Портрет уважаемого человека

Глава двадцать третья

Довольно долгое время я никак не мог найти благоприятного случая для сведения счетов с пастором. Марбах везде пользовался славой честного и почтенного человека; под него никак нельзя было подкопаться. Мелани теперь встречалась с ним в пасторском доме. Благотворительная деятельность все более заполняла ее жизнь. Вне этого ее почти ничто не интересовало. Если нам иной раз случалось вечером сидеть вместе и я что-нибудь рассказывал или читал вслух какое-нибудь сообщение из газет, напичканных тогда военной шумихой, она слушала, продолжая прилежно шить, и никогда меня не прерывала. Когда я кончал, она говорила: «Да, я понимаю» или «Ах, это ужасно!»

Даже тогда, когда мы выбирали генерала и я пришел домой, полный впечатлений от этого важного и торжественного события, и рассказывал подробности, она осталась совершенно равнодушной и только заметила:

— Да, наверно, было очень интересно!

Так проходили наши дни — однообразно и без особых волнений. Я работал с утра до вечера и, действуя осторожно и предусмотрительно, увеличивал свое состояние. На свободной площади за зданием фабрики уже два года как высился новый корпус, и повсюду кипела работа.

Разразившаяся война не застигла меня врасплох. В моем портфеле уже лежали большие заказы для армии и предвиделись еще большие. Кстати сказать, я заранее начал, где только возможно, заменять мужчин на своем предприятии женщинами. Что дало мне возможность продолжать производство почти без сокращения, тогда как конкурирующие фирмы были вынуждены на некоторое время закрыться.

Когда я ранним утром того достопамятного сентябрьского дня, сменив штатский костюм на форму майора, в сопровождении заведующего производством обошел перед отъездом тихие помещения цехов (в честь этого события мы на один день закрыли фабрику) и отдал последние распоряжения, то мог себе сказать: «Дела мои отлично налажены».

Я пошел проститься с Мелани. Когда я подал ей руку, она, несомненно, была очень тронута. Мне хотелось сказать ей что-нибудь приветливое:

— Ты остаешься одна, Мелани!

— Да, — ответила она, слегка наклонившись вперед, — я знаю.

— Через месяц Теодора призовут в рекрутскую школу, и тогда ты будешь совсем одна.

— Да, я это знаю.

Вот и все. Я поцеловал ее в лоб. Но когда я захотел поцеловать ее и в губы, она повернула голову, подставив мне щеку. Она стояла неподвижно и даже руками не прикасалась ко мне. Уже сидя в машине, я еще раз посмотрел вверх, на окна дома. Мелани стояла за занавесками. Когда мы тронулись, я помахал ей рукой; тогда и она робко подняла руку и тоже помахала.

Теодор сидел за рулем. Он был так же горд, как и я. Мы говорили об армии, о рекрутской школе, о батальоне, которым я должен был командовать, и время прошло для нас незаметно.

Два дня спустя нас погрузили в вагоны и отправили на границу. Здесь военная жизнь захватила меня своей веселой романтикой и вначале не оставляла часа для мыслей о личных делах. Нужно было рыть окопы, подготовлять оборонительные позиции, и я с раннего утра скакал верхом по жнивью и взрытым полям от роты к роте, выслушивал доклады о ходе работ, хвалил одно и порицал другое. Раз в день я звонил по телефону домой, и заведующий производством сообщал мне, как идут дела.

Мне нечего было беспокоиться. Военные заказы поступали обильно — в таком количестве, что фабрика работала в две смены, до поздней ночи. Время от времени я звонил и Мелани — особенно после того, как Теодор надел военную форму, — и спрашивал ее о том о сем. Правда, у нас мало было о чем говорить, но мне все-таки казалось, что я обязан иногда осведомляться, как себя чувствует моя жена.

Надвигалась зима, а мы все еще стояли на границе, с нетерпением и замиранием сердца ожидая войны, которую разные страны считали неизбежной, хотя и не вступали в нее. С тех пор как уже нечего стало строить и рыть, люди начали понемногу ворчать. Каждый день приходилось изобретать что-либо новое, чтобы занять солдат, думавших о брошенной дома работе и не понимавших, почему они должны торчать здесь, когда дома столько неотложных дел.

Весной нас предполагалось отпустить и заменить другими войсками. Мы, офицеры, тоже с радостью ждали этого дня, хотя и не смели выказывать свои чувства при солдатах. И я, как другие, тосковал по своему кабинету, по шуму вязальных машин и по нежным женским рукам. Здешние девушки с шершавыми ладонями были мне вовсе не по вкусу.

Однако весной немцы пошли в наступление, и об отпусках на ближайшее время нечего было и думать. Лишь по прошествии тринадцати месяцев мы смогли отправиться домой. Когда я в первое же утро по приезде снова пошел на фабрику и начал все проверять, то так разволновался, что слезы выступили у меня на глазах.

Мелани изменилась мало. Разве что стала еще тише, а лицо еще больше заострилось. Она едва нашла время, чтобы поздороваться со мной, настолько была занята своей благотворительностью. С тех пор как мужей призвали, женщины и дети часто терпели нужду. Под руководством пастора Марбаха несколько наиболее богатых местных дам повели настоящую кампанию, пытаясь бороться с нуждой и хотя бы немного ее облегчить. И впереди всех, конечно, была Мелани!

По существу, я, как и раньше, ничего не имел против этой человеколюбивой деятельности. Но я вскоре заметил, что жена каждый месяц тратит на нее свыше ста франков. Тут уж я должен был вмешаться. Когда я обратил ее внимание на то, что у нее уходит на такие цели слишком много денег, она спросила:

— Разве у нас их мало?

— Не в том дело. Конечно, я зарабатываю достаточно, чтобы давать тебе такую сумму. Но это против моих правил. Я не хочу, чтобы ты бросала столько денег на ветер.

— Я прошу тебя, не запрещай мне! Ведь в этом вся моя жизнь! — взмолилась она.

Мне следовало уступить. Почему я этого не сделал?.. Ах, да, тут опять был замешан этот Марбах!

— Нет, — жестко ответил я. — Твой пастор обойдется и без моих денег, которые ему нужны, чтобы подлаживаться к рабочим. Для этой цели он, видимо, не считает мои деньги слишком грязными.

Я полагал, что вопрос исчерпан, но Мелани, очевидно, придавала ему огромное значение.

— Не запрещай! Мне это необходимо, ведь я только этим живу.

По я сказал «нет» — значит, говорить было не о чем.

— Если ты хочешь вязать или шить, я тебе не запрещаю. Но у меня нет лишних средств, чтобы откармливать этого пастора Марбаха. Черт знает на что ему нужны эти деньги! Наверное, чтобы сделать себе жизнь более приятной!

Мелани дрожала от возбуждения.

— Ты низкий человек! — тихо, но выразительно произнесла она. — Ах, до чего ты низок!

— Может быть, — сказал я, — но, начиная с этого дня, я требую, чтобы ты отчитывалась в хозяйственных расходах.

Она немного поплакала, но, видя, что я неумолим, покорилась неизбежному.

Надо сказать, что у меня не всегда хватало времени, чтобы самому проверять бухгалтерию Мелани, которую она соответственно своему характеру вела со скрупулезной точностью, и я часто возлагал эту задачу на Теодора, будучи уверен, что он проявит не меньшую требовательность, чем я. Жена, у которой за последнее время участились припадки истерического плача, устроила мне по этому поводу ужасную сцену. Тогда-то она впервые сказала — теперь я это припоминаю, — что не вынесет такой жизни и что лучше ей поскорее умереть.

Я совершенно не понимал, что тут ужасного, если она будет отчитываться перед Теодором, и сказал:

— Ты сама навлекла на себя это своим мотовством. Тедди строг, я знаю. Но, что тебе следует, ты будешь получать.

Она подчинилась. Но теперь я знаю, что эта мера, хотя и направленная к добру, тяжко угнетала ее. Она стала еще тише, пугливее и совершенно явно избегала встреч со мной. Иногда, просыпаясь ночью, я слышал, как она всхлипывает и плачет рядом, в своей кровати. Раза два я промолчал, хотя она, шмыгая носом и хныча, не давала мне уснуть. Но в конце концов я должен был принять меры: ведь и для ее здоровья было вредно каждую ночь растравлять себя какими-то бредовыми идеями и фантазиями.

Через три года после начала войны мы устроили в Лангдорфе большое празднество в честь молодых людей, произведенных в офицеры. К их числу принадлежал и Теодор, и поэтому мне особенно хотелось достойно обставить это торжество. Общинный совет распорядился вывесить флаги на общественных зданиях, и по моему настоянию школа в этот день была закрыта. Большинство предприятий также праздновало. В честь события была за мой счет сочинена пьеса, где в нескольких эффектных сценах показывалась неразрывная связь армии с народом. Певческое общество под руководством выписанного из города актера сыграло ее на общественном выгоне. Эта затея обошлась мне в немалую сумму.

Но основу программы составляли две речи, которые должны были быть произнесены в церкви после исполнения всеми присутствующими патриотических песен. Одну речь собирался произнести я, другую — староста общины.

Была суббота. Наши выступления были назначены на предвечерний час. Я стоял у окна виллы и нетерпеливо ждал Мелани, которая одевалась. Сначала она не хотела идти и подчинилась лишь моему решительному приказу. Я ни в коем случае не мог согласиться, чтобы она осталась дома: это дало бы новую пищу толкам о том, что мы живем в разладе.

Наконец она появилась, в черном платье с высоким закрытым воротом. Увидев перед собой ее невзрачную фигуру, я вдруг вспомнил, что со времени нашей свадьбы мы еще ни разу не выходили вместе.

— Где твоя жемчужная брошка? — спросил я.

— Какая?

— Та, что отец подарил тебе к свадьбе.

Она смутилась и покраснела.

— Та? Да… Я ее продала.

— Что? — вскричал я. — Продала? Да ты с ума сошла! Зачем ты это сделала?

Она вся задрожала и раскрыла рот; я испугался, ожидая какого-нибудь припадка.

— Мне нужны были деньги, — запинаясь, призналась она.

— И тогда ты просто-напросто продала брошь, подаренную отцом?

Она кивнула головой.

— Ладно, собирайся! — сказал я. — Об этом мы еще поговорим. Какой стыд!

Праздник был очень торжественный. Но у меня безнадежно испортилось настроение. Незачем было спрашивать, на что ей нужны были деньги. Во время пения я шепнул ей:

— Это, конечно, дело рук пастора Марбаха. Прохвост!

Она смотрела прямо перед собой и не шелохнулась. «Ладно, — подумал я, — дома разберемся!»

Пришел мой черед выступать. Несмотря на волнение, я говорил плавно, и речь вышла блестящая. Сначала я упомянул об отечестве, которое необходимо оборонять, потом заговорил о переживаемом нами всеобщем бедствии, которое заставляет нас стоять друг за друга, и о наших согражданах, которые день за днем бесстрашно смотрят в лицо смерти и готовы защищать, если потребуется, до последней капли крови оставшихся дома дорогих близких. Эта риторическая тирада дала мне возможность перейти к храбрым юным героям, которых мы в этот день чтили.

Над кафедрой, с которой я говорил, висел флаг с гигантским швейцарским крестом. Как только я умолк, вступил мощными аккордами орган, исполнивший национальный гимн. Люди встали со скамей; кое-кто запел, постепенно стали вливаться все новые и новые голоса, и гимн звучал все сильнее и внушительнее. Вероятно, никогда все так ясно и так искренне не ощущали, что мы составляем единое целое, что мы члены единой семьи и должны опираться друг на друга.

Дома я потребовал у Мелани объяснения и поистине только прекрасного праздника ради упрекал ее не слишком резко. Правда, у нее опять сделался припадок, но на этот раз я остался совершенно равнодушным. Теодор, одетый в свою красивую форму, сидел у окна, покуривая сигарету, а когда Мелани начала плакать и всхлипывать, иронически улыбнулся.

По дороге на общественный выгон, куда потом мы с ним отправились вдвоем — Мелани не пожелала идти, и я не настаивал, чтобы люди не глазели на ее заплаканное лицо, — Тедди спросил:

— Неужели этот пастор Марбах должен вечно оставаться в Лангдорфе? Ты же пользуешься влиянием. Наверно, что-нибудь можно сделать?

— Подожди немного! — с глухой яростью произнес я. — Возможность представится, а не то я ее создам. Теперь я опять располагаю временем и могу этим заняться.

— Будем надеяться, — спокойно сказал Тедди и выплюнул окурок, который широкой дугой полетел через улицу. — Пора взяться за этого господина!

Я не подозревал, что эта возможность представится мне уже на другой день. В воскресенье в церкви возник спор из-за того, что пастор Марбах упорно отказывался читать проповедь под знаком швейцарского креста. «В божьем доме, — как, передавали, сказал он, — есть место только для одного креста, притом не для того, который изображен на флаге».

Мне сообщили об этом в тот же день, и я понял, что пришло время действовать. На ближайшем заседании общинного совета я поднял вопрос о поведении Марбаха. Мне не стоило большого труда убедить коллег, что такой пастор не годится для нашей общины.

Но и после этого пришлось затратить немало усилий, так как Марбаха многие любили, несмотря на его подстрекательскую деятельность. Все же через год — еще до окончания войны — его с позором выгнали ко всем чертям. Вместо него пришел человек со здравыми понятиями.