Последнее дело Коршуна

Дела семейные

Когда за Виталием и капитаном закрылась дверь, Марии Васильевне показалось, что тихому семейному счастью пришел конец. Кажется, ничего в доме не изменилось. В гостиной комнате попрежнему размеренно тикали часы. На рояле стояли четырнадцать слоников один другого меньше. Над столом, грозя раздавить его, висела массивная люстра. Но теперь это все казалось Марии Васильевне чужим и… ненужным, даже лишним, назойливым. Что же случилось?

Она встала с дивана и направилась в детскую комнату. Кроватка Игоря, накрытая кружевным покрывалом, напоминала матери, что сын сейчас далеко от нее. Гостит у бабушки. Татьянка, сбив одеяло ногами, подогнув правую руку под себя, а левую откинув в сторону, уткнулась лицом в подушку и тихонечко стонала, переживая тяжелое сновидение.

— У-у… У-у…

«Как раненая!» — мелькнуло в голове Марии Васильевны. И она вспомнила тысяча девятьсот сорок третий год, погибшего братика Василька. Вспомнила страшные годы оккупации. Было очень тяжело. Отец ушел как-то вечером и не пришел. Три года считали погибшим. Сколько за это время изведано горя, пролито слез и ею и матерью. Их могло быть меньше, если бы мать знала жизнь за стенами своего дома. Детям пришлось страдать из-за ее неприспособленности.

Марии стало до слез жаль девочку, как будто Татьянка действительно, лежа перед ней, умирала. Защекотало в горле, на глаза навернулись непрошенные слезы.

«Чего ради я сегодня расчувствовалась!»

Мария легонько погладила вспотевший лобик дочери. Танечка открыла глаза, бессмысленно взглянула на мать и тут же погрузилась в сон. Стонать она перестала. Мария укрыла ее одеялом и вернулась в столовую, не переставая думать: «А ведь я так же, как и мама, не приспособлена ни к чему. Я же ничего не умею! Что же я детям дам, кроме ласки? А Иван Иванович говорил: вам надо учиться, хотя бы ради детей. Я буду учиться!»

Но ей почему-то и самой не верилось, что вновь она будет ходить в школу. Вспомнила первый год своей жизни в Пылкове, попытку окончить девятый класс. Читает, бывало, она учебник, а Виталий подойдет, ласково отберет книгу, начнет целовать, дурачиться.

— Полно глаза-то портить. Всех книг все равно не перечитаешь.

Но нет! На этот раз Мария Васильевна твердо решила, что с сентября она идет в школу. В вечернюю музыкальную. Есть такая. «Виталию я все объясню. Oн поймет… А кончу десятилетку — поступлю в консерваторию».

Звонил Виталий или нет, Мария не слыхала. Он открыл своим ключом входную дверь и прошел в кабинет. Мария кинулась вслед за мужем и повисла у него на шее.

— Отпустили!

Виталий нехотя поцеловал жену в лоб и властно убрал со своей шеи мягкие руки.

— Что ты выдумываешь, Мусенька! Никто никуда меня не забирал. Значит, и отпускать не надо было.

— А я… — оторопела Мария Васильевна, — сказала Николаю Севастьяновичу, что тебя арестовали.

Виталий блеснул на жену злыми глазами.

— Сколько раз, Мусенька, я тебя просил быть осмотрительной. То ты, не проверив документов, откровенничаешь со встречным-поперечным, то пускаешь слухи, что твоего мужа арестовали.

— Но ты же сам велел позвонить.

— Так позвонить и сказать, что я не приду, а не распускать нелепые слухи. За что, спрашивается, меня могли арестовать? Что я — вор или убийца?!

— А я думала… помочь тебе.

Дробот принужденно улыбнулся и потрепал ее по щеке.

— Не будем ссориться, Мусенька, в такое тяжелое для нас время. Лучше накорми меня, я голоден.

Не могла Мария сейчас заговорить с Виталием о своей учебе. Да она, по правде сказать, в этот миг и забыла о ней.

На следующий день жизнь Марии Васильевны опять вошла в привычную колею. Утром Виталий улетел в Киев. Когда вернется, — не сказал. Вечером, уложив Татьянку спать, она слушала по радио концерт пианиста Рихтера. Особенно ее поразила техника исполнения прокофьевского концерта для фортепиано с оркестром. Ее тонкий слух улавливал сложность и богатство аккордов. И у Марии появилось ощущение необычайной легкости, будто могучая песня подхватила ее на свои крылья.

«Нет, музыку я не могу забыть. Буду учиться и детей учить. Может быть, кто-нибудь из них будет пианистом или скрипачом… Кончу десятилетку, пойду в консерваторию, — твердо решила она. — А Виталий… если он меня любит…. то должен согласиться. Ну конечно, он согласится. Он же любит».

На душе стало хорошо и спокойно, будто она сделала большое и трудное дело.

Ночью ей приснился сон. Она стоит посреди огромной сцены.

Рядом с нею, держа в руках скрипки, кланяются слушателям Игорь и Татьяна, и тут же, рядом с ними, почему-то оказался Виталий с букетом цветов в руках.

Днем в руки Марии Васильевны попала свежая газета. В первую очередь начала читать «В кино и театрах города». «Композитор Глинка» — новый цветной художественный фильм. «Кажется, там Рихтер играет. Виталий, наверно, сегодня уже не приедет».

— Танечка, пойдем в кино слушать музыку?

— В кино, в кино, — запела девчурка.

Но предположение Марии Васильевны не оправдалось. Виталий прилетел из Киева именно в этот день. Дверь ему открыла Одарка.

— А где Мария?

— Пани ушли с Танечкой в кино.

Виталий Андреевич хлопнул дверью в кабинет. Сел на диван и забарабанил пальцами по его спинке.

Подумав о чем-то своем, злорадно усмехнулся и позвал девушку.

— Одарка, а ну-ка, поди сюда!

Та явилась на зов.

— Скажи мне, только правду, у Марии Васильевны кто-нибудь бывает без меня?

— Были. Приходили несколько раз какой-то капитан.

— И долго сидел?

— Долго.

— А она обедом его угощала?

— Угощали.

— А вечером без меня она куда-нибудь ходила?

— Не знаю.

— Ну хорошо. Иди.

Мария Васильевна возвращалась домой в хорошем настроении. Фильм ей понравился.

Не успела Мария Васильевна войти в дом, как Одарка таинственным шепотом сообщила ей, что «они» приехали и очень сердиты.

Виталий лежал на диване и читал книгу. На жену он даже не обратил внимания. Мария поняла, что он сердится. Подсела к нему на диван.

— А мы с Танечкой в кино были.

— В кино? С Танечкой? — как бы сомневаясь, переспросил Виталий Андреевич.

— Да что же тут такого! Я не знала, когда ты приедешь, и мы с Татьянкой пошли…

Виталий Андреевич положил на спинку дивана свою книгу.

— Я соскучился по дому, бросил все, прилетел, а она — в кино ушла. И вообще… Мне это не по нутру.

— Виталий, в чем ты меня обвиняешь?

— Твое поведение за последнее время меня очень беспокоит. Вот… даже домработница стала замечать. Я, конечно, верю тебе. Но она сегодня сообщила мне, что капитан заходил к тебе по делу и без дела. Любезничает. Ты его вином угощаешь. Домработница насплетничает подругам, а потом пойдет по всему городу. Чёрт знает что люди могут подумать.

Мария Васильевна, возможно, и промолчала бы, так как, застав Виталия дома, она чувствовала себя не совсем уверенно. Но в последних словах мужа прозвучали нотки ревности к Долотову, и это обидело ее.

— Ты… говоришь глупости: Иван Иванович приходил по делу. И не ко мне, а к тебе. Я не виновата, что ты всегда стараешься уйти и оставить его со мной. А он такой человек… который выше всяких подозрений.

За восемь лет супружеской жизни Мария Васильевна впервые вышла из повиновения мужу. Виталий не на шутку рассердился.

— И это… твоя благодарность за мою искреннюю любовь! Я на тебя дохнуть боялся. Любил как жизнь свою. Бывало, иду по улице, вижу — высокая женщина в темном манто, — так и забьется сердце: она. Хотя и знаю, что это не ты. Я и людей-то разграничивал так: похожи на тебя — не похожи. И за все это…

Виталий Андреевич не договорил. Вскочил с дивана, выбежал из кабинета, сорвал с вешалки свое пальто и хлопнул входной дверью.

Мария Васильевна была оскорблена всей этой дикой сценой. К матери подошла Танечка, которая все видела и слышала.

— Мама, тебя папа наказал? Да? Ты нашалила?

Стараясь уйти от пытливого детского допроса, Мария Васильевна покрыла поцелуями лицо дочери.

Дробот шагал по улице без всякой цели. Бродить ему надоело, и он придумывал, куда бы податься.

К Николаю? Начнутся расспросы, что да как.

В коктейль-холл? Без компании скучно. Да и надоело.

К Зиночке! Вот куда надо наведаться. Она его ждет.

С Зиночкой он не встречался уже неделю и, желая искупить свою вину, зашел в комиссионный магазин и приобрел для нее большую коробку с китайскими иероглифами на крышке. В коробке лежала небольшая прямоугольная сумочка, по бокам которой были искусно вышиты большие розы. Для суровой Пелагеи Зиновьевны Дробот купил большую пуховую шаль. Подарки были упакованы, перевязаны ленточкой. По дороге к дому Зиночки Дробот зашел в цветочный ларек, где ему набрали огромный букет живых цветов.

Дробот не понравился Пелагее Зиновьевне с первой же встречи. «Не спросясь врывается в комнату к девушке. Где же стыд у него?» И потом мать не раз «крупно» беседовала с дочерью, как это умеют делать люди, повидавшие на своем веку немало горя. В пример Зиночке она ставила свою жизнь.

Разудалый музыкант и весельчак пекарь Платон только что стал мастером у богатого хозяина. Пора было жениться. Много было невест и с приданым и без приданого. Но Платон искал работящую, не избалованную, чтобы она умела и хозяйство в руках держать, и за детьми присматривать, а при случае и ему самому по пекарской части помочь (мечтал Платон накопить деньжонок и открыть свою булочную). Вот и пришел черноусый парень в сиротский приют выбирать себе невесту. А там «девок на выданьи» было человек пятнадцать. Выпивший для храбрости Платон ходил между ними и выбирал, глядя на образцы рукоделья и на внешность девиц. Польстился он на две тяжелых каштановых косы до пят, в руку толщиной каждая, и на аккуратно сшитое мужское белье.

Семья разрасталась. Пелагея Зиновьевна почти каждый год к зиме рожала сына или дочь. А каждого надо одеть, обуть. Тут уже не до своей булочной, лишь бы концы с концами свести. В беде и пришла на помощь хозяйственная смекалка воспитанницы сиротского приюта. Пелагея Зиновьевна умела во-время натянуть, наскрести, урезать в одном месте для того, чтобы залатать, заштопать, заклеить в другом.

— Нужда была, беда была, а в семье был лад. Жили бедно, да честно, на чужое не зарились. В кого ты такая пошла? — упрекала мать Зиночку.

Вернувшись от полковника Иванилова, Зиночка не могла не поделиться с матерью своим горем и своей радостью. «Виталия Андреевича было забрали, но уже освободили».

— За что же его забрали? — спрашивала мать, которая никак не могла простить дочери любви к женатому человеку. — Если уж взяли субчика в такое учреждение, то неспроста. Знать, натворил что-то.

Виталия Андреевича «освободили», как говорила Зиночка, но не пришел он к ней ни в первый, ни во второй день. Зиночка загрустила и тайком от матери начала поплакивать.

Пелагея Зиновьевна решила, что Дробот одумался и не будет больше беспокоить Зиночку. Мать была рада такому исходу. «И слава богу, что все кончилось. Девка, дуреха, поплачет и забудет».

Но вот Виталий Андреевич нежданно-негаданно появился в тихом доме, держа в руках букет живых цветов (знал, чем больше всего можно потешить девчонку среди зимы).

— Здравствуйте, Пелагея Зиновьевна. Извините, что давно у вас не был. Все некогда.

— Не велики господа, можно перед нами и не извиняться, — с раздражением ответила мать. Она поняла, что Виталий Андреевич и не собирался менять своего отношения к Зиночке. Поэтому она решила — будь что будет — высказаться до конца. — Вы, Виталий Андреевич, человек солидный, с положением, имеете семью. Так чего же вы хотите от Зиночки? Зачем вы ей морочите голову?

— Пелагея Зиновьевна, я перед вами виноват. Очень виноват. Знаю, что вы обо мне думаете: посмеется, мол, над глупой и бросит. Но вы ошибаетесь. Я Зиночку люблю… как родную сестру… и даже сильнее.

В душе у матери все бурлило. Она уже была не рада, что затеяла этот разговор. «Не пустить бы его, прохвоста, в комнату, и делу конец. Ишь, испортил доверчивую девчонку, а теперь… «Люблю как родную сестру». Нет, Зинушка-то моя честнее его оказалась. Она сразу сказала «хочу сына», а этот…».

— Вы, Виталий Андреевич, не считайте всех дураками. Таких «родных братцев», как вы, я на своем веку повидала немало. Совести у вас и на грош нету, вот что я вам скажу.

Дробот почувствовал себя не совсем удобно.

— Вы, Пелагея Зиновьевна, должно быть, меня не поняли. Я же не скрываю своих отношений к Зиночке. Я сказал, что люблю ее сильнее, чем родную сестру. А жена… Вы правы. Я женат. Но знаете… Был молодым, горячим и глупым. Теперь вижу, что с женой у меня ничего общего нет… кроме детей. Их я люблю. Если бы не они, то давно развелся бы.

— Ну, вы об этом и думать забудьте. Моя Зиночка никогда разлучницей не будет. Мыслимое ли дело — семью ломать! У вас молодая жена… дети, а вы ходите «сестер» ищете!

Пелагея Зиновьевна уже не могла сдерживаться и, чтобы от греха подальше (а то еще ударишь такого подлеца!), вышла из комнаты.

Дробот сел и стал дожидаться прихода Зиночки. Она вошла в кухню, не подозревая, какой гость ждет ее в комнате. Виталий Андреевич, услыхав ее голос, вышел навстречу. Зиночка мгновение стояла оцепенев, не веря своим глазам. Потом бросилась к Виталию, обхватила руками его толстую шею и прижалась лицом к груди.

— Вернулся… Пришел… Я ведь ходила туда…

Пелагея Зиновьевна, вошедшая вслед за Зиночкой, изменилась в лице. «Пропала девка! Совсем пропала!» От досады к обиды матери хотелось плакать, причитать, как по покойнику. Но показать свое горе ненавистному человеку она не хотела. Она накинула на плечи свою старую шубу и ушла к соседям.

Теперь Дробот почувствовал себя свободнее. Он взял цветы и протянул их Зиночке, потом посадил ее на кушетку и достал из коробки подарок.

— Это тебе… из Киева привез.

— Ой, какая красивая сумочка…

— Я твоей матери купил пуховую шаль. Но меня тут так встретили, что я не осмелился отдать.

Радость словно сдунуло с лица Зиночки.

— Не пойму, почему мама тебя так невзлюбила. Всё попрекает меня твоей женой… детьми.

— Зиночка, я к тебе и пришел… поговорить. После Нины ты для меня самый дорогой и близкий человек. Я тебе обязан своим спасением, так же, как Нине был обязан спасением от смерти. У меня в жизни было две любви. Нина и ты. Из-за жены от меня ушла Нина. Неужели Мария и теперь будет стоять на моей дороге к счастью! Я не могу больше скрывать своей любви… И решился на развод.

— Ой, нет, нет, Виталий!.. — воскликнула Зиночка. — Нет. Ты… не должен уходить от детей. И Мария Васильевна тебя любит.

— Не любит. Скажу больше, она будет рада разводу не меньше, чем я. К ней один капитан наведывается. Вместе ходят в кино. Мне об этом посторонние люди рассказывали.

— Нет, нет… Ты не должен разводиться… И вообще… Я не хочу разбивать твою семью. Вот только бы сына мне.

— Хорошо. Разведусь и заберу к себе Игоря. А когда-нибудь у нас и свои дети будут. Конечно, не сейчас… Потом.

У Зиночки екнуло сердце. Не сейчас! Почему же? Именно теперь, когда она так бесшабашно любила своего Виталия, когда доподлинно знала о своем материнстве.

Она с ногами забралась на кушетку и зябко поежилась.

— Ты что, замерзла?

— Н-нет. Так что-то трясет.

Дробот развернул пуховую шаль, купленную для Пелагеи Зиновьевны, накинул ее на плечи Зиночке и хотел обнять девушку.

— Не надо… Виталий… мучить себя и меня. Ты не должен разводиться с Марией Васильевной. И… моя мама никогда не согласится на наш брак.

— Так что же тебе дороже и нужнее: я или мать?

Зиночка с мольбой посмотрела на Виталия. Ей хотелось броситься к нему на шею, прижаться к широкой груди. Но она сидела и молчала. Кто-то постучался в дверь с улицы. Зиночка встрепенулась. И с глазами полными слез прошептала:

— Уйди… Виталий. Я… не могу больше встречаться с тобой.

— Гонишь? Зиночка, — встал он на колени возле софы, — неужели ты меня уже больше не любишь!

— Люблю!.. Люблю!.. — истерически выкрикнула она. — Но… уйди, Виталий. Очень прошу тебя, уйди. Сейчас придет мама, и… она будет очень сердиться.

Дробот поднялся с пола. Надел пальто. Направился к выходу, но от порога быстро вернулся к Зиночке, обхватил ее трепещущие плечи и поцеловал в губы.

— Прощай… Зиночка… Я тебя… никогда не забуду. Прощай…

Первые минуты разговор шел не по теме, интересующей капитана. Мазурук рассказывал о результатах международного соревнования по конькобежному спорту на высокогорном катке в Казахстане и восхищался новым мировым рекордом. Иван Иванович еще вчера читал все это в «Правде», но слушал внимательно. так как заинтересовался Николаем Севастьяновичем. Весь внешний облик Мазурука выдавал в нем приветливого, добродушного человека. Говорил он много и со вкусом. Капитану даже казалось, что Николай Севастьянович любуется своим голосом. Так же охотно Мазурук стал рассказывать и о Куреневой, когда Иван Иванович вскользь вспомнил о ней.

— Исполнительная и презабавная, эта Зиночка. Когда работала у Дробота, — с поразительной проницательностью умела вовремя подсказать, кому надо позвонить, что надо сделать в первую очередь, а что может и подождать. Вот бывает же, какая-нибудь девчоночка самозабвенно влюбляется в знаменитого тенора или скрипача, — так и Куренева увидела в Дроботе живого героя книги и влюбилась. А он, байбак, и не видит.

— Не видит?

— Ну конечно! Помню, у меня на вечере она на него смотрела как зачарованная. А он этак снисходительно, начальнически, еле замечает ее.

— А много народу было у вас в тот вечер?

— Мно-ого! У меня квартира вместительная.

— А когда они разошлись?

— Как и полагается, — утром.

— Все? — с едва уловимым нажимом в голосе спросил капитан.

— Все, — уверенно ответил Мазурук.

— А Дробот?

— Уезжать из хорошей компании раньше времени — не в характере Виталия Андреевича. А почему вы спрашиваете?

— В связи с вашим предыдущим рассказом о Куреневой. Кстати, Николай Севастьянович, кажется, вы первый по телефону сообщили Дроботу, что Нина Владимировна убита?

— Я. А что? — насторожился Мазурук.

— Да ничего. Просто хотелось уточнить эту деталь.

Поговорив еще несколько минут о международных событиях последних дней, капитан распрощался.

Когда Мазурук остался один, он невольно вспомнил вопросы, которые ему задавал Долотов. «Почему его заинтересовало время, когда разъехались гости/ особенно когда уехал Виталий? Такой человек, как Долотов, праздных вопросов задавать не стал бы. Может быть, думает, что Виталий за Зиночкой приударял? Вряд ли он пришел бы ко мне узнавать об этом. Неужели…».

Но собственные мысли показались Мазуруку абсурдом.

На следующий день Николай Севастьянович опять вспомнил весь разговор с капитаном, и мысли, которые еще вчера, по его же убеждению, были абсурдными, теперь казались ему вполне правдоподобными. «Нет, капитан меня, наверно, не так понял. Я тогда ему не все рассказал, надо будет сходить к нему и поговорить еще раз, только серьезно».

Вечером, позвонив предварительно Долотову, Николай Севастьянович явился в отдел. В кабинете, кроме капитана, был и полковник. Присутствие третьего человека, который не знал сути прошлого разговора, мешало Николаю Севастьяновичу откровенно побеседовать с Долотовым, и он начал сухо, официально.

— Я понимаю, какую ответственность на меня, коммуниста, возлагает этот визит. Устав требует от всех членов партии неустанной бдительности. Я хочу сообщить только то, что мне известно. С восьмого на девятое ноября у меня был семейный вечер. На нем вместе со своими сотрудниками присутствовал и Дробот. Он приехал около девяти часов восьмого ноября. Уехал только утром. Ночью oн никуда не отлучался. Это, кроме меня и Куреневой, могут подтвердить еще восемнадцать человек. — Мазурук неловко замолчал.

Иванилов, должно быть, понял состояние Мазурука и решил помочь ему.

— Вы сообщили нам интересные данные. Благодарю вас. Может быть, вы еще с капитаном побеседуете?

Но и после того, как Иванилов ушел, разговор не клеился, так как Мазурук чувствовал себя в чем-то виноватым.

«И чёрт меня дернул прийти! А чего, спрашивается? Я же все это сказал еще вчера».