Портрет

Я пожал плечами.

— Если и забыл, там нас поправят, — показал пальцем в потолок хозяин. — Сам пишешь?

— Рассказы, — сказал я.

— Это хорошо. Если Господь дал, надо писать. Валя, чай готов?

— Чайник уже остыл, сейчас подогрею, — ответила из кухни хозяйка.

— Я пойду с ребятами, а ты оставайся, — сказал Колотков. — У меня еще запись сегодня.

На самом деле никакой записи у него не было. Как, собственно, и у меня.

— Спасибо за приглашение, Владимир Семенович, — поднялся я со стула, — но у нас еще много работы. Телевизионная работа суетливая.

Короткевич развел руками. По его медвежьей фигуре было видно, что сейчас и ему самому не больно хочется пить чай.

Писательское дело тоже бывает суетливым.

4

— Новенький? — спросила рыжеволосая девушка, с которой я столкнулся на общей кухне в общежитии. — Где работаешь?

— В литр-драме телевидения.

— В литр-драме? — засмеялась она. — А я в редакции новостей на радио. Сегодня у Вальки день рождения, заходи вечером. Меня Мариной зовут.

— Валька тоже с радио?

— Нет, она видеоинженер. Симпатичная.

Марина тоже была симпатичная, волосы пылали, как факел.

— Что Валька пьет? — спросил я.

— Все, — фыркнула Марина. — Мы уже закупились, даже миску оливье сделали. Так что ждем.

— Ладно.

Как раз об этих девушках говорил мой сосед по комнате. Когда-то же надо с ними познакомиться, и день рождения подходил для этого как нельзя лучше.

Я купил семь темно-красных гвоздик, бутылку «Варны» и вафельный торт. Лучше, конечно, был бы «Киевский» торт, но за ним надо ехать в Киев. А там я давно не был. Как Саня Сварцевич растит дочку, которая недавно родилась?

«О киевской дочке будешь думать в другой раз, — оборвал я себя. — Сегодня у тебя день рождения Вальки».

Я постучал в дверь и решительно открыл ее.

На меня уставился десяток пар глаз, большей частью девичьих. И они были нисколько не хуже глаз девушек, что остались в мемориальном кабинете Якуба Коласа.

«Вот так и пройдет жизнь в странствиях из одного цветника в другой, — мелькнуло в голове. — Но где наша не пропадала!»

Мое место, конечно, было возле Марины.

— Мог бы и рядом со мной сесть, — посмотрела на меня через бокал с вином Валентина. — У меня день рождения, а не у нее.

— А это я его нашла на кухне, — показала ей язык Марина.

Я понял, что легкая пикировка здесь приветствуется, и мне стало совсем хорошо.

А Валька и вправду красавица: зеленые глаза, хорошая фигура, веселая улыбка, волосы в кудряшках. За словом в карман не лезет. Откуда это чудо?

— Из Ленинграда по распределению приехала, — сказала Валька. — А родом из-под Новгорода.

— Великого или Нижнего? — спросил я.

— Ленинградского, — махнула рукой Валька. — Ну, кто скажет тост?

Я послушно поднялся со стула. Произнесение тостов было неотъемлемой частью нашей жизни, я это уже хорошо знал.

Кроме девушек, за столом сидели два парня, тоже видеоинженеры. Но они больше молчали, чем говорили. Все правильно, инженерское дело выпивать да закусывать. Тем более салат оливье был хороший.

— Кто готовил? — спросил я Марину, подкладывая себе в тарелку еще одну ложку.

— Все вместе, — ответила она. — Мы здесь все вместе делаем, даже на работу одновременно опаздываем.

— Бывает и такое?

— Каждый день.

— А как же запись? Или вы без нее обходитесь?

— Записываем, — дернула плечом Марина, — но и в студии наши люди работают. Не даем друг дружке пропасть.

Я заметил, что дерганье плечом у нее было чем-то вроде нервного тика. Но тот, кто живет в общежитии, и должен быть с тиком.

— Вылечим, — подлила мне в бокал вина Марина. — Или ты водку пьешь?

— И пиво, — сказал я. — Мы же в литр-драме работаем.

— А я знаю твоих Тисловца, Коваля, Барановского. Они все с радио.

— У вас научились пить водку стаканами?

— Это они с детства умели, — засмеялась Марина. — В деревнях оно было трудное.

«Сама, видимо, городская», — подумал я.

— Из Червеня, — кивнула Марина. — Слышал о таком местечке?

— Слышал, — тоже кивнул я. — Все мы местечковые, даже Валька.

— Валька новгородская, — не согласилась Марина. — Ее бабка растила, поэтому она даже самогон пьет.

— Да ну? — удивился я. — Самогон пьют лучшие из нас.

— А я и есть лучшая! — крикнула с того конца стола Валентина.

Голос у нее был звонкий.

Я отсалютовал новгородскому уникуму бокалом. И Вальке, и Марине, и мне было понятно, что это застолье у нас не последнее.

— Потому что ничего другого не остается, — сказала мне на ухо Марина. — Нинка сказала, что ты писатель. Это правда?

— Пишу понемногу, — смутился я. — А кто такая Нинка?

— Вон сидит, — показала Марина. — Тоже стихи пишет.

— Стихи?! — поразился я. — На радио стихи писать нельзя.

Нина, почувствовав, что мы говорим о ней, покраснела. Хорошая девушка, фигуристая. Вообще-то все они здесь с фигурами, и лучшая у Марины.

— Потому что я не пишу стихи, — выгнула спину Марина. Она прекрасно знала, как лучше продемонстрировать свои достоинства.

Я отвел глаза в сторону. Трудно мне здесь будет писать рассказы, уж не говоря о повестях.

— Напишешь, — вздохнула Марина. — Все, кто пишет, упрямые.

По всему видно, что эта черта характера человека ей не очень нравилась. Но мало ли что нам не нравится. Как говорят в наших деревнях: «Не плюй, оно до конца такое».

— Верно, — согласилась Марина. — Сейчас пойдем в холл танцевать, ребята пошли магнитофон устанавливать. Ты танцуешь?

— Немного, — сказал я. — Чему еще было нам учиться в местечках, как не танцам?

Мы дружно поднялись и отправились в холл. Наверное, с самого начала человеческой цивилизации любые застолья заканчивались танцами. И началось это с языческих времен.

5

Кроме «Поэзии слова народного», я еще делал передачу «Литературная Белоруссия». Вел ее литературовед Вячеслав Лагойда, и хлопот у меня было немного. Лагойда сам писал сценарии и подбирал выступающих. Мне оставалось только заказать студию для записи, сделать видеомонтаж и проследить, чтобы передачу своевременно поставили в эфир.

А вот с народным словом возни было значительно больше. Я должен был не только найти знатоков меткого слова, но и провести передачу. К тому же Эдик Самогуд, режиссер передачи, любил обговорить все до мелочи. А до мелочей ли, если я не всегда знал, какая фольклорная группа будет завтра в студии?

И здесь мне очень помог Иван Ластович, с которым я два года назад ездил в фольклорную экспедицию на Полесье. Он был руководитель республиканского хора народной песни и хорошо знал все фольклорные ансамбли Белоруссии. К тому же он был прекрасным собеседником, и сидеть с ним, как у нас говорили, «в кадре» было одно удовольствие.

— Сегодня про три бульбинки упоминать не будем? — спросил я Ивана Петровича перед записью.

— Еще рано, — согласился тот.

Бульбинками Ластович определял качество самогона: три бульбинки, четыре бульбинки, пять бульбинок. Записывая народные песни, он прошел пешком всю Белоруссию, Восточную и Западную, и знал, где и как его гонят. Это был во всех отношениях уникальный специалист, я ему доверял.

— Девчата приехали? — оглянулся по сторонам Ластович.

Девчатами он называл певиц, младшей из которых было лет шестьдесят.

— Приехали, — успокоил я его. — У нас с этим строго.

Я знал, о чем говорил. От записи на телевидении у нас мало кто отказывался. Из писателей, пожалуй, один Иван Мележ. Ну, еще Аркадий Кулешов. А у носителей народного творчества никто и не спрашивал, хотят они записываться или нет. Запихивали в автобус и везли в студию.

Сегодня я пригласил группу певиц из деревни Озерщина, что под Речицей. Во-первых, я сам был частично речицкий, учился там с пятого по восьмой класс. Во-вторых, мой отец из-под Речицы родом. И в-третьих, это была действительно чудесная группа, пели так, что ноги сами просились в пляс. Для меня это была высшая оценка качества песни, как те же три бульбинки.

Что-то мне подсказывало, что озерщинские певицы не только нюхали тамошнюю гарь.

— Конечно, пьют, — подтвердил Ластович. — Хорошей песни без хорошей гари не бывает.

Мы прошли в студию, и озерщинские женщины сразу обступили Ивана Петровича. Его знали все исполнительницы народных песен в республике, и я подозреваю, что не только исполнительницы.

— Грешен! — сказал мне, улыбаясь, Ластович. — Да ты глянь, какие они все красавицы! К любой можно моститься под бок.

— Но не каждая примет, — искоса посмотрела на меня одна из певиц.

Была она моложе товарок и, соответственно, привлекательнее.

— Лидка, а ну, прикуси язычок! — приказала старшая в группе, я знал, что она у них вместо старосты.

«И тут Лидка! — подумал я. — Огонь, а не баба!»

Лида прыснула в кулак и спряталась за спину Ластовича.

— Она где-то у тебя ночевать будет, — подмигнул мне Ластович. — Или ты не в общежитии живешь?

Действительно, я сам занимался устройством фольклористок в гостинице телевидения, а это у нас на четвертом этаже. Откуда Ластович все знает?

— Оттуда, — сказал Ластович. — Не пальцем же делан. А девка огонь!

Это были те же слова, что пришли в голову и мне.

Эх, не было бы у меня своей Лиды…

— Одно другому не мешает, — вздохнул Ластович. — Был бы я моложе…

Да, у каждого из нас свои недостатки.

— Начинаем тракт! — послышался из аппаратной голос режиссера Самогуда. — Все по своим местам!

Трактом на телевидении назывался предварительный прогон передачи.

Мы с Ластовичем сели за стол с двумя микрофонами, фольклористки, мгновенно притихнув, пошли на сцену. Шутки кончились.

— Послушай, а ты не хочешь свое народное слово вести живьем? — спросил Тисловец, когда я вернулся в редакцию после записи. — Мы бы на этом много сэкономили.

— Что нужно экономить? — не понял я.

— Студийное время, пленку и еще много чего. Вон поэты — читают стихи живьем, и ничего.

— Их тоже надо бы записывать, — появился в кабинете главного редактора Микола Коваль, ответственный за поэтические передачи. — Как бы чего лишнего не наговорили…

— Так! — стукнул большой ладонью по столу Тисловец. — У тебя никто не спрашивает, записывать поэтов или нет. Мы не о поэтах говорим. У него вон Ластович таких кошелей наплетет — заслушаешься. Это он три бульбинки выдумал?

— Он, — сказал я.

— Вот видишь… Микола, иди в свой кабинет и пиши сценарий. Или что ты там пишешь?

Микола молча вышел.

— У каждого свои тараканы! — пожаловался Тисловец. — Мне шею намыливают, а не вам.

«Такую шею попробуй намыль, — подумал я. — Он сам кому хочешь намылит».

Впрочем, мне нравился процесс намыливания шеи.

— Мне тоже нравится, — кивнул Тисловец. — Слышал такую песню: «Третий бьет в коршень»? Коршень, между прочим, шея.

— Слышал, — сказал я.

— Вот, а они поэтов хотят записывать… Так что там у тебя с Короткевичем?

— Завтра монтаж кинопленки.

— Монтируй, — разрешил главный редактор, — и сразу поставим в программу. Это наше национальное достояние.

Я удивленно посмотрел на него. До сих пор слово «достояние» я от него не слышал.

6

Однако на следующий день Тисловец говорил со мной совсем не про достояние. И не говорил — кричал, стуча кулаком по столу.

— Ты что сказал заместителю председателя?! — уставился он на меня разъяренными глазами.

— Ничего, — пожал я плечами.

Сегодня утром у меня на столе зазвонил телефон, и я взял трубку.

— Кто там? — услышал я громкий голос.

Я еще ни разу не говорил по телефону с заместителем председателя Гостелерадио Чадовым, но сразу догадался, что это он.

— А там кто? — спросил я.

Собеседник на том конце провода выругался и бросил трубку. Мне даже показалось, что моя трубка в руке задымилась.

Через минуту зазвонил телефон в кабинете главного редактора, и Тисловец, сердито глянув на меня, рысцой побежал на Красную улицу. Именно на ней сидело начальство Гостелерадио.

Оттуда он вернулся, мягко говоря, не в настроении.

— Ну, так что ты сказал?!

Рык Тисловца был слышен не только в редакционных комнатах, но, видимо, и в домике Первого съезда РСДРП. А может быть, и на набережной реки Свислочи. Я увидел через окно, что редких прохожих на ней как ветром сдуло.

— Не помню, — сказал я. — Наверно, спросил, кто звонит.

— Пошел вон!

Через час Юзик Кривко завел меня в маленькую комнатку в конце коридора, в которой уборщица держала свои ведра и швабры, и плотно закрыл за собой дверь.

— Валентину Николаевичу объявили выговор, — сказал он. — Из-за тебя!

— При чем здесь он? — снова пожал я плечами. — Выговор надо объявлять мне.

— Да кто ты такой! — тяжело вздохнул Юзик. — Младший редактор. А отвечает за все главный. С начальством надо говорить тактично, и в первую очередь по телефону. Ты где воспитывался? В Новогрудке?

— Сначала в Ганцевичах, позже в Речице и только потом в Новогрудке, — ответил я. — Но там у меня не было начальства. На улице рос.

— В футбол играл?

— В футбол, в чижика, в лапту, — перечислил я. — В Речице рыбу ловил. Однажды язя поймал.

По глазам Юзика я понял, что он мне завидует. Видимо, до сих пор язь ему на крючок не попадался.

— Ну, так что будем делать? — спросил он.

— Монтировать очередную передачу, — сказал я. — Если меня из младших не выгонят, конечно.

— Надо идти в магазин, — укоризненно покивал Юзик. — Знаешь, что брать?

Он достал из кармана штанов мятые рублевки.

— Сколько? — посмотрел я на деньги.

— Две.

«До этого он бегал в магазин, — подумал я. — Теперь, видимо, моя обязанность».

— Ты же младший, — сказал Юзик. — У нас как в армии: бежит тот, кто младше по званию. А на Валентина не обижайся, он тебя защитил.

Я взял деньги и пошел в магазин.

— Куда? — спросила ассистентка Людмила, которая тоже выходила из редакции.

— Под шпиль.

— Присоединяешься к начальству? — усмехнулась она. — Смотри, они вдвое тебя тяжелее.

— При чем здесь вес?

— Выпить могут вдвое больше. Или ты и в этом деле талант?

— Пью как все, — вздохнул я. — Сегодня особый случай.

— Послал куда подальше заместителя? — пренебрежительно махнула рукой Людмила. — И правильно сделал, он того стоит.

— Ты же дочка начальника! — удивился я.

— Именно поэтому я на твоей стороне. Хотела позвать тебя в гости, но ты по магазинам ходишь.

— В следующий раз.

Она пошла от меня, покачивая бедрами. Манящая походка, как, впрочем, и все остальное. Зачем ты дразнил Чадова?

Людмила, не поворачиваясь, помахала мне рукой. Она прекрасно знала, о чем я думаю.

И ради чего ты выбрал именно эту планиду? Ловил бы на Днепре рыбу, собирал боровики на новогрудских холмах, они там с черными шапками. В конце концов, гонял бы в футбол на лугу возле речки Цны в Ганцевичах. И повсюду тебе на глаза попадались бы девчата нисколько не хуже Людмилы. Там настоящая жизнь, а не здесь.

Я купил в магазине под шпилем две бутылки водки, буханку хлеба, полкило колбасы и пошел назад в редакцию. Как я уже знал, в жизни всего бывает поровну, сегодня белая полоса, завтра черная, послезавтра опять белая.

«На что нам что, если у нас вот что?» Так говорили мои предки, то же самое я повторяю вслед за ними.

А на рыбу мы еще поедем, не на Днепр, так на Припять. Все белорусские реки одинаково хорошие, надо только постараться увидеть как можно больше из них.

7

Через три месяца меня перевели из младших редакторов в обычные.

— Никто не был против? — спросил я Тисловца.

— Ты про Чадова? — покосился тот на меня. — Нет, в отличие от Загорского, он не злопамятный.

— Не того я, значит, послал?

— Ты это брось! — налился краской главный редактор. — В идеологическом учреждении работаешь, не лишь бы где!

Я впервые услышал эти слова: «идеологическое учреждение». Что это?

— Что надо! — помахал он рукой перед моим носом. — На следующей неделе будешь обозревателем телепередач. Знаешь, что это такое?

— Нет, — сказал я.

— Смотришь по телевизору все передачи подряд, потом на общестудийной летучке докладываешь, какие хорошие, а какие нет. Ответственное дело.

— У меня нет телевизора, — вздохнул я.

— Что?! — вытаращился на меня Тисловец. — Как это нет?

— И не было никогда. До сих пор я снимал квартиры, а переезжать из одной в другую с телевизором в руках непросто. Они тяжелые, заразы.

Главный редактор обвел меня внимательным взглядом с головы до ног. По этому взгляду я понял, что рановато меня сделали штатным редактором. Надо было еще подержать в стане младших.

— Хорошо, — после паузы сказал Валентин Николаевич. — Что-нибудь придумаем. Так ты, значит, телевизор совсем не смотришь?

— Почему, в гостях смотрю футбол или хоккей.

— Ну-ну… — побарабанил он пальцами по столу. — И откуда ты такой взялся?

— Из Академии наук, — сказал я.

— Иди, — кивнул он.

На следующий день мне в общежитие привезли телевизор «Темп». Это был большой ящик. И тяжелый.

Я подключил его к антенне. К сожалению, телевизор работал.

«Придется обозревать, — подумал я, уставившись в экран, где пели «Песняры». — А так хорошо все начиналось».

Пару недель назад прошла передача про Короткевича, которую похвалили на той самой общестудийной летучке. Даже критик Колонович смотрелся в ней относительно хорошо. Сам же Короткевич был на уровне бога.

— Вот каким должен быть настоящий писатель! — сказала мне Люда Крук. — Может, и тебе удастся что-нибудь написать. Поехали ко мне?

— Поехали.

В этот раз я решил на нее не обижаться. Все-таки она была необычайно красивая молодая женщина.

Я догадывался, что просматривать неделю подряд все передачи республиканского телевидения непросто. Однако в реальности это было мучение. Интересной была одна передача в день, не больше. В остальном же сплошная серость — что детские передачи, что молодежные, не говоря уж про «Сельский час» или «Новости». Чуть интереснее записи спектаклей, однако и они зачастую затянутые. Сказать на летучке все как есть? Нет, на это не способен даже недавний академический сотрудник.

На летучке я что-то похвалил, что-то поругал, и все остались довольны.

— Можешь, если захочешь, — сказал Валентин Николаевич. — А я уже думал, будем прощаться.

По его глазам я понял, что он не шутит.

«Как всё рядом, — подумал я. — Сегодня нежишься в лучах славы, а завтра падаешь в котел с кипятком. Не всё так просто!»

— А ты как думал, — сказал Тисловец. — Это же идеологическое учреждение!

— Нужно поэтов давать не всех подряд, — возразил я. — У некоторых строки не найдешь, не то что стиха.

— Других поэтов у нас нет, — твердо сказал Валентин Николаевич. — Что есть, то и даем. А тебе кто не понравился?

— Все хорошие, — отвернулся я от него.

— Правильно. У поэта Белькевича скоро книга выходит, надо помочь человеку. Хлопцы сейчас все заняты, будешь редактором его передачи.

— Я же прозаик.

— Ничего, справишься. На летучке выступать научился, в стихах тоже разберешься. Не боги горшки обжигают.

Я знал, что поэты ради экономии средств выступали у нас живьем. Ничего сложного в этих передачах не было. Посадил поэта за стол, дал в руки стопку бумаг со стихами и включил видеокамеру. Как-нибудь прочитает написанное, пусть и с запинками.

Впрочем, были у нас поэты, которые шпарили наизусть свои и чужие стихи часами, ни разу не споткнувшись, но не тебе их выдавать в эфир. Белькевичем обойдешься.

И я начал готовить выступление поэта Антона Белькевича.

— Хороший поэт? — спросила Людмила, которую назначили режиссером передачи.

Я пожал плечами.

— Читать хоть может? — не отставала она.

— Не один десяток книг стихов издал, — сказал я.

На самом деле я не знал, сколько книг стихов издал Антон Белькевич. Но разве в этом дело?

— Не в этом, — согласилась Людмила. — Ты сам пишешь стихи?

Я покрутил пальцем возле виска.

— Ладно, ладно, я пошутила, — прильнула она ко мне. — Нужно сделать хорошую передачу на прощанье.

— На какое прощанье? — отступил я на полшага от нее.

— Папа поговорил с ректором института культуры, пойду в преподаватели.

Вот так. Ничего у нас без блата не делается.

— А ты против? — засмеялась она. — О тебе, наверное, тоже кто-то слово замолвил, когда ты переходил сюда из академии.

Я почесал затылок. Считать блатом звонок Жарука Шарпиле насчет меня или не считать?

— Там все подсчитывается, — показала пальцем в небо Людмила. — А для нас с тобой это просто подарок судьбы. Не надо ни от кого прятаться.

Я понял, что у Людмилы относительно меня большие планы. Может быть, излишне большие.

— Время все расставит по местам, — взяла меня за руку Людмила. — Сначала надо передачу в эфир выдать.

Я кивнул. Людмила была умная молодая женщина. И, не исключено, тоже излишне.

8

Антон Белькевич на передачу пришел в лучшем виде: хорошо выбрит, причесан, под галстуком.

«Галстук вообще-то мог бы и не завязывать, — подумал я. — Не все белорусские поэты смотрятся утонченными панами».

— Пусть будет под галстуком, — озабоченно сказала Людмила. — Тебе не кажется, что он нервничает?

Я посмотрел на Белькевича. Ничего необычного в его поведении я не заметил. Может быть, слегка дрожали пальцы, когда он прикуривал сигарету. Но они перед записью у всех дрожат, даже у Людмилы.

— Мне можно, я молодой режиссер, — сказала Людмила. — Сколько, говоришь, у него книг?

— В данном случае это не имеет значения, — усмехнулся я. — Кто у тебя помощница?

— Танечка. Танечка, ты приготовила заставки?

— Приготовила, — ответила из студии помощница режиссера.

Пожалуй, она была самая красивая из помрежек: синие глаза, гибкая фигура, высокая грудь, длинные светлые волосы. Единственным недостатком было то, что она уже замужем и растит ребенка.

— Сколько ее дочке? — спросил я Людмилу.

— Три года. А тебе какая разница?

— Никакой, — согласился я.

Мы сделали предварительный прогон передачи. Но что здесь прогонять? Заставка с названием передачи, поэт в кадре, несколько слайдов с белорусскими пейзажами. Читать стихи я Белькевичу не позволил: от повторов они станут только хуже.

Эфир намечался на семнадцать часов, и я не сильно волновался. Большинство зрителей еще на работе, передачу увидят только близкие поэта и кое-кто из пенсионеров.

— Так, эфир начинается через пять минут! — послышался из динамика голос Людмилы. — Прошу всех занять свои места!

Белькевич сел за стол. Танечка застыла возле пюпитра с заставками. Операторы включили камеры. Одна держала в кадре поэта, вторая заставку с надписью «Поэзия». Я мог идти к себе в кабинет — режиссеры не любили, когда к ним в аппаратную заходят посторонние. Но я тем не менее поднялся к Людмиле. Как мне казалось, у меня уже было на это право.

Людмила покосилась на меня, но ничего не сказала.

Начался эфир. Белькевич бодро читал с листов бумаги свои стихи.

Я подумал, что передачу «Поэзия» любят многие люди. Больше всех, конечно, сами поэты. Стихи они читали, как правило, накануне выхода новой книги и получали за это хороший гонорар — один рубль восемь копеек за строчку. Сто строчек, таким образом, стоили сто восемь рублей. А сто пятьдесят строчек? Здесь хватало не только на выпивку, но и на приличную закуску. Тем более поэта ждал еще и гонорар в издательстве.

Любили передачу и на самом телевидении. Она не требовала тщательной подготовки, заводи только поэта в студию и включай камеру.

Ну и не надо забывать о зрителях, среди которых немало любителей поэзии…

Белькевич вдруг смолк, недоуменно вглядываясь в стол, на котором не было ни одного листка со стихами. В руках поэт держал лист со стихотворением, но его он уже прочитал.

— Сквозняк! — прошептала Людмила. — Откуда в студии сквозняк?!

У нее тоже пропал голос.

Оглянувшись по сторонам, Белькевич вздохнул и полез под стол. Человеку в годах, да еще с животом сделать это было непросто.

— Боже, куда он пополз?.. — с ужасом посмотрела на меня Людмила.

— Собирать стихи, — сказал я. — От сквозняка они, видимо, далеко разлетелись.

— У нас ведь живой эфир!

Людмила едва не плакала.

В кадре время от времени появлялись плечо выступающего, покрасневшее лицо, рука с листиками бумаги. Некоторые из них были измяты.

Худшее заключалось в том, что поэта никто не останавливал. Он как хотел, так и ползал по студии.

Через стекло аппаратной я видел, что видеооператоры едва не падали от смеха. Они знали, во время эфира в студии надо соблюдать тишину, и молча тряслись всем телом.

Наконец в кадре снова появился Белькевич. Вид его был далек от торжественного. По вискам стекали крупные капли пота, дыбом стояли волосы на голове, он тяжело дышал. Какое-то время поэт перебирал листки, беспорядочной кучей лежащие перед ним на столе. Он старался разложить их по порядку, но сделать это было невозможно. Тем более под оком камеры, которая целилась тебе прямо в лоб.

— Тьфу! — поднял он на зрителя набухшие от слез глаза. — Спутался! Пойду лучше домой.

Белькевич поднялся со стула и вышел из кадра.

— Где помощник режиссера?! — закричала Людмила. — Почему я не могу перейти на заставку?!

Оператор второй камеры послушно взял в кадр заставку с надписью «Поэзия». Людмила дрожащим пальцем нажала на кнопку и перешла на нее. И как раз в этот момент пюпитр с заставкой пошатнулся и обрушился на пол.

— Танечка пришла, — сказал я. — Сколько раз говорил ей, что курить вредно.

Я догадался, что произошло в студии. Когда Белькевич начал читать стихи, Танечка решила перекурить, помрежки часто это делали. Она тихо открыла двойную дверь студии и вышла. Но именно в этот момент случилось сильное дуновение сквозняка, и ветер смел листы бумаги со стола. У природы это довольно распространенная вещь — сквозняк.

Танечка спокойно курила за дверью, а поэт в это время ползал по полу, собирая свои произведения. Потом Танечка аккуратно погасила сигарету, положила ее в пепельницу и вернулась в студию. Увидев, что в ней происходит, она бросилась к пюпитру с заставкой и свалила его. Нервы!

— Надо бросать курить, — еще раз сказал я Людмиле и взял ее за руку.

Рука была холодная как лед.

— Хорошо, что я уже написала заявление, — подняла на меня глаза режиссер.

Зрачки ее были во весь глаз.

— Ты пойдешь со мной? — спросила Людмила.

— Куда? — удивился я.

— В Институт культуры. Я скажу папе, чтобы тебя туда тоже взяли.

— Посмотрим, — вздохнул я. — Хотя там вообще-то я мог бы преподавать современную белорусскую литературу. У нас есть роман под названием «Дыхание грозы». Слышала о нем?

— Слышала, — кивнула Людмила. — Я всегда знала, что ты предатель. Пошел вон, негодяй!

Она заплакала.

Я вышел из аппаратной, как наевшись мыла. Работа на телевидении, как выяснилось, была не такой уж легкой.

9

— Ну ты даешь! — сказал мне Юзик Кривко. — Зачем ты заставил поэта лезть под стол?

— Никто его не заставлял! — возмутился я. — Сам полез.

— А кто курил в студии?

— И в студии никто не курил. Трагическое стечение обстоятельств.

— Скорее — закон подлости, — покивал Юзик. — Как тебе удается все сразу: любить девушек, ссориться с начальством и портить передачи?

— Никого я не люблю, — буркнул я. — А передачи живьем давно надо запретить. Ходишь как по лезвию ножа.

— Именно из-за тебя и запретили, — согласился Юзик. — Заявление не подаешь?

— Какое заявление? — напрягся я.

— Людочка подала. Говорят, в пединститут переходит.

— В Институт культуры. А с меня институтов хватит, еще полгода назад в языковедческом страдал.

На самом деле в Институте языкознания работать было намного легче. И девушки не хуже ассистенток режиссера, не говоря уж о помрежках. Но больше всего мне не хватает портрета Якуба Коласа. Надо выдрать его портрет из школьного учебника и повесить над своим столом. Или нарисовать его масляными красками?

— Значит, не собираешься в институт? — усмехнулся Юзик. — Может, и правильно. У нас свои институты. Белькевич сказал, что его чуть инфаркт не хватил, спас только стакан водки.

— Все мы ей спасаемся, — хмыкнул я. — Рем предлагает сегодня после работы расписать пульку. Не играете?

— Нет, — сказал Юзик, — мне только пульки не хватает. Это что-то вроде дурака?

— Близко к нему, — кивнул я. — Кому дадут выговор: мне или Людмиле?

— Обоим. А могут и выгнать. Хорошо, пока никто ничего не заметил. У нас поэзию по телевизору не смотрят.

— Совсем? — удивился я. — А обозреватель?

— С ним Валентин поговорил. Наш человек.

— С радио? — догадался я.

— Да. Ну так что будем делать с поэзией? Закрываем передачу?

— Зачем, — пожал я плечами, — записывать будем. Живой эфир — это вчерашний день.

Юзик посмотрел на меня — и ничего не сказал. Чувствовалось, он не во всем понимал молодых сотрудников редакции.

Людмила ушла с телевидения, что называется, по-английски. Никому даже не помахала ручкой.

— И с тобой не простилась? — спросил я Володю Колоткова.

— А у меня с ней ничего не было, — усмехнулся он. — Не наша.

— Почему?

— Не в той семье выросла. Наши люди от сохи.

— Особенно Танечка, — рассмеялся я. — Выговор ей объявил?

— А какой смысл? Это на тебя выговор может подействовать, а для девчат он пустой звук. Сказал, чтоб закрывала за собой дверь.

— Лучше запретил бы ей курить.

— Ну, это нарушение прав человека. Они у меня свободные личности.

Я с уважением посмотрел на главного режиссера литр-драмы. На своем месте человек.

— Ты тоже на своем месте. Самогуд говорит, что очень уж легко относишься к своим обязанностям, а по-моему — нормально. О чем у тебя следующее народное слово?

— О пословицах и поговорках. Хорошего знатока нашел в академии.

— Доктора наук?

— Нет, кандидата. Галина Атрашевич, красивая женщина.

— У тебя талант находить красивых.

— Так на Беларуси пчелы как гуси!

Мы засмеялись.

Галина Михайловна Атрашевич и в самом деле была интересная женщина. Высокая, со вкусом одетая, на губах ироничная усмешка. Она была лет на пять старше меня, и это огорчало.

«Отчего они все либо старше, либо младше? — вздыхал я. — Где моя ровня?»

«А Лида? А Люда? А Марина с Валей из общежития? — тут же вылезло мое второе «я». — Или ты живешь по принципу “На что нам что, когда у нас вот что”? Вот так и профукивают свое счастье».

«С примитивными личностями вроде тебя мне не о чем говорить, — огрызался я. — Ко всему еще и пентюх».

Второе «я» обиделось и исчезло. Но с ним иначе нельзя. Я его знал не хуже, чем себя.

Если бы не проколы с начальством и поэтом в живом эфире, можно было бы сказать, что жизнь налаживается. Даже телевизор дали. После выступления на общестудийной летучке я его выключил и поставил экраном к стене. У меня не было времени смотреть футбол, не говоря уж о других передачах.

— А вдруг кто увидит? — спросил Женя Микушкин, ненадолго заскочив в общежитие.

— Кто «кто»? — спросил я.

— Главный редактор, например. Или они сюда не заходят?

— Не заходят, — согласился я.

Но на всякий случай повернул телевизор экраном к людям. Вдруг и в самом деле заглянет кто-нибудь из начальства? Мне хватило разговора с ним по телефону.

Кстати, главный редактор и впрямь стал поглядывать на меня если не с настороженностью, то с повышенным интересом.

— Ну и что дальше? — как-то спросил он.

— Готовлю передачу о пословицах и поговорках, — отрапортовал я.

— Я спрашиваю, какие отношения были у тебя с прежним начальством? Кроме Института языкознания, ты еще где-нибудь работал?

— Физруком в школе, — ответил я. — Там еще и половина ставки русского языка и литературы была, но ее можно не считать.

— И что директор школы? Хвалил?

Валентин Николаевич отличался необычайной прозорливостью, недаром дослужился до главного редактора. Как раз с директором школы Знаткевичем у меня были напряженные отношения вплоть до выпускных экзаменов. Его дочка заканчивала десятый класс, шла, естественно, на золотую медаль, и обеспечить эту медаль учительница языка и литературы Олимпиада Яковлевна не могла. В этом она честно призналась директору. «Старуха уже, — сказала Олимпиада Яковлевна. — Надо, чтобы кто-нибудь помоложе проверил Танино сочинение». «А кто у нас моложе?» — спросил директор. «Физрук». Деваться было некуда, директор вынужден был послать парламентером к физруку завуча Марию Сергеевну. «А я в десятых не преподаю, — отказался я. — Сами вычитывайте». «Александр Константинович, Христом Богом молю — спасайте!» — приложила руки к груди Мария Сергеевна. И я прочитал это сочинение, исправил две ошибки и усовершенствовал стиль произведения. «Директор тебе заплатил?» — спросила баба Зося, моя хозяйка. «За что? — удивился я. — Всего лишь мелкая услуга». «За поляками платили, — не согласилась баба Зося. — За Советами люди даром работают, так оно и выходит никчемное». Баба Зося была самогонщицей и хорошо знала, кто чего стоит в этой жизни.

— Значит, с директором школы у тебя были нормальные отношения? — с недоверием посмотрел на меня главный редактор.

— Отличные! — ответил я.

Часть четвертая

Антраша

1

— Тебя вызывают на республиканское совещание творческой молодежи, — сказал Тисловец, держа в руках какую-то бумагу. — Что у тебя с планом?

— Нормально, — ответил я.

— Ну, тогда езжай, — разрешил главный редактор. — Вернешься, отработаешь за всех нас.

Я подумал, что главный редактор литературной редакции телевидения относится к совещанию творческой молодежи значительно снисходительнее, чем директор академического института. Интересно, почему?

— Да я тоже через них проходил, — сказал Тисловец. — Пользы немного, зато связями можно обзавестись. Ты там особо не пей, больше слушай и запоминай. Но тебя учить не надо.

Видимо, он знал обо мне больше, чем я сам.

— А я тоже еду, — сказал Миша Сухно, которого я встретил в редакции еженедельника «Литература и искусство».

С Михаилом мы вместе учились на филфаке. Он шел двумя курсами младше меня, но выглядел вдвое взрослее. Рассказывали, что на первую лекцию в университете, когда никто из первокурсников еще никого не знал в лицо, Миша вошел в аудиторию чуть впереди преподавателя. Весь курс, а это больше ста человек, дружно встал. Михаил был лыс, вальяжен и в очках.

— Садитесь, — сказал Сухно, направляясь к галерке.

Настоящего преподавателя, показавшегося в двери следом за Сухно, студенты приветствовали гораздо скромнее. Тот, правда, и выглядел не так импозантно.

И едва ли не с первого курса Михаил стал рисовать шаржи, сначала на однокурсников, потом на артистов, певцов и писателей. Шаржи у него получались очень смешные.

В последнем номере «ЛіМ» был напечатан шарж на Тисловца. Публицист сидел под дубом: руки как медвежьи лапы, ноги что у слона, голова похожа на большой кочан капусты.

— Прекрасный шарж, — похвалил я Михаила. — Когда меня нарисуешь?

— А ты разве заслуживаешь? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Сухно. — Еще даже книжку не издал.

У самого Михаила недавно вышла книжечка шаржей с эпиграммами известного поэта Григория Бурбулина. Книжку хвалили те, кто в нее не попал, и ругали все без исключения герои. Бурбулин, и тот был недоволен своей физиономией. А как раз она, на мой взгляд, особенно удалась Михаилу.

— Можешь нарисовать, — сказал Евгений Гучок, сотрудник еженедельника, проходивший мимо нас. — Молодых мы тоже даем.

— Ладно, — согласился Михаил. — К совещанию нарисую.

— А что мы там будем делать? — посмотрел я на него.

— Пить, — удивился тот. — На совещаниях это самое главное занятие.

— И только?

В принципе я был согласен с Михаилом, все-таки побывал в Королищевичах, но просто пить — это скучно.

— Можно с актрисулей познакомиться, — хмыкнул Сухно. — Там Светка будет, я ее недавно нарисовал. Мужика ищет.

— Симпатичная? — спросил я.

— Актриса, — неопределенно ответил Михаил. — А они сегодня симпатичные, а завтра смотреть страшно. Все творцы такие.

— Ну, может, не все?

— Все! — махнул рукой Михаил. — Но ты ей не подходишь.

— Почему? — обиделся я.

— Простоват. И ростом не дотягиваешь. Почему на Зинке не женился?

Как бывший однокашник, Михаил кое-что обо мне знал. Сам он, кстати, женился на моей одногруппнице Вере, и она тоже мне нравилась. Но зачем говорить о том, что и так все знают?

— Я просто так сказал, — похлопал меня по плечу Михаил. — Зинку и я бы не взял, даже несмотря на то, что ее отец военком. Холостяку легче прожить.

Похоже было на то, что он меня утешал. А это самое неприятное в отношениях между друзьями.

— Как Вера? — перевел я разговор на нейтральную тему.

— Ленку воспитывает, — пожал плечами Михаил. — Что ей еще делать?

— Тебя воспитывать, — усмехнулся я.

— Я сам себя воспитываю. Мы с ней редко видимся.

— Почему? — удивился я.

— Она рано спать ложится, — объяснил Михаил. — А я поздно прихожу.

Я подумал, что именно в этом одна из причин, по которым люди не подходят друг другу. Я бы тоже или поздно приходил домой, или рано ложился в кровать. Хотя нет, рано ложиться спать мне никогда не научиться.

— И не такому учатся, — хмыкнул Михаил. — Книжку в издательстве сдал?

— Нет, повесть заканчиваю.

— Не тяни, тебя Жарук хвалил. А он мало кого хвалит.

Михаил давно уже был своим человеком в редакциях и издательствах, к его словам стоит прислушаться. Но люди редко делают то, что надо.

— Пойдем в Дом актера, — предложил я.

— Конечно, — посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков Михаил. — Я там со Светкой договорился встретиться.

— Лишним на вашей встрече не буду?

— Нет, — сказал Михаил. — Мы с ней не по этой части.

— А по какой?

— Творческой.

У меня творческой дружбы еще ни с кем не было. Что это такое?

— На совещании узнаешь, — засмеялся Михаил. — С гродненскими художниками познакомишься. Там есть хорошие.

— Они всюду есть.

Я оглянулся по сторонам. Мы стояли на углу Ленинского проспекта и улицы Урицкого, и за это время мимо нас прошло не менее десятка художников, среди которых были и хорошие.

— Это не то, — не согласился со мной Михаил. — Я имею в виду молодых.

— Девушек?

— И девушек тоже. Но среди них хороших мало, одни ноги.

Мы засмеялись.

В этом была особенность отношений между однокурсниками. Мы понимали друг друга без слов.

2

— Говорят, в командировку едешь? — спросила Марина, с которой мы опять столкнулись на кухне в общежитии.

— Еду, — ответил я.

— В Гродно?

Марина была осведомленной личностью. Но на Гостелерадио другие не работают, я это хорошо знал.

— Совещание молодых, — сказал я.

— Мне нравится Гродно, — вздохнула Марина. — Единственный город в Белоруссии, в котором можно жить. Кроме Минска, конечно.

— Я школу в Новогрудке заканчивал. Это в Гродненской области.

Марина посмотрела на меня. Она хотела о чем-то спросить, но не отваживалась.

— Как Валька?

— Работает, — пожала плечами Марина. — Ты сегодня вечером у себя?

— А что?

— Я зайду.

Мы оба почувствовали облегчение. На самом деле все значительно проще, чем нам кажется.

— Заходи, — тоже пожал я плечами. — У меня бутылка вина есть.

— Вот и хорошо.

Да, с сегодняшним вечером все решено. Я, правда, договорился встретиться с Гайвороном. Придется позвонить, что встреча откладывается. Мы и так каждый день видимся.

В последнее время мой график встреч значительно изменился. С Лидой видимся даже уже не каждую неделю. Но как у нас говорят? Что с воза упало, то пропало.

Однако больше всего меня волновала, конечно, проза. Именно она виделась главным делом жизни, и я должен был каждую свободную минуту, которых не так уж много, сидеть за столом и писать. Но вот же то Лида, то Марина, уж не говоря о Гайвороне или Славе Кирзанове.

Я собирался до отъезда в Гродно отнести в издательство рукопись книги, но много времени занимало печатание текстов. Я был еще та машинистка, но тем не менее не хотел отдавать рукопись профессионалке, хотя на это мне не раз намекала мама Толика Козловского. Под ее строгим надзором машинописная рукопись книги была бы давно готова.

И я вечерами сидел за столом в общежитии и, как говорил Гайворон, клепал двумя пальцами свои рассказы и повесть.

— Все прозаики вынуждены этим заниматься, — сказал Кирзанов, когда я пожаловался ему на свои мучения. — Кроме классиков, конечно.

— А они что, печатать не умеют?

— У них деньги, — усмехнулся Слава. — У тебя есть лишние сто рублей?

— Даже пятидесяти нет, — вздохнул я. — Надо тоже в классики пробиваться.

— Так тебя и пустили.

Слава работал в «толстом» журнале и знал значительно больше меня. Хотя я и сам догадывался, что надо отстоять очередь, и даже не одну.

— А талант? — спросил я.

Слава внимательно посмотрел на меня и ничего не сказал.

Да, я затронул запретную тему. О таланте говорили все, и никто не знал о нем ничего. Были, конечно, Купала, Колас и Богданович, однако о таланте современных писателей у каждого человека было собственное мнение. Некоторые даже Короткевича не считали неоспоримым талантом.

— А что он такого написал? — сказал мне Миша Рабенков в Королищевичах.

— «Колосья под серпом твоим», — с удивлением посмотрел я на него. — Уже не говоря о «Дикой охоте короля Стаха».

— Вся эта литература далека от жизни, — скривился Михаил. — Ни одного из героев Короткевича в жизни не встретишь. Все выдумки.

— Но и Григорий Мелехов с Аксиньей выдуманы. Как и Татьяна Ларина с Наташей Ростовой.

— Ну, эти хоть на людей похожи. А в Речице и таких нет.

Я в Речице жил и знал, что ни Татьяны, ни Наташи там не было. Как и Болконского вообще-то.

— В Речице родился и вырос Ефим Копелян, — сказал я.

— Кто это?

— Артист.

— Артистов у нас как собак нерезаных, — махнул рукой Михаил. — Я о литературе говорю.

— Из тебя бы получился хороший критик.

— А что, не работал бы в районке и написал бы…

Мне нравилась уверенность Михаила. Однако с его оценкой творчества Короткевича я не был согласен. Интересно, что о нем сказал бы Якуб Колас?

Но во времена Коласа писателей, похожих на Короткевича, не было, как, впрочем, и в любые другие. Надо становиться писателем, ни на кого не похожим.

Вот в этом и была тайна таланта, но все ли ее понимают?

— Далеко не все, — сказал Кирзанов, когда я поделился с ним своим открытием. — Как раз не похожих на других бьют сильнее всего. И особенно у нас.

— Почему?

— Строем в ногу не ходят. Начальство не уважают. Одним словом, пишут что вздумается. А у нас социалистический реализм!

Слава поднял вверх указательный палец, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

— Большую притягательную силу имеет литература! — вспомнил я его слова.

Мы засмеялись.

— Писать надо ради того, чтобы печататься, — сказал Слава. — А печататься — чтобы приняли в Союз писателей.

— А вступать в Союз надо для того, чтобы дали квартиру, — поддакнул я.

— И это все не шуточки, а самая настоящая реальность, — кивнул Слава. — Жизнь как она есть.

С ним мы нашли общий язык. А вот как будет со всеми остальными, и в том числе с коллегами по литр-драме?

На этот вопрос могло ответить только время.

3

Я позвонил Валере Дубко и рассказал, что еду на совещание творческой молодежи в Гродно.

— А кто там будет? — спросил Валера.

— Творцы, — ответил я. — Писатели, артисты, художники, композиторы…

— Наташка будет?

— Какая Наташка?

Я должен был бы привыкнуть к Валериным Наташкам, но мне не удавалось это ни в студенчестве, ни сейчас.

— Балерина из нашего театра.

Я догадался, что Валера на том конце провода усмехнулся. Мало кто замечал его усмешку в усы, но я ее хорошо знал.

— Может, и будет, — сказал я. — Если она того заслуживает.

— Сразу видно, что ты не ходишь в театр, — вздохнул Валера. — У нее рост сто семьдесят два сантиметра!

— У твоей Наташки не меньше, — тоже усмехнулся я. — Да и у Калмыковой…

В моей жизни многое было завязано на Наташках. Взять хотя бы Калмыкову, которая нравилась мне во время учебы в университете. Но Калмыкова уже далеко, не исключено, что вышла замуж и воспитывает детей.

— Вышла, — сказал Валера, — но ребенка еще нет.

Он легко угадывал ход моих мыслей.

— Что касается балерины, то она такая одна, — продолжал Валера. — С партнерами трудно: чтобы ее поднять над головой, нужен сильный и высокий, а среди балерунов таких мало.

— Простаивает?

— На бенефисные спектакли партнера вызывают из Новосибирска, во всем Союзе он один, кто может ее поднять. Фамилия Комлюков.

— А у Наташки какая?

— Костромина.

«Тоже на букву “к”, — подумал я. — Надо будет познакомиться».

— Обязательно познакомься, — согласился Валера. — Привет от меня передай.

— Снимал?

— Конечно, — снова вздохнул Валера. — На ее антраша знатоки специально приходят. Таких ног ни у кого нет.

— Длинных?

— И длинных, и… Но это надо самому увидеть. Как-нибудь я тебе покажу фотографию. В космос летит, а не прыгает!

Я знал, что Валера увлекается всем необычным. Но это можно понять: чтобы выиграть какой-нибудь международный конкурс, требуется нечто исключительное. Кстати, жена Валеры скорее обычная, чем исключительная. За это она всем и нравится, в том числе мне. Как ему удается сочетать обычное с исключительным?

— Талант, — сказал на том конце провода Валера. — Слышал такое слово?

— Слышал, — сказал я. — На совещание, между прочим, меня посылают.

— А у меня на ваши совещания нет времени. Книгу про кактусы написал.

— Кто?

— Я. И без твоего совещания.

Я проглотил комок в горле и положил трубку. Долго с Валерой никто не может разговаривать, даже его Наташка.

Одним словом, не все приветствовали мою поездку на совещание в Гродно.

— А я тоже хочу в Гродно, — сказала Лида. — На чем вы туда едете?

— Наверное, на поезде, — почесал я затылок. — Какая разница, на чем ехать.

— Это тебе нет разницы, а мне есть. Там и Литва, и Польша рядом. Хороший город.

Я и сам знал, что Гродно хороший город, может быть, один из лучших в мире. Но каждый из нас по-своему его воспринимает.

— Чей замок там сохранился? — спросила Лида.

— Стефана Батория.

— Литовца?

— Польского короля.

Лида надо мной подшучивала, но я ничего не мог с собой сделать и злился. А она хорошо знала все мои мозоли, любимые и не очень.

Лично мне в Гродно больше всего нравился Неман, но стоит ли о нем говорить той же Лиде?

— Не стоит, — посмотрела она на меня своими ясными глазами.

Иной раз за эти глаза я готов был ее убить. Собственно, и нравилась она мне за них же.

— Познакомишься там с какой-нибудь Наташкой и перестанешь страдать, — усмехнулась Лида.

Откуда она обо всем знает?

— Оттуда.

Лида легонько зевнула, прикрыв ладонью рот.

— Значит, тоже поедешь в Гродно?

— Не в этот раз. И не с тобой. Свое совещание там проведу.

Я понимал, что мы с Лидой уже далеки друг от друга. Знала об этом и она. Жалеет?

— Больше ты жалеешь, — сказала Лида. — Ребенок, у которого отняли игрушку. Ничего, новую дадут.

— Я не люблю игрушки.

— А у тебя никто не спрашивает, любишь ты их или нет. Всунули в руки — и играй. На телевидении интереснее, чем в нашем институте?

— Конечно, — сказал я.

Перед глазами возникло лицо Людмилы, и мне стало совсем плохо. Отчего я теряю значительно больше, чем нахожу?

— Я же тебе сказала — ребенок, — снова посмотрела мне в глаза Лида. — А дети долго не грустят. У них впереди один праздник.

Самое обидное, Лида была права. Я от Гродно ждал праздника.

4

— И что, весь этот поезд будет занят одними молодыми творцами? — спросил я Михаила.

Мы с ним стояли на перроне железнодорожного вокзала, по которому сновали молодые парни и девушки. Девушек, как мне показалось, было больше.

— Парней тоже много, — не согласился со мной Михаил. — Некоторые вчера уехали. Комсомольцы, во всяком случае, уже там.

— Какие комсомольцы?

— Начальники, — посмотрел на меня Михаил. — Совещание проводит ЦК комсомола. Заставят ходить на занятия.

— На какие занятия?

Я понимал, что очень уж часто удивляюсь, но ничего не мог с собой сделать.

— А ты что, пить водку туда едешь? Нет, брат, надо их лекции послушать.

— Мало мы их в университете слушали.

— У комсомольцев свои лекции. Меня, например, будут учить правильно держать в руке карандаш.

— А меня, значит, ручку? — засмеялся я. — Некоторые писатели свои романы сразу на машинке долбят.

— И правильно делают, так быстрее, — сказал Михаил. — Сколько времени потеряешь, царапая свой рассказ на бумаге.

Михаил был художник, и не просто художник — шаржист. Откуда ему знать, что высокохудожественный текст должен появиться сначала на бумаге?

— Ерунда! — покосился на меня Михаил. — Глянь, какая девица!..

Мимо нас прошла видная особа. На мой несовершенный вкус, они здесь все были видные.

— Далеко не все, — проводил девушку долгим взглядом Миша. — Курносый нос, скошенный подбородок… Одни ноги.

Когда он успел рассмотреть ее нос и подбородок?

— Профессиональная привычка, — вздохнул Михаил. — Издалека ничего, а станешь рисовать — ужас! Светке тоже до Софи Лорен далеко.

— Так это была не Светка?

— Нет.

Мы вошли в свой вагон. Михаил здоровался с каждым встречным. Я никого из молодых творцов не знал.

— Но ты же их не рисуешь, — сказал Михаил. — И по редакциям мало ходишь.

— Зачем по ним ходить?

— Заводить связи! — удивился Михаил. — Вся жизнь проходит в редакции. Писатель за столом с утра сидит, после обеда бежит в издательство или в Союз. Ты, правда, не писатель.

Мне стало обидно за телевизионную братию.

— На телевидении девушки красивее, чем твои актрисы, — сказал я. — Да и на радио…

— Что, радистку заимел? — толкнул меня локтем в бок Михаил. — Не женись, пока не вступишь в Союз. Мне тоже надо было еще пару лет погулять.

Поезд тронулся. Михаила позвали в соседнее купе, а я стал оглядываться. Мне казалось, что в нашем вагоне все друг друга знают. Во всяком случае, галдеж стоял такой, что не было слышно стука колес. С другой стороны, нас и собирают ради того, чтобы мы ближе познакомились. Михаил, например, и без совещания всех знает, а мне это не повредит.

В двери показался Сухно, держащий за руку девушку.

— Это Светка, о которой я тебе говорил, — представил он свою спутницу. — А это писатель Шура, мы вместе учились.

— Настоящий писатель? — удивилась Светка. — Они же все старые.

— Шура талант, — сказал Михаил. — Пока работает на телевидении, но лет через десять станет секретарем. Ты за это время разведешься с очередным мужем, и вы поженитесь.

— У меня еще нет мужа! — засмеялась Светлана.

— Будет, — успокоил ее Михаил. — Артистки, тем более красивые, в девках не засиживаются. Я думал, вы с Виктором расписаны.

— Это пройденный этап, — слегка покраснела Светка. — Ты сам почему не женат?

«А она не все про Мишу знает, — подумал я. — Он умышленно не говорит ей про Веру?»

— Так сложилось, — сказал Михаил. — А с тобой мы просто друзья. Пока что тебе нравятся одни Аллены Делоны, а вот через десять лет…

— Ничего ты обо мне не знаешь, — высвободила свою руку из его Светлана. — Мне нравятся высокие брюнеты.

Я не был ни тем ни другим, и мне стало чуть легче.

— А о чем пишет наш писатель? — спросила артистка.

— О таких, как ты, — пожал плечами Михаил. — О чем ему еще писать?

— И правда, — улыбнулся я.

— Обо мне не напечатают, — вздохнула Светлана. — И не заплатят гонорар. А это для писателей главное.

— Не для всех, — сказал я.

— У Шуры люты больш браўся завеямі, — засмеялся Миша.

Словами «февраль был богат метелями» начинался один из моих рассказов, и друзья частенько дразнили ими меня. Я не обижался.

— Мой февраль тоже богат метелями, — подошла ко мне вплотную Светлана.

Она говорила серьезно, и мне стало не по себе. С февралем вообще шутить нельзя, тем более в этом рассказе я написал про смерть своего деда Александра.

— Хорошо, что сейчас сентябрь, — сказал Михаил. — Говорят, нас поселят в пансионате на берегу Немана. Знаешь эту реку?

— Знаю, — сказал я.

В Белоруссии моей любимой рекой был Днепр, на котором я жил в Речице. Но и Неман был не на последнем месте. От Новогрудка до Любчи, стоявшей на Немане, двадцать километров, и мы с Саней Сварцевичем ездили туда ловить рыбу. Течение в реке намного быстрее, чем в Днепре, оттого и рыба ловилась хуже. Во всяком случае, я винил в этом именно течение.

К тому же Неман был «домовой» рекой самого Адама Мицкевича.

— Комсомольцы рыбу ловят? — посмотрел я на Михаила.

— Они даже водку не пьют, — скривился тот.

— Я пойду с вами ловить, — взяла меня за руку Светлана.

Рука у нее была теплая и сухая. По своему спортивному прошлому я знал, что это хорошая примета. Борцы, у которых во время приветствия были теплые и сухие руки, выигрывали значительно чаще, чем те, у кого они были холодные и влажные.

— У вас тоже хорошая рука, — улыбнулась Светлана. — Видимо, вы никогда не волнуетесь.

— Нет, не волнуется, — сказал Михаил. — Писателю в наше время не о чем волноваться. Да и запрещено. Как этот ваш метод называется?

— Социалистический реализм, — ответил я.

5

В Белоруссии, тем более Западной, в сентябре обычно стоит хорошая погода. Наш сентябрь исключением не был.

Светило солнце, струилась под его неяркими лучами вода, плескалась под ногой мелкая волна.

— Я уже устала пить! — пожаловалась Светлана. — В какую комнату ни войдешь — пьют! Где они берут эту водку? В нашем буфете ее нет.

— С собой привезли, — пожал я плечами. — Или в Гродно ездят. На автобусе отсюда до города двадцать минут.

— Ты уже ездил?

— Нет.

За несколько дней семинара мы со Светланой перешли на «ты», хотя встречались только урывками. Но это и не странно, дни здесь полностью заняты.

Не успел я разместиться в своей комнате, как в нее без стука вошел Сухно:

— Ты один?

— Пока что один.

— Возьми бутылку и спрячь так, чтобы никто не нашел.

Он достал из сумки бутылку водки.

— Зачем?

— В последний день семинаристы все выпьют, и за бутылку можно будет не только душу продать, но и девственность. Спрячь так, чтобы даже я не нашел. И отдашь мне в последнюю ночь, не раньше.

Я спрятал бутылку в бачок для слива воды над унитазом. Михаил несколько раз приходил ко мне за бутылкой, однако я ни разу не дрогнул.

— И правильно делаешь, — говорил мне на следующий день Миша. — Еще рано. В последнюю ночь отдашь.

— Почему в последнюю?

— В этот момент нет ничего слаще. Ни у кого нет, а у тебя есть. Кайф!

Наверное, Сухно знал, о чем говорил. Для меня она была в любое время горькой.

— А ты еще не настоящий писатель, — посмеивался Сухно. — Может, хоть в литр-драме научат.

Далась всем моя литр-драма. Ну, пьют мужики, но кто сейчас не пьет? Жизнь такая.

Больше всего меня беспокоило не обсуждение моих рассказов, а игра в Клубе веселых и находчивых. Опять она меня догнала, эта игра. В первый же день семинара на общем собрании один из комсомольских начальников объявил, что все семинаристы делятся на четыре команды.

— Соревнование между ними состоится в предпоследний день, — сказал он. — Капитаном команды писателей и журналистов назначен Алесь Кожедуб.

— Поздравляю! — толкнул меня локтем Сухно, сидевший рядом. — Откуда они узнали, что студентом ты был персидской княжной?

Действительно, в университете в финальной игре между физиками и лириками я исполнял роль княжны, которую Стенька Разин выбросил за борт. Стенькой была длинноногая Ленка Кофман. Говорили, что именно этот номер принес победу лирикам.

— А ты в какой команде? — спросил я.

— С художниками, — глянул на меня из-под очков Михаил. — Но я не капитан, у нас Столбун. Пусть у него голова болит.

Сухно, как всегда, зрил в корень. Люди будут веселиться, петь под гитару, вполуха слушать лекторов, а я — готовиться к игре.

— Зато все о тебе станут говорить, когда ты со своими журналистами опозоришься, — обнял меня за плечи Михаил. — Выиграют режиссеры с артистами, это же их хлеб.

К счастью, мои журналисты оказались не такими уж слабаками. Как ни старалась команда артисток во главе со Светланой прыгнуть выше головы, победить нас она не смогла.

— А ты играешь лучше, чем пишешь, — подошел ко мне после игры Сухно. — Но я это еще на филфаке заметил. Плюс ко всему медаль в борьбе завоевал.

— И не одну, — кивнул я.

— Я и говорю — откуда что берется? Признайся, ведь все, с кем ты боролся, были сильнее тебя.

— Были, — согласился я. — Но мой тренер говорил: раз здоровый, значит, дурной. Этим и пользовался.

Михаил с подозрением посмотрел на меня, но ничего не сказал. Сам он был скорее здоровый, чем хилый.

На танцах, которые начались сразу после ужина, ко мне подошла высокая, худощавая девушка.

— Я Наташа, — сказала она.

— Очень приятно.

— Из Большого театра, — уточнила она.

«Балерина! — догадался я. — Та самая».

— Да, — кивнула она, — меня недавно Дубко фотографировал. Он ваш друг?

— Друг, — подтвердил я, — ближайший.

— А я?! — оскорбился Сухно, как раз в этот момент вынырнувший из толпы. — Дубко, между прочим, в команде КВН не было.

— И вы меня рисовали, — успокоила его Наталья. — Неужели у меня такой курносый нос?

— Еще хуже! — махнул рукой Сухно. — Но тебя он не портит. У остальных ваших балерин носы как рубильники.

Сухно всем говорил «ты», никто на это не обращал внимания.

— Я давно стараюсь попасть вам на глаза, но вы меня не замечаете, — повернулась ко мне Наталья. — Он вас тоже с носом нарисовал?

Без носа нарисовать меня невозможно, не самая мелкая деталь на лице.

— Я Шурика еще не рисовал, — пренебрежительно махнул рукой Михаил. — Молод еще. Ко мне классики в очереди стоят.

— А я? — снова повернулась к нему Наташа.

— Ты классик! — удивился Михаил. — У артистов балета своя градация, не такая, как у писателей.

«Ишь, какие слова знает, — подумал я. — А на филфаке на одни трояки учился».

— У меня и четверки были! — обиделся Сухно. — С английским плохо, а литературу я нормально сдавал.

Плохо с английским языком было не у одного Михаила. Но когда это было? При панах.

— Так вы, значит, вместе учились?

Разговаривая, Наталья поворачивалась лицом к собеседнику и серьезно смотрела ему в лицо. Их этому учат в театре?

— И этому тоже, — сказала Наташа. — Но прежде всего — не пить вино. Для нас это самоубийство.

— А нам можно, — отвернулся от нее Михаил.

Сразу видно, что к театру он не имеет никакого отношения.

— Пойдем танцевать! — схватила меня за руку Наталья. — Это мой последний шанс!

6

На экскурсии по Гродно мы с Наташей уже были неразлучны. Держать ее за руку и тем более за талию я не отваживался, но шел рядом. Иногда мы сталкивались бедрами. Наталья улыбалась. Ее бедра были такие же твердые, как и мои.

— Чудесный город! — восхищалась она. — В отличие от Минска, здесь много старых зданий.

— И костелов, — добавил я.

— Да, и костелов. Это польский город?

— Белорусский.

— А почему костелы?

— Церкви тоже есть. У Гродно сложная история.

— Теперь я понимаю, почему в замке Стефана Батория располагается обком партии.

— Потому что это лучшее сооружение в городе, — пожал я плечами. — Отсюда и до Польши, и до Литвы близко. При царе Гродно считался курортным городом, на летние вакации сюда из Санкт-Петербурга приезжали.

— Я бы тоже приезжала. Но мне из Томска далековато.

— Ты из Томска?! — удивился я.

— Родилась в Томске, училась в Новосибирске, теперь работаю в Минске. Для такой страны, как наша, это нормально.

Я покивал. Хотя представить себя в Томске мне было трудновато. Что бы я там, собственно говоря, делал?

— Работал бы на телевидении, — усмехнулась Наташа.

Она с легкостью читала мои мысли. Однако этим отличались почти все мои знакомые девушки. Марина, и та угадывала почти все мои желания. Интересно, почему я вспомнил о ней именно сейчас?

— Потому что в путешествиях человек вспоминает самых близких людей, — сказала Наташа. — Путешествия ведут нас в космос.

Это что-то новенькое. С космосом я еще не сталкивался.

— Все мы пытаемся туда прорваться. Но удается это единицам. Я думаю, ты сумеешь.

— Не хочу я в космос, — сказал я и притянул Наталью к себе.

На этой узкой улочке мы были одни, и если бы я, например, поцеловал Наташу, никто бы этого не увидел.

— Целуй, — шепнула Наташа и закрыла глаза.

Мы долго целовались, стучась зубами. Я старался проникнуть своим языком как можно глубже, и в какой-то момент она укусила его. Было и больно, и сладко одновременно.

— Не умеем, — шепнула мне в ухо Наташа, когда я разжал объятия.

— Что?

— Целоваться.

Мне уже не раз говорили, что я не мастак в этом деле.

— Может, и не умею, но ведь ты в театре работаешь.

— Балерин этому не учат. Мы артистки от сохи, пашем с утра до вечера. А потом падаем и спим как убитые.

Мы засмеялись. Мне нравилось, что Наташа говорит то, что думает. Все балерины такие?

— Далеко не все, — прижалась ко мне Наташа. — Мы вообще говорить не любим. Это вы, писатели…

— Писатели тоже разные. Хотя баюнов среди них больше, чем суглобов.

— Как ты сказал?

— Суглоб — это молчаливый, мрачный человек.

— Ты не мрачный. Расскажи про свой Новогрудок.

Это для меня было просто. Я даже выучил спич про первую столицу Великого княжества Литовского на английском языке и с блеском его выдал на вступительных экзаменах в университет.

— Поставим «отлично», чтобы приняли мальчика, — сказала молодая преподавательница своей напарнице. — А там и произношение ему поставят.

К сожалению, этого у моих университетских наставников не получилось. В нашу группу на каждом курсе приходил новый преподаватель, и ему приходилось начинать с нуля. А нуль, умноженный на нуль, остается нулем.

Наташе я рассказывал, конечно, на русском, и в моем повествовании все новогрудские князья, начиная с Миндовга, были сказочными богатырями, женщины — Марьями-царевнами, и самые красивые из них исчезали в прозрачных водах Свитязи, превращаясь в свитязянок.

— Хочу на Свитязь! — снова прильнула ко мне Наташа.

— Нельзя, — обнял я ее за талию. — Ты нам нужна живой.

— Нам?

— Мне. Но ведь есть еще и любители балета. Валера Дубко, например.

— Он фотографирует, — тихо сказала Наташа. — А Миша рисует. Это не считается.

— Пойдем, автобус уедет без нас.

— Пусть едет, неужели мы сами до своего пансионата не доберемся?

Конечно, доберемся. Отчего-то я был уверен, что с Наташей доберусь куда угодно, даже в Новосибирск.

— А что, нам там было бы хорошо! — оживилась Наташа. — Мои друзья вывезли бы тебя в кедровник. Знаешь, как собирают кедровые орехи?

— Откуда мне знать? — вздохнул я. — В Налибокской пуще он не растет.

— А что там растет?

— Дубы. Как написали мои друзья в эпиграмме: «Кажа дуб, і кажа елка». Это на белорусском, конечно.

— Елка — это я?

Я внимательно посмотрел на Наталью. Она была очень похожа на ель — прямую, высокую и сильную. Чтобы пробиться к ее стану сквозь плотные иголки, все руки исколешь.

— У елок иголки не такие колючие, как у терновника, — усмехнулась Наталья. — Главное — не бояться.

Все правильно, не побоишься — и сможешь обнять этот стройный стан. Второго такого в Минске нет.

— Нет, — согласилась Наталья. — Твой друг говорит, что и ног таких нет. Часами снимает мое антраша.

— Что?

— Прыжок, когда я зависаю над сценой. Придешь смотреть?

— Приду, — пообещал я, — но без Валеры. Мне он будет мешать.

— Наверное, и ты ему, — кивнула Наталья. — Вы по-разному на меня смотрите.

Она была умная девушка, а для балерины излишне умная.

Наталья хорошо понимала, о чем я думаю, но на этот раз ничего не сказала.

7

В последний вечер я попал к музыкантам. Здесь пили вино и пели под гитару. Но в этом формате проходили почти все вечера в пансионате. В отличие от Королищевичей, в Гродно почти не было занятий, на которых семинаристы обсуждали творчество друг друга.

— А тут и не надо обсуждать, — сказал Сухно, когда я высказал ему свое удивление. — На этом семинаре собрали тех, кого уже знают.

Вероятно, он имел в виду себя. Лично я известным себя не чувствовал.

— Будешь, — утешил меня Михаил. — Я же тебе говорил — у писателей все не так. Чего стоят твои рассказы, выяснится лет через сто, не раньше.

Наверное, в чем-то он был прав. И сам он, и Наташа, и режиссер Дубинчик, который возглавлял команду артистов во время игры в КВН, были на самом пике своей творческой карьеры. Одна танцевала ведущие партии в спектаклях, второй снял фильм по Короткевичу, третий нарисовал всех, кого хотел. А вот будет ли моя физиономия в его галерее, никто не скажет.

— Я же говорю — лет через сто! — засмеялся Михаил. — Водку еще не выпил?

— Какую водку?

— Ту, что я тебе дал на сохранение, — встревожился товарищ. — Неужели не проверяешь?

— Да кто полезет туда?

Теперь засмеялся я. Уборщица, которая полезла бы в сливной бачок за бутылкой, действительно выглядела бы смешной.

— Тебе все хиханьки, — сказал Михаил, — а это серьезное дело.

Кстати, сегодня Михаил вывесил на стене новые шаржи на друзей-семинаристов. Возле них сразу собралась толпа. Те, кто узнавал себя, плевались, остальные смеялись. Больше других негодовал Дубинчик. Михаил под шаржем на него написал: «Валерио Феллинчик». А кому понравится такое сравнение? Нужно радоваться, что тебя в этой галерее нет.

Да, сегодняшний вечер был последний. Наталья уехала в город — побродить по вечерним улицам. Видимо, она ждала, что и я поеду с ней. Но меня затащили к себе музыканты, и я не отказался.

Как и на любом фестивале, у них было шумно и весело. Тасовались, как в колоде карты, парочки. Ко мне подсела Рая, преподавательница местного музыкального училища.

— Писатель? — прижалась она ко мне горячим плечом.

— Не похож? — отодвинулся я от нее.

— У нас тоже есть Карпюк и Быков, но они вдвое старше тебя.

— Молодость — это недостаток, который быстро проходит, — вспомнил я чье-то высказывание.

— И правда, — опять прижалась ко мне Рая. — В твоей комнате есть кто-нибудь?

— Есть, — соврал я.

— Можем поехать ко мне.

— Поздно уже.

«А гродненские девушки не менее шустрые, чем минские», — подумал я.

— Так у нас же Польша рядом, — усмехнулась Рая. — Мы должны бегать вдвое быстрее, чем вы.

В ее словах был какой-то смысл. Жизнь на границе предполагает больше усилий, чем в глубинке. А я родом из Ганцевичей, самой что ни на есть глубинки.

— Я слышала, ты из Новогрудка? — заглянула мне в глаза Рая.

— Школу там заканчивал.

— Частично наш, гродненский.

— Теперь минчанин.

— Я тоже хочу переехать в Минск. Пригласишь к себе в гости?

— Конечно, — легко согласился я. — Получу квартиру и сразу приглашу.

— Тебе на самом деле ее дадут?

— Когда вступлю в Союз писателей. Там с квартирами проще, чем в других Союзах.

Рая недоверчиво посмотрела на меня, но ничего не сказала. У людей, живущих на границе, какие-то свои расчеты. Как и взгляды на жизнь.

— Провинция всюду одинакова, — махнула рукой Рая. — Налей мне вина.

Я налил ей и себе, и мы выпили на брудершафт. Губы у Раи были горькие.

— Это от вина, — сказала Рая. — А так я сладкая.

Мы засмеялись.

В дверях комнаты показался Сухно. Я поднялся и подошел к нему.

— Весь вечер тебя ищу, — сказал он. — Срочно нужна бутылка.

— Может, тебе уже хватит?

Было видно, что он в хорошем подпитии, еще рюмка — и свалится.

— Не свалюсь, — оперся рукой о стену Михаил. — Пойдем.

Я послушно пошел за ним по коридору. Миша пошатывался, но тем не менее не падал. Крепкий мужик.

— Вы в своем общежитии пили еще больше, чем мы, — сказал он, не оборачиваясь. — Мне мама не давала.

Видимо, он имел в виду наши студенческие времена. Но когда это было? У каждого из нас своя жизнь.

— Все то же, — сказал Миша, остановившись перед дверью в мою комнату. — В жизни человека вообще ничего не меняется. Сначала живешь, потом умираешь. Гони водку.

Я залез на унитаз и достал из бачка бутылку. Она была холодная как лед.

— Хорошо спрятал, — кивнул Михаил. — Идешь со мной?

— Куда?

— К художникам. Там и твоя Наташка сидит.

— Она еще не моя. У тебя балерины были?

— Нет, — мотнул головой Миша. — Заметил, как она говорит? У того, кто занимается тяжелым физическим трудом, голос как труба. Сильная девушка. Хоть ты и борец, не поднимешь. Так ты идешь или не идешь?

— Позже, — сказал я. — В какой вы комнате?

— На третьем этаже.

Михаил повернулся и пошел по коридору. С бутылкой в руке походка его стала значительно тверже.

Я оказался перед выбором, в какую из комнат отправляться. Как и у буриданова осла, задача была неразрешимая. А в таких случаях один выход — ложиться спать.

8

В Минск из Гродно мы снова ехали на поезде, но в этот раз все семинаристы знали друг друга и размещались в купе по симпатиям. В нашем с Мишей купе сидели Наташа, Светлана и какой-то комсомолец.

«А этот зачем здесь?» — глазами спросил я Михаила.

Тот пожал плечами.

— В моем купе начальство, — сказал комсомолец. — Я лучше с вами.

— Как зовут? — повернулась к нему Наталья.

— Виктор.

— Победитель, значит, — кивнула балерина. — Но ты ведь тоже победитель? — Теперь она повернулась ко мне.

«А их в хореографическом училище муштруют не хуже, чем суворовцев», — подумал я.

— Конечно, не хуже, — сказал Михаил. — Не учеба, а каторга. У них и голоса одинаковы.

— Какие голоса? — одновременно спросили комсомолец с Наташей.

Они и внешне были похожи: высокие, стройные, серьезные. Прекрасная была бы пара.

Балерина при этом усмехнулась. Видимо, про свой голос она все знала и без Михаила. А вот комсомольцу было интересно.

— У вас голоса как пионерские горны, — сказал Михаил. — Потому тебя и записали в вожатые. Алеся вон не взяли. — Он подмигнул мне.

— Из Алесика тоже может получиться вожатый, — заступилась за меня балерина.

— Не получится, — хмыкнул Виктор. — Роста не хватает. За таким, как он, наша молодежь не пойдет.

— А вот и пойдет! — покраснела Наташа. — Светлана, как ты думаешь?

— Я ему не нравлюсь, — вздохнула Светлана. — Хотя как раз по росту мы друг другу подходим.

«Лебедь, рак и щука, — подумал. — Каждый в свою сторону тянет».

— Я тебе уже говорил — не раньше, чем через десять лет, — обнял ее за плечи Миша. — Выпить ни у кого нет?

Я развел руками — нет.

— В моем купе есть, — сказал комсомолец. — Но там не нальют.

— Почему начальники всегда пьют отдельно от подчиненных? — посмотрел на него Михаил. — Надо быть ближе к народу, иначе не построим.

— Что?

Мы все уставились на него.

— Коммунизм! — пожал плечами художник. — Ради этого и живем.

Я давно знал, что шуточки Михаила на грани допустимого. А вот Виктор не знал. Он тоже покраснел.

«Что они все сегодня краснеют? — подумал я. — Только мы с Мишей бледнолицые циники».

— Так ведь на филфаке учились, — сказал Миша. — С нашими девицами приличным человеком не станешь.

— Да, — покивал я. — Оттого ты и женился на однокурснице.

— Так ты женат? — удивилась Светлана.

Михаил посмотрел на меня и тяжело вздохнул.

— У нас уже многие развелись, — попытался я спасти ситуацию.

— Один Крокодил, — пробурчал Миша. — Да и того Тонька выгнала. А ты сам почему Зинку не взял?

Мы перешли на личности, а это не украшало беседу.

— Своих подружек без нас будете обсуждать, — сказала Светлана.

— Да и не подружек — жен! — Виктор расхохотался.

— Лучше сходи и возьми у своего начальника бутылку, — поставил его на место Миша.

— Я принесу! — живо подскочила Наташа. — Знаю, у кого есть.

— Что ж ты до сих пор молчала?! — возмутился Сухно. — У человека трубы горят, а ей хоть бы что.

Наташа выскочила из купе. Сейчас она была похожа на зайчонка.

— Понравилась? — посмотрела на меня, прищурив один глаз, Светлана.

— Ему нравится балерина, но в жены он возьмет тебя, — сказал Михаил. — Я в таких вещах не ошибаюсь.

Я знал, что Сухно всегда был излишне высокого мнения о себе. Артистка могла об этом не догадываться.

— Догадываюсь, — хмыкнула артистка. — У него на лбу написано: оракул.

— Пойду и я попытаюсь, — поднялся Виктор.

Головой он был под потолок вагона.

— Иди, — разрешил Миша.

Как ни странно, они оба вернулись с бутылками вина в руках.

— Едва с руками не оторвали! — со смехом сказала Наташа. — Оказывается, у всех здесь трубы горят!

— А мое начальство сказало, что Михаилу Сухно последнее отдадут, — сообщил Виктор. — За что они тебя так уважают?

— Потому что я талант, — ответил Миша. — В отличие от всех остальных, кто едет в нашем вагоне. За исключением тебя, тебя и тебя.

Комсомольца он назвал талантливым, конечно, в благодарность за бутылку. А вот насчет себя я не был уверен. По поводу таланта у Михаила был свой гамбургский счет, который редко совпадал с общепринятым.

— У тебя люты больш браўся завеямі, — успокоил меня Миша. — Давай лучше выпьем.

Под стук колес мы пили вино и молчали. Видимо, устали за неделю. Я вспомнил, как горячо меня целовала при прощании Рая, хотя последний вечер она провела в компании минского журналиста Малькова. Возможно, не только вечер, но и ночь.

Меня, правда, это не волновало. Я уже знал, что постигать устремления женщин — не самая сильная сторона моего характера.

— А их никто никогда не поймет, — сказал мне на ухо Миша. — Даже классики марксизма-ленинизма.

Наташа внимательно посмотрела на меня и показала рукой, чтобы я сел рядом. Я так и не спросил Михаила, кого он имел в виду: Маркса, Ленина или Сталина.

9

На следующий день после возвращения из Гродно Наташа позвонила мне на работу и предложила встретиться.

— Хорошо, что наша работа рядом, — сказала она. — В середине дня у меня есть два свободных часа после репетиции.

У меня, как правило, середина дня была занята под завязку, но я никому ничего не сказал и вышел на набережную Свислочи.

Одета она была скромно, но со вкусом. На ногах туфли без высоких каблуков. Рассудительная девушка. Точнее — прима.

— До примы еще год нужен, — сказала Наташа.

— И что произойдет за этот год?

— Многое, — улыбнулась без пяти минут прима. — Валера Дубко снимет мое антраша и пошлет снимок на конкурс. Ты пригласишь к себе в гости. Я выступлю в сольной партии. Год в нашей жизни много значит.

В моей жизни год имел значительно меньшую ценность. Даже книгу не успею издать.

— Успеешь, — сказала Наташа. — Ты ее уже сдал в издательство?

— Сдал, — кивнул я. — Но там очередь большая. Прежде надо классиков издать.

— А семинар? — искоса глянула на меня балерина. — Зачем мы в Гродно ездили?

Как всегда, она была права. И сказала не «ты», а «мы». Это говорило о многом.

— Звонили из издательства, чтобы зашел к редактору, — признался я. — Может, и получится.

— Обязательно получится! — схватила меня за рукав Наташа. — Назло всем комсомольцам!

«Запомнила», — подумал я.

— Конечно, запомнила, — отпустила мою руку балерина. — Очень уж высоко они себя ставят. А пользы от них нуль.

— Может, и не нуль, — сказал я. — Совещание провели. Этот Виктор пришел в наше купе по заданию или по зову души?

— Выгнали начальники, вот и пришел, — презрительно скривилась балерина. — Он меня не интересует. Давай лучше о нас.

— Давай, — согласился я.

— У тебя девушка есть?

— И не одна, — вздохнул я. — На телевидении девчат — как в тыкве семечек.

— Я серьезно!

— И я серьезно.

Наталья отвернулась от меня и стала смотреть на реку. Свислочь не лучшая из белорусских рек, но и она местами красива. Вон кудрявые ивы опустили ветки в воду. Сморщил гладкую поверхность реки ветерок. Пролетела чайка. Сейчас бы забросить под глизой в Днепре удочку…

— О чем ты думаешь? — по-прежнему не глядя на меня, спросила Наташа.

— Про рыбалку.

— Обо мне, значит, не хочешь?

Я промолчал.

— Ладно, я пойду. Надо к спектаклю готовиться.

И у меня репетиция передачи «Поэзия слова народного». Но говорить об этом Наташе я не стал.

Она направилась в сторону оперного театра с высоко поднятой головой и прямой спиной. Видимо, этому прежде всего учат в хореографическом училище — красиво уходить. Писатели так не умеют.

«Писать учись, — услышал я чей-то голос. — Именно писать, а не писать».

Я оглянулся. Нигде никого не видно. Не надо было выходить тебе на берег Свислочи, паренек, ох, не надо было…

«На Днепр езжай, — услышал я тот же голос, — или на Неман. Припять тоже хорошая река».

«Дядька Якуб! — наконец догадался я. — Якуб Колас!»

Да, недаром я недавно повесил портрет народного песняра над своим столом. Лучше его никто о наших реках не написал. И только он мог сказать, на какую из них мне отправляться.

— Спасибо, дядька Якуб! — вслух сказал я. — Через неделю поеду.

На душе стало легко. Росстани не только разводят людей в разные стороны, но и обещают новые встречи. Я в это свято верил.

Часть пятая

Фолюш

1

Как ни хорошо человеку на творческих совещаниях, но главное его занятие все же работа.

Я делал передачи на телевидении и часами сидел за письменным столом. Точнее, мне хотелось бы сидеть за ним часами, но слишком уж много было обстоятельств, которые этому мешали. Друзья, подруги, водка — мало ли у человека занятий по душе? А я еще два раза в неделю играл в баскетбол и изредка выбирался в Налибокскую пущу на рыбалку.

— Разбрасываешься! — выговаривал мне Гайворон. — Надо уметь сосредоточиться на главном.

У него на первом месте была рюмка, ну и то, что ей сопутствует.

— Сегодня встречаюсь с Черной, — посмотрел он на меня. — А она без Таньки никуда не ходит. Присоединяешься?

— Не могу, — вздохнул я. — Допоздна монтаж передачи. Может, завтра.

— Завтра будет другой расклад. Придется взять с собой Доцента, но у него никогда нет денег.

Алесь всегда помнил, что гулянки без денег не бывает. В этом плане я был самый надежный спонсор.

— Значит, не можешь перенести свой монтаж?

— Нет.

— Тогда займи трояк до получки. А лучше пятерку.

Я знал, что Алесю нужен червонец, но он боялся спугнуть удачу. И правильно делал. Я дал ему пять рублей.

— Настоящий друг не тот, с кем ты пьешь, а тот, кто за тебя заплатит, — сказал он, засовывая в бумажник деньги.

Настроение у него существенно улучшилось. Мне тоже стало легче на душе от вида друга, у которого прояснилось лицо.

— Черная своего лейтенантика еще не бросила? — спросил я.

— А зачем его бросать? — удивился Гайворон. — Когда убедится, что со мной ничего не выгорит, выйдет за него замуж. Она умная девица.

Я с ним согласился. Среди девиц дуры мне еще не попадались.

— Твоя Люси с телевидения уволилась? — посмотрел на меня Алесь.

Люси он называл ассистентку режиссера Людмилу. А та и в самом деле ушла преподавать в Институте культуры. Ее папа был человек со связями. И я не пропал бы, если бы последовал за ней.

— Правильно сделал, что не пошел, — сказал Алесь. — Последнее дело — зависеть от женщины. Тем более такой красотки, как Люси. До гроба носил бы за ней тапочки.

— Я и с балериной распрощался, — вздохнул я.

— Ну, на балерину и я не покусился бы, — махнул рукой Алесь. — Издали посмотреть, не больше.

— Почему?

Мне стало обидно за Наташу. Для меня она была образцом чистой красоты. Может быть, чересчур высоким.

— Ну да, — сказал Алесь. — Она на полголовы выше тебя.

— На три сантиметра.

— В постели мерился? — покосился на меня товарищ.

— И в постели ничего не было.

Может, в этом и кроется причина нашей несовместимости? Частенько именно постель сглаживает неровности, без которых в жизни не бывает.

— Наоборот! — посмотрел на меня сверху вниз Алесь. — Постель только обостряет их! Например, ей нравится находиться сверху, а тебе нет. Или…

— Замолчи! — остановил я его. — Все это не про Наташу. О постели она даже не думает.

— Тем более! — остановился, растопырив руки, Алесь. — Зачем тебе девушка, которая не хочет ложиться в постель? Это абсурд!

Иногда Гайворон любил употребить крепкое словцо. Мне это в нем нравилось.

— Давай лучше о твоем журнале, — сказал я. — Влился в коллектив?

— Нормально, — пожал плечами Алесь. — Здоровый коллектив. Не пьют одни Дашкевич с Миколой.

— Весь отдел прозы? — удивился я.

— Максим Петрович не пьет принципиально, а Микола просто не умеет. Хорошего учителя не было.

Да, учителя в этом деле много значат. Попал бы Микола в мою литр-драму, сразу бы человеком стал.

— Нет, и у вас ничего из него не получилось бы, — покивал Алесь. — Бездарь!

— У него повесть в журнале «Знамя» вышла, — опять запротестовал я. — Перевел сам Солоухин. А это в Москве фигура!

— Я не литературу имею в виду, — сказал Гайворон. — В прозе все вы одинаковы. А вот водку пить…

— Так у вас и главный редактор не пьет. Во всяком случае, с коллективом.

— Главный имеет право, — посмотрел на меня как на ребенка Гайворон. — Он пьет с министрами или сотрудниками ЦК. У каждого своя компания. А Микола бездарь, от одной рюмки косеет.

— Неужели от одной? — не поверил я.

— От одной, — кивнул Алесь. — Он чай с нашими девчатами пьет.

— У вас и девчата есть? — удивился я.

— Конечно, есть, их в каждом коллективе хватает. У нас самая интересная Лариса Петровна, машинистка.

— Молодая?

— За пятьдесят. Но выглядит лучше техреда и корректорши. «Беломор» курит.

— Папиросы?

— Бывает, и «Приму», но чаще «Беломор». Чарку тоже берет, но не на работе. Лет двадцать назад красивая была женщина. Да и теперь…

Я промолчал. Женщины за пятьдесят интереса у меня не вызывали.

— Вообще-то самые красивые у нас ходят по коридору, — вздохнул Алесь.

— В ЦК комсомола? — опять не поверил я.

— Так у них конкурс! — почмокал губами Алесь. — Человек сто на одно место. Ноги от ушей и чтоб красивая.

— А способности?

— Там нужны другие способности. Приходи как-нибудь, покажу.

Собственно, красивых девушек хватает и на телевидении. А Марина с радио? На выходные, кстати, приглашала к себе. Идти или не идти?

— Идти, конечно, — сказал Алесь. — Без подруги не проживешь.

Как всегда, мой товарищ был прав. Он прекрасно сочетал теорию с практикой. У меня пока что знания были больше теоретические.

— Так я еще студентом начал! — махнул рукой Алесь. — Одна болгарка чего стоила.

Я знал, что после второго курса Алесь хотел жениться на болгарке Милане, которая училась параллельно с ним на биофаке. Они даже в посольство в Москву ездили, чтобы получить разрешение на брак. Но что-то не получилось.

— А в жизни всегда получается не так, как хочешь, — сказал Алесь. — Но я не жалею. Тем более у меня после болгарки еще и вьетнамка была.

Интересно, как весь этот интернационал выдержала его жена?

— А она не знает ничего, — посмотрел на меня как на дитя Алесь. — Зачем ей знать?

Действительно — зачем?

Я подумал, что такие друзья, как Алесь, нужны ради того, чтобы не зацикливаться на собственных проблемах. Его любимое выражение: подними руку вверх и резко опусти. В народе говорят: наплюй.

2

— Что нового выдал в эфир? — спросил Слава Кирзанов, с которым мы встретились в баре «Ромашка».

— «Поэзию слова народного», — ответил я. — Столинские женщины колядки пели.

— Да, скоро коляды, — кивнул Слава. — К родителям поедешь?

— Передачи одна за другой, даже на Новый год буду сидеть в монтажной.

— А я в Пропойск, — глотнул из стакана Слава.

Мы пили «казачок» — водку, разбавленную апельсиновым соком.

— В Пропойске хоть выпьешь, — посмотрел на свой стакан я.

— Что за девица тебе рукой помахала?

— Ассистентка из детской редакции.

— Симпатичная. Познакомишь?

— Она тебе не подходит.

— Почему?!

Слава отставил в сторону стакан и вытаращил глаза. Они у него были похожи на круглые пуговицы.

— Внучка народного артиста. Писатели ей не интересны.

— А кто?

— Наверное, фарцовщики, — тоже отставил я стакан. — Ты за сколько свои джинсы купил?

— За сто рублей.

— Почти твоя зарплата. А у того, кто тебе их продал, таких, как ты, сотня. Вот и считай, у кого сколько денег. И Наташа это понимает лучше тебя.

«Опять Наташа!» — досадливо поморщился я.

— У некоторых писателей тоже есть деньги, — встопорщил усы Слава. — А у народных писателей их не счесть.

— Ну, лет через пятьдесят и у тебя они будут, — согласился я, — однако, боюсь, в этом возрасте Наташка тебе уже не будет нужна. Как и ты ей.

Мы не сговариваясь взяли свои стаканы и сделали по глотку. Я хорошо видел, как в голове Славы толкутся суетливые мысли.

— И все равно останусь писателем, — поднял на меня глаза Слава. — Без этого я уже не могу.

Да, мы оба пропащие для Наташи и ей подобных. Кстати, самых красивых девушек.

— Родители ждут, когда им невесту покажу, — посмотрел по сторонам Слава, — а кого показывать? Те, что мне нравятся, не замечают меня, и наоборот. Ты еще не собираешься жениться?

— Нет, — сказал я.

За стеклом больших окон бара сгустился сумрак. Скоро бар закроется и его посетители разойдутся по домам. Меня в общежитии ждет Марина, но почему я не спешу туда?

— Потому, — сказал Слава. — Повесть про Любу закончил?

Он был в курсе моих творческих планов.

— Нет, — вздохнул я. — Сегодня сижу в баре. Завтра играю в баскетбол. Послезавтра с Гайвороном и Доцентом встречаюсь. Кстати, Доцент со своей Ниной разводится.

— Почему? — удивился Слава.

— Она у него без царя в голове, гуляет.

— Вот потому мы и не женимся, — засмеялся Слава.

И тут я вспомнил, что не сказал Владиславу главное.

— Ты повестку из военкомата не получал? — спросил я.

— Нет.

— А меня на сборы офицеров запаса вызывают. Причем уже во второй раз после университета. В первый раз из деревни забрали.

— Из какой деревни?

Сегодня Слава удивлялся значительно чаще, чем обычно.

— Из Крайска, что на Долгиновском шляху. Разве я тебе не рассказывал, что после филфака работал в школе физруком?

— Нет.

Слава даже перестал разглядывать девушек, которых в бар перед закрытием набилось много больше, чем парней.

— Месяц под Борисовом в казарме сидел. Про Печи слышал?

— Слышал, — кивнул Слава, — самая знаменитая в Белоруссии «учебка».

— Я тоже там учился. Не знаю, правда, чему.

— Маршировать на плацу, — засмеялся Слава.

— Нет, на плац нас не пускали. И стрелять из АКМ не давали. Теорией овладевали.

— И правильно делали, — сказал Слава. — Партизан вообще никому нельзя показывать. Позор Вооруженных сил СССР.

У самого меня в тот раз и форма, и ушанка, не говоря уже о сапогах, были велики. А у рослых ребят наоборот, и они выглядели еще смешнее, чем недомерки.

— Я учился курсом младше тебя, — сказал Слава. — Моя очередь идти на сборы через год.

Как всегда, он был прав. Прозаик!

— Ты тоже прозаик, — посмотрел на меня Слава. — Скоро бар закрывается. Добавлять будем?

— Конечно, — сказал я. — Зачем мы сюда пришли?

Пока отстояли очередь у стойки и взяли еще по одному «казачку», в помещении пригасили свет. Свободных мест за столиками не было, и мы допили свои коктейли стоя у двери.

— Ну так что со сборами? — спросил Слава уже на улице.

— Поеду, — пожал я плечами. — От сборов в нашей стране не отвертишься. «Броня крепка, и танки наши быстры».

— «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» — поддержал меня Слава.

3

Мое телевизионное начальство новость о сборах восприняло с неудовольствием.

— Может, письмо в военкомат напишем? — посмотрел на меня Тисловец. — Еще год не отработал, и уже на сборы. Что ты там забыл?

— Каждый год забирают, — согласился я. — Видимо, в какой-то список попал. Из крайской школы тоже одного меня взяли. Но в военкомат пиши не пиши, толку мало. Военные по своим законам живут.

— Это правда, — посмотрел в окно Тисловец. — Я думал, ты в ЗАГС навострился, а тут казарма. В армии служил?

— Нет, — сказал я, — после военной кафедры в университете присвоили лейтенанта.

— А я три года на Балтийском флоте. Там умеют мозги на место поставить. Сразу после службы женился. — Он тяжело вздохнул.

«Какая связь между службой на флоте и женитьбой?» — подумал я.

— Непосредственная! — откашлялся Валентин Николаевич. — Вот побудешь на сборах, поймешь. Где они будут проходить?

— В Гродно.

— Ты же только что оттуда вернулся! — удивился Тисловец. — Может, дивчину там заимел?

— Нет, — покивал я, — мне в Минске своих хватает.

— Конечно, — хмыкнул Тисловец, — Люда Крук все глаза проплакала, увольняясь. Я думал, и ты за ней помчишься. Хорошая девушка. Был бы я помоложе…

Валентин Николаевич был слишком уж толст для такой девушки, как Людмила. И лысоват.

— Человек лысеет от ума, — стал ковыряться в бумагах на столе главный редактор. — А у Люды волосы густые, как у цыганки. Гладил?

«Знает, — подумал я. — Интересно, откуда?»

— А этого не спрячешь. В редакции все тебе завидовали, даже Корнилович.

— А он здесь при чем?

— Первый бабник у нас, даже Колотков за ним не угонится.

Невысокий, худощавый, с большими очками на маленьком носу, Корнилович никак не тянул на роль первого бабника. Но чего не бывает в жизни.

— Бывает, — согласился Тисловец. — Он и пьет в меру.

«Не то что вы», — подумал я.

— Жизнь такая, — опять посмотрел в окно главный редактор. — И не хочешь пить, а станешь. Тебе пока что девчата пить не дают, но женишься — и начнешь. Книгу в издательство отдал?

— Отдал, — сказал я.

— Вот это самое главное — писать хорошие книги. Тогда и деньги, и слава, от девчат тоже отбоя не будет. Мы ведь тебя и взяли в редакцию, потому что пишешь. На сборах, правда, не до писания. Может, все-таки позвонить в военкомат?

— Позвоните, — кивнул я.

Тисловец положил большую пятерню на телефонный аппарат, и тот почти весь в ней спрятался. Могучий мужчина!

— Иногда говорю себе: надо было оставаться в деревне, — усмехнулся Валентин Николаевич. — Коровам хвосты бы крутил. Но захотелось в город. Кстати, это самая большая наша беда — заниматься не своим делом.

— Чья — наша?

— Белорусов, — пожал плечами Тисловец. — В поле надо пахать, а не…

Он запнулся.

«С меня там не много пользы было бы», — подумал я.

— И тебе бы занятие нашлось, — сказал главный редактор. — Счетоводом был бы. Или бухгалтером.

— Считаю плохо, — сказал я.

— А что там считать? — удивился Тисловец. — Один трудодень — одна палочка. Нехитрое дело.

— А нули? — посмотрел я на него.

— Да, с нулями сложнее, — вздохнул главный. — Даже у нас их больше, чем надо. Ей-богу, половину режиссеров выгнал бы к чертовой матери… Элементарную мизансцену построить не могут!

— Валентин, надо звонить заместителю председателя! — заглянул в дверь Шарпила. — Опять мне студию для записи не дают!

Я давно заметил, что Тисловец никогда не закрывал дверь своего кабинета. В этом не было никакого смысла, ежеминутно он был кому-нибудь нужен. И чаще всего режиссерам.

— Ладно, завтра утром позвоню, — сказал Тисловец, поднимаясь со стула. — Со студией разберусь и позвоню.

Я знал, что его звонок ничего не даст. Военкомы слушаются только старших по званию.

— Призывают на сборы? — спросил меня в коридоре Рем Корнилович. — А я думал, мы после работы пульку распишем.

— На занятиях по тактической подготовке будет расписывать, — подмигнул мне Колотков, заходя в кабинет главного. — Я на сборах только этим и занимался.

Все в редакции уже знали, что я отправляюсь на военные сборы. Как и о том, чем я на них буду заниматься.

4

Я приехал в Гродно на поезде и прибыл в воинскую часть, к которой был приписан.

— Заходи, давно тебя ждем! — встретил меня в казарме Саня Лисин, с которым мы учились на филфаке. — Здесь почти все наши.

Да, в казарме я увидел почти всех своих однокурсников. Не было лишь Крокодила и Валеры Дубко. У одного маленький ребенок, у второго тесть проректор.

— Занимай вот эту кровать, снова будем рядом, — сказал Саня.

С ним мы после второго курса университета прожили в одной квартире целое лето в Сочи и здесь, в казарме, не могли находиться далеко друг от друга.

Я осмотрелся. Историки, журналисты, географы, филологи — все как один боевые мотострелки, по-простому — пехота. И все как один лейтенанты запаса, получившие звездочки на погоны после военных сборов в университете. Незабываемое время!

— Как думаешь, на выходные нас в город выпустят? — спросил Володя Зябкин.

Он на тех самых сборах нашел себе девушку в деревне, стоявшей недалеко от лагеря. Можно сказать — в лесу.

— К девицам? — спросил я.

— Конечно! — подмигнул мне Володя. — В Гродно шикарные паненки.

Действительно, как это я забыл о Рае, с которой познакомился недавно на семинаре? Всего месяц назад это было.

— Здесь еще есть отличный ресторан «Белосток», — снова подмигнул мне Володя. — Вроде нашего «Потсдама». Деньги с собой взял?

— Взял, — кивнул я.

— Во всем надо находить плюсы, — посмотрел на меня Зябкин.

Он был рослым парнем и на тех, кто был ниже ростом, смотрел как петух на зернышко. Потому девушки и не могли устоять перед ним — видели в нем петуха во всей его красе.

— Третьим будешь? — спросил его Лисин.

— Выпивать? — обрадовался Зябкин.

— Расписывать пульку.

— Нет, я в картах не мастак, — отказался Володя. — Среди журналистов ищи.

«Между прочим, и Гайворона здесь нет, — подумал я. — Этот как никто умеет обходить препятствия».

— Сколько времени нас здесь будут держать? — спросил Зябкин.

— Больше месяца, — ответил Лисин.

— Долго, — вздохнул Володя.

— Зато стрелять научишься.

— Как называется улица, на которой стоит наша воинская часть?

— Фолюш.

— Что это слово означает?

— Не знаю.

В каптёрке прапорщик нам выдал военную форму. Моя шинель опять оказалась велика. У Зябкина руки из рукавов его шинели вылезали по локоть. Мы обменялись.

— Более-менее, — придирчиво осмотрел себя перед зеркалом у входа в казарму Володя.

Видимо, он и впрямь готовился к встрече с гродненскими паненками.

Начальник сборов подполковник Иваньков выстроил курсантов на плацу и сделал перекличку. Почти сто человек, целая рота.

— Вас призвали на сборы для усовершенствования боевой выучки! — сказал Иваньков. — Но на первом месте остается дисциплина, никаких самоволок!

Голос у него был громкий. Да и вид молодцеватый, настоящий служака.

— Магазин далеко отсюда? — спросил кто-то за моей спиной.

— Отставить разговоры! Это кто там в магазин собрался?

— За сигаретами, товарищ подполковник.

Курсанты грохнули от смеха.

Подполковник поднял руку, собираясь что-то добавить, — и резко опустил. Видимо, ему уже приходилось встречаться с партизанами.

— Это же кадрированная часть, — сказал все тот же голос за спиной. — Служит одно начальство и хлеборезы. В столовую давно пора.

— Разойдись! — скомандовал подполковник.

Что-либо доказывать партизанам было ниже его достоинства. И бесперспективно.

— Строиться на обед! — послышалась команда.

Здесь торопить никого не надо было, обед считался святой обязанностью даже у партизан.

— Капустные щи могли быть и гуще, — сказал Лисин, с которым я оказался рядом и в столовой. — Сало не хочешь?

— Нет, — отказался я.

Вареное сало я не любил с детства. А некоторые из курсантов заглатывали его с удовольствием.

— Видно, на гражданке их совсем не кормили, — хмыкнул Саня. — У нас в Сочи…

Я покивал. Забыть надо про Сочи, как и про Ганцевичи, Речицу и Новогрудок. В трех последних городах я рос, и в каждом из них были свои деликатесы. В Ганцевичах я впервые познакомился с сальтисоном, паляндвицей и кровяной колбасой. В Речице все наши родственники угощали по праздникам котлетами, форшмаком и фаршированной щукой. У новогрудских хозяек особенно вкусными были колдуны, домашние колбасы и кумпяк — сыровяленый свиной окорок. Какое из блюд предпочитал Саня в своем Сочи?

— Долму, — посмотрел на меня выразительными черными глазами Саня, — шашлык по-карски и царскую форель. Знаешь, что это такое?

— Слышал, — вздохнул я. — Если нас выпустят в увольнение, пойдем в ресторан. Хоть по солянке съедим.

— Ладно, — согласился Саня. — И выпьем по рюмке.

— Не без этого.

Из-за стола курсанты вылезали неспешно. Хоть и бедноват обед, настроение все же улучшилось.

— Так и не начал курить? — спросил меня Зябкин.

— Нет, — сказал я.

— А я начал, — полез в карман шинели Зябкин. — После женитьбы, знаешь, новые привычки появляются.

А он, оказывается, женился. Какие же тогда паненки?

— Одно другому не мешает, — сказал Зябкин. — Наоборот, только укрепляет семью.

Он и студентом любил пофилософствовать. А сейчас, отработав два года в школе, и подавно.

— Директором школы еще не назначили? — спросил я.

— Берут инструктором в районо, — со значением посмотрел на меня Зябкин. — А там и в райком могу попасть.

— Партийный? — удивился я.

Володя кивнул. В отличие от меня, он знал, что такое карьера.

5

Служба на сборах проходила по давно заведенному распорядку: подъем, физическая зарядка, завтрак, теоретические занятия в классах, обед, снова занятия, ужин и отход ко сну. Как ни странно, в субботу курсантов отпускали в увольнение до понедельника в город. Понятно, касалось это только тех, кому было где ночевать.

В первую же субботу я позвонил Рае.

— Ты в Фолюше? — обрадовалась она. — Многие мои знакомые проходили там сборы.

Я на ее слова не обратил внимания. В нашей стране многих молодых мужчин призывают на сборы.

— Приходи ко мне домой, — распорядилась Рая. — Найдем, где переночевать. Все наши тебе будут рады. Особенно Галя.

— Какая Галя? — удивился я.

— Синичкина. Она с тобой на филфаке училась, курсом или двумя младше.

Действительно, с Галей Синичкиной я вместе учился. Кажется, и видел ее на совещании. Но она замужем, дочке года три.

— У нее сейчас с Сергеем сложности, — подслушала мои мысли Рая. — Говорит, разводятся. На днях тебя вспоминала.

Как тесен мир. Оказывается, в Гродно обо мне думает не только Рая, но и Галя. Все мы звали ее Галочкой. Маленькая, изящная, легкая на ногу, с приветливой улыбкой. Она нравилась многим парням, в том числе и мне. А замуж вышла за физика Синичкина, с которым я боролся на первенстве университета и легко положил на лопатки в первом периоде. Но я все-таки кандидат в мастера, а он зеленый новичок. Единственный плюс Синичкина — рыжий чуб. Им, видимо, и соблазнил Галочку.

— Сказала, глупее рыжих никого нет, — засмеялась Рая. — Придешь, она сама тебе расскажет.

У меня не было большого желания слушать о глупости рыжих, но хозяева знают, кому и о чем рассказывать. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Тем более у меня на тумбочке возле кровати теперь лежит совсем другой устав, воинский.

— Хорошо, — сказал я, — диктуй адрес.

— А мы по рублю и в магазин, — сказал Саня, когда я рассказал ему о своих гродненских знакомых. — Он здесь рядом.

— На воротах пропускают? — спросил я.

— Мы же офицеры! — потрогал недавно отпущенные усики Лисин. — Главное, на глаза начальству не попадаться. Но они по выходным сидят дома. У каждого жена, дети… Знаешь, кто наши наставники?

— Кто?

— Служили советниками во время арабо-израильской войны. Там отличились при исполнении служебных обязанностей, и их направили на заслуженный отдых к партизанам. Боевые офицеры!

Это было похоже на правду. От всех наших майоров и подполковников припахивало порохом, и на нас они смотрели если и не свысока, то снисходительно. Каждый из них на своей шкуре узнал, почем фунт лиха.

— А начальника сборов ранило, — кивнул Саня. — Видел, хромает?

Действительно, Иваньков передвигался с осторожностью. Теперь понятно, в чем дело.

— У всех боевые награды, но здесь они их не надевают, — вмешался в наш разговор Зябкин.

— Стесняются? — спросил я.

— Не хотят привлекать внимание. Тот, кто воевал, рубашку на груди не рвет.

Это было правдой. Фронтовики, которых я знал, своими подвигами не хвастались. У моего дяди Васи два ордена Славы, Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и Отечественной войны, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги», польский крест, но ни одной из этих наград на его пиджаке я не видел.

— Мы будем носить, — подмигнул мне Володя. — Если наградят, конечно.

— А за что тебя награждать? — хмыкнул Саня. — За соблазнение малолеток?

— На малолеток я не претендую, — вздохнул Зябкин. — Мне и двадцатилетних хватает.

— За них даже медаль не дадут.

— «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» В магазин идем или не идем?

Ребята двинулись в верном направлении. Я остался на месте. Может, и правда надо было становиться третьим в их компании?

«Успею, — сказал я себе, — впереди еще целый месяц. За это время магазин закрыться не успеет. Главное, чтоб деньги были в кармане».

Ко мне подошел Иван Фурман. С ним мы тоже учились на филфаке, он на белорусском отделении, я на русском. В общежитии на Парковой жили в соседних комнатах, но близкими друзьями не стали. На пятом курсе Ваня женился на однокурснице Вале Корневич и пропал из моего поля зрения.

— Меня они тоже с собой звали, — сказал Иван.

— Почему не пошел?

— Нельзя, — вздохнул Фурман. — Пока все деньги не пропью, не остановлюсь. Мне жена и денег с собой не дала.

— Совсем? — удивился я.

— Ну, немного припрятал, — оглянулся по сторонам Ваня. — Давай я их лучше тебе отдам.

— Не надо! — решительно отказался я. — В город к девушкам отправляюсь. Здешние паненки хорошо трясут таких, как мы.

Ваня покивал. Его Валя была как раз гродненская.

6

С Раей мы встретились на улице Ожешко. Я знал, что на ней встречаются все гродненцы.

— Пойдем к Инне, там собираются все наши, — взяла меня под руку Рая.

— Кто такая Инна?

— Работает со мной в училище. Мы всегда у нее собираемся, квартира в центре города.

— Почему не у тебя?

— Родители, — коротко ответила Рая.

— У Инны нет родителей?

— Разведенка с отдельной квартирой. У тебя гражданскую одежду забрали?

— Нет, лежит в сумке под кроватью.

— Тогда почему не переодеваешься? По улице лучше в гражданской ходить.

Я вдруг увидел на противоположной стороне улицы Иванькова. Он медленно шел под ручку с дамой в норковой шубе. А меня под правую руку держала Рая. Я поспешно ее высвободил и козырнул. Подполковник сделал вид, что не заметил меня.

«Его жена под левую руку держит», — подумал я.

— Вот из-за этого и надо ходить в гражданской, — сказала Рая.

— Умная…

— А я должна быть умной. Моя фамилия Кац.

Для белорусских местечек распространенная фамилия. У меня и однокурсница была Дина Кац. Симпатичная.

— А я не симпатичная? — усмехнулась Рая.

Я обошел девушку и взял ее под руку своей левой рукой. Козырять так козырять.

— Очень симпатичная, — сказал я. — Для меня даже слишком.

— Поэтому я и пригласила Галю. Вот наш подъезд. Можешь меня отпустить.

«С норовом», — подумал я.

— А тебе нравятся послушные?

— Конечно!

В квартире уже было шумно. Володя, еще один коллега Раи, перебирал струны гитары. На совещании творческой молодежи он прекрасно исполнял шлягер Юрия Антонова «Гляжусь в тебя, как в зеркало…». Все девушки были от него в восторге. Интересно, с Раей они просто друзья?

— Володя женат на Тамаре, — сказала из-за спины Рая.

Она всегда была рядом. Хорошо это или плохо?

— Кому как, — засмеялась Рая. — Хорошо, что ты в шерстяных носках. Вам портянки выдают?

— Выдают, — кивнул я. — В следующий раз обязательно в них приду.

— Я пошутила.

— А я нет.

За столом я оказался рядом с Галей.

— А тебе форма идет, — улыбнулась она. — Вообще-то она идет всем молодым мужчинам, даже Синичкину.

— Где он?

— Уехал к родителям в Волковыск. Нам надо отдохнуть друг от друга.

— Устали?

— Уже даже дрались! Он, конечно, не осмелился поднять на меня руку, а я от души пощечину отвесила.

Я не узнавал Галю, которую знал студенткой. Неужели в замужестве они все распускают руки?

— Все, — сказала Галя. — Ни одной не знаю, которой не хотелось бы убить своего мужа. Ты женат?

— Нет.

— Молодчина, — вздохнула Галя. — Давай выпьем вина.

Мы выпили.

«Будто и не уезжал с семинара, — оглянулся я по сторонам. — Володя поет. Девушки льнут к парням. Я высматриваю ту, которой здесь нет. Отчего у меня не получается с Наташами?»

— Потому что тебе нужна Галочка.

Рая снова оказалась рядом со мной.

— А вдруг мне ты нравишься? — спросил я.

— Нет, — усмехнулась Рая. — Можешь пойти с ней погулять, а ночевать возвращайся сюда. Тебе уже и диван приготовили.

«Хорошо, когда за тобой приглядывают, — подумал я. — Рая позаботилась о диване. Галочка поведет гулять. Инна накормит. Живешь на всем готовом, как в армии».

— Распорядок немного другой, — подмигнул мне Володя. — Во-первых, подъем не так рано, во-вторых, на завтрак вместо каши кофе с булочкой, в-третьих, по плацу не надо маршировать. Или вы не маршируете?

Сразу видно, что человек отслужил в армии.

— Мы офицеры, — ответил я. — Стратегия, тактика, ночные стрельбы…

Про стрельбы я соврал. Нас вообще еще не возили на стрельбище. Но повезут обязательно.

— Партизанам в армии лучше всех, — согласился Володя. — Одевают, кормят, и жена далеко от тебя. Некоторые сборы считают курортом.

— Ну, не совсем курорт, но здоровье поправить можно. Питание, правда, могло быть и лучше.

Я поднялся из-за стола. Галя уже надела шубку и махала мне из прихожей. Выглядела она очень привлекательно, чтобы не сказать — соблазнительно. Не то что я в своей солдатской шинели.

— В следующий раз приходи в куртке, — шепнула мне в ухо Рая. — Мы вам и подходящую квартиру найдем.

«Что она так заботится обо мне? — снова удивился я. — Натуральная сватья».

— Потому что мы все тебя любим, — засмеялась Рая. — Ты наша гордость, и мы хотим, чтобы ты остался в Гродно.

Это было что-то новенькое. Но я уже привык к любым изменениям в своей жизни. Не то хорошо, что хорошо, а что кому нравится.

7

— Товарищ курсант, какой ориентир вы выбираете для наступления своего взвода? — остановился возле меня майор Козлов.

Он у нас вел занятия по тактике и любил задавать каверзные вопросы.

— Отдельно стоящее дерево на возвышенности, — уверенно ответил я.

— Правильно, — посмотрел на меня майор. — Мне показалось, что вы играете в карты и не следите за ходом моих рассуждений.

— Следим, — ответил за меня Лисин.

Мы на самом деле играли в карты, и отказываться от этого не было смысла.

— Сочинка? — склонил голову набок майор.

— Так точно! — подскочил Лисин.

Он любил строить из себя бывалого служаку.

— Спрячьте карты, — приказал майор. — Не буди лихо, пока оно тихо.

Вот за это мы и уважали своих учителей. Они не делали из мухи слона и хотели этого же от нас.

Мы послушно засунули в карманы карты.

— Товарищ майор! — поднял руку Лисин. — А какое направление наступления нашей дивизии в случае начала боевых действий? Например, натовцы напали на нас, и мы перешли в наступление. На Варшаву?

— Да, наша дивизия наступает в направлении Варшава — Берлин — Лондон, — внимательно посмотрел на него Козлов. — Вас это направление устраивает?

— Так точно! — снова подскочил Лисин.

Сейчас он был очень похож на бравого солдата Швейка. Как раз перед сборами я перечитывал Гашека, и мне хорошо запомнился Швейк в роли денщика фельдкурата Каца. Собственно, они оба там неповторимы, Швейк и Кац.

— А меня не устраивает, — неожиданно для себя сказал я. — Хотелось бы в Париж заглянуть.

Кто-то хохотнул.

— В Париж? — всем корпусом повернулся ко мне майор Козлов.

Какое-то время он изучал меня с головы до ног.

«Куда ты лезешь? — подумал я. — Сейчас будет тебе преферанс в “Мулен руж”. Давно на губе не сидел?»

— Ну, что ж, — перестал сверлить меня глазами Козлов. — Пишите рапорт с подробным обоснованием своего предложения. Не забудьте указать объекты, которые вас интересуют. А я передам рапорт по инстанции.

Он повернулся и подошел к большой карте, висевшей на стене. Ни Варшавы, ни Берлина, ни Лондона на ней не было. Не говоря уже о Париже…

— Я думал, нам хана, — шепнул мне в ухо Лисин. — А он ничего мужик.

— Они у нас все ничего, — согласился я. — Начальник сборов увидел меня в городе с девушкой и отвернулся.

— Ты по городу ходишь с девушкой? — удивился Александр.

— А где еще с ней ходить? — тоже удивился я.

— Лучше по квартире, — пожал плечами однополчанин. — Что касается меня, то я лежал бы с ней в кровати.

Это было интересное предложение, но я оставил его без комментариев. Тем более Александр был женат на Ирине, тоже нашей однополчанке, точнее, однокурснице.

— Про кровать я чисто теоретически, — усмехнулся Лисин. — Жена предложила сделать меня инвалидом, чтобы не ходить на сборы.