Последний ход

Глава 2

Варшава, 27 мая 1941 года

С тех пор как меня и мою семью посадили в тюрьму Павяк, в голове вертелась лишь одна фраза: гестапо придёт за мной.

Забившись в угол нашей камеры, я прижала колени к груди и провела большим пальцем по разбитой нижней губе. Сначала я подумала, что, возможно, немецкая тайная полиция решит, что я не стою их времени. Один взгляд на мою светло-русую косу и широко раскрытые глаза, и они сочтут меня безобидной.

Но теперь слишком поздно. У них уже были доказательства того, что я сделала.

На единственной металлической койке с тонким матрасом сидела Зофья, вцепившись в мамину руку. Только что мимо нашей камеры, спотыкаясь, прошёл заключённый, но моя младшая сестра не отпустила маму и не перестала пялиться на решётку двери. Мольбы этого человека о пощаде эхом отдавались в моих ушах, мольбы, за которые он получил пинки и удары, пока охранники уводили его прочь. Наконец мама уговорила Зофью отпустить её, а затем принялась распутывать непослушные золотые кудри сестры, вероятно, надеясь её этим отвлечь.

А вот Кароль, казалось, тут же забыл сцену, свидетелями которой мы стали. Он поднялся с грязного пола и поспешил к моему отцу, сидевшему на противоположном краю койки.

– Тата[3], я хочу поиграть в моих солдатиков, когда мы вернёмся домой.

– А твои солдаты победят нацистов?

– Конечно, они всегда побеждают, – сказал он и заулыбался: – Теперь мы пойдём домой?

– Скоро пойдём, – ответил тата. – Скоро.

Они с мамой переглянулись. С тех пор как пришли нацисты, они смотрели друг на друга именно так. В их взгляде читалось сомнение.

Я гадала, насколько сильно родители на меня злились. Они не показывали этого, но в душе наверняка – если и не за себя, то за Кароля и Зофью, – волновались. Из-за моих действий двоих невинных детей отправили в тюрьму. Нас держали всего несколько дней, однако тихие выразительные вздохи моих родителей, их тщетные утешения и ободрения, жалобы моей скучающей сестры и голодный плач брата – всё это напоминало о том, что я ответственна за наши страдания.

Когда Кароль забрался на колени таты, моё внимание привлёк новый звук. Шаги.

Родители потянулись друг к другу – простой, обычный жест, но в этот момент они двигались как единое целое. Одновременно, с равной скоростью, совершенно синхронно. Две половинки одного организма. Их руки на мгновение соприкоснулись, прежде чем они посмотрели на меня. Лучше бы они этого не делали, потому что выражение их глаз заставило меня лишь крепче обхватить колени.

Мама сказала Зофье и Каролю сесть на дальнюю сторону койки, как будто ржавый металлический каркас мог их защитить; тата встал. Когда он перенёс слишком большой вес на больную ногу, то поморщился и прижал ладонь к стене, чтобы восстановить равновесие. Это было всё, что он мог сделать без своей трости. Тишина заполнила крошечное пространство, в то время как топот сапог становился всё громче, затем дверь нашей камеры со скрипом открылась, и появились два охранника. Один указал на меня. От этого жеста, как и от последовавших за ним слов, у меня сжалось сердце.

– Ты, на выход.

Всё это время я убеждала себя – нужно будет подчиниться, когда охранники придут за мной, чтобы они не обращались со мной грубо. Но меня сковал внезапный ступор.

Тата резко шагнул вперёд. Я не понимала, как ему удаётся держаться на ногах, но он стоял, пока охранник не ударил его и не повалил на пол.

Мама попыталась меня защитить – прижала к стене и закрыла своим телом.

– Не трогайте её! – закричала она. Крик гулким эхом отдавался в тесном пространстве камеры, даже когда её голова дёрнулась назад. Мама сжала меня в объятиях, но я увидела, что охранник держит её за волосы, а через мгновение он оттащил нас от стены и вырвал меня из её рук.

Я вертелась и дёргалась, – повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, хотя в этом не было никакого смысла, – пока они вытаскивали меня из камеры, ведя себя так, словно моё сопротивление было мелким неудобством. Затем они захлопнули дверь и защёлкнули тяжёлые наручники на моих запястьях. Они уводили меня всё дальше, пока крики моих родных совсем не стихли. Жуткая мысль закралась мне в голову, я задумалась, вернусь ли к ним вообще.

Глухие удары и лязг металла отдавались эхом при каждом шаге, пока мы шли по длинным холодным коридорам. Даже моё собственное дыхание было громким. В воздухе пахло железом, кровью, пóтом и бог знает чем ещё. Если бы страдание имело запах, оно пахло бы так же, как это место.

Один из охранников открыл дверь, а его напарник вытолкнул меня за порог. Меня ослепил пронизывающий свет, я двигалась на ощупь, пока очередной толчок не вернул темноту обратно. Когда мои глаза привыкли, я поняла, что сижу в грузовике на низкой деревянной скамейке. Крыша и стены автомобиля были обтянуты брезентом, поэтому я не видела, куда мы едем. Машина тронулась, и я чуть не упала из-за резкого поворота. Заключённые, вплотную сидевшие рядом, поддерживали меня, пока грузовик громыхал по улицам Варшавы.

Поездка не заняла много времени. Чья-то безжалостная рука выволокла меня к зданию на аллее Шуха, 25 – штаб-квартире гестапо.

Я зажмурилась, то ли из-за яркого солнечного света, то ли из-за того, что не могла смотреть на массивное здание с развевающимися нацистскими флагами, ярко-красными на фоне серого камня. Один охранник сказал что-то о польских свиньях и добавил: «Шагом марш». Я последовала за заключёнными Павяка через двор, внутрь здания и вниз по лестнице, спускаясь навстречу адским мукам. Каждый шаг по узким, тусклым, серым коридорам уводил меня всё дальше в застенки аллеи Шуха, пока мы не добрались до пустой камеры. Охранник схватил меня и не смог сдержать злорадный смешок, когда я шарахнулась в сторону; но он снял наручники и велел двигаться к «трамваю» – полагаю, он имел в виду ряд одиночных деревянных сидений, расставленных одно за другим, лицом к стене.

Железная дверь с лязгом захлопнулась. В крошечном помещении воняло кровью и мочой, запахами ужаса, такими острыми, что я едва сдержала рвотный позыв – деревянный пол был скользким от того и другого.

Я была самой юной заключённой.

Я сидела на маленьком жёстком сиденье позади женщины, левая рука которой распухла, была в синяках и безвольно висела сбоку. Наверное, была сломана. Я уставилась на затылок этой женщины, боясь пошевелиться, боясь вздохнуть.

Краем глаза – я не осмеливалась повернуть голову – я заметила что-то нацарапанное на чёрной стене рядом со мной. Может быть, имя. Может быть, героическое послание о свободе или независимости. Может быть, следы от ногтей заключённого, когда его утаскивали на очередной допрос, заключённого, испуганного тем, что на этот раз он сломается.

Посторонний шум прорезал неглубокие вздохи сидевших вокруг меня. Я подняла глаза к маленькому открытому окну, откуда доносились возбуждённые голоса. Крики следователя, сдавленное бормотание заключённого, затем треск, вопли и рыдания. Слышать, как кого-то пытают, было ещё хуже, чем представлять, как пытают тебя.

Одного за другим охранники вызывали заключённых из камеры. В тщетной попытке сохранить спокойствие я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Вдох и выдох, медленно, сосредоточенно. Но эти действия только наполнили мои ноздри запахом крови и мочи от липкого пола и вонью грязных, немытых тел. Каждый раз, когда охранник приходил за кем-то из заключённых, моё сердце с новой силой сжималось от ужаса, ведь я ждала, что произнесут моё имя.

Но когда я услышала его, моё бешено колотящееся сердце резко остановилось.

– Мария Флорковская.

У меня закружилась голова. Моё тело словно приросло к сиденью, лицом вперёд, всегда вперёд, и внезапно мне захотелось отдать всё, лишь бы продолжать сидеть здесь до конца своей жизни, лишь бы не идти в комнату для допросов. Но я должна была защитить свою семью и Сопротивление. Я произнесла короткую молитву о придании сил и встала.

Наверху меня усадили за прямоугольный стол спиной к портрету Гитлера. Двое охранников стояли неподалёку, пока я пыталась изучить обстановку. В углу за небольшим бюро женщина с бесстрастным выражением лица положила пальцы на клавиши пишущей машинки. В целом в комнате было довольно мало предметов – за исключением дальней стены, увешанной кнутами, резиновыми дубинками и другими орудиями пыток.

Я сцепила руки под столом, пытаясь унять дрожь.

Дверь открылась, возвещая о прибытии моего следователя. Штурмбаннфюрер Эбнер, тот самый человек, который нас арестовал.

После немецкого вторжения в 1939 году, когда из подвала нашего многоквартирного дома ещё можно было безопасно выходить, я увидела снаружи распростёртую мёртвую лошадь. Птицы вгрызались в её тушу, отделяя плоть, мышцы и сухожилия от костей, окрашивая землю в красный цвет, оставляя истерзанное тело гнить. Когда Эбнер сел напротив меня, я вгляделась в его лицо – ранняя плешивость, орлиный нос, – и не смогла отогнать образ тех птиц и лошадиной туши.

– Меня зовут Вольфганг Эбнер. – Располагающий голос, будто мы были старыми знакомыми, которые встретились спустя долгие годы. – А тебя – Мария Флорковская, верно?

Было невыносимо слышать, как моё имя слетает с его губ, но я не стала ни подтверждать, ни отрицать сказанное. Когда зазвенела пишущая машинка, я подпрыгнула и понадеялась, что Эбнер этого не заметил.

– Или мне лучше называть тебя Хелена Пиларчик?

В этой фразе угадывался сарказм, на стол легло зелёное удостоверение личности. Моя фальшивая кенкарта[4]. Он открыл её, чтобы показать ложную информацию, поддельные государственные печати вокруг моей фотографии и подпись. Когда я не ответила, Эбнер отодвинул кенкарту в сторону.

– Насколько я помню, ты превосходно говоришь по-немецки, но я могу пригласить переводчика, если ты захочешь прояснить ситуацию на родном языке.

Переводчик только затянул бы процесс, а всё, чего я хотела, – это чтобы разговор поскорее закончился.

– Я свободно говорю на нём всю свою жизнь, – ответила я. Каким-то образом мне удалось произнести это ровным голосом.

Эбнер кивнул и достал пачку сигарет. Закурил, медленно, задумчиво затянулся и выпустил облако серого дыма. Когда оно заполнило пространство между нами, он протянул пачку мне. Я никак не отреагировала, и он убрал её обратно в карман.

– Всё, что мне нужно, – это узнать правду. Если ты будешь сотрудничать, мы отлично поладим.

В этот момент я будто услышала голос Ирены: Чёрт возьми, Мария, сколько раз я предупреждала тебя о том, что эти ублюдки с тобой сделают? В памяти всплыли рассказы моей напарницы по Сопротивлению о жестокости гестапо, и её яркие описания смыли ложные заверения Эбнера.

Пишущая машинка издала ещё один пронзительный звон, а Эбнер курил и ждал, пока я заговорю. Мои губы оставались плотно сжатыми, и хотя выражение его лица не изменилось, в глазах мелькнуло раздражение. Он моргнул, и раздражение исчезло.

– Полагаю, ты знаешь о наказании за пособничество евреям, – сказал он. Конечно, я была в курсе, но действительно ли он угрожал такому незначительному члену Сопротивления смертью? Эбнер положил передо мной второй документ. – Ты доставляла бланки свидетельств о крещении польскому Сопротивлению?

Доказательство было прямо перед нами, так что отрицать это не было смысла. Я кивнула.

– Как тебе удавалось скрывать свою деятельность от семьи?

– А ваши родители, когда вы в детстве их не слушались, всегда об этом узнавали?

Он усмехнулся:

– Нет, полагаю, что нет.

Видимо, я лгала убедительнее, чем мне поначалу казалось. Если Эбнер считал, что родители не знали о моём участии в Сопротивлении, то я смогу убедить его, что они не были вовлечены в это вместе со мной. Я хотела уберечь свою семью от допросов, чего бы мне это ни стоило.

Эбнер бросил окурок на пол и затушил каблуком ботинка. Он положил пустой бланк рядом с моей кенкартой и наклонился ближе, медленно и расчётливо. С горящими глазами, готовый заманить свою жертву в ловушку. Хотя я старалась не двигаться, всё равно вцепилась в край стула.

– На кого ты работаешь?

Его голос оставался ровным, но за этим вопросом звучала невысказанная угроза. Эгоистичная часть меня отчаянно пыталась вырваться на поверхность, чтобы предотвратить то, что произойдёт, если я промолчу, но я отогнала эту мысль. Я бы не позволила гестапо превратить меня в предателя.

Мои пальцы так сильно сжимали края стула, что заныли от боли, но я не смела их разжать. Я всё ещё была во власти Эбнера, и он мог сделать со мной всё что угодно. Со мной и с моей семьёй. Пока я сидела в «трамвае», внизу, я слышала, как офицеры гестапо сводили счёты с заключёнными, отказывающимися отвечать на их вопросы. Моё время истекало. Я знала это.

– Моя семья живёт в Берлине, – сказал он, садясь на свой стул. – Тяжело быть вдали от них.

Этот человек подвергал меня, совсем ещё девочку, допросу в гестапо. Неужели он действительно думал, что я поверю в его сентиментальность?

– Моя жена Бригитте – домохозяйка. Ханс примерно твоего возраста, и он хочет стать адвокатом. Аннелиза помладше, она говорит, что выйдет замуж и родит прекрасных арийских детей, но сначала у неё будет собственный магазин, где продают кукол, платья и шоколад. – Он сверкнул весёлой улыбкой.

Новость, что у него есть дети, дала мне маленький лучик надежды; но в следующее мгновение он померк. Я знала, что Эбнеру лучше не доверять. Тактика была хорошей, я почти поверила. Но этого недостаточно.

– Если ты ответишь на мои вопросы, я распоряжусь, чтобы тебя освободили. И твою семью тоже. Теперь ты, разумеется, можешь рассказать, кто отдавал тебе приказы.

Эта подачка звучала так искренне. Если бы я не подозревала, что это блеф, он бы убедил меня. Естественно, я хотела, чтобы мою семью освободили, но, даже если бы я предала Сопротивление и во всём призналась, мне почему-то не верилось, что Эбнер нас отпустит.

Когда он понял, что я не пророню ни слова, то кивнул, отдавая безмолвный приказ. Прежде чем я успела догадаться, что это был за жест, охранники подняли меня, как будто я ничего не весила, и мой стул с грохотом упал на пол. Они не обратили внимания на мои попытки вырваться и сорвали с меня юбку. Почему они снимали с меня одежду? Это происходило слишком быстро, намного быстрее, чем я могла себе представить. Так быстро, что у меня не было времени сопротивляться.

Ирена права. Они не пожалеют меня, потому что я юная.

Охранники оставили на мне только нижнее бельё – мелкое, неожиданное снисхождение – и прижали спиной к стене. Сначала они обыскали мою одежду, затем отбросили её в сторону, обнаружив маленькие швы на моём бюстгальтере, выдававшие потайные карманы.

Карманы пусты. Я хотела прокричать это, но слова пульсировали только в моём сознании. Не обыскивайте их, пожалуйста, не обыскивайте их.

Но я знала, что они их обыщут, и они это сделали. Всё моё тело подвергли досмотру, они тщательно проверили карманы, наслаждаясь моими вздрагиваниями и безуспешными попытками отбиться, а Эбнер молча наблюдал за происходящим. После того как охранники ощупали меня, сил сопротивляться больше не осталось. Я взглянула на женщину в углу, молясь, чтобы она пришла мне на помощь, но женщина вставила чистый лист бумаги в пишущую машинку, не обращая на меня внимания. Я отшатнулась, остро осознав своё положение: я практически голая в окружении этих жестоких людей.

Это тактика запугивания. Не позволяй им думать, что это работает.

Я пыталась выровнять своё стиснутое, прерывистое дыхание, пока Эбнер обходил стол и упавший стул, направляясь ко мне. Он как будто впитывал каждый сантиметр моего маленького, обнажённого тела. Когда он приблизился, дрожь охватила меня – я не знала, было ли это от холода, от ужаса, от стыда или от всего сразу. Он больше не притворялся дружелюбным. Я была врагом, а не ребёнком; просто членом Сопротивления, который не поддался на его уловки. Я была тем, кого он сломит.

Он сжал мою челюсть и запрокинул мне голову, начал кричать, разбрызгивая слюну, в то время как его едкое табачное дыхание наполняло мои ноздри. Он требовал, чтобы я рассказала, на кого работаю, утверждая, что он узнает правду, даже если ему придётся вытягивать каждое чёртово слово из моего польского рта. Даже если бы я была готова ответить, от этих нападок у меня пересохло в горле, он отпустил меня и пошёл к дальней стене. К той, на которой висели орудия пыток.

Я вырывалась из рук охранников и молилась, чтобы эти жалкие попытки освободиться разорвали их хватку, чтобы я могла сбежать из ада, который был мне уготован.

Конечно, этого не произошло.

Эбнер погладил металлические розги, цепи, кнут, и я вдавила ногти в ладони. Наконец он сделал свой выбор. Дубинка. Милосерднее, чем плеть, подумала я, но в горле всё равно скопилась желчь. Когда он подошёл ко мне, я отвернулась, но он схватил меня за подбородок и заставил посмотреть ему в лицо. Я слышала лишь своё неровное дыхание, пока он не прикоснулся дубинкой к моему виску, и хуже, чем ощущение на собственной коже твёрдого оружия, были его слова:

– Каждый заключённый просит о смерти, но пока я не услышу ответов на свои вопросы, я не окажу ему эту любезность. Помни об этом, когда будешь умолять пристрелить тебя.

Хотя это говорил Эбнер, я услышала голос Ирены.

Когда они закончат с тобой, ты будешь умолять их всадить пулю тебе в голову.

Два с половиной месяца назад

Варшава, 14 марта 1941 года

Мерный стук трости таты по мощёному тротуару нарушал тишину, повисшую над районом Мокотув. Утреннее солнце отражалось в серебряной рукояти – гладкой и отполированной, – ведь тата не расставался с тростью с Первой мировой. Я почувствовала странное утешение от его шаркающей походки и ритмичного постукивания тростью. Он утратил физическую силу, но сила духа оставалась той чертой, которую не могла отнять никакая травма.

Моё внимание привлекли зловещие кители цвета фельдграу[5] – шутцштаффель, охранный отряд Национал-социалистической партии, или СС. На противоположной стороне улицы два офицера курили сигареты и о чём-то разговаривали. Когда мама заметила их, то обернулась через плечо и посмотрела на тату. Это был тот самый взгляд, которым они обменивались с момента вторжения. Беспокойство в нём смешивалось с опасением. Распознать эти чувства было сложно – взгляды уж слишком мимолётны, – но не для меня, уже наловчившейся понимать их. Когда мы дошли до конца нашего квартала, я бросилась к Зофье, зная, что сейчас произойдёт. Конечно же, она споткнулась и вскрикнула. Смеясь, я схватила сестру за руку, чтобы вернуть ей равновесие.

– Ты каждый раз спотыкаешься об эту выбоину, Зофья.

Она бросила горький взгляд на булыжники, разбросанные вокруг.

– Кто-то должен это починить.

В ответ я дёрнула за один из её золотистых локонов, а затем отпустила, и он снова собрался в тугую спираль. Зофья хихикнула, отмахиваясь от меня. Под сваленными камнями показалось углубление, но мы сдвинули их обратно, чтобы замаскировать его. Как только ловушка была расставлена для следующей ничего не подозревающей жертвы, тата подхватил Кароля на руки, а тот стащил широкополую серую шляпу-федору с головы отца и надел её на себя.

– Зофья, Кароль, хорошенько повеселитесь в парке Дрешера и слушайтесь папу. – Мама поправила им пальто, затем взглянула на меня: – Мы с Марией пойдём за пайками, так что увидимся дома.

Когда мама поцеловала брата и сестру на прощание, тата подмигнул мне. В последние несколько дней он часто незаметно подмигивал мне, с тех пор как посвятил меня в их с мамой секрет. С тех пор, как я подслушала их тихие разговоры поздно ночью, пока брат и сестра спали; обнаружила антинацистские брошюры, распространяемые польским Сопротивлением, спрятанные в нашей квартире; нашла удостоверения личности родителей с именами Антони и Станиславы Пиларчик, а не Александра и Натальи Флорковских. С тех пор, как я захотела присоединиться к польскому подполью вместе с ними, чтобы помочь освободить свою Родину от захватчиков, которые преследовали евреев и поляков-неевреев, таких, как моя семья, всех, кто не был арийцем или выступал против Третьего рейха.

Мы с мамой действительно собирались забрать пайки, это было правдой. Но только после моего первого дня в Сопротивлении.

– Не хочешь поиграть со мной в шахматы, когда вернёмся домой? – спросила я Зофью, пока мама искала в своей сумке продуктовые карточки.

Она скорчила недовольную гримасу.

– Шахматы – это скучно.

– Это потому, что ты не хочешь научиться играть. – Я попыталась снова дёрнуть сестру за локон, но она шлёпнула меня по руке и отбежала на безопасное расстояние.

– Я сыграю с тобой в шахматы, Мария. Зофья, ты можешь достать «Монополию», – сказала мама. За несколько лет до войны мой отец вернулся из поездки в Германию и удивил нас американской настольной игрой; с тех пор у моей сестры она была любимой.

Мы разошлись. Обходя сугробы и наледи, мы с мамой шли мимо многоквартирных домов и магазинов, которые пережили бомбёжки. Зияющие дыры в стенах выделяли здания, которым повезло меньше. Нацистская пропаганда запятнала каждую стену и витрину магазина, на кроваво-красном плакате была изображена отвратительная чёрная свастика на фоне белого круга. Уличный торговец предложил маме брошь из своей коллекции безделушек, но она вежливо отказалась, не замедляя шаг.

Зайдя в небольшой серый дом всё в том же Мокотуве, мы осторожно прошли по узкому коридору, выкрашенному весёленькой жёлтой краской. Мама устремилась к последней двери справа, постучала три раза, подождала и постучала ещё дважды. Необычная последовательность, я такой раньше не слышала. Невысокая женщина открыла дверь, и мама втолкнула меня внутрь.

Трудно было поверить, что госпожа Сенкевич – видная фигура Сопротивления, поскольку я всю жизнь знала её как подругу моей матери. Она одарила нас сияющей улыбкой и предложила свежий эрзац-чай. Я пила его только из вежливости, мечтая, чтобы эта противная смесь была настоящим чаем. Я сидела на диване рядом с мамой и изучала портрет над камином. Это был свадебный портрет госпожи Сенкевич и её покойного мужа – она в белом кружевном платье, он в парадной форме польской армии.

– Это опасно, Мария, надеюсь, ты это понимаешь, – сказала госпожа Сенкевич. – До тех пор, пока ты не узнаешь все тонкости нашей деятельности, на заданиях у тебя будет напарник.

Это последнее, что мне хотелось услышать. Мама посмотрела на меня с неодобрением, возможно, внушая мне не держаться так угрюмо. Что ж, это было лишь на время, и я подумала, что было бы неплохо набраться опыта у кого-нибудь. Как только я покажу себя, мне разрешат работать одной. Госпожа Сенкевич вышла, чтобы привести моего компаньона, и вернулась со своей дочерью.

Ирена вошла в комнату следом за своей матерью и нахмурилась при виде меня:

– Чёрт.

Немного не та реакция, которой я ожидала от человека, с которым мне предстоит работать. Но если этим человеком была Ирена, то тогда в этом нет ничего неожиданного.

Госпожа Сенкевич взяла дочь за плечо:

– Следи за языком.

Я не могла притворяться, что не разделяю чувств Ирены; перспектива работы с ней мне тоже не нравилась. Ирена ещё до войны, за бесконечными ужинами с нашими родителями, вела себя так, будто нас разделяют не три года разницы в возрасте, а триста лет. Она слушала опасения взрослых относительно назревающей войны, их обсуждения аншлюса Нацистской Германии – плана по присоединению Австрии к её территории. Мне, тогда ещё одиннадцатилетней, была ненавистна мысль, что мой отец снова пойдёт служить, хотя он и уверял меня, что с его травмой это невозможно. У меня не было причин волноваться, что его опять отправят куда-то далеко и ранят в бою. Но несмотря на все его заверения, непрекращающиеся разговоры о растущем напряжении в Европе побуждали меня прятаться от них за шахматной доской.

В тот весенний день 1938 года после обсуждения аншлюса Ирена последовала за мной в гостиную, где я старалась успокоить своё бешено колотящееся сердце, обдумывая дебютную стратегию.

– Когда станешь старше, то поймёшь, что в мире есть вещи куда важнее этой дурацкой игры, – сказала она и вернулась за обеденный стол, не дав мне что-либо ответить.

Возможно, Ирена ошибочно приняла моё увлечение шахматами за безразличие к риску, на который пойдёт её отец и многие другие, если в Польше начнётся война; тем не менее я вспыхнула, услышав, как она выплюнула «когда станешь старше», как будто юность была синонимом невежества.

Что касается «дурацкой» игры, то Ирена отказывалась несколько раз, когда я предлагала научить её шахматам, так кто был невежественным?

Вот и теперь она одарила меня тем же снисходительным взглядом.

– Мария и есть новобранец? – Ирена посмотрела на свою мать, будто та предала её. – Мама, ты сказала, что я буду наставником для нового члена Сопротивления, а не нянькой.

Я отхлебнула эрзац-чай, но он был таким же горьким, как и скопившиеся в горле резкие фразы, которыми я могла бы парировать её колкости. Мне не доставляло никакого удовольствия удерживать эти слова внутри себя, и я не собиралась сидеть и чахнуть под её недружелюбным взглядом.

– Я быстро учусь, – ответила я вместо того, что вертелось на языке.

– Тогда позволь преподать тебе первый урок. – Ирена села на кофейный столик передо мной и хлопнула руками по моим коленям. Я отшатнулась прежде, чем сдержаться, чтобы не доставлять ей удовольствия от произведённого эффекта. Она подалась вперёд так близко, что я увидела у неё на шее маленький золотой крестик на цепочке и каждое из её тонких звеньев.

– В аду есть особое место для пойманных членов Сопротивления. Это тюрьма Павяк. И если бы все члены тайной полиции были дьяволами, гестапо было бы самим Сатаной. Эти ублюдки не пожалеют тебя, потому что ты юна, и когда они закончат с тобой, ты будешь умолять их всадить пулю тебе в голову…

– Довольно. – Щёки госпожи Сенкевич выглядели так, будто на них вымазали целую баночку румян. Перед тем как она смогла сказать что-то ещё, Ирена встала и вышла в кухню.

Внезапно меня охватил озноб, Ирене всё-таки удалось запугать меня, и теперь я возненавидела её ещё сильнее. Я хорошо понимала, с какими опасностями мне придётся столкнуться. В напоминаниях не было нужды.

Госпожа Сенкевич вздохнула:

– Пожалуйста, прости Ирене её поведение и сквернословие. Я всё перепробовала, чтобы она прекратила, но с тех пор, как мы присоединились к Сопротивлению, когда её отца… – Её голос затих, она прочистила горло: – Мария, если Ирена будет неподобающе вести себя во время вашей совместной работы, сообщи мне и я с ней поговорю.

Неужели она думает, что я настолько глупа, чтобы стучать? Мне дорогá моя жизнь, спасибо.

– Буду иметь в виду, – ответила я.

– И не беспокойся, дорогая, она ещё изменит своё мнение о тебе. – Сомнение в её тоне говорило об обратном.

Госпожа Сенкевич присоединилась к Ирене на кухне, и я сосредоточилась на приглушённом разговоре, доносившемся через стену, на жалобах Ирены на то, что я, ребёнок, буду ей мешать.

Мама сидела, поджав губы, пока я ставила свою чашку на серебряный поднос и проводила пальцем по цветочной обивке дивана. Пренебрежительный взгляд Ирены, её язвительные слова станут для меня постоянным испытанием. Она изучала меня так, как я изучаю шахматную доску, выискивая слабые места, чтобы спутать планы противника. Я не собиралась проигрывать Ирене. У неё как признанного члена Сопротивления было первоначальное преимущество, но чтобы одолеть меня, ей понадобится нечто большее.

После того как госпожа Сенкевич уговорила Ирену вернуться в гостиную, мама крепко обняла меня, прерывисто дыша. Я вдохнула знакомый аромат – герань, её любимый цветок. Когда мама поцеловала меня в макушку, напряжение в её теле ослабло.

– Будь осторожна, – прошептала она, заправляя выбившуюся прядь волос мне за ухо, вероятно, чтобы отвлечь меня от своих застывших глаз.

Госпожа Сенкевич успокаивающе обняла маму за плечи и вывела её из квартиры. Дверь закрылась с тихим щелчком, и в комнате повисла напряжённая тишина, пока Ирена не нарушила её:

– Ни черта от меня не жди, – сказала она. – На первом месте дело, не люди.

– Рада, что могу рассчитывать на тебя, Ирена.

– Меня зовут Марта, тупица. – Она вытащила из сумочки и помахала передо мной своими фальшивыми разрешением на работу и кенкартой, акцентируя внимание на своём псевдониме. Мы обменялись удостоверениями личности.

– Хелена Пиларчик, – вслух прочитала она. Это было хорошее имя. Мне оно понравилось – не так сильно, как Мария Флорковская, но всё же. Ирена схватила свои документы, сунула мои мне в руки и вышла из квартиры, не дожидаясь меня.

– Какое наше первое задание? – спросила я, нагоняя её.

– Если бы я хотела, чтобы ты задавала вопросы, я бы тебе сообщила.

Узел гнева затянулся у меня в животе, но я промолчала. Мы шли мимо полуразрушенных пекарен и изуродованных снарядами церквей, мимо голых парков и оскудевших витрин магазинов. Некоторые боролись, воссоздавая подобие былого великолепия; другие сдались. Толпа росла по мере того, как мы продвигались к центру города. Я ожидала, что Ирена пойдёт к трамваю, чтобы мы могли проделать путь в два раза быстрее, но она этого не сделала. Она бросилась вниз по улице, лавируя между прохожими; казалось, её совершенно не волнует, поспеваю я за ней или нет.

Наконец мы свернули на улицу Хожа, которую я любила из-за обилия деревьев, по весне утопающих в зелёной листве и ярких цветах. Несколько бутонов уже потихоньку раскрывались, но я не могла полюбоваться ими, поскольку мне едва удавалось держать темп Ирены. Я последовала за ней к провинциальному дому Конгрегации сестёр-францисканок Семьи Марии. Ирена прошла в чёрные ворота, вдавленные в стену из красного кирпича, остановилась перед маленькой деревянной дверью и нажала на дверной звонок.

– Марта Нагановская хочет увидеться с матушкой Матильдой, – сказала Ирена.

Дверь открылась, и на пороге показалась молодая сестра, облачённая в чёрную рясу с тёмно-фиолетовым поясом вокруг талии и подвешенными к нему чётками. Девушка провела нас к мощёному двору, с трёх сторон окружённому монастырскими стенами. Среди оштукатуренных белых и кирпичных, цвета ржавчины, зданий росли деревья, а на большой круглой клумбе стояла статуя святого Иосифа, держащего на руках младенца Иисуса, который как бы оглядывал раскинувшееся перед ним пространство. Приют спокойствия и безмятежности, уютно устроившийся в переплетениях городских улиц. Мы прошли в небольшую комнатку, где за квадратным деревянным столом сидела матушка Матильда и с жаром беседовала с кем-то по телефону.

Когда мы вошли, мать-настоятельница не удостоила нас взглядом.

– Ты уверен, что готов принять благословение Божье? – Она поправила большой чёрный крест на шее, затем провела пальцем по трём круглым пуговицам, украшавшим рукав. Через мгновение она закрыла глаза, и её плечи немного опустились.

– Я очень рада, друг мой.

Ирена тем временем играла со своим крестиком, а я заметила на столе маленькую записную книжку. Она лежала поверх стопки документов, один лист располагался неровно. Я подошла к книжной полке, как будто изучая названия трактатов, написанных святыми и теологами. Пролистывая потрёпанный экземпляр «Исповеди» Блаженного Августина, я заглянула в документ. Это было свидетельство о крещении, наполовину заполненное. Заинтригованная, я подошла ближе, но резкий кашель чуть не заставил меня выронить книгу. Я прижала её к груди и, обернувшись, обнаружила, что Ирена указывает на свободное место рядом с ней. Я недовольно сощурилась, но вернула книгу на место и села. Наконец матушка Матильда повесила трубку, что-то нацарапала в своём блокноте и одарила Ирену ослепительной улыбкой.

– Марта, как я рада тебя видеть! Ты сегодня с подругой.

Ирене, похоже, не понравилось, что матушка Матильда употребила слово подруга, но она не стала спорить, а лишь пренебрежительно махнула рукой в мою сторону.

– Хелена.

Потом она сунула руку в вырез блузки, достала из лифчика сложенный в несколько раз листок бумаги и передала его настоятельнице.

– У меня есть молитвенная просьба, преподобная матушка. Моя мама больна.

Матушка Матильда взяла листочек.

– Дай Бог ей здоровья и долгих лет жизни, – пробормотала она, разворачивая бумагу. Я напрягла зрение, чтобы разглядеть содержимое записки. Изящный почерк госпожи Сенкевич, список имён, одно из которых бросилось мне в глаза. Станислава Пиларчик, псевдоним моей матери.

Записка не выходила у меня из головы, когда мы возвращались в квартиру Сенкевичей. Ирена бросила пальто на спинку стула и плюхнулась на него, не обращая на меня внимания. Мне казалось, что мои ноги стали на три размера больше ботинок, и я шевелила ими, чтобы унять пульсацию. Мы, должно быть, прошли километров восемь. Я не знала, почему Ирена была против трамваев.

– Ты хранишь записки в своём лифчике? – спросила я наконец.

Ирена изучала свои ногти.

– Все девушки из Сопротивления носят специальные бюстгальтеры с кармашками внутри.

– И так ты тайно обмениваешься информацией с монахинями?

– Я пользуюсь дарами, которые ниспослал мне Бог. – Ирена подняла взгляд кверху и затем ухмыльнулась: – Знаешь, тебе стоит достать такой же. Надеюсь, это не проблема? Потому что если ты слишком застенчивая, чтобы прятать информацию, где бы ни потребовалось, то лучше тебе бросить это дело прямо сейчас. – Она усмехнулась, скидывая свои «оксфорды», и уселась в кресло, поджав под себя ноги.

Я рада, что ты считаешь себя такой остроумной, подумала я, но озвучивать свои мысли не стала. Вместо этого я придвинулась ближе к её креслу, но Ирена вдруг поднялась и подошла к каминной полке.

– То, что ты передала матушке Матильде, было зашифрованным посланием?

– Догадайся, ты же у нас тут самая умная.

– Предполагалось, что ты будешь учить меня, так вот с этой задачей ты не справляешься.

– Я как раз учу тебя. Я рассказала тебе о специальном лифчике, который тебе нужно носить, и я прошу тебя самой догадаться о послании, которое я передала матушке Матильде.

Я раздражённо прошлась по комнате и остановилась рядом с письменным столом в углу. Пишущая машинка была покрыта тонким слоем пыли, как будто ею не пользовались несколько дней, на стопке бумаг лежало пресс-папье. Я взяла карандаш и постучала пальцем по его тупому кончику. Вместо того чтобы выполнять поручения в паре с кем-то отзывчивым и дружелюбным, мне придётся работать с Иреной, которая лишь придирается и всё усложняет.

– Ирена. – Когда она услышала своё настоящее имя, то развернулась и свирепо посмотрела на меня, а я насладилась своей маленькой победой, прежде чем продолжить: – Расскажи мне, зачем матушка Матильда делает свидетельства о крещении и почему в той записке был псевдоним моей матери?

– О боже, – пробормотала она, но подтолкнула меня к стулу напротив. – Как, чёрт возьми, сёстрам прятать еврейских детей без этих свидетельств? Они должны подготовить документы, чтобы члены Сопротивления смогли тайно забрать детей из гетто.

– Моя мама повезёт какого-то ребёнка к сёстрам?

– Завтра, о чём я и сообщила, упомянув, что моя мать больна. Ребёнок будет передан в католическую семью или в один из сиротских приютов сестёр за пределами Варшавы. Когда матушка Матильда спрашивает кого-то, примут ли они Божье благословение, она спрашивает, будут ли они заботиться о еврейском ребёнке. Что касается тебя, ты будешь ходить со мной, чтобы доставлять информацию и денежные средства, но не прикоснёшься к конфиденциальной информации, пока тебя не сочтут достойной – если этот день вообще когда-нибудь настанет.

Её слова задели меня, хотя я не должна была на это вестись. Несмотря на склонность Ирены постоянно напоминать мне о моей неполноценности, каждое язвительное замечание лишь подпитывало мою решимость проявить себя.

– В начале войны, когда ты присоединилась к Сопротивлению, тебе было всего пятнадцать, – напомнила я ей.

– Верно, но я была в курсе событий, а не пряталась за шахматной доской. И ещё кое-что. – Ирена наклонилась ко мне и понизила голос: – Все члены Сопротивления рискуют своими жизнями, но я не намерена терять свою из-за кого бы то ни было. Ты будешь делать то, что тебе скажу я, и если ты перейдёшь мне дорогу или подвергнешь меня опасности, я превращу твою жизнь в ад. Тебе всё ясно?

Новые угрозы. В отличие от её рассказа о том, что гестапо сделало с членами Сопротивления, попавшими в Павяк, это предупреждение меня не напугало.

Моей любимой шахматной фигурой была пешка. Это, возможно, странный выбор, ведь пешки не самые важные в игре, но когда одна из них достигает противоположного конца доски, она приобретает уникальную способность превращаться в более мощную фигуру. Ничтожная на первый взгляд пешка внезапно смещает весь баланс сил.

В этой игре я была пешкой, и каждая секунда, проведённая с Иреной, учила меня тому, как сместить баланс. Я подвинулась на краешек стула и хлопнула ладонями по её коленям, точно как она сделала утром. Её довольная ухмылка исчезла, но она и глазом не моргнула, когда я с силой сжала её колени и сверкнула самой милой улыбкой, на которую была способна.

– Яснее некуда.

Челюсть её оставалась сжатой, но глаза выражали удовлетворение, как будто мы были в разгаре шахматной партии и мой ход разрушил её первоначальную стратегию. Скоро она поймёт, что я уже не маленькая девочка, которая отступала перед лицом войны. Она поймёт, что каждое мгновение, проведённое за игрой в шахматы, учило меня разрабатывать стратегии, чтобы суметь перехитрить противников, с которыми я столкнусь, выполняя задачи Сопротивления.

Прежде чем Ирена смогла что-либо ответить, мы услышали звук поворачивающегося в замке ключа – он извещал о том, что вернулись мама и госпожа Сенкевич.

Ирена поднялась:

– До встречи, Хелена.

– Работа Сопротивления на сегодня закончилась. – Я встала и вздёрнула подбородок: – Меня зовут Мария.

Варшава, 27 мая 1941 года

Свернувшись калачиком на полу в комнате для допросов, я гадала, как долго продлится эта передышка, прежде чем Эбнер начнёт снова. Мой лоб был влажным от пота, на щеках остались солёные бороздки от слёз, и я пыталась стереть всё это с лица трясущимися руками. Во рту оставался едкий привкус рвоты.

Он может слушать мои «я не знаю», «поверьте мне», «пожалуйста» сколько угодно, пока ему не надоест. А потом что?

Когда охранники подняли меня, я напряглась, но они всего лишь снова усадили меня на стул. Я привалилась к столу, благодарная за эту паузу, и пишущая машинка снова зазвенела. Щёлк, щёлк, дзынь! Снова и снова, ведь эта женщина только и могла, что фиксировать происходящее. Губы сжаты, лицо пустое, в нём нет ни отвращения, ни сострадания. Во время особенно агрессивной серии ударов, когда я встретилась с ней взглядом, крича о помощи, она проигнорировала меня.

Эбнер сел напротив, в его налитых кровью глазах не было ни сочувствия, ни сожаления, только гнев и разочарование. Его щёки были в красных пятнах, рукава закатаны, волосы растрёпаны, кожа над верхней губой и у линии роста волос покрылась капельками пота. Многочасовые угрозы и избиение ребёнка не прошли бесследно.

Во время допроса я запрятала сведения о Сопротивлении глубоко в тайники своего разума. Но теперь я устала, так устала и так отчаянно нуждалась в стакане воды. Когда стул Эбнера заскрипел, я взмолилась, чтобы всё закончилось, но зловещий блеск в его глазах убил во мне всякую надежду.

– Приведите семью, – приказал он охранникам. – Может быть, они помогут нам освежить память девчонки. Начни с мальчика.

Он блефует. Господи, пожалуйста, только бы это был блеф. Они не станут пытать четырёхлетнего ребёнка. Но я своими глазами видела, на что они способны, и я знала, что они это сделают.

– Стойте! Пожалуйста, подождите!

Услышав мой крик, Эбнер хлопнул обеими руками по столу с такой силой, что я отшатнулась.

– Думаешь, ты такая чертовски смелая, чтобы сидеть здесь, как с отрезанным языком? – В один миг он оказался рядом со мной, схватил меня за волосы и откинул голову назад. Иглы мучительной боли пронзили кожу, а его разъярённое лицо зависло в паре сантиметров от моего. – Либо ты заговоришь, маленькая польская сука, либо я пристегну твою задницу к этому стулу, и ты будешь наблюдать, как семья расплачивается за твоё молчание.

Моя семья была его выигрышной стратегией в игре против меня. Последним моим шагом было признаться в чём-то, в чём угодно, только чтобы он не разыграл её.

– Сообщения. – Всё, что мне удалось сказать, прежде чем мой голос сорвался. Когда Эбнер вернулся на своё место, ложь полилась из меня лихорадочным потоком. – Я получала сообщения от Сопротивления. Не знаю, кто их писал, там не было подписей…

Он наклонился ближе, и я отпрянула, обхватив свой голый живот, глупо полагая, что этот жест защитит меня.

– И что в них говорилось? – спросил он.

– Там говорилось, где забрать или оставить документы, и однажды я получила сообщение с просьбой предоставить информацию, необходимую для изготовления моих фальшивых документов, но это всё. – Я сделала паузу, чтобы выровнять дыхание, Эбнер встал. Мне следовало посмотреть, что он делает, но я была слишком потрясена, слишком беспокоилась о том, что я забуду придуманную мной же историю или позволю правде проскользнуть…

Что-то загремело и с лязгом ударилось о стол; я сразу же отпрянула назад. Наручники.

Боже правый, мой план недостаточно хорош.

Я не знала, собирался ли Эбнер заковать меня в кандалы и послать охрану за моей семьёй, или же он специально, в целях запугивания, грохнул передо мной наручниками. Я знала лишь то, что у меня не было шанса на ошибку, предательство как вариант я даже не рассматривала. Мне нужно было взять ситуацию под контроль, нужно было убедить его.

– Кто тебя завербовал?

Я сдержала всхлипы, стиснувшие горло, и выдавила ответ:

– На улице лежала записка, я подняла её и развернула. Должно быть, кто-то обронил её, поэтому в указанном месте я оставила сообщение, в котором говорила, как со мной связаться, чтобы я могла помочь.

Эбнер схватил меня за плечи в синяках и кровоподтёках и резко встряхнул – странный, судорожный стон вырвался из моего горла.

– Кто говорил тебе, что делать? Назови мне грёбаное имя.

– Я не могу. Подпись указывала, что это от Сопротивления, но там не было никаких имён.

– Куда ты несла свои документы?

– К куче булыжников в конце нашего квартала. Я прятала сертификаты под ними и там же забирала сообщения.

Когда его губы скривились в циничной усмешке, на меня обрушилась очередная волна эмоций, таких же безжалостных и болезненных, как его дубинка.

– Это правда, клянусь Богом…

Внезапный удар по щеке остановил мои причитания, едва подсохшая рана на губе вновь разошлась. Когда туман в сознании рассеялся, он притянул меня ближе.

– Перестань хныкать. И если хоть одно чёртово слово было ложью…

Я яростно замотала головой, но кроме всхлипов не смогла больше ничего из себя выдавить.

– Пожалуйста, отпустите меня и мою семью домой. – Захлебнувшись очередным потоком слёз, я даже не пыталась сказать что-то ещё. Эбнер отпустил меня.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая стуком пишущей машинки и мучительными рыданиями, которые я не могла контролировать. Плача навзрыд, как безутешный ребёнок, я вжалась лбом в колени, пытаясь подчиниться приказу и успокоиться. Эбнер закурил сигарету и глубоко затянулся, удушливый дым полетел мне в лицо.

– Что ж, я рад, что ты решила сотрудничать, Мария. Жаль, что это заняло так много времени.

Всё это время я убеждала себя, что Эбнер нас не отпустит, но теперь я сделала признание, которого он так добивался. Может быть, где-то внутри этого жестокого человека оставалось милосердие. Я сморгнула слёзы и встретила его неприязненный взгляд, пока он подносил сигарету к губам.

– Я ответила на ваши вопросы, герр штурмбаннфюрер. – Мой голос показался мне чужим, прерывистым и грубым. – Вы отпустите нас домой?

Эбнер положил сигареты и спички на стол.

– Я сказал, что отпущу тебя, если ты будешь сотрудничать, так? – спросил он, и я кивнула. Затем он повернулся к охранникам и слегка опустил подбородок.

Один схватил меня за правую руку, удерживая на месте, и прижал моё левое предплечье к столу. Всё произошло очень быстро, и у меня не было времени сопротивляться, когда зажжённая сигарета коснулась моей кожи. Жгучая боль вырвала крик из моего горла, но Эбнер надавил сильнее, прежде чем отбросить окурок и взять другую сигарету, которую уже прикурил второй охранник.

– Пусть это послужит тебе уроком, Мария. – Эбнер прижал сигарету ниже первого ожога и проревел, заглушая мой крик: – Ты упрямилась несколько часов, доказывала, что тебе наплевать на моё щедрое предложение. – Он взял третью сигарету, пока я корчилась от боли. Охранник крепко прижимал меня к столу, а Эбнер продолжил пытку. – Когда ты начала вести себя хорошо, было уже слишком поздно, наша сделка была расторгнута. – Четвёртая сигарета коснулась моей кожи, я услышала, как охранник чиркнул ещё одной спичкой, и этот звук заставил меня вскрикнуть почти так же громко, как от боли, причинённой ожогами. – Ты могла бы принять моё предложение, и я бы освободил тебя и твою семью, но ты этого не сделала. – На пятой сигарете с моих губ сорвался судорожный всхлип, и Эбнер поднял на меня глаза. – Глупая девчонка.

Он поднёс сигарету ко рту, затем охранник отпустил меня.

Пять ожогов, пять красно-белых кругов воспалённой, расплавленной плоти, выстроенных идеальной линией. По одному за каждого члена моей семьи, включая меня саму.

Когда я прижимала больную руку к груди, запах собственной обожжённой плоти смешивался с вонью сигаретного дыма. Желудок сжался. Желчь, раздирая горло острыми когтями, брызнула на пол.

Охранник бросил что-то в мою сторону, я вздрогнула, но мягкий хлопок ткани о дерево возвестил о возвращении столь желанной сейчас одежды. Я схватила её и оделась настолько быстро, насколько позволило изнывающее от боли тело. Когда охранники срывали с меня рубашку, они оторвали пуговицы, но я прикрыла испорченную вещь свитером. Одевшись, я не успела вытереть кровь и влагу с лица, как грубые руки сомкнулись на моих запястьях.

Когда я, спотыкаясь, возвращалась к «трамваю», мои ожоги пульсировали. Если бы я сразу же начала сотрудничать, мы могли бы вернуться домой…

Нет, я не попадусь в капкан его лжи. Эбнер вообще не собирался отпускать нас. Моя семья была всего лишь рычагом давления в этой порочной игре. Его козырем.

Как только мы вернулись в Павяк, охранники отвели меня внутрь. Это странно, но я даже была благодарна за их крепкую хватку. Резкая боль утихла, превратившись в тупую ноющую ломку, у меня не осталось сил тащить своё искалеченное тело по коридору. Но мне нужно было взять себя в руки, прежде чем мы доберёмся до камеры.

Меня допрашивали, вот и всё. Просто допрашивали.

Сосредоточившись на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, я вознесла безмолвную молитву благодарности за то, что Эбнер не сломал мне ни одной кости и что следы пыток были скрыты одеждой.

До войны я благодарила Бога за мою семью, друзей и солнечный свет, и если что-то влияло на данные мне блага, я жаловалась на невезение, которое принесла судьба. У меня хватало наглости спрашивать Бога, почему Он позволил дождю прогнать солнце, как будто гроза была худшим, что могло произойти с девочкой. Но с девочкой могут случиться гораздо более страшные вещи: арест всей её семьи, допрос гестаповцами, абсолютная беспомощность перед будущим. Всё, что у меня теперь было, – это дождь, и я не знала, вернётся ли когда-нибудь солнце. Так что я нашла благословение среди грома и молний.

Когда в поле зрения показалась наша камера, я увидела, что моя семья ждёт в напряжённом молчании и только мама ходит взад-вперёд. Она, вероятно, расхаживала так с тех пор, как меня увели. Кислая вонь пота, мочи и рвоты окружила меня и смешалась с запахом крови и дыма. С запахом улицы Шуха. Я не могла их замаскировать, но ещё о чём-то я рассказывать не собиралась.

Кароль первым заметил меня, и его лицо просияло.

– Мария вернулась!

Охранники втолкнули меня внутрь. Когда я упала на пол, мама оказалась рядом со мной в мгновение ока, а затем она бросилась на охранников с леденящим кровь воплем:

– Ублюдки!

Надеясь, что смогу убедить своих родителей в том, что меня просто допрашивали, я выдавала желаемое за действительное.

Однажды мы ходили в Варшавский зоопарк и наблюдали, как смотритель кормит львов. Когда мужчина приблизился к вольеру, один лев бросился на него, но животному помешали прутья решётки. У меня не было сомнений в том, что если бы не эти прутья, работник зоопарка был бы мёртв.

Совсем недавно мамины светлые волосы были убраны в привычный элегантный пучок, но он растрепался, пока она боролась с охранниками, которые пришли нас арестовывать. Теперь её волосы ниспадали на лицо непослушными волнами, обрамляя дикие глаза и изогнутые губы, и она напомнила мне того льва. Мама была явно нацелена на то, чтобы вырвать кадык у каждого из охранников, и, вероятно, сделала бы это, если бы они не захлопнули перед ней дверь. Она схватилась за решётку, требуя, чтобы эти трусы вернулись и сразились с ней, но они исчезли в глубине коридора и их шаги стихли.

Тата вцепился в решётку, затем подошёл к маме, но она оттолкнула его, опустилась на колени и прижалась лбом к двери.

Мама никогда не ругалась при нас, и глаза Зофьи расширились.

– Что случилось, Мария? – спросила сестра дрожащим голосом. – Где ты была?

Если бы я продолжила лежать неподвижно, то уже вряд ли смогла бы когда-нибудь пошевелиться снова.

– Личный допрос, – пробормотала я, привставая, но не решаясь посмотреть сестре в глаза. – Мама расстроена, потому что они толкнули меня.

Может быть, Зофья мне поверила. Или, может быть, она размышляла, была ли вспышка гнева такой уж неоправданной, какой я её изобразила.

– Тогда что с тобой такое?

Хотя я и подозревала, что сестра задаст этот вопрос, услышать его всё равно было тяжело.

– Я устала, – сказала я, когда мама снова подсела ко мне, и мой голос дрогнул.

– Но ты…

Мама подняла голову и посмотрела на сестру:

– Зофья Флорковская, больше ни слова.

Зофья испуганно отшатнулась, прикусила дрожащую нижнюю губу и отступила к койке. Тата сел рядом с ней, поцеловал в щёку. Он взглянул на маму, которая открыла рот, но прежде чем она смогла заговорить, Кароль подбежал к ней. Он грыз воротник рубашки – и это свидетельствовало о том, что брат глубоко задумался, ведь он знал, что нельзя жевать свою одежду.

– Что такое «ублюдок»?

– Это грубое слово, Кароль, – ответил тата.

– Тогда почему мама его сказала?

– Прости, дорогой, но они… – Мамин голос сорвался. – Они толкнули твою сестру.

– Это было нехорошо с их стороны, – сказал Кароль. Он бросился к таракану, за которым наблюдал до того, как мама обругала охранников. Преследовал таракана, пока тот не юркнул в угол.

Тата смахнул слезу с лица Зофьи.

– Ты присмотришь за братом?

Зофья присоединилась к Каролю, а тата сел на пол рядом со мной и мамой. Мы прислонились спинами к стене, из-за чего мои синяки заныли, но я слишком устала, чтобы как-то реагировать. Я убрала с руки тонкую корочку засохшей крови. Лишь бы родители этого не заметили…

– Дорогая, пожалуйста, – прошептала мама, хотя им и так всё было ясно.

Я моргнула, на глаза навернулись слёзы, когда тата нежно накрыл мою руку своей.

– Когда они пригрозили привести туда вас, я дала им ложную информацию.

Родители молчали. Мама стёрла поцелуем слезу с моей щеки, затем бросилась к двери и встала к нам спиной. Она запустила обе руки в свои волосы и сжимала голову так, что костяшки пальцев побелели. Её плечи дрожали. Затем она пересекла камеру и усадила Зофью к себе на колени.

Когда я утёрла последнюю сорвавшуюся слезу, тата положил что-то мне на ладонь. Это был маленький кусочек его хлебного пайка, смешанный с небольшим количеством грязи и по форме напоминающий крошечную шахматную фигуру – пешку, размером в половину моего мизинца. Я спрятала пешку в ладони, переплела свою руку с папиной и благодарно пожала её. Положила голову ему на плечо и отдалась изнеможению. Знакомый шёпот достиг моих ушей, когда я почти заснула:

– Ты сильная и храбрая, моя Мария.

Несмотря на то что мной всё сильнее овладевало забытьё, я смогла различить дрожь в его голосе.