Комиссар

Полковой комиссар Александра Гинзбург Октябрь 1918 года

– Что греха таить, белогвардейцев в Николаевске многие ждали. Думали, порядок наконец будет. Городской совет собрался, хотели власть в руки военных передавать. Был там один фронтовик, так он убеждал членов Совета попрятаться на время, говорил «офицерье нас перестреляет». Над ним посмеивались, контуженным называли за глаза. За что, говорят, офицерам стрелять нас, мы же власть не захватывали, нас народ попросил.

Саше достался билет в желтый вагон второго класса. Впрочем, общество стало бесклассовым и поезда тоже. Публика в купе набилась разношерстная: пара пожилых крестьян, интеллигентного вида барышня, солдат, вихрастый паренек и даже поп – без креста, но в рясе. Вниманием собравшихся владел паренек, увлеченно рассказывавший свою историю.

– Они вошли, красиво было так, оркестр играл. Народ собрался к собору, с иконами многие. Девки приоделись, как на гулянье. А офицеры пошли сразу к зданию Совета и выводят всех, кто внутри, на площадь. Мы даже испугаться толком не успели, думали, ну, для острастки это. Брат мой в Совет был избран недавно как раз, так он мне кивнул и говорит: “Не тушуйся, Васька, скоро увидимся”. “В аду увидитесь”, – пошутил офицер. Ни суда не было, ничего, даже проститься толком не дали. Погрузили их в телегу и свезли к оврагу. Выстрелы враздробь, а потом выезжает офицер и кричит: «Кто здесь родственники советских прислужников? Можете забирать их!»

– Ну ты брешешь, парень, – сказала сидевшая рядом с ним крестьянка. – Не может быть, чтоб вот так взяли и постреляли Совет. В Советы ведь уважаемых людей выбирают, тех, кому доверяет народ.

– С чего бы ему брехать, тетка, – вступился за паренька солдат. – Офицерье, от него и ждать ничего другого не стоит. Нет у них никакого уважения к простому человеку.

– Ничего я не брешу! – заволновался парень и стал обводить глазами пассажиров в поисках поддержки. – Вон отец Александр сидит, настоятель собора нашего Николаевского. Батька мой его вместе со мной до станции на подводе довез. Спросите его, он все подтвердит.

– Вот как, – сказала Саша негромко, но что-то такое прорезалось в ее интонациях, что взгляды присутствующих обратились к ней. – А скажи-ка, Василий, – обратилась Саша к вихрастому, – службы-то в соборе шли при белых?

– А то как же, – ответил недалекий Василий, – литургии, молебны, все как положено. Колокола звонили каждый день.

– О победе русского оружия молились небось, – предположила Саша.

– Да. И о победе тоже молились, – ответил за паренька священник. – О скорейшем прекращении междоусобной войны. Я понимаю, о чем вы спрашиваете. И, кажется, догадываюсь, кто вы. Да, я исполнял свой долг священнослужителя.

– В чем же вы видите свой долг священнослужителя? – спросила Саша.

– В том, чтоб давать людям шанс соединиться с Богом. Всем людям, и добрым, и грешникам. Расстрел Совета я не одобрял. Но лишать возможности покаяться тех, кто повинен в этом грехе, не имел права.

– И что, многие из белогвардейцев покаялись и сложили оружие? – задала Саша риторический вопрос. – Вы сами отлично понимаете, какой долг выполнили на самом деле. Вы укрепили в них чувство, что с ними Бог. Как вас зовут?

– Вы можете обращаться ко мне как к отцу Александру.

– Я не могу так обращаться к вам. Моего отца звали Иосиф Гинзбург, и он был убит, когда защищал свою семью от погромщиков. Я никогда не назову отцом другого человека.

– Церковь не одобряла еврейские погромы, – негромко сказал священник.

– Но ведь и не осуждала их, – ответила Саша. Заметила вдруг, что почти кричит. Вдохнула, выдохнула, вернула голосу нормальную громкость. – Те, кто убил мою семью, верили, что с ними Бог. Как и те, кто расстрелял Совет в Николаевске. И эту веру им дают такие, как вы. Вы пытались остановить расстрел своих соседей, выбранных в Совет?

– Я был в тот день на отпевании на селе, тамошний священник заболел. Понимаю, звучит как слабое оправдание. И я не знаю, хватило бы у меня мужества вступиться за тех, кого без вины убивают. Я, конечно, должен был. Но записывать себя в мученики задним числом пошло и глупо. А вы, вы пытаетесь остановить расстрелы невинных людей?

Священник – сильный человек, подумала Саша. Это решило дело. Если б он трусил, юлил и пытался сбросить с себя ответственность, были бы варианты. Но в военное время сильного врага нельзя оставлять у себя за спиной. Никакого больше морального оппортунизма, товарищ Бокий.

– Я не останавливаю расстрелы, – ответила Саша и встала, закрывая спиной выход из купе. – Я расстрелы провожу. Виновных, невинных – неважно. Тех, кто против нас. Тех, кто представляет угрозу революции. Ты, – обратилась Саша к солдату, – к начальнику поезда, живо. Пусть сразу с конвоем придет. Скажи, распоряжение следователя ПетроЧК.

Хоть Саше и назначили другую партийную работу, из ПетроЧК ее формально не увольняли. Саша подозревала, что будет чекистом до конца своих дней. Сколько бы их ни осталось, тех дней. Иронично выйдет, если расстреляют ее раньше, чем этого священника.

Священник попытался было встать. Саша положила руку на кобуру маузера.

– Сидите. Начнется пальба – будут случайные жертвы. Рикошет, знаете ли.

– Те люди, которые расстреляли Николаевский совет, – сказал священник, – вы можете не верить мне, но это же уже ничего не изменит. Я призывал их покаяться. Но никто из них не мог. У каждого из них кто-то погиб – жены, друзья, братья. Расстреляны большевиками, растерзаны матросами – разные истории. И им казалось, что пережитая ими боль снимает с них вину. Прямо как вы.

– Убийца! – вскричала вдруг барышня. – Вы и такие как вы заливаете Россию невинной кровью!

– Заткнись, дура, – бросила ей Саша. Никакой опасности барышня не представляла, а убивать людей за глупость Саша ненавидела. Снова обратилась к священнику. – Я ничем не отличаюсь от них. Цели наши отличаются. За нами будущее.

– Но что за будущее можно построить из всего этого приумножения насилия?

– Мы будем строить будущее из насилия, горя и зла, – ответила Саша, – потому что больше его строить не из чего. Но, по крайней мере, у нас есть будущее. Оно со временем все исправит. А если мы проиграем, будущего у России нет. Никакого. Вы признаете это, если немного подумаете. А что до вас… вы понимаете, что по сути выполняете у наших врагов работу комиссара? Поддержка, наставничество, правильные ценности. Вы даете людям чувство, что у всего происходящего есть смысл и цель. Знаете, что делают казаки с пленными комиссарами? – Саша сама не знала и надеялась не узнать, но товарищ Бокий зря этого не сказал бы.

В купе решительно вошли трое военных.

– Вы понимаете, что пытаетесь себя оправдать? – спросил священник.

– Всегда. Каждый чертов день. Каждую чертову минуту, – ответила ему Саша. И обратилась к начальнику поезда:

– Этого гражданина сдайте в ГубЧК в Пскове. Рапорт я сейчас напишу. Сколько до Пскова, полчаса осталось? Успею как раз.

– Простите, вы не видели товарища Гинзбурга?

– Такая распространенная фамилия, кто угодно может оказаться, – улыбнулась Саша. – Но если вы встречаете комиссара в пятьдесят первый полк – вы встретили.

Народу на псковском вокзале толпилось много, но тех, кто ждал ее, Саша опознала сразу. Двое парней в полушубках, надвинутых на лоб папахах и с американскими карабинами образца 1895 года за плечами вглядывались в вокзальную толпу деловито и настороженно. На одну из шапок была явно наспех нашита красная лента.

По тому, как один из парней посмотрел на другого, Саша сразу опознала старшего – здоровенного детину с веснушчатым лицом. Предъявила ему корочки и направление с печатью.

– Революционную бдительность, товарищи, не теряем. Мало ли кто назовется комиссаром. И ваши документы попрошу. Доверяй, как говорится, но проверяй.

Детина хмыкнул и полез в карман за документами.

– Ну здравствуйте, Алексей Платонович, – сказала Саша, изучив солдатскую книжку.

– Да какой он Лексей Платоныч, – загоготал второй солдат, невысокий крепыш в кожаной куртке. – Лешка он, Лекса. А я, стало быть, Прохор.

Лекса нахмурился. Быть Алексеем Платоновичем ему явно хотелось бы больше.

– Далеко идти-то до штаба? – спросила Саша.

– Идти далеко, – ответил несостоявшийся Алексей Платонович. – А ехать близко! Полчаса и домчим. У нас мотор, товарищ комиссарша.

– Товарищ комиссар. Так правильно говорить, – улыбнулась, чтоб смягчить нотацию. – А какой у нас мотор?

– “Лиззи”, – с гордостью ответил Прохор.

Саша просияла, она обожала машины и мечтала научиться водить, особенно “Лиззи”, как называли обычно Ford T.

– Идемте скорее, покажите мне!

– А вещи ваши где, товарищ комиссар?

– Да вот все мои вещи, – Саша тряхнула висевшим у нее на плечах солдатским ранцем.

Книги она сложила в коробки и распорядилась отправить грузовым поездом – там были не только ее личные, но и будущая полковая библиотека. А прочее имущество, нажитое Сашей за четверть века, свободно уместилось в небольшой ранец. Пара смен белья, гребень, коробочка шпилек и запасная обойма к маузеру – все, что ей было нужно. Часы “Танк” от Картье привычно обнимали запястье. Есть она станет то же, что едят бойцы пятьдесят первого, и носить то же, что носят они. Все равно она с самой революции ничего, кроме солдатской формы, не надевала.

“Лиззи” и правда оказалась прекрасна – не новенькая, но в отличной форме. Прохор начал было рассказывать о своей любимице, но Лекса сказал, что надо ехать, пока не стемнело. Впрочем, и внутри “Лиззи” нашлось, что показать. Саша села рядом с Прохором, так что поездка стала превращаться в лекцию о зажигании и магнето, плавно переходящую в историю о том, как Прохор стал армейским шофером. Лекса молчал на заднем сиденье.

Саша послушала бы еще об этом удивительном автомобиле, а заодно и о военных приключениях словоохотливого Прохора, но работа комиссара подразумевала налаживание контакта со всеми однополчанами. Она обернулась на заднее сиденье. Лекса снял шапку и ожидаемо оказался не только конопатым, но и рыжим.

– А вы, Алексей Платонович, кем служите?

– Всяко бывало. В пехоте вон служил, в артиллерии потом. Теперь вот у Князева в порученцах.

– У самого Князева! – восхитилась Саша. – Расскажите, каков он? Как с ним служится?

– Князев – правильный командир, – степенно ответил Лекса. – Дело свое знает. Спуску не дает, но и лишнего не спрашивает. Не его вина, что мы торчим тут уже второй месяц. Петроград снарядов не шлет.

– Петроград пришлет снаряды, – ответила Саша, добавив про себя “если я дам добро, то пришлет”. – Вы же здесь без контакта с трудящимися массами совсем, а я от них только что. Рабочие Петрограда стоят у станков двенадцатичасовыми сменами, чтоб обеспечить фронт. Ивановские ткачи день и ночь ткут сукно для наших шинелей. Железнодорожники выжимают все из своих машин, чтоб доставить грузы. И это под вражескими пулями. Мы победим, потому что мы вместе в этой войне. Вам не вполне это может быть ясно теперь, но вы сами скоро все увидите…

– Твоими бы устами да мед пить, комиссар, – ответил Лекса. Саша не поняла, что означал этот резкий переход на “ты”.

За окном сгущались сумерки. В них таяли похожие друг на друга приземистые, похожие на русские печи церкви с плоскими звонницами, выставленными вперед, будто пытающиеся остановить кого-то ладони.

– Приехали, – сказал Лекса.

“Лиззи” остановилась возле бывшего купеческого особняка. Во дворе горел костер, у ворот стояли часовые. Бойцы, несмотря на щетину, выглядели трезвыми и грозными. Разве только погон на плечах у них не было. Красные ленты носили далеко не все.

– Удачи, товарищ комиссар, – сказал Прохор будто бы с сомнением. Саша улыбнулась ему.

– Командир вас ожидает. Ну, по крайней мере, должен ожидать, – сказал Лекса, пряча глаза. Саше показалась, что сама она нравится ему чуть больше, чем в начале поездки, а данное ему поручение – чуть меньше. Ничего, не всегда нам нравится то, что мы должны делать, сказала Саша мысленно скорее себе, чем рыжему детине. Вдохнула, выдохнула. Толкнула массивную дубовую дверь, чтоб встретить лицом к лицу живую легенду и надежду революции.