После первой смерти

6.

-Туалет, - произнесла Кет.

- И что туалет? - спросил Миро.

- Дети. Одному из них нужно выйти. И это значит, что каждому из них рано или поздно захочется в туалет.

- У нас нет туалета, - сказал Миро. - Они не смогут пойти в туалет. Тут некуда выйти вообще. Это – автобус.

- Объясни это им. Если дети хотят в туалет, то ты никак не сможешь остановить их, - сказала Кет, получив немного удовольствия этой крупинки вызова.

На лице у Миро выступила гримаса раздражения. Ему впервые пришлось отвечать за такого рода проблему – дурацкую проблему. Он сам был достаточно выдержан, чтобы не поддаваться капризам организма. К этому его когда-то долго приучали. Он смотрел на детей с отвращением и не хотел идти к Арткину с такой проблемой. Тот бы посмотрел бы на него как на дурака.

- Хорошо, и что вы будете с этим делать? - спросила Кет, удовлетворённая дискомфортом Миро.

Миро повернулся к детям:

- Кто хочет… - он размахивал руками, чтобы закончить предложение. Он ненавидел сырые и грубые американские слова. Дети безучастно смотрели на него. - Кому нужно в туалет? - сумел проговорить Миро.

Девочка подняла руку:

- Я, - подскочила другая рука, и третья.

- Тут… для этого… некуда идти, - неистово проворчал Миро, адресуя это Кет. Он ещё раз повернулся к детям. - Никто никуда не идёт, - завопил он на них.

Чтобы подчеркнуть слова, он стянул маску и механически закачал головой.

Маленькая девочка встала и вышла в проход. Поток влаги устремился вниз по её ногам прямо в её синие сандалики, превращая их ярко-синий цвет в тёмно-фиолетовый. Она начала плакать.

В тот момент, в автобус вошёл Арткин. Он снял маску. Девочка продолжила плакать навзрыд, всё громче и громче, а моча продолжала стекать по её ногам.

- Что происходит? - спросил Арткин.

- Дети. Им нужно в туалет. И они не могут больше терпеть, - ответила Кет, кивая на Миро и жалея несчастного ребенка, стоящего в проходе и промокшего от собственной мочи. Эти ощущения были хорошо ей знакомы.

Арткин проигнорировал Кет и стал говорить с самим Миро:

- Здесь ничего не поделаешь. В фургоне имеется пластмассовое ведро. Принеси его сюда, - и затем, повернувшись к Кет, он сказал:

- А у вас, мисс, появляется ещё одна обязанность. Вы отвечаете за ведро. -

Миро посмотрел на Кет глазами поверженного.

- И когда ведро нужно будет освободить, то с разрешения Миро вы будете это делать снаружи, - сказал Арткин. И адресуя детям: - Сейчас каждый из вас сможет сходить в туалет. Это будет не так, как у вас дома, но пусть для вас это будет приключением. Леди вам поможет.

Позже, Арткин вошёл в автобус с двумя бумажными мешками в руке.

Кет поняла, что в них, и что это значит.

- Нет! - закричала она, аж подпрыгнув.

Арткин замер. Миро задержал дыхание. Никто так ещё не возражал Арткину, и никто ещё не поднимал на него голос.

- Мисс, только не надо, - иронично сказал Арткин.

- Я не хочу, чтобы дети снова приняли наркотики, - сказала Кет. - Это опасно.

- Вас не спрашивают, мисс, - он сказал терпеливо, но в этом терпении слышалось предупреждение: «Не заходи слишком далеко».

- Вы сказали, что за детей отвечаю я, - сказала Кет. - Пока они находятся здесь, в автобусе.

- Тогда вы должны быть счастливы, что у нас есть наркотики, чтобы они вели себя тихо и спокойно, чтобы им и дела не было до того, что происходит. Это – надолго. День будет трудным для каждого из нас. Возможно, это продлится дольше, чем день. Два дня, три. Наркотики будут держать их в сонном состоянии. Это также поможет им, если что-нибудь произойдёт. Вы должны быть счастливы, что у нас есть наркотики.

- Но один из них умер, - напомнила ему Кет. - Одного из них наркотики уже убили.

- Это был несчастный случай, возможно, у ребенка было слабое сердце. Неожиданная реакция. Но на других это сказалось не так уж плохо.

- Нет никаких гарантий, - сказала Кет, понимая, что её возражения были бесполезны, её голос теперь дрожал.

- Нет никаких гарантий нигде в этой жизни, мисс, - сказал он, теперь продвигаясь по проходу, доставая из мешка леденцы и показывая их детям. Дети тут же отреагировали, протягивая руки: «Я хочу… и мне тоже… шоколад…»

Миро мягко, с облегчением выпустил воздух. У девушки больше не было аргументов. Но она бросила вызов Арткину, и снова Арткин не ответил. Все же, Миро знал, что Арткину не зачем отвечать. По-любому, девушка была обречена.

И наступил момент, когда дети снова оказались под влиянием наркотиков. Они снова стали похожи на сонных мух. Они бесформенно размазывались по сиденьям, дремали или просто смотрели куда-то в пустоту. Они престали реагировать на проходящую мимо них Кет. Ранее, проходя между ними, она пыталась узнать, как и кого зовут, пробуждая их от дремоты, пробуя найти с ними хоть какой-нибудь контакт. Ей уже были известны имена некоторых из них, но остальных она пока ещё путала. Она уже знала Монику, всё ещё тоскующую по своей Класси, и Алекса – веснушчатого, рыжеволосого мальчугана. Она запомнила Керен с крошечными серьгами в ушах и Криса – мальчика, который мог оказаться и девочкой с его вьющейся чёлкой и большими каштановыми ресницами, Раймонда со всё ещё закрытыми глазами и Кимберли в очках со стальной оправой и с треснувшей линзой. Элисон и Дебби, Кеннет и Джимми, которых она всё ещё не различала и продолжала путать их имена. Мэри с косичками, уже наполовину расплетёнными. Две сестрички Джини и Патти, о которых нельзя было и подумать, что они сёстры. Лицо Джини было бледным и тонким, почти прозрачным, а у Патти оно было тёмным и здоровым. Пи-Джи с тонким лицом и грустными глазами – он с таким трудом произнёс своё имя (кто ещё кроме Кет сможет узнать, как его зовут на самом деле), и Томми – в очках с роговой оправой, которые, как казалось, постоянно были мутными и вероятно подчёркивали его и так заметное косоглазие.

После последней дозы наркотиков, дети стали вялыми и сонливыми. Их руки и ноги, головы и плечи как-то несобранно шевелились. Они продолжали оставаться телами, но уже не людьми. Время от времени, кто-то мог поднять руку или пошевелить головой. Но изредка кто-нибудь из них мог вдруг пробудиться и чётко и осмысленно произнести: «Где мама? Где папа? Я хочудомой». Кет не могла бы успокоить бодрствующих детей, вороша рукой их волосы, касаясь их лбов, лаская их щёки, бормоча им что-нибудь приятное, пока вспышка пробуждения не проходила. И они снова погружались в сон, и снова начинали еле заметно трепетать веки, и иногда в уголках вялого рта вдруг появлялись слюнявые пузырьки.

Автобус был рассчитан на сорок мест, и Кет рассадила детей каждого отдельно, если кто-нибудь из них не хотел сидеть с кем-нибудь ещё. У кого-то был медведь Тэдди или другая мягкая игрушка. Джини, Мэри и Пи-Джи прятались под одеялами или под то, что от них со временем осталось. Пи-Джи обернул куском одеяла шею, материя которого была настолько ветхой, что оно было заплатано везде, где только можно. И Кет наблюдала за ними, погрузившимися в транс или сон, оказавшимися в мире без времени и ритма, и какая-то маленькая тусклая её часть была благодарна действию наркотиков. В какой-то степени они помогли. Наркотики скрывали от детей осознание сложности их положения, ограждая от кошмара бытия в заложниках. В этом состоянии они не думали об опасности, которая их окружила. Они не так сильно скучали по своим родителям.

Кет подумала о собственных родителях: «Боже, что они сейчас думают?» Она поняла, что их у неё и в мысли не было с момента захвата автобуса. Возможно, она преднамеренно заблокировала их в своём сознании, также как она старалась не думать о детях, когда училась в школе. Эти мысли вводили её в панику, если они были воспоминаниями. Ей надо было сконцентрироваться на автобусе и детях, здесь и сейчас. Нужно было прекратить нажимать на кнопку с надписью «паника».

Идя по проходу, Кет обратила внимание на Раймонда: его пухлые щёки, закрытые глаза, которые иногда двигались. Она убедилась в том, что на самом деле мальчик не спал, он претворялся.

Он сидел один на сидении, уткнувшись головой в заклеенное пленкой окно.

- Раймонд, - сказала она.

Он не отвечал. Она могла слышать его дыхание, видеть, как незаметно увеличивается и сужается его грудь.

- Раймонд, ты не можешь меня обмануть. Я знаю, что ты не спишь.

- Я знаю, - сказал он, его глаза всё ещё были закрыты.

- Почему ты притворяешься спящим? - спросила она теперь шёпотом.

- Я не ел конфет, - сказал Раймонд голос древнего старика.

- Почему?

- Моя мама не разрешает мне есть конфеты и жевать резинку – даже без сахара. Она говорит, что это плохо для моих зубов, и когда-нибудь я буду её за это благодарить.

Он открыл глаза. Они были ясными и встревоженными, превращая его жирное оплывшее лицо в лицо маленького умного человека – как бы взрослого в миниатюре. Он поднял глаза и посмотрел в переднюю часть автобуса, где на страже стоял Миро. Наклонившись к Кет, он прошептал:

- После того, как я услышал, как ты говорила с этими людьми, мне стало ясно, что в конфетах есть яд или наркотики. Я и Монике велел ничего не есть, но она меня не послушала. Тогда я притворился, что сплю, как и другие. Я подумал, что они разозлятся и накажут меня, за то, что я не сплю.

«Бедный ребёнок», - подумала Кет, один всё это время и не спит.

- Кевин вернётся? - спросил Раймонд.

- О, Раймонд…

Она боялась того момента, когда кто-нибудь из детей спросит о Кевине Макманне. До сих пор, никто из них ничего не сказал и не спросил о Кевине, не проявил ни малейшего любопытства к тому, что произошло, и почему Арткин вынес его из автобуса. Они, конечно, были в наркотическом трансе, и их чувства были притуплены. Вероятно, дети вели себя как взрослые, которые закрывают глаза на правду, претворяясь, что ничего не происходит. Или, может быть, мало, кто из детей может довериться кому-либо ещё кроме как матери или отцу; другие дети проскальзывали через жизнь, не забирая с собой ни малейшего опыта, ни даже воспоминаний. Какие бы ни были причины, Кет освободила детей от лишних вопросов, но оставила всё это Раймонду. Светлому и бдительному Раймонду.

- Кевин не вернётся, Раймонд.

В глазах Раймонда вспыхнула паника. Кет знала, что она не может сказать ему правду.

- Кевин заболел. Возможно, он заболел оттого, что было в конфете. Так что мужчина забрал его в фургон. В фургоне есть кровать. Ему там будет лучше.

- Они не должны давать детям то, отчего им может стать плохо, - сказал Раймонд.

- Я знаю, - сказала Кет.

- Они – плохие люди, - сказал Раймонд голосом внезапно ослабшего старика. - Кто-нибудь придёт, чтобы нас спасти?

- Я на это надеюсь, Раймонд, - сказала Кет, ища правильные слова. - Мы не одни, ты знаешь. Есть полицейские и солдаты. Они окружили мост. Я уверена, что они собираются вытащить нас отсюда.

- А ты, Кет, не ела конфет?

- Нет, мне надо быть бодрой и готовой ко всему.

Она коснулась его жирной розовой щеки и вдруг ощутила странное умиротворение. Она не знала почему. Возможно, потому что обнаружила союзника в тесном мире этого автобуса, даже притом, что ему было лишь пять лет отроду.

- Наверное, чем-нибудь я смогу тебе помочь, - сказал он.

- Наверное, - ответила Кет, чтобы он почувствовал себя лучше.

Внезапно, Раймонд закрыл глаза, и его тело расслабилось, а голова упала на бок. Моментом позже, Кет почувствовала близкое присутствие Миро. Когда он проходил мимо, его нога больно задела её руку. Она даже немного задрожала, хотя в автобусе было всё теплее и теплее, становилось жарко, скоро близился полдень. Миро снова занял свою позицию около двери. Кет посмотрела на Раймонда. Он почувствовал приближение Миро, и немедленно претворился спящим. Он был умным маленьким ребёнком. Ситуация внезапно предоставила Кет новые возможности. Слабый свет надежды. Мальчик не принял наркотики; она знала то, чего не знали налетчики. Возможно, этот мальчик сможет как-то ей помочь. Иногда ребёнок может то, на что не способен взрослый, пройти там, где взрослый не пройдёт. Её сознание ожило. Возможно и другое. Главное, чтобы Арткин, Миро и другие об этом не знали.

Она наклонила голову к Раймонду.

- Продолжай претворяться, - прошептала она. - Возможно, мне скоро понадобится твоя помощь. Я приду и поговорю с тобой позже.

Раймонд повернулся лицом к Кет. Один его глаз открылся и закрылся.

И это заставило её улыбнуться.

Бёдра у Кет горели и щипались.

Она думала: «Мне нужно срочно снять штаны». Её трусики были влажными, и кисло-солёная сырость разъедала её плоть.

Дети продолжали дремать в полумраке автобуса. Небо затянули облака. Отсутствие солнца и заклеенные лентой стёкла окон производили впечатление, что уже наступили сумерки. Тонкий поддельный сумрак смягчал остроту линий салона, и дремота начинала затягивать сознание Кет. День был неподвижен, автобус окружала тишина, если бы не случайное завывание сирены или хлопанье лопастей парящего в небе вертолета.

- Как долго это будет продолжаться? - спросила Кет у Арткина, когда минутой назад он заглянул в автобус – то, что он периодически делал, несмотря на присутствие Миро. Казалось, что этот вопрос она задала Арткину уже миллион раз, и уже миллион раз он ответил: «Никому неизвестно. Надо проявить терпение». Но ей хотелось одного, чтобы что-нибудь произошло и, наконец, как-нибудь закончилось. Каждый прошедший момент давал ей ощущение того, что он длился целую вечность. Она боялась того, что может случиться, если что-то пойдёт не так. Мысль, которая часто её посещала, была о том, что они не могут позволить остаться ей в живых. Её убьют в первую очередь. Она жила, осознавая это теперь уже долгое время – время, которое не имеет ни малейшего отношения к часам, висящим на стене или на запястье её руки. Её шок и ужас были приглушены и стали частью природы её существования. И, главным образом, она отказывалась об этом думать и старалась занять себя тем, что она ходила среди детей, обнимала то одного, то другого, или, выглянув из окна в поисках чего-либо обнадёживающего, могла глубоко вздохнуть. Она начинала чувствовать себя комфортно, проходя мимо сиденья, на котором сидел Раймонд, и лаская его по голове. Иногда, он открывал один свой яркий сверкающий глаз. В другой раз он не реагировал, и она надеялась, что он спит.

Что касается Миро, то имело факт его кровавое присутствие в автобусе. Его глаза следовали за нею, но смотрели куда-то ещё, если вдруг она оборачивалась на него. Он часто внимательно смотрел наружу и изучал внешний ландшафт, и это поразило Кет. Он не мог долго стоять в одной и той же позе, и казалось, что, будучи неподвижным, он так или иначе расслаблялся, будто этому он учился годами. Возможно, так оно и было. Он также периодически заглядывал в дыру в разбитом стекле, через которую была протянута цепь с замком, и упивался воздухом извне. Небольшой сквозняк рассеивал накопившийся в автобусе запах мочи и пота. Кет боялась, что её собственная моча немало добавила в запахи затхлого воздуха. Ей очень хотелось под душ, или хотя бы просто подмыться снизу. И ей нужно было просто снять штаны.

Миро стоял в проходе недалеко от дверного проёма и смотрел в куда-то мимо неё. Она прошла на заднюю площадку, касаясь пальцами то одного, то другого ребенка. Держась одной рукой за спинку сиденья, Кет расстегнула пуговицы на джинсах. Джинсы съехали с её бёдер, и вдруг из их кармана выпал кошелёк. Она не стала его поднимать с пола. Она переступила сначала одной, затем другой ногой, оставив джинсы с кроссовками на полу, и её обнажённые ноги ощутили прохладу, даже не смотря на жар, наполнивший салон автобуса. Она оглянулась через плечо: дети всё ещё спали, а Миро смотрел куда-то не на неё. Она стянула с себя трусики. Влажный нейлон также освободил её плоть. Она оттолкнула ногой их в сторону и замерла на мгновение, позволив воздуху нежно приласкать её раздражённую кожу. Она потирала пальцами кожу между бёдер, будто бы так она могла успокоить раздражение. Она снова оглянулась через плечо. Миро был на другом конце автобуса. Он замер на полушаге и заворожено смотрел на неё. Его словно заморозило. Его глаза теперь были огромны, он был поражён. Она могла это увидеть даже через полтора десятка метров. В тех глазах было что-то ещё. Она знала этот взгляд.

Она просто пришла в ярость, будучи обнаруженной с выставленными напоказ голыми ягодицами. Кет схватила джинсы и дрожащими пальцами натянула их на ноги. Когда она оглянулась снова, Миро уже не было, словно там никогда вообще его не было.

Увидев на полу кошелёк, она остановилась и подняла его. В прошлом году она получила его на День Рождения от матери. Перебираясь из кармана в карман, он уже был сильно изношен и затёрт. Уже засовывая его в карман, она вспомнила об облезлом и потемневшем ключе, болтающемся среди мелочи. Ключ от автобуса, который несколько недель тому назад дал ей дядя, который она не потрудилась посадить на цепь в связку с другими её ключами. Этим утром, дядя оставил свой собственный ключ в замке зажигания, когда он зашёл в дом, чтобы попросить её отвезти детей в лагерь. Кет взяла ключ. Он подарил прохладу её ладони. Она сильно его сжала, желая подтвердить его наличие, почувствовать, что он есть у неё на самом деле. Она внимательно посмотрела вокруг. Миро не было. Дети спали. Здорово. Она опустила ключ внутрь одного из кроссовок. Она натянула кроссовок и почувствовала, как ключ скользит в его носок. Ключ расположился между пальцами её ноги. Она шла к своему водительскому месту и чувствовала облегчение. Её рука снова трепала затылки детей. «У меня есть тайна», - подумала она с восхищением и почти легкомысленно. Не только тайна, но и оружие. Оружием был ключ, который нужно было использовать против налетчиков. Ключом можно было бы завести автобус, который выведет их отсюда. Она прошла мимо Раймонда. Ещё одна тайна: Раймонд, который не спит, Раймонд, который в трезвом сознании.

Её трусики скомкались у неё руке. Кет втиснула их в задний карман джинсов. Она подумала о Миро и о том, как он на неё посмотрел, когда она стояла на другом конце автобуса почти голой. Она запомнила его взгляд. Ни одна девушка не может ошибиться в этом взгляде. Возможно, в её маленьком патетическом арсенале было ещё одно оружие.

Кто-то из детей закричал. Это был крик кошмара, который расколол тишину. Она подошла к ребенку. Это была Моника, ей приснилось что-то ужасное. Кет мягко и сладко стала что-то нашёптывать ей на ухо. Сладко – потому что, возможно, и она и дети уже не были в столь безнадежном и беспомощном положении.

Миро вошел в автобус и снял маску. Кожа на его лице была красной и распаренной. Кет была занята кем-то из детей, она была просто поглощена ими. Дети выводили Миро из себя. Они были тяжёлым бременем в этой операции. Их неугомонность и непредсказуемость действовали ему на нервы. Их крики постоянно нарушали тихие моменты, когда он мог о чём-нибудь помечтать, вспомнить себя и Эниэла в давние времена, когда его брат был ещё жив. Дети постоянно нуждались во внимании девушки, что ему не позволяло приблизиться к ней и завоевать её доверие. Арткин сказал, что она была под его ответственностью, но ему казалось, что он не справлялся со своей работой. Она всё время уклонялась от контакта с ним, старалась не встречаться с ним глазами, находя что-либо срочное среди детей.

Он наблюдал за ней. Теперь он видел джинсы, скрывающие её плоть, которая несколько минут тому назад была отрыта его глазам. Бледно-розовая плоть. Ничем незащищенная. То была его первая реакция после шока, когда его глазам представилось её голое тело, пылающее в полумраке автобуса. Она казалась такой… он искал слово и нашел его на своём старом языке. Он попробовал перевести его на английский, и придумал только: незащищенное. Или, может быть, невинное. Но вся невинность исчезла, когда она обернулась и увидела, как он на неё смотрит. Гнев вместо всего. И её гнев ужалил его, будто он был пойман ею за непристойным занятием, будто бы он был одним из тех людишек с Тайм-Сквер, которые платят деньги за то, чтобы посмотреть на голых женщин. Иногда ночью он мечтал о том, чтобы рядом с ним была темнокожая девушка с округлыми, объёмными формами, чья бы плоть флиртовала перед его глазами за прозрачной занавеской. Он ни разу не видел женщину или девушку без одежды, разве что на фотографии где-нибудь в журнале, пока он не увидел её – Кет, с её тонкими плоскими ягодицами и собранными мышцами на её бёдрах, и всё это поразило его.

Его лицо всё ещё горело, пока он продолжал смотреть на неё. Она ещё не знала о его присутствии, или если даже знала, то притворялась, что не видела, как он вошёл в автобус. Один маленький мальчик помахал ему рукой. Тот, у которого не было зуба. Миро ему не ответил. Помахать ребенку ему показалось бы смешным. Пускай эта девчонка будет с ними говорить и махать им рукой. В этом заключалась её работа. Мальчик продолжал искать контакт с Миро. Кет снова посмотрела на него, и Миро на её лице не нашел и капли гнева. Было бы хуже, если б она вела себя так, словно его не было вообще, словно он был невидимым или прозрачным. Ребёнок снова помахал ему и крикнул: «Хай!», - на этот раз ярко и улыбаясь. Девушка сказала: «Он симпатизирует тебе. Почему ты не махнёшь ему в ответ?»

Миро смутился, его лицо налилось жаром больше чем когда-либо, пульс загромыхал в его висках. Он неуклюже помахал ребенку рукой, и его голос странно крякнул: «Привет…» Он хотел, чтобы его голос зазвучал сильно и уверенно, но тот подвёл его, внезапно оказавшись слишком высоким и фальшивым. Его лицо теперь стало алым, и Миро отвернулся. Он натянул на голову маску. Он снова стал пялиться в разрез на лобовом стекле, будто бы изучает происходящее снаружи. Он был озадачен и изумлен, но какая-то малость в нём налилась приятным теплом. Эта девушка с ним заговорила безо всякой злости и гнева. И теперь он мог с удовольствием вспомнить её нагое тело, вид которого наполнил его теплом, чего прежде он ещё не знал.

Раймонд был хорошим мальчиком. Он всегда делал лишь то, что ему велела мама. Он любил маму. Она была красивой и всегда хорошо пахла. Она покупала ему игрушки и игры, но она не портила его. Его портил отец. Или пытался портить. Отца он любил так же, как и мать, но, конечно же, по-другому. Иногда, это озадачивало Раймонда. Ему нравилось обнимать мать и прижиматься лицом к её шее. Но также он любил сидеть вместе с отцом на стуле. Он мог тихо сидеть рядом, в то время как его отец смотрел по телевизору очередную игру «Ред-Сокс». Запах отца ему тоже нравился. Если мать пахла приятно, как её духи, то у его отца был запах свежего воздуха, такой же, как и у дров, сложенных возле камина.

У матери Раймонда были седые волосы, а его отец был лысым. Он слышал, как они говорили: «Раймонд – поздний ребёнок». И он начинал волноваться, когда слышал, как родители кому-нибудь об этом говорили. Он знал, что означало это «поздний». Это означало, что не вовремя. Опаздывать было не хорошо. «Поторапливайся, мы опаздываем…» - его отец мог сказать матери, или нянька могла сказать его родителям: «Если вы опаздываете, то уж заплатите за лишний час». И однажды они куда-то ехали на машине, и отец сказал: «Теперь мы не опоздали», или мать, звоня отцу по телефону, могла ему сказать: «Не задерживайся». Иногда, ночью, лёжа с открытыми глазами Раймонд подолгу размышлял, почему он поздний, почему, когда они были у кого-то в гостях, кто-то сказал: «…поздний ребёнок – это такая радость для родителей». Раймонд не знал, что такое радость, а лишь то, что предполагает «поздний». Он начал плакать, и у него заболел живот. Он старался делать всё, чтобы мама и папа могли гордиться им, чтобы как-то восполнить пробел, стоящий за словом «поздний». В его комнате всегда было чисто и опрятно. Он старательно мыл перед едой руки, не суетился, не нервничал и не волновался, и никогда не ел сладостей, кроме как по особому случаю.

Теперь в автобусе, Раймонд ни о чём не волновался. Он боялся людей в масках. Он боялся, что они узнают, что он поздний ребёнок. Он был рад, что с ним в автобусе была эта девушка, которая иногда приходила к нему. Она напоминала ему мать даже притом, что волосы у неё были совсем не седые. Её звали Кет, и ему нравилось ее имя. Она сказала ему, что он сможет в чём-нибудь ей помочь. Так же, как иногда он помогал отцу приносить дрова для камина. Все довольны, когда им помогают. И ему хотелось помочь Кет.

И ожидая момента, когда он сможет ей помочь, он закрывал глаза.

Но не всегда.

Иногда он их открывал.

То один, то другой.

Иногда сразу оба, но ненадолго, чтобы никто не заметил, особенно те плохие люди. Они могут рассердиться за то, что он не съел конфету. И это будет также плохо, как если станет известно, что он поздний ребёнок.

Наконец, Арткин позвал к себе Миро.

Антибэ поднялся в автобус и кивнул головой в сторону фургона.

Антибэ говорил редко, но когда он это делал, то его голос был хриплым, рычащим, будто говорить ему было трудно.

- Ты ему нужен, - сказал Антибэ. - А я за ней понаблюдаю.

Миро глянул на Кет, гадая, какова будет её реакция на присутствие этого громилы. Некоторые представляют собой угрозу лишь просто присутствуя – Антибэ был одним из таких, и без маски он был ещё страшнее. Миро полагал, что где-то внутри себя Антибэ мог бы быть поэтом, и даже очень лиричным, но внешне – от него бросало в дрожь. Эта мысль удивила его. И вообще, откуда берутся такие мысли? К нему никогда ещё не приходили мысли, похожие на полет дикой птицы. Его устраивало то, что обо всём думал Арткин, строил планы, взвешивал.

Кет с опаской посмотрела на Антибэ, или даже с ужасом. И это понравилось Миро, на которого она старалась не смотреть, и в присутствии которого, казалось, она вела себя свободно и расслабленно. «Я завоюю её доверие», - подумал он, поскольку Арткин велел ему это сделать.

- Будь осторожен, там снайперы, - прорычал Антибэ, когда Миро натянул на голову маску.

- Я скоро вернусь, - обратился к Кет Миро.

Он резко от неё отвернулся, боясь, что его обещание вернуться было способом показать, что он, конечно, присутствует здесь в автобусе, чтобы её защитить. Когда он выходил наружу, то он почувствовал, как её глаза смотрят ему в след. Фургон был лишь в нескольких футах, но ему надо было быть осторожным. Нужно было идти в присядку, чтобы не быть открытым для снайперов даже притом, что ограждение было достаточно высоким. Промежутки между шпалами и пропасть под ними заставили его осознать, как высоко они над рекой. Трухлявая древесина шпал не внушала Миро доверия, и это заставило его осторожно прокрасться к фургону.

В фургоне было жарче, чем в автобусе. Там было теснее, и всё было завалено ящиками и мешками, при этом пахло чем-то несвежим или даже протухшим, словно слишком давно лежащая на солнце еда. Стролл стоял сзади и через разрез в плёнке, наклеенной на стекло заднего окна, наблюдал за происходящим. Когда вошёл Миро, он даже не обернулся. Стролл всегда вёл себя так, будто на этой планете был лишь он один. При всём этом он был замечательным водителем, и Миро любил смотреть, как он ведёт машину.

Арткин сидел перед радиостанцией, и его искалеченная рука крутила ручку настройки. Прогнивший воздух внезапно наполнился свистом и треском статических разрядов, а затем из динамика послышался голос: «Кей-Эл-Си, зайдите за угол. Теперь для «ноль девять шесть». Повторяю: Кей-Эл-Си, зайдите за угол. Теперь для «ноль девять шесть».

Другой голос: «Параллель, параллель».

И тишина.

- У них своя система кодов, - сказал Арткин. - Но это для нас это не преграда.

- О чём они говорят? - спросил Миро. В других акциях у них также была радиостанция, хотя Миро никогда не обращал внимания на то, что по ней сообщалось. Сообщения были всегда закодированными, и Миро находил их утомительным треском. Для него было достаточно неприятно пользоваться американским языком и пытаться на нём думать без того, чтобы иметь необходимость изучать также и их армейские коды.

- Они не говорят ни о чём таком, чего бы мы не знали, - сказал Арткин. - Развёртывание их людских ресурсов, размещение их в стратегических точках. Главным образом, они используют слова, обозначающие занимаемые места для действия. Им также приходится ждать.

- А чего же ждём мы? - ещё решительней спросил Миро.

Стролл изменил своё положение у заднего окна. Небольшое шевеление, но достаточно выразительное, потому что Стролл часами мог оставаться без движения. «Возможно, я удивил его вопросом, заданным Арткину», - подумал Миро, и его взяла гордость за актуальный вопрос, который он задал. Но мог ли Арткин обращаться с Миро как с ребёнком столь долго? И разве он не заслужит своё мужество в ближайшее время, если не сегодня, то завтра?

- Хорошо, Миро. Расскажи мне, что ты видел с моста, и затем я расскажу тебе о том, что ты не видел.

- Я видел, что мы окружены. Полиция и солдаты: они всюду вокруг моста. Их штаб основан в здании на том берегу ущелья. В лесу – снайперы. Иногда над нами парят вертолеты. А у нас в автобусе дети и девушка. Один ребенок умер… - он начал колебаться. Имелось ли у него что-либо ещё? Он снова поразился тому, как Арткин умел превратить его защиту в упрямство и непокорность. Он сказал, что в ответ расскажет Миро о том, чего тот не знает.

- Ладно, ты обобщил ситуацию, насколько твой интеллект смог тебе это позволить. Теперь – то, чего ты не можешь увидеть, Миро, чего ты не можешь знать, - Арткин смахнул со лба бусинки пота своей целой рукой. - Мы вошли в союз с людьми, которые не имеют отношения к нашей нации и вере. Революционеры – это не только мы, Миро. Они существуют среди всех наций, даже здесь в Америке, при этой их так называемой демократии. Я не могу назвать тебе, с кем мы вошли в союз – я даже сам не знаю. За это отвечает Седат.

Седат. От этого имени у Миро по спине пробежали «мурашки». Седат был над Арткиным и над каждым. Он ставил задачи и распоряжался людьми. Миро видел его лишь дважды: в первый раз, когда он закончил обучение и собирался отбыть в Америку. Тогда Седат пожал ему руку, как и каждому из них, всем кто тогда окончил школу борцов за свободу. Человек мелкого сложения, с горящими глазами и губами, подобными тонким ножам. Его рука в ладони у Миро выглядела необычно. Она была словно из старого картона, сухая, будто её кожа была трансплантирована с его лица. Второй раз он его видел в Бостоне за несколько дней до этой операции, когда Седат вместе с Арткиным сидели на скамейке в городском парке. Миро оставался в фургоне, в то время как Стролл и Антибэ стояли на страже, каждый в своей точке. Миро хотел лишь быть незамеченным им, он дрожал и боялся даже мельком взглянуть в его направлении, будто бы взгляд Седата мог как-то его отравить, даже издалека. Седат был лидером борцов за свободу во всей Северной Америке. Осознание его причастности к захвату автобуса, показало Миро, насколько всё это было важно.

- Этого для тебя достаточно, Миро, чтобы ты знал, что удержание в заложниках детей в автобусе для нас стратегически важно, и это будет продолжаться до тех пор, пока все требования не будут выполнены.

Миро ожидал и надеялся, что Арткин расскажет ему об этих требованиях без того, чтобы его об этом спрашивать.

- Наши требования, Миро. Выпуск политических заключенных, сидящих здесь в американских тюрьмах. Мы должны показать миру, что революционеры не могут быть заключёнными в тюрьмах. Во-вторых, мы требуем десять миллионов долларов для продолжения нашей борьбы, для финансирования наших операций, в-третьих, мы требуем, чтобы Америка закрыла одно из своих секретных агентств, работающих на американское правительство. Агентство, работающее во всем мире. Правда, это уже не наша забота. Нам нужно две вещи: деньги, конечно, в которых мы отчаянно нуждаемся, особенно американские доллары. И факт, что мы способны войти в союз и работать с другими организациями.

- Но почему для нас так важен этот союз? - спросил Миро. - Наша работа и так шла хорошо, Арткин. Ты сам это говорил много раз. Обстрелы, взрывы, всё это сделало нас известными – все о нас знают.

- Потому что, Миро, - Арткин терпеливо выдохнул. - Теперь нам нужен шаг, в котором не будет насилия. Взрывы, убийства и конфронтация не могут выкупить для нас нашу родину. Это было нужно, чтобы лишь привлечь внимание. За ужасом и террором должна последовать политика, переговоры, слова. В надлежащее время слова будут иметь большую силу, чем бомбы. Пока ещё нашим главным инструментом являются бомбы, но обязательно настанет время, когда мы должны будем использовать слова.

- Слова, - прошептал Миро. Он устал от слов. Он учился действовать, применять силу, а теперь он почувствовал себя преданным. Арткин каждый раз говорил, что каждая их акция служила завоеванию их позиции, и теперь правила изменились. Он также понял, что Арткин руководил отнюдь не всем. На заднем плане вырисовывался Седат. Здесь, на этом мосту они были словно марионетки, а Седат дёргал за верёвочки.

- Терпение, - сказал Арткин. Возможно, в глазах у Миро он увидел сомнение или даже разочарование. - Мы пришли к тому моменту, когда наступает время перемен. Союз, в который мы вошли, в конце концов, для нас будет неплох. Сегодня мы им помогаем уничтожить секретное агентство, а завтра, как-нибудь ещё они помогут нам освободить нашу родину. У нас разные цели и задачи, но мы можем помочь друг другу. У нас ещё будет много разных мостов, Миро. Эта операция только первая.

- И что это за операция? Что теперь будет? Как долго мы будем ждать? - задавая такие вопросы Арткину, Миро походил на девушку, оставшуюся в автобусе.

Снова Стролл шевельнулся, и снова Миро подумал, не много ли вопросов он задаёт?

- Когда требования будут выполнены, приземлится специальный вертолет. Мы - ты, Стролл, Антибэ и я сам сядем в него. Мы доберёмся до аэропорта в Бостоне. Там нас будет ждать самолет, на котором затем мы пересечём Атлантику.

- На родину? - спросил Миро, почувствовав внезапную волну надежды, поднимающую ему настроение.

- Нет. Пока ещё нет, Миро. Чтобы попасть домой, нам понадобится ещё тысяча таких союзов. Но мы прилетим туда, где мы будем в безопасности, где какое-то время мы сможем отдохнуть.

- Но как они нас выпустят?

- С собой в вертолёт мы возьмём одного из детей. Ребёнок будет числиться в одном из наших паспортов. Это будет мальчик или девочка. Я ещё не решил. Один ребенок – это лучше, чем шестнадцать или двадцать шесть.

- Если один ребенок лучше, чем шестнадцать, то зачем мы удерживаем целый автобус детей? - спросил Миро, оставив предостережения в стороне и позволив своему гневу влиться в произносимые им слова.

- Миро, Миро. Ты забыл то, что изучал в школе. Эффект операции является её задачей. Эскалация – это ответ, Миро. Помнишь? Один заложник в опасности это уже эффект, шестнадцать таких заложников – эффект сильнее в шестнадцать раз, хотя жизнь единственного заложника, к тому же ребенка, может иметь столь же сильный эффект, как и угроза шестнадцати заложникам, - такая арифметика всегда ослепляла Миро. - Нам нужен эффект, Миро. Мы не убиваем, если этим нельзя чего-либо добиться. Без эффекта нет ничего. Так что мы взяли шестнадцать детей в заложники для достижения нужного нам эффекта – для привлечения внимания. Пока непохоже, что об этом знают, и как все об этом узнают? А на что средства массовой информации: телевидение, радио и газеты? Они – наши союзники. Без них наши действия не были бы возможны, спрячь мы в секретном месте одного ребёнка в заложники или шестнадцать. Заложники должны быть на высоком мосту, на виду у всего мира, чтобы это показывало телевидение, чтобы об этом говорилось по радио, писалось в газетах…

Миро стоял и кивал. Всё это было оправдано и имело смысл, но уже утомило его. По крайней мере, Арткин теперь ему доверял, объяснял ему суть дела. Он также не принял возражение Миро как гнев или дерзость. Он задавал смелые вопросы в присутствии Стролла, и Арткин на них отвечал.

- Вот, что на этот раз произошло, Миро. Седат – лицо, ведущее переговоры о выполнении наших требований. Крайний срок для их выполнения – завтра, в девять часов утра. Если к тому времени они не будут выполнены, начнут умирать дети. Возможно, также и мы, хотя мы рискуем с самого начала наших акций здесь, в Америке. Но Седат и те, кто с нами в союзе, уверены, что эти требования будут выполнены. Насилие и кровь польется с американских телеэкранов, но у этих людей на самом деле не самые сильные животы. До сих пор они прятались за страдания других наций, старших наций, которые старше чем Америка. И они не допустят смерть детей.

- Как мы узнаем, что требования выполнены? - спросил Миро.

- Вот радиостанция. Она принимает и частоту, на которой мы сможем принять информацию, которую пошлёт нам Седат. В шесть после полудня он сообщит нам, что переговоры ведутся на самом деле. В полночь он сообщит, что всё идет в нужном нам направлении. Завтра, в девять часов утра, будет информация о том, что требования выполнены. Это – крайний срок: завтра в девять утра. Теперь, это важно, если мы не получаем сигнал в девять утра, то это означает, что акция не удалась, требования не выполнены, и я должен предпринять необходимые шаги. Первый шаг: убить детей, чтобы показать, что в следующий раз требования должны быть выполнены. Тогда я должен прояснить, что это лучший способ для нас, чтобы сохраниться, если это возможно. Но, как ты знаешь, Миро, самосохранение для нас значения не имеет. Кроме как, если жить, чтобы снова бороться. Иначе, лучше умереть в сложившейся ситуации, что будет лучшим способом сослужить нашему делу.

Миро почувствовал, что Арткин не умрёт никогда. Он принимает возможность собственной смерти, как естественный результат его работы. Но возможно ли такое, чтобы умер Арткин. Они никогда не отвоюют свободу их родины, если люди, такие как Арткин, будут умирать. Мир без него станет бессмысленным. Как и жизнь самого Миро.

- Ещё вопросы? - спросил Арткин на удивление дразнящим голосом, и почти улыбаясь. - Мне понравились твои вопросы.

Миро аж раздулся от гордости, наполнившей его легкие, когда он задержал дыхание. Он стоял по стойке «смирно», не понимая, на что он идёт. Умереть вместе с Арткиным для него было бы большой честью. Он чувствовал жалость к тем, кто жил без предназначения, подобно многим американцам его возраста, которых он видел, подобно той девушке в автобусе.

- Теперь, Миро, возвращайся обратно в автобус. Наблюдай за девушкой и за детьми. Скажешь мне, когда тебе покажется, что им нужно добавить наркотиков. А девушка, смотри, чтобы с детьми от неё был прок. Если она с ними не справляется, то скажешь мне, и затем ты сможешь выполнить свою миссию. Здесь твой выбор. Но, пускай живёт, пока для тебя она будет полезна.

- Да, - сказал Миро, всё ещё полный гордости за то, что Арткин, доверяя ему, ответил на все его вопросы.

Стролл снова зашевелился у окна. «Пускай пошевелится», - подумал Миро. - «Пускай прокомментирует услышанное своим шевелением. Сегодня, я с ним на равных».

Он уже собрался выйти из фургона, как Арткин коснулся его плеча. То был жест «мужчины мужчине». Ему хотелось, чтобы здесь был Эниэл, чтобы можно было разделить с ним этот момент.

Пока Миро что-то делал в фургоне, Кет на протяжении этого времени было нелегко. Человек, которого Миро назвал Антибэ – Анти… Бии [bee - пчела (англ.)] – смотрел на нее, не отводя глаз, куда бы она ни пошла, что бы она ни делала. Его глаза впивались в неё, как пиявки. Она ещё ни разу прежде не видела таких глаз. В них не было ни тоски, ни желания, ни чего-либо ещё. Это были плоские глаза, глаза мертвеца, в которых будто бы не было никакой жизни вообще, кроме того, что они отражали – и они отражали её. Её заворожённый образ, застывший в его глазах. Безумие, призрак, привидение.

Уходя от этих глаз, Кет бродила среди дремлющих детей. Она уже сбилась со счёту, сколько раз за этот день ей становилось нелегко, и она отвлекалась на детей. С другой стороны, если бы не дети, то её уже бы здесь не было. Одно взамен другому, не так ли? И если так, то она вообще была тут вместо своего дяди, с его неприязнью ко всем и вся. Он вообще на дух не переносил детей. Ещё у него была язва и высокое давление. Он по совместительству на лето подрабатывал водителем автобуса, чтобы немного добавить денег к пенсии после увольнения из Халловел-Пластик-Компани, производящей изделия из пластмассы, и, черт возьми, как он говорил, где-то пару часов в день ему нужно было терпеть этих маленьких ублюдков. Оставшееся время он или доставлял пожилых жителей Халловела к торговым центрам, или отвозил группы отдыхающих на курортные пляжи и к историческим достопримечательностям.

Кет пересела к Монике. Из носа ребенка ручьём текли сопли. Кет долго рылась в карманах, чтобы найти салфетку, но нашла лишь только скомканные трусики, теперь маленький влажный шарик. Кет вытерла нос Монике своим рукавом, хотя при этом её чуть не стошнило. Поступил бы так её дядя? Можно держать пари на осла, что нет. Она заметила, что в течение этого она всё больше и больше начинала ругаться. Не в слух, так или иначе. Это были не то, чтобы ругательства, однако слова в её уме и на её языке становились всё грубее. Она подумала, что, возможно, это что-то между бравадой и трусостью. И грубый язык может заставить почувствовать тебя жёстче, храбрее. Возможно, для какого-нибудь школьного грубияна, его грубость в поведении и в языке, были реальным способом уйти от внутреннего страха перед собой и другими. Сейчас на таком языке она говорила сама с собой, чтобы просто не упасть духом, чтобы спрятаться за храбрость. «Христос», - подумала она, удивляясь этой мысли. И ей тут же стало лучше, когда она подумала о том, что одно и то же слово «Христос» могло быть, как и ругательством, так и молитвой. И ещё одна бредовая мысль, слышит ли Христос разницу между молитвой и ругательством, когда произносят его имя? «Смешно», - сказала себе Кет, вытирая руку о собственные джинсы. - «Или я становлюсь истеричкой?» Все эти мысли и тот парень, которого зовут Антибэ, и который смотрит на неё с передней площадки автобуса, и ещё ключ в её кроссовке. Ключ, который дарит надежду на то, что отсюда можно уйти. Когда вернётся Миро, а Антибэ уйдёт, она должна будет сидеть на своём водительском месте и думать, как вывести автобус с заклеенными лентой окнами. А Миро – что он? Сможет ли она как-нибудь его использовать?

Моника снова погрузилась в сон, и Кет оставила её, чтобы проверить других детей. Она села на сидение рядом с Раймондом, ей было интересно, на самом ли деле он спит или только притворяется. Почувствовав её присутствие, он открыл один свой ясный глаз, Кет улыбнулась ему, и он снова его закрыл. Она мягко взяла его руку и подержала её в ладони. Через какое-то время его рука расслабилась, и его дыхание запульсировало в ритме сна. Возможно, ей было бы неплохо угоститься их шоколадом и на какое-то время погрузиться в сон. Внезапно она почувствовала себя подавленной, несмотря на то, что она знала о секретном ключе. Она не была героиней, и её жизнь не обременяла её репетициями героических поступков. Она лишь оказалась в руках сумасшедших в этом автобусе вместе с детьми. Она видела их без масок, так что они не позволят ей уйти ни под каким предлогом. Она шевелила ключ пальцами ноги. Так… так, что тогда она теряет? Почему бы ей не попробовать резко завести мотор и не вытащить отсюда этот чёртов автобус вместе с собою и детьми? Ей нечего терять. У неё нет выхода. Почему же нет?

«Эй, подожди минутку», - подумала она. - «Что здесь происходит? Почему, когда такой всплеск надежды, я как в яму провалилась? Почему бы нет? Всё могло бы быть и хуже, и как только это начинаешь принимать, то можешь начать надеяться, искать возможности, и даже предаться легкомысленности потому что, черт возьми, тебе больше нечего терять, правильно? Правильно».

Она закрыла глаза, ликуя во внезапном потоке мыслей: «Будем считать это благословением», - думала она. - «Теперь будет наша песня. Ключ. Миро – он, очевидно, их слабое звено. И даже маленький Раймонд – ясность его ума и интеллект». Она осознавала эти свои новые реалии и надежды. От этих свежих мыслей у неё аж спёрло дыхание: «Возможно, эта надежда – выход из безнадежности, и что природа противоположности несет в себе семена жизни. Любовь появляется из ненависти, добро из зла. Разве цветы не прорастают в грязи?»

Дыхание к ней вернулось, и она почувствовала, как у неё задрожали губы. Христос, такое открытие. Теперь она не была уверена: молилась ли она, думала или ругалась про себя. Она ни разу не бывала у психолога с чувством отчаяния. Ей фактически не приходилось задумываться о том, что было за пределами написанного в учебниках, и осознание того, до чего её мысль дошла сама, настолько удивило её, что ввело в своего рода экстаз, которого она не знала прежде. Экстаз не эмоций, а сознания и интеллекта.

Почувствовав облегчение, она осмотрела всех вокруг для того, чтобы с кем-нибудь разделить всё, до чего она дошла своим умом. Никого для этого, конечно же, не нашлось. Она наклонилась и поцеловала Раймонда в его пухлую щеку, но так, чтобы он не проснулся, если спал.

И Миро вернулся.

- Зачемвы всё это делаете? - спросила она, пытаясь удержать хоть какую-нибудь нотку резкости в голосе, так нуждающемся в дружелюбии и заинтересованности. Под словом «это» она подразумевала автобус, дети, налёт и весь этот кошмар.

Миро знал, что она имела в виду:

- То, что мы и должны делать, - ответил он на тщательном, выверенном английском, будто он шёл по натянутому речевому канату. - Это наша работа, наша обязанность.

- Ты имеешь в виду, что ваша работа – это похищать детей, причинять людям вред, терроризировать их? - голос её не слушался, он крушился, как рассыпающееся на щепки трухлявое бревно.

- Это – война, и всё это – её часть.

- Что-то я не слышала ни о какой войне.

Он выглядел таким юным и беззащитным, у него были такие невинные карие глаза и чувственный рот – такая противоположность тому, что в маске.

После того, как из автобуса удалился Антибэ, у неё оставалось ощущение его взгляда. Кет прошла в заднюю часть салона и села на заднее сиденье, обдумывая свои дальнейшие действия. Ей надо было одержать верх над Миро, или, по крайней мере, попробовать с ним поговорить, чтобы немного сломать барьер, отгораживающий его от неё. Она видела, как он на неё смотрит. Это был взгляд, предполагающий превосходство – взгляд мужчины, и, более того, это был взгляд не на жертву, а на женщину – на молодую и привлекательную. Она осознавала всю правду и ужас ситуации: ей нужно было сделать так, чтобы ему было трудно её убить. И когда, вернувшись, он посмотрел на неё и проверил, в порядке ли дети, она заставила себя улыбнуться. Возможно, это было слабое подобие улыбки, но это был её трюк. Немного погодя он подошёл и сел рядом с ней на заднее сиденье. Он снял маску и положил её себе на колени.

И теперь они говорили о какой-то войне, о том, чего она не ожидала, начиная эту беседу. «Но», - подумала она. - «По крайней мере, мы уже говорим, общаемся».

- Война не прекращается ни на минуту, - продолжил Миро. Это была тема, которую он любил, которую они так много обсуждали в школе. - Наша обязанность – напомнить людям, что война не прекращается, что в неё вовлечен весь мир, и что никто от этой войны не свободен, пока не будет свободна наша родина, - ему хотелось, чтобы здесь присутствовал Арткин и слышал его, чтобы он видел, как хорошо он усвоил его уроки.

- Где находится твоя родина? - спросила Кет.

- Моя родина далеко отсюда, через океан.

Кет обнаружила в его голосе тоску:

- Как она называется?

Миро колебался. Он так долго не упоминал имя его родины – так же, как и своё собственное имя, что ему стало интересно, как же это будет звучать на его родном языке. И также он колебался, потому что не знал, как много он может ей рассказать. Он хотел завоевать её доверие, но при этом не предать ни себя, ни других. Если он не произносил громко это слово даже при Арткине, как мог бы он это сделать при ней?

- Ты не знаешь это место, - сказал Миро. - Но это – сказочный край.

- Расскажи мне о нём, - сказала Кет.

- Сам я никогда там не был. Я никогда не видел свою родину.

- Ты никогда её не видел? - недоверчиво спросила Кет. - Как же ты можешь знать о том, как красива твоя родина, когда ты находишься здесь?

- Я слышал это от стариков, живущих с нами в лагерях, и они рассказывали нам, насколько она красива. Они рассказывали, что если снять ботинки, то можно почувствовать богатство земли кожей своих ног. Там растут плодородные апельсиновые деревья, и летают голуби и жаворонки, и это – бальзам для глаза и духа, - он теперь повторял слова старика, и его голос лился, словно музыка. - Речная вода там нежна, а солнце шлёт земле благословение и на восходе одевает её в золото. Там небо синее, как вымытый дождём изумруд.

Кет подумала: «Такой странный мальчик, и какая патетика».

И затем она вспомнила, что в его кармане лежит пистолет, и один ребенок уже мертв.

- Кети, Кети… - вдруг закричал кто-то из детей.

Крик вернул её в реалии раскалённого на солнце автобуса и душного, горячего воздуха, наполнившего салон. Удушливый запах мочи поднимался из стоящего где-то поблизости пластикового ведра.

Кет вслушалась, но крик не повторился.

- Старики в лагерях, - сказала Кет. - В каких ещё лагерях?

Миро был доволен её вопросом. Ей было интересно – он хорошо делал свою работу. Но как он мог ей что-то рассказывать о лагерях беженцев, о бесконечной веренице гадких, переполненных убогими людьми мест, через которые он и Эниэл прошли первые годы своей жизни, когда никто не знал и не желал знать об их жалком анонимном существовании? Они существовали благодаря милостыни незнакомых людей, и когда не было милостыни, то они воровали. Эниэл был мастером в этом деле. Иногда где-нибудь на рынке Миро кого-нибудь отвлекал, а в это время ловкие руки Эниэла могли что-нибудь схватить – что бы то ни было, всё, что попадалось под руку. Пригодиться могло всё, что угодно. Как-то раз Эниэл вывернул из старого брошенного грузовика аккумулятор, и они обменяли его на еду. Пища была подпорчена и вызывала у них отвращение, но и тот аккумулятор также был бесполезен. Как обо всём этом он мог рассказать девушке?

- Моя нация превратилась в изгоев, мою родину заняли другие. Но нам позволяли жить в лагерях, - Миро изо всех сил старался поддержать её интерес, чтобы только не рассказать ей о голоде, о воровстве, о милостыни. Он не хотел перед ней унижаться.

- Ты сказал мы, кто были эти мы? Твоя семья, твои родители?

- Только мой брат Эниэл и я. Он был на два года старше меня.

- А что ваши родители?

Он перевёл американское слово родители, в слова мать и отец на старом, родном ему языке, и в то же самое время он попытался испытать к ним какие-нибудь чувства, любовь – хоть что-нибудь ещё, но у него ничего не получилось.

- Я никогда не видел своего отца, - сказал Миро. - И никогда не видел свою мать, - почему-то в этом он всегда чувствовал свою вину: не знать своих родителей и не иметь о них никаких воспоминаний. В чём он был виноват? Он об этом думал немногими часами этой бессонной ночи. «Не трать впустую своё время на прошлое», - как-то сказал ему Арткин. Прошлого уже нет, настоящего – достаточно, а вот будущее вернёт нам нашу родину. Он тогда сказал Арткину: «Мои отец и мать находятся где-то в прошлом, и если я их не помню их, то где они?» И Арткин ушёл от ответа. В конце концов, он и не мог знать всего.

Теперь Миро говорил девушке:

- Я о них ничего не помню.

На её лице было странное выражение. Что это могло быть? Печаль? Нет. Её грустный взгляд вызвал бы у него презрение к ней. Он не хотел её печали. Её взгляд говорил что-то ещё, но он не знал, как это назвать. Взгляд в её глазах был странным, будто через мгновение она могла разорваться от смеха или разрыдаться. Он был смущен. Никто и никогда на него так ещё не смотрел – так близко и так пристально. И чтобы скрыть замешательство, он сказал ей:

- Враги вторглись на нашу землю. И настали времена, когда мы не знали, кто друг, а кто враг. Везде были зарыты мины. Рогатый скот был вырезан или угнан за границу. Самолеты бросали бомбы, а пулемёты рыхлили землю. Дома были сожжены. Эниэл рассказывал, что отец с матерью подорвались на мине, зарытой в нашем саду. Кто-то ему это сказал. Но Эниэл говорил: «Нам не нужно об этом говорить. Они живут в нас, пока живём мы. Пока один из нас жив, они никогда не будут мертвы». И теперь Эниэл погиб.

- Мне жаль, - сказала она. И он снова на неё посмотрел. По её виду он не понял, о чём она жалела. Она была лишь какой-то девчонкой, притом американской, которая ничего для него не значила за исключением того, что она была его жертвой, его первой смертью. И час назад она должна была умереть. От его руки. От его пули. Кем же она была, чтобы сказать: «Мне жаль?» Только кто-то из близких может сказать такое. Даже Арткин ему такого не сказал, он лишь отвернулся из уважения.

Кет чувствовала, что она его теряет, она сказала что-то такое, что заставило его отвернуться. Какой-то момент он был настолько открыт, а затем он взглянул на неё и отвернулся. Его взгляд устремился куда-то в пустоту. Возможно, заговорив с ним о его родителях и погибшем брате, она причинила ему боль. Возможно, в конце концов, её инстинкт её не подводит, и она была на правильном пути: он был уязвимым и чувствительным. Ей теперь нельзя было его потерять. Инстинктивно она воспользовалась старым приёмом, зная, что это всегда будет иметь успех.

- Ты замечательно говоришь по-английски, - сказала она, конечно, льстя ему, при этом осознавая, что в этой лести была правда. - У тебя, должно быть, особый талант к языкам.

Миро покраснел от удовольствия. Но, как и от многого другого, от этого удовольствия ему снова стало больно. Её замечание снова заставило его подумать об Эниэле. Бедный Эниэл. Он умер раньше своего времени. Оружием он владел также хорошо, как и Миро языками. И руки Эниэла были руками мастера и, кроме того, оружием. Его удар был сильным и точным. Он знал слабые и уязвимые места на теле, куда надо бить. Его руки убивали также быстро, как и нож или пуля. Но всё остальное давалось Эниэлу с трудом, особенно язык. В языках не было равных Миро. «Ты, должно быть, профессор языкознания», - как-то сказал ему инструктор. В мирное время, возможно, он будет преподавать какой-нибудь язык.

- Ты, наверное, ходил в спецшколу, где изучают английский? - настаивала она.

- Да, я ходил в спецшколу, - ответил он, любопытствуя, заметила ли она иронию в его словах. И он рассказал ей об этой специальной школе, которая была не совсем школой, без столов и стульев, аккуратно расставленных в ряд, как на картинках про американскую школу. Классы были в землянках без окон. Вместо чёрной доски были листы сложенной плотной бумаги, прикрепленной к стенам. Процесс обучения был интенсивным и собранным. «Всё, что вы будете изучать, вам пригодится, чтобы остаться в живых. Это будет то, из чего можно будет извлечь пользу, и без чего не вернуть себе родину», - говорил им инструктор, который был пожилым человеком с исполосованным многочисленными шрамами лицом. Он учил их пользоваться оружием и взрывчатыми веществами. Он обучал их бою: с ножом, с огнестрельным оружием и в рукопашную. Строение человеческого тела с выделенными красным уязвимыми местами крепко отпечаталось в мозгу у Миро. Даже теперь, Миро мог бы использовать эти места, чтобы заставить жертву корчиться от боли. Всё же большее удовольствие Миро доставляли другие уроки – чтение и языки. Языки были важны, потому что каждому из них предстояло участвовать в революционных действиях во всем мире: в странах Европы, Африки, Америки. Миро и Эниэл изучали английский, потому что они отправлялись в Америку. Изучение языка было элементарным, но достаточным, чтобы можно было прочесть название улицы и заказать блюдо в ресторане, и при этом не привлечь к себе внимание; чтобы прочитать газетный заголовок или понять содержание сводки теле- или радионовостей. Они, к тому же, изучали слова, обычно используемые при запугивании, грабеже, конфронтации: «Свиньи… война… вашими руками… мы убьем… умрем…» Миро обнаружил, что у него есть талант к языкам, и преподаватель, проживший в Бруклине много лет ещё до того, как туда попал Миро, поощряя его, принёс ему много учебников и специальных пособий (Миро чувствовал своего рода сожаление, когда позже они взорвали почтовое отделение, и им пришлось покинуть Бруклин). Но ему приходилось учиться в тайне от всех. Это забавляло Эниэла. Школа сама по себе была секретным местом; когда власти разрешили беженцам без гражданства жить в лагерях, они запретили им учиться, объявив тайное образование вне закона. «Ты тайно учишься в секретном месте», - говорил Эниэл. - «Секрет в секрете». И все же Миро знал, что Эниэл гордился талантами своего брата, так же, как и Миро гордился мастерством Эниэла в бою.

- Кэти, Кэти, - снова закричал тот же голос или, возможно, уже другой. Миро удивился. Его унесло течение слов и воспоминаний, и он фактически забыл о том, что рядом с ним сидит девушка, которой его слова были адресованы. Как много он ей успел о себе рассказать?

Ребенок плакал всё настойчивей.

- Мне надо к ней, - сказала Кет извиняющимся тоном.

Миро был рад её нежеланию уйти. Кажется, ей было интересно всё, о чём он рассказывал. Похоже, что её внимание он, наконец, уже завоевал.

Расплакавшимся ребенком была Керен, девочка с тёмными волосами, носившая крошечные изумрудные серёжки. Она была в полудрёме и хныкала, наверное, увидев плохой сон. Кет взяла её на колени и прижала к себе. Девочка бормотала что-то невнятное, неосмысленное, на языке снов и кошмаров.

- Там, там, - мечтательно шептала ей Кет, увлечённая рассказом Миро. - Мальчик, прошедший через лагеря беженцев, без родителей, у него умер брат, его обучали насилию в подземной школе…

Она думала о своей собственной жизни, спокойной, беспечной и сравнительно бессмысленной. На грани жалости к этому мальчику, она поняла, что их две жизни пересеклись здесь в автобусе, где жертвой была она, а не он. Жизнь подготовила его к этому моменту, а её – нет. Он был готов ранить и убивать, а она не была готова ни к чему. Конечно, ей не хватало храбрости. Но можно ли научиться храбрости? Храбрость должна быть внутренним качеством, твоей природой. «Где же моя храбрость?» - мрачно спросила себя Кет. - «Где же?»

Вялый ребёнок. Кошмар закончился, и её лицо снова стало безмятежным. Несмотря на то, что в автобусе стало совсем жарко, прижав к себе ребёнка, Кет ощутила комфорт. Ей так была нужна мягкость и сердечность. Она закрыла глаза, и для неё было бы неплохо на мгновение забыться, оставить свои мысли, расслабиться.

И, кажется, она на короткое время заснула, она ничего не чувствовала, время ненадолго остановилось, оторвав её от бытия здесь и сейчас. Когда её глаза открылись, на полу около неё сидел Миро.

- Тебе нравится Элвис Пресли? - спросил он, его лицо было так близко, что она почувствовала запах его кисловатого дыхания.

Вопрос был неожиданным, и она засмеялась. Смех был столь же незапланированным, как и икота.

- Почему ты смеёшься? - он был серьёзен и не улыбался.

- Извини. Не знаю. Ты меня удивил. - (Боже! Элвис Пресли!) - Да, мне нравится Элвис Пресли, - но на самом деле ей не было дела до Пресли; она ни любила его, ни ненавидела, он был где-то в прошлом, чем-то старым и забытым. Уже несколько лет его не было в живых. - Я даже не ожидала, что ты знаешь Элвиса Пресли.

- В Америке я уже более трёх лет. У меня есть транзистор, но мне нельзя брать его с собой на такие акции. Ещё я люблю «Би-Джиз» и музыку диско.

Он одёрнулся и резко отвернулся, будто он сказал уже слишком много. Кет смотрела, как он идёт в «хвост» автобуса. Ей было любопытно. Он мог небрежно рассказать ей о том, как он может голыми руками причинить человеку боль, но он смутился, говоря о том, что он любит Пресли и «Би-Джиз».

Немного погодя она уложила ребенка на место и пошла через проход. Ей нужно было продолжить преследовать Миро. Ей нельзя было его потерять.

Он сидел встревожено, как обычно. Он никогда и не расслаблялся, всегда наблюдал, всегда был начеку.

Она села рядом на впереди стоящее сидение, убрав ноги с прохода и ощупывая пальцами ноги ключ в её кроссовке. «Продолжай с ним говорить», - сказала она себе. - «Продолжай с ним говорить».

- Если вы с братом блуждали по лагерям без кого-либо, то кто позаботился о вас, то как вы тогда окончили школу?

Он не сказал ничего, не среагировал, будто она обращалась не к нему.

Она сама прислушалась к тишине, удалившись от слабых звуков спящих детей и их шевеления, ставших настолько знакомыми и родными, как и звук её собственного дыхания. Внешний мир был где-то очень далеко.

- Арткин, - наконец, проговорил Миро. - Арткин нашел нас в лагере и отвёл в школу.

- Сколько вам тогда было?

Он снова колебался. Мог ли он всё это ей сказать? Никогда прежде он об этом не говорил. И сколько ему лет? Он не мог точно определить свой возраст. В лагере ему написали дату рождения, и это было выбрано, чтобы хоть как-то походило на его вес и рост. Так же и Эниэл.

Теперь ему стукнуло шестнадцать, хотя могло быть и пятнадцать, и семнадцать.

- Мне было восемь или девять, когда я пошёл в школу, - сказал он. - Я не помню.

Но он помнил, как Арткин нашёл их. Несколько недель они жили в разрушенных огнём домах. Запах пепла забивался в ноздри, когда ночью они ложились спать. Это было холодное время года. Ветер поднимал над землёй пыль, которая забивалась в каждую щель и даже в кожные поры. Эниэл был старше и опытней. Поэтому у Миро всегда могло найтись на ночь старое пальто, тряпка или иногда просто бумага. В лагере появился Арткин и увидел их. Сначала они его боялись. Как-то утром долго он наблюдал за ними через улицу, когда на следующий день они готовились где-нибудь украсть еду или что-либо ещё, что можно было поменять на еду. Арткин перегородил собой улицу и грубо начал их расспрашивать. «Ребятки, а вы не проголодались?» - спросил он, наконец, после того, как он попытался выяснить, откуда они, как собираются жить дальше, и получил лишь только несколько невнятных ответов. Ответы не могли быть слишком внятными, потому что они не очень понимали, откуда они, где они бродили, и как долго. Бродяжничество было их образом жизни, в чём они не сомневались – так же, как и каждый не задаёт себе вопросов, как он научился ходить, как не вступить в лужу и как её обойти. На вопрос Арткина: «Не проголодались, ли?», они ответили положительно. Он хмыкнул и позвал их за собой. Он отвёл их в школу, расположенную в близлежащем лагере беженцев, который мало чем отличался от других лагерей, но Миро и Эниэл узнали, что это была настоящая школа борцов за свободу. Арткин оставил их там. Лагерь и школа стали их домом на продолжение следующих нескольких лет. Арткин иногда их навещал, когда приводил в эту школу других детей, хотя Миро и Эниэл были самыми младшими. У Арткина на лице редко можно было найти какие-нибудь эмоции, но, похоже, он гордился ими, как минимум, он интересовался их успехами в учёбе. И вот, наконец, стало ясно, что они отправляются в Америку. И их лидер – Арткин.

Теперь Миро снова был в замешательстве. Он снова спросил себя: «Не слишком ли много я ей сказал?»

Кет была почти загипнотизирована столь подробным рассказом Миро, и она спросила:

- Для чего вы были посланы в Америку?

- Взрывать, - ответил Миро. - Производить взрывы в городах. Бруклин – почтовое отделение. Детройт – автомобильный завод. Лос-Анджелес…

В сознании у Кет всплыли горячие сводки теленовостей и заголовки газет. Те самые взрывы. Взрыв на почте в Бруклине, где погибли невинные люди – молодая мать и ребенок, женщина, которая в тот момент отправляла письмо и другие. Кет смутно припоминала статистику, но она знала, что кто-то погиб, и кто-то был ранен. Она вспомнила, как тогда она раскрыла газету и увидела фотографии того, что осталось от почтового отделения, после чего она забыла о том, что ей нужно было посмотреть на последней странице – что в ближайший вечер можно будет увидеть в кинотеатре. И закрыв газету, она на мгновение испытала ужас. И этот ужас посетил её снова, когда сидя напротив Миро, она поняла, что во все эти взрывы, унёсшие жизни невинных людей, был вовлечен он. Чувство вины перемешалось с этим ужасом, когда она подумала, что тем вечером она могла бы пойти в кино, если бы не то маленькое мгновение сочувствия и сострадания, испытанное прежде.

- Столько людей погибло. Как вы могли?

Миро выдержанно посмотрел на нее:

- Но это же война, Кет. Я же тебе сказал. Мы – на войне, и в военное время люди иногда умирают.

Она хотела закричать: «Не называй меня больше Кет, как ты смеешь обращаться ко мне по имени?» - но она не закричала. Она лишь тихо спросила:

- И ты вообще не испытал к ним никаких чувств?

- К кому?

- К тем, кто погиб. Мать и ребёнок на почте. Разве вы не понимаете, что вы наделали?

Миро безучастно смотрел на неё. Что она от него хотела? Что она хотела, чтобы он ей сказал?

«Бог мой», - отвернувшись, подумала Кет, глядя на заклеенное липкой лентой окно. Она подняла колени, зажав между ними подбородок и навалившись на спинку сиденья, чтобы больше не видеть его лицо. В этот момент она не хотела его видеть. Он увлёк её своим патетическим рассказом о блуждании по лагерям, когда он был ребенком, и даже вызвал у неё сочувствие. Но теперь она поняла, кем он был – монстром. И ужаснее всего было то, что он не знал того, что он монстр, чудовище. Он смотрел на неё невинными глазами, когда рассказывал ей о том, как убивал людей. Она всегда думала, что невинность, это нечто нежное, хорошее – то, что нужно лелеять. Люди оплакивали невинную смерть. У них в школе постоянно зачитывались молитвы за упокой невинных жертв. Но та невинность, которую она видела теперь, была злой и чудовищной.

Миро сидел и мучился, теперь не имея, что сказать. Мучился потому, что он её не понимал. И он не знал, почему он так старался её понять. У неё жизнь была одна, а него другая. Он продолжал злиться, потому что она старалась оставаться недоступной для него, для его глаз. Она не видела мир таким, каким он был на самом деле. Она смотрела на мир своими невежественными американскими глазами, потому что она просто потратила жизнь, проходив всё время в школу. А его жизнь имела цели и задачи – предназначение. Кто она такая, чтобы отворачиваться от его великого предназначения?

Он встал на ноги и взглянул на нее. Она съёжилась в дрожащий комок. В тени её лицо потеряло очертания. Он искал слова, чтобы снова заставить её открыться.

- Кровь, пролитая в огонь, вернёт нам нашу родину, - сказал он, пытаясь вспомнить лозунги, проходимые им в школе. - Одни должны погибнуть, чтобы другие выжили. Мы все – солдаты, хоть и не носим униформу.

- Но дети, - возразила Кет. - Они же не солдаты. Что они знают о мире, о вашей ужасной войне? Один ребенок уже умер. Он мог бы вырасти и кем-нибудь стать, кем-нибудь особенным. Каждый из детей может вырасти и стать замечательным человеком.

- Эниэл, он также мог бы стать замечательным человеком, но он погиб, но ты о нём не плачешь, - сказал Миро. Но даже, говоря об этом, он взвешивал правду, такую же холодную, как и землянки в лагерях, в которых он ночевал, когда бродяжничал, когда был ещё совсем ребенком: может, он оплакивал не Эниэла, а самого себя?