Послания Владимира жизни с пути к истине

Писать стихи на бумаге и писать картины на полотне не есть еще все искусство. Определеннее сказать — есть истинные поэты, есть удивительные художники, которые не пишут ни на бумаге, ни на полотне, а творят искусство из жизни. За последнее время стали появляться поэты — художники жизни, отрицающие бумагу и полотно как средство передачи своих художественных идей. Молодой философ Гольцшмидт, поэт духовной жизни человека, говорит: мои стихи — дни, мои картины — мир вокруг, мое художественное произведение — моя жизнь, жизнь человечества — высшее искусство, мое вдохновение — свобода жизнетворчества.

В. Каменский. <Из статьи>. РГАЛИ, ф. 1497, оп. 1, ед. хр. 143.

Вы конечно, слышали о футуристах. Знаете также и то, что в свое время, несмотря на интерес к этим разбойникам искусства, общество относилось к ним более чем скептически и когда футурист Маяковский с эстрады попытался вставить в свои стихи площадные слова — ему пришлось докончить стихи в участке.

Место для декламации, конечно, мало подходящее, но ничего не поделаешь. Когда-то литературные старцы говорили: пер аспера ад астра — через препятствия к звездам. Литературная молодежь футуристического толка выразилась определеннее: через базар — в участок! Другие футуристы тоже работали и бродили по той же тропинке. Футурист Гольцшмит ездил с лекциями по городам и публично разбивал о свою голову доски. Лекция называлась «Дорогу красоте!». Причем здесь красота — осталось секретом г. Гольцшмита. Во всяком случае было только ясно, что дорогу к красоте надо пробивать собственным черепом через дубовые доски.

А. Бухов. По черепу стукают. Литературный фельетон. Эхо. Каунас, 1921. № 16 (74), 22 января.

Я угнал в Крым, мечтая о миролюбивой Персии. Жил «на всякий случай» в Новом Симеизе. Жил с «футуристом жизни» — Гольцшмидтом, который тоже «спасался».

Мы читали лекции в Ялте, Алупке, Симеизе, бродили по горам, подыскивая «отступление», купались, как дельфины. Превосходный спортсмен, Гольцшмидт плавал акулой и кричал:

— Попробуй мобилизуй! Немедленно уплыву в Трапезунд. Не признаю войны!

«Футурист жизни», как он называл себя, действительно был способен пуститься в «дальнее плавание», лишь бы не забрали в солдаты. Словом, мы не унывали.

Перед каждой лекцией ялтинский полицмейстер Бузе вызывал меня в полицию и брал подписку, что стихов о «Разине» я читать не буду.

Но я читал «по требованию публики», и лекции запретили. <…>

Пришлось переменить курорт.

Мы с Гольцшмидтом переехали в Кисловодск, где занялись лекционными выступлениями.

Но здесь выступать стало жутковато. Кисловодск был переполнен военщиной, и к нам постоянно приставали офицеры, — почему мы не на войне?

А у нас, на беду, и вид был самый что ни на есть гвардейский. С ядреным мясом для пушек. Да только это нас никак не устраивало.

В. Каменский (на переднем плане) и В. Гольцшмидт (1916)

Едва изворачивались, но все-таки вывертывались: наши годы здесь, на Северном Кавказе, уже считались мобилизованными. Именно — здесь.

Но мы себя «здешними» не считали и в этом смысле вообще были «нездешними».

Один коварный случай чуть не подвел нас под солдатский станок.

Дело в том, что атлет Гольцшмидт читал в Железноводске лекцию «Солнечные радости тела» (физкультура). И, как обычно, после лекции проделывал опыт концентрации силы: он ловким ударом честно разбивал об свою голову несколько толстых досок.

Этим экспериментом заинтересовалась группа подвыпивших офицеров.

Офицерская компания явилась за кулисы к Гольцшмидту и потребовала показать еще не расколотые об голову доски. Гольцшмидт показал.

А офицеры почему-то решили, что доски предварительно склеены, что это «обман». Обиженный Гольцшмидт резонно ответил: — Раз вы не верите — попробуйте об свою голову. Один из офицеров принял вызов, желая, очевидно, осрамить Гольцшмидта.

Офицер сел на стул, взялся за края доски, раскачал и со всего маху дернул плашмя по своей лысой башке. И, выпучив глаза, повалился на пол.

После столь неудачной офицерской «пробы», предвидя скандал, мы предпочли ретироваться.

И действительно, сейчас же распространились слухи, что футуристы избили доской по голове какого-то офицера. Мы переехали на третий «курорт» — в Тифлис, где и утвердились благополучно.

В. Каменский. Путь энтузиаста. М., 1931.

В. Каменский. Звучаль веснеянки. Стихи. М., 1918.

Товарищ Вас. Каменского по «детской» «футурист жизни» Володя Гольцшмидт старательно поддерживал ансамбль, говоря о «солнечных радостях жизни» и презабавно коверкая язык Пушкина. Лекция футуристов привлекла избранную и отборную публику и дала приличный сбор.

Лекция футуристов. Ялтинская жизнь. 1916. № 74. 14 апреля.

Дитя 30 лет горделиво хвасталось тем, что зимой и летом ходит без шапки, но зато имеет такие волосы, что и клещами их не вырвешь. Для доказательства той истины, что здоровая психика может быть только в здоровом теле, один из футуристов не нашел ничего лучше, как расколоть о собственный лоб две крепкие деревянные доски.

И. Селиванов. Мотивы дня. Русская Ривьера. Ялта, 1916. № 85. 17 апреля.

5 мая к приставу Симеиза поступило заявление от артистки театра Незлобина Т. Н. Либекинд, что 4 мая в компании с 4-мя лицами она поехала кататься в имение Филибера при дер. Лимены. В этой компании были читавшие в Симеизе лекцию футуристы Владимир Гольцшмидт и Владимир Каменский. <Пропуск к тексте>. В это время она обнаружила исчезновение бриллиантовой броши, стоящей 6000 руб. Гольцшмидт и Каменский после происшедшего выехали в Ялту. <Пропуск к тексте>. На месте же происшествия найден коралловый браслет г-жи Либекинд и ленточка, на которой висел медальон. Дело передано судебному следователю В. С. Исаевичу, по распоряжению которого у В. Гольц-шмидта до окончания следствия отобран паспорт.

Футурист В. Гольцшмидт и артистка Либекинд. Ялтинская жизнь. 1916. № 95. 8 мая.

Футурист жизни Владимир Гольцшмидт прочтет доклад «Солнечные радости тела».

Кавказскому солнцу, как жизнеисточнику, отдайте тело свое.

Будьте великими чистыми детьми в своей простоте. Бросьте городские костюмы, забудьте условную суету вещей, учитесь жить у природы.

Верьте радостно и в весеннее чудо возрождения: пусть благоухающие расцветы вольют в ваши дни расцветную жажду стать новыми, бодрыми, яркими, мудрыми, вольными. Умейте найти свой животный инстинкт, который укажет вам путь для здоровья. Жизненное дыхание. Искусство отдыха. Аэросолярия. Занимайтесь естественной гимнастикой по своей инстинктивной системе. Сочетайте ритмически стройность движений тела с красотой вокруг. Питайтесь разумно.

Живите радостно, полнозвучно, красиво, да будет жизнь ваша вечным благословением в грядущие дни. В конце лекции Владимир Гольцшмидт покажет опыт с концентрацией физической силы: он разобьет о свою голову несколько досок.

Лекция футуристов. Пятигорское эхо. 1916. № 146. 3 июля.

И Василий Каменский, и Владимир Гольцшмидт оказались довольно милыми и мирными людьми, далекими по существу от футуристического балагана, которого нам стараются прививать в последние годы и который в условиях русской действительности приобрел малопривлекательные черты. Каменский читал о необходимости красоты и бодрости в жизни, о необходимости более тесного слияния с природой, где человеку дано вовсе не быть только «булыжником на человеческой мостовой», рабом вещей, «медленно умирающим в рассрочку». Г-н Гольцшмидт читал о необходимости более здоровой и гигиенической жизни, призывал дать телу больше свободы и простоты и не заковывать его в «воротниках испанской инквизиции». Призывал в интересах здоровья ходить без шапки, дать костюму легкотканную и свободную оболочку, жить просто и быть ближе к природе.

Я. И. Камский. На вечере футуристов. Закавказская речь. Тифлис, 1916. № 203. 20 сентября.

Во втором отделении «футурист жизни» Владимир Гольцшмидт заявил, что он не признает искусства, ни живописи, ни музыки, ни поэзии, ни театра. Для него картина — весь мир, шум зелени — музыка, и театр — жизнь. <…> «Будетлянин» Гольцшмидт долго и высокопарно хвалил своих «гениальных» товарищей — Маяковского, Хлебникова, Каменского и Бурлюка. Самое главное в творчестве Маяковского, по мнению Гольцшмидта, то, что Маяковскому 22 года. А Хлебникову только что минул 31 год. Каменский же замечателен тем, что он помещик пермской губ. и изобрел водяной автомобиль.

Если Бурлюк отец «футуризма» — воскликнул Гольцшмидт, то Каменский — мать его, т. е. «футуризма».

Саба. Футуристы. Закавказская речь. Тифлис, 1916. № 213. 23 сентября.

3 октября. Последний день чемпионата <по борьбе>. Предстоящая раздача призов <…> привлекла полный зал публики. За столом жюри — писатель А. И. Куприн и футуристы Каменский и Гольцшмидт.

— й. Борьба. Закавказская речь. Тифлис, 1916. № 223. 6 октября.

Княжна Лариса («Накануне революции»).

Драма. Метраж неизвестен.

Акционерное о-во «А. Ханжонков и К^о».

Выпуск 19.3.1917.

Сцен. Антонина Ханжонкова (?).

Опер. Борис Завелев.

Актеры: Владимир Стрижевский (князь Бельский), Владимир Гольцшмидт (Эрик, его друг), Зоя Баранцевич (княжна Лариса) <…>

Великий кинемо. Каталог сохранившихся игровых фильмов России. 1908–1919. М., 2002.

Писавший сценарий, по-видимому, лишен самых элементарных художественных потенций, и нас удивляет, что литературный отдел фирмы, выпустившей эту картину, не обратил на это должного внимания.

Видимо, сценарий написан для новоявленного «Мациста» г. Гольцшмидта, который купается в реке Москве, борется со статистами, показывает фокусы и появляется в самые нужные моменты на выручку герою. <…> Г. Гольцшмидт имеет все «экранные» данные, но чувствуется неопытность. Декорации красивые, фотография безукоризненна.

Театр. 1917. № 1994.

Уже несколько дней по улицам нашего города гуляют странные люди, возмущающие обывателей своим внешним видом.

Без шляп, легко, иногда необычно, причудливо одетые, они не укладываются в общий трафарет, установленный для всех.

То «король футуристов» Вас. Каменский со своим оруженосцем Вл. Гольцшмидтом, исколесившие всю Россию и заглянувшие, наконец, на Урал. С ними иногда появляется и пепельноволосая в оригинальном костюме девушка <Е. Бучинская>, с черными узорами на матовом лбу.

С. Виноградов. Аккорды жизни. Уральская жизнь. Екатеринбург, 1917. № 79. 14 апреля.

Оценила публика и оригинальное хоровое чтение песен, стихов В. Каменского, исполненное им совместно с г-жой Бучинской и г. Гольцшмидтом.

Лекция последнего — «Солнечная литургия здоровью» — горячий призыв возвращения к природе, к естественности, провозглашение непримиримой борьбы с предрассудками, условностью в личной жизни каждого — носила более практический, деловой характер и во многом заставляла считаться с выставленными в ней положениями необходимости реформы в одежде, питании, привычках культурных людей.

С. Виноградов. Лекция-вечер футуристов. Уральская жизнь. Екатеринбург, 1917. № 85. 22 апреля.

Жажда тесного объединения новых поэтов, художников выросла до пределов необходимости немедленной организации клуба-эстрады, где мы могли бы постоянно встречаться и демонстрировать произведения в обстановке товарищеского сборища. Кстати, мы имели в виду и гостей с улицы. С этой целью я с Гольцшмидтом отыскали на Тверской, в Настасьинском переулке, помещение бывшей прачечной и основали там первое «Кафе поэтов».

В. Каменский. Путь энтузиаста. М., 1931.

Для того чтобы посмотреть и послушать футуристов, надо заплатить за вход 3 рубля.

И ходят, и смотрят, и слушают, потому что теперь все равно денег девать некуда.

Народу собирается много. Шумно, душно, накурено. На возвышении сидят «четыре кита» футуризма: Маяковский, Каменский, Гольцшмидт и Бурлюк. Они «занимают публику».

Выступают очень странные «футуристы». Вот один — с напудренным лицом, подведенными глазами и даже с «мушками» на щеках. Другой — тоже «наштукатуренный» в лиловой рубашке с открытой шеей. <…>

Время от времени кто-нибудь из футуристов объявляет свой «бенефис», и по случаю такого «торжества» входная плата повышается уже до 5 рублей.

Р. Меч <Р. Менделевич>. Кафе поэтов. Московский листок. 1917. № 273. 16 декабря.

Ну, или там, помню, Гольцшмидт. <…> Красивое лицо греческого, понимаете… как скульптуры вот греческие: аполлоновский профиль, курчавая головка, небольшой лоб стройный, — вот как греческая, понимаете. На нем полудамская кофта с квадратным вырезом, с оторочкой, и <…> на цепи какой-то медальон. <…> Большой, порядочный медальон, он был в таком духе, как сейчас девушки вот носят модные. Там, в Настасьинском переулке, его выступления были беспомощны. Я его помню, если отклониться, когда этот Гольцшмидт вывешивал афиши по всей Москве — объявлял конференцию девушек. Он выступал в Политехническом музее вот перед девушками, пленяя их своей красотой, и плел всякую ерунду. Он брал на себя миссию, вообще, объяснить, как жить нужно, как укреплять тело и так далее. Он говорил, например: «Как вы спите, девушки? Ведь самая естественная поза для человека — это поза нерожденного ребенка: он держится в чреве матери скорчившись, и его ручки положены между приподнятых коленочек». Ну, Гольцшмидт, конечно, — это фигура проходящая. Рассказывали о том, что он раньше разбивал о свою голову такие дюймовые доски…

Д. Егоров. <Устные мемуары>. Собрание фонодокументов им. В. Д. Дувакина, ед. хр. 61.

Зимой 1917 года, не помню точно числа и месяца, на московских улицах появились маленькие красные афиши, гласившие, что в Настасьинском переулке в д. № 15 на Тверской открылось «Кафе поэтов», с эстрады которого читаются стихи футуристами Василием Каменским, Владимиром Маяковским, Давидом Бурлюком, футуристом жизни Владимиром Гольцшмидтом и их молодыми друзьями, устраиваются диспуты, лекции и проч. Афиши эти читались и перечитывались, вызывая много толков среди московских обывателей. Говорили о «кафе футуристов» или, как его окрестили в прессе, «Кафе четырех Бурлюков из Настасьинского переулка», что только не лень. Принимавшие фантастические размеры толки, самого скандального свойства, частью были основаны на недавней правдоподобной легенде о лекциях футуристов, с обругиванием публики и выплескиванием на нее остатков чая с эстрады, на толках о шествии футуристов с раскрашенными физиономиями, а главным же образом на ежедневном лицезрении с 12 до 3 дня богатырской фигуры «футуриста жизни», самого директора кафе Владимира Гольцшмидта прогуливающегося по Кузнецкому, в открытой парчовой рубашечке, декольте и куртомажнэ, в браслетах и медальонах, с обсыпанной золотистой пудрой частью кудрявой головы, то одинокого и мечтательного, то окруженного последователями, одетыми в не менее оригинальные костюмы. Толки эти поддерживались и листовыми афишами с портретом «русского иога», все того же самого Владимира Гольцшмидта, анонсировавшими о лекциях «футуриста жизни», на которых последний учил опрощению, давал ответы на все вопросы публики и, наконец, «во имя солнечных радостей» разбивал чуть ли не пятисантиметровые сосновые доски, о свою же собственную позолоченную голову (сему высокопоучительному зрелищу я был свидетелем лично).

Немало говорили и о «босоножке-футуристке» Елене Бучинской, выступавшей на лекциях «иога», по секрету передавая, что это не кто-нибудь, а дочь самой Тэффи, о выступлениях «отца и матери русского футуризма» — Давида Бурлюка и Василия Каменского и о многом, многом другом, создававшем вокруг маленького кафе в Настасьинском переулке, атмосферу места интересного, скандального и увлекательного. <…>

На одном уровне с эстрадой ближе к кухне помещалась дверь в директорскую. Комната эта, любимое место пребывания нас, завсегдатаев кафе, представляла из себя узкий закоулок, умещавший кровать с пологом, стол и табуретку. Стены директорской были сплошь оклеены саженными афишами выступлений русского иога и китов футуризма во всех городах «Российской Империи». При чем одна из афиш указывала на то, что сам русский иог начал свое служение солнцу участием в одном из чемпионатов французской борьбы. <…>

На прилавке буфета продавались карточки Владимира Гольцшмидта, в костюме и без оного <…> Входная плата, в начале существования кафе, была в 3 рубля, внесшим же единовременно сотенную Гольцшмидт выдавал «билет действительного друга». Такой билет я получил на второй или на третий день моего знакомства с Гольцшмидтом, да кстати сказать, их редко кто и приобретал, в большинстве Гольцшмидт попросту раздавал их близким «кафе» людям. «Билет действительного друга» выдавался на право посещения всех платных вечеров, включая экстраординарно-футуристические и подписывался обоими директорами: — В. Гольцшмидтом и В. Каменским. <…>

Никакой официальной программы обычно не было, попросту решали в директорской, что публики достаточно, можно начать выступления и Гольцшмидт отправлялся на эстраду поучать «опрощению жизни»… <…> Из актеров постоянно выступала в кафе А. Р. Гольцшмидт, концертная певица, обладавшая очень приятным небольшим голосом, Елена Бучинская и Аристарх Климов. И Климов, и Анна Гольцшмидт пели незатейливые лирические романсики, ничего общего ни с футуризмом, ни с новым искусством не имевшие. <…>

Маяковский, единственный из китов, одевался без особого чудачества. Он ходил в черном костюме, с красным шарфом вместо галстука. О Гольцшмидте я уже и не говорю, этот всегда был одет, или, вернее сказать раздет, более, чем оригинально <…>

Я не буду говорить здесь о целом ряде вечеров и лекций В. Гольцшмидта с разбиванием досок и участием А. Р. Гольцшмидт и Елены Бучинской <…>

Из «экстраординарно-футуристических» вечеров в самом кафе поэтов наиболее памятны: — «Маскарад» и «Состязание на кубок кафе поэтов». К маскараду готовились мы долго и напряженно. Все хотели явиться в костюмах. В результате же костюмированных почти не было. Бурлюк пришел в какой-то шутовской кофте с намалеванным цветком на щеке; Гольцшмидт, как мать родила, но зато загримированный в коричневый цвет, с браслетами, медальонами, звериной шкурой вместо фигового листика и в сандалиях — зрелище было в достаточной мере занятное. <…> Трагикомедия с выборами «короля поэтов» навела В. Р. Гольцшмидта на мысль устроить в начале февраля 1918 года, состязание молодых поэтов на приз: «Кубок кафе поэтов». Киты от состязания были устранены. Участие в нем, насколько помнится, приняли Н. Поплавская, Н. де Гурно, М. Кларк, Е. Панайотти, С. Заров, А. Климов, А. Кусиков, В. Королевич, Н. Кугушева, С. Тиванов, Л. Моносзон, Д. Бурлюк (причисленный к молодежи), я и некоторые другие <…> Приз — «серебряный кубок» случайно получил поэт «португалец» Юрий Вилиардо, затмивший нас рядом горячих и красочных стихотворений посвященных солнцу.

Н. Захаров-Мэнский. Как поэты вышли на улицу (Отрывки из дневника и воспоминаний о быте московских поэтов в кофейный период русской литературы). Часть Iая (1917–1918 г.). РГБ, ф. 653, карт. 48., ед. хр. 5.

В Б. аудит. Полит. муз. в субб., 30 дек., в 7 ч. веч., состоится ЕЛКА ФУТУРИСТОВ, с участ. Давида Бурлюка, Владимира Гольцшмидта, Василия Каменского, Владимира Маяковского и др. Вакханалия. Стихи. Речи. Парадоксы. Открытия. Возможности. Качания. Предсказания. Рычания. Хохот. Жел. прин. уч. в украш. елки фут. приг. за 1 ч. с собств. игруш. Бил. прод. у швейц. Полит. муз. и в маг. Вольфа.

Русские ведомости. 1917. № 275. 24 декабря (6 января).

Я развыступался. Была «Елка футуристов» в Политехническом. Народищу было, как на советской демонстрации. К началу вечера выяснилось, что из 4-х объявленных на афише не будет Бурлюка, Каменского, а Гольцшмидт отказывается. Вертел ручку сам. Жутко вспомнить.

Письма Маяковского к Л. Ю. Брик. Новое о Маяковском. М., 1958. — (Литературное наследство. Т. 65).

Они появились в России года за два до войны, как зловещие вестники нависающей катастрофы. Они ходили по улицам в полосатых кофтах и с разрисованными лицами; веселились, когда обыватели приходили в ужас от их стишков, написанных одними звуками (слова, а тем более смысл, они отрицали), от их «беспредметных» картин, изображавших пятна, буквы, крючки, с вклеенными кусками обой и газет. Одно время они помещали в полотна деревянные ложки, подошвы, трубки и пр.

Это были прожорливые молодые люди, с великолепными желудками и крепкими челюстями. Один из них — «учитель жизни» — для доказательства своей мужской силы всенародно ломал на голове доски и в особых прокламациях призывал девушек отрешиться от предрассудков, предлагая им свои услуги. (Год тому назад я его видел в Москве, он был в шелковой блузе, в золотых браслетах, в серьгах, и с волосами, обсыпанными серебряной пудрой.)

А. Толстой. Торжествующее искусство. Общее дело. Париж, 1919. 7 сентября.

Ежедневное выступление футуристов Давида Бурлюка, Владимира Гольцшмидта, Владимира Маяковского, Василия Каменского и друзей искусства. ЭСТРАДА ВСЕМ!!! Программа с 9 до 1 ч.н.

Наше время. 1918. № 30. 19 (6) февраля.

Кафе поначалу субсидировалось московским булочником Филипповым. Этого булочника приручал Бурлюк, воспитывая из него мецената. Булочник оказался податлив. Он производил на досуге стихи. В стихах чувствовалось влияние Каменского. Булочник издал на плотнейшей бумаге внушительный сборник «Мой дар». Дар был анонимным. Впоследствии, за спиной всех поэтов, кафе откупил примазавшийся к футуризму, величавший себя «футуристом жизни», некий Владимир Г<ольцшмидт>. Это была одна из ловких операций проповедника «солнечной жизни». Он поставил всех перед совершившимся фактом, одним ударом заняв главные позиции. Помимо старшей сестры его, оперной певицы, еще раньше подрабатывавшей в кафе, за буфетной стойкой появилась его мамаша, за кассу села младшая сестра. В тот вечер Маяковский был мрачен. Обрушился на спекулянтов в искусстве. Г<ольцшмидт> пробовал защищаться, жаловался, что никто его не понимает. Публика недоумевала, не зная, из-за чего заварился спор. Бурлюк умиротворял Маяковского, убеждая не срывать сезон.

Но кто бы ни владел предприятием, хозяйство строилось так: было несколько постоянных сотрудников, обслуживавших каждый вечер эстраду. Поэты — Маяковский, Каменский, Бурлюк. Вышеупомянутая певица, «поэт-певец» Аристарх Климов. В этот штат включился и я.

С. Спасский. Москва. В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963.

Кафе поэтов помещалось в полуподвале, кажется, в бывшей прачечной. В длинной, с нависшими над головами сводами и грубо размалеванными стенами комнате стояли простые столы. В конце возвышалась сколоченная из досок небольшая эстрада. С эстрады читались стихи и пелись песенки. За столами сидела разношерстная публика, больше солидные присяжные поверенные с совсем не солидными дамами, и наслаждалась не столько заумной поэзией, сколько ожиданием скандала и подававшимся на стол жареным гусем или индейкой с проперченной красной капустой. <…> К тому времени, когда я впервые забрел в кафе поэтов, оно было откуплено неким Гольцшмидтом. Старшая сестра его, оперная певица, давно подвизалась в футуристическом кафе, и он, посадив младшую в кассу, а мать за буфетную стойку, сделал его как бы семейной своей собственностью. Из поэтов постоянно бывали в кафе Маяковский, Каменский и Бурлюк.

Ни Бурлюка, ни его знаменитого лорнета я на Настасьинском не примечал. Зато сразу запомнил здоровенного мужчину с густо напудренным лицом и оголенной грудью. Это и был Владимир Гольцшмидт. Называл он себя «футуристом жизни», но не мог толком объяснить, что это значит, как и того, почему ему необходимо дамское декольте. <…> На Настасьинском я побывал несколько раз. Конечно, меня привлекал не Гольцшмидт, а выступавшие там поэты, в доверие к которым втерся этот проходимец.

И. Кремлев. На литературном посту. Воспоминания. М., 1968.

Красный сводчатый кабачок, вымазанный пестрыми зигзагами футуристов. Кабачок, где полуобнаженные женщины и девушки, с лицами, размалеванными, как вывески гостиниц, мешались с буржуазными любопытствующими дамами, пьяными солдатами и напудренными dandy. Гольдшмидт, ломающий о свою голову доску, одетый в красный муар, а иногда совсем обнаженный, выкрашенный в коричневую краску «под негра», проповедует здесь «Радости тела».

В. Королевич. Ярмарка поэзии. Московское Carte-Postale. Южный край. Харьков, 1918. 12 июля.

Оживлял публику также Гольцшмидт; на афишах он именовался «футуристом жизни», стихов не писал, а золотил порошком два локона на голове, отличался необычайной силой, ломал доски и вышибал из кафе скандалистов. <…> В «Кафе поэтов» я довольно часто бывал, даже как-то выступил и получил от Гольцшмидта причитавшиеся мне за это деньги.

И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. I. М., 1990.

Проповедник выходил в яркой шелковой рубахе с глубоким декольте. Шея его действительно была крепкой. Да и весь он выглядел могуче. <…> Тут же на лекции демонстрировал он дыхание, позволявшее сохранять тепло. Совсем ни к селу ни к городу читал стихи, преимущественно Каменского. Впрочем, и одно свое, воспевающее его собственные качества. Но главный, центральный номер преподносился в конце. Г<ольцшмидт> брал деревянную доску. Публика призывалась к молчанию. Г<ольцшмидт> громко и долго дышал. И вдруг хлопал себя доскою о темя. Все вскрикивали. Доска раскалывалась на две. Аплодисменты. Г<ольцшмидт> стоял гордо. Во всеуслышанье сообщал свой адрес. Желающих поздороветь просил обращаться к нему.

С. Спасский. Маяковский и его спутники. Л., 1940.

Мы, студенты, собирались уходить из кафе футуристов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя посетителей, объявил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт.

На эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чемпионата французской борьбы, который недавно проходил в цирке Р. Труцци. На футуристе жизни была желтая шелковая рубашка, напоминающая давнишнюю желтую кофту Маяковского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, короткие рукава обнажали бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета, что делало его похожим на индуса, йога.

Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закаляться. Для этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки, шляпы, шарфы, кашне, башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмальные, и т. д. и т. п. В доказательство своей «программы жизни» он тут же продемонстрировал свое отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание некоторых железных предметов. После этого первый русский йог потребовал внимательно слушать его и записывать. (Я и записал.) Он советовал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и форму, два раза в день применять древний способ йогов: «Ут-тапа-курм-асана».

— Вы принимаете позу петуха, — говорил футурист жизни, показывая, как это надо делать, — и, держась обеими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись, как черепаха. Особенно для мужчин, — продолжал он, — рекомендую еще один древний способ йогов, благодаря которому вы приобретете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно семь минут созерцайте кончик вашего носа… В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную картофелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась целой, а блюдо разлетелось на куски…

М. Ройзман. Все, что помню о Есенине. М., 1973.

И все голоса покрывает зычный по-наглому, по-хулиганскому развалистый бас Семисветова. Он <…> стоит, покачиваясь, на маленькой эстраде; над головой несколько лампочек, обернуты в красную бумагу; в глубине сидят футуристы: болезненный юноша в черном бархате, с лорнетом, с длинными намазанными ресницами, порочная, пропитанная кокаином, полуживая и шепелявая девица, кудрявый, жилистый парень с бабьим лицом и в полосатой, как матрац, шелковой кофте, рядом с ним знаменитый футурист жизни Бубыкин, с близко сидящими глазками, с серьгой, голой грудью и воловьим затылком, стихов он не пишет, говорит — ни к чему, и еще две сексуальные в помятых, черных платьях девушки.

А. Толстой. Между небом и землей (Очерки литературной Москвы). Южный край. Харьков, 1918. 5-12 октября.

Под конец вечера, когда уже было сравнительно мало публики, вдруг пришли чекисты проверять документы, выяснять, что за люди. У меня не то документ был недостаточный, не то никакого документа не было, и уже начали было мне докучать. Когда вмешались в мою пользу, с одной стороны, Каменский — «Это же наш человек, он с нами работает…» — а с другой стороны, особенно сильно и внушительно, «футурист жизни» Владимир Гольцшмидт — и меня не тронули.

Р. Якобсон. <Воспоминания>. Якобсон-будетлянин. Сборник материалов. Стокгольм, 1992.

Однажды «футурист жизни» решил поставить себе памятник на Театральной площади; статуя была гипсовая, не очень большая и отнюдь не футуристическая — стоял голый Гольцшмидт. Прохожие возмущались, но не решались посягнуть на загадочный монумент. Потом статую все же разбили.

И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. I. М., 1990.

Гольцшмидт <…> как-то приехал на Театральную площадь и привез с собой на извозчике гипсовую фигуру и сделанный из фанеры постамент. Облюбовав центральную клумбу неподалеку от входа в Большой театр, он принялся рыть землю. Собралась толпа, и Гольцшмидт заявил подошедшему на шум милиционеру, что ставит себе памятник. — А разрешение райсовета у вас есть? — обалдело спросил милиционер.

— Искусство не подчиняется райсовету, — во всеуслышание заявил Гольцшмидт.

Курьезную историю эту подтвердил и скульптор В. А. Ваганов. <…>

«В первый год революции, — рассказывал он, — я лепил для Дарвинского музея фигуру „кроманьонца“ — доисторического человека. Однажды я услышал, что какой-то футурист, читающий лекции в Москве, замечательно сложен. Я решил его посмотреть. Мне удалось его увидеть в Историческом музее. Действительно, Гольцшмидт обладал прекрасной фигурой.

…Он охотно согласился мне позировать, но с условием, что я сделаю фигуру по его проекту, который заключался в том, что он должен быть изображенным „гордо идущим, а пятки его должна кусать собака“. Видимо, он хотел показать себя в образе прогрессивного человека, которому мешают идти вперед обыватели и мещане. Я сделал с него полуметровую фигуру, и Гольцшмидт тут же сообщил мне, что хочет ее поставить, как памятник. „Будет ли он стоять час или век — это неважно. Главное, что памятник себе я поставлю!“ — убеждал он меня».

И. Кремлев. На литературном посту. Воспоминания. М., 1968.

Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.

— Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту, — проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. — Его друзья — четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи. Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знали его в лицо, аплодировали; а кто знал — стоял в недоумении. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:

— Вы же и есть Владимир Гольцшмидт! Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков…

М. Ройзман. Все, что помню о Есенине. М., 1973.

Вот любопытная история тех дней, о которой колоритно рассказывает художник Федор Богородский. Однажды в один из светлых весенних дней некий «футурист жизни» — молодой человек торжественно въехал на извозчике на Театральную площадь.

Неспешно выгрузил полуметровую фигуру, отлитую из гипса, и фанерный постамент. Расположившись у центральной клумбы, что напротив Большого театра, он начал рыть землю.

Мигом его окружила толпа любопытных. Подошел постовой милиционер и задал вопрос:

— В чем дело, товарищ? Что вы здесь роете? Ответ был односложен и прост до предела:

— Я ставлю себе памятник!

— Позвольте, — воскликнул озадаченный милиционер, — а разрешение райсовета на этот памятник у вас есть?

— Искусство райсовету не подчиняется, — гордо ответил «футурист жизни»…

И. Долгополов. Мастера и шедевры. Т. III. М., 1988.

К этому времени в сквере, напротив Большого театра, собралось достаточно народу: футуристы, «подфутуристники», из «неопределенных» юношей и девиц, и вообще публика, которая прослышала, что готовится скандал. <…> И вот к скверу подкатывает Гольцшмидт «в натуральную величину»: в шелковой рубахе с открытой шеей и, кажется, с серьгой в ухе. <…>

И «памятник» на извозчике привез: пьедестал и фигуру. Остальные — прочие футуристы зааплодировали и закричали не то «ура», не то «караул».

Гольцшмидт стащил памятник с извозчика и стал его устанавливать на клумбе.

Небольшая фигурка из гипса изображает «великого футуриста» совершенно голым с поднятым кверху лицом. А внизу — собака, которая хватает «великого» за пятку. — Почему вы держите голову кверху? — спрашивает кто-то. <…> — Это я иду навстречу солнцу! — А собака для чего? — А это общественное мнение!

Театральный сквер на некоторое время превращается в филиальное отделение «желтого дома».

Футуристы читают около «памятника» стихи, часть публики смеется, часть возмущается. <…>

Позорище кончилось. Футуристическая орда растаяла. На клумбе остался стоять голый Гольцшмидт.

Позорище на Театральной площади. Воскресные новости. 1918. № 5. 21 (8) апреля.

Так пришли мы к Театральной площади, где застали любопытную сцену. Некто, по фамилии Хрящ, а по профессии чемпион французской борьбы и «футурист жизни», дававший советы молодым девушкам, как приобщиться к солнцу, водружал сам себе в скверике памятник. Хрящ был рослый, с позолоченными бронзовым порошком завитками жестких волос, с голыми ногами, невыразительным лицом и прекрасными бицепсами. Толпа опасливо молчала, полагая, что это какой-нибудь «большой большевик». <…> Потом пришел красноармеец, сплюнул и повалил статую на землю. Публика разошлась…

И. Эренбург. Необычайные похождения Хулио Хуренито… Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников. Жизнь и гибель Николая Курбова. Рассказы. Ростов-на-Дону, 2000.

По Кузнецкому мосту не так давно ходили два дебелых молодчика <В. Каменский и В. Гольцшмидт>. <…> Один в блузке из пестрого кретона. Другой — в шелковой, с большим черным крестом на шее.

Немного позднее один из них <В. Гольцшмидт> проколол себе левое ухо и привесил длинную серьгу.

Мимоза. Футуристические антрепренеры. Театр. 1918. № 2125. 6–8–9 октября.

Один из футуристов появился на эстраде с серьгой в ухе, в беленькой рубашечке, отороченной синеньким. <…> Появление Гольцшмидта вызвало целый восторг «сочувствующих».

Ф. З-т. «Оркестрион великолепного отчаяния» (Вечер футуристов 3 октября). Театральный курьер. 1918. № 15. 4 октября.

Я взял Вадима <Шершеневича> под руку, отвел в сторону и объяснил:

— Я вижу, Дима, что ты не в своей тарелке. Что произошло? Вместо ответа он спросил:

— Не знаешь, чем закончилось дело Гольцшмидта? Это случилось в жаркий июльский день прошлого года. Днем из одного подъезда на Петровке вышел в костюме Адама футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольц-шмидт, а вместе с ним две девушки в костюмах Евы. Девушки понесли, держа за древки, над головой шагающего футуриста жизни белое полотнище, на котором крупными черными буквами было намалевано «Долой стыд!» Первый русский йог стал зычно говорить, что самое красивое на свете это — человеческое тело, и мы, скрывая его под одеждой, совершаем святотатство. Разумеется, толпа окружила голых проповедников и с каждой минутой росла. Вдруг откуда не возьмись бойкая старушка закричала: «Ах вы, бесстыжие глаза!» — и стала довольно усердно обрабатывать одну из обнаженных девиц белым зонтиком. Та несла двумя руками древко и не могла защищаться. Обозлившись, первый русский йог вырвал зонтик из рук старушки и забросил в Дмитровский переулок. Старушка упала и завопила. Толпа стала угрожающе надвигаться на Гольцшмидта и его спутниц. В это время подоспели милиционеры и доставили всех троих в 50-е отделение милиции, которое тогда помещалось в Столешниковом переулке. На территории этого отделения находился клуб Союза поэтов, я был знаком с милицейскими работниками и прочитал протокол. Футурист жизни и его спутницы сперва находились в камере предварительного заключения, а потом, после суда, были высланы из Москвы с правом жительства повсюду, кроме шести столиц наших республик («минус шесть»). В провинции первый русский йог начал выступать в роли фокусника, гипнотизера и в заключение программы разбивал о свою голову разные предметы…

М. Ройзман. Все, что помню о Есенине. М., 1973.

В воскресенье, 12 января, зал Общественного Собрания над Городской Управой наполнился публикой, собравшейся на лекцию «представителя московских футуристов», «русского йога», известного хорошо пермякам своим необычным видом и поведением (и смутными слухами о московских похождениях), Владимира Гольцшмидта. Все билеты проданы, выпускаются добавочные. По-видимому, интерес к Гольцшмидту с весны, когда он читал свою первую лекцию в Городском театре, значительно повысился, а может быть, просто публика о лекциях соскучилась. Сцена убрана какими-то диковинными пестрыми тканями, коврами и шкурами. Это Гольцшмидт «творит красоту вокруг себя».

Лектор выходит в праздничном футуристическом костюме, которому нельзя отказать в изяществе. Первая часть лекции посвящается любви и взаимоотношениям мужчины и женщины. Вторая же представляет такой сумбур, что решительно не удается уловить, о чем хочет говорить лектор.

Вообще все, о чем говорилось, можно разделить на две части. Или Гольцшмидт под видом «нового слова» ломился в открытые двери, или говорил абсолютные нелепости. К числу первых утверждений, уж двадцать раз рассматривавшихся и в литературе, и в искусстве, принадлежит провозглашенная им, например, мысль о том, что нужно любить, не связывая своего чувства с ответным чувством другого человека. <…>

К числу утверждений второго сорта принадлежит (оставляемое нами на совести Гольцшмидта) мнение, что «все новое ценно». Гольцшмидт упустил из виду, что можно выдумать целую коллекцию нелепостей, которые вряд ли будут иметь хоть какую-нибудь ценность, кроме отрицательной. Также вряд ли может у сколько-нибудь здравомыслящего и образованного человека не вызвать улыбки утверждение Гольцшмидта, что сильное желание человека лететь может преодолеть закон тяготения, подобно тому, как человек осуществляет свое желание ползать, ходить, плавать и т. д.

В. Покровский. Лекция Гольцшмидта. Свободная Пермь. 1919. № 15. 17 января.

Вероятно, Тюмень обратила внимание на появление на ее улицах человека, разгуливающего очень и очень легко одетого, без всякого головного убора. Некоторые очевидцы передают, что видали его купающимся в одной из прорубей Туры. Вот этот самый господин и есть футурист Гольцшмидт. <…>

Лекция собрала почти полный зал.

Внешне г. Гольцшмидт производит очень и очень хорошее впечатление. Хорошо сложенный с открытой могучей шеей и с шапкой густых кудрявых волос, он представляет из себя великолепный образец физического здоровья. Читает лекцию с некоторым пафосом, и надо отдать ему справедливость, читает совсем не по-футуристически, т. е. избегает уж очень резких выражений по адресу аудитории, еще не отрешившейся, по учению футуризма, от «рабства и хамства самого себя». <…>

Правда, так, вскользь — чуть-чуть не обошлось без определения всех слушателей «стадом баранов», «толстобрюхими и тупыми буржуями», неспособными к самопознанию «своего жизненного инстинкта», но это было сделано в такой мягкой форме, что аудитория даже наградила за это лектора аплодисментами.

Лекция футуриста Гольцшмидта. Свободное слово. Тюмень, 1919. № 41. 26 февраля.

Как бы ни были пустозвонны словоизлияния г. Гольцшмидта и его сотоварища по ремеслу г. Гущина, но им приходится уделить некоторое внимание. <…> Проповедовали развязные «одинокие юноши» уничтожение рабства мещанской условной морали, сковывающей свободу чувства любви, и полный свободный его расцвет; идеализировали простоту «изгибности» любви животных; предлагали учредить кооперативные дома воспитания детей, так как семейная жизнь сковывает любовь, и др. в том же роде. А затем шло самовосхваление г. Гольцшмидта. На какие только высокие пьедесталы не громоздится лектор: то он яркая индивидуальность, то учитель жизни, то пророк, указыватель истинного пути человечеству и мн. др. не менее скромно сообщает о себе г. Гольцшмидт. Не отказывая в талантливости Пушкину и Толстому, он, однако, добавляет, что они, футуристы, сами таланты и «кователи» личности, а потому им Пушкин и Толстой не нужны.

М. С-ын <М. Синицын>. «Лекция поэзо-вечер». Сибирская жизнь. Томск, 1919. № 51. 14 марта.

Гольцшмидт воспылал нежными чувствами к некой туземке камчадалке и решил вступить с ней в законный брак. Однако к этому браку оказалось серьезное препятствие недоуменного свойства, а именно священник до совершения брака обратился в епархию с просьбой разъяснить — возможен ли брак камчадалки и футуриста. По-видимому, футурист мыслится то ли как особа явно языческая, то ли как выходец из неведомого народа, с которым Камчатка дипломатические отношения еще не успела установить.

Брак футуриста с камчадалкой. Лель. Владивосток, 1919. № 1. 15 ноября.

В конце гражданской войны я встретил Гольцшмидта в Ба-туме. В портовом городе этом скопилось немало самых фантастических персонажей, удиравших из «Совдепии» и почему-либо не попавших на последний пароход, увозивший из меньшевистской Грузии скопившуюся в ней белоэмигрантскую и всякую иную сгоночь.<…>

В Батуме Гольцшмидт обзавелся легким бамбуковым столиком и, выставив его прямо на тротуар, торговал безделушками и всякой мелочью, оказавшейся в чемоданах неудачливых эмигрантов, застрявших в последнем русском порту.

И. Кремлев. На литературном посту. Воспоминания. М., 1968.

Второй знакомый, с которым Есенин неожиданно встретился на Кавказе, был очень оригинальный тип — Владимир Хольцшмидт, называвший себя футуристом и «поэтом жизни». Он выступал в клубах с совершенно дикими стихами, а в заключение вечера, к большому удовольствию публики, раскалывал о свою голову толстенные доски. Хольцшмидт был рослый красавец лет двадцати пяти, изумительно сложенный и в своем характере сочетающий невероятную наглость с младенческой наивностью. В 1918 году он выступал в Москве в «Кафе поэтов» и там познакомился с Есениным.

В 1924 году они встретились в Баку, и не особенно дружественно. Иногда дело доходило чуть ли не до драки. Но вот удивительно, — силач и боксер-профессионал Хольцшмидт вдруг начинал как-то робеть перед Есениным, в сущности — не очень сильным человеком. В самый напряженный момент, когда Есенин до белого каления доводил твердолобого «поэта жизни», издеваясь над его «стихобреднями», — Хольцшмидт вдруг засовывал свои могучие кулаки глубоко в карманы и молча уходил… Любопытная деталь. «Футурист» гастролировал по России со своей матерью — щуплой и хромой старушкой, которая души не чаяла в своем сыне. Тот отвечал ей такой же нежной любовью, и по вечерам, после своего выступления, во время которого мать сидела в кассе, он брал родительницу на плечо и относил ее домой. Есенин рассказывал мне об этом с восхищением: — У такого быка и такое нежное сердце! Ему за это многое можно простить!

Н. Вержбицкий. Встречи с Есениным. Тбилиси, 1961.

5 октября 1924 Баку

С. Есенин. Полное собрание сочинений. Т. V. М., 2002.

В 1926-27 годах про Гольцшмидта было написано, что он где-то в Белоруссии наделал много ерунды, т. е. соблазнял жен ответ. работников, внушал им всякие неподобающие речи насчет йогов и т. д., те в провинции его с удовольствием слушали, а потом он накрал у них много ценных вещей и куда-то исчез. Красивый был человек. Карьера его сногсшибательна: он служил в «Люксе» мальчишкой на посылках, потом приехала какая-то очень богатая дама, которой он страшно понравился, и в конце концов он ее обокрал. Потом он начал из себя изображать йога, ходил зимой в одной сетке и с золотой ниточкой в волосах — такая бывает канитель елочная, и какая-то дама водила его на цепочке за руку по Кузнецкому. Потом он ходил и читал лекции о том, что надо питаться праной. У него было убеждение, что это действительно что-то съедобное, и он начал изготовлять какие-то пилюльки и говорить публике, что он больше ничего не ест. За ним публика стала следить и накрыла его в магазине, где он покупал колбасу, и хотела его бить, но побоялась, потому что он был очень сильный. Он действительно делал замечательные штуки. Я видела сама, как он разбивал невероятно тяжелые доски о голову. Наверное, голова была очень крепкая. Здоровые табуретки разбивал. У меня всегда от него было такое впечатление, что это какая-то жвачная корова, такое выражение у него было — человек совсем без нервов. Я как-то у него была в «Люксе». Меня интересовало, что же у него там такое. У него стоял там алтарь, покрытый черным бархатом, там он какие-то моления возносил.

Воспоминания Екатерины Тимофеевны Барковой о В. В. Маяковском. Маяковский продолжается. Сборник научных статей и публикаций архивных материалов. Вып. 2. М., 2009.