Последнее отступление

Глава восьмая

Лавку Федот Андроныч открыл раньше обычного. Поджидая покупателей, он без надобности перекладывал товары с места на место.

Первой пришла Мельничиха, как всегда, косматая, испачканная сажей.

— У тебя есть добрый ситец? Запан хочу сшить.

— Ты бы руки-то вымыла, прежде чем в лавку идти, — буркнул Федот Андроныч.

— Думаешь, запачкаю? Они у меня сухие. Были бы мокрые, так марали бы твое добро. Отмеряй-ка мне вот этого веселенького полтора аршина. Сколь ему цена-то?

— Четыре рубля аршин.

— С чего четыре? Намедни бабы брали по два рубля.

— Мало ли что было намедни. Намедни у Савостьяна корова двух телят принесла, а вчера одного, да и того дохлого.

— Ты мне зубы не заговаривай. Говори, сколько стоит ситец.

— Я тебе русским языком сказал… Не хочешь, не бери! — Федот Андроныч вырвал ситец, со злостью бросил на полку. — Все теперь буду продавать в два раза дороже. Поняла? А раз поняла, катись отседова!

— Креста на тебе нет, антихрист!

Мельничиха опрометью выскочила из лавки. Через полчаса ее злой язык разнес по всему селу весть о ценах, установленных Федотом Андронычем.

Бабы набились в лавку и давай костерить купца… Федот Андроныч даже не пробовал обороняться. Бабам на то и язык длинный дан, чтобы лаяться. После баб пришли мужики.

Они не ругались, спрашивали что почем, кряхтели, и Федот Андроныч тоже кряхтел, печально вздыхал, вел тихие речи:

— Совет, мужики, все спортил. Товар достать нет никакой возможности. Ради вас торгую. Мне это дело прибытку не дает.

А после обеда, от злости красный, примчался Клим Перепелка. Сверкая единственным глазом, с порога пошел в наступление:

— Последние соки с народа выпить наладился? Думаешь, на тебя управы не найдется? Я тебя, собачий сын, призову к революционному порядку!

— Чего пузыришься? Чего дурными словами обзываешь? Разберись, а уж потом дери глотку. Торговля — дело вольное. Хочешь покупай, не хочешь — уговаривать не стану, силком деньги из карманов выгребать не буду. И нечего тут разоряться, понапрасну глотку драть.

Климу особенно-то и крыть нечем. Покричал, погрозил и убежал. К посельге, конечно, побежал, куда же еще. В тот же вечер собрали мужиков. О чем там речь вели — Федоту, конечно, никто не докладывал. Но на другой день в лавку никто не заходил. Ни копеечки не наторговал Федот Андроныч. Потом до него слух дошел: мужики сделали складчину, свою лавку открыть думают, название ей хитрое придумал учитель — купиратив. Полдня ломал голову Федот Андроныч, разгадывая тайный смысл хитрого названия. «Купи» — это понятно, а вот что обозначает хвостик слова — «ратив»? Как ни бился, доискаться до смысла непонятного слова не мог.

Неделю просидел в лавке один-одинешенек, прямо как сыч в дупле. Все надеялся: не выйдет у мужиков с «купиративом», придут. Никто не пришел…

Через неделю узнал: привезли мужики из города кое-какого товаришку, посадили торговать учителеву дочку. Когда Федот Андроныч запирал лавку, руки не слушались, ключ не попадал в замочную скважину. Ударили, ироды, под дыхало — развевают по ветру счастье-богатство, нажитое неустанным трудолюбием.

Вечером приехал Виктор Николаевич. Где он был и чем занимался, Федот Андроныч не знал. В последние дни приказчик по тайным делам своим гонял лошаденок без милости. В этот день он был весел, насвистывал надоевшую Федоту Андронычу песенку. Выслушав жалобу купца на окаянство Совета, он махнул рукой.

— Об этом сейчас не стоит и говорить. Ждать осталось не долго.

— А что? Слушок есть?

— Уже не слушок. Но об этом узнаешь… Позови Савостьяна и Луку Осиповича. Сейчас подъедет Доржитаров.

Злых собак своих Федот Андроныч загодя запер в амбар, и люди собрались без лишнего шума. Вместе с Доржитаровым приехали Еши и Цыдыпка. Оба они без конца курили вонючие трубки, заполняя горницу богопротивным дымищем, и будто не замечали, что это не по душе хозяину.

Говорил Доржитаров:

— На западе под ударами чехов и русских войск Советы пали в доброй половине городов Сибири. Сейчас войска приближаются к Иркутску. На очищенной от большевизма территории создано временное сибирское правительство.

«Опять-таки временное, — подумал Федот Андроныч. — Когда же утвердится постоянное? Или до скончания веков будет такая катавасия?» Забывшись, Федот Андроныч недоверчиво хмыкнул, Доржитаров скосил на него узкие глаза.

— Власть большевиков у нас не продержится и месяца. С востока идет в наступление атаман Семенов, с юга, из степей Монголии — казачьи отряды. С запада, как я уже говорил, идут войска сибирского правительства. Аркан на шее Советов нашего края затягивается все туже. Но это не значит, что мы должны ждать, когда нам принесут освобождение. — Доржитаров замолчал, вопросительно взглянул на Виктора Николаевича. Тот поднялся.

— Поднять восстание мы можем через несколько дней. К сожалению, у нас еще не все готово. Выступить мы должны в одно время. Поэтому я считаю, что уже сейчас нам нужно объединить наши силы под командованием одного человека.

Доржитаров прикрыл узкие глаза, задумался и стал похож на медного бурятского бурхана.[14] По его лицу никак нельзя было догадаться, о чем он думает.

— Вы со мной не согласны? — спросил Виктор Николаевич.

— Хорошо, я согласен. Но… — Доржитаров улыбнулся, словно извиняясь. — Действуя под вашим командованием, бурятский отряд должен быть самостоятельной единицей. Один язык, одна вера. Я уеду в приграничные улусы. Связь будете держать с этими почтенными господами. — Доржитаров показал на Еши и Цыдыпа.

Еши лениво пошевелился. Цыдып, польщенный доверием, гордо выпрямился. Виктор Николаевич посмотрел на них, перевел взгляд на Доржитарова, и злая улыбка проползла по его губам. Федот Андроныч подумал: «Ишь ты, хитер, азиат. Должно, правду баил приказчик, что Доржитаров этот вместе с большевиками с радостью вышвырнул бы отсюда и всех русских».

Доржитаров, видно, понял, что о нем думают, перед отъездом постарался задобрить Федота Андроныча.

Подсел к нему, спросил сочувственно:

— Ты не болен? Выглядишь неважно…

— Заболеешь. Тут скоро с ума спятишь, не только что. Загубили мою торговлю распроклятые антихристы.

— Поезжай торговать в улусы. Все равно там никто не торгует.

— Не знаю, не знаю… — протянул Федот Андроныч и спросил у Еши: — Будут у вас покупать мои товары?

— А как же… Цыдып поможет продать.

— Ладно тогда, приеду к вам дня через два.

Виктор Николаевич не хотел его отпускать, но Федот Андроныч заупрямился. Расчищать дорогу старой власти — дело нужное, но еще нужно о себе подумать. Он не очень-то надеялся на успех торговли в улусах. Но когда лежат товары, не принося никаких барышей, будешь продавать кому угодно. Первый день торговли почти ничего не дал. У пастухов не было денег. Цыдып ему подсказал, что товары лучше обменивать на баранов и на продукты. Федот Андроныч послушался, и дела пошли неплохо. Каждый день он возвращался домой с бочонком масла и мешком сушеного творога. Проезжая мимо «купиративной» лавки, он презрительно сплевывал и незаметно складывал пальцы в кукиш.

Еши и Цыдып принимали в торговле живейшее участие. С верными людьми отправляли товары в окрестные улусы, на заимки и летние пастбища. Цыдып целую неделю торговал сам: разложив на бричке плитки зеленого китайского чая, куски ситца, шапки, разноцветные ленты, он скликал пастухов и начинал нахваливать товары. Пастухи толковались, щупали товары, чесали затылки.

— Берите, сородичи, берите. Скоро не будет ни душистого чая, ни блестящего, гладкого шелка, ни ярких, как цветы весны, лент в косы девушек, ни табаку для трубок. Большевики все товары забирают себе и отдают русским мужикам, а вам будут продавать обноски.

— Дорого, Цыдып, сбавляй цену.

— Хо! Сбавляй цену! Цена — ниже некуда. Надо было продавать дороже. Товары я привез к вашим юртам, за торговлю могу попасть в тюрьму. А вы говорите — дорого! Берите, пока продаю за эту цену. Скоро еще дороже стану брать, мне товар нелегко достается.

Пастухи и верили и не верили словам Цыдыпа, брали самое необходимое. А Цыдып, отпуская товары, говорил:

— Мне вы можете не верить. Пошлите кого-нибудь в Шоролгай. Пусть попробует купить что-нибудь в большевистской лавке, если нет пая. Пай — это бумажка, где написано, что человек отрекается от родных, от жены и детей и отдает свое тело большевикам. На том свете душа такого человека попадет к Эрлен-хану и уже никогда больше не вернется на землю в облике человека.

Пастухи кряхтели, охали и разбирали товары.

По пыльной улице промчался всадник, изгибаясь в седле с той особенной ловкостью, которой отличаются наездники-степняки. Распугав кур, он подлетел к дому, где размещался Совет, на ходу соскочил с седла и, торопливо захлестнув поводья на перекладине коновязи, легко взбежал на ступеньки крыльца.

В Совете сидели трое: Клим Перепелка, Тимоха Носков и Павел Сидорович. Клим, размахивая руками, что-то говорил, но как только открылась дверь, он замолчал, оборвав себя на полуслове, резко обернулся.

— Проходи, Базар, давненько у нас не был, — сказал Павел Сидорович.

Но Базар вперед не прошел, широко расставив ноги и заложив руки за спину, остался стоять у порога.

— Я приехал ругаться! — объявил он.

— С кем, Базар? — Павел Сидорович был озадачен.

— Со всеми! — сверкнул глазами Базар. — Зачем ород[15] мужик наш бедный пастух обижает? Федотка худой купец, жадный купец — русским не нужен такой купец. Возьми его бурят! Ты, Клим, ты, багша,[16] зачем так делал? Ты зачем так придумал? — Базар все больше горячился, перемешивал русские слова с бурятскими.

— Ты веришь, что большевики хотят обидеть бурят? — спросил Павел Сидорович.

— Нет, — не задумываясь ответил Базар. — Я не верю, отец, не верит. Но Цыдыпка болтает длинным языком без умолку. А если у человека под ухом все время будет звенеть даже маленький колокольчик, он может оглохнуть.

— Пусть в нашей лавке покупают, — сказал Тимоха.

— Там нельзя, — вслух подумал Павел Сидорович. — Мужики этого могут не одобрить: товар куплен на их паевые деньги.

— Занозистое дело, — почесал переносицу Клим. — Продавать нам нельзя, потому как — купиратив. Федотке то и надо…

— И ничего не занозистое, — сказал Тимоха. — Пущай вкладывают пай, и весь разговор.

— Пай — это что? — спросил Базар.

— Вклад, другими словами. Непонятно? — Павел Сидорович помолчал, подыскивая слова. — У купца денег много, он покупает товар в городе и продает тут. Купит, скажем, пачку табаку за рубль, продаст за полтора. Понятно? Ты бы и не купил за такую цену, да куда денешься, не погонишь в город за пачкой табаку или плиткой чая. А если все мы сложимся, соберем по пять рублей, например, пошлем в город человека, он купит что нужно. Пять рублей и есть пай. Купим товару на пай — продадим, снова есть деньги, снова купим.

— Понял! Понял! — обрадовался Базар. — Купец — к черту. Лишний полтинник в кармане. Хорошо! Давай нам такой пай. Своя лавка делать будем. Ну, Цыдыпка, я тебе покажу, какой пай у большевиков!

— Собери завтра вечером пастухов. Мы с Климом приедем и поговорим о кооперативе.

Когда Базар ушел, Клим, проводив его взглядом, хмуро сказал:

— Однако мы неладно делаем, Павел Сидорович? Обманством вроде как занимаемся.

— Каким обманством? — шевельнул дремучими бровями Павел Сидорович.

— Только что разговор вели про то, что в леса уходить…

— В леса мы уходим не завтра, Клим. Мы будем до последнего часа отстаивать власть здесь. А кооператив — это не просто лавочка по продаже мелочишки пайщикам. Люди через это малое дело почувствуют, что, когда все вместе, даже самые бедные становятся богаче и сильнее любого купца. Ты спроси дочку, она тебе скажет, какие разговоры ведут люди у прилавка.

— Так-то оно так… — вздохнул Клим. — А все ж таки муторно на душе. Ну, да ладно об этом… Куда подадимся, если власть не устоит? Есть у Захарки Лесовика охотничие зимовьишко. Туда мало кто заглядывает.

— Глухое место, — подтвердил Тимоха, — и ловкое. Врасплох там не застигнут, задешево не возьмут.

— Тогда ты, Тимофей, тихо, ночами перевози туда наши припасы. Я думаю, надо сказать и Базару, чтобы знал, где нас искать в случае чего. — Павел Сидорович провел ладонью по щеке, вспомнил, что не успел сегодня побриться. Совсем с ног сбился за эти дни. После разговора с Серовым он на какое-то время опустил было руки, ему, как сейчас Климу, казалось нечестным тянуть мужиков к новой жизни и в то же время знать, что Советы не устоят; потом, после мучительных раздумий он понял: отстаивать власть, разъясняя крестьянам, что она им несет сейчас и сулит в будущем, не менее важно, чем драться за нее с оружием в руках. И, готовясь к отступлению в леса, он делал все, чтобы как можно больше людей поняли, что они потеряют, если падет Советская власть. Он совсем редко бывал дома, ездил по селам и улусам. Но теперь он решил повременить с разъездами, пока не будет все готово для отступления в леса. Туда должны уйти люди не только надежные, но и способные сражаться. Их надо было подбирать тщательно и осторожно. Базара он включил в мысленный список будущих бойцов без колебаний, знал, что этот парень пойдет с ними до самого конца, каким бы этот конец ни был.

За сеновалом на богато унавоженной земле в рост человека поднялась после ненастья лебеда. Баргут расчистил дальний угол, вскопал землю и пересадил с огорода красные маки, белые ромашки, у стены сеновала вбил четыре колышка, на них положил гладко оструганную доску — получилась скамейка.

Вечером он привел сюда Дору.

— Тихо тут, людей нет. Хорошо…

— Выдумщик ты…

Уголок ей понравился. Она назвала его «гнездышком». Гумнами, никем не замеченная, Дора каждый вечер приходила сюда. Садилась рядом с ним на скамейку, обнимала и шептала на ухо:

— Миленочек мой… Голубочек ласковый…

Баргут убирал ее руки:

— Не обнимайся. Сиди так.

— Не хочешь обниматься? Давай поцелуемся… — Она смеялась, дергала Баргута за чуб.

Васька за последнее время заметно переменился. Оставаясь один, он нередко о чем-то задумывался, лицо его светлело, и легкая улыбка трогала губы. Дора словно бы соскребла с его души корочку льда… Правда, он оставался по-прежнему замкнутым, сторонился людей, но в его глазах все чаще зажигались огоньки любопытства, все внимательнее прислушивался он к тому, что говорят люди. А сам говорил мало. Даже наедине с Дорой больше помалкивал. Это ее не смущало. Дора могла говорить не то что за двоих, но и за троих…

Он никогда с ней не спорил. И только Савостьяна ругать, как и раньше, не давал. Бурчал:

— Кормит меня…

— Бродячих собак тоже, бывает, прикармливают, чтобы ночью лаяли. Ты про свадьбу лучше подумал бы….

— Думаю…

После этого разговора Баргут спросил у Савостьяна:

— А когда меня в свою веру переведешь?

— Чего, чего? — Савостьян с подозрением посмотрел на него, протянул насмешливо: — Прыткий какой, а! Охота хозяином стать? О добришке моем брюхо болит? Не спеши с неумытом рылом в калашний ряд!

Баргут глянул на него косо, исподлобья, в черноте глаз метнулись искорки. Ушел в зимовье медленным шагом, будто ждал, что Савостьян позовет, скажет, что-нибудь другое. Но Савостьян не позвал.

В тот же вечер, укрываясь с Дорой от любопытных глаз за лебедой, он сказал:

— Вот Нина… Она правду говорила.

— Про что?

— Ну про веру и про обман бедняков.

— Конечно, правду. Она, Баргутик, от батьки своего ум переняла. А он знаешь какой?.. И все за нашего брата стоит.

— А я его хотел отколошматить. Теперь соображаю: зря лез в драку. — Баргут рассказал все, как было.

От удивления Дора не сразу нашла что сказать, потом вспылила:

— Дубина ты, орясина березовая! Зря он отпустил тебя с непомятыми ребрами. Надо было через мягкое место ума вбить, раз его у тебя недостача! А я, дуреха, Нинухе хвастаю, до чего ты хороший. Как буду жить с таким недотепой?

— А я тебя не прошу… — буркнул Баргут.

— Ах, он даже и не просит! Ну и сиди тут, карауль своего Савоську!

Дора убежала.

А он, как и раньше, каждый вечер приходил на задний двор, сидел на скамейке, прислушиваясь к шелестам и шорохам темноты, ждал ее. Дора не приходила, и увядали на грядке маки, запустелым становился уголок, который был для него почти как родной дом.

Он стал ходить на вечорки, но Дора его замечать не желала, а домой возвращалась с девчатами. Баргут решил поговорить с Ниной, пусть она образумит свою подругу.

В кооперативной лавке было полно баб, и ему пришлось долго ждать, когда им надоест чесать языки. Бабы говорили про войну. Страшились, что она подкатывается так близко. Нина была задумчивая, говорила мало.

— Ты хочешь что-нибудь купить? — спросила она, когда бабы разошлись.

— Нет. Пусть придет Дора… Скажи ей. Хорошо скажи. — Баргут достал из кармана червонец, пожалованный хозяином еще на пасху, купил платочек с веселенькими цветочками — для Доры.

— Она, я думаю, придет, — сказала Нина.

Вечером Баргут пришел на свою лавочку. Смеркалось. На небе зажигались колючие огоньки звезд. За гумнами лопотала Сахаринка, в воздухе звенели комары.

Тихо скрипнули ворота. Баргут поднялся… Во двор вошел Савостьян. В руках он держал какой-то длинный предмет, завернутый в холстину. Заметив Баргута, он испуганно крикнул:

— Кто там?!

— Я это.

— Ты чего здесь делаешь? А ну, иди сюда.

Баргут подошел к Савостьяну, остановился.

— Вот здесь, Васюха, винтовки. — Савостьян приоткрыл холстину. — Их надо спрятать. Кончается царствование посельги и Климки. Одна винтовка тебе, другая — мне. Скоро вместе пойдем изничтожать проклятую заразу. За все расквитаемся. Посельгу я первого уложу. Рассчитаемся с ними и усыновлю…

— Вы кого убивать собираетесь? — резкий, звенящий от напряжения голос прозвучал у них за спиной. Оба вздрогнули, круто повернулись.

В воротах стояла Дора. На ее груди искрились стекляшки бус. Баргут внутренне подобрался, напружинился. В наступившей тишине зрело что-то неотвратимое, опасное.

— Мы шутим, Дорушка, шутим, — Савостьян засмеялся неестественным дребезжащим смехом, поставил винтовки к стене.

— Не бреши, рыжий дьявол! — Дора отважно подошла к ним, показала рукой на винтовки: — Это тоже для шуток?

Савостьян резко оборвал дребезжащий смешок, крикнул:

— Закрой хлебало! Не вздумай трепать своим языком. С корнем выдеру!

— Не боюсь я тебя, рябой коршун! Выведу на чистую водичку… Сейчас же пойду к Павлу…

Он не дал ей договорить, сгреб за волосы, дернул к себе. Дора уперлась в его грудь обеими руками, сдавленным голосом позвала:

— Баргутик! Вася!

— Отпусти ее! — крикнул Баргут. Цапнул хозяина за плечи, пытаясь оттащить от Доры. Савостьян рычал, матерно ругался, продолжая трепать Дору за волосы.

— Ой, больно-о! — вопила Дора.

— Отпусти! — ожесточился Баргут и двинул хозяина в ухо.

Савостьян охнул, обернулся, с минуту стоял столбом, не понимая, что случилось, потом просипел с остервенением:

— Убью, нехристь!

Баргут увернулся от него, поймал за руку, подставив ногу, дернул на себя. Савостьян, ломая хрупкие стебли полыни, ткнулся головой в землю.

— Дай ему, Баргутик, дай, чтоб искры из глаз посыпались!

— Иди отсюда! — крикнул ей Баргут.

Савостьян на четвереньках пополз к винтовкам. Но Баргут, заметив это, в два прыжка оказался у стены, схватил оружие.

— Не лезь, сломаю череп! — пригрозил он.

Савостьян поднялся, задыхаясь от злобы, проговорил:

— Вот ты каков, змееныш! Ну, обожди…

Он ушел и почти в ту же минуту вернулся. В его руках тускло поблескивал топор.

— Обоих решу!..

Дора пронзительно закричала, попятилась. Савостьян был страшен в своей неуемной, беспощадной ярости. Холод страха сковал Доре тело, она остановилась и с ужасом смотрела на блестящую сталь топора. А Баргут поднял над головой спеленутые винтовки, диковатые глаза его вспыхнули, впились в Савостьяна.

— Уходи отсюда!

Савостьян размахнулся. Баргут подставил под топор винтовки. Лязгнуло железо. В тот же миг Баргут прыгнул на Савостьяна, повис у него на шее. Оба упали, покатились по земле. Дора опомнилась, подобрала топор, забросила подальше в бурьян.

— Не отпускай его, Баргутик, лупи хорошенько! Я Павла Сидоровича позову, — с этими словами Дора перелезла через забор и убежала.

Она привела Павла Сидоровича и Клима. Савостьяна арестовали.

Торговля на бурятских летниках шла неплохо, с помощью Еши и Цыдыпа Федот Андроныч сплавил пастухам немало завалящего товара и, подсчитывая барыши, радовался удаче. Радость на какое-то время заставила его позабыть, что власть посельги еще держится и, по всему видать, не скоро опрокинется.

Из приграничных улусов вернулся Доржитаров, о чем-то долго и сердито разговаривал с Еши, а на другой день поехал по летникам вместе с Федотом Андронычем. У одного из летников им повстречался верхом на взмыленной лошади Цыремпил Ранжуров, тот, что все время к Павлу Сидоровичу наведывался. Доржитаров его остановил, спрашивает:

— Дела ваши, комиссар, кажется, незавидные, а? Идеи у вас всепобеждающие, народ за вас, а приходится убегать.

— Откуда вы взяли, что мы убегаем? И не подумаем!

— Кому говоришь? Им это говори. — Доржитаров ткнул рукой в сторону убогих войлочных юрт. — А я и сам разбираюсь, понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! Ты слеп, как детеныш тарбагана в первый день жизни. Видел ты когда-нибудь железное дерево ильм? Семена его могут годами лежать на камнях — под солнцем, под дождем, на морозе — и сами станут похожи на каменную крошку, но в каждом семени — могучая сила жизни. Стоит семени попасть в почву, оно дает росток и подставляет листья солнцу. Если путь к свету закрывают камни, растение раскалывает их, как сухую скорлупу ореха… А дерево свободы — крепче железного ильма.

— Наши мысли о свободе почти совпадают. Мы с тобой дети одного народа и думать и действовать должны одинаково. Очистим земли от пришлых, бурятские степи — для бурят. Бурятам — независимость и самостоятельность.

Глаза Ранжурова гневно сузились.

— Не глумись над словом свобода! А «независимость»? Вам хотелось бы независимо ни от кого обирать улусную бедноту. Но не получится! С русскими у нас все общее — и беды, и радости. И враги у нас общие…

— С чужого голоса поешь. Врагам братьев служишь.

— Ты мне — брат?! Мои братья — пастухи, мои братья те, кто делил со мной арестантскую похлебку. А вы убирайтесь отсюда, не то…

— Что — не то? — спросил Доржитаров, гася улыбку.

— Не то поставим к стенке, — будничным тоном сказал Ранжуров, подобрал поводья и поскакал в степь.

Федот Андроныч видел, что сказал это Ранжуров не просто для того, чтобы припугнуть. Понятно это стало, должно, и Доржитарову, от его смуглого лица отлила кровь, щеки стали желтее огуречного цвета. Из разговора, из короткого смятения Доржитарова купец заключил, что дела у антихристов большевиков не так уж плохи, и тревога опять влезла в душу, разбудила уснувшие было страхи.

Ночевали на летнике. Вечером Доржитаров и Цыдып собрали пастухов, говорили до полуночи, спорили, не давая спать Федоту Андронычу. Ночью Доржитаров куда-то уехал.

Федот Андроныч встал рано, на восходе солнца. В степи пели птицы, на низкой щетине травы, на белых султанах дэрисуна висели гроздья холодной росы, сытые коровы лежали за юртами на хохире — подстилке из сухого навоза — и сонно вздыхали.

С припухшим от сна лицом, позевывая, из юрты вышел Цыдып:

— Такой рань ехать? Чашка чай пить, потом ходить…

— Давай собирайся, чаевничать некогда.

— Не могу больше ехать. — Цыдып поскреб стриженую голову.

— Да ты что? Уговор был какой?..

— Уговор был… — Цыдып вдруг прислушался, прикрыв ладонью глаза от солнца, вгляделся в степь. — Кто едет? Зачем едет?

К летнику на шибкой рыси приблизился всадник. Это был Базар.

— Пай, проданная черту душа! — закричал он, наезжая лошадью на Цыдыпа, размахивая перед его носом витой плетью. — Хорек вонючий!

Цыдып пятился, загораживая лицо руками. Сонливость с него как ветром сдуло.

— Куда лезешь! Куда лезешь! — кричал он. — Бешеная лисица тебя укусила, шутхур!

— Я тебя сейчас самого сделаю бешеным! Я вас всех сделаю бешеными, обманщики! — Базар круто повернул лошадь, надвинулся на Федота.

— Уезжай, Федотка! Уезжай! Не поедешь, погоню плетью, как бездомную собаку.

— Ты меня не пугай, сопляк! — взревел Федот Андроныч. — Не пугай, говорю!..

— Я все сказал. Уезжай! — Базар огрел лошадь плетью и ускакал. Федот Андроныч взнуздал лошадей, повернулся к Цыдыпу.

— Ну, ты поедешь или нет?

— Не поеду я. Убегать надо, — растерянно пробормотал Цыдып.

Пришлось выезжать одному, но толку от этой поездки было ни на грош, не продал ни плитки чаю, ни аршина лент. Базарка — чтоб ему сдохнуть, проклятому! — успел объехать все летники. Напрасно раскладывал товар на повозке, напрасно тряс в руках куски цветного шелка. Мужчины и женщины равнодушно проходили мимо, только ребятишки пялили глаза на его бороду.

Удрученный и подавленный неудачей, поздним вечером вернулся Федот Андроныч домой. В сенях его встретил Виктор Николаевич, одетый, с чемоданчиком в руке.

— Ты из-за барышей голову потеряешь! — не скрывая раздражения, сказал он. — Савостьяна вчера арестовали.

— О господи! И что только делается на белом свете.

— Давай без разговоров! Если Савостьян расскажет — не уйдем. Бери деньги. Лошади уже подседланы. Быстро!

— Господи, будет ли конец моим мукам! — горестно бормотал купец, расталкивая деньги по карманам.

Огородом они прошли на гумно. Здесь, привязанные к пряслу, стояли две лошади. Шагом переехали мост через Сахаринку. Виктор Николаевич свернул в кусты.

— Ты куда? — спросил Андроныч, нащупывая в кармане наган. Кто его знает, не завел ли его сюда, чтобы ограбить.

— Подождем тут ночи. Надо же оставить по себе память. Наши заняли Иркутск. Ведут наступление на Верхнеудинск. Боюсь, что из-за рыжего дурака сорвется наше восстание.

Еще зимой, выхаживая в своем зимовье Дугара, между делом Захар заготовил клепку на логуны, но съездить в лес все никак не удавалось. Наконец в тот самый день, когда Федота Андроныча прогнал с бурятских летников Базар, он отложил все домашние дела, запряг Сивку и по холодку покатил в свое охотничье зимовье.

В лесу держался сырой сумрак: рядом с дорогой, в буйных зарослях кустарников бежал хлопотун ручей; кругом поднималась густая, сочная трава; на тонких ножках покачивалась лесная сарана, стряхивая с лепестков и листьев капли росы; в зелени, темной в тени и голубоватой на солнце, розовела грушанка, осколками солнца вспыхивали жарки. Захар, светлея лицом, шагал за телегой по мягкой, затравяневшей дороге, лениво отмахивался от редких в этот ранний час паутов. Как-то сами по себе отлетали думы о неустройстве жизни, улеглась постоянная тревога о сыне, влезшем прямо в кипяток, верилось, что все помаленьку наладится и снова жизнь пойдет тихая, как в этом лесу, где у каждого цветка, кустика, дерева есть свое место и всем хватает соков земли и тепла солнца.

Поднимаясь на гору к зимовью, Захар заметил, что трава примята и местами срезана колесами телеги. Кому понадобилось сюда подниматься и зачем? Еще больше он удивился, когда открыл дверь зимовья и увидел на нарах мешки с мукой, деревянный ящик с солью и плитками чая и десяток ружей, приставленных к стене. Кто же тут отаборился и для чего? Уж, конечно, не для охоты эти припасы — сезон когда будет! Черт дернул поехать, еще втюришься в какое-нибудь дело.

Он обошел вокруг зимовья, всматриваясь в лес, но никого не увидел, ни одной живой души, и это его еще больше встревожило. Запер зимовье, как было заперто, не стал брать клепку, чтобы неизвестные люди не догадались, что он здесь был, вернулся домой. И был рад, что никого, возвращаясь, не встретил в лесу. Не дай-то бог! К Федотке в тот раз залучили, едва вырвался, его постоялец наганом пригрозил. Такой нахалюга!.. Все старые, господские замашки сберег, чуть что — наган под нос, кулак под ребро. Неужели они там отаборились? Худое дело будет. Пожаром припугивали — не взяло, теперь ружья в ход пустить собираются. Придется все ж таки упредить Павла Сидоровича, а то, не дай бог, побьют советчиков, а чем они виноваты — тем, что для народа стараются?

Учитель ездил в улус, вернулся поздно. Помогая ему распрягать коня, Захар рассказал, что видел в своем охотничьем зимовье. Павел Сидорович, с серым от пыли лицом и серыми, совсем отяжелевшими бровями, досадливо крякнул и признался, что оружие, припасы — советские.

— А зачем?.. — начал было Захар и вдруг все понял, осекся, схватил Павла Сидоровича за рукав. — А как же мой парень? Втравили! Я знал, знал, чем это кончится!

— Этим не кончится, Захар Кузьмич, нет.

— Никудышные разговоры! О чем думали, ежели власть в руках была. Почему не держали? Почему вас в леса запихивают?

— Об этом, Захар Кузьмич, тебя спросить надо. И если получилось так, то потому только, что слишком много таких, как ты, Захар Кузьмич, и слишком мало таких, как твой сын, — с горечью сказал Павел Сидорович.

— Ну ладно, а на что же вы дальше надеетесь, коли так?

— На то, Захар Кузьмич, что ты возьмешь в руки ружье…

— Этого не дождетесь!

— Возьмешь, Захар Кузьмич, некуда тебе деваться, когда весь народ воюет, можешь только выбирать — вместо с сыном воевать или против него.

Так строго и жестко, не смягчая слов, Павел Сидорович, кажется, говорил с ним впервые, и от этого сильнее становилась теснота на душе, разрасталась тревога за будущее, страх перед неизбежностью крутых перемен, не сулящих ничего хорошего.

Дома за ужином он не проронил ни слова, хлебал постный грибной суп, не чувствуя вкуса. Его беспокойство передалось и Варваре, она стала выспрашивать, куда он ходил, почему вернулся из лесу без клепки.

— Отвяжись ты ради бога! — закричал он, выскочил из-за стола.

Заскрипели ворота, под окном смутно промелькнула фигура человека с котомкой — уж не Артем ли? Захар шагнул к дверям и встретил Федьку, Савостьянова сына, и, позабыв ответить на приветствие, затормошил:

— Как там? Что с нашим парнем? Где он находится?

— Известно где — служит. — Федька сбросил котомку, повел уставшими плечами. — Говорил ему, дураку: не отставай от меня, так нет, связался с краснюками. Красная гвардия. Тьфу!..

— Что в гвардии — хорошо, — сказал Захар. — Раньше гвардия царя охраняла, на войну ее, помнится, не посылали. Теперь, надо думать, то же самое — не пошлют, раз Совет караулят. А ты чего домой?

— Расплевался с городской жизнью. Деньжата есть у меня, подкопил. Домишко строить зачну.

— А воевать?

— Пусть дураки воюют! — тряхнул забубенной головой Федька. — Вы меня к себе пожить пустите? На малое время. К батьке я идти не хочу, грызня его с детства надоела.

— Под арестом твой батька.

— Достукался, видно. Тогда я домой пойду.

Следом за ним Захар вышел на крыльцо, сел на приступку. Вечер был тихий и теплый. На другом конце улицы кто-то отбивал косу: тюк-тюк — стучал молоток по бабке. С гумна потягивало сыростью, медовым запахом трав. Захар думал о Федьке. Юркий, проворный парень. Деньжат успел насобирать… Домой вовремя возвернулся. Чуть запахло жареным, смотал удочки. «Артемка не такой», — с осуждением и с гордостью подумал о сыне Захар.

Не успел Федька дойти до дому, на село накатила тучка и хлестанул сильный, частый дождь, в минуту промочил его до нитки. Он бежал по улице, закрывая собой мешок с городской одеждой и гостинцами…

Через каких-нибудь полчаса дождь перестал. Федька пробыл дома недолго, послушал жалобы матери на Баргута, стал собираться на вечерку. Не терпелось увидеть Улю. Удивит же он и ее и всех других девчат, парней, когда заявится туда в шелковой рубахе и с галстуком на шее. «Ох, ах, Федор Савостьяныч». А он Ульку под руку — и пошел, как городские ходят.

Тонкий полумесяц плыл над сопками. На дороге черным блеском отливали лужи, и в каждой плавало по золотому серпику. Он старательно обходил лужи, боясь запачкать начищенные сапоги.

У дома, где жил Павел Сидорович, увидел Баргута, Дору и незнакомую девушку, должно, дочка учителя. Повернул к ним, дал Доре и Нине по конфетке, положил руку Баргуту на плечо.

— Ну, сдал моего батю?

Баргут дернул плечом, сбросил руку.

— Ты, Васька, не брыкайся. Правильно сделал. Бросай его к чертям. Я возьму тебя в работники, когда дом поставлю.

— А чем ты лучше своего батьки? — спросила Дора. — Оба одинаковые живоглоты.

— Хо-хо! Ты, Дорка, помалкивай, если не с тобой разговор. Ну, я пошел, некогда мне тары-бары разводить.

— Вы Артема видели? — спросила учителева дочка.

— Видел, друзья мы с ним, — вспомнив, как Артемка отобрал у него наган, усмехнулся. — Интересуетесь? Парень он ничего, сметливый. В городе красногвардейцам жрать нечего, так он к одной молодой потаскушке приладился. Она его прикармливает.

— Лгун вы! — рассердилась почему-то учителева дочка. — О друге такие пакости говорите!

Федька засмеялся и пошел. Молодежь уже расходилась с вечерки. Он решил перехватить Улю у ее дома. Перемахнув через забор, побежал по огородам. Влажная трава била по сапогам, брюки стали мокрыми. Путаясь в картофельной ботве, прыгая через грядки, он миновал огород, перескочил через глухой забор и оказался на улице. Притаился у ворот. За углом послышались голоса, на перекресток вышли три девушки, постояли немного и разошлись: две повернули вправо, одна направилась к Федьке. Она!

— Уля, — тихо сказал он и шагнул навстречу. Девушка остановилась.

— Ой, кто там?

— Да я же, не узнала? Милашечка моя! — Захлебываясь от радости, он сгреб девушку, прижал к себе. Улька охнула, уперлась руками в его грудь.

— Пусти, раздавишь, окаянный!

Федька на руках донес ее до лавочки, посадил. Собака во дворе заворчала, загремела цепью. Он достал из кармана янтарные монисты с крупными гранеными корольками, надел девушке на шею. Улька потрогала их руками, засмеялась.

— Винтарины?

— Чистые. Видишь, звезды в корольках искрятся. — Федька сжал ее руки в своих. Ладони Улькиных рук были тверды, в бугристых мозолях.

— Возьми свои винтарины. Мне домой надо, батька будет ругаться…

— Посиди. Скоро я не дам твоему батьке ругать тебя. Будешь ты ходить, как барышня.

Улька прыснула:

— Теперь ты, значит, важный господин…

— Не смейся. Вот отгрохаю дом, побольше, чем у Федота Андроныча, тогда и говори, господин али нет.

— Давай грохай, а я спать пойду. А то влетит мне от бати. — Улька вскочила, бросила ему на колени нитку янтарных корольков и убежала, захлопнув перед Федькиным носом калитку.

Полгода назад он бы рассердился на Ульку. Но сейчас был уверен: когда она узнает о его богатстве, не станет убегать. Не каждой девке попадается такой жених.

Дома он поднялся на крыльцо, взялся за кольцо двери и замер. Ночную тишину расколол колокольный звон. Федька вздрогнул. Динь-динь-динь! — заполошно звенел колокол, вселяя страх и тревогу.

— Пожар! — истошно закричал кто-то на улице.

Федька с ловкостью кошки взобрался на омшаник, увидел за крышами домов столб пламени, горячие искры, взлетающие к небу. По всей улице захлопали двери, ворота, послышались испуганные голоса, топот ног. Федька побежал вместе со всеми. Чем ближе к месту пожара, тем больше людей. Многие бежали в исподнем, хлопали неподвязанными ичигами. Трезвонили ведра… Багровый отсвет пламени пожара ложился на испуганные лица мужиков.

Горела кооперативная лавка и пристроенный к ней склад. Длинные красные языки плясали на крыше. Пожар уже тушили. Люди стояли цепочкой, подавая друг другу ведра с водой. Работали ожесточенно, молча. Вода сбивала пламя, поднимался пар, дым, слышалось шипение, но огонь, чуть осев, тут же вспыхивал с новой силой.

— Пропал купиратив! — тоскливо сказал кто-то и точно перервал последнюю ниточку надежды… Ведра полетели на землю.

Подул ветерок. Огонь сразу же загудел с удвоенной силой, взметнулся вверх, вздымая тучи горячих брызг. Пожар грозил перекинуться на соседние дома. Мужики снова начали передавать ведра с водой по цепочке, обливать крыши соседних домов и сараев.

Кооператив догорал, когда кто-то закричал:

— Горит на Нижней улице!

Все обернулись туда и увидели зарево, осветившее небо. Федька старался определить, у кого горит. Кажется, у Захара…

Но он не угадал. Горел дом Клима Перепелки. Сам Клим уже бегал вокруг своей избы, колотил ломом в окна. К дверям нельзя было подступиться. Крыльцо завалилось, закрыло вход в дом….

Одежда на плечах Клима начала тлеть. Он бросил лом, кто-то сунул ему телогрейку. Клим намотал ее на голову. На него вылили два ведра воды. Мужики принесли бревно, раскачали и ударили им в ставень. С третьего удара ставень вылетел. Клима подняли на руках, поставили на подоконник. Навстречу ему из избы вырвался сноп пламени. Клим исчез в огне и дыму. Но вот он показался на подоконнике с дочкой на руках.

В это время за спиной у него ухнуло, высоко взлетел столб искр и горячих углей: обвалились крыша и потолок. Клим вместе с ребенком упал с подоконника на землю. Федька и какие-то мужики оттащили его от огня, сняли с головы дымящуюся телогрейку. Девочку взял на руки Захар и передал своей жене. Клим быстро очнулся, и нечеловеческий крик вырвался из его горла, заставив содрогнуться людей. Клим рвал на себе волосы, царапал землю руками, скрежетал зубами и ревел, будто его раздирали на части. Никто не осмеливался подойти к нему, успокоить.

Захар теребил опаленную бороду, невидящими глазами смотрел перед собой. Он догадывался, кто поджег Клима, лавку, и не мог простить себе, что не сказал учителю или Климу, как его пытался затянуть в свою шайку Федотов приказчик.

Мужики, взлохмаченные, черные от сажи, сверкая белками глаз, в суровом молчании толпились вокруг неистового пламени, пожиравшего тех, кто остался в избе. Бабы плакали, уткнув лица в передники. По всей деревне выли собаки.

Рано утром из волости прискакали верховые. Снова ударил колокол. Опережая его звон, по селу пролетела пугающая весть: «Мобилизация!» И тревожный звон колокола слился с плачем женщин.

Дамба Доржиев разделся, поправил подушку, набитую шерстью, лег спать. В окно заглядывала темная ночь. В углу поблескивали бронзовые молитвенные чашки. Посапывая, ворочались во сне детишки. Дамбе не спалось. Днем встретил в степи Дугара Нимаема. Опять звал в гости Дугар, опять качал головой, говорил: «Э-э, Дамба, Дамба, с чужим табуном идешь…» Самому ясно теперь, куда попал. Неладно получилось. Худо, совсем худо получилось. Доржитаров говорит: русских гнать надо, русские не дадут хорошо жить бурятам… А сам с купцом Федоткой дружбу водит. Цыдып Федоткин товар продает. Русские мужики выгнали купца… Дорого брал он с русских, дорого берет с бурят. Зачем дают ему набивать толстый карман Доржитаров и Цыдып?

Дамба прислушался. Кто-то, кажется, подъезжал к юрте. Он поднялся, накинул на плечи халат, вышел. В степи было прохладно, терпкий запах ая-ганги смешался с запахом нагретой за день земли. К юрте скакал всадник. За спиной у него покачивался черный ствол винтовки. Дамба узнал Цыдыпа, и сердце его заныло от тревожного предчувствия.

Цыдып осадил коня, склонился с седла.

— Собирайся… Русские узнали о восстании. Будем уходить к монгольской границе. Седлай коня, бери винтовку…

— Конь в степи. За ним надо идти…

— Иди живо. Ждать тебя долго не будем.

Дамба вернулся в юрту, тихо оделся, подпоясался широким кушаком, в углу откопал сумку с патронами, высыпал их за пазуху. На дворе, под крышей сарайчика, лежала винтовка. Он достал ее, вложил в магазин патроны, один загнал в ствол, поставил затвор на предохранитель. Все это делал лениво, словно бы через силу. Останавливался, думал и опять начинал сборы. Так же лениво пошел в степь. Лошадь паслась недалеко. Он поймал ее, похлопал по спине, пальцами расчесал челку. И все думал, вздыхал. Смотрел на улус и вздыхал… Опять вспоминал Дугара. Последний раз, при встрече в степи, он рассказал сказку: «Подружились пчела и луговая медуница. Летали друг к другу в гости, угощали друг друга медом и судили-рядили о своей жизни. Обе сходились на том, что жизнь их не балует. Лето короткое. Не успеешь вволю полетать над полями и лугами, среди медоносных цветов, смотришь — холода, снег.

И решили подруги переселиться в теплые страны, где нет ни снега, ни морозов, где всегда цветут цветы и греет солнце.

На другой день чуть свет прилетает пчела к своей подруге. А та ей и говорит:

— Зачем спешить? Роса намочит наши крылья. Подождем до полудня.

Вернулась пчела домой. В полдень прилетает к ней медуница:

— Ну что, полетим?

Отвечает ей пчела:

— Жарко, подруга. На такой жаре засохнут, отвалятся наши нежные крылья. Давай подождем до утра.

Собирались они до тех пор, пока не ударили морозы. Так и не увидели теплых стран они, Дамба. Это мудрая сказка, Дамба. Ты запомни ее».

Дамба еще раз похлопал коня по спине и сел на землю. Решил: «Не поеду». И сразу стало легче. Будто по тонкой жердочке перешел через бурный поток.

Думать ни о чем не хотелось. Он просто сидел и смотрел на улус, ждал, когда они уедут. Конь стоял за спиной, жарко дышал в затылок.

Он услышал приглушенный разговор, негромкий топот копыт. Они уехали. Не стали ждать. Он посидел еще с полчаса, поднялся, снял с коня узду, медленно пошел к юрте. Что-то его все-таки встревожило. Не то, что он остался. Что-то другое. Он остановился у юрты, потер ладонью лоб. И вдруг понял: они поскакали не в сторону границы, а совсем в другом направлении. Они вернутся. Но важно было другое: они поехали к Дугару.

Дамба снял с забора седло, потник, взвалил себе на спину и побежал в степь к лошади. Затягивая подпруги, он услышал звук, похожий на выстрел. Потом еще и еще.

Он погнал коня прямо через сопки, без дороги. Винтовка била по спине, за пазухой позвякивали патроны.

Уже издали он заметил, что у юрты никого нет. Она одиноко чернела у подножия сопки. Дамба облегченно вздохнул, придержал запыхавшегося коня. Вокруг юрты на старых навозных кучах росла высокая лебеда. Лошадь с шумом продралась сквозь заросли, остановилась у столба коновязи. В юрте было тихо. В печке слабо мерцали непрогоревшие угли.

— Дугар! — позвал Дамба. — А, Дугар…

Никто ему не ответил. Дамба разгреб угли, бросил на них полено. В лицо пахнуло едким дымом, крохотный язычок пламени побежал по защепине. Дамба положил еще полено и, когда огонь разгорелся, поднялся. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть. Он закрыл глаза и снова открыл их. Дугар ничком лежал на полу, вокруг его головы расплывалась лужа крови. Дамба подошел к нему, перевернул. Дугар был мертв. Ему выстрелили в затылок, пуля на выходе разворотила всю челюсть.

Дамба открыл двери, сел на порог, сгорбился. Не шевельнувшись, просидел до рассвета. Когда рассвело, поднял голову. Степь была сизой от росы. Невдалеке пасся конь под седлом. Поводья волочились по земле. На этом коне ездил Базар. Неужели убит и он? Дамба поднялся, пошел, раздвигая заросли лебеды, ловить лошадь. Снизу из лебеды, навстречу ему грохнул выстрел. Спрессованной волной горячего воздуха ударило по лицу. Дамба прыгнул в сторону, срывая с себя винтовку. И тут увидел Базара. Он лежал в лебеде, не спуская с Дамбы ненавидящих глаз, передергивал затвор берданки. Дамба бросил винтовку. Шагнул вперед.

— В меня стрелять не надо, Базар.

Дуло берданки дрогнуло, опустилось. Дамба сел рядом с Базаром.

— Мой отец убит?

— Да, Базар.

Базар закрыл ладонями глаза. Медленно-медленно текли минуты. Из-за сопок показался краешек солнца. Запели птицы.

— Где Норжима? — спросил Дамба.

— Ее здесь не было. Она уехала к тетушке Балсаме в гости. Приведи мне коня, Дамба. Я не могу ходить. Мне прострелили ногу.

Дамба взглянул на его ноги и увидел, что стебли лебеды под ними окрашены кровью.

— Сначала я тебя перевяжу… Куда поедешь?

— К русским поеду…