Порубежная война

Глава первая ГОРОСКОП ДЛЯ НАСЛЕДНИКА ПРЕСТОЛА

Милая, любезная и дорогая моя сестрица Марья!

С огромным удовольствием выполнил твою просьбу относительно гороскопа. Причем, в очень короткие сроки, благодаря помощи необыкновенно талантливого молодого человека, с которым мы вместе снимаем чердак здесь у одной прачки. Этому юноше, которого зовут Николай Коперник, всего шестнадцать лет, однако его талант поражает: он знает на память сотни астрологических таблиц и умеет делать вычисления с высокой точностью, хотя только начинает учебу в знаменитом Ягеллонском университете, где я ее уже заканчиваю. Я думаю, этого мальчика ждет великое будущее. Однако, вернемся к гороскопу. Боюсь, что результаты не очень обрадуют тебя.

Сам гороскоп занимает двадцать четыре страницы и я прилагаю его к этому письму для подробного ознакомления, однако обращаю твое внимание на несколько очень важных пунктов.

УРАН

*22-й градус Льва

Почтовый голубь прилетает рано утром к своим хозяевам.

Это означает опасные болезни и возможность покушения.

ПЛУТОН

*18-й градус Льва

Алхимик демонстрирует опыт перед студентами.

*Сатурн в VIII-м доме

Страх смерти делает человека внимательным к жизни.

*Сатурн в знаке Стрелец

Сатурн вынуждает Тельца точно прицелиться.

IX ДОМ

*9-й градус Козерога

Ангел движется небесным путем.

Человек в смертельной опасности.

МАРС

*25-й градус Водолея

Бабочка выходит из кокона сначала правым крылом.

Все это свидетельствует о том, что в будущем году Водолея ожидает смертельная опасность со стороны Тельца. Возможен роковой исход. Следует приостановить влияние Марса. Опасность будет грозить, вероятно, со стороны некоего алхимика, который спрятан в коконе, как бабочка, и если не удастся его распознать, удар может быть нанесен. Если тебе и твоим друзьям дорога жизнь этого человека — опасайтесь приглашений со стороны Тельца.

Неждан Кураев произвел не только на меня, но и на юного Николая Коперника самое благоприятное впечатление. Это, несомненно, одаренный, умный, веселый человек с доброй душой и, полагаю, что он был бы хорошим мужем. Однако, разумеется, это решать тебе самой, я прекрасно понимаю твои чувства, твою горечь, так же как и твои надежды на будущее.

Признаюсь, что я составил (впрочем, уже давно) гороскоп для тебя, но не покажу его, как бы ты меня об этом ни просила. Могу лишь сказать, что в ближайшее время тебя ждет счастье и возможное рождение столь желаемого ребенка, однако в последствии тебя подстерегают серьезные испытания.

О моей жизни: я учусь, учусь и учусь, вот уже десять лет, но мне по-прежнему все интересно, и чем больше я познаю, тем более отчетливо вижу, как мало я знаю об этом мире и об окружающих людях.

Кстати, кроме уже упомянутого Николая Коперника у меня появился еще один новый замечательный друг — наш земляк, который тоже учится здесь вместе со мной медицине. Это князь Михаил Глинский, но я не знаю, зачем ему медицина — в свои двадцать лет он прирожденный воин, забияка, великолепный фехтовальщик и сам император Максимилиан удостоил его рыцарского титула. Мы с ним очень подружились и, возможно, через год после окончания медицинского курса, мы вернемся на родину в наше Великое Литовское княжество вместе. Я думаю, что князь Михаил станет великим, славным воином и совершит множество замечательных подвигов. Его гороскоп, составленный Коперником, подтверждает не только это, но даже предрекает, что он породнится с некой правящей династией, а сын его племянницы станет великим и кровавым монархом, которого будут именовать Грозным. Правда, пока, у него еще нет никакой племянницы! Его сопровождает очень трогательный старик — учитель и воспитатель, немец по имени Ганс Шлейниц, который в начале казался мне добродушным седым чудаком и не более. Но когда в какой-то уличной внезапно вспыхнувшей стычке — обычное вечернее развлечение подвыпивших студентов, — где его оскорбили, он вдруг выхватил свой меч и легко разогнал целую банду юных насмешников, которые с позором бежали, не нанеся старому воину ни одной царапины, — я понял что это все еще грозный противник!

Так что, дорогая сестрица, как видишь, я живу весело, разделяя время между учебой, веселыми студенческими пирушками и мимолетными романами со здешними очаровательными красотками.

Однако, в нашей судьбе, как судьбе всех близнецов, есть много схожего. Я все жду, ищу и не могу встретить ту единственную женщину, которую вижу иногда в своих снах и мечтах и которая должна сделать меня счастливым… Встречу ли я ее когда-нибудь?..

Обнимаю тебя с теплотой и нежностью,

твой всегда любящей тебя братец Иван.

Глава вторая АРГАННЫЙ ИГРЕЦ

15 января 1490 года у дворянина Аристотелева и его супруги Ольги родился второй ребенок — дочь, которую решили наречь Прасковьей.

На крестины съехались все родственники, близкие друзья и знакомые. Андрон горячо приглашал Медведева с Анницей, но они извинились, сославшись на какие-то очень срочные дела, однако Андрон справедливо предполагал, что Медведев не хотел встречаться с братьями Воротынскими, которые как ближайшие родственники, конечно же, на крестинах были. Встретившись с ними, Василий неминуемо поставил бы их в неловкое положение: как бы они смотрели ему в глаза — ведь, дав некогда публично обещание служить Москве, они снова переметнулись на литовскую сторону, хотя за это время, начались разногласия и между ними самими. С детства дружные, действующие всегда вместе, они сейчас, к удивлению Ольги и младших братьев, стали часто ссориться. Дошло едва не до драки, и все из-за воли покойного отца, согласно которой, земля между детьми была разделена несправедливо, как считали оба брата, а тут еще странным образом доля Ольги из-за Андрона отошла к Москве.

Андрон опасался, что, выпив на крестинах манинской водки, братья вовсе перессорятся и испортят весь праздник.

Но случилось иначе.

Братья веди себя на редкость дружелюбно, но праздник все равно оказался испорченным.

Когда гости сели за пиршественный стол, прискакал вдруг весь заметенный снегом гонец и вручил дворянину Аристотелеву грамоту непосредственно от его государыни Великой княгини Софьи. Княгиня вызывала своего дворянина к себе немедля, дав ему на сборы ровно столько времени, сколько понадобится, чтобы накормить гонца, дабы вместе с этим гонцом тут же ехать в Москву.

Делать нечего служба — есть служба и дворянин Аристотелев, хоть и не воин, но все же человек армейский — военный инженер, собрался довольно быстро и, распростившись с огорченной супругой, и приятно удивленными гостями (надо же каков наш Андрон! сама Великая княгиня за ним гонцов шлет), сел на коня и вместе с этим гонцом отправился в путь…

…Уже на следующий день к вечеру он предстал перед лицом государыни.

— Андрон, — милостиво обратилась к нему Софья. Мне понадобилась твоя помощь, потому что никто кроме тебя, — никто, — она подчеркнула это слово, — не выполнит этого. Мне нужен очень преданный человек. Я ни разу не обращалась к тебе целых четыре года, но всегда помнила о том, что ты у меня есть.

— Государыня, я в неоплатном долгу перед тобой и если для выполнения твоего поручения потребуется моя жизнь — я охотно сложу ее на алтарь моего поклонения тебе.

— Ах, Андреа, ты говоришь не как московит, а как итальянец. Здешние мужчины не умеют делать дамам таких комплиментов… Мне также приятно видеть на твоем пальце перстень с ониксом, подаренный мной когда-то.

— Я никогда не расстаюсь с ним, государыня, — стоя на одном колене склонил голову Андрон.

— Перейдем к делу. Сейчас из Европы возвращается, отправленное туда еще в прошлом году после визита Поппеля, посольство, возглавляемое Юрием Траханиотом, но обратно возвращаются не только послы — большой отряд лучших европейских мастеров разных наук и ремесел и среди них находится человек, который очень нужен мне сейчас. Даже не он сам, а то, что он везет с собой. После странного исчезновения моего любимого скомороха Саввы — ах да, ты ведь ничего не знаешь… Представляешь, однажды утром мы просыпаемся, а его нет. Исчез, растворился… Я долго грустила, но потом вдруг вспомнила о чудесной музыке, которую так часто слышала в соборах Рима. Ах, какая это музыка! Вот я и уговорила супруга, чтобы он пригласил органного мастера, который привез бы сюда этот удивительный инструмент, разобранный на части, собрал бы его здесь и радовал бы меня его небесными звуками. И вот, вместе с посольством, которое сейчас приближается к Вильно, к нам едет Джованни Сальваторе, которого в в московитских грамотах окрестили «арганный игрец». Он везет с собой орган — тонкий и нежный инструмент, и я боюсь, что, если они не доберутся до конца зимы, то весенняя слякоть может повредить и даже уничтожить это музыкальное чудо. Так что, дорогой Андреа, ах, прости, — Андрон, мой тебе наказ: ты немедленно отправишься к Вильно — я дам тебе целый отряд помощников — ты передашь Джованни Сальваторе мое письмо и вы, не теряя ни минуты, вместе с ним и органным инструментом отправитесь на санях обратно, с тем, чтобы успеть до начала весны. Ты говоришь по-итальянски — этим и объясняется мой выбор. Я не хочу, чтобы у Джованни возникли какие-либо неприятности в пути. Я надеюсь, что к середине февраля вы будете уже здесь, в то время как посольство Траханиота доберется до Москвы не ранее марта. Ты все понял?

— Да, государыня, я должен привести мессира Сальваторе вместе с органом к середине следующего месяца.

Софья улыбнулась.

— Все правильно, Андрон. Я жду тебя с Джованни и его органом 14 февраля.

— Я выполню твой наказ, государыня, или сложу голову, выполняя его.

— Ты будешь щедро вознагражден, дворянин Аристотелев. Успеха.

…Почти месяц Софья провела в напряженном ожидании.

Аристотелев и порученное ему дело — это лишь маленькая часть сложной и большой игры, которую Великая княгиня начала ради будущего своего сына, ради будущего Великого Третьего Рима в тот день, когда со слезой искреннего сожаления легким толчком руки отправила своего любимого скомороха и лицедея Савву в небытие.

План был обширен и сложен, однако до сих пор все шло, как задумано. Вскоре после того, как все поиски исчезнувшего Саввы окончились безрезультатно, княгиня явилась к супругу и со слезами на глазах стала просить, чтобы он нашел для нее какое-либо развлечение вместо любимого скомороха.

Иван Васильевич сделал целый ряд предложений, и Софья медленно и осторожно подвела его к мысли о музыке. Иван Васильевич имел в виду русские дудки и свистелки, и Софья радостно ухватилась за эту мысль.

— Да, Иван, — да! Я знала, что ты мудр и проницателен — ты всегда даешь прекрасные советы! Дудки, — именно дудки! Ты натолкнул меня на замечательную мысль. Спасибо тебе, любимый. Я вспомнила, как часто слышала орган, когда жила при дворе у папы. Это тоже дудки, только очень большие и связанные вместе. Ты даже не представляешь, какую небесную музыку они издают. Вчера мы с тобой составляли список для Траханиота, ну, ты помнишь, — там были мастера, которые умеют находить золотую и серебряную руду, мастера, которые умеют отделять эту руду от земли, хитрые мастера, который умеют к городам приступать, каменщики, умеющие строить палаты, да еще серебряных дел мастера, которые могут отливать серебряную посуду и кубки, чеканить и делать на этой посуде надпись… Так вот я прошу тебя, Иван, добавь еще одного — «арганного игреца» — Траханиот многих знает — он найдет.

Нежный поцелуй закрепил дело, и «арганный игрец» был внесен в список.

…Следующим ходом комбинации был разговор с главой посольства. Юрий Траханиот и два его брата — греки, прибывшие вместе с Софьей в ее свите, когда она ехала в Москву к своему будущему супругу; семья Траханиотов всегда верно служила Палеологам, и у Софьи не было никаких опасений. С Юрием она могла говорить открыто.

Но разумеется с глазу на глаз.

— Юрий, — сказала она, — в списке лиц, которые тебе предстоит найти, находится органный мастер. Великому князю все равно кем он будет, но я хочу лучшего. Еще юной девушкой, живя в Риме, я помню одного мастера, который потряс меня своей игрой. Потом я узнала, что он не только исполнитель, но умеет сам изготавливать и собирать этот волшебный инструмент. Вот тебе письмо для Джованни Сальваторе — так его зовут — разыщи его, где бы он ни был, и передай ему наедине и в собственные руки. В этом письме предложение, от которого он не откажется. Я расплачусь с ним здесь. Тебе же следует обеспечить доставку его и органа в целости и сохранности.

— Я постараюсь, государыня, — поклонился Юрий.

Софья нахмурила брови:

— Постараюсь? Я надеюсь, ты помнишь, чем вся семья Траханиотов обязана моему отцу.

— Ни мы, ни наши потомки никогда не забудем этого, — поклонился снова Траханиот.

— Так ты уж… Постарайся… Юрий. И не только постарайся. Сделай это для меня.

И от того тона, каким были сказаны эти слова, мурашки пробежали по всему телу старого Траханиота.

Он как бы опомнился и склонился до земли.

— Можешь не сомневаться, государыня, все будет сделано.

Теперь оставалось только ждать.

…Софья, желая скоротать время в ожидании Сальваторе, подробнее заинтересовалась новым и необычным романом, возникшим у ее подруги детства и верной фрейлины Паолы.

Паоле, как и Софье, было уже под сорок и за годы жизни в Москве у нее случалось много мимолетных романов, как с приезжими иностранцами, так и с московитами в основном из кремлевских слуг высокого ранга. Паола была очаровательной темпераментной брюнеткой, и мужчины не сводили с нее глаз, но она всегда умела быстро и легко обрывать одну любовь, чтобы освободить место для следующей. А тут вдруг случилось нечто такое, чего не было у нее никогда в жизни, и даже Софья, с которой они подружились, когда им было по тринадцать лет, никогда не видела и даже не предполагала ничего подобного.

В конце прошлого года на литовском купеческом подворье в Москве появился молодой богатый купец, мужчина обворожительной красоты. Он быстро сблизился со скуповатыми иностранцами, всевозможными «фрязиными», как их здесь называли, они подружились, и он стал частым у них гостем, щедро угощал их и развлекал, швыряя золото налево и направо.

Именно местные итальянцы, работающие на кремлевских стройках, и познакомили его с Паолой, которая с первого взгляда была так потрясена его небывалой красотой, что почувствовала, как у нее задрожали ноги, и знакомая горячая волна пробежала по всему телу.

Еще никогда в жизни она не испытывала такого чувства.

Сперва молодой красавец, казалось, даже не обратил внимания на не очень юную итальянку, однако после того, как Паола применила несколько давно отработанных и безошибочно действующих на мужчин приемов, он вдруг как бы заново открыл ее.

И тут неожиданно вспыхнула такая страстная и яркая любовь, которой Софья, будучи свидетельницей многочисленных предыдущих коротких влюбленностей Паолы, даже не могла себе вообразить.

Из верной и преданной фрейлины — исполнительной, готовой в любую минуту дня и ночи явиться по первому требованию хозяйки, Паола вдруг превратилась в неловкую, забывчивую и рассеянную женщину, которая думает только о своем возлюбленном и больше ни о чем.

Сначала Софье казалось, что эта страсть скоро пройдет, однако, увидев глубокое увлечение Паолы, насторожилась.

Не говоря ни слова Паоле, она пригласила своего дьяка Алексея Полуехтова, однажды уже оказавшего ей немаловажную услугу, в силу которой их стала связывать нить некой тайны.

Она попросила Полуехтова очень осторожно, не привлекая ничьего внимания, детально выяснить всю подноготную новоявленного красавца, вплоть до посылки в город Рославль, в Литву, откуда он якобы был родом, людей, которые бы на месте проверили, действительно ли он тот, за кого себя выдает.

И выполняя это поручение, Алексей Полуехтов-младший, не мог бы даже предположить, что тот, о ком он сейчас собирал сведения, никто иной, как его родной брат по отцу, о существовании которого он знал, но никогда в жизни не видел, а если бы и видел — ни за что бы не распознал — такого мастерства достигло высокое искусство доктора Корнелиуса!

Поистине, неисповедимы пути Господни!

Результаты проверки превзошли все ожидания.

Купец Степан Бык оказался приемным сыном бездетного купца Елизара Быка, очень широко известного не только в Рославле, но и далеко за его пределами несметным богатством и неслыханной щедростью.

Посланные в разведку люди своими глазами видели документы, свидетельствующие о том, что в случае смерти купца, его приемный сын Степан становится наследником огромного состояния, едва ли не самого большого купеческого состояния во всем Литовском княжестве.

Проверка не выявила ничего, что могло бы вызвать хоть какое-то подозрение.

Степан оказался в Москве по купеческим делам. Не он нашел кремлевских «фрязиных», а они его; не он встретил Паолу, а она его, — одним словом, он был вне всяких подозрений, а тем временем Паола сияла от счастья и начала задавать Софье странные вопросы о том, как бы госпожа посмотрела на ее замужество, уверяя, что молодой красавец Степан, не только готов жениться на ней, но и оставить ради нее свое купеческое дело, поступив, как и она, в услужение Великой княгини, надеясь, что мужу первой фрейлины государыни место уж как-нибудь найдется.

Софья стала уже задумываться об устройстве счастья своей верной подруги и преданной служанки с ее будущим супругом, и в этих маленьких житейских заботах время пролетело незаметно, и наступил февраль.

Дворянин Аристотелев блестяще справился с поручением, сделав государыне неожиданный и приятный сюрприз: уже двенадцатого февраля утром он, исхудавший, утомленный, но сияющий от радости выполнения порученного дела, доложил Софье, что инструмент в разобранном состоянии в целости и сохранности доставлен на двенадцати санях, а мессир Джованни Сальваторе готов предстать перед Великой княгиней хоть сейчас.

Софья вручила Андрону мешочек золотых монет, отчеканенных некогда его отцом, сказала, что это только малая часть ее благодарности, а основную она выкажет ему позже, подарила драгоценный камень для новорожденной Прасковьи, выразив намерение считать ее отныне своей крестницей, и милостиво отпустила дворянина Аристотелева домой.

Наутро следующего дня она назначила встречу мастеру органного дела мессиру Джованни Сальваторе.

… — Здравствуй милый Джулиано, — сказала Софья по-итальянски, растроганно улыбаясь и протягивая для поцелуя руку красивому, высокому, стройному, седому пятидесятилетнему мужчине с длинными волосами, спадающими на плечи и холодным пронзительным взглядом больших серых глаз.

Коротким едва заметным, но чувственным движением губ он поцеловал руку Софьи и, подняв глаза, сказал, мягко улыбаясь:

— Вы ошибаетесь, мадам, — меня зовут Джованни.

— Это для всех, — сказала Софья, но в моей душе ты навсегда останешься Джулиано Сантини, который когда-то так много сделал для меня.

— Ах, мадам, я все давно позабыл, кроме той благодарности, которую вы оказали мне, ибо лишь она незабываема.

— Я часто вспоминала тебя, а не так давно, думая о тебе подала одному нашему земляку сладкие дынные дольки…

— Как, — удивился Сальваторе, — я не помню… Разве я давал вам рецепт?

Софья беззвучно рассмеялась.

— Нет, Сальваторе, эти дольки были совершенно безобидными и невинными в отличие от тех, которые ты изготовил для покойного папы Римского Павла Второго…

— Сударыня, — вкрадчиво сказал Сальваторе, — те тоже были безобидными! Никто никогда не только не обнаружил, но даже и не заподозрил наличие в них чего-нибудь вредного для здоровья.

— Именно поэтому я так высоко ценю тебя, мой старый друг.

Сальваторе вздохнул и улыбнулся.

— Честно признаться, я сразу догадался, что мне придется здесь не только играть на органе…

— Мой дорогой Джулиано, ах прости, Джованни, никто кроме меня в этой стране — даже Паола, моя ближайшая наперсница, — не знает ничего о том, что ты не только мастер органных дел и выдающийся исполнитель, чье искусство невыразимо трогает сердца, но и блестящий алхимик, равных которому не сыщется во всей Европе…

— Да, об этом мало кто знает. Даже в Риме. Итак, что же меня ждет?

— Прежде всего, музыка. Я хочу, чтобы ты как можно быстрее отыскал тут у нас в Кремле подходящее помещение и установил там орган. Я так давно не слышала его волшебных звуков… Все мои близкие, в том числе мой супруг, наши дети, его сын от первого брака — наследник престола и…

— Я так сразу и подумал, государыня. — мягко перебил Джованни, — Наследник престола… Речь идет о нем?

Софья вздохнула.

— Да, Джованни, ты угадал.

— Я не угадывал, я просто хорошо информирован. Дорога до Москвы была долгой, Андреа прекрасно говорит по-итальянски, а чего он сам не знал, то перевел со слов других. Я сразу подумал, что речь пойдет об Иване Ивановиче. Затем, вероятно, о его супруге, а после об их младенце, кажется его зовут Дмитрий… И в результате твой сын, Василий…

Софья нахмурилась и перебила собеседника.

— Не будем забегать так далеко вперед, мой дорогой друг. Если ты думаешь, что в этой далекой и забытой Богом стране тебе будет легко, ты глубоко заблуждаешься. Наследника престола окружает некая тайная сила, а меры безопасности кажутся непреодолимыми. Не может быть и речи о какой-либо нездоровой пище — все, кто изготовляют и подают ее, находятся под строгим контролем. К наследнику невозможно подойти ближе, чем на две сажени — его охраняют, и, наконец, недавно из Германии прибыл некий лекарь Леон Майстершпитц. Его фамилия столь трудна для московитского выговора, что его здесь зовут просто Леон Жидовин, так же как всех итальянцев зовут просто — фрязины. Приготовься, — ты тоже очень скоро станешь Иваном Фрязиным.

— А от чего же лечит наследника этот доктор? Я слышал о нем — он действительно хороший врач.

— Дело в том, что у наследника недавно обнаружилась странная болезнь, называемая здесь камчюгом. Мне кажется, что это что-то вроде подагры, хотя Иван так молод, а подагра, обычно, удел стариков. Так вот под предлогом лечения этого камчюга к нему и приставлен Леон. Но — на самом деле он специалист по выявлению ядов.

— Да-да, я слышал об этом, — кивнул Джованни.

— Как видишь, твоя задача не будет простой.

Джованни улыбнулся.

— Мои задачи никогда не бывали простыми. И эту, я полагаю, мы решим. Когда ты желаешь услышать мое первое органное выступление, государыня?

— Как можно скорее, дорогой Джованни.

— Признаюсь честно, я вчера, в ожидании встречи с тобой, не терял зря времени. Паола показала мне Кремлевские палаты, и я выбрал одну, в которой думаю, звук будет недурным. Я полагаю, что первое мое выступление мы можем назначить уже на первый день марта. Я буду счастлив показать тебе, государыня, чему научился за эти годы.

— Прекрасно, Джованни!

— Я полагаю, на этом концерте должна присутствовать ты, государь и близкие тебе люди, а через два дня, ну скажем третьего марта, предлагаю назначить концерт для наследника и его близких. Желательно, чтобы в этот день ты, государыня, и все кто с тобой связан, находились как можно дальше от Кремля во избежание каких-либо подозрений.

Глаза Софьи сверкнули.

— Ты уже нашел решение?

— Дорога была длинной, и я нашел его давно. А теперь я даже знаю, как его реализовать.

— Ты станешь богачом в этой стране, Джованни. Ты и твои потомки.

— Надеюсь, государыня! Честно говоря, Европа мне изрядно надоела! Кроме того, в моем гороскопе так и написано — я должен разбогатеть на старости лет в далекой и дикой стране…

— Кстати, о гороскопах! — вспомнила Софья, — я слышала краем уха, что у них там есть какое-то предсказание, в силу которого они ужасно опасаются встреч с Тельцами. Ты случайно не Телец, Джованни?

— Нет, государыня. Джованни Сальваторе рожден под знаком Скорпиона.

— Это хорошо, — сказала Софья. Итак, до встречи первого марта. Я жду приглашения.

— Оно не замедлит последовать… А что касается наследника московского престола… Мне кажется, ты можешь больше не думать о нем.

Софья протянула свою пухлую руку и едва прикоснулась кончиками пальцев к шершавой щеке Джованни.

— Я знала, что ты единственный человек в мире, который сможет сделать это…

Глава третья ЗАНОЗА

Органный мастер сеньор Джованни Сальваторе, сразу же переименованный в Московии в Ивана Спасителя, и еще чуть позднее просто в Ивана Фрязина (а чем он лучше других, таких же фрязиных, которые давно здесь живут?) при помощи людей, предоставленных ему Великой княгиней в количестве даже большем, чем ему требовалось (уж чего-чего, а людей-то в этом краю ни на что не жалели), успешно справился со свой задачей, и к первому марта 1490 года одна из Кремлевских палат была переоборудована в небольшой органный зал. Он был предназначен для слушания органной музыки исключительно высокопоставленными представителями кремлевского двора и, прежде всего, разумеется, великокняжеской четой: одно кресло, всем своим видом напоминающее трон с высокой спинкой, украшенной двуглавыми византийскими орлами — для Великого князя, второе чуть поменьше, но изящнее и тоже с орлами — для Великой княгини, — стояли в самом центре, в том месте, где звук, взлетающий к высоким сводам и отражающийся от стен, производил наибольшее впечатление. Чуть поодаль на почтительном расстоянии стояли еще десять уже не похожих на трон обычных кресел для бояр и приближенных и еще дальше обыкновенные лавки для свиты. Здесь расположились ближайшие доверенные лица Великого князя и Великой княгини, в том числе Паола, которая впервые с разрешения государыни привела своего жениха. Глянув на него искоса лишь один раз, Софья оценила красоту и привлекательность этого стройного молодого человека с необыкновенно правильными и приятными, истинно мужскими чертами лица, и в душе не только перестала удивляться любви Паолы к нему, но даже ощутила некую странную неуместную и неведомую доселе зависть.

Великая княгиня Софья всю вторую половину февраля подготавливала своего супруга к первому восприятию никогда прежде не звучавшей в Москве, да и во всем княжестве, необыкновенной, хотя и не очень православной, но изумительно красивой музыки.

Софья, еще будучи примерной католичкой, почти приемной дочерью папы Римского, вскоре после конфирмации, не раз стоя на коленях, и молитвенно сложив руки, в огромном соборе Петра и Павла в Риме, с восторгом и замиранием сердца слушала удивительные, волшебные звуки.

И вот теперь, первого марта, в специально подготовленной кремлевской палате состоялась встреча московской знати с органной музыкой.

Великий князь Иван Васильевич не без тщеславного удовольствия уселся в предназначенное для него удобное мягкое кресло, потрогал подлокотники, обтянутые нежнейшим итальянским бархатом, удовлетворенно покивал головой сидящей рядом в таком же почти троне-кресле супруге, расположился в нем поудобнее и стал рассматривать высокие блестящие трубки, взлетающие под потолок.

Чуть поодаль расселись удобно в мягкие кресла, испытывая непривычное удовольствие после жестких русских лавок, самые именитые бояре — среди них Патрикеев, Тучков, Ощера, Маммон и, впервые попавший в столь именитую компанию, архимандрит Симоновского монастыря Зосима, по прозвищу Бородатый.

После смерти в прошлом году престарелого митрополита Геронтия, место церковного московского владыки оставалось свободным, и Зосима мягко и осторожно к нему подбирался.

Никто из присутствующих даже и представить себе не мог, что этот высокий иерарх православной церкви занимает отнюдь невысокое место всего лишь брата третьей заповеди среди служителей тайной веры, которую он исповедует.

Внешне Зосима строго придерживался православия, выглядел благочестивым и разумным, чем особо понравился Великому князю, который все более и более склонялся в пользу Зосимы при беседах о предстоящем назначении главы церкви. Зосима и займет этот пост, но спустя еще полгода, а в этот вечер он впервые удостоился чести быть в столь высоком кругу и, возможно, с этого дня началось его восхождение к высшему сану…

Сеньор Джованни Сальваторе, еще не научившийся ни слову по-русски, предстал перед обличием великокняжеской четы, низко до земли поклонился так, что его длинные седые волосы коснулись пола, пятясь задом по европейскому обычаю, подошел к стульчику у клавиатуры, выждал необходимую паузу и начал играть.

Выступление продолжалось около часа.

Великая княгиня была в восторге, вздыхала и незаметно пожимала руку сидящему рядом супругу.

Иван Васильевич слушал музыку так же внимательно, как выслушивал доклады Патрикеева об очередном заговоре в Новгороде и, не желая показаться в глазах любимой супруги грубым или неотесанным, кивал головой, когда видел в ее глазах умиление, отвечал на ее пожатия, когда она пожимала ему руку, но на самом деле органная музыка не произвела на него столь большого впечатления, какого он ожидал, выслушивая в течение двух недель восторженные речи Софьи.

Тем не менее, по окончанию выступления он соизволил милостиво улыбнуться «арганному игрецу» Ивану Фрязину и указал на него глазами Патрикееву, мол, дай ему что-нибудь, что не говори, он для нас недурно постарался…

… Софья подумала обо всем заранее и еще за неделю до первого назначила на третье марта весенний выезд за город — на речку Яузу, постаравшись уговорить супруга и большую часть двора присоединиться к этому выезду.

Однако Иван Васильевич не поехал, но большинство двора составило Софье компанию и, таким образом, третьего марта, когда было назначено выступление мессира Джованни перед наследным Великим князем Иваном Ивановичем, его супругой Еленой Волошанкой и всей их свитой, ни Софьи и никого из ее приближенных в Кремле не было.

В отличие от Ивана Васильевича, его тридцатидвухлетний сын Иван Иванович явился, не ожидая никаких особых потрясений, поскольку ничего не слышал об органной музыке, кроме того, что она существует, и что ее играют в католических божницах. В руках наследника была книга в тесненном кожаном переплете с большой матерчатой закладкой, вышитой руками его супруги. Их семилетний сын Дмитрий под присмотром нянек тоже был приведен для прослушивания неслыханной доселе музыки. Пришли, разумеется, и все приближенные — друзья по диспутам и спорам о сути и смысле бытия — братья-дьяки Курицыны, настоятели Алексей и Дионисий и конечно Марья Любич с Нежданом Кураевым, отношения между которыми становились близкими настолько, что это уже было заметно всем, кто понимал в этом толк, по взглядам, нечаянным прикосновениям и неоправданно долгим негромким беседами.

Иван Иванович уселся в кресло-трон, улыбнулся своей супруге и, открыв книгу на заложенной странице, принялся читать в ожидании начала действа.

За его спиной сел доктор Леон, и незаметно оглянувшись по сторонам, успокоился, не видя никакой опасности.

Еще задолго до третьего марта, братья и сестры тайной веры, узнав о предстоящем выступлении сеньора Джованни, провели свое беглое расследование, которое подтвердило, что сеньор Сальваторе действительно является известным в Италии органным мастером, а также исполнителем и родился под знаком скорпиона, так что никакой угрозы от его приглашения не исходит.

Сеньор Джованни Сальваторе, как и в прошлый раз, вышел, держась еще дальше от кресла-трона и, низко поклонившись, начал играть.

При первых же звуках музыки Иван Иванович закрыл книгу и начал вслушиваться в странные неслыханные доселе звуки. Он поудобнее устроился в кресле и, положив руки на мягкую бархатную обивку, ощутил вдруг легкий укол чуть ниже локтя. Подняв руку, он увидел, что маленькая заноза, застрявшая должно быть между обивкой и деревянным поручнем уколола его. Продолжая прислушиваться к чарующим и странным звукам музыки, Иван Иванович выдернул эту занозу, уронил на пол и углубился в ощущения, которые охватили его.

В отличие от отца, органная музыка произвела на него совершенно неожиданное впечатление. Неизвестно почему он почувствовал вдруг, как душа, будто отделившись от тела, начинает сливаться с этой музыкой, постепенно разрастаясь, охватывая сначала пространство между ним, женой и сыном, затем все шире, включая всех сидящих, а потом будто вырывается за пределы кремлевского терема, расширяясь, охватывает всю Москву, все княжество, всю Европу, весь мир и, наконец, мчится куда-то в бесконечность с ужасающим восхищением понимая, что этот путь ведет к самому Господу…

Иван Иванович внезапно вспомнил свое раннее детство, а потом увидел себя тринадцатилетним, уже на коне и в доспехах, — он участвовал тогда в Шелонской битве, но не в самом бою, а лишь наблюдая, и вспомнился вдруг ему один смелый воевода, который вызвал у него восхищение, но потом что-то не сложилось у этого воеводы и ему отрубили руку… А затем перед ним возникла Угра и орды Ахмата на другом берегу, он вспомнил приказ отца вернуться и свой дерзкий отказ… Потом — Елена, горячая волошская принцесса, страстная возлюбленная, добрая жена, хорошая мать, и сынок Дмитрий… И почему-то книги, которые всегда странно манили его… И еще он подумал — как забавно, кажется, у него всегда в руке была книга, но он ни разу не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь держал в этой руке оружие…

Место, куда вонзилась заноза, сперва заныло немного, как от укуса осы, но вскоре перестало болеть, и какое-то странное чувство опьянения и невыразимой печали охватило вдруг Ивана Ивановича, и все пронеслось так быстро, что он даже не успел заметить, как музыка кончилась, игрец Фрязин откланялся и ушел, Елена прикоснулась к его руке, спросила: «Что с тобой? Пойдем?» и только тогда он, как бы очнулся, с трудом возвратился в этот час и в эту комнату, будто пробудившись от странного сна, и тогда он еще не знал, что жить ему осталось всего четыре дня.

… Резкое обострение камчюга началось у Ивана Ивановича уже на следующий день.

Болезненно увеличенные суставы пальцев ног вдруг начали распухать и причинять все большую боль.

Доктор Леон, увидев обострение болезни, принял все меры, известные ему и медицине того времени, которые только были возможны.

Конечно, в первую очередь Леон Майстершпитц подумал о том, ради чего он был сюда приглашен.

Когда полгода назад в его венецианский дом явился некий человек в черном и предложил ему отправиться в неведомую далекую страну, вполне успешно практикующий в Венеции врач отказался, однако человек в черном, говоря о гонораре, назвал число, которое в быстром и живом уме доктора Майстершпитца, умеющем производить мгновенные математические операции, предстало как превышающее по крайней мере в три раза самые фантастические доходы, которые он мог бы получить в течение ближайших десяти лет своей венецианской жизни. И тогда доктор Леон призадумался. Человек в черном был очень терпелив и, скромно опустив взор, ждал. Доктор Майстершпитц поинтересовался авансом, и человек в черном молча кивнул своему слуге, который внес в комнату тяжелый сундучок и услужливо открыл его перед доктором Леоном. У венецианского врача была жена и семеро детей, и он прекрасно представлял себе вес и ценность чистого золота. Содержимого сундучка хватало на то, чтобы его жена не знала забот, а дети получили хорошее образование. Неизвестно как может сложиться карьера в Венеции, — вот умрет завтра какой-нибудь богатый больной и все скажут, что никудышный, дескать, лекарь этот доктор Майстершпитц — и все, — никто больше не пойдет к нему — что тогда делать?!!

Одним словом, доктор согласился.

И не только на это.

Он подписал тайный контракт, в котором обещал расплатиться своей собственной жизнью в том случае, если далекий знатный пациент умрет не от камчюга, а от яда. Забавно было то, что когда доктор уже прибыл в эту загадочную и далекую Московию и предстал перед Великим князем Иваном Васильевичем, сына которого он и должен был лечить от этого самого камчюга, Иван Васильевич поставил ему такое же грозное условие, как и человек в черном полгода назад в столь далекой сейчас Венеции. Доктор Леон, зная, что ему и так уже нечего терять, только улыбнулся и заявил Великому князю, что если ему не удастся излечить наследника престола, он готов сложить свою голову. Великий князь Иван Васильевич удовлетворенно хмыкнул и принял доктора Леона на должность кремлевского медика с жалованием восемь рублей в месяц. Доктор Леон в душе лишь улыбнулся, низко кланяясь своему новому государю, поскольку жалование, которое он должен был получать от человека в черном, оказавшегося тут же в Москве, превышало обещанное Великим князем ровно в два раза.

Камчюг не был опасной смертельной болезнью, и доктор Леон искренне полагал, что быстро излечит своего пациента от этого недуга. Что же касается возможности отравления — она казалось совершенно невероятной: к наследнику никто не мог даже приблизиться, всю его еду и питье тщательно проверяли, равно как все книги и предметы, которые брал в свои руки Иван Иванович, дабы не содержали они ни малейший следов какого-либо вещества опасного для здоровья.

И поэтому сейчас, четвертого марта, когда вдруг суставы Ивана Ивановича покраснели и начали болезненно расти на глазах, доктор Леон принял самые современные и действенные меры, — он начал прикладывать к воспаленным суставам стеклянные банки, специально привезенные им с этой целью из Венеции, наполняя их горячей водой, но, к огромному изумлению доктора, это не только не помогло, но и стало ухудшать состояние больного.

Пятого и шестого марта доктор Леон, ни на шаг не отходя от пациента, отчаянно боролся за его жизнь, с ужасом видя катастрофическое ухудшение его состояния.

Седьмого марта 1490 года тридцатидвухлетний Иван Иванович в присутствии своей супруги, которая до последней минуты держала его за руку, скончался, испытывая мучительные боли и произнеся перед смертью щемящие и странные слова:

— И это уже все?

Через минуту он захрипел и утих.

Доктор Леон не верил своим глазам.

Как только все вышли, он собственноручно раздел покойника и внимательнейшим образом осмотрел все его тело.

Кроме страшных и кровоточащих ран, в столь короткое время образовавшихся на ногах, приведших к смертельной горячке и быстрому угасанию, он не мог обнаружить на теле ничего, что подсказало бы подлинную причину смерти, потому что он прекрасно понимал — это не камчюг, а с другой стороны, он был совершенно уверен в том, что никакой яд не мог попасть в тело его пациента ни через пищу, ни через какой-либо предмет, к которому он прикасался.

И вдруг он заметил на руке покойного чуть ниже локтя точку и синь вокруг, которая при жизни могла быть краснотой.

И в эту минуту в комнату вошли великокняжеские слуги, молча взяли доктора Леона под руки и повели куда-то, а он, не сопротивляясь и даже не понимая, что происходит, все время думал только о том, что это за точка и возможно ли, что яд все же проник в тело его пациента вопреки всем принятым мерам.

И в тот момент, когда доктора Леона бросили в грязный сырой, наполненный крысами подвал, где-то в кремлевских застенках, он вдруг вспомнил неслыханной красоты органную музыку и наследника, который сидел прямо перед ним в удобном кресле-троне, опираясь руками на его подлокотники. Он вспомнил, как тот вздрогнул, будто укололся занозой, а потом все гладил руку в том самом месте…

Доктор Леон закричал страшным голосом, бросился к двери, стал колотить в нее, звать охрану, умолять, чтобы хоть кто-нибудь пришел к нему и выслушал сообщение государственной важности, но никто не стал ничего слушать, его лишь избили до полусмерти, и он остался лежать на полу, отбиваясь слабеющими руками от наседающих крыс. Учитывая, что он не православный, ему даже не позволили повидаться со священником, через которого он хотел передать, то о чем догадался…

На сороковой день после смерти наследника престола Ивана Ивановича Молодого, доктора Леона бесцеремонно схватили под руки, набросили на голову грязный вонючий мешок, повезли куда-то и, за Московой-рекой на Болвановке, просто и деловито отрубили голову при малом стечении народа, ибо всего лишь несколько бездельников, пьяниц и мастеровых, пришли поглядеть на казнь какого-то доктора Жидовина, который пообещал вылечить, да не уберег жизни нашего дорогого наследника московского престола…

Упокой Господь его душу…

И да покоится он с миром…

Глава четвертая РАССЛЕДОВАНИЕ (1490–1491)

Глава пятая БРАТСКАЯ ЛЮБОВЬ (1491 г.)

ТЕТРАДЬ ОТЦА МЕФОДИЯ

… В середине июня Медведева и Картымазова срочно вызвали в Москву.

Они прибыли в Кремль, где их встретил слегка постаревший и потерявший глаз в какой-то стычке Ларя Орехов и тут же отвел к Патрикееву.

Патрикеев еще больше постарел за это время, отяжелел, еле передвигался, одышка мучила его, но Медведева и Картымазова он встретил на редкость приветливо, многозначительно сказав:

— Государь очень доволен вами, по-прежнему помнит и ценит вас, и пригласил сегодня для дачи особых поручений. Первым он ждет тебя, Василий.

Едва передвигая ноги, он медленно вышел, и Медведев вынужден был идти рядом с ним так же медленно. До палат Великого князя было каких-то двадцать шагов по белокаменному кремлевскому переходу. Несколько бояр жались к стенам, пропуская толстого Патрикеева, и вдруг откуда-то из-за поворота прозвучали женские голоса: один строгий и повелительный, другой — юный и беспечный, и тогда бояре еще больше вжались в стену, Патрикеев немедленно остановился и многозначительно оттолкнул Медведева к стене напротив и только тогда Медведев понял, кому так почтительно все уступают дорогу.

Великая княгиня Софья Фоминична в сопровождении своей дочери Олены двигалась навстречу. Все низко поклонились, и Медведев лишь краем глаза успел оценить, как изменилась и похорошела пятнадцатилетняя княжна Олена.

Она сразу узнала его.

— Ой, — сказала она, — и приложила руку ко рту.

— Что случилось? — строго спросила Софья.

И в этот момент они поравнялись с Василием.

— Я узнала тебя сразу, Василий Медведев, я тебя хорошо помню, — сказала Олена.

— Я счастлив, княжна, — лишь едва подняв на нее глаза и тотчас опустив их, почтительно ответил Медведев.

— Это хорошо, Олена, мы всегда должны помнить и ценить преданных слуг, — холодным тоном сказала Софья и слегка подтолкнула Олену вперед.

— Именно так я и хотела сказать, матушка!

Быть может, это только показалось, быть может, это была лишь случайность, но Медведев был уверен, что в тот миг, короткий и неуловимый, когда Великая княжна Олена проходила мимо, она легким, никому не заметным движением руки на долю секунды коснулась его плеча.

… Великий князь принял Медведева так, будто они расстались только вчера.

— Вот что, Василий, — сказал он, — у меня, наконец, освободились руки, и я хочу раз и навсегда покончить с этими порубежными войнами да беспорядками, которые творятся в Верховских княжествах. Мне надоело выслушивать постоянные жалобы всех этих Воротынских, Белевских, Мезецких друг на друга, мне надоело выслушивать жалобы короля Казимира на то, что наши слуги чего-то там им творят — пора с этим покончить! Но я не хочу объявлять официальной войны, да и кому, за что? Мы посмотрим, как нам лучше поступить, а для этого следует досконально знать, что у них там и как… Одним словом, Медведев, вот тебе мой наказ: до весны будущего года я хочу иметь полные и достоверные сведения о том, какие укрепленные крепости есть нынче во всех городах и господских дворах Верховских княжеств, сколько у кого пушек и пищалей, где они находятся и, наконец, самое главное — сколько у кого в подчинении людей, как вооружены, опытны ли и на чью сторону смотрят. Но на этот раз я не хочу, чтобы ты ездил туда сам, Медведев, там тебя слишком хорошо знают после истории с Воротынским, да и дворяне соседние, если поедут, могут вызвать ненужные разговоры. Ты меня понял?

— Да, государь, — поклонился Медведев, — у меня есть люди, которых никто не знает, и я пошлю их туда.

— Они надежны?

— Как я сам, государь.

— И… много у тебя таких людей?

— Есть несколько, государь, — уклончиво ответил Медведев.

И Иван Васильевич понял, что это уже не тот двадцатилетний юноша, который предстал перед ним впервые еще в тех старых кремлевских палатах.

— Ты все еще не расстаешься с дедовским мечом? — с едва уловимой насмешкой спросил Иван Васильевич.

— Он еще ни разу не подвел меня, государь, и благодаря ему, я всегда с честью выполнял свой долг перед тобой.

— Ну что ж, Василий, ты раньше, бывало, справлялся с моими поручениями хорошо, даст Бог, и на этот раз справишься.

— Все будет исполнено в точности, государь, — низко поклонился Медведев, сказав это таким же ровным и уверенным тоном, как говорил много лет назад.

— Ну что ж, ступай. Поезжай сразу домой, да начинай исполнять. Картымазова можешь не дожидаться, я ему другое поручение дам. Он задержится здесь немного.

— Слушаюсь, государь, я отправлюсь немедля.

Медведев вышел, и успел обняться с ожидавшим приема Картымазовым.

— Я отправляюсь домой, Федор Лукич, а тебя здесь задержат по какому-то делу. Вернешься — заезжай в гости, будем ждать с нетерпением.

— Конечно, — улыбнулся Картымазов и, хлопнув по плечу Василия, пошел в сопровождении Патрикеева к Великому князю.

Он низко склонил перед государем свою лысую, седую с боков голову и выпрямился, спокойно ожидая.

— Помнится, когда мои братья взбунтовались, ты помог мне помириться с ними, и я обещал, что за это одарю тебя землею вдвое. Я выполнил свое обещание?

— Да, государь, благодарю, — поклонился Картымазов.

— Мне кажется мои братья, особенно Андрей, прислушивались к твоему мнению?

— Я всего лишь обыкновенный, незнатный дворянин, и если они прислушивались то не к моему личному мнению, а к мнению всего простого дворянства, которое я пытался им высказать.

— Тебе это великолепно удалось, и теперь мне снова нужна твоя помощь. Видишь ли, недавно до нас дошли слухи, что сыновья хана Ахмата собирают войско на нашего друга и союзника Менгли Гирея, и я попросил Бориса и Андрея, чтобы они выделили своих воевод на помощь нашему другу. Борис сразу же послушался меня, а вот Андрей… Андрей… не сделал того, что я просил. Я хотел бы поговорить с братцем по-семейному, полюбовно, понять его, — и вот я пригласил его в Москву. Он здесь. Он приехал со своими людьми и, мне кажется, боится меня. Я тут давеча на обед его приглашал на завтра, а внятного ответа не получил. И вот я послал за тобой. Мой дворецкий князь Петр Шестунов проводит тебя и укажет дом, я думаю, что если ты, именно ты, скажешь ему, что он может не опасаться своего старшего брата, тебе он поверит.

— А он, действительно, может не опасаться, государь? — спросил Картымазов, смело глядя в глаза Великому князю.

— Я и тебя приглашаю на этот обед. Все будет на твоих глазах. Отправляйся, старый воин, он послушает тебя. Приезжайте завтра…

… На следующий день князь Андрей Большой в сопровождении своих бояр, окружавших его плотной стеной, прибыл в Кремль. Великий князь встретил брата необычайно ласково, обед затянулся до позднего вечера, братья беседовали и расстались по-дружески, даже по-братски и Великий князь пригласил своего брата и его бояр снова на обед.

Картымазов полностью успокоился после вчерашнего, ибо чувствовал бы себя обманутым, а честь свою затронутой, если б оказалось, что доброе по старой памяти отношение князя Андрея Большого к простому дворянину, могло завлечь его в западню.

Поэтому, когда назавтра Федор Лукич явился в числе свиты князя Андрея, и случилась какая-то заминка (дворецкий, князь Петр Шестунов, сказал, что великий князь ждет за столом, и пригласил туда всех бояр, Андрея же просил на минуту задержаться), Картымазов не заподозрил ничего дурного.

Но он не знал, что Андреевых бояр уже развели по разным комнатам и держали там, не выпуская.

Когда князь Андрей Большой с Картымазовым вошли в палату, следом за ними там появился сам государь.

Великий князь Иван Васильевич ласково обнял брата, сказал ему, что-то вроде «сейчас пойдем обедать» и вышел.

Прямо за тем в палату вошел внезапно боярин князь Ряполовский, и Картымазов с изумлением увидел на его лице слезы.

Ряполовский отер их со своей щеки и обратился к Андрею: «Государь и князь Андрей Васильевич, пойман ты Богом и государем Великим князем Иваном Васильевичем всея Руси, твоим старшим братом».

Картымазов увидел, как смертельная бледность покрыла лицо Андрея, но мужество не покинуло князя. Казалось, он даже вздохнул с неким внутренним облегчением, как вздыхает человек, когда случается, наконец, то, чего он всю жизнь страшился и опасался, прежде, чем перекрестившись, сказал: «Вольны Бог да государь! Бог нас будет судить, а я ни в чем неповинен».

Ряполовский, по-прежнему утирая слезы, быстро вышел, а вместо него в комнату ворвались простые стражники, грубо схватили родного брата Великого князя — Андрея Горяя, как простого преступника, швырнули на колени и тут же стали заковывать в цепи.

Затем вошел дворецкий Петр Шестунов, протянул Картымазову тяжелый кожаный мешочек, наполненный золотыми монетами, и сказал:

— Великий князь благодарит тебя за службу и просит передать, что ты больше не нужен, и можешь отправляться домой!

Князь Андрей Большой поднял глаза и посмотрел на Картымазова взглядом, который тот не позабыл до конца дней своих.

Федор Лукич молча взял из рук Шестунова тяжелый мешочек с деньгами, молча вышел и решительно зашагал по кремлевским переходам, не обращая ни на кого внимания, грубо расталкивая всех на ходу — маленький, быстрый, дерзкий пятидесятилетний мужчина со стиснутыми губами — он подошел к дверям покоев Великого князя, и двое стражников, видя странное выражение его лица, уже схватили наперевес протазаны, а собравшиеся вокруг бояре и придворные замерли.

Наступила мертвая тишина.

Но Картымазов не собирался входить к Великому князю.

Он развязал тесемки кожаного мешка и, подняв его над головой, перевернул.

Перезвоном колокольчиков, прозвучавших в полной тишине, рассыпались по каменному кремлевскому полу, на пороге покоев Великого князя золотые монеты с изображением святого Георгия, пронзающего змия, и чеканными буквами ARISTOTELES.

Никто кроме Патрикеева не понял, что означал этот жест, но Патрикеев отвернул голову в сторону, будто и он тоже не понял, да и вообще ничего не видел.

Картымазов резко повернулся, вышел из Кремля и через полчаса во всю прыть мчался в сторону Угры.

В тот же день Иван Васильевич послал в Углич людей, которые схватили там обоих сыновей Андрея — Ивана и Дмитрия, заковали в цепи, да отвезли в темницу в Переяславле, где они оба — родные племянники государя московского — ни в чем перед ним не повинные, томились до конца дней своих и там оба умерли…

… Неделю спустя Медведев провожал у ворот своего дома простую крестьянскую телегу, запряженную жалкой лошаденкой. В телеге сидели женщина, мужчина и шестилетний мальчик очень бедно одетые, а весь их скарб состоял из двух ветхих узелков.

Правда, трудно было предположить, что эта простая на вид телега имеет двойное дно, и там, в плоском длинном ящике, лежат пару сот монет разной чеканки и пять-шесть плотно свернутых и очень не похожих друг на друга нарядов. Они были пошиты точно по размерам трех пассажиров телеги, так что в любую минуту они могли преобразиться то в пару богатых горожан, идущих на прогулку с ярко наряженным ребенком, то в стражника, арестовавшего нищенку с шестилетним бродяжкой, а то в благочестивую купеческую пару, отвозящую ребенка на учение какому-нибудь мастеровому…

— Ну что, Алеша, Вера, вы все поняли? — спросил Медведев. — А может все же оставить Ванюшку?

— Нет, — улыбнулся Алеша, — пусть привыкает, должно же расти новое поколение…

— Поезжайте с Богом, мы все будем молиться за вас.

— Спасибо, Василий Иванович, не тревожься, все сделаем, как следует, не первый раз, — улыбнулся уже двадцативосьмилетний Алеша, бывший маленький мальчик, так легко умевший менять свою внешность.

Медведев смотрел им в след, пока телега не скрылась за поворотом.

Вернувшись в дом, он сказал Аннице:

— Что-то Федор Лукич давно из Москвы не едет.

— А он, Вася, приехал. Еще три дня назад.

— Как? И не зашел к нам?

— Нет, но зато он зашел к Манину.

— И? — насторожился Василий.

— Я посылала вчера Надежду. Но она оказалась бессильной. После смерти Настеньки это случается с ним все чаще и чаще. Надежда сказала, что ничего не может сделать, если человек сам хочет отвернуться от жизни. Ее умения хватило лишь на то, чтобы увидеть: к старой, ране добавилась свежая, иная, но тоже очень болезненная, и обе не заживают, потому что его непрестанно мучает совесть. Хотя вины на нем нет. Теперь он будет пить каждый день с утра до вечера, пока окончательно не потеряет сознание.

Медведев тяжело вздохнул и впервые подумал о том, не слишком ли дорого стоит щедрость купца Манина…

Хотя при чем тут купец и его товар?

Конечно, дело совсем не в этом…

Глава шестая ВОЙНА (1492 г.)

Год 1492 был годом, ожидаемым многими православными, чье летосчисление велось по Юлианскому календарю, как год конца света, поскольку это был ровно 7000 год.

Кликуши и юродивые, бродившие по дорогам и сидевшие на папертях храмов, пугали прихожан воплями и криками; кто о том, что грядет конец света, и сейчас наступит апокалипсис, кто о том, что вот-вот придет антихрист, и весь мир погрузится во мрак, а кто о том, что надо бы немедля спасать свои души, отдав все имущество в храмы и присоединиться к сирым бездомным и убогим, ведь сказано в писании: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царствие Небесное»…

Однако жизнь по-прежнему шла своим чередом, люди рождались и умирали, любили и женились, радовались и страдали.

В конце марта Алеша, Вера и Ванюша вернулись здоровые, целые и невредимые, и Алеше уже не надо было, как когда-то, срочно просить лист бумаги, чтобы угольком нарисовать все то, что он хранил в памяти. Все было уже давно записано и тщательно спрятано в тайнике под дном телеги, осталось лишь достать это оттуда и передать Медведеву, что Алеша и сделал.

— Вот, Василий Иванович, полный список — от Любутска до Вязьмы. Честно говоря, это было не очень сложно. Не то, что ловить карету с Яном Кожухом Кротким или искать в Новгороде исчезнувшего Большихина.

— Спасибо, Алеша, спасибо, Вера, а ты как, герой, — он потрепал по волосам мальчика, — не страшно было?

— Ни капельки! — бойко ответил мальчуган, и в его улыбке на худом веснушчатом лице мелькнуло что-то, напомнившее Медведеву того далекого Алешу, каким он был тринадцать лет тому назад…

Три дня спустя Медведев явился в Кремль и через Ларю Орехова доложил верховному воеводе Ивану Юрьевичу Патрикееву, что поручение государя выполнено.

Патрикеев взял документы, велел Василию подождать и отправился к Великому князю.

Через полчаса Медведева пригласили в палату государя.

— Молодец! Мои воеводы оценят степень важности этих документов, но и на первый взгляд видно, что они достаточно обширны. Много людей у тебя занимались этим?

— Трое, — ответил Медведев.

— Ну что ж, передай им от меня благодарность, тебе же продлеваю еще на пять лет сроки заповедности и несудимости[6] твоей жалованной грамоты. Поезжай домой и передай всем своим друзьям, кто рядом с тобой живут, чтобы не ввязывались ни в какие порубежные свары. Мы изучим твое донесение и сами без вас разберемся, кто, с кем, где и как будет сражаться, а кто добровольно перейдет к нам…

— Как прикажешь, государь, — поклонился Василий, — благодарю за пожалование.

— Ты помнишь наш первый разговор о собирании земли, Медведев?

— Да, государь.

— Ты видишь, как я тружусь над этим… Новгород, Тверь, Казань, Вятка, Верея… С того дня как ты стал моим дворянином, Медведев, Московское княжество увеличилось вшестеро… Настал черед Верховских…

Иван Васильевич будто ожидал одобрения или поддержки со стороны собеседника, но Медведев молчал, и ни один мускул не дрогнул на его непроницаемом лице.

— Можешь идти! — сурово сказал Великий князь.

Когда Медведев, молча поклонившись, вышел, Патрикеев спросил:

— А не стоило ли взять всех этих угорских дворян да приставить к нашим воеводам — они же места знают: переходы, реки, броды?

— Нет, Иван, не стоит, — сказал Иван Васильевич. — Я думал об этом. Они не только не помогут, но даже повредят. Они слишком тесно связаны с теми, кто живет там — начнут втихомолку предупреждать своих друзей и знакомых об опасности, задерживать передвижение наших войск, проводя дальней дорогой, да мало ли чего еще! А нам нужна внезапность!

— Не перестаю восхищаться твоей мудростью… Но значит ли это, что ты уже не доверяешь Медведеву? — удивился Патрикеев.

— Я никому не доверяю, — ответил Иван Васильевич. — Даже тебе, братец.

Патрикеев грузно опустился на колени:

— Чем я заслужил, государь?

— Да пошутил я, вставай, не валяй дурака. Конечно, я ему доверяю, а тебе тем более. Но мы не будем больше затевать там никаких мелких стычек. Мы пошлем туда настоящее войско с лучшими воеводами и либо они к нам примкнут, либо мы их сами примкнем.

— Но это же война, государь.

— Да, Иван. Война. Настоящая война!

… И все же для многих людей, чьи души принял к себе Господь, год семитысячный — 1492-й, действительно, оказался концом света, ибо этот земной мир перестал для них существовать, и одним из этих людей был король польский и Великий князь Литовский Казимир IV Ягайлович.

До нас дошли свидетельства современников, которые говорили о нем так: «Был он роста высокого, стройный, с продолговатым худым лицом и лысой головой, говорил шепеляво, но нрава простого, любимым развлечением его была охота на дичь и птицу, и поэтому он всегда больше любил жить в Литве, где охотничьих просторов гораздо больше. Однажды он послал из Литвы дары своему сыну Владиславу, тогда уже королю чешскому, а по дороге князь Рыбницкий отнял у королевских посланцев все эти дары, однако, спохватившись, и глубоко раскаявшись в своем поступке, стал просить прощения у короля, на что Казимир велел сказать ему так: «Пусть только охотничьих собак вернет, а все остальные дары может себе оставить». Был он также человеком не гордым, всегда трезвым, ибо ни вина, ни пива, ни меда никогда не пил; щедрый, простой, в бане веником себя хлестать очень любил, легко переносил тяжкий труд, холод, ветер, жару, дым, и во всем этом очень походил на отца своего Ягайлу; супругу же свою Елизавету необычайно любил, так же как и она его».

В начале мая король находился в Великом Литовском княжестве, и здесь его сразила дизентерия. Монахи-бернардинцы вместе с лучшими лекарями пытались лечить его литовским горячим хлебом и печеными грушками. Король терпеливо выполнял все их требования, однако ничего не помогало, сердце его ослабело, а ноги отекли, так что он не мог ходить, и тогда его личный медик — лекарь Яков из Залесья сказал королю открыто, что нет уже для него спасения.

— Ну что ж, значит надо умирать, — совершенно спокойно ответил король.

Он умер в Гродно 7 июня 1492 года…

Именно в это же время в другом конце Европы в испанском порту Палос некий Христофор Колумб снаряжал три корабля и собирал экипаж из бродяг и проходимцев, иногда специально для этой цели выпущенных из тюрьмы, для того чтобы оправится на поиски новых земель…

По мнению некоторых историков, год 1492 — это конец средневековья.

Тело короля отвезли в Краков, и одиннадцатого июля он был похоронен с необыкновенными, невиданными дотоле почестями. Хорунжие несли двадцать флагов земель, находящихся под властью покойного короля.

Он был похоронен в Вавельском замке и резной саркофаг работы величайшего мастера Вита Ствоша до сего дня украшает его усыпальницу.

Король Казимир был, пожалуй, последним королем славной эпохи благородных рыцарей и прекрасных дам.

На смену приходила новая, совсем иная эпоха, в которой многое решали не личное благородство, отвага или мужество, а количество денег, товара и наемных армий, сложная интрига, коварство и зачатую тайное и подлое убийство..

После смерти короля Казимира на польский трон взошел его старший сын Ольбрехт, а Великим князем Литовским стал его младший брат Александр.

Ольбрехту было в этот момент тридцать три года, Александру — тридцать один и оба они были еще неженаты, что создавало серьезнейшую династическую проблему в обоих, связанных унией державах.

… В мае 1492 года близнецам Алексею и Елизавете Бартеневым исполнилось двенадцать лет, но и в день своего рождения они подчинялись тому же строгому распорядку дел и занятий, как и всегда.

День выдался жаркий и Филипп, сидя на колоде в тени, наблюдал за тем, как грек Микис обучает его детей борьбе.

Лиза, одетая как мальчик, коротко постриженная, ни в чем старалась не уступать своему брату — оба крепкие, высокие, сильные — в отца, лишь Елизавета стройнее и в лице ее отражались черты покойной матери.

Филипп, глядя на них, думал о том, как много удалось достичь в их воспитании за последние годы, да и чему удивляться — у них были прекрасные учителя: родная тетка Анница учила их стрелять из лука и в свои двенадцать лет они уже были очень меткими лучниками. Медведев давал им иногда уроки фехтования и Алексей, обещающий быть таким же высоким и крепким, как Филипп, уже сейчас превосходил отца в этом искусстве, хотя, впрочем, чему тут удивляться: Филипп вот уже тринадцать лет не брал в руки оружие. Отец Мефодий время от времени давал им уроки никому не ведомой в этих местах восточной борьбы, которой он сам научился много лет назад в далеких краях, во время длительного путешествия к святым местам. Это было замечательное искусство, при помощи которого человек, даже не имея в руках оружия, мог справиться с несколькими вооруженными противниками. Отец вместе со своими детьми учился этому искусству у отца Мефодия, а также искусству греческой борьбы у Микиса и, таким образом, при огромной силе и мощи Филиппа трудно было сказать, опаснее ли он был с палицей и тяжелым ливонским щитом, который давно уже служил украшением светлицы в новом Бартеневском доме, или сейчас без всяких доспехов и оружия…

Труднее всего было приучить детей к строгому распорядку и дисциплине и здесь, как ни странно, главную роль сыграла Чулпан — тихая молчаливая, внешне покорная, но обладающая какой-то огромной внутренней силой — она умела, не говоря лишних слов, повести детей туда, куда им не хотелось и, поощряя их мягкой улыбкой, побеждала их лень, инертность и нежелание, и так постепенно они привыкли, точно также, как привыкли когда-то Филипп и Анница, когда их воспитывал покойный отец.

При мысли об Утренней Звезде Чулпан, (когда они оставались наедине Филипп всегда называл ее так), сердце Филиппа сжалось и вдруг, распрямившись, как долго сжатая пружина, громко застучало в груди. Неизвестно каким чувством, каким-то тайным внутренним движением этого сердца он вдруг понял, что долгожданный миг наступил.

Двенадцать лет он хранил верность своей трагически погибшей жене, двенадцать лет он исполнял обет — воспитать детей так, как воспитали его с Анницей родители, двенадцать лет он каждый день видел рядом с собой Чулпан, ту самую, которая вернула его к жизни, когда все были уверены, что возврата нет и не будет — ту самую Чулпан, которая тихо, терпеливо и мужественно помогала ему во всем все эти годы.

Вопреки многочисленным слухам и сплетням за все двенадцать лет Филипп ни разу не прикоснулся к ней даже пальцем, но благодарность постепенно перерастала в симпатию, симпатия — в нежное влечение, и, наконец, он понял, что снова любит.

Он пошел к отцу Мефодию, исповедался ему во всех грехах вольных и невольных и прямо во время исповеди спросил, что ему делать.

Отец Мефодий ответил, что на все воля Божия и будет так, как Бог велит, а нам всем знать этого не дано.

Тогда Филипп пошел на кладбище, не в урочный день — обычно он посещал могилу Настеньки каждое воскресенье, — а на этот раз пришел во вторник. Он опустился на колени, обнял руками землю, под которой где-то там лежали ее бренные останки, плотно зажмурил глаза, так плотно, что даже выступили слезы, и с усилием преодолевая неведомый и таинственный барьер, отделяющий живых от мертвых, увидел вдруг как бы в тумане ласково улыбающееся лицо Настеньки. Она едва заметно кивнула ему головой и, сделав легкий прощальный жест кончиками пальцев, растворилась, и только нежное облачко тумана осталось на ее месте. Филипп вытер слезы и отправился домой.

Но прошел еще целый год, прежде чем его душа созрела, и вот сейчас именно в этот момент, когда его дети перешагнули сегодня первый рубеж зрелости, он вдруг ощутил, что час настал.

Филипп встал, быстрыми шагами направился к Угре и спустился вниз по тропинке, ведущей к воде.

Он знал, что Чулпан здесь, он видел, как она шла к реке, придерживая по восточному обычаю на голове корзину с бельем для стирки. Дарья стояла на коленях и, свесившись с мостков, полоскала в быстрой и прозрачной воде Угры белый платок.

Услышав шаги, она обернулась и застыла неподвижно.

Необычное выражение лица Филиппа заставило ее приподняться и, уронив платок, она встала, машинально вытирая мокрые руки о передник.

Филипп подошел к ней, вдохнул полной грудью и просто сказал:

— Я люблю тебя, Чулпан, стань моей женой.

Щеки Чулпан побледнели, рот приоткрылся, чуть раскосые татарские ее глаза расширились и две прозрачные слезинки выкатились из них.

Совершенно неожиданно она упала на колени, обхватила ноги Филиппа и крепко прижалась к ним, горячо шепча:

— Благодарю тебя, Господь Всемогущий, хвала Аллаху, я так долго ждала этого, неужели это случилось… Нет, не было и не будет никогда у меня никакого мужчины, кроме тебя…

Белый платок уплывал, погружаясь в быструю прозрачную воду и таким вот странным и причудливым образом на берегу реки Угры, на том самом месте, где воины хана Ахмата, родного отца Чулпан, сражались с друзьями и близкими Филиппа, где те и другие проявляли беспощадную жестокость, где голубые воды Угры были настолько разбавлены кровью сражавшихся, что стали красными, ибо одинакового цвета кровь у всех людей, где бы они ни родились, — здесь на этом самом месте, где было загублено столько человеческих жизней, наконец, победила и воцарилась любовь.

…Через месяц состоялась свадьба. В Бартеневку съехались все старые друзья: Картымазовы, Медведевы, Леваш Копыто с семьей, Зайцевы, Андрон Аристотелев, и даже за князем Андреем в Литву послали гонца — однорукого Матвейку, но князь Андрей прислал подарки и просил передать с огромными извинениями, что в виду вступления на престол нового Великого князя Литовского Александра, дела службы не позволяют ему отлучиться.

Ближайшие друзья Филиппа, которые втайне давно уже ждали этого, радовались искренне — Чулпан своей скромностью, добротой и смирением давно уже завоевала всеобщую симпатию. Филипп же был вдвойне счастлив еще и оттого, как восприняли дети это известие.

В тот день, после объяснения с Чулпан, он вечером перед сном, волнуясь и смущаясь, опасаясь их реакции, начал было издалека. Но дети не позволили ему долго мучаться.

— Что я слышу! — воскликнула Лиза. — Неужели ты, наконец, решился жениться на Дарье?! Отец, я давно хотела тебе сказать, что мы с Алешкой знаем, как ты любил нашу бедную маму, но мы же не дети — прошло много лет, ты мужчина в расцвете сил и всем видно, что Дарья любит тебя, и мы тоже ее любим. — Лиза обняла отца и поцеловала.

— Я одобряю, — солидно сказал немногословный Алеша, — Но это значит, что теперь мы будем звать Дарью мачехой?

— Не говори глупостей, — шлепнула его по руке Лиза, — мы не будем звать ее мачехой, потому что это обидно для нее, и мы не будем называть ее мамой, потому что это обидно для нашей мамы! Мы будем звать ее Дарьей, как и раньше, а то, что она батюшкина жена это их дело, а не наше.

Особенно был доволен таким исходом отец Мефодий, который один, кроме Господа Бога знал, как долго молилась Дарья для того, чтобы услышать из его уст эти долгожданные слова:

— Венчается раба божья Дарья рабу божьему Филиппу…

… Пока на Угре веселились и плясали, совсем недалеко, в нескольких десятках верст, великокняжеское войско под командованием князя Федора Телепня-Оболенского брало один за другим с необычайной легкостью города верховских княжеств.

Быстро были взяты Серпейск и Мезецк, а князь Семен Воротынский окончательно рассорившись со своим братом и получив за это тысячу московских воинов под свое командование, двинулся на Мосальск.

Вскоре в Бартеневке, Медведевке и Картымазовке стали толпами появляться беженцы из захваченных и разоренных московитами сел, городов и крепостей.

Слушая их рассказы о том, с какой необыкновенной легкостью великокняжеские войска захватывают врасплох, бывшие литовские владения, Медведев прикусывал ус и теребил бороду, один зная причины этой легкости.

Только что вступивший на престол Великий князь Литовский Александр Казимирович не успевал получать известия о захвате одних земель, как приходили очередные, о захвате следующих.

Он решил сам ознакомиться с происходящим и выехал поближе к театру военных действий.

С тринадцатого по двадцатое сентября 1492 года он пробыл в г. Минске, где выслушал весьма пессимистические прогнозы своих воевод и советников. Сильное, хорошо вооруженное московское войско без объявления войны, без официального предъявления каких бы то ни было претензий, неумолимо и неуклонно захватывало юго-восточные земли, продвигаясь к Вязьме. Те, кто пытались оказывать сопротивление, беспощадно уничтожались, остальные — трусливо переходили на московскую сторону и давали новые присяги верности, позабыв старые.

Уже были захвачены Хлепень, Рогачев, начисто сожжены Мценск, Любуцк и Мосальск, когда Великий князь Александр начал понимать, что легко остановить это нашествие ему не удастся.

Именно тогда впервые возникла смелая и неожиданная идея, высказанная панами литовской рады: женить Великого князя Александра на дочери московского князя Великой княжне Олене. По мнению литовских радных, такое политическое решение остановило бы московское наступление.

В Москву прибыло посольство пана Станислава Глебовича с этим предложением.

Иван Васильевич предложение выслушал, принял послов благосклонно и обещал подумать, а тем временем московские войска неуклонно двигались на запад.

Это уже не были мелкие порубежные распри, стычки и ссоры.

Это была настоящая, полноценная ВОЙНА…

Глава седьмая ИНТРИГА (1492 г.)

В конце лета 1492 года Великая княгиня Софья приняла органного игреца Ивана Фрязина, бывшего Джованни Сальваторе, по его просьбе.

В официальном письменном прошении органный мастер сообщал, что некоторые части инструмента уже износились, и он хочет попросить государыню помочь ему в приобретении новых, а также других необходимых запасных частей, дабы в будущем избежать подобных неприятностей.

Софья прекрасно поняла, что речь, по-видимому, пойдет не только о музыке, и постаралась обставить встречу так, чтобы о ней не знал никто, кроме Паолы, которая привела мастера в Кремль, да и ту Софья немедленно отпустила, наказав тотчас отправляться в свои покои и не выходить оттуда.

Великая княгиня не только уединилась с музыкантом в самой далекой палате, но и присела на скамью, которая находилась так далеко от дверей, что при всем желании нельзя было услышать ни слова из их разговора.

— Мой дорогой Джулиано, я догадываюсь, что не органный инструмент главная цель твоего желания повидаться со мной.

— Отчего же? — с неподдельной искренностью воскликнул мастер. — Прошло уже два года, некоторые части износились, а иные и вовсе закончились, и я подумал, что если вдруг мне снова придется выступать перед самыми знатными людьми, как это имело место весной два года назад…

— Да-да, я хорошо помню это необыкновенно успешное выступление. Ты доволен моей наградой?

Джулиано Сальваторе низко поклонился:

— О, да, государыня, она была необычайно щедра.

Возникла пауза. Сальваторе тихонько кашлянул и сказал:

— А насчет частей к органу…

— Насчет частей к органу, — разумеется, ты получишь все необходимое. Я уверена, что не только эта забота привела тебя ко мне.

— Зная твой глубокий и тонкий ум, государыня, я сам, тем не менее, не умом, а сердцем почувствовал, что настала некая пора, и ты нуждаешься во мне снова…

Софья улыбнулась.

— Мало того, что ты музыкант и лекарь, так ты еще и провидец. Да… я вспоминала о тебе. Ты уже овладел русским языком?

— О, да, государыня, вполне достаточно для того, чтобы слышать, о чем вокруг говорят.

— И о чем же вокруг говорят?

— О разном, государыня, о разном… Кто об урожаях, кто о засухе, а некоторые судачат об одном весьма высоком по своему достоинству человеке, который, быть может, чаще, чем следует, навещает свою невестку… Впрочем, в этом нет ничего удивительного — он так любит ее сына, своего внука, что поговаривают, будто он даже собирается торжественно короновать этого мальчика. Таким образом, если потом господь приберет к себе душу деда — внук немедленно займет его место…

— Да, да, Джулиано и до меня доходят такие слухи… И мне кажется, что этого не следовало бы допускать… А ты сам как полагаешь, Джулиано?

— Я здесь лишь для того, чтобы выполнять твои особые поручения, государыня. Поэтому я полагаю, что, скорее всего, произойдет так, как захочешь ты.

— Ах, Сальваторе, я всего лишь слабая женщина и порой сама не знаю, чего хочу…

— Твоему первенцу Василию пошел четырнадцатый… В этом возрасте многие уже начинали властвовать. Но если государь успеет короновать внука… У Василия останется очень мало шансов…

— Да-да, Джулиано, ты прав — так много препятствий стоит на пути… А теперь еще эта коронация… Как же быть…

— Я всегда полагал, государыня, что, начав какое-то дело, следует доводить его до конца…

— Это очень разумное правило, Джованни, и всю жизнь я следовала ему… Но данный случай особый… Малейшая тень подозрения и все погибнет… И я сама и Василий… — Она не договорила, но ощутила тайное сияние святых мощей, исходящее откуда-то из-под каменных плит пола, подумала о Великом Третьем Риме и перекрестилась. — Нельзя допустить коронации… Но нельзя также допустить, чтобы малейшая тень подозрения легла на меня…

Джулиано опустился на одно колено, но вовсе не из желания продемонстрировать свою преданность, а из опасения быть услышанным, ибо если как он знал, в Венеции и стены имеют уши, то почему бы им не быть в Кремле, который строили венецианцы. Поэтому он заговорил тихо, почти шепотом, так, что даже сама Софья едва слышала его.

— Я все продумал, государыня. Есть один верный человек — его фамилия Лукомский…

Глава восьмая ЗАГОВОР (1493 г.)

В среду 1 марта 1493 года маршалок дворный Костевич, срочно пригласив к себе Андрея, сообщил, что Великий князь Литовский Александр хочет немедленно видеть князя Святополка-Мирского для личного знакомства и особого поручения.

Во время правления Казимира королевская резиденция находилась в замке в Троках.

Однако, новый Великий князь предпочитал жить в столице, где за рекой Вильняле был хоть и не замок, но вполне подходящий дворец. В конце концов, Казимир был одновременно королем Польским и Великим князем Литовским, Александр же правил лишь одной Литвой.

Александр и раньше часто бывал в Вильно — город очень нравился ему, и сейчас у него были большие планы в отношении превращения его в крупнейшую европейскую столицу, непременно с университетом, чтобы город был центром науки (Александр сам был очень хорошо образован), с красивыми и высокими костелами, как в Кракове, — чтобы город был религиозным центром и, наконец, с большой рыночной площадью и невысокими пошлинами — чтобы литовская столица могла стать подлинным торговым центром.

Одним словом, у Великого князя Александра, воспитанного в лучших гуманистических традициях (его учителем являлся никто иной, как сам Ян Длугош, великий историк и автор многотомной «Хроники польской») было очень много планов, связанных с развитием культуры, религии и торговли.

Однако, у него не было абсолютно никаких военных планов — Литва и так огромная страна, протянувшаяся от Балтийского моря до Черного, ни в каких новых завоеваниях не нуждалась — хватило бы сил удержать старое — и вот тут то — не успел взойти на престол новый, молодой государь, как сразу столкнулся с абсолютно неожиданной для него проблемой военного характера.

Напористые московиты, официально не объявляя никакой войны, отхватывали кусок за куском литовские земли, перекраивая сложившиеся границы в свою пользу.

Переговоры о сватовстве к дочери Великого московского князя юной княжне Олене, не дали ни положительного, ни отрицательного ответа; московские войска упорно двигались к Вязьме, литовские советники разводили руками и говорили, что на общий сбор серьезной армии понадобится не меньше года.

Александр находился в некоторой растерянности, а тут еще маршалок дворный Костевич, ответственный за безопасность короны и лично Великого князя, сообщил ему об этом странном и непонятном заговоре, который мог бы еще более обострить отношения с Москвой.

Необходимо было принять какие-то срочные меры, и вот Александр поручил Костевичу выбрать лучшего из его офицеров, объяснить ситуацию, снабдить его всей необходимой информацией и, возможно, отправить в длительное и опасное путешествие, но перед этим Великий князь хотел лично поговорить с избранником Костевича и выслушать его возможные предложения относительно того, как успешнее справиться с этим делом.

Еще в первом разговоре с Великим князем Костевич после короткого размышления назвал имя Андрея, как одного из самых опытных и не раз отличившихся в исполнении сложных дел. Александр вспомнил, что однажды, будучи вместе с отцом в Литве, он уже видел этого красивого высокого мужчину, и отец сказал, что это именно он арестовал заговорщиков Олельковича и Ольшанского, казненных впоследствии за измену державе и посягательство на жизнь короля. Александр сразу же охотно согласился на эту кандидатуру, и вот теперь князь Андрей сидел перед Костевичем в его кабинете в ратуше и слушал.

— Это очень странное и дурно пахнущее дело. — говорил Костевич. — Судя по всему, готовится покушение на жизнь Великого московского князя, но у меня есть серьезные подозрения, что это не настоящее покушение, а лишь имитация его. Все известные нам данные указывают на то, что нити заговора будут тянуться к нам, к Великому князю Александру в первую очередь, а также к живущему в Москве, известному своей склонностью к заговорам против государей, князю Федору Бельскому. Заговорщики, по всей видимости, слепые исполнители, не ведающие истинных мотивов тех, кто ими руководит, будут схвачены, пытаны и казнены как литовские доброхоты, которые, действуя по поручению Александра, хотели отравить Великого московского князя. Тебе хорошо известно, какую беспощадную необъявленную войну ведет сейчас Иван Московский, захватывая Верховские княжества — ты ведь сам был там не так давно. Так вот, эта вся история с покушением на жизнь московского государя, как мы полагаем, будет использована как повод для объявления войны и широкомасштабного наступления огромного московского войска на нас. Мы же совершенно не готовы к этому, нам необходим по крайней мере год, чтобы собрать общее ополчение и достойно защититься. Я думаю, мы должны обнажить все подлинные пружины этого хитрого замысла, чтобы не дать Великому московскому князю никаких шансов выступить против нас.

— Что известно конкретно? — спросил Андрей.

— Сейчас скажу. Поскольку когда-то князь Федор Бельский избежал казни, скрывшись в московском княжестве, мы еще тогда подкупили одного из слуг его брата князя Семена Бельского, предполагая, что возможно между братьями существует какая-либо тайная нить. Однако оказалось, что между ними не только нет никакой связи, напротив, они ненавидят друг друга, и наш человек, так и не добыв никаких сведений, остался, тем не менее, по-прежнему служить Семену Бельскому. За двенадцать лет он стал одним из самых приближенных слуг князя Семена и вдруг недавно сообщил нам обо всем этом странном деле. Суть его такова: из Москвы в Литву прибыл некий человек, называющий себя князем Лукомским, с тремя своими помощниками. Официально они прибыли вполне легально для приобретения запасных частей к органу, установленному в Кремле итальянским органистом Джованни Сальваторе. Все было бы ничего, но так называемый князь Лукомский, отправив своих людей за покупками, сам посетил своего старого друга князя Семена Бельского и пробыл у него три дня. Друзья много пили, наш человек как ближайший доверенный князя Семена прислуживал им, и вот что он донес. Лукомский, действуя от имени какой-то московитской группы, якобы недовольной правлением Ивана, его жестоким обращением с родным братом, которого недавно заключил в темницу без всякой вины, решила покончить с тираном и составила заговор. Поскольку эта группа не хочет себя выдавать в случае возможной неудачи, у Лукомского возник такой план: надо свалить всю вину на литовских заговорщиков так, чтобы казалось, будто нити заговора тянутся в Литву, едва ли не к самому Великому князю, а при случае направить подозрение на князя Федора Бельского, который якобы тесно связан с литовскими заговорщиками. Для этого князь Семен, чей почерк похож на почерк брата, должен написать от имени этого брата некое письмо в Литву, подтверждающее что он, Федор Бельский, состоит в заговоре с целью отравить Великого московского князя. Семену план очень понравился, тем более, что Лукомский обещал, что впоследствии именно он, князь Семен Бельский будет приглашен в Москву как один из людей, раскрывших покушение, и одарен многочисленными землями, отнятыми у Федора…

— Очень странная история, — сказал Андрей, — зачем такие сложности: специальная поездка в Литву, втягивание в игру Семена Бельского…

— Да вот и я так сначала подумал, — вздохнул Костевич, — уж не пьяная ли это болтовня двух старых негодяев, встретившихся за чаркой после многолетней разлуки. Но на всякий случай, под предлогом взимания пошлины, я велел тщательно обыскать людей Лукомского, которые делали у нас какие-то покупки, связанные с органом и среди них оказались разные средства, предназначенные якобы для чистки органных труб. Наши люди незаметно отсыпали понемногу от этих порошков и доставили нашему новому, очень способному лейб-медику при великокняжескому дворе, доктору Корнелиусу Моркусу. И что ты думаешь? Оказалось, что все эти порошки, предназначенные для чистки органных труб, являются редкими и очень сильнодействующими ядами, которые изготавливают только в Венеции. И тогда я подумал, что это уже не может быть совпадение. Я доложил обо всем королю и назвал тебя в качестве одного из наших лучших офицеров для особых поручений. Я думаю, что ты сможешь успешно справиться с этим делом.

— Благодарю за доверие, — склонил голову Андрей.

Маршалок встал:

— Пойдем, Великий князь ждет.

Поездка в карете заняла полчаса, и все это время Андрей сосредоточенно думал.

Костевич, как бы не желая мешать ему, отвернул голову в сторону и смотрел в зарешеченное окошечко.

Король принял их ласково и дружелюбно.

С первого взгляда на его задумчивое слегка меланхоличное лицо Андрею, тридцативосьмилетнему опытному воину, повидавшему в жизни немало, сразу стало ясно: — это человек добрый, мягкий, но нерешительный и слабохарактерный. Не такой нужен был бы сейчас государь Великому Литовскому княжеству, терзаемому своим грозным соседом.

Но, увы, королей, как и родителей не выбирают…

— Я рад тебя видеть, князь, — любезно сказал Александр, демонстративно садясь не на трон, стоявший на возвышении, а в простое кресло в углу тронной залы, — я тебя помню, отец говорил мне, что ты лучший.

— Благодарю, государь, — склонил голову Андрей.

— Маршалок все рассказал тебе?

Андрей молча поклонился.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил Великий князь, внимательно глядя прямо в глаза Андрею.

— Я думаю, что нам известно только небольшая часть какой-то сложной интриги.

— Я хочу, чтобы ты досконально разобрался во всем этом.

— Какова конечная цель? — спросил Андрей.

— Не допустить, чтобы у Великого московского князя появился в руках козырь против нас.

— Какие у меня полномочия? — спросил Андрей скорее у Костевича, чем у Великого князя.

— Самые широкие, какие только пожелаешь, — сказал Великий князь и обратился к Костевичу: — Пусть князь Святополк-Мирский получит все, что ему необходимо.

— Да, разумеется, — поспешно согласился Костевич, — деньги, документы…

— Государь, — обратился князь Андрей к Александру, — мне понадобится один человек.

— Любой. Говори и он сейчас будет здесь.

— Государь, это узник, он сидит в темнице, и был приговорен к смертной казни, замененной потом вашим милостивым батюшкой королем Казимиром на пожизненное заключение. Я сам арестовал его тринадцать лет назад.

Великий князь поморщился.

— Это сложнее. Закон есть закон, и он должен быть одинаков для всех… — Он задумался. — Впрочем, я же Великий князь, я обладаю правом помилования даже пожизненных заключенных. А за что он сидит, кстати?

— За участие в заговоре против вашего батюшки, короля Казимира.

— Насколько я помню, главные заговорщики давно казнены, а один, князь Бельский, убежал в Московию.

— Да, государь, а это именно тот человек, который отбывает наказание в некотором роде вместо князя Бельского.

— Хорошо, если он тебе нужен, я сейчас же напишу грамоту о помиловании. Кто он и как его зовут?

— Это личный канцлер и близкий друг князя Федора Бельского Юрок Богун.

… Государственные преступники, осужденные на пожизненное заключение, отбывали свой срок в самых глубоких, мрачных и сырых камерах великокняжеской тюрьмы.

Комендант тюрьмы-крепости чрезвычайно внимательно осмотрел все документы, сверил с образцом еще непривычную подпись нового государя на помилованной грамоте и сказал:

— Вам придется подождать, сударь, пока за ним спустятся, пока раскуют, пока приведут.

— Хорошо, — сказал князь Андрей, и при этом золотая монетка случайно выскользнула из манжеты его кружевной рубахи и оказалась на столе возле руки коменданта, который тотчас прикрыл ее, — я подожду в карете у выхода из темницы, и когда он будет готов, просто выведите его за ворота.

— Не беспокойтесь, мы постараемся сделать все необходимое так быстро, как это возможно.

Тем не менее, князю Андрею пришлось ждать больше часа, прежде чем скрипучие ворота отворились и двое стражников вывели оттуда худого, обросшего длинными волосами, с бородой до пояса человека, с завязанными тряпкой глазами. Поддерживая его под руки, поскольку он едва двигался, стражники подвели его к карете и усадили рядом с князем Андреем.

— Снимите эту повязку с него, сударь, вечером, иначе он может ослепнуть, — сказал тюремный стражник. — Там, где он находился тринадцать лет, было почти темно.

Карета тронулась и неузнаваемо изменившийся Юрок Богун, всегда гладко выбритый, щеголеватый человек, года на два моложе князя Андрея, похожий сейчас на дряхлого старца, хриплым шепотом спросил пересохшими губами:

— Кто ты?

— Тот, кто арестовал тебя, в далекий осенний день через несколько минут после того, как некий дворянин Медведев вместе с твоим хозяином и другом умчались в карете навсегда.

— Князь Андрей? — едва слышно спросил Юрок.

— Да, это я.

— Куда ты меня везешь?

— На свободу. Я выполнял приказ короля, арестовывая тебя, а теперь я выполняю приказ его сына, Великого князя Александра, который помиловал тебя.

— Почему он это сделал?

— Потому что я попросил его об этом.

— Зачем?

— Насколько мне известно, ты был привязан к Федору Бельскому и любил его как друга и брата?

— Да, и сейчас люблю.

— Это хорошо.

— Почему хорошо?

— Потому, что я хочу, чтобы ты спас ему жизнь.

Глава девятая ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ (1493 г.)

Такого не бывало уже добрых лет пять, и потому Никола, как раз в этот день дежуривший ночью на вышке, дважды протер глаза всматриваясь в черную точку, медленно передвигающуюся по воде наискосок от западного берега Угры к этому, восточному.

Никола знал, что на берегу сейчас никого нет: Гаврилко дежурит на развилке дорог к монастырю и парому, а Юрок Копна со стороны Картымазовки.

И вдруг он вспомнил что однажды, давно, четырнадцать лет назад, он уже видел такую голову, причем в том же самом месте.

Никола схватился за веревку, чтобы разбудить спящего Клима Неверова (веревка спускалась вниз и, переброшенная через несколько сучков, тянулась в комнату домика охраны под вышкой, где всегда спал бессменный начальник караула Клим Неверов и еще кто-нибудь из молодых ребят) и, поколебавшись мгновение, (самому покинуть вышку, чтобы разбудить Медведева он все же не решился), дернул веревку. Через мгновение дверь скрипнула, а из домика охраны вышел сонный бородатый Клим Неверов и, задрав вверх голову, вопросительно мотнул головой.

Ивашко, перегнувшись через барьер вышки, шепотом сказал:

— Разбуди хозяина. Кто-то плывет к нам через Угру.

«Один?» — жестом спросил Неверов, показывая палец.

— Да, — шепнул Никола, — Такое уже было — может это к нему.

Неверов проскользнул к хозяйскому дому и осторожно постучал в известное ему окно.

Через несколько секунд окно распахнулось, и выглянул Медведев в нижней белой сорочке.

— Что там? — сонно спросил он.

— Кто-то плывет через Угру прямо к нам. Никола просил передать тебе.

— Сейчас, — сказал Медведев.

Еще через минуту он распахнул створки окна и легко выпрыгнул из него с дедовским мечом в руке.

— Пошли, глянем.

Они быстро спустились с пригорка по тропинке.

Пловец как раз выходил на берег.

Медведев сразу узнал его.

Клим тоже.

— Иди, — сказал Медведев. — Я думаю, нет надобности, говорить тебе, и Николе, что…

— Василий Иванович… — обиженно развел руками Клим и, скрывшись в зарослях, двинулся обратно.

— Здравствуй, дорогой друг, — шагнул Василий навстречу Андрею.

Андрей как раз надел на мокрое тело сухую одежду, свернутую в плотный узелок, который он держал над головой.

Они обнялись.

— Я умышленно поплыл в том же самом месте, где и много лет назад. Я был уверен, что твоя служба охраны работает по-прежнему хорошо и, как только тебе доложат, ты сразу все поймешь.

— Что-то случилось?

— Да, — сказал Андрей. — Где поговорим?

— Тайно?

— Желательно. У меня есть все документы для официального и законного пересечения рубежа, но я решил не использовать их. Пусть нигде не останется никаких следов того, что мы встречались.

— Хорошо. Тогда следуй за мной.

Как и много лет назад они вошли в темные заросли, Медведев нащупал нужный пень и нужный рычажок.

Пень плавно отодвинулся, и они спустились по ступенькам в сырой холодный проход.

Здесь царила кромешная тьма, но Медведев должно быть хорошо ориентировался, потому что нащупал углубление в стене, из которого вынул трут и кремень. Чиркнул-щелкнул несколько раз и тусклый огонек озарил узкий, но вполне достаточный для прохода коридор. Медведев пошел вперед, Андрей — за ним.

Где-то примерно посреди прохода Медведев остановился и внимательно осмотрел стены вокруг.

— Что? — спросил Андрей.

— Нет-нет, ничего, — ответил Медведев, и они двинулись дальше.

И тут вдруг Медведеву в душе стало почему-то стыдно за то, что он что-то скрывает от лучшего друга. Но с другой стороны, зачем Андрею знать, сколь опасная тайны, хранится именно в этом месте… Просто, Василий при случае проверил, не осыпалась ли земля, нет ли какой возможности обнаружить глубоко скрытый тайник, в котором спрятано на долгие годы сказочное сокровище Амрагана. И потом, ведь никто, никто на свете не должен знать, что он, не просто Василий Медведев, а еще и Четвертый Хранитель… Вот уже тринадцать лет…

Не пора ли подумать о пятом?

Чтобы не разбудить Анницу, детей и никого из прислуги, Василий пригласил Андрея в ту самую «музейную» комнату, где хранились все ценнейшие реликвии Медведевского семейства.

Здесь Василий налил Андрею и себе по кружке вовсе не манинского новомодного напитка, а старого доброго греческого вина, которое все еще каким-то чудом доставал где-то грек Микис.

— Давай выпьем за встречу, — сказал Медведев, — и, по-видимому, скорое расставание — подозреваю, что раз ты здесь, таким образом и в такой час, мне с утра придется куда-то ехать…

Андрей вздохнул.

— Боюсь, Вася, не с утра, а прямо после того, как я тебе расскажу, что у нас там стряслось.

Медведев пожал плечами и улыбнулся.

— Я и сейчас чувствую себя так же, как в двадцать лет: готов собраться за полчаса и отправиться хоть на край света, если дело доброе.

— Дело доброе, — кивнул Андрей. — Пожалуй, второй раз в нашей жизни представляется случай повлиять на ход событий, на которые обычно мы не имеет никакой возможности повлиять…

Андрей подробно рассказал Василию все, что узнал от маршалка Костевича.

— Я ничем не нарушил своего долга, рассказав тебе это, поскольку сейчас наши с тобой цели абсолютно сходятся. Неизвестно, а вдруг это заговор настоящий, и твоему Великому князю действительно грозит смерть. Нам в Литве она совершенно не выгодна, тем более, если окажется, что произошла она якобы по нашей вине. Ты же, как верный слуга государя, должен предупредить его об опасности. Мне известно, что Лукомский приближается к Москве, а Великий князь готов сразу же принять его, поскольку этот ловкач послал вперед гонца с сообщением, что везет крайне срочные сведения державной важности. Вероятно, имеется в виду поддельное письмо, якобы написанное князем Федором Бельским. Неизвестно, что может произойти, когда они встретятся. Одна капля яда (а яды они везут очень хорошие) и… сам понимаешь.

Медведев нахмурился:

— Да, ты прав, надо ехать. Но я не понял одного, зачем тебе понадобился Юрок Богун?

— Ты его знал? — спросил Андрей.

— Да, и всегда восхищался его работой. В сущности, как я понял, он сам анализировал все, что узнавал, и преподносил Федору так, что тому оставалось лишь принять то или иное решение. Боюсь, князь недостаточно высоко ценил его…

— А ты бы оценил?

— Почему ты спрашиваешь, — удивился Медведев.

— Видишь ли, я отправил Юрка Богуна к Федору, чтобы тот знал о поддельном письме и не только приготовился к защите, но и был готов нанести ответный удар — разоблачив заговорщиков. Но поскольку я не был уверен, хватит ли у князя сил и мужества сделать это, я решил поехать к тебе, потому что тут я уверен — ты сделаешь это точно!

— Спасибо, дружище, ты не первый раз оказываешь мне огромную услугу.

— Не тебе, — вздохнул Андрей, — это не имеет к нам никакого отношения. Я просто выполняю свой долг и знаю, что ты его тоже выполнишь.

— Конечно.

— А что касается Юрка Богуна, я позволил себе, не спросив твоего разрешения, посоветовать ему после посещения князя Федора отправиться в Медведевку. Он сирота, и в Литве у него никого нет, а после освобождения из тюрьмы, где он сидел по такому обвинению, вряд ли ему удастся найти работу. Я сам арестовал его тогда в Кобрине и, хотя просто выполнил свой долг, меня терзали упреки совести — князь Бельский, сбежавший с твоей помощью в Москву, живет припеваючи, а несчастный, и по сути ни в чем не повинный человек, должен сидеть до конца своих дней в темном подвале… Мне кажется, что сейчас князь Федор вряд ли будет нуждаться в его услугах, и я подумал…

— Ты правильно подумал, — кивнул Василий. Я с удовольствием возьму его к себе.

— Вот и отлично, — Андрей встал — Тогда в путь!

— Я буду готов через полчаса.

Друзья обнялись.

…Князь Федор Бельский не поверил своим ушам, когда слуга доложил о том, что его хочет видеть Юрок Богун.

— Кто-кто? — изумленно переспросил князь.

— Этот человек говорит, что его зовут Юрок Богун, и он будто бы много лет назад служил у тебя канцлером.

— Это невозможно, — сказал Федор. — Юрок Богун отбывает пожизненное заключение. Где этот человек?

Слуга подошел к окну.

— Да вот он, стоит на крыльце.

Федор глянул и побледнел.

— Невероятно, — прошептал он.

У него снова, как когда-то, заныло сердце и все внутри сжалось, потому что это был действительно Юрок Богун. Гладковыбритый, слегка постаревший, изящно одетый, но, несомненно, он, а те воспоминания, которые были связаны с ним, с покойными Ольшанским и Олельковичем, с неудачным заговором и позорным бегством — все это обрушилось вдруг на уже давно успокоившуюся душу князя Федора Бельского.

Неужели опять что-то… Почему он здесь? Сбежал? Хочет, чтобы я его приютил? Но я уже давно не тот — у меня нет ни такой власти, ни таких денег. Боже, что ему нужно? Зачем он явился сюда, как страшная тень прошлого, чтобы напомнить о том, что я тщетно пытаюсь забыть все эти годы…

С большим трудом он взял себя в руки и даже улыбнулся, шагнув навстречу Богуну, когда того ввели к нему.

— Здравствуй, Юрок, как я рад тебя видеть, — сказал князь Федор Бельский и обнял своего канцлера.

Но от наблюдательного Юрка не ускользнула фальшь улыбки и легкая дрожь обнимающей его руки князя Федора.

— Ты убежал? Скрываешься? — тревожно спросил Федор.

— Нет, — ответил Юрок, — меня помиловали. Федор, ты много сделал для меня в юности, благодаря тебе я получили образование, я служил тебе верой и правдой…

— Да-да, я всегда ценил это, — поспешно перебил Федор.

— Позволь мне сказать. Я думаю, что мое появление вряд ли тебя обрадовало, поскольку я одним своим видом напоминаю тебе о той сокрушительной неудаче, которую ты потерпел, в то время когда я находился рядом и помогал, а потому эта неудача, быть может, косвенно связывается у тебя со мной. Я ничего не буду у тебя просить и сейчас же уйду, но я должен, в благодарность за все доброе, что ты для меня сделал, попытаться отвести от тебя угрозу. Твой брат, который принес тебе в жизни столько зла, снова хочет нанести тебе подлый удар…

Юрок рассказал князю Федору все, что сообщил ему князь Андрей о поддельном письме Семена и о той ловушке, которую заготовил для него Лукомский.

И тут Юрок увидел, как сильно изменился князь за эти годы. Раньше подобные известия вызывали у него блеск в глазах, мгновенное прояснение мыслей и порой очень остроумные ответные ходы.

Сейчас перед ним сидел совсем другой человек.

Князь Федор закрыл лицо руками и прошептал:

— Господи, за что? За что мне опять такое? Я давно живу мирно, я давно все забыл… За что, Господи?

Юрок вздохнул и поклонился.

— Если я не нужен тебе больше …

— Да-да, конечно, ступай… Впрочем, постой. Может быть… Нет-нет, ничего… Спасибо, Юрок, ты поступил очень благородно, иди… Я буду всегда помнить это.

Юрок низко поклонился и вышел.

Князь Федор не остановил его.

Юрок покинул имение князя в городке Мореве и спросил первого попавшегося прохожего, по какой дороге ему ехать, чтобы добраться до реки Угры.

…Софья, глядя куда-то в пространство, словно пытаясь преодолеть время и расстояние, видела свое детство, веселых родителей, еще живого дядю, последнего Византийского императора Константина, и слезы катились из ее немигающих глаз по щекам, а она этого не замечала, вслушиваясь в небесную органную музыку.

Джованни Сальваторе вдохновенно и упоенно играл, перебирая своими тонкими длинными пальцами клавиши инструмента, потряхивая время от времени головой, от чего его красивые седые волосы рассыпались по плечам, а Софья слушала, слушала, и душа ее разрывалась от странного и необыкновенного чувства возвращения в далекое прошлое, чувства невинности и беззаботности, веселья и открытости, когда все родные еще живы, когда жизнь прекрасна и когда еще не надо ни от кого ничего скрывать, а слезы все катились и катились по ее щекам.

Кроме нее, только Береника и Аспазия находились в органной палате, Паола сегодня была нездорова.

Софья знала, что поездка Лукомского уже завершилась, что он и люди, которые ездили с ним вернулись, но каковы результаты поездки она не знала, разговаривать же слишком часто с органным игрецом Иваном Фрязиным ей было как бы ни к лицу, но заказать музыку она могла.

Джованни Сальваторе в последний раз тряхнул головой и, вскинув ее к небу, сыграл последние аккорды.

Музыка умолкла и наступила мертвая тишина. Софья вынула платок и утерла слезы.

— Спасибо тебе, Иван, ты прекрасно играл сегодня.

И снизошла до неслыханной милости — протянула руку для поцелуя органному игрецу.

Джованни Сальваторе встал на колени с необыкновенной осторожностью кончиками пальцев прикоснулся к руке государыни и, склонив голову, едва касаясь губами ее руки, тихо шепнул по-итальянски одно слово:

— Stasera![7]

… Симон Черный еще не успел уснуть в своем московском доме, когда встревоженный слуга постучал к нему.

— Срочный гонец из Вильно от Корнелиуса Моркуса.

Симон резко поднялся с постели и опустил ноги на пол.

— Немедленно сюда.

Случилось что-то крайне важное: гонец от Моркуса из самого Вильно — этого еще не было.

Симон быстро оделся.

Измученный, уставший, еле стоявший на ногах гонец прошептал:

— Брат Корнелиус просил срочно… Он сам определял… Очень сильные яды… Венецейские… у людей Лукомского. Он хочет отравить Великого князя… Мне не удалось их обогнать — они уже здесь…

Они не только здесь — они уже в Кремле. Иван Васильевич сию минуту пирует с ними. Кого послать? Что сделать? Некого… Каждая минута дорога… Придется самому.

Симон, не обращая никакого внимания на гонца и слугу, быстро вышел из комнаты, выбежал из дома, вскочил на неоседланного коня и помчался в сторону Кремля.

Стражник беспрепятственно пропустил его, поскольку Симон числился одним из Фрязиных, строящих кремлевскую стену.

Оставив у ворот коня, он, запыхавшись, побежал, перепрыгивая через мусор и кирпичи, к Вознесенскому собору, где протопопом служил брат седьмой заповеди Алексий.

Симон вбежал в собор — там шел молебен — он проскользнул в служебное помещение, поднял крышку сундука и стал вытаскивать оттуда какие-то грязные лохмотья.

Через несколько минут он преобразился в юродивого — оборванца, увешанного цепями и веригами.

Растрепав бороду и волосы, измазав лицо и руки сажей и посыпав голову золой из печи, он покинул храм и, опираясь на суковатую палку, побежал в сторону кремлевских палат Великого князя…

Глава десятая БЛАГОДАРНОСТЬ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ (1493 г.)

Обычно во время приемов в Кремле, которые происходили довольно часто (то приезжало какое-нибудь посольство, то уезжало, то праздник, а то и просто пожаловать кого-нибудь хочется), Иван Васильевич, согласно давным-давно заведенному еще его предками обычаю сидел за отдельным столом. Чуть поодаль с обеих сторон сидели ближние бояре и советники: Патрикеев, Оболенский, Маммон, Ощера и другие, еще чуть подальше — остальные придворные а сбоку у стены устанавливался гостевой стол, где восседали приглашенные Великим князем на обед или ужин.

Как правило, желая поощрить гостей, Великий князь посылал им (через стольничего) как бы со своего стола чашу с вином и полагалось выпить ее до дна, что было своего рода проверкой гостя на устойчивость и доставляло огромное удовольствие всем присутствующим.

В большинстве случаев гость обязанный пить до дна, (ему открыто говорили, что в противном случае это будет расценено как неуважение к государю), с трудом, захлебываясь и порой проливая вино, допивал огромную чашу, объемом с кружку[8], и через несколько минут падал замертво, после чего его уносили под громкий хохот присутствующих.

Из всех иноземцев, которые выдержали это испытание и продолжали еще несколько часов пировать, как ни в чем не бывало, вошли в историю только двое: покойный болонский мастер Аристотель Фиорованти и странствующий рыцарь Николай Поппель.

Русины, литвины и поляки в счет не входили — они в подавляющем большинстве спокойно выпивали в честь Великого князя кружку, не пролив ни одной капли, и всем своим видом показывая, что могут выпить еще несколько.

Именно таким человеком и был князь Лукомский, высокий крупный и бородатый, с огромным животом. Он едва ли не тремя глотками опорожнил пресловутую кружку, весело крякнул, встал, низко, ткнувшись лбом в стол, поклонился Великому князю и многозначительно взглянул на Патрикеева.

Патрикеев так же многозначительно взглянул на Великого князя.

Смысл этих никому непонятных переглядываний заключался в том, что еще перед своим приездом Лукомский послал гонца Патрикееву с письмом, в котором просил приема у Великого князя, обещая передать письменное известие государственной важности.

Разумеется, когда Лукомский приехал, Патрикеев спросил его, в чем именно заключается этот пресловутый секрет, но Лукомский начал мяться и лишь показал Патрикееву нижнюю часть письма с подписью князя Федора Бельского, заверяя, что письмо содержит настолько серьезную державную тайну, что он может передать ее лично государю.

Конечно, Патрикеев мог бы применить силу, нажим, угрозу и отнять это письмо, но он не хотел ссориться с Лукомским.

Этот странный князь, год назад прибежавший из Литвы, ухитрился чем-то понравиться государю, Иван Васильевич ласково принимал его уже несколько раз и даже сейчас узнав что Лукомский возвращается из Литвы, куда он ездил со своими людьми якобы как доброхот на разведку под предлогом покупки каких-то там деталей, необходимых огранному игрецу Великой княгини, Иван Васильевич даже решил пригласить его на ужин.

Патрикеев опасался, что Великий князь может быть недоволен насилием по отношению к новому фавориту, и потому разрешил Лукомскому самому вручить это якобы столь важное письмо Великому князю.

И вот сегодня вечером, впервые за много лет, Великий московский князь Иван Васильевич, находясь в прекрасном расположении духа, сделал то, что делал крайне редко и лишь по отношению к особо высокопоставленным гостям — он милостиво кивнул Лукомскому и жестом пригласил его подойти поближе к великокняжескому столу.

Грузный Лукомский бодро засеменил ножками и, бухнувшись на колени перед столом Великого князя, склонил голову, протягивая свернутое в трубку письмо.

Иван Васильевич не стал сразу читать.

Он отпил добрый глоток вина, обглодал нежную ножку куропатки и, вытерев жирные пальцы о волосы, как это было в обычае тех времен, обернувшись привычно — нет ли где рядом Софьи, которая всегда очень сердилась на него за это, — развернул грамоту и стал ее читать.

По мере чтения лицо его все более мрачнело, он взглянул на стол придворных и знаком подозвал к себе дьяка Федора Курицына и Патрикеева. Когда те подошли и низко поклонились, он протянул письмо Курицыну и спросил:

— Ты не раз видел грамоты, писанные князем Федором Бельским. Это его рука?

Федор Курицын вгляделся в текст, и его лицо тоже помрачнело.

— Очень похоже, — сказал он.

— Патрикеев, — сказал Великий князь, — мы пригрели змею на груди: князь Федор Бельский хочет отравить меня и в этом письме своей рукой пишет об этом черным по белому.

— Как, государь? — поразился Патрикеев.

— А вот так! — рявкнул Великий князь. — Иди и немедля отправь гонца, чтоб схватили его и всех близких ему слуг и заточили в… — он на секунду задумался, — да, в нашу самую крепкую темницу в Галиче!

Патрикеев побежал исполнять приказание.

Великий князь обратился к своему дьяку, передавая ему письмо:

— Спрячь это в секретный архив.

Федор Курицын взял бумагу и направился в другую сторону.

Великий князь закрыл лицо руками и прошептал:

— Господи, помоги мне. Как жить с этими неблагодарными людьми? Как править ими? Надоумь меня, Господи!

Лукомский одними глазами посмотрел налево и направо. Придворные, поняв, что произошло что-то необычное, сгорая от любопытства, провожали взглядами — одни Патрикеева, другие — Курицына.

И Лукомский решился.

Быстрым, незаметным движением он уронил маленький кристаллик, в стоящий перед ним на столе кубок Великого князя.

Иван Васильевич отвел руки от лица, глубоко вздохнул и взял в руки кубок.

И тут произошло нечто совершенно необыкновенное.

Тринадцать лет на пальце Ивана Васильевича находился перстень, подаренный ему когда-то добрым другом, Менгли-Гиреем, и привезенный мурзой Сафатом. В этот перстень был вправлен красный камень, похожий на яхонт, но на самом деле это не яхонт, а кость таинственного зверя единорога, и свойство ее таково, что как только рядом с ней оказывался яд, она мгновенно меняла цвет с красного на зеленый.

Иван Васильевич хорошо помнил, как надел этот перстень на единственный свободный палец его украшенных перстнями рук, и тогда он подумал еще, что вряд ли когда-нибудь этот подарок пригодится, а сейчас был ошеломлен, увидев как красный камень на глазах превратился в зеленый и засиял таинственным пульсирующим светом.

Иван Васильевич застыл с кубком в руке и еще не успел осознать до конца всего, что произошло, как тут к нему подбежал, ковыляя, запыхавшийся Патрикеев и горячо зашептал на ухо:

— Государь, измена! Прискакал Медведев! Он докладывает: доподлинно известно — Лукомский хочет тебя отравить!

— Сядь на место Иван, — спокойно сказал Великий князь и посмотрел на Лукомского, который покорно стоял на коленях перед его столом.

Больше никто, ни Патрикеев, ни Курицын не находились так близко от кубка, чтобы бросить туда яд.

Иван Васильевич посмотрел на перстень, все еще сияющий странным зеленым цветом, затем на Лукомского и широко улыбнулся.

— Шелудивый пес! — сказал он.

И резко скомандовал охране:

— Взять его!

А потом добавил подбежавшему запыхавшемуся Патрикееву:

— И тех, что были с ним тоже. Пытать всех до смерти!

И пока стражники вязали Лукомского и вытаскивали из-за столов его людей, Великий князь встал и быстрыми широкими шагами вышел из гридни.

В коридоре он увидел мокрого от пота, грязного и взлохмаченного Медведева, который тут же вскочил и низко поклонился.

Когда он выпрямился, Иван Васильевич придвинув свое лицо так близко, как никогда до сих пор, и спросил горячим шепотом:

— Как ты узнал?

— У меня много друзей, — ответил Медведев — У заговорщиков есть поддельное письмо от Федора Бельского. Оно написано его братом в Литве.

Некоторое время Иван Васильевич вглядывался в лицо Медведева, как бы в поиске слов, которых так и не нашел и сказал лишь:

— Не нравишься ты мне, Медведев. И особенно друзья твои! Как они все это узнали?

— Я не спрашивал, государь, я сразу помчался, чтобы успеть во время предостеречь тебя, государь. И счастлив, что успел!

Великий князь странно улыбнулся.

— Что ж, спасибо за службу…

И резко повернувшись, ушел, крикнув по дороге:

— Патрикеева ко мне!

Он остановился в арке, задумчиво глядя сквозь венецейские окна на кремлевский двор, ожидая появления Патрикеева.

Когда тот приковылял, Иван Васильевич открыл первую попавшуюся дверь — это была библиотека — и втолкнул туда воеводу.

— Вот что, Иван, разберись досконально с этим Лукомским и его людьми. Я должен знать, кто их послал! Александр? А может, мой братец Борис, тихоня? А может еще кто-нибудь?

— Все узнаю, клянусь, государь, все вытянем из псов окаянных. А что с Бельским? Раз так, то может его…

— Ничего, пусть посидит. И вот еще что, Патрикеев, не кажется ли тебе странным появление этого Медведева так вовремя?

— Государь, — взволнованно и почти искренне сказал Патрикеев, — Медведев — верный слуга, не раз проверенный в десятках дел! Я готов поручиться за него головой…

— Десятках дел… Десятках дел… Именно это меня и беспокоит! Боюсь, что этот Медведев слишком много знает, а люди, которые слишком много знают, становятся для державы опасными. Я склоняюсь к мысли, что с ним пора…

Какой-то шорох раздался сзади, и великий князь испуганно обернулся.

Княжна Олена с книжкой в руках виноватым тоном, кланяясь низко, произнесла:

— Прости меня, батюшка, служебницу и девку твою, я читала и не слышала, как вы с воеводой вошли. Позволь мне удалиться…

— Что ты здесь делаешь в столь поздний час?

— Читаю, батюшка.

— Ступай и ложись спать. Вот выдам тебя замуж, куда-нибудь подальше, там и будешь делать все, что хочешь, а у нас девкам после захода солнца спать положено!

— Да, батюшка, — низко поклонилась Олена, — я иду, батюшка.

И, прижимая к груди книгу, выскользнула за дверь.

— Государь, — взволнованно сказал Патрикеев, — неужели ты хочешь… Медведева… Но он еще не стар, он не чем себя не запятнал, он может нам еще пригодиться…

— Ладно, — раздраженно сказал Иван Васильевич, — мы подумаем, как с ним поступить…

… Симон опоздал на несколько минут. Когда он подошел к великокняжеским палатам оттуда выводили связанных Лукомского и его людей.

Позвякивая цепями, Симон укрылся в тени.

Как это возможно? Кто-то опередил меня? Кто бы это мог быть? Я знаю только одного такого человека! Ну, конечно, а вот и он.

Медведев устало вышел из кремлевских палат и, сжав губы, направился к выходу, где его ждал Малыш, сын того Малыша, на котором Василий приехал в Москву четырнадцать лет назад и кобылы чечерской породы, подаренной князем Федором Бельским Филиппу.

Проходя мимо арки, Василий, конечно, заметил в ней какого-то юродивого, но поглощенный своими мыслями, даже представить себе не мог, что это тот самый нищий с посохом набитым венгерскими золотыми, которого он встретил во дворе своего сгоревшего дома в «Березках» в первый же день пребывания на своей земле…

… Софья стояла на коленях у своего домашнего алтаря и горячо молилась.

Она с минуты на минуту ожидала трагической вести, и когда дверь позади скрипнула, она не обернулась, боясь выдать себя, а лишь чаще стала креститься и бить поклоны перед иконой святого апостола Андрея.

Паола на цыпочках подошла сзади и тоже опустилась на колени.

Софья не выдержала напряжения и повернула к ней голову.

— Что-то случилось? — спросила она, затаив дыхание и широко отрыв глаза.

— Нет, государыня, ничего, — ответила Паола. — Просто я встретила нашего органного игреца, и он просил передать тебе, что инструмент снова испортился, а потому выступление откладывается.

— Ах, вот как? — выдохнула Софья. — Откладывается… Ну что ж я терпеливая… Я подожду…

И продолжала истово молиться…