Портрет

— Инвалидом по какой части? — спросил я.

— Не по той, о которой ты думаешь, — искоса глянул на меня товарищ. — У нас же тьма знакомых врачей. Тесть болеет.

Тесть Александра был директором гастронома на Ленинском проспекте. У таких людей врачи сплошь светила.

— От сборов освободили бы, — кивнул Лисин, — но я не захотел.

— Почему?

— Отдохнуть от семьи тоже полезно.

За пару недель службы на сборах физически я значительно посвежел, на турнике подтягивался не менее тридцати раз. На сборах в университете, правда, у меня было шестьдесят подтягиваний, но там я был кандидатом в мастера спорта по борьбе, а здесь всего лишь редактор телевидения.

— Все бы ничего, — сказал Лисин, наблюдая, как я подтягиваюсь, — если бы не питание. Одно вареное сало с гороховой кашей.

— Точно! — поддержал его сослуживец Сивцов, который был много старше нас. — Даже солдат кормят лучше, а мы все же офицеры. Надо объявлять забастовку.

Я соскочил с турника, и мы с Лисиным уставились на Сивцова.

— Отказаться от питания! Зайдем в столовую, посидим, не дотрагиваясь до еды, и выйдем. Вот тогда забегают!

Вокруг нас столпились сослуживцы.

— А что, это мысль!

— Правильно, в рот ничего не лезет!

— Свиней, и тех лучше кормят!

— Не пойдем в столовую!

— Главное, — поднял руку Сивцов, — не дотрагиваться до миски с ложкой! На столе все должно остаться нетронутым!

— А масло? — спросил кто-то.

— Не трогать ни масло, ни сахар! — осмотрел друзей-партизан Сивцов. — Сегодня же на завтраке и осуществим акт неповиновения! Кто против?

Офицеры были единодушно «за».

8

До столовой мы дошли строем и, что характерно, громко отбивая шаг. Даже Лисин попадал нужной ногой под команду «левой!». Меня это беспокоило. Лейтенант Лисин ходил в ногу только в исключительных ситуациях, точнее, никогда.

— А я еще ни разу не объявлял голодовку, — усмехнулся Лисин. — Интересно, сколько дней продержусь?

— До завтра, — сказал я.

Мы зашли в столовую и заняли свои места за столами.

— Ничего не трогать! — отдал команду Сивцов. — Лейтенант Пискунов, положи масло на место!

— Хлеборезам достанется, — сказал мне на ухо Лисин, — а у них и так разъевшиеся хари.

Один из хлеборезов, узбек, выскочил из кухни, в недоумении посмотрел на партизан и пропал. Вскоре оттуда вышел прапорщик, начальник кухни.

— В чем дело? — спросил он, вытирая ладонью рот.

— Пошел вон! — поднялся с места Сивцов. — Мы отказываемся есть твои помои. Сборы, на выход!

Грохот отодвигаемых стульев был похож на разрыв снаряда. Мы вышли из столовой и уже беспорядочной толпой вернулись в казарму. Я заметил, что прапорщик смотрел нам вслед с вытаращенными глазами.

— До него еще не дошло, что сытная служба кончилась, — сказал Лисин. — Мозги жиром заплыли. Что будем делать?

— Расписывать пульку, — пожал я плечами. — Ничего другого не остается.

— Могу сбегать в магазин, — предложил Фурман. Видимо, он решил, что его время настало. Пропадать, так с музыкой!

— Так рано не продадут даже тебе, — остудил его пыл Лисин. — Да и пить на голодный желудок вредно.

— А мы закуску купим! — не успокаивался Иван.

— Подождем.

Но долго ждать нам не дали.

— Строиться! — послышалась команда Сивцова.

Я заметил, что сейчас власть в свои руки взяли партизаны, которые офицерское звание получили не в университете, а после срочной службы в армии. До сих пор они не выделялись ни на физподготовке, ни на занятиях. Теперь приказы отдавали только Сивцов с соратниками.

Мы выстроились в колонну по четыре и прошли на плац перед столовой.

— Иваньков уже ждет, — встревоженно сказал Зябкин, шедший передо мной. — А с ним какой-то полковник.

— Заместитель командира дивизии по тылу! — подмигнул нам Сивцов. — Видел, какое брюхо?

Живот у полковника действительно был солидный. Я и не знал, что такой может быть у командного состава.

— Трудовой мозоль! — опять подмигнул нам Сивцов. — Ты думаешь, к кому на стол попадают наши харчи?

— Подполковник, что происходит в вашем подразделении? — повернулся полковник к Иванькову.

Тот доложил о бунте офицеров запаса.

— Отказываются от питания?! — удивился полковник. — Советские офицеры?!

— Так точно! — козырнул Иваньков.

На его потемневшее лицо было страшно смотреть.

«В Палестине, видимо, было легче», — подумал я.

— Там партизан не было, — сказал из-за спины Лисин. Как всегда, он прекрасно читал мои мысли.

— Начальника кухни сюда! — распорядился полковник.

Чеканя шаг, подошел прапорщик. Фигурой он был похож на полковника, только вдвое моложе.

«Одного поля ягоды», — мелькнуло в моей голове.

— Ты чем, сволочь, кормишь офицеров?! — заорал полковник. — Куда делись продукты, которые тебе выдали?!

Лицо заместителя командира дивизии налилось краской. Ремень, подпоясывавший его большое брюхо, натянулся так, что казалось, вот-вот лопнет. Папаха на голове свесилась набок, готовая в любой момент свалиться.

Полковник размахнулся и изо всей силы стукнул кулаком в белой перчатке по лицу прапорщика. Тот пошатнулся, но устоял на ногах. С его головы слетела ушанка и откатилась под ноги Иванькова, словно вражеская мина. Тот вздрогнул и сделал шаг назад.

Папаха с головы полковника, кстати говоря, не свалилась.

«Настоящие боевые действия! — подумал я. — Интересно, было ли что-нибудь подобное на Голанских высотах?»

По глазам Иванькова я понял, что таких боев там не наблюдалось.

— Я же сказал — прапорщику конец! — наклонился к моему уху Лисин. — Стоит как пугало. Надевай ушанку и беги отсюда!

Но прапорщик стоял, вытянув руки по швам, и ел глазами начальство.

Полковник скривился, снял с правой руки перчатку и внимательно осмотрел косточки пальцев на кулаке. Видимо, он повредил их о скулу прапорщика.

— Накрыть по новой столы и как следует накормить товарищей офицеров! — распорядился он. — Еще раз случится что-нибудь подобное — уволю всех!

Зам по тылу резко повернулся и направился к газику, в котором водитель уже завел двигатель.

Публичная расправа закончилась.

— Вольно! — скомандовал Иваньков. — Даю полчаса на приведение себя в порядок! Сивцов, ко мне, остальным разойтись!

— Образцово-показательный спектакль! — сплюнул себе под ноги Лисин. — Даже в австрийской армии таких полковников не было.

— Полковники есть в любой армии, — не согласился я. — Тыл — он и в Африке тыл. Зябкин, не жалеешь, что не пошел служить после университета?

— Жалею! — сбил ушанку на затылок Зябкин. — Там у меня все были бы накормлены и напоены, а сам я уже батальоном командовал бы.

Это было похоже на правду. В отличие от меня с Лисиным, Зябкин уважал начальство. На филфаке он был любимчиком декана.

9

Мы шли с Галочкой по улице. Я уже давно ходил по городу в гражданской одежде, и можно было не беспокоиться, под левую или под правую руку меня держит девушка.

— Когда заканчиваются твои сборы? — спросила Галочка.

— Через неделю.

— Как быстро летит время! — вздохнула она.

«А у нас еще ничего не было, — подумал я. — Неужели нельзя найти квартиру, которая была бы свободна хотя бы на час?»

— Нет у меня квартиры, — искоса взглянула на меня Галочка. — Тем более Синичкин приехал.

— И что? — Я остановился.

— Ничего, — дернула она плечом. — Говорит, чтоб возвращалась к нему.

— А ты?

— Не хочу.

Я обнял ее, и мы поцеловались. Целовалась Галочка охотно и в любом месте, даже на людной улице. А вот мне хотелось уединенности.

— Давай зайдем на старое кладбище, — предложила Галочка. — Это рядом.

— Зачем? — удивился я.

— Здесь похоронены русские воины, которые погибли в тысяча восемьсот двенадцатом году. Французы тоже есть. Мне нравятся их памятники. Монументы!

Памятники действительно были величественные — колонны из красного мрамора, бюсты с эполетами. Мне было еще рано думать о надмогильных памятниках, но я тем не менее отметил надежность мраморных колонн, установленных полтора века назад. Современным офицерам такие не поставят, даже подполковнику Иванькову.

В этом конце кладбища не было ни души, и целовались мы как в последний раз.

— Я приеду к тебе в Минск, — сказала Галочка.

Тяжело дыша, она приложила к вискам кончики пальцев.

— А дочка? — спросил я.

— Родители присмотрят. А лучше отдам Синичкину, его ведь ребенок.

Мы засмеялись.

— Чему вас учат на сборах? — спросила Галочка.

Ей было трудно держать себя в руках, и она задавала нелепые вопросы.

— Тактике, — сказал я. — Определяем маршрут наступления дивизии.

— Какого наступления?

Галочка успокоилась, у нее перестали дрожать кончики пальцев.

— На Европу, — пожал я плечами. — Варшава — Берлин — Лондон. Я предложил из Берлина завернуть в Париж, и теперь этот вопрос изучается в штабе. Я даже рапорт написал.

Никакого рапорта, конечно, я не писал, но разве это имеет значение для Галочки?

— Я поеду с вами, — посмотрела на меня своими глазами-вишнями Галочка. — Медсестрой. Возьмешь?

Я попытался притянуть ее к себе, но девушка обеими руками уперлась мне в грудь.

— Не надо, — шепнула она. — Среди этих памятников я теряю голову…

Я отпустил ее, и мы пошли по узкой дорожке к выходу, Галочка впереди, я за ней. У нее по-прежнему была легкая походка, может, чуточку сильнее раскачивались бедра…

— А ты не смотри, — оглянулась на меня Галочка. — Спокойнее будешь спать.

Я хотел было сказать, что у всех воинов в нашей казарме крепкий сон, но промолчал. Не обо всех воинских секретах надо рассказывать женщинам, даже таким хорошеньким, как Галя.

— Не нужны нам ваши секреты, — сказала Галочка, не поворачивая головы. — А в Париж я поехала бы.

Но для меня в этом не было никакого секрета. Увидеть Париж — и умереть…

— Ты, когда станешь знаменитым писателем, начнешь путешествовать? — спросила Галочка, когда мы подошли к воротам кладбища.

— Обязательно, — сказал я. — Только об этом и мечтаю.

Мысли о путешествиях, к счастью, еще не портили мне жизнь.

По зимним улицам города долго не походишь, и мы зашли сначала к Рае, потом к Володе с Тамарой, а закончили свои блуждания у Инны. Там меня ждал диван, ставший таким же родным, как и кровать в казарме. Вино, песни под гитару, теплый девичий бок — что еще человеку надо?

Однако я понимал, что ни в казарме, ни в квартире Инны я долго не останусь.

Жизнь только ускоряла свой темп, и надо было успеть ухватить свой кусочек счастья. Я хорошо осознавал, что проношусь мимо него.

Но летели сломя голову и все остальные, в том числе Рая. Меня подмывало взять ее за руку, отвести в уголок и поговорить по душам. Она менее других походила на инопланетянку, мечтающую о Париже.

Однако Рая только улыбалась в ответ на мои взгляды. Исповедоваться она не хотела, да и я еще тот батюшка.

— Пойдем танцевать, — поднялась с места Галочка.

Я обнял ее за талию. Самая сладкая женщина именно та, что тебе не принадлежит. Это и есть тот самый закон подлости?

— Мы же договорились, что я приеду к тебе в Минск, — шепнула мне в ухо Галочка. — Готовь квартиру.

Однако квартиры в Минске у меня не было, лишь место в общежитии. На что она рассчитывает?

— На Господа! — засмеялась Галочка. — Если Он захочет, все у нас будет хорошо.

С этим я был согласен целиком и полностью. У нас было кому вести человека за руку — родители, начальство, друзья. А над всеми властвовал Господь. Галочка в Него верит?

— Конечно! — отшатнулась она от меня. — Я по воскресеньям в церковь хожу. А католики у нас чуть не каждый день в костеле.

Да, это был Гродно, может быть, лучший в Белоруссии город. Недаром в нем столько церквей и костелов. Хотел бы ты здесь остаться навсегда?

— Лучше в Минск, — снова прижалась ко мне Галочка. — В столице легче жить, чем в провинции.

Хорошо, что в нашей жизни есть женщины. Они знают, откуда у коня хвост растет.

С этой мыслью я и устроился на своем диване.

10

На сборах все опять вошло в свою колею. Даже прапорщик на кухне остался тот же.

— Мог бы и обидеться, — сказал я Лисину.

— На что?! — удивился тот. — Подумаешь, по морде дали. Тем более — зам по тылу.

— Не зам по тылу, а ему по скуле, — вмешался в наш разговор Зябкин. — Слышали, что с майором Петровым случилось?

— Нет.

— Получил звание подполковника и влип.

— Куда может влипнуть подполковник? — усмехнулся Лисин. — Он же не партизан.

— Жуткая история! — не поддержал его игривый тон Зябкин. — Знаешь, как в армии отмечают очередную звездочку?

— Конечно, — кивнул Александр. — Опускают звездочку в стакан с водкой и выпивают.

— Вот именно! Я, например, стакан водки выпить могу, а некоторые…

Он посмотрел на меня.

— Нет, — сказал я. — Мой батька выпивает легко, а я не могу.

История, случившаяся с подполковником Петровым, бывшим майором, действительно далеко выходила за границы обычной.

Получив на руки приказ о присвоении очередного звания «подполковник», Петров отметил это событие в кругу сослуживцев. А в Советской армии все празднования проходят по одному распорядку: наливают и пьют. Погуляв как следует, а точнее, выпив все, что было, отцы-командиры разошлись по домам. Но Петров жил чуть дальше, чем остальные, а проводить его до двери квартиры никто из собутыльников не догадался, и новоиспеченного подполковника подобрал на улице военный патруль. Наверное, он не очень хорошо держался на ногах. А может, и совсем не стоял на них. Как бы там ни было, Петрова задержали, как пишут в протоколах, в непотребном виде, доставили в комендатуру и сообщили о случившемся по инстанции.

— Отвезли в вытрезвитель? — спросил Лисин.

— Домой, — ответил Зябкин, — но лучше бы они его туда не возили.

— Почему? — удивился я.

— Жена так врезала по морде, что один глаз совсем не видит. Теперь на больничном.

— А звездочка? — спросил я.

— Какая звездочка? — уставились на меня друзья.

— Подполковничья.

— Наверное, заберут назад, — подумав, сказал Зябкин. — Будет и дальше служить майором.

— Могут совсем уволить, — сказал Лисин.

— Вряд ли, — покрутил головой Зябкин. — Он же больше ничего не умеет, только стрелять и маршировать.

Кстати, на прошлой неделе нас возили на стрельбище, и командовал стрельбами как раз Петров.

— Не уволят, — согласился я. — Это же не измена родине, обычная пьянка.

— Зигзаг удачи, — вздохнул Лисин. — Почему он случается в самый неподходящий момент?

— Иначе не было бы интереса к жизни, — хмыкнул я. — Спали бы не только ночью, но и днем. Посмотри на наших партизан — байбаки!

— Не все! — запротестовал Зябкин. — Я, например… Слушай, а из нашей части можно выйти другим путем, не через КПП?

— А что?

Теперь мы с Лисиным уставились на товарища.

— На КПП Наталья будет ждать, — вздохнул Володя. — Она знает, когда наши сборы заканчиваются.

— Проститься хочет? — спросил я.

— Проститься! — хохотнул Зябкин. — В ЗАГС она хочет. Сказала, из Гродно меня не выпустит.

— У тебя семья, — сказал я.

— Это ты знаешь, что семья. А ей никто об этом не говорил.

— Придется через забор! — присвистнул Лисин.

— Высокий…

Мы посмотрели на кирпичное ограждение вокруг воинской части, возвышавшееся неподалеку.

— Не все так просто! — вспомнил я любимое высказывание Славы Кирзанова.

— Зато жизнь бьет ключом! — подмигнул мне Лисин.

— И больше по голове… — согласился Зябкин.

Сборы заканчивались. На кухне снова стали плохо кормить, но на это уже никто не обращал внимания. В казарме воцарился дембельский настрой, а это самое вредное из всего, что бывает на службе. Даже есть не хотелось.

В прошлые выходные я распрощался со своими гродненскими друзьями. Произошло это на квартире у Раи.

— Где родители? — спросил я, когда она открыла мне дверь.

— В санатории, — усмехнулась она.

— Значит, ночевать буду у тебя?

— Ночуй.

— Галочка придет?

— Ей дочку не с кем оставить.

— Есть Синичкин.

— Вот он и не отпускает. Хватит, говорит, по задворкам шляться.

«А мы и не ходили по задворкам, — подумал я. — Один только раз на кладбище заглянули».

— Упустил девушку, — покивала Рая. — А она у нас самая красивая. К Инне тоже под бочок не пристроился. Думаешь, мы просто так тебя к ней подселили?

— У нее тоже дочка, — сказал я.

— И нет мужа. Эх ты, офицер!

Я стал красный, как свекла, в большом зеркале, стоявшем в прихожей, это было хорошо видно.

— Что означает название улицы Фолюш? — спросил я.

Вопрос был нелепый, но мне это и надо было.

— Не знаю, — пожала плечами Рая. — Видимо, что-то польское. Снимай ботинки и проходи.

Мы выпили вина, послушали песни Володи, и я лег спать на диване, который был значительно больше, чем у Инны. Никто меня не беспокоил, и я хорошо выспался.

В последний день сборов у КПП действительно дежурило несколько выряженных девчат. Они напряженно высматривали своих ухажеров, но через ворота те не проходили. Я знал, что Зябкин с соратниками направились в тыл, туда, где в ограждении был потайной лаз. Ни одна воинская часть в нашей стране без него не существовала.

Часть шестая

Шарж

1

— Ну что, люты больш браўся завеямі? — подмигнул мне Саня Камлыга.

Он учился на филфаке двумя курсами младше меня, и мы сначала играли вместе в КВН, а теперь соперничали на баскетбольной площадке. Саня женился на моей одногруппнице Тамаре, и я иногда заходил к ним домой. Тамара, кстати, нравилась всем ребятам, которых я знал, но выбрала Камлыгу. Видимо, имела на то основания. Высокий, бородатый, остроумный, преподает болгарский язык на филфаке. Это был, что называется, счастливый брак.

— Браўся, — кивнул я.

Я не обижался на подначки друзей. Нравится им начало моего рассказа «В февральскую вьюгу», и ладно. Камлыга придумал еще одну шутку обо мне. «У Шуры шары, шоры и шайба», — обязательно говорил он при встрече. Все смеялись и добавляли к шарам и шорам шарфик, шкаф и даже шушун. Не хватало одного шурупчика. Так меня дразнили пацаны в Речице, где я учился с пятого по восьмой класс. Но слово «шурупчик» было чужим для филологов, и я с ним не вылезал.

Кстати, Шуриком меня звали только родители.

— Саньки, идите за стол! — позвала из кухни Тамара.

Сегодня я зашел к ним после баскетбола. Саня с Тамарой жили у ее родителей. Отец, Иван Иванович, был деканом филологического факультета пединститута, и квартира у него была большая.

— Чем занимаешься? — спросила Тамара.

— Работаю, — пожал я плечами.

— Иногда смотрю твои передачи, — улыбнулась уголками губ Тамара. — Мало чем отличаются от других передач Белорусского телевидения.

От этой ее улыбки уголками губ мне всегда становилось не по себе.

— Если бы отличались, меня бы давно оттуда выгнали, — сказал я. — Норовистых коров в колхозном стаде не держат.

— А передача про Короткевича получилась хорошая, — сказала Тамара. — Выговор за нее получил?

— Нет, — качнул я головой. — Выговор был за выступление поэта Антона Белькевича.

— Не те стихи прочитал?

— Те, но после того, как он полез под стол, передачу пришлось остановить.

И я рассказал, что произошло в студии на передаче «Поэзия».

Саня с Тамарой хохотали так, что из своей комнаты вышла не только мама Тамары, но и папа.

— Пойдем в нашу комнату, — сказала Тамара.

Одной рукой она вытирала слезы, второй держала тарелку с нарезанной колбасой.

Я опять подумал, что Камлыге повезло с женой. Смеяться до слез умеет не каждая.

— Жалко, что я не видела этого по телевизору. Ты в следующий раз звони, когда выходишь в эфир.

— Ладно, — кивнул я.

Квартира у декана была хорошо спланирована, и если в комнате молодых пели, например, под гитару, родители этого не слышали. К тому же они были воспитанными людьми.

— Книгу написал? — спросил Саня.

— Написал, — кивнул я.

— Про лютый?

— Про лютый тоже.

— О чем еще? — присоединилась к расспросам Тамара.

— Мало ли о чем пишут, — снял я с полки томик Хемингуэя. — О рыбалке, например.

— На майские поедем в пущу, — сказал Саня. — Я новое удилище купил.

В Налибокской пуще мы ловили липеня — европейского хариуса, и выезд туда для меня был, пожалуй, самым ожидаемым событием в году.

— Для меня тоже, — согласился со мной Саня. — Баскетбол, липень и пиво — что еще нужно для жизни?

На третьем месте у него были, конечно, девушки, однако не обо всем можно говорить при жене.

— Я тоже поеду, — сказала Тамара. — И тоже буду пить пиво.

Видимо, она все же о чем-то догадывалась, но какое мне до этого дело?

— Правильно, у Шуры шары, — усмехнулась Тамара. — Жениться не собираешься?

— На ком? — удивился я. — Уже всех расхватали.

— А Светка?

Со Светкой Ивановой на пятом курсе у меня действительно был роман, но кто об этом помнит?

— Я помню, — сказала Тамара. — Хорошая девушка.

— Все хорошие, — согласился я.

Тамара знала, что в студенчестве она мне нравилась, вместе с Натальей, конечно. До пятого курса они были подружками не разлей вода — Наташка Калмыкова и Тамара. На четвертом курсе Саня Камлыга начал встречаться с Наташей. Я, конечно, переживал, но куда мне до Камлыги. Все шло к свадьбе, но перед защитой диплома Саня неожиданно женился на Тамаре. Они и не встречались особенно, во всяком случае, я этого не заметил. Наташа и Тамара не то чтобы поссорились — они выкинули друг дружку из своей жизни. Довольным выглядел один Саня, но это и понятно: квартира у родителей Тамары была намного больше, чем у Калмыковых.

И вот я в гостях у Тамары с Саней. Калмыкова преподает русский язык и литературу где-то в Зеленом Луге. И никто из нас студенческие времена не вспоминает.

— Почему? — посмотрел на меня Камлыга. — Хорошие были времена. Виталик Шаталин каждый год заводил новую подругу.

Мы засмеялись.

— Он так ни на одной и не женился? — спросила Тамара.

— Дочку сотрудника ЦК партии взял, — вздохнул Саня. — Виталик у нас птица высокого полета.

Я не знал, где сейчас летает Виталик, однако студентом он звезд с неба не хватал. Или это теперь не главное?

— Главное — это тесть, — сказал Саня. — Он Виталика на киностудию устроил.

— Кем? — спросил я.

— Ассистентом режиссера.

— Перестаньте говорить о грустном, — отодвинула от себя фужер с вином Тамара. — Шура, куда ты в последний раз ездил в командировку?

— В Ташкент, — ответил я. — Снимал передачу про Якуба Коласа. Он там во время войны жил в эвакуации.

— Интересно было?

— Конечно. Записал интервью с поэтессой Зульфией. Она рассказывала, что Константин Михайлович помогал материально поэтам, которые были вместе с ним в эвакуации. Например, Анне Ахматовой.

— Он был такой богатый? — удивился Камлыга.

— Зульфия говорила, что Колас получил так называемые депутатские деньги, ну и поделился ими с Ахматовой. Просто поэты редко бывают богатыми.

— Бедность и богатство — понятия относительные, — сказала Тамара. — Ты уже стал богатым?

— Откуда? — посмотрел я на нее.

— Нужно романы писать, — сказал Камлыга. — Так ты едешь с нами в Налибокскую пущу?

— Обязательно, — кивнул я. — Смонтирую передачу про Якуба Коласа и поеду.

— Хорошая компания собирается, — усмехнулся Саня, — Дима, Петр, мы с Тамарой. Все хариусы будут наши.

Я в этом не сомневался.

2

Поплавок пропал с глаз, и я подсёк. Удилище согнулось в дугу, и я понял, что на крючок засеклась хорошая рыба.

— Не спеши! — крикнул Дима. — Это может быть форель.

Я и сам знал, что спешить не надо.

Сегодня утром мы отправились ловить парами — Саня Камлыга с Петром пошли вверх по реке, мы с Димой вниз. Дима бросал под берега искусственную муху, а я набрал ручейника. На Днепре ручейники сидели в своих хатках на ивняках, окунувших нижние ветки в воду. На этой реке ивняков не было, и ручейники цеплялись за обломанные сучья на перекатах и даже за камни. Но это был тот самый ручейник, любимая пожива речной рыбы.

Я подвел рыбу к берегу и выбросил на песок. К счастью, она не сорвалась в воде.

— А это не форель, — сказал Дима.

Я опустился на колени и взял добычу в руки. Красные плавники на белой чешуе не оставляли сомнений — голавль.

— Классная рыба, — сказал Дима. — За килограмм.

Да, голавль был хорош. На удочку никому из нас он еще не попадался, только на перемет, на который мы наживляли речную миногу. Находить миног в песке под берегом нас научил Петр. Собственно, он был нашим наставником во всем, жена, и та у него была красивее других.

— Так я же биолог! — в недоумении смотрел на друзей глубоко-синими глазами Петр. — Мы пьем только спирт.

Но голавля на удочку не ловил и Петр.

— На что поймал? — спросил Дима.

— На ручейника.

От волнения у меня дрожали руки.

Месяц назад Дима пришел работать в редакцию литературно-драматических программ, и по моей, конечно, протекции. Но его родители были не последние люди в минском литературном окружении, это тоже сыграло свою роль. Мы с ним вместе учились на филфаке, он на белорусском отделении, я на русском. Близкими друзьями не были, но и не враждовали.

— Может, и мне перейти на ручейника? — посмотрел на свою муху Дима.

Мушки он делал сам, и отказаться от них для него было непросто.

— Продолжай бросать, — сказал я. — Если здесь есть хариус, обязательно возьмет. А он есть.

Мы по излучине вышли на открытый берег реки, и я в ошеломлении остановился. На песке под кручей загорали три хорошенькие девушки — черная, светлая и рыжая.

— Наяды! — присвистнул Дима.

«Старшеклассницы», — подумал я. Все-таки у меня за плечами был не только филфак университета, но и год физруком в средней школе.

Судя по взглядам, девушки были не очень рады появлению рыболовов.

— Из деревни, что стоит на шоссе, — высказал догадку Дима. — Но это далеко отсюда.

— Подвез кто-то, — сказал я. — Или на велосипедах приехали.

Мы миновали девушек и опять полезли в кусты. Вдогонку нам долетел смех.

— И зачем ржать? — встопорщил усы Дима. — Рыбаков никогда не видели?

— Школьницы, — хмыкнул я. — Им покажи палец — попадают от смеха. К тому же здесь на всей реке ни души.

— Вот и я об этом.

Девицы девицами, но на первом месте у нас рыба. Я взвесил в руке пакет с голавлём. Есть что показать парням.

Где-то через полчаса повезло и Диме. Из-под кручи, заросшей лещиной, он выдернул хариуса. Он был вдвое меньше моего голавля, но Дима все равно был счастлив.

— Удачный день! — сказал он, засовывая рыбу в мешок.

Руки у него дрожали еще сильнее, чем у меня. Однако ни его, ни меня это не смущало. Рыбацкое волнение отличается от любого другого.

— Слушай, а что у тебя с Мариной? — вдруг спросил Дима.

— С какой Мариной, радисткой? — посмотрел я на него.

— На днях я встретил ее в коридоре, и она передала тебе привет. В гости пригласила. Обещала познакомить с Валькой. Кто такая Валька?

— Красавица, — сказал я. — Влюблены все видеоинженеры.

— Марина тоже красавица, — хмыкнул Дима. — Так что, идем в гости?

— Идем, — кивнул я. — Еще по парочке хариусов возьмем — и к девочкам. Только там не мы будем ловить, а нас.

Дима засмеялся. Здесь, на реке в лесных дебрях, все виделось в розовом свете. И девушки были нисколько не хуже серебряных хариусов, на ощупь такие же упругие.

3

Я зашел в новый дом Союза писателей. Как мне казалось, это было одно из самых шикарных зданий Минска. На втором этаже в нем сидели председатель и секретари Союза писателей, на третьем — консультанты и сотрудники вспомогательных служб. Но самым желанным для молодых писателей был первый этаж, где располагался бар.

И я сразу направился туда.

За одним из столов я увидел Мишу Сухно и Столярова, с которым познакомился на совещании в Королищевичах. Было это, правда, довольно давно. Он меня помнит?

— Помню, — кивнул Столяров. — Директор Бюро пропаганды литературы должен всех помнить, даже молодых. Ты еще от нас не выступал?

— Нет, — сказал я.

— Зайди на следующей неделе ко мне, поговорим.

— А его вахтер не пропустит! — засмеялся Михаил. — Он еще не член Союза.

Он уже был под мухой, а в этом состоянии Миша ни для кого не находил доброго слова. Ну, может, за исключением Столярова. Выступления по линии Бюро пропаганды, как я знал, хорошо оплачивались.

— Пропустят, — сказал Столяров. — У нас вахтеры грамотные люди.

— Отставники, — согласился Миша. — Выпьешь?

Я встал и заказал в баре три рюмки водки, бутерброды с колбасой и три кофе.

— Вот это правильно! — похвалил меня Столяров. — У наших писателей один недостаток — пьют и не закусывают.

— Я тоже не закусываю, — сказал Миша, — но мне можно. Я художник.

— Хороший художник, — поднял рюмку Столяров, — но это не дает тебе права оскорблять старших.

— Я не оскорбляю.

— Тогда закусывай!

Мы выпили и закусили. Сухно запил водку кофе.

— Уезжаю на историческую родину, — посмотрел на меня Столяров. — Я уже Мише сказал.

— Так вы же Столяров, — сказал я. — При чем здесь Израиль?

— А ты послушай, как я стал Столяровым.

И он поведал нам свое семейное предание.

Дед Столярова был выкрест, то есть еврей, принявший Православие. Началась Первая мировая война, и его забрали в армию. «Фамилия?» — спросил писарь из призывной комиссии. «Хаим Лейба Модель», — назвал дед имена своих предков. «Профессия?» — снова спросил писарь. «Столяр». «Столяров», — записал в свидетельстве писарь.

Мы засмеялись.

— Можно ехать на историческую родину, — сказал Сухно, отсмеявшись. — Там примут.

— Писари всюду одинаковы, — сказал я. — Вы ведь воевали?

— Воевал.

— Ветерана всюду примут. Это самые заслуженные люди на земле.

Столяров поднялся и принес еще три рюмки с бутербродами.

— Обязательно приходи на следующей неделе в бюро, — сказал он мне. — Тебя Чигринов выделяет среди молодых.

Это было приятно слышать.

— А меня никто не выделяет, — посмотрел на меня из-под очков Сухно. — Я сам выделился. И рисую тех, кого захочу.

— У тебя редкая профессия, — сказал Столяров. — Шаржистов всегда было мало, даже в Москве.

— В Москве есть несколько, — согласился Сухно, — но я лучше.

— Кто тебе сказал?

Мы со Столяровым переглянулись.

— А это видно, — пожал плечами Сухно. — Рисуй не рисуй, а мои шаржи лучшие. Я, может, один во всем мире.

Я еще студентом знал, что Сухно скромность не присуща. Догадывается ли об этом Столяров?

— У талантов скромности не бывает, — махнул рукой Столяров. — Тебе только пить надо меньше.

— А я брошу, — сказал Михаил. — Еще полгода попью — и брошу. Организм не позволяет.

Это были первые трезвые слова, которые я услышал от Миши. Может, и правда бросит?

— Я уеду в Израиль, а Миша бросит пить, — кивнул Столяров. — Может, не через полгода, но через год обязательно. Попомни мое слово.

Я через плечо посмотрел на бармена. Здесь, в Доме литераторов, спиртное в баре стоило столько же, сколько в магазине. Поговаривали, что этой поблажки для писателей добился Шамякин, который, кроме должности первого секретаря Союза писателей, занимал пост председателя Верховного Совета республики. И если тебе повезло попасть в этот бар, не спи, как говорил языковед Степун, в шапку.

— Иди, — сказал Михаил. — За это я нарисую на тебя шарж. Тем более с твоим носом это легко сделать. У тебя он больше, чем у Столярова.

Столяров хмыкнул.

Я поднялся и пошел к стойке. Чего только не выдержишь, чтобы тебя нарисовали. Правда, известных писателей Сухно при этом не оскорбляет, одних молодых. А если они еще и друзья…

К столу я вернулся с тремя рюмками и двумя бутербродами.

— А на меня, значит, пожалел денег? — посмотрел на тарелку с бутербродами Миша.

— Ты все равно не закусываешь, — сказал я.

— А сейчас закусил бы. Ну, тем больше ты будешь похож на себя на рисунке. Но это не мой выбор.

— Хлопцы, не ссорьтесь, — положил нам руки на плечи Столяров. — Вы даже не подозреваете, как я вам завидую. Там у меня таких друзей не будет.

В баре несколько раз подряд включили и выключили свет. Надо было расходиться по домам.

4

— Позвони Юзику и спроси, почему он не на работе, — велел мне Тисловец. — Сценарий надо сдавать, а его нет.

Я сел за стол и набрал номер. Трубку поднял Сережа, сын Юзика. Недавно я его видел в редакции.

— Сколько тебе лет? — спросил я мальчика.

— Даст Бог, в воскресенье шесть будет, — ответил он.

Воскресенье было вчера. А неделей ранее Сережа приехал из деревни от бабки.

— Где папа? — спросил я.

— Бацька з дзядзькам сядзяць на кухні, п’юць гарэлку і закусваюць селядцом! — ответил Сережа.

В переводе на русский язык: «Папа с дядей сидят на кухне, пьют водку и закусывают селедкой».

«Прекрасный белорусский язык, — подумал я. — Но он недавно приехал из деревни, еще не отвык».

— Ну? — послышалось из кабинета главного редактора.

— Заболел, — ответил я и положил трубку. — Через пару дней выйдет и сдаст сценарий.

— Чем это он заболел? — вышел из своего кабинета Тисловец. — Чтобы Юзик заболел, нужна эпидемия. Да и та не возьмет. Ничего не передавал?

— Нет, я говорил с сыном.

Валентин Николаевич с подозрительностью посмотрел на меня, вздохнул и вернулся в свой кабинет.

«А он хорошо знает подчиненных, — подумал я. — Обо мне тоже догадывается?»

— О тебе пока что нечего знать, — услышал я, — но через год-полтора… Сухно шарж на тебя еще не рисовал?

— Нет, — сказал я.

Мы прекрасно слышали друг друга из своих кабинетов. Людей в редакции сейчас было немного.

— Талантливый, гад… — сказал редактор после паузы. — Жена с утра до вечера смеется.

— А вы порвите газету с шаржем.

— Я порвал, но она пошла в киоск и скупила все экземпляры. Еще и соседям показала.

«Вот, а ты жениться хочешь, — посмотрел я на портрет Якуба Коласа на стене. — А, дядька Якуб?»

«Женитесь, паничи, да знайте скутка, — усмехнулся классик, — три дня веселья, целый век смутка».

«Скутак» по-белорусски — результат, «веселье» — свадьба, а «смутак» — печаль.

Да, классики плохого не посоветуют. Что бы мы без них делали?

«Пиши, хлопец, — посерьезнел дядька Якуб. — Может, повезет, и тебя станут читать. Но что будет с народом, и там не знают». Классик кивнул вверх.

«Что-то у него сегодня настроение пессимистичное», — подумал я.

«Глядя на вас, хочется слезть со стены и в урну, — вздохнул дядька Якуб. — Ну что за стихи вы читаете с экрана людям?»

Я хотел было сказать, что к стихам не имею отношения, но только покачал головой. Какая классику разница, кто и к чему имеет отношение?

«А портрет пусть твой друг нарисует, — строго посмотрел на меня дядька Якуб. — Что-то же должно от нас остаться».

— С кем ты тут говоришь? — показался в двери Тисловец.

— Ни с кем, — ответил я.

— Я все слышу, — посмотрел по сторонам главный редактор. — За окном кто-то?

Наша редакция находилась на первом этаже, и иной раз мы переговаривались друг с другом через окно.

Но на улице было пусто.

— Черт знает что в редакции происходит! — махнул рукой Тисловец. — Нет, я разберусь, чем они там болеют. Где Микола с Романом?

Я пожал плечами.

— Микола в студии, на записи, Роман в издательстве штаны просиживает, — вспомнил Валентин Николаевич. — Нет, у нас у всех книжки выходят, но чтобы днями снимать с редактором вопросы… У тебя книжка в издательстве идет?

— Идет, — ответил я.

— Вот видишь. Рассказы?

— Повесть «Городок» и десяток рассказов.

— Повесть про детство?

— Конечно, — сказал я.

— Мне тоже надо было бы про детство написать, но я сразу начал с заводской темы. Кому-то ведь надо и об этом…

Я сочувственно покивал.

— А ты что, с этим Сухно вместе учился?

— Он шел двумя курсами ниже.

— Рисовал уже студентом?

— Да.

— И что, никто из вас не дал ему по морде за паскудные рисунки?

— Мы хлопцы смирные.

— Смирные!

От возмущения у Валентина Николаевича поднялись торчком волосы вокруг лысины и растопырились руки. Сейчас он как две капли воды был похож на себя на шарже Сухно.

— Я тоже спокойный человек, — сказал Тисловец, остывая, — но если бы выпил полстакана…

Я знал, что нашему главному полстакана как слону дробинка, но промолчал. Если человека допечь, он и от дробинки ошалеет. Правда, на Михаила у меня не поднялась бы рука и от литра водки.

— Потому что у тебя за плечами еще ничего нет, — объяснил Валентин Николаевич. — А написал бы, как я, пять книг про рабочего человека и занял бы должность — и ты не выдержал бы. Творческого человека обидеть легко. А ты вот боксера какого-нибудь нарисуй!

Боксеров Михаил еще не рисовал, разве что балерин. Надо посоветовать…

— Не такой он дурак, как кажется, — хмыкнул Тисловец. — Художников, и тех редко рисует. Пользуется, что писатели люди не мстительные. Рыдакторы, одним словом.

Вчера ассистентка режиссера Лена Павловская принесла ему на подпись микрофонную папку, на которой значилось: «Режиссер — Павловская, рыдактор — Кожедуб».

Главный сразу же вызвал меня и Павловскую к себе.

— Рыдактор — от слова «рыдать»? — спросил он, показывая папку.

— А что, по-белорусски разве не так? — округлила глаза Лена.

Они у нее и без того были большие.

— Прежде чем нести папку на подпись главному, — с укоризной посмотрел я на ассистентку, — надо показать ее старшим товарищам.

Я на год или два был ее старше.

— Подумаешь! — фыркнула Павловская.

— Вон отсюда! — схватился за телефонную трубку Тисловец. — Начальству надо звонить!

Он не любил, когда молодежь при нем ссорилась. Но сегодняшний разговор показал, что еще больше он не любил шаржи, какие молодые художники рисовали на маститых писателей.

5

Моя рукопись книги под названием «Городок» вышла в издательстве на финишную прямую.

— Пойдет в серии «Первая книга прозаика», — сказал Жарук. — Зато в очереди стоять не будешь.

— В какой очереди? — не понял я.

— Издательской, — усмехнулся он. — В нашей стране без очереди нельзя. За водкой, и той нужно стоять.

— Ну, водку мы покупаем без очереди, — тоже усмехнулся я. — Другое дело — джинсы.

Мы посмотрели друг на друга. Я был в джинсах, Жарук — в обычных штанах.

— У нас такая униформа — джинсы и кожаный пиджак, — объяснил я. — Без них на работу не пустят.

— За пиджаком в Польшу ездил?

— Из Венгрии привезли.

— Пока не научимся изготовлять свои шмотки, так и будем стоять в очереди, — покивал Жарук. — В «Маладосць» рассказ отнес?

— Отнес.

— А в «Полымя»?

— Нет.

— Почему?

— Для «Полымя» я чересчур молод.

— Неси. Пусть привыкают. Напечататься там, конечно, непросто, но не боги горшки обжигают. Да и твой друг там работает.

Слава Кирзанов, кстати, недавно спрашивал, почему я не даю им свои рассказы.

— Без очереди прочитаю, — сказал он.

Но я понимал, что не с любыми рассказами можно лезть в «Полымя». Этот журнал для классиков.

— Знаешь, как там называют рукописи обычных авторов? — посмотрел на меня, прищурив один глаз, Жарук.

— Нет.

— Мало высокохудожественные произведения.

Мы засмеялись.

— Но нести все равно надо, — сделался серьезным Жарук. — У нас говорят: носил волк, понесут и волка.

«О чем это он?» — подумал я.

— С годами узнаешь. Я, кстати, заместителем главного в «Маладосць» перехожу.

«Это хорошо», — мелькнуло в голове.

— А ты и так по всем параметрам автор «Маладосці». Но надо и в «Полымя» пробиваться.

— Лезть во все дыры?

— Ну, может, не во все, но в журналы надо. Да и свое служебное положение использовать. Творческие портреты на телевидении делаешь?

— Это моя работа.

— Для тебя работа, а для юбиляров — событие. Писатели уважают себя, любимых. А тут ты с портретом. Телевидение сейчас ого, сильнее газет с журналами. Так что не спи, брат, в шапку.

«А они со Степуном как родные братья, — подумал я. — Не из одной ли местности?»

— Все мы белорусы, — вздохнул Жарук. — А есть еще и Москва, столица всех столиц. Самые большие деньги там.

Кто о чем, а вшивый о бане. Хотя лично я начинал именно с «Юности». Напечатаюсь ли когда-нибудь в ней?

— Напечатаешься, если поставишь перед собой такую цель. Что до меня, то я мечтаю о «Новом мире». Читаешь этот журнал?

— Читаю, — сказал я. — Аксёнов, Владимов, Нагибин, Трифонов… Белорусы там печатаются редко.

— И я о том же. Даже Короткевич на его страницы не может пробиться. А он в Москве учился.

— На Высших литературных курсах?

— И на сценарных тоже. Роман об этом написал, но пока лежит в ящике стола.

«Откуда он знает про стол?» — подумал я.

— Оттуда, — хмыкнул Жарук. — Люди о нас знают больше, чем мы сами. Жениться не собираешься?

— Нет, — сказал я.

Отчего-то любой разговор в последнее время заканчивался как раз вопросом о женитьбе. Почему?

— Жена нужна всем, и в первую очередь прозаикам. Без хорошей жены хорошим писателем не станешь, это закон жизни.

Интересно, где писатели берут своих жен? Старшие по возрасту, скорее всего, в деревнях. А молодые?

— Кто где, — сказал Жарук. — Я свою в студенческом общежитии высмотрел. Ты ведь тоже в университете учился?

— На филфаке, — кивнул я.

Мне не хотелось говорить на эту тему, потерянное уже не вернуть. Да и неизвестно, упустил ли я там свою жар-птицу. А вдруг она вот сейчас кружит возле тебя, хлопая крыльями?

— Некоторые писатели совсем не женятся, — сказал Жарук. — Женщины, случается, ревнуют к литературе. Так что у каждого это личный выбор. Но опыт подсказывает, что классиками становятся только при живой жене.

«А он не просто так вспоминает классиков, — подумал я. — Неужто хочет стать вровень с Купалой и Коласом?»

Жарук внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. И правильно. Лишнее слово часто спугивает удачу.

— На телевидении много работы? — перевел разговор на более ровную дорожку Жарук.

— Хватает.

— Надо в журнал переходить. Правда, пока молодой, хочется как можно больше поездить, на людей посмотреть. Короткевич вон аж на Дальнем Востоке побывал. Тебя туда не тянет?

— В Ташкент недавно летал, — сказал я. — Теперь собираюсь в Кишинев. Может, и до Камчатки доберусь.

— Давай, — кивнул Жарук. — Главное, не пропусти госпожу удачу. Она капризная.

Это я знал. Какой стремительной ни была телевизионная жизнь, про укромное местечко, в котором могла затаиться удача, я помнил.

6

Я увидел Наталью, и у меня, что называется, сердце упало в пятки. Больше ни у кого нет такой походки. И такой осанки. И лебединого изгиба шеи…

— Привет! — улыбнулась она уголками губ.

У нашей примы-балерины похудело лицо. Или мне показалось?

— Работы много, — сказала она. — Гонка с утра до вечера, да и есть нельзя.

— Совсем?! — поразился я.

— Почти. Кусочек вареного мяса в день, а тортик совсем нельзя.

Она снова попыталась улыбнуться, но ей это удалось плохо.

— Партнера для тебя по-прежнему выписывают из Томска? — спросил я.

— Из Новосибирска. В Томске я родилась. И не выписывают, а вызывают на спектакль.

— Я думал, как посылку.

— А я тебя читала, — сказала Наташа.

— По-белорусски?! — опять поразился я.

— Язык как следует еще не выучила, но стараюсь. Тебя на русский еще не переводят?

— Переводят, — признался я.

Как раз на днях ко мне приходил прозаик Антон Козляев с предложением о переводе.

— В журнале «Неман» готовят подборку молодых авторов, и мне дали твой рассказ «В февральскую вьюгу», — сказал он. — Согласен?

— Конечно, — пожал я плечами. — С белорусского переводить легко.

— Не всех, — усмехнулся Антон. — Но у тебя язык простой.

Мне эти слова не понравились.

Козляев был на год или два старше меня. И писал он, как я слышал, чуть ли не с пеленок.

— Мы вместе в Королищевичах были, — опять усмехнулся он.

— Что-то не видел, — сказал я.

— А ты и не мог видеть. Я кидал в печь уголь в котельной.

Мне приходилось слышать о писателях андеграунда, которые работали дворниками или истопниками, изучая жизнь. А может, и просто выживая. Но своими глазами такого я видел впервые.

— И теперь там? — спросил я.

— Нет, перешел на велозавод. Там и зарплата лучше, и место в общаге дали. Ты мою Таньку знаешь?

— Таньку? — не понял я.

— Жену. В Литинституте вместе учились. Недавно она выступила на митинге, и ее с треском поперли из института.

— За что?!

— За антисоветчину, — пожал плечами Антон. — Теперь на моей шее сидит.

— В Минске?

— А где же еще? Живет, правда, с родителями. Если бы он не был полковником КГБ, совсем посадили бы.

— Кто полковник?!

У меня голова пошла кругом.

— Отец, — посмотрел на меня, прищурившись, Козляев. — Другим путем в знаменитые поэты не пробьешься.

Вот теперь я кое-что понял. Если хочешь стать знаменитым, нужно прочитать на митинге антисоветчину. А еще лучше, чтобы тебя за это посадили в тюрьму.

— Тебя не посадят, — успокоил меня Козляев. — Ты нормальный белорусский писатель. Да и вьюга у тебя хорошая. Ну так что, переводим?

— Переводи, — вздохнул я. — А ты сам на митингах выступаешь?

— Не пускают, — хмыкнул в усы Козляев.

Они у него были намного гуще моих.

Интересно, читала ли прима-балерина нашего театра русского писателя Антона Козляева? Я слышал, он из-под Архангельска.

— Из писателей я только тебя знаю, — сказала Наташа. — А читаю Сэлинджера. Тебе он нравится?

— Хемингуэй больше.

— У него много пьют, — посмотрела куда-то мне за спину Наташа. — Сухно давно видел?

— Давно.

— А я недавно. Рисует на меня шарж.

— Меня он только обещает нарисовать.

Уголки губ у Наташи опущены вниз. Совсем недавно я их целовал. Отшатнется от меня, если обниму ее?

— Не надо, — дернула плечом Наташа. — Ты это знаешь лучше меня. С Валерой мне есть о чем поговорить, а с тобой нет. Чужие.

Вот так и проходим мы мимо своего счастья. Почему?

— Потому что литература для тебя дороже всего остального. И неизвестно, найдется ли женщина, которая согласится быть второй. Я второй ни для кого не стану.

И она умнее меня, эта длинноногая балерина. И я это знал с самого начала.

— Сегодня спектакль? — спросил я.

— Спектакль. Не хочешь прийти?

— У меня вечером монтаж.

— Вот видишь. А ты обниматься лезешь.

«Унижает меня?»

— Нет, — сказала Наталья. — Говорю как есть. У тебя на телевидении девушка?

— Есть, — неожиданно для себя признался я. — Только она на радио.

— Это одно и то же. Ну, прощай.

— Прощай!

Она пошла вверх по улице, к Троицкой горе, я вниз, к Свислочи.

У каждого из нас была своя дорога.

7

На сегодня у меня был запланирован визит в Академию наук.

— Соскучился по сектору белорусского языка? — спросил Тисловец, когда я сказал ему, куда собираюсь идти.

— У меня там автор, — сказал я. — Очень интересная женщина.

— Атрашевич? — посмотрел на меня сверху вниз Валентин Николаевич. — Что в ней такого интересного? Высокая, худая, как оглобля. Можно было найти фольклористку и лучше.

— Толстую, как кадушка?

У нас с главным были разные взгляды на женщин.

Валентин Николаевич махнул своей большой пятерней и скрылся в кабинете.

— С главным спорить не надо, — сказал Юзик, присутствовавший при нашей беседе.

— А я и не спорю, — сказал я.

— У него там девица, вот и бежит в академию, — послышалось из кабинета главного редактора. — Фольклористка так, для отвода глаз.

— Я тоже люблю высоких, — присоединился к нашей компании Корнилович.

Мы с ним были одного роста.

— Недомеркам нравятся высокие, — согласился Юзик.

— А что, рост в кровати совсем не мешает, — хмыкнул Рем. — Была бы гибкая талия.

— И то, что под талией, — поддакнул Юзик.

Коллеги подразнивали, но меня это не раздражало.

— Творческий вечер Алеся Бусыги смонтировал? — спросил Юзик.

Он никогда не забывал, что на первом месте у нас работа и то, что с ней связано.

— Смонтировал, — кивнул я. — Начало передачи, правда, не вытанцовывается.

— А что такое?

Вокруг нас собрался почти весь коллектив литературно-драматической редакции, не хватало одного Тисловца.

— Ему надо сдавать план на полугодие, — сказал Юзик. — Ну так что с началом передачи? Где проходил вечер, в Доме литераторов?

— Да, в Доме. Алесь Петрович вышел на сцену, походил по ней, держась рукой за подбородок, потом говорит в микрофон: «Долгое время я жил вдали от родины. Я работал в Кремле».

Коллеги грохнули.

— Что ржете, как жеребцы? — показался в дверях своего кабинета Тисловец. — А ну, марш по местам! А ты в академию! И эту родину выкинуть к чертовой матери!

— Уже выкинул, — сказал я и вышел на улицу.

В Институте искусствоведения, этнографии и фольклора я встретился с Галиной Брониславовной Атрашевич. Мы набросали предварительный план нескольких передач «Поэзии слова народного».

— В академию вернуться не хотите? — спросила Галина Брониславовна.

— Нет, — сказал я.

— Напрасно, — усмехнулась она. — У нас хороших фольклористов не хватает. Впрочем, их всюду не хватает, даже в Москве.

Я о Москве ничего не знал и промолчал.

«Совсем она не оглобля, — подумал я в коридоре. — Старше лет на десять, но лицом и фигурой даст фору многим, кто младше ее. Ну что, к своим розам?»

Моими эти розы были год назад, но еще не забылись ни их запахи, ни изгибы лепестков, ни острота колючек.

Мое появление в мемориальном кабинете розы встретили радостными восклицаниями.

— А мы думали, уже не увидим тебя, — сказала Зина. — Похудел. Конечно, у нас сидел как у Бога за пазухой, мы тебе и баранку, и конфетку, и воды в рюмочку…

— И сладкой воды, и кислой, — подхватила Валя.

— Даже горькой, — добавила Лариса. — На телевидении дают?

— Дают, — кивнул я. — Догоняют и еще дают.

Лида молчала. А с ней мы иногда все же встречаемся. Может, реже, чем хотелось бы, но раз в месяц она у меня бывает.

Розы, видимо, обо всем знают, оттого и не спрашивают, почему Лида молчит. И не смотрит на меня.

— Много приходится ездить? — спросила Зина. Среди роз она самая бойкая на язык.

— В основном летать, — сказал я. — Страна уж больно большая.

— А мы автобусом, — кивнула Зина. — К матери в Слуцк не налетаешься.

Девушки засмеялись.

— Я слышала, в Ташкенте был? — уставилась на меня своими янтарными глазами Зина.

Про Ташкент рассказала, конечно, Лида. Там жил ее родной дядя, между прочим, белорусский писатель. Но о дяде никто из узбекских писателей мне ничего толком не сказал. Я, правда, не очень и расспрашивал. Меня там интересовал Якуб Колас.

Я посмотрел на портрет классика. Дядька Якуб был вполне удовлетворен происходящим в кабинете. Взгляд добрый, на губах улыбка. Нечасто его таким увидишь.

— К шефу не заходил? — спросила Валентина.

— А его нет сегодня, — ответила вместо меня Зина. — Заседание у президента академии.

— Откуда ты все знаешь? — удивилась Лариса.

— Оттуда, — хмыкнула Зина.

— Надо идти, — вздохнул я. — Приглашу как-нибудь всех вас на вечер в Дом литераторов. Мужья отпустят?

— Отпустят, — ответила за всех Зина.

Лида промолчала. За все это время она ни разу не подняла на меня глаза.

8

Я принес папку с тремя рассказами в журнал «Полымя».

— Зарегистрируйте, — велел Кирзанову заведующий отделом прозы Николай Иванович Сошников.

В этом журнале сотрудники друг к другу обращались на «вы».

Слава послушно раскрыл толстую тетрадь и сделал в ней запись.

— На современную тему? — спросил Сошников.

— Да, — ответил я.

— Это хорошо, нам нужна современность, — кивнул головой с большими залысинами заведующий.

Слава моргнул мне, чтобы я подождал в коридоре. Николай Иванович сделал вид, что не заметил этого.

— Ну как? — спросил я, когда Слава вышел ко мне.

— Работаю, — оглянулся он по сторонам. — Пойдем на улицу.

«Боится», — подумал я.

— Не боюсь, но лучше, чтобы никто не слышал.

— Почему?

Слава пожал плечами.

В «Маладосці», которая размещалась в здании ЦК комсомола, сотрудники не боялись говорить с авторами ни в кабинетах, ни в коридоре.

— У нас места мало, — сказал Слава. — Что ни скажешь, все сразу долетает до ушей главного.

— А мы ничего секретного не говорим.

Слава опять пожал плечами.

— Молодых авторов часто даете? — спросил я.

— Редко, — сказал Слава.

— Значит, напрасно принес свои рассказы?

— Они же у тебя, наверно, не про деревню.

— Нет, — признался я.

— Я, конечно, прочитаю и передам их заведующему, но у нас и заместитель читает, и ответственный секретарь. Я уж не говорю о главном.

— Строгий?

— Идеологически требовательный.

— Я ничего такого и не пишу.

— А язык?

Да, с языком могли быть проблемы. Как сказали мне в отделе прозы журнала «Маладосць», в моем языке хватало и русизмов, и канцеляризмов, даже молодежный сленг попадался.

— Хорошо, хоть азбукой Морзе не пишешь, — сказал Слава.

Мы засмеялись.

— А что на телевидении? — спросил Слава. — Поэты не выкаблучиваются?

— Теперь их выступления записываем. Но я вообще-то поэтами не занимаюсь. «Литературная Беларусь», «Поэзия слова народного», творческие портреты. Быстрее выходи в классики, сделаю к юбилею портрет.

— К какому юбилею? — вытаращил глаза Слава.

— Тридцатилетнему.

Мы опять засмеялись.

— Если на телевидении отметят мой тридцатилетний юбилей, из «Полымя» точно уволят. Здесь к юбилеям относятся строго.

— Потому что солидные люди. Это мы шпана подзаборная.

— Ну, не такая уж и шпана. Я повесть пишу.

— Про деревню?

— Частично. Главный герой — грибовар.

— Ишь, кого нашел. Что, и вправду варит грибы?

— Да у нас их хоть косой коси. А дед Микита варит. Тоже надо уметь.

— Все надо уметь, — согласился я. — В том числе писать рассказы и повести. За роман еще не брался?

— Нет, — вздохнул Слава. — Сошников тоже романы не пишет.

— У нас многие не пишут.

— Во-первых, нужен жизненный опыт. Ну и талант, наверно. Некоторые, правда, начинают сразу с романов.

Я вспомнил, что начал именно с романа. Начитавшись в энциклопедических словарях про антов, которые в эпоху Великого переселения народов двинулись завоевывать Византию, в восьмом классе я начал писать роман под названием «Анты». Написал две части, до того момента, когда один из вождей антов Мезамир оказался в Константинополе. И тут выяснилось, что я ничего не знаю не только о дворце базилевса в столице мира, но и о домах простых ромеев. Видимо, нужно было все же своими глазами увидеть Константинополь, уже несколько столетий называвшийся Стамбулом.

Но говорить сейчас об этом своем опыте я не захотел.

— Не так все просто, — усмехнулся Слава.

Я понял, что к писательскому делу Кирзанов относится намного серьезнее меня.

— Все из-за того, что на телевидении работаю, — сказал я. — У нас красивых девушек много.

Теперь не нашелся, что сказать, Слава.

— Один–один, — сказал я. — Ничья.

— После первого тайма, — уточнил Слава.

Мы с ним, не сговариваясь, принялись разглядывать студентов института иностранных языков, который находился рядом с редакцией журнала «Полымя». В основном это были студентки.

— Вот среди кого надо выбирать жену, — сказал я.

— Может быть, — согласился Слава. — Хотя иногда проще выучить какой-нибудь иностранный язык.

Для меня изучение иностранных языков было сложным делом, и я промолчал.

— Как-нибудь прорвемся, — сказал Слава.

— Обязательно, — кивнул я.

Мы с ним одинаково смотрели на жизнь, хотя и писали совсем по-разному.

9

В конце рабочего дня позвонил Миша Сухно и предложил встретиться. У меня сегодня не было ни записи, ни монтажа, и я согласился.

— К кому это ты? — вышел из своего кабинета Тисловец.

— Свидание с девушкой, — ответил я.

Я знал, что фамилию Сухно нашему главному редактору лучше не называть.

Валентин Николаевич с подозрительностью посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Обычно мы с Сухно встречались на Круглой площади, но сегодня Миша предложил троллейбусную остановку напротив входа в ГУМ.

— Что случилось? — спросил я, подходя к Михаилу.

— Ничего, — пожал он плечами. — Пойдем в ресторан.

Я удивился. Рестораны Миша не любил почти так же, как и комсомольских начальников. Что-то все же случилось.

— В какой? — спросил я.

— В «Зарю».

В ресторане «Заря» я был всего раз, но тем не менее хорошо знал о нем из рассказов отца.

Мы тогда жили в Ганцевичах. Отец работал бухгалтером райпотребсоюза, и ему дали квартиру в доме бывшего панского лесничего. Одну половину дома занимал директор школы с женой, моей первой учительницей, вторую наша семья. По ганцевичским меркам квартира была большая, даже с залом, и в нем по выходным отец с друзьями играли в карты. Приходили главный врач больницы Шаповалов, инструктор райкома Шингель, еще кто-то. Как я сейчас понимаю, они и научили отца играть в преферанс.

— Костя, — сказал как-то отцу Шаповалов, — ты посмотри, кто у тебя сидит за столом. Все люди с высшим образованием, уважаемые личности. А ты?

— Что я? — вытаращился на него отец. У него была привычка таращить глаза, удивляясь.

— Не поступишь в институт — не станем с тобой играть в карты, — усмехнулся Шаповалов. — Преферанс игра для людей с высшим образованием.

И отец вынужден был поступить заочно в Минский институт народного хозяйства. Однажды он приехал с экзаменационной сессии, собрал всех нас, даже мою младшую сестру Гальку, и рассказал историю.

— Сдал очередной экзамен, — рассказывал он, — и зашел в ресторан поужинать. Заочники могут себе это позволить.

— А мне кофточку не на что купить, — сказала мама.

— У тебя этих кофточек!.. — махнул рукой отец. — Слушай, а то не буду рассказывать. Выбрал я, значит, в меню блюдо, там бефстроганов очень хороший, жду официантку. А она уже идет и несет на подносе бутылку красного вина, котлету с гарниром и мясной салат. «Извините, — говорю ей, — я еще ничего не заказывал». «И не надо заказывать, — отвечает она. — Сегодня у народного писателя Белоруссии Якуба Коласа день рождения, и каждый посетитель нашего ресторана получает от него в подарок салат, котлеты и вино». И ставит на стол поднос!

Галька долго сидеть на одном месте еще не умела. Она соскочила с табуретки и побежала, громко топая ножками, в сени. Меня тоже подмывало помчаться за ней, но меня удерживали глаза отца. Они у него были вытаращены значительно сильнее, чем обычно.

— Бесплатно?! — удивилась мама.

— Он же народный писатель! — сказал отец. — На личной машине с шофером ездит! Денег у него больше, чем у всех жителей Ганцевичей, вместе взятых!

— Не может быть! — не поверила мама.

— Может! — твердо сказал отец. — Сын, ты понял, кто такой настоящий писатель?

— Понял, — кивнул я. — Ты целую бутылку вина выпил?

— Еще и сто грамм водки добавил, — сказал отец. — А в этот ресторан, между прочим, много людей ходит, он рядом с ГУМом.

— Как называется? — спросил я.

— «Заря».

И вот мы с Мишей сидели в этой самой «Заре» и выбирали в меню, чем будем закусывать.

— Здесь бефстроганов хороший, — сказал я.

— Откуда ты знаешь? — посмотрел на меня из-под очков Миша.

— Знаю, — ответил я.

Говорить про Якуба Коласа мне сейчас не хотелось.

— А я закажу бифштекс с луком, — сказал Миша. — Знаешь, почему я тебя сюда позвал?

— Почему?

— Еду в Москву на кинофестиваль.

— На фестиваль? — удивился я. — Что ты там потерял?

— Буду рисовать шаржи на артистов. Они более известные, чем писатели.

— Почему это больше? — спросил я. Мне стало обидно за писателей.

— А их больше знают простые люди, — сказал Михаил. — Чтобы узнать о писателе, надо прочитать книжку. А у нас кто читает?

— Кто?

— Интеллигенция и студенты, и власть это хорошо понимает. Писателей она тоже уважает, платит гонорары и дает премии, но артист более подходящий для нее товар. Все, что требуется от артиста, это сказать несколько слов, которые легко заглотнет народ. Политика!

Из всей его речи я запомнил только слово «народ».

— А при чем здесь кинофестиваль? — спросил я.

— Шурик, ну ты же не такой дурень, как кажешься, — опять посмотрел на меня из-под очков Миша. — Рисовать надо тех, кого знает народ. А артистов он знает больше, чем писателей.

Мы уже съели свои бифштексы и бефстрогановы, можно было рассчитываться.

Одним из очевидных преимуществ работы на телевидении была зарплата. Я теперь не волновался, кто будет платить за ужин в ресторане.

— Конечно, ты, — кивнул Миша. — Я тебя и привел в ресторан, чтобы ты заплатил.

Я сегодня уже устал произносить слово «почему» и тем не менее спросил:

— Почему?

— Так я же на тебя нарисовал шарж! — с удивлением посмотрел на меня Михаил. — Ты, кстати, немного похож на молодого Коласа, только у него большой лоб, а у тебя маленький.

Я вспомнил слова бабы Зоси, у которой квартировал, когда работал в школе физруком в деревне Крайск за Плещеницами: «У него лоб маленький, зато мозги густые». Правда, говорила она это не обо мне и тем более не о Якубе Коласе.

Михаил показал мне лист бумаги с шаржем. На рисунке первым бросался в глаза нос и только потом очки.

— Хороший шарж, — сказал я. — Где будешь печатать?

— В «ЛіМе», где же еще, — вздохнул Миша. — Ну так что, платишь?

— Конечно, — тоже вздохнул я.

Я понимал, что этот шарж подводил черту под значительным периодом моей жизни.

Уже была написана первая книга. Уже было определено направление наступления кадрированной дивизии, к которой я был приписан. Уже меня оставила лучшая из девушек. Уже мне сказали, что я немного похож на Якуба Коласа.