Порох

ГЛАВА 5 Противная селитра

Сердцем феодальной системы был замок — святая святых местного барона, оплот его независимости. Новейшие мощные пушки решили проблему, которая в течение многих столетий оказывалась не по зубам военным инженерам: под огнем артиллерии самые прочные стены превращались в груду камней.

Мастера фортификации сделали ответный ход — вместо высоких стен из твердого камня стали строить укрепления из более податливого материала: земляные валы, облицованные не камнем, а кирпичом, поглощали разрушительную энергию пушечных ядер. Однако достойным соперником пушки могла быть только другая пушка — и на стенах стали устанавливать батареи, которые могли уничтожить осадные орудия врага, прежде чем тот успеет разместить их под стенами. Используя математику и геометрию — античные науки, снова вошедшие в моду, — ученые Возрождения проектировали «научные» форты, эффективность артиллерии которых обеспечивали тщательно вычерченные секторы обстрела.

В неистовых усилиях по защите от новейшего огнестрельного оружия принимали участие величайшие умы Возрождения. Хотя Леонардо да Винчи называл войну «зверским безумием» (pazzia bestialissima), это не мешало ему служить инспектором фортификации у Чезаре Борджиа. Микеланджело, принимавший участие в проектировании бастионов Флоренции, писал о себе: «Я не слишком много понимаю в живописи и скульптуре, но зато приобрел огромный опыт в строительстве укреплений». Немецкий художник Альбрехт Дюрер, учившийся в Италии, привез оттуда на родину планы «научных» крепостей. В его книге описана фортификационная система, которая стала известна всей Европе под названием trace italienne. За какие-то 50 лет такие форты свели на нет большую часть преимуществ новой артиллерии. Силы осаждающих и обороняющихся вновь уравновесились.

Полководцы принялись искать новые способы штурма. Были изобретены саперные мины — подкопы, в которые загружалось огромное количество пороха. В 1592 году голландцы подвели подкоп под бастион города Стенвик, захваченного испанцами. После мощного взрыва «куски человеческих тел взлетели в воздух, причем оторванные конечности все еще продолжали двигаться».

Использовались также петарды — гибрид пушки и бомбы, пузатый сосуд, в который помещалось несколько фунтов пороха. Чтобы проделать брешь в воротах замка, предприимчивые храбрецы-инженеры устанавливали под ними петарду, поджигали фитиль и удирали через подкоп.

иронизировал Шекспир.[11] А само слово «петарда», происходившее от грубого французского petar — «пердун», — наверняка вызывало грубый гогот на галерке.[12]

Еще одним осадным оружием была мортира. У этого орудия, напоминавшего по форме ступу (mortar), в честь которой оно и получило название, был короткий широкий ствол и зарядная камера меньшего диаметра. Мортира заряжалась небольшим количеством пороха и палила по навесной траектории — как правило, под углом 45 градусов и выше. Обычно из мортиры стреляли разрывными бомбами — железными шарами, наполненными порохом. Артиллеристы не рисковали использовать такие снаряды в длинноствольных пушках, опасаясь, что бомба взорвется еще в стволе. Компактная и более мобильная мортира, осыпавшая разрывными бомбами замок противника сверху, открыла для пороха еще одно измерение пространства.

Однако новые форты оказались непомерно дорогими, а их строительство — невероятно трудоемким. В стены цитадели Антверпена, законченной в 1571 году, было уложено 30 миллионов кирпичей. Стоимость пушек и пороха, потребных для обороны таких укреплений, также была обескураживающей. В отличие от средневековых замков, подобные крепости были не по карману мелким феодалам, это были стратегические, а не тактические твердыни. Их могли позволить себе только короли и императоры, властители централизованных государств, обладающих богатыми ресурсами. С появлением таких цитаделей границы государств, прежде сравнительно подвижные, стали застывать. «Современные границы Европы, — замечает военный историк Джон Киган, — в значительной степени есть результат строительства крепостей».

Леонардо да Винчи предугадал множество военных машин — от субмарин до вертолетов, — которые далеко опережали технические возможности его времени. Однако примерно в 1500 году он сделал набросок приспособления, которому суждено было стать вехой в истории огнестрельного оружия. Главным недостатком фитильного ружья был сам фитиль — пропитанный селитрой кусок шнура. Фитиль был крайне ненадежным, легко приходил в негодность в плохую погоду, а ночью его тлеющий огонек выдавал стрелка. Интендантам приходилось постоянно обеспечивать солдат фитилем под огнем неприятеля.

Чтобы избавиться от фитиля, Леонардо придумал устройство, названное впоследствии колесцовым замком. Принцип его действия напоминал работу современной зажигалки. Под полкой с пороховой мякотью было прилажено зубчатое колесико, которое стрелок взводил мощной пружиной. В зажиме рычага, нависавшего над полкой с колесиком, был укреплен не фитиль, а кусочек пирита. Потянув за спусковой крючок, стрелок спускал пружину. Колесико начинало стремительно вращаться, а в это время по его зубцам сверху резко ударял пирит. Вылетали искры, воспламенявшие пороховую мякоть на полке, и через запальное отверстие пламя поджигало заряд внутри.

Германские оружейники первых лет XVI столетия оценили новое изобретение. Однако машинка была деликатная и дорогая, — ни одно королевство не могло себе позволить вооружить столь ценным оружием обычных рядовых. Колесцовые замки больше подходили для дорогих нарезных охотничьих ружей, а также для короткоствольных пистолетов, которые быстро стали излюбленным оружием кавалеристов. Колесцовый замок впервые снабдил огнестрельное оружие собственным источником огня.

Оружие с компактным замком можно было носить скрытно. Это породило социальные проблемы, которые не решены и по сей день. Первый несчастный случай с огнестрельным оружием зафиксирован в Германии в 1515 году: некто, забавляясь с пистолетом, нечаянно прострелил подбородок проститутке. Ему пришлось выплачивать несчастной пожизненную пенсию. Колесцовый замок освоили разбойники с большой дороги, и это не могло не беспокоить власти. В результате появилось множество эдиктов, запрещающих производство такого оружия или владение им. В 1523 году муниципалитет Феррары специальным указом объявил вне закона оружие с колесцовым замком — «особенно опасный вид оружия, при помощи которого легко может быть совершено убийство». Общество начало ощущать опасность, которую несло с собой широкое распространение огнестрельного оружия, тем более такого, которое мог укрыть под своим плащом убийца. Английские власти наложили запрет на изготовление, продажу и стрельбу из пистолетов в радиусе двух миль от местонахождения королевы Елизаветы I.

Но это было не единственное проявление того влияния, которое порох начал оказывать на общество — и на поле боя, и вне его. Смертоносная энергия оказалась в руках простолюдинов — так порох удобрил почву, на которой начали медленно всходить побеги гражданских прав, которые со временем распустятся цветком демократии. Представление о личном оружии как социальном «уравнителе» не было таким уж нелепым. Порох, писал Томас Карлейль в следующем столетии, делает «всех людей высокими».

Порох ускорил процесс, начало которому положил лук: убийство на расстоянии становилось все более легким. Рукопашная схватка, которая когда-то была квинтэссенцией битвы, постепенно теряла значение. Ядра и пули причиняли все более значительный ущерб, расстраивали боевые порядки противника, выводили из строя все больше его солдат. «В наши дни редко увидишь, — замечал один английский писатель в 1598 году, — чтобы воины обменивались ударами, как то бывало в старые времена».

Возможность убийства на расстоянии иногда придавала войне сюрреалистический характер. В 1582 году, во время осады Оденарде близ Брюсселя, испанский полководец Александр Фарнезе, герцог Пармский, приказал поставить стол неподалеку от осадных траншей и пригласил своих офицеров отобедать на свежем воздухе. Американский историк XIX века Дж. Л. Мотли рассказывает: «Не успело начаться пиршество, как над столом просвистело ядро, оторвавшее голову молодому валлонскому офицеру, который сидел рядом с герцогом… Осколок черепа несчастного выбил глаз второму гостю… Второе ядро погубило еще двоих джентльменов, остальные же повскакали из-за стола, совершенно растеряв аппетит. Один только герцог не двинулся с места. Спокойным голосом приказав слугам убрать мертвые тела и постелить чистую скатерть, он настоял, чтобы гости снова заняли места за столом».

С другой стороны, порох привнес в сражение элемент механизации. В солдате теперь ценилась не ярость, а хладнокровие. Свирепость — излишнее качество для человека, занятого сложным делом пушечной или ружейной стрельбы. Орудийная прислуга все меньше напоминала воинов. В конце концов, бой вела пушка — пушкари были всего лишь обслугой при ней.

Порох сделал войну непомерно дорогой. Он и сам был весьма недешев. Согласно некоторым подсчетам, пушечный выстрел в XVI веке обходился в пять талеров — сумма, равная месячному жалованью пехотинца. А уж сами пушки были и вовсе разорительными для общественного благосостояния. Их отливали из дорогого металла высокооплачиваемые специалисты, а для перевозки орудий на поле боя требовалось беспрецедентное количество тягловых животных. В артиллерийском обозе испанской армии, воевавшей в Нидерландах в 1554 году, насчитывалось пятьдесят пушек и пять тысяч лошадей.

Дороговизна артиллерии и боеприпасов способствовала централизации государства. Налоги становились все более неотвратимыми и обременительными — именно пушки, по выражению одного историка, были «наилучшим сборщиком налогов». Мелкие государственные образования — герцогства и независимые города — не могли позволить себе такой же артиллерийский обоз, как у Карла VIII. В результате им приходилось уступить власть князьям и королям, у которых хватало денег на современное оружие. Так начали формироваться современные государства.

В 1512 году в битве при Равенне, где испанцы и итальянцы пытались отразить еще одну армию французских завоевателей, одно-единственное ядро сбило наземь тридцать три тяжеловооруженных всадника.[13] Порох сделал поле битвы еще более кровопролитным, чем раньше. Очевидец битвы при Маастрихте описывает раненых: «У некоторых не было ног, у иных — рук. У этого солдата вывалились наружу внутренности, у того не хватает половины лица».

Амбруаз Парэ, родившийся в 1517 году, был знаком с действием пороха не понаслышке. Отданный в ученье к деревенскому цирюльнику, он в конце концов стал военным хирургом и сопровождал французскую армию в более чем сорока кампаниях. Хирурги тех лет были всего лишь коновалами, выполнявшими указания ученых врачей. Перед лицом огнестрельных ранений и медицинская теория, и практика того времени безнадежно пасовали.

Меч, стрела или боевой топор наносили людям страшные увечья, однако раны, причиненные огнестрельным оружием, были еще более ужасными. Тяжелые пули аркебуз и мушкетов, эти «послы свинцовые, летящие на крыльях огня», как называл их Шекспир,[14] дробили кости и разрывали внутренние органы. Они заносили в рану грязь и обрывки ткани, инфекция была практически неизбежной. Ранение в руку или ногу, как правило, кончалось ампутацией. Никакой анестезии не существовало, и только сноровка хирурга могла хоть немного облегчить страдания раненого.

Свинцовые пули обычно сплющивались, попадая в цель, и ударная волна, возникавшая при этом, поражала плоть вокруг раны на большом удалении от нее. Медики были в недоумении. Чтобы объяснить обширность повреждений, была выдвинута теория о том, что пуля или ядро несут на себе ядовитый нагар от пороха, стремительно разрушающий ткани. Было необходимо удалить яд из тела пациента — излюбленным методом было прижигание раны кипящим маслом.

Пользуя огромное количество раненых во время кампании 1536 года, юный хирург Парэ остался без масла для прижиганий. Естественно, вскоре выяснилось, что раны его пациентов гноятся и болят меньше, чем у тех, кто получал стандартное лечение. Теория о пороховом отравлении не нашла подтверждения.

По мере распространения огнестрельного оружия все более обычным ранением становились ожоги. Ружья разрывало, в беспорядке боя внезапно мог загореться порох. В результате — невыносимая боль, инфекции и обезображивающие увечья. В начале своей карьеры, под Турином, хирург Парэ увидел трех раненых, «лица которых были сожжены до неузнаваемости: их одежда была обуглена огнем вспыхнувшего пороха». Старый сержант спросил Парэ, может ли он вылечить несчастных. Нет — был ответ. Солдат «осторожно и без колебаний перерезал им глотки», рассказывает Парэ, чтобы не дать раненым умереть в муках.

Французский хирург был одним из первых, кто обратил внимание на еще одно разрушительное свойство пороха. «Часто можно увидеть артиллеристов, которые потеряли слух, паля из своих машин, — писал он, — из-за великого возмущения воздуха внутри уха, которое рвет ушную перепонку». Нежный механизм внутреннего уха не мог противостоять бесконечным ударам орудийных выстрелов. Глухота была обычным профессиональным заболеванием артиллеристов.

В 1545 году Парэ написал свой бестселлер — трактат «Методы врачевания ружейных ранений». Хорошо зная, на что способно огнестрельное оружие, доктор возненавидел его. «Все мы справедливо проклинаем изобретателя столь пагубной машины», — писал он.

В 1498 году флорентийский полководец Паоло Вителли приказал выколоть глаза и отрезать руки вражеским schioppettieri: эти мужланы осмелились стрелять из своих аркебуз в рыцарей! Европейская аристократия последовательно выступала против пороха. Огнестрельное оружие считали оружием трусов — ведь теперь убивать мог и тот, кто не обладал большой физической силой: порох дал слабому преимущество перед сильным. Говорили, что огнестрельное оружие слепо выбирает свою жертву (и чрезвычайная неточность старинных ружей и пушек вполне подтверждала это обвинение). Такая случайность лишала битву осознанной храбрости и остатков смысла — самых человечных ее качеств.

Порох все чаще обвиняли в гибели рыцарства, традиции которого к этому времени уже были освещены милым светом ностальгии.

упрекал огнестрельное оружие поэт Лодовико Ариосто в 1532 году.[15]

Рыцарем двигало вполне понятное желание сохранить за собой монополию на применение силы, а порох угрожал сделать насилие общедоступным. К тому времени, как широко распространилось стрелковое оружие, подобные упреки уже стали банальным общим местом. Однако постоянные попытки европейской элиты возложить на порох ответственность за упадок рыцарства были всего лишь частью дымовой завесы, которая должна была скрыть печальную правду: серьезные изменения в обществе и так уже давно лишили рыцарство социальной опоры.

Еще одна «антиогнестрельная» партия поносила серный порошок за его дьявольское происхождение. «Поговаривают, что порох — это адова мука», — замечал один поэт. Изобретение пороха приписывалось чернокнижникам, практикам темных искусств. Зловоние, сажа, связь с колдовством — все эти признаки только укрепляли мнение о дьявольских связях пороха. Бен Джонсон писал о мифическом изобретателе,

Джон Милтон довел эту мысль до вершин поэтической выразительности в «Потерянном рае» (1667): Люцифер, потерпев поражение от небесных сил, планирует реванш, рассказывая о своем новом изобретении — порохе, адском зелье, которое

Архангел Рафаил предостерегает Адама: люди никогда не должны пользоваться столь разрушительными машинами. Предостережения оказались тщетными.

Многие клирики считали, что подобное исчадие ада необходимо запретить, однако мало кто относился к этим словам всерьез. Папское государство обзаводилось артиллерией столь же решительно, как любая светская власть. Церковь подобрала артиллеристам патронессу — святую Варвару. Соображения международного соперничества были слишком настоятельны, чтобы их могла поколебать средневековая теология. Выражение «дьявольская пушка» все более превращалось просто в фигуру речи.

Порох был важным аргументом в диспутах ученых Возрождения о том, являются ли все новые знания лишь «возрожденной» античной мудростью или век нынешний также способен на оригинальные открытия. Новый источник энергии служил убедительным аргументом в пользу модернистов. Кое-кто утверждал, что древние тоже должны были знать порох, что его использовали уже при осаде Трои. Где же тогда орудийные амбразуры в стенах античных крепостей? — ехидно вопрошали скептики. В результате прогрессивные умы, для которых порох был символом новой эпохи, выигрывали спор вчистую.

Пушки и порох и впрямь становились символами. Очевидными были сексуальные коннотации. Шекспир сплетал непристойные намеки вокруг одного из персонажей «Генриха V»:

Гравированные купидоны, украшавшие пороховницы, сменили свои луки на маленькие ружья. Огнестрельное оружие скоро стало соперничать с мечом в качестве первейшей эмблемы мужественности.

К концу XVI века противник огнестрельного оружия превратился в старомодного лицемера, стал объектом насмешек. Хотспер в «Генрихе IV» Шекспира произносит в адрес придворного, боящегося выстрелов, слова, полные презрительной иронии:

Разрушая сословные перегородки и взрывая социальные условности, порох в то же самое время служил развлечению охочего до зрелищ человека эпохи Ренессанса. Первые фейерверки в Европе были как бы продолжением войны — артиллеристы палили из орудий, чтобы отметить успешное завершение осады или победу в сражении: те, кто оставался дома, тоже должны были ощутить вкус битвы, почуять запах порохового дыма. В эпоху, когда все искусства переживали расцвет, феерия фейерверков тоже стала невероятно популярной. В XV столетии чарующие представления стали устраивать в Сиене и других итальянских городах. Пиротехники наполняли пороховыми смесями деревянные или гипсовые фигуры, и во время представлений те, казалось, извергали огонь из глаз и уст. В XVI веке, по мере того как порох становился все более доступным, фейерверки распространились по всей Европе. В 1533 году во время коронации Анны Болейн, только что ставшей второй женой Генриха VIII, в честь королевской четы было устроено представление. Во время него был показан «большой красный дракон, изрыгавший ужасное пламя, а вокруг него чудовищные и свирепые люди метали огонь и производили ужасный шум». Представление было устроено на барже, плывшей в составе большой процессии. Вспомнила ли Анна об этих дьявольских великанах с дубинами через три года, когда смотрела, как палач подходит, чтобы отрубить ей голову?

Пиротехническая мода постепенно менялась. В Италии придумали строить декоративные сооружения, называвшиеся «храмами» или «машинами». Мастеру фейерверков предстояло возвести постройку из дерева, холста и гипса, высота которой могла достигать семи этажей. Художники украшали «храм» цветными витражами, подсвеченными сзади, статуями, позолотой, цветами и росписями. Когда темнело, запускались спрятанные среди всего этого великолепия огненные фонтаны, ракеты, римские свечи и другие устройства. Зрители бывали покорены.

На протестантском Севере пиротехники исповедовали более аскетический стиль представлений. Внимание публики привлекалось к самим пиротехническим устройствам: прежде чем взорвать свои изделия, пиротехники выставляли их на всеобщее обозрение. Важнейшим элементом всех шоу было движение: неслись по кругу фигуры, влекомые прикрепленными к ним ракетами, разбрызгивая искры и пламя, неистово вращались огненные «колеса Екатерины», прозванные так в честь мученицы III века, которую терзали на колесной дыбе.

Пиротехники добивались всех этих эффектов, варьируя состав пороха, регулируя пропорцию древесного угля или серы, добавляя дополнительные ингредиенты. Если нужно было, чтобы в воздух взлетел сноп искр, они подмешивали к пороху грубо помолотый уголь — такой уголь не сгорал полностью. Обнаружив, что металл, измельченный в порошок, бывает чрезвычайно горюч, они стали добавлять в смесь мелкие железные или медные опилки, чтобы пламя стало ярче, а искр было больше.

Изготовление фейерверков было кропотливой ручной работой. Например, для «римской свечи» нужно было прежде всего изготовить «звезды»: из комочков увлажненной пороховой массы мастер лепил, а затем высушивал твердые шарики, которые могли бы гореть секунду или две. Затем он составлял другой вид пороха — свечную композицию, богатую углем и содержащую чуть-чуть сахара. В трубку насыпалось немного чистого пороха, потом укладывалась «звезда» и присыпалась свечной композицией. Снова порция пороха, еще одна «звезда», снова свечная композиция — и так до тех пор, пока трубка не заполнится доверху. Когда «свечу» поджигали, верхний слой свечной композиции энергично горел, разбрасывая искры. Затем пламя достигало верхнего слоя пороха, и маленький взрыв выстреливал из трубки горящую «звезду». Процесс повторялся, и в воздух один за другим взлетали огненные шары. «Римские свечи» и сегодня делают точно таким же образом.

Мода продолжала меняться. Драконы, снабженные различными огнеметными приспособлениями, сражались, как им и положено, с изображениями святого Георгия. Корабли осыпали друг друга ядрами под аккомпанемент пушечного грохота, «словно сам бог битвы присутствовал при этом». Казимир Семянович, мастер фейерверков при дворе короля Польши, советовал в 1650 году, чтобы пиротехник напомнил своему князю о «Переменчивости Благополучия, показав ему зрелище Колеса Фортуны».

Представления становились все более экстравагантными. Кульминация эры излишеств наступила во время празднования Аахенского мира, который в 1748 году на время прекратил войну в Европе. Во многих столицах это событие было отмечено фейерверками. В Англии к празднику готовились с ноября до следующей весны. Под руководством итальянского пиротехника Гаэтано Руджиери военные плотники построили из брусьев, обтянутых беленым холстом, «храм» высотой в десятиэтажное здание и длиной в два квартала. На этой конструкции Руджиери разместил 10650 ракет, шутих и огненных колес, которые и начал поджигать в шесть часов вечера. Салют из ста медных пушек и оркестр, исполнивший «Музыку для королевских фейерверков», сочиненную специально к этому случаю Георгом Фридрихом Генделем, добавили празднику ажиотажа.

Однако работа с порохом была делом рискованным даже для профессионалов. Левое крыло «храма» вспыхнуло и сгорело, что сильно затянуло представление. В полночь Руджиери все еще пускал свои шутихи, но множество из них не загорелось. Публика была весьма разочарована, так что в будущем стали устраивать более простые представления. В любом случае англичанам повезло больше, чем жителям Парижа: там при споре о том, кто будет поджигать величественный городской фейерверк, началась драка между французскими и итальянскими пиротехниками, закончившаяся взрывом, в котором погибло сорок зрителей.

Порох, первоначально служивший в битвах чем-то вроде сценического эффекта, в конце концов нашел свое постоянное место и в настоящем театре. Во время исполнения «Мистерии св. Мартина» в 1496 году незадачливый актер, игравший Сатану, ждал своего выхода под сценой. Его костюм был украшен всеми дьявольскими регалиями, в число которых, для пущего правдоподобия, входило и несколько пороховых зарядов. За минуту до выхода «его костюм вспыхнул у него на ягодицах, так что он был сильно обожжен», говорится в описании этого представления. Актеру бросились на помощь, он был «так поспешно раздет и облачен в новый костюм», что смог вовремя выйти на сцену и доиграть пьесу до конца, и виду не подав, что ему больно, прежде чем отправиться домой лечиться.

Столетием позже Шекспир и его коллеги с удовольствием сопровождали пушечной стрельбой свои представления. В «Генрихе V» после слов

которые нараспев произносит хор, стоит ремарка: «Тревога. Пушечная пальба».[20] В этот момент спецэффекты должны были донести до зрителей звук и запах пороха.

Непременным участником театральных представлений, парадов и спектаклей на открытом воздухе стал так называемый зеленый человек. Этот энтузиаст надевал плащ, увитый зеленым плющом, привязывал себе накладную черную бороду и «бывал очень уродлив на вид». «Зеленый человек» размахивал специальной булавой, изготовленной для него пиротехниками, осыпал все вокруг искрами, дико плясал, расчищая дорогу процессии, и швырял в возбужденную толпу хлопушки.

Иногда устроители спецэффектов заходили уж слишком далеко. Эдикт 1574 года предписывает антрепренерам избегать причинения подданным ее величества «различных кровопролитий и увечий… посредством машин, орудий и зелий, кои в пиесах потребны бывают». Предупреждение не возымело действия. В июне 1613 года, за три года до смерти Шекспира, его «Королевская труппа», представляя «Генриха VIII» в лондонском театре «Глобус», решила подпустить реализма, запалив некоторое количество пороха. Искры попали на соломенную крышу, и театр сгорел дотла. К счастью, всем удалось выбраться невредимыми. «Лишь один человек обжег себе зад, — отмечает сообщение, — и вероятно, вовсе изжарился бы, если бы не сбил пламя при помощи бутылки эля, предусмотрительно захваченной с собой».