Последние солдаты империи

I

Август четырнадцатого года… Месяц радости и слез, восторгов и проклятий, надежд и отчаяния…

Первого августа 1914 года германский посол граф Пурталес вручил министру иностранных дел Российской империи Сазонову ноту, в которой помпезно и вычурно было заявлено об объявлении войны. Кайзер Вильгельм II от имени своей империи якобы принимал брошенный вызов России, которая и не думала ничего ему бросать, так как войны не хотела и была к ней абсолютно не готова. Впрочем, в истории Российского государства не было случая, чтобы огромная страна, обладающая колоссальными ресурсами, была готова к отражению агрессии извне. Мобилизация, проводимая Россией, затянулась на долгих сорок дней – сказались огромные территории и качество дорог – и кайзеровская Германия, мобилизовавшись в два с половиной раза быстрее и рассчитывая вначале разделаться с союзной Францией, двинула на Париж.

Франция запаниковала. Противостоять совершенной немецкой военной машине в одиночку она не могла, и в Петербург полетели мольбы о помощи.

В то время бытовало мнение о молниеносности этой войны. И германские генералы, и российский Генштаб рассчитывали завершить эту кампанию до зимы и поэтому спешили сделать удачный дебют. По настоянию Антанты, на помощь союзной Франции раньше сроков окончания всеобщей мобилизации в непроходимые Мазурские болота Восточной Пруссии Россия выдвинула две армии: с севера – 1-ю армию Петра Карловича Ренненкампфа, с юга, – 2-ю армию бывшего генерал-губернатора Туркестана Александра Васильевича Самсонова.

Более неудачного тандема командующих армиями придумать было невозможно. Еще в Русско-японскую кампанию Ренненкампф и Самсонов, будучи соседями на фронте, стали заклятыми врагами после того, как Самсонов без каких-либо оснований не поддержал атаку частей Ренненкампфа, что привело к чудовищным потерям и срыву наступления. С того времени оба генерала при нечастых встречах никогда не подавали друг другу руки, а на балах и приемах вообще старались не замечать присутствия «обидчика».

Союзники умоляли Петербург надавить на немцев, и российский Генштаб слал к Самсонову депеши: «Только вперед!» И Самсонов наступал. Наступал, надеясь, что Ренненкампф, верный своему воинскому долгу и присяге, забудет былую ссору и ударит по немцам с севера.

Адъютант командира Гвардейского Кексгольмского полка лейб-гвардии поручик Борис Петрович Нелюбов грыз семечки, которыми его угостили казаки конвойной сотни есаула Глотова, и пытался представить себе, что сейчас делает в далеком Петербурге его Варя. Год назад по безумной любви он женился на дальней родственнице видного государственного деятеля, друга Александра III, обер-егерьмейстера, члена Государственного совета графа Сергея Дмитриевича Шереметева и теперь с надеждой и оптимизмом смотрел в будущее.

В начале войны, получив назначение во 2-ю армию генерала Самсонова, в последний вечер с женой Борис старался казаться беспечным и веселым, как будто ехал на прогулку, а Варя молчала и только грустно смотрела на него своими умными голубыми глазами, в которых отчетливо читалась несказанная тревога за судьбу мужа.

Как же Борис любил эти васильковые глаза, этот милый овал лица, ласковую улыбку и неповторимый запах волос. Когда в июне, за месяц до войны, Варя сказала ему, что ждет ребенка, Нелюбов, не найдя слов от охватившего душу восторга, подхватил жену на руки и долго носил по их большой квартире на Троицкой улице, не в силах расстаться с женой и с новой зарождающейся в ней жизнью.

А ведь каких-то три-четыре года назад все было иначе. Мот и повеса, картежник и дуэлянт, поручик-кавалергард Борис Петрович Нелюбов был известен всему Петербургу. Его успехи у замужних столичных дам превышали все нормы и без того не пуританской столицы. Обманутые мужья, даже зная о близких отношениях Бориса со своими дражайшими половинами, не решались открыто вступить в конфликт с лихим поручиком, который был превосходным стрелком из револьвера, а на саблях фехтовал так, что даже бывалые вояки, пройдя не одну войну и прожив не один год в столице, удивлялись ловкости Нелюбова. Великий князь Дмитрий Павлович, однажды посетив полковой тир кавалергардов, увидел, как ранее неизвестный ему высокий, красивый поручик на спор от бедра влет, раз за разом из двух револьверов расстрелял четырнадцать пустых бутылок из-под шампанского – именно столько у стрелка было патронов. Причем два полупьяных ассистента-сослуживца, совсем не старались облегчить тому задачу и подкидывали бутылки в разные стороны. Пораженный такой дьявольской меткостью, великий князь попросил командира полка представить ему поручика и, узнав, что они почти ровесники, тут же пригласил Нелюбова составить ему компанию на вечер. Дмитрию Павловичу понравился простой и веселый характер офицера, и с тех пор тот стал неизменным товарищем двоюродного брата Николая II на всех вечеринках гвардейской молодежи. И хотя раньше Борис, как и многие другие, сам частенько злословил об «особых отношениях» великого князя Дмитрия Павловича и Феликса Юсупова, оказавшись в одной компании и приглядевшись к обоим повнимательней, понял, что всему виной скука, которая обуревала не только этих великосветских бездельников, но и разлагающе действовала на добрую половину Петербурга. «Бог им судья!» – решил тогда для себя Борис и, стараясь не пропустить ни одной вечеринки, вдохновенно бросался на штурм любой крепости, которая носила юбку и была хороша собой.

От воспоминаний Бориса оторвал вестовой из штаба полка, маленький деревенский паренек, который всегда почему-то смущался и робел, передавая приказания командира:

– Ваше благородие! Приехал командир дивизии. Они с господином генералом срочно просят вас к себе.

Когда вестовой виновато отвел глаза, Нелюбов улыбнулся и, легко поднявшись на ноги, направился к штабу.

В палатке командира полка было нестерпимо жарко, и клубы табачного дыма в замкнутом пространстве медленно и величаво плавали среди штабных офицеров, изредка колыхаясь при приближении тел. Командира 2-й пехотной дивизии генерал-лейтенанта Мингина Нелюбов видел впервые, зная только, что тот прибыл вместе с Самсоновым из Туркестана, где генералы дружили семьями.

Генерал Мингин, оглядев щегольской вид Бориса, что в условия передовой выглядело слегка вызывающе и, старательно пряча улыбку в своих огромных усах, спросил:

– Поручик, вы, кажется, раньше служили в кавалергардах? А потом случилась какая-то история? Вы нам не расскажете?

По лукавому взгляду генерала Борис понял, что тот все знает, но хочет услышать, что ответит ему Нелюбов.

Роковая дуэль, лишившая Нелюбова веселой и бесшабашной жизни кавалергарда, произошла как всегда по глупости и как всегда случайно. Тот подполковник был в стельку пьян и, то ли от избытка чувств, то ли желая показать, какой он хороший стрелок, начал палить в висевшую посреди зала огромную люстру. Дело происходило вечером в ресторане, который был явно не приспособлен к упражнениям в стрельбе. Поднялась суматоха, усиливающаяся женскими криками и визгом, и Нелюбов как самый близко сидящий к пьяному стрелку офицер, подошел к нему и отобрал револьвер. Подполковник, лишившись личного оружия, по началу оторопел, а затем, как видно, обидевшись, что ему помешали превратить ресторан в стрелковый тир, вскричал, что не позволит какому-то щенку безнаказанно отбирать его оружие, и потребовал сатисфакции. Друзья Бориса попытались замять скандал, но было уже поздно – оскорбление нанесено публично.

Через три дня состоялась дуэль, и Нелюбов убил подполковника выстрелом в лоб, куда и обещал попасть перед началом дуэли. Возможно, на этом все бы и закончилось, да только впоследствии оказалось, что убитый подполковник находился под покровительством Григория Распутина, и целитель царской семьи каким-то образом сумел убедить императора, что убит святой человек, а Российская империя понесла невосполнимую потерю.

Что за потеря случилась для Российской империи, тогда никто в Петербурге так и не понял, все лишь знали, что Распутин потерял своего постоянного собутыльника и сводника, – в обязанности подполковника входил поиск легкомысленных петербургских дам, которые еще не испытали божественного воздействия Распутина и не прикоснулись к его святыне. В общем, ни заступничество великого князя, ни общественное мнение, которое было целиком на стороне Нелюбова, не уберегли Бориса от царского гнева, и бравый поручик был сослан в какую-то второстепенную часть в Самару, где почти три года прозябал вдали от высшего света.

Служба в Самарском полку была ужасной. Офицеры постоянно ругались меж собой, в квартире Борису было отказано, так что ему пришлось все время жить в грязной провинциальной гостинице. Но именно в этом городе судьба свела его с удивительной девушкой, в которую он влюбился так, что попросил ее руки раньше, чем узнал, что она родственница всесильного графа Шереметева.

Этот брак оказался удачен не только для личной жизни Бориса. После женитьбы хлопотами родственников Варвары Нелюбова перевели в Петербург, и молодые стали жить в его большой квартире на Троицкой улице. Друзья-гвардейцы, встречая поручика, часто предлагали вспомнить былые дни и звали на вечеринки, но Борис с улыбкой неизменно отказывался и спешил домой к своей Варе.

И хотя Нелюбов давно уже привык к расспросам о причинах своей трехлетней опалы, сейчас этот вопрос генерала застал его несколько врасплох, однако, не мудрствуя, он ответил то, что отвечал обычно:

– Защищая честь офицера, подрался на дуэли, господин генерал!

Генерал Мингин улыбнулся и, обратившись к командиру полка, сказал:

– У меня в штабе с недавних пор все как с ума посходили. Соревнования меж собой устроили, кто сумеет больше всех мишеней порубать. А виной тому ваш адъютант.

Борис невольно покраснел. Когда он прибыл в полк, то, желая показать свою лихость, с шашкой в правой и револьвером в левой руке на полном скаку за девять секунд расстрелял и разрубил двенадцать мишеней, чем вызвал бурю восторга однополчан. С тех пор многие просили показать этот трюк еще раз, и Нелюбов довольно часто его демонстрировал. Но когда начали приезжать из соседних полков, ему это быстро надоело и, хотя Борис понимал, что в условиях войны развлечений мало, прослыть полковым циркачом он категорически отказался.

Командир Кексгольмского пехотного полка генерал-майор Малиновский, не приняв шутливого тона командира дивизии, серьезно посмотрел на своего начальника и только пожал плечами, словно показывая, что это повышенное внимание к столь скромной персоне его адъютанта в сложившейся обстановке по меньшей мере не уместно.

Мингин еще раз улыбнулся, на этот раз серьезности и деловитости Малиновского, и пригласил офицеров к небольшому столу, на котором были разложены карты.

– Находясь на правом фланге армии, наша дивизия, как и весь корпус, уже несколько дней двигается вперед, ничего не зная о том, что творится у нас по соседству. В штабе фронта тоже ничего не знают о противнике. Мы ждем подхода генерала Ренненкампфа, однако немцы тоже этого ждут и постараются не допустить соединения наших армий. Разъезды докладывают, что противника слева нет, но они действуют на обычной для конных разъездов глубине, поэтому их данные не могут дать общей картины происходящего. Что нам ждать слева? Первую армию Ренненкампфа или ударные корпуса Гинденбурга и Людендорфа? – Мингин сделал многозначительную паузу.

– Штабом корпуса решено провести глубинную разведку двумя отрядами. Командовать первым отрядом назначен поручик Нелюбов, вторым – поручик Иловлев. Оба офицера сразу после совещания принимают под свое командование по сотне из 14-го Донского казачьего полка и на рассвете выступают по установленным маршрутам. При столкновении с численно превосходящим противником – в бой не вступать, уходить в леса. Населенные пункты после предварительной разведки обходить стороной. Любые сведения, полученные в ходе рейда, должны быть немедленно доставлены в штаб дивизии. Карты с маршрутами движения поручики получат за час до выступления. У меня все. Господа офицеры, кто хочет что-то уточнить или добавить, прошу высказываться.

Генерал Мингин обвел внимательным взглядом стоящих рядом офицеров и под всеобщее молчание подвел итог:

– Если Ренненкампф не успеет подойти, мы можем оказаться в сложном положении.

– А если он вообще не придет? – хотелось спросить Борису, но он промолчал. Его задача была тактического характера, а стратегия – это прерогатива командования.

«Интересно, как генерал Малиновский согласился отпустить своего адъютанта в самостоятельный рейд?» – подумал Нелюбов, перехватив озабоченный взгляд своего командира.

Борису не нравилась должность адъютанта, и он при любой возможности просил командира полка перевести его со штабной службы на строевую. «Наверное, надоел генералу своими вечными просьбами», – удовлетворенно подумал поручик, вместе с другими офицерами выходя из штабной палатки командира полка.

II

Командующего 8-й германской армией Пауля фон Гинденбурга несколько дней подряд мучила бессонница. Совсем недавно, в 1911 году, после сорока пяти лет безупречной службы, в чине генерала пехоты (полного генерала) Гинденбург вышел в отставку и собирался спокойно, с чувством выполненного долга встретить старость. Участник двух победных для Берлина войн, Австро-прусской 1866 года и Франко-прусской 1870 года, в составе 3-го гвардейского пехотного полка, он в полной мере испытал триумф германской нации. Коленопреклоненная Вена и поверженный Париж навсегда запечатлелись в памяти молодого солдата, и долг перед потомками звал его к письменному столу, но оказалось, что германский Генштаб не забывал о нем, и вместе с мирным временем закончилась отставка Гинденбурга. Назначение командующим 8-й армией генерал воспринял со спокойствием старого солдата и решимостью прусского рыцаря. Но, имея под своим началом около 250 тысяч солдат против 500 тысяч русских, генерал Гинденбург попал в непростую ситуацию. Противостоять армиям Ренненкампфа и Самсонова после их соединения было невозможно, и в случае разгрома 8-й германской армии, дорога на Берлин была бы открыта. Однако германский Генштаб, зная о вражде командующих русскими армиями, настоятельно указывал на возможное бездействие Ренненкампфа и советовал ударить по армии Самсонова, не дожидаясь подхода 1-й армии.

В битве при Ватерлоо Наполеон, практически выиграв сражение, ждал маршала Груши, но к Веллингтону подоспел фон Блюхер и решил исход битвы. Гинденбургу же в отличие от русских ждать было некого.

– Ваше благородие! Вы не беспокойтесь! Это мы мигом поправим. Всего и делов-то – подкова! Была б голова цела, а подкова – пустяк! – Хорунжий Усов, могучий казак, приведший сотню из 14-ого Донского казачьего полка, рокочущим басом успокаивал поручика, осматривая ногу коня.

– Жигалин! Пулей к кузнецу! И перековать немедля! – крикнул Усов стоявшей невдалеке сотне и, повернувшись к Борису, видя его расстроенный вид, хотел что-то добавить, но передумал и только горестно покачал головой.

От сотни отделился казак и наметом подъехал к Нелюбову и Усову.

– Отставить хорунжий! Времени нет. Через пять минут выступаем. Коня придется оставить в полку, – отменил команду хорунжего Нелюбов.

Борис с сожаленьем потрепал гриву верному Буяну, затем подождал, когда к нему подведут запасного коня и, узнав, что жеребца зовут Сашкой, легко вскочил в седло, бросив прощальный взгляд на своего вороного друга, который, поняв что его разлучают с хозяином, обиженно заржал.

Пройдя школу кавалергарда, поручик считал верховую езду одной из основных дисциплин. Все восторгались, с каким умением и ловкостью он поражал мишени при джигитовке, но никто не подозревал, сколько сил и времени потратил Борис, прежде чем смог управлять конем одними коленями. Сколько синяков он набил, прежде чем научился в бешеной скачке сливаться с лошадью в одно целое, испытывая необъяснимое чувство единения с этим прекрасным и умным животным.

Перейдя с шага на рысь, Борис почувствовал, что под ним прекрасно объезженный конь.

– Но как он себя поведет в бою? Плохо, что все началось с потерянной подковы… – посетовал он.

Густой утренний туман низко стелился над Мазурскими болотами, белесой дымкой обволакивая деревья и кустарники. На рысях, пройдя около десяти верст и не встретив ни одной живой души, поручик дал команду остановиться и, сверившись с картой, объявил привал. Где-то рядом должна быть деревня.

– Хорунжий! Пошлите вперед дозорных. Пусть сделают крюк и обойдут деревню слева. Если заметят немцев, уходить немедленно…

Борис всегда удивлялся, с какой быстротой и слаженностью казаки выполняли команды. Внешне медлительные и степенные, казаки буквально преображались, услышав приказ командира. «Военные крестьяне» – вспомнилось Нелюбову услышанное еще в Петербурге брошенное кем-то из сослуживцев определение казачьих войск.

Хорунжий Усов, отдав необходимые распоряжения, подъехал к поручику и, доложив об исполнении приказа, остался рядом, с любопытством и без тени смущения рассматривая Бориса. Нелюбов молчал, и хорунжий, видимо, сочтя эту безмолвную паузу достаточной, поглаживая шею своего гнедого, пробасил:

– Ваш коник-то как убивался, что вы его оставляете. А красавец какой! У нас в станице был один такой, ну, прям, как ваш. Когда хозяин сгинул, месяц никого к себе не подпускал, есть отказывался, думали, сдохнет. А потом ничего, отошел, только резвость пропала.

– А что хозяин? На войне погиб?

– Да кабы на войне… – Хорунжий явно обрадовался, что удалось завязать разговор и, когда поручик спешился и присел на траву, тоже неторопливо слез с коня и опустился рядом.

– У нас казачка одна жила, гарна девка! По молодости Демьян, ну, тот станишник, и она любились дюже. А потом ее замуж выдали, и, как мужа на службу призвали, у них опять любовь началась, значит. Муж через год приехал на побывку, люди добрые ему и нашептали, – Усов шумно и расстроенно вздохнул. – Не стерпел обиды казак и обоих изменников из винта в этот же день и уложил. А молодка-то его с приплодом была от Демьяна. Он как узнал об этом, той ночью и удавился…

Борис вдруг вспомнил Варю, ребенка, которого носила она под сердцем, и ему стало не по себе от рассказа Усова. Заметив мелькнувшую тень на лице поручика, хорунжий решил переменить тему и, поправив лежавшую рядом шашку, с уважительной улыбкой сказал:

– Мы со станишниками прошлый раз дивились, как вы лихо чучела рубили… У нас в полку многие потом пробовали, чтобы, значит, как вы. Да только больше восьми чучел никто не осилил, – и смущенно добавил: – Я ведь как узнал, что ищут охотников с вами в разведку, сам пошел к начальству и прямо сказал, – моя сотня самая лучшая в дивизии, об этом все знают, значит, мне и ехать…

Борис, не ожидавший такой откровенности от казачьего офицера, удивленно посмотрел на него. Хорунжий своим простодушием начинал ему нравиться.

«Интересные люди, – подумал Борис. – Немцы специальный приказ издали, – „казаков в плен не брать, расстреливать на месте“, а казаки как узнали об этом, только посмеялись, – „ох, и боится нас немчура!“»

Возникла молчаливая пауза, которую прервал Усов, указав на скачущий бешеным галопом посланный в деревню дозор. Борис вскочил на коня и с напряженным вниманием стал ожидать результатов разведки, а хорунжий, понявший, что столь стремительное возвращение дозорных казаков сулит лишь скорую встречу с врагом, дал команду приготовиться к бою.

– Ваше благородие! В селе никого нет, но за селом на подходе уланы. Я думаю сабель двести, не более, – доложил чубатый светловолосый унтер-офицер, который был старшим.

– Они вас заметили?

– Никак нет, ваше благородие! Мы только их увидели и, как мышки, шасть меж домов, и к вам! А немчура не спеша едет, как на параде!

– Двести сабель? Всего-то? По два германца на станишника… – пробасил Усов, весело поглядывая на Бориса.

Нелюбов бросил взгляд на Усова и, оглядев готовую к маршу сотню, неожиданно понял, что думает о том же, что и казаки.

Если ударить неожиданно, то, застав улан врасплох, можно всех уничтожить. Приказ был в бой не вступать, но языка по-тихому взять не получится, а с такими орлами мы из них быстро сделаем баварские сосиски для пива, решил поручик и, понимая, что рискует, что это может быть только авангард, однако, надеясь на стремительность и скоротечность боя, дал команду развернуться для атаки.

Внезапная атака кавалерии во все времена часто решала исход сражения. Атакуемый противник за несколько минут, необходимых для сближения, не успевал ни организовать грамотную оборону, ни предпринять эффективные контратакующие действия. Бой распадался на локальные сражения, в которых основную роль играла боевая выучка и мужество бойцов, а казакам в сабельных атаках равных не было.

Поручик Нелюбов за развитием боя следил лишь до околицы деревни и с неудовольствием отметил, что уланы к началу атаки не успели спешиться и, сверкнув саблями, двинулись навстречу противнику.

Но казаки, ощетинившись пиками, были уже рядом.

Преодолевая последние метры, Борис позабыл обо всем на свете. Однополчане, друзья-гвардейцы, Варя – все это куда-то исчезло, остались только враги, которые хотели убить его и которых должен убить он.

Сделав несколько круговых движений высоко поднятой шашкой, разогревая кисть руки, Нелюбов заметил небольшой коридор между немецкими всадниками и, застрелив ближних к нему улан из револьвера, ринулся прямо в этот просвет.

Стремительный натиск и ярость донцов оказались настолько сильны, что германская кавалерия, не выдержав и минуты ожесточенной рубки, начала отступать. Уланы в панике стали разворачивать коней в надежде спастись бегством, но это было фатальной ошибкой. Поймавшие кураж казаки рубили немцев, не обращая внимания на то, вооружен противник или, бросив оружие, пытается спастись, закрывая голову голыми руками. Через несколько минут все было кончено; тут Борис заметил, что невдалеке его казаки плотным кольцом окружили немецкого офицера, который яростно отбивался, что-то крича по-немецки.

«Живым хотят взять! Молодцы!» – подумал Нелюбов, разворачивая Сашку. Казаки же, стараясь не приближаться к немцу на расстояние сабельного удара, пиками, с хохотом пытались сбить шлем с головы немецкого офицера, который настолько устал, что чуть не плача от злости, слабо отмахивался палашом.

Едва завидя поручика, казаки прекратили игру, а один из них, перехватив пику тупым концом, опрокинул совершенно уставшего немца на землю.

К Борису подъехал Усов и, не глядя на поручика, доложил:

– В сотне восемь убитыми, семеро ранены легко, а один тяжелый. Вот-вот помрет, – помолчав, он добавил: – Степка, сосед мой. Мы с ним пацанами дрались шибко, а потом одним призывом пошли…

Проследив направление взгляда хорунжего, шагах в двадцати Борис заметил лежащего на траве казака, все лицо которого было залито кровью, а из распоротого живота прямо на траву вывалились внутренности. Подъехав поближе, Нелюбов увидел, что кроме ранения в живот и лицо у казака из правого плеча торчал обрубок пики и темная кровь слабыми фонтанами стекала на шинель, которую под умирающего заботливо подложили его товарищи.

«Странно, что он еще жив», – подумал поручик и повернулся к Усову.

– Выступаем немедля! Раненых и пленных в сопровождении отправьте в тыл… А горевать, хорунжий, после войны будем! – довольно резко добавил Борис, заметив слезу, мелькнувшую в глазах огромного казачьего офицера. Но когда тот отъехал, Нелюбов со злостью на себя, сожалея о сказанном, посмотрел ему вслед: зря ведь обидел хорошего человека!

Сотня Нелюбова продолжала двигаться установленным маршрутом, когда поручик и казаки услышали справа отдаленный грохот канонады. Через несколько минут артиллерийская стрельба послышалась слева, причем шум ее быстро нарастал до тех пор, пока не слился в один сплошной гул.

Молчал поручик, молчали и казаки, и только изредка тревожно поглядывали по сторонам.

А в это время Гинденбург, умело маневрируя частями 8-ой армии, отсекал фланговые корпуса генерала Самсонова от основных сил.

III

Восемь часов назад Паулю фон Гинденбургу принесли перехваченную радиограмму генерала Самсонова. Германский Генштаб еще до войны получил таблицы с кодами армейских шифров русских, и теперь немецкие шифровальщики свободно читали секретные переговоры и планы противника.

Подсчитав по карте расстояние между русскими армиями, Гинденбург довольно хмыкнул и передал радиоперехват своему начальнику штаба Эриху Людендорфу. Армии Ренненкампфа и Самсонова разделяли больше ста верст, к тому же корпуса Самсонова оказались в невыгодном положении, застрявши в болотах, где их окружала густая сеть железных дорог.

– Русский медведь сам залез в капкан, осталось только пустить собак, а стрелкам стать на номера, – потирая руки, заключил старый охотник Гинденбург.

Начальник штаба 8-й германской армии генерал-майор Эрих Людендорф был прямой противоположностью своего непосредственного начальника Пауля фон Гинденбурга. Излишне агрессивен, чересчур прямолинеен и недостаточно гибок, он, однако, имел черты характера, которые резко выделяли его из всего германского генералитета; талантливый стратег и организатор, генерал Людендорф обладал неуемным темпераментом и исключительным бесстрашием. До 48 лет он не располагал возможностью отличиться и прозябал на второстепенных должностях, из года в год с тоской наблюдая, как его обходят более сговорчивые и услужливые коллеги. И не случись этой войны, возможно, судьба талантливого военачальника сложилась бы совершенно иначе, но война всегда предоставляет шанс тем, кто для нее создан; когда во время одной из инспекторских проверок убили командира бригады назначенной для штурма крепости, Людендорф, не задумываясь, принял на себя командование и повел эту бригаду в бой. А через два дня, опережая на автомобиле свои застрявшие при прорыве войска, с шофером и личным адъютантом под швальным артиллерийским огнем проехал через весь город к главной цитадели и, появившись у ее стен, вызвал панику среди защитников, которые, так и не оправившись от шока, побросали оружие и тут же сдались в плен.

За этот подвиг император Вильгельм II в начале августа лично вручил Людендорфу орден Poul le Merite («За достоинство»), а германский Генштаб, учитывая особенности характера строптивого генерала, рекомендовал назначить его начальником штаба 8-й армии.

Забегая вперед, можно сказать, что немецкие генштабисты не ошиблись. Обладая столь разными темпераментами, и Гинденбург, и Людендорф достигли полного единения во взглядах на ведение войны, – оба были ревностными сторонниками стратегии уничтожения противника путем неожиданных операций против флангов и тыловых частей. И когда Людендорф предложил нанести фланговые удары по 2-й армии, от Зенсбурга с севера и от Гильденбурга с юга, генерал Гинденбург, не колеблясь, согласился, так как сразу понял, что в случае успеха операции центральным армейским корпусам Самсонова, а именно – XV и XIII, грозит неминуемое окружение.

Тем временем 2-я армия Самсонова, барахтаясь в гуще лесов и болот, упорно двигалась навстречу своей гибели. Тылы безнадежно отстали. Из-за отсутствия достаточного количества телеграфных проводов связь между корпусами и дивизиями была нарушена. Нащупав противника, многие командиры частей и соединений стремились выполнить последний полученный из штаба армии приказ – «Вперед!», зачастую в силу сложившихся обстоятельств совершенно не заботясь об обнаженных флангах.

Слегка поредевшая сотня поручика Нелюбова к полудню вышла к небольшой речушке, больше похожей на заросшее камышами болото, к тому же не обозначенной на карте. Выслал вперед боевое охранение и, дав команду найти брод на этой неожиданной водной преграде, Борис объявил привал.

Артиллерийская канонада грохотала уже со всех сторон. Нелюбов еще раз внимательно посмотрел на карту; пленный немецкий офицер отказался не только назвать номер своей части, но и говорить вообще, а злость и презрение в его глазах и надменный вид, который он напустил на себя, вызвали только досаду в душе Бориса.

Через полчаса сложив карту в планшет и поднявшись на ноги, Борис посмотрел на Усова. Хорунжий был невдалеке и, встретившись с вопросительным взглядом поручика, молча и по-южному окая, громко скомандовал:

– Кончай привал! По коням!

Подойдя к Нелюбову, не глядя, как выполняется его команда, Усов доложил: – Тут рядом, саженей пятьдесят книзу мои казаки брод пошукали, через него и перейдем эту запруду.

Борис удовлетворенно кивнул в ответ:

– Готовьтесь к переправе… – И, взяв повод своего коня, ласково потрепал гриву. – Не подвел четвероногий! – Во время скоротечной схватки с уланами Нелюбову некогда было оценивать достоинства боевого товарища, но сейчас, вспоминая, как Сашка, полностью доверяя своему новому хозяину, безрассудно бросался в гущу ожесточенной рубки, испытал чувство, похожее на нежность, в который раз убедившись, что лошадь – самое близкое человеку существо.

Форсировав речушку, сотня перешла на рысь. Мрачный поручик изредка поглядывал на такие же, как и у него, хмурые и напряженные лица остальных казаков его сотни. Беспокойство, которое он ощутил с того самого момента, когда услышал гул канонады, с каждой минутой увеличивалось. Разум и интуиция подсказывали поручику, что ситуация изменилась. Та неизвестность, которой томилось этой ночью корпусное, да и армейское начальство закончилось; что корпуса и дивизии 2-й армии генерала Самсонова наконец-то вошли в соприкосновение с главными силами 8-й германской армии, и то, для чего послали Нелюбова, стало уже ненужным и бессмысленным. Но верный воинскому долгу, поручик строго придерживался предписанного приказом маршрута, из условленных точек посылая донесения в штаб дивизии, в которых непременно указывал на отсутствие на своем маршруте крупных немецких соединений.

Ни поручик Нелюбов, ни казаки его отряда не знали, что только случайно их путь лег между двух основных ударных корпусов Гинденбурга. Что сотня, двигаясь вперед, чудом избегала столкновения с немецкими разъездами, а все донесения, посылаемые Нелюбовым в штаб дивизии, перехватывались германскими дозорами.

Дорога, которая представляла собой две едва заметные параллельные примятые полоски, поворачивала вправо, скрываясь за опушкой леса, и Нелюбов, решив не испытывать судьбу, тут же остановил сотню и выслал вперед разъезд.

Стояла середина августа, и деревья, отливая багряно-желтым цветом, начинали готовиться к зиме. До 1907 года август и сентябрь были любимым временем года Бориса. В далеком детстве он каждую осень собирал опавшие листья и, тщательно разглаживая, бережно раскладывал их между страниц книг отцовской библиотеки. А студеной, морозной зимой, открывая заветную книгу, маленький Борис долго любовался застывшей осенью, вдыхая едва уловимый запах любимой поры.

Но семь лет назад в конце августа умер отец, и с тех пор багряная пора навсегда отделила невидимой полосой детство и зрелость, вызывая в душе только боль потери родного человека да острые, как иголки от пожелтевшей хвои, воспоминания.

Отец Бориса, Петр Борисович Нелюбов, в молодости учился в Петербургском университете на философском факультете и считал себя человеком прогрессивных взглядов. Женившись на очень богатой и единственной наследнице рязанского помещика и получив в приданое триста тысяч рублей да четыре тысячи десятин, он решил на время оставить Петербург и вместе с женой переехал в ее имение, которое находилось в двух сотнях верст от Москвы и где ровно через год в молодой семье родился мальчик, которого в честь деда назвали Борисом. Еще через год супруга скончалась, и Нелюбов-старший, оставив мысли о возвращении в столицу, полностью посвятил себя воспитанию единственного сына.

Будучи главой губернского дворянства, и нашедший себя в сельском хозяйстве, где он не без успеха применял новаторские идеи и новомодные европейские изобретения и постоянно «воевал» с арендаторами, которые не желали вовремя платить за землю, Петр Борисович совершенно не одобрял желания сына сделать военную карьеру, традиционно отдавая предпочтение службе государственной. Но Борис с детства мечтал о службе в гвардии, особенно мальчику нравились рассказы о подвигах гусар. В десять лет прочтя «Историю Отечественной войны 1812 года», Борис буквально влюбился в этих лихих вояк, и даже отец впоследствии не смог изменить мнение Бориса, говоря, что гусары на Руси хоть и славились в дни войны своей отвагой, в мирное время пользовались дурной репутацией. И что вообще слово «гусар» не русского происхождения – так называли в XV веке конных воинов дворянского венгерского ополчения, которые делились на роты по двадцать человек в каждой.

Но Борис был непреклонен и, когда настало время делать выбор, остановил его на Николаевском кавалерийском училище.

В начале XX века Николаевское кавалерийское училище размещалось в трехэтажном особняке на углу Ново-Петергофского проспекта и улицы 12-й Роты и пользовалось заслуженной репутацией одного из лучших военных учебных заведений России. Борис не оправдал тайной надежды отца и с честью выдержал вступительные экзамены, набрав на один бал больше, чем того требовалось, и вскоре начались суровые учебные будни.

Дни полетели как мгновения, классные занятия после часового перерыва сменяли строевые учения, затем курс одиночного бойца, потом бальные танцы, на которые приглашали девушек из соседних с училищем гимназий – весь день был расписан буквально по минутам. Через два месяца после начала занятий юнкера приступили к обучению верховой езде, которая в училище считалась одной из основных дисциплин. Перед началом офицеры-наставники настойчиво выспрашивали, кто умеет ездить верхом, и, получив от юнкера утвердительный ответ, тут же переводили «знатока» в конец строя. Дело в том, что Николаевское училище славилось своими особенными методиками подготовки в верховой езде, и тех юнкеров, которые до этого умели обращаться с лошадью, все равно приходилось переучивать.

Обучение начиналось со строевой рыси без стремян; чтобы придать гибкость своему корпусу, юнкера учились держать лошадь одними коленями, не отделяясь от седла. На освоение этого упражнения отводилось довольно много времени, и постепенно Борис понял, что надо просто уловить темп движения лошади, и так привык ездить без стремян, что даже «на рысях» стал позволять себе задумываться и отвлекаться, механически выполняя команды офицеров. Но в училище были опытные наставники. Заметив, что многие юнкера освоились и поймали темп, учителя тут же меняли тактику: «прибавить рысь», «в колону по три», «в колону по четыре» – следовали команды одна за другой, и горе-наездники, сшибая товарищей и ломая строй, вновь обливались потом, поминая добрым словом свое беззаботное отрочество.

Освоив рысь, перешли на галоп, затем вольтижировка и прыжки через барьер, которые поначалу, особенно без стремян, были попросту опасны для жизни и здоровья. Через некоторое время Борис так увлекся верховой ездой и стрельбой из револьвера и винтовки, что с огромным удовольствием проводил на манеже и в тире почти все свободное время. От пожилого унтер-офицера Нелюбов узнал, что лошадь имеет очень нежную натуру и по уму во многом превосходит даже собаку, а резкое слово от всадника не связывает с ним, с обидой воспринимая лишь наказание от стоящего на земле.

Результаты такого увлечения не преминули отразится на оценках, и к началу второго года юнкер Нелюбов стал первым на курсе.

За месяц до выпускных экзаменов Петр Борисович Нелюбов скоропостижно скончался от удара, и Борис, получив двухнедельный отпуск на устройство семейных дел, посвятил время, которые его товарищи потратили на подготовку к экзаменам, похоронам отца и изучению состояния движимого и недвижимого имущества, доставшегося ему в наследство.

Однако эта трагедия не помешала Борису Нелюбову блестяще сдать экзамены и в числе остальных выпускников получить из рук начальника училища памятный серебряный кубок с гравировкой, на котором в числителе было обозначено количество выездов, а в знаменателе стояли падения с лошади. И когда молодые офицеры, щеголяя новой парадной формой, начали сравнивать цифры, к удивлению некоторых, у Нелюбова оказался наиболее положительный баланс.

За опушкой леса, где несколько десятков минут назад скрылась разведка, послышались выстрелы, интенсивность которых быстро нарастала.

– Вот черт! – выругался Борис. – Нарвались-таки! Сотня! К бою! – скомандовал Нелюбов и, мгновенно вскочив в седло, приподнялся на стременах, безуспешно пытаясь разглядеть, что происходит впереди, за опушкой леса.

На изгибе дороги, по которой пятнадцать минут назад уехали посланные дозором казаки, показался всадник, в котором Нелюбов узнал одного из своих донцов. Пригнувшись к самой холке коня, он безжалостно хлестал его нагайкой, пытаясь заставить мчавшуюся бешеным галопом лошадь скакать еще быстрее.

На полном ходу рядовой Марченко – Нелюбов, обладая феноменальной памятью, к тому времени знал по фамилии почти всех казаков сотни – подлетел к замершему в ожидании поручику и, резко осадив коня, который от боли и обиды свечкой встал на дыбы, задыхаясь, доложил:

– Немцы! Не меньше полка! При орудиях! Плетнев и Никулин убиты, я один ушел…

Нелюбов больше не раздумывал.

– В бой не вступать, уходим в лес! Кто отстанет – пробираться на юго-восток… – И, выждав несколько секунд, когда сотня без суеты и паники выполнила его команду, дав шпоры коню, с места перелетел придорожную канаву и галопом направился к опушке леса.

Невдалеке забухали орудийные выстрелы, но разрывы ложились где-то слева и сзади. Как только сотня достигла опушки леса и углубилась в него, Борис приказал Усову пересчитать бойцов и, когда через пять минут хорунжий доложил, что потерь нет, и никто даже не ранен, с облегчением выдохнул:

– Слава богу, пока удача на нашей стороне.

IV

В Петербурге, да и во всей России начало войны встретили с небывалым воодушевлением. Газеты, раздувая патриотический порыв, на первых полосах восхваляли славу русского оружия и предрекали скорую и уверенную победу. Все жалели маленькую Сербию и осуждали вероломную Австро-Венгрию, а убийство наследника австрийского престола эрц-герцога Франца-Фердинанда, которое и спровоцировало начало дипломатического конфликта, переросшее затем в военное противостояние, всеми было скоро забыто.

Россия от своей армии ожидала быстрой и решительной победы. Нескончаемые эшелоны, следовавшие на запад, уносили полные мрачной решимости – умереть или победить – хорошо подготовленные и боеспособные кадровые полки Российской империи. Марш «Прощание славянки», написанный Агапкиным незадолго до августа 1914 года, с началом войны сделался бешено популярен. В городах и деревнях, на вокзалах и полустанках, вместе с криками приветствия и рыданьями жен и матерей, зазвучал он по всей стране.

Гвардия, в ресторанах готовясь к походу, с утра до вечера поднимала бокалы «во славу русского оружия», а фабриканты и заводчики дрались за подряды для воюющей армии и, получая их, в течение несколько дней увеличивали свои состояния вдвое.

Никто не сомневался в скорой победе.

Однако ни Россия вместе с союзной Францией и Англией, ни страны Тройственного союза никак не ожидали, что научно-технический прогресс развеет по ветру существовавшую доктрину ведения войны. Что пулеметы и легкие орудия очередями и шрапнелью загонят пехоту в окопы и траншеи, а тяжелая артиллерия за несколько десятков минут будет уничтожать целые кавалерийские дивизии.

Варвара Васильевна Нелюбова тяжело переносила беременность. Жестокий токсикоз совершенно измучил молодую женщину, и она, бледная и осунувшаяся, с синими кругами вокруг глаз, только в одном нашла успокоение – что в таком состоянии ее не видит муж.

Женщины часто, будучи в положении, находят изменения, происходящие с ними на разных этапах начинающегося материнства, крайне негативными для своей внешности. Многим почему-то кажется, что их теперешнее состояние оттолкнет любимого мужчину, и в подтверждение мужниной неувядающей любви часто требуют к себе повышенного внимания, что зачастую происходит излишне навязчиво и капризно.

Горничная Глаша появилась в тот момент, когда Варя заканчивала письмо Борису, в конце которого деликатно, но настойчиво просила беречь себя для нее и ребенка и писать как можно чаще.

– Варвара Васильевна! Вам больше гулять надо! А вы все дома сидите! Борис Петрович, уезжая, наказывал ведь, чтоб в деревню ехали, да разве вы послушаетесь! Он сердиться будет, когда вернется…

– Глашенька, милая, что же ты все время на меня ворчишь? Полно причитать, эдак превратишься в старушку раньше времени, и замуж никто не возьмет, – Варя чуть насмешливо посмотрела на свою горничную, в глазах которой промелькнул и тут же исчез страх вечного девичества, что часто преследует девушек, созревших для любви и мечтающих о женихе.

– Вам бы все шутить, Варвара Васильевна! – Глаша подошла и присела рядом. – А я вот давеча сон видела, что Борис Петрович опять на дуэли дрался, а я невдалеке стояла и смотрела. А потом у него сабля сломалась, и я так испугалась, что от ужаса проснулась.

Варя внимательно посмотрела на девушку и вздохнула.

– Он ведь на войне, Глашенька, там ему не до дуэлей. – И, взглянув на серьезное лицо девушки, решила переменить тему.

– А что это тебе Борис Петрович по ночам стал сниться? Смотри у меня – я ведь ревнивая! – и не в силах больше выдерживать строгий тон, который умышленно напустила на себя, рассмеялась, заметив, как смутилась и покраснела Глаша.

Впервые Варя увидела Бориса Нелюбова летом 1913 года в Самаре. Она гостила у тетки всего неделю, когда самарский генерал-губернатор по случаю именин своей супруги Надежды Павловны решил дать бал. Варя очень обрадовалась, получив приглашение, и долго перебирала свой гардероб, сердясь на свою тетку, Серафиму Ильиничну, которая подшучивала над молодой девушкой, непременно желая именно здесь, в Самаре, найти своей племяннице жениха.

Утром, накануне бала, Варя пригласила свою соседку и единственную подругу баронессу Алису фон Риттер, с кем она успела близко сойтись за время пребывания в городе, чтобы окончательно выбрать платье, так как Серафиме Ильиничне нравилось абсолютно все, что примеряла Варя, да и мнение пожилой тетушки, как ни любила она свою племянницу, было напрочь субъективным.

Баронесса фон Риттер была старше Вари на целых восемь лет и обладала длительным семейным опытом, который для юной Вари казался несколько противоестественным; когда Алисе исполнилось семнадцать лет, ее родители, чтобы поправить свои финансовые дела, удачно выдали свою единственную дочь замуж за шестидесятипятилетнего Альберта фон Риттера, родственника императрицы Александры Федоровны. Высокая и красивая, баронесса вызывала искреннее восхищение Вари, которая даже невольно стала подражать в манерах и поведении своей старшей подруге. Единственно, чего не могла понять юная Варя, – как можно выйти замуж за человека, который более чем в три раза старше тебя.

На балу у губернатора собрался весь высший свет Самарской губернии, и Варя с Алисой фон Риттер, которая также недавно приехала в свое имение из Петербурга, сразу же привлекли внимание. Надежда Павловна, супруга генерал-губернатора, сама встретила их у подъезда и проводила в огромный, со вкусом украшенный цветами и гирляндами зал, попутно представляя местной знати.

Варвара за всю свою жизнь была на балу только один раз, и такой повышенный интерес к своей скромной персоне заставил девушку смущаться и краснеть, но, замечая и чувствуя абсолютную уверенность такой светской львицы, как баронесса, Варя постепенно преодолела смущение и украдкой начала оглядываться по сторонам. Через несколько минут шагах в двадцати от себя она заметила высокого красивого брюнета в форме армейского поручика, который, вот уже несколько минут не отрываясь смотрел на Варю. Баронесса, ни на минуту не оставлявшая свою младшую подругу без внимания, заметила заинтересованный взгляд девушки и, проследив, кому он предназначен, вдруг залилась краской и в крайнем волнении тихо прошептала:

– Ах, Боже мой!.. Борис!

Варя, ничего не понимая, с удивлением посмотрела на подругу, а та, быстро справившись с волнением, решительно взяла Варвару под руку и направилась к этому офицеру.

Подойдя к молодому человеку, Алиса фон Риттер, пристально глядя ему в глаза, представила его Варе:

– Дорогая, позволь тебе рекомендовать – Борис Петрович Нелюбов. Мой старый знакомый и близкий друг нашей семьи. – А затем, подождав, когда поручик, щелкнув каблуками, изящным поклоном головы ответил на представление, продолжила: – Варвара Васильевна Оболенская, моя подруга. Приехала недавно из Петербурга погостить у своей тети. – И, не отрывая глаз от лица Нелюбова, с явными претензиями старой знакомой добавила: – А вы совсем не изменились, поручик! Последний раз мы, кажется, виделись весной одиннадцатого года? Я часто вспоминаю эту встречу…

– Настоящего не бывает без прошлого, только смешивать их нельзя, потому что нарушается последовательность событий, – довольно холодно ответил офицер и, повернувшись к Варе, неожиданно предложил:

– Варвара Васильевна! Позвольте вас пригласить? Как раз объявили новый танец…

Варя искренне обрадовалась этому предложению, потому что ей вдруг стала очень неприятна решительная и немного фамильярная манера разговора баронессы с этим офицером, и, благодарная Нелюбову за такое решение щекотливой для нее ситуации, она с одобрением подняла на него взгляд и, мгновенно вспыхнув, растворилась в огне его карих глаз.

От приятных воспоминаний Варю оторвал голос горничной, которая, оказывается, уже целую минуту что-то ей рассказывала:

– …Я ему объясняю, барыня еще спит и не велела будить, а он – мне велено передать записку лично в руки! Еле выпроводила.

Варя растерянно посмотрела на Глашу:

– Записка? Какая записка? От кого?

– Так я ж вам говорю, от Софьи Леопольдовны Краснопольской. Они из Европы прибыли, зовут вас к себе отобедать. Да здесь все написано.

– А ты что, прочитала, негодница! Эх, Глаша, Глаша, что же мне с тобой делать?

– Ничего не надо делать, Варвара Васильевна! Я ведь прочитала, потому что думала, а вдруг и вправду что срочное. Вдруг записка от Бориса Петровича… – смутилась Глаша.

– Ладно, ладно, давай сюда записку, – и, развеселившись, глядя на сконфуженный вид горничной, с улыбкой добавила:

– Завтрак приготовь, да огурцов соленых на стол не забудь.

– Не забуду, барыня, я ведь понимаю, организм требует.

– И мое розовое платье приготовь, которое я на днях в магазине у Румянцева купила. Софья Леопольдовна у нас большая модница, пусть видит, что мы тоже не отстаем от Европы.

Софья Леопольдовна Краснопольская была родом из столбовых дворян. Один из ее предков прославился во времена Ивана Грозного в войне против литовцев, а за участие во взятии Казани и верную службу получил к северу от Твери большой надел земли. При Петре I прародители графини служили во флоте, воевали со шведами, сопровождали государя в поездках по Европе и таким образом существенно преумножили свои капиталы. Так, благодаря счастливой фортуне и стараниям предков в конце прошлого века восемнадцатилетняя Софья Леопольдовна стала считаться одной из самых выгодных партий не только Петербурга, но и, возможно, всей России. Женихи толпами и поочередно ездили сватать наследницу огромного состояния, но романтичная натура Софьи Леопольдовны искала любви, и она скоро не замедлила появиться в лице блестящего польского офицера графа Максимилиана Краснопольского.

Вспыхнувшая страсть до того захватила молодых людей, что они были готовы пойти наперекор не только родителям Софьи, но и всему высшему свету. Тем не менее этот отчаянный шаг не понадобился.

Основная преграда представлялась влюбленным в том, что поручик был из обедневшего польского рода и, поступив на службу в России, проживал только на скромное офицерское жалование. Однако родители Софьи оказались покладистыми людьми, они давно обратили внимание на необычное поведение дочери в присутствии красавца офицера, и когда Максимилиан Краснопольский попросил руки их дочери, не стали сопротивляться и манерничать и с радостью устроили брак своему единственному ребенку.

Но, к сожалению, счастье недолго задерживается в благополучных семьях. Ротмистр Максимилиан Краснопольский был убит во время революционных выступлений в 1905 году, когда со своим эскадроном попытался остановить обезумевшую толпу рабочих, так и не решившись отдать приказ своим солдатам открыть огонь на поражение, заметив, что среди смутьянов находятся женщины и дети.

Софья Леопольдовна тяжело пережила гибель любимого мужа. Покинув Петербург, она с двумя маленькими дочерьми-погодками, уехала в имение, решив навсегда отдалиться от праздной столичной жизни.

Но с годами щемящая боль утраты начала отступать. Наблюдая, как растут ее девочки, и принимая их детские проблемы как свои, Софья Леопольдовна со временем стала несколько по-другому смотреть на мир. А когда заметила, что подросшие дочери вдруг заскучали в деревне и стали с возбужденным интересом расспрашивать у немногочисленных гостей о событиях в далеком Петербурге решила отказаться от затворничества и вернуться в столицу.

Сборы и сам переезд заняли целый месяц. Но графине Краснопольской эти хлопоты были приятны и волнительны. Ей казалось, что она на пороге особого события, ее прежние взгляды на уединенный образ жизни стали вдруг смешны и наивны, и дочери, наблюдая за переменой, которая на их глазах происходила с матерью, тоже с головой окунулись в деятельное и нетерпеливое ожидание отъезда.

Петербург встретил семейство Краснопольских радостным оживлением. Толпы гуляющего народа, пахнущие бензином автомобили, чистые и опрятные улицы произвели на дочерей Софьи Леопольдовны ошеломляющее впечатление; девочкам показалось, что они попали на какой-то необыкновенный праздник жизни, который не закончится никогда.

Их огромная квартира на Надеждинской улице пребывала в запустении. Все в ней оставалось так же, как и в тот злополучный день, когда Софья Леопольдовна получила известие о гибели мужа. Прошлое опять догоняло графиню, но теперь она не поддалась слабости и, переехав на время к родственникам, приказала полностью отремонтировать квартиру, заменив в ней всю мебель, а сама головой окунулась в водоворот столичной жизни.

Когда в квартире закончился ремонт, то старые и новые знакомые, давние подруги и свежеиспеченные поклонники стали частыми и желанными гостями. По вечерам Софья Леопольдовна устраивала то чтение стихов и рассказов, когда к ней приходили Бунин и Блок, то вечера музыки, когда появлялись Шаляпин или Рахманинов. Время от времени у Краснопольских появлялись и Станиславский с Неждановой, и Мейерхольд со Скрябиным, и многие давние знакомые стали заново узнавать гостеприимную хозяйку салона, которая теперь, после семи лет затворничества словно пыталась наверстать упущенное время.

Весной 1914 года графиня Краснопольская, решив, что пора показать дочерям мир, отбыла в Европу и, поочередно посетив Испанию, Францию и Германию, начало войны встретила в Берлине.

Когда в квартире появилась Варвара, Софья Леопольдовна представила гостям ее, любезно предложив Нелюбовой кресло рядом с собой, а затем, продолжила рассказ о своих последних днях, которые она провела в немецкой столице.

– Я уже не знаю! Мне все говорили, но я не верила. Может, мир сошел с ума?! – словно в продолжение начатого, сказала графиня. – Я, право, никогда не думала, что добродушные и внимательные немецкие господа способны на такое! Едва узнав, что человек француз или русский, они превращались в животных. Окна нашей гостиницы выходили на Кирхенштрассе, и однажды вечером, когда девочки уже спали, я услышала душераздирающие крики на улице и подошла к окну. Целая толпа разъяренных и, наверное, пьяных бюргеров гналась за молодой парой, которые кричали то по-немецки, то по-русски, умоляя пощадить их. Я тут же выбежала в фойе и потребовала помочь несчастным, но коридорный – вот хам и скотина! – Софья Леопольдовна сердито передернула плечами. – Сказал, чтобы я шла к себе в номер и не мешала полиции ловить русских шпионов… Каково, господа!? – Графиня Краснопольская обвела присутствующих негодующим взглядом, и всем вдруг стало так же неприятно и обидно, как и хозяйке. А графиня, заново переживая эти минуты, достала носовой платок и хотела вытереть набежавшую слезу, но затем, сжав его в своей маленькой изящной ручке, возмущенно продолжила:

– Я утром пошла к управляющему и потребовала выгнать коридорного. Сказала, что в противном случае ноги моей больше не будет в этой гостинице! А он так нагло на меня посмотрел и с мерзкой улыбкой говорит, что лучше мне уехать, а то скоро и мной, и особенно моими девочками может заняться полиция, раз мы сочувствуем врагам германской нации.

Софья Леопольдовна удрученно замолчала, а Варе вдруг стало по-настоящему страшно. Война, такая далекая и неумолимая, подступала все ближе и ближе. Тревога за мужа с новой силой овладела чувствами молодой женщины, и эта тревога, наравне с ее беспомощностью и невозможностью изменить происходящее, заставили Варю при первой же возможности покинуть гостеприимную хозяйку и отправиться домой.

«Как теперь можно развлекаться, когда идет такая страшная война?», – думала она всю дорогу, неприязненно поглядывая на встречные экипажи, в которых хохотали, выглядывая наружу, хорошенькие барышни в сопровождении таких же веселых и довольных жизнью кавалеров.

V

Генерал Самсонов, выполняя приказ командующего Северо-Западным фронтом генерала Жилинского, продолжал гнать свои войска вперед, ничего не зная ни о противнике, ни о своих фланговых соединениях. Два центральных корпуса его армии, XIII и XV, выполняя директиву командующего, продолжали наступать в направлении Мюлена и Хохенштейна. В то время как I армейский корпус, наступавший на левом фланге в направлении Сольдау, и VI армейский корпус, наступавший правее центральных корпусов, без согласования со штабом армии, теснимые германскими войсками, начали отход. Что поставило фланги и тылы центральных корпусов под удар.

Наступившее утро застало отряд поручика Нелюбова в густой чаще леса. Еда и боеприпасы были на исходе. Казаки, посланные в разведку, докладывали, что по всем дорогам движутся колоны немецких войск. Небольшая станция, находящаяся западнее того места, где сотня расположилась на ночлег, была забита войсками, на которой, на выводной стрелке под парами стоял бронепоезд.

Борис скрупулезно наносил на карту данные разведки, в полной мере понимая, что ценность этих сведений уже завтра потеряет свою злободневность. Поэтому, не колеблясь, принял решение немедленно переправить их в штаб дивизии.

Добровольцем отвести пакет вызвался казак со странной фамилией Глыба, что никак не вязалось с его маленьким ростом и щуплым телосложением.

Нелюбов, сделав себе копию карты, вручил оригинал Глыбе, посоветовав спрятать понадежней.

– Вы должны понимать, что ни при каких условиях не должны попасть в плен! А если это все-таки случится, донесение необходимо уничтожить раньше, чем вас схватят.

– Ваше благородие! Да я ж бачив, что немец со мной сробит! – улыбнулся рядовой Глыба. – У мене дома жинка, да трое деток малых! Ужом проползу, но доставлю депешу!

Отправив посыльного, поручик дал команду к маршу и, избегая дорог и населенных пунктов, повел сотню в направлении Ортельсбурга, где рассчитывал соединиться с основными частями 2-й армии.

Целый день, соблюдая предельную осторожность, пробирался отряд на юго-восток, в направлении ни на минуту не смолкающей артиллерийской канонады.

Ближе к вечеру, когда посланная вперед разведка доложила, что прямо перед ними находится набольшая немецкая деревушка, Борис объявил привал, понимая, что люди валятся с ног от усталости, а лошади не кормлены вторые сутки, и сам отправился на рекогносцировку.

Деревня действительно была очень маленькой – не больше пятнадцати домов. В центре, около самой большой избы, стояло несколько фургонов, загруженных то ли фуражом, то ли продуктами, а несколько десятков немецких солдат, сложив винтовки шалашиком, отдыхали около костра.

Обозники, решил Борис и, пристально разглядывая в бинокль дома деревушки, пытался определить, какие из них заняты солдатами и какова все-таки реальная численность этого гарнизона.

Дорога, ведущая в деревню, была пустынна. Немецкие солдаты, чувствуя себя в полной безопасности, не потрудились даже выставить часовых.

Возвращаясь обратно, Нелюбов принял решение, – на измученных, голодных лошадях далеко не уйдешь, да и надоело прятаться, как волки, по лесам, не мешает немного размяться, а заодно и пополнить запасы продовольствия.

Разделив сотню на два отряда, – хорунжий с десятком казачков отсекали дорогу из деревни, – Борис с основной группой начал сосредоточение на опушке леса.

Выждав условленное время, отведенное Усову для занятия исходной позиции, Нелюбов, привычно сжав револьвер в левой руке, обнажил шашку:

– Пики к бою, шашки вон! Наметом… арш!

В первые секунды немецкие солдаты, заметив приближающихся всадников, в которых они узнали тех самых казаков, которыми пугала всю Германию кайзеровская пропаганда, остолбенели от удивления и ужаса. Но потом быстро разобрали винтовки и открыли беспорядочную стрельбу.

Когда до первых строений оставалось чуть менее ста метров, Нелюбов с радостью отметил, что не ошибся в количестве гарнизона, из близлежащих домов выскочило не более десятка человек в нижнем белье, сразу же открывших огонь из карабинов.

«Удачная оказалась авантюра», – радостно подумал Борис, когда вдруг совершенно неожиданно, из окна крайнего дома, прямо в лоб наступавшей сотне ударил пулемет.

Развернутая казачья линия словно натолкнулась на невидимое препятствие. Крики боли и отчаяния, ржание смертельно раненных лошадей и гулкие удары тел о землю в смертельном вихре закружились вокруг Бориса.

«Всех ведь положит, сволочь!» – в отчаянии подумал он и, пригнувшись к самой холке, дав шпоры коню, ринулся прямо на пулемет.

Когда до дома, из которого летела беспощадная смерть, осталось около тридцати метров, Нелюбов почувствовал, как Сашка, вздрогнув, захрипел и сбился с галопа. Освободив ноги от стремян, Борис на доли секунды опередил момент, когда конь начал заваливаться набок, отбросил шашку и, выхватив правой рукой второй револьвер, упал вместе с лошадью и, прикрываясь тушей животного, открыл беглый огонь с обоих револьверов по пулемету.

Первые пули Нелюбова ударили в раму окна, из которого, не останавливаясь ни на секунду, градом летели пули, но поручик, не обращая внимания на очередь, которая легла совсем рядом, яростно палил в озаряемый частыми вспышками ненавистный черный квадрат до тех пор, пока пулемет наконец не замолчал…

На войне, да и в жизни, случается, что, жертвуя малым, достигают результатов более весомых по своей значимости, чем принесенная жертва. К сожалению, очень часто в истории России бывали случаи, когда кровь русского солдата проливалась вдали от родины и в угоду политическим амбициям монархии. В Семилетней войне 1756–1762 годов против Фридриха II русская армия всей Европе показала свою боевую мощь. Неся огромные потери в битвах при Цорндорфе и Кунерсдорфе с прекрасно подготовленной и обученной прусской армией, русские солдаты выдержали все «косые атаки» Фридриха Великого, а при Кунерсдорфе, после тяжелого и кровопролитного боя, сумели перехватить инициативу, наголову разбив непобедимую прусскую армию. Однако справедливости ради надо заметить, что не все государи и правители России безропотно бросали русского солдата в пекло сражений в угоду своим союзникам. Когда Америка, во главе с Джорджем Вашингтоном вела войну за независимость и Великая Британская империя раз за разом терпела поражения от молодой американской армии, англичане предложили огромную по тем временам сумму за русский экспедиционный корпус во главе с Александром Суворовым. И неизвестно, какой сегодня была бы политическая карта американского континента, если бы светлейший князь Потемкин-Таврический в резкой форме не отказал английским лордам, заявив, что кровь русского солдата не продается…

В августе 1914-го года именно армия генерала Самсонова была принесена в жертву союзнических обязательств перед Францией. Угроза русского вторжения заставила германский Генштаб перебросить несколько корпусов и дивизий с Западного фронта, что без преувеличения спасло Францию, существенно усилило 8-ю армию Гинденбурга и привело к разгрому 2-й русской армии генерала Самсонова.

Поручик Нелюбов пребывал в очень скверном расположении духа, что никак не было заметно людям малознакомым, но сразу замечалось близкими и друзьями. Прикуривая одну сигарету от другой и постоянно похлестывая плеткой по голени сапога, Борис жестоко корил себя за потери почти половины казачьей сотни.

«Зачем поспешил! Надо было дождаться ночи и спокойно перерезать весь этот маленький гарнизон!» – думал он, сидя в избе, которую раньше занимали немецкие офицеры. Поручик еще раз горестно вздохнул и, поднявшись, подошел к двери, на которой прямо посередине была приколота листовка, изображавшая огромного бородатого казака, который со зверским выражением лица насаживал на свою пику немецких детей.

«Теперь понятно, почему местные жители покинули свои дома», – раздраженно подумал Нелюбов и с отвращением сорвал это творение германской пропаганды.

В дверях показался Усов и с порога выпалил:

– Ваше благородие! Там наши! Пленные! Больше сорока душ! Немцы их сутки продержали без воды и пищи, так двое раненых в сарае и скончались!

– Офицеры есть? – Борис взял со стола фуражку и направился к выходу.

– Есть, трое. Они вас спрашивали.

День быстро подходил к концу. Августовское солнце, наполовину скрывшись за верхушками деревьев, освещало место недавнего сражения. Большая часть Нелюбовского отряда, кто не стоял на часах, сняв оружие и амуницию, рыли могилы своим товарищам, остальные, окружив бывших пленных, что-то возбужденно с ними обсуждали.

Заметив поручика, все замолчали, а трое, отделившись от остальных, направились к Нелюбову, и в одном из офицеров Борис с удивлением узнал своего старого друга Дмитрия Щербицкого, и от неожиданности встречи и внешнего вида своего товарища, оторопело уставился на грязного и оборванного штабс-капитана.

– Борис! Вот так встреча! Так это ты нас спас? А то твои казаки все – Нелюбов, да Нелюбов, я и не подумал, что это ты! Знакомьтесь, господа, Борис Нелюбов, мой товарищ по Николаевскому училищу, самый бесшабашный юнкер из всего нашего выпуска, а это мои собратья по несчастью, поручик Сухонин и прапорщик Варенцов.

Борис по очереди пожал руки поручику и прапорщику, которые выглядели ничуть не лучше штабс-капитана, но обрадовались встрече не меньше его.

По дороге в избу, которую Борис определил как штабную, Щербицкий рассказал о том, что XV армейский корпус генерала Мартоса, в котором он командовал батальоном, понес тяжелые потери в боях за Мулен. Город они не взяли, а когда в тыл ударили немцы, обе дивизии корпуса, 6-я и 8-я, были практически уничтожены. Генерал Мартос, по-видимому, погиб, а о командующем ничего неизвестно. Два дня назад Самсонов приехал в штаб корпуса, да там и остался, а когда начали отступать, то была такая каша, что Щербицкому даже сейчас вспоминать стыдно.

– Вот скажи, Борис! Как такое могло случиться, что мы оказались разбиты? Мой батальон весь лег, а ни на шаг не отступил. Меня в траншее немецкий снаряд почти похоронил, спасибо солдатам, не бросили, откопали! Пришел в себя, вижу, они все восемь оставшихся в живых вокруг меня собрались, а немцы рядом стоят и решают, что с нами делать, – сейчас расстрелять или после обеда. Я не выдержал такого издевательства и говорю: «Я – офицер русской армии, немедленно позовите командира», – так они на меня глаза вытаращили, как будто обезьяна заговорила.

Нелюбов с сочувствием взглянул на Щербитского, в глазах которого мелькнули слезы горечи. В Николаевском училище их койки располагались по соседству, и молодые люди, обладая схожими характерами, довольно быстро сдружились. И теперь, вспомнив, как Дмитрий, зачастую не задумываясь о последствиях, выступал на стороне задиристого приятеля в стычках с юнкерами старшего курса, Борис Нелюбов опять испытал то полузабытое чувство товарищества, которое с годами у людей, которые больше всего на свете ценят верность и мужскую дружбу, немного притупляется, но целиком и полностью не исчезает до конца жизни никогда.

В штабной избе Борис распорядился, чтобы офицеров покормили, сам же достал трофейную карту Восточной Пруссии и, не отрываясь, долго смотрел на нее, как будто она могла дать исчерпывающий ответ на вопрос, который с недавнего времени мучил поручика: как теперь пробираться к своим, пополнив отряд буквально свалившейся с неба пехотой?

VI

Сообщение Верховного главнокомандующего генерал-адъютанта Николая императору Николаю II от 19 августа / 1 сентября 1914 г.

О причинах катастрофы 2-й армии генерала Самсонова

ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ

Командированный главнокомандующим генерал-квартирмейстер Северо-Западного фронта ген. Леонтьев приехал с роковой вестью: XIII и XV корпуса, части XXIII, а именно – 2-я дивизия и Кексгольмский полк, были окружены и погибли.

Ген. Самсонов при отступлении застрелился, командир XV корпуса ген. Мартос и весь штаб, за исключением начальника штаба, убиты, также убит начальник штаба XIII корпуса ген. Пестич.

О командире корпуса ген. Клюеве сведений нет. Лейб-гвардии Литовский полк уцелел, понеся большие потери от огня тяжелой артиллерии, действия которой до сих пор, где бы она ни появлялась, имеют решающее значение, так как у нас средств борьбы с ней мало. Из состава 3-й Гвард. дивизии Петербургский полк уцелел, а Волынский, по-видимому, не успел принять участия в бою.

I и VI арм. корпуса, по имеющимся у меня до сих пор сведениям, в этом бою не пострадали. Им дана директива отходить, сближаясь, на линию Млава, Хоржеле.

1-й армии указано в зависимости от обстановки отходить на линию Инстербург, Ангербург, всемерно стремясь в будущем войти в связь с оставшимися корпусами 2-й армии…

При первом моем свидании с ген. Жилинским он высказал, что недоволен распоряжениями покойного ген. Самсонова, на что мною было предложено его сменить. Ген. Жилинский тогда попросил повременить.

Причины катастрофы 2-й армии – отсутствие связи между ее корпусами, своевольный перерыв телеграфного сообщения покойным командующим 2-й армией со штабом. Последний, со своей стороны, хотя и принял меры для восстановления связи, но неудачно.

Кроме того, у меня есть основания предполагать, что штаб фронта некоторые известные обстоятельства от меня скрывал, надеясь их поправить. Тем не менее, Ваше Величество, всецело беру ответственность на себя.

На австрийском фронте упорные бои продолжаются.

Генерал-адъютант Николай

На Восточную Пруссию опустилась ночь. Нелюбов вместе с Усовым проверили посты и возвратились в штабную избу. Зная педантизм немцев, Борис надеялся, что ночь пройдет без приключений, но перед рассветом из деревни надо было уходить. Но куда? На сравнительно небольшой площади сосредоточено столько германских частей, что пройти незамеченными теперь вряд ли удастся.

Офицеры после незамысловатого ужина дымили папиросами, что-то оживленно обсуждая. Борис молча присел рядом и прислушался.

– Наши трехдюймовки против их «чемоданов», что слону булавка, – продолжил спор артиллерист Сухонин, начатый еще до прихода Нелюбова.

– Моя батарея три раза выходила из-под огня, а в четвертый раз не успела, после первого залпа нас и накрыло. У них даже на бронепоездах десятидюймовки стоят, сам видел, попробуй достань такого! Он, как Фигаро, минуту назад здесь был, а через час из-за соседнего леса лупит. – Сухонин в отчаянии махнул рукой. И, повернувшись к Борису, пояснил:

– Нас через станцию гнали, что в семи верстах отсюда, так я видел тот бронепоезд, что мою батарею с землей сровнял. Красавец. Нам бы пару таких, да все эта немецкая колея, будь она неладна… У нас и снарядов-то наперечет было, наши вагоны на границе застряли, а на лошадь много ли нагрузишь.

– А что, господин поручик, раз вам так понравился немецкий бронепоезд, давайте его угоним? – Борис с улыбкой смотрел на Сухонина, который удивленно молчал, не понимая, шутит Нелюбов или говорит серьезно.

– Как угоним? – растерянно произнес Варенцов. – Это же не лошадь!

– Очень просто, он наверняка под парами стоит, сядем да поедем, – Борис положил на стол карту, приглашая офицеров принять участие в обсуждении.

– Я несколько суток с казаками по немецким тылам рыскаю. Плотность войск такая, что мы и десять верст не пройдем, как нас обнаружат. И через полчаса, господа, ждет нас или славная смерть на поле брани, или плен. Хотя… я предпочел бы первое.

Сухонин и Варенцов на последние слова Нелюбова смущенно потупили взор, вспомнив собственные злоключения, а Щербицкий неожиданно рассмеялся:

– А ведь правду сказал в училище наш ротный! Не бывать Нелюбову генералом, у него страх, как инстинкт самосохранения, напрочь отсутствует. Первая же война его и прославит, и погубит…

Борис немного поморщился совершенно некстати прорвавшейся веселости Щербицкого, понимая, однако, что позор плена не может пройти для русского офицера даром, и его новые товарищи, если, конечно, останутся живы, никогда не забудут те часы, которые провели в качестве беспомощных и бесправных людей, именуемых военнопленными.

Целую ночь офицеры вырабатывали план операции. Недостаток исходных данных о количестве войск на станции особенно беспокоил Сухонина и Варенцова. Там запросто мог оказаться целый полк, а сто тринадцать человек, даже будь они все, как один близкие родственники Геракла, с противником, численность которого превышает атакующих в десятки раз, справиться были просто не в состоянии. Но идею Нелюбова горячо поддерживал Щербицкий, а хорунжий, который не участвовал в обсуждении и только молчал да слушал, когда его спросили, что думает он о захвате станции, бронепоезда и вообще об этом плане, пожал плечами и, посмотрев на Нелюбова, пробасил:

– Мои казачки с господином поручиком хоть к черту в гости идти готовы! Да и за станишников, что немчура из пулемета положил, поквитаться охота…

– Больно ретивы твои казачки! Ни одного немца в живых не оставили! Сейчас хоть что-нибудь знали, а то как слепые котята в темной комнате. – Не удержался от упрека Варенцов. И Борис, который в первую очередь сетовал на себя за то, что перед боем не дал распоряжение казакам взять языка, вслед за Усовым промолчал и тоже опустил глаза. Что теперь обвинять донцов, которые лютовали в деревне, мстя за гибель своих товарищей!

Раннее августовское утро выдалось беспокойным и суетливым. Задача была определена и доведена до каждого солдата. Казаки, за ночь приведя себя в порядок и похоронив убитых однополчан, тепло прощались с освобожденными из плена соотечественниками и готовились выступить к месту засады около станции, которое офицеры, следуя захваченным в деревне немецким картам, определили как наиболее перспективное.

Убедившись, что остатки сотни готовы к маршу, Усов, направился к Нелюбову, который, переодетый в форму немецкого солдата, стоял рядом с построенной шеренгой «пленных» и прилаживал к трофейной винтовке «маузера» штык-нож. Покрутив густой ус, хорунжий, как всегда окая и гэкая, прогудел своим низким рокочущим басом:

– Вы, ваше благородие, если что – сообщите в полк, мол, не посрамил Аким Усов своей фамилии. В полку наших станичников много, авось кто жив останется, вернется, моим пацанам расскажет, как отец воевал!

Борис бросил взгляд на огромного казачьего офицера, который без тени смущения смотрел на него и, понимая ненужность слов, молча кивнул. А Усов, посветлев лицом, словно получил причастие от батюшки, расправил плечи и, круто развернув коня, громко подал команду:

– Сотня! За мной, рысью, а-арш!

Проводив взглядом остатки потрепанной казачьей сотни, Нелюбов подошел в Щербицкому, который в форме немецкого офицера, поигрывая стеком, вживался в роль, неторопливой походкой прохаживаясь по двору.

– Ну что, господин поручик? Покажем немцам, как воюют русские офицеры? – Дмитрий Щербицкий с момента освобождения из плена, пребывал в прекрасном расположении духа, которое не смогли потушить, ни бессонная ночь, ни хмурое лицо Нелюбова, ни предстоящая операция.

– Мы-то с тобой покажем, да и казачков моих немцы разозлили всерьез. – Борис вплотную подошел к Щербицкому и понизил голос до полушепота:

– Из тех, кого вместе с тобой освободили, половина раненых! А они зубы сцепили и, как попугаи, мне одно и то же: «Никак нет! Все в порядке! Здоров, вашбродь!» – Нелюбов, не поворачиваясь, легким наклоном головы указал на солдат, которых в колонну по трое строили Варенцов и Сухонин, так же, как и Нелюбов, переодетые в немецкое обмундирование. – И придется им сейчас идти без оружия; и драться только тем, что за пазуху спрячут, да в бою отобьют.

Щербицкий, который до этого внимательно слушал товарища, вдруг неожиданно перевел взгляд в сторону околицы деревни, и Нелюбов, мгновенно обернувшись, увидел одинокий автомобиль и клубы пыли, которые, как гигантский шлейф, тянулись за ним следом.

– Языки в гости пожаловали! Ты наших предупреди, чтоб горячку не учинили, а я их встречу! – сверкнув глазами, отрывисто, как команду, бросил Борису штабс-капитан, и уверенной походкой направился к подъезжавшему автомобилю.

Борис, приблизившись к Сухонину и Варенцову, которые, замерев, напряженно смотрели на внезапно появившихся немцев, непроизвольно провел рукой по карманам, где лежали револьверы, и тихонько сказал обоим, так, чтобы слышали только они:

– Одного берем живым, остальных – как придется.

Старшим офицером оказался немолодой, лет пятидесяти, полный майор, который, высокомерным кивком ответив на приветствие Щербицкого, кряхтя вылез из машины и в сопровождении своего денщика и переодетого русского штабс-капитана направился к готовой к маршу колоне.

– Вам что, нечем заняться, господин обер-лейтенант? – майор неприязненно посмотрел на Дмитрия и пафосным жестом указал на лес, за которым в отдалении грохотала канонада.

– Там гибнут лучшие сыны Германии! Этих русских свиней надо расстреливать на месте, а не гнать в тыл, чтобы великая немецкая нация кормила и поила этих скотов!

– Но господин майор! Они же безоружные! И… среди них много раненых! – Щербицкий недобро смотрел на полного майора, но тот, не замечая ярости, блеснувшей в глазах Дмитрия, и словно не слыша возражений, продолжал:

– Расстрелять! Здесь и сейчас! Дайте команду солдатам установить пулемет, – майор, небрежным жестом показал на колодец, который находился в метрах тридцати и, словно только сейчас заметив недовольное лицо Щербицкого, закричал так, что Борис невольно вздрогнул и обернулся на стоящих в оцепенении русских солдат – вдруг кто понимает по-немецки.

– Я приказываю! Расстрелять!!! Я хочу видеть, как подохнут эти выродки!.. Мы будем без жалости уничтожать всех русских, которые плодятся, как тараканы в помойной яме… – майор вдруг замолчал и удивленно уставился на плетеную рукоятку офицерского стека, торчащую у него из груди и через секунду, переведя взгляд на Щербицкого, медленно осел на землю, а Дмитрий тем временем, выхватив из поясной кобуры браунинг, приставил его ко лбу совершенно опешившего денщика.

Шофер майора оказался на удивление прытким. Едва заметив, как его начальник рухнул на землю, он пустился бежать, пригибаясь и петляя, как заяц и, когда Варенцов и Сухонин вскинули к плечу трофейные карабины, ловя на прицел шустрого немца, Нелюбов пробормотал с досадой:

– Зачем побежал дурак! Поднял бы руки, может, жив остался.

VII

В Первую мировую войну Россия вступила, имея прекрасные полки, посредственные дивизии и слабые армии. Поражение в Русско-японской войне мало чему научило людей, которые отвечали за боеспособность армии. Рабская психология продолжала главенствовать в сознании большинства высших офицеров. Услужливо-покорное повиновение вышестоящему командиру и презрительно-высокомерное отношение к нижним чинам разлагающе действовали не только на офицерский корпус, но и на основную силу Российской империи – простого солдата.

В любой армии мира приказ Главного командования в боевых условиях всегда стоит выше всех социальных норм и законов вместе взятых. Когда вокруг льется кровь, и своя, и чужая, когда цена человеческой жизни измеряется пройденными километрами или взятыми у неприятеля населенными пунктами, особенно остро обнажаются недостатки лидеров всех масштабов. И если в мирной обстановке глупость или некомпетентность командира может обернуться тяжелой и бесполезной работой и привести к неоправданным лишениям или увечью солдат, то на войне это зачастую влечет за собой невосполнимые потери. Хотя… Многие генералы привыкли считать, что в России мужик никогда не переведется: «А коль станет трошки меньше, так бабы еще нарожают».

На станции царила утренняя суета. Недалеко от неказистой бревенчатой избы с немецким флагом над входом, которая и являлась вокзалом, дымили две полевые кухни, и едва проснувшиеся немецкие солдаты с живым интересом поглядывали на них, ожидая команду к приему пищи.

Впереди колоны русских «военнопленных», развалившись на заднем сидении захваченного автомобиля, ехал Дмитрий Щербицкий. Он категорически не захотел расставаться с трофеем, аргументированно доказав, что такое его комфортное передвижение будет не только больше соответствовать реальности картины, но и позволит взять с собой пулемет, который существенно увеличит огневую мощь группы.

Прапорщик Варенцов оказался единственный, кто мог управлять автомобилем и, поменяв каску солдата на фуражку шофера и немного поворчав на запущенность техники, все же уселся за руль.

Борис с винтовкой наперевес шел позади колоны «пленных», и бронепоезд, который, как и ожидалось, занял весь главный путь, увидел последним.

При подходе на них никто не обратил внимания. Слишком буднично и обыденно выглядела колона, и Нелюбов, наблюдая за реакцией немецких солдат, прочитал на их лицах только благодушное удовлетворение; еще одни русские сдались в плен, познав силу германского оружия.

Мощный паровоз, надежно закрытый тяжелыми броневыми листами и расположенный прямо посередине этого уродливого железного чудовища, неторопливо пыхтел, а распахнутые настежь литые железные двери боевых отделений хищно поглощали ящики с боеприпасами.

Нелюбов посмотрел на часы. До начала атаки остались считанные минуты! «И если Усова с казаками до сих пор не обнаружили, то можно считать, с первой задачей, основная цель которой была „внезапность“, мы справились», – удовлетворенно подумал поручик.

Щербицкий тем временем, не доехав метров сто до бронепоезда, остановил колону и, не обращая внимания на глазевших вокруг немецких солдат, принялся громко отчитывать переодетого Сухонина, который, подбежав к автомобилю, замер по стойке смирно и подобострастно «ел» глазами начальство.

– Ну, где же Усов с казачками, может, случилось что? – с тревогой оглядывался Нелюбов, и вдруг, словно отвечая на вопрос поручика, на опушке леса показались всадники и, рассыпавшись в редкую линию, устремились к станции.

Несколько секунд прошли в гробовом молчании. И немцы, и русские замерли, зачарованные неожиданным зрелищем.

– Русские казаки! Русские казаки! – стали раздаваться крики опомнившихся немцев.

А казаки, поблескивая волчьим оскалом, пригнувшись к самой холке коней, быстро сокращали расстояние между опушкой леса и станцией. Ярость и бесшабашная удаль, которая даже на таком расстоянии читалась в каждом движении всадников, буквально парализовала германских солдат. И они, широко раскрыв глаза, смотрели, как флюгера на пиках, словно десятки маленьких знамен, грозно развеваясь на ветру, становились все ближе и ближе.

Борис, коротко отдав команду своим бойцам, с которыми должен был произвести захват бронепоезда, бросился к ближней платформе.

Рядом протарахтела пулеметная очередь. Это Щербицкий, уложив пулемет на откинутое лобовое стекло своей машины, выпустил длинную очередь вдоль бронепоезда, отсекая бросившихся к нему немцев.

А тем временем казаки, сократив расстояние до броска гранаты, на полном скаку стали перехватывать пики и метать их в растерянных немцев.

– Молодец, хорунжий! Сообразил! При любом раскладе лишнее имущество теперь окажется либо обузой, либо не понадобится уже никогда! – зная бережливость казачков, одобрительно отметил Борис и, схватившись за поручни открытой железной двери бронепоезда, рывком заскочил внутрь.

В эти первые минуты неожиданного нападения удача оказалась на стороне атакующих. У страха, как известно, глаза велики. Многие немецкие солдаты, решив, что станция оказалась на пути рейда русской казачьей части и на них наступает целая дивизия, побросали оружие и побежали в противоположную от станции сторону, стремясь укрыться в лесу. Чем и воспользовались «пленные» русские солдаты во главе с Нелюбовым и Сухониным, практически беспрепятственно проникнув в бронепоезд.

Быстро уничтожив немногочисленную прислугу двух передних бронированных вагонов, Нелюбов расставил солдат по огневым точкам с приказом вести огонь только над головой атакующих казаков.

Через минуту Борис уже бежал к паровозу, где должен был быть прапорщик Варенцов.

Но с паровозом все получилось не так гладко.

Когда Нелюбов заскочил в отделение, где располагаются машинисты, то увидел настоящее поле битвы, усеянное трупами паровозной бригады и русских солдат. А рядом с топкой, зажимая левой рукой наспех перевязанное простреленное бедро, лежал прапорщик Варенцов и целился в Нелюбова из револьвера.

Разглядев переодетого поручика, он облегченно выдохнул, и опустив наган прошептал:

– Мы только сунулись… а они нас в упор… всех… как мишени расщелкали!

– Рана тяжелая? Навылет? Управлять паровозом можешь? – Борис лихорадочно пытался сообразить, кем заменить раненого прапорщика.

– Не знаю. Ты видишь, из наших никого не осталось!.. Я пока здесь полежу, а ты пришли несколько человек, я им буду говорить, что делать… Как-нибудь управимся, – Варенцов попытался было улыбнуться, но улыбку свело судорогой, и Борис подумал, что прапорщик в любую секунду может потерять сознание от боли.

Рядом неожиданно гулко ухнуло, и корпус бронепоезда, приняв на себя отдачу орудия, конвульсивно содрогнулся.

– Давай, Нелюбов! Давай!.. Время дорого!.. Вон уж Сухонин начал… Щас немчура очухается и перестреляет нас всех, как моих машинистов.

– Возьми наган, он полный! Я сейчас вернусь, – Нелюбов положил на колени Варенцова свой револьвер и, не оглядываясь, соскочил с паровоза.

А сражение на станции достигло своего апогея.

Немецкие солдаты уже опомнились от неожиданности, и их действия стали приобретать угрожающую осмысленность. Германская кавалерия, которая располагалась около станции, перестроилась в боевой порядок и начала теснить казаков, стройные ряды которых, под напором превосходящих сил неприятеля стали распадаться на небольшие островки локальных сражений.

Почти вплотную к паровозу, отделенные только вагоном со срезанной крышей, доверху наполненном углем и дровами, на открытой платформе размещались два тяжелых орудия, захват которых был поручен артиллеристу Сухонину. И сейчас, когда они начали стрелять, Нелюбов от греха подальше перезарядил трофейную винтовку и полез на платформу, лелея надежду, что здесь все-таки свои.

Неожиданно ближняя мортира со страшным грохотом изрыгнула столб пламени, и Борис, зажав руками уши, буквально скатился под ноги улыбающемуся Сухонину.

– Как у вас дела? Потери большие? – Борис удивленно потряс головой; он почти ничего не слышал.

Сухонин понимающе ухмыльнулся, оглянулся назад и, соорудив руками что-то замысловатое, из чего Нелюбов с большим трудом разобрал команду, – «делай, как я», открыл рот и, зажав руками уши, быстро присел. Борис сделал то же самое и тут же почувствовал, как под ногами вздрогнула стальная плита, и различил упругий голос выстрела.

– Ну, как? Теперь легче? У нас, у артиллеристов, так говорят – клин клином вышибают! – услышал он голос Сухонина.

Борис опять потряс головой, слух почти вернулся.

– Ну, так что у вас? Потери большие? – на всякий случай Нелюбов повторил вопрос.

– Один легкораненый, я его на дальномер поставил. Сейчас со мной восемь, остальные в погребе, – Сухонин кивнул на соседнюю платформу. – Борис Петрович, уходить нужно, у немцев две батареи на подходе, если развернут, от нас одни воронки останутся.

Сухонин протянул Нелюбову бинокль, и вдруг опять замахал руками, показывая, что сейчас раздастся выстрел. Борис едва успел заткнуть уши. Переждав, пока стихнет грохот, он припал к окулярам и только теперь разглядел полную картину развернувшегося сражения. Ближняя улица, на которой имелось только восемь домов, была полностью очищена от неприятеля, но на противоположной окраине скопилось не меньше батальона немецкой пехоты. И, судя по решительному виду снующих туда-сюда офицеров, эта пехота готовилась к атаке.

Казаки Усова, выполнив основную задачу выбить немцев с параллельной бронепоезду улицы, сумели-таки отбить первую атаку германской конницы и теперь хоронились с другой стороны деревни, за сараями и домами, и, по-видимому, готовились контратаковать. Среди них Нелюбов заметил Щербицкого, который верхом на буланом жеребце что-то горячо доказывал Усову.

– Вырвался на свободу, теперь с коня не сгонишь, – недовольно пробомотал поручик, вспомнив, как Щербицкий завидовал друзьям-кавалеристам, горько сожалея, что после училища из-за травмы позвоночника попал в пехоту. Переведя взгляд на столб пыли, который поднимался верстах в трех, Нелюбов вдруг заметил спешащую к станции германскую кавалерию:

– Ух, ты! – Борис удивленно присвистнул, – Да там не меньше трех тысяч сабель?!

– И две батареи гаубиц, чуть левее. Было три… Я одну уничтожил… – не выдержав, похвалился Сухонин.

– Андрей Ильич! Через пять минут отходим, и… пошлите, пожалуйста, на паровоз двух человек. У Варенцова все не так гладко, как у вас. Наша паровозная команда перебита, а прапорщик серьезно ранен.

– А вы?

– Я к Варенцову, а потом к казакам. Меня не ждите, я хочу выводную стрелку проверить, а то загонят в тупик и расстреляют, как в тире.

Варенцов лежал в той же позе.

– Ну что? Как там дела? – заметив Нелюбова и двух пришедших с ним солдат, с надеждой спросил прапорщик.

– Через пять минут выступаем. Оставаться на станции больше нельзя, на подходе два полка улан, – про гаубицы поручик решил промолчать.

– А вы?

– Я к казакам, а то они без меня всех немцев порубают, – попытался пошутить Нелюбов, заметив тревожный взгляд Варенцова. – Держись, Василий Николаевич! Меня не ждите, я вас потом нагоню.

Соскочив с бронепоезда, Борис заметил вороную кобылу, которая, потеряв всадника, нервно оглядывалась, словно ища спасения от грохота близких выстрелов, и, когда обрадованный Нелюбов подскочил к лошади, она доверчиво покосилась на человека, привычно вверяясь воле нового хозяина.

Оказавшись в седле, Нелюбов почувствовал себя увереннее и, не оборачиваясь на свист пуль и грохот разрывов, устремился к изготовившимся к атаке казакам.

– Отставить, хорунжий! Шашки в ножны! Господин штабс-капитан… прошу прощения… обер-лейтенант, – Борис постарался шуткой сгладить ожидаемое недовольство Щербицкого, который в отсутствие поручика решил взять на себя командование остатками казачьей сотни. – Давайте отъедем в сторону, посовещаемся.

Когда они со Щербицким отъехали на некоторое расстояние, чтобы не услышали казаки, Нелюбов вполголоса дал волю своим эмоциям:

– Не навоевался?! Решил и себя, и солдат угробить?! Уходить надо! На подходе три тысячи сабель, ты что – решил остановить их с шестью десятками казаков?

– Ты не горячись, а послушай, – Щербицкого ничуть не смутила гневная тирада поручика. – Я тут побеседовал с одним немецким офицером, так он мне поведал, что с той стороны леса, в пяти километрах, стоит кавалерийская дивизия полного состава, а эти, – Штабс-капитан кивнул на столб пыли, который стал уже заметен и отсюда. – Эти, наверное, только их авангард, и нам его необходимо отвлечь и задержать хотя бы минут на двадцать, чтобы бронепоезд успел проскочить мост!

Щербицкий улыбнулся.

– Я немного пошукал по станции и набрал с пяток пулеметов. Они тоже пригодятся. Их солдатики наши расхватали, им привычней, не твоих же казачков за пулеметы сажать. А мы… давай уж повоюем напоследок, – на том свете бог нас с тобой рассудит, кто прав, а кто виноват.

Борис посмотрел на своего приятеля, понимая, что тот все давно продумал.

Щербицкий был, конечно, прав. Если бронепоезд не сможет уйти за мост, то, не имея на пути естественной водной преграды, германская кавалерия быстро его нагонит. И тогда улан не остановят ни орудия, ни пулеметы бронепоезда. Они попросту задавят численностью.

– Выводную стрелку нужно проконтролировать и Сухонина предупредить, чтобы по мосту ударил, как проскочит, – Борис повернулся к стоящим невдалеке казакам.

– Хорунжий, возьмите двух верховых – и на семафор! Нужно проследить, чтобы бронепоезд беспрепятственно вышел на основной путь, а мы тут со штабс-капитаном вас прикроем.

Усов не двинулся с места, с любопытством глядя поручику прямо в глаза. Затем он подъехал поближе и, поправив выбившийся из-под форменной фуражки чуб, обиженно сказал:

– Никак нет, ваше благородие! Ваш приказ выполнить не могу, – Усов смешно развел руками. – Куда ж я от своей сотни? Вместе в рейд пошли, вместе и смерть примем.

Нелюбов оторопел, а Щербицкий, потянув его за рукав, прошептал:

– Оставь. Пошли вместо него урядника, а хорунжий и здесь пригодится.

Борис недовольно поморщился, словно от зубной боли, однако уступил. Хотел он сберечь жизнь хорунжего, уж больно лихой казак! Да тот через эту вот лихость сам свою судьбу и выбрал.

Бронепоезд издал длинный пронзительный гудок.

– Все! Они поехали. Пора, – Нелюбов повернулся к Щербицкому. – Нам с тобой, как видно, придется в немецкой форме драться.

– А мне в ней удобней. Поначалу примут за своего, и пока разберутся, я десяток голов срубить успею, – отозвался штабс-капитан и, оглядев товарища, усмехнулся:

– Да и ты не похож на русского казака.

Борис горько вздохнул, но ответить не успел. К нему подъехал вахмистр Ушаков и протянул поручику шашку:

– Вашбродь, не обессудьте… Хозяин ее, земляк мой, давеча погиб. Вы, вашбродь, дюже ловко шашкой владеете, дык я и подумал, пусть она еще послужит. Мы и пару револьверов вам приготовили, знаем, что вам с ними сподручней!

Борис был тронут такой искренностью заботой.

– Спасибо, вахмистр, век не забуду, – и, приподнявшись на стременах, обратился к казакам:

– Станичники! Нам удалось выбить немцев со станции и захватить бронепоезд, но теперь его необходимо сохранить, во что бы то ни стало. Наши товарищи помогут нам огнем орудий, но мы должны задержать противника до тех пор, пока бронепоезд не перейдет мост, – Нелюбов сделал паузу, оглядывая сосредоточенные лица казаков.

– Всем собраться у крайних домов. По моему сигналу, мы атакуем превосходящие силы немецкой кавалерии. Задача – задержать и отвлечь германцев от бронепоезда. Кто останется в живых, пробираться к нашим самостоятельно.

И немного помолчав, добавил:

– Храни вас бог, господа казаки! Я был счастлив служить с вами…

Сзади и чуть левее раздалась серия разрывов.

– Развернули все ж таки фрицы свои батареи, – Борис с тревогой оглянулся и увидел, как бронепоезд, огрызаясь огнем тяжелых орудий, покинул станцию и устремился к мосту.

Через несколько минут остатки казачьей сотни собрались в условленном месте. Когда до противника осталось около пятисот метров, со стороны деревни дружно ударили пулеметы, но германская конница, не обращая внимания на довольно плотный огонь, на ходу перестроилась и, развернувшись в лаву, перешла на галоп.

«Пора», – решил Нелюбов.

– Сотня! Слушай мою команду! Шашки вон! Наметом… Заходим с фланга… В атаку… Ма-а-рш!

С посвистом и гиканьем, словно на поселковых игрищах, рассыпавшись в редкую линию, казаки Нелюбова пошли в свою последнюю атаку.

Поначалу показалось, что германцы совсем не обратили внимания на этот маленький отряд, посчитав атаку горстки русских небывалой дерзостью. Но когда расстояние сократилось до двухсот метров, от основной массы немецкой кавалерии отделилась довольно большая группа всадников и, раскрываясь полукругом, начала стремительно сближаться с атакующими.

«Сабель семьсот, – на глаз определил Борис. – Много! Очень много! Ты вот наследника хотел, а теперь так и не узнаешь, кто родился. Ведь на руках даже не подержал», – отстраненно, будто бы о каком-то другом человеке, подумал Нелюбов.

Прямо на переодетого поручика, немного обогнав остальных, размахивая палашом, скакал немецкий офицер. По легкости и по тому, как тот держался в седле, Нелюбов определил в нем опытного рубаку и, выждав момент, когда немец чуть свесился вправо и приготовился к рубящему удару, прямо через голову лошади выстрелил в него из револьвера.

За мгновение, до того как врубиться в основную массу противника, Борис оглянулся и увидел веселую ярость на лице Дмитрия Щербицкого.

А затем все закружилось в круговороте смерти. Бориса Нелюбова почти сразу окружило несколько немецких всадников, которые сходу попытались достать его саблями, но поручик ловко уворачивался от косых ударов и быстро расправился с ними.

Однако численно силы были не равны, и через некоторое время Нелюбова окружило уже не меньше десятка врагов.

«Кажется, все… Не быть мне генералом», – подумал Борис, застрелив двух самых ближних к нему немецких кавалеристов.

Несмотря на трагичность минуты и близость смерти, он испытывал небывалый душевный подъем. Время словно остановилось, и Нелюбов на кураже, в эти последние мгновения призвав на помощь все свое мастерство, умение и ловкость, сумел заставить супротивников на секунду-другую отступить. Но, потеряв еще двух товарищей по оружию и по достоинству оценив опасность переодетого русского, немецкие кавалеристы быстро перегруппировались и постарались произвести новую атаку – все разом.

«Вы же так только мешаете друг другу», – веселясь, подумал поручик.

Буквально за пару секунд, расстреляв все патроны в револьвере и свалив наземь еще троих, Борис с силой швырнул бесполезное оружие в ближнего немецкого всадника. И когда тот попытался уклониться от летящего в лицо нагана, Нелюбов, чуть приподнявшись на стременах, наискось рубанул по нему шашкой и в следующее мгновение вылетел из седла, получив страшный боковой удар сзади.

VIII

В начале ноября 1914 года, когда русское командование было вынуждено отказаться от вторжения в Германию и перейти к обороне, со стороны противника последовал новый контрудар «между Вислой и Вартой». Отборные корпуса под командованием генерала Августа фон Макензена нанесли точно выверенный удар в обход города Лодзи, но, несмотря на существенное превосходство, все же не смогли выполнить поставленную задачу, а именно: уничтожить V Сибирский армейский корпус генерала Сидорина.

На ходу перегруппировавшись, Макензен развил наступление на линии Гнезен-Торн, во фланг и тыл главным силам русской армии, находящейся на левом берегу Вислы.

Через неделю, после тяжелых и ожесточенных боев, правое крыло русской армии у города Лодзь было почти отрезано от основных сил, и только вовремя переброшенные подкрепления из Варшавы, да тяжелое положение, в которое попала группа генерала фон Шеффера-Бояделя, заставили генерала Макензена оттянуть назад свои совершавшие обход войска и приостановить наступление.

Однако в Петрограде эти события воспринимали совершенно иначе. 13 ноября вечерние газеты сообщили, что наше наступление развивается успешно и на фронт посланы поездные составы для эвакуации нескольких десятков тысяч пленных.

Приближалась зима, и к концу ноября маневренная война закончилась. От Балтийского моря до Румынии установился сплошной фронт, и многим в России стало ясно, что близкого конца войны теперь ожидать не приходится.

30 ноября 1914 года командир отдельной гвардейской кавалерийской бригады генерал-майор Густав Карлович Маннергейм получил тридцатидневный отпуск по болезни – дал о себе знать хронический ревматизм, который в последнее время все чаще беспокоил Маннергейма. Приехав в Киев на штабном автомобиле, генерал Маннергейм с удивлением узнал, что в связи с острейшей нехваткой вагонов места первого класса стали большой редкостью и их необходимо заказывать заранее.

«Ничего не поделаешь, поеду во втором», – решил Густав Карлович и, отправив ординарца покупать билеты, пошел прогуляться по городу.

Барон Маннергейм любил Киев. Во время службы в 15-м Драгунском Александрийском полку в конце прошлого века, тогда еще поручик, Густав Маннергейм довольно часто бывал в Киеве и по служебной надобности, и по личным делам. Многочисленные приятели и знакомые, свидетели его бурной молодости, многие из которых до сих пор проживали в городе, изредка писали барону и звали в гости, но Маннергейм ни с кем из них не возобновлял прежних отношений. Но не потому, что считал эти отношения бесполезными или ненужными; все осталось в прошлом, и незачем портить тот ни с чем не сравнимый аромат молодости, который иногда витал в воздухе в те редкие минуты, когда Маннергейм вспоминал былые кутежи с киевскими приятелями.

Вернувшись на вокзал после непродолжительной прогулки по Киеву, Густав Карлович увидел, что поезд на Москву давно подан и можно занимать места. Прощаясь с адъютантом штаб-ротмистром Скачковым, в глазах которого генерал прочел невысказанную обиду, что того не взяли с собой, Маннергейм договорился о времени и месте, куда адъютант должен прибыть для встречи своего командира из отпуска и, дождавшись доклада денщика Кубанова, что все вещи погружены в поезд, направился в свой вагон.

В купе, в котором надлежало ехать генералу, уже расположились два его попутчика: похожий на профессора невысокий старичок и неряшливый молодой человек в сером засаленном пальто.

Заметив генерала, старичок, поднявшись во весь свой незначительный рост, с элегантным поклоном головы отрекомендовался профессором филологии Московского университета Бирюковым, и, повернувшись к молодому человеку, с легкой усмешкой (так показалось Маннергейму) представил его Михаилом Афанасьевичем Булгаковым, молодым литератором из Киева.

В глазах юноши Маннергейм заметил гордость, вызов и сарказм и подумал, что, наверное, его появление прервало какой-то спор, который происходил между его соседями, и, с интересом поглядывая на эту странную пару, стал ожидать продолжения, впрочем, недолго.

– И все-таки, Михаил Афанасьевич, что же вы предпочитаете: прозу или стихосложение? – словно в продолжение разговора, обратился к молодому человеку профессор Бирюков. При этом он так весело посмотрел на Маннергейма, что генералу на секунду показалось, что он хотел ему подмигнуть.

– Я не ограничиваю свою деятельность чем-то определенным, – с достоинством парировал молодой человек и, принимая молчание попутчиков за предоставленную возможность изложить свои взгляды, продолжил:

– Сегодня, когда вместе со своими консервативными взглядами ушли в прошлое Толстой, Достоевский и Чехов, нас, молодых литераторов, ждет великое будущее. Копание в чувственной эстетике и порывах души – это удел писателей прошлого века. Для нового поколения важна динамика сюжета и непосредственное действие, а сантименты сейчас никого не интересуют. – Он обвел взглядом своих спутников и с удовлетворением заметил, что его слова произвели некое впечатление.

– Но, к сожалению, нас не все понимают. Я вот недавно закончил повесть, принес издателю, а он мне заявил, что я написал банальную вещь! Представляете, господа! Так и сказал, герой, мол, сер и неинтересен, а сюжет избит и безвкусен!

– А о чем повесть? – не удержался Маннергейм. – Если это, конечно, не секрет.

Молодой литератор полез в свой портфель и с необычайным волнением достал оттуда толстую тетрадь, но открывать ее он не стал и положил рядом с собой на сиденье.

– Мой главный герой – сыщик уголовной полиции, который расследует дело об убийствах проституток. У него есть невеста, скромная девушка, и они вот-вот должны пожениться. Но неожиданно его невесту находят мертвой, и потом выясняется, что она тоже была проституткой.

Маннергейм удивленно посмотрел на своего спутника.

– Но позвольте? Разве у нее не было желтого билета? – профессор с сомнением пожал плечами.

– В том-то и дело, что не было! Она втайне от всех занималась проституцией, об этом никто не знал, даже ее сыщик, а когда узнал, то сам девушку и убил, потому что не смог пережить многочисленных измен… А издатель не поверил. – Молодой человек обиженно хмыкнул. – Вот послушайте, господа, какую рецензию мне отписал его редактор! – он вытащил из тетради свернутый листок:

– «Милостивый государь! К моему великому сожалению, я не могу опубликовать вашу повесть, так как она описывает абсолютно невозможные события, происходящие в жизни совершенно нереальных людей. Герои вашего произведения непоследовательны и истеричны. Глубины чувств нет. Логика в их действиях, как и во всем произведении, совершенно отсутствует, они ведут себя, как бессердечные манекены». – Молодой литератор с детской обидой в глазах посмотрел на профессора и генерала и, не замечая появившейся у обоих иронии, продолжил чтение:

– «С литературной точки зрения, ваша повесть также содержит множество существенных изъянов. Предложения просты и незамысловаты. Изложение событий отличается примитивизмом, а кое-где мысль совершенно теряется и ускользает не только от читателя, но и от самого автора…» – молодой человек потряс листком. – Вот, господа, каково он мне отписал!

Старичок-профессор с улыбкой пожал плечами:

– Обратитесь к другому издателю, к третьему, к четвертому. Сейчас всех печатают.

– Уже обращался, – молодой человек вздохнул.

– Сюжет у вас действительно своеобразный, – профессор посмотрел на Маннергейма, словно ища одобрения и поддержки. – Слишком все приземлено и немного гадко. В наше время к женщинам, в которых были влюблены, относились как существам возвышенным и, можно сказать, даже бестелесным. Маленькая ножка в изящной туфельке заставляла сердце воздыхателя биться в несколько раз быстрее. А сейчас все по-простому, нет той романтической любви, которая превращает обычного человека в средневекового рыцаря.

– Наше поколение в основной своей массе состоит из материалистов и не признает платонической любви. Близость между мужчиной и женщиной – такой же естественный процесс, как еда… и другие природные действия, – нахохлился литератор.

Профессор Бирюков усмехнулся.

– Только вы эти другие природные действия почему-то не выставляете на всеобщее обозрение и не говорите о них на каждом перекрестке. О плотской же любви заявляете открыто, да еще и литературой называете.

Молодой человек стал похож обиженного котенка, которого ткнули мордочкой в уксус.

– Да. О других природных действиях не говорим… и не выставляем, но и от любви не страдаем и не бросаемся под поезд, как ваша Анна Каренина…

– Напрасно вы отрицаете классиков, – Бирюков с сожалением посмотрел на своего молодого соседа. – Они наша душа… наше будущее…

Бирюков вдруг несколько оживился.

– А хотите совет?

– Если вы о том, как переделать мою повесть, то я и сам справлюсь… – молодой человек упрямо поджал губы и отрицательно покачал головой.

– Да бог с ней, с вашей повестью… – профессор несколько пренебрежительно пожал плечами. – При определенной настойчивости, ее, так или иначе, все равно напечатают. Я о другом… попробуйте выбросить из головы общепринятые стереотипы, и писать только для себя…

– Как это, для себя? – юноша изумленно уставился на Бирюкова. – А издатели, мода? Это же будет не интересно!

Бирюков одобряюще улыбнулся.

– Если, то что вы напишете, будет интересно вам, то через некоторое время это станет вызывать интерес и у других…

– Ну, я не знаю, мне всегда казалось… – молодой человек вдруг замолчал, словно пораженный этой новой для него мыслью. А профессор Бирюков заметив, что его слова попали в цель, довольно улыбнулся и, подмигнув Маннергейму, как ни в чем не бывало принялся смотреть в окно.

Генерал Маннергейм закрыл глаза. Он искренне жалел своего молодого соседа, который, отвергая романтическую влюбленность и не принимая классическую литературу, так и не уяснил, что литератор – это не банальный статист каких-либо фактов и событий. И простой пересказ истории, с пикантными сценками – это еще не литература. Барон вспомнил, как в юности, во времена учебы в Беекском лицее, его поразило отношение древних римлян к писателям и поэтам. Наиболее одаренных сочинителей, независимо от сословия и положения, римляне безоговорочно приравнивали к высшей знати, давая им привилегии патрициев, а талантливых скульпторов и художников все равно считали простыми ремесленниками.

Заметив, что генерал перестал участвовать в разговоре, его соседи прекратили спор и больше до самой Москвы так его и не возобновили, чему Маннергейм был только рад.

В Москве, у родственников, где остановился Маннергейм, он получил два письма, которых с нетерпением ожидал все последние дни, и, прочитав, тут же сел на ближайший Петербургский поезд.

На этот раз в северную столицу он отправился в отдельном купе.

В Петербурге (Маннергейм так и не смог привыкнуть к новому названию) он намеревался провести не более трех дней и с вокзала сразу же направился в гостиницу «Европейская».

Эта гостиница всегда нравилась барону своими изысканными интерьерами и чопорной аристократичностью. После разрыва с женой, бывая в столице только по долгу службы, Маннергейм довольно часто останавливался в «Европейской», где персонал хорошо изучил привычки и пристрастия генерала. И сейчас, после возвращения с фронта, барону было вдвойне приятно – не успел он заселиться номер, как ему принесли чашечку его любимого турецкого кофе, а на столе в гостиной установили вазу с экзотическими фруктами, до которых он был большой охотник.

Будучи на фронте и собираясь в отпуск, Маннергейм запланировал в Петербурге встречу, от результатов которой во многом зависела не только дальнейшая судьба генерала, но, может быть, и сама жизнь; хотя для себя Маннергейм решил до поры до времени не драматизировать ситуацию. Он слишком привык полагаться на свое природное чутье, которое никогда его не подводило. Но недавние, довольно странные события, которые с пугающей регулярностью происходили вокруг Маннергейма, просто требовали принятия каких-либо контрмер.

Встреча была назначена 7 декабря в восемь часов вечера, в ресторане гостиницы «Европейская», где были очень удобные кабинеты, которые как нельзя лучше подходили для приватной беседы. По приезде, забронировав один из таких кабинетов и отправив посыльного к участникам рандеву с подтверждением прежних намерений, барон Маннергейм начал испытывать не свойственные ему сомнения. Обычно, приняв решение и начав действовать, он уже не колебался; ставки сделаны, рубикон пройден; впереди цель – позади сомнения. Но сейчас все вдруг стало казаться ему иначе, потому что сегодня он намеревался открыть тайну, которую четырнадцать лет назад поклялся унести с собой в могилу.

В назначенный час барон спустился в ресторан и, узнав у распорядителя, что его ожидают двое важных военных, уверенно направился в отведенный кабинет.

Участников встречи кроме Маннергейма было еще двое: Владимир Николаевич Воейков и Александр Иванович Сиротин. Оба старые товарищи барона со времен учебы в Николаевском Кавалерийском училище.

Первый из них, Владимир Воейков, учился на одном курсе с Маннергеймом; в казарме их койки стояли рядом, и юнкер Маннергейм во время учебы всегда был уверен, что рядом есть надежный товарищ, на которого можно положиться в трудную минуту.

В начале войны барон Маннергейм узнал, что генерал Воейков назначен дворцовым комендантом государя императора, поспешил отправить телеграмму, в которой поздравил старого друга и выразил желание встретиться, чтобы обсудить одно довольно щекотливое дело. Но прошло почти пять месяцев, прежде чем Владимир Воейков и Густав Маннергейм сумели наконец договориться о времени и месте встречи: слишком хлопотной и непредсказуемой была должность дворцового коменданта Российского императора, да и постоянное участие Маннергейма в боевых действиях на Западном фронте мало способствовали встрече.

Полковник Генерального штаба Александр Иванович Сиротин тоже учился в Николаевском училище, но только на курс младше. Поздний и единственный ребенок богатого землевладельца, крайне избалованный своими стареющими родителями, Сиротин стал личным «зверем» «корнета» Маннергейма, который таким своеобразным образом взял покровительство над своенравным и задиристым юнкером, каким был молодой Сиротин.

Нужно сказать, что в Николаевском училище во все времена царили особые нравы. Старшие юнкера именовали себя «корнетами» и жестоко притесняли младший курс, воспитанников которого они называли «зверьми». Глумление старших над младшими, ставшее жестокой традицией, иногда достигало таких невиданных масштабов, что порой вызывало серьезное беспокойство у военных руководителей страны. Великий князь Николай Николаевич неоднократно получал сигналы о творимых безобразиях от перепуганных родственников новообращенных юнкеров, которые умоляли оградить свое чадо от произвола. Неоднократно устраивались неожиданные проверки, проводились дознания, но все попытки начальства искоренить это явление ни к чему не приводили. Впоследствии Маннергейм, встречая у себя в дивизии недавних выпускников-николаевцев, всегда с улыбкой расспрашивал офицеров о жизни в училище. И когда тот, не предполагая, что генерал сам выпускник этого же учебного заведения, начинал рассказывать о взаимовыручке и помощи старших юнкеров новичкам, барон вдруг, как бы между прочим, упоминал о своей учебе, называя имена прежних отцов-командиров. Собеседник, которого словно уличали во лжи, густо краснел, но затем совсем по-другому начинал смотреть на барона, будто бы те, далеко не простые нравы и традиции училища связывали всех бывших выпускников незримой нитью, на фоне которой терялись различия в возрасте и в чине.

В первые минуты радость встречи старых товарищей оказалась сильнее любопытства Воейкова и Сиротина, и друзья с удовольствием пустились в воспоминания.

Но постепенно волнение улеглось, и Маннергейм, рассказывая очередную историю, стал замечать все более и более вопросительные взгляды своих друзей юности.

Наконец он решил перейти к делу.

– Вы, наверное, до сих пор гадаете, к чему такая срочность и почему я настаивал на соблюдении некоторой секретности нашей встречи? – Маннергейм достал очередную сигару, к которым пристрастился еще со времен службы в Европе. – У меня есть тайна, сохранять которую в одиночку мне больше не позволяет моя совесть. И хоть я в свое время поклялся честью офицера, что сохраню эту тайну до самой смерти, сегодня решил открыть ее вам.

Воейков и Сиротин замерли в ожидании, и Маннергейм, умышленно и расчетливо выдержав драматическую паузу, продолжил:

– Ни для кого не секрет, что в 1896 году я выполнял особо почетные обязанности в коронационных торжествах в качестве младшего офицера-ассистента государя императора.

Воейков и Сиротин дружно кивнули.

– Нас было четверо: полковник Казнаков, подполковник Дашков, штабс-ротмистр Кнорринг и ваш покорный слуга. Во время заключительной части коронационных торжеств мы с Кноррингом находились впереди императора, Казнаков и Дашков – чуть сзади, когда неожиданно случился совершеннейший конфуз. Тяжелая перевязь ордена Андрея Первозванного в момент вступления на алтарь соскользнула с плеча императора и, наверное, упала бы к его ногам, но Дашков ухитрился подхватить ее и незаметно для окружающих натянуть обратно на плечо государя. Кроме нас четверых, этого никто не заметил, и после коронации мы, соблюдая предельную деликатность, никогда ни с кем этот случай не обсуждали. Может быть, поэтому это происшествие так и осталось совершенно не известным широкой общественности, – Маннергейм улыбнулся.

– Но я пригласил вас на встречу не за тем, чтобы рассказать про эту оплошность государя, – Маннергейм внимательно посмотрел на своих друзей, которые, казалось, затаили дыхание и буквально ловили каждое слово барона.

– Император по-своему оценил наше молчание. Мы, конечно, понимали, что с некоторых пор стали пользоваться особым доверием государя, особенно после вышеупомянутого казуса. И вот в конце 1900 года я неожиданно получил секретное предписание, в котором мне надлежало в новом году, в первый день Рождества Христова, явиться в Федоровский собор на богослужение, чтобы после службы сопровождать государя в его частной поездке. Причем государь желал, чтобы его сопровождали те же четверо офицеров, что и во время коронации.

Появление официанта с подносом заказанных блюд заставило Маннергейма прервать свой рассказ. Он достал очередную сигару и, отрезав кончик специальными ножницами, прикурил от зажигалки гарсона.

Роль офицера-ассистента во время коронации была не только почетной и ответственной миссией, но и тяжелым физическим испытанием. Дворцовый этикет строго регламентировал мельчащие детали формы офицеров, совершенно не допуская вольностей, а один ее атрибут, лосины, создавал кавалергардам особые проблемы. Эти лосины шились по индивидуальному заказу так, чтобы они очень плотно облегали ноги. Лосины невозможно было натянуть в одиночку, и непосредственно перед церемонией их немного смачивали водой и посыпали внутри специальным мыльным порошком. Затем с помощью нескольких солдат конногвардейца буквально втаскивали в кожаные штаны, и, когда через некоторое время лосины высыхали, тут-то и начинались самые тяжелые страдания их хозяина, которые усугублялись серьезными проблемами с туалетом. Маннергейм, по совету командира полка, перед самой коронацией не ел и не пил почти сутки, но все равно не избежал страшных мучений, которые сопровождали его в течение всей церемонии. И сейчас, вновь вспоминая те болезненные чувства, Маннергейм невольно усмехнулся, понимая, что только близость к священнодействию и гордость за оказанное доверие скрасила его страдания во время коронации.

– Ты ездил с императором в Гатчинский дворец? – Воейков в волнении чуть привстал из-за стола. – Так это не легенда? Завещание существовало?

– Более того, я присутствовал при чтении первой части этого, как мне тогда показалось, очень странного документа.

Маннергейм опять замолчал, словно собираясь с мыслями.

– Государь и Александра Федоровна всю дорогу пребывали в прекрасном настроении. Когда мы приехали во дворец, Их Величества пригласили нас, четырех офицеров, пройти вместе с ними. Интрига была необычайная, нам всем, конечно, было любопытно, что будет в ларце. И когда император собственноручно его вскрыл и достал оттуда туго скрученный пергамент, Кнорринг и Дашков не выдержали и зааплодировали, а государь, улыбнувшись супруге, развернул послание и начал читать. Но после первых предложений император неожиданно замолчал и дочитывал продолжение уже про себя. А потом со всех четверых взял слово чести, что в ларце ничего не было. Я недавно пытался по памяти восстановить текст, но так и не вспомнил дословно…

Маннергейм стремительно поднялся и, быстрым шагом пройдя к двери, резко распахнул ее.

Около двери стоял испуганный официант с подносом, а рядом с ним пристроился незнакомый господин, который, заметив Маннергейма, тут же извинился и поспешно ушел.

– Что за господин был рядом с тобой? – Маннергейм пропустил официанта в кабинет и, не обращая внимания на растерянные лица своих товарищей, тяжелым взглядом в упор посмотрел на гарсона.

– Не могу знать, ваше высокопревосходительство. Он подошел ко мне, когда я принял ваш заказ, спросил, не я ли обслуживаю тех господ офицеров, что в отдельном кабинете? Я подтвердил и прошел на кухню, а когда вышел, смотрю, он стоит у дверей.

– Ты его раньше видел? Он проживает в гостинице? – Сиротин тоже поднялся со своего места, и бедняга официант совсем растерялся, не зная кому первому отвечать.

– Нет. Я его никогда раньше не видел.

– Как тебя зовут? – Маннергейм достал портмоне.

– Василием, ваше высокопревосходительство.

– Вот тебе, Василий, три рубля, постой пока за дверью, и если этого господина еще раз сегодня увидишь, дай нам знать.

– Будет сделано, господин генерал, – официант торопливо закивал головой и, прихватив пустой поднос и трехрублевую ассигнацию, тут же скрылся за дверью.

– С начала войны меня все время преследует такое чувство, что за мной следят. Я не предавал этому значения, думал, что просто мерещится, а в октябре, во время инспекторской поездки, нашу машину совершенно неожиданно обстреляли, – Маннергейм пожал плечам. – Вроде чему удивляться, мы же на войне – обошлось и слава богу! Да только мои гусары потом весь лес прочесали, но так никого и не нашли: ни немцев, ни австрийцев, ни каких-либо недавних следов неприятеля. А еще через неделю мой шофер обнаружил гранату без кольца, прямо под колесом.

– Немецкую?

– В том-то и дело, что нашу. Я опять не стал раздувать историю, но охрану удвоил. И вот теперь здесь…

– То, что он пытался подслушать, – это точно. Я эту публику хорошо знаю. Но чтобы здесь, в Петрограде, совершить покушение на генерала? – Сиротин с сомнением покачал головой. – Кому-то ты должен очень шибко мешать…

– Мне кажется, что это как-то связано с тем завещанием полоумного монаха.

– Ты ведь даже не знаешь, что там было написано! – Воейков снисходительно улыбнулся. – Да и кому сейчас это интересно?

Маннергейм усмехнулся.

– Может, и не интересно, да только с начала войны, один за другим погибли Дашков и Кнорринг. А Казнаков пропал без вести. И заметьте, господа, пропал не на фронте! Просто вышел из дома и исчез. Поначалу думали, может, загулял где, но через месяц его именное оружие было изъято у какого-то московского налетчика, который ни сном, ни духом про Казнакова не слышал. А револьвер купил в Петрограде на барахолке…

– Вот тебе и полоумный монах, – Сиротин посмотрел на Маннергейма. – Давай подумаем, что теперь делать. Ясно, что завещание существует, однако что в нем написано, не знает никто, кроме государя. И кого-то это завещание очень сильно интересует.

– Я поэтому вас и собрал, – Маннергейм обвел взглядом своих старых друзей. – Владимир Николаевич теперь дворцовый комендант, ему и карты в руки.

Воейков мрачно кивнул.

– Сдается мне, монах Авель что-то важное в своем пророчестве упоминал. Если он в тысяча восемьсот втором году сумел нападение французов предсказать, то и нашему императору уж наверняка загадал задачу, которую теперь кто-то пытается выведать любыми путями.

IX

В конце декабря 1914 года австро-венгерское и германское командование одобрило совместный план военных действий на будущий год. План предусматривал активную оборону на Западном фронте и мощные наступательные действия на Восточном.

Восточный фронт в качестве главного театра военных действий был выбран не случайно: русские армии находились почти в полтора раза ближе к Берлину, чем французские войска, и создавали реальную угрозу захвата и оккупации Австро-Венгрии. По мнению обоих Генеральных штабов союзных государств, совместные наступательные операции, а именно два неожиданных мощных удара по сходившимся направлениям, должны были окружить и уничтожить большую часть русских войск в Польше и привести к выходу России из войны.

В России же единодушного мнения по поводу кампании 1915 года не было. Генерал-квартирмейстер Ставки Верховного главнокомандования Юрий Никифорович Данилов выступал за нанесение главного удара по Берлину, а командующий Юго-Западным фронтом генерал Иванов и его начальник штаба генерал Алексеев считали, что скорейший путь на Берлин пролегает через Вену и венгерскую равнину. В результате был принят самый худший вариант плана. Он предусматривал два главных удара: первый – в Восточной Пруссии, второй – в Австро-Венгрии. Однако на такое наступление по двум расходящимся направлениям у России не было ни средств, ни сил, ни возможностей. Уже начал сказываться острый дефицит боеприпасов, который впервые русская армия испытала в декабре 1914 года, во время Саракамышской операции на Кавказском фронте.

Генеральный штаб предупредил государя о возможных последствиях этого компромиссного плана, но больше ничего сделать не смог – план был уже одобрен императором и согласован с Верховным главнокомандующим, великим князем Николаем Николаевичем.

– Ну и что же ты хочешь за сие благо? – Григорий Распутин рукой взял с тарелки соленый огурец и аппетитно, с хрустом откусил почти половину. – Небось на генерала виды имеешь? – Распутин хитро прищурился.

Полковник Сиротин, при орденах и регалиях, стоя навытяжку перед Распутиным, смотрел, как огуречный сок крупными каплями стекает по клочковатой бороде, и молчал. Молчал не потому, что ему, потомственному дворянину, полковнику русского Генерального штаба, неприлично было что-то попросить у сибирского мужика, который сумел стать нужным человеком самой императрице и теперь, используя свое влияние, бесцеремонно вторгался в политическую жизнь России. Сиротин молчал, потому что понял, что лучше он до конца жизни будет полковником, чем когда-либо по протекции этого неотесанного мужлана получит генеральский чин.

Вчера вечером полковник Сиротин был неожиданно вызван к генерал-квартирмейстеру Юрию Никифоровичу Данилову и получил конфиденциальное задание, суть которого состояла в том, чтобы с утра явиться на улицу Гороховую, 64 и вручить Распутину Григорию Ефимовичу пакет, в котором содержалось полное досье на сего господина. Если получится, то взять с него расписку в получении, чтобы затем лично передать ее Данилову.

Сиротин по-прежнему молчал, а Распутин вдруг перестал улыбаться и с бесовской злобой зыркнул на полковника:

– Напугать меня вздумали?! Досье принесли показать? – Распутин открытой ладонью ударил по столу, да так, что половинчатая бутылка «пшеничной» опрокинулась и тоненькой струйкой полилась на пол. – Вот, мол, отец Григорий, все мы про тебя знаем! Вот ты где у нас сидишь! – Распутин потряс пудовым кулаком в сторону Сиротина.

– А это вы видели?! – незамысловатая комбинация из трех пальцев, сопровождая данную гневную тираду, заплясала в полутора метре от лица офицера.

«Странное у меня чувство, – думал Сиротин, глядя на беснующегося целителя царской семьи. – По закону чести, я должен сейчас же его пристрелить и отправиться на каторгу. Но почему-то эта истерика мою честь совершенно не трогает, да и на каторгу из-за этого проходимца неохота. Может, поговорить с „Тимофеем“ или с „Акулой“, уберут его завтра по-тихому? Хотя… пусть живет, всякая тварь не просто так на эту землю народилась, и этот… как-то ведь он цесаревича лечит, мальчику после его молитв лучше становится!»

Из дальних комнат на шум прибежали две женщины и девочка-подросток и остановились в дверях, заметив, что Распутин не один.

– Забери эти сочинения, я про себя и так все знаю, – Распутин поднялся из-за стола. – А генералам своим скажи, что руки у них коротки божьего человека в миру испужать. – Повернувшись к иконе, Распутин три раза перекрестился, затем, не оглядываясь, вышел из комнаты.

«Э, нет, – подумал Сиротин, – ничего я забирать не буду. Может, ты и божий человек, а любопытство у тебя, как у обычного мужика, через край бьет да из глаз вылезает. Только уйду, как поэму, будешь эти бумаги читать! Вот только знаешь ли ты, что такое поэма?», – Сиротин повернулся и, приветливо улыбнувшись женщинам, прошел к лестнице на выход.

Выходя из дома, он столкнулся с тремя филерами, – постоянной свитой Распутина.

«Тратим казенные деньги на этого прохвоста, а немецких шпионов ловить некому!» – неприязненно подумал Сиротин, разглядев отъевшиеся ряшки штатных сотрудников охранного отделения.

Январь девятьсот пятнадцатого года ни снегом, ни солнечной погодой не баловал. Низкие серые тучи ровными слоями нависли над городом и нехотя, словно подталкиваемые неведомой силой, куда-то величаво уплывали по одному, только им известному пути.

Свернув с Гороховой, Сиротин сел на извозчика и отправился в ресторан «Одонис», где у него была назначена встреча с агентом «Амели», но агент к назначенному сроку не появился, и Сиротин, выпив в ресторане две чашки кофе, направился в Генеральный штаб.

Генерал Данилов был занят. Просидев тридцать минут в приемной, Сиротин собрался было идти к себе, когда дверь кабинета неожиданно распахнулась и из нее, довольно улыбаясь и что-то бормоча себе под нос, вышел полковник Мясоедов.

«А этот что здесь делает?» – удивился Сиротин, но адъютант показал, что можно входить, и Александр Иванович, по привычке одернув мундир, бодрым шагом направился в кабинет.

Генерал Данилов задумчиво стоял у окна. Сегодня утром ему позвонил военный министр Сухомлинов и попросил принять жандармского полковника Мясоедова, у которого якобы есть какое-то срочное сообщение. Отказать министру Данилов не мог и вынужден был в течение получаса выслушивать заверения Мясоедова в преданности Российской империи и огромном желании разоблачать немецких шпионов.

«Бесполезный человек, – решил Данилов, глядя на сутулую спину выходящего полковника Мясоедова, – и так дел по горло, а тут еще дураки по протекции ходят, отвлекают».

В кабинет вошел Сиротин и замер на почтительном расстоянии.

Полковник Сиротин уже год занимал должность начальника секретного бюро Генерального штаба. Блестяще проявивший себя на прежнем месте, в австрийском разведывательном отделе, в деле Альфреда Редля, Сиротин по окончании операции заслужил очередной чин и высокую должность.

Окинув взглядом ладную фигуру Сиротина, Данилов предложил ему пройти за отдельно стоящий столик, предназначенный для бесед тет-а-тет.

– Как дома? Как здоровье Василисы Егоровны?

– Хорошо. Ее недавно осмотрел сам Липман, сказал, что беспокоиться нечего, обычная простуда.

– Как наш сибирский пророк? Небось с глубокого похмелья? – Данилов славился резкими переходами в разговоре, которые часто сбивали с толку несведущих людей, но Сиротин знал эти особенности характера генерала.

– С утра был немного не в себе, но сейчас, думаю, обрел спокойствие и уверенность, читая про своих многочисленных обожательниц.

– Так он взял досье?

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – немного покривив душой, ответил Сиротин.

«В конце концов не выбросит же Распутин бумаги в мусор, прочитает – никуда не денется», – про себя решил полковник, этой уверенностью успокоив совесть, восставшую было против искаженных сведений, которые он только что предоставил генералу.

К некоторому неудовольствию Сиротина Распутин оказался прав, сразу учуяв попытку «испужать старца». Видя увеличившуюся активность отца Григория и повторяющиеся попытки вмешаться в политическую жизнь страны, российский Генштаб стремился не допустить окончательного превращения старца в «серого кардинала» и решил слегка припугнуть зарвавшегося мужика, а заодно и сбить с него спесь. Кому приятно знать, что буквально каждый твой шаг отслеживается государственной сыскной полицией и затем тщательно фиксируется на бумаге… для потомков.

– Ну да ладно, бог с ним, с Распутиным. С него пока и этого досье хватит! – генерал Данилов слегка кивнул на дверь. – Что вы скажете о полковнике Мясоедове? – Сиротин ожидал этого вопроса, потому ответил не задумываясь.

– Прохвост, взяточник, бабник и пьяница. Под наше наблюдение попал два года назад. Часто бывает в Германии – там у него родственники. На короткой ноге с министром Двора графом Фредериксом и гофмаршалом князем Долгоруким. Несколько раз бывал у Распутина. Есть подозрение, что работает на немецкую разведку, но улик пока нет.

– А Сухомлинов его хвалит. Говорит, незаменимый для России человек, – Данилов усмехнулся в усы. – Возьмите его под плотную опеку и выявите все связи; особенно обратите внимание на немецких родственников.

Юрий Никифорович деликатно подождал, пока Сиротин сделает необходимые пометки в своей записной книжке.

– Что у вас с «Амели»?

– Сегодня на встречу опять не явилась. По моему мнению, совершенно бесперспективна, но отказываться от ее услуг пока рано. Я хочу передать этого агента капитану Апраксину.

– Хорошо. Делайте, как считаете нужным.

Неожиданно зазвонил телефон, и Данилов, проворно вскочив, подошел к своему огромному рабочему столу и взял трубку.

«Государь император», – догадался Сиротин и, сделав вид, что занят своими записями, склонился над блокнотом.

– Да… Мы сейчас как раз готовим докладную записку. Вкратце могу сказать, что наша Саракамышская операция на Кавказском фронте прошла удачно, результат – полный разгромом 3-й турецкой армии… Да, Ваше Величество, обязательно… Потери османов – более 90 тысяч и 60 орудий, мы потеряли 20 тысяч человек… Непременно… Сегодня же, Ваше Величество…

Данилов несколько секунд постоял у стола, глядя на телефон, по которому только что разговаривал с Императором.

С началом войны явственно проступило полное несоответствие генерала Янушкевича должности начальника Российского Генерального штаба. Назначенный по личному желанию Николая II в марте девятьсот четырнадцатого года, Николай Николаевич Янушкевич оказался к ней совершенно не подготовлен. До своего назначения сорокашестилетний генерал не имел боевого опыта и никогда не командовал войсками. К тому же он не был знаком ни с полевой, ни с кабинетной службой Российского Генштаба и, вступив в должность, сделался доверенным лицом государя, к которому ездил с докладами, минуя военного министра Сухомлинова. Генерал Данилов был назначен на должность генерал-квартирмейстера в июле 1914 года в «помощь» Янушкевичу, который с началом мобилизации, чувствуя свою полную несостоятельность, совсем отстранился от дел и был рад передать оперативное управление Генштабом в руки такого способного военачальника, каким был Данилов.

Словно очнувшись от своих мыслей, Юрий Никифорович перевел взгляд на Сиротина.

– Так, на чем мы остановились?

Сиротин поднялся.

– Я подготовил проект создания команды «Z», – Сиротин достал из портфеля и положил на стол коричневую папку и, заметив удивленное молчание генерала, поспешил продолжить.

– В сложившейся ситуации, когда в нашем тылу орудуют целые группы австрийских и немецких шпионов, предлагаю сформировать боевую группу из числа наиболее способных и физически подготовленных офицеров для эффективного противодействия противнику. Основная задача нового подразделения – силовой захват шпионов и диверсантов в нашем тылу и проведение боевых и диверсионных мероприятий в тылу противника. Общая численность группы – не более десяти человек. Подчинение – непосредственно Генеральному штабу.

– Ну, с группами немецких шпионов в нашем тылу вы, наверное, перегнули, – Данилов усмехнулся в усы. – Я на досуге посмотрю проект. Только и в охранном отделении филеров и топтунов хватает, а на фронте толковые и способные офицеры сейчас нужнее.

– Юрий Никифорович! Охранное отделение выполняет функции политической полиции, но и у них с хорошими сотрудниками беда. Штат заполнен меньше, чем на треть. На всю столицу и окрестности только двенадцать офицеров, а остальные – мужики-лапотники, у которых три класса образования.

– Не популярна профессия жандарма у людей благородного происхождения, – Данилов с явным интересом наблюдал за полковником. Внешне всегда безукоризненно спокойный, Сиротин вдруг на глазах преобразился и с жаром стал убеждать своего начальника, и это поневоле, ввиду необычности поведения, заинтересовало генерала.

Данилов вернулся к столику для приватных бесед.

– Да вы присаживайтесь, вижу, давно эту мысль имеете.

– Так точно, ваше высокопревосходительство, еще со времен работы с Редлем. Он ведь много знал и пользу еще мог бы принести немалую, укради мы его тогда у австрийцев…

Вербовка в 1903 году капитана Альфреда Редля, вне всяких сомнений, была самой удачной операцией русской разведки с начала двадцатого века. Будучи штатным сотрудником австрийского разведывательного бюро, капитан Редль словно ждал вербовщиков. Он охотно согласился сотрудничать с русскими, потребовав взамен только материальную компенсацию. Эта кажущаяся легкость в принятии такого ответственного решения легко объяснялась происхождением капитана. Будучи сыном мелкого железнодорожного служащего, Альфред Редль с детства мечтал о блестящей военной карьере. Эта мечта все время подогревалась его родителями, которые мобилизовали и сосредоточили все свои скромные усилия, чтобы дать единственному сыну прекрасное образование. В кадетской школе прилежание в учебе и бесконечное трудолюбие Редля в освоении иностранных языков были замечены представителями австро-венгерского Генерального штаба, и после выпуска лейтенант Редль сразу попал в Генштаб, минуя тяготы обычной армейской службы, которая была уготована большинству выпускников. И в 1900 году, во время стажировки в России в качестве представителя Австрийского Генштаба, Редль впервые попал в поле зрение русской разведки.

В то время Австрия и Россия, несмотря на уже возникшие существенные разногласия, старательно изображали дружбу и для видимости посылали своих офицеров на стажировку к союзникам. Неуемная тяга к роскоши и светским развлечениям выделили Альфреда Редля из числа австрийских стажеров, но тогдашняя незначительность и молодость этого офицера исключили его из числа возможных кандидатов на вербовку, однако в то же время заставили более внимательно следить за дальнейшей карьерой лейтенанта.

А карьера Альфреда Редля стремительно набирала обороты. Вернувшись из России в Вену, он получает назначение на высокую должность в русском бюро австро-венгерской разведки, а по истечении положенного срока – звание капитана. Проанализировав ситуацию, глава австрийского отдела русской разведки полковник Батюшков, находясь в Варшаве, посылает в Петербург секретное донесение, в котором просит разрешение на вербовку новоиспеченного капитана. Петербург дал согласие немедленно. И когда в мае 1903 года агент русской разведки примадонна венского оперного театра Анжелика Бразельи в приватной беседе предложила Редлю сотрудничество, ни она, ни полковник Батюшков не ожидали, что австриец так легко согласится и сразу возьмет деньги. Но Альфред Редль был опытным разведчиком. Он давно предполагал, что попал в поле зрения русских и все это время ждал, когда они себя проявят.

Давно известно, что лучшие агенты – те, кто работают за деньги, и Альфред Редль подтверждал эту истину все последующие годы. Поток секретной информации из тоненького ручейка превратился в стремительную полноводную реку, и уже через год легализация сумм, передаваемых австрийцу в обмен на информацию, стала серьезно беспокоить не только русский Генштаб, но и самого Редля. Но и здесь русской разведке повезло: скончалась какая-то дальняя родственница капитана, чем не замедлили воспользоваться его кураторы, превратив австрийца в богатого и «единственного» наследника покойной троюродной тети.

Но шло время, полноводная река начала мелеть, и поток информации иссяк; Редль к тому времени раскрыл все секреты, которые знал, и ничего нового сообщить больше не мог. И тогда полковник Батюшков предлагает «сделать» Альфреду Редлю карьеру и сдать австрийцам и их союзникам немцам несколько агентов, которых Батюшков давно подозревал в двойной игре. Естественно, все права и неувядаемая слава должны достаться именно капитану Редлю.

И вскоре Альфред Редль стал героем. Он получил звание полковника и новую должность заместителя начальника разведывательного бюро, причем в его ведении находились и вопросы контрразведывательной деятельности, что стало особенно ценным приобретением для русской разведки.

Это были золотые годы. Поток бесценной информации захлестнул Петербург. Списки австро-венгерских агентов-нелегалов и агентов германского Генштаба, подробный план мобилизационных мероприятий стран Тройственного союза, обстоятельные доклады о состоянии железных дорог – целый архив ценнейших сведений можно было бы составить из документов, которые передал полковник Редль за время своей деятельности.

Когда грянул Балканский кризис, и весь мир, обсуждая эту тему на первых полосах газет, удивлялся, почему неопытная и малочисленная сербская армия смогла столь эффективно отражать нападения огромной австро-венгерской военной машины, только русский Генштаб, да полковник Редль знали истинную причину успехов южных славян. А когда в 1912 году с помощью полковника Редля в Петербурге был нейтрализован глубоко законспирированный тайный агент германского Генштаба, Альфред Редль в «благодарность» единовременно получил семь тысяч английских фунтов, что являлось целым состоянием даже для такого богатого человека, каким стал полковник.

Но всему приходит конец, и счастливая звезда австрийского разведчика быстро и совершенно неожиданно погасла. В 1913 году Альфреда Редля «взяли» с поличным при получении конверта, в котором помимо подозрительной по содержанию записки находились девять тысяч крон, объяснить появление которых всегда предусмотрительный и осторожный Редль почему-то не смог. Русские агенты в Вене, которые давно подозревали, что последняя пассия полковника Редля, польская певица Лидия Ковальски, работает на немецкую разведку, едва узнав о его провале, попытались похитить полковника из рук австрийской контрразведки, но не успели – спустя сутки после ареста полковник Альфред Редль «застрелился» в гостинице «Кломзер». Мадемуазель же Ковальски бесследно исчезла.

Чтобы скрыть триумф России, немцы и австрийцы поспешили объявить полковника гомосексуалистом, которого бросил любовник, и довольно быстро замяли скандал. А Сиротин, который в тот момент находился в Вене и предлагал Батюшкову дерзкую операцию похищения агента, был очень раздосадован тем, что у русских тогда просто не нашлось достаточного количества подготовленных сотрудников, которые смогли бы осуществить мероприятие такой сложности. Именно тогда у Сиротина и зародилась идея создания команды «Z», и весь минувший год он «прокручивал» ее со всех сторон, изучая скудные исторические материалы о существовании подобных отрядов, начиная со времен Римской империи.

Покинув кабинет генерал-квартермейстера, полковник Сиротин почувствовал внутренне удовлетворение, так как увидел живой интерес генерала к идее создания нового секретного подразделения. Хорошо зная Данилова, Сиротин не сомневался, что, заручившись поддержкой такого авторитетного и ловкого царедворца, каким был генерал-квартирмейстер, можно рассчитывать, что его проект довольно быстро обретет реальные формы, и к началу летней компании девятьсот пятнадцатого года русский Генштаб сможет располагать мобильным и боеспособным подразделением, которое будет в состоянии воплощать в жизнь не только смелые проекты секретного отдела Генштаба, но впоследствии может быть привлечено и к выполнению любых других деликатных поручений, кои могут понадобиться его воюющей стране.

X

Услышав, как хлопнула входная дверь, Распутин понял, что штабной полковник ушел, и вернулся в комнату. Заметив оставленные на столе документы, Григорий Ефимович криво усмехнулся:

– Вот бесово отродье, оставил-таки бумаги, – взяв в руки увесистую папку, в которой находилось досье, покачал ее на руке, словно хотел убедиться в весомости содержимого.

– Матрена!

Откликнувшись на зов, в дверях показалась девочка-подросток.

– Господин офицер, когда уходил, сказал что-нибудь на прощанье?

– Нет, батюшка, он только улыбался, да на Клаву смотрел неприлично. Мы с ней хотели было спрятаться, а он тута и ушел, – девочка была рада возможности хоть чем-то угодить отцу, и теперь жалела, что офицер так быстро покинул их дом, потому что больше рассказывать было нечего.

– «Тута», – передразнил Распутин дочь. – В Петербурге уж пятый год живешь, а все говоришь, как крестьянка из дремучей губернии. Марш на кухню, нечего здесь околачиваться.

– Хорошо, батюшка. Я пойду блинов тебе испеку, ты вчерась наказывал, – девочка покорно пошла к выходу из комнаты, но затем остановилась и, повернувшись к отцу, задала вопрос, который, как видно, давно ее волновал:

– А почему ты к царю больше не ходишь? Он тебя прогнал? – и, столкнувшись с горящими глазами отца, которые одновременно излучали и холодную ярость, и какую-то детскую беспомощность, внезапно испугалась своей смелости, юркнула за дверь.

Григорий Распутин тяжело опустился на стул и с досадой посмотрел на дверь, за которой исчезла дочь.

«Даже глупая Матрена заметила, а уж другие и подавно теперь судачат, что конец пришел Распутину. Даже бумажки про меня прислали…» – тоскливо подумал Григорий Ефимович.

История отношений простого сибирского мужика и государя императора оказалась такой же противоречивой и неожиданной, как и все, что так или иначе было связано с Григорием Распутиным в течение всей его жизни.

Первое представление Распутина царской семье произошло в конце октября 1905 года с подачи великой княгини Милицы Николаевны, когда после очередного обострения болезни цесаревича Алексея государыня, давно прослышав про чудесный дар сибирского старца излечивать самые тяжелые болезни, согласилась принять мужика-целителя с тем, чтобы он попытался облегчить страдания ее сына.

Наследник российского престола был болен гемофилией, которая досталась ему от бабушки-англичанки, дочери королевы Виктории. От любого незначительного ушиба у цесаревича случалось внутреннее кровоизлияние, которое сопровождалось сильными болями. При первом же появлении Распутина у постели измученного мальчика облегчение наступило немедленно, что привело в полнейший восторг государыню и раз и навсегда определило ее отношение к отцу Григорию.

С тех пор он стал настоящим ангелом-хранителем цесаревича. Как только болезнь в любой, пусть даже в самой слабой и незначительной форме, начинала проявляться у ребенка, незамедлительно следовал вызов Распутина во дворец, и болезнь отступала. А один случай был настолько необычен, что многие до сих пор отказываются в него верить. В отсутствии Распутина в Петербурге у мальчика неожиданно случился сильнейший приступ, и, когда доктора отчаялись помочь бедному ребенку, императрица Александра Федоровна решилась на беспрецедентный шаг: она приказала дать телеграмму Григорию Ефимовичу, в которой умоляла помочь ее единственному сыну. Когда пришел ответ, в котором Распутин уверял государыню, что немедля поможет наследнику, в самый момент появления телеграммы цесаревичу стало значительно лучше, а через день болезнь и вовсе покинула мальчика.

Именно эта забота о здоровье наследника российского престола и сделала Григория Распутина близким человеком великодержавной семьи. Необычный дар сибирского мужика, его гипнотические и пророческие способности и совершенно неуемная тяга к нему женщин всех возрастов и сословий сделали из Распутина одиозную фигуру, которая, в представлении многих, черною глыбой нависла над российским престолом. Придворные с откровенной неприязнью наблюдали за ростом популярности Распутина и его возрастающим влиянием на императорскую семью и старались любыми способами заставить государыню отказаться от его услуг. Но Александра Федоровна была непреклонна. Имея большое влияние на своего мужа, она с успехом парировала выпады против своего «божественного старца», и Николай II до поры до времени под давлением супруги почти не обращал внимания на интриги, которые плелись вокруг Распутина. Но с началом войны положение несколько изменилось.

Если раньше Григорий Распутин появлялся во дворце чуть ли не каждую неделю, то к сегодняшнему дню с момента последней встречи с государем минуло уже полтора месяца; и это молчание императорской семьи глубоко тревожило Распутина.

Просматривая свое досье, Распутин поразился подробностям, которыми изобиловали документы.

«Надо же! Даже про купчиху Кубасову узнали…» – удивлялся Распутин.

Драматичная история отношений молодой купеческой жены Ирины Даниловны Кубасовой и шестнадцатилетнего Григория Распутина оставила глубокую незаживающую рану в душе молодого парня и во многом определила дальнейшее отношение Распутина к слабому полу.

Это случилось в далеком 1887 году. Когда Григорию Распутину исполнилось шестнадцать лет, его стали одного посылать по торговым делам в самый ближний город от Покровского – Тюмень. Парень оказался способным коммерсантом. Выручка за товар, которую он привозил, неизменно оказывалась больше, чем реальная стоимость товара, и дед Распутина все время удивленно расспрашивал внука, как же ему такое удается. А Распутин, еще не ведая, что обладает гипнотическими способностями, отвечал: «Да я просто торгуюсь, вот они и уступают».

Так постепенно все торговые дела семьи перешли к молодому Распутину, который стал бывать в Тюмени каждое воскресенье. Однажды на главной улице города он увидел выходящую из дамского салона прекрасную незнакомку и влюбился без памяти. Проследив за барышней, Распутин узнал, кто она такая и где проживает, и с тех пор все свободное время стал проводить напротив особняка Кубасовых.

Ирина Даниловна Кубасова была третьей женой богатого тюменского купца и часто, предоставленная сама себе, чтобы хоть как-то развеять скуку, искала развлечений на стороне, зачастую совершенно не опасаясь огласки и ревности своего старого мужа. Заметив немое обожание обычного деревенского парня, она решила пригласить его к себе, чтобы сыграть с ним довольно злую шутку. И когда в очередной раз Распутин появился перед ее домом, молодая женщина написала ему записку, в которой ровно через час приглашала зайти к ней для приватной беседы.

Получив записку от предмета своего обожания, молодой Распутин словно обезумел. Не обращая внимания на внутренний голос, который твердил об осторожности и предусмотрительности, он сломя голову бросился навстречу своей первой любви.

Ровно через час, минута в минуту, Распутин постучал в дверь особняка Кубасовых, а еще через минуту, ведомый молоденькой горничной, оказался в личных покоях Ирины Даниловны, которая встретила его в прозрачном пеньюаре, грациозно возлегая на огромной кровати. От близкого присутствия и почти обнаженного вида своей «принцессы», так он звал ее про себя, горячая кровь ударила в голову, и парень буквально остолбенел, а Ирина Даниловна, томным воркующим голосом предложила ему раздеться и подойти к ней. Путаясь в завязках штанов и рукавах рубахи, юный Григорий начал лихорадочно срывать с себя одежду, не обращая внимания на свое вздыбленное естество. Когда он, обнаженный, с горящими глазами предстал перед госпожой Кубасовой, та неожиданно рассмеялась и трижды хлопнула в ладоши.

И тут к ужасу Распутина из-за массивных портьер со смехом и улюлюканьем выскочили шесть служанок Ирины Даниловны и, подскочив к парню, повалили его на спину, одновременно при этом ловко скрутив полотенцами его руки и ноги. Не имея сил пошевелится, обнаженный и раздавленный, молодой человек наблюдал, как Кубасова, проворно вскочив с постели, со смехом подбежала к нему и, схватив обеими руками его огромный детородный орган, быстро опустилась на колени. Что произошло далее, бедный парень так и не понял, но почему-то решил, что госпожа Кубасова определенно вознамерилась проглотить его естество целиком.

Семяизвержение у юноши произошло почти сразу. От ужаса и стыда парень на несколько секунд потерял сознание. А тем временем госпожа Кубасова, весело похохатывая и утирая губы, поднялась с колен, и в тот же миг одна из ее служанок быстрыми и уверенными движениями перетянула корень Распутина у самого основания тоненьким шнурком и, бесстыдно задрав подол платья, уселась на него сверху.

Что происходило потом, молодой Распутин почти не помнил. Его сознание, словно оберегая молодую, неокрепшую психику, зафиксировало лишь чередование женских тел, терзавших его молодую плоть, да огромное, обжигающее чувство стыда за свою наготу и беспомощность.

В тот день, вернувшись в гостиницу, Распутин упал на кровать и проплакал, как маленький ребенок, до следующего утра. А когда забрезжил рассвет и новый день озарил его маленькую комнатку, Григорий Распутин вышел на улицу и, купив в соседней лавке четверть самогона, жадными глотками пил его до тех пор, пока сознание не покинуло его измученное тело.

В досье эта история была описана по-другому.

«Хотя вывод они сделали правильный, – хмуро подумал Распутин. – Баб я люблю, но и вижу их сучью породу теперь насквозь, и больше ни одной из них не дам над собой власти!»

Распутин, брезгливо морщась, закрыл папку, затем налил полстакана водки из остатков «пшеничной», которая была заботливо поставлена на стол Матреной и, не глядя на закуску, залпом проглотил содержимое.

«Как же они не понимают, – с тоской думал Распутин, – мир наш – это зеркальце! Злоба порождает ответное зло… Император радуется, что волнения в народе с началом войны пошли на убыль… Только война эта быстро не кончится, и вскорости опять поднимутся горлодеры со своими революциями…»

Причиной охлаждения государя императора к Григорию Распутину стало именно отношение старца к начавшейся войне, которую он называл не иначе, как «бойня». Во время последнего посещения царского дворца Распутин встретил такой холодный прием, что поначалу растерялся, решив ничего не говорить Николаю II о своих размышлениях на эту тему, но государь начал разговор первым:

– Мне доложили, ты осуждаешь государственную политику? Разговоры против войны ведешь. Говоришь, что мы не сможем выиграть эту кампанию. Это не так! – Николай II мрачно смотрел на молящегося Распутина. – Война сплотила народ, и, когда мы победим, Россия изменится совершенно! – Император, в волнении постукивая пальцами по маленькому столику и избегая встречаться взглядом с женой, расположился в своем любимом кресле.

Григорий Распутин, который в тот момент стоял на коленях перед иконой и молился за здравие цесаревича Алексея, услышав это обращение к нему государя, поднялся с колен и, согнувшись в глубоком поклоне, просительно произнес:

– Храни вас бог, Ваше Величество! Я, государь, не за себя прошу, мне ничего не надо. Я за людей прошу, которые убивают друг дружку на поле брани! Сколько горя эта война сулит вашим детям, коими является на Руси весь православный народ?! Сколько сирот останется после этой войны оплакивать своих кормильцев! – Распутин закрыл лицо руками и, с трудом сдерживая рыдания, опять опустился на колени. – Сколько несчастья принесет эта проклятая война?! Только Господь Бог, да ваш покорный слуга знают! Я знаю, я чувствую… Собирает дьявол темные силы над Россией и готовит кровавый пир, который утопит в ненависти и ваше царствование, и весь ваш народ.

Николай II, недослушав, резко поднялся и, неприязненно оглядывая коленопреклоненного старца, повернулся к жене:

– Александра Федоровна, проводите меня. Да и великим княжнам пора на свою половину.

Через минуту царская семья покинула зал, а Распутин так и остался стоять на коленях, моля Господа внушить государю мысль отказаться от войны и помириться с проклятыми германцами и австрийцами.

Сейчас, вспоминая этот последний разговор с царем, Распутин неожиданно понял, что угнетало его все эти последние дни, мешая радоваться жизни и предаваться обычным развлечениям. Виной всему было чувство страшной неизбежности, которое с необычайной силой вдруг затмило все остальные чувства жадного до мирской жизни старца. И была эта сила настолько сильнее Распутина, что он не мог один с ней справиться. Как не может один человек остановить приближение Страшного суда.

– Убьют!.. Убьют они меня! Чтобы не путался под ногами… чтобы не мешал нехристям и бесам, людские души в полон забирать. А потом и государя с цесаревичем! Ох! Беда… Беда-то какая надвигается…

Оставив старца молиться, Николай II, умышленно не обращая внимания на укоризненный взгляд жены, пребывал, однако, в полнейшей растерянности, которую старался ото всех скрыть.

«Этот мужик несомненно обладает какой-то сверхъестественной силой, в смысле воздействия на чужую психику, – размышлял Николай II. – Может, это какая-то разновидность гипноза? Или он просто читает человеческие души, как открытую книгу?» – Государь покосился на императрицу.

– Я провожу тебя в покои, – обратился он к жене. – У меня возникли срочные государственные дела, которые не требуют отлагательства…

Взгляд императрицы из укоризненного превратился в гневный. Николай II знал, как любила его супруга участвовать в управлении государством, и понял, что вечером не миновать грозы.

– Не сердись, я ненадолго. Мы потом поговорим, – шепнул ей на ухо Николай II и, весело подмигнув шедшему рядом с матерью цесаревичу Алексею, широко улыбнулся дочерям, которые очень не любили ссоры родителей, реагируя как всегда молчаливо и безропотно.

Старшего сына Российского императора Александра III, Николая Александровича Романова, к монаршей судьбе готовили с детства. Он получил высшее юридическое и военное образование, в совершенстве знал четыре языка и постепенно приобщался к государственным делам. И, может быть, к сорока годам оказался бы готов взвалить на свои плечи тяжелый груз царствования, но отец неожиданно скончался, и двадцатишестилетний Николай Александрович, так до конца и не освоив премудрую науку управления государством, вступил на престол.

Обладая живым умом и исключительной памятью, Николай II был наделен еще и незаурядным личным обаянием, которое, однако, не любил афишировать широкому кругу. Еще он не любил «в глаза» говорить неприятные вещи, не любил громких торжеств, пафосных речей. Для того чтобы играть роль всевластного монарха, ему не хватало силы – злой, одержимой, свирепой. Он слишком по-земному смотрел на свою монаршую власть и, как всякий земной человек, во многих вещах зачастую имел сомнения, которые государственный деятель такого ранга в то время иметь был не должен.

Природный аристократизм и утонченность души монарха сыграли злую шутку с Россией – многие тогда воспринимали эти проявления Российского императора как слабость, а не как следствие доброго характера и академического воспитания, и как могли, стремились «помочь» своему государю в управлении огромной страной. У любого Российского императора в советниках и помощниках, готовых подсказать, объяснить, возглавить, недостатка не было никогда. Любой монарх в период своего царствования окружен огромным количеством придворных, все мысли и желания которых зачастую сводятся к довольно практичным вещам, как то – деньги, награды, звания. Все эти блага, полученные от государя, давали возможность создать свое собственное государство, пусть маленькое, состоящее в большинстве своем из подхалимов и бездарностей, только помельче. И пусть это государство являлось напрочь иллюзорным и совсем не суверенным – но оно было свое, кровное, родное, давая власть и, вместе с ней чувство превосходства над другими, зависимыми и подначальными.

Николай II знал, что бескорыстие при императорском дворе было не в чести, хотя всегда широко декларировалось и выражалось во всех внешних проявлениях его придворных. Да и о каком бескорыстии может идти речь, когда ловкость, хитрость и умение извлекать из любых ситуаций собственные блага возводилось самим высшим обществом в догму, и это умение, к сожалению, особенно в последнее время ценилось во много раз больше, чем другие способности и жизненные принципы старой русской аристократии.

Распутин действительно никогда ничего не требовал для себя, но настойчивость, с которой он стремился подчинить себе волю монарха, вызывала у Николая II естественное чувство справедливого негодования, и только заступничество жены да болезнь цесаревича до поры до времени спасали старца от изгнания и ссылки.

«Кончится война, выздоровеет Алексей – ноги этого мужика больше не будет во дворце», – в который раз, размышляя про себя, решил Николай II.

Проводив императрицу до личных покоев, государь направился в свой приватный кабинет – так он его называл. В Зимнем дворце у российского императора было несколько личных кабинетов, но один из них государь выделял особо. Весной 1902 года, втайне от всех, в этом кабинете Николай II приказал сделать два тайника, которые гармонично вписались в уже существовавший интерьер и имели сложную систему доступа к содержимому.

Услышав, как за спиной привычно щелкнули пружины дверного замка, Николай II прошел к большому инкрустированному рубинами бюро времен Екатерины Великой, которое располагалось в глубокой нише, и слегка надавил на один из камней. Приведя в действие скрытый секретный механизм, государь повернулся к одной из висевших рядом картин и, взявшись обеими руками за массивную раму, потянул ее на себя. Раздался щелчок, и картина, легко развернувшись вместе с частью стены, встала почти перпендикулярно, открывая взору довольно глубокую нишу, из которой Николай II достал туго, по-старинному, скрученный лист, толщина которого, как и сама структура документа, выдавали его древнее происхождение. Государь, бережно развернув похожий на старинную грамоту свиток, прошел к единственному в этом кабинете креслу, и удобно расположившись в нем, углубился в чтение.

Так прошло довольно много времени. Если бы в кабинете присутствовал сторонний наблюдатель, он бы с удивлением обнаружил, что по мере чтения Николай II стал терять свою царственную величественность, взгляд его сделался беспомощным, а руки, и без того излишне нервные и беспокойные, начали заметно подрагивать.

Через некоторое время Николай II поднялся и подошел к окну.

Над дворцовой площадью кружились снежинки, медленно и важно опускаясь на каменную мостовую, на Александрийский столб, на фуражки и шинели проходящего мимо взвода гвардейцев.

Быстрой победы не получилось. Война затянулась и превратилась в соревнование экономического потенциала воюющих стран, и Николаю II стало страшно. Он словно на секунду-другую увидел будущее своей страны, увидел хаос и звенящую пустоту, которая медленно, но неотвратимо заполняла собой все пространство огромной империи, и не было ей ни начала, ни конца.

XI

В лагере для военнопленных, где находился поручик Нелюбов, в середине зимы объявились дремавшие до поры болезни. Каждое утро специальные команды добровольцев выносили из бараков своих умерших товарищей и, стоя на январском холодном ветру, ожидали разрешения лагерных властей похоронить несчастных.

По прихоти судьбы, оказавшись в лагере для нижних чинов, – офицеров германское командование держало отдельно, – Борис в полной мере ощутил силу духа и несгибаемую волю русского солдата. Голод и болезни выкашивали целые бараки, но многие солдаты, будучи в более тяжелом положении, старались поддержать тех своих товарищей, которые от голода и лишений совсем пали духом и в безумной лихорадке, блестя воспаленными глазами начинали с болезненным вожделением поглядывать на сторожевые вышки в надежде получить спасительную пулю.

Попав в плен в форме немецкого солдата, Нелюбов на допросе назвал первые пришедшие в голову имя и фамилию, и теперь в душе беззлобно посмеивался над своими товарищами по несчастью, видя, что не только немцы, но и его соотечественники с полной уверенностью приняли его за простого русского мужика.

«Все мы из одного теста, – долгими ночами размышлял Нелюбов. – Переодень да заинтересуй собственной шкурой любого, и мы сразу же готовы играть навязанную нам чужую роль».

Но поручик кривил душой. Сохранив честь русского офицера, он был несказанно рад, что его истинное имя и чин остались для немцев загадкой. В этой ситуации был лишь один существенный минус, который с каждым днем все больше и больше беспокоил Бориса. Постоянно думая о возвращении в Россию, Нелюбов тем не менее понимал, что в одиночку совершить побег практически невозможно. Нужен был надежный товарищ.

Однажды, в начале зимы, терзаемый полчищами вшей, Борис, ворочаясь с боку на бок, долго не мог заснуть, когда вдруг к нему с необычной просьбой обратился его новый сосед:

– Ты, вот что паря! Ты шинельку-то свою дай. Мы им сейчас холодную устроим!

Нелюбов ничего не понял, но, повинуясь безапелляционной уверенности соседа, протянул шинель и с любопытством стал наблюдать, что будет дальше.

А сосед, вырыв в мерзлой земле небольшую ямку прямо под нарами Бориса, закопал его единственное имущество, которое ночью служило поручику покрывалом, а днем – верхней одеждой, да так, что только ворот торчал наружу и, пересев к нему на нары, хитро подмигнул и прошептал:

– Вы, ваше благородие, не сомневайтесь, к утру мы их всех изведем. Они ведь, глупые, из мерзлой земли к теплу потянутся, да и повылазят наверх, тут им, кровопийцам, и придет конец.

Нелюбов обратил внимание на этого солдата сразу, как только он появился в бараке. Некая дремавшая огромная сила в сочетании с добродушной уверенностью выделяли его из числа других пленных. В экстремальной ситуации, когда человеческая жизнь стоит дешевле тюремной баланды, когда воля, разум, инстинкт самосохранения ежеминутно подавляются лагерной системой, более отчетливо проявляются внутренние скрытые резервы человека, его стержень и сила характера.

Савелий Мохов, так звали солдата, почувствовав внимание со стороны Нелюбова, тоже начал присматриваться к нему и, когда рядом с поручиком умер сосед и освободились нары, не раздумывая, перебрался на освободившееся место.

– А с чего ты взял, что я их благородие? – вполголоса произнес Борис. Нельзя сказать, что он был слишком удивлен подобной проницательностью соседа, но за время, проведенное в лагере, Нелюбов привык держаться настороже и ни с кем из заключенных умышленно не заводил приятельских отношений. И сейчас, оценивая ситуацию, Борис понял, что ему до смерти надоело сторониться людей. Будучи по природе отчаянно смелым человеком, Нелюбов принял существующие лагерные правила игры, но при этом бесконечно тяготился ими.

– Вы уж не обижайтесь, но в вас порода чувствуется, – Савелий невольно оглянулся на соседей. – Я ведь сразу понял, что вы офицер. Да вы не беспокойтесь, я – могила! Что знаю, то с собой на тот свет унесу, – и тяжело вздохнув, добавил:

– Я вашбродь в плен второй раз попал. Первый раз – в девятьсот пятом, в Русско-японскую кампанию. Но у японцев порядки другие, они к солдату с чувством относятся – как к воину, хотя… ихние самураи считают плен страшным позором, за который полагается смерть.

– Так ты в Порт-Артуре воевал?

– Да уж, воевал… – промолвил Савелий и, помолчав, добавил:

– Измена была в армии, это все знали. Мы по японцу вдарим, он бежит, а нам команда – оставить позиции, – Савелий горестно махнул рукой. – Я один раз в разведку пошел с нашим прапорщиком, версты три мы по сопкам прошагали, а японцев так и не встретили. Прапорщик разозлился и говорит, пойдем, мол, Савелий обратно, нужно в полк доложить, пока японцы эти сопки не заняли. Что потом произошло, я так и не узнал, но вместо того, чтобы идти вперед, мы опять стали к Артуру пятиться. Я через два дня прапорщика видел – злой как черт! Ох, и лихой он был человек! Его в столице из гвардейцев разжаловали и к нам прислали, так его все япошки знали и очень боялись. Он без языка из дозора никогда не приходил, и все офицеров ихних норовил сховать, – Савелий с сожалением покачал головой:

– Он и погиб геройски. В Артуре, рядом с городом, на Электрическом утесе батарея десятидюймовок стояла… Перед сдачей города наши генералы решили ее взорвать, от греха подальше, чтобы, значит потом по своим не стреляла, когда мы возвертаться будем. Но что-то там не заладилось – те, кому было приказано взорвать, то ли погибли, то ли куда-то пропали, а японцы-то уже по городу маршируют. Прапорщик как узнал об этом, сразу на коня и наметом на Электрический утес. Уехал, а через полчаса как громыхнет! – Савелий довольно хмыкнул. – Японцы потом дюже злые были, все пытали, кто батарею взорвал.

– Как фамилия прапорщика? – Борис с явным интересом слушал рассказ Савелия.

– Максимов, Василий Кондратьевич, Царство ему Небесное. Я ведь в плену почитай больше четырех лет провел… и у многих про него выспрашивал, может, видел кто…

– Как это больше четырех лет? В конце девятьсот шестого года было объявлено, что в Японии не осталось ни одного русского солдата? – в интонациях Бориса послышались нотки недоверия, которые, однако, совершенно не смутили Савелия. Словно соглашаясь с Нелюбовым, он утвердительно кивнул головой.

– Ваша правда, почти всех вывезли, только я задержался. Да, видно, судьба у меня такая – по чужим землям скитаться.

Новый сосед оказался общительным человеком, он быстро перезнакомился почти со всем бараком, и с тех пор Нелюбов часто слышал:

– Пойду с народом о жизни поговорю, вы уж тут без меня не скучайте!

Борис с улыбкой воспринимал эту непритязательную заботу соседа, но, принимая игру, неизменно соглашался и молча кивал головой.

Один раз Савелий ввязался в очередной спор, который часто возникал после приема скудной лагерной пиши, и Борис, который никогда не учувствовал в подобных дискуссиях, от нечего делать стал поневоле прислушиваться:

– Я в Японии настоящее самурайское блюдо пробовал, «суси» называется, так она повкуснее нашей тараньки будет. В Японии это деликатес, от нее никогда живот не пучит, – авторитетно заявлял Савелий.

– «Суси-муси»! Мы люди русские, нам заграничные изыски, что кошке револьвер, – подхватил любимую тему рыжий, дородный детина двухметрового роста, который совсем недавно попал в плен, чему был несказанно рад. – Ничего вы, братцы, в еде не понимаете! Слаще печеной тыквы, что покойница бабка делала, ничего на свете нету, – видимо, для большего эффекта или просто с голодухи, он так сладко причмокнул губами, что у Бориса неожиданно подвело желудок.

– Мы вот по праздникам всегда ели от пуза, и никто животами не маялся. Бывало, наготовит матушка с сестрами с утра, мы все садимся и начинаем: поначалу щи с парной телятиной, потом галушки куриные. Потом – вареная баранина, студень из говяжих ножек, жареная картошка, оладушки со сметаной, а уж затем, на закуску, печеная тыква, – парень так увлекся рассказом, что от удовольствия закрыл глаза, словно пытался хотя бы мысленно откусить кусочек этой самой тыквы.

Долгими зимними вечерами, когда непрошеные мысли о доме начинают кусать сердце, которое и без того разрывается от боли и безысходности, а черная тоска, почуяв благодатную почву, ядовитой змеей заползает в душу, многих людей спасают воспоминания. И неважно, свои они или чужие; в этих отголосках прошлого начинает оживать далекая и недоступная реальность, которая невидимой нитью связывает замученных голодом и лишениями людей с чем-то дорогим и хорошим и вселяет надежду и веру в их измученные войной тела.

У многих слушателей от этого рассказа вдруг спазмом перехватило горло, а у Нелюбова от этой, с таким смаком нарисованной картины, вдобавок к протестующему желудку, неожиданно закружилась голова.

Сидевший рядом с Савелием худой мужик внезапно вскочил:

– Да замолчите вы наконец! Всю душу своими байками вытравили. Мне сейчас и краюха хлеба в радость. Ты вот всю жизнь жрал в три горла, а мы в Тамбовской губернии с голоду пухли, – грязный палец уставился на рыжего детину, который смутился и, виновато поглядывая на товарищей, что-то неразборчиво забормотал.

– Нас в семье было одиннадцать душ, да только трое выжили! – не унимался худой мужик. – А вы… а вы… – он с яростной тоской оглядел своих товарищей и обреченно махнув рукой, сел на свое место.

Савелий неспешно поднялся:

– Ладно, кончай балаган, мужики, сейчас немчура нас считать придет.

Все сразу замолчали и потихоньку разбрелись по своим местам. Борис усмехнулся: авторитет Савелия в бараке после недавнего случая стал непререкаемым.

Среди военнопленных иногда попадались люди с уголовным прошлым, которые, попав в сети всеобщей мобилизации, были вынуждены подчиниться системе и отправиться на фронт, но, оказавшись в концентрационном лагере, принимались устанавливать те же порядки, что действуют в тюрьмах да на сибирских каторгах. Наглая уверенность и бешеный напор оказывали свое влияние, и многие сломленные пленом солдаты начинали слепо подчиняться уголовникам, проводя в жизнь их политику грубой силы.

Борис в эти конфликты старался не вмешиваться, хотя и у него пару раз были столкновения с уголовниками, но те, почувствовав холодное пренебрежение Нелюбова к морали и принципам этих новоявленных авторитетов, быстро оставили поручика в покое, предпочитая более покладистых и сговорчивых заключенных. Савелий, однако, повел себя несколько иначе. Дождавшись момента, когда к нему стали предъявлять какие-то надуманные требования он, выделив главаря, пошел с ним на открытое столкновение, которое на первый взгляд казалось совершенно безрассудной и опасной затеей, учитывая численность шестерок «Костыля» – так звали этого лагерного авторитета. Но драка продолжалась всего несколько секунд. Причем Нелюбов так и не понял, что произошло: на прямой удар пудовым кулаком в голову, Савелий, мгновенно сместившись в сторону, ответил всего одним ударом ноги в пах, после которого его противник мешком рухнул на пол. Друзья и соратники поверженного Костыля, зажав в кулаках самодельные заточки и доморощенные кастеты, опешили и несколько мгновений смотрели на улыбающегося Савелия, а потом, подхватив тело поверженного поединщика, скрылись в глубине барака.

Этот случай настолько поразил Нелюбова, что после того, как все закончилось, он тут же подсел к Савелию:

– Ловко ты его свалил, теперь не скоро в себя придет.

Савелий с сумрачным видом, не глядя на соседа, кивнул, а Нелюбов, решив, что парень боится мести главаря шайки, поспешил утешить:

– Теперь, пока у них злоба не пройдет, будем спать по очереди. Я поговорю с другими мужиками – не пропадем, отобьемся.

Подняв глаза на поручика, Савелий долго и пристально смотрел на него, а когда Нелюбов не выдержал и отвел взгляд, тихо прошептал:

– Ты знаешь, паря, я ведь его убил… Костыль умрет через неделю.

– Как убил? – Нелюбов был совершенно сбит с толку. – Разве можно убить с одного удара?

– Можно. Мне этот удар на Окинаве мой учитель показал и предупредил, что применять его можно только в тех случаях, когда другого выхода нет. А я шибко разозлился – уж очень они обнаглели! – улыбаясь какой-то вымученной улыбкой, Савелий смотрел на Бориса, которому вдруг стала неприятна эта хвастливая самоуверенность товарища, но поручик молчал, не зная, что ответить.

– Сенсэй его всего один раз использовал, а потом всю жизнь жалел. – Видя, что Нелюбов по-прежнему молчит, Савелий в очередной раз горестно вздохнул: – Вы не думайте… я не хвастаю. Это было еще в прошлом веке, у сенсэя ученик был, который прозанимался десять лет, а потом решил, что все знает и все может, и попросил отпустить его домой. Сенсэй пошел проводить его до лодки, а тот напоследок задумал доказать что-то – то ли себе, то ли сенсэю, и неожиданно нанес учителю удар в лицо. Тот, естественно, не ожидал, но среагировал быстро – прыгнул в сторону и ударил ногой сюда, – Савелий, показывая место, куда ударил его учитель, прижал ладонь к низу живота. – Через год парень умер.

– Через год нас здесь не будет. И ты никогда не узнаешь, умер Костыль или где-то живет да здравствует, – Борис усмехнулся, его начала забавлять самонадеянность Савелия.

– Сенсэй того парня только слегка ударил. Я же бил в полную силу!

Борис недоверчиво покачал головой, но спорить не стал, однако каждую ночь старался спать вполуха.

Так прошло десять дней, а на одиннадцатый, поутру, Нелюбов увидел, как похоронная команда выносит тело «Костыля» из барака и, заметив, что Савелий мрачно наблюдает за его реакцией, подошел к нему и примирительно сказал:

– Да, брат, а я ведь не поверил тебе поначалу! Думал, похваляешься ты передо мной.

– Калечить людей дело не хитрое, вернемся в Россию, если время мне выделять станете, я вас мигом обучу. Хотел я у себя в хуторе наших казачков поучить, чтоб ловчее друг дружку мутузили, да война помешала.

– А почему у себя в хуторе, а не в Петербурге? Или допустим, в Москве? Думаю, в городе ты мог бы большой успех иметь.

– Не скажите, ваше благородие. Люди вроде вас, ну, то есть благородных кровей, предпочитают на саблях да на револьверах биться, а нашим казачкам не грех иногда и руками помахать.

Борис улыбнулся, вспомнив кулачные бои в юнкерском училище. Этот казак определенно нравился Нелюбову. Его все время забавляло, как Савелий не путается в обращении с ним. Когда они одни, Савелий строго обращался с ним на «вы», но лишь вокруг появлялись люди, или кто-то мог услышать их разговор – не смущаясь «тыкал» без зазрения совести. Да и вообще эти месяцы плена несколько изменили мировоззрение Нелюбова, который по-другому стал смотреть на простых людей. Сблизившись с человеком, от которого не нужно было прятать свое дворянское происхождение, Борис постепенно привязался к нему, тем более что Савелий оказался прекрасным рассказчиком, и вскоре Нелюбов узнал всю историю этого незаурядного человека. И то, что Савелий за все время их вынужденного соседства ни разу не нарушил невидимых границ, которые разделяли бывшего кавалергарда Бориса Нелюбова и донского казака Савелия Мохова, поселило в душе поручика уважение, которое постепенно и незаметно для обоих переросло в настоящую дружбу, каковая в обычной жизни у этих людей, так далеко стоящих друг от друга на социальной лестнице, возникнуть не смогла бы никогда.

XII

Савелий Мохов родился в хуторе Алексеевском, в станице Мигулинской. Его отец, Платон Пантелеевич Мохов, слыл самым зажиточным казаком на всю округу и не скупился на образование своего старшего сына. Когда сестер Савелия выдали замуж, Платон Пантелеевич решил определить сына в юнкерское училище: уж больно хотелось простому казаку, чтобы его чадо выучилось на офицера. Он договорился с войсковым атаманом, но его план неожиданно натолкнулся на яростное сопротивление сына.

– На что мне это офицерство – я уж лучше на земле буду работать, – категорично заявил Савелий отцу, чем привел своего родителя в неописуемую ярость.

У донских казаков не принято перечить отцу, что наказано, то и исполняй, а свой ум для других береги. Рассердился Платон Пантелеевич не на шутку. А когда прознал про увлечение Савелия соседской Наташкой Акимовой, в семье которой из всей живности были только собака да кот, то и вовсе обезумел. И в сердцах оженил своего наследника на вдовой казачке Екатерине Селивановой, которая и в жалмерках-то себя не особо блюла, а как овдовела, так и вовсе стыд потеряла и принимала по ночам всех, кто ни попросится. Савелий до свадьбы опять попытался было встать отцу наперекор, говорил, что рано жениться, что ему еще служить срочную. Но отец был неумолим.

Свадьбу сыграли скромную, хвалиться было нечем, и зажил Савелий с молодой женой, которая, однако, души в нем не чаяла и после свадьбы остепенилась, совершенно позабыв былую вольную жизнь.

Весной девятьсот третьего пришла пора казаку собираться на воинскую службу. Без сожаления покинул Савелий родной хутор, молодую жену да отца с матерью. Впереди были четыре года разлуки, и парень не строил иллюзий о верности своей супруги, понимая, что, оставшись одна, примется его Катька за старое, лишь только стихнет за околицей цокот копыт. Но любви за два года промеж них так и не появилось, а теребить душу бессмысленной ревностью Савелий не желал, и, как отъехал на пяток верст от дому, так и думать забыл о своей молодке.

Служить Савелий попал на Дальний Восток в крепость Порт-Артур. Прошло всего четыре года, как отошла эта земля к России, но русский дух уже плотно закрепился на Ляодунском полуострове. По городской черте шли земляные работы, вдоль моря возводились новые укрепления, на которые днем и ночью подвозились впрок снаряды, а на рейде неспешно дымили гигантские красавцы броненосцы. И закружилась голова у парня от величия и мощи Российской империи. Шутка ли, на одном только флагманском «Петропавловске» матросов больше, чем в его хуторе душ! А местные азиаты все наперебой норовят угодить белому господину, в ноги кланяются да подобострастно улыбаются.

Из дома письма приходили редко, да и какие там новости, одни поклоны от многочисленных родственников, да увещания отца, чтоб служил по совести. Жена Катерина один раз прислала коротенькую весточку, а потом надолго замолчала, но Савелий давно перестал о ней думать. Через два месяца после прибытия в полк на артурском базаре познакомился казак с молодой девушкой, которая служила горничной у жены генерала Ипатьева, и с тех пор все свободное от службы время проводил в летнем флигеле генеральского дома, где проживала его возлюбленная.

Война с маленькой Японией, начало которой положило вероломное нападение кораблей адмирала Того на броненосцы 1-й Тихоокеанской эскадры, поначалу была воспринята в Порт-Артуре как попытка моськи укусить слона. Но шло время, и русская армия терпела одно поражение за другим.

После взятия Порт-Артура, как и большинство защитников города, Савелий попал в плен и в числе небольшой группы был отправлен на остров Окинава, где японцы не особо беспокоились о побеге пленных русских: сам остров им представлялся более надежной тюрьмой, чем заборы и колючая проволока. Всю хозяйственную работу в лагере делали сами заключенные, которых японцы отбирали по двум отличительным признакам, либо по лояльности к администрации лагеря, либо, что бывало гораздо чаще, по знанию языка.

В начале двадцатого века остров Окинава не имел значительных запасов пресной воды. Питьевая вода была драгоценным товаром, который все жители оберегали и консервировали впрок. В местечке Утенда, что к востоку от города Наха, находился единственный подземный источник, из которого и снабжался водой лагерь русских военнопленных. Когда Савелия назначили лагерным водовозом, многие вчерашние товарищи от него отвернулись, ошибочно решив, что эту должность он получил за доносительство на своих соотечественников. Вокруг Савелия постепенно образовалась пустота, и поначалу это сильно расстраивало такого общительного человека, каким был Мохов, но затем, во многом предоставленный самому себе, он больше времени стал проводить вне лагеря и в скором времени обзавелся добрыми знакомыми среди местных жителей.

Но один случай сыграл в жизни Савелия особенную роль и во многом определил его дальнейшую судьбу.

Тем ранним утром Савелий как обычно подъехал к роднику и приготовился набрать воды, но внезапно услышал крик и, повернувшись, увидел женщину, которая, стоя на коленях у самой кромки водоема, в отчаянии рвала на себе волосы и громко причитала, а в омуте барахтался и тонул ребенок.

Савелий не раздумывая прыгнул в воду и вытащил маленькую девочку, мать которой настолько обезумела, что пыталась целовать ему ноги в благодарность за спасение дочери. Вокруг собралась толпа, и японцы с удивлением и уважением смотрели на странного русского, который до того оказался смущен вниманием и необычной благодарностью японки, что готов был провалиться сквозь землю. Одним из зрителей оказался известный на Окинаве мастер боевых искусств Канрио Хигаонна, который поначалу с любопытством рассматривал Савелия, а потом, решив познакомиться с ним поближе, подошел к парню и, узнав, что этот русский немного говорит по-японски, уважительно поцокал языком и пригласил Савелия к себе в дом – очень хотелось Хигаонне узнать, как живут люди в далекой России.

Этот случай связал Савелия Мохова и Канрио Хигаонну на долгие четыре года; когда между Россией и Японией был подписан мирный договор, и всех военнопленных начали отправлять на родину, Савелий не захотел возвращаться на родину и попросился учеником к сенсэю, став единственным русским, который удостоился чести обучаться у этого великого мастера.

История жизни самого Канрио Хигаонна довольно необычна. Он родился 10 марта 1853 года в Нисимура в семье самураев низшего класса. Отец Канрио владел тремя большими лодками и зарабатывал торговлей с Китаем, и маленький Канрио с удовольствием слушал увлекательные истории о чудесах этой далекой страны и о китайской культуре. Но особый интерес у него вызывали рассказы отца о боевых искусствах. Наверное, поэтому после трагической смерти отца, которого убили в драке в 1867 году, Хигаонна отправился в Китай, чтобы изучать искусства, способные превратить обычного человека в машину для убийств.

В то время подобными искусствами в Китае занимались тайно. Все китайские мастера тщательно отбирали себе учеников и обучали их в соответствии с их характером. Кандидат в ученики кроме огромного желания должен был иметь чистое сердце, светлые помыслы и быть преданным не только своему учителю, но и выбранному пути, которому должен быть готов посвятить всю последующую жизнь.

Много приключений выпало на долю Канрио Хигаонне в Китае, и когда через четырнадцать лет он вернулся на Окинаву в родной город Наху, его особенное и удивительное искусство рукопашного боя быстро сделало Хигаонну самым популярным человеком в городе. Даже полиция часто обращалась к нему за помощью, когда требовалось задержать особо опасного преступника; встречаясь с подозреваемым, Канрио Хигаонна предпочитал технику молниеносного удара ногой, ошеломляя его и заставляя упасть на землю, после чего появившаяся полиция спокойно производила арест. Постепенно у Хигаонны появились последователи и ученики, а стиль, который преподавал мастер, получил название Наха-те.

Живя в доме у Хигаонны, Савелий не гнушался работой. Он каждый день готовил обед и ужин для учителя и подавал его на специальном подносе, убирал дом и додзе, ходил за продуктами на рынок, но каждую свободную минуту посвящал изучению карате.

Так прошло почти четыре года.

Канрио Хигаонна был молчаливым человеком, бывало, что Савелий по нескольку недель ничего не слышал от учителя, кроме коротких команд на тренировках. Но летом девятьсот десятого года, во время вечернего чая, сенсэй неожиданно разговорился:

– Я многому тебя научил. Твое тело стало крепче железа, а руки – опаснее меча. Ты был хорошим учеником, но отныне у тебя своя дорога, – Хигаонна, внимательно наблюдая за учеником, сделал паузу и пригубил чай.

Эти несколько секунд показались Савелию вечностью. Многие в городе с самого начала были недовольны нахождением годзина в додзе Хигаонны, но Савелий постепенно убедил себя, что авторитет учителя сможет оградить его от любых завистников и недоброжелателей, и давно перестал обращать внимания на косые взгляды на улице. Но всему в жизни приходит конец.

– Я скоро умру и тогда тебя либо выгонят из города, либо посадят в тюрьму. Я этого не хочу. Возвращайся на родину и выбери себе профессию, которая будет кормить тебя и твою семью, но всегда помни, какому великому искусству посвятил ты свою жизнь. Не ленись и совершенствуй свое мастерство каждый день, потому что движение вперед и есть совершенство…

Вернувшись в Россию, Савелий не захотел возвращаться в родную станицу и какое-то время слонялся без дела, подрабатывая от случая к случаю, пока однажды не познакомился с необычным господином, который вербовал отряд отчаянных сорвиголов для службы в личной охране персидского шаха. Так Савелий попал в Персию, которая ошеломила молодого человека контрастом роскоши и нищеты. Однако Савелий был вполне доволен службой, которая была совершенно незатруднительной. Но когда через полгода грянула персидская революция, он был вынужден покинуть страну, спасая несчастного шаха, который, однако, после бегства и спасения, забыл отблагодарить своих верных нукеров.

Почувствовав вкус жизни наемника, Савелий за три года умудрился послужить в Италии, в Албании и Румынии. Когда разразился Балканский кризис, он перебрался в Боснию, где в начале четырнадцатого года неожиданно получил весточку от сестры, которая писала, что родители погибли, провалившись под лед, и отчий дом стоит без хозяина. Сестра умоляла приехать, и Савелий после одиннадцати лет скитаний решился наконец вернуться в родные края, где после нескольких месяцев тихой и беззаботной жизни его застала мировая война и всеобщая мобилизация.

Повод для побега, о котором несколько месяцев мечтал Борис Нелюбов, представился довольно скоро. Готовясь к приему новых партий заключенных, с конца февраля немцы стали освобождать ближние к Восточной Пруссии лагеря и перегоняли большие партии военнопленных в глубь Германии. Когда дошла очередь до барака, в котором находились Нелюбов и Мохов, оба были полны решимости любыми путями покинуть эту негостеприимную землю.

Погрузившись в вагон, Мохов первым делом исследовал деревянные перегородки и, подсев к Борису, шепотом произнес:

– Стенки-то – труха одна! Как отъедем немного, я дырку в углу выбью и сигаем сразу, пока никто не хватился. В снегу перележим, а дальше – как бог положит.

Борис согласно кивнул:

– Добро. К западу, верст через пятнадцать, будет деревня. Там попытаемся достать одежду и документы, иначе в этих арестантских лохмотьях мы далеко не уйдем.

Немецкие солдаты, которые несли охрану лагеря, не стеснялись вести разговоры в присутствии русских, и Борис, внимательно слушая болтовню конвойных, отчетливо представлял себе картину того, что находится вокруг лагеря.

Дальше все получилось как нельзя более благополучно. Оказавшись на свободе и дождавшись, когда поезд с заключенными отъедет на некоторое расстояние, Нелюбов и Мохов затемно добрались до близлежащей деревни. Заметив у крайнего дома двух лошадей под седлом, Борис, оставив Савелия караулить единственную тропинку, ведущую в саму деревню, подобрался к окну и с радостью разглядел в глубине дома немецкого офицера и его денщика, которые, сытно поужинав, готовились в дорогу.

Утро беглецы встретили на марше. Захватив немецкую форму, документы и лошадей, Борис и Савелий чувствовали, что фортуна наконец-то повернулась к ним лицом. Документы немецкого капитана фон Герстеля, направленного в австрийскую регулярную армию с секретным пакетом, и его ординарца, ефрейтора Клауса Шейхеля, как нельзя лучше подходили для целей, которые преследовали беглецы. Командировка в штаб одного из австрийских ударных корпусов, находящегося в Восточной Галиции, обеспечивала практически беспрепятственное путешествие до самой линии фронта; единственная неприятность случилась в самом начале, когда Борис, посматривая на связанного немецкого капитана и его денщика, размышлял, что же с ними делать дальше, прекрасно понимая, что оставлять в живых их нельзя.

Эту щекотливую ситуацию разрешил Савелий. Не глядя на поручика, он перерезал веревки на ногах пленников и прямо по снегу повел босых и раздетых немцев к дальнему сараю и, когда поручик сделал шаг следом, решительно произнес:

– Вы, вашбродь, с конями идите до лесу. Я вас шибко быстро догоню…

XIII

В Галиции с начала года – весь январь и февраль – шли упорные и ожесточенные бои. Австро-венгерская армия, поддержанная стотысячной группировкой немцев, захватила стратегически важные населенные пункты и начала угрожать фланговым соединениям 8-й армии генерала Брусилова, которому к началу марта пришлось оставить предгорье Карпат и создать новую линию обороны между реками Днестр и Прут. Это отступление 8-й армии, плюс катастрофическая нехватка снарядов привели к тому, что в середине марта русский фронт в Галиции на участке 3-й армии генерала Радко-Дмитриева был прорван. Ситуацию усугубила прибывшая с переформирования 9-я армия генерала Лечитского, которая получила приказ наступать на Мармарош-Сигет-Хуст, но, не успев закончить сосредоточение своих ударных корпусов, подгоняемая категоричными директивами командующего Юго-Западным фронтом генерала Иванова, опоздала с началом наступления и попала в тяжелое положение. В итоге, когда XVII армейский корпус 9-й армии только начал сосредоточение на Днестре, XI корпус, уже завязнув в боях при Карпатах, начал пятиться назад. К этому времени XXX армейский корпус был уже практически разбит и отброшен от Буковиц за Днестр.

Через месяц после возвращения на фронт барон Маннергейм получил письмо от Сиротина, в котором полковник, не называя ни чинов, ни фамилий, полунамеками и недосказанными оговорками рассказал, что провел негласное расследование всех интересующих Маннергейма событий и пришел к выводу, что за всеми этими происшествиями действительно стоит германский Генштаб. В конце письма Сиротин настоятельно советовал Маннергейму тщательно проанализировать свое ближайшее окружение и быть готовым к тому, что немецкие лазутчики могут предпринять силовой захват барона и попытаются вывезти его за линию фронта для допроса с пристрастием. Ведь если Казнаков у них, то им все равно потребуется дополнительная информация для сравнения показаний обоих офицеров.

Маннергейм внял совету старого друга. Он тогда полностью поменял взвод охраны, оставив только тех, кого знал лично и в преданности которых барон был вполне уверен. Но через два месяца непрерывных боев притупившееся чувство опасности перестало беспокоить барона Маннергейма; слишком часто он мог быть убит в обычной сабельной атаке или оказаться разорванным случайно залетевшим вражеским снарядом, чтобы постоянно переживать и беспокоиться о неких призрачных немецких агентах. К тому же в начале весны отдельная гвардейская кавалерийская бригада Маннергейма была переброшена из Западной Галиции в Восточную, где вошла в состав 8-й армии генерала Брусилова, и если немецкие агенты и собирались что-то предпринять против барона, то сделать это теперь им будет гораздо труднее.

6 марта бригада барона Маннергейма прибыла в расположение Брусиловской армии, и Густав Карлович отправился на обязательный доклад к командующему.

Нужно сказать, что генерал-майор Маннергейм был очень высокого мнения о талантах и способностях генерала Брусилова, которого знал еще по Николаевскому училищу, где Брусилов занимал должность начальника офицерской кавалерийской школы. В те времена кроме службы у большинства русских офицеров было два серьезных увлечения, лошади и женщины. Оба заядлые лошадники, Маннергейм и Брусилов, несмотря на почти пятнадцатилетнюю разницу в возрасте, быстро пришли к полному взаимопониманию и по второму пункту. В 1904 году, перед самым отъездом в действующую армию в Маньчжурию, Густав Карлович получил от генерала фотокарточку с памятной надписью «Барону Маннергейму в знак уважения и памяти о совместной приятной службе» и последующие десять лет с теплотой вспоминал своего старого товарища. Теперь, когда Густав Карлович приехал в штаб 8-й армии для представления, эта встреча получилась более похожей на встречу двух старых знакомых и сослуживцев, чем на доклад вышестоящему начальнику.

Уединившись в штабной избе, оба генерала с ностальгией вспоминали совместные офицерские пирушки, старых приятелей и победы на амурном фронте. При расставании Брусилов обмолвился, что у него есть идея одной любопытной операции, которую он силами своей и соседней 3-й армии генерала Радко-Дмитриева намерен осуществить будущим летом. Зная Брусилова как мастера внезапных и неожиданных комбинаций, Маннергейм принялся живо интересоваться подробностями, но Брусилов, хитро прищурившись, сказал, что со временем он обязательно посвятит Маннергейма во все нюансы, пока же у него к старому товарищу есть одно интересное, но довольно неожиданное предложение, и протянул подписанный приказ о временном назначении генерал-майора Маннергейма командиром 12-й кавалерийской дивизии.

Ознакомившись с приказом, Густав Карлович усмехнулся в усы. В то время Устав четко предписывал, что командующий полевой армией имел право назначать генералов на вакантные должности только временно.

– Эта война заставляет нас отказаться от привычных шаблонов и штампов, – заметил Брусилов. – К сожалению, то чему нас с тобой учили, стало архаизмом.

– А Каледин? Он знает, что его снимают с дивизии?

– Алексей Максимович недавно получил тяжелое ранение и после госпиталя примет под свою руку II кавалерийский корпус. Приказ о его назначении уже согласован со Ставкой и подписан императором, – Брусилов озорно подмигнул. – Да и с тобой проблем не будет. Твой друг Воейков теперь дворцовый комендант, а это, согласись, огромный плюс.

Маннергейм помрачнел. Он понял, на какую протекцию рассчитывал его старый товарищ.

– Мы виделись с Владимиром Николаевичем во время отпуска, но я не уверен, что в таком деликатном деле, как мое назначение на вышестоящую должность, смогу обратиться к нему письменно…

Маннергейм, напряженно посматривая на улыбающегося Брусилова, пытался найти слова, чтобы как можно тактичнее объяснить командующему свое нежелание писать Воейкову письмо с подобным предложением.

– Ах, оставь, Густав! Ты меня не так понял. – Брусилов отмахнулся от внезапной озабоченности Маннергейма. – Зная твою щепетильность в этих вопросах я вовсе не рассчитываю, что Володя Воейков пойдет к императору заявлять, что барон Густав Карлович Маннергейм, блестящий офицер свиты Его Императорского Высочества, герой Русско-японкой войны, руководитель сверхсекретной азиатской экспедиции в Китай, в последние шесть лет не пользуется расположением командования и не получает должности, которые ему положены по заслугам и временному цензу. И на память государя императора о том, что ты сопровождал его во время коронации, тоже уповать не стоит.

– Так почему же ты уверен, что государь меня утвердит?

– Раз государь приблизил твоего друга, значит, и с твоей кандидатурой проблем не будет… – Брусилов хитро подмигнул барону. – К тому же, приказ о назначении я вышлю вместе с планом Галицинской операции, – Брусилов кивнул на висевшую на стене карту. – А там черным по белому написано, что, планируя летнюю кампанию, я должен быть полностью уверен во всех своих старших офицерах…

У Маннергейма отлегло от сердца. И не потому, что Воейков мог отказать или получить над другом какое-либо психологическое преимущество в дальнейшем. Наоборот, Густав Карлович был уверен, что Володя с радостью поможет старинному другу и никогда впоследствии даже не вспомнит об оказанной услуге. Сама мысль занять более высокую должность по протекции чрезвычайно претила Маннергейму. Много раз в сложных жизненных ситуациях его выручали друзья: карты, деньги, кров, защита чести – в подобных делах барон Маннергейм с благодарностью принимал помощь, и сам никогда не отказывал в аналогичных просьбах. Но еще ни разу в жизни Маннергейм не раздавал должности в частях, где он командовал, просто потому, что его попросили родственники, друзья или знакомые. А то, что не принимаешь сам, никогда не стоит навязывать и другим.

В середине марта 12-я кавалерийская дивизия барона Маннергейма получила приказ сменить у поселка Залещики 1-ю Донскую казачью дивизию, которая за последний месяц непрерывных боев потеряла около половины своего первоначального состава. Прибыв на позиции, Маннергейм отметил большую запущенность передовых укреплений; окопы были отрыты наспех и не имели проволочных заграждений, а многие пулеметные и стрелковые ячейки не были связаны едиными ходами сообщения, что, по мнению Маннергейма, не только деморализующее действовало на солдат, но и создавало дополнительные сложности в управлении войсками.

Собрав в штабной избе командиров своих четырех полков, Маннергейм поставил первоочередные задачи: укрепить оборону и подготовить возможности для контратак. А с целью получения дополнительных сведений о противнике направить в расположение вражеских позиций несколько отрядов охотников, состоящих из добровольцев. Совещание затянулось до глубокой ночи, и Маннергейм в который раз убедился, насколько принципиально и одновременно тактично по отношению друг к другу высказывали свои мнения его подчиненные.

«Нужно будет послать Брусилову с оказией ящик коньяка, – решил для себя Маннергейм. – Хотя… за такую великолепную дивизию этого все равно будет мало».

Две недели назад, принимая 12-ю дивизию у начальника штаба полковника Полякова и слушая обстоятельные доклады командиров полков, Маннергейм заметил, что Поляков как будто бы расстроен тем, что получил нового командира. Пару раз, перехватив недовольный взгляд и чувствуя тщательно скрываемое раздражение полковника, Маннергейм поначалу не придал этому большого значения, списав проявление недовольства на особенности характера начштаба, о которых его заранее предупредил Брусилов. Но затем, когда все дела были переданы и они остались одни, барон понял истинную причину плохого настроения полковника; Поляков вдруг неожиданно расчувствовался и начал рассказывать, как в августе четырнадцатого, во время Львовского сражения, казаки конвойного взвода, попеременно меняясь и совершенно не обращая внимания на ужасающие среди них потери, принялись создавать живой щит впереди генерала Каледина, стараясь уберечь любимого командира от вражеской пули. Как ординарец Ушаков во время прорыва у Бендер со сломанной шашкой встал на пути лихого австрийского унтер-офицера, который, разглядев золотые нашивки генерала, в отчаянном броске попробовал достать Каледина пикой.

Нужно сказать, что Маннергейма совсем не удивило такое отношение подчиненных к своему бывшему командиру. Генерал Каледин за восемь месяцев боев заслужил репутацию человека исключительной храбрости, который, несмотря на все запреты и выговоры, лично водил свои полки и эскадроны на вражеские пулеметы. Хотя, поговаривали, что разносы за бесшабашную удаль Каледин получал только для видимости и для того, чтобы его пример не распространился на других комдивов. И получение Калединым Георгиевского оружия за храбрость, а затем подряд двух орденов Георгия 4-й и 3-й степени – тому подтверждение.

12-я кавалерийская дивизия, имея в своем составе четыре полка, которые были разделены на две бригады, за три года командования Каледина сумела стать одной из лучших в русской армии. Самым знаменитым в дивизии, да и, может быть, на всем Юго-Западном фронте, был, конечно, Ахтырский гусарский полк. Сформированный в далеком 1650 году, этот полк за последующие два с половиной века участвовал почти во всех войнах, которые вела Россия. Именно в этом полку во время Отечественной войны 1812 года подполковник Денис Давыдов командовал батальоном. И ахтырцы по праву получили от императора Александра I серебряные трубы с надписью «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России в 1812 году».

Не менее славные традиции имели и два других полка: Белгородских улан и Стародубских драгун. Первый, организованный по личному приказу Петра I в 1701 году, отличился еще в Полтавскую баталию. Второй – участник двух кампаний, 1812–1814 годов и 1877–1878 годов, запомнился тем, что первым ворвался в осажденную Плевну, потеряв при этом более половины своего численного состава.

Четвертый полк был сформирован из оренбургских казаков, которые, равняясь на своих знаменитых соседей, всячески старались не ударить лицом в грязь, первыми лезли в самое пекло и очень обижались, когда их по каким-либо причинам ставили на вспомогательное направление.

На следующее утро после совещания Маннергейм направил в штаб армии план операции, которая, учитывая превосходство австрийцев и немцев в артиллерии, на первый взгляд выглядела как авантюра. Дело в том, что, изучая доклады полковых командиров 1-й Донской дивизии, Маннергейм обратил внимание, что атаки, которые за последний месяц проводили смешанные автро-германские войска, носили хаотичный и непродуманный характер. А регулярные обстрелы русских позиций тяжелой артиллерией – главным козырем противника – совершенно не учитывали ни особенности местности, ни расположения русских соединений. Вывод напрашивался сам собой – разведка у австрийцев работала плохо, и они не имели точных данных о неприятеле.

Учитывая эти обстоятельства, а также неплотный стык со своим правым соседом – Кавказской туземной («Дикой») дивизией, которой командовал младший брат Николая II великий князь Михаил Александрович, генерал Маннергейм предложил спровоцировать атаку противника на место соединения двух дивизий с последующей имитацией ложного прорыва обороны. А затем, когда австро-венгры начнут развивать наступление и устремятся в прорыв, совместными фланговыми контрударами захлопнуть мышеловку.

Этот план по мнению полковника Полякова был хорош, однако начштаба беспокоило недостаточное взаимодействие с их правым соседом; отсутствие связи и налаженных коммуникаций создавало постоянную угрозу атакам с фланга, а любые наступательные действия дивизии Маннергейма при такой постановке дела, могли привести не только к неоправданным потерям, но и к окружению и пленению передовых атакующих подразделений 12-й дивизии.

Направив командующему 8-й армией схему и подробный план операции, Маннергейм тут же начал ее подготовку и направился на рекогносцировку на свой правый фланг; он ничуть не сомневался, что Брусилов поддержит его инициативу, и от штаба армии ожидал только одобрения. Что было особенно важно, командующий своим приказом должен был помочь генералу Маннергейму наладить взаимодействие с именитым комдивом, каковым, учитывая близкие родственные отношения с императором, был великий князь Михаил Александрович.

Через два дня Брусилов прислал Маннергейму письмо, в котором выражалось полное одобрение его плана, и советовал барону лично и незамедлительно установить с великим князем более тесный контакт и самолично нанести тому визит.

– Большего он, как видно, сделать не мог, – решил для себя Маннергейм и в сопровождении конвойного взвода ахтырцев направился в Кавказскую туземную дивизию.

У Михаила Александровича Романова отношения со своим великодержавным старшим братом Николаем в разные периоды жизни складывались по-разному и не всегда отражали те истинные добрые чувства, которые оба брата питали друг к другу с детских лет и до самой смерти. Внешне совершенно не похожие, оба старших сына Александра III обладали схожим мировоззрением и взглядами на российское государственное устройство. И, наверное, поэтому, когда в 1912-м Николай II крайне резко отозвался о тайном бракосочетании Михаила с Натальей Сергеевной Вульферт, урожденной графиней Шереметьевой, и приказал лишить брата всех претензий на российский престол, великий князь Михаил Александрович с пониманием воспринял эту реакцию.

Два года продолжалась опала. Два года Николай II не хотел ни видеть, ни слышать своего некогда горячо любимого брата, и только начавшаяся война да давление императрицы заставили государя сменить гнев на милость. Михаил Александрович был приглашен на прием и под молчаливое одобрение Александры Федоровны получил под руку только что сформированную Кавказскую туземную дивизию, а также полное отпущение грехов и прежнее расположение царствующей семьи.

Через месяц прибыв с дивизией на фронт в 8-ю армию генерала Брусилова, Михаил Александрович, без высокомерия и жеманства, немедленно поспешил с представлением к командующему, справедливо считая, что субординация и дисциплина в армии находятся выше всех рангов и фамилий. Но Брусилов был опытным царедворцем. Закрепив за «Дикой дивизией» сравнительно небольшой участок фронта, он предоставил великому князю полную свободу действий, что сразу же неблагоприятно отразилось не только на отношениях с соседями, но и на душевном расположении самого Михаила Александровича, который, чувствуя образовавшуюся вокруг себя пустоту, от нечего делать стал регулярно совершать со своими черкесами дерзкие по замыслу, но совершенно не эффективные по результату, вылазки в тыл противника.

Приказ Брусилова оказать содействие дивизии барона Маннергейма застал Михаила Александровича как раз за подготовкой очередного рейда. Обрадовавшись, что о нем вспомнили, великий князь, отложив в сторону план очередного набега на австрийцев, сразу же засобирался к своему соседу, которого он знал по службе в гвардии.

Но Маннергейм опередил великого князя и чуть было не поплатился за свою беспечность. Чечены охранно-конвойной сотни, едва заметив подходящий на рысях взвод ахтырцев, которых они поначалу приняли за австрийских драгун, молча сорвались с места и, обнажив сабли бешеным галопом понеслись в сторону незваных гостей.

Маннергейм сперва опешил от такого приема, но затем, догадавшись, в чем дело, сбросил на землю свою бурку, приказал гусарам остановиться и вложить шашки в ножны.

Когда до барона и стоявших рядом с ним гусар осталось чуть более пятидесяти метров, головорезы великого князя наконец-то разглядели золотые эполеты Маннергейма и так же молча, круто развернувшись, не сбавляя скорости, понеслись на свои исходные позиции. А оторопевшие от этого безумного представления и Маннергейм, и гусары еще несколько минут стояли и смотрели вслед всадникам, только теперь в полной мере понимая, почему с недавнего времени во всех приказах и донесениях эта дивизия стала именоваться «Дикой».

XIV

К началу весны 1915 года обстановка на обоих русских фронтах, Юго-Западном и Северо-Западном, была неоднозначной.

На Юго-Западном фронте еще в начале марта, после захвата важной стратегической крепости Перемышль, русский Генштаб начал готовить вторжение на венгерскую равнину, небезосновательно рассчитывая, что в случае успеха операции это приведет к отделению Венгрии от Австрии и ускорит крушение Дунайской монархии.

На Северо-Западном фронте положение русской армии на первый взгляд выглядело вполне благоприятным. Проведя в самом начале весны удачную операцию в районе городов Мемель и Таурогген, русские войска опять подошли к самой границе Пруссии.

Последующая реакция Германии была предсказуемой: немцы немедленно начали переброску на восток дополнительных армейских резервов, подтверждая мнение большинства аналитиков Генштаба, что отныне русский фронт окончательно стал первостепенным.

Результат прибытия свежих немецких дивизий сразу же сказался на соотношении сил. Теперь у германцев на Восточном фронте действовали 36 дивизий, вместо 16, которые были в начале кампании. Но более значительными были преимущества немцев в военной технике – в легкой артиллерии – в 4 раза, в тяжелой – в 35 раз!

К середине весны 1915 года общие потери русской армии составили около двух миллионов человек. Около одной трети этой страшной цифры составляли пленные русские солдаты.

На следующее утро после визита Маннергейма в «Дикую дивизию» оба генерала проводили совместную рекогносцировку на том участке фронта, где они намеревались создать противнику все необходимые условия для ложного прорыва. Поле, на которое предполагалось заманить австро-венгерские войска, находилось в трех километрах от деревни Крещатик, и на первый взгляд совершенно не подходило для такой хитроумной и рискованной комбинации хотя бы потому, что слева атакующим частям Маннергейма мешал Днестр, а справа перед эскадронами великого князя вставал густой лесной массив. Но именно эти соображения как наиболее положительные и обозначил Маннергейм, предложив Михаилу Александровичу поставить себя на место противника.

– Мы с вами, господин барон, словно Кутузов с Барклаем, – усмехнулся великий князь, – те за Бонапарта все время думали, и мы туда же. А если они разгадают наш маневр и поставят батарею тяжелых гаубиц вон на ту высотку? – Михаил Александрович указал на возвышенность, с которой начиналось поле, и на которой в этот момент австрийская пехота лихорадочно закапывалась в землю.

– Тогда во время атаки и ваши, и мои полки попадут под такой кинжальный огонь, что впору будет архангелу Михаилу свечки ставить, коль живыми из этой мясорубки выберемся.

Маннергейма, однако, совершенно не смущало такое противодействие великого князя. Он еще вчера понял, что младшему брату российского императора план понравился и вопрос о проведении операции уже практически решен, но привычка к самостоятельности и эгоистичное желание, чтобы за ним всегда оставалось последнее слово, мешали великому князю сразу согласиться с доводами барона.

– Я только вчера им эту высоту отдал. И тащить на нее тяжелые гаубицы именно сейчас австрийцы не станут, слишком велика вероятность, что завтра мы решим ее отбить, – Маннергейм пожал плечами. – Им и смысла-то нет! У них здесь каждый куст пристрелян, а достать наши атакующие полки австрийцы при желании и из-за реки смогут.

Маннергейм уже в который раз спокойно апеллировал к логике и здравому смыслу великого князя, с удовольствием отмечая, что с каждым его новым аргументом Михаил Александрович становился все более и более сговорчив.

В этот момент чуть левее и сзади раздалось несколько тяжелых разрывов.

– Похоже, нас заметили, – Маннергейм неприязненно поморщился. – Опять «чемоданами» начали бросаться. Если накроют, без потерь не выберемся…

– Погодите, погодите! Они не в нас стреляют. Вон там, взгляните… Там что-то происходит, – великий князь, прильнув к окулярам великолепного цейсовского бинокля, внимательно всматривался в передовые линии обороны австрийцев.

Маннергейм тоже поднял бинокль и разглядел, что от австрийских позиций в сторону русских, по перепаханному снарядами полю, скачут два всадника, а за ними, на полном скаку ведя огонь из карабинов, гонится не менее эскадрона австрийских драгун.

– Это что еще за цирк?! И почему на беглецах немецкая форма? – Маннергейм, не отрываясь от бинокля, наблюдал, как оба всадника, нещадно огуливая нагайками спины своих коней, пытаются оторваться от погони.

– А если это наши? Лазутчики? – Великий князь повернулся к своему сопровождению.

– Асланбек! Ко мне!

От конвойной сотни, стоявшей невдалеке, отделился хмурый бородатый чеченец лет сорока и, неспешно подъехав к Михаилу Александровичу, спокойно, с достоинством посмотрел на великого князя, который, казалось, перестал обращать внимание на кавказца и опять прильнул к биноклю.

– Видишь этих двух немцев? – через минуту произнес Михаил Александрович, не прекращая наблюдение за развернувшейся на поле погоней, нагайкой указав Асланбеку на двух скачущих прямо на русские позиции всадников.

Командир охранной конвойной сотни, бросив быстрый и короткий взгляд на австрийский эскадрон и на удирающих от них кавалеристов, молча и согласно кивнул.

– Приведи их ко мне…

Кавказец что-то тихо и неразборчиво пробормотал в ответ. Затем, повернувшись к своим товарищам, отдав громкую отрывистую команду на непонятном языке, выхватил из ножен огромную саблю, и с места в карьер все сопровождение великого князя понеслось прямо навстречу беглецам.

– Если это ловушка, то они сейчас отвернут, – Маннергейм до последнего сомневался, что эти двое – русские лазутчики, уж очень нелогично было выбрано место и время для прорыва к своим.

Невдалеке опять раздалось несколько тяжелых и гулких разрыва. Артиллерия противника, стараясь не задеть своих, стреляла с явным упреждением и этим неэффективным огнем только еще больше раззадорила чеченский эскадрон, который так же молча, как и в прошлый раз при атаке на конвой Маннергейма, стремительно сближался с противником.

– У нас, когда намечается рубка, все пошуметь любят; казаки, так те и вовсе целый концерт устраивают. А эти, как волки, молча скачут, – великий князь, комментируя атаку своих кавказцев, горделиво посмотрел на Маннергейма. – Я поначалу не мог привыкнуть, требовал, чтобы кричали «Ура!». Да только с них, как с гуся вода, вылупят свои бестолковые зенки, и молчат, как немые.

Михаил Александрович, пожав плечами, неопределенно, но с явной гордостью за своих необычных подчиненных хмыкнул:

– Вот и пойми их… нехристей…

Драгуны тем временем приметили скачущий навстречу беглецам русский кавказский эскадрон. Это читалось по разделению, что произошло средь австрийской кавалерии, большая часть которой повернула в сторону внезапно возникшего противника.

Беглецы тоже заметили подмогу и, немного скорректировав направление в сторону приближающейся помощи, прибавили ходу.

Но тут случилось неожиданное, и один из перебежчиков вдруг на полном ходу упал вместе с лошадью. По характеру падения и по тому, как у коня буквально подломились передние ноги, Маннергейм понял, что пули попали в лошадь, и всадник, если не повредился при страшном ударе о землю, вероятнее всего, цел и невредим.

– Эх! Не повезло бедолаге… но, может, хоть один уцелеет, – великий князь с азартом наблюдал за смертельным хороводом, который разворачивался прямо на глазах у обоих комдивов. – А то ведь так и не узнаем, что за гости к нам пожаловали… Хотя нет, он, кажется, цел… поднялся.

Михаил Александрович обрадовано повернулся к Маннергейму. Радость, растерянность, надежда, в одно мгновение промелькнули в глазах великого князя, который так увлекся этим рядовым эпизодом, как будто от него зависел исход войны.

– Только мои черкесы все равно не успеют… сейчас драгуны его срубят…

Но первый всадник не стал бросать товарища на произвол судьбы. Заметив, что тот после падения быстро поднялся с земли, он круто развернул коня и поскакал навстречу бегущему напарнику.

– Не успеет! – поддавшись азарту, почти выкрикнул Маннергейм. – Те трое, что наперед выскочили, будут раньше…

И действительно, трое австрийских драгун, у которых, по-видимому, были более резвые кони, быстро приближались к бегущему человеку, явно намереваясь сходу разрубить несчастного на несколько частей.

Однако то ли беглец быстро бегал, то ли его товарищ оказался ловким наездником, но и драгуны, и первый всадник очутились около пешего беглеца почти одновременно.

А дальше произошло то, что и Маннергейм, и великий князь ни сразу после этого боя, ни потом, через несколько дней, так и не сумели восстановить в памяти – слишком быстро все случилось. Вместо нагайки, у одинокого всадника блеснул палаш, и он, буквально врубившись в атакующую троицу драгун, произвел несколько неуловимых сабельных пируэтов, от которых его противники мешками свалились на землю. Причем у одного из них – Маннергейм был готов поклясться – была начисто отрублена голова.

– Нет! Вы посмотрите, каков молодец! На что уж мои черкесы мастера головы рубить, но такого я даже у них не замечал, – великий князь, а вместе с ним и Маннергейм, были так изумлены ловкостью всадника, что от этого изумления на несколько секунд прекратили наблюдение за дальнейшим ходом событий. Но затем, опомнившись, вновь прильнули к своим биноклям и увидели картину, которая обрадовала их так же сильно, как до этого изумила: оба перебежчика на одной лошади, в окружении малой части чеченского эскадрона приближались к тому месту, где находились оба генерала. Остальная, большая часть кавказских головорезов, попыталась сходу атаковать почти остановившихся австрийских драгун. Но те, понимая, что добыча от них ускользнула, не захотели ввязываться в рубку и, уклонившись от боя, повернули назад, под прикрытие своих пулеметов, которые разом дружно ударили с высотки, отсекая атаку кавказцев от своей отступающей кавалерии.

Одновременно с пулеметным огнем снова заухали тяжелые орудия, спрятавшиеся за Днестром. Причем огонь их быстро нарастал, и Маннергейм, с тревогой поглядывая на великого князя, поначалу решил было напомнить, что пора бы и уходить, но, увидев, с каким нетерпением Михаил Александрович ждет свой призовой трофей, скрепя сердце промолчал, сознавая, что такого упрямца, каким был великий князь, все равно сейчас не переубедишь.

Дождавшись, когда передовая часть его конвойной сотни вместе с немецкими перебежчиками приблизится на расстояние голосовой команды, великий князь повернулся к Маннергейму.

– Отсюда до вашего штаба рукой подать. Я заеду к вам на часок – там и договоримся о завтрашней баталии.

– Как прикажете, ваша светлость. У меня коньячок для гостей всегда припасен, – Маннергейм разгадал мотивы великого князя, которого съедало острое любопытство и нетерпеливое желание побыстрее допросить захваченных беглецов.

– Вот и славно! – Михаил Александрович повернулся к подъехавшему Асланбеку и, бросив заинтересованный взгляд на одетых в немецкую форму перебежчиков, сказал своему кавказцу.

– Этих, – великий князь с улыбкой показал на немцев, – этих беречь как зеницу ока. А то неровен час и от вас ускачут, как от тех драгун.

Ахтырцы Маннергейма и беглец в форме немецкого капитана – тот, который спас своего товарища, оценив шутку великого князя, дружно заулыбались.

Второй же перебежчик внезапно побледнел, не говоря ни слова, начал сползать с лошади и, наверное, упал бы на землю, но оказавшийся рядом Асланбек подхватил раненого.

– У него две пули в боку засели, – вдруг на чистом русском языке произнес немецкий капитан, – мы из австрийских окопов еще не успели выскочить, как его пулемет зацепил.

Михаил Александрович повернулся к Асланбеку.

– Несите раненого в мой автомобиль и срочно везите в госпиталь.

– А как же он тогда с двумя пулями в боку бежал? – Маннергейм не удержался от сарказма, потому что своими глазами видел, с какой скоростью мчался этот, якобы уже раненый солдат.

– Он, ваше превосходительство, особенный человек, – улыбнувшись Маннергейму, ответил немецкий офицер. Затем повернулся к Михаилу Александровичу и добавил:

– Он, ваша светлость, и с двумя пулями в спине любому фору даст.

И Маннергейм, и великий князь удивленно посмотрели на переодетого капитана.

– Вы… вы знаете, кто я? – казалось, Михаил Александрович совершенно перестал что-либо понимать. Чудесное спасение из безнадежной ситуации двух переодетых русских; причем один из них, раненый, бегает чуть ли не быстрее лошади, а второй за секунду-другую с легкостью фокусника срубает трех умелых воинов; и, наконец, то, что его знают в лицо, совершенно дезориентировало великого князя. Обернувшись к Маннергейму, словно ища у того поддержки, он только и смог, что, недоуменно улыбнувшись, пожать плечами.

– Вы русский офицер? – барону Маннергейму на секунду показалось, что он где-то видел и это лицо, и эту улыбку.

– Так точно, ваше превосходительство! Адъютант командира Кексгольмского пехотного полка лейб-гвардии поручик Борис Петрович Нелюбов.

– Позвольте, позвольте! Кексгольмский пехотный полк… он в начале кампании был, кажется, на Северо-Западном фронте?

– Так точно! Во 2-й армии генерала Самсонова…

– И вы… – Маннергейм был так обескуражен этим новым обстоятельством, что даже не пытался скрывать этого от Нелюбова. – И вы все это время были в плену?!

– Был… С августа месяца под именем рядового Иванова Ивана Ивановича находился в лагере для военнопленных недалеко от города Мулленбург.

Борис Нелюбов хорошо понимал и недоверчивое изумление Маннергейма, и искреннее удивление великого князя; за две недели пройдя около шестисот километров по тылам противника, Нелюбов и Мохов столько раз были на волосок от гибели и от того, что в конце концов их маскарад раскроется, что теперь, когда все было позади, и они наконец-то дошли до своих, он и сам, наверное, отказался бы поверить в подобную фантастическую одиссею, если бы кто-то посторонний рассказал ему об этом. Все прошлые дни, каждый раз, когда их останавливал вражеский патруль и Нелюбов предъявлял захваченные у немецкого офицера документы, он был готов к тому, что обман раскроется и их попытаются арестовать. Но документы были в порядке, немецкий Нелюбова безупречен, и их отпускали, иногда даже помогая выбрать маршрут. Осечка случилась только когда они прибыли к непосредственному месту командировки немецкого капитана фон Герстеля, где их уже ждали германские контрразведчики.

Но то ли немцы сами не предполагали, что те, кто убил их офицера и его ординарца, через какое-то время прибудут к месту командировки погибшего капитана, то ли сказался общий бардак, который царил в прифронтовых немецких и австро-венгерских частях, а может, удача опять решила осчастливить Нелюбова и Мохова своей ослепительной улыбкой. Так или иначе, но их вначале проморгали и хватились только тогда, когда Нелюбов вместе с командиром австрийского драгунского полка, на правах инспектирующего представителя германского Генштаба, поехал осматривать передовые укрепления союзников.

После получасовой поездки вдоль передовых позиций австро-венгров Нелюбов заметил скачущий к ним небольшой отряд немецких офицеров и, разглядев на их лицах охотничий азарт, понял, что отпущенное им с Савелием везенье кончилось и именно сейчас, когда до своих буквально рукой подать, нужно попробовать совершить прорыв. Застрелив очень любезного, но так ничего и не понявшего австрийского полковника, Нелюбов и Мохов в одно мгновение перемахнули передовые траншеи окапывающейся австро-венгерской пехоты и на полном ходу рванули в сторону, где они надеялись встретить своих. В полной мере понимая, что свои, заметив двух скачущих на их позиции немцев, могли не задумываясь и пристрелить.

– Нелюбов… Нелюбов…, – великий князь с неподдельным изумлением смотрел на поручика. – А не вы ли в одиннадцатом году застрелили подполковника Свечникова?

– Так точно, ваша светлость, застрелил… на дуэли… при совершенно равных возможностях. Выбор оружия был за мной, но на саблях он драться категорически отказался…

– Да уж! Если бы он это увидел, – великий князь кивнул в сторону австрийских позиций. – То и вовсе бы зарекся с вами поединничать, – Михаил Александрович покачал головой. – Охота ему было за свое хулиганство голову покласть.

Австрийская тяжелая артиллерия тем временем принялась с удвоенной энергией «перепахивать» недавнее поле битвы Нелюбова и австрийских драгун. Маннергейм, чувствуя ответственность за жизнь именитого представителя династии Романовых, с беспокойством смотрел на Михаила Александровича, который перехватил этот озабоченный взгляд, тут же сделал вид, что он его не касается.

Повернувшись к Нелюбову, теперь уже с открытой и дружеской улыбкой, великий князь произнес:

– Я тут к барону в гости напросился… Давайте вместе, мы ведь с вами, кажется, дальние родственники?

– Так точно, ваша светлость! Моя жена, Варвара Васильевна, приходится Наталье Сергеевне, вашей супруге, троюродной племянницей.

Великий князь при упоминании имени Варвары Нелюбовой смутился и, перестав улыбаться, как-то странно посмотрел на Нелюбова.

– Ах, да! Вы ведь ничего не знаете. Ну да ладно. Лучше уж я вам все расскажу, чем кто-либо другой…

Великий князь, не договорив, развернул своего жеребца и, подняв вверх правую руку, дал беззвучную команду двигаться всем в сторону Залещиков, и, с места перейдя на рысь, серьезный до мрачности, направился в расположение дивизии барона Маннергейма, больше ни на кого не обращая внимания.

А Нелюбов от этой недосказанности и от того, как при упоминании Варвары Михаил Александрович смутился и оборвал разговор, понял, что за время его отсутствия в Петрограде произошли какие-то неприятные события и что эти события коренным образом изменят или уже изменили его жизнь, только вот он, находясь в плену и блуждая по немецким и австрийским тылам, об этом, к сожалению, а может быть, и к счастью, пока ничего не знал. И что до поры до времени это незнание ограждало его от излишних душевных переживаний, которые теперь, словно в наказание за это неумышленное неведение, суждено было испытать и почувствовать Борису Нелюбову в полной мере.

XV

В конце декабря Варваре Васильевне Нелюбовой стало совсем плохо. Тяжело протекавшая беременность помимо осложнений на поясницу и почки, начала сказываться на общем состоянии молодой женщины; у Варвары усилились головные боли, и начался отек правого легкого. После непродолжительной госпитализации, на которую Варя безо всякой надежды на улучшение согласилась только по настоянию родственников, она возвратилась домой совершенно измученная и разбитая; казенная обстановка еще более угнетающе подействовала на психику и общее физическое состояние.

Глаша всю осень и начало зимы как могла старалась помочь своей барыне; день и ночь она сидела у ее постели; меняла бесконечные, то теплые, то холодные, грелки; бегала на рынок по малейшему желанию Вари, когда та вдруг заявляла, что хочется чего-нибудь вкусненького; писала для Вари письма и принимала посетителей. Но ни от этих Глашиных забот, ни от на ходу придуманных заверений, что Борис Петрович жив и здоров, что он скоро вернется и все будет хорошо, улучшений не наблюдалось. Варвара Нелюбова в глубине своей души не хотела больше жить, и единственной ее связью с этой жизнью был еще не родившийся ребенок, который одновременно и окончательно измучил бедную женщину, и до поры до времени удерживал ее на этом свете.

Некоторое оживление привнесла нагрянувшая из Самары тетка Серафима Ильинична; Варя на несколько дней воспрянула духом и с удовольствием вспоминала, как она чудесно проводила время в Самаре. Как тетка настойчиво пыталась сосватать Варвару за лопоухого и нескладного сына местного предводителя дворянства – Ванечку Порохова, который был по уши влюблен в девушку и изводил ее своими, такими же, как и он, нескладными стихами. Как она баловала девушку своими бесконечными и от этого быстро приевшимися и ненужными подарками. Как затем созревшая для любви, романтически настроенная Варя познакомилась с щеголеватым поручиком Борисом Нелюбовым и какие чудесные вечера они проводили вдвоем, гуляя по единственной пристойной улице вдоль Волги.

Но этот ностальгический подъем длился недолго – через три дня Варя опять захандрила, и на все попытки тети как-то развеселить племянницу отзывалась уже ставшим привычным для Глаши ответом: «Я здесь тихонечко полежу. Мне так спокойнее…»

Повздыхав и поохав, Серафима Ильинична через неделю отбыла к себе в Самару, а перед самым отъездом Глаша случайно подслушала ее разговор с доктором, который с недавнего времени начал приходить почти ежедневно. Он произвел большое впечатление на девушку и заставил Глашу по-другому взглянуть и на эту войну в целом, и на свою дальнейшую судьбу, в частности.

Тем памятным вечером тетка провожала доктора, дверь в прихожую была приоткрыта, и Глаша слышала каждое слово.

– Я хотел вас предупредить, – доктор замолчал, а затем как-то натужно закашлялся. После Глаша услышала, как он зашуршал своим резиновым плащом, потом загремел тростью.

– О чем вы хотели меня предупредить? – тетка наконец не выдержала и задала вопрос, который также интересовал и Глашу.

– Мне кажется, что нужно сообщить родственникам… вероятнее всего, ваша племянница умрет при родах, – доктор опять натянуто покашлял.

– А ребенок? – тетка почему-то перешла на шепот.

– Это уж, как Бог даст… но с медицинской точки зрения, ситуация такова – либо мать, либо дите.

– И ничего нельзя сделать?

– Думаю, нет. Гибель мужа подорвала жизненные силы беременной женщины, и в таком состоянии вашей племяннице не пережить родильной операции.

– Варин муж не погиб! Мы уверены – он находится в плену и скоро вернется.

– Дай бог, дай бог! Только и вы извольте войти в мое положение, сегодня я делаю все что могу, но… – опять возникла пауза, во время которой Глаше захотелось выбежать в прихожую и встряхнуть этого медлительного старикашку от всей души, чтобы не мучил бедных женщин.

– Что? – тетка прервала молчание, по тону вопроса, как видно имея схожие с Глашей намерения, потому что металл, который послышался в ее голосе, вынудил доктора скорее продолжить:

– Все свои жизненные силы ваша племянница добровольно отдает ребенку, и когда придет время, у нее для себя ничего не останется. За свою долгую практику я несколько раз видел такой взгляд у беременных, и все они потом… ну, вы меня понимаете…

– Нет, не понимаю! Как не понимаю вашего отношения. Если вы хотите отказаться – мы найдем другого…

– Нет, нет, что вы! – доктор испуганно перебил тетку. – Я только хотел предупредить… я ведь обещал супруге Михаила Александровича, что сделаю все, что смогу…

– Вот и делайте! А эти заупокойные мысли выбросьте из головы.

После ухода доктора тетка сразу ушла в гостиную и довольно долго сидела там одна. А Глаша, сидя в это время около спящей Вари, беззвучно плакала. Плакала, потому что эта война убивала не только мужчин на фронте; она убивала в тылу их женщин, которые, оказавшись один на один со своею бедой, были не в силах с ней справиться и медленно и тихо угасали, иногда даже не пытаясь сопротивляться. Только сейчас, в свои неполные тридцать лет Глаша осознала, что планирование своей будущей жизни такое же бессмысленное и безнадежное занятие, как и сожаление о прошлом.

После отъезда тетки Глаша решила поделиться этими мыслями с Варей. Но, возможно, девушка выбрала не лучшее время для подобных откровений. А может, скупость словарного языка Глаши и ее неспособность правильно аргументировать и выстраивать мысли в логическую цепочку и привели к совершенно иному эффекту…

Это случилось ночью в самом начале декабря. В три часа пополуночи уставшая Глаша решила прикорнуть на оттоманке рядом с кроватью Варвары. Снежная буря, которая бушевала в Петрограде уже несколько деней, утихла. Звенящая тишина установилась во всей большой квартире Нелюбовых, и Глаша, засыпая, отчетливо слышала, как стучат часы в гостиной, а в столовой зашебуршились мыши:

«Надо будет другого кота завести, – сквозь сон думала Глаша. – А Ваську пусть Степан к прорубе снесет – все равно толку не будет, раз перестал мышей ловить».

Вдруг слева от себя, в той стороне, где стояла кровать Варвары, Глаша различила какое-то беззвучное шевеление. С усилием повернув голову, девушка увидела, как ее барыня быстро встает и направляется к окну.

Глаша тут же вскочила и бросилась к Варе, но та неожиданно с необычайной силой оттолкнула девушку от себя. Падая, Глаша сквозь отблески уличного фонаря разглядела взгляд, от которого ей стало страшно: она в первый раз видела свою барыню в таком состоянии, и горящие безумием глаза Варвары до того напугали молодую девушку, что она не сразу смогла подняться с пола. Лишь после того, как барыня распахнула окно и, путаясь в ночной рубашке, залезла на подоконник, Глаша пришла в себя и, подбежав к Варе, схватила ее за ближнюю к себе руку и с напряжением всех сил попыталась вытащить женщину из проема окна, в который та, зацепившись своим огромным животом за подоконник, уже высунулась по пояс.

В первый момент именно большой живот помешал Варе быстро исполнить задуманное, но теперь он также мешал и Глаше совершить обратное: втащить свою обезумевшую хозяйку назад в комнату.

Сквозь распахнутое окно морозный декабрьский ветер стремительно заполнял новое, еще не покоренное пространство. Целый рой колючих снежинок вместе с ветром ворвался в теплую квартиру и быстро оседал, а затем таял на лицах вцепившихся друг в друга женщин, на подоконнике, который постепенно становился мокрым и скользким, на брошенных рядом с окном двух пуховых одеялах, ставших вдруг совершенно ненужными, но еще хранивших тепло человеческого тела.

Перепуганная Глаша не смогла почувствовать тот миг, когда Варвара сдалась. Мертвой хваткой, вцепившись в свою хозяйку, девушка по инерции продолжала теперь уже ненужною борьбу и, только дотащив бесчувственную Варю до середины комнаты, опомнилась и отпустила ее. Со страхом заглянув барыне в лицо, Глаша увидела, что голубые глаза Вари стали вдруг черными, как эта ужасная ночь за окном, а всегда красивый рот застыл в жуткой и неестественной гримасе. И эти глаза, и отсутствие на лице каких-либо человеческих эмоций, испугали Глашу даже больше, чем желание Варвары Нелюбовой покончить с собой.

На следующий день Глаша все рассказала доктору. Она надеялась, что тот достанет свой очередной волшебный порошок или пилюлю и скажет, что именно это средство избавит ее барыню от физических и духовных страданий.

Однако доктор, внимательно выслушав рассказ девушки, только обеспокоенно покачал головой и сказал, что Варю больше ни на минуту нельзя оставлять одну и сегодня же вечером он пришлет на смену Глаше ночную сиделку.

С этого дня жизнь Глаши стала немножко легче. Утром она просыпалась и, если была необходимость, шла на рынок за продуктами. Вернувшись и сменив сиделку, Глаша теперь уже до самого вечера не отходила от кровати Варвары, с болью в душе замечая, что ее любимая хозяйка с каждым днем все больше и больше замыкается в себе.

Родившись в простой и многодетной семье, где жизнь воспринималась как абсолют, а смерть как естественность, Глаша не могла понять, почему люди благородного звания так сильно зависят от внешних условностей и мало ценят свою жизнь. Она вспомнила, как в далеком 1905 году умерла мать Вари – Глаша тогда только поступила на службу к Оболенским, и эта трагедия разыгралась у нее на глазах. После получения известия о гибели мужа на линкоре «Петропавловск» во время осады Порт-Артура, еще молодая, полная жизненной энергии, тридцатипятилетняя Мария Ильинична Оболенская за несколько месяцев потеряла всяческий интерес к собственной дальнейшей судьбе. Ни путешествие за границу, ни лечение на водах не смогли изменить того отрешенного от жизни состояния, в которое графиня Оболенская впала после получения рокового известия. И такой же декабрьской порой девятьсот пятого года Мария Ильинична Оболенская тихо, без жалоб и упреков покинула этот свет, чтобы на том поскорее соединиться со своим обожаемым и ненаглядным мужем.

Варе в то время шел тринадцатый год, и двадцатилетняя Глаша, которая к тому времени всем сердцем полюбила бедную сиротку, долго плакала у себя в комнатке. А через три дня после похорон, когда в доме собрались родственники, чтобы решить дальнейшую судьбу Вари, Глаша не побоялась обратиться к самому графу Сергею Дмитриевичу Шереметеву с прошением остаться в услужении у Вари до ее совершеннолетия. Может быть, всесильному Шереметьеву понравилась подобная преданность, а может, – что вероятнее всего, – он просто не придавал значения такому факту, как назначение прислуги, оставив это право решать тем, у кого эта прислуга будет служить. Так или иначе, но Глаша осталась тогда при Варе, о чем даже сейчас, наблюдая, как ее барыня неосознанно следует по пути своей матери, так ни разу и не пожалела.

В канун Нового года Варвару Нелюбову посетила ее давняя подруга по Смольному институту Дарья Бухвостова. О чем женщины беседовали, Глаша не знала, но сразу после отъезда Бухвостовой Варвара приказала снести к портному ее лучшее темно-зеленое бархатное платье, чтобы тот мог сделать в нем вставки для ее огромного живота. Глядя на оживившуюся хозяйку, Глаша решила, что наконец-то наступил тот перелом в сознании, о котором все время говорил доктор и которого все так ждали.

Через день платье было готово, и Варя, с трудом втиснув в него свое округлившееся тело, велела подать экипаж. Глаша хотела было поехать вместе с ней, но Варя, проявив редкую и нечастую твердость, категорически запретила.

Через полчаса после отъезда Варвары к Нелюбовым заглянул доктор и, узнав, что барыня одна, без сопровождения уехала в неизвестном направлении, в буквальном смысле схватился за голову. И напрасно Глаша, оправдываясь говорила, что она не посмела ослушаться своей хозяйки и что заказала самый мягкий в Петрограде тарантас, – доктор был неумолим и тут же принялся звонить в полицию.

Но действия полиции не понадобились – не прошло и двух часов, как Варвара Нелюбова вернулась сама. Едва заметив подъехавшую карету, Глаша бросилась на улицу и с ужасом увидела, как ее барыню на руках, в бессознательном состоянии несут к подъезду двое незнакомых мужчин. А Дарья Бухвостова идет рядом и тихо плачет.

Прибежавший через пять минут доктор, бегло осмотрев Варвару, сказал, что у женщины начались преждевременные роды, и, не церемонясь, выгнал всех из Вариной комнаты.

Дальнейшие события Глаша помнила, как в тумане. Доктор постоянно требовал воды и чистых полотенец, и девушка, занятая бесконечными поручениями доктора, не заметила, как в квартире Нелюбовых собралось довольно много народу. Приехавшие ближайшие друзья Бориса и родственники Варвары стремились принять участие в судьбе роженицы и щедро раздавали советы, которые тут же немедленно обсуждались и в большинстве случаев получали согласие и поддержку остальных; Софья Леопольдовна Красновская настаивала, чтобы Варвару перевезли в стационар, в городскую больницу. И все сразу же согласились. Однако никто так и не решился постучать в комнату, из которой время от времени раздавались такие ужасные крики, что у присутствующих буквально кровь стыла в жилах. Прохор Пантелеевич Ковров – двоюродный дядя Бориса, требовал немедленно сменить доктора и послать за самим Иосифом Липманом, говоря, что он единственный доктор в Петрограде, который умеет принимать такие сложные роды. И все опять соглашались и одобрительно кивали головами. Но понимали, что Липман, даже если он в эту минуту свободен, все равно не успеет приехать вовремя, и продолжали молча поглядывать на дверь Вариной комнаты и молиться за спасение жизни и души молодой женщины и ее ребенка.

Феликс Юсупов, давний приятель Бориса, появившись вместе с женой Ириной, узнав, что Бухвостова сегодня днем куда-то ездила вместе с Варей и что эта самая поездка, вероятнее всего, и спровоцировала преждевременные роды, принялся строго и настойчиво расспрашивать растерянную и плачущую Бухвостову. Которая, однако, поначалу категорически не захотела раскрывать этот секрет, ссылаясь на некие туманные обязательства перед всесильным человеком. Но когда на помощь князю Юсупову пришла графиня Краснопольская и еще несколько человек, Бухвостова не выдержала напора и рассказала, что она возила Варю к Григорию Распутину, чтобы тот облегчил страдания молодой женщины.

Услышав имя столь могущественного человека, каким в последние годы сделался Григорий Распутин, все посетители и родственники замерли и потупили глаза. А Феликс Юсупов буквально позеленел от ярости – он давно слыл ярым противником Распутина и запретил в своем присутствии упоминать его имя.

Как раз в этот момент дверь в комнату Варвары отворилась, и на пороге появился измученный и расстроенный доктор. Едва взглянув на него, Глаша поняла, что случилось что-то непоправимое и ужасное. Доктор хриплым голосом потребовал найти экипаж и перевести госпожу Нелюбову в больницу, так как случилась большая потеря крови и женщина в домашних условиях может умереть в любую секунду.

Все тут же засуетились – кто-то устремился к выходу, чтобы найти экипаж или карету, кто-то начал расспрашивать доктора о состоянии больной, а Глаша бросилась в комнату и с порога увидела лежавшую в беспамятстве Варю, бледность которой в ту секунду могла соперничать с белизной подушки. Подойдя поближе, Глаша заметила, что в ногах у Вари лежит какой-то завернутый в полотенца предмет, и едва прикоснувшись к нему, с ужасом осознала, что это и есть новорожденный, мертвый ребенок четы Нелюбовых.

Через месяц после выхода из больницы, в конце января, Варвара Нелюбова без каких-либо объяснений неожиданно исчезла, оставив на письменном столе в кабинете Бориса двухгодичное жалование для Глаши, да несколько писем к родственникам с распоряжениями по имуществу и с просьбой не искать ее более никогда.

В Петрограде некоторое время пообсуждали это странное исчезновение госпожи Нелюбовой, предполагая разнообразные и иногда не совсем обычные версии. Некоторые были уверенны, что Варя, потеряв и мужа, и ребенка, решила уйти в монастырь, чтобы молитвами и собственными чрезмерными ограничениями облегчить участь двух самых близких ей душ. Другие утверждали, что молодая вдова отправилась на фронт с санитарным эшелоном и это был только предлог, потому что Варвара Нелюбова решила переодеться в мужское платье и отомстить за гибель мужа и сына. Третьи пошли в своих предположениях еще дальше – что она поехала на Тибет с намерением узнать у самого далай-ламы, как ей жить.

Но через неделю после исчезновения Варвары из Восточной Пруссии пришли трагические вести о полном разгроме двух русских армейских корпусов. Газеты тут же начали публиковать списки убитых и пропавших без вести, и о судьбе несчастной женщины все скоро позабыли. И только Глаша раз неделю приходила на семеновское кладбище и приносила цветы на маленькую могилу, на которой дата рождения и дата смерти были обозначены одним декабрьским, самым коротким днем в году.

Всех этих подробностей Борис Нелюбов так никогда и не узнал. Как не знал о них великий князь, рассказав Борису только то, что ему сообщила его жена Наталья Сергеевна, да то, что знал весь Петроград. Но на несколько минут эти двое храбрых мужчин, сидя в штабной избе 12-й кавалерийской дивизии около заваленного картами стола барона Маннергейма, внезапно почувствовали, какой страх испытывают их женщины провожая своих мужчин на войну. И что гибель новорожденного сына Бориса, а затем необъяснимое исчезновение его жены Варвары есть такая же трагическая случайность, как и гибель солдата в штыковой атаке или под пулеметным и артиллерийским огнем. Так было всегда и, наверное, будет и дальше, пока мужчины ведут свои войны, которые в большинстве случаев начинаются из-за непомерных амбиций одного или нескольких человек, а заканчиваются зачастую так же абсурдно и нелогично, как и начинались. Однако для них, офицеров русской армии, честь и безопасность Отечества всегда стояли выше подобных переживаний. И Нелюбов, готовый как мальчишка, расплакаться еще несколько минут назад, во время рассказа о трагической судьбе своей семьи, неожиданно понял, что если бы сейчас у него был выбор – идти на войну или остаться с Варей и с ребенком – он, не задумываясь, принял бы то же решение, что и в конце июля 1914 года. Потому что он русский офицер. Потому что с детства воспитан на заповедях служения Отечеству и в любой час, в любую секунду готов отдать своей родине не только собственную жизнь, но, если понадобится, и жизни своих родных и близких.

Вечером, после отъезда великого князя, Маннергейм, вверив дальнейшие заботы о поручике Нелюбове своему адъютанту штаб-ротмистру Скачкову, принялся разбирать доставленные беглецами бумаги. Завтра по утру эти документы надлежало переправить в разведывательный отдел 8-й армии, и Маннергейм, частично из любопытства, частично из-за желания понять ценность попавших в его руки сведений, решил с ними ознакомиться приватно и без свидетелей.

Несколько личных писем, адресованных боевым австрийским офицерам, Маннергейм сразу отложил в сторону, хотя понимал, что и в этих частных посланиях для него, как для командира дивизии, может оказаться полезная информация. Однако с детства приученный уважать частную жизнь в любом ее проявлении, барон оставил это занятие на совести армейских разведчиков и принялся читать официальные приказы и донесения, которые немецкий Генштаб направил своим союзникам.

Через некоторое время внимание барона привлекли сразу два документа: один – своей конкретикой, другой, наоборот, загадкой. На первом конверте красовалась интригующая надпись «Совершенно секретно» и адресовался он в штаб австрийской армии с предписанием о немедленном выделении широкого участка фронта для прибывающего с Западного фронта немецкого ударного корпуса, усиленного четырьмя батареями тяжелых 12-дюймовых орудий.

На втором не было ни адресата, ни подписи, а внутри – только короткий и непонятный текст, в котором какому-то «печнику» надлежало немедленно прекратить наблюдение за Г-К-М и под любым предлогом отправиться в Петроград для личной работы над «завещанием».

Отложив в сторону второй документ и подойдя к масштабной карте Галиции, Маннергейм принялся отыскивать конечный пункт прибытия нового немецкого корпуса и через несколько секунд с удивлением и тревогой обнаружил, что этот участок австрийского фронта находится как раз перед позициями его соседа – «Дикой дивизией» великого князя. Бросив взгляд на дату, барон с еще большей тревогой осознал, что сроки прибытия немцев уже два дня как истекли. А значит, завтра, во время операции с ложным отступлением и неожиданным фланговым ударом, атакующие полки его 12-й дивизии и бравые эскадроны великого князя почти наверняка могут попасть не только под шквальный огонь вновь прибывших тяжелых германских гаубиц, но и под контрудар свежих немецких пехотных соединений.

Посетовав на превратности судьбы и перекрестившись перед образом, который Маннергейм всегда возил с собой, он тут же написал коротенькую записку великому князю, в которой, ссылаясь на только что полученные секретные сведения, просил отменить завтрашнюю операцию. Затем, повертев в руках второй документ и решив, что подобными загадками пусть занимаются те, кому по должности положено, забросил его на край стола и сел писать рапорт на имя генерала Брусилова, с детальным описанием подвига поручика Нелюбова и унтер-офицера Мохова, которые своим неожиданным появлением спасли две русские дивизии от вероятного разгрома, а 8-ю армию – от прорыва фронта.

Поставив подпись, Маннергейм словно со стороны взглянул на свои всегда такие привычные инициалы и, внимательно присмотревшись, вдруг понял, что Г-К-М – это же он! Густав Карлович Маннергеем! А «Завещание» – это и есть странное предсказание монаха Авеля, часть которого в 1901 году молодой Маннергейм в присутствии императрицы Александры Федоровны и еще трех офицеров-кавалергардов слышал в Гатчинском дворце из уст самого российского императора Николая II.