Последний аргиш

У Енисея не обычные два берега — правый и левый, у Енисея две стороны — каменная и наволочная. На каменной стороне огромные валуны, высокий берег — «угор» — и большие кедры да сосны. Наволочная сторона значительно ниже, почти пологая, заросшая тальником. Когда спадает весенняя вода, на левом берегу остаются стволы деревьев, застрявшие в кустах, и придавленный волоком половодья тальник.

Четыре года подряд я встречаю здесь весну. Вижу таяние снега, ледоход, первые цветы черемухи. В конце апреля в Красноярске весна и красные тюльпаны на лотках и в корзинах, а через четыре летных часа, в Туруханске, — минус двадцать градусов, непривычно чистый снег и одетые в унты и шубы люди. Всегда кажется, что ты намеренно растянул год, дважды встретил весну.

Но не повторения весны искали я и мои товарищи в Туруханском районе Красноярского края, покинув привычный быт столичного города. Самый большой район края, равный по площади не одному европейскому государству, — еще малоизвестная страница истории народов нашей страны.

Здесь многое от нового быта, много новых людей. Здесь ежегодно по маршрутам выходят геологические партии — разведчики богатств земных недр Родины. Но здесь же рядом с настоящим и будущим есть что-то от прошлого. Даже в местном названии прибрежных селении — «станке» — сохраняется память тех далеких лет, когда первые строения стояли через тридцать-сорок километров и в них делали остановки — станы — русские переселенцы и этапные ссыльные.

Я — этнограф. Четвертый полевой сезон наша экспедиция работает в Туруханском районе, раскинувшемся на многие сотни километров по Енисею, по его притокам.

Мы изучаем культуру и быт кетов, небольшого народа, который издавна населяет этот край. Никогда у этого народа не было письменности. Никто еще не составил его истории. Никто даже не знает, откуда он появился в этих местах.

Мы живем одной жизнью с кетами. Нашим домом становится их островерхая, покрытая берестой хижина — «чум» — или брезентовая палатка. Мы вместе с ними уходим в тайгу на охоту и к озерам за рыбой.

Кеты, веками живущие в тайге, не совсем понимали, зачем кому-то надо знать о нартах и одежде из оленьих шкур — парке, о шаманах из почти забытого прошлого, о промысловом звере, о преданиях их старины. Необычное для нас им кажется простым и естественным.

Но здесь люди умеют слушать, и, хотя наши вопросы вызывают улыбку, им приятно, что разговор идет о них самих, об их народе, и они уважают этот непонятный, но, вероятно, очень нужный «верховским» труд.

«Верховские» — это люди, приехавшие в низовье Енисея из любой части страны или света. В представлении не только кетов, но и другого коренного населения края иная жизнь, иной мир там, в верховьях Енисея. Если вы даже из Москвы или Владивостока, вы все равно для местных жителей будете «верховским». Много веков тайга и Енисей дают здешнему населению пищу и труд. Енисей — надежда, источник жизни далекого, удивительного края.

Ветер давно стих, а волны продолжали бежать внакат. Половодье захлестывало станки на каменной стороне Енисея, подмывало дома, срывало их с фундамента и уносило вниз.

Мимо Туруханска, растянутого на высоком и крутом берегу в устье Нижней Тунгуски, проплывали и кружились в водовороте дома и срубы. Люди беспомощно, тоскливо провожали взглядом тесовые строения, крытые железом, и опасливо смотрели на Тунгуску, ускоряющую свой бег в Енисей.

Даже сейчас, при сером освещении тревожного пасмурного дня, заметна граница, где Тунгуска встречает воды Енисея, и, смешавшись с ними, бежит дальше к океану. Налево от этой полосы — светлые с легкой синевой воды Нижней Тунгуски, направо — мутные, глинистые потоки Енисея.

На видимой пограничной черте воды двух рек сшибались, вскипала пена, и еще на много десятков метров вперед вырывалась огненная быстрина Тунгуски в енисейских волнах, пока не сливалась, не смешивалась с размеренным течением великой реки.

Где-то в тридцати километрах севернее Дудинки ледяной барьер сдерживал Енисей. Вода подпирала льды и все выше ползла на крутой угор правого — каменного— берега. Енисей пучился, подставляя свои тучные бока по-весеннему многоводной и быстрой Тунгуске.

Против Туруханска, прижавшись к наволочному берегу, где сила течения спадала, стоит теплоход «Байкал».

Три дня он пытается преодолеть быстрину Тунгуски и пробиться в Туру. Дизели работают на полную мощь, но винты не могут сдержать напор, и теплоход медленно ползет назад.

Несется весенняя вода Тунгуски. Кружит дома и кряжи, снесенные в залитых водой станках, вырванные с ушедших под воду каменистых берегов. Вода гудит, бурлит и врезается в мягкий песчаный крутой берег Туруханска.

Высок крутой угор Туруханска! Вода не может затопить его. Даже в это небывалое половодье она шумит далеко внизу. Волны хлещут о берег, далекий гул раздается где-то под землей.

На него сначала не обращали внимания, и только еле заметная трещина, появившаяся ночью в десяти метрах от берега на чьем-то огороде, насторожила. За день трещина стала шире, и, прежде чем люди Ноня «ли, что им угрожает, огромная масса берегового уступа осела и с грохотом упала в бурлящую воду.

Люди торопились, разбирая дома на берегу, а Тунгуска, врезавшаяся в мягкий грунт высокого яра, откусывала груды обжитого берега, рушила их и разносила по песчинкам в своем стремительном течении весеннего паводка.

Над разбушевавшейся стихией сохраняли власть вертолеты. Тупоносые, они взмывали над аэродромом и уходили к затопленным станкам.

Мы ждали возвращения вертолета с юга, «сверху». На нем должен был вернуться Дагай. Здесь никто лучше его не знал тайги, никто не мог так безошибочно с высоты узнать места, затопленные водой. Где-то там, на не успевшей растаять льдине, двое охотников ждали помощи.

Мы вышли навстречу вертолету. Легко спрыгнул на землю рослый моложавый мужчина с редкой посеребренной бородой, узким лицом, большим, с горбинкой носом и узкими щелками черных, по-монгольски раскосых глаз. Он помог выйти спасенным охотникам и направился к нам. В этот первый сезон наших полевых работ он должен был быть переводчиком и проводником.

Меня всегда волнует встреча с людьми, языка которых я не знаю, чьи привычки и обычаи мне неизвестны. Однако проходит совсем мало времени, и я вновь убеждаюсь, что где бы я ни был, за триста или тысяча триста километров от районного центра, я всюду встречаю людей удивительной судьбы, больших чувств и сердечной доброты. Я всегда буду благодарен людям, которых уже встретил и которых еще встречу!

Наши поездки длятся четыре, пять месяцев, полгода. За четыре года мы почти всех кетов узнали по имени. Мы многое поняли, и это дает право утверждать, что нам, «верховским», не все известно о своей земле и населяющих ее людях.

Из всех встреч на Туруханском Севере на всю жизнь, наверное, запомнится встреча с Дагаем. Мы часто говорили с ним. За сорок лет многое случилось в его жизни. Когда меня расспрашивают о Туруханском районе, я мысленно возвращаюсь к рассказам Дагая.

У него счастливая особенность с уважением и охотой умело объяснить увиденный нами предмет, растолковать непонятный еще обычай или чуть приметный лесной ориентир.

Чем чаще и дольше мы говорили, тем неожиданней для нас была настороженность, уклончивость Дагая в разговорах о шаманах. По какой-то причине он не говорил о том, чего не мог не знать.

Есть у этнографов чудесное правило — не хочет о чем-то говорить человек, не теряй в нем друга, не лезь в душу с «опросной анкетой». Мы не лезли. Стариков было много — они тоже могли рассказать о сложной, чуть-чуть таинственной и дремучей стороне прошлой жизни кетов. Они могли нам рассказать… А могли и не рассказать…

Во всяком случае, я бы не нарушил наше правило, но Дагай заговорил сам.

Это случилось через несколько недель после того, как мы прибыли на угодья кетекого колхоза, в котором работал Дагай. На высоком берегу небольшой реки в брезентовой палатке Дагая кроме нас был еще один гость — председатель колхоза Прокоп Гавриленко, кряжистый, как говорят кондовый, мужик, потомок давным-давно переселившихся сюда казаков.

Было очень жарко, и Дагаю приходилось каждые два часа смотреть сети. Иначе рыба, попавшая в них, могла заснуть.

Хозяин в очередной раз ушел на реку. Гавриленко за палаткой колол дрова, мы же настраивали магнитофон.

— Посмотрите на Дагая, — позвал Гавриленко, и я выглянул наружу.

На толстой березе у края противоположного берега сидел небольшой медведь. Дагай, зажав топор в руке, лез по веткам к зверю. Я схватил ружье и подбежал к Гавриленко. Он только усмехнулся:

— Дагай — бывалый человек. Справится.

Вскоре подъехал Дагай. Гавриленко подал руку, помогая ему подняться на берег, и громко сказал:

— Опять тебе твой сенебат-шаман помог…

Резко выдернув руку, зло сжав губы, Дагай надвинулся на председателя.

— Дружбу порвать хочешь, шаманов поминаешь. Уходи.

Гавриленко растерялся. Случилось что-то неладное, и я вмешался:

— Не обижайтесь, Дагай, он просто так…

— Что ты, парень, знаешь? Он-то знает. Не просто говорит, он знает и говорит. Меня говорить заставляет. Мне вспоминать надо, нехорошее вспоминать.

Дагай бросил мокрую одежду на шест у костра и переоделся.

Гавриленко угрюмо поправлял чайник на огне. Я внимательно следил за лицом Дагая. Злость пропала. Еле заметно легла тень грусти. Он задумался, медленно расчесал мокрые волосы и совершенно спокойно произнес:

— Прокоп все знает, может идти. Его люди ждут. А хочет сидеть, пусть сидит, его дело. Я вам, Верховским, расскажу.

И Дагай заговорил о своем народе, о самом себе…