Последнее дело Коршуна

Письмо обвиняет Дубовую

Все данные говорили о том, что убийца Нины Владимировны найден. Личность Яна Крижача сомнений не вызывала. При обыске квартиры в полу был обнаружен тайник, в котором оказались деньги в сумме семнадцати тысяч рублей, пистолет иностранного образца и рожок от немецкого автомата. В комнате Крижача было почти все выкраденное «паном Яном» из квартиры Дубовой в Рымниках. Уцелевшие и восстановленные лабораторией бумаги были в основном письма к Нине Владимировне, ее конспекты работы над книгами, черновики диссертации. Но самой диссертации не оказалось.

Убийство Дубовой было тщательно подготовлено и совершено рукой профессионального бандита. Преступники не оставили после себя никаких следов. Но само покушение обволакивалось массой иных событий, влекло за собой новые преступления, в том числе неудачное покушение на Калинович и отравление Крижача.

Итак, преступление накладывалось на преступление. Теперь можно было подвести первые общие итоги и проследить как бы «почерк бандитизма».

Кто-то из «близких знакомых» организовал убийство Нины Владимировны. Но следов нет. Органы государственной безопасности только собрались конфисковать вещи Дубовой, а их выкрали почти из-под носа. Бросились искать — наткнулись на личность «пана Яна». Выяснили, кто такой «пан Ян», наткнулись на неизвестное «Я. Кр…». Попробовали расшифровать — легко и просто: Ян Крижач. Хотели взять Яна Крижача, а он мертв. И опять все с неимоверным трудом добытые сведения сводились на нет. Кто-то расчетливый, хладнокровный предупреждал ходы работников государственной безопасности, а если не мог предупредить, старался обезвредить их действие, хитро подсовывая то, что ему самому было не нужно и что должно было увести поиски в сторону от истинной цели.

Следствие, кажется, подходило к концу. Убийца Дубовой, причем человек, которого она знала, который мог организовать убийство, обезврежен. Но многое еще трудно было объяснить. Например, почему Дубовая поехала в Пылков?.. Кто подсыпал яд в стакан Крижача?..

Полковник сам следил за ходом экспертизы, обрабатывавшей материалы, связанные с отравлением. Дактилоскопические отпечатки были обнаружены на стакане, из которого пили спирт, на ручке перочинного ножа, которым открывали банку с консервами, и, наконец, на самой банке. Все эти отпечатки принадлежали самому Крижачу. Самые тщательные поиски следов, говорящих о том, что в комнате во время отравления присутствовал второй человек, ничего не дали. Качественный анализ остатков пищи в желудке отравленного говорил, что там были спирт и хлеб.

Иванилов пришел в лабораторию.

— Готов химический анализ? — спросил он лаборантку.

— Вот, пожалуйста, Аркадий Илларионович, — протянула она записи исследований. — Отравление обыкновенным мышьяком с примесью опиума. Все это растворено в спирте-сырце.

— Мышьяк — это понятно. Но к чему опиум? Какая концентрация мышьяка?

— Вполне достаточная для верной смерти. Опиум, очевидно, для того, чтобы уменьшить боль в животе.

«Странное дело. Похоже на то, что сам Крижач смешал опиум и мышьяк, чтобы меньше мучиться. Стал бы кто-то иной об этом беспокоиться? Сомнительно».

Полковник вспомнил страшный оскал зубов у мертвого, его скрюченную позу и руки, застывшие в судороге на животе. «Должно быть, опиум помог не много!»

— К вам на анализ поступала еще записка, которую добыли из рук трупа.

— Мы уже и ее проверили.

Лаборантка достала небольшой листочек серой бумаги. Листок был неровный, смятый и порванный в нескольких местах.

— В этот листок была завернута смесь мышьяка с опиумом. Но на нем есть надпись.

Иванилов расправил листок на столе и прочел корявые, прыгающие буквы: «Будь все проклято…».

Фраза была явно неоконченной, так как за нею следовала закорючка, которая должна была составлять часть прописной буквы «Б», «Г», «Т» или иной.

Надпись интересна была тем, что сделана на том же клочке плотной бумаги, в который был завернут мышьяк. Значит, Крижач сначала высыпал отраву в стакан, выпил ее, а писал уже тогда, когда силы были на исходе. Не дописав записку, сгреб ее левой рукой и повалился на пол.

«Пожалуй, он отравился сам, — подумал полковник. — Но посмотрим, что официально ответит экспертиза. Предположим, что отравили. Все ясно: кто-то прячет концы в воду.

А если окажется, что Крижач сам покончил с собой? Тогда надо искать причину, заставившую его решиться на отравление мышьяком. О том, какая это болезненная смерть, он знал, так как добавил опиуму. Почему же все-таки он решил умереть так трагически? Самоубийство произошло почти полтора месяца спустя после убийства Дубовой. Значит, Крижач выжидал чего-то. Возможно, что ему потребовались документы Дубовой? А когда он достал их, то почему все же отравился? Нужных документов не оказалось? В таком случае он мог бежать. Но не бежал. Нет, ничего не понятно».

Забрав анализы и клочок серой бумаги, полковник ушел к себе.

Когда Сергей Петрович дал пани Полонской фотографию Крижача, та не поняла, для чего он это сделал. Надев очки, старушка долго рассматривала фото, а потом вернула.

— Кто то, пан майор?

— Пани Полонская никогда раньше этого человека не видела?

— Не.

Но широкое серое пальто старушка узнала сразу, как только Наливайко вынул его из чемодана и накинул себе на плечи.

— То, прошу пана майора, плащ пана Яна. Я помню его.

Она догадалась, что за человек был на фотографии, и попросила еще раз показать ее.

— О, то он, то он! Я теперь узнаю пана Яна по носу.

Но верить ей было трудно. Пальто изготовлено фабрикой массового пошива. Фасон стандартный. Цвет материала обычный. А пальто у нее ассоциировалось с фотографией. И теперь она опознала «пана Яна», хотя не могла его узнать всего несколько минут перед этим. В конце концов… пальто могли у Крижача взять напрокат. И «пан Ян» мог быть не Яном, который посетил Дубовую полгода тому назад, а другим человеком, который сработал под Яна. А когда Яну стало угрожать разоблачение, его убрали. Так возникла еще одна версия.

— Прошу пана майора сказать мне, это и есть мардер, который забил Нину?

— Не знаю, пани Полонская. Но, может быть, и он, — попробовал Наливайко уклониться от прямого ответа.

Но для старушки этого было достаточно.

— Прошу пана майора, возьмите меня на суд. Я там прямо скажу про него. Я там скажу, что этот пан Ян не поляк, он бандит, мардер… Он не католик, прошу пана майора.

Сергей Петрович обещал выполнить просьбу старушки, тем более, что она действительно должна была выступать свидетельницей, когда преступники предстанут перед судом.

Наливайко приехал из Рымник на следующий же день. Он торопился доставить к сроку показания пани Полонской. При обсуждении собранных данных разгорелся спор.

— Экспертиза признала самоубийство, — сообщил Иванилов.

— Тут вкралась какая-то ошибка, — досадовал Иван Иванович.

— У меня в голове бродит одно предположение. Но с экспертизой спорить трудно.

— Такие люди, как Крижач, никогда не расстаются с жизнью добровольно. Нет таких обстоятельств, которые заставили бы их наложить на себя руки. Сделать подлость — убить ребенка, расстрелять целое село, устроить Майданек, Треблинку, Кочжедо — на это они мастера. Но умереть добровольно… не хватает силы воли, — поддержал капитана Сергей Петрович.

— Не обязательно иметь силу воли. У преступников ее часто заменяет отчаяние. Но вы оба зашли в область психологии. Мои сомнения основываются на более реальном. Вот, познакомьтесь с анализами и заключением экспертизы. А заодно полюбуйтесь на предсмертную записку Крижача.

Майор и капитан тщательно перечитали эти документы.

— Вот, чёрт возьми, — выругался майор. — Получается, что действительно самоубийство.

— Я тоже вначале так думал. Но тут, как и всюду, есть «но»…

— Какое же? — любопытствовал Иван Иванович.

— Помните, на столе рядом с почти пустой бутылкой валялись опрокинутый стакан и распечатанная банка консервов?

— Помню, — Долотов не понимал, к чему клонит полковник.

— Сколько в бутылке граненых стаканов?

— Три.

— А бутылка на столе была почти пустая.

— Но это же просто объясняется: догадываясь, что от мышьяка придется мучиться, перед смертью напился пьяным, — высказал свое мнение майор.

— Но вы забыли о «завещании». «Будь все проклято…». Это писалось не в пьяном состоянии, а скорее при болезненных схватках. Видите, первые буквы ровнее последних.

— Так вы, Аркадий Илларионович, думаете, что спирт пил не один Крижач?

— Теперь дальше. Консервы в банке были наполовину съедены. Качественный же анализ в желудке Крижача консервов не показал.

— Об этом я и не подумал! — обрадовался Иван Иванович.

— Значит, его все-таки отравили!

— Рассказывая все это вам, я и для себя кое-что уточнил. Мне все дело представляется так: Крижач участвовал в убийстве и во всех последующих бандитских операциях. Руководство шайки опытное, а поэтому Крижача метили в жертву с самого начала. Бланк телеграммы, вызывавшей Дубовую в Пылков, написан почерком, схожим с предсмертной запиской. А телеграмма отправлена пятого ноября.

— Неужели Крижач мог подписать такую телеграмму? Это же для него равносильно приговору.

— Умственными способностями он, конечно, не отличался. Но телеграмму, по-моему, отправлял не он. Почерк подделали… Теперь вернемся к покушению на Веронику Антоновну. Начнем с фактов. К Дубовой приехал Крижач, а к Калинович — Замбровский. «Пан Ян» явился к Полонской под видом мужа Дубовой. Замбровский к Калинович — под видом хорошего знакомого ее брата. «Пан Ян» тонко сыграл на религиозных чувствах католички, Замбровский использовал любовь Калинович к брату. «Пан Ян» не мог заранее знать тех бытовых подробностей, которыми он пользовался, их ему подсказали. В таком же положении был и Замбровский. Выходит, и тут и там один и тот же почерк преступления.

— Товарищ полковник, — заметил капитан. — Вы обратите внимание: «пан Ян» умен и хитер, он артист и психолог. А, судя по поведению Крижача в институте, в семье, на работе, он глуп. Значит, «пан Ян» только сработал под Крижача. По-моему, «пан Ян» — это и есть резидент.

Иванилов минуту размышлял над этими доводами. Он сидел в кресле, морщил лоб и хмурился. Затем его лицо просветлело.

— Резидент? Вполне правдоподобно. Но это предположение не только не опровергает, а, наоборот, доказывает, что дело Калинович и дело Дубовой еще далеко не окончены.

— Конечно, — согласился Иван Иванович. — Там и тут — одна тайна. Только надо найти еще какие-то связи между этими делами. Пока для нас они связаны только знакомыми или мнимыми знакомыми.

— Вы имеете в виду Игната Хмыза?

— Его в первую очередь, так как он покушался на Калинович. Но есть один действительно общий знакомый у Дубовой и Калинович. Это Дробот.

Наливайко рассказал все, что слыхал от Валуева.

Занятное совпадение, — проговорил полковник. — Но к Дроботу мы вернемся немного позже. Что вы еще можете сказать о Крижаче?

— Не лучше ли было бы для бандитов, если бы он жил? — спросил майор.

— Не думаю. Им нужно было свалить всю вину на одного.

А кроме того, отравление было произведено так же аккуратно, как и другие преступления. Те, кто кроются за этим делом, думают, что искусной мистификацией самоубийства сбили нас с истинного пути. Теперь они ослабят свою осторожность, а мы этим должны воспользоваться.

— Но как же все-таки удалось отравить, не оставив после себя следов?

— Можно только предположить. В квартиру Крижача вошли двое. Поставили на стол бутылку и стаканы. Крижач распечатал консервы. Свидетельство этому — почерневшие капли томата на лезвии. Нарезали хлеб. Разлили по стаканам спирт. В это время гость попросил Крижача выйти, — может быть, за водой, чтобы запить спирт-сырец, — и всыпал в стакан порошок мышьяка и размешал. Пока Крижач отсутствовал, яд успел раствориться в спирте. Затем вместе выпили. За едким вкусом спирта Крижач не заметил привкуса мышьяка. Когда он ощутил боли в животе, ему подсунули заранее заготовленную записку. А возможно, что Крижач, поняв, что его отравили, хотел сам написать что-то. Но не успел. Схватил левой рукой бумажку и повалился на пол. Отравитель был настолько «гуманен», что для уменьшения боли добавил в мышьяк опиума. Но это ему нужно было, скорее всего, для того, чтобы Крижач умер без особого шума.

— Что же… это довольно правдоподобно, — согласились оба слушателя.

— Пока все рассуждения построены только на теории вероятности. Надо еще проверить их. Вот мы сегодня собрались все вместе, и я хочу воспользоваться такой оказией. Надо будет разобрать и рассортировать все бумаги, которые мы взяли на квартире Крижача. Я уже кое-что приготовил к вашему приходу.

Началась кропотливая работа. Полковник читал вслух каждый листок, советовался с майором и капитаном. Так письма они разбили на четыре категории: 1) те, которые шли на имя депутата областного Совета; 2) письма, связанные со следовательской работой; 3) от друзей; 4) лично от Дробота.

Остальные бумаги рассортировать было трудно, так как выработать какую-либо четкую систему разбора не удалось.

Взяв очередной лист, полковник прочитал вначале про себя, потом протянул капитану:

— Уже третий почти с тем же самым смыслом. ««Если враг не сдается, — его уничтожают!» (А. М. Горький). Советская гуманность не может распространяться на врагов народа…». Эго всё варианты начала диссертации. По ним можно понять, что Дубовая долго и упорно работала над ней.

— Нина Владимировна всегда отличалась трудолюбием, — заключил майор.

— Нет, Сергей Петрович, тут дело не в одном трудолюбии. Дубовая выпестовала свою ненависть к предателям. На страницах, которые можно отнести к заключительной части ее работы, явно звучит личное чувство. Дубовая выстрадала свою диссертацию. Пристрастная работа. Сильная и убедительная, как хорошая обвинительная речь.

В груде бумаг внимание полковника привлек листок, отличавшийся от других своим серожелтым цветом. Иванилов прочитал:

«Нина! Я не могу больше выносить подобного двойственного положения. Ты прекрасно знаешь мои чувства к тебе, но пока слабо отвечаешь взаимностью. Неужели этому виною разница в наших годах? Я тебя люблю гораздо сильнее, чем твой Дробот. Что хорошего ты в нем нашла? Я же не протестую, чтобы он считался твоим братом. Но мы с тобой должны встречаться чаще и открыто. Разреши мне приехать к тебе в Рымники. Я скоро буду в тех краях… Целую твои ручки. Я. Кр…

P. S. Два слова об Анне. Неужели ты не видишь, что она перестала быть человеком? У меня к ней никогда не было любви, ты это сама прекрасно знаешь… Не пишу много, надеюсь на скорую встречу…».

Листок был тетрадного формата. Почерк довольно корявый. Бумага слегка пожелтела. Синие чернила поблекли.

«Письмо фальшивое», — было первой мыслью всех чекистов. Но полковник спросил:

— А как же оно могло очутиться в бумагах Дубовой? Давайте обсудим его содержание. Оно подтверждает версию о том, что у Дубовой в Пылкове был близкий человек, «не брат», что связь их старая, но все же скрытая. Хотя письмо и без даты, но просьба разрешить приезд в Рымники должна предшествовать посещению Крижачем квартиры Дубовой полгода назад. Отношение Дубовой к Яну еще неопределенно. Тут уже упоминаются и причины: разница в годах и история с Анной Заяц. Завершается письмо характерной подписью: «Я. Кр…» и закорючка, как на телеграмме. Итак, письмо подтверждает многие из наших первоначальных версий.

— Но Дубовая, как советский человек, стоит выше тех подозрений, которые на нее бросает письмо, — возразил Долотов.

— Отдадим письмо на экспертизу, — примиряюще согласился Иванилов. — А теперь я вам покажу еще один документ. Помните, Иван Иванович, вы как-то дали мне список знакомых и друзей Дубовой, которые проживают или могут проживать на территории западных областей Украины. По нему я сделал несколько запросов, в том числе и на родину Дробота. Из родных у него в селе Глухово проживала сестра, наложившая на себя руки в первые дни оккупации, и старая мать, которая умерла в 1944 году. Отец его, Андрей Дробот, бедняк из бедняков, был отличным бондарем, но много пил. Пьяный, тиранил жену и детей. В двадцать пятом году входил в состав кулацкой банды, а потом принимал активное участие в ее разгроме. Был ранен. После выздоровления ушел в город и исчез бесследно. Виталий Андреевич жил на средства старухи матери. Кончил Харьковское педучилище. В 1940 году взят в армию. В 1945 году проведал односельчан и с тех пор в селе не бывал.

— Все это известно из автобиографической анкеты, — заметил капитан. — Только о том, что отец у него состоял в банде, а потом участвовал в ее разгроме, я слышу впервые. Он обязательно должен был сообщить об этом факте при приеме в партию.

Иванилов достал из несгораемого шкафа стандартный лист писчей бумаги, исписанный с обеих сторон мелким, бисерным почерком.

— Характеристика, которую дал Виталию Андреевичу Дроботу его бывший командир. В ней значится, что за время пребывания в партизанском отряде Дробот проявил себя мужественным, находчивым разведчиком, инициативным и смелым командиром. Неоднократно отличался при выполнении особо важных заданий. В самое трудное для партизанского отряда время — зимой 1943 года — вступил в партию. Во время приема в партию он рассказал, что его отец в 1925 году был подкулачником. Самому Виталию в это время было восемь лет.

— Я знаю Дробота именно таким, каким его охарактеризовал полковник Сидорчук. Но вот дома он… Есть в его характере что-то такое, — должно быть, отцовское, — деспотическое, что нет-нет да и прорвется. Как-то странно он относится к жене. Словно к части своего имущества. А она человек способный, даже одаренный.

— Это, Иван Иванович, опять психология: В нашем деле приходится, правда, и ее учитывать. — Полковник взглянул на часы. — Ну, мы с вами засиделись. Пора и по домам. Завтра предстоит большая работа. Кстати, Иван Иванович, помните, какую оценку получил первый вариант книги «Дорогою подвига»?

— Конечно. Писателя Лимаренко тогда обвиняли в том, что он чересчур выпятил фигуру Дробота и не показал силы патриотизма народа, его массового героизма.

Убирая со стола в шкаф характеристику на Виталия Андреевича, полковник как бы про себя заметил:

— Все-таки занятная личность этот Дробот. Как вы думаете, Иван Иванович?