Порубежная война

Глава первая ДВОРЯНИН АРИСТОТЕЛЕВ

Год 1486 запомнился русской истории двумя событиями — одним незначительным, даже забавным, и записей о нем сохранилось множество, вторым значительным и печальным, но о нем, вопреки всякой логике, неизвестно решительно ничего.

Первое — приезд в Москву странствующего рыцаря Николаса Поппеля, описанный подробно.

Второе — смерть человека, построившего Успенский собор — чудо кремлевской архитектуры и поныне восхищающее миллионы людей; отчеканившего едва ли не первые золотые монеты Великого московского княжества; наконец создавшего, быть может, самые современные и самые скорострельные по тем временам пушки, которые так хорошо показали себя во время осады Новгорода и Твери, а особенно во время Великого Стояния на Угре.

Некоторые даже утверждали, что не будь этих пушек — не было бы и самого стояния — перешли бы реку ордынцы…

И вот в русской истории смерть такого человека — знаменитого архитектора и оружейника Аристотеля Фиорованти проходит настолько незамеченной, что о ней неизвестно ничего. Ну, просто, решительно ничего: ни в какой день, какого месяца, это случилось, ни, как и отчего он умер, ни где погребен, да и вообще об этом упоминается лишь мимоходом: «…где-то около года 1486 скончался…»

И это все, что мы сегодня знаем о смерти Мастера…

…Великая княгиня Софья Фоминична пригласила к себе Аристотеля Фиорованти и его сына Андреа, заранее назначив для себя этот день, и потому подготовилась к встрече основательно.

Она надела одно из самых роскошных золототканых парчовых платьев, в которых появлялась обычно во время торжественных приемов, ее придворные девушки — или, как она любила называть их на европейский манер, фрейлины — Береника и Паола постарались и сделали своей госпоже необыкновенно красивую прическу, которая, впрочем, в местных условиях большого значения не имела, поскольку здесь принято было надевать на голову так называемый волосник, а затем поверх него головной убор (с непокрытой головой женщине неприлично появляться), но Софье доставлял удовольствие тот факт, что она сама знает, какая великолепная прическа спрятана под всем этим.

— Береника, принеси мне шкатулку с перстнями для пожалований — последний я подарила Медведеву, храни его Господь, за то, что он таким чудесным образом появился под стеной и спас нашу бедную Оленку. Сейчас мне надо будет пожаловать Андреа, а мой палец пуст. — Она протянула руки: не считая больших, семь пальцев из восьми были украшены дорогими византийскими перстнями — подарками отца, матери, дяди-императора, тетки, но мизинец левой руки был свободен и на него Софья, подсмотрев еще в юности этот обычай у итальянских княгинь, надевала перстень, специально предназначенный для пожалования кому-либо — а такие случаи в жизни царственных особ возникают довольно часто — вспомнить только недавний случай с Медведевым — и как только один перстень был кому-то подарен, следовало немедленно надеть на палец другой, специально для этой цели предназначенный.

Береника открыла перед Великой княгиней шкатулку, в которой находилось несколько десятков разнообразных перстней с драгоценными камнями, и Софья, порывшись в них, выбрала:

— Пожалую Андреа вот этим, с ониксом, чтоб хранил его от зависти недругов в будущей нелегкой жизни.

Полюбовавшись перстнем на пальце, она спросила:

— Они уже здесь?

— Да, государыня, — ответила Паола.

— Как здоровье нашего дорогого Саввы? — озабоченно спросила Великая княгиня, как бы вдруг вспомнив.

— Государыня, — ответила Береника, — вчера у него был жар, но сегодня уже лучше. После того как немецкого доктора Антона не стало, мы обратились к нашему придворному лекарю Джордано, и он изготовил какую-то микстуру. Сегодня Савве стало гораздо лучше. Я думаю, что завтра он вновь сможет смешить тебя, государыня, так же как и нас всех.

Софья едва заметно улыбнулась своей загадочной улыбкой.

— Жаль, он бы сейчас славно потешил моих дорогих гостей. Паола, поставь на стол вон тот кувшин с вином и серебряные кубки, а ты, Береника, принеси мою любимую дыню.

Когда все поручения были исполнены, Великая княгиня распорядилась:

— Теперь оставьте меня одну. И через несколько минут пригласите первым Андреа. Путь кто-нибудь из вас посидит тем временем с Аристотелем. А его впустите ко мне лишь после того, как выйдет сын.

Оставшись одна, Софья вздохнула и задумалась.

Ну, вот и настал этот день, мой милый, славный Аристотель… Как жаль что тебе не сорок… Впрочем, и так ты сделал достаточно много для того, чтобы имя твое навсегда осталось в истории этой земли…

Очень неприятное событие произошло в прошлом году перед самым походом Великого князя на Тверь.

Заболел татарский царевич Каракуча, сын Касимовского служилого хана Даньяра, и пригласили к нему немецкого лекаря Антона — самого лучшего кремлевского медика.

Но что-то пошло не так, Антон Каракучу лечил неудачно, и принц спустя неделю скончался. Иван Васильевич, похваставший перед своими служилыми татарскими князьями, что у него при дворе, дескать, лучшие специалисты Европы, почувствовал себя смертельно оскорбленным. Ну, где это слыхано, скажите, чтобы хороший лекарь не мог излечить совсем молодого человека?! Ну ладно бы старец какой — тут уж сам Господь решает, но чтоб юноша в расцвете сил…

Сильно осерчав и решив, что немец Антон — лекарь совершенно никчемный, а также, желая загладить свою невольную вину перед родителями молодого человека, Иван Васильевич сделал широкий жест и отдал несчастного немца в полное распоряжение семьи покойного, согласно простому и справедливому принципу: жизнь за жизнь.

Родители и родственники юноши, правоверные мусульмане, оказались, однако, людьми отнюдь не столь кровожадными, как думал о них Великий князь, и потребовали с немца всего лишь выкуп за жизнь Каракучи в сумме, которую иноземный лекарь хоть и с трудом, но мог выплатить.

Узнав об этом, Иван Васильевич еще больше рассердился и, вызвав к себе Даньяра, прямо таки потребовал от него незамедлительной расправы над виновным. Даньяру ничего не оставалось делать, как подчиниться.

Вечером того же дня ханские слуги отвели немецкого лекаря Антона под мост через Москву-реку и там перерезали ему горло.

Этот ужасный случай произвел на всех иноземцев, находящихся на службе у Московского государя, крайне тяжелое впечатление. Но самым неожиданным образом отреагировал на него мастер Аристотель, которому к тому времени исполнилось 69 лет.

На следующую ночь, несмотря на уговоры сына и друзей, Аристотель, прихватив изрядную сумму из заработанных денег, попытался тайно покинуть столицу.

Разумеется, ничего из этого не вышло — его задержали на первой же заставе недалеко за воротами Кремля и под стражей препроводили обратно. Великий князь Иван Васильевич впал в ярость. Он велел отобрать все найденные при нем деньги (отправив их в свою личную казну), а самого его посадил под стражу в пустом доме, принадлежащем еще вчера зарезанному Антону, чтоб Аристотелю пострашнее было. Несчастный старик чуть не умер от разрыва сердца, и только вмешательство Софьи спасло его.

— Дорогой, — нежно сказала Софья, обнимая супруга после пылких любовных утех, — я непрерывно восхищаюсь не только твоей мужской силой, но и мудростью… Я сейчас вдруг почему-то вспомнила, как прозорливо поступил ты с молодым князем Василием Верейским. Ты позволил ему бежать в Литву, и это было самым разумным решением. Только теперь со всей отчетливостью стала видна ясность и дальновидность твоего редкого ума. Без всякой войны и крови ты приобрел целое княжество. Наследник бежал за рубеж, и его отцу, старому князю ничего не оставалось, как отписать перед смертью все свое княжество тебе. Конечно, Аристотель Фиорованти вовсе не князь…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я должен был позволить этому изменнику бежать?! Какая неблагодарность! Я столько для него сделал, я столько…

Софья закрыла ему рот поцелуем.

— Милый, — сказала она нежно, — разумеется, ты прав. Старик Аристотель поступил опрометчиво и необдуманно — он просто глупец. Но ты в своей мудрости никогда не допустишь, чтобы из-за этого нелепого случая мы лишились притока в Московию столь нужных нам сейчас иноземцев. Только что ты посылал Курицына к королю Матияшу и наказывал привезти новых пушкарей, строителей и, наконец, искателей руд, крайне необходимых нам — ведь в наших обширных землях повсюду прячутся огромные богатства, а мы не умеем их найти!!! А теперь только представь, как эти приезжие люди посмотрят на нашу державу и что подумают о тебе, узнав, что известный и прославленный мастер, столько для нас сделавший, ограблен своим государем и сидит взаперти только за то, что вздумал выехать за московские ворота! Кто к нам поедет после этого?!

— Послушай, Софья, тут ты конечно права, но между нами говоря, старик уже не на что не годен, он еле ноги передвигает, его последние пушки стреляют хуже, чем предыдущие, сын же явно не унаследовал никаких талантов отца, и не случайно был у него лишь подмастерьем, потому что сам по себе он ни на что не способен!

— Ты хочешь сказать, — вкрадчиво прошептала Софья, — что они тебе больше не нужны?

— Знаешь, если честно — то да. Сейчас приехали молодые ребята — фрязины[2], немчины, венгры — работа у них кипит. Вон, видишь, как Кремль строят — не по дням, а по часам растет…, А этот Аристотель, он, понимаешь… Да еще целых десять рублей в месяц! За что?

— Дорогой, — Софья нежно погладила мужа по лицу, — положись на меня: я их сюда призвала, я же тебя от них избавлю. Не забивай себе голову пустяками. Послушай, миленький, ты сейчас идешь на Тверь, и, быть может, Аристотель с его пушками тебе еще разок пригодится. Выпусти его, верни часть денег, покажи всем, что ты по-настоящему великий в доброте своей государь, прости его, обласкай, возьми с собой в поход, а потом через годик, когда все забудется, я как-нибудь приглашу старика к себе в гости вместе с сыном, и больше ты о них никогда ничего не услышишь.

— Ты что? Уж не собираешься ли ты …

— Ну что ты, дорогой, как тебе могло прийти в голову такое?! — она нежно обняла мужа, — ни о чем не беспокойся… Просто время идет… Аристотель уже старый человек… А его сын… Если он не унаследовал способностей родителя — мы найдем ему другое применение…

— Только не вздумай раздавать чужеземцам земли, которые я подарил тебе! Ты помнишь мое условие — только коренным московитам!

— О чем ты говоришь, милый! Я вовсе не собираюсь… У меня даже в мыслях такого не было. Ты же знаешь, какая у тебя послушная жена — я никогда и ничем не нарушила ни одного твоего наказа! Меня воспитывали по-гречески! А по поводу обоих Фиорованти — я же сказала — забудь. Для тебя они больше не существуют!..

… В дверях показалась Паола и вопросительно посмотрела на госпожу.

— Да-да, Паола, пусть Андреа войдет.

Вошел молодой человек с продолговатым смуглым лицом и низко поклонился.

— Здравствуй, Андреа. Я пригласила тебя, чтобы сообщить приятную, как мне кажется, весть, а твоего батюшку, чтобы он порадовался вместе с тобой.

Легкий румянец покрыл щеки Андреа.

— Благодарю государыня, — удивился он и снова поклонился, — чем я заслужил твою милость?

— Давай-ка поговорим откровенно, мой юный друг… Когда я впервые увидела тебя в Риме, тебе было лет пять, и я запомнила твои необыкновенно печальные глаза.

— Они были такими, должно быть потому, государыня, что как раз незадолго перед этим скончалась от болезни моя матушка.

— Да, я знаю, бедный Родольфо остался вдовцом и, когда по моему приглашению вы прибыли в Москву, тебе было уже двенадцать.

— Да государыня и столько же лет мы прожили здесь вместе с батюшкой.

— За эти годы ты прекрасно освоил язык, и теперь разговариваешь как урожденный московит. Надеюсь, ты не забыл итальянского?

— Нет, государыня, — улыбнулся Андреа, — я даже помню несколько характерных чисто болонских выражений, которым научил меня в детстве отец. Ты ведь знаешь, государыня, что он родом из Болоньи.

— Конечно, Андреа, — тонко улыбнулась Софья, — я разузнала все о твоем отце, прежде чем рекомендовала своему супругу пригласить вас в Москву. Однако поговорим о тебе. Скажи мне честно, Андреа, так, как сказал бы ты своей покойной матушке, которую, как я знаю, ты очень любил — упокой Господь ее душу, — нравится ли тебе твое нынешнее ремесло? Готов ли ты продолжить дело своего отца с таким же блеском?

Андреа помрачнел, опустил голову, вздохнул и ответил:

— Государыня, я нахожусь на службе и, разумеется, сделаю все, что мне будет велено, так хорошо, как только смогу, однако, положа руку на сердце, я опасаюсь, что Господь не дал мне и сотой доли таланта моего драгоценного батюшки. Как он ни старался передать мне свое искусство, боюсь, я не смогу повторить даже малой толики того, что он сделал. Я помню все его уроки, я знаю, как надо делать, но у меня никогда не бывает такого озарения, какое я наблюдал не раз у батюшки, когда он вдруг, казалось бы, нарушая все нормы и правила, делал нечто, что приводило его к блестящим результатам…

— Ты хороший мальчик, Андреа. Ты вырос мужественным и честным мужчиной, и я думаю, что ты заслуживаешь лучшей судьбы. Я хочу помочь тебе. Мне говорили, что во время медового месяца с твоей юной супругой княжной Ольгой Воротынской ты был в маленьком поместье, которое она принесла тебе в приданое, и будто бы тебе очень понравилось там.

Андреа удивленно вскинул глаза, и его смуглые щеки снова покраснели.

— Мне действительно очень понравилась русская деревня и, как ни странно, хотя я никогда этим не занимался, у меня появилась масса идей, как можно улучшить, облагородить и сделать более достойной жизнь там. Однако, государыня, откуда тебе известны такие подробности?

— Мой юный друг, — снова улыбнулась Софья, — тяжкая участь монархов в том и заключается, что они должны знать так много всего, в том числе, порой, мельчайшие подробности жизни некоторых подданных…

Великая княгиня взяла лежащую на столе полуразвернутую грамоту с ее печатью и протянула Андреа:

— Прочти это.

Андреа прочел, затем, как бы не поверив своим глазам, прочел еще раз и растерянно спросил:

— Я… не понимаю, что это?

— Это — жалованная грамота, которая означает, что с сегодняшнего дня с лица земли навсегда исчезает некий итальянец — Андреа Родольфо Фиорованти и на свет появляется русский дворянин Андрон Иванович Аристотелев, которому я жалую, принадлежащие мне по воле Великого московского государя земли, вместе с живущими на этих землях людьми тяглыми, слободичами, данниками, а земли эти находятся недалеко от впадения в Оку реки Угры и примыкают к тем землям, которые княжна Ольга Воротынская принесла тебе в своем приданом.

Андреа рухнул на колени, затем распластался ниц и поцеловал кончик туфельки Великой княгини.

— Но есть два условия, дорогой Андреа, — сказала Великая княгиня, когда Андреа, поднявшись с пола, остался стоять на коленях. — Первое: ты уезжаешь в свое имение вместе с супругой завтра же на рассвете, не говоря никому из твоих московских знакомых ни единого слова, ты также не должен сообщать никому за рубежом о перемене своего имени. Андреа Фиорованти больше не существует, ты понял?

Андреа кивнул головой, но Софья не была уверена, уяснил ли он, как следует смысл сказанного, настолько потрясенным и растерянным выглядело его лицо.

— Вот тебе подорожная проездная грамота и документы, удостоверяющие твою прежнюю родословную и чисто русское происхождение. В подорожную вписан, как ты видишь, твой батюшка. Я выпросила у Великого князя разрешение на двухнедельный отдых для Родольфо, чтобы он мог поехать вместе с тобой, увидеть твои новые земли, и чтобы его родительское сердце полностью успокоилось по поводу твоей дальнейшей судьбы.

— Благодарю, государыня, — все еще не прядя в себя, промолвил молодой человек.

— И второе, — продолжала Софья, и голос ее стал жестким, — ты до конца дней своих не должен приезжать в Москву, дабы не узнал тебя никто из видевших ранее, а если такой человек случайно встретиться в другом месте, ты обязан, ссылаясь на вот эти документы, заявлять, что являешься исконно русским московитом. Кстати имя я для тебя выбрала сама, так что можешь считать себя моим крестником. Андрон по-гречески означает «Мужественный». И я думаю, тебе придется стать таким, если ты хочешь чего-то добиться в тех краях, где тебе придется жить. А теперь скажи — ты доволен столь неожиданным поворотом судьбы?

— Я не могу выразить, государыня… как я счастлив.

— Вот и славненько. Я сама обрела здесь свою вторую отчизну, и мне хотелось бы, чтобы люди, которых я привела с собой, тоже ее обрели. Да вот еще что, — Софья, будто внезапно, вспомнила о чем-то, — Лет шесть назад вы с батюшкой сделали для меня тайник под старыми кремлевскими палатами…

Андреа кивнул, не сводя благодарного взгляда с государыни.

— Я помню, Родольфо показал мне тогда тайную кнопку для того, чтобы войти туда… Однако, боюсь, что пройдет еще с десяток лет, твоего дорогого батюшки может уже не быть с нами и… и, я не смогу найти эту кнопку…. Если вдруг такое случиться ты поможешь мне?

Андреа побледнел.

— Но… государыня, — приложив руку к сердцу и глядя Софье прямо в глаза, сказал он, — я даже не представляю, где она находится. Я действительно помогал батюшке облицовывать тайник стеклом, но где расположена кнопка, позволяющая войти туда, никто кроме батюшки не знает. Весь механизм он придумал и изготовил сам. Как тебе известно, он большой мастер по изготовлению хитроумных механизмов… Потому, кроме него и тебя никто больше в мире не знает этого.

— Гм… Ну что же, Андреа, благодарю тебя… Мне придется попросить Родольфо, чтобы он еще раз показал ее мне.

Похоже, он говорить правду… Значит, — только Родольфо и я…

Вспомнив о тайном подземном хранилище, Софья, как это уже не раз бывало, вдруг вполне осязаемо ощутила таинственный теплый свет, исходящий от хранящейся там великой святыни…

Все правильно… Все верно… Все идет так, как должно…

Софья вздохнула и вернулась к реальности.

— А теперь, дворянин московский, Андрон Иванович, прошу тебя уже в этом качестве принять этот перстень, в знак моего покровительства, и пожелать тебе счастливого пути, долгой жизни в силе и здравии, много детей и внуков и да будут они верными слугами московского престола!

Софья торжественно сняла с пальца кольцо для пожалования, и новоиспеченный дворянин московский Андрон Аристотелев, поняв, что его визит к государыне закончен, принял кольцо, поцеловав его, и в низком поклоне, пятясь по итальянскому обычаю, покинул палаты государыни.

Как только он вышел, заглянула Паола.

— Просить Родольфо?

— Пока нет, Паола. Сейчас сын сообщит отцу неожиданную и приятную новость. Дай им поговорить об этом несколько минут, и лишь затем приглашай…

Глава вторая ХРОНИКИ ОТЦА МЕФОДИЯ (1486)

«… лета 6994…»[3] — Начал писать, аккуратно заточенным гусиным пером отец Мефодий, да приостановился, и перо повисло в воздухе. Чтоб не упала на драгоценную бумагу жирная клякса от только что разведенных густых чернил из хорошо настоявшейся березовой сажи, отец Мефодий убрал руку подальше и задумался.

А что, собственно, произошло в этом 1486 году?

Вон уже лето за окном, считай, полгода прошло, а как будто ничего особенного и не случилось…

Ну, вот разве что Ксения Кудрина, вышедшая в прошлом году замуж за зверолова Якова, родила два месяца назад сыночка, но разве это событие достойно упоминания в серьезной хронике? Вот Анна Алексеевна — хозяйка Медведевки должна скоро родить — это, конечно, следует отметить…

Но опять же, а что если вот этот два месяца назад рожденный сын Ксении и Якова окажется в будущем каким-нибудь прославленным человеком — великим воином, ученым или подвижником церкви, тогда, выходит, надо было упомянуть в хрониках день его рождения, дабы потомки не забывали, но с другой стороны, как узнаешь, кто кем станет…

Отец Мефодий вздохнул, отодвинул в сторону, аккуратно прошитую руками его жены-кружевницы тетрадь из листов дорогой бумаги, и пододвинул другую. Эта тетрадь была гораздо толще — почти книга, со страницами грубыми, желтыми, из худшей бумаги, и страницы эти густо пестрели ровной скорописью.

Отец Мефодий начал аккуратно вписывать туда дату рождения никому пока неведомого, только что пришедшего в этот мир человечка.

Вот если проявит он себя чем-нибудь достойным, когда вырастет, тогда отец Мефодий (а может уже сын его? или внук?) перепишет его имя из этой «черной» тетради в ту «белую» хронику и вставит в соответствующий год.

Внося в хронику записи о разных значительных событиях, в конце каждого года Мефодий оставлял 5–6 строк, для того чтобы потом можно было внести необходимое дополнение.

Впрочем, за последние семь лет, записывая в «черную» книгу ежедневно практически все будничные, и любые мало значительные события, отец Мефодий еще ни разу не столкнулся с необходимостью дополнить чем-нибудь ту самую — «белую» хронику, которая представляла собой предмет его тайной гордости. Он тешил себя надеждой, что, быть может, его скромный труд когда-нибудь, хоть несколькими строчками, вольется в настоящую летопись из тех, кои пишут десятилетиями монахи в знаменитых монастырях, и по которым спустя столетия потомки смогут узнать хоть что-нибудь о далекой прошлой жизни.

Сегодня, как и каждый раз, делая запись в «черновую» книгу, отец Мефодий снова перечитал от начала до конца ту, чистовую — с главными событиями — а вдруг уже появилось что-нибудь, достойное быть туда внесенным…

Нет, ничего такого, что можно добавить…

Внимание отца Мефодия привлек какой-то шум со двора, и он выглянул на улицу сквозь распахнутое окошко.

Мимо церкви к хозяйскому дому направлялся небольшой кортеж.

Впереди верхом на лошадях ехали Филипп Бартенев, лив Генрих Второй и между ними крещеная татарочка Дарья. Следом на небольших, но крепких лошадках, прирученных и дрессированных Филиппом — большим любителем лошадей — непринужденно держась в седлах, словно заправские наездники, двигались вслед за отцом шестилетние близнецы Алексей и Елизавета. Шествие замыкал уже поседевший, но все еще очень сильный и ловкий пятидесятичетырехлетний грек Микис, некогда учитель и наставник самого Медведева, дающий ныне уроки верховой езды и рукопашного боя по-гречески близнецам Филиппа.

Медведев и Анница встречали гостей. Четырехлетний Ваня и двухлетняя Настя тоже были тут как тут, радуясь и прихлопывая в ладоши. Несмотря на то, что Анница находилась на седьмом месяце беременности, это по ее фигуре было почти незаметно — воспитанная в постоянных физических упражнениях, живущая всю жизнь на лоне природы, она легко переносила беременность, легко рожала, не оставляя своих привычных дел и занятий вплоть до последнего дня. Родив двух детей и будучи беременной в третий раз, она даже не располнела, только еще больше похорошела, как хорошеет и расцветает женщина в самую лучшую пору молодости — Аннице только что исполнилось двадцать четыре года.

Отец Мефодий улыбнулся и вернулся к прерванным занятиям.

В приезде Филиппа не было ничего необычного — сегодня воскресенье и каждую неделю по воскресеньям, отстояв обедню в своих церквах, собирались в гости в Медведевку ближайшие друзья со своими семьями.

Вот сейчас, верно, Картымазовы явятся, возможно, вместе с Зайцевыми — но те живут подальше и не каждое воскресенье бывают, а вот Леваш Копыто наверняка прибудет — разве он может упустить такой случай?! За последний год, после возвращения из тверского похода в котором все они вместе участвовали и даже составляли отдельный Угорский отряд, они так сблизились, что решили, вернувшись не прерывать доброй традиции и с тех пор, вот уже целый год собираются по воскресеньям — Леваш Копыто, например, ни одной встречи не пропустил…

Отец Мефодий подумал и решил вписать этот факт, в свою черновую книгу. Нет, не о том, что Леваш Копыто весь год бывал на обедах в Медведевке, но о самих этих обедах и доброй традиции еженедельных семейных встреч близких друзей и родственников…

А вдруг спустя лет пятьсот кому-нибудь станет интересно узнать, как же люди жили этом далеком пятнадцатом веке в промежутках между боями, войнами и кровопролитными схватками — ведь была же у них, наверно, нормальная человеческая жизнь…

И делая с доброй улыбкой запись в свою черновую книгу, отец Мефодий даже не подозревал, что этот обыкновенный мирный воскресный обед был достоин записи не в эту обыденную книгу незначительных событий, а в ту, другую — белую хронику…

Потому что вот-вот, уже очень скоро, случится маленькое, но, как это часто бывает, роковое в своих последствиях событие, которое снова разрушит, только было установившийся хрупкий мир на реке Угре и ввергнет все окрестные землю в пучину новой жестокой и кровавой войны, которая получит впоследствии название — «Порубежная война»…

Глава третья ЦВЕТОК НА ВЕТРУ ИЛИ СМЕРТЬ ВЕЛИКОГО МАСТЕРА (1486)

…Аристотель Фиорованти, которому в этом году исполнялось семьдесят лет, терпеливо ожидал, когда Паола, сидящая чуть поодаль на скамье и углубленная в какое-то рукоделье, скажет, когда ему, наконец, можно войти в палаты Великой московской княгини.

Внезапное приглашение вместе с сыном удивляло, но не вызывало опасений, поскольку Аристотель всегда видел в лице Софьи некую тайную покровительницу и никому в этой жутковатой стране с дикими нравами и непредсказуемыми людьми он не доверял больше чем ей.

Уже в ту далекую минуту, когда он впервые увидел ее в Риме, еще совсем юную, восемнадцатилетнюю девушку, любимицу папы Римского Павла II и воспитанницу кардинала Виссариона — его болонского друга, он сразу же тайным чутьем художника ощутил, что эту девушку ждет большое будущее.

В то время на самого Аристотеля обрушились серьезные неприятности, а ведь все так хорошо начиналось…

Еще будучи двадцатилетним юношей, едва успев закончить старейший в Европе Болонский Университет, он уже стал известен в кругах итальянских зодчих, и даже мастер Гаспаро Нади написал о нем в своей хронике, как об ученике, помощнике и даже употребил слово «соавтор», описывая сложную операцию подъема нового колокола на башню дворца дель Подеста.

После этого карьера Аристотеля стремительно пошла вверх, и в 1455 году он уже стал известен во всей Италии, тем, что изобрел совершенно уникальный механизм и с его помощью на целых пять саженей передвинул высокую и неимоверно тяжелую колокольню церкви Санта-Мария Маджоне так, что от нее не отпал ни один кусочек штукатурки.

В Болонье он был назначен городским инженером, затем строил канал в Парме. И тогда же начался период его многолетней дружбы с семейством герцогов Сфорца, — сначала со старым Франческо, а затем с его сыном, почти ровесником Аристотеля — Галеаццо-Мария, о котором Фиорованти всегда вспоминал, как об одном из замечательных и щедрых господ-друзей.

Наконец, по личному приглашению короля Матияша I он отправился в Венгрию, где выполнил множество работ по укреплению королевского замка, а в 1471 году его пригласил сам папа Римский, считая, что кроме него, никто не сможет передвинуть, не повредив, обелиск Калигулы поближе к базилике Святого Петра, потому что именно возле этого обелиска во времена Нерона был распят апостол Петр.

И вот тут-то Аристотеля постигла сокрушительная неудача, впрочем, не первая.

Еще в 1455 году в Венеции он лихо выпрямил наклонившуюся башню храма Сант-Анжела, но случился неожиданный конфуз — эта башня на третий день рухнула и навсегда погребла под своими развалинами доброе имя Аристотеля в глазах венецианцев.

И вот сейчас, в Риме, Аристотель позволил себе необдуманный и роковой поступок. По какому-то пустяку он поссорился с мастером гильдии чеканщиков, которые били монету для римского двора. И надо же было Аристотелю, желая еще выше утвердить свой авторитет мастера, изготовить в своей мастерской несколько десятков монет, для эксперимента: он хотел доказать, что сделанные его руками монеты ничем не отличаются от тех, которые чеканят члены гильдии. Совершенно неожиданно его коварный недруг явился в мастерскую с отрядом городской стражи, Аристотеля арестовали по подозрению в изготовлении фальшивых монет, и ему даже пришлось несколько недель отсидеть в тюрьме.

На этот раз его репутация действительно очень серьезно пострадала, официальное судебное разбирательство затягивалось, и не видно было ему конца, и вдруг Аристотель почувствовал себя в пустоте: все от него отвернулись, никто не давал никаких заказов и вскоре он, вдовец, один воспитывающий сына, начал испытывать серьезные материальные затруднения.

Именно тогда и отыскал его через некоего Альдо Мануцци, прибывший из Москвы посол Семен Толбузин и, многозначительно передав ему привет от бывшей знакомой, сиротки Зои, а ныне Великой московской княгини Софьи, предложил необыкновенно выгодный контракт на инженерно-строительные работы в далекой Москве.

Десять рублей в месяц, собственный дом и полное содержание — вот, что обещал ему Великий Московский князь Иван Васильевич, и по тем временам это были вполне приличные деньги, если учитывать, что небольшая деревня стоила три рубля, а поселение с землей и тяглыми людьми, — например, крупное село Степанковское в Коломенском уезде на реке Москве — всего 22 рубля.

Одним словом, это было предложение, от которого Аристотель Фиорованти в данный момент своей жизни никак не мог отказаться. Он взял с собой сына, своего верного слугу Пьетро, и отправился в далекое путешествие.

Да, деньги действительно были хорошие, и Аристотелю удалось скопить приличное состояние; да, работа была интересной, и он воздвиг одно из лучших строений своей жизни — Успенский собор; и Великий князь относился к нему вроде бы неплохо, и Великая княгиня Софья покровительствовала, и пить по-русски научился, да вот к одному никак не мог привыкнуть итальянский мастер: к ничтожной стоимости человеческой жизни, как таковой, в Московском княжестве.

Когда для строительства Успенского собора ему откуда-то пригнали несколько сот каких-то людей, которые целыми сутками без устали дробили камень, обтесывали глыбы, сновали, как муравьи и мерли, как мухи, трудясь в ужасных нечеловеческих условиях, Аристотель попытался у Патрикеева (до Великого князя его не допустили) как-то вступиться за этих несчастных, попросить для них лучшей пищи, одежды и больше отдыха.

Патрикеев посмотрел на него как-то странно, будто не понимая, о чем он говорит, а его ответ совершенно потряс Аристотеля: «Да ты о деле думай! Для тебя главное дело — храм возвести! А людишек-то этих у нас тыщи, одни помрут, новых дадим, больше прежнего, а ты работай, работай! Понял?»

И потом еще много раз видел Аристотель странное и непонятное ему пренебрежение человеческой жизнью, притом больше всего его поражало то, что люди, которые вот так бессмысленно гибли, — не роптали, не противились, напротив, они сами считали, что жизнь их не важна, а важно дело, которое они совершают, и эту великую загадку русского народа Аристотель так никогда и не смог постичь.

И когда в прошлом году беспощадно, бессмысленно и нелепо был зарезан, как овца, под мостом славный, милый и добрый человек, замечательный доктор, немец Антон, которого Аристотель хорошо знал и с которым успел подружиться, коротая в интересных беседах при свече время в длинные осенние вечера, — из-за чего? — из-за одной-единственной профессиональной ошибки, но притом даже родственники несчастного больного не желали смерти врача, а Великий князь повелел! — этого, надорванные трудом, преклонными годами и страхом, нервы Аристотеля не выдержали.

Какое-то безумие нашло на него и, не слушая ничьих советов, не имея никаких документов, он вскочил в кибитку и велел погонять, погонять и погонять, чтоб поскорее и подальше умчаться от этого ужасного города…

Если бы не постоянная заступница земная — Великая княгиня Софья, да не заступница небесная Пресвятая дева Мария, так бы верно и сложил бесславно свою голову Аристотель Фиорованти на московской земле.

Да вот, слава Богу, вроде все обошлось. Вступилась за него Софья, сменил свой гнев на милость Великий князь, взял даже его с собой в Тверской поход в прошлом году и потом еще проявлял милость не однажды, так что, вроде, все уладилось…

…И тут вдруг вышел из покоев Великой княгини потрясенный и счастливый Андреа, бросился отцу на шею, и пока Паола покинула их на несколько минут, Аристотель с изумлением выслушал столь восхитительную и неожиданную новость.

У него вдруг словно камень с души спал, — ведь главной, тоскливо мучавшей его заботой было будущее Андреа, которое неизвестно как было устроить, потому что талантов к отцовскому делу у него, увы, не было, а какая ужасная судьба могла ожидать его после того, как Господь примет к себе отцовскую душу, было совершенно неизвестно.

Матерь Божия, Пресвятая дева Мария, неужели все так хорошо обернулось?! Аристотель готов был прямо тут пасть на колени и молиться, но Паола вышла из покоев Великой княгини и пригласила его войти.

Наспех попрощавшись с сыном, который обещал дожидаться отца дома, готовясь вместе со своей юной супругой к завтрашнему тайному отъезду из Москвы, Аристотель не вошел — вбежал в покои Великой княгини и со слезами на глазах бросился ей в ноги, целуя краешек парчового платья.

— Мой дорогой Родольфо, — растроганно сказала Софья и соизволила прикоснуться своей царственной рукой к небритой щеке старого мастера. — Как я рада тебя видеть!

— Государыня, благодарю за сына — теперь я могу умереть спокойно!

— Ну что ты, Родольфо, не будем говорить сегодня о смерти. Помнишь, когда-то я сказала тебе, что ты обретешь в моем государстве великую славу, если, конечно, выживешь. А чтобы выжить и сотворить нечто великое, тебе придется стать сильным, ибо только тогда твое имя останется в веках, потому что Господь помогает сильным. Я думаю, Господь помогал тебе, ибо ты совершил много замечательных дел: изготовил лучшие в мире орудия, чеканил монеты, построил замечательный мост через Волхов, набросал план перестройки Кремля, по которому теперь работают твои земляки, наконец, ты построил Успенский собор, которого одного достаточно, чтобы прославить твое имя в веках. Я уже не говорю о десятках твоих свершений на далекой первой родине. Чего еще может желать человек? Слава, величие, благодарность потомков — все это связано с твоим именем. Я уже не говорю о некоторых замечательных твоих свершениях, которые в силу определенных обстоятельств должны остаться в глубокой тайне: помещение, которое ты соорудил для моей библиотеки, сохранит ее не на века — на тысячелетия. Кстати, я уже забыла — Андреа во всем помогал тебе, когда вы строили это хранилище?

Аристотель насторожился.

— Только до определенной степени, государыня. Я не мог обойтись без его помощи во время самой постройки и укладки внутренних стен из особого стекловидного камня, секрет, которого я тут же уничтожил. Однако весь сложный и уникальный механизм доступа к помещению я разрабатывал один, Андреа ничего не знает о нем.

— Это хорошо, — сказала Софья. — То есть я хотела сказать, хорошо что кроме меня и ты еще знаешь как туда попасть. Если вдруг я забуду, ты мне напомнишь.

Это плохо, — подумал Аристотель, — это очень плохо. Похоже, что она хотела бы остаться единственной обладательницей этой тайны…

— Я всегда к твоим услугам, государыня, а после твоего сегодняшнего благодеяния я в неоплатном долгу.

— Пустяки, Родольфо, пусть твой сын, раз, у него нет твоего божественного дара, применит свои способности в другом месте, и пусть твои потомки послужат, как и ты послужил, величию и славе моей державы.

Великая княгиня вынула откуда-то из многочисленных складок своего роскошного парчового платья маленькую золотую монетку и, улыбаясь, протянула Аристотелю.

— Это твоя?

Аристотель повертел монету и тоже улыбнулся.

— Да, — ответил он.

— Я обнаружила ее случайно и провела несколько часов перебирая сотни других твоих монет, но нигде больше не нашла вот этого маленького цветочка с пятью лепестками, который вытеснен здесь. Я догадалась — fiori a venti — цветок на ветру — это твоя фамилия.

— Да, государыня, я помечал этим знаком каждую тысячную монету, чтобы не сбиться со счета. В Болонье я гравировал на монетах другое изображение — всадник, скачущий против ветра и разбрасывающий цветы.

— Никто кроме меня не называет тебя «Родольфо», это ведь твое подлинное имя, верно?

— Если признаться честно, государыня, я не знаю толком своего подлинного имени. Батюшку моего — тоже архитектора и инженера — звали Фиорованти ди Родольфо, и с детства он называл меня Родольфо, хотя при крещении мне дали совсем другое имя, но уже в дипломе Болонского университета я был вписан как Аристотель… Возможно потому, что, желая похвалить за успехи, так называл меня именем греческого мудреца мой учитель Гаспаро Нади.

— Я думаю, что и в нашу историю ты войдешь под этим именем. Подай нам сладкое, Береника.

Софья пригласила Аристотеля к столу, собственной рукой наполнила два серебряных кубка красным вином из бутыли венецианского стекла и тут появившаяся, как из под земли Береника, поставила на стол большое блюдо с маленькими ароматными ломтиками сушеной дыни.

Аристотель и Софья сидели друг против друга; это блюдо стояло на столе как раз между ними и, увидев его, Аристотель побледнел и на несколько секунд лишился дара речи.

Один из самых странных, страшных и удивительных случаев немедленно вспомнился ему.

26 июля 1471 года в Ватикане он беседовал с папой о передвижении обелиска Калигулы, и точно также, как сейчас, на столе между ними стояло блюдо с точно такими же кусочками сушеной дыни.

Сушеная дыня — один из самых изысканных деликатесов, привозимых с Востока. Там спелую дыню аккуратно разрезают на небольшие дольки и подвергают действию лучей раскаленного солнца. Дольки мгновенно покрываются твердой корочкой, сохраняя внутри весь аромат свежей дыни. Папа Павел II, любитель сладостей, выслушивая рассуждения Аристотеля о том, как лучше передвигать статую, ел один за другим эти дынные дольки и все предлагал Аристотелю, но Аристотель отказывался, говоря, что он не любит сладкого, и вдруг в определенный момент разговора глаза папы остановились так, будто взор его внезапно устремился в глубь себя. Аристотель умолк на полуслове, а папа внезапно глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь. К нему немедленно бросились стоящие в дверях стражники, поднялась суета, вызвали лекаря, но было поздно. Папа скончался на глазах Аристотеля Фиорованти во время беседы с ним.

Трагическое происшествие глубоко тронуло чувствительную душу художника, и Аристотель в тот же день рассказал об этот своему другу и патрону герцогу Галиацци-Мария Сфорца.

Папа был человеком весьма преклонного возраста, милейшим и добродушным, казалось, не было никого, кто мог бы желать его смерти, да и проводившиеся в таких случаях исследование не выявило никаких следов вредных веществ: заключение гласило, что папа скончался от сердечного приступа.

Однако, спустя некоторое время герцог Галиацци-Мария не без саркастической иронии мельком сказал Аристотелю будто его повар, состоит в дружеских отношениях с папским поваром, и тот сообщил по секрету, что те самые дольки дыни, которые ел перед смертью папа, преподнесла в дар своему покровителю и благодетелю именно несчастная сиротка Зоя. Тогда Аристотель не придал этим словам никакого значения, полагая, что раздраженный неудачным сватовством герцог хочет найти что-нибудь негативное в своей несостоявшейся избраннице. Дело в том, что герцог пытался, было, одно время претендовать на руку сиротки Зои, но кардинал Виссарион и тогда еще живой папа объяснили ему, что Зоя предпочла бы мужа греческой веры, поскольку именно такого вероисповедания были все ее предки.

Спустя много лет, когда Аристотель жил уже в Москве, успел познакомиться с обычаями и нравами этого княжества, услышал множество рассказов о том, как предана православию Великая княгиня Софья, он вдруг вспомнил о словах герцога и ему пришла в голову мысль, которую он, впрочем, тут же отогнал от себя, как негодную и недостойную. Папа Павел II, отыскав для бедной сироты Зои, жениха в далекой и таинственной Московии, был твердо уверен, что воспитанная на ступенях папского престола самозабвенная католичка Зоя, выйдя замуж за этого восточного владыку, поможет сближению и единению двух ветвей христианства: православия и католицизма. Но как потом стало известно, не успела Зоя ступить на русскую землю и стать Софьей, как все католическое воспитание будто ветром сдуло — к вящей радости всего народа, она немедленно стала креститься по-гречески, молиться и прикладываться к иконам как истинная правоверная православная христианка. Вот тогда то и подумал Аристотель, что единственным человеком, заинтересованным в смерти папы была бедная сиротка Зоя: ведь папа уже сделал свое дело, нашел ей подходящего мужа и уже в дороге находились послы, чтобы доставить ее в Москву; уже были выданы ей немалые деньги на приданое из папской казны (предназначенные, между прочим, на войну с турками) и, стало быть, теперь папа больше не нужен; более того — живой он мог бы помешать, вдруг передумав или изменив свое решение, а уж если он умрет, его приказы из соображений приличия менять не станут…

Тогда Аристотель отбросил от себя эти дурные мысли, а сейчас, сидя напротив тридцатишестилетней Великой московской княгини и глядя на аккуратно разложенные дольки дыни, он, семидесятилетний старик, вдруг подумал, что, в сущности, Софья только что сказала ему о том, что он уже сделал все, что мог и, стало быть, больше не нужен. При здешнем отношении к человеческой жизни не было бы ничего удивительного…

Аристотель, преодолев секундное замешательство, благодарно улыбнулся и, склонив голову, мягко сказал:

— Благодарю, государыня, я не люблю сладкого.

— Тогда выпей глоток вина, — Софья подняла свой серебряный кубок и улыбнулась, — а я люблю сладкое, особенно дыню. — Она пристально посмотрела в глаза Аристотелю. — Какую из этих долек ты бы мне предложил, Родольфо?

Аристотель смутился.

Нет, это вздор, это мое испуганное московскими ужасами воображение… А может она меня испытывает?

— Какую ты сама пожелаешь, государыня, — любезно склонил он голову.

Софья протянула руку и выбрала кусочек, который был ближе всего к Аристотелю. Она положила его в свой чувственный рот и стала медленно разжевывать. Аристотель с облегчением вздохнул и отпил глоток вина.

— Я все хотела спросить тебя, Родольфо, кое о чем. Через год или два после приезда к нам ты отправился в очень далекое путешествие на север, и мне говорили, будто ты добрался до самих Соловков. Что ты искал там?

— Белых кречетов, государыня. Мой друг и патрон, герцог Сфорца, просил меня прислать белых кречетов, которые столь высоко ценятся в Европе.

— И что же — добыл ты ему этих кречетов?

— Частично, государыня. Дело в том, что в тот период, когда я приехал, перья кречетов были серого цвета, но через несколько месяцев они должны были побелеть. Я написал об этом герцогу и отправил ему двух таких кречетов.

— И что же — они побелели?

— Да, государыня, но это очень печальная история. Мне рассказывали, что как раз когда кречеты стали белоснежными, герцог, предчувствуя свою кончину, ибо он знал, что против него готовится заговор, — выпустил их из клетки на волю. Вечером того же дня герцог был убит заговорщиками.

— Да, я слышала об этом. — Софья вздохнула и отправила в рот третью дольку дыни.

Аристотель, окончательно успокоившись, отпил очередной глоток вина, вкус которого напомнил ему Болонские виноградники и лихую студенческую юность.

— Андреа успел сказать о том, что я выпросила у моего супруга двухнедельный отпуск для тебя?

— Да, государыня.

— Я хочу, чтобы ты своими глазами увидел, в каком замечательно красивом месте пройдут дни его жизни с очаровательной женой и детьми, ибо я надеюсь, что они родят тебе много внуков.

Софья встала из-за стола, и Аристотель понял, что настала минута прощания. Он низко поклонился.

— Спасибо за все государыня, лишь благодаря тебе моя жизнь обрела некий смысл.

— Это я благодарю тебя, Родольфо. Мы всегда будем помнить о твоих заслугах. Желаю тебе приятного отдыха.

Аристотель Фиорованти, изящно поклонившись, так же как и его сын, пятясь в поклоне, согласно европейскому этикету, покинул палаты Великой княгини.

Софья подошла к окошку, распахнула его и вдохнула полной грудью свежий весенний вечерний воздух.

Затем она взяла со стола бутылку вылила ее содержимое за окно, так же как и содержимое своего кубка, затворила окно и, выбрав место на полу, где каменные плиты не были покрыты шкурами, уронила бутылку.

На звон разбившегося стекла вбежала Береника.

— Какая я неуклюжая, — сказала Софья. — Прибери здесь все, да выбрось подальше, чтобы никто не порезался.

Прощай Родольфо…

От палат Великой княгини до дома Аристотеля было вовсе не далеко, но какое-то необъяснимое желание заставило мастера свернуть с дороги и направиться к построенному им некогда Успенскому собору.

Он не стал входить внутрь, лишь подошел к стене и, прижавшись щекой к белому шероховатому камню, погладил ладонью теплые и сухие плиты, слегка поцарапав ногтем твердый как железо раствор, соединяющий их.

Аристотель улыбнулся своему воспоминанию.

Белые кречеты… Только я сюда приехал, меня сразу наши итальянцы предупредили: «будешь писать кому-нибудь на родину, помни — все твои письма прочтут московиты и не сомневайся, что толмачи у них отменные»… Да только не было, ну не было у меня никаких секретов, разве что этот, на который я намекнул бедному Галиаццо… Интересно понял он меня, или нет… Я процитировал ему отрывок из Данте: «коротко время, а кратко нельзя сказать многое, тем более что истину, похожую на ложь, мы должны хранить в сомкнутых устах, иначе осрамлены и осмеяны будем». Вот он тут весь главный секрет: для того чтоб цемент на столетия крепким был — одну сотую часть помета белых кречетов должно к нему примешать… А она у меня спрашивает: зачем я туда ездил? Не буду же я Великой государыне о таких низменных вещах, как птичий помет за столом рассказывать… Да и надо ли вообще? Все равно, кроме меня, никто пропорций не знает и целые горы помета ему не помогут…

…На рассвете следующего дня московский дворянин Андрон Аристотелев вместе с супругой Ольгой, урожденной княжной Воротынской, и престарелым отцом покинули Москву и отправились в свое поместье.

Центральная деревня поместья называлась Бышковицы, и подъезжая к месту своей будущей жизни, Андрон Аристотелев вдруг подумал о том, что длинная цепь событий последнего года его жизни, возможно, была отнюдь не такой случайной, как вначале казалась…

Ведь именно Паола, фрейлина Великой княгини, познакомила его с Ольгой.

Ольга Воротынская, несмотря на древность своего рода, ведущего свои корни от черниговских Рюриковичей, была очень бедна: большая семья, четверо старших братьев и две сестры — все это привело к тому, что при разделе имущества ей достался жалкий клочок земли при впадении Угры в Оку с двумя небольшими деревеньками. Перспектив выйти замуж за богатого наследника княжеского рода или даже боярского сына не было никаких, но тут Паола, с которой она недавно познакомилась, приехав погостить в Москву, намекнула ей, что Великая княгиня принимает участие в судьбе сына итальянского мастера, и в случае женитьбы не прочь пожаловать ему земли, которые по странному совпадению граничат с теми, что братья выделили ей в приданое.

Смуглолицый молодой красавец произвел на Ольгу более чем благоприятное впечатление, и можно с чистой совестью сказать, что этот брак был скорее по любви, чем по расчету, поскольку никаких твердых расчетов на будущее ни у жениха, не у невесты на момент вступления в брачный союз не было…

…На третий день после приезда из Москвы Аристотель Фиорованти сидел на скамье во дворе дома своего сына; небо было необыкновенно голубым, воздух по весеннему теплым, пение птиц звучало небесной музыкой, и Аристотель подумал, что, может быть, именно это, а вовсе не все то, чем он всю жизнь занимался, и есть настоящая прекрасная и близкая Господу жизнь.

Он еще успел порадоваться за сына, представив себе, какое прекрасное будущее его ожидает, прежде чем вдруг почувствовал, что его сердце остановилось и больше не бьется.

Еще одну минуту он все видел и ощущал, только не мог ни пошевелиться, ни позвать на помощь.

Со всей отчетливостью он вдруг почувствовал во рту вкус старого болонского вина в серебряном кубке Великой княгини, и только теперь постиг подлинный смысл всего, что произошло.

Дыню она ела, а вот, к вину не притронулась…

Да, он действительно сделал свое дело и, возможно, действительно больше не нужен, и вдруг на одно мгновение ему показалось, что он начинает понимать загадочные души этих московитов, для которых жизнь — это только дело, которое необходимо выполнить; но тут же его затухающий ум снова перенесся к последней встрече с бывшей сироткой, которую он впервые увидел в Риме много лет назад и совсем недавно попрощался с ней, как с Великой княгиней могущественной державы.

Аристотель не испытывал к Софье ничего, кроме глубокой признательности, ибо сейчас в эти последние секунды своей жизни он ясно осознал, что так, как она поступила — это правильно и хорошо, потому что самое главное, действительно сделано, жизнь прожита не зря, за сына он теперь совершенно спокоен, а о чем еще может мечтать человек, расставаясь с жизнью в таком замечательном месте, в окружении близких — сына, его жены и будущих внуков, которых он уже видел другим, неземным взором…

Аристотель сомкнул веки, и белые кречеты, взмахнув широкими крыльями, закрыли от него яркое солнце и понесли во тьму…

Прощай, Болонья… Прощай, Рим… Прощай, Москва… Прощай, Зоя…

… Однако будущее дворянина Аристотелева складывалось отнюдь не так оптимистично, как думал о том в последние минуты своей жизни его отец.

Не успело наступить лето, как возникли серьезные проблемы, которые скоро начали принимать угрожающий характер.

Будучи человеком новым в этих краях, дворянин Аристотелев стал расспрашивать соседей о том, кто мог бы помочь ему.

Один из соседей сказал, что недавно был у него в гостях некий человек, который предъявлял грамоту, подписанную самим Великим Московским князем, а в грамоте той говорилось о том, что человек этот является полномочным представителем самого государя Ивана Васильевича в здешних местах.

Сосед охотно сообщил имя этого дворянина и место его жительства, заметив, при этом, что находится оно совсем недалеко отсюда.

На следующий же день дворянин Андрон Аристотелев, оседлав коня, отправился в сторону монастыря Преображения, что на Угре, для того, чтобы поделиться своими проблемами и попросить помощи у дворянина Василия Медведева…

Глава четвертая ВОСКРЕСНЫЙ ОБЕД В МЕДВЕДЕВКЕ (1486)

Не успели Медведевы обняться и расцеловаться с Бартеневыми, как подъехали Картымазовы. Они прибыли всей семьей, недавно выросшей — Петр, которому уже исполнилось двадцать два, в конце прошлого года, после возвращения из похода на Тверь, женился на тогда еще семнадцатилетней Анастасии Зайцевой, и теперь Картымазовых стало четверо, а скоро ожидался кто-то пятый — Настя уже была беременна.

Родители ее — Зайцевы сегодня не приехали, но просили передать через дочь и зятя свои горячие приветы.

Еще через четверть часа появилось и все большой семейство Леваша Копыто.

Леваш в свои пятьдесят шесть выглядел на двадцать лет моложе, не только благодаря веселости, подвижности и полноте, сгладившей все морщины на его круглом добродушном лице с длинными, как у запорожских казаков усами, но, возможно, еще и благодаря своей жене Ядвиге, которая была на двадцать лет моложе его, и которую он горячо и нежно любил, будто начисто позабыв о первом ее муже — злодее Яне Кожухе Кротком, похитившем когда-то покойную дочь Картымазова и жену Филиппа Настеньку.

Тогда, семь лет назад, Леваш по приказу своего патрона, князя Федора Бельского, напал внезапно ночью на землю, незаконно занятую Кожухом, перебив почти всех его людей, но самому Кожуху удалось бежать, захватив с собой пленницу и бросив на произвол судьбы свою жену с двумя детьми. Левашу Ядвига приглянулась с первого взгляда; да и сама она, узнав вскоре, не без тайной радости, о том, что стала вдовой (за Кожуха ее выдали насильно, и она не испытывала к своему мужу ничего, кроме смертельного страха, потому что он ее постоянно бил) согласилась на предложение столь симпатичного и обаятельного мужчины — и вскоре они, сыграв свадьбу, зажили счастливо и весело, родив еще двух своих детей. Леваш оказался не только превосходным воином и весельчаком-пьяницей, но, как ни странно, и очень хорошим отцом — дети в нем души не чаяли, особенно дети Кожуха, которые от своего родного отца не слышали никогда ласкового слова. Вот так и вышло, что теперь семейство Копыто состояло из шести человек: Леваш, Ядвига, 15-летний Ян и 12-летняя Данута (дети Кожуха), а также 6-летний Данила и 3-летняя Галина — дети Леваша и Ядвиги.

Таким образом, вместе с четырьмя Медведевыми, да пришедшим еще раньше купцом Маниным, всего оказалось двадцать человек.

Летом такие обеды было устраивать, конечно, легче, чем зимой; вот и сейчас стояли теплые дни начала июня, и под березками, невдалеке от дома, был накрыт вкопанный специально для этой цели длинный стол с лавками по обеим сторонам, который мог вместить не то что двадцать, а и полсотни человек. Пятеро медведевских девушек ухаживали за хозяевами и гостями, руководствуясь незаметными, но хорошо им понятными сигналами Анницы, да и когда такие обеды происходят каждую неделю, немудрено привыкнуть и самим знать что, когда, кому и как подавать.

Дети до пятнадцати лет, разумеется, не садились за один стол со взрослыми — для них в стороне был вкопан специальный детский стол, где за ними ухаживали их няньки и кормилицы под присмотром бабушки Филиппа и Анницы Анны Борисовны.

Однако, прежде чем сесть за стол, дети пошептались о чем-то и бросились к Медведеву. Шестилетние Бартеневские близнецы, Лиза и Алеша, схватив Медведева за обе руки, стали клянчить:

— Дядь Вась, дядь Вась, покажи Копытам — они еще не видели!

— Что показать? — с притворным удивлением спрашивал Медведев.

— Они говорят, — сказала смелая девочка Данута Копыто, — что будто бы у вас есть цветочки, которые вам подарила сама Великая княжна Олена в Москве, а я не верю.

— А почему не веришь? — спросил Медведев.

— Потому что цветочки давно бы уже завяли.

— Ну что ж, тогда придется показать, раз ты такая недоверчивая — сказал Медведев и отправился в дом, окруженный детьми, пока его гости рассаживались за столом.

В большом Медведевском доме была одна маленькая, но светлая комнатка. Анница подала Василию идею, насчет ее использования, и он охотно согласился: они устроили в этой комнате нечто вроде маленького музея реликвий, которых в их семье со временем уже накопилось некоторое количество. Здесь был и знаменитый тисовый лук, с которым Анница одержала победу над самим сыном великого хана Ахмата; здесь находилась старинная греческая книга о приключениях Одиссея, подаренная некогда Медведеву князем Федором Бельским; здесь хранилось ручное зеркальце несчастной тверской княжны Марьи, первой супруги Великого московского князя, и, наконец, здесь лежали последние реликвии — перстень, подаренный Медведеву Великой княгиней Софьей за спасение дочери, и самый дорогой и трогательный дар — подснежники княжны Олены. Когда Медведев привез их домой в наконечнике ножен своего меча, Аннице пришла в голову хорошая мысль: засушить букетик, чтобы он сохранился на долгие времена. И теперь Медведев показывал его маленькой Дануте.

— Вот он, видишь и совсем как свежий! Кстати, — ты очень похожа на княжну Олену — у вас одинаковые глаза.

Девочка осторожно дотронулась одним пальчиком к засушенным подснежникам.

— Ой, как здорово! Я как будто бы прикоснулась к самой Великой княжне!

Мальчиков меньше интересовал букетик — их, разумеется, привел в восторг огромный тисовый лук. Впрочем, они уже видели его не раз и, тем не менее каждое воскресенье во время традиционных обедов они каждый раз одинаково восторгались, восклицали и хлопали в ладоши.

После традиционного осмотра реликвий Медведев вернулся к столу.

Разговор за воскресным обедом обычно начинался с обсуждения погоды и после этого, беседа входила в свободное русло.

— Как продается твой замечательный продукт, Онуфрий Карпович? — спросил купца Манина Картымазов.

— Отлично, не успеваю изготовлять. Нанял уже пятерых парней и троих девок — работают с утра до ночи, и все не хватает.

— По-прежнему торгуешь с Верховскими княжествами? — спросил Филипп. — Не опасно ли? Они там вечно дерутся между собой за землю — можно и под руку попасть.

— А я давно уже сам туда не езжу, — рассмеялся Манин, — теперь помощники мои возят, продают, я же в основном за изготовлением слежу, а то один раз не усмотрел и целая партия мутной пошла.

— Ругались, небось, покупатели? — улыбнулся Картымазов.

— Да нет, они даже не заметили, им любую дай — выпьют, но я сам имя свое в чистоте блюду. Водичка-то Манинской зовется, а честь купеческая — она ведь любых денег дороже.

— Ты уже пошлину за прошлый год в казну отправил? — негромко спросил Медведева сидящий рядом Картымазов, и Медведев молча кивнул в ответ.

Казалось, этот вопрос не имел ничего общего с предыдущим разговором, но все догадывались, что между растущим на глазах богатством Манина и той легкостью, с которой, не нарушая привычного уклада жизни, как своего, так и своих людей, Медведев уплатил первую пошлину, есть некая тайная связь, однако вслух никто из тактичности об этом не спрашивал.

— Послушайте, какой замечательный случай произошел у нас недавно… — начал Леваш Копыто, явно желая переменить тему, но тут его прервали.

Еще во время разговора о торговых успехах купца Манина, Медведев краем глаза уловил некое движение вдали в гнезде смотровой вышки, которая была видна ему, возвышаясь над внутренним частоколом. Никола, свесившись сверху за край ограждения, говорил что-то кому-то, кто находился внизу. Спустя некоторое время чуткое ухо Медведева среди множества обыденных звуков уловило глухой стук копыт двух всадников, въехавших через ворота на внутренний двор имения. И вот сейчас к столу робко приблизился Клим Неверов и, многозначительно покашляв, подошел к хозяину. Гости еще оживленнее стали разговаривать, делая вид, будто ничего не случилось, но все знали, что если Неверов позволил себе нарушить традиционный воскресный обед, то произошло нечто достаточно серьезное, а, кроме того, чутким слухом обладал не один Медведев; любитель лошадей Филипп и такие опытные воины как Леваш, Микис и Картымазов тоже поняли, что кто-то приехал.

Клим сказал что-то Медведеву, Медведев кивком извинился, встал и вместе с Климом отправился к воротам.

На полпути к сторожевой вышке его встретил Гаврилко.

— Извини, что оторвали Василий Иванович, но там человек приехал, дворянин с Угры, грамота вроде в порядке, говорит у него к тебе срочное дело.

Андрон Аристотелев стоял, держа коня под уздцы, и ожидал.

Увидев приближающегося Гаврилку он понял, что с ним должно быть и есть тот, для встречи с кем он приехал. Андрон вежливо поклонился и спросил:

— Имею ли я удовольствие разговаривать с Василием Медведевым?

— Да, это я.

Медведев мгновенно узнал этого смуглого, черноволосого молодого человека.

Его цепкая память сразу же выхватила нужный фрагмент из прошлого: осада Новгорода, на специально изготовленных деревянных настилах прямо на Волхове стоят и палят по стенам города пушки, и старый мастер Аристотель снует между ними, отдавая команды, а рядом с ним — стройный юноша. Ларя Орехов, который сопровождал тогда Медведева, гордо сказал: «Вот наш знаменитый мастер Фиорованти, а тот парень рядом — его сын».

И вот теперь этот молодой человек стоял перед Медведевым и протягивал ему грамоту.

Медведев ничем не выдал своего удивления, когда прочел, что грамота сия выдана Великой княгиней Софьей ее служилому дворянину Андрону Ивановичу Аристотелеву на владение землей, расположенной в каких-то сорока верстах ниже по течению Угры.

Что все это значит?.. Грамота не поддельная… Где Аристотель, который, как говорили, никогда не расстается со своим сыном — верным помощником?.. Зачем Великая княгиня пожаловала ему землю и сделала его московским дворянином, скрыв иноземное происхождение?..

Он вежливо поклонился, возвращая грамоту, и как бы невзначай спросил:

— Аристотелев… Аристотелев… Знакомая фамилия. Не мог ли я встречать где-нибудь твоего батюшку?

— Не думаю, — ответил Андрон, — мы раньше жили далеко отсюда, на севере. Мой батюшка скончался почти полгода назад. Он покоится на кладбище в моем имении, откуда я сейчас приехал.

Медведев вспомнил своего отца.

«Остерегайся чужих тайн, сынок, — часто они бывают смертельно опасными».

Ну что ж, пусть будет так… Значит — дворянин Аристотелев.

— Чем могу быть полезен? — спросил Василий.

— Соседи сказали мне, будто Великий московский князь назначил тебя своим законным представителем в наших краях. До Боровского наместника далеко, к тебе — ближе. Мне нужна помощь. Дело в том, что я женат на княгине Ольге Воротынской, и она получила в приданое от братьев — отец ее умер — небольшой кусок земли на Угре. Спустя некоторое время Великая княгиня Софья Фоминична, оказала мне честь и пожаловала в кормление еще земли — рядом с Ольгиными. Сначала все было в порядке, но потом стали приезжать братья моей супруги, князья Дмитрий и Семен Воротынские. Они утверждали, что земля, которой пожаловала мне Великая княгиня, принадлежит им. Они требовали, чтобы я покинул эту землю. Разумеется, я отказался, мы поссорились, и вот вчера вдруг приехали мои шурины с целым отрядом и, можно сказать, захватили нас с Ольгой. Они пригрозили, что если в течение трех дней мы не соберемся и не уедем, — они насильно погрузят нас со всеми вещами на паром и переправят на Московскую сторону Угры. Если же я попытаюсь вернуться, то, как сказал Семен: «придется выразить соболезнования нашей любезной сестре, которая столь преждевременно стала вдовой».

Медведев внимательно слушал.

Не слышал, чтобы у кого-то из людей, живущих по ту сторону Угры, кроме Леваша и Филиппа, были земли принадлежащие Москве. Но сорок верст — это далеко, наши соседи могут и не знать… Возможно, как это часто бывало, кто-нибудь из Воротынских перешел на Московскую службу со своими землями, а потом… Во всяком случае, двух мнений быть не может: если Великая княгиня собственной персоной дарит кого-то землей и подписывает жалованную грамоту —, она знает, что делает, и земля эта — московская.

— Как тебе удалось ускользнуть? — спросил Медведев.

— Будто предчувствуя недоброе, я еще несколько дней назад приказал конюху в соседнем сельце держать наготове коней. Когда вчера Воротынские наехали на нас, они ночью больше сторожили конюшню, а не меня — пешком-то далеко не уйдешь. На рассвете я выскользнул через окно, и, прежде чем они хватились, успел добраться до оседланных лошадей. Дорога заняла у меня часов пять, да еще час твои ребята меня держали.

— Ясно, — сказал Медведев. — Вот что, Андрон: я действительно имею полномочия от Великого князя наблюдать в этих местах за порядком и блюсти московские интересы. Твоя грамота действительна, стало быть, ты — законный владелец, а братья Воротынские не правы. И мы им это объясним. Ты, должно быть, утомился с дороги, а тут у меня, как раз в гостях за столом мои друзья — соседние дворяне. Кстати, у каждого из них тоже есть грамота Великого московского князя, в которой им поручено помогать мне в делах вроде твоего, коль возникнет надобность, так что мне все равно придется посвятить их в курс твоего дела. Я приглашаю тебя отобедать с нами и заодно все вместе обсудим, как дальше поступать.

— Благодарю, с удовольствием, — улыбнулся Андрон, — тем более что у меня сегодня маковой росинки во рту не было — я с рассвета в седле.

Медведев сделал пригласительный жест, и они направились к входным воротам во внутренний двор поместья.

… — А мы уже слышали об одном из этих Воротынских, — сказал Филипп. — Помнишь, Василий, когда в прошлом году напали на меня эти мальчишки — тот, которого мы поймали, говорил, что он близкий приятель князя Семена Воротынского, и выходило, что вроде этот Семен-то и был инициатором всей заварушки…

— Да, хорошо помню, — подтвердил Медведев.

Он привел Андрона к столу, представил его всем и познакомил персонально с каждым из своих друзей.

Андрона накормили, он еще раз поведал о своих несчастьях, и вот теперь шло обсуждение ситуации.

— Что ж это нам так не везет с именем Семен, — сказал Картымазов, — князь Бельский младший брат Федора — негодяй, похититель и душегуб тоже Семеном звался…

— Семен-то ладно, да меня вот другое имя интересует, — ответил Медведев, — Скажи, Андрон, не было ли среди друзей твоих шуринов, захвативших дом, человека по имени Степан?

Андрон немного подумал.

— Нет… Этого имени никто не произносил.

— Гм… Ну ладно, а ты можешь приблизительно сказать, сколько человек находится сейчас в твоем доме?

— Я могу сказать точно, потому что Ольга вчера готовила на всех. Она еще сказала… Да, — вместе с ее братьями семнадцать человек.

— Я думаю, сделаем так, — сказал Медведев, — сегодня ты, Андрон, переночуешь у нас, а завтра на рассвете мы отправимся в твое имение и попытаемся убедить князей Воротынских, что они не правы.

— Ты намерен ехать один? — спросил Картымазов.

— Нет, мы съездим вдвоем с Филиппом. — Я не думаю, что князья Воротынские станут оказывать нам вооруженное сопротивление, учитывая, что мы, как ни как, слуги Великого московского князя, и нападение на нас грозило бы серьезными последствиями. Они прекрасно понимают, что государь наш Иван Васильевич только и ждет повода, чтобы двинуть большое войско и занять все эти княжества силой. Кроме того, их всего семнадцать человек и даже если они вздумают ввязаться с нами в драку, мы с Филиппом разделаемся с ними без труда.

— Отлично, — сказал Филипп. — Я давно мечтал о какой-нибудь поездке, пора уже размять косточки. Когда выезжаем?

— Как только взойдет солнце, будь у нас. Но, на всякий случай, кольчужку-то приодень.

Все знали, что после смерти Настеньки Филипп ни разу не взял в руки оружия. Правда, он несколько месяцев учился искусству борьбы у отца Мефодия, который владел им в совершенстве, и потому был уверен что даже кольчужка ему не нужна.

— Вы, конечно, как хотите, — сказал Леваш, — но мой многолетний боевой опыт говорит, что самыми опасными всегда оказываются совершенно безопасные прогулки. А потому, Федор Лукич и Петруша, будьте на всякий случай готовы, да и Зайцевых предупредите.

— Да, это правильно, — поддержал Медведев, — мало ли что. Одним словом так: если вдруг, паче чаяния, мы с Филиппом не вернемся послезавтра к полудню, то, по-видимому, вам придется навестить имение дворянина Аристотелева и выяснить, что там такое происходит. Андрон, расскажи, пожалуйста, моим друзьям, какой путь отсюда до твоего имения наиболее короткий и удобный.

На рассвете следующего дня Медведев и Филипп в сопровождении Андрона Аристотелева выехали из Медведевки и направились вниз по течению Угры на восток.

У монастыря они пересекли Угру, и теперь до конечной цели им оставалось проехать каких-то сорок верст по дороге вьющейся вдоль речного берега.

К полудню они въехали в ту деревушку, где Андрон припрятывал коней. Он спросил у конюха, что слышно и конюх ответил ему, что Андрона вчера искали князья Воротынские, но поскольку конюх сказал, будто его не видел, князья вернулись обратно в имение.

До имения оставалось около версты, и когда крыши домов уже стали видны из-за леса, они подъехали к небольшому кладбищу.

Андрон перекрестился и сказал:

— Здесь упокоился мой батюшка, царство ему небесное.

Медведев напряг зрение, вглядываясь в свежий большой крест, стоящий неподалеку от входа.

«ИВАН АРИСТОТЕЛЕВ» было глубоко выцарапано на дереве, а под этой надписью — рисунок: цветок с пятью лепестками, как бы склонившийся под порывами ветра. Медведев никогда раньше не видел такого рисунка, но спрашивать Андрона ни о чем не стал.

Подъезжая к воротам хозяйского дома, Василий с Филиппом переглянулись и перестроились так, чтобы быть по обе стороны от Андрона.

Во дворе царила странная пустота и зловещая тишина.

Все трое спешились и медленным шагом направились к дому.

Медведев и Филипп зорко глядели по сторонам, но нигде ничего подозрительного не было видно.

Василий обратил внимание, что все окна дома застеклены, что было в этих местах большой редкостью, ибо дорогое тогда стекло ввозилось из-за рубежа, чаще всего из Италии.

Вдруг неожиданно, разрушая полуденную тишину, раздался громкий звон выбитого стекла и все трое мгновенно повернули головы в ту сторону.

— Андрон! Берегись… — резкий женский крик прервался мгновенно, будто женщине закрыли рот и оттащили от разбитого окна.

— Ольга! — закричал Андрон и бросился в дом.

Медведев и Филипп молниеносно развернулись и мгновенно заняли освободившееся пространство, встав друг к другу спиной, и приготовившись к бою.

Из-за дома, из-за пристроек, из кустов и стожков свежескошенной травы как из-под земли появились люди.

— Он же говорил — семнадцать, — негромко сказал Василию Филипп, улыбаясь.

— А тут тридцать восемь будет, — так же негромко ответил Медведев и тоже улыбнулся. — Но они не посмеют. А если посмеют…

— Да мы их раскидаем Вася! Ты погляди, как они идут и трясутся от страха…

Медведев оглядел людей, медленно наступавших плотным кольцом, и повернулся лицом к дому.

— Есть ли здесь князья Воротынские? — громко спросил он.

Дверь широко распахнулась и оттуда неторопливо вышли двое молодых людей одетых в богатые литовские одежды.

Но, прежде чем дверь снова закрылась, Медведев успел увидеть, как в сенях связывают веревкой Андрона и молодую женщину прижавшихся друг к другу.

— Мы — князья Воротынские, — сказал молодой человек постарше. — Я — Дмитрий, а это мой брат Семен. — А вы кто такие?

Медведев вынул из-под своего кожана грамоту в серебряном футляре и протянул Дмитрию.

— Я — Василий Медведев — полномочный представитель Великого князя московского Ивана Васильевича на Угорских землях.

Дмитрий открыл серебряный футляр, неторопливо вынул грамоту, пробежал ее глазами и спросил:

— А где грамота на проезд за рубеж?

— Мы находимся на московской земле, — ответил Медведев.

— Вы находитесь на земле Великого Литовского княжества, принадлежащей мне и моему брату. У вас нет проездных документов, стало быть, вы пересекли рубеж незаконно. Советую вам добровольно сложить оружие и сдаться моим людям, мы отвезем вас королевскому наместнику, и он решит, как дальше быть.

— Дворянин Аристотелев предъявил мне грамоту с личной печатью Великой московской княгини, по которой эта земля жалована ему. Мы — Аристотелев, я, и мой друг, дворянин Филипп Бартенев, — не имеем никаких оснований сомневаться в подлинности грамоты нашей Великой княгини. Мы полагаем, что это вы незаконно находитесь на московской земле, а потому, предлагаю вам немедленно покинуть ее, и отправиться восвояси во избежание серьезных последствий.

Князья Воротынские расхохотались.

— Нет, ты видал таких наглецов? — спросил у брата Семен. — Какие последствия, Медведев? Вас двое, а нас полсотни. И, потом — все что здесь происходит — вообще не ваше дело! У нас своя РАСПРЯ и нечего вам в нее вмешиваться. Уходите домой с миром иначе пойдете в острог под стражей!

— Во-первых это не ваша семейная РАСПРЯ — вы посягаете на землю Великого Московского княжества! Я советую вам подумать, — очень серьезно сказал Медведев, — Вы начинаете здесь порубежную войну! Даже король Казимир, думаю, не одобрит ваши действия, а уж тем более Иван Василевич! Подумайте о последствиях! Да поберегите здоровье ваших людей. Прикажите им немедленно оставить этот двор, мы же давайте сядем спокойно за стол и обсудим сложившееся положение. Разрешим все мирно и по закону.

— Да ведь и мы о том же, — сказал Дмитрий, — «Мирно и по закону» — это хорошие слова. А значат они следующее: либо вы сейчас мирно уйдете отсюда, либо я прикажу мои людям схватить вас.

Кольцо сжималось все плотнее. Медведев, тем временем, сосчитал, что здесь во дворе находится тридцать восемь человек.

Но Семен сказал — пятьдесят, где же остальные двенадцать? Или просто пугают? Но Дмитрий не вернул мне грамоту — значит, думает, что удастся схватить нас…

— Остановитесь! — угрожающе сказал Медведев и выхватил свой меч.

Кольцо людей, которые их окружали, застыло на месте, но в воздухе сухо прозвенел характерных лязг сабель, вынимаемых из ножен.

— В последний раз предлагаю, — сказал Медведев Воротынским, — обсудим дело мирно, иначе вы горько пожалеете об этом.

— Нет, ты посмотри, — сказал Семен, — он еще пугает нас!

Дмитрий Воротынский слегка побледнел и резко скомандовал:

— Взять их!

В течение ближайших двух минут тихий двор усадьбы дворянина Аристотелева превратился в ожесточенное поле борьбы, где в первые секунды вообще невозможно было разобрать, что происходит и кто с кем борется.

Но уже через минуту от начала столкновения вокруг Медведева и Бартенева образовалось пустое пространство, как бы огороженное барьером из лежащих человеческих тел.

Медведев старался не наносить смертельных ран, не позволяя противнику приблизиться к себе и, время от времени, нанося то плашмя лезвием, то рукояткой меча удары, которые исключали людей из боя, не лишая их, однако, жизни.

Филипп демонстрировал чудеса борцовского искусства: с непринужденной легкостью он отшвыривал от себя по два по три человека, нападавших на него с оружием, не получая при этом сам ни единой царапины.

Медведев уже подумал, было, что еще минута, и они справятся со всеми этими людьми, которые, как они с Филиппом и предполагали, оказались воинами слабыми и неопытными, однако в этот момент произошло нечто совершенно непредвиденное.

По какой-то условной команде одного из братьев Воротынских люди стоявшие довольно плотным кольцом вокруг Филиппа и Василия, вдруг резко отступили назад, так что кольцо их окружения мгновенно расширилось от двух до пяти саженей, и Медведев с Филиппом, стоя спиной друг к другу, оказались в центре пустого пространства.

Филипп вообще ничего не понял, а Медведев догадался в последнюю секунду, но было уже поздно.

Значит, все-таки пятьдесят, и вот они где, эти двенадцать…

На крыше дома Аристотелева вдруг засуетились какие-то фигурки, и когда Медведев понял, что означают их странные действия, небо вдруг показалось ему решетчатым, потому что с крыши на них с Филиппом набросили огромную сеть, связанную из толстых веревок.

В ту же секунду кольцо окружения вновь резко сжалось, люди, наступая, прижимали к земле края сети, и Медведев с Филиппом очутились в центре этого кольца, как мухи, застрявшие в паутине.

Но даже тогда был момент, когда казалось, что они вот-вот вырвутся, потому что Филипп, используя свою нечеловеческую силу, разорвал несколько ячеек сети, хотя никто бы не поверил, что веревки такой толщины можно разорвать.

Однако, даже этот подвиг уже не мог их спасти.

Целая толпа людей навалилась на них и, последнее что успел увидеть Медведев, прежде чем потерял сознание от страшного удара по голове, это был шестопер, занесенный над головой Филиппа, который уже почти вырвался из сети, отбросив в стороны повисших на его руках противников…

Глава пятая ПЕЛЕНА ЕЛЕНЫ ВОЛОШАНКИ (1486)

Основными, часто любимыми, и при этом весьма полезными в житейском смысле занятиями женщин на Руси в пятнадцатом веке, как впрочем, и во многих последующих веках, были пряжа, ткачество и шитье.

Крестьянки просиживали целые вечера над веретеном, городские жительницы орудовали чаще иглой и нитью, и даже в великокняжеском дворце Московского Кремля, живущим там женщинам, занимающим самое высокое место в иерархии тогдашнего общества, не чужды были эти же занятия.

Великая княгиня Тверская — так теперь, после покорения Твери и передачи ее во владение Ивану Ивановичу, именовалась его супруга, в девичестве волошская княжна Елена, дочь молдавского господаря Стефана, нареченного впоследствии Стефаном Великим, — не желая нарушать древних традиций, также коротала вечера за вечным женским занятием.

Правда, в отличие от женщин простых кругов, это немудреное занятие превращалось в палатах великой княгини Елены в то, что спустя много лет назовут салоном или собранием кружка интеллектуалов, где неторопливая ручная работа совмещалась с неторопливыми беседами на всевозможные темы, преимущественно касающиеся вопросов главных и вечных: сути и смысла человеческой жизни, таинства Господня и всего, что связывает человека с Высшими Небесными силами.

Обычно в этих беседах непременно принимал участие супруг двадцатидвухлетней княгини — двадцативосьмилетний наследник московского престола Иван Иванович, с детства любивший книгу и беседы больше, нежели оружие; завсегдатаями были также сочинитель, переводчик, интеллектуалист, объездивший полмира, главный посольский дьяк Великого князя, Федор Васильевич Курицын (эта его должность соответствовала в то время той, которая стала впоследствии именоваться министром иностранных дел) и другой, не менее выдающийся человек своего времени, тоже посольский дьяк (заместитель министра иностранных дел) и младший брат Федора Васильевича — Иван Волк Курицын. Осталось навсегда неизвестным, почему кличка «Волк» прилипла к имени Ивана — быть может, хотел он так отличиться от своего более знаменитого и успешного старшего брата — а, может, это было какое-нибудь стершееся сейчас из памяти истории обыкновенное детское прозвище. Но не в прозвище дело — Иван Волк тоже умел хорошо держать перо в руках и писать, подобно брату, не только посольские документы, но и весьма интересные литературные произведения.

В таких беседах обычно участвовали еще приближенные княгини Елены, к которым относились ее первая фрейлина и лучшая подруга, приехавшая с ней из Валахии, Марья Любич, подающий большие надежды молодой придворный толмач-переводчик Неждан Кураев, а также несколько девок из московских девиц высокородного происхождения, которые помогали Елене в ее вышивке.

Буквально несколько недель назад Елена задумала вышить большую пелену-покрывало[4] и, сознавая, что работа эта потребует очень много времени и усилий, изначально рассчитывала на несколько лет ежедневного и кропотливого труда, который можно было, впрочем, скрасить приятными и услаждающими ум беседами.

Вот и в тот теплый июньский вечер Елена с иглой в руках сидела за большим растянутым на раме холстом, по которому шло вышивание; две девушки помогали ей, а вокруг удобно расположилось не только постоянное вышеупомянутое общество — сегодня здесь были и новые гости, что слегка сковывало беседу, учитывая, кем были эти новички.

Дело в том, что раньше, еще весной, несколько раз в традиционных вечерних беседах приняла участие княжна Олена, которая, несмотря на свой весьма юный возраст, выказывала большую любознательность, и стремление к знаниям, так что Иван и Елена стали поощрять девочку к занятиям и беседам. И вот недавно княжна вдруг намекнула, что ее старшая на год сестра, великая княжна Феодосия и сама матушка Великая княгиня Софья заинтересовались этими беседами и хотели бы их посетить.

Посоветовавшись в своем узком кругу, главные устроители — Елена, Иван, да братья Курицыны решили, что отказ в этой ситуации означал бы обиду, ссору и разрыв отношений, и постановили пригласить Софью с обеими старшими дочерьми, заранее условившись о нейтральной и невинной теме обсуждения, дабы, не дать никакого повода Софье — женщине весьма образованной и умной (это знали все) — для малейших подозрений, как с точки зрения нравственности обсуждаемых тем, так и в смысле их полного соответствия православному духу, потому что, беседуя свободно наедине, они часто бывали куда более смелыми, подвергая порой сомнению и обсуждениям даже основополагающие идеи христианства вообще и православия в частности.

Поначалу разговор не клеился и все вели себя слегка напряженно, но вскоре общую обстановку разрядил любимый шут Великой княгини Савва, которого она тоже привела с собой.

Савва столь уморительно перевоплотился в каждого, изобразив скуку, уныние и скованность на лицах и в поведении присутствующих, что девушки прыснули и захихикали, мужчины сначала сдержанно смеялись, а затем начали открыто хохотать и, таким образом, благодаря усилиям Саввы, лед стеснения был сломан.

Беседа постепенно начинала входить в спокойное, размеренное и естественное русло, а Савва, с чувством удовлетворения от хорошо выполненного дела, увидев свою дальнейшую ненужность, забрался в уголок и там, на груде клубков ниток, доставленных недавно для работы над пеленой, свернувшись калачиком, уснул, как это было в его обычае…

— Незримая судьба, или как говорят в иных странах — фатум — это то, что всегда занимает ум человека, — говорил Федор Курицын, расхаживая по комнате и поглаживая бороду, — но, действительно ли судьба правит нами? Что же тогда такое Господь Всевышний? Кто предопределяет жизнь и смерть каждого из нас — сам Господь или некий таинственный рок, который ему не подчинен?

— Ну, дорогой братец, тут ты что-то загнул! — возразил Иван Волк. — Господу все подчинено, стало быть — судьба тоже.

— Я вспомнил сейчас о судьбе князя русов Олафа, коего наша летопись именует Олегом. На меня в детстве, произвел огромное впечатление рассказ о его судьбе, который я прочел в одной древней летописи. — сказал задумчиво Иван Иванович.

— Ты имеешь в виду предание о предсказании волхвами его смерти посредством коня? — спросила Елена, не отрываясь от шитья.

— Да, именно это, ведь вы только подумайте: они объявили ему, что жребий показал, будто князю суждено принять смерть от своего любимого коня. Тогда князь решил, как бы перехитрить судьбу, и тут же передал этого коня слугам, велев хорошенько за ним ухаживать, а сам сказал, что он больше близко к нему не подойдет. И что же? Оказалось, что Олег совершил еще много славных походов, покорил Царьград, состарился и уже глубоким старцем вдруг вспомнил о предсказании.

— Да-да-да… — покивал головой Федор Курицын, — это замечательная история!

— Значит, волхвы ошиблись? — тоненьким голоском спросила княжна Олена и тут же покраснела, устыдившись своей смелости.

— Увы, дорогая сестра, — продолжал Иван Иванович, — самое интересное в этой истории происходит в конце. Князь Олег вспомнил вдруг на старости лет о своем коне и спросил у слуг, какова его судьба, на что те ответили, что конь уже много лет тому назад издох. Олег очень огорчился, подумав о том, как много раз этот конь помогал ему в битвах и даже спасал жизнь, а он так бессмысленно отказался от своего лучшего друга, потому что в те времена, — Иван Иванович тонко усмехнулся, — мужчины еще не были так привязаны к женщинам как нынче — меч и конь — были первой и главной их любовью. Одним словом, Олег так огорчился, что даже заплакал, спросил у слуг, куда они дели труп его славного коня, и они сказали ему. Он отправился туда и нашел давно побелевшие от снегов и дождей косточки своего любимца, сел возле них и стал со слезами раскаиваться в том, что предал своего дорогого друга, который мог еще послужить ему очень долго. Вот тут-то предсказание волхвов и свершилось: из черепа коня выползла ядовитая змея и ужалила князя в ногу, после чего тот быстро скончался. Таким образом, эта история хочет убедить нас в том, что у каждого человека есть предназначенная ему судьба, и он не может от нее уклониться.

— Я, кажется, догадываюсь, к чему клонит государь, — снова улыбнулся своей тонкой улыбкой Иван Волк, — продолжай, продолжай это очень интересно.

Поскольку Иван Иванович был уже коронован своим отцом на Великое московское княжение, придворные именовали его так же, как и Великого князя Ивана Васильевича — государем.

— Так что, любезные сестрицы, — сказал Иван Иванович, обращаясь уже не только к Олене, но и к Феодосии, которая слушала эти разговоры, не проронив ни слова и крепко сжав губы, — волхвы оказались правы! Они верно предсказали князю смерть от коня! Но заметьте — они не сказали ему, когда она ждет его.

— А что если бы Олег не послушался этих старцев, а тут же сел на коня и двинулся по своим ратным делам, — хитро спросил Волк Курицын.

— Я думаю, на первой же версте он упал бы с коня и свернул себе шею! — воскликнул Иван Иванович.

— Ага, — улыбнулся Федор Курицын, — ты хочешь сказать, государь, что судьба неизбежна, но у человека есть определенный выбор в пределах этой неизбежности?

— Да именно так! Князь Олег мог погибнуть в расцвете молодости, по причине своего любимого коня, а скончался в глубокой старости, хотя и по той же причине. Можно сказать, что он сэкономил целую жизнь, — рассмеялся своим почти беззвучным смехом Иван Иванович.

— На все воля Господня, — вкрадчиво сказала Великая княгиня Софья, — однако Господь в премудрости и доброте своей дает человеку некоторую возможность выбора. Конечно, волхвы были язычники, но если предположить, что Господь всемилостивейший решил их устами предупредить чадо свое об опасности, исходящей от коня, то мы в этом случае можем говорить о силе веры. Если бы Олег был человеком слабой веры, он презрительно отринул бы предсказание, и жизнь его пресеклась бы. Но сила веры позволила ему прожить еще много лет, хотя судьба, предначертанная Господом ему, как и каждому из нас, свершилась.

— Очень глубокая и разумная мысль, государыня, — склонился в любезном поклоне Федор Курицын.

— Не хотелось бы кощунствовать, — задумчиво сказал Волк Курицын, — но я хочу обратить внимание, что на самом деле мы совершенно не представляем себе волю Всевышнего, не знаем какова она, и если идти дальше — есть ли она вообще…. Мы лишь можем предполагать, что, ослушавшись волхвов и сев на коня, князь тут же принял бы смерть, но точно этого мы не знаем. А, может быть, Господь имел в виду как раз именно ту саму смерть от змеи в черепе и тогда Олег, не расставаясь со своим любимым конем, прожил бы точно такую же жизнь…

Великая княгиня Софья пристально посмотрела на Ивана-Волка.

— Неисповедимы пути Господни! И нам действительно не дано проникнуть в Его замыслы, — холодно сказала она.

Казалось бы, ничего не произошло, не было даже спора или острой дискуссии, но вдруг воцарилась какая-то напряженная пауза, а Иван Волк Курицын ощутил странный, внезапный холодок в душе, будто, проходя мимо, едва коснулась его своим невидимым одеянием сама смерть…

— А вот еще я хотела спросить, — Елена Стефановна как бы поторопилась разрушить неловкую паузу, меняя тему разговора, — что вы думаете о конце света, который наступит через шесть лет?

— В неправославных странах летоисчисление идет по другому календарю, — сказал Федор Курицын, — по нему выходит, что это будет не 7000-ый, а всего лишь 1492-й год от Рождества Христова, так что получается — до конца света еще далеко.

— Наше православное летоисчисление самое верное, — назидательно сказала Софья Фоминична и вдруг резко встала. — Княжна Феодосия, княжна Олена, пойдемте нам пора.

Все присутствующие поклонились.

— Продолжайте, продолжайте, — сказала Великая княгиня, — у вас тут очень интересные беседы, — она небрежно пнула ногой свернувшегося калачиком Савву, который, немедленно проснувшись, затрусил рядом с ней как собачонка.

Великая княгиня вышла, подталкивая дочерей в спину впереди себя…

… — Ты чем-то взволнована? — спросил Иван Васильевич, — целуя супругу в лоб.

— Нет, дорогой, просто немного устала. Я была сейчас в палатах у твоей невестки. Наконец-то меня соизволили пригласить на их странные разговоры. Елена вышивает пелену, а ее супруг и твои лучшие дьяки Курицыны развлекают ее умными беседами.

— Да, я слышал об этом, они даже приглашали меня несколько раз, да все как-то недосуг.

— Пойди непременно, дорогой. Я думаю, тебе очень понравится. Кроме того, ты узнаешь очень многое о своих любимых Курицыных, которым доверяешь множество секретных дел.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Иван Васильевич.

— Мне трудно тебе это объяснить, но ты сходи, непременно сходи…

— Я пойду, обязательно, но ты не хитри! Что тебе вдруг так не понравилось в Курицыных?

— Ты уверен, что они подлинно православные христиане?

Иван Васильевич от изумления вытаращил глаза.

— Ты что, Софья, — конечно! От дедов-прадедов, а что пришло тебе в голову?

— Нет-нет, ничего, дорогой. — Она обняла мужа и, встав на цыпочки (он был значительно выше ее), поцеловала в щеку. — Все в порядке.

— Ты со своими хитростями, Софья, иногда меня поражаешь. До меня тут дошло, что ты недавно такое учудила!

— Чем же я не угодила тебе, милый супруг? — невинно расширила глаза Софья.

— Скажи мне, кто такой дворянин Аристотелев и за что ты пожаловала его землей?

— Ах это… Ну-у…, — опустила глаза Софья, — ты его не знаешь, это один молодой человек, который оказал мне… или, точнее, тебе… большую услугу и я посчитала нужным вознаградить его за это.

— Это ж какую такую услугу он тебе оказал, интересно? — с ревнивой подозрительностью спросил Иван Васильевич.

Софья вздохнула.

— Дорогой, помнишь, я обещала, что улажу дело с надоевшим и ненужным тебе Аристотелем Фиорованти и его никчемным сыном? Ты последнее время слышал что-нибудь о нашем старом мастере?

— Мне сказали, что он скончался еще весной, а что касается его сына…

— Вот видишь, дорогой, я тебе обещала, что больше никогда не услышишь ни о самом Аристотеле, ни о его сыне. А как ты знаешь, я всегда выполняю свои обещания. И это ответ на твой вопрос: какую услугу оказал нам с тобой никому доселе неведомый человек, которого я пожаловала дворянским званием и дала ему поместье.

— Ты хочешь сказа, что он…?

— Не думай об этом! Аристотеля и его сына больше нет — вот и все. Разве ты не этого хотел?

— Все это замечательно, моя дорогая, и я дал тебе достаточно земли, чтобы ты могла в разумных пределах наделять ею нужных нам людей, а ты что сделала? Ты хоть знаешь, что ты пожаловала этому своему Аристотелеву землю, которая никогда нам не принадлежала?! Эта земля находится на территории Великого Литовского княжества, и владеют ее, если я не ошибаюсь, какие-то князья Воротынские. Эта не наша земля, понимаешь?

— Ну и что, — с притворным легкомыслием улыбнулась Софья, — была не наша — стала наша. Я думаю, Аристотелев так просто свою землю не отдаст, в крайнем случае, ему помогут. Ты же давно говорил, что нам пора двигаться на запад.

— Да, Софья, но не путем войны…

— Какая война, Иван? Аристотелев докажет свои права на эту землю и все. А там, глядишь, и другие потянутся, и так постепенно, шаг за шагом… Как это в народе говорят — курочка по зернышку…

— Ты что, — читаешь мои мысли? — улыбнулся Иван.

— Иначе я не была бы тебе верной женой и помощницей…

— И что бы я без тебя делал? — Игриво спросил Иван Васильевич.

— Вот уж не знаю, дорогой… — Сказала Софья гораздо серьезнее, чем это подобало для шутливого диалога…

Глава шестая СУДЬБА ВЛАСА БОЛЬШИХИНА (1486)

Когда из черной бездны пустоты и небытия сознание Медведева стало очень медленно и постепенно возвращаться, первым, что он осознал, было странное чувство, будто когда-то он уже испытывал точно такие же или очень похожие ощущения…

Снова звенели, переливаясь, колокольчики, будто в степной дали, и в то же время Василий как бы осознавал, что далекое степное прошлое давно позади, так что это никак не может быть Дикое поле, потому что после него было еще много-много разных событий. И вдруг он вспомнил…

Ага! Вот оно что — это замок Горваль… Князь Семен Бельский улыбнулся и повернул шар в подлокотнике кресла, а я рухнул в какую-то каменную бездну, ударился головой и потерял сознание… Нет, какой Бельский? Это же было очень давно, после этого была Анница, Ванечка, Настя… Что это? Где я?..

Медведев ощутил холодное прикосновение чего-то мокрого ко лбу, от чего назойливый звон бубенцов как бы слегка утих, и Василий попытался открыть глаза, с трудом приподняв невероятно тяжелые веки.

Кто это склонился надо мной? Ах да, Сафат, тот самый Сафат, который потом… Нет, какой Сафат? Это же не замок Горваль. Но кто же это такой, чье это лицо, будто знакомое, виденное когда-то давно…

Даже в этом тяжелом пограничном состоянии между небытием и возвращением к жизни феноменальная память Медведева работала безошибочно…

Да, конечно — это Влас Большихин… Ага… Значит мы в Новгороде… Нет, что за чертовщина? Это не я лежал с окровавленной головой, это Влас… Как же это было… какие-то люди напали на нас во дворе дома купца Манина, Ивашку ранили, но я с ними со всеми справился, а один убежал… Меня еще за эти подвиги Патрикеев в темницу усадил, но Филипп нашел этого сбежавшего Большихина, Влас рассказал как было дело, и с меня сняли обвинение. Да нет, это тоже было давно, и с тех пор я его больше не видел, потому что Филипп помог ему деньгами и, кажется, Влас с новой женой скрылся в Литве!

И вдруг ярко и отчетливо вернулась, словно обрушилась на голову, память и Василий сразу вспомнил все. В том числе и то, последнее, что он видел, перед тем как потерять сознание: шестопер, занесенный над головой Филиппа.

Да, конечно, это мы с Филиппом поехали к Аристотелеву, а там нас поджидали Воротынские! И вот образовалась заварушка, только при чем здесь Большихин, откуда он тут мог оказаться?

Поморщившись и непроизвольно застонав, Медведев повернул голову, пытаясь осмотреться.

Теперь сознание почти полностью вернулось к нему, и стало ясно почти все: Воротынские все же захватили их, и вот теперь Василий с окровавленной головой сидит, прочно привязанный к столбу, который представляет собой опору большого деревянного сарая, по-видимому, для хранения сена, потому что с прошлого года еще остались там и тут его остатки, а к другой опоре — такому же столбу — сидит привязанный Филипп Бартенев и сочувственно смотрит на него. Прошло, наверно, довольно много времени, потому что тогда был полдень, а сейчас уже вечер, судя по желтым лучам низкого солнца, пробивающимся сквозь щели в бревенчатых стенах сарая; словом, понятно почти все, кроме одного: откуда здесь взялся давным-давно забытый исчезнувший из жизни печальный неудачник Влас Большихин… Но это пустяки, это потом выясниться сейчас главное другое:

— Ты как, Филипп? — хрипло спросил Медведев.

— Да я то ничего, за тебя все переживаю. Боялся, как бы вовсе тебе голову не проломали, но раз очнулся и можешь внятно говорить, значит все нормально, и скоро мы с тобой отсюда выберемся. А твоя голова в этом деле нам очень пригодится, — Филипп говорил так, будто с ним ничего не случилось.

— Но мне, кажется, твоей голове тоже изрядно досталось: я помню шестопер, который над ней занесли?

— Шестопер? Какой шестопер? — удивился Филипп и тут же вспомнил, — ах да, кто-то, помню, действительно, замахивался, да я успел его руку перехватить и, кажется, сгоряча ее переломал. Но, ты уже без памяти был, не помнишь… Да я, Вася, после того шестопера почти всех раскидал, сеть порвал, тебя левой рукой поднял, через плечо перекинул, а правой все отбивался, но тут человек пять огромным бревном с ног меня сбили… Вот от этого бревна у меня на каких-то пару минут разум помутился, а когда очнулся, гляжу, — все! Лежим мы с тобой связанные, с ног до головы, прямо, как младенцы спеленатые… Но, слава тебе Господи, что ты очнулся… Мы с Власом за тебя переживали, но я вспомнил про твое знаменитое средство, которое когда-то блестяще вылечило мою рану в груди — слава Богу у тебя на шее кроме крестика и мешочек с ним висел… Влас намазал им твою рану, потом водичкой лоб протер — ты и очнулся!

— А Влас-то откуда здесь взялся?

— Влас, — Филипп огляделся и сказал шепотом, — Влас поможет нам выбраться отсюда. Ты ведь часов шесть был без сознания, ничего не знаешь! А за это время князья перевезли нас в свое имение — Воротынск!

— Послушай, так что получается? Мы сказали нашим, что если не вернемся…

— Завтра до полудня, — напомнил Филипп.

— То есть, только завтра в полдень они начнут собираться, — стал прикидывать Медведев, — на сборы им нужно время, допустим, на ночь выедут, это значит, будут здесь не раньше, чем утром послезавтра…

— И опоздают, потому что братцы Воротынские решили нас с тобой, как московских разбойников и захватчиков завтра в полдень прилюдно казнить прямо вон там, на площади, — Филипп мотнул головой куда-то в сторону. Но до этого времени мы отсюда выберемся — Бог во время послал нам Власа, и он тебе сейчас все расскажет…

— Да-да, расскажи, Влас, а то я вообще не пойму как ты-то тут очутился?

— Во-первых, Василий Иванович, я уже давно не Влас Большихин, а Ян Курилович, благодаря, между прочим, вашей доброте и рублю Филиппа Алексеевича…

— Ладно-ладно, забудь об этом, — смутился Филипп.

— Одним словом, мы с Пелагеей — она еще тогда беременна была — в Литву переехали. За деньги, что Филипп Алексеевич дал, нам один человека все нужные грамотки выправил и работу хорошую нашел. В общем, стали мы Яном и Яниной Куриловичами, а работу получили очень хорошую в доме купца одного. Янина горничной, а я, поскольку грамотен, всякими купеческими бумагами занимаюсь. Сыночек родился у нас — Филиппом вот назвали в память о Филиппе Алексеевиче… — Он тяжело вздохнул и на секунду задумался. Потом продолжал: — Да видно по всей жизни какой-то я невезучий. Вот, вроде, наладилось все, денежек с Пелагеей накопили, — купец, надо сказать, очень щедрый, хороший человек, да только тут новая напасть пришла с той стороны, с какой меньше всего ожидал… В общем, пока я по купеческим делам туда-сюда ездил, дома подолгу не бывал, стал вдруг замечать я, возвращаясь, что супруга моя Янина все больше и больше охладевать ко мне стала. А тут еще добрые люди — слуги в купеческом доме — помогли, как водится: рассказали, будто нарочно купец меня в дальние поездки посылает, приглянулась, мол, ему Пелагея моя, то бишь, Янина. Я не поверил, спросил у нее. Она у меня женщина честная, правдивая, так, мол, и так, говорит, действительно, пока тебя тут не было завязалась любовь у нас. И говорит, мол, сердце ее разрывается, потому что и ко мне привязана, и его вдруг полюбила, а я ей не удивляюсь — он человек статный, мужчина красивый и возраст подходящий — только сорок недавно исполнилось. «Что ж теперь делать будем?» — спрашиваю, а она: «Не знаю» — говорит. А тут вдруг купец меня снова в поездку посылает, вот сюда в Воротынск. Привез я по заказу братьев-князей товар кое-какой, ну, они мне денежки для купца передали, приняли нормально, и должен был я сегодня обратно ехать, а тут утром вдруг возвращаются откуда-то князья и вас привозят. Я, было, сначала едва не проговорился, что хорошо знаю вас, а потом язык прикусил, думаю, надо проведать. что и как, может и я вам помогу, как вы мне когда-то. А князь Семен Воротынский мне и говорит: «Схватили мы московских разбойников, которые землю нашу забрать хотели!» И еще добавил; «Это все из-за сестры, она за такого же московита замуж вышла, а эти, мол, дружки ее мужа.» В общем, я так понял, что сестру с ее мужем тогда же через рубеж, через речку Угру, в одних нательных рубахах отвезли без вещей и денег, чтобы, мол, в Московию пешком, как нищие, возвращались, а на вас они очень обозлились. Говорил Семен, будто вы много людей его убили и покалечили. Одним словом, решили они с братом казнить вас завтра смертной казнью. Палача уже нашли и топор точить велели, чтоб головы вам отрубить, но пока князей не было дома, я тут с одним слугой их близко сдружился — Денисом его зовут. Так вот у этого Дениса беда большая и деньги ему нужны, а взять неоткуда. А когда вас сюда посадили, Денис мне сказал, что сегодня в ночь его к вам в охрану поставят. Тут я и придумал выход: я предложил ему все деньги, которые от князей для купца получил — потом дома я из своих отложенных купцу верну — а деньги эти может и Дениске и вам жизнь спасут, как мне когда то деньги Филиппа Алексеевича… Только я обещал ему, что после того как ночью он поможет вам бежать, вы его с собой возьмете, чтоб мести князей ему избежать…

— Разумеется, — сказал Филипп.

— Конечно, — подтвердил Медведев. А тебя-то самого, как сюда пустили?

— Не только пустили — сами попросили. Дело в том, что я за эти годы кое-какие лекарские навыки усвоил, Меня купец часто к одному своему знакомому доктору в Вильно посылал, я там, бывало, месяцами бумаг каких-то для купца дожидался, а доктор тот, тем временем, меня кое-чему в лекарском деле научил. Так вот сегодня князь Семен вернулся с рукой пораненной…

— Да-да, помню, кажется, я его мечом полоснул, — сказал Медведев.

— Наверно, а своего лекаря у него нет. Ну, я ему рану очистил, перевязал, а он мне и говорит: «Раз ты, мол, хорош в этом деле, сходи, глянь на одного из этих московитов, а то, он все без сознания, боюсь, помрет. Так, мол, позаботься, чтоб хотя бы до завтра протянул, потому что я, мол, своими глазами хочу увидеть, как его голова в корзину упадет!» Я вам и Филиппу Алексеевичу веревки немного ослабил так, чтоб незаметно было. В полночь Дениска на охрану заступит, и часа в три, когда все крепко уснут, он меня сюда впустит, я вот уже ножик острый припас веревки разрезать, а Дениска обещал нас дворами до леса провести и коней там подготовить, так что вы тут как-нибудь только до ночи продержитесь — а там все!

— Отлично, — сказал Медведев, — будем ждать.

… Чудодейственное средство грека Микиса залечивало раны быстро, и к полуночи голова Медведева перестала болеть, полностью прояснилась и лишь саднящая боль в затылке напоминала о ране. Благодаря тому, что Влас расслабил веревки, руки и ноги не так затекали, и Василий с Филиппом решили пару часиков вздремнуть, чтобы освежить силы перед ночным побегом.

Воины опытные, закаленные в схватках и сражениях, прошедшие множество воинских испытаний, они научились спать в любых условиях, переносить любые неудобства, не поддаваясь страху и опасению грядущих несчастий, неизменно веря в успех, победу и в то, что из любой ситуации они рано или поздно выберутся.

Они проснулись около трех ночи, переговорили шепотом, обсудив детали поведения и всевозможные повороты событий в процессе предстоящего побега.

Ночь выдалась темная безлунная, тихая, так что слышны были шаги охранника, мерно ходившего взад-вперед за стенами сарая и вот, наконец, когда едва-едва забрезжил летний рассвет, за стенами послышались какие-то шорохи, шепот, холодный звон оружия, дверь сарая скрипнула, и темный силуэт приблизился к ним.

— Это я, — полушепотом сказал Влас, — Денис просил подождать еще немного, он заглянет и скажет, когда можно выходить, а я тем временем перережу веревки, чтобы вы были готовы.

Медведев почувствовал, как руки Власа нащупывают веревки на его груди, и в ту же секунду произошло нечто совершенно неожиданное.

Обе створки дверей сарая внезапно широко распахнулись, замелькали в темноте искорки кремней, с десяток факелов ярко вспыхнули, осветив привязанных к столбам узников и растерянного Власа, застывшего с ножом в руке возле Медведева.

— Ай-ай-ай-ай-ай-ай-ай, — с насмешливым укором произнес князь Семен Воротынский, стоя рядом со своим братом Дмитрием в окружении толпы вооруженных людей с факелами, — я не думаю, что купец Елизар Бык обрадуется, когда узнает, на что его слуга решил потратить хозяйские денежки. Ты кого хотел подкупить? Не знал, что Дениска мой преданный слуга? — Князь повернул голову в сторону молодого человека с длинными черными усами.

Несмотря на необычность и напряженность ситуации, несмотря на полный провал плана побега, несмотря на неизвестное будущее, Медведев в эту секунду подумал вовсе не об этом.

Елизар Бык??? Тот самый Елизар Бык, возле дома которого мы хотели спасти Настеньку, тот самый Елизар Бык, который под Новгородом, насмешливо улыбаясь, вывернул мне под ноги три бочонка с рыбой, где я так ничего и не нашел и, возможно, тот самый Елизар, который еще в юные годы в компании с каким-то Симоном и Корнелиусом пытали старца Иону… Неужели именно к нему в дом попал Влас? Почему я вчера не спросил у него, как зовут купца?..

Тем временем события развивались быстро.

Черноусый Денис насмешливо сказал Власу:

— Да мне князь в три раза больше заплатит за верную службу, не придется скитаться с вами, бандитами, а деньги твои и так моими станут.

— Нет, все-таки я законченый неудачник, — тихо сказал Медведеву Влас, — А мне так хотелось вам помочь. Ничего мне в жизни ни разу не удалось, может, напоследок хоть одно доброе дело сделаю — убью негодяя!

— Стой, — крикнул Медведев, но было поздно.

Влас, вскинув нож, бросился на Дениса с криком: «Сдохни, предатель!» Но Влас еще в Новгороде показал себя плохим воином, да он им никогда и не был, а потому не успел преодолеть даже те три шага, которые отделяли его от Дениса.

Денис мгновенно выхватил саблю, сделал резкий выпад вперед и проткнул насквозь Власа, тут же выдернув саблю. Влас остановился как вкопанный, уронил нож и удивленно посмотрел на кровь, сразу хлынувшую из раны на груди.

— Прости все грехи мои, Господи, — прошептал он и рухнул замертво.

— Ваш план не удался, — сказал Семен Воротынский и кивнул своим людям, — свяжите-ка их покрепче, заприте в погребе возле нашего дома да поставьте усиленную охрану. Уж оттуда-то они точно не убегут…

Василия и Филиппа отвязали от столбов, положили на землю и крепко стянули руки и ноги прочной веревкой.

Филипп лежал прижавшись щекой к остаткам прошлогоднего сена, вдохнул его аромат и подумал, как должно быть хорошо сейчас в Бартеневке, где его возвращения ждут не дождутся лив Генрих Второй и Утренняя Звезда Чулпан…

Глава седьмая НЕВЕСТА КНЯЗЯ МОСАЛЬСКОГО (1486)

… В теплый солнечный июньский день немногочисленные жители городка Воротынска, который, собственно, и городком-то назвать нельзя, — так себе, окруженное частоколом поселение, — не намного больше Медведевки, стекались к центральной площади.

Еще вчера всем было объявлено, что в полдень состоится казнь каких-то московских разбойников и поскольку старожилы городка Воротынска не могли припомнить проводилась ли еще когда-либо в прошлом эта процедура, любопытных набралось довольно много, преимущественно людей мастеровых и крестьян, поскольку остальные, находясь на княжеской службе, исполняли свой долг в качестве воинов, оцепивших площадь.

Войско князей Воротынских было не очень многочисленным — не больше сотни, да и то половина из них пострадали в имении Аристотелева, а остальные все были здесь. Надо отдать справедливость, не все воины, служившие князьям Воротынским, были столь слабыми и необученными как те, что едва справились с Медведевым и Бартеневым. Человек двадцать приближенных воинов княжеской дружины обладали довольно высокими навыками в боях и потому составляли элиту княжеской дружины, и сейчас именно эти воины сопровождали князей Дмитрия и Семена, когда те появились на площади и заняли свои места в специально огороженном для них месте, куда слуги вынесли из дома и поставили два золоченых кресла.

Прямо перед ними возвышался наспех сколоченный помост из пахнущих смолой досок, на самом краю помоста большая колода, а под ней внизу плетеная корзина для падающих голов.

Одним словом, все было обставлено, как полагалось, народ шумел и волновался, князья заняли свои места, Семен взмахнул шелковым платком, толпа расступилась и на площадь выехала повозка, в которой под конвоем дюжины стражников везли осужденных на казнь.

Медведев и Бартенев стояли в этой повозке на коленях, их руки за спиной были крепко стянуты, да к тому же еще короткая веревка соединяла связанные руки со связанными ногами, так что они не могли даже пошевельнуться. Несмотря на протесты, на головы им набросили холщевые мешки так, что они не могли ничего видеть, однако это не мешало им переговариваться.

— Давай, Вася, думай, — говорил Филипп, — надо что-то делать, а то они и вправду отрубят нам головы.

— Я думаю, думаю, — отвечал Медведев. У меня есть один хороший план, надо только вынудить их, чтобы они разрезали хотя бы веревки между руками и ногами. Сейчас обожди, я придумаю, у нас еще есть время. Я убежден, что князья будут говорить речь, потом священник будет читать молитву, а к тому времени я что-нибудь придумаю.

Медведев был прав: князь Семен действительно обратился к собравшимся с речью.

Он горячо заклеймил московских захватчиков, выразил глубокую преданность королю Казимиру и Великому Литовскому княжеству.

Тем временем с голов приговоренных сняли мешки и, зажмурившись от яркого солнца, Медведев сказал на ухо Филиппу:

— Я все придумал, слушай внимательно…

Он начал шепотом излагать Филиппу свой план, но тут тишину, которую нарушал лишь голос князя Семена, патетически проклинающий московских захватчиков вдруг резко прервал другой звук — стук копыт по деревянным настилам, ведущим к городской площади.

Прискакавший всадник спрыгнул с коня возле помоста, и князь Семен, прервав свою речь, воскликнул:

— О, здравствуй, дорогой друг, как ты вовремя! Мы тут затеяли, как видишь, небольшое развлечение!

— Ты узнаешь его? — спросил Василий Филиппа.

— Конечно, — шепнул Филипп, — это князь Тимофей Мосальский, которого мы с тобой допрашивали в прошлом году и отпустили. Хороший парень.

— Ну, сейчас и увидим, какой он хороший, — сказал сквозь зубы Медведев.

— Я случайно проезжал неподалеку, — сказал, слегка запыхавшись, Тимофей Мосальский князьям Дмитрию и Семену, — и узнав имена людей, которых вы схватили, тотчас помчался сюда.

— Да-да, — скривился в насмешливой улыбке Дмитрий, — ты, кажется, знаешь, по крайней мере, одного из них. Помнится, ты угодил к ним в плен, и, я слышал, они даже пытали тебя…

— Ты прибыл во время, — подхватил князь Семен. — Через несколько минут они поплатятся за все, в том числе и за тебя.

— Друзья, — немного волнуясь, сказал Тимофей, — мне нужно срочно поговорить с вами. Мы не можем пойти в дом?

— Можем, — широко улыбнулся Семен, — вот сейчас отрубим им головы и пойдем.

— Нет, минутку, — стал нервничать Тимофей, — приостановите это действо, нам необходимо срочно поговорить наедине.

В это время слуга принес третье кресло.

— Зачем наедине? Садись и говори! А ты чего так разволновался?

Дальнейший разговор друзей звучал негромко, и Медведев с Филиппом не слышали, о чем шла речь.

На звоннице церкви ударил колокол.

— Полдень, — сказал Филипп.

— Да, — кивнул Медведев, — наши начали собираться. Я уверен, что к утру они будут, нам надо продержаться…

— Мне кажется, Тимофей хочет нам помочь, — сказал Филипп.

Филипп был прав. Князь Тимофей Мосальский действительно пытался помочь приговоренным.

— Дмитрий, Семен, мы дружим с детства, поймите меня правильно, вы сделаете большую ошибку, если лишите их жизни. Я участвовал в прошлом году в набеге на Бартеневку и говорю вам, эти люди очень опасны: у них много воинственных друзей, неизвестно, сколько людей они могут собрать, и если они начнут мстить вам, тут начнется такая бойня, что трудно себе представить.

— Плевать на московитов, — воскликнул Семен, — ничего они нам не сделают. Мы сами можем собрать недурную армию, — нас вон сколько, посчитай: Белевские, Одоевские, Мезецкие, Любутские! Да если мы объединимся — нам никакая Москва не страшна.

— Но это порубежная война!

— Не мы ее начали, — сказал Дмитрий и указал пальцем на Медведева и Бартенева. — Это они в компании с нашим шурином хотели отнять наши исконные земли! Они не подчинились нашим просьбам о мирном решении и побили наших людей, они заслуживают смерти!

— Однако Дмитрий, Семен, опомнитесь — это же произвол! Вы должны отвезти их в Речицу или Смоленск и сдать королевскому наместнику! Вы не имеете права чинить самовольный суд и расправу!

— А ты что, — может, поедешь и донесешь на нас?

— В прошлом году, когда мы наехали на Бартеневку, вы все отступили, а я попал к ним в плен…

— Да я помню — во всем виноват был вон тот здоровый — Бартенев или как его, — из-за какой-то татарки он сделал калекой хорошего парня, — вставил Семен.

— Послушайте, друзья, — горячо продолжал Тимофей, — я не об этом, правы мы были или нет, но эти люди поступили со мной благородно, они меня отпустили. И не забывайте, что тогда же к ним приезжали наши отцы и старшие братья, в том числе и ваш ныне покойный батюшка! Они просили за меня и обещали, что в дальнейшем между нами будет мир. Зачем вы хотите снова разжечь войну? Нежели вы не понимаете, что либо мы все погибнем в ней, либо, что еще хуже — вынуждены будем стать московскими слугами! Вы этого хотите?

— Мы никогда не станем служить Москве! — надменно сказал Семен.

— Мы подданные Великого Литовского княжества и присягали королю Казимиру, и пусть какие-то там дворянчики с берегов Угры не думают, что могут безнаказанно распоряжаться на наших землях! Они убили пятерых и покалечили два десятка наших людей и уже потому заслуживают смерти! А если вдруг начнется расследование, мы скажем, что они погибли в бою, нападая на нас и все тут! Мои люди это подтвердят — все до единого — я уже говорил с ними об этом! А если ты, предав нашу дружбу с детских лет, посмеешь донести — никто тебе не поверит — но нашим другом тебе больше не быть — это точно!

Тимофей Мосальский начал было снова что-то горячо говорить, но в эту секунду его слова вдруг заглушил грохот мощного взрыва, раздавшегося где-то неподалеку. Вслед за ним подряд грохнули еще три столь же сильных и оглушительных. Казалось, несколько бочек пороха взорвались неподалеку одна за другой.

Столбы черного дыма взметнулись в небо сразу с четырех сторон, народ всполошился и тут же на площадь вбежал стражник и заорал истошно:

— Городскую стену взорвали сразу с четырех сторон! Какие-то люди ворвались в город и мчаться сюда! Их много!

Братья Воротынские вскочили с места.

— К оружию! — скомандовал Семен, выхватывая саблю — Всем ко мне! Сплотить ряды!

Но было уже поздно.

Давно покойному Яну Кожуху Кроткому, который, несмотря на его пристрастие к медовым напиткам, был опытным воином и держал под свои началом более сотни отлично вышколенных и вооруженных людей, не удалось когда-то более десяти минут продержаться против необыкновенно опытного и беспощадного противника — Леваша Копыто — все люди Кроткого были убиты в течение нескольких минут, Синий Лог мгновенно захвачен, а сам Ян Кожух едва успел бежать, пользуясь тайным ходом.

Люди князей Воротынских были далеко не так хорошо обученными, их оказалось меньше сотни, а опыта у Леваша за последние семь лет отнюдь не убавилось, а потому внезапный захват маленького городка, обнесенного даже не стеной, а старым, прогнившим частоколом занял не более нескольких минут.

Не успели еще братья-князья выхватить оружие, как на площадь с гиком ворвался ударный отряд конников Леваша — всех на подбор грузных, огромных, с длинными украинскими казацкими усами, страшных и беспощадных, а сабли-молнии сверкали в их руках налево и направо с бешеной скоростью.

Невзирая на то, оказывали им сопротивление или нет, попадались ли на пути люди с оружием или мирные жители, они буквально прорубили себе в разбегающейся толпе широкую кровавую дорогу прямо на глазах онемевших от ужаса братьев-князей, и уже через минуту, оба брата Воротынские и Тимофей Мосальский были безжалостно брошены на землю мощными ударами огромных кулаков, придавлены сапогами и, едва дыша и теряя сознание, с трудом осознали, что их связывают по рукам и ногам.

Несколько всадников первым делом подлетела к помосту, и кто-то из них очень ловко, оставаясь верхом, виртуозными движениями сабли, не нанеся ни одной царапины, разрезал веревки на руках и ногах узников.

И как раз в ту минуту, когда Медведев и Бартенев, распрямили плечи и, растирая руки, огляделись вокруг, на площадь, неторопливо, будто на прогулку, въехал Леваш Копыто, окруженный как обычно несколькими своими приближенными — такими же, как и он сам толстяками.

Позади этой группы ехали верхом Зайцев со старшим сыном и Андрон Аристотелев.

— Я же говорил, что мы успеем как раз вовремя, — сказал Леваш спешившись. — Здравствуйте, мои дорогие, — он обнял Василия и Филиппа. — Что они с вами сделали, негодяи! Но ничего, не пройдет и часа как они за все заплатят. Что я тут болтаю — вы, небось, проголодались?! Фома, — обратился он к своему постоянному стольнику, — давай, накрывай прямо вон там на площади!

— А как вы здесь оказались? — спросил Медведев. — Вы же только час назад должны были выехать.

— Э-э-э, Вася, если б мы только час назад выехали, тебе пришлось бы серьезно поломать голову как сойти живым с этого помоста.

— У меня был недурной план, — сказал Медведев, — Я как раз начал рассказывать о нем Филиппу, когда…

— Я не на секунду не сомневаюсь, — перебил его Леваш, — что ты выбрался бы и сам, но кто-то же должен наказать этих негодяев за их неслыханную дерзость, и сделаю это я. Семаш, — обратился он к одному из своих спутников, — вели вкопать три кола прямо вон там, напротив столов, где мы будем обедать, да прикажи как следует смазать их свиным жиром, и мы посмотрим какую песенку споют нам сидя на них эти вот князья.

— Подожди, — сказал Медведев, — из тех троих, что здесь были, — он указал на кресла, — один ни в чем не виноват. Впрочем, ты, возможно, его даже помнишь — это тот парень, которого мы захватили в прошлом году, во время набега на дом Филиппа…

— А-а-а! — воскликнул Леваш, — То-то мне его лицо показалось знакомым — Он из Мосальских что ли? Да ведь я еще в том году был у них в гостях вместе с купцом Маниным… А как он тут оказался?

— Я слышал, он говорил, будто проезжал мимо и узнал о готовящейся казни. Он хотел отговорить от нее Воротынских, и я думаю, он помог бы нам…

— Семаш, — позвал своего слугу Копыто, — выпусти на свободу молодого князя Мосальского, а Воротынским дай священника, и пусть молятся — скажи через час их ждет нелегкая смерть!

Медведев хотел что-то сказать, но Леваш не позволил ему.

— Все остальное потом, Василий! — тоном, не допускающим возражения, сказал он. — А сейчас вы с Филиппом идете прямо в княжеский дом, и пусть только попробуют княжеские слуги не помыть, не причесать и не одеть вас как подобает! А насчет их хозяев не беспокойся — без вас не начнем.

Медведев махнул рукой и, обняв Филиппа за плечо, направился вместе с ним к дому. По дороге они поздоровались с Зайцевыми и Аристотелевым.

— А ты-то откуда здесь? — удивился Медведев. — Мне говорили, будто Семен с Дмитрием перевезли вас с Ольгой на ту сторону Угры, едва ли не раздетыми?

— Но он оказался парень не промах, — ответил за Андрона Зайцев, — он тут же нашел коня и через три часа уже был у нас, но это еще не все. Он оказался великолепным специалистом по инженерному делу: мы прибыли под Воротынск еще ночью, и под утро Андрон мастерски подложил под стены их частокола четыре бочки пороха. Это обеспечило нам внезапность и молниеносность нашего появления.

— Хорошенькое дело, — воскликнул Филипп, — а если б мы ночью убежали, как собирались.

Макар Зайцев улыбнулся:

— Никуда бы вы не убежали — Леваш обставил весь городок вокруг — мышь не проскочит.

Казалось, темная тень пробежала по лицу Филиппа. Он вспомнил вдруг Сарай-Берке и то, как они когда-то подбирались к этому городу, которого теперь уже не существует.

— И что? — спросил Филипп. — Всех входящих и выходящих..?

— Я сначала был против, — вздохнул Зайцев, — но потом понял, что Леваш прав: не должно было остаться никого, кто мог бы предупредить Воротынских. Мы ведь знали, что вас повезут на плаху. Неизвестно было, какой приказ получили ваши охранники. Перерезать горло связанным людям ничего не стоит… Нет, Леваш был прав. У него все-таки огромный опыт. С того момента как взорвалась первая бочка с порохом и до того как мы появились на площади прошли считанным мгновения.

— Ладно, Филипп, — сказал Медведев, — пойдем и вправду приведем себя в порядок…

… Через два часа порядок в городке Воротынске был полностью восстановлен.

Разумеется, тот порядок, который посчитал нужным навести в захваченном поселении Леваш Копыто: следы крови смыты, убитые убраны, оставшиеся в живых воины посажены под замок, часть перепуганных горожан, отправлена на кладбище хоронить покойников, другая часть (тоже под охраной) собрана на площади для того, зачем она сюда и пришла вначале — посмотреть на казнь, только теперь — на другую.

В центре помоста, на котором недавно стояла плаха с топором, теперь высились два прочных заостренных кола густо смазанных стекающим по ним свиным жиром — народу объявили, что через час на эти колы будут посажены князья Семен и Дмитрий Воротынские.

Несчастные горожане, сбившиеся кучкой на площади, уже не переговаривались, парни не приставали весело к девушкам, а те не хихикали и не лузгали семечек, как это было в ожидании той, первой казни.

Женщины плакали, мужчины угрюмо молчали. Но не только потому, что им было жаль своих князей — их страшило собственное будущее.

Они прекрасно понимали, что казнь, затеянная братьями, была беззаконием и произволом, и что теперь, когда московиты захватили столицу маленького и слабого Воротынского княжества, всего-то и состоявшего из десятка деревень, — а значит фактически все княжество — победители имеют полное право на месть, что было вполне естественным по представлениям того времени; более того — княжество со смертью молодых князей, скорее всего, вообще перестанет существовать и, по-видимому, тут установится власть Москвы. А коль так случится, новая власть вряд ли хорошо отнесется к тем, кто раньше не только служил Воротынским, но и готов был закрыть глаза на убийство двух московитов, один из которых, как разнеслось шепотом по толпе — был ни больше не меньше, как приближенным самого Великого московского князя…

Василий Медведев и Филипп Бартенев, умытые, причесанные, в одежде, тщательно приведенной в порядок трясущимися от страха руками слуг молодых князей Воротынских, вышли на площадь, где перед помостом уже был накрыт ломящийся под тяжестью блюд стол, за которым восседал Леваш со своими друзьями.

Они двинулись к столу и вдруг, по дороге, Филипп вздохнул и перекрестился.

Василий сразу понял, что это значило.

Должно быть, они одновременно вспомнили, как семь лет назад, однажды ночью уже видели подобное застолье.

Тогда Леваш, старый друг отца Филиппа Алексея Бартенева, сообщил им, что Ян Кожух Кроткий, похитив Настеньку Картымазову, скрылся вместе с ней в неизвестном направлении. Воспоминание о несчастной Настеньке, а следом за тем и об ее ужасной смерти всегда причиняло Филиппу огромную боль, хотя прошло уже шесть лет со времени ее гибели, а рядом с Филиппом постоянно находилась тихая маленькая крещеная татарочка Дарья. Но Анница, от которой брат с детства никогда ничего не скрывал, говорила Василию, что, несмотря на упорные слухи и нежную привязанность к своей утренней звезде, как называл татарочку Филипп, он по-прежнему верен покойной супруге, которую так любил…

— О! Совсем другое дело! — воскликнул Леваш. — Присаживайтесь, друзья — нас ждет увлекательнейшее зрелище!

— Леваш, — тихо спросил Медведев, сев рядом, — Ты, в самом деле, собираешься публично посадить их на кол?

— Василий, — с укоризной, но так же тихо ответил Леваш, — а ты, в самом деле, подумал, что я так сделаю? Я поступил так лишь один раз и то в молодости с человеком, который увез, обесчестил и убил девушку, мою невесту. А сейчас… Вообще-то если сказать честно, эти мерзавцы заслуживают такой казни за то, что они с вами учинили, и у меня рука бы не дрогнула, но я подозреваю, что они сами лишат меня такой возможности!

— Что ты имеешь в виду? — покосился на него Медведев.

— Как только я освободил этого юношу — Тимофея Мосальского, — он сразу же попросил меня, позволить ему поговорить со своими друзьями. И вот он беседует с ними уже два часа. Я обещал тебе зрелище и сейчас ты его увидишь. Но сперва выпьем за то, что мы снова вместе!

После нескольких речей и хорошей закуски Леваш распорядился:

— Привести сюда пленников!

Князей Воротынских со связанными за спиной руками подвели к помосту, с кольями.

Рядом с ними стоял юный князь Тимофей Мосальский.

— Вот что я вам скажу, братья-князья Воротынские — обратился к ним Леваш. — Вы нарушили все законы — и Литовского княжества и Московского, и законы Божьи и человечьи! Вы хотели лишить жизни ни в чем не повинных людей, которые прибыли к вам с миром, и на которых вы первые напали, виня их потом за то, что они защищали свою жизнь! Этот поступок заслуживает самого сурового наказания.

— Прости Леваш, — перебил его с низким поклоном князь Мосальский. — Прежде чем ты продолжишь, позволь мне сказать слово и, быть может продолжение твоей речи будет иным.

— Что ж, изволь, коли просишь, — согласился Леваш и, садясь, шепнул Медведеву, — Ну вот, я же тебе говорил…

— Я обращаюсь к вам ко всем, — сказал Тимофей собравшимся за столом, — по просьбе моих друзей, стоящих здесь перед вами. Я знаю их с детства, и поверьте — они не плохие люди. Но согрешить может каждый, — лишь святые безгрешны, — главное, это осознать свой грех и покаяться. Они глубоко сожалеют о своем поступке и искренне раскаиваются в нем.

Тимофей сделал паузу. Князья Воротынские стояли, опустив головы.

Мосальский продолжал:

— Они просят прощения у своей сестры и ее супруга и намерены никогда больше не вступаться в их землю а, напротив всеми своими силами помогать семье Аристотелевых во всем. Они просят прощения у Медведева и Бартенева, они просят прощения у родных и близких всех, кто погиб в результате этого происшествия. Наконец, они просят прощения у всех, кто сейчас находится здесь и всех кто не может нас слышать, если то решение, которое они приняли, не приведи Господь, принесет в будущем кому-то горести и беду.

Братья Воротынские низко поклонились на три стороны.

Тимофей продолжал:

— А решение они приняли такое: просить Великого московского князя Ивана Васильевича о принятии их в подданство и оставить за ними принадлежащие им земли и людей, дабы могли они исправно нести службу Московскому княжеству! Вот их просительные грамоты.

Легкий ропот пробежал по толпе и сменился как бы общим вздохом облегчения — все поняли, что князья сделали единственно верный в их положении шаг, чтобы избежать преследований со стороны Москвы, — о бывшем своем княжестве никто не думал — Москва всегда казалась страшнее и опаснее Литвы…

— Ну что же, — сказал Леваш, принимая грамоты у Мосальского, — Я думаю, это единственно правильное решение. Грамоты я передаю Василию Медведеву, потому что он уполномочен принимать такие документы и передавать их лично Великому князю. Раз ты говорил от имени своих друзей, позвольте и мне сказать от имени моих. Мы настолько давно знакомы, что, мне кажется, я не ошибусь, выражая их мнение. Медведев и Бартенев люди благородные смелые и я уверен, что они, как истинные христиане примут к сердцу раскаяние князей Воротынских и простят им грехи их, как Бог велит. Меня же извините за то, что тут у вас беспорядок наделал — он обвел взглядом еще дымящийся в местах взрывов частокол и пятна крови на деревянных настилах площади — постараемся убрать и поправить перед отъездом — ведь теперь мы все свои!

Леваш отдал распоряжение разобрать помост и попросил Воротынских, чтобы они помогли своими людьми.

— Кого ты ищешь? — спросил Медведев, увидев, что Филипп непрерывно вертит головой.

— Я думаю, мы еще не со всем здесь покончили. Я хочу увидеть того черноусого Дениску.

— Сейчас спросим.

Медведев обратился к Дмитрию Воротынскому и попросил привести сюда Дениса, который нес ночью караул. Дмитрий сдержанно поклонился Медведеву и глянул на брата. Семен кивнул, Дмитрий скрылся в доме и вскоре вернулся с Денисом.

Филипп встал и вышел навстречу.

— Послушай, Денис, — ты убил человека только за то, что он хотел помочь нам. Ты мог бы сразу отказаться, когда он предлагал тебе деньги. Но ты согласился, обманул его, а затем убил. Я считаю, что это подлый поступок, и ты должен понести за него наказание.

Денис вздохнул, выпрямился и сказал.

— Теперь все мы в ваших руках и вы можете сделать, что хотите.

— Ты неправильно понял меня, — сказал Филипп. — Сейчас здесь действительно все в нашей власти, и твоя жизнь тоже. Но я хочу дать тебе шанс. Сейчас ты возьмешь саблю, а я встану против тебя без всякой брони и оружия. Если тебе удастся нанести мне хотя бы одну царапину саблей — ты свободен, но если я нанесу тебе удар безоружной рукой…

— Я не выйду с саблей против безоружного! — сказал Денис. — Это ниже моей чести. И я не совершил никакой подлости — я дворянин князя Воротынского и всегда верно служил ему! А если ты хочешь драться со мной — бери саблю, и будем драться. Меня не пугает твой рост и твоя сила — посмотрим, как ты владеешь оружием!

— Минутку, — вмешался Медведев. — Позволь Филипп я предложу другое решение, и если Денис — действительно человек чести, как он говорит — то он его примет! Послушай меня Филипп, я думаю, это решение удовлетворит всех и будет достойным памяти Власа Большихина. Ты, Денис, как никто другой, знаешь все подробности происшедшего — ты был с князьями Воротынскими у Аристотелевых и видел все, что там произошло, ты был и здесь. Так вот — если ты честный и порядочный человек — возьми бумагу и опиши все, как было, ничего не укрывая, от начала и до конца! И если дойдет до какого-либо расследования, пообещай, что ты готов будешь встать перед кем угодно, хоть перед самим королем Казимиром и рассказать всю правду о том, что тут произошло!

— Что ж, — это справедливо, — сказал Денис я готов все описать и предстать перед любым судом.

— Ты согласен, Филипп? — спросил Медведев.

— Йох-хо! Ты как всегда смотришь вперед гораздо дальше, чем я… Пусть будет так!

На том и порешили.

К Медведеву и Филиппу подошел Тимофей Мосальский.

— Я хотел проститься, — мне надо ехать.

— Спасибо за помощь — сказал Медведев, — мы видели, как ты пытался остановить казнь.

— Я бы ни за что ее не допустил, даже ценой свой жизни — уверенно сказал Тимофеей. — И мне бы удалось! Ведь убедил же я Дмитрия и Семена перейти на московскую сторону! Однако простите мне надо ехать — к батюшке в гости приезжают родители моей невесты, и я непременно должен быть. Для нас это большая честь, потому что мы бедные провинциалы, а они живут в столице, знатны и богаты! Но моя невеста убедила их, что не может без меня жить, а они ее очень любят и вот — согласились!

— Поздравляю, — улыбнулся Медведев, — И кто же эта замечательная девушка, если не секрет?

— Княжна Елизавета Сангушко, — с гордостью сказал Тимофей — она образована, училась в специальном пансионе, за ней увивались столичные кавалеры, но она выбрала меня!

— Что же, остается только пожелать тебе счастья, князь! — еще раз улыбнулся Медведев и поглядел вслед удаляющемуся молодому человеку.

Где-то я один раз уже слышал это имя?… Ну конечно, — Варежка на своей свадьбе с князем Андреем вспоминала о любимой подруге по пансиону… Она так и сказала: «Я делила холодную каменную келью с моей подружкой княжной Елизаветой Сангушко, и она всегда страшно мерзла там, а мне ничего — я привыкла, потому что не в княжеском дворце, а в лесу, в землянке выросла…» Гм… И вот теперь эта самая княжна Елизавета Сангушко — невеста нашего соседа Тимофея Мосальского… Неужели мир так мал и тесен?

Медведев вздохнул и вернулся к друзьям и делам, которые его ждали.

И тогда он еще не знал, что на самом деле мир еще меньше и теснее, чем ему казалось…

Глава восьмая ДРУЖЕСКИЕ УСЛУГИ (1487)

20 июля 1487 года случилось редкое диво — средь бела дня в безоблачном небе яркое солнце вдруг стало темнеть, будто нашла на него серая невидимая тучка.

Затмения случались и раньше, вызывая обычно тревоги, опасения и страхи, Известное дело: знаки не небе всегда не к добру — то ли солнце затмевается, то ли луна, а то появится жутковатая хвостатая звезда, все знали — жди теперь мора, войны, смуты и всяческих кровопролитий.

Но на этот раз было не так.

Вместо страха и дурных предчувствий веселье и радость царили на улицах Москвы, звонили победно колокола на всех звонницах, а народ, указывая на затмевающееся солнце, кричал и радовался, истолковывая знак этот, как поражение московских врагов и новую светлую победу — наконец-то Казань взята, покорена и станет отныне вечной московской данницей.

Хоть и не совсем правы были веселящиеся московиты — пройдет еще несколько десятков лет, прежде чем Казань и все ханство казанское прочно и навечно войдут в состав московского государства, однако и радость их вполне оправданной тогда казалась — действительно, сделан первый серьезный и решающий военный шаг, пошатнувший и даже разрушивший могущество опасных соседей.

Это была очень странная война, да, в общем, и не война даже, а можно сказать, что решение Ивана Васильевича и весь этот поход — это всего лишь дружеская услуга, оказанная верному союзнику — ответный жест дорогому другу, крымскому хану Менгли-Гирею, который так выручил и поддержал его в трудный час Ордынского нашествия 1480 года, отправив целое войско громить Подолье и Киев, дабы не позволить королю Казимиру помочь идущему на Москву Ахмату.

История похода на Казань — причудливая смесь любви и трезвого расчета, страстных желаний и холодных политических решений.

Еще десять лет назад правил Казанью могущественный политик — молодой красивый и сильный мужчина хан Ибрагим. Как и положено мусульманину, у хана был большой гарем, однако больше всех любил он старшую жену Нурсултан, которая старшей была отнюдь не по возрасту, напротив, она была моложе остальных жен, но до сей поры в Казани помнят и воспевают ее красоту, ум и сильный характер.

Однажды — теперь уже неизвестно при каких обстоятельствах — увидел ее крымский хан Менгли-Гирей и с первого взгляда понял, что не забудет эту женщину никогда и будет страстно желать ее, несмотря на то, что и он, (тоже правоверный мусульманин), сам обладал большим гаремом, в котором были жены и помладше, чем Нурсултан.

И вот в 1479 году во время неудачного похода против Вятки молодой хан Ибрагим был убит.

Менгли-Гирей, узнав об этом, немедленно предпринял всевозможные попытки, чтобы утешить вдову и его старания увенчались успехом: в 1482 году Нурсултан вышла замуж за Менгли-Гирея, немедленно потеснив всех многочисленных жен его гарема и заняв там почетное место «старшей жены», то есть такое же, какое она занимала в гареме первого мужа.

К этому времени обоим молодоженам было по тридцать пять лет, оба находились в расцвете зрелости, и Нурсултан отправилась тешиться новой любовью в Крым, захватив с собой своего юного младшего сына Абдуллу-Латифа, старшего же — Мохаммеда-Амина оставила по дороге в Москве под покровительством лучшего друга нового мужа — Великого московского князя.

На казанском престоле сел новый царь Алегам — сын Ибрагима от одной из «незначительных» жен.

Время шло. Мохаммед-Амин стал сильным и красивым юношей, и тут случилось так, что нити разных интересов стали сплетаться в причудливый клубок.

Дело в том, что как бы хорошо не жилось в Московском княжестве юному и тщеславному Мохаммед-Амину, но перспектива стать казанским царем была намного привлекательней. Властная и предприимчивая Нурсултан тоже не прочь была бы видеть своего сына на казанском троне. Менгли-Гирею эта идея пришлась тем более по душе — подумать только, как возросло бы могущество Крыма, если бы Казанским ханством управлял его пасынок.

И, наконец, Великая княгиня Софья, которая всегда ревностно следила за всеми политическими действиями супруга, немедленно увидела в сложившейся ситуации уникальную возможность.

Никто не знает, какие разговоры происходят в супружеских спальнях, но Иван Васильевич внезапно ощутил острое желание восстановить попранную справедливость и законный порядок вещей: кто такой, в конце концов, этот Алегам, и какое он имеет право на престол, который по закону принадлежит Мохаммед-Амину — сыну «старшей» жены покойного царя и таким образом, законному наследнику!?

Подумано-сказано-сделано, а повод найти никогда не трудно.

Алегам вздумал было в начале зимы 1486 года повоевать Вятскую землю, и хотя вятичи никогда не были большими друзьями Москвы, Иван Васильевич тут же заявил, что это злобный и враждебный акт, направленный против него и, не медля, в апреле 1487 года отправил походом на Казань большую армию под руководством старого и опытного воина князя Даниила Холмского.

Этот поход оказался славным и блистательным: Казань была на удивление быстро захвачена, а дабы показать свою строгость повелел Иван Васильевич воеводам своим (сам он, разумеется, в поход не ходил — в Москве оставался) жестоко расправиться с побежденными: всех князей и уланов, поддерживающих Алегама беспощадно, передушить, а самого Алегама заточил с женой в Вологде, а мать и сестер его сослал на Белоозеро.

Правда одна ложка дегтя упала в эту огромную бочку меда — очень обиделся за своего друга и родственника Алегама хан тюменский Ибак, тот самый, который собственноручно отрезал голову хану Ахмату — злейшему врагу Москвы и до этой поры находился с Иваном Васильевичем в самых дружеских отношениях. Он стал напоминать о дружбе и просил освободить Алегама с родней и отправить к нему, но Иван Васильевич хладнокровно рассудив, что Ибак свое дело сделал и, стало быть, больше не нужен, преспокойно отказал ему во всех просьбах. Угрозы Ибак особой не представляет, потому что находится далеко, а вот Менгли-Гирей — гораздо больший друг!

И вот теперь ликующие москвичи видели в солнечном затмении не знак беды, несчастий и войн, а знак падения давнего врага — вот, оно дескать, как: видали — сила нашего князя затмила навсегда казанское солнце.

Одним словом, все заинтересованные лица были довольны: Менгли-Гирей, Нурсултан, Мохаммед-Амин и особенно Великая княгиня Софья Фоминична.

В миг солнечного затмения она находилась в тихом, темном подземном переходе, и в то время как снаружи угасали солнечные лучи, она ощущала здесь невидимый, но волшебный свет лучей, исходящих от святыни, о которой никто кроме нее не знал.

Она вспоминала дядю, отца и его слова о Великом третьем Риме.

Она молилась и благодарила Богородицу за то, что еще один шаг в этом направлении сегодня совершен…

… В то время как на улицах Москвы плясали и веселились, в Волоколамском монастыре шла заутреня. Однако самое главное лицо — основатель и настоятель Волоколамского монастыря игумен Иосиф на этот раз не участвовал в службе.

Он принимал гостя и немаловажного.

Архиепископ новгородский Геннадий прибыл еще с утра и сперва они беседовали в трапезной, а после затмения, когда солнце вновь позолотило маковки монастырской церкви, оба священнослужителя решили прогуляться и углубились внутрь монастырского сада, разговаривая о чем-то оживленно, но негромко, хотя эта мера предосторожности была излишней — в саду кроме них никого не было.

— То, что ты рассказал мне — очень важно: впервые за много лет нам, наконец, удалось увидеть их в лицо — сказал Иосиф.

— Это еще не они, это самый низкий слой и, как оказалось, они знают очень мало.

— Наум покаялся?

— Покаяться-то покаялся, да толку с того нету. Книжки, которые он назвал, нам с тобой давно известны — астрология там, кабалистика… А про остальных еретиков он ничего не знает — это мы точно установили.

— Ну, хорошо, а сообщники?

— Он назвал только четверых и получается так, будто были они сами по себе: их всего тут в Новгороде пятеро и никого больше знать не знают. А что, мол, книжки еретические читали, да разговоры вели так это, мол, по глупости бес попутал. А что грамоте иудейской учились, так это, мол, для того, чтоб книжки читать, что на том языке написаны.

— Но ты же сам понимаешь — так быть не может. Наверно, кто-то из пяти — хотя бы один кто-то! — должен был знать того, кто давал им эти книжки, кто соблазнял их в тайную веру, — Иосиф глубоко вздохнул и сказал: — Очень плохо ты сделал, что не посадил всех под замок.

— И этого Наума и тех четверых я пытал по всей строгости — они во всем покаялись. Мало того, они были арестованы…

— …Но тут же отданы на поруки!

— Поручители — люди надежные, как я мог думать, что этот Наум со своей компанией так их подведет и утечет… Я боялся, что вообще в Литву побежали, но по верным донесениям — в Москве укрылись где-то…

Иосиф вздохнул.

— Ну что ж, все в руках Господа. Это уже кое-что. Мы знаем, какие книги они читают — это раз; мы знаем, что вся эта их компания разбита на группки по пять человек и только один из пяти знает того, кто управляет ими сверху — это два; и, наконец, по книгам, которые они читают, и по признаниям можно судить хотя бы относительно об их стремлениях — это три. Скажу тебе прямо, Геннадий, если мы не выжжем их как заразу каленым железом…

— Вот-вот, каленым железом, а еще лучше огнем выжечь. Тут как-то заехал к нам в Новгород по дороге в Москву один рыцарь фряжский — Николаем Поппелем зовут, он был в Испании и рассказал мне подробно, как испанский король защищает латинскую веру от таких, как у нас, еретиков. Я с его слов подробную запись сделал — она там, в бумагах, что я тебе оставил вместе со списками допросов сбежавших еретиков.

Иосиф снова вздохнул:

— Спасибо, непременно внимательно прочту. Мне давно нравится испанский подход к делу… Ну что ж, будем надеяться, что это начало их конца. Тебе в Москву к митрополиту Геронтию не с руки ехать, а вот я, давно там и не был, и поеду. Правда, не к Геронтию. Надеюсь, скоро у нас появится очень могущественный союзник. Я все обдумаю. Благодарю тебя за ценные документы, а главное за твой личный визит… Это большая дружеская услуга, и я ценю ее! Я думаю, мы ухватили змею за хвост!

Глава девятая НОВЫЙ МАРШАЛОК, МОНАСТЫРСКАЯ ПОДРУГА И ВСТРЕЧА ДРУЗЕЙ (1488 г.)

… Князь Андрей Святополк-Мирский медленно пробирался верхом по узким улочкам Вильно, заполненными тележками, мастеровыми, прачками, слугами, прохожими, детьми, собаками и такими же, как он, всадниками, которым надо было куда-то добраться.

Он ехал на встречу с маршалком дворным и с тоской вспоминал те добрые времена, когда его окружали не грязные, шумные городские улицы, а поля, рощи и дубравы по дороге к дому гетмана Ивана Ходкевича. И уж конечно с особым нежным чувством вспоминал он ту заросшую плющом калитку монастырского сада, где его всегда поджидала юная пансионатка, совсем еще девочка, которая смотрела на него огромными глазами, а в них было так много любви…

Андрей поймал себя на мысли, что в его воображении Варежка чаще предстает в образе девочки-подростка, воспитанницы монастырского пансиона, а не в образе княгини Варвары Святополк-Мирской, его супруги, матери его двухлетнего сына и этой очаровательной крошки, нареченной в честь матери Барбарой, которая лишь несколько месяцев назад увидела свет.

Боже мой, как быстро несется время, трудно поверить, что та самая Варежка — десятилетняя маленькая разбойница, дочь разбойничьего безрукого атамана, какой он впервые увидел ее восемь лет назад, — стала сейчас матерью двоих детей, хотя она по-прежнему выглядит совсем юной, ее фигура почти не изменилась, впрочем, что же здесь удивительного — ведь совсем недавно ей исполнилось лишь восемнадцать лет.

Вспомнив о той былой Варежке и о монастыре, Андрей вспомнил и загородный дом покойного уже ныне маршалка дворного Ивана Ходкевича, так странно, нелепо и неожиданно покинувшего этот мир.

Еще в 1485 году, когда по его поручению Андрей находился в готовой вот-вот пасть под напором московитов Твери, пришло тревожное известие об очередном набеге татар Менгли-Гирея на Киев, и Ходкевич решил лично проверить, как город готовится к осаде и даже возглавить оборону. Однако до Киева он так не доехал, угодив в засаду. Татары увезли его в Крым, но получить желанного выкупа им не удалось — Иван Ходкевич скоропостижно скончался в Бахчисарае…

Место маршалка дворного, отвечающего за безопасность королевской особы и княжества в целом, оставалось свободным почти полтора года, и вдова Ходкевича, родная и любимая сестра князя Федора Бельского, Агнешка, все надеялась, что это место достанется ее сыну Александру; и если бы король Казимир не уехал на очередные четыре года в Польшу, быть может, так бы и случилось, но Литовская Верховная рада рассудила иначе. Место маршалка дворного досталось Вацлаву Станиславовичу Костевичу и, таким образом, князь Андрей стал его прямым подчиненным.

К тому, что по своему складу характера, по опыту и по отношению к подчиненным это был человек совершенно отличный от Ходкевича, примешивалось еще и то обстоятельство что маршалок Костевич находился некогда в близкой дружбе с князем Юрием Михайловичем Четвертинским, который до сих пор не мог простить князю Андрею нелепой дуэли и гибели своего сына. Костевич был тогда одним их помощников маршалка Ходкевича, именно он по его поручению расследовал дело о той злосчастной дуэли и потому именно он лучше всех знал, что на князе Андрее нет никакой вины. Тем не менее, Андрей всегда ощущал в его холодном и пронзительном взгляде какой-то укор, какое-то сомнение, даже недоверие, одним словом, отношения с новым маршалком складывались совсем не так как с Ходкевичем. Ходкевич был как отец и только теперь, после его смерти, князь Андрей стал особо глубоко понимать это; в Костевиче же ощущалось не только что-то чужое, а даже враждебное. В отличие от Ходкевича, который обычно принимал князя Андрея и других подобных ему офицеров для тайных и особых поручений в своем загородном доме вдали от любопытных глаз, Костевич, напротив, расположил свою канцелярию в одной из комнат городской ратуши в самом центре столичного города. Именно туда и направлялся сейчас князь Андрей с тяжелым сердцем, пытаясь успокоить себя аргументом, что служба есть служба и командиров не выбирают.

Несмотря на то, что Андрей явился на прием с присущей ему пунктуальностью вовремя, ему пришлось подождать еще с четверть часа, прежде чем маршалок пригласил его к себе.

— Рад видеть тебя в добром здравии, князь. Надеюсь, твоя супруга также здорова. Я слышал, она недавно родила дочь.

Несмотря на внешне вежливую и заботливую форму обращения, голос Костевича не выражал никаких интонаций, а взгляд оставался ледяным.

— Благодарю, пан маршалок, мы все здоровы, — склонил голову Андрей.

— Вот и отлично. Я хочу поручить тебе одно щекотливое и сложное дело.

— Все дела, которые я до сих пор выполнял, были именно такими, — не удержался от едва скрываемой иронии Андрей.

— Тем лучше. Тебя ждет дальнее путешествие и множество разговоров. Дело вот в чем: Верховная рада нашего княжества весьма обеспокоена состоянием дел в Верховских княжествах. Некоторые из тамошних князей, не известив короля и раду, стали служить Москве. Теперь их соседи постоянно жалуются, будто они нападают на них, отнимают их добро, жгут их дома и убивают людей. С другой стороны — Великий московский князь засыпал короля и сейм жалобами, будто наши литовские подданные творят такие же бесчинства по отношению к московским. Тебе предстоит поехать туда и своими глазами увидеть все, что там происходит. Я хочу, чтобы ты переговорил с князьями Белевскими, Мезецкими, Воротынскими, — он протянул Андрею свиток в плотном футляре и продолжал, — одним словом, здесь перечислены фамилии тех с кем тебе необходимо встретиться. Там же находится и твоя верительная грамота. Я хочу, чтобы ты лично увиделся со всеми потомками черниговских князей, живущих по течению Угры, вплоть до ее впадения в Оку — от Вязьмы и до Опакова. Я хочу получить от тебя подробное донесение о состоянии тамошних дел, и о настроениях владельцев порубежных земель. Рад буду также услышать или прочесть твои суждения по поводу того, что нужно сделать для того, чтобы остановить эти постоянные переходы на московскую сторону и закрепить эти земли за нами.

— Хорошо, пан маршалок, я все сделаю.

Андрей взял грамоту и хотел, было, откланяться.

— Это еще не все, — холодно сказал Костевич. У меня тут лежит, — он кивнул головой на стол, заваленный бумагами, — груда жалоб от тамошних дворян. Многие из них стали жертвами какой-то банды грабителей и разбойников, нападающих на людей, особенно тех, которые везут какие-либо ценности. К сожалению, разбойники чаще всего действуют с закрытыми лицами, и никто не сумел как следует описать их. Одни говорят, что ими командует какой-то безрукий старик, другие — напротив, что это высокий стройный черноволосый молодой человек… Я хочу, чтобы ты на месте собрал все сведения об этих разбойниках и уж, несомненно, ты будешь щедро награжден, если тебе удастся обнаружить их местонахождение.

Сердце Андрея сжалось. В какой-то момент показалось, что Костевич все знает, — таким проникающим и пронзительным был неподвижный взгляд его глаз с полуопущенными веками.

Нет, это невозможно, никто не знает. Он не может ничего знать.

— Я сделаю все, что в моих силах, — невозмутимо сказал Андрей.

Костевич молча склонил голову в знак прощания; Андрей с достоинством поклонился и вышел…

… — Боже мой, — воскликнула Варежка, закрывая лицо руками, — я так и знала, что когда-нибудь это случится. И как назло, ни отец, ни Макс так давно не подают о себе вестей!

— Пока еще ничего не случилось, — Андрей ласково обнял ее. — Не тревожься, сердце мое.

— Как же мне не тревожиться, — воскликнула Варежка, — ведь ясно же по описанию, в этих рассказах речь идет о моем батюшке и Максе.

— Это мы знаем. Они нет. Если бы даже я приложил все старания, чтобы найти Антипа, уверен, что мне бы это не удалось. Тебе не хуже меня известно, какой у твоего отца живой, острый и быстрый ум, он чувствует опасность издалека, и я готов заключить с тобой пари на сто поцелуев, что когда я приеду в те места, Антипа и Макса там уже не будет.

— Почему я тебе всегда верю? — Варежка смотрела на него такими же влюбленными глазами, как смотрела из-за решетки монастырской ограды, и Андрею от этого вдруг стало легко и тепло на сердце.

Он нежно обнял жену, поцеловал и сказал:

— Раньше у меня была одна маленькая Варежка, а теперь есть другая…

— Я только что была у нее — спит мое золотце.

— Теперь я люблю сразу двух Варежек, но тебя особенной любовью… Попроси нянек, чтобы не тревожили нас, и побудем вдвоем, я хочу обнять тебя на прощание. Через два часа мне надо выезжать…

… — Я не привык менять свои решения, — сурово сказал Антип. — С самого начала я говорил всем вам, что мы пробудем в этих местах до тех пор, пока здесь благоприятная ситуация между миром и войной. Мы пробыли тут более пяти лет! И вы не можете упрекнуть меня в том, что кошельки ваши пусты! Но сейчас, — повторяю, — ситуация меняется. Во-первых, мы достаточно примелькались, и вы сами знаете, какие грамоты шлют маршалку Костевичу насчет нас. С минуты на минуту он направит сюда войско — нас окружат, выловят и всех перевешают — вы этого хотите? Во-вторых, со дня на день здесь начнется кровопролитная война Московского и Литовского княжеств за Верховскую землю, и мы рискуем оказаться между двух огней. И, в-третьих, я хочу, чтобы мы приняли окончательное решение о том, когда мы закроем наше дело, как договаривались.

— Позволь мне сказать, Антип, — поднялся Нечай Олехно и когда Антип кивнул, продолжал. — Ты мудрый воевода и мы всегда слушались твоих советов. Я думаю, — все, что ты сейчас сказал правильно, и нам надо поскорее уносить отсюда ноги…

Нечай Олехно неторопливо, толково и обстоятельно стал объяснять собравшимся у костра мужчинам, почему он согласен с Антипом, и Антип был очень рад этому.

Нечай, житель маленькой деревеньки Томашки, затерянной в лесах между Кобрином и Берестьем, примкнул к отряду более пяти лет назад и вскоре, благодаря своему спокойному рассудительному нраву, чем-то напоминающим Антипу нрав Епифания, давно живущего мирной жизнью в Медведевке, быстро снискал среди остальных членов лесного отряда уважение и авторитет. Он стал вторым помощником Антипа после Макса, и невольно между ними произошло естественное распределение обязанностей — Макс со своим живым умом и характером непоседливого, рискового авантюриста, занимался больше разведкой и разработкой операций: где, когда, как, на кого напасть и как после этого отступить с захваченной добычей, как можно быстрее; Нечай же непосредственно командовал людьми, занятыми в операции, назначая конкретно, кто, где, как и что именно будет делать, чтобы операция прошла быстро и без кровопролития. Антип же контролировал общий план и вносил свои коррективы. В свое время он был опытным воеводой московского войска и прославил себя в знаменитой Шелонской битве, так что командование небольшим отрядом из сорока пяти человек не представляло никаких затруднений, а с такими помощниками — тем более. Благодаря этому за все пять лет грабительской деятельности в Верховских лесах, ни разу не пришлось прибегнуть к мерам крайнего характера — никто из ограбленных не был убит и никто в отряде не погиб. Конечно физические увечья оказывались порой неизбежными, но не приводили к трагическому исходу, и люди Антипа, даже гордились тем, что они не какие-то окаянные душегубцы, а просто люди, у каждого из которых стоит за спиной своя драматическая история и все они были уверены, что их, так же как и Антипа, плохо сложившаяся жизнь, несправедливость сильных мира сего и тому подобные обстоятельства вынудили выйти на большую дорогу, для того, чтобы обеспечить себе и своим семьям достойную жизнь…

Антип вздохнул с облегчением, потому что знал: теперь, когда его поддержал Нечай, большинство будет согласно.

Так и оказалось. Все проголосовали за переезд на новое место, которое укажет Антип.

— А насчет того, когда нам завязать с этим делом, — закончил Олехно, — я думаю, Антип так: мы тут славно с тобой погуляли и кое-чего нажили. Но ты сам говорил, чтобы никто никогда не схватил тебя за ворот и не припомнил старых грешков, надобно укрыться где-то там, где тебя никто не знает, и выправить такие грамотки, чтобы каждый со своей семьей мог уехать подальше из Литвы — кто в Московию, кто в Польшу, кто в Ливонию и чтобы там потом, когда ты купишь дом и землю, никто не интересовался откуда у тебя денежки! А энто дело стоить, как я слыхал о-о-чень дорого-о-о-о. Так что, мое мнение такое: давай еще лет пять где-то в хорошем месте поработаем — и тогда все! Завязываем и расходимся все в разные стороны с новыми бумагами — и нету нас, ну, так что, вроде, никогда и не было! И пусть маршалок Костевич ищет тогда ветра в поле!

Все громко зааплодировали, засвистели и заулюлюкали в знак одобрения.

Антип вздохнул и кивнул головой в знак согласия.

Вообще-то он хотел закончить свою разбойничью карьеру раньше. Во-первых, года давали знать свое — ему скоро исполнится сорок восемь, и большинство этих лет прожиты в тяжелых условиях лесных лагерей, постоянной опасности и риска. Он начал уставать. Но главное — Варежка и внуки… Больше всего на свете Антип опасался, что его ремесло может повредить ей. Он никогда не думал, что его маленькая, любимая доченька, из-за спасения которой он, собственно, и вынужден был встать на этот путь, станет когда-нибудь княгиней в древнейшем роду, будет так любить и станет так любима, родит ему внуков… Нет именно ради ее будущей жизни, именно ради ее детей и своих внуков поступил так Антип тогда, шестнадцать лет назад, спасая двухлетнюю Варежку от пожизненного заключения в монастыре, но он почему-то всегда думал что ее мужем станет кто-то совсем другой — обычный, незаметный человек, или в крайнем случае кто-то из своих (одно время он даже Макса рассматривал, как возможного будущего зятя), но жизнь распорядилась, как всегда иначе, чем нам хочется, и Антип оказался достаточно мудр, чтобы не встать на пути счастья дочери, даже не одобряя в душе ее выбора, и был сейчас рад этому безмерно — он не поссорился с ней, не потерял ее любви и доверия… И, быть может, ему еще удастся насладиться радостью, открыто и ничего не опасаясь, гулять по улицам Вильно держа за руки внука и внучку… Но Нечай Олехно прав — для этого надо еще пару лет потрудиться, а потом уже все — на покой! И тогда он, приняв другую фамилию, скромно наймется к своей дочери воспитателем ее детей… Ах, как же это будет здорово, и какого славного и смелого воина воспитает он из Дмитрия-Густава, а какой умной и образованной барышней станет маленькая Баська — тоже Барбара… Варежка… Неужели-неужели все повториться и начнется сызнова… Маленькая, любимая девочка Варежка, но теперь уже внучка…

— Все это хорошо, глубокоуважаемый Антип и дорогие друзья-панове разбойники, — встал Макс, — но есть одно обстоятельство, которое, я думаю, мы должны рассмотреть, прежде чем уедем отсюда навсегда.

— Говори, — кивнул Антип.

— Через молодую жену немолодого вяземского старосты, мне удалось узнать, что через неделю ее муж покупает в наших местах целое имение и большой кусок земли. Для этого он кое-что продал, кое-что заложил — в общем собрал приличную сумму в золотых монетах. О-о-очень приличную — вы понимаете?

— Нет, я не понял, — сказал Нечай Олехно, — мы что же, должны отнять у него эти деньги, что ли?

— В том-то и дело, что у него мы их не отнимем, — потому что повезет он их с охраной.

— Тогда я совсем ничего не понимаю, — сказал обескураженный Олехно. — Мы не нападаем на охраняемые повозки. К чему ты все это говоришь?

— А вот к чему, — подмигнул Макс. — Слушайте! Дело в том, что он покупает все это у одного молодого князя, который недавно женился на какой-то столичной барышне и теперь переезжает с ней в Вильно, поближе к ее богатым родителям, двору и всяческим вытекающим отсюда возможностям! Князя этого, как я узнал, зовут Тимофей Мосальский, а имение и земли его лежат в десяти верстах отсюда!

— Ближе к делу, Макс, — попросил Антип.

— Так вот. На старосту мы напасть не можем, но как только он подпишет купчую и передаст золото молодому Мосальскому, тот немедля, в тот же день отправится в столицу! Он уверен, что никто не знает об этой сделке, и о том, что он поедет с золотом, а потому никакой охраны с ним не будет! И действительно об этом в наших местах знают только пять человек — сам князь Тимофей, его жена, вяземский староста и его жена (для которой он, кстати, эту землю покупает) и, наконец — я, узнавший об этом, поверьте, совершенно случайно! Просто очаровательная жена старосты пригласила меня на днях в гости, поскольку случай представляется удобный — муж уезжает, чуть ли не на неделю. Я из простого любопытства спросил — куда же, а она мне все и рассказала!

— А почему ты уверен, что Мосальские поедут в Вильно с такими деньгами и без охраны?

Макс широко улыбнулся.

— Узнав об этой истории от жены вяземского старосты, я тут же навел справки у некоторых вполне симпатичных дворовых девушек князя Тимофея. Они, кстати, очень огорчены его отъездом, прямо безутешны — называют его молодую жену жабой и уродиной…

— Макс, мы не о девушках, — снова перебил его Антип.

— Да-да, извини, я, как всегда увлекаюсь, когда речь заходит о прекрасной половине человечества! Одним словом, я выяснил точно — они едут втроем, считая кучера. В коляске будут молодой князь, его жена и… золото. А спереди кучер. Четверка лошадей. И это все! И проезжать они будут по хорошо известной нам дороге. Олехно я думаю у той большой лужи в лесу, где все замедляют ход — было бы лучше всего…

— Когда они должны ехать в Вильно? — спросил Антип.

— Где-то, через неделю — в четверг или пятницу. Как только они сами решат — я буду знать точно.

— Это, конечно заманчиво, — сказал Антип, — но какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что этого делать не следует… Нам как раз нужна неделя, чтобы ликвидировать лагерь, засыпать землянки убрать вышки… Давайте же тихо исчезнем отсюда и все…

— Антиииип! — взмолился Макс — ну как можно упускать такой шанс! Удача отвернется от нас, если мы не возьмем того, что она сама дает нам в руки! Я обещаю тебе, что заберем у молодых только половину денег — остальную оставим! Нет честно!

— А может Макс прав, — поддержал Нечай — как раз соберемся в дорогу, и перед отъездом — последний раз. Если даже кто хватится — нас уже и след простыл — и от лагеря один мусор. Риску никакого!

Антип вздохнул и согласился.

Но в глубине души, осталось у него какое-то странное чувство тревоги, словно что-то недоброе должно случиться.

Привычным усилием воли Антип подавил его, и стал думать о другом.

Часто мы не прислушиваемся к таинственному внутреннему голосу, который подсказывает нам, чего не надо делать — и все равно делаем это…

А ведь, возможно, это был голос нашего ангела-хранителя?…

… — Боже мой, как я рада, что мы, наконец, будем все время вместе в моем дорогом родном Вильно!!! — Юная княгиня Елизавета Мосальская, урожденная Сангушко, — обняла и горячо поцеловала в губы своего молодого супруга.

Разумеется, она никогда не позволила бы себе такой вольности на людях, но сейчас их никто не видел: возница сидел на облучке, где-то там впереди, крытая французская коляска, заказанная отцом для любимой дочери в Париже, мягко катилась по полевой дороге, и они, будто плыли сквозь прекрасный мир полей и лесов совсем одни в этом маленьком тесном пространстве закрытой повозки…

Молодой князь Тимофей Мосальский тоже был доволен — наконец кончится эта тупая провинциальная жизнь, здесь, где на его глазах друзья юности спиваются, грубеют, становятся злыми, жестокими…

Вот взять, например, братьев Воротынских — ведь такие славные ребята были раньше, в детстве и юности — веселые, задорные, шутники выдумщики! А до чего дошло?! Чуть было, хороших людей не погубили, а заодно и себя и свои души притом! Еще бы — такой смертный грех как нести!? Хорошо, что я вовремя приехал, — как пить дать, посадили бы их на кол московиты! А что они потом сделали? Нет, точно в них как бы сломалось что-то и изменилось — ведь раньше они были людьми чести и совести, а сейчас что? Испугавшись страшной смерти, на все соглашались, а потом, когда опасность миновала, давай назад откручивать… Нехорошо это и бесчестно… Как мне, все же, повезло с Лизой! Ах, спасибо батюшке, что отвез меня тогда в Троки и там, на балу я познакомился с моей милой. Это было с первого взгляда — ведь мы только посмотрели друг на друга и сразу поняли и решили, что всегда будем вместе! Она мне потом говорила и оказалось, что у нас было совершенно одинаковое чувство… Господи, благодарю тебя, за то что Ты дал мне ее — она такая милая, добрая, любящая… И родители ее, хоть сначала косились на меня, потом стали лучше относится… Сейчас батюшка, тесть мой, обещал должность хорошую при дворе… Прощай Угра, прощай юность, прощайте друзья, дай Вам Бог счастья и удачи, и не дай Бог ссорится между собой и драться, да менять государей, как это все чаще и чаще тут делается! Нет, нет, я просто счастлив, что уезжаю отсюда и надеюсь — навсегда!

Переполненный нежными чувствами Тимофей ответил своей юной супруге нежным и долгим поцелуем, и возможно он продолжился бы еще дольше, но вдруг карета резко дернулась и остановилась.

Молодые люди еще не успели отпрянуть друг от друга, как дверцы с обеих сторон одновременно резко распахнулись и в тот же момент острый кончик клинка тонкой, длинной сабли уперся Тимофею в горло.

Лиза сдавленно вскрикнула, потому что и к ее груди прикоснулось лезвие сабли другого человека, распахнувшего дверцу с ее стороны.

Но, несмотря на страх, неожиданность и невероятность происходящего, ее поразило нечто совсем другое. Она лишь мельком, походя, взглянула на крупного, рослого мужчину, угрожавшего смертью ей, потому что не могла оторвать взгляда от другого — того, что угрожал ее мужу.

Этот другой — высокий, стройный, с длинными черными вьющимися волосами, спадающими на плечи, в белоснежной батистовой сорочке без ворота, был так же как и второй в маске — маски скрывали все лицо обоих мужчин до самого подбородка, но шея — шея была открыта полностью и именно от шеи этого, черноволосого и стройного Лиза не могла оторвать взгляд.

Тем временем этот, высокий весело сказал, обращаясь к Тимофею:

— Князь, наконец-то и с тобой это случилось! Ты не поверишь, но это факт — на тебя напали неуловимые и свирепые лесные разбойники, о которых ты, должно быть, слышал множество рассказов. Но не пугайся — мы на редкость благородные разбойники, а потому не будем лишать тебя всех денег; они, я полагаю, находятся в этом сундучке, который так судорожно прижимаешь к себе! Передай-ка его мне, и наш казначей отсчитает в нашу пользу половину твоего золота, вырученного за продажу родного имения! А тебе и половины вполне хватит, не правда ли? Если же ты станешь упорствовать, мы не только можем взять у тебя все золото, но также пригласить в гости твою юную супругу, которая, как я слышал, очень красива!

С этими словами он перевел взгляд на Лизу и вдруг на секунду застыл, будто окаменев.

Пока он произносил свой монолог, обращаясь к Тимофею, Лиза не сводила глаз с длинного и тонкого шрама на его шее…

… Не может быть… Не может быть, чтобы в мире был другой, такой же… Вот он тут сверху раздваивается, а тут снизу как бы зазубрина… Боже мой, Боже мой… Почему я никогда не могла отвести взгляда от этого шрама, когда Макс приходил и разговаривал с Варежкой… Может потому, что мне так нравилось его красивое лицо и я смущенно опускала взгляд и натыкалась глазами на этот шрам… Никто не знал, как я была тайно влюблена в него, как ждала, когда он приедет к Варежке и несколько раз мы даже разговаривали… А потом долгими бессонными ночами, в той проклятой монастырской келье, я видела перед глазами его лицо и этот шрам… Я даже, помню, спросила однажды у Варежки, отчего у ее брата такой шрам, а она ответила неясно, будто он забияка и это след какой-то дуэли… Это он! Это он!!! Значит все странные разговоры, которые велись потом в монастыре после ее ухода и замужества — ПРАВДА??? Значит она вовсе не дочь знатного дворянина??? НЕУЖЕЛИ ЭТО ВОЗМОЖНО?

Богемскому принцу Максу фон Карлофф, как он любил представляться, понадобилось несколько секунд, чтобы узнать бывшую княжну Елизавету Сангушко, подружку Варежки, пять лет делившую с ней келью в монастыре, видевшую его не один раз, слышавшую его характерную речь с едва заметным акцентом.

Он немедленно принял решение.

Прежде всего, он убрал свою саблю и кивнул Нечаю, стоявшему с противоположной стороны, чтоб он сделал то же самое.

— Прошу простить, княгиня — весело сказал он, будто и не смутившись, — это была всего лишь шутка — мы, дворяне соседних княжеств горячо поздравляем тебя и твоего супруга с недавней женитьбой и желаем счастья!

Он галантно поклонился Елизавете и растерянному Тимофею, который вообще не успел ничего понять, а затем еще раз обратился к Елизавете.

— Я надеюсь, княгиня, что ты простишь нам эту шутку и навсегда забудешь об этом маленьком происшествии, — он особо многозначительно подчеркнул слова «навсегда забудешь», — прошу тебя обещать мне, что ты никогда и никому не будешь рассказывать о нашей, быть может, не совсем удачной шутке, чтобы никому не было стыдно потом…

— Да, конечно, я обещаю, — с трудом выдавила из себя улыбку Елизавета.

— Вот и хорошо! Счастливого пути! Трогай — резко крикнул он вознице, и карета рванулась с места.

И все же юная княгиня Елизавета успела увидеть в окошко еще кое-что…

Всадники, окружавшие карету, быстро двинулись в лес, первым скакал Макс и там, на опушке их ждал еще один. Его Елизавета тоже не могла не узнать — он был без руки — конечно, это отец Варежки, который тоже несколько раз приезжал в монастырь…

— Кто эти люди? — изумленно спросил Тимофей, — Я никого из них, кажется, не знаю. А ты??

— Нет, что ты милый, откуда? — затрясла головой Лиза.

— Все это, однако, чрезвычайно странно… Что за дурацкие шутки? Впрочем, зная наших здешних шалопаев, я вполне допускаю, что их наняли например Димка и Семка Воротынские чтоб попугать нас… Почему ты дрожишь? Ты испугалась?

— Только чуть-чуть, в самом начале… Но теперь уже все прошло… Конечно это все нелепые выходки твоих приятелей… Я так рада что мы наконец отсюда уезжаем!

— И я!

Они снова поцеловались, потом еще и еще, и уже через час Тимофей стал забывать об этом странном происшествии.

Лиза искренне любила Варежку, это была ее близкая подруга, и хоть они два года уже не виделись, но теплые и сердечные дружеские чувства все еще жили в ее сердце, а потому она дала себе мысленно клятву, что никогда и никому не откроет страшной тайны, которую узнала сегодня.

Она сдержала свою клятву, но жизнь бежала дальше, и никто не знал что это событие — лишь начало длинной и причудливой цепочки разных событий и обстоятельств, которые начнут постепенно разворачиваться в будущем…

Однако, будущее никому не ведомо…

И не было здесь Медведева, который на всю жизнь запомнил слова своего отца насчет того, что ничего в мире не бывает случайным…

… Со времени происшествия в Воротынске прошел год и для Медведева и Анницы он оказался, быть может, самым счастливым годом их супружеской жизни. За все это время они расстались всего лишь один раз, и то ненадолго — прошлой весной Василий ездил в Москву отвозить Великому князю грамоту Воротынских — а потом весь год — подумать только целый год! — они были ежедневно вместе и рядом.

Минувшим летом Анница родила сына Олега — это был уже третий ребенок в их семье после Ивана и Настеньки — и весь год они наслаждались счастьем пребывания то наедине, то с детьми, которых они с самых ранних лет воспитывали так, как воспитывали их самих родители.

Хватало времени и для дружеских встреч. Василия часто навещал Картымазов, бывали Зайцевы, приезжали Филипп и Леваш, а не так давно они все вместе были на крестинах первого внука Федора Лукича: Настя родила Петру, крепыша-младенца, которого при крещении в честь дедушки нарекли именем Федор.

Картымазов по-прежнему стройный худощавый выглядел намного моложе своих сорока семи лет, оставаясь таким же подвижным, бодрым и веселым.

Исполнение должности возложенной на Медведева Великим князем, тоже не доставляло за это время больших хлопот. Братья Воротынские, казалось, сдержали свое слово, во всяком случае, они ни разу больше не вступались во владения Андрона Аристотелева, который несколько раз бывал в гостях у Медведевых, а один раз даже со своей уже беременной супругой. Они постепенно сдружились, и Андрон сетовал, что если бы не слишком большое расстояние, виделись бы чаще, а так все-таки, что не говори, пять-шесть часов верхом или в карете — это далековато…

Лето заканчивалось, и в один из теплых августовских дней неожиданно, но к всеобщей радости, приехал князь Андрей.

Конечно, сначала он заехал к Бартеневым, потому что двигался с запада, и Бартеневка на той стороне Угры лежала прямо на его пути.

Филипп, разумеется, не мог просто так отпустить друга, которого не видел несколько лет, тут же были посланы гонцы в Картымазовку и Медведевку, и через час в саду возле нового еще пахнущего смолой дома Филиппа началось дружеское пиршество. Спустя некоторое время подъехал Леваш и даже Зайцев, с которым Андрей познакомился еще во время тверских событий.

Наутро следующего дня Андрей переправился через Угру в том самом месте, где семь лет назад Анница, пытаясь спасти Настеньку, сразила девятью стрелами девять ордынцев.

В Картымазовке Андрей окунулся в траурную атмосферу — это был день смерти Настеньки, — отстояли заупокойную, а затем пошли на кладбище к ее могиле, и были здесь не только Филипп с детьми, лив Генрих Второй, Дарья-Чулпан и вся семья Картымазовых, но и Медведевы, Зайцевы, Микис и Леваш.

Андрей так никогда и не видел Настеньку, но много слышал о несчастной девушке, а потом горячо любимой жене Филиппа, а также о ее страшной и героической смерти — все уже знали, что она умерла, спасая Анницу, чтобы Ахмат и его люди думали, что это именно Анница, а не она, попала в их руки. Этот день Андрей провел в Картымазовке и переночевал там, а на рассвете поехал к Медведеву, намереваясь на следующее утро отправляться в Вильно: задание, данное маршалком, было выполнено и следовало привезти отчет.

Еще позавчера во время застолья Василий, поглядывая искоса на Андрея, понял, что он приехал не только в гости, хотя, разумеется, дружеские чувства тоже играли немаловажную роль.

В Медведевке Андрея встретила целая толпа ее первых поселенцев — бывших людей Антипа, которые хорошо помнили его, еще с тех пор, когда, будучи пленником и заложником в давно не существующем Татьем лесу, он обучал десятилетнюю Варежку языкам и основам наук. Все они знали, что Варежка теперь — княгиня Святополк-Мирская и все это вместе взятое вызывало на их глазах слезы умиления. Андрей тоже растрогался, и Василий впервые увидел на его, обычно невозмутимом и даже холодном лице, отражение какого-то душевного волнения.

Андрей поцеловал руку Анницы и нежно обнял ее, поиграл с повисшими на нем маленькими Медведевыми: пятилетним Ваней и трехлетней Настенькой, поносил на руках маленького Олега, рассказал о своих детях, а потом, когда Анница деликатно оставила их наедине, и состоялся, наконец, разговор, ради которого, возможно, как подозревал Василий, и приехал сюда князь Андрей.

Впрочем, начался этот разговор не сразу. Они долго молчали, а потом Медведев не выдержал:

— Ну, ладно, говори уже, говори. Я же знаю, что ты хочешь мне что-то сказать.

— Да, Василий. Я хочу, чтобы ты знал, зачем я здесь. Маршалок Костевич отправил меня в поездку по Верховским княжествам. И я проехал по ним. От Вязьмы и до Синего лога.

— Что же интересного ты узнал?

— В сущности ничего такого, чего не знал раньше. Верховские княжества сейчас — бочка с порохом. А фитиль уже давно горит, и осталось всего лишь несколько вершков.

— Я знаю, — сказал Медведев, — мне там недавно чуть не отрубили голову.

Андрей улыбнулся.

— Я слышал эту историю.

— От кого же, интересно.

— Сначала мне рассказывал ее один брат Воротынский, а потом — другой.

— Но, надеюсь, перед этим они сказали тебе, что уже год как являются подданными Великого московского княжества?

— Уже не являются. Они написали жалобу в сейм о том, что их силой вынудили.

— И конечно сделал это злой московит Медведев в компании с еще более ужасным московитом Бартеневым, которых они собирались публично казнить на площади Воротынска! И как их назвать после этого, этих самых Воротынских???

Андрей рассмеялся.

— Очень просто — подлецами и негодяями. Вообще-то, зная хорошо вас с Филиппом, я все равно не поверил ни единому их слову, а после того, как ко мне ночью тайно пришел некий человек, назвавшийся Дениской Картавиным и рассказал мне все, чему он был свидетелем, картина и вообще стала ясна. Не только с Воротынскими, но и со всеми Верховскими княжествами.

— И как же она, по-твоему, выглядит?

— Да, очень просто: Литовское княжество слабеет, оно теряет силу и, желая скрыть это, начинает делать ошибки, вроде запрещения строительства новых православных храмов, усиления католического влияния, не понимая, что тем самым ведет губительную для себя политику. А Московское княжество, напротив, силу набирает, оно обогатилось покорением Новгорода, Твери, Казани и теперь жаждет новых завоеваний. И оно действует всеми честными и нечестными способами, употребляя все средства, включая твой ум, энергию, и способности, Василий.

Медведев хотел возразить, но Андрей остановил его.

— Подожди, я вовсе не упрекаю Московское княжество и тем более тебя. Тут дело вовсе не в тебе и не во мне. Больше того, дело даже не в тех, кто дает нам задания и посылает их выполнять. Мне кажется, здесь сейчас происходит какой-то высший, таинственный процесс, который движим, быть может, волей Всевышнего, а быть может, дьяволом, но у меня такое чувство, что никакие усилия, даже великих князей и королей, не говоря уже о таких ничтожных пылинках как мы, не смогут остановить это движение, потому что это ход времени, если хочешь…

— Однако, мой дорогой друг, я помню, был в нашей жизни один момент, когда мы с тобой, маленькие пылинки, как ты выразился, сумели изменить ход событий. Уверен — ты помнишь ту ночь в 1479, когда ты, никем незамеченный переплыл Угру и тайно пришел ко мне…

— Да, друг мой, я хорошо это помню, но скажи по правде: разве на самом деле мы хоть что-нибудь изменили? Разве заговор все равно не был открыт? Разве головы князей Ольшанского и Олельковича не упали из-под топора палача в корзину? А то, что Бельскому удалось спастись — ничего не изменило — это все лишь твоя личная заслуга перед ним, и я не думаю, что твой Великий князь особо наградил тебя за это. Ему нужен был не Бельский, ему нужна была земля по самую Березину.

Медведев вздохнул и задумался.

— Но если мы ничего не меняем, даже выполняя ИХ приказы, то в чем же тогда смысл нашей жизни, в чем смысл их жизни? И кто мы тогда?

— Я думаю, мы всего лишь рядовые и конкретные исполнители воли, как я уж тебе говорил то ли Божьей воли, то ли дьявольской. При этом мы даже не куклы, каких я однажды видел на рынке Вильно, где кукловод двигает сверху пальцами, и много нитей тянутся от этих пальцев к фигуркам внизу, а те — простые тряпичные мертвые куклы — ходят, разговаривают, любят и умирают совсем как живые люди. Так вот, я думаю, что это они: императоры, короли да великие князья — и есть те самые куклы, которые принимают решения и, согласно чьей-то — то ли Божьей то ли дьявольской воле — решают куда пойти, кого завоевать, кого казнить, кого миловать… Мы же с тобой лишь исполняем эти решения. А если воспротивимся исполнять их, будет то же, что произошло с моим тестем, некогда славным воеводой Антипом Русиновым, который рассказывал мне свою историю, впрочем, и ты ее знаешь. Или, например, с наставником твоей юности Микисом, о котором ты мне так много рассказывал…

Медведев глубоко вздохнул.

— Ты говоришь так, будто вытаскиваешь слова откуда-то у меня изнутри, где я прятал их от самого себя… Но ты прав… наверно… Когда мне было двадцать лет, я был преисполнен светлых надежд, и мне казалось, что нет ничего прекраснее, чем служба Великому князю. После того, как я увидел все, что мне довелось увидеть, я… нет, я, разумеется, ни словом, ни делом никогда не нарушил своей клятвы, и долг свой выполнять буду, как и выполнял, — с честью, но мои мысли… Мои мысли — они ведь не принадлежат Великому князю — они мои. И я скажу тебе, Андрей: мы исполнители — это верно, но даже не это самое тягостное. Самое отвратительное то, что, повелевая нам выполнять те или иные дела, они не только порой обманывают нас, они в любой момент готовы сознательно пожертвовать нашими жизнями, ради любой своей маленькой прихоти. Мы для них, действительно, лишь более или менее ловкие слуги, которых в любой момент можно заменить другими… Вот например, у меня почему-то не выходит из головы странная судьба исчезнувшего без следа мастера Аристотеля, который так много сделал для великого князя…

Андрей молча покивал головой.

— К счастью, — продолжал Медведев, — от всего этого: от крови, грязи и мерзости есть спасение. Есть одно убежище, в котором ты становишься другим — или может, наоборот — всегда остаешься прежним, и забываешь обо всем.

Андрей проследил за взглядом Василия.

За распахнутым окном был виден луг, и на его зеленой траве, заливисто смеясь, водила хоровод со своими двумя старшими детьми Анница, подыгрывал на дудочке Алеша, и улыбалась, держа на руках маленького Олега, Ксения.

— Ты совершенно прав, мой друг: семья и дружба — вот утешение и опора в жизни. Я рад видеть тебя. Честно говоря, когда маршалок Костевич давал мне задание, я первым делом подумал: наконец я встречусь с друзьями!

— Я видел вчера, как посветлели лица Филиппа и Картымазова, когда мы сидели все вместе, и думаю, каждый из нас вспомнил тот далекий незабываемый вечер, когда мы в первый раз собрались там же в Бартеневке, еще той, старой, несгоревшей, и говорили о лешем, псах, лошадях и белом лебеде на червленом поле…

— Я думаю, в ближайшее время нас ждет война, — сказал вдруг Андрей.

— Увы, — вздохнул Медведев, — я тоже так думаю, и все, что случилось со мной в Воротынске, и все что ты узнал, объехав Верховские княжества, это — подготовка к ней…

— Что ж, мы не в силах остановить хода времени, все будет так, как будет… — Андрей обнял Василия за плечо, будто хотел сменить тему: — окажи мне услугу, пока еще не стемнело: давай-ка съездим перед сном на прогулку в бывший Татий лес… Мне почему-то так хочется посетить то место, где я впервые увидел Варежку… А потом и тебя.

— С удовольствием, — сказал Медведев, — в последнее время я тоже все чаще предаюсь воспоминаниям. Что бы это значило?

— Я думаю, возраст, дружище. Раньше мы были юношами, и впереди нас ждала радостная молодость. Сейчас мы в самом расцвете этой молодости, и теперь впереди виднеется уже не такая радостная перспектива…

Они рассмеялись, еще сильные, молодые, здоровые и красивые, но уже впервые, быть может, ощутившие на себе неумолимый бег времени…

Вернулись поздно и сразу легли спать.

На рассвете Андрей уехал.

Глава десятая КРЕМЛЕВСКАЯ СТЕНА (1488–1489)

Странствующий рыцарь Николай Поппель прибыл в Москву вторично в конце 1488 года.

Первый визит очень понравился ему, и он восторженно рассказывал о своем путешествии в Московию императору Фридриху и его сыну Максимилиану, особо подчеркивая, что Московия — огромное и сильное государство, которое, вопреки распространенному в Европе заблуждению, вовсе не подчиняется ни Польше, ни Литве, более того, оно является гораздо могущественнее обоих этих государств.

Рассказы о далекой и воинственной стране, лежащей на самом краю европейского мира, способной служить щитом от вторжения в Европу турок, татар и монголов, воодушевили австрийского императора, и вот, отдохнув от долгого путешествия, Николас Поппель снова отправился туда, где ему все так понравилось.

На этот раз у него был высокий статус официального императорского посла и, соответственно, его повсюду принимали еще богаче, лучше и роскошнее, чем в прошлый раз.

К концу 1488 года Поппель добрался до Москвы, но тут его постигло серьезное разочарование: Великий князь московский был постоянно занят и долго не мог принять его, дело откладывалось с недели на неделю, с месяца на месяц и лишь ранней весной 1489 года Поппель удостоился быть принятым государем.

По простодушию и наивности Поппель не знал, что цель его визита, как и содержание всех его документов, которые он никогда не хранил особо тщательно, уже давно были известны и, возможно, именно это послужило причиной задержки.

Императорский посол приехал с двумя предложениями, и ни одно из них глубоко не заинтересовало московский двор.

Первое заключалось в том, что Поппель предлагал Ивану Васильевичу выдать замуж в ближайшем будущем одну из двух своих подрастающих дочерей (тринадцатилетнюю Феодосию или двенадцатилетнюю Олену) за баденского марграфа, племянника императора. Если ответ будет положительным, то сам император возьмется уладить это дело, держа его до поры в секрете, потому что, дескать, ближние европейские соседи, Литва и Польша, будут очень недовольны, если узнают, что московский князь породнился с императором римским, как официально именовал себя Фридрих, и, таким образом, стал союзником одного из самых могущественных европейских государей.

Однако, к удивлению Поппеля Иван Васильевич воспринял это предложение весьма прохладно, уклончиво сказав, что по этому делу он пошлет своего посла к императору.

Слегка сбитый с толку, Поппель попытался выяснить в чем чело и вскоре главный дьяк и переводчик Федор Курицын (тот самый, которого в более поздние времена назвали бы министром иностранных дел), взяв Поппеля под руку и отведя в дальний угол, объяснил, что московский князь не считает для себя особой честью выдавать дочь всего лишь за племянника императора. Но вот если бы сам наследный принц и будущий император Максимилиан, который, как известно как раз сейчас подыскивает себе невесту, заинтересовался бы женитьбой то, быть может, Иван Васильевич отнесся к этому предложению более внимательно, разумеется, при условии что его дочь останется православной, и ее не будут принуждать к переходу в другую веру. Добродушный Поппель радостно воскликнув: «О-о-о!», заявил, что, зная положение при своем дворе, он вполне допускает такую возможность, и если бы он имел счастье взглянуть на обеих московских принцесс для того, чтобы потом красочно описать их красоту предполагаемому жениху, то он охотно берет на себя миссию передать такое предложение. Однако, и здесь беднягу ожидало разочарование. Хмуро выслушав переведенные ему слова Поппеля, Иван Васильевич еще больше помрачнел и заявил, что «…нет у нас в земле такого обычая, чтоб прежде дела показывать дочерей».

Таким образом, первая задача миссии оказалась невыполненной (наследник императорского престола и будущий император Максимилиан женился вскоре на английской принцессе), но Николас Поппель тешил себя надеждой, что ему больше повезет со второй.

Для того, чтобы приступить к ее выполнению, посол Николас Поппель стал настойчиво просить Великого князя о беседе исключительно наедине, с глазу на глаз, ибо, дескать, это дело весьма секретное и требует высокой конфиденциальности. Иван Васильевич долго не соглашался, наконец, спустя еще месяц, принял половинчатое решение поговорить с Поппелем, как напишут потом в летописях: «поотступив от бояр» в присутствии Федора Курицына. Поняв, что большего он не добьется, Поппель почти шепотом сообщил, что если бы, паче чаяния, Великий московский князь захотел получить титул короля (что значительно подняло бы его авторитет во всей Европе и сделало его братом всех европейских монархов), то стоит только ему попросить, и он, Поппель, берется это уладить.

Бедный, наивный странствующий рыцарь так никогда и не понял таинственной души людей страны, которая ему так понравилась.

Вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях и немедленно принять столь заманчивое предложение, Великий князь московский Иван Васильевич (переговорив прежде с супругой) гордо выпрямился, посмотрел на Поппеля холодным взором свысока и ледяным голосом заявил: «Мы Божьей милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, как наши прародители, потому любого чужого постановления, как прежде не хотели ни от кого, так и теперь не хотим!»

Вот так вершится история.

Кто знает, кто знает…

Быть может, согласись тогда Иван Васильевич, и совсем иной была бы судьба Московского королевства и выросшей из него потом Российской империи…

Но в прошлом изменить ничего нельзя — да и надо ли, если б даже можно? Все есть так, как есть и, стало быть, так угодно было Господу.

Бесплодной оказалась миссия Николая Поппеля, и он никогда уже больше не приедет в Московию, хотя до конца дней своих будет вспоминать о двух этих путешествиях и писать о них как едва ли не самых лучших в своей жизни.

Но его приезд послужил толчком для ответного посольства в Европу, которое отправилось туда вскоре, и повлекло за собой целый ряд разных исторических последствий, так что в некотором косвенном смысле, приезд странствующего рыцаря Николаса Поппеля сыграл свою роль в великой и вечной игре событий и времен.

Однако, отправляясь в Москву, многого, очень многого не знал Николас Поппель.

Например, не знал он того, что мысли Ивана Васильевича в начале 1489 года были заняты совершенно другим.

Между Казанью и Новгородской землей оставалось еще одно значительное пространство — его следовало покорить раз и навсегда, и присоединить к Москве навечно.

Этим пространством была область вятичей.

В XIII веке земли в долинах рек Череповец и Вятки населяли два родственных народа: чудь и остяки, которых иногда еще именовали общим названием вотяки. Это мирные языческие племена, язык которых был близок к языку зырян и пермяков, считались народами финского происхождения. Они были трудолюбивыми земледельцами, жили преимущественно хлебопашеством, рубкой леса, смолокурением, пчеловодством, однако их любимым занятием оставалась охота. Мужчины, несмотря на свою малорослость и на вид подслеповатые глаза, были весьма искусны во всех видах охоты, отличаясь зоркостью и меткостью. Вотяки отчаянно сопротивлялись распространявшемуся вокруг христианству, старательно соблюдали свои обычаи, которые казались христианам крайне дикими, а то и вовсе непристойными. Так, например, вотятская девушка могла выйти замуж лишь после того, как у нее будет один или два ребенка, причем, чем больше детей у нее, тем более дорогой и заманчивой невестой она считалась. И уж вовсе поражал христианских путешественников и миссионеров обычай гостеприимства: если путник останавливался переночевать в шалаше или землянке из липовых листьев и хвороста (других жилищ вотяки не строили), то хозяин считал своим долгом непременно предложить гостю на ночь свою жену и самым большим оскорблением, которое можно было нанести вотяку — это отказаться от этого предложения.

Разумеется, христианское окружение не могло долго терпеть этих варварских языческих проявлений, и вот постепенно, шаг за шагом, началась колонизация вотятских земель.

Первыми сюда прибыли новгородские ушкуйники, за ними потянулся всякий отчаянный, лихой или укрывающийся по разным причинам от государева глаза люд из окрестных русских княжеств.

Леса богатые пушным зверем и реки полные рыбы показались пришельцам весьма привлекательными и они стали оседать здесь.

Никакой войны, наподобие той, которая спустя много веков происходила при колонизации вновь открытого европейцами американского континента, здесь не было.

Мирные вотяки завидев пришельцев, легко покидали свои дома и отступали вглубь в леса и болота, пока отступать стало некуда, а число их настолько уменьшилось, что они попросту растворились в общей массе христиан, заселивших эти места и построивших, по своему обычаю города, самым крупным из которых — столицей всей этой области стал город Хлынов, именуемый впоследствии Вяткой, по имени реки на которой он стоял.

Таким образом, к концу XV века — к тому времени когда пала Казань, имеющая большое влияние ввиду своего соседства и на Вятскую область — весь этот край был заселен православными христианами, вольницей, выходцами из разных городов земли русской, которые, прижившись здесь, стали называть себя вятичами.

Вот за этих-то вятичей и вступился Иван Васильевич два года назад, найдя предлог для войны с Алегамом за Казань. Но теперь он решил, что эти вятичи у него, как бельмо на глазу, тем более, что никакой серьезной военной силой они не обладают. Обдумав детально план кампании, Великий князь московский приступил к решительным действиям, и на этот раз даже не удосужился выдумывать никаких предлогов. Просто 11 июня 1489 года большая рать во главе с воеводой князей Даниилом Васильевичем Щеней двинулась в поход и 16 августа уже окружила Хлынов.

Однако, не потребовалось даже сражения — «Большие люди всей земли Вятской» согласились давать дань и служить службу, что означало признание прямой зависимости от Москвы, но московитам этого было мало — они хотели полного и безоговорочного включения Вятской земли в состав Московского государства.

Московские полки стали готовиться к штурму города, и вятичи, хорошо зная военные нравы московитов, с ужасом представляя какие страшные и необратимые потери они понесут, приняли все поставленным им условия.

Но и это не облегчило участь вятичей. «Отцы города» Хлынова были беспощадно казнены, те, кому повезло больше — позорно сечены кнутом посреди торга, а затем последовали меры, ставшие уже тогда обычными для московских завоевателей: все основные землевладельцы, а также люди, имевшие авторитет и влияние, были немедленно под конвоем разосланы по близким к Москве городам и волостям, — в Боровск, Кременск, Алексин, и напротив, — люди, живущие в тех городах давно — то есть «свои» давно московские — получили обширные земли вятичей и переселились туда.

Так вятская земля совсем мирно и почти добровольно вошла в состав Московского княжества, которое за последние десять лет, с момента покорения Новгорода, выросло более чем в шесть раз.

Интересно то, что в том же 1489 году Великий князь отправил к императору Фридриху и сыну его Максимилиану грамоту, в которой писал, что хочет быть с ним в дружбе, и в этой грамоте Иван Васильевич впервые именовал себя Государем и царем всея Руси…

Посольство возглавил преданный слуга и старый друг великой княгини грек Юрий Траханиот, и одной из главных целей этого посольства было отыскать в Европе и привезти в Москву, согласно списку, большое количество иностранцев, специалистов в самых различных областях, которых в самой Московии не было, и в которых она так нуждалась.

Однако, прежде чем посольство Траханиота отправилось в путь произошло еще много разных событий…

…Еще в конце 1488 года состоялся первый Собор, на котором рассматривался вопрос о еретиках. Митрополит Геронтий был к тому времени уже стар и тяжело болен, архиепископ Геннадий из-за имевших некогда место разногласий с митрополитом не приехал, но был Иосиф Волоцкий.

Собор глубоко разочаровал Волоколамского игумена, впрочем, он почерпнул очень много ценного и полезного для себя. Он понял главное: есть некая сила или некие силы, причем весьма и весьма могущественные (он не исключал даже самого Великого князя), которые не заинтересованы в решительном искоренении ереси. Собор так и не принял никакого решения, кроме осуждения еретиков, бежавших из Новгорода в Москву, которые и так уже были осуждены. Но Иосиф был готов к такому исходу событий. Он уже знал из многочисленных донесений, что ересь при московском дворе укрепилась, притаилась, оплела своей сетью двор и великокняжескую семью, и в этих условиях бороться с ней становилось чрезвычайно трудно. Но Иосиф все обдумал заранее. Теперь ему предстояло сделать весьма рискованный шаг, который мог стоить ему головы в случае неудачи, но который в случае успеха мог привести его к торжеству и полной победе.

Великая княгиня Софья Фоминична была несколько удивлена, когда Паола сообщила ей, что некое высокопоставленное духовное лицо хотело бы повидаться с ней в обстановке самой высокой секретности, поскольку речь будет идти о будущем православной церкви и безопасности как Московского престола так и всей державы.

Софья насторожилась, но, убедившись, что речь идет о знаменитом игумене Иосифе Волоцком, организовала такую тайную встречу поздно ночью.

Никто, кроме верной Паолы никогда не узнал об этой встрече, но, быть может, именно там, во время короткого, холодного делового и предельно откровенного разговора, решилась не только судьба княжества и престолонаследия, но также судьбы многих людей, которые еще ничего о том не ведая, с этой минуты были обречены.

Впервые за все время своего пребывания здесь Софья встретила человека, равного ей по силе воли, глубине ума и почти невероятного искусства предвидеть будущее.

Они сошлись в главном и заключили некий тайный союз.

Встреча длилась недолго, Иосиф, никем не замеченный покинул Кремлевские палаты, утром вполне открыто и официально вернулся в Волоколамск, а Великая княгиня, обогатилась полученным от Иосифа неведомым ей доселе знанием о невидимых пружинах того, что, быть может, происходило рядом с ней, знании особо поразительном, потому что исходило от человека, который жил отсюда далеко, но, казалось, сквозь зелень лесов и синь неба видел все, что происходит здесь в Московском Кремле.

Но главным было не это.

Софья ощутила, что обрела в лице Иосифа могущественного союзника в исполнении своих собственных самых тайных и далеко идущих намерений: ее сыну, великому княжичу Василию, исполнилось десять лет и времени впереди оставалось все меньше и меньше.

Необходимо было все обдумать глубоко и всесторонне, а потом начать действовать, но безошибочно, ибо каждая ошибка могла стать роковой.

Софья начала думать.

Великая княгиня и раньше имела обычай гулять по утрам то с Феодосией, то с Оленой, а то и с обеими дочерьми вдоль строящихся из красного кирпича стен Московского Кремля, наблюдая за их ростом.

Теперь она стала делать это еще чаще.

Бывало, лишь солнце едва покажется из-за горизонта, а Великая княгиня уже задумчиво прогуливается, опередив на несколько шагов, своих фрейлин и охрану. Все думали, что она озабочена постройкой итальянскими мастерами Кремлевских стен и потому так тщательно следит за их работой, и Софья охотно поддерживала это мнение.

Она не раз встречалась с главным строителем кремлевских стен и башен Антонио Джиларди, называемым здесь Антоном Фрязиным, а потом все чаще стала общаться с молодым веселым смуглым итальянцем Джузеппе, мастером кирпичной кладки, у которого она дотошно выпытывала о всевозможных таинствах его мастерства.

Впрочем, не только по утрам, но и по вечерам перед закатом любила Софья навещать гигантскую стройку.

Вот так и сейчас, тихим весенним вечером 1489 года она шагала рядом с Джузеппе на высоте нескольких саженей — настолько уже выросла стена — и слушала его объяснения. Они говорили по-итальянски, и Софья наслаждалась возможностью поговорить с кем-то на языке своей юности.

— Как? — удивленно восклицала Софья. — Значит внутри стены есть пустое пространство? А я была уверена, что она целиком состоит из кирпича.

— Нет, государыня, — любезно объяснял ей Джузеппе — курчавый и черноволосый, сверкая ослепительно белыми зубами, — кирпич с одной и с другой стороны — лишь обрамление стены, а вся ее прочность, ее сила и непробиваемость заключается именно в забутовке, в том, что находится между этими кирпичами. Вот, например, здесь — изволь пройти, государыня…

Софья увидела серую твердую массу, находящуюся между кладками. Из нее торчали куски битого белого камня, из которого была построена кремлевская стена раньше, еще при Дмитрии Донском и которую теперь разбирали, строя новую из широкого, длинного красного «двуручного» кирпича.

— А как же удается заполнить внутренность стены всем этим, ведь кажется, будто все тут едино, слитно.

— Изволь пройти сюда, государыня, — любезно подавая руку провел ее Джузеппе несколько шагов вперед, — взгляни!

Софья увидела, что пространство между стенами заполнено густой жидкостью похожей на кашу.

— Что это? — спросила она.

— Это — раствор; здесь известь, песок и — но это наш большой секрет, — сказал Джузеппе улыбаясь, — неимоверное количество яичных белков. Сегодня мы залили его туда, завтра к утру он станет густым, тогда мы бросим в него все эти камни, — он указал на груду битых белых камней от прежних стен, — и через день все это схватится, засохнет и будет твердым, как железо. Пушечные ядра могут разрушить кирпич, но они никогда не пробьют этой сердцевины.

— Как интересно! — с почти искренним изумлением воскликнула Софья, слегка опираясь на руку Джузеппе. — Скажи мне, и много там этого раствора?

— Много, государыня, я думаю с два моих роста будет.

— Восхитительно, — сказала Софья. — И когда вы намерены заполнять это камнями?

— Завтра с утра, государыня, как только взойдет солнце.

— Джузеппе, — сказал Софья, чуть крепче сжимая руку молодого человека, — я хочу посмотреть, как вы это делаете — и увидеть своими глазами то, чего потом никто не увидит — то, что внутри Кремлевской стены! Я приду завтра с утра.

— Как тебе будет угодно, сударыня, для меня огромное счастье видеть тебя, и я хотел бы, чтобы это счастье не покидало меня никогда. Сегодня утром тебя не было и я уже начал печалиться, оттого, что солнце твоей красоты не осчастливило моих глаз.

— Ах, Джузеппе, — улыбнулась Софья, — спасибо, но я совершенно отвыкла от цветистых итальянских любезностей — мне здесь их никто не говорит… А сегодня утром я не пришла, как обычно, на прогулку, потому что мы со всем двором очень рано на рассвете выезжали в подмосковный лес.

— Надеюсь, ты хорошо развлеклась, государыня.

— Незабываемо, — улыбнулась Софья. — Итак, до завтра, Джузеппе, увидимся на рассвете.

Джузеппе низко поклонился, изящным жестом сняв с головы бархатный венецианский берет.

— Я буду неизмеримо счастлив видеть тебя, государыня…

… Они вышли на рассвете, и Савва обратил внимание, что с ними нет как обычно фрейлин и охраны. Не было также и дочерей.

Это насторожило его, но не испугало, — мало ли какие причуды могут быть у Великой княгини, тем более, что несколько раз уже гуляли вот так — вдвоем, когда дочери болели.

Софья ласково погладила Савву по голове и, поманив пальцем, пошла вперед. Белый утренний туман расползался по всему кремлевскому подворью, застревая клочьями в лесах, покрывающих уже высокие кремлевские стены.

Они поднялись наверх, и Софья неторопливо шла по строящейся стене, пока не остановилась у большой груды колотых белых камней.

Она ласково улыбнулась Савве и он, добросовестно исполняя свою роль, присел перед ней на четвереньках, согнув руки в ладонях так, будто он — домашняя собачка, ставшая перед хозяйкой на задние лапы.

— Ах, Савва, Савва, — сказал Софья, и вдруг Савва с изумлением увидел, что из ее глаза выкатилась слеза. — Если б ты знал, как мне тебя будет не хватать…

Она наклонилась, поцеловала его в лоб и резким сильным движением обеих рук столкнула со стены, туда вниз, прямо в застывающую массу серого раствора.

И в те несколько секунд пока Савва находился в воздухе, он сразу и все понял: не было никакой попытки отравления — все это лишь очередной трюк, еще одна проверка, последнее испытание, которого он не выдержал, а все доброе отношение Софьи к нему в последнее время было всего лишь коварной уловкой, направленной на то, чтобы усыпить его осторожность — и вот теперь он должен умереть так глупо и нелепо.

Грузное большое тело шлепнулось о мякоть серого мягкого густого раствора, сразу поглотившего Савву, и через несколько мгновений, поверхность застыла и успокоилась, будто ничего и не было.

Софья напряженно вглядывалась: ей казалось, что должны появиться какие-то пузырьки воздуха, но потом поняла, что раствор слишком густ и воздух не вырвется наружу.

Так правильно и верно, так и должно быть — это препятствие мешало мне, и теперь, наконец, я могу свободно действовать, не опасаясь никаких соглядатаев. Он, несомненно, был одним из тех, о которых рассказывал Иосиф, но Иосифу об этом вовсе не надо знать… Я ведь и сама подозревала горбуна со времени той истории с наследством покойной Марьи. Никто кроме Саввы не знал, что я передала его своей племяннице, а сам Иван давно забыл о нем. Но кто-то ему напомнил… Нет-нет: Савва заслужил неожиданную быструю и не очень мучительную смерть — он был непревзойденным мастером лицедейства!

Софья смахнула слезу со щеки и глубоко вздохнула.

Позади раздались голоса и топот ног: Джузеппе и его команда поднимались на стену.

— О, государыня, — сорвав с головы берет, расшаркался Джузеппе, а рабочие так и вовсе упали на колени, — прости я не ожидал, что ты явишься так рано…

— Я же говорила тебе вчера, что приду посмотреть, как вы строите стену. Не обращайте на меня внимания, работайте, как обычно, а я тут в сторонке постою и посмотрю.

Рабочие бросились к груде белых тяжелых каменных обломков и дружно начали швырять и сталкивать их вниз.

Софья представила себе, как где-то там, в глубине они плавно ложатся на грудь Саввы — почему-то ей казалось, что он непременно лежит, вытянувшись, на спине, — даже красивый и совсем не горбатый, а камни медленно и плавно опускаются на его тело, пока не закрывают его целиком в этом темном и густом пространстве серого раствора внутри кремлевской стены.

И вдруг она вспомнила, как еще в раннем детстве слышала слова, сказанные ее отцу Фоме Палеологу его братом и ее дядей — последним византийским императором Константином: «Стены Константинополя слишком слабы: если б в них было больше костей врагов, они стали бы крепче.»

Должно быть, император говорил образно и вкладывал в свои слова какой-то понятный собеседникам смысл, но тогда, девочкой, она поняла их буквально, представив себе сразу со всей силой и красочностью детского воображения человеческие кости, замурованные в городских стенах, и сейчас этот образ внезапно припомнился ей.

Ну, что ж, — чем больше костей врагов будет в кремлевских стенах, тем крепче они станут — и да выстоять им века!

— Это незабываемое зрелище, Джузеппе, — сказала она. — Теперь я знаю из чего состоят кремлевские стены.

В полдень того же дня Софья официально объявила о пропаже своего любимого скомороха.

Его искали долго, повсюду, но так никогда и не нашли.

Не нашли также и его матери, вдовы Соломонии, которой он так часто писал письма…

Великая княгиня была безутешна…