Последний апостол

Глава четвертая

Это хуже смерти. Небытие. Огромные кровавые волны замерли под белым небом.

Под неподвижным небом ничтожные песчинки толкаются в недвижных песчаных волнах, отчего над пустыней неспешной песней тянется стон.

Небытие. Павел не был еще этим каленым кровавым песком. Не был он и шакалом, подпевающим пустыне за дюной. Но и правоверным иудеем он уже тоже, конечно, не был. Закон остался далеко за песками. Там, где время делилось на дни, где люди могли праздновать субботу, ликовать на Пасху. Здесь же, в проклятом месте, нет времени, нет законов — ни человеческих, ни Божьих. Только поющий красный песок и безмолвное белое небо.

Только кочевники-верблюжатники живут тут — где Павлу хуже смерти. Он не кочевник. Для них он — раб, скребущий верблюжью шкуру. Но Павел знал про себя, что он и не раб. Он — никто, потому что его Бог отвернулся от него. Он уже не человек, а животным быть не рожден.

Обида на Господа, возведшего было в пастухи и даровавшего паству, а потом сразу кинувшего в отупение рабства, обида — это немногое, что осталось в Павле от человека. И еще — один сон, один-единственный.

…Плавно качаются носилки. Римский сановник с удовольствием смотрит на Павла. Приятно найти умного, образованного собеседника, который делает дорогу нескучной. Плавно качается беседа — от одного к другому.

Павел пустился в дорогу на неудобной спине тряского мула в окружении простых солдат. Песчаные холмы вокруг, злое солнце в глазах, пыль в горле и жара повсюду — так скверно начинался путь. Но не прошло и часа, как повеселевший мул бежал уже без седока, а маленький настороженный иудей плавно качался в носилках римского легата — избранный Богом всегда избираем и прочими.

Удобные носилки, сделанные на совесть из отличного дерева и практичных тканей, — квадратик великой империи на песчаном пейзаже. Кусочек цивилизации в этом диком крае. За ним — строгие улицы каменных домов, широкие площади и прекрасные храмы. Прямые мощеные дороги, извилины водопроводов, комфортабельные лактрины и бани.

— Сортир, он и есть сортир, — осмелев, разговорился Павел. — Если Господь повелел людям справлять нужду, так и будет. А происходит сие в кустах у дороги, за дощатой загородкой или в роскошной каменной комнате нет в том никакой разницы. Все эти полы с подогревом, смывание водой — лишь суета, человека не достойная.

— Не соглашусь с вами, любезный, — отвечал легат. — Все удобства, все инженерные чудеса, созданные человеком, возвышают его достоинство. Освобождают время для полезных измышлений и новых изобретений.

— Человек наполняет свою жизнь заботой о своем теле, забывая о Боге, заключенном в нем. Жизнь кажется полной чашей, и человек пьет ее день за днем, не чувствуя жажды. Но на самом деле не человек пьет жизнь, а жизнь пьет человека. И, когда выпивает до конца, о теле уже заботятся черви. Суетой заглушаем жажду, но она остается в нас и сжигает душу, рожденную для бессмертия.

Плавно качается беседа — от одного к другому. Но приятный сон всегда заканчивается одинаково — свист огромных крыльев и страшный удар клювом в голову, в плечи. Павел успевает заметить круглый безучастный орлиный глаз, после чего всегда просыпается. Лицом на вонючей верблюжьей шкуре или прямо на песке. И надо успеть подняться, пока араб-дрессировщик не стукнул его палкой снова.

Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой сейчас. Ему, сыну палаточника, ремесло отца казалось трудным — с детских лет руки не знали ничего тяжелее палочки для письма. И вот он усердно скребет грубую шкуру плоско сколотым камнем, как дикарь. Нет, дикари брезгуют этой работой, как и всякой прочей, — для работы есть рабы и верблюды. Он, римский гражданин, ползает тут на коленях, а где же его прекрасная империя? Прохладные мраморные виллы, широкие площади и прекрасные храмы — просто мираж среди проклятых красных песков.

Да и была ли она, империя? Нет, это просто сон, просто рассказ стареющего римского легата.

— Империя — это величайшее изобретение человечества, — говорил он. Идеальная среда обитания. Империя впитывает в себя все лучшее от своих народов и распространяет на всех. Она — как единый организм. Заболит один орган, силы всего организма направлены на выздоровление. А могут ли жить отдельно печень или легкие? Нет. И счастливейшая эра человечества наступит тогда, когда все народы объединятся в один. Прекратятся войны, закончатся разногласия. Все будут слаженно трудиться на общее процветание.

— Люди могут быть едины и счастливы только в едином Боге, — не соглашается Павел. — Не может быть одного народа при разнузданном римском многобожии. И потом, вы, римляне, так кичитесь перед прочими…

Они не спорили — два мудреца, старый и молодой. Оба были обучены разговору, потому через равные промежутки времени просто давали друг другу высказать умную мысль.

Плавно качается беседа — от одного к другому. Качаются носилки.

Снаружи — песчаные холмы, злое солнце, жара и пыль на штандарте с имперской птицей.

Легат заговорил о своем поместье, о какой-то дивной инженерной работе.

Павел хочет уточнить, но ему мешает огромный орел. Круглый безучастный глаз совсем близко. Можно попытаться спрятаться, упав лицом в песок, но твердый клюв уже разбивает голову. Араб-дрессировщик не дает дремать…

Если бы Павел был человеком, он посмеялся бы над собой. Но он скребет сухую верблюжью шкуру и смотрит на живого верблюда, который со звериной серьезностью валит кучу чуть не под нос Павлу.

Человек может смеяться, животное — нет. Единственное ли это отличие? Отличие ли это вообще? Гиена смеется тоже. Чем человек отличается от животного, думает Павел, глядя на верблюда. И тот и другой едят, и тот и другой совершают обратный процесс, и заботятся о продолжении рода. Но человек закапывает свой помет, а верблюд — нет. Но верблюжий помет полезен — им поддерживают огонь, а человеческий непригоден в дело. И кошки, любимицы египтян, закапывают помет, как люди. Нет, это не показатель…

Павел не успел вроде ни слова сказать легату, а орел уже тут как тут и боль в голове такая, что не слышно собственного крика.

Араб — дрессировщик верблюдов тоже думает: чем человек отличается от животного? И быстро находит ответ: верблюд понимает палку, а человек — нет. Верблюд умен и прекрасен, а ему, Лухкаду, приходится возиться с этим полудохлым рабом. Его бьешь, он орет, падает в песок, катается, скребет себя руками, но делает по-своему. Делает плохо и засыпает, сколько его не бей.

Его не нужно было везти в пустыню. Но командир боевого отряда решил, что этот плюгавец — важная персона, выгодный пленник. Его обнаружили уже после стычки, когда все римские солдаты были перебиты и добыча свалена в кучу. Перевернули носилки, и коротышка вывалился из них сомлевшей жабой. Ничтожная мразь! Хуже любого животного и не человек. Для такого даже жалко палки.

Палка — отличный учитель. Она выучила Лухкада главному, чем он в себе гордился, — справедливости. Каждый должен получать по заслугам — это закон, на который опирается жизнь. И главный закон смерти.

Обида на Господа не давала Павлу совсем умереть. Его, отмеченного учением и разумностью, его, говорящего языками человеческими и ангельскими, — в скотский, бессмысленный труд? В подчинение бездумному дикарю?

Бездумному дикарю противно и палку пачкать об этого кишечного червя. Ему, сыну гордого народа, валандаться с нечистым? Нечистый все равно сдохнет. Все они подыхают тут — где живут только избранные. Велик человек-земля, много паразитов ползают по нему, но только гордый народ Бани Адам может жить в горле человека-земли. Горло — священное место, тут рождается Слово, тут рождается песня.

Лухкад не всегда жил среди этих красных холмов. Но он — сын племени Бани Адам. Сколько он себя помнит, его тянуло сюда, ведь в нем звучит песня. Такая же неспешная и тоскливая, как песнь этих неподвижных песков. В нем клокочет такой же неистовый ветер, как тот, что бушует в горле Адама-земли, когда Адам-земля говорит. И какой счастливый страх сотрясает Лухкада, когда человеку-земле приходится кашлянуть и страшные вихри сметают все живое и неживое. Конечно, он — сын гордого племени, люди которого поклоняются только звездам и о помощи просят только предков. Остальных заставляют работать на себя палкой и плетью.

Странный араб. Павел не мог думать о нем, не мог видеть своего мучителя за спиной, но Павел знал — араб странный. В его серо-голубых глазах ветер все время гоняет тучи. Как непонятны эти тучи под чистым белым небом!

Белое небо чуть качнулось в такт носилкам, безучастный круглый орлиный глаз, крепкий клюв — совсем близко! Араб только замахнулся, а Павел уже успел открыть глаза. Дрессировщик опустил палку — неужели червяк не безнадежен?

Но, очнувшись на пару скребков по шкуре, пленник повалился в беспамятстве. Он все равно сдохнет, на него не стоит тратить еду и воду. И то, и другое — ценность.

«Раб — тоже ценность, — сказал старейшина. — Если выживет, пусть служит Богу».

Так бывший иудей Павел начал служить Богу.

Люди племени Бани Адам поклонялись только звездам и о помощи просили только предков, но и с богами ссориться не желали. Многие боги были страшны и могли причинить вред, но особенно опасен и злобен Хембешай — похититель младенцев. Чем задобрить такого бога? Что предложить ему вместо младенцев, ему — не признающему иной пищи? В незапамятные времена мудрецы племени Бани Адам нашли выход. Трудно ублажить Ужасного и Незримого, а его человеческое воплощение — вполне по силам. Для воплощения выбирался прекраснейший из юношей — чтобы Великому Хембешаю было не обидно и приятно в человеческом теле. Избранный в течение года ни в чем не знал отказа. А через год полюбившееся тело отдавали Хембешаю насовсем, чтобы тот все-таки мог напиться крови. Ведь боги тоже любят кровь, почти как люди. Правда, людям достаточно сделать надрез на ноге верблюда, чтобы кровью наполнить чашу. И человек напьется, и верблюду на пользу. А богу не хватит малости, он выпивает жертву до дна. Павла…

Павел отслужил богу, так подумали люди племени Бани Адам, — проклятая лихорадка совсем свалила его, и он, обессиленный, повалился лицом в песок.

Лухкад хотел поднять его.

— Оставь раба, лекарь, — сказали соплеменники. — Оставь, его оплачут и похоронят добрые шакалы.