Портрет Дженни

Глава одиннадцатая

Узнать номер телефона не составило большого труда: под Пикскиллом был лишь один монастырский пансион. Но еще не подняв трубку, я уже знал, что мне ответят. «Простите, такой у нас нет». И я не стал просить их поискать это имя в списках прошлых лет. Допустим, они что-то раскопают — и что дальше?

Что дальше? — на этот вопрос не было ответа. Состояние мое в те дни можно выразить одним словом: пустота. От радостного ожидания, которым я еще совсем недавно жил, не осталось и следа. Да, Дженни как живая глядела на меня с портрета — лучшего из всего написанного мною, — но это только лишний раз напоминало, что ее нет. Ни здесь, в этой комнате, ни во всем огромном мире, что простерся за ее стенами. А в запредельную даль, куда она ушла, мне ходу нет. Снова и снова будет вставать по утрам солнце, распахивая нам двери в новый день, но никогда не откроются двери в день вчерашний.

Я глядел на разбросанные всюду кисти, краски, холсты, и они казались какими-то омертвелыми в своей ненужности. Наверно, вот такой же выморочностью веет от скрипки, на которой никто не играет. Один-единственный звук способен возвратить ее к жизни, вновь сделать музыкальным инструментом. Но некому извлечь этот звук, и скрипка остается просто пустым деревянным ящиком. Опустелым, как моя жизнь.

Никогда я не завидовал людям, с головой погруженным в бескрылое повседневье. Но теперь мне впервые подумалось, как, в сущности, счастливы те, кто живет просто и бесхитростно, не мудрствуя лукаво, не ломая голову над загадками Времени. Быть может, неведение и простодушие — величайший дар, который мы не умеем еще по достоинству оценить. Дар, только и делающий возможной жизнь на Земле — в железном кольце безысходности и мрака. Без этого спасительного неведения человечество давно бы сгинуло, сошло с ума от леденящего ужаса обреченности, от неразрешимости вселенских тайн. Вечных тайн, одна из которых обрушилась на меня всей своей тяжестью…

Это были трудные дни, но мало-помалу я стал выкарабкиваться. Меня спас портрет — точнее, необходимость дописать платье и еще кое-какие детали. Постепенно я втянулся в работу, обретая, нет, не душевное равновесие, но хотя бы нечто похожее.

Но ощущение пустоты не проходило. И именно потому я не мог заставить себя отнести Мэтьюсу уже окончательно завершенный портрет. Я не мог с ним расстаться, потому что это было единственное, что оставалось в этой комнате от Дженни — от ее милой болтовни, от звонкого смеха, от теплых лучиков ее глаз. Я хотел верить, что она вернется, но ох как далеко еще было до весны.

И однажды миссис Джекис застукала меня. Она неслышно вошла в комнату в тот самый момент, когда я разговаривал с портретом. Уж не помню, что именно я говорил, да это, в общем-то, и неважно. Куда важнее то, что слова мои услышала возникшая за моей спиной полная любопытства миссис Джекис.

— Ну и ну, — проговорила она, разглядывая портрет. — Так это, значит, та самая юная особа…

Вскакивая на ноги, я успел пробормотать какую-то фразу, которая должна была показать, что разговаривал я сам с собой, а отнюдь не с портретом. Но по глазам миссис Джекис я понял, что она без труда раскусила мой маневр.

— Та самая, что нанесла вам визит, — с улыбочкой констатировала она. — Ваша милочка.

И тут я сорвался.

— Дура! — вне себя заорал я, готовый ударить ее, вытолкать из комнаты.

Но миссис Джекис стояла передо мной так непоколебимо, что это меня несколько охладило.

— Дурак здесь кто-то другой, — язвительно произнесла она и с ледяным достоинством двинулась к двери, сжимая в руке тряпку, которой, видимо, перед тем вытирала пыль на лестнице. — Вы можете в любой момент покинуть этот дом, — добавила она, обернувшись на пороге. — Другие будут рады занять ваше место. — И уже выходя, заключила: — Вы не джентльмен.

Меня так и подмывало броситься вслед и крикнуть ей, что съезжаю сегодня же, прямо сейчас… Но я приказал себе заткнуться. Я знал, что не смогу уйти из этой комнаты, где все напоминает о Дженни — от лестницы, по которой она так легко и радостно взбежала, до этого кресла и чашки, из которой она пила. Да и сумеет ли она меня найти, если я сменю адрес?

И я тихонько прикрыл уже распахнутую мною дверь. Я уже готов был извиниться перед миссис Джекис за свою грубость… Все это оставило горький осадок. Чтобы хоть немного отвлечься, я убрал портрет с мольберта, поставил лицом к стене. Но это мало что изменило — все равно я не мог думать ни о чем другом.

А через несколько дней произошло неожиданное.

Мэтьюс устроил в своей галерее выставку картин Джерри Фарнсворта и Элен Сойер, и я отправился ее посмотреть. Но в небольшом зале было не протолкнуться, и, решив подождать, пока публика схлынет, я заглянул в кабинет, где сидела мисс Спинни. Она дружески приветствовала меня и тут же сообщила, что удачно продала мой натюрморт с цветами, — с чем я ее, разумеется, и поздравил.

— А кстати, Адамс, если не секрет, что вы сделали с теми тридцатью долларами? — спросила она.

— Истратил, — ответил я, порядком удивленный этим вопросом.

— Я и не думала, что вы накупите на эти деньги акций. — Мисс Спинни критически оглядела меня с ног до головы. — Но почему не новое пальто или хотя бы пару ботинок?

«Какое тебе дело?» — подумал я, бросив взгляд на свои потрепанные башмаки. А вслух проговорил как можно беззаботней:

— Если их почистить, они еще вполне ничего. Только руки не доходят.

— Вам что, нравится быть не от мира сего? — Мисс Спинни покачала головой. — Да, чем больше я вижу художников, тем меньше их понимаю. Человек готов жить впроголодь и ходить в драных штанах, лишь бы иметь возможность вволю мазать холсты красками. Спрашивается, кто же спятил — он или все остальные? Но вернемся к вашим ботинкам. Вы, по крайней мере, проверяли, сохранились ли еще подметки?

Это было уже слишком. Чего доброго, она еще захочет осмотреть мои подошвы, как это делает кузнец с лошадиными копытами, прежде чем их подковать. С нее, пожалуй, станется…

— Вот уж не думал, что я вас так интересую, — сказал я.

— Не будьте ослом, — явно уязвленная, парировала мисс Спинни.

— Ладно, — проговорил я, чтобы покончить с этим дурацким разговором, — в следующий раз можете включить в мой гонорар пару ботинок. Разрешаю вам выбрать их на ваш вкус. — С этими словами я вышел, и вслед мне полетело по-шоферски смачное ругательство.

Мэтьюс беседовал в дверях с одним из посетителей, и, кивнув ему, я вошел в зал. Он был уже полупустым, лишь несколько человек стояло перед большой картиной Фарнсворта «Отдых после работы». Но я решил начать осмотр с полотен Элен Сойер — ведь то были пейзажи Кейп-Кода — и направился в конец зала, где они висели. Неожиданно я услышал голос мисс Спинни и оглянулся. Но в зале ее не было, она разговаривала с кем-то возле кабинета. Я двинулся дальше — и вдруг увидел…

Я готов был поручиться, что десять секунд назад в зале не было ни души. Но сейчас там перед одним из пейзажей стояла девушка. Молодая девушка в темном пальто, из-под которого виднелась длинная, чуть не до пят, юбка. День был пасмурный, а свет еще не включали, но даже если б зажглись все плафоны, я не смог бы разглядеть ее лица: она закрыла его руками и, кажется, плакала.

Сердце мое учащенно забилось, а ноги будто приросли к полу. Я хотел шагнуть к ней и не мог — одеревенело стоял, не в силах сдвинуться с места.

— Дженни! — Я не услышал своего голоса. А может, и не произнес ни звука — только подумал?

Но нет, она отняла ладони от лица и повернулась ко мне, и я увидел ее глаза, влажные от слез… Но лишь на миг. В следующую секунду ее уже не было в зале.

Я так и не понял, как это произошло. Быть может, она незаметно выскользнула в дверь. Мэтьюс, как раз в этот момент входивший в зал, посторонился, словно бы пропуская кого-то. Не Дженни ли? Но я ничего не заметил — оставалось только гадать.

Мэтьюс, приветливо улыбаясь, подошел ко мне, но, вглядевшись в мое лицо, обеспокоился.

— Что с вами, Адамс? Уж не заболели ли?

Я отрицательно помотал головой и, ни слова не говоря, выбежал из зала. Представляю, как ошеломленно он смотрел мне вслед.

Я выскочил на улицу, лихорадочно оглядываясь по сторонам. Но не увидел никого, кроме спешивших по своим делам прохожих. Да в общем-то, я уже знал, что только их и увижу.

Но эти слезы, что они могли значить?