Портрет уважаемого человека

Глава двадцать пятая

Нет, ему не было дано проводить ее в последний путь! Правда, он думал, что ему запретила Мелани. Но мы знаем лучше. Его лихорадило уже тогда, когда он лег спать рядом с покойницей.

Свет пробуждавшегося дня покрывал узором живых теней ее лицо. Ему казалось, что его жена еще дышит, и он долго и путано говорил с пей о своей вине и просил прощения. Но, как мы уже сказали, он просто бредил.

Когда позже пришла служанка, она всплеснула руками и вскрикнула:

— Господи, помилуй! Что тут стряслось!

Но, будучи простой женщиной, она не потеряла головы, а сварила больному липового чаю и выжала в чашку лимон. Теодор явился еще позднее. Он велел перенести Мелани в другую комнату и позвал врача.

Доктор пришел — тот самый, что уже засвидетельствовал смерть Мелани, — основательно осмотрел больного, выстукал его спереди и сзади и наконец сказал:

— Не падайте духом! Скоро станет лучше.

— Буду ли я присутствовать? — спросил больной и с волнением посмотрел на врача.

— Где?

— На похоронах… моей жены.

Доктор покачал головой.

— Нет, этго невозможно. Вам необходимы на несколько дней покой и теплая постель. Потом все наладится.

Но последних слов больной уже не слышал. Он закрыл глаза и думал о Мелани, которая, видно, не желала его присутствия. На лице у него было написано такое огорчение, что врач повторил:

— Не падайте духом! Все наладится!

Но потом он потянул Теодора за рукав и показал головой на дверь. Тедди последовал за ним. Когда они вышли, обнадеживающая улыбка сразу сбежала с лица врача. Напротив, оно приобрело настолько печальное выражение, что Теодор спросил:

— Что с ним?

— Пока еще нельзя с уверенностью сказать, — уклончиво ответил доктор, — но возможно… да, пока еще, конечно, неизвестно, надо выждать. Но может оказаться и воспаление легких.

— Скверное дело? — допытывался Тедди.

Его мозг пронзила мысль, что если отец умрет, го все — фабрика, вилла и все состояние — достанется ему. Правда, он тут же сказал себе, что думать об этом совсем неуместно в данную минуту, и, состроив самое горестное лицо, прежде чем врач успел ответить на его вопрос, продолжал:

— В наше время, когда есть пенициллин и все такое, это уже не опасно.

Врач тщательно протер очки, подышал на стекла и снова вытер их желтой тряпочкой, потом для проверки посмотрел сквозь очки и лишь после этого оседлал ими нос. Он говорил как представитель своей профессии, а это обязывало к осторожности.

— В возрасте вашего отца все это не так-то просто, — сказал он.

И действительно, все оказалось не так просто! Состояние больного быстро ухудшалось, жар усиливался, и нужно было опасаться самого худшего. Он почти не обращал внимания на хлопоты и заботы людей вокруг него. Терпеливо глотал, когда этого требовали, таблетки и чай, лежал почти все время с закрытыми глазами и ничего не говорил. Лишь изредка с его пересохших губ слетали бессвязные звуки. Кто видел его в таком состоянии, не мог не думать, что мысли его витают где-то далеко.

Так оно и было. Они витали далеко, вокруг Мелани. Никогда раньше не видел он ее так отчетливо, так ярко и ясно, как теперь. Он вдруг заметил, что она вовсе не безобразна, хотя нос у нее по-прежнему был острым, а губы — тонкими. Но глаза ее излучали сияние… Да, сияние! Сначала она просто не хотела его видеть и нарочно смотрела мимо. Когда он ее звал, она делала вид, будто не слышит.

В день похорон все еще лил дождь. Люди стояли под зонтами вокруг могилы и внимательно следили за четырьмя сильными рабочими, на веревках спускавшими гроб в яму. А больной в эго время лежал в постели и, не открывая глаз, звал Мелани, которая делала вид, будто не слышит.

«Теперь тебя опускают в могилу, — сказал он. — Посмотри же наконец на меня! Ведь все, что было, теперь прошло».

На кладбище пастор сказал еще несколько слов о том, что все мы возникли из праха и возвратимся во прах. Потом он помолился — коротко, так как дождь не прекращался. Кое-кто из женщин всплакнул. Вскоре провожавшие разошлись.

«Вот видишь, — сказал больной Мелани. — Теперь все кончено, а я не мог там быть».

Тогда Мелани в первый раз повернулась к нему лицом и смело посмотрела на него — так смело, как никогда в жизни.

«Теперь все кончено? А ты помнишь, как говорил отец: «Глупости! Теперь все только начинается!» Я умерла, помни об этом!»

«Конечно!» — воскликнул больной и кивнул.

Дежурившая при нем женщина на миг перестала вязать, бросила на него огорченный взгляд и подумала: «Стонет! Как он, должно быть, страдает!»

«Я тоже скоро умру», — продолжал больной.

Мелани одобрительно кивнула:

«Конечно!»

«Знаешь, — сказал он, — ты вовсе не так некрасива. Ты даже очень хорошо выглядишь. Вот только волосы: это же совсем невозможная прическа! Ты не могла бы разок причесаться иначе? Знаешь, так… ну… более по-модному».

«Так?» — улыбаясь, спросила Мелани, провела рукой по волосам, и, словно по волшебству, они легли у нее совсем иначе, очень красиво. Она на глазах у него преобразилась. Конечно, это по-прежнему была Мелани, но в то же время и не она… Но кто же?.. Ах да, это была и Бетти.

«О Мелани!» — радостно крикнул больной.

Между тем у его кровати собралось несколько человек. Слыша, как он сквозь стоны явственно произносит имя Мелани, они серьезно покачали головами и переглянулись, а один из них заметил:

— Он зовет жену! Как он, должно быть, любил ее!

С каждым днем больной все с большим спокойствием готовился к смерти. И чем дальше он подвигался по этому пути, тем веселее беседовал с Мелани. Или, может быть, с Бетти?

«Нет! — решил он. — Ты останешься, Мелани».

Он видел теперь все гораздо яснее и отчетливее. Стоило ему о ком-нибудь подумать, как этот человек уже стоял во плоти перед ним. В то же время он слышал все, что происходило вокруг него, и понимал каждое произнесенное слово. Однажды он подумал даже о том, что, раз ему стало лучше, надо утешить близких, обступивших его постель. Он хотел им сказать, чтобы они не горевали: у него так легко на душе. Он открыл глаза и осмотрелся, но встретил в глазах окружающих не сочувствие, а только любопытство. Даже Теодор смотрел на него вопросительно, без всякой любви.

Тогда он снова закрыл глаза.

«Вот видишь, — сказал он Мелани, ожидавшей его за какой-то невидимой чертой, — никакой любви, никакого сожаления. А ведь он заслуживает совсем другого!»

Они усвоили себе привычку говорить о человеке, жизнь которого здесь догорала, как о третьем лице.

«Так ему и надо! — продолжал больной. — Если есть справедливость, он должен еще много страдать».

Мелани улыбнулась.

«Он не должен страдать», — сказала она.

«Почему не должен? — возмутился он. — Почему? А где же тогда справедливость?»

«Там, где я теперь, — сказала Мелани, и ее взгляд вдруг стал серьезным, — там нет противоречий, поэтому и понятие справедливости там исчезает».

«А что там?» — спросил он.

«Не знаю. Но там все очень просто!»

«А кара? Неужели он должен остаться безнаказанным после такой жизни?»

«Его жизнь, — возразила Мелани и наклонилась вперед, — его жизнь и так была ужасна!»

Это больной должен был сперва хорошенько обдумать. Таких мыслей у него раньше никогда не возникало. Трудно, очень трудно было понять слова Мелани. Ему понадобился целый день, чтобы постичь их смысл. Потом он кивнул.

«Да, жизнь у него была ужасна!»

Чаще стали приходить посетители. В подобном городишке всегда праздник, когда собирается умирать всеми уважаемый человек. Особенно радуются старухи, предвкушая пышное погребение. Заинтересованы даже дети: «А нас отпустят из школы?»

Приходили староста общины, члены охотничьего общества и многие, многие другие. Все они с серьезными лицами смотрели на него и думали: «Конец ему! Это сразу видно!» Но они были вежливы и не проявляли злорадства.

Когда явился нотариус, Мелани спросила больного:

«А ты подумал об Ирис?»

«Ах бедняжка! Я о ней совсем забыл, — ответил он. — Она хотела выйти за меня. Она будет грустить».

«Нет, — возразила Мелани. — Дело не в этом. Тебя сна никогда не любила! Она любила одного молодого человека, официанта. Только у них не было денег, и она сказала себе: лучше уж старик!»

«Мне следовало бы что-нибудь оставить ей», — сказал больной.

«Вот именно, — поддержала его Мелани. — Потому я и заговорила о ней. Нотариус уже здесь».

Трудно было ему открыть глаза и посмотреть на склонившиеся к его кровати пустые лица, которые словно росли из белых воротничков. Но Мелани улыбалась ему, и он сделал над собой усилие. Он подозвал нотариуса.

— Завещание!

«Ага!» — подумали люди и навострили уши. Был тут и Теодор; он боялся упустить хоть слово. Когда все приготовления были кончены, больной слабым голосом, тяжело дыша, продиктовал, что оставляет фройляйн Ирис такой-то, проживающей там-то, пятьдесят тысяч франков.

«Хватит?» — спросил он, и Мелани кивнула ему улыбаясь.

— Тогда вопрос улажен! — произнес больной.

Он не мог предугадать, что сын впоследствии оспорит эту часть завещания, поскольку отец якобы не был в здравом уме. Не мог он предугадать и того, что суд решит в пользу Теодора и что Ирис останется ни с чем. Но ведь каждому ясно, что человек в здравом уме не станет завещать своей любовнице такую сумму.

Больной попросил, чтобы теперь его оставили одного. После того как лица одно за другим скрылись за дверью, он спросил Мелани:

«Теперь все в порядке?»

Она кивнула.

«Пора мне идти?»

Она снова кивнула.

Тогда он перестал держаться и начал падать — все глубже и глубже. Ему было мягко и тепло, кругом — много воздуха. Он падал так долго и так быстро, что под конец уже не знал, летит он вниз или вверх.

Ровно через одиннадцать дней после похорон Мелани скончался и он. Какое поднялось волнение в городке! Все усматривали в этом высшую волю, а женщины говорили: «Подумать только — так скоро после нее!»

Пришлось спешно созвать музыкантов из общества «Гармония», чтобы разучить в зале гостиницы «Крест» траурный марш Шопена. Далеко за полночь разносились по городку скорбные звуки. Заведующий производством должен был говорить от имени персонала фабрики; он грыз ногти и кричал на секретаршу за то, что она записывала все глупости, которые он диктовал. Староста общины откопал свой цилиндр, а в ларьке шла массовая продажа траурных повязок и черных, обтянутых сукном пуговиц. Короче говоря, городок готовился к празднику!

Провинция отстает в своих обычаях от крупных городов, где труп сейчас же упаковывают и черная карета немедленно увозит его в морг со специальным охлаждением. Нет, здесь не торопятся, и мертвец лежит дома, пока в назначенный час не соберутся люди и не поставят гроб на катафалк. Так заведено, так поступили и со всеми уважаемым человеком.

Боже, какие это были похороны! Впереди ехали две машины с цветами, а за ними — гроб. Справа и слева шагали по два почтенных представителя Национального совета. За ними на приличном расстоянии следовали музыканты. Славные люди старались изо всех сил быть достойными Шопена.

Дальше шел Теодор, потом члены гимнастического общества и еще нескольких обществ. Народу было много, шествие растянулось от дома до церкви.

Тот самый пастор со здравыми понятиями произнес прощальную речь. Он тоже допускал прямое вмешательство божьей воли; однако, добавил он, усопший не желал жить, после того как его любимая супруга отбыла на вечную родину. Всего несколько дней назад он, пастор, говорил здесь над гробом жены покойного, бесконечно им любимой. Пастор также подчеркнул, что пути создателя неисповедимы, что смерть неумолимой рукой сражает лучших и достойнейших, и прочее.

— Не мне, — закончил он, — превозносить многообразные заслуги этого необыкновенного человека. Как христианин, я стою, потрясенный, у гроба возлюбленного брата, как человек — у гроба друга. Я простираю руки к небу и взываю: «Господи, да свершится воля твоя!»

Речь была прекрасная, длинная и чрезвычайно волнующая. Кто не был осведомлен раньше, сразу же начинал понимать, какого благородного деятеля лишилось человечество. Теперь на кафедру взошел староста общины. Он описал многочисленные заслуги покойного, особо отметил, что это был человек, пользовавшийся уважением не только в пределах общины, но и по всей стране, и закончил словами:

— Будь у нас больше людей, таких, как ты, лучше жилось бы на свете! Я говорю тебе: «Прощай, дорогой друг, прощай, доблестный гражданин!»

Многие женщины начали всхлипывать. Пришлось дать органисту распоряжение сыграть что-нибудь, только после этого мог выступить следующий оратор.

Это был национальный советник. Он утверждал, что обязан сказать напутственное слово покойному коллеге. Он тоже считал, что умерший отдал стране свои лучшие силы и, что должно служить достойным примером для сограждан, всегда ставил общее благо выше личного благополучия.

Еще несколько ораторов говорили в том же духе. Последним поднялся на кафедру заведующий производством. Нелегко было после стольких блистательных речей сказать что-нибудь новое, но он держался храбро. Он говорил просто, без пафоса, как подобает служащему. Лишь под конец речи он возвысил голос и воскликнул:

— Я верю, что выражу чувство всего персонала фабрики, если скажу, что покойный всегда был для нас любящим советчиком и отцом, от которого никто не уходил, не получив помощи. Изо дня в день, из месяца в месяц и из года в год он освещал нам путь своим примером. — Потом оратор обратился непосредственно к мертвому, который спокойно лежал в гробу, ожидая окончания церемонии: — Пусть неумолимая судьба вырвала тебя из нашей среды! Ты и впредь будешь жить в наших сердцах как высокий пример трудолюбия и верности долгу!

Наконец-то! Все облегченно вздохнули, когда гроб был вынесен на воздух и шествие двинулось через церковную площадь к кладбищу. Гроб опустили в землю, люди начали готовиться к предстоящему пиршеству, а затем все кончилось.

Но в газетах страны еще раз появилось его имя и рядом — черный крест. Еще раз были подробно перечислены его заслуги, особенно подчеркивалось, что ему благодаря прилежанию и неизменной честности удалось подняться из самых низов до положения одного из наиболее уважаемых людей в стране.

Да, мои милые, он был всеми уважаемый человек!

Porträt eines angesehenen Mannes

Zürich, 1952

Перевод Д. Горфинкеля