Португальские письма

1

Направление и смысл литературной эволюции, то новое, что возникает в ее движении, иногда яснее всего проявляется не в теоретических манифестах и трактатах, не в многотомных повествованиях и эпопеях, а в небольшой, казалось бы, случайной книжечке, возникшей где-то на литературной периферии и неожиданно не только оказавшейся в центре литературных споров, но и как бы предсказывающей дальнейшее движение литературы.

Так случилось и с «Португальскими письмами», поразившими современников бесхитростными признаниями и неподдельной силой чувства скромной монахини Марианы. Книжка была издана известнейшим парижским печатником Клодом Барбеном в первые дни 1669 г. Во многом она подводила итоги предшествующему десятилетию, его ведущим тенденциям, его вкусам и пристрастиям, и — открывала новые перспективы.

Шестидесятые годы XVII в. были в истории французской прозы этого столетия, в истории вообще французской прозы, в известной мере переломными: стремительно агонизировал прециозный галантно-авантюрный роман (наиболее значительные его памятники были созданы в предшествующие десятилетия), книга Фюретьера (1666) открыла новую страницу в развитии романа социально-бытового, с произведениями г-жи де Вилльдьё, Бюсси-Рабютена, затем г-жи де Лафайет обозначился интерес к разработке характера «частного» человека, охваченного одной всепоглощающей страстью.[169] Проза менялась самым существенным образом, менялась жанрово и стилистически. На смену многотомным романам Скюдери и Ла Кальнренеда пришла полуисторическая повесть и новелла, где нескончаемые героические авантюры уступили место одному эпизоду, кульминационному моменту в жизни героев, их острым переживаниям.[170] Это требовало не только большей бытовой и психологической достоверности, но и некоторого правдоподобия характеров, их исторической детерминированности. Старый барочный роман был поэмой в прозе; новый роман, обратившись к описанию событий, имевших место в действительности, сознательно противостоял барочному роману как вымыслу. Он был не «романом», а «историей». Но новый роман и повесть не ставили перед собой задачу занять место историографии: они не описывали уже описанное в анналах и хрониках, не рисовали многофигурных батальных сцен, не создавали хронологических реестров событий мировой истории; они концентрировали внимание как раз на том, чего в писаниях историков не было, — на внутренних побуждениях персонажей, их переживаниях, их характерах. Тем самым утверждалась самоценность внутренней жизни частного человека, человека вообще. «Историчность», вообще-то весьма относительная, новых романа, повести, новеллы была данью традиции — считалось, что героями не комического, серьезного повествования могут быть только представители самого высшего света, — традиции, поколебленной уже в последние десятилетия XVII века, но до конца изжитой лишь в XVIII столетии.

Следующим этапом, который не замедлил наступить, было создание произведений на современном материале. Логичность и быстрота этого перехода понятны: ведь история в новой прозе, как и в современной ей трагедии, была лишь перифразой современности. В новых повести и новелле в жизни современников обнаруживались уже не грубый фарс, как в плутовском романе, а высокий трагизм, не низменные побуждения, а возвышенные устремления, но не оторванные от действительности, как в романе прециозном, а продиктованные ею. Возникали далекие предпосылки романа психологического.

Это не значит, конечно, что барочный роман отделен он нового непроходимой гранью; поэтика прециозного романа не была изжита до конца. Происходило в известной мере сближение прециозной прозы и классицизма (который и сам вступил в новую фазу своего развития, не без основания названную «классицизмом трагическим»[171]): последний, наследуя у барочного романа галантные сюжеты, не только привязывал их к реальной действительности, но и привносил в них некоторую рассудочность, чувство меры и хороший вкус, в какой-то степени стремление к единству места, времени и действия, композиционную четкость и логичность, декартовский принцип «расчленения трудностей», выделение в описываемом статичном характере одной ведущей черты, одной страсти.

Следует заметить, что интерес к характерам и страстям, к портрету, внешнему и внутреннему, психологическому, свидетельствуя о постепенном распадении галантно-прециозного сознания, весьма типичен вообще для французской литературы 60-х годов: портрет, характер, увиденные «извне», насыщают произведения писателей-моралистов, прежде всего Ларошфуко, — которого вряд ли следует выводить за рамки классицизма (как это иногда делают[172]), увиденные «изнутри», переполняют бурно развивающуюся в эти годы эпистолографию (г-жа де Севинье, Бюсси-Рабютен и др.).

Титульный лист первого издания «Португальских писем»

Париж, Клод Барбен, 1669

Как и в барочном романе, в новой прозе центральное место уделялось любовным переживаниям. Но нельзя не констатировать коренного изменения трактовки любви. Дело не только в том, что, перестав быть изящной пасторалью, любовь стала реальной и серьезной. Теперь она рисуется в трагических тонах, как чувство незаконное и преступное, которым не наслаждаются, а которое стремятся побороть. Отныне любовь приносит не радость, а мучения. Трагические метания между мужем и любовником с особой силой запечатлены в «Принцессе Клевской»; в «Португальских письмах» мотив запретности, греховности любви сгущен до предела и как бы вынесен за скобки. Причины этого — композиционные, а не мировоззренческие, как иногда пытаются доказать, настаивая на «особости» года появления «Писем»[173].

К. Авлин полагает, что это якобы был момент исключительной гармонии государственной власти и общественных интересов, момент небывалого равновесия и стабильности. Страна получила, наконец, желанный мир[174], были прекращены церковные споры[175]. ослаблена цензура (в этот год Мольер поставил «Тартюфа»). Однако эти стабильность и гармония оказались мнимыми; французские полки вскоре снова двинулись в новые походы, народные бунты вновь сотрясли страну, а недолгое прекращение споров с янсенистами не устранило глубокого церковного раскола.

1669 год лишен исключительности и с точки зрения литературы. Этот, по словам Сент-Бева, «неповторимый год» мало чем отличался от предыдущего, когда были созданы «Жорж Данден» и «Скупой» Мольера, «Сутяги» Расина, когда Лафонтен начал печатать свои басни. В 1669 г. значительны и симптоматичны лишь его начало и его конец: в январе появляются «Португальские письма», в декабре Расин ставит «Британника»[176]. Все остальное менее важно: Лафонтен выпускает галантный роман «Любовь Психеи и Купидона», Мольер представляет «Господина де Пурсоньяка», Боссюэ произносит первое надгробное слово, г-жа де Вилльдьё печатает «Любовный дневник». Далее идут уже совсем одни посредственности — Донно де Визе, Демаре де Сен-Сорлен, Буайе, Бурсо...

Причины ошеломляющего успеха «Португальских писем» и их историко-литературное значение — не в новости их содержания: скорбные жалобы покинутой возлюбленной звучат и в гениальных «Героидах» Овидия, и в печальной «Элегии мадонны Фьямметты» Боккаччо, и в маленьком, но весьма примечательном романе Элизены де Крен «Тяжелые страдания, проистекающие от любви» (1538). Все эти произведения не без основания считаются предшественниками нашей книги[177]. Значение «Португальских писем» — в их форме, точнее, в ее разработке.

Маленькая книжечка, изданная в январе 1669 г. Клодом Барбеном, включала пять страстных любовных писем, искренних и наивных. XVII столетие во Франции было классическим веком эпистолографии; именно тогда сложились ее устойчивые традиции. К 60-м годам уже были изданы сборники писем Геза де Бальзака (1624) и Вуатюра (1647); письма входили в моду, их не только писали и читали, в одиночку и публично, в салонах, их разыскивали, переписывали, собирали в сборники. Этот повышенный интерес к письмам отражал, конечно, не «почти полное отсутствие периодической печати»[178], а осознание жесткой условности существующих литературных жанров и попытку ее преодоления. Письма становились литературой; не теряя характера документа, они приобретали эстетическую ценность. Частные письма расшатывали ритуальность и этикетность характерообразующих принципов в литературе. Но очень скоро начался обратный процесс — начал вырабатываться классический эпистолярный канон. У него были свои теоретики и последовательные практики. «Португальские письма» созданы с учетом предшествующего эпистолярного опыта, но вне его традиций.

В «Португальских письмах» нет непринужденной светской болтовни, пересказа салонных сплетен, изящного остроумия. Все в них сконцентрировано на одном — на несчастной любви бедной Марианы. Эпистолография здесь тяготеет к беллетристике, ибо маленькая книжка — всего пять не очень длинных писем — имела внутреннюю завязку, развитие, кульминацию и развязку, но вне сюжетных мотивировок. Такое построение книги решительно противопоставляло ее обычным сборникам писем. Это — как бы первая ступень «остранения».

Но «Португальские письма» были написаны не светской дамой или салонным острословом, а искренней в своей страсти и наивной в своей откровенности монахиней; ее горькие стоны раздавались из-за стен монастыря. В этом — вторая ступень «остранения»: признания скромной монахини, кажущаяся хаотичность которых иногда даже расценивалась как «барочная», сообщали книге достоверность документа, а любовной драме Марианы — небывалую остроту.

Ко всему прочему Мариана — португалка[179], т. е., по понятиям французов XVII в., представительница южной, достаточно экзотической страны, где страсти более пылки, более естественны, менее стеснены жесткими рамками общественных приличий, менее этикетны. Эта третья ступень «остранения» была одной из первых во французской литературе попыток введения «местного колорита» как мотивирующего характеры приема (что стало более широко применяться во времена Вольтера и сделалось едва ли не основным принципом романтизма).

Все в «Португальских письмах», и прежде всего отсутствие запутанной интриги, событий, вообще связного рассказа, призвано было создать впечатление подлинности, достоверности этих человеческих документов. При всем многообразии оттенков переживаний, героиней владеет одна страсть; мастерство автора «Писем» и состояло в раскрытии побуждений и стремлений этой страсти в ее противоречивости, непоследовательности и одновременно необоримой цельности. «Эмоциональная взволнованность сестры Марианы, — писал В. М. Жирмунский, — ее душевная противоречивость, соединение в одном переживании всех радостей и всех страданий, потеря себя в переживании — вот черты нового чувства жизни, которые делают португальскую монахиню первой в длинном ряде страстных и страдающих любовниц»[180].

В первом письме Мариана восклицает: «Я хочу быть отныне чувствительна только лишь к страданиям». Отныне... Все, что было раньше, — его появление, знакомство, ухаживание, ее увлечение, скоро переросшее в страсть, затем дни, казалось бы, полного счастья, — все это устранено из рассказа как мешающая событийность. Внешних событий в «Португальских письмах» почти нет. Есть жизнь сердца в момент напряженный и трагический. И начинается книга не с «начала», о котором читатель узнает постепенно, из мелких деталей, проскальзывающих среди жалоб покинутой, а, скорее, с «конца». Ощущение ушедшего счастья, любви, жизни пронизывает все пять писем Марианы. Тем не менее любовное чувство героини претерпевает — от письма к письму — известное развитие. Пять писем, пять оттенков, пять тональностей при основной доминанте — любви, осветившей душу героини, ее изменившей и в конечном итоге ставшей единственным лейтмотивом существования.

Лео Шпитцер[181] остроумно сравнил «Португальские письма» с классицистической трагедией. И хотя это сопоставление вызвало возражения[182], думается, во многом он прав. Опыт драматургии с ее умением сконцентрировать весь «интерес» вокруг одного события, происходящего в одном месте и в достаточно короткий срок, не прошел даром для автора «Писем». Действительно, в «Письмах» есть лишь одно «действие» — переживания Марианы, брошенной возлюбленным. Место тоже одно — ее монастырь, ее келья, еще точнее — ее сердце. Единство времени тоже соблюдено: временной соотнесенности в книге попросту нет, письма могли писаться и на протяжении нескольких месяцев и одного дня. Тем самым временное пространство в «Португальских письмах» сгущено до бесконечно малой величины, легко переходящей в свою противоположность.

Если «Письма» сродни трагическому жанру, то это лирическая трагедия. Переживания Марианы фиксируются непосредственно, сиюминутно и не предполагают новых поводов для своего развития. Как верно заметил Анри Куле, отсутствие ответов возлюбленного и составляет raison d’être книги[183]. Таким образом, «Письма» — это не диалог, а монолог. Монолог, обращенный не к возлюбленному, а к себе самой, к своей любви. Только так можно понимать начало первого письма («Посуди, любовь моя...»), что подтверждается специальными филологическими разысканиями[184].

Однако некоторое разнообразие в мотивировках настроений героини можно обнаружить, и мы видим, что для Марианы функция ее писем меняется от письма к письму. Во-первых, это средство воздействия на возлюбленного, но до тех пор, пока Мариана не уверилась в его вероломстве и своих беспомощности и слабости. Но эта функция как бы задана a priori. Во-вторых — удовлетворение непреодолимой потребности думать о своей любви, писать о ней, т. е. самовыражение. В-третьих — стремление осмыслить свою жизнь, разобраться в ней. Собственно, в самовыражении присутствуют все эти три функции: самовыражение как процесс и его двойная направленность — на другого и на себя.

Фронтиспис английского издания «Португальских писем»

Лондон, Сейферт, 1760

Когда Мариана выводит первые строки своего первого письма, ее возлюбленный уже далеко, он уехал уже очень давно и давно перестал писать. Да вообще это и не первое ее письмо к нему, были письма и раньше, были его ответы, уклончивые, обнадеживающие, лживые. Это ее первое письмо, где четко выступает тема книги, где надежда уступает место отчаянию. Но любовь осталась. Она лишь лишилась поддержки, новой пищи, отделилась от объекта и живет лишь в сердце девушки и из диалога взаимной любви, какой она могла бы стать, превратилась в монолог. Поэтому-то Мариана обвиняет не вероломного возлюбленного, а жестокую судьбу. И вместе с тем лейтмотивом первого письма звучит его заключительная фраза: «Любите меня всегда, и заставьте меня выстрадать еще больше мук». Тут и полная безнадежность, и самоутверждение в любви, которая теперь становится основой души.

Тема страданий, делающих жизнь Марианы столь напряженной, получает развитие во втором письме. Неверно, что оно отделено от первого долгими шестью месяцами. Шесть месяцев назад пришло его последнее письмо, и второе письмо книги — это не ответ на последнее послание возлюбленного, а очередное звено в цепи пятиактного эпистолярного монолога Марианы. Чувство отчаяния, постоянно звучащее на страницах «Писем», сочетается с попытками побороть неодолимую страсть.

Кульминация этой внутренней борьбы запечатлена в третьем письме. Здесь автор книги достигает необычайной для своего времени глубины, просветленности и даже изящества в воссоздании сложного и не поддающегося рационалистическому анализу любовного чувства. Мариана уличает своего возлюбленного во лжи и вероломстве и тут же радуется, что он не страдает от разлуки с нею. Укоряя его в обмане, она пишет, что сама его обманула, так как не выполнила своих посулов умереть от чрезмерности снизошедшей на нее любви. Прося возлюбленного вечно любить ее и обещая со своей стороны такую же неумирающую любовь, она призывает смерть, чтобы хоть как-то привлечь его внимание.

В четвертом письме голос страсти сменяется порой голосом рассудка. Мариана вспоминает. Вспоминает о его ухаживании, ее увлечении, их счастье, его внезапном отъезде. Здесь в рисунок внутреннего монолога Марианы входят, как заставки, детали окружающей действительности: внизу ждет французский офицер, который отвезет ее письмо возлюбленному, старая монахиня дона Бритеш беседует с Марианой, ведет ее на балкон, откуда открывается прекрасный вид на Мертолу и откуда девушка впервые увидела своего возлюбленного. Эта ретроспективность письма заставляла некоторых исследователей считать его первым в композиционной канве книги[185]. Однако четвертое письмо с его попытками рационализировать страсть, разобраться в горестях судьбы — это закономерное ослабление напряжения, не снимающее, тем не менее, предчувствия катастрофы.

Завершение драмы — в пятом письме. Письмо это — одно из самых страстных и безнадежных. Мариана прощается с возлюбленным, просит не писать ей, отсылает ему его подарки. Сделать это трудно, бесконечно трудно. Бедная девушка трепещет, заливаясь слезами, надежда окончательно покидает ее. Опа еще не знает, когда и как излечится она от своей безмерной страсти. Ей предстоит еще долгая и трудная борьба с собой. Бесконечной печалью пронизана последняя фраза письма и книги, фраза-укор, фраза-вопрос, фраза-решение: «разве я обязана давать вам точный отчет во всех своих изменчивых чувствах?»

Книга кончается безнадежной пессимистической нотой, но не имеет «конца» в духе галантно-авантюрных или плутовских романов, ибо писатель не ставил себе задачи собственно рассказа, но лишь погружал читателя во все оттенки уже определившегося чувства и тем более определившейся ситуации, его вызвавшей. Дальнейшая судьба «Писем» — это история попыток придать им тот или иной «конец», т. е. попыток ввести произведение в рамки привычных жанров или хотя бы приблизиться к ним — наметить границы событий и придать душевным движениям конкретную заданность и направленность, сделать в конечном счете из страстного монолога светский диалог.

Титульный лист второго тиража первого издания «Ответов на Португальские письма»

Париж, Ж.-Б. Луазон, 1670

Мы не знаем прямой реакции публики на появление книги, но один перечень переизданий красноречиво говорит о большом успехе: в том же 1669 г. Клод Барбен напечатал второй тираж, в Кельне все в течение того же года Пьер дю Марто выпустил подряд два издания, наконец, к концу года появляется еще одно, осуществленное в Амстердаме Изааком Ван Дейком. В начале 1670 г. Барбен снова печатает книгу. Затем «Португальские письма» регулярно переиздаются в последующие десятилетия[186]. Еще красноречивее появление продолжений и «ответов». Уже в августе 1669 г. Клод Барбен издает вторую часть «Писем», не имеющую ничего общего с первой. Он оправдывается: «Шумный успех, вызванный переводом пяти Португальских писем, внушил кое-кому из знатных людей желание увидеть перевод нескольких новых писем... Я думал, что само сочинение не так уже неприятно, чтобы публикацией его я не снискал одобрения читателей...» Однако, сравнение первой и второй частей обнаруживает в последней руку ремесленника, способного лишь на пустую светскую болтовню. Иногда автором второй части называют второстепенного литератора Адриена-Тома де Сюблиньи (1636—1696), немало писавшего для Барбена. Во второй части дама не разлучена со своим возлюбленным; она то назначает ему свидание, то видится с ним в свете; за размолвками легко может последовать примирение. Здесь перед нами не безудержная трагическая страсть, а скорее обычная светская игра в любовь, с совершенно микроскопическими поводами для ссор и примирений любовников. Но отныне плоские любовные упреки светской дамы будут печататься вместе с горячими, порывистыми письмами Марианы. В середине все того же 1669 г. появляются «Ответы на португальские письма»; их печатает парижский издатель Жан-Батист Луазон. Это действительно «ответы»: на каждое письмо Марианы, на каждый ее упрек, на каждую ее фразу следует ответ, часто дословно повторяющий текст первых «Писем». И здесь перед нами работа литературного поденщика. В ней видна торопливость: столь велик был успех «Португальских писем». Одно очень примечательно в этих «ответах», и это, очевидно, характеризует читательскую реакцию на письма Марианы, — это последняя фраза предисловия: «Меня уверили, что дворянин, написавший их, вернулся в Португалию». Автор «ответов» присочинил счастливый конец явно в угоду сентиментальности читательниц, убеждая их, что бедная Мариана вновь обрела счастье.

Приблизительно в то же время, т. е. где-то в середине или второй половине 1669 г., в Гренобле у Робера Филиппа вышли еще одни «Ответы на португальские письма», называемые обычно «Новыми ответами». Это были ответы опять на письма Марианы, а не дамы из второй части (которая так и не дождалась откликов на свою светскую болтовню). В «Новых ответах» чувствуется рука способного литератора. Стиль его, быть может, чрезмерно изыскан, но герой умно, твердо и мужественно отвечает Мариане, а порой даже переходит в наступление и обвиняет девушку в ветрености. Основной подтекст его ответов — чувство самолюбивой гордости; он видит в своих письмах лишь возможность соревнования в нежных упреках и страстных признаниях. Автор книги не ставит перед собой задачу раскрыть созревшее и сформировавшееся чувство героя, он дробит его переживания соответственно поводам, извлекаемым из писем Марианы. Это, конечно, никак не вяжется с первыми «Письмами», с их построением, но сами по себе эти письма довольно удачны. В предисловии была сделана первая попытка анализа «Португальских писем»; здесь отмечались их искренность и проглядывающая в них непритворная страсть, книга ставилась в ряд литературных шедевров («они справедливо могут быть названы чудом любовного излияния»). Вместе с тем откровенно говорилось о возможности прекрасного литературного упражнения («Мне и в голову не пришло упустить такой прекрасный повод к сочинительству»). Рождалась новая традиция. Излагать этапы ее эволюции здесь нет нужды; укажем лишь, что найденные в «Португальских письмах» приемы психологического анализа любовного чувства были плодотворно использованы во многих и многих памятниках французской прозы. Возник и специальный жанр любовной переписки[187], где заняли свое место и послания Лбеляра и Элоизы[188] и письма заброшенной во Францию черкешенки Айше (мадемуазель Аиссе; 1695—1733), два памятника эпистолографии, наиболее близкие «Португальским письмам» и часто печатавшиеся с ними под одной обложкой.

Иллюстрация к книге К.-Ж. Дора «Письма лиссабонской канониссы»

Париж, Ламбер, 1770. Гравюра Жана Массара по рисунку Шарля Эйзена

Лирический пафос «Португальских писем» был воспринят рядом французских поэтов. Наиболее интересна попытка Клода-Жозефа Дора (1734—1780), издавшего в 1770 г. «Письма лиссабонской канониссы к Мелькуру, французскому офицеру». В пространном предисловии Дора с восхищением пишет о «Португальских письмах», которые он противопоставляет литературе эпохи: «В этих самых Письмах нет ни любовной метафизики, введенной в моду нашими бабенками, ни спасительных ударов кинжалом, разрубающих интригу вместо того, чтобы ее распутать, ни медленно действующих ядов, дающих болтливым героиням время для затянувшейся агонии, одним словом, тех ситуаций, в которые автор судорожно стремится втиснуть придуманные им характеры, не имеющие ничего общего с жизненным водоворотом, что бурлит вокруг нас; напротив, все в них правда, естественность, та приятная простота, что составляет очарование книг, к которым не раз возвращаешься и которые никогда не наскучат»[189]. Но «подлинным языком любви»[190] Дора считает поэзию, поэтому перекладывает «Португальские письма» двенадцатисложными стихами, увеличив число писем до шестнадцати и усилив их чувствительность, что было вполне в духе все более распространявшегося сентиментализма (не случайно книжка Дора привлекла внимание русского поэта-карамзиниста Ю. А. Нелединского-Мелецкого). Дора так определял свою задачу: «Письма, которые я предлагаю вниманию публики, — не что иное, как глубокое раскрытие сердца любящей женщины. Эта страсть обрисована во всех своих проявлениях, это душа, то пьяная от счастья, то погруженная в бездну сожалений, то ускользающая, то всю себя обнажающая, выдающая свои порывы с наивностью подлинного чувства и жаром любви. Женщины, знающие, что такое любовь, найдут здесь то, что они сто раз писали своим возлюбленным, а любовники (под ними я разумею тех, кто умел внушить настоящее чувство) подумают, что читают письма своих любовниц»[191].

На первой странице предисловия Дора писал о том, что так и осталось неясным, подлинны ли «Португальские письма». Действительно, споры о природе книги имеют длинную историю и по существу продолжаются и в наши дни.

2

Сразу же по выходе «Португальских писем» из печати вместе с их растущей популярностью стали возникать сомнения и споры. Они развертываются не одно столетие. По сути дела, эти споры сводятся к кардинальному вопросу о том, что существеннее — мастерство или вдохновение. Либо необычайная любовь одухотворила монахиню Мариану на создание литературного шедевра, либо большое мастерство наполнило подлинным жизненным теплом творение человеческого ума.

Кельнская контрафакция имела уже новое название: «Любовные письма португальской монахини, адресованные шевалье де Ш., французскому офицеру в Португалии». В этом же издании было уточнено: «Имя того, кому эти письма были написаны, — господин шевалье де Шамильи, а имя того, кто их перевел, — Кюйерак»[192]. Ноэль Бутон, граф де Сен-Леже, маркиз де Шамильи был человеком известным (правда, он никогда но носил титула шевалье). Он родился в знатной семье (1636), всю жизнь провел на поле брани и умер маршалом Франции в весьма преклонных годах (1715). Сен-Симон оставил его портрет, заметив, что «видя и слушая его, никогда нельзя было себе представить, что он мог внушить столь беспредельную любовь, которой пронизаны знаменитые „Португальские письма“, ни что он написал ответы этой монахине»[193]. В одной довольно курьезной книжке, вышедшей в Париже в 1672 г.[194], рассказывалось, как некий аббат Шавиньи бросил в море оригиналы этих нечестивых писем, осквернивших стены монастыря, и как все попытки шевалье де Шамильи спасти эту драгоценную для него реликвию оказались тщетными. Что касается переводчика Кюйерака — то это был без всякого сомнения Габриэль де Лавернь де Гийераг, дипломат и острослов, приятель Расина и Буало.

Указания на Шамильи кочевали из издания в издание, хотя уже в год появления «Писем» высказывались сомнения в их подлинности. Третьестепенный литератор Габриэль Гере в своих «Прогулках в Сен-Клу» (1669) назвал «Письма» «ловкой махинацией находчивого издателя»[195], но заметил, что главное в книге — ее литературные достоинства, а не вопрос о ее подлинности или поддельности. Впрочем, сомнения Гере выглядели довольно одинокими на фоне общего признания; Шамильи, который ничего не опровергал, прочно утвердился как адресат «Писем» (да у него, возможно, и действительно была какая-нибудь любовная авантюра в Португалии). Имя же автора никто и не старался узнать. Итак, более 140 лет был известен адресат — Шамильи — и почти вероятный переводчик — Гийераг. Правда, в качестве переводчика выдвигались иногда и иные кандидатуры, например уже упоминавшийся нами Сюблиньи[196], обычно тонко чувствовавший литературную конъюнктуру. Однако стиль его собственных сочинений, ходульный и плоский, разительным образом отличается от стиля «Писем».

До начала XIX в. почти никто не сомневался в подлинности писем и точка зрения Руссо в его «Письме к Даламберу о зрелищах» (1758) никем не разделялась. В 1810 г. известный эллинист Жан-Франсуа Буассонад (1774—1857) маленькой газетной заметкой возбудил новую волну интереса к «Португальским письмам» и открыл еще одну страницу в их изучении и истолковании. Буассонад писал: «Теперь все знают, что эти „Письма“, полные естественности и страсти, были написаны г-ну де Шамильи одной португальской монахиней и что переводчиком их был Гийераг или Сюблиньи. Но библиографы не открыли еще имени монахини. Я могу его назвать. На находящемся в моей библиотеке издании 1669 г. неизвестным мне почерком сделана следующая надпись: «Монахиня, написавшая эти письма, звалась Марианой Алькафорада, из монастыря в Бежа, между Эстремадурой и Андалузией. Офицер, которому написаны эти письма, был граф де Шамильи, тогда граф де Сен-Леже»[197].

Заметка Буассонада сильно укрепила позиции сторонников подлинности «Писем». В 1824 г. книга была переведена на португальский и прочно вошла в число значительных памятников литературы Португалии. В 1876 г. португальский литературовед К. Бланко установил, что в XVII в. в монастыре св. Зачатия города Бежа действительно находилась некая Мария-Анна Алькофорадо. В 1890 г. Л. Кардейро обнаружил свидетельство о крещении Марианы (22 апреля 1640) и запись о ее кончине (28 июля 1723). Были уточнены и некоторые другие факты ее биографии — дата вступления в монастырь, имя сестры, которую Мариана воспитывала, и т. д.

К началу нашего века сложились по меньшей мере четыре точки зрения на природу «Португальских писем». Одни (например, Руссо) считали, что «Письма» были сочинены, причем сразу по-французски, и мужчиной. Другие полагали, что в основу книги легла реальная история связи Марианы и Шамильи, но она лишь дала кому-то из французских литераторов идею создать это произведение. Третьи безоговорочно верили в подлинность писем, но считали, что они были написаны по-французски (быть может, действительно Марианой, а возможно, и кем-нибудь другим) и адресованы либо Шамильи, либо кому-нибудь еще. Наконец, четвертые отстаивали первоначальную версию, т. е. версию Клода Барбена (среди сторонников этой точки зрения одним из самых пылких был немецкий поэт Райнер Мариа Рильке, напечатавший в 1913 г. свой перевод «Писем»).

В 1926 г. Ф. К. Грин[198] опроверг подлинность «Писем», указав на явные несоответствия между биографиями Марианы Алькофорадо и Шамильи и текстом книги. Он разыскал в рукописном отделе парижской Национальной библиотеки полный текст королевской привилегии, выданной 28 октября 1668 г. Клоду Барбену на печатание «книги Гийерага, озаглавленной «Валентинки, португальские письма, Эпиграммы и Мадригалы». Таким образом, Гийераг оказывался автором, а не переводчиком «Писем». Однако находка Грина получила далеко не полное признание. Так, если португальский литературовед Г. Родригуэш[199] разделял точку зрения Грина, то французский писатель К. Авлин пришел к иному выводу: «Что касается меня, — писал он, — то я убежден, 1) что «Письма» вне всякого сомнения подлинны; они написаны женщиной, монахиней; 2) что они адресованы Шамильи; 3) что к тому же нет оснований сомневаться, что они написаны португальской монахиней, а содержащиеся в них приметы эпохи совершенно достоверны; 4) но что этой монахиней не могла быть Мариана Алькофорадо; имя ее остается неизвестным, надеюсь, что и останется таковым; 5) что переводчиком писем был Гийераг; что же касается „светской дамы“, то ею могла быть и г-жа Педегаш, и Сюблиньи, и любой другой связанный с Барбеном второстепенный писатель, какого угодно пола — это мне безразлично»[200].

В 1962 г. Ф. Делоффр и Ж. Ружо издали сочинения Гийерага[201] (куда вошли «Португальские письма», «Валентинки», стихотворения, статьи, переписка) и в обширном предисловии попытались доказать его авторство. В дальнейшем их аргументация была развита в серии статей[202]. Их работы были встречены позитивно, но появились и возражения, причем полемика принимала порой весьма резкие формы[203]. Система доказательств Ф. Делоффра и Ж. Ружо строилась по нескольким направлениям. В историко-литературном плане исследователи показали, что появление «Писем», их форма связаны со стремительно нараставшим в 60-е годы XVII в. интересом к документальности и достоверности, что отразило кризис прециозной прозы. Стилистический анализ «Португальских писем» продемонстрировал их родство с другими писаниями Гийерага и поставил их в связь с литературными вкусами, царившими в салонах Генриетты Английской, маркизы де Сабле, госпожи де Ла Саблиер, где Гийераг был постоянным гостем. Документальные данные (обнаруженные королевские привилегии, разысканный в провинциальной библиотеке сборник «Валентинки», в котором, помимо стихотворений, оказались напечатанными несколько писем Гийерага, его переписка с Расином, Буало, свидетельства мемуаристов и т. п.) также явились веским подтверждением их выводов.

Но, пожалуй, самым существенным в системе доказательств Ф. Делоффра и Ж. Ружо стала глубоко изученная ими биография писателя.

3

Биография Гийерага была впервые серьезно изучена лишь в наше время Ф. Делоффром и Ж. Ружо[204]. Многое еще, очевидно, будет уточнено и открыто: неизвестные факты, новые рукописи. Однако благодаря усилиям исследователей, их поискам в архивах Гийераг уже сейчас может считаться не только одним из остроумнейших людей своего времени, что было известно давно[205], не только другом Буало и Расина (о чем также знали[206]), но и способным стихотворцем, и незаурядным писателем-эпистолографом[207]. Это — оставляя пока в стороне вопрос о «Португальских письмах». Вот его curriculum vitae.

Предки Гийерага были выходцами из зажиточной бордосской буржуазии. Его прапрадед Пьер де Лавернь, президент местного парламента, купил в 1528 г. дворянское звание, замок Гийераг и присоединил его название к своей фамилии. Дед писателя Пьер-Шарль, также парламентарий, превратил свое маленькое поместье в виконтство. Отец Гийерага Жан-Жак (1599— 1631) женился в 1625 г. на Оливе де Мюлле, также бордосске и также происходившей из местной буржуазной семьи. У них 28 ноября 1628 г. родился сын, названный Габриэлем-Жозефом. Воспитанием мальчика занималась мать (отец Гийерага умер от чумы, когда сыну еще не исполнилось и трех лет). Семья жила то в замке Гийераг, построенном в X в., то в просторном городском доме, где в комнате верхнего этажа была прекрасная для своего времени библиотека. Сохранившийся довольно суммарный ее перечень позволяет говорить о том, что в детстве Гийерага к его услугам были не только обычные в каждой зажиточной семье богослужебные книги, лечебники, словари и судебники, но также большое количество книг по истории и географии (Ксенофонт, Фукидид, Павсаний, Тит Ливий, Светоний, Страбон, Диодор Сицилийский, Плутарх в переводе Амио, средневековые хроники, атласы и т. п.), по философии (Платон, Аристотель, Сенека, Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино), по ораторскому искусству (Демосфен, Цицерон, Квинтилиан); здесь хорошо была представлена классическая поэзия (Гомер, Гесиод, Катулл, Тибулл, Проперций, Овидий, Гораций, Персий, Лукан, Ювенал), драматургия (Еврипид, Аристофан, Плавт), были книги по естественным наукам, труды по алхимии и сельскому хозяйству, военному делу и архитектуре, математике и навигации и, конечно, целая груда трудов по юриспруденции. В перечне было кратко сказано: «пачки маленьких французских книжек, весьма потрепанных». Почти наверняка это были и рыцарские романы о Ланселоте и Тристане, Мелюзине и Фьерабрасе, и книги Рабле, Маро, Ронсара, д’Юрфе и других французских писателей XVI и XVII вв. Классическая образованность сочеталась у Гийерага с хорошим знанием отечественной литературы.

Фрагмент фасада главного входа замка Гийераг

Сен-Сюльпис-де-Монсегюр. Современное состояние

В 12 лет Габриэль-Жозеф приезжает в столицу, где окунулся в шумную жизнь парижских школяров (он учился в знаменитом Наваррском коллеже, славившемся уже во времена Вийона). В бурные годы Фронды Гийераг сближается с принцем де Конти, вскоре заняв пост его секретаря (вместо умершего поэта Сарразена). У Конти произошло знакомство Гийерага с молодым Мольером, труппа которого играла при этом маленьком дворе. Кочуя по Франции, часто посещая Париж, Гийераг вел в эти годы разгульную жизнь молодого вертопраха. Горячая кровь гасконца увлекала его во всевозможные рискованные авантюры. Об одной из них рассказывает в своих «Историйках» Тальман де Рео: «В 1652 году Гийераг, молодой человек из почтенной бордосской семьи (он состоял при принце де Конти, сменив Сарразена), попросил одного драчуна по имени Ришар принять участие в поединке с графом де Мареном, сыгравшим с Гийерагом злую шутку. „Дорогой мой, — ответил Ришар, — две недели назад я ввязался бы в драку и за два экю; но сейчас у меня в кошельке пятьсот кругленьких пистолей, так дай мне их прокутить, а там будем драться сколько душе угодно; а вот у моего приятеля Павийона нет за душой и четверти экю, обратись-ка к нему“. И дельце было обделано в лучшем виде»[208].

При принце де Конти Гийераг состоял больше десяти лет. В частности, он занимался увеселениями этого вельможи, и здесь он близко сошелся с Мольером, дав ему идею «Тартюфа». Прототипом героя комедии все современники не сговариваясь считали аббата Габриэля Рокетта[209], состоявшего одно время при принце де Конти. Гийераг хорошо знал этого святошу и, по свидетельству мемуаристов, даже составил о нем для Мольера специальную «памятную записку».

После 1656 г. Гийераг почти постоянно живет в Париже. Он женится в 1658 г. на Марии-Анне (т. е. Марианне!) Понтак, вскоре у них рождается дочь, также названная Марией-Анной. Не отсюда ли имя героини «Португальских писем»? Гийераг принят в свете, при дворе, разыгрывает пылкую влюбленность в г-жу де Ментенон, немало сделавшую для его карьеры, посещает светские салоны, где постоянно встречается с самыми яркими представителями литературы — с Мольером, Расином, Буало, Ларошфуко, г-жой де Лафайет. Писатели читают ему свои новые произведения (например, известно, что 14 декабря 1673 г. он слушает чтение «Поэтического искусства» Буало[210]), современники записывают его остроты. Но не только острое злословие, но и умение молчать, когда это надо, а также покровительство г-жи де Ментенон и несомненные литературные способности обращают на Гийерага внимание Людовика XIV, ценившего в своих секретарях не одну лишь исполнительность, но и писательское дарование. В год выхода «Португальских писем» и «Валентинок» Гийераг становится одним из четырех кабинет-секретарей короля. Французский дипломат маркиз де Боннак писал в начале XVIII в.: «Король, услышав о Гийераге, захотел узнать его поближе и был им очарован. Он даже предложил ему написать комедию, которая должна была бы стать скорее государственным делом, чем развлечением»[211]. Но тут проявился весь характер Гийерага: он набросал несколько забавных сцен, показал их королю, но Людовик был недоволен, так как политической комедии не получилось, и Гийераг бросил свои листки в корзину для бумаг. Государственная служба не мешала ему вести рассеянный образ жизни, заводить все новые знакомства (в том числе с Лафонтеном), острить в салонах, между делом редактировать «Газетт де Франс», печатая в ней свои статьи, помогать друзьям (он, например, способствовал приближению Буало ко двору), изредка навещать жену и дочь, живших в Бордо.

В декабре 1677 г. Гийерагу был предложен пост французского посла в Турции. Необходимая подготовка и сборы растянулись почти на два года. Лишь в октябре 1679 г. новый посол отплыл с семьей и свитой из Тулона. Знал ли он, что последний раз видит родную землю! Гийераг провел в Константинополе более пяти лет, проявив незаурядные дипломатические способности, полностью реорганизовав французскую миссию, способствуя торговле Франции с Турцией, умело улаживая сложные конфликты с султаном, помогая европейцам, заброшенным судьбою на Восток, изучая новогреческий язык, собирая для Кольбера старинные медали и рукописи, покровительствуя арабисту Антуану Галлану, будущему переводчику сказок «Тысяча и одной ночи» (Галлан, как известно, посвятил свой перевод дочери Гийерага), составляя краткие деловые депеши и длинные письма друзьям.

Скончался Гийераг 4 марта 1685 г. в Константинополе от апоплексического удара. Он похоронен в местной католической церкви Св. Бенедикта, которая много раз перестраивалась, поэтому могила его затерялась.

Такова была жизнь Гийерага.

Отметим прежде всего его близость к литературным кругам: Буало посвятил ему одно из своих наиболее значительных «Посланий», Расин читал ему свои Трагедии и внимательно выслушивал его замечания, газетные статьи Гийерага обращали на себя внимание[212], его стихотворные экспромты старательно переписывались[213], Лафонтен цитировал его в своих эпиграммах. Донно де Визе в 1669 г. так отозвался о Гийераге: «У него приятная наружность, живой ум, он очень обходителен в обществе. Он обладает уймой знаний, прекрасно пишет стихи, как и любовные письма»[214]. Знали ли его светские друзья, что Гийераг мог быть автором «Португальских писем»? Вряд ли. Среди аристократов не принято было рассказывать о серьезных литературных опытах (сколько неясного в творческом наследии г-жи де Лафайет или Ларошфуко!). Но литераторы-профессионалы (вроде Сюблиньи или Донно де Визе) могли об этом-то знать, хотя бы от издателя Барбена, который мог сболтнуть как-нибудь о подлинном авторе «Писем». Иначе как понять слова Донно де Визе, как понять упоминание некоего Кюйерака в кельнской контрафакции? Впрочем, Гийераг мог провести и Барбена, выдав себя за скромного переводчика.

Теперь можно считать доказанным, что «Португальские письма» не могли быть переводом с португальского: в них нет «португализмов», на которых настаивали некоторые литературоведы, а местные реалии своей неточностью сразу же выдают подделку. Это не значит, конечно, что основой сюжета книги не могла послужить любовная история, приключившаяся с кем-то из французских офицеров в Португалии. Им мог быть и Шамильи, но его возлюбленной почти наверняка была не Мариана Алькофорадо. Упоминания Гийерага уже в 1669 г. как переводчика «Писем», его писательский (прежде всего эпистолярный) талант, королевская привилегия, разысканная Ф. К. Грином, — все говорит за то, что Габриэль де Лавернь де Гийераг, светский острослов и талантливый дипломат, был почти несомненным автором маленького, но столь значительного литературного шедевра, «Португальских писем». По крайней мере, нет ни одного факта или довода, которые могли бы опровергнуть эту атрибуцию.