Комиссар

Старший следователь ПетроЧК Александра Гинзбург Июль 1918 года

На мосту через Фонтанку толпились матросы, но не банда, просто сборище. Саша прошла сквозь них, не ускоряя шага, и никто даже не окликнул ее. Чуть вздрогнула от звона стекла – верно, кто-то разбил витрину одного из роскошных магазинов. Удивительно, что здесь до сих пор можно найти целую витрину.

Нужная квартира в доходном доме на Екатерининском канале располагалась на четвертом этаже. Здесь, наверно, и в лучшие – ну, для кого-то лучшие – времена не было швейцара. А вот лестницу прежде украшал ковер, и выдирали его с мясом. За медные штанги зацепились пучки пестрых нитей. Замка в двери не было, и все же Саша постучала. Если там засада, то с этим все равно ничего особо не сделать. А вот от случайной пули настороженного горожанина стук в дверь может и уберечь.

– Я здесь. Входите, – ответил хрипловатый мужской голос. Саша машинально проверила, легко ли выходит из кобуры маузер – этот жест всегда придавал ей уверенности. Толкнула покрытую облупившейся краской дверь. Осмотрелась.

Небольшая пыльная комната. Заставленный рухлядью сервант. Колченогий стул с измятой, но аккуратно сложенной одеждой. Продавленная софа у дальней от окна стены. На софе – слабо приподнявшийся на локтях человек.

– У меня тиф. Будьте, пожалуйста, осторожны, не приближайтесь ко мне, – сказал человек. – Болезнь опасная и чрезвычайно заразная. Кто вы, для чего вы здесь?

Саша прошла через комнату, распахнула нечистые оконные створки.

– Душно тут у вас, Андрей Евгеньевич, – глядя будто бы в окно, краем глаза Саша отследила реакцию лежащего на софе человека. Имя, похоже, его, на чужое имя люди рефлекторно реагируют иначе. – Больным нужен свежий воздух, вы знаете? Меня зовут Александра Иосифовна Гинзбург. Я – старший следователь ПетроЧК. Пришла, чтобы поговорить с вами, Андрей Евгеньевич.

Щербатов медленно кивнул.

– Да, я понимаю. Имя мое вы уже знаете, потому представляться кажется излишним. Простите, что не могу подняться на ноги, – Щербатов с видимым усилием сел в постели, откинулся на подушку. – Пригласил бы вас сесть, но некуда, я гостей не ожидал.

– Не страшно, – ответила Саша. Села прямо на широкой подоконник, подальше от больного, но так, чтоб хорошо его видеть. Средних лет мужчина, широкоплечий и крепкий – болезнь не иссушила его. Почти полностью облысевший, только по вискам и затылку идет венчик волос. Недлинная, еще недавно явно аккуратная борода, чуть запущенные усы. Широкие низкие скулы, массивный нос. В разрезе глаз есть что-то татарское. Отнюдь не красавец, но лицо открытое, располагающее. Признаки болезни налицо: сыпь, испарина, неровное дыхание. Такое не подделаешь.

Комнату постепенно наполнял сырой петроградский воздух. Саша привычно улыбнулась. Всегда улыбайся людям, учил Моисей Соломонович.

– Я понимаю, что вряд ли вы хотите сейчас разговаривать, тем более со мной. Но если вы немного подумаете, то поймете, что эта беседа и в ваших интересах тоже. Расскажите о себе. В свободной форме. И я должна посмотреть на ваши документы.

– Паспорт и офицерская книжка на столе, возьмите, – Щербатов поколебался немного. – Не думаю, что я обязан отчитываться перед вашим ведомством. Но скрывать мне нечего, да и нет ничего особенного в моей биографии. Родился здесь, в Петербурге. Отец мой, дед и прадед служили Отечеству, так что и мой жизненный путь был предопределен. Окончил физико-математический факультет Санкт-Петербургского университета, затем Николаевскую Академию Генштаба. Поступил в действующую армию…

Саша слушала, сверяясь с документами и досье. Ее больше интересовало сейчас не что Щербатов говорил, а как. Она нередко беседовала с военными, и многие из них не могли скрыть, что необходимость разговаривать с ней – большевичкой, еврейкой, бабой наконец – оскорбляет их. Они раздражались, возмущались, отмалчивались. Щербатов же говорил спокойно и серьезно, будто бы видел в ней равную. Видимо, не в его обыкновении тратить силы на беспомощную злобу. Тем более что сил у него действительно оставалось немного.

Стакан у постели больного был пуст. Саша осторожно подошла и наполнила его водой из своей фляжки. Достать чистую воду в Петрограде стало не так уж просто в эти дни.

Щербатов слабо улыбнулся. Вместе с водой принял лекарство из стоящего у постели пузырька.

– Хинин, – пояснил он. – От лихорадки.

Надо же, отметила про себя Саша, лекарство есть у него. И наволочка не настолько несвежая, как была бы, если б ее не меняли с начала болезни. Кто-то явно ухаживает за ним, пусть и нечасто…

– Я могу оставить открытым окно, – сказала Саша, – чтоб вы могли видеть небо.

– Весьма любезно с вашей стороны. Ладно, переходите уже к своим вопросам. Я отвечу.

– Зачем вы прибыли в Петроград? – спросила Саша.

– Думал найти родных, сослуживцев, друзей. Нашел только сыпной тиф, как видите.

– Что вы намерены делать в будущем?

– Затруднительно планировать будущее в моем положении. Я, конечно, понимаю, к чему вы клоните, Александра Иосифовна. Вы хотите, чтоб я поступил на службу в вашу Красную армию.

Саша кивнула. Щербатов был честен с ней, и она тоже не видела смысла в экивоках.

– Но какой толк говорить об этом теперь? – продолжил Щербатов. – Зачем Красной армии, да и какой бы то ни было армии, умирающий?

– Затем, что вам вовсе не обязательно умирать, – ответила Саша. – Вы не обратились в городскую больницу, и правильно. Там бы вам ничем не помогли. Но у РККА свой сыпнотифозный госпиталь. В нем есть врачи, есть медикаменты. Тиф – не приговор, многие выздоравливают. Вот только чтоб попасть в госпиталь РККА, нужно быть частью РККА. Мне хватит вашего слова, чтоб вызвать сюда санитарный транспорт.

Скверно выходит, подумала Саша. Она, по сути, дает ему выбор – Красная армия или смерть. Но ведь не она виновата, что он болен. А касаемо жалкого состояния городских больниц… да, многие сказали бы, что это в том числе и ее вина как большевички. В глубине души Саша знала, что здесь есть доля правды. Большевики власть взяли, а разруху победить не могут. Но теперь уже нет выбора, кроме как скорее закончить войну, чтоб отстроить все заново. И больницы для всех в том числе. А пока многим и многими приходилось жертвовать.

– Я хотел бы задать вам вопрос, – сказал вдруг Щербатов.

– Да, пожалуйста.

– Александра Иосифовна, скажите, почему вы, лично вы, воюете?

Саша глянула на Щербатова с искренним любопытством. Люди в его, да и не только в его положении редко интересуются чем-то, помимо самих себя. Он, конечно, заслуживал самого искреннего ответа.

Саша села на пол по-турецки. Теперь ее глаза находились на одном уровне с глазами ее собеседника.

– О, это просто. За свободу. Капитализм – система, в которой не свободен никто. Работаешь ты по десять часов в сутки, чтоб оплатить койку в туберкулезном подвале, или понукаешь других к такой работе на благо хозяина, или даже пользуешься плодами чужого труда – ты ничего не можешь поменять. Имеет значение потребление, а не созидание. Но разве мы должны жить ради того, чтоб другие могли потреблять плоды нашего труда – или чтоб потреблять плоды чужого труда самим? Вся свобода сводится к тому, чтоб пытаться по головам других людей залезть повыше в этой цепочке. В этом вынужденном, отчужденном труде мы не утверждаем себя, а отрицаем. Не жизнь, а непрерывное принесение себя в жертву – и ради чего? Чтоб у капиталистов были деньги на роскошь и войны? Но ведь люди могут быть свободны и заниматься творческим трудом на общее благо, для развития всех, а не чтоб одни богатели за счет других.

– И что же, вы услышали это все от кого-нибудь и пошли за это воевать?

– Я сама читала и думала. Но, если честно, я никогда не выбирала, воевать мне или нет. Война пришла ко мне двенадцать лет назад. Белосток, девятьсот шестой год. Погром. В мой дом ворвались, мою семью убили. Никто не ответил за это. С тех пор я на войне.

– На войне с русским народом?

– Не повторяйте эти черносотенные глупости, – поморщилась Саша. – Белосток – там в большей степени польский народ, если это вдруг почему-то важно. Русский народ, еврейский, какой угодно – нет разницы. Дело не в народах, а в порочной системе общественных отношений. В системе, которая лишает целые нации или классы права на человеческое достоинство.

– Но ведь человека нельзя лишить человеческого достоинства никакими действиями извне, – возразил Щербатов. Он уже почти сидел в постели и вообще начал выглядеть более живым. Возможно, его лекарство подействовало. Но скорее это был лихорадочный подъем перед наступлением кризиса. – Человеческое достоинство заключено внутри человека. Никто не способен его отнять. Оно есть тогда, когда человек находится на своем месте и выполняет свой долг. То, что я вижу здесь, – Щербатов кивнул куда-то в сторону Екатерининского канала за окном, – я вижу множество людей, которые свой долг позабыли. Потеряли свое место в жизни. Солдатские комитеты дезорганизовали армию, и фронты захлебнулись один за другим в солдатской же крови. В итоге позорный Брестский мир, потеря всего, за что мы воевали четыре года.

– Но ведь вы демобилизовались только в марте. Значит, вы смогли продолжать командовать своими людьми и после демократизации армии?

– Командовать… сложно это так назвать. Моя батарея сохранила боеспособность. Ни братаний с врагом не было у нас, ни расправ над офицерами. Но это не моя заслуга. С нами стоял пехотный батальон, штабс-капитан Федор Князев им командовал. Сам из крестьян, начал войну солдатом. Возглавил Солдатский комитет и сумел удержать от сползания в хаос и свой батальон, и сопряженные с ним подразделения. Когда мы получали команду идти в атаку – мы шли в атаку. Но что толку, когда соседняя часть может просто общим голосованием решить не вступать в бой.

Надо же, поразилась Саша, Щербатов спокойно и с достоинством говорит, что сам не справлялся с ситуацией, и признает заслуги другого человека. Девять из десяти людей на его месте сочинили бы историю, в которой выглядели бы лучше. Причем не для собеседника сочинили бы – для самих себя в первую очередь.

– Здесь, в Петрограде, то же, что и на фронте, – продолжал Щербатов. – Грабежи, мародерство, повальное пьянство. Рабочие и матросы ведут себя как скот. Это и есть та свобода, за которую вы сражаетесь?

– Люди ведут себя как скот, – ответила Саша, – потому что с ними много веков обращались как со скотом. Потому что их не научили быть людьми. Потому что люди вашего круга считают людьми только себя. Нам потребуются годы кропотливого труда, чтоб объяснить тем, кого вы называете скотом, как это – быть людьми. Чтоб научить их быть свободными.

– Скот нельзя научить быть людьми, Александра Иосифовна. Его можно только загнать в стойло. И это именно то, чего вы, большевики, не делаете. По существу вы только поощряете скот оставаться скотом.

– Потому что они люди прежде всего. Но не только поэтому на самом деле, – Саша поерзала, пытаясь усесться на грязном полу поудобнее. Хотелось курить, но больному это могло навредить, он и так держался на одном только полемическом запале. – Знаете, многим удобно сваливать ответственность за все нынешние бедствия целиком и полностью на большевиков. Но разве большевики стояли за февральскими событиями? Разве большевики устроили так, что Временное правительство стало воевать с собственной армией? Разве большевики повинны в том, что избранные в Учредительное собрание эсеры просто-напросто отказались принимать реальность? Поймите, я не снимаю ответственности с себя, я готова от лица своей партии ответить за все. Но я хочу, чтоб вы поняли: старый мир, который так дорог вам, рухнул не потому, что большевики уничтожили его. Он рухнул под собственной тяжестью, из-за неразрешимости раздирающих его противоречий. Вернуться во вчерашний день нельзя. Остается только строить будущее из того, что есть сейчас.

– Но вы ведь хотели этого. Это входило в ваши планы, – сказал Щербатов. Силы стремительно покидали его, лихорадочный румянец сошел, дыхание стало хриплым. Он тяжело откинулся на подушку. Осторожно, стараясь не прикасаться к больному, Саша поднесла стакан с водой к его губам. Он выпил, закашлялся, но, задыхаясь, продолжил говорить. – Скажите мне… какое будущее построят толпы опьяневших от крови головорезов под управлением таких идеалистов, как вы? Они же просто перебьют вас. И лично вас в числе первых, вы так неосмотрительны, вы понимаете это?

Саша вздохнула. У Щербатова наверняка есть оружие под рукой, и он мог бы при желании ее застрелить. Даже в таком состоянии. Вместо этого он упрекает ее в неосмотрительности. Впрочем, какая разница. Человек на пороге смерти, безусловно, заслуживает правды.

– Правда в том, что я не знаю, Андрей Евгеньевич, какое будущее мы построим. Я не знаю, куда это приведет нас всех – Россию, мир, моих товарищей. Может, к раю на земле, а может, к полному уничтожению. Я не знаю. Но знаю, что мое место – с ними. С людьми. С теми, кого вы приравниваете к скоту. Моя задача в том, чтоб помогать им стать теми людьми, которыми они должны стать. Жить ради этого и, если понадобится, ради этого умереть. Вполне может быть, они же меня и убьют, возможно, и сегодня, вот за этот маузер хотя бы. Вы мужественный человек, вы, кажется, не боитесь смерти. А я ужасно боюсь. Но я не вижу для себя другого решения, кроме как быть одной из них, быть с ними, сражаться за них. Потому что если у нас нет того будущего, в котором они научатся быть людьми – значит, у нас нет никакого будущего. И вы, Андрей Евгеньевич, могли бы частью этого будущего стать. Изменить его. По меньшей мере, сделать все, зависящее от вас, чтоб его изменить.

Зачем я говорю ему это, подумала Саша. Ведь даже если он вдруг согласится вступить в РККА, вызывать санитарный транспорт уже поздно. Ее собеседник умирает.

– Что ж, теперь-то я уже едва ли стану частью хоть какого-то будущего, – почти прошептал Щербатов. Даже на расстоянии Саша чувствовала, как нарастает жар в его теле. Потрескавшимися губами он шевелил с трудом, и все же продолжал говорить. – Но я бы не захотел делаться частью того будущего, которое строите вы. Даже если другого действительно и нет. Во имя каких-то химер вы уничтожите все, ради чего только и стоило жить. Досадно умирать с таким знанием. Я так и не смог послужить Отчизне как следует. Не сумел уберечь Россию от вас… таких, как вы. И сам многого не успел увидеть, испытать, осознать. Даже семью не завел, все откладывал до окончания войны. И все же, как ни странно это прозвучит, – Щербатов слабо улыбнулся, – я благодарен вам за то, что вы пришли. Мне давно уже не с кем было поговорить. Даже жаль, что я не могу просить вас остаться здесь еще ненадолго.

Саша встала, подошла к окну. Должно было уже стемнеть, но белая ночь наполнила Екатерининский канал лишь мутными сумерками. Куцые обрезанные деревца беспомощно тянули прутики к небу. А ведь в Белостоке сейчас зреют сливы, и звезды восходят крупные, как грецкие орехи.

Саша приняла решение.

– Вам вовсе не нужно просить меня остаться. Я просто останусь с вами, безо всяких просьб.