После России

1. «ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО БЫ ТЕХ ПРИЧИН, КОТОРЫЕ ЗАСТАВИЛИ ЕЕ НАЛОЖИТЬ НА СЕБЯ РУКИ» Графиня Разумовская о Марине Цветаевой

— Автор книги «Марина Цветаева. Миф и действительность». которая стоит у меня на цветаевской полке и которую я не раз перечитывал, живет в Вене?! Так помогите мне встретиться с ней, — обратился я к своим венским друзьям, сообщившим неожиданную новость.

Я и в самом деле болею Цветаевой, и все. что касается ее судьбы, ее творчества, приводит меня в трепет.

И вот с листочком бумаги в руках, на котором написан адрес, я подхожу к дому, построенному приблизительно в конце прошлого века. Дверь как дверь, звонок как звонок, только странно как-то: на всех жильцов большого четырехэтажного дома одна сигнальная кнопка. Зуммер, открываю дверь, вхожу в подъезд. И сразу же попадаю в «объятия» русской архитектуры, интерьера, старинных картин. Поднимаюсь по лестнице мимо ряда огромных полотен с изображениями людей в одеждах «седой старины». Мрамор, хрустальные светильники, анфилада комнат. Сопровождаемый хозяйкой, прохожу в ее комнату, сажусь в кресло, осматриваюсь. И снова — русские книги, старинная утварь, мебель, роскошные люстры. Дворцовая обстановка.

Не буду больше интриговать, с первых же фраз разговора узнаю, что графиня Мария Андреевна Разумовская — наследница знаменитого русского графа, ученого, дипломата, одного из богатейших людей России Андрея Кирилловича Разумовского.

— Мы с братом Андреем. — говорит Мария Андреевна, — прямые потомки Разумовских.

— В Австрии?

— Нет, в мире, включая и Россию. А было так. Отправленный в Австрию послом, это было в конце восемнадцатого века, Андрей Кириллович остался в Вене навсегда. Был два раза женат. В Австрию переселился и младший брат графа Григорий Кириллович, женившийся также на австрийке. И он стал жить в Вене.

Таким образом, в России «настоящих» Разумовских не осталось. А в Австрии, наоборот, приумножилось, после того как пошли дети у Григория. Вот так мы и живем здесь двести лет.

Моя мать — русская, отец — австрийский офицер. Во время первой мировой войны попал в плен к русским. Пробыв три года в России, выучился русскому. Вернулся домой, познакомился с девушкой — беженкой, присматривавшей за детьми его сестры. Девушка-эмигрантка оказалась из знаменитой европейской семьи Сайн-Витгенштейнов. Она и стала моей матерью.

…Итак, я шел на встречу с автором книги о любимой мной поэтессе, а общался с наследницей старинной русской фамилии, владелицей родового имения в самом центре австрийской столицы. Неожиданный, но приятный сюрприз. И меня раздирали сомнения: о чем больше расспрашивать — о судьбах предков Марии Андреевны, служивших отчизне верой и правдой, или о ее работе над книгой о Марине Цветаевой.

Стихи Цветаевой ее увлекли совершенно случайно. Из России прислали самиздатскую поэму, автором которой якобы была Цветаева. Сквозь все сочинение рефреном проходил душевный вопль героини: «Я так больше не могу, я так несчастна, я покончу с собой…» Было это году в шестьдесят втором. Заинтересовавшись судьбой поэтессы, Мария Андреевна взяла в библиотеке книгу американского автора Карлинского, посвященную жизни и творчеству Марины Ивановны. Прочла, заинтересовалась еще больше. Но на всякий случай разослала специалистам ту самую поэму. И что же? Выяснилось, что это не стихи Цветаевой. Поэма сочинена кем-то другим. Но теперь это уже было неважно: подлинная Марина Цветаева уже не отпускала Марию Разумовскую.

Как же, сидя в Вене, с которой поэтесса никак не была связана, можно изучать Марину Цветаеву? И она заказывает книги и материалы для работы из многих библиотек мира. Собрания сочинений Марины Цветаевой еще не было, но зато к тому времени, а это были семидесятые годы, выплеснулась в печати лавина воспоминаний о ней. И на Западе, и в России. В том числе воспоминания самых близких Марины Ивановны — дочери Ариадны и сестры Анастасии Ивановны, опубликованные в «Новом мире» и в ленинградском журнале «Звезда».

Первое издание книги «Марина Цветаева. Миф и действительность» вышло на немецком языке в 1981 году. По тем временам у нас еще запретной была тема судьбы мужа поэтессы Сергея Яковлевича Эфрона, завербованного КГБ во Франции и участвовавшего в знаменитом деле убийства разведчика Райсса. Мария Разумовская сообщает читателям сведения на эту тему, почерпнутые ею в Швейцарии из подшивки газеты «Нойе цюрихер цайтунг». подробно освещавшей ход этого дела. А в библиотеке Базельского университета она сидела над рукописями Цветаевой. Известно, что профессор русского языка и литературы Базельского университета Елизавета Малер, подруга Марины Ивановны, взяла на себя хранение части ее архива. Она и сдала его в библиотеку университета. Кстати, именно оттуда пошел по свету цикл стихов поэтессы под названием «Лебединый стан» и «Перекоп». Мария Андреевна рассказала мне. что. когда первый издатель этой рукописи Глеб Струве при содействии Малер получил фотокопию ее и собирался издать, его попросили не делать этого в интересах дочери Цветаевой и Эфрона Ариадны Сергеевны, проживавшей тогда в Москве. Почему? Марина Ивановна слишком уж сочувственно относилась к белому движению. к деяниям тех воинов, среди которых был и ее муж:

— Помните эти стихи? — спросила меня Мария Андреевна, рассказывая о своих швейцарских поисках.

Помимо работы в архивах М. Разумовская общалась с людьми, знавшими Цветаеву. Один из них. блистательный литератор Марк Слоним. уже больной и старый, он жил тогда в Женеве, тонко и точно чувствовавший Марину Ивановну, многое открыл исследовательнице в облике «живой» Цветаевой, в ее человеческом, нравственном облике.

К заслуге венской исследовательницы, несомненно, надо отнести и переводы стихов русского поэта на немецкий язык, и выпуск этих переводов отдельной книгой.

— Что поразило вас больше всего в судьбе Цветаевой?

— Ее характер, абсолютно бескомпромиссный во всем. Да, быть может, именно этот характер и «завязал» ее страшную судьбу в неразрываемый узел, но именно Марина Ивановна обладала теми качествами натуры, характера, которые во многом уже утратились в людях и больше не существуют. Как много знаем мы людей талантливых, одаренных, но не сумевших в «минуты роковые» сделать единственно честный выбор. Цветаева могла.

— А как вы считаете: правильно ли, что она вернулась на родину? Может быть, ей следовало оставаться в Париже?

— Понимаете, что было бы с ней, если бы она не вернулась? Я это вижу как бы с другой, нежели вы, стороны. Она вернулась в Россию в июне 1939 года. А в сентябре у нас здесь началась война. Что случилось бы с ней при немцах — сказать трудно. Хотя предположить можно. Мы знаем о ее отношении к фашизму из цикла «Стихи к Чехии»:

Что бы с ней сделали немцы, можно только предполагать. Но думаю, что такой страшной судьбы, какая сложилась у нее в России, наверное не было бы. Во всяком случае, здесь во многом отсутствовали те причины, которые заставили Цветаеву наложить на себя руки.

— А что вы думаете о сыне Марины Ивановны Георгии Эфроне? Есть такое мнение, что именно он стал во многом причиной ее самоубийства?

— А что можно сказать о шестнадцатилетнем мальчишке, избалованном безумно любящей мамой и делающей для него все, чего он хотел. Но сказать сегодня, что он такой-сякой негодяй, тоже нельзя. Как мне кажется, на него шоковым образом подействовало увиденное им в Советском Союзе, куда он рвался и заставил-таки маму покинуть Францию…

Мария Разумовская по профессии библиотекарь. Сорок лет проработала в Национальной библиотеке специалистом по русской литературе. Занималась славянскими книгами. Точнее, книгообменом со славянскими странами и советскими библиотеками. Особенно интенсивным был обмен с Государственной библиотекой СССР имени Ленина. Началось все после войны, когда не хватало денег на культурные нужды. Кто-то предложил: давайте просто обмениваться книгами. Так и пошло. Австрийцев главным образом интересовала история, книжное дело, библиография. А советские библиотеки просили в обмен книги по истории Австрии, Средней Европы или книги, которые выходили здесь, в Вене.

Сейчас Мария Андреевна на пенсии. С улыбкой вспоминает, как все началось: в сорок шестом году, после того как в Чехословакии, в Силезии ее лишили родового имения, приехала в Вену. Генеральный директор Национальной библиотеки искал переводчицу. «Оставайтесь здесь, в Вене, — сказал он ей, — работа будет постоянной». Проучившись два года и сдав довольно трудный экзамен, она стала сотрудницей главной библиотеки Австрии.

Несколько раз Мария Андреевна посещала свою прародину. В первый раз при Хрущеве, последний раз — в 1987 году. Родственников, несмотря на громкую и довольно распространенную русскую фамилию, у нее нет, поэтому живет в гостинице.

А между тем дом Разумовских в Вене всегда был открыт для русских людей. Вот и меня пригласили на встречу в этих покоях с Его Императорским Высочеством Великим князем Владимиром Кирилловичем Романовым, который должен быть в Вене на презентации новой книги о династии Романовых.

Особенным гостеприимством семья отличалась, когда были живы еще родители Марии Андреевны. Именно эта семья едва ли не первой от Мстислава Ростроповича и Галины Вишневской узнала о том, что они решили не возвращаться в Россию. К ним приходили и те многие из третьей волны эмиграции, которые, сидя в Вене, пропускном пункте в Израиль, Америку и Европу, ожидали своей участи.

Уже после беседы и чая брат Марии Андреевны Андрей Андреевич, журналист из «Франкфуртер аль-гемайне», повел меня вниз, в полуподвальное помещение-библиотеку. Такое я мог видеть только в фильмах про «осьмнадцатый век». Старинные шкафы забиты стази ринными книгами. Их сотни, тысячи. По корешкам вижу: им по сто. двести лет. Огромная зала, антикварная мебель, картины, оружие, камин. Мне казалось, что сейчас из-за торшера выйдет сам Казанова.

— Это наследственное. — сказал Андрей Андреевич. — От отца, деда и прадеда…

…На прощание уже в дверях Мария Андреевна попросила меня об одной услуге:

— Посмотрите, не сохранился ли наш родовой герб на фронтоне церкви у Покровских ворот. Это та самая церковь, в которой, по преданию, венчались Алексей Разумовский и императрица Елизавета.

По приезде я сразу же пошел к бывшей (благо и живу в двух шагах от нее) церкви Введения, «что в Барашах». Внимательно осмотрел фасад здания. Родового герба Разумовских я не нашел. Утешаюсь тем, что за тысячи верст от Москвы, в Европе, я нашел семью, чья фамилия навсегда занесена в святцы истории России.

Март 1991 г.

2. РУССКИЕ МНЕ ГОВОРЯТ: «ВЫ СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК…» Разговор с инкогнито[5] в венском кафе

— Как вы оказались в Австрии?

— Началась война, и немцы неожиданно быстро заняли Украину. Мы хотели эвакуироваться, но опоздали. Сама я жила в Днепропетровске, а мама — в деревне. Я приехала к ней и узнала, что все коммунисты уехали, забрали лошадей, машины.

Остались только старухи и дети, мы не знали, что делать, куда уезжать, лесов нет, не спрячешься, кругом равнина. И мы прятались в подвале дома. Пришли немцы, они нам ничего плохого не сделали. Остановились, устроились, воду брали, еду какую-то.

— Вы помните эту деревню, как она называется?

— Николаевская. Через некоторое время стали забирать молодежь в Германию. Назначили день, когда мы должны явиться. Нам не хотелось уезжать, многие делали попытки остаться, пили крепкий чай, после этого очень сердце билось, комиссия отстраняла таких. Я тоже это делала, и пару раз меня не трогали. Некоторые женщины детей прятали, чтобы их не забрали в Германию. Моя мама так не делала. И ничего не оставалось мне, когда принесли повестку, как ехать в Германию. Война еще была далеко, туда к Москве, у нас тишина была, каждый надеялся, что она закончится и мы приедем домой, а оказалось по-другому…

Приехали в Германию, контактов с родителями никаких. Я работала на швейной фабрике, шила подушки, наволочки, простыни для госпиталей. Закончилась война, и я решила поехать домой. В дороге встречаю одну женщину, русскую, она говорит, что у нее есть сын, она от него не имела вестей, только получила открытку, что он жив. Оказывается, он был в плену у англичан. Потом говорит: я бы ничего не хотела иметь другого, только бы русскую невестку для сына. Ведь она была русская, жила где-то в Сибири. Ее муж был колбасником, мясник по профессии, он открыл там лавочку, и так жили. Потом он стал скучать по своей Австрии и решил приехать назад. Моему мужу теперешнему было тогда 13 лет, и он, значит, приехал с родителями сюда. Мать русская, отец чешско-австрийского происхождения. Ну и так как эта мать, которую я встретила, хотела русскую жену, она уговорила меня остаться здесь. И мы поженились. Вот так…

— Как зовут вашего мужа?

— Петр Антонович. Но я вам хочу сказать, когда здесь были русские, нам надо было прятаться, потому что нас ловили на улице, где только видели, и в машину и отправляли.

— Это все в войну?

— Нет, уже когда война закончилась. Многие из нас не признавали друг друга. Меняли фамилии Иванова или какого-то там Петрова на всякие иностранные фамилии. Дескать, я не из России.

— А как вы научились говорить по-немецки?

— Мало-помалу… Ну уже мы так давно живем здесь.

— А вначале трудно было?

— Нет, нисколько не трудно. Ведь еще когда я в России жила, немецкий язык изучали мы.

— В школе?

— В школе. Ну конечно, это было недостаточно. Практика уже здесь. Но мой муж говорит по-русски тоже. Что еще вас интересует?

— Судьба ваших родителей?

— Ну, судьба очень тяжелая. Очень тяжелая. Я была в России…

— Когда?

— Была в прошлом году.

— Первый раз?

— Нет, это было не первый раз.

— А в первый раз когда вы поехали?

— В первый раз поехала в 1961 году.

— Расскажите о той поездке.

— Тому, что я увидела, я ужаснулась.

— Чему ужаснулись?.

— Я видела на вокзале военных людей о медалями, играют на гармошке и просят подаяние.

— Вас это удивило?

— Это меня удивило — победительница страна и на вокзалах нищие военные сидят.

— Что еще вас тогда поразило?

— Поразили почти пустые базары, плохо одетые люди. С продовольствием было неважно. Бедная Россия…

Я слышала, как мужчина в очереди за картофелем сказал: «Я живу в первом поясе, в Вологде, у нас ни картошки, ни лука». Что это за пояса такие? Выходит, страна одна, а снабжается по-разному.

— С семьей вы поддерживали связь?

— Да.

— Писали письма на родину?

— Семнадцать лет не было связи.

— То есть вы не знали, живы родители или нет?

— Не знала.

— Вы говорите, что тяжелая судьба была у ваших родственников. Если не секрет, какая?

— Мужа моей сестры посадили, отправили в Сибирь. У другой сестры муж за то, что он что-то там сказал про колхозы плохое, получил 25 лет.

— Почему же вы семнадцать лет не искали связи с родителями?

— Боялась. Боялась, потому что в Австрии жила, в русской зоне. А в русской зоне могли в любое время забрать и отправить в Россию. Еду как-то в трамвае, и один полковник едет и спрашивает по-русски, его не понимают, я включилась перевести, и он на меня напал: а вы как здесь, а вы почему здесь? А где вы живете, а мы вас заберем…

— Это в каком году было?

— Это было… Уже у меня сын был, году в 1949-м. Я говорю, простите, у меня здесь муж, ребенок. Он говорит: «Мы вас и спрашивать не будем. Муж и ребенок пусть остаются здесь, а нам надо родину отстраивать». Ох как мы боялись! Мой муж запирал меня в квартире на ключ.

— Сначала вас насильно угоняли немцы, а потом насильно свои?

— Да. насильно. Но я бы хотела на родину, я только не знала куда. Живы ли мои родители или нет? Там эта местность, где мы жили, пять или шесть раз переходила туда-сюда, туда-сюда, фронт переходил, так что возможно, что они погибли, я думала: ну куда мне ехать? А потом эта женщина, уговорившая меня остаться. Сын ее через месяц приехал, такой был славный парень. И я решила остаться. Вот такая моя судьба. При Хрущеве можно было на родину ездить. Я и ездила.

Мне выдавали анкеты, я их писала, боже, сколько там было вопросов. Но даже в прошлом году я заполняла три анкеты.

А сестру мою уж так мучают, когда она оформляет документы ко мне в гости. Не признают написанное от руки. А где же в России взять машинки? Они ведь у немногих…

— Какая профессия у вашего мужа?

— А, муж, он теперь старенький у меня. А был он по запасным частям для машин.

— Как вы прожили эти долгие годы?

— Ну знаете, после войны и здесь никто не жил так хорошо, но и никто не страдал, как в России. Никто. Мы имели карточки, и по карточкам каждый получал все, и никто не голодал.

— Вас интересовали события, происходившие в России?

— Мы обрадовались, что Сталина нет. И обрадовались, что Хрущев поначалу повел себя вполне демократично. А потом, когда увидели его выкрутасы, что он землю стал у крестьян отбирать, люди стали опять недовольны, и мы здесь уже хорошего от России не ожидали.

— Трудно было вам, простому русскому человеку, врастать в эту местную жизнь? В этот совсем другой мир?

— А что я с детства видела на родине? Голод и холод. Сталин людям хорошего ничего не желал. Вы знаете о голодовке в 1933 году? Тухла Украина, люди умирали. Иду в школу, там лежит мертвый, там лежит мертвый, там лежит мертвый… Мне было тогда лет двенадцать. И я это видела и запомнила.

Мама говорит: иди на поле, собери колосьев. Была осень, шли дожди, колосья уже проросли, а она говорит: ничего, надо собирать и такие. И я пошла в поле с маленьким ведерочком, смотрю: человек на лошади — прямо на меня… Что такое? Председатель колхоза стал гонять меня по степи с кнутом, бил, пока я не бросила все и не побежала в деревню.

— А как тогда объясняли, вы, наверное, помните, почему возник этот голод?

— На Украине такой разговор шел: Сталин сказал, что умирает народ, который нам не нужен. Дескать, умирает чуждоклассовый элемент.

— Так говорили?

— Так говорили.

— Какие воспоминания остались у вас о коллективизации?

— Я была маленькая и многого не помню. Мой папа умер, когда мне было шесть лет. Но помню только, у всех наших родственников все забрали. Они остались ни с чем. И еще помню пожары каждую ночь: где-то что-то горит. Поджигали зажиточные дома, что в колхоз шли.

Что еще помню? Самое страшное, вы даже не поверите: люди ели людей. Каннибализм. Моя сестра работала на фабрике-кухне. У ее подруги в деревне жили мать и двое маленьких братиков. Приезжает, а дома никого нет. Идет через всю деревню, а вся деревня пустая, окна забиты. Входит в избу и видит: один брат лежит мертвый, а второй сидит на окошке, худой весь, аж зеленый уж. Спрашивает: «А где мама?» — «Мамы нет. Мама умерла. В комнате лежит».

Зашла она в комнату и застыла как вкопанная: у матери вырезаны были эти самые места… Она так испугалась, что тут же сбежала, она боялась, что ее тоже могут убить и съесть. Вот так было.

— Скажите, а у вас было такое ощущение в те годы, что вы с родиной порвали навсегда?

— Да, было такое ощущение, и я страдала. Очень страдала. Я никому ничего плохого не сделала; только потому, что мне понравился парень, я вышла замуж, я могу потерять родителей и свою родину навсегда.

— Ваше счастье, что здесь остались. Если бы вернулись, то скорее всего не к родителям, а прямо в лагерь.

— Да, наверняка, наверняка. Это так, конечно.

— Можете вы рассказать поподробнее — вот как вы ехали в Германию, как устроились, много ли было с вами русских? Как к вам относились немцы-хозяева?

— Вы знаете, некоторые говорят, что было плохо. Ну конечно, везли нас в товарных вагонах, кушать давали немного. Но когда мы приехали на место, то я имела счастье попасть на такую фабрику, где нетяжело было работать. Конечно, некоторые русские сопротивлялись, не хотели работать на чужого.

— Может быть, заставляли что-нибудь делать непосильное, тяжелое слишком?

— Вот этого я уже не знаю. Я в крестьянках не работала. Мне, правда, помогало, что я немножко немецкий язык знала со школы. И могла объясняться. А кто совсем не знал, тому было хуже. А жили мы в общежитиях. В моей комнате было семнадцать человек. Из Чехословакии, из Румынии…

— Кто вас освободил — американцы?

— Американцы.

— Как они отнеслись к русским во время освобожден ния?

— Я вскорости уехала оттуда, но там было что-то непонятное. Американцы говорили, что мы должны ехать на родину.

— Перед концом войны немцы не пытались что-нибудь сделать с русскими рабочими?

— Нет. Ничего плохого. Отношение было доброжелательное, хорошее.

Помню другое: мне в руки попала листовка, на ней изображен советский танк и танкисты встречают девушку, угнанную в Германию. Она разрывает цепи, и все это с улыбкой, с радостью. Ну а когда потом русские стали нас ловить, я все вспомнила об этой листовке.

— Чем вы занимаетесь? Какая у вас профессия, ремесло?

— Долгое время я ничего не делала, потому что у меня мальчик родился и не на кого было его оставить. После войны было мало детских садиков, принимали детей только тех, кто на работу устроился. Я не имела, можно сказать, никакой профессии. Вот и сидела дома. Только потом уже, позже, когда вырос сын, пошла работать.

— А судьба сына? Что с ним?

— А он выучился, здесь живет, женился.

— Чем занимается?

— Он по химии.

— Дома вы говорите по-русски?

— С мужем по-русски.

— А с сыном?

— И с сыном тоже.

— А как к вам, к русским, относилось местное население?

— Хорошо.

— На протяжении всего времени?

— На протяжении всего времени хорошо относились.

— Ну а вот были какие-то полосы, когда было плохое отношение? Мне, к примеру, рассказывали, что, когда мы сбили южнокорейский самолет, к русским, во всяком случае в США, стали плохо относиться. Здесь было таков?

— Могу только одно сказать: со мной хорошо обращались.

— А если вспомнить события 1956 года в Венгрии или 1968-го в Чехословакии. Тогда не было антирусских настроений?

— Не было. Я не ощущала.

— А с мужем ваши политические чувства совпадают, или у него другое восприятие событий?

— Мой муж пять лет был в России. А вышло так. Отец его был безработным. Как-то он вычитал в газете, что в Россию идет набор специалистов по колбасному делу. Он и завербовался. Уехал в Сибирь, устроился на работу, получил квартиру.

— В каком же это было году?

— В 1937 году. Он вскорости стал начальником цеха, и ему предложили остаться в Советском Союзе и подданство принять. Но он не хотел: видел много несправедливостей в России. Он получал продукты и одежду из закрытого распределителя, а остальные люди жили очень скромно. Он говорил, что так не должно быть. И он вернулся в Австрию.

— А как к нему относились немцы, если он в военное время вернулся из России? Они доверяли ему?

— Нет, не доверяли. На передовую его не допускали. Не доверяли. Он был поваром.

— Скажите, какое у вас образование. Сколько классов вы кончили?

— Восемь классов. Уже многое забыла.

— Из полукультурной обстановки вы попали, будем считать, в культурную Европу, в Австрию. Не возникало ли у вас желание поступить в институт, немножко образоваться?

— Конечно, было. Но как это сделать? Семья, ребенок. А главное — десять лет русская армия стояла здесь, и мы боялись открыться.

— Когда вы приезжаете на родину, о чем вас расспрашивают, чем интересуются?

— Расспрашивали в первое время в 1961-м году. Сколько стоит то, сколько это, туфли, чулки, сахар, хлеб. А потом уже не расспрашивали.

— Когда вы приезжаете на родину, вы не замечаете слежку за вами? Повышенный, к вам интерес?

— Один раз было так, например. В поезде я ехала, и в вагоне сидел мужчина, который меня все расспрашивал. Я ничего особенного не подумала. А потом, когда он встал и ушел, пришел другой и опять почти о том же самом стал расспрашивать. Я и засомневалась.

Но я ничего не 'боялась. Ведь я никакого преступления не сделала ни здесь, ни в России, мне нечего бояться. Пусть следят сколько хотят.

— Вы встречаетесь здесь с русскими людьми?

— Когда я наблюдала жизнь эмигрантов из других стран, я видела, как они между собой были дружны. Помогали друг другу, и, если кто-нибудь заболевал, совершенно чужая женщина или мужчина приходили с гостинцами в госпиталь. Это меня очень удивляло. А мы, наша советская генерация, этого не знаем. Мы боимся друг друга.

— И сейчас?

— И сейчас. Мы сходимся, поздороваемся, и больше между нами контакта нет. Какие-то странные люди. Все друг на друга искоса смотрят. Контакта между нами почти нет.

— А с чем это связано?

— С чем связано? Друг друга подозревают в шпионаже. Этот шпион, этот шпион, этот шпион… Сейчас я мало где бываю. А раньше было так.

— Как вы живете сейчас в материальном смысле?

— У меня государственная квартира, две комнаты, кухня. Нам этого достаточно. Не голодаем, не холодаем. Пенсии хватает.

— Бывали ли вы еще в другой стране, кроме России, Германии и Австрии?

— Была в Испании туристкой. И что меня удивило. Когда я еду в Россию, такие тщательные проверки, такие тщательные — то на паспорт смотрят, то на фотографию, то на тебя. Прямо страшно. А в Испании — будочка, где сидит тот, который паспорта проверяет, возле него мальчик, и он ему показывает книгу, видно, мальчик ходит в первый класс, А, Б, С, а мы идем мимо, раскрыли паспорт, и он нам показывает — проходите, мол, проходите, проходите. И не смотрит даже на паспорт. А я вспомнила, что в России все не так.

— Когда вы идете по улице и слышите русскую речь, вы подходите к этому человеку, или, наоборот, вы с кем-то по-русски говорили, кто-то подходил к вам, останавливался?

— Я это делала один раз. Во времена Хрущева это было. Тогда сюда автобусами приезжали из России туристы. И вот идет один раз группа туристов, я подошла, слышу русскую речь. Меня очень заинтересовало, и я заговорила с ними. А они мне в ответ говорят, что ж это у вас в магазинах вроде бы все есть, но покупательская способность очень маленькая. Почему, говорю, маленькая? Да потому, говорят, что приходит женщина и просит сто граммов колбасы, а у нас килограммами покупают. Они даже не могли понять, как это купить на ужин сто граммов свежей колбасы.

И еще случай, когда я стала переводчицей у артистов Большого театра. У нас была соседка — прима-балерина Венской оперы, она меня и рекомендовала. Было удивительно: эти балерины так мало получали денег, что они себе (их определили в очень хороший отель) варили манную кашу, и эта каша сбегала на ковры, и все это было очень неприлично.

— Значит, вы, русские, по-прежнему боитесь друг друга?

— Я из России уже почти полвека, а когда слышу о КГБ, мурашки по телу бегут. Страх этот остался. А вот сейчас есть КГБ или нет? Много ли их у вас?..

Вам интересно было бы поехать в Зальцбург, там были лагеря и там я слышала о трагедии казаков, которых англичане передали русским. Все они, конечно, погибли. Многие, чтобы не возвращаться в Россию, руки на себя накладывали.

— Скажите, пожалуйста, как можно суммировать ваши чувства по отношению к родине? Что в вас больше — страха, восхищения, ненависти, любви, трепета?

— Знаете, обида, большая обида. Приезжаю к себе на родину и вижу: старушка в грязной фланелевой фуфайке на горбу несет мешок. Точно так, как при Сталине. Какая бедность на такой земле, где бросишь зернышко и оно вырастет. И бедность страшная. А этого не должно быть. Ведь вы страна-победительница…

— Некоторые считают, что в характере, в натуре русского человека заложена леность, нежелание работать. А как вы считаете?

— Знаете, когда на Украину пришли немцы, они вначале вели фальшивую политику: обещали землю, оставили колхозы, не знаю, почему так сделали. Может быть, увидели, что это доходное дело. Но люди, получившие землю, работали даже ночью, при луне. Работали на себя. Вот я и думала, что, если частная собственность будет у вас, значит, и Украина будет хорошо жить.

— А как вы относитесь к тому, что в России сейчас не только коммунистические партии, но и другие партии появились?

— Многопартийность — это хорошо. В Австрии, например, если только одна партия плохо что делает, сразу включается другая и контролирует ее, критикует. А в России была одна партия и некому ее критиковать, что хотели, то и делали. Никто не может защитить в России человека. Когда я приехала сюда, впервые пошла на выборы, спрашиваю мужа: за кого голосовать. И муж подсказал, что ведущая партия социал-демократическая. Если все будем голосовать за социал-демократов, значит, опять у власти будет та же партия. Надо другую партию выбирать, которая слабее.

— А как вы вообще относитесь к коммунистам? У вас в семье не было большевиков?

— Нет, не было. Слава Богу, что не было. А то была бы уже, наверное, в лагере.

— Как вы вообще оцениваете Австрию? Как, по-вашему, чем эта страна вообще интересна, приятна, легко ли здесь, удобно ли здесь жить?

— Да, жизнь здесь интересная, люди хорошие. Я приехала сюда совершенно чужим человеком, и меня здесь приняли очень хорошо. Никто никогда не обижал. Ни одним словом. И я никого не обижала. Правда, Австрия стала меняться. Она сейчас, как Америка. Здесь много турок, всяких иноземцев. Хуже стало в смысле культуры. Вымерли старые культурные люди. Австрия стала непохожей на прежнюю страну.

— Скажите, хотя мой вопрос конечно же странный, то, что вы попали сюда. — это везенье, удача жизни, ваш лотерейный билет?

— Могу подтверждать только одно: когда русские со мной разговаривают, они считают, что я счастливый человек, что оказалась здесь.

— Вас не угнетало эюелание вернуться?

— Наверное, нет. У меня здесь муж, сын, внуки, я их оставить не могу.

Март 1991 г.

3. «В ПОСЛЕДНЮЮ СЕКУНДУ МАМА ПОНЯЛА, ЧТО БОМБА НАКОНЕЦ ЕЕ НАСТИГЛА» Трагическая исповедь Эллы Ивченко, певицы из Черновиц

Я родилась в 1954 году в Ростове-на-Дону. Спустя три года семья переехала в Черновцы, небольшой городок на Украине. Отец пел в Буковинском ансамбле. Мама тоже обладала замечательным голосом, только она его не совершенствовала. Не до голоса было, после развода с мужем пришлось туго. Об отце у меня плохие воспоминания. Он был каким-то садистом. Говорят, это связано с тем, что десятилетним он попал в гетто, ибо его отец, мой дед, был довольно популярным кантором, известным и в Союзе и в Румынии. Мама из Измаила, из румынских евреев.

Когда мне было девять лет, мама вторично вышла замуж. Он работал мясником, такой привлекательный внешне, но запойный пьяница. И страшно агрессивный: когда буянил, можно было сойти с ума. Семь лет они прожили в скандалах, драках, милициях, отсидках. Бедная моя мама… Она все ему прощала, потому что видела: любил он ее. Из-за любви к ней он даже пытался лечиться. Все мы переехали на его родину в Кишинев.

Моя же жизнь — сплошная, простите, музыка. Все в нашей семье пели, пела с трех лет и я. Мама рассказывала, как приходили к нам артисты из Буковинского ансамбля, ставили меня на стол и я голосила. «Артистка будет, артистка…» — твердили все хором. Прочили большое будущее. И действительно, совсем еще ребенком я подходила к фортепиано, подбирала музыку, что-то играла.

Первый удар в своей «творческой» жизни я получила при попытке поступления в Черновицкую музыкальную школу. То и дело слышала от взрослых словечко «лимончики», а не понимала, что лимончики — это деньги, которые надо дать как взятку при поступлении. А где взять деньги при нашей-то бедности? Но маму все уговаривали: «Разбейся, но найди деньги, не пропадать же такому таланту».

На первом экзамене я пела «Пусть всегда будет солнце». Комиссия чуть ли не аплодировала от восторга. А я чуть с ума не сошла от гордости, такая захваленная, стою, не дышу. И вдруг что это? Меня нет в списках. Мама как будто постарела на несколько лет. Мы были так уверены, что конкурс я пройду.

На следующий год новая попытка. Правда, маме стали намекать, что мешает пятая графа, что без «лимончиков», и немалых, дочери не пройти. И снова мама не могла найти денег. И снова я провалилась. А мне было тогда всего лишь семь лет. Жизнь уже учила меня, несмышленыша, что детство наше не такое уж радостное и счастливое, как пелось в песнях советских композиторов. Новая попытка — и снова провал. Не помогли частные уроки, репетиторство. Одни говорили: «Уникальный голос», другие: «Нет. нам она не подходит».

Выучилась играть на аккордеоне и помню первую песню, исполненную на этом нелюбимом мною инструменте: «Мама, милая мама, как тебя я люблю…»

В конце концов после мытарств, унижений, просьб, ходатайств добрых людей за бедную сироту-девочку меня приняли в вечернюю музыкальную школу. Через год она стала дневной, и я вроде бы была на седьмом небе от счастья. Занималась музыкой, пела, постигала свое любимое дело. С отчимом отношения были плохие, он меня еле терпел, разве что только не бил. Даже наоборот, в алкогольном состоянии вроде бы еще и ласкал больше, чем всех остальных. В Кишиневе возникли те же проблемы, что и в Черновцах. Слава Богу, снова добрые люди нашлись, помогли. Попала к хорошему педагогу, и через год меня приняли, трудно вымолвить, в настоящую профессиональную труппу Кишиневского еврейского ансамбля песни и пляски.

Помню первый выход на сцену: в зале тысячи людей, а я, школьница, ненагримированная, еще не освоившаяся на сцене, ною мелодию в спектакле о фашизме «Свет и тени». Успех огромный. Повезли меня в Вильнюс на гастроли. Мама с трудом отпустила. Приходил домой сам руководитель труппы, упрашивал. Отпустила мама чуть ли не под расписку. И снова успех. Аплодисменты, цветы, пожелания стать звездой. Сам Эдди Рознер слушал меня и остался доволен.

И снова жизнь мотала нас с мамой и била. Вернулись в Черновцы уже вдвоем. В музучилище меня не приняли, пришлось заниматься в музыкальной школе. А это значит постигать все предметы, в том числе и математику, в которой я совершенно не разбиралась. Помню, Сергей Никитович, преподаватель, говорил: «Вам, Малкина, ставлю тройку, но только за то, что вы хорошо поете», А я крутилась как белка в колесе на всех олимпиадах, концертах, конкурсах. Директриса за меня боролась, я была ей нужна.

Новая попытка поступить в музучилище, и снова провал. По сольфеджио и по теории поставили тройки, попробуй проверь. Мама в трауре. Слезы, мольбы, проклятия… И тут все чаще и чаще настойчивые родственники, друзья, те, кто верил в мои способности, стали увещевать маму: «Увози дочь куда глаза глядят, спасай Элку. Здесь ей пути не будет…» Мама сдалась. И началось: сборы, прощания…

Конец 1972 года. Вена. На три дня нас поместили в замок Шенал. Вены мы не видели. Это позднее эмигранты в ожидании вылета в Израиль жили в Вене. А тогда все проезжающие через Австрию ожидали своей участи в Шенале. Никогда не забуду жуткое зрелище: немецкая речь, немецкие одежды, огромные собаки-овчарки. Не собаки, а львы, как в кино про фашистов.

В Шенале я дала концерт. Пою еврейские, русские песни, поднимаю дух эмигрантов. А мама страшно боялась, что по приезде в Израиль нам не дадут жилья, квартиры. Ведь всех сразу обеспечить трудно. А что мы можем с мамой вдвоем? Другие расталкивают локтями, выбивают место под солнцем.

После концерта подошел к нам — не знаю, как его называть по должности, он был вроде старшего среди эмигрантов — организатор отправки людей в Израиль. Подошел и поблагодарил маму, сказав, что у меня большое будущее. И вот нас зовут в автобус к самолету. Ночь, тьма, мы в жутком настроении, дрожим, как суслики, держимся за свои пожитки. В последнюю минуту подбегает к нам этот человек, Галили его фамилия (потом я узнала, что его жена погибла при взрыве бомбы в Тель-Авиве на базаре), и сует маме какую-то бумажку. Поцеловал нас и убежал.

В аэропорту Лот нас долго не выпускали из маленькой комнаты, оформляли документы, расспрашивали. Решали — давать квартиру или повременить. Мужчины, главы семейств, особенно кавказцы, лезли вперед, готовы были растерзать конкурентов. Стучали по столу, орали на чиновников.

Таможня выворачивала чемоданы, мама все боялась, что единственно дорогую вещь, которую мы привезли с собой, пианино, не разрешат ввозить. Мы стояли и плакали. Подходит какая-то женщина и по-русски спрашивает, в чем дело. Мы не знаем, как объяснить ей наше состояние. Мама машинально засунула руку в карман и вынула записку Галили. Записка на иврите, мы не понимали, что там написано. Женщина хватает записку, уходит. Возвращается и просит маму подписать какие-то бумаги: «Подпишите, не бойтесь, всю жизнь будете меня вспоминать добрым словом». Так и вышло: мы попали (видно, в записке были какие-то хорошие обо мне слова) на курортное место Вульпан, на границе с Ливаном. Домики на берегу моря, хорошая кормежка, сервис. Поначалу получили временное жилье, зато недалеко от Тель-Авива.

А дальше началась новая жизнь. Участие в вокальных конкурсах, награды, премии, попытка поступить в музыкальную академию. Все уперлось в то, что у меня не было аттестата зрелости. И снова хлопоты, просьбы, увещевания. Ни в какую! «Идите, учите еврейскую библию…» — сказали, как отрезали. В моем возрасте в школу? Да и язык очень тяжелый. Досада, перекрыты все пути в будущее. И я, махнув рукой, стала выступать на разных сценах, лишь бы платили деньги. То в одном театре, то в другом. Антрепренеры, сиены, контракты, записи, телевидение, тяжелая, хотя и любимая, работа. Знакомство со знаменитыми людьми, с ассистентом Михоэл-са, с семьей Маркиша… Сохранилась фотография, запечатлевшая меня с президентом Израиля, с мэром Тель-Авива.

Может быть, и наладилась бы моя жизнь, может быть, и в звезды выбилась, как мечтали мои поклонники — друзья в провинциальных Черновцах, может быть, и сегодня жила бы в Израиле среди наполовину чужих, наполовину родных мне людей. И счастлива была бы со мной моя мама. Да не суждено-было такому случиться…

Израиль — южная жаркая страна. Там все располагает к сексуальной свободе. Меня поразила грубость нравов. Огромные афиши откровенно эротического содержания, на каждом шагу секс-журналы. На девочках туго обтянутые джинсы, они как бы себя подают мужчинам. Рано начинающаяся половая жизнь. У тринадцати-четырнадцатилетней девочки уже должен быть взрослый друг — парень или мужчина. Они даже могут снимать квартиру. И это все естественно, никто за это не осуждает. Правда, при этом выходцы из разных стран живут в своих кварталах и стараются соблюдать свои национальные традиции в быту. Поляки остаются поляками, немцы немцами, арабы арабами…

И вот все чаще и чаще местечковые евреи из наших советских евреев стали меня спрашивать: «А у тебя есть «хаве» — друг?» И мне было стыдно признаться, что я все еще при маме. А когда я говорила, что нет, утешали, ну ничего, мол. это поправимо. Когда же обращались к маме, она говорила: «У нее есть еще время, успеется…» Но во мне зрело чувство, что мама из собственного эгоизма придерживает меня возле себя. Чтобы не потерять, чтобы не быть одинокой. И внутренне я как-то стала сопротивляться этому.

Так что чисто случайное знакомство с человеком, ставшим причиной страшной трагедии в моей жизни, оказалось вроде бы и не случайным. Я как бы уже ждала этого «хаве». Первое же впечатление о нем было отрицательным: косил глазом, немного заикался. Ремесло — обойщик мебели. Общий уровень культуры, развития весьма низок. И я решила для себя: первая встреча с ним будет последней. Решила-то решила, но отношения все развивались, все заходили глубже. А может быть, и наоборот — случилось вес оттого, что не было между нами никаких отношений. Дело шло к свадьбе. После свадьбы, дескать, говорила я ему, и будут между нами отношения.

Однажды он предложил мне поехать с ним на озеро Кинер, знаменитое озеро, где люди прекрасно проводят время. Мама ни в какую. Я под присягой, как говорится, обещала держаться. Пробыли мы там три дня. Он соорудил палатку, набрал с собой всякой снеди, выпивки. И чего уж там говорить (бедная мама!), конечно же всякими манерами и маневрами, ласковыми словами, обещаниями, поцелуями… В общем, это дело надо было узаконивать. Нет. нет. не отдалась я ему тогда. Какая сила была во мне. чтобы удержаться, не соблазниться! А потому что маме слово дала — вот как она меня воспитала!

Вернулась и маме с порога: «Выхожу замуж». А мы тогда как раз хлопотали о постоянной квартире и жили во временной. Мама все бегала, хлопотала, а ей все отвечали: нет и нет. И тогда я сумела добиться встречи и с мэром Тель-Авива и с президентом страны. После этого нам предоставили квартиру в центре Тель-Авива. Радость какая! Только вот некому помочь при переезде — мужчин-то нет. И новое сближение с этим человеком: он нам здорово помог, таким был услужливым, добрым. И даже мама расслабилась: «Какой он услужливый, преданный…» Тут я снова напомнила ей о нашем желании пожениться. Но она ответила отказом. Как же так, говорю, ты же сама его расхваливала. «Да, — говорит, — но он для простой фабричной девчонки, но не для тебя, которую я выучила, выходила и в люди вывела».

Нужно сказать, что к тому времени я уже имела некоторый успех на сцене. Даже признание. Мне прочили большое артистическое будущее. И для него, чего уж там, я была бы находкой, сокровищем. Молодая, красивая, талантливая… Да, он простого советского воспитания, но он хороший вроде бы парень, свойский, и дело у него неплохое — обойщик мебели. И делал он это дело неплохо, даже отлично. Правда, когда настроение было, когда хотел…

Пришел как-то к нам мой двоюродный брат, снова сыр-бор разгорелся, и он взял мамину сторону. Короче, нашла коса на камень. Я наговорила маме резкостей, что она держит меня и не хочет выдавать замуж из-за эгоистических побуждений, что она рассчитывает всю жизнь держать меня при себе, она меня ревнует, она эгоистка… И мама влепила мне пощечину. Я собирала вещи и ушла из дома. А куда мне уходить? Только к нему, в его хибару, в обойную мастерскую. Квартиры у него не было. В мастерской он и жил и работал. Человек этот был, как это говорят, не для Бога и не для людей. Долгов — масса, кредиторы звонили, грозились полицией, скандалом. Одно успокаивало: руки у него были золотые и деньги он мог грести лопатой. Только вот лень губила: набрал этих диванов, и вся мастерская была ими завалена — ни лечь, ни сесть.

Прожила я у него недолго, и мы, несмотря ни на что, решили справлять свадьбу. Но как же без мамы? Никак нельзя, ни по русским, ни по еврейским обычаям. И он пошел уговаривать маму. И материнское сердце конечно же сдалось. Знала бы она, на что соглашалась… Мать расплакалась и скрепя сердце согласилась на свадьбу.

Ох какая же это была свадьба! Пышная, веселая, сохранились фотографии… Но даже и на них есть снимок, на котором видно, как мама сцепилась со своим зятем. Причина, правда, была необычная. Гости просили меня что-нибудь спеть, а ему страшно этого не хотелось, он уже тогда ревновал: я певица, а он работяга, так нечего подчеркивать разницу. Особенно это задевало маму, которая действительно все делала для того, чтобы я стала певицей. Всю жизнь на это положила.

Так вот, все просят меня петь, не так часто собираются родственники, друзья, у всех работа, дела, там даже со свадеб уходят в девять вечера — ведь рано утром на работу. И я пела. А он готов был меня убить здесь же на месте — вот какая сидела в нем ревность. А я танцевала, пела, веселилась… Разве можно было отказать людям.

…Прошло три года. Какие ужасные это были годы. Жили мы с ним плохо. Купили квартиру в долг, постоянные приходы полиции, обыски. Как оказалось, муж занимался подделкой чеков. Чуть было не посадили. Мама, прямая, откровенная, все говорила ему в глаза. Ему это не нравилось, и между ними были плохие отношения. Я уже не вмешивалась, поняла, что он ничего не поймет, что он вообще не понимает, что надо ему от жизни. Дело шло к разводу. Но в Израиле это не так-то просто: религиозные каноны намертво и навечно скрепляют отношения.

А тут как-то подоспело предложение-контракт на мою творческую поездку в Брюссель. Надо было петь в ночном клубе разные там шлягеры: еврейские, русские, английские… Все это я могла. Контракт обещал мне хороший заработок. А деньги ох как были нужны! Муж категорически возражал против поездки. И снова религиозные брачные законы: без разрешения мужа жена не может выехать из страны. Она не может с ним расстаться, если он не желает этого. Что делать? И мама шепнула: «Будь с ним сейчас помягче, убеди его, что твоя поездка даст возможность расплатиться за квартиру…» И действительно. этот довод возымел свое действие: муж согласился на мой отъезд.

В Брюсселе я выступила с большим успехом. Это была для меня интересная и нелегкая работа. Судьба свела с человеком, который на время повернул мою жизнь в ином направлении. Это был богатый французский кутюрье. Джентльмен, аристократические манеры, опытный. много повидавший в жизни мужчина. Относился ко мне как к леди. Что надо было мне. двадцатитрехлетней, исстрадавшейся, уставшей?! Я познала любовь, настоящую, первую в жизни. Он сумел показать мне совершенно другую сторону жизни, ее красивую сторону.

Поначалу я писала в Тель-Авив письма, приглашала мужа приехать в Брюссель. И он уж было собрался. Уже даже купил билет, и я умолила маму всеми способами удержать его от поездки. Ей удалось это сделать. Последним ее аргументом было: «Если полетишь в Брюссель, она с тобой разведется». Я и вправду написала ему письмо, что хочу с ним расстаться. Раз и навсегда. Он подал на развод первым. Вроде бы облегчил мою задачу. Но не тут-то было: на развод подал, а сам не соглашался. От него отвернулись все адвокаты, они понимали, что у него сто пятниц на неделе, а может быть, чувствовали, что развода он мне не даст. Я же шла на все его условия, лишь бы он освободил меня.

В Брюсселе тем временем я поступила в консерваторию, на факультет по вокалу. Училась и подрабатывала во вспомогательном хоре брюссельской оперы. Но все доходы съедали полеты в Тель-Авив — ведь шли заседания суда. Боже, сколько же раз за год я летала туда и обратно! А муж морочил голову, все в нем видели и безумца и хулигана одновременно.

За один год учебы я добилась диплома. Это было почти исключением, чтобы при такой нервозной обстановке добиться диплома. Обычно минимум два года на это надо. Меня поддерживал успех на сцене, я, например, пела Татьяну из «Евгения Онегина» и имела огромный успех. Закончив учебу, я попыталась получить ангажемент. Но как-то не вышло. И мне стало пусто. Робер, который был всегда рядом, клялся в любви, а от мамы чуть ли не каждый день приходили письма, в которых она была против моих серьезных намерений относительно него: и старше меня на целых двадцать шесть лет, и у него уже взрослые дети, которых он содержал, напоминала она. С семьей своей он не жил давно, но в этой ситуации жена Робера пригрозила ему жестокой карой, если он их бросит. И во всяком случае не даст никакого развода.

И я вернулась обратно в Израиль. Думала, на время, а вернулась на два года. Эти два года бракоразводный процесс продолжался. Страшно вспомнить, как все происходило, как вел себя мой муж. И ни на минуту я не забывала о своей музыкальной карьере. Прослышала, что в Германии в театрах есть ангажементы. Пошла в немецкое посольство, там посоветовали: «Соберите документы». Собрала, сделала запись на кассете, отнесла в посольство. Через два месяца пришло известие: я кандидат. А еще через два месяца — приглашение в Бонн. Получила хорошую стипендию. Много было волнений на экзамене. Но поначалу комиссия поинтересовалась, говорю ли я на немецком языке. Я страшно испугалась, что незнание языка может стать помехой для окончательного решения в мою пользу. И плохое знание немецкого языка оказалось даже к счастью, потому что меня сразу же направили на четырехмесячную учебу в Швебишхай, курортное местечко недалеко от Штутгарта на гёте-курсы.

Надо сказать, что мои финансовые дела были плохи. Полеты в Израиль до этого оплачивал Робер. Но при всех трудностях учеба в Гамбургской консерватории, куда меня послали, успех на сцене — это такой был для меня праздник, лучшие дни моей жизни. Помню, как одна женщина из состава комиссии спрашивает: «А вы можете нам спеть романс Шуберта или Шумана?» А у меня, как нарочно, не было в репертуаре никакого классического романса, только арии. И я игриво говорю: «А можно я вам спою русскую песню?» — «Пожалуйста», — слышу в ответ.

Сажусь за рояль и пою: «Однозвучно звенит колокольчик…» в своей аранжировке. Члены комиссии аплодируют. Меня приглашают на телевидение. И снова с успехом я пою русские народные песни и романсы. Жизнь, казалось, обрела радужные очертания. Но…

Это случилось, я точно помню, пятого октября 1980 года. Я занимаюсь с преподавателем у рояля. И вдруг по радио объявляют: «Малкин, Малкин, срочно в секретариат». Подумала, мелочь какая-то, закончу занятие и пойду. Что за срочность?! Снова раздается: «Малкин, Малкин, очень срочно явиться в секретариат». Мы переглянулись с преподавателем. А надо сказать, что никаких плохих предчувствий у меня не было, потому что я не жалела денег на звонки маме, из автомата звонила и она знала о каждом моем шаге, а я о том, что происходит в Тель-Авиве. Бывало так, что заклинит монетка и почти час разговариваешь с мамой без оплаты, такое счастье. Кажется, обо всем переговорили, а все не наговоримся никак. «Стоит монетка?» — спрашивает мама. Говорю: «Наверное, специально для нас с тобой зацепилась». И хохочем. Прямо истерика от счастья.

Но вот я наконец поднялась в секретариат, а мне: «С вами будет говорить Бонн». Я терзаюсь. Что случилось? Может быть, раввинат решил мою судьбу и освободил от этого злого человека, сломавшего мою жизнь. Сколько уступок делала я мужу, лишь бы он оставил меня. И вот-вот должен был состояться высший иерусалимский суд. уже окончательный. Мои интересы отстаивали два опытных адвоката, один — бывший одессит, другой — бывший рижанин. Но и они ничего не могли решить в мою пользу. Только потому, что тот не давал развода. То давал, то передумывал. И всех водил нас за нос. И вот дело должно было завершиться самой высшей инстанцией. Только вчера я говорила с мамой. Она сказала, чтобы я обязательно прилетела на суд последний раз. Но у меня был первый день занятий, а денег нет. Все бросать и лететь в Израиль? Это было выше моих сил. И мама говорит: «Ну ладно, может быть, ты и права, пусть будет как будет».

…На проводе был сотрудник израильского посольства. «Возьмите себя в руки, — произнес он, — ваша мама убита». Сначала я не восприняла эти слова, не поняла, ведь я с ней только вчера говорила по телефон). Потом меня пронзило: арабские террористы?! И сразу же молнией мысль: ведь я просила маму не ездить на центральный рынок в Тель-Авиве, где можно было подешевле купить кое-какие продукты. Центральный рынок — излюбленное место террористов, свои бомбы они подкладывают в мусоросборники. Некоторые наши знакомые погибли от этих бомб, и мама мне как-то сказала: «Я не поеду больше туда, как-нибудь обойдусь». И правильно, вторила я. покупай в супермаркете, что уж мы совсем, что ли, бедные. А однажды поехала она в гости к родственникам в Хадеру, километрах в пятидесяти от Тель-Авива. Вдруг с заднего сиденья к шоферу подходит какой-то парень и приказывает остановиться. Потом на всех заорал, чтобы немедленно покинули салон и разбежались. Все, конечно, выполнили команду. Мама бежала, наверное, дальше всех — очень уж боялась этих бомб.

А как-то в сумочке на скамейке услышала она тиканье часов. Отбежала, вызвали минеров, оказалось, тикал будильник. И смех и грех.

Боязнь бомб была у нее в крови. В войну в Одессе от бомб погибли десятки ее родственников. Однажды во время очередного налета старший брат, гонимый каким-то предчувствием, уплыл на лодке в море, захватив с собой и десятилетнюю девочку, мою будущую маму.

Оставшиеся на берегу все до единого погибли. А в лодке все спаслись, их подобрал какой-то катер.

…Да, по пути в Хадер она бежала дальше всех, но от судьбы не убежишь…

Не помню, как я купила билет, как полумертвая летела в Израиль, как сразу же в аэропорту меня встретила полиция. И пошли вопросы: «У мамы белые волосы?» — «Нет, — говорю, — может быть, она купила парик». — «А были у мамы враги?» — «Нет, — говорю, — не было».

А они его уже взяли, моего мужа. Это он убил мою маму, сконструировав посылку-бомбу. Когда у него брали интервью, каким образом и зачем он это сделал, он сказал: «А я бросил жребий: посылать или не посылать. И выпал орел». А дело уже шло к тому, что он уже почти полностью выбил себе квартиру. Я шла и на это. Он рассчитал убить нас вместе с мамой, он предполагал, что на этот последний суд я непременно прилечу.

Свой смертный привет он послал почтой. Рассказывали, что в городе посылку у него не принимали без паспорта. Какой сумасшедший оставит такую улику, как паспортные данные? И он поехал в Натанию. в тридцати километрах от Тель-Авива, и на каком-то почтовом филиале у него таки приняли без паспорта. Ящичек он оформил весьма красиво — с ленточками, с бантиками, как якобы подарок.

Я уже говорила, что в Израиле немедленно вызывают полицию, если появляется хоть малейшее сомнение по поводу какого-то подозрительного предмета. Пальцем до него нельзя дотронуться — немедленно звони куда следует. По телевидению постоянно показывают, как надо вести себя в таких ситуациях. Прямо спектакль из всего этого: «А что у вас в сумке? Откройте ваш дипломат». И никто не должен обижаться на такое вмешательство.

А тут как раз почта бастовала, долго не было отправлений, и вот приходит извещение на посылку. Подруга мамы рассказывала мне, что мама очень удивилась, откуда посылка, и решила, что она вернулась из Союза, из Алма-Аты, куда она недавно посылала брату какие-то вещи. По какой-то, дескать, причине посылка вернулась. Девичья фамилия мамы Дулицкая, и на извещении стояла эта фамилия. Мерзавец все рассчитал. Правда, ей странным показалось, почему извещение из Натании. Поделилась сомнениями с подругой, а та ей и посоветовала: «А ты сходи на почту и спроси служащих, что это такое?»

Мама так и поступила. Смотреть красивую посылку вышел сам директор почты и его заместитель. Этот директор такой добрый был человек, все считали его чуть ли не родным, тридцать лет проработал на этом месте — так он пошутил, дескать, какой-то поклонник шлет привет. И у него не возникло ни грамма подозрения.

Как только он коснулся ленточки, раздался страшный взрыв. Трое погибли на месте, семерых тяжело ранило. Рассказывали, что потом этого директора не могли собрать. Врач-патологоанатом констатировал, что мама скончалась не от ранений, а от разрыва сердца. В последнюю секунду бедная мама поняла, что бомба наконец ее настигла. И сердце отреагировало мгновенно.

Преступника обнаружили с трудом. Было на него подозрение, но обыски ничего не давали, и лишь четвертый обыск помог обнаружить еще две бомбы в газовой плите.

Ему дали пожизненное заключение, но это пожизненное может кончиться через пять лет. ведь он сидит уже десять лет. А я до сих пор без развода. Таковы израильские законы. Убийца сидит в тюрьме и не дает развода, и все, ты хоть лопни, но тебя не разведут. Даже суд думал, что своей смертью мама разрешит эту ситуацию, но не тут-то было. Этой жертвы, видно, ему мало.

В тюрьме этот подонок хотел повеситься, но ему не дали.

…Спустя месяц я вернулась в Германию, занималась там еще год. Не очень довольная своим педагогом, я приехала сюда, в Вену. Познакомилась здесь с Игорем Ивченко, он из Ленинграда, музыкант. Мы стали мужем и женой. У нас дочь. Личная жизнь вроде бы сложилась, все хорошо, квартира, машина. А вот творческая… Консерваторию в Германии я бросила, не доучилась. Сейчас иногда выступаю, была на гастролях в Финляндии, здесь пою на вечеринках, в ресторанах. Когда приезжают эмигранты, пою бесплатно, даю частные уроки по вокалу. Но все это, конечно, не то, о чем мечтала.

И почти постоянное ощущение нестабильности. Оно то прорывается наружу, то уходит вглубь. Иногда думаешь, может быть, распрощаться с частью имущества, так сказать, понизить свой материальный уровень? Государство, конечно, помогает: всякие пособия, бесплатный проезд на ребенка, дешевые карточки, бесплатные учебники. В общем, Австрия не такая уж плохая для нас мачеха.

И еще: боль за то, что мы уехали из Союза, останется навсегда. Тоска и боль. Все-таки, что бы там ни говорили и ни писали, эмиграция — это трагедия. Прожито здесь уже двадцать лет, а мы все еще живем той давнишней жизнью. Ходим смотреть русские фильмы в клуб «Родина» по вторникам, а там сидят два с половиной человека. Им тоже тошно и больно, Они тоже тоскуют по России.

Март 1991 г.