Последний Катон

4

Когда на следующий день задолго до рассвета я открыла глаза, я почувствовала себя как рассеянный путешественник, который, не вполне понимая, что происходит, теряет один день жизни из-за вращения Земли. Даже теперь, лежа на кровати в номере «Дома», я была настолько измучена, что казалось, я вообще не спала прошлой ночью. В тишине наблюдая за силуэтами, которые рисовал вокруг меня скудный свет с улицы, я снова и снова спрашивала себя, во что я влипла, что происходит и почему моя жизнь настолько утратила свою упорядоченность: несколько часов назад я чуть не умерла в глубинах земли, меньше чем за два дня смерть отца и брата превратилась в далекое воспоминание, и, ко всему прочему, я не продлила обет.

Как мне было все это переварить, если я жила в совершенно непривычном для меня ритме? Дни, недели, месяцы проносились мимо, а я все меньше и меньше отдавала себе отчет в самой себе и в моих обязанностях монахини и заведующей лабораторией реставрации и палеографии тайного архива Ватикана. Я знала, что могу не волноваться из-за обета: в уставе моего ордена были предусмотрены форс-мажорные обстоятельства вроде моих, и если при первой же представившейся возможности я подпишу прошение, обет считался автоматически продленным in pectore, «в душе». Да, мой орден освободил меня от всех обязанностей, да, Ватикан тоже освободил меня от всех обязанностей, да, я делала жизненно важную для церкви работу, но разве я сама освободила себя от обязанностей? Разве Бог меня освободил?

На мгновение, поворачиваясь на другой бок и закрывая глаза, пытаясь снова заснуть, я подумала, что лучше всего оставить эти размышления и отдаться на волю событий, вместо того чтобы пытаться управлять ими, но веки отказались закрываться, и внутренний голос обвинил меня в том, что я веду себя трусливо, постоянно на все жалуюсь и прячусь за наигранными страхами и угрызениями совести.

Почему бы вместо того, чтобы нагружать совесть чувством вины, а судя по всему, это было моим излюбленным занятием, мне не решиться получать удовольствие от того, что дарила мне жизнь? Я всегда завидовала авантюрному характеру брата, Пьерантонио: его исследования, назначение в Святую Землю, его археологические раскопки… А теперь, когда я сама нахожусь в центре подобных событий, вместо того чтобы проявить свои сильные, храбрые стороны, я словно одеялом окутываю себя страхами. Бедняжка Оттавия! Всю жизнь среди книг и молитв, всю жизнь училась, пыталась доказать, что чего-то стоит среди кодексов, свитков, папирусов и пергаменов, а когда Бог решает вытащить ее в мир и на время оторвать от науки и исследований, она начинает дрожать, как девчонка, и жалуется, как последний трус.

Если я хотела продолжать расследование похищений реликвий Святого Древа с Фарагом и капитаном Глаузер-Рёйстом, я должна изменить свое отношение к делу, должна вести себя как человек, получивший уникальный шанс, как это было на самом деле, должна быть отважнее и решительнее, оставив позади жалобы и отговорки. Разве Фараг не утратил все без единой жалобы? Свой дом, семью, страну, работу в Греко-Римском музее Александрии… В Италии у него есть только временно предоставленный номер в «Доме» и такое же временное скупое денежное пособие, выдаваемое государственным секретариатом по просьбе капитана. И все же он здесь, готовый подвергнуть опасности свою жизнь, чтобы прояснить тайну, которая не только существует уже несколько веков, но и поставила теперь на ноги все христианские церкви… И это при том, что он атеист, вспомнила я, снова удивляясь.

Нет, не атеист, подумала я, зажигая лампу на тумбочке и садясь на кровати, чтобы выпрыгнуть из постели. Атеистов нет, как бы они ни хвастались своим неверием. Все мы так или иначе верим в Бога, по крайней мере так меня учили, и Фараг тоже по-своему верит в Него, что бы он ни говорил. Хотя в худшем случае это столь свойственное нам, верующим, мнение — всего лишь нетерпимость и высокомерие, и люди, не верующие в Бога, действительно существуют, как бы странно это нам ни казалось.

Когда я попыталась вытащить ноги из-под одеяла, у меня вырвался ужасный возглас: «Боже мой!»: все мое тело было утыкано иглами, булавками, колючками, шипами… Всеми возможными и невозможными разнообразными остриями. Вчерашние приключения в катакомбах Святой Лючии надолго наградили меня синяками и ссадинами. «Эй, стой-ка! Что я только что себе говорила?» — жестко укорила я себя. Вместо того чтобы снова жаловаться, я должна вспоминать о происшедшем в Сиракузах с гордостью, чувствуя удовлетворение от того, что разгадала загадку и выбралась живой из этой дыры. Весьма вероятно, что другие люди умерли там, так и не…

Другие люди умерли там.

— А останки? — вслух спросила я.

— Несомненно, в Сиракузах есть ставрофилахи, — заявил капитан несколько часов спустя, когда впервые после прошлой недели мы все собрались в моей лаборатории в Гипогее.

— Позвоните в архиепископство и наведите справки о ризничем той церкви, — предложил Фараг.

— О ризничем? — удивился Кремень.

— Да, я тоже думаю, что он как-то связан с братством, — согласилась я. — Интуиция.

— Но какой смысл мне звонить? Мне скажут, что это хороший человек, который многие годы щедро оказывает помощь в уходе за церковью Святой Лючии. Так что, если ничего лучшего вы не придумали, оставим этот вопрос.

— Но я уверена, что именно он поддерживает чистоту на месте испытания и убирает останки тех, кто не может его пройти. Разве вы не помните, что золотая и серебряная цепи сияли?..

— Даже если это и так, доктор, — саркастически возразил он, — вы думаете, что, если мы его вежливо спросим об этом, он признает, что он ставрофилах? Ну, может, мы и добьемся, что его задержит полиция, хоть он никогда и не совершал никаких преступлений и является старым честным ризничим церкви Святой Лючии, покровительницы Сиракуз. В этом случае мы силой срываем с него одежду, чтобы увидеть, есть ли у него на теле шрамы. Хотя, конечно, если он не захочет раздеваться, мы всегда можем получить судебный приказ, который обяжет его это сделать. А когда он наконец разденется в полиции… Сюрприз! Никаких отметин у него на теле нет, и он тот, за кого себя выдает. Очень хорошо! Тогда он подает на нас в суд, так? Пишет на нас прекрасное заявление, которое, естественно, в конце концов обвиняет во всем Ватикан и появляется в газетах.

— Вопрос в том, — прервал его Фараг, утихомиривая капитана, — что если ризничий — ставрофилах, думаю, кроме того, что он выполняет обязанности, о которых говорила Оттавия, он еще и сообщит братству о том, что кто-то начал прохождение испытаний.

— Мы не должны упускать из виду и эту возможность, — согласился капитан. — Здесь, в Риме, нам нужно держать ухо востро.

— И раз уж мы заговорили о Риме… — Оба вопросительно взглянули на меня. — Думаю, нам нужно иметь в виду, что мы можем умереть во время одного из этих испытаний. Я говорю это не для того, чтобы пугаться или отступать, но перед тем, как двигаться дальше, все должно быть четко и ясно.

Капитан с Босвеллом недоуменно переглянулись, а потом посмотрели на меня.

— Я думал, доктор, этот вопрос уже решен.

— Как это уже решен?

— Мы не умрем, Оттавия, — очень решительно заявил Фараг, поправляя очки. — Да, никто не говорит, что опасности нет, но…

— …но, как бы опасно это ни было, — подхватил Кремень, — почему бы нам не одолеть испытания, как это сделали сотни ставрофилахов на протяжении многих веков?

— Нет, я не говорю, что мы точно умрем. Говорю только, что мы можем умереть и что мы не должны об этом забывать.

— Доктор, мы знаем об этом. И его превосходительство кардинал Содано с Его Святейшеством Папой тоже знают об этом. Но никто не принуждает нас здесь быть. Если вы чувствуете, что не в состоянии продолжать, я это пойму. Для женщины…

— Опять начинается! — возмущенно воскликнула я.

Фараг тихонько засмеялся.

— Интересно знать, чего ты смеешься? — резко спросила я.

— Смеюсь, потому что теперь ты захочешь первой пройти все испытания.

— Да, ну и что! И что?

— Ну и ничего! — весело рассмеявшись, ответил он. Самым удивительным было то, что до того, как я успела как-то отреагировать, в лаборатории послышался еще один громкий раскат хохота. Я не могла поверить своим глазам: Фараг с Кремнем умирали со смеху, подхватывали залпы хохота друг за другом и никак не могли остановиться. Что мне было делать, как не убить их?.. Я вздохнула и покорно улыбнулась. Если они готовы дойти до конца этого приключения, я пойду на два шага впереди. Так что все решено. Теперь оставалось только взяться за работу.

— Нам не мешало бы начать разбираться с записями из катакомб, — намекнула я терпеливо, опершись локтями о стол.

— Да, да… — пробормотал Босвелл, утирая слезы тыльной стороной ладони.

— Великолепная мысль, доктор, — икая, произнес капитан.

То, что Кремень умеет смеяться, несомненно, радует.

— Ну, если ты уже взял себя в руки, Фараг, прочитай, пожалуйста, свои заметки..

— Минутку… — попросил он, ласково глядя на меня и доставая из огромных карманов своей куртки записную книжку. Он откашлялся, отвел волосы с лица, снова надел очки, вдохнул и наконец нашел то, что искал, и начал читать: — «Почитайте, братья мои, великою радостью, когда впадаете во всяческие искушения, зная, что испытание вашей веры производит терпение. Терпение же должно повлечь за собой совершенные деяния, чтобы вы были совершенны во всей полноте, без всякого недостатка. А если у кого-нибудь из вас недостает мудрости, да просит ее у Бога, дающего всем со щедростью и без упреков, и дана будет ему. Но пусть просит с верой, без всякого сомнения; ибо сомнения подобны морским волнам, гонимым ветром с одного места на другое. Да не думает такой человек, что получит что-то от Господа; он человек с двоящимися мыслями…»

— Человек с двоящимися мыслями? Это не мой перевод.

— На самом деле это мой. Поскольку записывал я… — удовлетворенно заметил он. — «…он человек с двоящимися мыслями и непостоянен в путях своих. Да хвалится убогий брат возвышением своим, а богатый — унижением своим. Блажен тот, кто переносит испытание, ибо, пройдя его, получит венец». Потом шло это: «И на этом мы перейдем в Рим», что, как уже отметил капитан, является подсказкой, которая говорит нам о городе, где проходит первое испытание Чистилища. И, наконец: «Храм Марии прекрасно украшен».

— Прекрасно украшен, — с некоторым отчаянием повторила я. — Речь идет о прекрасном храме, посвященном Богородице. Это, несомненно, ключ, чтобы найти место, но не очень-то конкретный ключ. Разгадка — не сама фраза, она во фразе. Но как ее отыскать?

— Все посвященные Деве Марии церкви в Риме прекрасно украшены, так ведь?

— Только посвященные Деве Марии, профессор? — подшучивая, переспросил Глаузер-Рёйст. — Все церкви в Риме прекрасно украшены.

Сама того не осознавая, я без видимой причины встала и подняла вверх правую руку. Мой разум блуждал в словах.

— Как звучит эта фраза по-гречески, Фараг? Ты переписал текст оригинала?

Профессор, хмурясь, посмотрел на меня и задержал взгляд на моей руке, загадочно подвешенной в воздухе на невидимом проводе.

— У тебя что-то с рукой?

— Фараг, ты переписал текст? Переписал сам оригинал?

— Ну нет, Оттавия, не переписал, но я приблизительно помню.

— Приблизительно не годится, — воскликнула я, опуская руку в карман халата, который по привычке продолжала надевать: без него я не могла находиться в лаборатории. — Мне нужно вспомнить, как точно были написаны слова «прекрасно украшен». «Калос кекосметаи»[25]? У меня предчувствие!

— Ну-ка… Дай-ка припомнить… Да, я уверен, там говорилось «το ιερον της Παναγίας καλως κεκοσμεται» — «храм Святейшей прекрасно украшен». «Панагиас» — «Всесвятая» или «Святейшая», так греки называли Богородицу.

— Конечно! — с восторгом воскликнула я. — «Кекосметаи»! «Кекосметаи»! Санта-Мария-ин-Космедин!

— Санта-Мария-ин-Космедин? — переспросил Глаузер-Рёйст с недоумением на лице.

Фараг улыбнулся:

— Невероятно! В Риме есть храм с греческим названием? Святая Мария Прекрасная, Красивейшая… Я думал, тут все на итальянском или на латыни.

— Это не просто невероятно, — проговорила я, вышагивая взад и вперед по моей маленькой лаборатории, — потому что, кроме всего прочего, это одна из самых любимых моих церквей. Я хожу туда не так часто, как хотелось бы, потому что она далеко от дома, но это единственный в Риме храм, где ведутся богослужения на греческом языке.

— Не помню, чтобы я там бывал, — заметил Кремень.

— Капитан, вы когда-нибудь клали руку в «Уста истины»? — спросила я. — Ну да, вы знаете, в это ужасное изваяние, которое, по легенде, кусает лжецов за пальцы.

— Ах да! Конечно, я был у «Уст истины». Это римская достопримечательность.

— Ну вот, «Уста истины» расположены в портике церкви Санта-Мария-ин-Космедин. Люди со всех концов земли высаживаются из автобусов, заполоняющих площадь возле церкви, выстраиваются в очередь в портике, подходят к голове, засовывают ей руку в рот, непременно фотографируются и уезжают. Никто не входит в храм, никто его не видит, никто не знает о его существовании, а между тем это одна из самых красивых церквей Рима.

— «Храм Марии прекрасно украшен», — процитировал Босвелл.

— Но, доктор, почему вы уверены, что речь идет об этой церкви? Я же говорил, в этом городе сотни прекрасных церквей!

— Нет, капитан, — возразила я, останавливаясь перед ним, — это не только потому, что она красива, хоть это, безусловно, так, и не потому, что ее еще больше украсили византийские греки, прибывшие в Рим в VIII веке, избегая иконоборческих раздоров. Это потому, что фраза из надписи в катакомбах Святой Лючии прямо указывает на него: «Храм Марии прекрасно украшен» — «калос кекосметаи»… Разве не видите? «Кекосметаи», Космедин.

— Оттавия, он не может понять, — упрекнул меня Фараг. — Капитан, я вам объясню. Слово «Космедин» происходит от греческого «космидион», что означает «украшенный, убранный, прекрасный»… От этого слова происходит, к примеру, и слово «косметический». «Кекосметаи» в нашей фразе — это глагол в пассивной форме. Если мы уберем приставку «ке-», единственной функцией которой является идентификация совершенного вида глагола, останется «косметаи», слово, как видите, однокоренное со словами «космидион» и «Космедин».

— Ставрофилахи указывают на церковь Санта-Мария-ин-Космедин, — с полной уверенностью заявила я. — Нам остается только отправиться туда и убедиться в этом.

— Перед этим мы должны просмотреть заметки о первом уступе Дантова Чистилища, — заметил Фараг, открывая мой экземпляр «Божественной комедии», лежавший на столе.

Я начала снимать халат.

— Очень хорошо, а я пока займусь срочными делами.

— Доктор, ничего более срочного нет. Сегодня же вечером мы должны отправиться в Санта-Марию-ин-Космедин.

— Оттавия, когда нужно читать Данте, ты всегда удираешь.

Я повесила халат и обернулась к ним.

— Если мне снова придется ползать по земле, спускаться по пыльным ступенькам и лазать в неисследованных катакомбах, мне нужна более подходящая одежда, чем та, которой я пользуюсь для работы в Ватикане.

— Ты что, пойдешь покупать одежду? — удивился Босвелл.

Я открыла дверь и вышла в коридор.

— Только куплю себе брюки.

Я никогда не пошла бы в церковь Санта-Мария-ин-Космедин, не прочитав десятую песнь Дантова «Чистилища», но в обед магазины закрывались, и у меня оставалось не так уж много времени на покупку того, что мне было нужно. Кроме того, я хотела позвонить домой и узнать, как дела у матери и всех остальных домочадцев, а для этого мне было нужно немного покоя.

Когда я вернулась в архив, мне сказали, что Фараг с капитаном обедают в ресторане «Дома», так что я заказала себе бутерброд в кафетерии для работников архива и закрылась в лаборатории, чтобы спокойно прочитать рассказ о бедствиях, которые должны были свалиться на нас сегодня вечером. Я никак не могла выбросить из головы хитрость с таблицей умножения, с помощью которой я разрешила загадку входа. Я все еще видела, как, семи-восьми лет от роду, я сижу на кухне над школьными уроками, а стоящий рядом Чезаре объясняет мне суть трюка. Как возможно, чтобы простая детская уловка превратилась в испытание в процессе инициации секты с тысячелетней историей? Я находила этому всего два объяснения: во-первых, то, что много веков назад почиталось за высшее достижение науки, сейчас свелось до уровня начальной школы, а во-вторых, это, конечно, неслыханно и поверить в это сложно, но мудрость прошлого может проходить через века, прячась под личиной каких-то народных обычаев, сказок, детских игр, легенд, традиций и даже, на первый взгляд, совершенно безобидных книг. Чтобы обнаружить ее, нужно только изменить мировоззрение, сказала я себе, понять, что наши глаза и уши — лишь слабые инструменты восприятия окружающей нас сложной действительности, открыть наш разум и отбросить предрассудки. И именно этот удивительный процесс начал происходить со мной, хотя я и понятия не имела почему.

Я уже не могла читать Дантов текст с давешним равнодушием. Теперь я знала, что за этими словами кроется более глубокий смысл, чем могло бы показаться. Данте Алигьери тоже стоял перед изображением ангела-хранителя в катакомбах Сиракуз и тянул за те же самые цепи, которые держала в руках я. Кроме всего прочего, это заставляло меня почувствовать некую общность с великим флорентийским писателем, и меня поражало, что он решился написать «Чистилище», зная, а он наверняка знал, что ставрофилахи никогда ему этого не простят. Быть может, его литературные амбиции не имели границ, быть может, он хотел доказать, что он — новый Вергилий, получить тот лавровый венок, награду поэтов, который украшал все его портреты и который, по его словам, был единственным, чего он жаждал. В Данте жило непреодолимое желание войти в историю как величайший писатель всех времен, и он неоднократно заявлял об этом, поэтому для него, вероятно, было крайне тяжело видеть, как течет время, как он становится старше, так и не достигнув исполнения своей мечты, и так же, как Фауст несколько веков спустя, он, очевидно, решил, что может продать душу дьяволу, чтобы обрести славу. Он воплотил свою мечту в действительность, хоть и заплатил за это собственной жизнью.

— Десятая песнь начиналась с того, что Данте с учителем Вергилием наконец пересекают порог Чистилища. По шуму двери, закрывающейся за их спинами (оглянуться назад они не могут), они понимают, что назад дороги нет. Так начинается очищение флорентийца, его собственный путь внутреннего освобождения от грехов. Он уже был в Аду и видел наказания, которым подвергаются осужденные на вечные муки в девяти кругах. Теперь от него требовалось очиститься от собственных грехов, чтобы, полностью обновленный, он смог войти в Царство Небесное, где его ожидает возлюбленная Беатриче, которая, если верить Глаузер-Рёйсту, есть не что иное, как воплощение Мудрости и Высшего Знания.

Господи, движущаяся скала! Кусок хлеба, который я жевала, обернулся горечью во рту. Слава Богу, что я купила те красивые брюки жемчужно-серого цвета! Я была довольна, потому что стоили они совсем недорого и очень мне шли. Скрывшись в примерочной магазина, стоя одна перед зеркалом, я обнаружила, что они придают мне моложавый вид, которого у меня никогда не было. Я всей душой пожелала, чтобы не было никаких глупых норм, запрещающих мне носить эти брюки, но, если они и были, я бы совершенно проигнорировала их без всяких угрызений совести. На память мне пришла знаменитая американская монахиня Мэри Доминик Рамаччотти, основательница римско-католического общежития «Гелз Виллидж», которая получила особое разрешение Пия XII носить шубы, делать химическую завивку, пользоваться косметикой от Элизабет Арден, посещать оперу и одеваться с изысканной элегантностью. Я ко всему этому не стремилась; мне было достаточно носить обычные брюки, которые я, кстати, покидая магазин, так и не сняла.

Преодолев значительные трудности, Данте с Вергилием наконец попадают на первый уступ Чистилища:

Но Вергилий тут же призывает его прекратить глазеть по сторонам и обратить внимание на странную толпу душ, которые скорбно и медленно приближаются к ним.

Это были души гордецов, придавленные весом огромных камней, которые унижали их, очищая от мирского тщеславия. Они с трудом продвигались по узкому уступу, касаясь коленями груди, и их лица были искажены от усилия. При этом они читали странный вариант молитвы «Отче наш», подходивший к их обстоятельствам и находящий Господа и в месте их пребывания: «О наш Отец, на небесах царящий, не замкнутый…» — так начиналась песнь десятая. Ужасаясь их страданиям, Данте желает им поскорее пройти Чистилище, чтобы подняться «к звездной высоте». Всегда гораздо более практичный в таких вещах Вергилий просит души указать им дорогу, ведущую ко второму уступу.

По дороге, как и в Предчистилище, Данте подолгу беседует со своими старыми знакомыми или знаменитостями, и все они предостерегают его против тщеславия и высокомерия, словно догадываясь, что именно этот уступ доведется проходить поэту, если он вовремя не очистится. Наконец после долгих разговоров и длинного пути начинается новая песнь, двенадцатая, в начале которой Вергилий призывает флорентийца в конце концов оставить в покое души гордецов и сосредоточиться на поисках прохода.

Данте послушно смотрит на тропу и видит, что она покрыта чудесно вырезанными фигурами. Тут начинается длиннейший фрагмент из двенадцати или тринадцати терцетов, в которой во всех подробностях описываются воплощенные в камне сцены: молниеносное падение Люцифера с Небес, агония Бриарея после его восстания против олимпийских богов, сумасшествие Немврода по причине падения его прекрасной Вавилонской башни, самоубийство Саула после поражения в Гелвуе и так далее. Множество мифологических, библейских и исторических примеров наказанной гордыни. Шагая согнувшись, чтобы не упустить ни малейшей детали, флорентийский поэт в восхищении недоумевает, кто же этот художник, чья кисть или свинец так мастерски начертали дивный образ этих черт и теней.

К счастью, подумала я, Данте не пришлось тащить на себе камень, что меня невероятно утешало, но от долгого шагания с согнутой спиной для разглядывания рельефов его никто не избавил. Если испытание ставрофилахов заключалось в том, чтобы пройти, согнувшись, несколько километров, я была готова к нему приступить, хотя что-то подсказывало мне, что все будет не так просто. Перенесенное в Сиракузах наложило на меня глубокий отпечаток, и я уже совершенно не доверяла красивым стихам.

В общем, оба путешественника наконец достигают противоположного края уступа, и в этот момент Вергилий говорит Данте, чтобы тот приготовился, украсил почтением действия и взгляд, потому что одетый в белое и сверкающий, как рассветная звезда, ангел подходит к ним, чтобы помочь найти выход.

Какие-то голоса запевают «Beati pauperes spiritu»[26], в то время, как они начинают подъем по крутой лестнице. Тогда Данте, который до того уже несколько раз говорил о своей огромной физической усталости, с удивлением замечает, что чувствует себя легким, как перышко. Вергилий оборачивается к нему и говорит, что, хоть он этого и не заметил, взмахами крыльев ангел стер одну из семи букв «Ρ», которые были начертаны у него на лбу (по одной за каждый смертный грех), и что теперь он несет меньшую тяжесть. Таким образом, Данте Алигьери очищается от греха гордыни.

И на этом месте, склонившись на стол, я заснула от крайней усталости. Мне не так везло, как флорентийскому поэту.

В неспокойном и переполненном видениями из сиракузского склепа и невыразимыми опасностями сне, вселяя в меня уверенность, появлялся улыбающийся Фараг. Я отчаянно хваталась за его руку, потому что это была единственная возможность спастись, а он с бесконечной нежностью звал меня по имени.

— Оттавия… Оттавия. Проснись, Оттавия.

— Доктор, уже поздно, — безжалостно загудел Глаузер-Рёйст.

Я застонала, не в силах выйти из сна. Голова у меня раскалывалась, и эта боль усиливалась, когда я пыталась открыть глаза.

— Оттавия, уже три часа, — настаивал Фараг.

— Простите, — наконец удалось выговорить мне, с трудом поднимая голову. — Я заснула. Извините, пожалуйста.

— Мы все без сил, — согласился Фараг. — Но, вот увидишь, сегодня ночью мы отдохнем. Как только выйдем из Санта-Марии-ин-Космедин, сразу отправимся в «Дом» и будем целую неделю валяться в постели.

— Уже поздно, — повторил Кремень, надевая на плечо свой рюкзак, который на вид казался гораздо полнее, чем накануне. Он, наверное, засунул туда огнетушитель или что-то в этом роде.

Мы вышли из Гипогея (однако прежде я выпила таблетку от головной боли, самую сильнодействующую, какая нашлась в аптечке) и прошли через Город до стоянки швейцарской гвардии, где находился синий спортивный автомобиль Глаузер-Рёйста. Свежий воздух улицы помог мне развеяться и немного снял ощущение отечности, но что на самом деле мне было необходимо, так это попасть домой и отоспаться двадцать — тридцать часов. Кажется, именно тогда я со всей отчетливостью поняла, что, пока эта странная история не закончится, отдых, сон и упорядоченная жизнь превратились для нас в непозволительную роскошь.

Мы миновали ворота Святого Духа и, дальше по улице Лунготевере, добрались до моста Гарибальди, который, как всегда, не справлялся с дичайшим потоком машин. После десяти с лишком минут томительного ожидания мы переехали через реку и на всей скорости покатили по улицам Аренула и Боттеге-Оскуре до площади Святого Марка, делая, таким образом, огромный крюк, который тем не менее позволял нам скорее попасть к церкви Санта-Мария-ин-Космедин. Мопеды обгоняли нас и вились вокруг, как рой обезумевших ос, но Глаузер-Рёйст чудесным образом умудрился увернуться от всех них, и наконец, не без сюрпризов, «альфа-ромео» остановился у тротуара возле парка на площади Бокка-делла-Верита. Вот она, моя маленькая и всеми забытая византийская церковь со столь гармоничными пропорциями. Я нежно посмотрела на нее через окошко, открыла дверцу и вышла.

В течение дня небо постепенно затянуло тучами, и мрачный серый цвет давил на красоту церкви Санта-Мария-ин-Космедин, не уменьшая ее ни на йоту. Может, причиной моей головной боли была не только усталость, но и это свинцовое небо. Я подняла глаза к самой вершине семиэтажной колокольни, которая величественно вздымалась из центра здания, и ко мне в голову опять пришла эта старая мысль о влиянии времени, неумолимого времени, разрушающего нас и бесконечно умножающего красоту произведений искусства. Со времен античности в этой части Рима, известной под названием Бычий рынок, потому что тут проводились ярмарки скота, находилась крупная греческая колония и важный храм, посвященный Геркулесу Непобедимому, возведенный в честь того, кто вернул быков, похищенных разбойником Какусом. В III веке нашей эры на месте развалин храма была построена первая христианская часовня, которая затем разрасталась и украшалась, пока не превратилась в красивейшую церковь, каковой является и по сей день. Несомненно, огромнейшее значение для Санта-Марии-ин-Космедин имело прибытие в Рим греческих мастеров, бежавших от преследований иконоборцев, организованных теми христианами, которые считали, что изображать Бога, Деву Марию или святых — это грех.

Мы с Фарагом и капитаном медленно подобрались к портику церкви, с трудом пробиваясь сквозь плотные ряды туристов, съехавшихся в Рим на Юбилейный год и толпившихся в очереди, чтобы засунуть руку в «Уста истины» огромного страшилища, расположенного в конце портика. Капитан продвигался вперед с твердостью и непоколебимостью военного флагманского корабля, не обращая внимания на все, что нас окружало, а Фараг, казалось, смотрел во все глаза и старался удержать в памяти все до последней подробности.

— И что, эти уста… — весело спросил он, склоняясь ко мне. — Они кого-нибудь когда-нибудь укусили?

Я фыркнула.

— Пока нет! Но если они кого-нибудь укусят, я тебе сразу сообщу.

Он рассмеялся, и я заметила, что свет падал в его голубые глаза так, что они казались более темными, а светлая щетина бороды, в которой кое-где уже виднелась седина, еще сильнее подчеркивала его семитские черты и смуглую кожу египтянина. Какие странные повороты случаются в жизни, что она свела вместе в одном месте и в одно и то же время швейцарца, сицилийку и свод морфологических черт разных рас!

Внутри церковь Санта-Мария была освещена электрическими лампами, подвешенными в боковых нефах и на колоннах, потому что проникающий снаружи свет был слишком слабым, чтобы отправлять службы. Убранство церкви было чисто греческим и византийским, и хотя по этой причине мне нравилось в ней все, меня всегда словно магнит притягивали огромные железные подсвечники, в которых вместо десятков плоских белых свечечек, как в церквях римского обряда, стояли тонкие желтые свечи, типичные для восточного мира. Не задумываясь ни на минуту, я прошла к подсвечнику, стоявшему у ограждения места для хора, «schola cantorum», которое было расположено здесь в центральном нефе, перед алтарем, бросила в кружку несколько лир и, зажегши одну из золотистых свечей, прикрыла веки и погрузилась в молитву, прося у Бога позаботиться о моем отце и моем бедном брате и защитить мать, которая, похоже, так и не может оправиться от недавней потери. Я поблагодарила Его за то, что так занята делами церкви, что могу забыть о постоянной боли, которую чувствовала бы от их потери, не будь этой работы.

Открыв глаза, я обнаружила, что стою совсем одна, и взглядом поискала Фарага и капитана, которые, изображая рассеянных туристов, бродили по боковым нефам. По всей видимости, их очень заинтересовали настенные фрески, изображавшие сцены из жизни Богородицы, и мозаичный пол в стиле мастеров Космати, но поскольку я все это уже видела, то направилась к алтарю, чтобы получше рассмотреть самую большую особенность Санта-Марии-ин-Космедин, ибо алтарем тут служила огромная ванна из порфира насыщенного теплого розоватого цвета под готическим балдахином конца XIII века. Можно предположить, что какой-то византийский богач или богачка эпохи Римской империи когда-то принимали душистые ванны в этой будущей христианской скинии.

Никто не сделал мне замечание за то, что я подошла к алтарю, потому что в этой церкви, за исключением часов мессы и розария, никогда не было ни священника, ни диакона, ни этих бескорыстных старушек, которые за несколько лир, брошенных в корзинку, проводят вечера в приходской церкви с таким же удовольствием, с каким мои племянники проводят ночи на дискотеках Палермо. Церковь Санта-Мария-ин-Космедин можно было спокойно оставлять пустой, потому что сюда в лучшем случае иногда забредал какой-нибудь заблудившийся турист. И это при том, что в ее портике всегда было полно народу.

Я тщательно осмотрела ванну и даже на всякий случай сильно подергала за ее четыре боковых кольца, тоже сделанных из порфира, но ничего необычного не произошло. Фараг и Глаузер-Рёйст тоже не добились особого успеха. Казалось, что ставрофилахов здесь никогда не было. Пока я осматривала архиерейский трон в нише абсиды, ко мне подошли мои товарищи.

— Что-то интересное? — спросил Кремень.

— Нет.

Мы с серьезным видом направились в ризницу, где нашли единственного живого человека во всей церкви: старого продавца в скрипучей лавке сувениров, забитой медальонами, распятиями, открытками и наборами слайдов. Это был пожилой священник, одетый в засаленную сутану, небритый, с нечесанными седыми волосами. Не знаю, где уж этот священнослужитель жил, но гигиена там отсутствовала начисто. Он мрачно посмотрел на нас, когда мы вошли, но вдруг выражение его лица изменилось, и на нем появилась раболепная любезность, которая мне не понравилась.

— Это вы из Ватикана? — спросил он, выходя из-за стойки нам навстречу. От его тела отвратительно пахло.

— Я — капитан Глаузер-Рёйст, а это доктор Салина и профессор Босвелл.

— Я вас ждал! К вашим услугам. Меня зовут Бонуомо, отец Бонуомо. Чем я могу вам помочь?

— Мы уже осмотрели церковь, — сообщил ему Кремень. — Теперь нам хотелось бы увидеть все остальное. Если не ошибаюсь, тут есть еще крипта.

Священник нахмурился, а я удивилась: крипта? Впервые слышу. Понятия не имела, что в Санта-Марии она есть.

— Да, — недовольно кивнул старик, — но время для посещений еще не началось.

Бонуомо[27]?.. Скорее Малюомо, «плохой человек». Но Глаузер-Рёйст и глазом не моргнул. Ни один мускул его лица не дрогнул, он только пристально, не мигая, посмотрел на священника, словно тот ничего не говорил, и он ждет непременного приглашения. Я видела, как святой отец корчится, разрываемый между обязанностью повиноваться и мелочным упрямством в соблюдении распорядка.

— Что-то не так, отец Бонуомо? — ледяным, категоричным тоном спросил его Глаузер-Рёйст.

— Нет, — простонал старик, обернулся и повел нас к лестницам, ведущим в крипту. Подойдя к ним, он остановился перед дверью и щелкнул несколькими выключателями на панели справа от нее. — Вот вам свет. Мне очень жаль, но я не смогу вас проводить — не могу оставить лавку без присмотра. Когда закончите, скажете.

Сухо проговорив это, он испарился, и я была благодарна ему за это от всего сердца, поскольку от постоянного вдыхания исходящего от него неприятного кислого запаха меня тошнило.

— Снова в центр земли! — шутливо воскликнул Фараг, с энтузиазмом начиная спуск.

— Надеюсь, я когда-нибудь еще увижу солнечный свет… — пробормотала я сквозь зубы, следуя за ним.

— Не думаю, доктор.

Я обернулась к Глаузер-Рёйсту со злобной миной.

— Из-за конца тысячелетия, — пояснил он мне со всегдашней серьезностью. — Вы же знаете… Не сегодня-завтра мир будет уничтожен. Может, это случится, пока мы будем в крипте.

— Оттавия! — поспешил остановить меня Фараг. — Даже не думай начинать спор!

Я и не думала. Есть глупости, на которые и отвечать не стоит.

Этот дурацкий священник обманул нас со светом. Едва дойдя до конца лестницы, мы оказались в полнейшей темноте. К сожалению, мы спустились так глубоко, что возвращаться назад было трудновато. Наверное, мы находились уже на несколько метров ниже уровня Тибра.

— Что, в этой дыре нет света? — зазвучал голос Фарага справа от меня.

— В крипте света нет, — сообщил Глаузер-Рёйст. — Но я об этом знал, так что не беспокойтесь. Я уже достаю фонарь.

— А отец Бонуомо не мог сказать нам об этом до того, как мы спустились? — удивилась я. — И потом, как освещают себе путь туристы и ротозеи?

— А вы не заметили, доктор, что никакой таблички с расписанием часов посещения крипты нет?

— Я об этом подумала. Я много раз была в этой церкви и даже не знала, что здесь есть крипта.

— Странно и то, что здесь нет никакого освещения, — продолжал Глаузер-Рёйст, наконец зажигая фонарь, из которого хлынул насыщенный пучок света, выхватывая из темноты детали места, в котором мы находились, — и то, что служитель церкви осмеливается препятствовать выполнению прямого приказания государственного секретариата, и то, что этот самый служитель не сопровождает посланников Ватикана.

Капитан направил фонарь в глубину крипты, и в этот миг я лучше, чем когда-либо, поняла изначальное значение этого слова, происходящего от греческого «χρυπιη», что означает «прятать, скрывать». Первым, что я увидела, был маленький алтарь в глубине центрального нефа — как оказалось, это место идеально соответствовало по форме церкви в миниатюре, словно сделанной в масштабе, с делением на три нефа с помощью колонн с низкими капителями и даже со своими боковыми приделами, тонувшими во тьме.

— Капитан, вы хотите сказать, — поинтересовался Босвелл, — что отец Бонуомо может быть ставрофилахом?

— Я говорю, что он может им быть с такой же вероятностью, как и ризничий церкви Святой Лючии.

— Значит, он ставрофилах, — со всей уверенностью заявила я, отправляясь в глубь церкви.

— Мы не можем быть столь уверены, доктор. Это только догадка, а на догадках мы далеко не уйдем.

— А как же вы узнали о существовании этого чуть ли не потайного места? — полюбопытствовала я.

— Я поискал в интернете. Там можно найти почти все. Хотя об этом вы уже знаете, так ведь, доктор?

— Я? — удивилась я. — Да я еле умею обращаться с компьютером!

— Однако именно в интернете вы нашли всю информацию о Честном Древе и разбившемся самолете Аби-Руджа Иясуса, разве не так?

Этот прямой вопрос меня парализовал. Я никоим образом не могла признаться, что вовлекла в поиски моего бедного племянника Стефано, но соврать я тоже не могла, кроме того — зачем? К этому времени все мое чувство вины было написано у меня на лице.

Тем не менее Глаузер-Рёйст ждать моего ответа не стал. Он обошел меня справа и, проходя мимо, вложил мне в руку еще один фонарь, такой же, как он дал и Фарагу. Так что мы смогли разделиться, каждый отправился в свою сторону, и от сияния трех фонариков это место стало не таким неприютным.

— Эта крипта известна как крипта Адриана и названа так в честь папы Адриана I, который приказал ее отреставрировать в VIII веке, — рассказывал Кремень, пока мы метр за метром осматривали церковь. — Однако ее постройка датируется приблизительно III веком, временами преследований Диоклетиана, когда первые христиане решили воспользоваться фундаментом языческого храма, располагавшегося в этом месте, чтобы соорудить небольшую тайную церковь. Эти куски камня, торчащие из стенной штукатурки, — остатки языческого храма, а алтарь в апсиде — все, что осталось от главного алтаря, так называемого «Ara Maxima».

— Этот храм был посвящен Геркулесу Непобедимому, — вставила я.

— Я так и сказал: языческий храм, — повторил он.

С помощью фонаря я осмотрела каждый уголок всех трех нефов и кое-какие небольшие боковые молельни с левой стороны. Всюду была пыль, и стояли ветхие урны с останками святых и мучеников, забытых народным почитанием много веков назад. Но, кроме очевидной исторической и художественной ценности, в этой скромной часовне не было ничего стоящего. Это была просто любопытная подземная церковь без особых примет, которые могли бы привести нас к разгадке первого испытания Чистилища ставрофилахов.

После бесплодных поисков мы трое собрались в апсиде и уселись на пол вблизи от великого алтаря, чтобы еще раз все обдумать. Поскольку на мне были брюки, я смогла удобно усесться. Рядом со мной в небольшой нише в стене покоились череп и кости некой святой Кириллы (эпитафия на латыни гласила: «Святая Кирилла, дева и мученица, дочь святой Трифонии, убиенная ради Христа при принцепсе Клавдии»).

— На этот раз никакой указующей путь христограммы мы не нашли, — заметил Фараг, откидывая волосы со лба.

— Что-то тут должно быть, — довольно сердито откликнулся капитан. — Давайте вспомним все, что мы видели с тех пор, как пришли в Санта-Марию-ин-Космедин. Что привлекло ваше внимание?

— «Уста Истины»! — с энтузиазмом воскликнул Фараг. Я улыбнулась.

— Профессор, я не имел в виду туристические достопримечательности.

— Ну… Именно это привлекло мое внимание.

— Как ни крути, эта римская крышка от канализации имеет определенный интерес, — вставила я, чтобы его поддержать.

— Хорошо, — процедил Кремень. — Вернемся наверх и начнем осмотр сначала.

Это было больше, чем я могла выдержать. Я взглянула на наручные часы и увидела, что уже полшестого вечера.

— Капитан, а нельзя нам вернуться завтра? Мы устали.

— Доктор, завтра мы будем проходить второй круг Чистилища в Равенне. Как вы не понимаете, что в эту самую минуту в каком-то уголке земли может происходить очередная кража Честного Древа? Даже здесь, в Риме! Нет, мы не остановимся и отдыхать тоже не будем.

— Наверняка это не имеет никакого значения, — вдруг заявил профессор, к которому снова вернулись нервное заикание и манера теребить очки, — но я видел там что-то странное. — И он указал на одну из боковых часовен справа.

— Что там, профессор?

— На полу написано слово… Даже скорее оно выбито в камне.

— Что за слово?

— Его трудно разобрать, потому что надпись очень стерта, но, по-моему, там написано «Vom».

— «Vom»?

— Смотрим, — решил Кремень и встал на ноги.

В левом внутреннем углу часовни, в самом центре огромной прямоугольной каменной плиты, уложенной под прямым углом к стенам, действительно можно было прочитать слово «VOM».

— Что значит «Vom»? — спросил Кремень.

Я собиралась ответить, но тут вдруг послышался сухой щелчок, и пол закачался, словно началось сильное землетрясение. Я вскрикнула и камнем упала на плиту, погружавшуюся в глубины земли, яростно раскачиваясь из стороны в стороны. Однако в память мне врезалась одна значимая деталь: за мгновение до щелчка мой нос очень отчетливо ощутил характерный едкий запах пота и грязи отца Бонуомо, который явно находился где-то совсем поблизости.

Из-за паники я не могла думать, а только отчаянно пыталась ухватиться за колеблющийся пол, чтобы не упасть в пустоту. Я потеряла фонарик и сумку, но чья-то железная рука держала меня за запястье, помогая мне приникнуть к камню всем телом.

Так мы спускались долгое время, хотя, конечно, может быть, мне показалось вечностью то, что длилось всего несколько минут, и наконец проклятая плита коснулась земли и остановилась. Никто из нас не шевельнулся. Кроме собственного, я слышала только тяжелое дыхание Фарага и капитана. Мои руки и ноги были точно резиновые, будто они никогда не смогут снова меня держать; меня всю с головы до ног трясло от неудержимой дрожи, и я чувствовала, как сердце рвется у меня из груди, а к горлу подкатывает рвота. Я помню, что осознала, что сквозь закрытые веки мне слепит глаза свет фонарика. Наверное, мы были похожи на трех лягушек, пластом лежащих на лотке у сумасшедшего ученого.

— Нет… мы не… не выполнили все, как надо… — послышался голос Фарага.

— Интересно, о чем вы говорите, профессор? — очень тихо спросил Кремень, словно у него не было сил говорить.

— «…мы поднимались в трещине породы, — процитировал профессор, хватая ртом воздух, — где та и эта двигалась стена, как набегают, чтоб отхлынуть, воды. Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна, чтоб угадать, какая в самом деле окажется надежней сторона».

— Проклятый Данте Алигьери… — чуть не падая в обморок, прошептала я.

Мои спутники встали, и еще державшая меня железная рука разжала хватку. Только тогда я поняла, что это был Фараг, который встал передо мной и робко протянул мне ту же руку, предлагая джентльменскую помощь, чтобы встать.

— Где мы, черт побери? — ругнулся Кремень.

— Прочтите десятую песнь «Чистилища» и узнаете, — пробормотала я, с учащенным пульсом поднимаясь на все еще дрожащие ноги. Тут пахло гнилью и мхом в одинаковой пропорции.

Длинный ряд факелов, прикрепленных к стене железными скобами, освещал это место, казавшееся старой канализационной трубой: канал со сточными водами, на одном из берегов которого мы стояли. Этот берег (или, может, я должна назвать его уступом?) от края, нависавшего над еще струившейся черной и грязной водой, до стены был «в три роста шириной» и точно соответствовал размеру плиты, на которой мы спустились. И, разумеется, сколько хватал глаз, и вправо, и влево тянулся один и тот же монотонный сводчатый туннель.

— Кажется, я знаю, что это за место, — проговорил капитан, решительным жестом забрасывая рюкзак на плечо. Фараг отряхивал с куртки пыль и грязь. — Весьма вероятно, что мы в каком-то ответвлении Великой клоаки.

— Великой клоаки? Но… она еще существует?

— Профессор, римляне ничего не делали наполовину, и когда речь шла об инженерных сооружениях, им не было равных. Акведуки и каналы были для них как раскрытая книга.

— На самом деле во многих европейских городах до сих пор используется римская система канализации, — вставила я. Я только что обнаружила разбросанные повсюду вокруг остатки моей сумки. Фонарик разбился.

— Но… Великая клоака!

— Только так можно было поднять Рим, — объяснила я. — Вся местность, где находился римский Форум, была болотистой, и ее пришлось осушить. Сооружение клоаки началось в VI веке до нашей эры по приказу царя этрусков Тарквиния Древнего. Потом, само собой, она расширялась, пока не достигла колоссальных размеров, и бесперебойно работала во времена Империи.

— А место, где мы находимся, без сомнения, является второстепенным ответвлением, — заявил Глаузер-Рёйст, — которым ставрофилахи пользуются для проведения испытания гордыни для желающих к ним присоединиться.

— А почему горят факелы? — спросил Фараг, вытаскивая один из них из кольца. Пламя зашипело, борясь с воздухом. Профессору пришлось прикрыть лицо рукой.

— Потому что отец Бонуомо знал о нашем приходе. Думаю, никаких сомнений по этому поводу уже не остается.

— Что ж, значит, в путь, — сказала я, поднимая взгляд вверх, к далекому отверстию, которого нигде не было видно. Похоже, мы спустились на немало метров.

— Направо или налево? — спросил профессор, стоя посреди уступа, высоко подняв факел. Мне подумалось, что он немного похож на статую Свободы.

— Нам явно сюда, — произнес Глаузер-Рёйст загадочно, указывая на пол. Мы с Фарагом подошли к нему.

— Глазам не верю!.. — восхищенно прошептала я.

Как раз в начале уступа, справа от нас, каменный пол был покрыт чудно вырезанными рельефами, и, как и рассказывал Данте, первый из них изображал стремительное падение Люцифера с небес. Видно было искаженное гримасой злости лицо прекраснейшего ангела, в падении тянувшего к Богу руки, словно моля о милосердии. Все детали были так тщательно проработаны, что просто мурашки шли по коже от такого художественного совершенства.

— Византийский стиль, — восхищенно заметил профессор. — Посмотрите на этого сурового Пантократора, взирающего на наказание своего возлюбленного ангела.

— Наказанная гордыня… — пробормотала я.

— Да, идея такова, правда?

— Я достану «Божественную комедию», — объявил Глаузер-Рёйст, сразу следуя своим словам. — Нужно проверить совпадения.

— Все совпадет, капитан, все совпадет. Даже не сомневайтесь.

Кремень перелистал книгу и поднял голову с саркастичной усмешкой в уголках губ.

— Знаете, что терцеты этого ряда иконографических изображений начинаются с 25 стиха этой песни? Два плюс пять — семь. Одно из любимых чисел Данте.

— Капитан, не сходите с ума! — взмолилась я. Тут слышалось эхо.

— Я не схожу с ума, доктор. Чтоб вы знали, эти описания кончаются в стихе 63-м. То есть шесть плюс три — девять. Второе его любимое число. Опять у нас семь и девять.

Мы с Фарагом не обратили особого внимания на этот приступ средневековой нумерологии; мы были слишком поглощены разглядыванием прекрасных сцен на полу. За Люцифером являлся Бриарей, чудовищный сын Урана и Геи, Неба и Земли, которого легко было узнать по ста рукам и пятидесяти головам, который, считая себя сильнее и могущественнее олимпийских богов, противостал им и погиб, пронзенный небесным перуном. Излишне говорить, что, несмотря на уродство Бриарея, изображение было невероятно красиво. Льющийся от факелов на стене свет придавал рельефам жуткую реалистичность, но, кроме того, пламя от факела Фарага давало им большую глубину и объем, подчеркивая мелкие детали, которые иначе остались бы незамеченными.

Следующая сцена представляла гибель Гигантов, которые в гордыне решили покончить с Зевсом и погибли от рук Марса, Афины и Аполлона. За ними шел барельеф, запечатлевший обезумевшего Немврода перед руинами Вавилонской башни; за ним — Ниобея, превращенная в камень за то, что похвалялась своими семерыми сыновьями и дочерьми перед Латоной, имевшей только Аполлона и Диану. И путь продолжался: Саул, Арахна, Ровоам, Алкмеон, Сеннахирим, Кир, Олоферн и поверженный град Троя, последний пример наказанной гордыни.

Так мы и шли втроем, согнув хребет, как впряженные в ярмо волы, в молчании, жадно стремясь смотреть еще и еще. Как и Данте, нам нужно было просто продвигаться вперед, созерцая эти обрывки грез или истории, наставляющие нас на путь смирения и простоты. Но после Трои барельефов больше не было, так что на этом урок кончался… или нет?

— Часовня! — воскликнул Фараг, ныряя в отверстие в стене.

Нашим изумленным взорам открылся еще один маленький византийский храм, и по формам, и по размеру, и по организации пространства в точности повторяющий крипту Адриана. Тем не менее у него было важное отличие от находящейся наверху: стены были полностью уставлены настеленными полками, с которых на нас невозмутимо взирали сотни пустых глазниц, принадлежавших стольким же черепам. Свободной рукой Фараг обнял меня за плечи.

— Оттавия, тебе страшно?

— Нет, — приврала я. — Но впечатляет.

Я была в ужасе, кошмар от этих пустых взглядов просто парализовал меня.

— Настоящий некрополь, да? — пошутил Босвелл, с улыбкой отпуская меня и приближаясь к капитану. Я бросилась за ним, готовая не отдаляться от него ни на сантиметр.

Не все черепа были полными, большинство опиралось прямо на несколько зубов верхней челюсти (если они были) или на собственное основание, словно нижнюю челюсть они забыли где-то в другом месте; у многих из них недоставало теменной, височной, а иногда даже фрагментов или целой лобной кости. Но самым страшным для меня были полностью пустые или сохранившие глазничные кости глазницы. В общем, жуткое зрелище, и этих останков тут было не меньше сотни.

— Это реликвии христианских святых и мучеников, — заявил капитан, внимательно разглядывавший ряд черепов.

— Что вы говорите? — удивилась я. — Реликвии?

— Ну, похоже, что так. Под каждым черепом есть надпись, должно быть, это их имена: Бенедетто «санктус», Дезирио «санктус», Ипполит «мартир», Кандида «санкта», Амелия «санкта», Пласидо «мартир»…

— Боже мой! И церковь об этом не знает? Она наверняка уже много веков считает эти реликвии утерянными.

— Может быть, они не настоящие, Оттавия. Не забывай, что мы на территории ставрофилахов. Тут все возможно. Кроме того, обрати внимание, имена написаны не на классической, а на средневековой латыни.

— Не важно, что они ненастоящие, — заметил Кремень. — Это должна решить церковь. Разве Честное Древо, за которым мы гоняемся, настоящее?

— В этом капитан прав, — согласилась я. — Это вопрос для экспертов из Ватикана и из Хранилища реликвий.

— Что такое Хранилище реликвий? — спросил Фараг.

— Хранилище реликвий — это место, где на витринах и на полках хранятся реликвии святых, необходимые церкви для административных целей.

— Зачем они ей нужны?

— Ну… Когда где-нибудь в мире строится новая церковь, Хранилище реликвий должно отправить туда какой-нибудь кусочек кости, чтобы заложить его под алтарь. Это обязательно для всех.

— Черт! Интересно, в наших коптских церквях тоже так? Признаю свое невежество в этих вещах.

— Скорее всего да. Хотя не знаю, храните ли вы их…

— Как вы смотрите на то, чтобы выйти отсюда и продолжить наш путь? — перебил меня Глаузер-Рёйст, направляясь к выходу. Господи, какой чурбан!

Мы с Фарагом вышли из часовни следом за ним, как дисциплинированные школьники.

— Барельефы кончаются здесь, — указал Кремень, — прямо перед входом в крипту. И это мне не нравится.

— Почему? — спросила я.

— Потому что мне кажется, что у этого рукава Великой клоаки нет выхода.

— Я уже обратил внимание, что вода внизу еле движется, — подтвердил Фараг. — Она почти неподвижна, как стоячая.

— Нет, она течет, — возразила я. — Я вижу, как она движется в том же направлении, что и мы. Очень медленно, но движется.

— «Эппур си муове»…[28] — сказал профессор.

— Вот именно. В противном случае она бы гнила и разлагалась. А это не так.

— М-да, ну, грязи-то ей не занимать.

На этом мы все сошлись.

К несчастью, капитан оказался прав, предположив, что у этого ответвления канала нет выхода. Пройдя всего двести метров вперед, мы наткнулись на каменную стену, перекрывавшую туннель.

— Но… Но вода движется… — пробормотала я. — Как же так?

— Профессор, поднимите факел как можно выше и поднесите его к самому краю кромки, — сказал капитан, направляя на стену свой мощный фонарь. В двух лучах света тайна прояснилась: в самом центре перемычки, приблизительно на половине ее высоты, можно было смутно различить выбитую в камне монограмму Константина, и вдоль той же оси проходила вертикальная линия с неровными краями, разделяя кладку надвое.

— Это ворота шлюза! — воскликнул Босвелл.

— Чему вы удивляетесь, профессор? Вы что, думали, что будет легко?

— Но как мы сдвинем с места эти каменные створки? Каждая весит, наверное по меньшей мере пару тонн!

— Ну, значит, придется сесть и подумать.

— Я могу думать только о том, что подходит время ужина и мне хочется есть.

— Значит, нам нужно разгадывать эту загадку поскорей, — заметила я, плюхаясь на пол, — потому что если мы отсюда не выберемся, то не будет у нас ни ужина сегодня вечером, ни завтрака завтра утром, ни обеда вообще никогда в жизни. Кстати, ввиду новых перспектив эта жизнь представляется мне очень короткой.

— Доктор, не начинайте опять! Давайте воспользуемся мозгами, а пока думаем, поужинаем бутербродами, которые я захватил с собой.

— Вы знали, что нам придется тут ночевать? — удивилась я.

— Нет, но я не знал, что с нами произойдет. А теперь, — призвал он нас, — пожалуйста, давайте попробуем решить загадку.

Мы долго обдумывали вопрос со створками, и снова возвращались к началу, и снова думали. Мы даже использовали кусок доски от полки в крипте, чтобы узнать, какая часть ворот находится под водой. Но прошло несколько часов, а мы только смогли узнать, что каменные створки смыкаются неплотно, и через это крохотное отверстие проходит вода. Мы снова и снова проходили по барельефам: взад и вперед, вперед и взад, но ничего прояснить не смогли. Они были красивы, и все.

Уже около полуночи, выбившись из сил, замерзнув и донельзя устав от загадок, мы вернулись в церковь. К этому времени мы уже знали этот рукав Великой клоаки, как если бы мы построили его своими руками, и прекрасно осознавали, что выбраться оттуда возможно было, только воспользовавшись волшебством или пройдя испытание (если только нам удастся понять, в чем оно заключалось), потому что, если с одной стороны туннель замыкали шлюзовые ворота, с другой, в паре километров от качающейся плиты, был каменный завал, через многочисленные отверстия в котором сочилась вода. Там в углу мы нашли деревянный ящик, наполненный потушенными факелами, и все мы пришли к выводу, что это дурной знак.

Мы взвесили вероятность, что для того, чтобы выйти отсюда, нужно было перетащить эти огромные тяжелые камни, потому что осужденные на первом уступе отбывали за свою гордыню именно это наказание, но пришли к выводу, что это невозможно, поскольку вес каждого из этих валунов превышал наш собственный, пожалуй, в два или три раза. Так что мы были в ловушке, и если мы не найдем разгадку в ближайшем будущем, тут мы и останемся на корм червям.

Пропавшая было на несколько часов головная боль вернулась ко мне с еще большей силой, чем раньше, и я знала, что она вызвана усталостью и недосыпанием. У меня не было сил даже зевнуть, но у профессора они были, и он все чаще и чаще широко разевал рот.

В церкви было холодно, хоть и теплее, чем у воды, поэтому мы принесли все факелы, которые смогли собрать, в одну из часовен и уложили их на полу, как костер. Благодаря этому небольшой уголок нагрелся достаточно, чтобы мы могли пережить эту ночь, но окружение наблюдавших за нами глазниц не совсем отвечало моим представлениям об уютной спальне.

Фараг с капитаном завязали долгий спор о гипотетической природе испытания, которое мы должны были пройти и которое, конечно, заключалось в том, чтобы открыть каменные створки шлюза. Проблема была в том, как это сделать, и вот в этом-то вопросе они и не могли прийти к согласию. Я не очень хорошо помню этот разговор, потому что находилась где-то между сном и бодрствованием, витая в освещенном огнем эфире в окружении что-то нашептывавших мне черепов. Потому что черепа говорили… или это мне снилось? Не знаю, наверняка это так, но дело в том, что мне казалось, что они говорят или насвистывают. Последнее, что я помню перед тем, как провалиться в глубокую кому, это то, как кто-то помог мне улечься и подложил мне под голову что-то мягкое. Потом — ничего до того, как я на секунду приоткрыла глаза (наверное, отдых был не очень сладок) и увидела, что Фараг спит рядом со мной, а капитан совершенно погружен в чтение Данте при свете костра. Должно быть, прошло не много времени, как меня разбудил возглас. Тут же раздался второй и третий, пока я не вскочила в испуге и не увидела, что высокий, словно греческий бог, Кремень стоит на ногах, подняв руки вверх.

— Нашел! Нашел! — в восторге кричал он.

— Что случилось? — сонно спросил Фараг. — Который час?

— Вставайте, профессор! Вставайте, доктор! Вы мне нужны! Я что-то нашел!

Я посмотрела на часы. Было четыре утра.

— Господи! — всхлипнула я. — Мы что, больше никогда не сможем проспать шесть-семь часов подряд?

— Слушайте внимательно, доктор, — загремел Кремень, набросившись на меня, как природные стихии: — «Я видел — тот, кто создан благородней…», «Я видел, как перуном Бриарей…», «Я видел, как Тимбрей, Марс и Паллада…», «Я видел, как Немврод уныло сел…». Что скажете, а?

— Это же первые стихи терцетов, где описываются барельефы? — спросила я Фарага, который непонимающе смотрел на капитана.

— Но это не все! — продолжал Глаузер-Рёйст. — Слушайте: «О Ниобея, сколько мук ужасных…», «О царь Саул, на свой же меч упав…», «О дерзкая Арахна, как живую…», «О Ровоам, ты в облике таком…»!

— Фараг, что с капитаном? Я ничего не понимаю!

— Я тоже, но давай дослушаем, к чему он клонит.

— И наконец, на-ко-нец… — подчеркнул он, размахивая в воздухе книгой, а потом снова открывая ее: — «Являл и дальше камень изваянный…», «Являл, как меч во храме занесен…», «Являл, как мщенье грозное творимо…», «Являл, как ассирийский стан бежит…». И теперь внимание! Это очень, очень важно. С 61-го по 63 стих песни:

— Это строфы акростиха! — воскликнул Фараг, выхватывая книгу из рук капитана. — Четыре строфы начинаются словами «Я видел», четыре — междометием «О!» и четыре — словом «Являл»[29].

— А последний терцет, про Трою, который я прочитал вам целиком, — это ключ!

У меня сильно болела голова, но я смогла понять, что происходит, и даже раньше их связала эти строфы акростиха с загадочным словом, которое Фараг нашел на качающейся плите и которое заставило нас троих на нее ступить: «VOM».

— Что может значить «Vom»? — спросил капитан. — Какое-то значение тут есть?

— Есть, Каспар, есть. Кстати, это напоминает мне о нашем друге отце Бонуомо. Тебе не напоминает, Оттавия?

— Я уже об этом подумала, — ответила я, с трудом вставая на ноги и потирая лицо руками. — И именно поэтому не знаю, сколько бедных людей, желавших сделаться ставрофилахами, утратили жизни, пытаясь одолеть эти испытания. Надо быть просто рысью, чтобы разглядеть столько тонких намеков.

— Будьте добры, не будете ли вы так любезны пояснить свои слова? Теперь я вас не понимаю.

— Капитан, в латыни буквы «U» и «V» пишутся одинаково, с помощью знака «V», так что «Vom» — то же, что и «Uom», то есть «человек» на средневековом итальянском языке. Наш милый священнослужитель представился нам Бон-уомо или Бон-уом, то есть «Добрый человек». Теперь понимаете?

— Каспар, его вы прикажете задержать?

Капитан покачал головой.

— У нас та же ситуация, что и раньше. У отца Бонуомо наверняка есть твердое алиби и безупречное прошлое. Братство явно позаботилось о том, чтобы обеспечить ему хорошее прикрытие, особенно если он является хранителем испытания в Риме. А он никогда добровольно не признается в том, что он ставрофилах.

— Ладно, господа! — вздохнув, сказала я. — Хватит болтать! Раз уж поспать нам не удастся, то лучше продолжить разматывать нашу ниточку. У нас есть Дантов акростих, есть слово «UOM» и есть каменные створки шлюза. Что теперь?

— Я подумал, может быть, на каком-то из этих черепов написано «Uom sanctus», — предположил Фараг.

— Значит, за дело.

— Но, капитан, факелы почти выгорели. На то, чтобы сходить за новыми, уйдет время.

— Берите то, что осталось от костра, и начинайте. У нас нет времени!

— Знаете, что я вам скажу, капитан Глаузер-Рёйст! — сердито воскликнула я. — Если мы выберемся отсюда, я наотрез откажусь что-то делать, пока мы не отдохнем. Вы меня слышали?

— Мы поговорим об этом, когда выберемся. А сейчас, пожалуйста, ищите. Вы, доктор, начинайте отсюда. Вы — с противоположной стороны, профессор. Я осмотрю клирос.

Фараг присел и выбрал два последних факела, еще горевших среди углей; потом дал один мне, а второй оставил себе. Излишне говорить, что довольно много времени спустя, осмотрев все реликвии, мы не нашли ни одного святого или мученика по имени Уом. Руки опускались.

Должно быть, для тех счастливцев, кто мог это видеть, уже всходило солнце, когда нам пришло в голову, что, может быть, Уом — это не имя, которое нам надо искать, а, как в акростихе, нам надо найти все имена, начинавшиеся с «U» или «V», «O» и «M». И мы угадали! После еще одного долгого и нудного осмотра оказалось, что тут было четверо святых, чьи имена начинались на «V»: Валерий, Волузия, Варрон и Веро; четыре мученика на «O»: Октавиан, Одената, Олимпия и Овиний; и еще четыре святых на «M»: Марцелла, Марциал, Миниат и Мавриций. Ну, разве не невероятно? Не оставалось никаких сомнений в том, что мы на верном пути. Мы пометили все двенадцать черепов сажей на случай, если их расположение что-то означало, но никакого особого порядка не было. Единственным объединявшим их признаком было то, что все двенадцать черепов были целыми, а в этом складе развалин это было заметным отличием. Но, настолько продвинувшись вперед, мы не знали, что делать дальше. Все это никак не давало нам разгадку к тому, как открыть ворота.

— Каспар, у вас не осталось лишнего бутерброда? — поинтересовался Фараг. — Когда я не высыпаюсь, меня одолевает жестокий голод.

— В рюкзаке что-то есть. Посмотрите.

— Оттавия, ты хочешь?

— Да, пожалуйста. Я без сил.

Но в рюкзаке капитана оставался только один несчастный бутерброд с салями и сыром, так что грязными руками мы разломили его пополам и съели. Мне его вкус показался божественным.

Пока мы с Фарагом пытались обмануть желудки этой скудной пищей, капитан шагал по крипте, как зверь в клетке. Он был сосредоточен, погружен в раздумья и то и дело повторял терцеты Данте, которые, естественно, уже выучил наизусть. На моих часах было полдесятого утра. Где-то наверху жизнь была в полном разгаре. Улицы, наверное, заполнены машинами, дети идут в школу. Довольно глубоко под землей три обессиленных человека пытаются вырваться из мышеловки. Полбутерброда притупили мое чувство голода, и я уже поспокойнее оперлась, не вставая, о стенку, разглядывая последние остатки костра. Очень скоро он совсем погаснет. Меня охватила глубокая сонливость, заставившая меня сомкнуть веки.

— Тебе хочется спать, Оттавия?

— Мне необходимо вздремнуть. Ты не возражаешь, Фараг?

— Я — нет. Как я могу возражать? Наоборот, думаю, ты права, и стоит чуть-чуть отдохнуть. Я разбужу тебя через десять минут, ладно?

— Твоя щедрость не имеет границ.

— Нам нужно выбраться отсюда, Оттавия, и ты нужна нам, чтобы думать.

— Десять минут. Ни секундой меньше.

— Ладно. Спи.

Иногда десять минут — это целая жизнь, потому что за это время я отдохнула больше, чем за те четыре часа, которые мы проспали ночью.

За утро мы снова все осмотрели и зажгли пару тех факелов, которые лежали в ящике у завала в глубине туннеля. Было ясно, что весь процесс у ставрофилахов был тщательно продуман, и они с точностью знали, сколько может длиться это испытание.

Наконец, понурив головы, мы в отчаянии вернулись в церковь.

— Это здесь! — сердито воскликнул Глаузер-Рёйст, топая ногой. — Я уверен, черт возьми, что разгадка здесь! Но где? Где она?

— В черепах? — подсказала я.

— В черепах ничего нет! — рыкнул он.

— Ну, на самом деле… — заметил профессор, поправляя на носу очки, — внутри мы не смотрели.

— Внутри? — удивилась я.

— А почему бы нет? Другие варианты есть? По крайней мере можно попробовать. Потрясти черепа этих двенадцати святых и мучеников… Или что-то в этом роде.

— Нужно до них дотронуться? — Это казалось мне ужасным непочтением, а с другой стороны, просто вызывало отвращение. — Коснутся реликвий руками?

— Я проверю! — крикнул Глаузер-Рёйст. Он направился к первому помеченному сажей черепу и поднял его в воздух, потрясая им без всякого уважения. — Там что-то есть! Что-то есть!

Мы с Фарагом подпрыгнули, как на пружине. Капитан внимательно рассматривал череп.

— Он запечатан. Запечатано все: шейное отверстие, ноздри и глазницы. Это сосуд!

— Давайте его где-нибудь опустошим, — предложил Фараг, оглядываясь вокруг.

— На алтаре, — нашлась я. — Он вогнутый, как тарелка.

Оказалось, что в Валерии и Овинии была сера (по цвету и запаху ее ни с чем не спутаешь); в Марцее и Октавиане — смолистая резина черного цвета, в которой мы узнали деготь; в Волузии и Марциале — два липких комка свежего смальца; в Миниате и Оденате — беловатый порошок, который слегка ожег капитану руку, из чего мы заключили, что это негашеная известь, обращаться с которой нужно крайне осторожно; в Варроне и Мавриции — густой и блестящий черный жир, который, судя по сильному запаху, был не чем иным, как неочищенной нефтью; и, наконец, в Веро и Олимпии была очень мелкая пыль охристого цвета, которую мы не смогли распознать. Мы разложили все это на отдельные кучки, и алтарь превратился в лабораторный стол.

— Думаю, не ошибусь, — провозгласил Фараг с серьезным видом человека, который после долгих раздумий пришел к вызывающему у него опасения заключению, — если скажу, что перед нами — вещества, входящие в состав «греческого огня».

— Боже мой! — Я в ужасе поднесла руку ко рту.

«Греческий огонь» был самым смертельным и опасным оружием византийских армий. Благодаря ему им удалось удерживать напор мусульман с VII по XV века. В течение сотен лет формула «греческого огня» была самым ревностно хранимым секретом в истории, и даже сегодня мы не могли с точностью узнать природу его состава. Легенда рассказывает, что в 673 году, когда Константинополь был осажден арабами и вот-вот собирался сдаться, в один прекрасный день в городе появился таинственный человек по имени Калинник и предложил императору Константину IV, чье положение было безвыходно, самое могучее оружие в мире: «греческий огонь», который возгорался от контакта с водой и яростно горел так, что ничто не могло его потушить. Византийцы метали приготовленную Калинником смесь с помощью установленных на их судах труб и полностью уничтожили арабский флот. Оставшиеся в живых мусульмане в страхе бежали от этого горящего даже под водой пламени.

— Вы уверены, профессор? Это не может быть что-то другое?

— Что-то другое, Каспар? Нет. Никак нет. Это все те вещества, которые самые последние исследования подают как составляющие «греческого огня»: неочищенная нефть, которая имеет свойство удерживаться на поверхности воды; оксид кальция или негашеная известь, которая возгорается при контакте с водой; сера, которая при сгорании выделяет токсичные пары; деготь или смола, которые ускоряют горение, и жир, чтобы перемешать в однородную массу все компоненты. Охристого цвета порошок, который мы не смогли распознать, несомненно, является нитратом калия, то есть селитрой, которая, возгораясь, выделяет кислород и позволяет поддерживать горение под водой. Я не так давно читал на эту тему статью в журнале «Бизантайн стадиз».

— И как нам может пригодиться «греческий огонь»? — спросила я, вспомнив, что и я читала ту же статью в том же журнале.

— На этом столе не хватает только одной составляющей, — глядя на меня, заявил Фараг. — Мы можем все это смешать, и абсолютно ничего не произойдет. Ну-ка угадай, что нужно, чтобы поджечь эту смесь?

— Вода, конечно.

— И где тут есть вода?

— Ты имеешь в виду воду в канале? — встревожилась я.

— Именно! Если мы приготовим «греческий огонь» и бросим его в воду, она загорится с невероятной силой. Весьма вероятно, что под действием тепла створки шлюзовых ворот откроются.

— Если это вас не затруднит, — прервал его Кремень, на лице которого было написано беспокойство, — перед тем, как предпринимать столь опасные действия, мне хотелось бы знать, почему под действием тепла створки ворот должны открыться.

— Оттавия, поправь меня, если я ошибаюсь: увлекались или не увлекались византийцы механикой, заводными игрушками и автоматическими машинами?

— Это правда. Как никто в истории. Был император, который демонстрировал послам других стран пару механических львов, которые сами ходили и рычали. У других в тронах были механизмы, к ужасу придворных вызывавшие в зале гром и молнии. Разумеется, когда-то славилось, хотя сегодня о нем почти забыли, фантастическое Золотое Дерево из царского сада с заводными певчими птицами. Там были священники, и я говорю о священниках христианских, которые творили «чудеса» во время священной мессы: например, по своей воле открывали и закрывали двери храма и делали другие штуки подобного плана. Во всем Константинополе были фонтаны с водой, приводящиеся в действие с помощью монет. В общем, рассказ может быть бесконечным… Об этом есть очень хорошая книга.

— «Византия и игрушки» Дональда Дэвиса.

— Это она. Похоже, наши интересы и выбор книг совпадают, профессор Босвелл, — воскликнула я, широко улыбаясь.

— Действительно, доктор Салина, — тоже с улыбкой ответил он.

— Ну ладно, ладно… Вы родственные души, хорошо. Но не могли бы вы, пожалуйста, перейти к сути вопроса? Нам нужно отсюда выбраться.

— Оттавия же вам сказала, Каспар: там были священники, которые по своей воле открывали и закрывали двери храмов. Миряне думали, что это чудо, но на самом деле это очень простой фокус. Дело в том, что…

— …когда огонь зажигается, — перебила я Фарага, потому что очень хорошо знала обо всем этом: я всегда очень интересовалась византийской механикой, — под действием тепла расширяется воздух в сосуде, где находится вода. Расширившийся воздух толкает воду и заставляет ее пройти по трубе, ведущей в другой сосуд, подвешенный на веревках. Этот второй сосуд от воды тяжелеет и начинает спускаться, а держащие его веревки крутят цилиндры, которые вращают оси ворот. Как вам это, а?

— Полнейшая чепуха! — ответил капитан. — Мы сделаем зажигательную смесь только для того, чтобы на всякий случай проверить, не откроются ли створки ворот? Вы сошли с ума!

— Ну, если можете, предложите другой вариант, — ледяным тоном заявила я.

— Да вы что, не понимаете? — в отчаянии повторил он. — Риск просто огромный.

— Разве, капитан, не я была в нашей группе единственной, кто боится смерти, именно потому, что я женщина?

Он пробормотал несколько ругательств и подавил приступ ярости. Этот человек постепенно утрачивал контроль над своими эмоциями. Между флегматичным и холодным капитаном швейцарской гвардии и живым, экспрессивным человеческим существом, стоявшим передо мной сейчас, была пропасть.

— Хорошо! За дело! Не тратим больше времени! Скорее!

Мы с Фарагом другого и не ожидали. Пока Треснувший Кремень светил нам фонарем, мы воспользовались незажженными факелами, как палками, чтобы перемешать и слепить воедино все составляющие. Я почувствовала, как щиплет глаза, нос и горло от порошка негашеной извести, но ощущение было несильным, и я не стала беспокоиться. Вскоре к дереву наших примитивных лопаток стала прилипать сероватая вязкая масса, очень похожая на сырое тесто.

— Разделим ее на несколько кусков или бросим в канал все вместе? — в раздумье спросил Фараг.

— Пожалуй, лучше разделить на части. Так мы покроем большую площадь. Мы не знаем, как точно действует механизм ворот.

— Значит, вперед. Крепко держи свою палку, как будто это ложка, и пошли.

Масса была легкой, но вдвоем переносить ее было гораздо легче. Мы вышли из крипты и пошли в сторону ворот. Дойдя туда, мы положили наше оружие на пол, внимательно проследив за тем, чтобы там было сухо, и разделили его на три равные части. Кремень взял один из них с помощью еще одного погашенного факела, и, когда все были готовы, мы метнули в центр канала эти липкие и гадкие снаряды. Пожалуй, мы были среди тех немногих, кто за последние пять-шесть веков видел знаменитый «греческий огонь» в действии, и это, конечно, незабываемо.

Яростные языки пламени взметнулись к каменному куполу за считанные доли секунды. Вода загорелась с такой потрясающей мощью, что ураган горячего воздуха отшвырнул нас к стене. Посреди ослепляющего света, жуткого гула пламени и густого черного дыма, роящегося над нашими головами, мы втроем не отрывали глаз от створок ворот, ожидая, что они разомкнутся, но они не сдвинулись ни на миллиметр.

— Доктор, я же вам говорил! — изо всех сил заорал Кремень, перекрикивая шум. — Я предупреждал вас, что это бред!

— Механизм сейчас включится! — возразила я. Я хотела сказать ему, что нужно только немного подождать, но тут приступ кашля лишил мои легкие воздуха. Черный дым уже спустился до наших голов.

— На пол! — закричал Фараг, всем своим весом наваливаясь мне на плечо, чтобы заставить меня опуститься. На уровне пола воздух еще был чист, так что я жадно отдышалась, словно только что вынырнула из-под воды.

И тут мы услышали треск и грохот, который становился все громче и громче, пока не перекрыл гул огня. Эти звуки издавали пришедшие во вращение оси ворот и трение камня о камень. Мы быстро вскочили, одним прыжком спустились до сухого края канала и побежали по направлению к узкому отверстию, через которое вода начала переливаться на другую сторону. Текущий по поверхности воды огонь грозно приближался к нам. Кажется, я в жизни не бегала так быстро. Полуослепнув от дыма и слез, задыхаясь и моля Бога придать легкость моим ногам, чтобы как можно скорее достичь порога, я на грани инфаркта перебралась на другую сторону.

— Не останавливайтесь! — крикнул капитан. — Бегите дальше!

Огонь и дым тоже преодолели преграду ворот, но, собрав в комок все силы, мы бежали намного быстрее. Через три-четыре минуты мы были уже достаточно далеко от опасности и начали постепенно снижать скорость, пока полностью не остановились. Тяжело дыша и уперевшись руками в бока, как легкоатлеты после забега, мы оглянулись назад на уже пройденный длинный путь. Вдалеке виднелось слабое зарево.

— Смотрите, в конце туннеля свет! — воскликнул Глаузер-Рёйст.

— Да, мы знаем, капитан. На него мы и смотрим.

— Да не этот, доктор, Господи Боже! С другой стороны!

Я повернулась вокруг своей оси, как механическая юла, и действительно увидела замеченный капитаном свет.

— О Боже! — вырвалось у меня, и мои глаза снова наполнились слезами, правда, теперь от радости. — Выход! Наконец-то! Идемте, скорее, идемте!

Мы торопливо двинулись вперед — то бегом, то шагом. Казалось невероятным, что по ту сторону дыры — солнце и улицы Рима. От одной мысли о том, что мы можем вернуться домой, у меня вырастали крылья. Там, впереди, — свобода! Вот она, меньше чем в двадцати метрах!

И это было последнее, что я успела подумать, потому что резкий удар по голове лишил меня сознания.

Перед тем, как полностью прийти в себя, лежа с закрытыми глазами, я видела перед собой светящиеся точки. Но, кроме того, эти точки сопровождались сильными уколами боли. Каждый раз, как одна из них загоралась, кости моего черепа трещали, словно по ним проезжал трактор.

Потихоньку это жуткое ощущение смягчилось, уступив место другому, не менее отвратительному: в районе правого предплечья что-то жгло словно каленым железом, возвращая меня к действительности. С огромным усилием, постанывая в такт движениям, я подняла левую руку к месту жжения, но лишь притронувшись к шерсти свитера, я почувствовала настолько острую боль, что с криком отвела руку и широко раскрыла глаза.

— Оттавия?..

Голос Фарага доносился издалека, будто он находился на большом расстоянии от меня.

— Оттавия? Как ты?..

— О Боже мой, не знаю! А ты?

— У меня… сильно… болит голова.

Я увидела его фигуру в нескольких метрах от меня, он лежал на земле, как брошенная кукла. Чуть подальше без сознания раскинулся капитан. На коленках, как четвероногое животное, я подползла к профессору, стараясь держать голову прямо.

— Дай я взгляну, Фараг.

Он попытался повернуться, чтобы показать мне ту часть головы, на которую пришелся удар, но тут же громко застонал и поднес руку к правому предплечью.

— О боги! — взвыл он. Я на миг застыла от этого языческого возгласа. Мне придется серьезно поговорить с Фарагом. И очень скоро.

Я провела рукой по его волосам на затылке и, несмотря на его стоны и попытку увернуться, заметила там здоровенную шишку.

— Нас жестоко избили, — прошептала я, усаживаясь рядом с ним.

— И пометили нас первым крестом, так ведь?

— Боюсь, что да.

Улыбнувшись, он взял меня за руку и пожал ее.

— Ты отважна, как Августа Басилея!

— Византийские императрицы были отважны?

— О да! Очень!

— Никогда я об этом не слыхала… — пробормотала я, отпуская его руку и пытаясь подняться, чтобы пойти посмотреть, в каком состоянии был капитан.

Глаузер-Рёйст получил гораздо более сильный удар, чем мы. Ставрофилахи, похоже, решили, что, чтобы свалить такого громадного швейцарца, нужно ударить его покрепче. На его светловолосой голове явно виднелось пятно засохшей крови.

— Хоть бы в следующий раз они сменили методы работы… — прошептал Фараг, вставая на ноги. — Если они будут бить нас еще шесть раз, они нас просто прикончат.

— Похоже, капитана они уже прикончили.

— Он мертв? — Профессор, всполошившись, поспешно подошел к нему.

— Нет. К счастью, нет. Но мне кажется, с ним что-то не так. Я не могу привести его в чувство.

— Каспар! Эй, Каспар, открой глаза! Каспар!

Пока Фараг пытался вернуть его к жизни, я осмотрелась по сторонам. Мы все еще находились в Великой клоаке, в том самом месте, где потеряли сознание от ударов, хотя теперь, пожалуй, были чуть ближе к выходу. Однако свет, льющийся снаружи, исчез. Угол, где нас бросили, освещал факел, который, похоже, был зажжен недавно. Я автоматически подняла запястье, чтобы посмотреть, который час, и снова почувствовала страшное жжение в предплечье. Судя по часам, было одиннадцать вечера, так что мы пробыли без сознания больше шести часов. Вряд ли причиной тому послужил только удар по голове; наверняка они использовали другие методы, чтобы держать нас в забытьи. Тем не менее я не испытывала никаких симптомов, обычно сопровождающих выход из анестезии или из-под действия успокоительных. Я чувствовала себя хорошо, насколько это только было возможно.

— Каспар! — не унимался Фараг, хотя теперь он еще и хлопал его по щекам.

— Вряд ли это приведет его в чувство.

— Увидим! — ответил Фараг, снова и снова хлопая Кремня по щекам.

Капитан застонал и приоткрыл глаза.

— Ваше Святейшество?.. — пробормотал он.

— Какое Святейшество? Это я, Фараг! Каспар, открывай наконец глаза!

— Фараг?

— Да, Фараг Босвелл! Из Александрии, из Египта. А это доктор Салина, Оттавия Салина, из Палермо, с Сицилии.

— Ах да… — проговорил он. — Припоминаю. Что случилось?

Капитан машинально повторил все наши жесты при пробуждении. Сначала он нахмурил лоб, осознав, как болит голова, и попытался дотронуться рукой до затылка, но при этом рана на предплечье коснулась ткани рубашки, и он почувствовал жжение.

— Что за черт?..

— Нас заклеймили, Каспар. Мы еще не смотрели на свои новые шрамы, но в том, что именно нам сделали, нет никаких сомнений.

Ковыляя, как беспомощные старцы, и поддерживая капитана, мы направились к выходу. Когда свежий воздух ударил нам в лицо, мы увидели, что находимся в русле Тибра, в нескольких метрах над уровнем воды. Если спрыгнуть со склона, мы могли бы добраться вплавь до ступеней какой-то лестницы в десяти метрах справа от нас. Все это припоминается мне как далекий, расплывчатый сон без ярких красок. Я знаю, что это было, но охватившая меня усталость держала меня в состоянии какой-то летаргии.

Слева от нас вдалеке виднелся мост Сикста, так что мы находились на полпути между Ватиканом и Санта-Марией-ин-Космедин. Трава и мусор на склоне помогали нам замедлить спуск. Огни уличных фонарей и верхняя часть элегантных зданий над нашими головами были невыносимым искушением, заставлявшим нас двигаться вперед, невзирая на усталость. Мы плюхнулись в воду и доплыли до лестницы, отдавшись на волю мягкому течению ледяной воды. Поскольку в последние месяцы не было дождей, воды в реке было мало, но нас с Фарагом она практически вернула к жизни. В самом тяжелом состоянии находился Глаузер-Рёйст, которого даже купание не привело в себя; он выглядел как пьяный, плохо координировал движения и не мог связать двух слов.

Когда наконец, промокшие, окоченевшие и измученные, мы выбрались наверх, вид потока машин на Лунготевере и обычной для этого позднего часа городской жизни вызвали у нас улыбку радости. Пара ночных бегунов из тех, что надевают шорты и футболку и отправляются после работы на пробежку, пробежали перед нами, не скрывая недоуменных взглядов. Выглядели мы странно и жалко.

Поддерживая капитана под обе руки, мы подошли к краю тротуара, намереваясь остановить первое попавшееся такси, если понадобится, силой.

— Нет, нет… — с трудом пробормотал Глаузер-Рёйст. — Перейдем через улицу на следующем переходе, я живу здесь, напротив.

Я удивленно посмотрела на него:

— Вы живете на Лунготевере-деи-Тебальди?

— Да… Дом номер… номер пятьдесят.

Фараг жестом велел мне ни о чем его не расспрашивать, и мы поплелись в сторону пешеходного перехода. Под недоумевающими и возмущенными взглядами остановившихся на светофорах водителей мы перешли через улицу и подошли к красивому подъезду, облицованному камнем и кованым железом. Когда я полезла в карман пиджака Глаузер-Рёйста, на пол вывалилась мокрая бумажка.

— Что там? — спросил Кремень, видя, что я замешкалась с дверью.

— Капитан, у вас выпала бумажка.

— Дайте взглянуть, — попросил он.

— Потом, Каспар. Сначала дойдем до квартиры.

Я сунула ключ в замок и сильно толкнула дверь вперед, Подъезд был просторным и элегантным, его освещали большие лампы из горного хрусталя, и свет множился в висящих на стенах зеркалах. В глубине виднелся старинный лифт с отделкой из полированного дерева и кованого железа. Капитан должен был быть очень богат, чтобы иметь квартиру в этом здании.

— Какой этаж, Каспар? — спросил Фараг.

— Последний. Мансарда. Меня сейчас вырвет.

— Нет, здесь не надо, ради Бога! — воскликнула я. — Подождите, пока приедем. Мы уже почти добрались!

Мы вошли в лифт, опасаясь, что в любой момент Надтреснутого Кремня вывернет, и он все испортит. Но он был молодцом и продержался, пока мы не вошли в дом. Тогда, не теряя больше времени, он резко оторвался от нас и, шатаясь, исчез в темноте коридора. Сразу после этого мы услышали, как его выворачивает наизнанку.

— Пойду помогу ему, — сказал Фараг и зажег свет. — Найди телефон и вызови врача. Похоже, без него не обойтись.

Я прошла по просторной квартире, испытывая странное чувство, что я вторгаюсь в личную жизнь капитана Глаузер-Рёйста. Маловероятно, что такой сдержанный, такой молчаливый и скрытный в отношении своей личной жизни человек, как он, многих пускал к себе в дом. До сих пор я считала, что капитан живет в казармах швейцарской гвардии, между правой колоннадой площади Святого Петра и воротами Святой Анны, и мне и в голову не приходило, что у него может быть собственная квартира в Риме, хотя это было вполне возможно, особенно принимая во внимание его офицерское звание, так как алебардщики, простые солдаты, были обязаны жить в Ватикане, а офицеры — нет. Как бы там ни было, чего я никак, даже случайно, не могла вообразить, так это то, что кто-то, кто теоретически получает мизерную зарплату (а плата швейцарским гвардейцам славится скудостью), имеет элегантную квартиру на улице Лунготевере-деи-Тебальди, к тому же меблированную и обставленную с хорошим вкусом.

В углу гостиной у портьер одного из окон я нашла телефон и записную книжку капитана, а рядом с ними, на том же столике, — фотографию улыбающейся девушки в серебряной рамке. Девушка в привлекательной зимней шапочке была очень красива, и у нее были черные глаза и волосы, так что она никак не могла быть кровной родственницей Кремня. Неужели это его невеста?.. Я улыбнулась. Вот это был бы сюрприз!

Как только я открыла записную книжку, на пол вывалилась куча бумаг и визитных карточек. Я поспешно подобрала их и отыскала номер телефона санитарной службы Ватикана. В эту ночь дежурил доктор Пьеро Аркути, которого я знала лично. Он заверил меня, что приедет в считанные минуты, и, к моему удивлению, спросил, не нужно ли сообщить о происшедшем государственному секретарю Анджело Содано.

— Зачем нужно звонить кардиналу? — поинтересовалась я.

— Потому что в медицинской карточке капитана Глаузер-Рёйста в компьютере есть запись о том, что в любой непредвиденной ситуации такого рода нужно оповестить непосредственно государственного секретаря или, в его отсутствие, архиепископа-секретаря второй секции монсеньора Франсуа Турнье.

— Даже не знаю, что вам сказать, доктор Аркути. Делайте как считаете нужным.

— В этом случае, сестра Салина, я позвоню его высокопреосвященству.

— Хорошо, доктор. Мы вас ждем.

Только я повесила трубку, в гостиную вошел Фараг, засунув руки в карманы и вопросительно оглядывая все вокруг. Он был перепачкан и растрепан, как нищий, который добывает себе пропитание, копаясь в мусоре.

— Поговорила с врачом?

— Он сейчас приедет.

Он порылся во многочисленных карманах куртки и что-то оттуда достал.

— Смотри, Оттавия. Это бумажка, которую ты нашла в пиджаке капитана, когда искала ключи.

— Как Глаузер-Рёйст?

— Не очень, — ответил он, приближаясь ко мне с бумажкой. — Он скорее не спит, а, по-моему, находится в полуобморочном состоянии. Постоянно теряет сознание. Какими же наркотиками нас напичкали?

— Не знаю, что это за наркотики, но подействовали они только на него, потому что ты себя чувствуешь нормально, так ведь?

— Не совсем. Я ужасно хочу есть. Но пока ты не увидишь это, я не могу пойти на кухню и что-нибудь поискать.

Я взяла протягиваемую им бумажку и оглядела ее. Она была необычной. Несмотря на то что она промокла, на ощупь она была толстой и шершавой, с неровными краями, обрезанными явно не промышленным способом. Я расправила ее на ладони и увидела греческий текст, чуть размытый Тибром.

— От наших друзей ставрофилахов?

— Конечно.

— «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, — перевела я, и сердце мое сжалось, — и немногие находят их». Эти фрагмент из Евангелия от Матфея.

— Все равно, — пробормотал Фараг. — Меня пугает не это, а то, что это может значить.

— Это значит, что следующее инициаторское испытание братства связано с тесными воротами и узкими путями. Что написано там внизу?..

— «Агиос Константинос Аканзон».

— Святой Константин с терниями… — проговорила я в раздумье. — Это не император Константин, хоть он тоже святой, потому что после его имени ничего не добавляют, уж во всяком случае, не «Аканзон». Может, какой-то важный для ставрофилахов покровитель или название какой-нибудь церкви?

— Если это церковь, то находится она в Равенне, потому что второе испытание, испытание греха зависти, проходит там. А что до терний… — Он поправил очки, провел руками по грязным волосам и опустил взгляд к полу. — Упоминание терний мне совсем не нравится, потому что на втором уступе у Данте завистники идут, облаченные во власяницы, а их глаза зашиты железной нитью.

Внезапно мой лоб и щеки покрылись холодным потом, словно кровь отлила от лица, а руки импульсивно сомкнулись.

— Господи! — взмолилась я на грани обморока. — Только не сегодня!

— Нет… Не сегодня, — согласился Фараг, подходя ко мне и обнимая меня за плечи. — Сегодня нам остается наброситься на холодильник Каспара и проспать много часов. Идем на кухню.

— Надеюсь, доктор Аркути скоро приедет.

Кухня у капитана была просто сногсшибательная. Едва войдя в нее, я вспомнила бедняжку Ферму, которая на трети этого пространства и с десятой частью бытовой техники изощрялась в приготовлении вкусной еды. Что бы она сделала, если бы в ее распоряжении была эта домашняя версия НАСА? В дверце громадного холодильника цвета нержавеющей стали было устройство для подачи воды и кубиков льда, а рядом красовался экран компьютера, который тихонько пикнул, когда мы открыли дверцу, чтобы посмотреть, что тут можно поесть, и посоветовал купить говядины.

— Как ты думаешь, как он может себе все это позволить? — спросила я у Фарага, достававшего пакет формового хлеба и массу колбас.

— Это не наше дело, Оттавия.

— Как это не наше? — не согласилась я. — Я уже два месяца с ним работаю и знаю только, что он бесчувствен, как камень, и действует по приказу церковного трибунала и Турнье. Закачаешься!

— Он уже не подчиняется Турнье.

На красного мрамора столешнице кухни, на которой возвышались шесть двойных горелок и сковорода-гриль из вулканического камня (как это явствовало из таблички с маркой) полуторасантиметровой толщины, Фараг приготовил аппетитные бутерброды.

— Ладно, но все еще бесчувствен, как камень.

— Оттавия, ты всегда о нем плохо думаешь. Я думаю, в глубине души он — несчастный человек. Уверен, что у него доброе сердце. Скорее всего это жизнь заставила его принять ту малоприятную должность, которую он занимает.

— Жизнь никого не заставляет, если он сам не хочет, — отрубила я, уверенная в том, что изрекла высокую истину.

— Ты уверена? — саркастично переспросил он, срезая с хлеба корки. — Я вот знаю кого-то, кто не был вполне свободен в выборе судьбы.

— Если ты обо мне, то ошибаешься, — обиделась я.

Он засмеялся и подошел к столу с двумя тарелками и парой разноцветных салфеток в руках.

— Знаешь, что сказала мне твоя мать в то воскресенье, когда мы с Каспаром явились к вам после похорон?

У меня на сердце вилось что-то ядовитое. Я промолчала.

— Твоя мать сказала мне, что из всех ее детей ты всегда была самой лучшей, самой умной и самой сильной. — Он невозмутимо облизал выпачканные в остром соусе пальцы. — Не знаю, почему она была со мной так откровенна, но, так или иначе, она сказала мне, что ты могла быть счастлива, только ведя такую жизнь, которую ведешь, отдавшись Богу, потому что ты не создана для брака и никогда не смогла бы вынести правила, навязанные мужем. Полагаю, твоя мать меряет мир по меркам своего времени.

— Моя мать меряет мир как считает нужным, — огрызнулась я.

Кто Фараг такой, чтобы судить мою мать?

— Пожалуйста, не обижайся! Я просто рассказываю тебе, что она сказала. А теперь мы немедленно поужинаем этими замечательными жирными и острыми бутербродами, напичканными всем, что было в холодильнике. Кусай, императрица византийская, и откроешь для себя одну из неведомых тебе радостей жизни!

— Фараг!

— Пр… прости, — пробормотал он с таким полным ртом, что он с трудом закрывался, и весь его вид показывал, что он вовсе не сожалеет о сказанном.

Как он мог пребывать в таком оживлении, если я падала от усталости? Когда-нибудь, сказала я себе, жуя первый кусок бутерброда и поражаясь тому, какой он вкусный, когда-нибудь я буду следить за здоровьем и заниматься спортом. Я больше не буду часы напролет сидеть в лаборатории, не двигая ногами. Я буду совершать пешие прогулки, делать какую-нибудь зарядку по утрам и бегать по Борго с Фермой, Маргеритой и Валерией.

Когда в дверь позвонили, мы уже почти покончили с ужином.

— Сиди и заканчивай с едой, — вставая, сказал Фараг. — Я открою.

Как только он вышел за дверь, я поняла, что засну прямо здесь, за кухонным столом, так что я проглотила последний кусок и вышла вслед за ним. Я поздоровалась с входящим в дом доктором Аркути и, пока он осматривал капитана, прошла в гостиную, чтобы на минутку упасть на один из диванов. Кажется, я спала, ходила во сне и говорила во сне. Мне нужно было как-то избавиться от тела. Проходя рядом с приоткрытой дверью, я не смогла побороть искушение полюбопытствовать. Я зажгла свет и очутилась в большущем кабинете, обставленном современной офисной мебелью, которая, даже толком не знаю как, чудесно сочеталась со старинными книжными полками красного дерева и портретами военных предков капитана Глаузер-Рёйста. На столе стоял мудреный компьютер, по сравнению с которым тот, что был у нас в лаборатории, казался детской игрушкой, а справа, рядом с большим окном, находился музыкальный центр, на котором было больше кнопок и цифровых экранов, чем на пульте управления самолета. В странных изогнутых длинных ящиках громоздились сотни компакт-дисков, и, насколько я смогла заметить, там были записи от джазовой музыки до оперы, включая разнообразный фольклор (там был даже диск с пигмейской музыкой, то есть с мелодиями настоящих пигмеев) и много записей грегорианского пения. Я только что узнала, что Кремень — большой любитель музыки.

Портреты его предков были уже совсем другой песней. Лицо Глаузер-Рёйста с незначительными вариациями на протяжении веков снова и снова повторялось в его прапрадедушках и двоюродных прадедах. Всех их звали Каспар, или Линус, или Каспар-Линус Глаузер-Рёйст, и у всех было одинаковое суровое выражение лица, которое так часто бывало у капитана. Серьезные, строгие лица, лица солдат, офицеров или командующих ватиканской швейцарской гвардии с XVI века. Мое внимание привлекло то, что только его дед и отец, Каспар Глаузер-Рёйст и Линус-Каспар Глаузер-Рёйст, были в парадной форме, созданной Микеланджело. На всех остальных была металлическая кираса (нагрудник и наспинник), как это было заведено в старинных армиях. Неужели знаменитая форма — творение современное?

Между компьютером и великолепным железным крестом на каменной подставке стояла фотография размером больше обычного. Поскольку я не могла ее видеть, я обошла вокруг стола и увидела ту же смуглую девушку, которую обнаружила в гостиной. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что это должна быть его невеста — никто не держит столько фотографий подруги или сестры. Так что у Кремня был чудесный дом, красивая невеста, родовитая семья, он — любитель музыки и книг, которых было множество не только в кабинете, но и во всех комнатах. Я ожидала найти где-нибудь типичную коллекцию древнего оружия, которую выставляет у себя дома любой уважающий себя военный, но, похоже, Кремня это не интересовало, так как, не считая портретов его предков, это жилище могло рассказать о своем хозяине что угодно, но только не то, что он офицер.

— Оттавия, что ты тут делаешь?

Я подпрыгнула на месте и обернулась к двери.

— Господи, Фараг, ты меня напугал!

— А если бы это был не я, а капитан! Что бы он о тебе подумал, а?

— Я ничего не трогала. Только посмотрела.

— Если я когда-нибудь попаду в твой дом, напомни мне, чтобы я посмотрел твою комнату.

— Ты этого не сделаешь.

— Ну-ка выходи отсюда, давай, — сказал он, маня меня из кабинета. — Доктор Аркути должен осмотреть твою руку. С капитаном все в порядке. Похоже, он под воздействием какого-то очень сильного снотворного. И у него, и у меня на внутренней стороне правого предплечья чудный крестик. Сама увидишь, да!.. Наши кресты латинские и вписаны в вертикальный прямоугольник с коронкой с семью зубцами сверху. Может, тебе пропечатали другую модель.

— Не думаю… — пробормотала я.

Честно говоря, я уже и забыла о руке. Она давно перестала болеть.

Мы вошли в комнату Кремня, и я увидела, что он спит глубоким сном на постели, такой же грязный, как при выходе из Великой клоаки. Доктор Аркути попросил меня поднять рукав свитера. Внутренняя часть предплечья была немного воспалена и красновата, но креста видно не было, потому что на него была наложена повязка. Для тысячелетней секты методы нанесения племенных шрамов были очень даже современными. Аркути осторожно отлепил марлю.

— Все в порядке, — сказал он, разглядывая мою новую отметину. — Заражения нет, выглядит шрам чистым, несмотря на зеленоватую окраску. Наверное, какой-то растительный антисептик. Трудно сказать. Очень профессиональная работа. Вы позволите спросить?..

— Нет, не спрашивайте, доктор Аркути, — ответила я, взглянув на него. — Это новая мода, называется боди-арт. Его активно пропагандирует певец Дэвид Боуи.

— И вы, сестра Салина…

— Да, доктор, я тоже слежу за модой.

Аркути усмехнулся.

— Конечно, вы ничего не можете мне рассказать. Его высокопреосвященство кардинал Содано предупредил меня, чтобы я не удивлялся ничему, что увижу сегодня ночью, и не задавал никаких вопросов. Кажется, вы выполняете важное для церкви задание.

— Что-то в этом роде… — выдавил Фараг.

— Ну, значит, в этом случае, — заметил доктор, накладывая мне на крест новую повязку, — я закончил. Пусть капитан спит, пока не проснется, и вам тоже не мешало бы отдохнуть. Вид у вас не очень-то… Сестра Салина, думаю, вам стоит поехать со мной. Внизу ждет машина, и я могу подвезти вас в вашу общину.

Доктор Аркути как постоянный член «Опус Деи», религиозной организации, имеющей в Ватикане максимальную власть со времени избрания Иоанна Павла II, не одобрил бы, если бы я провела ночь в доме, где было двое мужчин. Кроме того, к вящей опасности эти мужчины были не священниками, а мирянами. Поговаривали, что Папа ничего не делает без одобрения «Дела», как называли «Опус» его последователи), и даже самые независимые и сильные из могущественной римской курии старались не вступать в открытое противостояние с политико-религиозными тенденциями, задаваемыми этой организацией, члены которой, как доктор Аркути или пресс-секретарь Ватикана испанец Хоакин Наварро-Вальс, были вездесущи во всех ватиканских кругах.

Я растерянно посмотрела на Фарага, не зная, что ответить доктору. В этом доме с лихвой хватило бы комнат на всех, было так поздно, и я была такая уставшая, что мне бы и в голову не пришло, что мне нужно ехать спать в квартиру на площади Васкетте. Но доктор Аркути настоял:

— Вы же, наверное, хотите смыть с себя всю эту грязь и переодеться, так ведь? Ну же, что тут думать! Как вы будете принимать тут душ? Нет, сестра, нет!

Я поняла, что сопротивляться бессмысленно. Кроме того, если бы я отказалась, на следующий день или прямо ночью мой орден получил бы суровый выговор, и тут было не до шуток. Так что я распрощалась с Фарагом и, ни жива ни мертва от изнеможения, покинула квартиру вместе с врачом, который действительно подвез меня до площади Васкетте с приятной улыбкой выполненного долга. Ферма, Маргерита и Валерия, конечно, до смерти напугались, увидев меня в таком состоянии. Я знаю, что все-таки приняла душ, но понятия не имею, как добралась до кровати.

Верный своей швейцарско-германской природе капитан Глаузер-Рёйст отказался остаться в постели хотя бы на день и, несмотря на наши с Фарагом настояния, уже на следующий день явился ко мне в лабораторию в Гипогее с перевязанной головой, готовый продолжать все дальше и снова рисковать жизнью. Капитана Глаузер-Рёйста снедала умопомрачительная жажда как можно скорее добраться до ставрофилахов и их Рая Земного, словно на кону в этой безумной истории стояло нечто большее, чем просто выслеживание и поимка похитителей реликвий. Быть может, для него эти инициаторские испытания, символизировавшие преодоление семи смертных грехов, и значили больше, чем проба личности, но для меня они были лишь провокацией, брошенной к моим ногам перчаткой, которую я решила поднять.

В четверг я проснулась около полудня, вполне восстановив силы после ужасного душевного и физического истощения последней недели. Полагаю, на это повлияло и то, что, открыв глаза, я оказалась в своей собственной постели и в своей комнате, в окружении своих вещей. Так или иначе, но одиннадцать-двенадцать часов непрерывного сна пошли мне только на пользу, и, несмотря на синяки, судороги мышц на ногах и мой новый необычный шрам, я чувствовала покой и впервые за долгое время была расслаблена, словно все вокруг меня было в порядке.

Но это приятное ощущение продлилось не более минуты, потому что из постели, еще до ушей закутанная в одеяло, я услышала телефонный звонок и угадала, что это звонят мне. Однако даже когда Валерия вошла меня будить, мое хорошее настроение не изменилось. Было ясно, что сон — лучшее средство для восстановления сил.

Звонил Фараг, который на удивление искаженным от злости голосом сказал мне, что капитан хочет, чтобы мы собрались в лаборатории после обеда. Тогда я попыталась настоять, чтобы Кремень отлежался хотя бы один день, но, еще больше рассердившись, Босвелл рявкнул, что он перепробовал уже все известные ему методы, но никакого успеха в этом не достиг. Я попросила его успокоиться и не волноваться из-за того, кто не воспринимает свое собственное здоровье всерьез. Я поинтересовалась, как себя чувствует он, и чуть более спокойным и мирным тоном он ответил, что проснулся только пару часов назад и что, кроме шрама на руке, все еще зеленого, хотя воспаление спало, если не трогать шишку на голове, больше у него ничего не болит. Он хорошо отдохнул и плотно позавтракал.

Так что мы договорились встретиться в лаборатории в четыре часа дня. До этого времени я собиралась пообедать со своими сестрами, чуть-чуть помолиться в часовне и позвонить домой, чтобы узнать, как там дела. Просто не верилось, что у меня есть три часа, чтобы расставить все по местам.

Свежее розы и со счастливой улыбкой на лице я прошла от дома до Ватикана, наслаждаясь свежим воздухом и вечерним солнцем. Как мало мы ценим то, что не теряли! Свет, падающий мне на лицо, вселял в меня силы и радость жизни; улицы, шум, машины и хаос возвращали меня к нормальной рутине и обыденному порядку. Мир — это именно это, и он именно таков, к чему постоянно ворчать на что-то, в чем наверняка есть своя красота, зависящая только от того, с какой стороны посмотреть. Увиденные под подходящим углом грязный асфальт, пятно масла или бензина и брошенная на тротуар бумажка оказываются прекрасными. Особенно если в какой-то миг вы были уверены, что не увидите их больше никогда.

Я на минутку зашла в «Аль мио каффе», чтобы выпить капучино. Из-за близости к казармам здесь всегда было много молодых швейцарских гвардейцев, которые шумно переговаривались и раскатисто хохотали, но были тут и люди, которые, как я, шли на работу или домой и заглядывали в кафе, потому что, кроме того, что тут было очень мило, здесь подавали чудесный капучино.

Наконец, за пять минут до назначенного времени, я добралась до Гипогея. Четвертый подземный уровень вернулся к обычной работе, как будто сумасшествие, связанное с кодексом Иясуса, уже стерлось из памяти. К моему удивлению, мои помощники любезно поздоровались со мной, а некоторые даже помахали рукой в знак приветствия. Робкими и неуверенными кивками я ответила всем им и бегом скрылась в лаборатории, недоумевая, какое сверхъестественное чудо должно было произойти, чтобы их отношение ко мне так неслыханно изменилось. Может, они обнаружили, что я человек, или это мое ощущение блаженства заразно?

Не успела я повесить на вешалку пальто и сумку, как явились Фараг с капитаном. Большущую светловолосую голову последнего венчала красивая повязка, но металлический блеск под бровями предвещал бурю.

— Капитан, у меня чудесный день, — заявила я вместо приветствия, — и я не хочу смотреть на хмурые лица.

— У кого это хмурое лицо? — кисло отпарировал он.

У Фарага настроение было не лучше. Не знаю, что там произошло у Кремня дома, но последствия это имело апокалиптические. Капитан не стал снимать пиджак и садиться за стол.

— Через пятнадцать минут у меня аудиенция с Его Святейшеством и с его высокопреосвященством Содано, — вдруг выпалил он. — Это очень важная встреча, так что меня не будет пару часов. Вы пока готовьте следующий Дантов уступ, а когда я вернусь, закончим сборы.

Сказав это, он снова переступил через порог и исчез. В лаборатории воцарилась тяжелая тишина. Я не знала, стоит ли спрашивать у Фарага, что случилось.

— Знаешь что, Оттавия? — сказал он, не сводя глаз с двери, в которую вышел капитан. — Глаузер-Рёйст сдвинулся.

— Не нужно было настаивать, чтобы он отдыхал. Когда кто-то хочет что-то сделать и этот кто-то так же упрям, как капитан, нужно оставить его в покое, пусть делает что хочет, даже если это его уморит.

— Да ну, дело не в этом! — Он взглянул на меня со странным выражением и сказал: — «Разве я сторож брату моему?» Я вполне осознаю, что Каспар уже достаточно взрослый, чтобы делать то, что считает нужным. Просто… Понимаешь, не знаю, но эта история со ставрофилахами сводит его с ума. Либо он хочет заработать медаль, либо доказать себе, что он — супермен, либо для него это приключение, как для других вино — способ забыться или погубить себя.

— Что-то подобное пришло мне в голову сегодня утром… то есть днем. — Я вытащила из чехла очки и надела их. — Для нас с тобой это — приключение, в котором мы участвуем добровольно, из интереса и любопытства. Для него это нечто большее. Ему плевать на усталость, плевать на смерть моих отца и брата, плевать на то, что жизнь и работа в Египте для тебя потеряны. Он заставляет нас бежать наперегонки со временем, словно похищение еще одной реликвии — непоправимая катастрофа.

— Не думаю, что дело в этом, — наморщив лоб, проговорил Фараг. — Мне кажется, он очень переживал по поводу аварии и гибели твоих отца и брата и что его беспокоит мое теперешнее положение. Но ты права, он действительно одержим ставрофилахами. Сегодня утром он только встал, сразу позвонил Содано. Они долго разговаривали и во время беседы ему пришлось несколько раз лечь, потому что он валился на пол. Потом, еще не позавтракав, он ушел в кабинет (который ты обследовала, помнишь?) и там открывал-закрывал ящики и папки. Пока я перекусил и принял душ, он шатался по дому, охая от боли, на минуту присаживаясь, чтобы перевести дух, и снова поднимаясь, чтобы делать что-то дальше. После того бутерброда в клоаке он совсем ничего не ел.

— Он сходит с ума, — подытожила я.

Мы снова замолчали, будто больше про Глаузер-Рёйста сказать было нечего, но я уверена, что оба мы продолжали думать об одном и том же. Наконец я глубоко вздохнула.

— Поработаем? — предложила я, пытаясь его расшевелить. — Восхождение на второй уступ Чистилища. Песнь тринадцатая.

— Ты можешь читать вслух для нас обоих, — заметил он, поудобнее усаживаясь в кресле и укладывая ноги на стоящий на полу корпус процессора. — Поскольку я уже это читал, будем вместе обсуждать.

— А почему читать придется мне?

— Если хочешь, могу почитать я, но я уже удобно уселся, и отсюда у меня чудесный вид.

Я посчитала его комментарий неуместным, предпочла пропустить его мимо ушей и принялась читать Дантовы стихи:

Наше «второе я», Вергилий и Данте подходят к новому уступу, немного меньше предыдущего, и бодрым шагом продвигаются вперед в поисках какой-нибудь души, которая указала бы им дорогу наверх. Вдруг до Данте доносятся голоса, говорящие: «Vinum non habent»[31], «Я Орест» и «Врагов любите».

— Что это значит? — спросила я у Фарага, смотря на него поверх очков.

— Просто это классические примеры любви к ближнему, которой не хватает страдальцам этого круга. Но ты читай дальше и поймешь.

Интересно, что Данте задает Вергилию тот же вопрос, который я только что задала Фарагу, и мантуец отвечает ему:

Данте присматривается к стене и видит тени, облаченные в мантии цвета камня. Он подходит поближе и ужасается увиденному:

Я снова взглянула на Фарага, который с улыбкой наблюдал за мной, и в отчаянии покачала головой:

— Не думаю, что выдержу это испытание.

— Разве на первом уступе тебе пришлось таскать камни?

— Нет, — признала я.

— Вот никто и не говорит, что тебе зашьют глаза проволокой.

— А если зашьют?

— Тебе было больно, когда тебя заклеймили первым крестом?

— Нет, — снова признала я, хотя, наверное, стоило упомянуть о незначительной подробности — ударе по голове.

— Значит, читай дальше и не волнуйся. У Аби-Руджа Иясуса на веках дыр не было, правда ведь?

— Нет.

— Ты не задумывалась о том, что мы были во власти ставрофилахов шесть часов, а они только нанесли нам небольшой шрам? Ты поняла, что они прекрасно знают, кто мы, и все равно позволяют нам пройти испытания? По какой-то непонятной причине они совсем нас не боятся. Они будто говорят нам: «Вперед, придите в наш Рай Земной, если только сможете!» Они очень уверены в себе, вплоть до того, что подсунули в пиджак капитана подсказку для следующего испытания. Они могли бы этого не делать, — предположил он, — и мы бы сейчас без толку ломали головы.

— Они бросают нам вызов? — удивилась я.

— Не думаю. Скорее похоже, что они нас приглашают. — Он провел рукой по бороде, которая была светлее кожи, и изобразил гримасу отчаяния. — Ты что, не собираешься дочитывать про второй уступ?

— Я по горло сыта Данте, ставрофилахами и капитаном Глаузер-Рёйстом! Более того, я по горло сыта почти всем, что как-то связано с этой историей! — возмущенно воскликнула я.

— И ты по горло сыта… — начал было он, продолжая цепочку моих жалоб, но резко остановился, натянуто усмехнулся и строго посмотрел на меня: — Оттавия, пожалуйста, читай дальше!

Я послушно опустила глаза к книге и продолжила.

Далее следовал длинный и нудный фрагмент, в котором Данте заводит разговор со всеми душами, которые хотят поведать ему о своих жизнях и о причинах, по которым они находятся на этом уступе: Сапией деи Сальвани; Гвидо дель Дукой, Риньери да Кальболи… Все они были ужасными завистниками, которые больше радовались чужим бедам, чем собственному счастью. Наконец скучная песнь четырнадцатая заканчивается, и начинается пятнадцатая, в которой Данте с Вергилием опять остаются одни. К ним направляется ярчайший свет, бьющий в глаза Данте и заставляющий его прикрыть их рукой. Это ангел-хранитель второго круга, который пришел стереть еще одну букву «Ρ» со лба поэта и провести их к началу лестницы, ведущей к третьему уступу. Делая это, он, на удивление, поет гимны «Beati misericordes» и «Радуйся, громящий вражьи рати!».

— И все, — сказала я, увидев, что песнь кончается.

— Что ж, теперь нам надо узнать, что такое «Агиос Константинос Аканзон».

— Для этого нужен капитан. Обращаться с компьютером умеет только он.

Фараг удивленно посмотрел на меня.

— Но разве это не тайный архив Ватикана? — спросил он, оглядываясь по сторонам.

— Ты совершенно прав! — сказала я, вставая со стула. — Для чего тут сидят все эти люди?

Я решительно распахнула дверь и вышла, намереваясь захватить первого, кто мне попадется под руку, но при этом со всего размаху наткнулась на Кремня, который собирался вломиться в лабораторию, как бульдозер.

— Капитан!

— Вы собирались по важным делам, доктор?

— Ну, как сказать, нет. Я хотела…

— Ну, тогда заходите. Мне нужно сообщить вам нечто важное.

Я вернулась назад и уселась на свое место. Фараг снова недовольно нахмурил лоб.

— Профессор, прежде всего я хотел бы извиниться за свое утреннее поведение, — смиренно сказал Кремень, усаживаясь между мною и Фарагом. — Я довольно плохо чувствовал себя, но я не умею болеть.

— Я заметил.

— Понимаете, — продолжал извиняться капитан, — когда мне нехорошо, я становлюсь просто невыносим. Я не привык лежать в кровати даже с температурой за сорок. Полагаю, я оказался отвратительным хозяином, и приношу свои извинения.

— Ладно, Каспар, тема закрыта, — заключил Фараг, махнув рукой, чтобы показать, что эта дверь навсегда закрывается.

— Что ж, тогда теперь, — вздохнул Кремень, расстегивая пиджак и усаживаясь поудобнее, — я без дальнейших предисловий сообщу вам о создавшейся ситуации. Я только что доложил Папе и государственному секретарю обо всем, что произошло с нами в Сиракузах и здесь, в Риме. Его Святейшество мои слова заметно поразили. Может быть, вы забыли, но сегодня у него день рождения. Его Святейшеству исполняется 80 лет, и, несмотря на свои многочисленные обязанности, он нашел время, чтобы меня принять. Я говорю это для того, чтобы вы видели, насколько задача, которую мы решаем, важна для церкви. Несмотря на то что он был очень уставшим и не мог говорить ясно, посредством его высокопреосвященства он сообщил мне, что доволен и будет молиться за нас каждый день.

На моих губах появилась растроганная улыбка. Когда об этом узнает мама! Папа каждый день молится за ее дочку!

— Итак, следующий вопрос — это то, что нам еще осталось сделать. Чтобы добраться до Рая Земного ставрофилахов, нам остается пройти шесть испытаний. В случае если мы останемся в живых после всех шести, нашей задачей, естественно, является возвращение Честного Креста, но, кроме того, мы должны предложить прощение всем членам секты, если только они готовы влиться в лоно католической церкви как один из орденов. Папа особенно хочет познакомиться с нынешним Катоном, если только он существует, так что нам нужно будет доставить его в Рим, добровольно или силой. Кроме того, кардинал Содано сообщил мне, что, поскольку оставшиеся испытания должны проходить в Равенне, Иерусалиме, Афинах, Стамбуле, Александрии и Антиохии, ныне Антакии, Ватикан предоставит в наше распоряжение один из «Дофинов-365» и личный «Вествинд» Его Святейшества. Что касается дипломатической аккредитации…

— Погоди-ка! — Фараг поднял руку, как ученик в школе. — Что такое «Дофин-тра-ля-ля» и «Вествинд»?

— Простите. — Кремень был мягок, как озерная вода; Папа на всех влиял положительно. — Я не подумал, что вы ничего не знаете о вертолетах и самолетах.

— О нет! — охнула я, тяжело уронив голову.

— О да, дорогая Басилея! Мы будем и дальше бежать наперегонки со временем!

К счастью, Глаузер-Рёйст не уловил смысл неподходящего греческого слова, которым награждал меня в последнее время Фараг.

— Профессор, у нас нет другого выхода. С этим делом нужно покончить как можно скорее. Все христианские церкви уже лишились своих реликвий Честного Древа, а немногие оставшиеся фрагменты продолжают исчезать, несмотря на тщательную охрану. К вашему сведению, три дня назад была похищена реликвия из церкви Святого Михаэля в Цвайбрюкене, в Германии.

— Кражи продолжаются, несмотря на то, что они знают, что мы идем по их следу!

— Они не боятся, доктор. Кирха Святого Михаэля охранялась нанятой епархией частной охранной фирмой. Церковь тратит много денег на охрану реликвий, но, как видите, без особого успеха. Это еще одна причина, по которой кардинал Содано с разрешения Его Святейшества предоставляет в наше распоряжение один из принадлежащих Ватикану вертолетов «Дофин-365» и самолет «Вествинд» компании «Алиталия», которым пользуется Папа для частных поездок.

Мы с Фарагом переглянулись.

— План таков, — продолжал Кремень. — Завтра в семь утра мы встречаемся на ватиканской вертолетной площадке. Как вы знаете, она находится на западной окраине Города, за собором Святого Петра, по прямой по направлению к крепостной стене Папы Льва IV. Там нас будет ждать «Дофин», на котором мы полетим в Равенну… Кстати, вы уже разобрались с подсказкой к следующему испытанию?

— Нет. — Я откашлялась. — Нам нужны были вы.

— Я? Зачем?

— Видите ли, Каспар, мы знаем, что город — Равенна, знаем, что грех — зависть, знаем, что в этом испытании будут тесные ворота и запутанные тропы, но окончательная разгадка, похоже, кроется в названии, которое нам ни о чем не говорит: «Агиос Константинос Аканзон», или, иными словами, святой Константин с терниями.

— Второй круг — круг власяниц, — задумчиво заметил Глаузер-Рёйст.

— Да, так что мы уже знаем, что нас может ожидать… по крайней мере, кажется, знаем. В любом случае нужно узнать, кто этот святой Константин. Может быть, его жизнь подскажет нам, что делать.

— А может, — предположила я, — «Агиос Константинос Аканзон» — это церковь в Равенне. В общем, вам нужно постараться это разузнать с помощью чудесного изобретения под названием «интернет».

— Хорошо, — ответил Кремень, снимая пиджак и аккуратно вешая его на спинку кресла. — За работу.

Он включил компьютер, подождал, пока запустится вся система, и тут же подключился к ватиканскому серверу, чтобы выйти в сеть.

— Как там звали этого святого?

— Агиос Константинос Аканзон.

— Нет, капитан, — возразила я. — Сначала поищите святого Константина с терниями. Это логичнее.

Прошло довольно много времени, и мы с Фарагом уже устали неподвижно сидеть, не сводя глаза с экрана, на котором быстро мелькали бесчисленные страницы документов, когда Глаузер-Рёйст, ликуя, воскликнул:

— Есть!

Он откинулся в кресле и ослабил узел галстука.

— Святой Константин Аканццо в провинции Равенна. Послушайте, что пишут в этом туристическом путеводителе по зеленым маршрутам.

— По зеленым маршрутам? — переспросил Фараг.

— По экотуризму, профессор, маршрутам для любителей природы: пеших прогулок и спусков в овраги в малолюдных уголках природы.

— А!

— Монастырь Святого Константина Аканццо — старое бенедиктинское аббатство, расположенное к северу от устья реки По в провинции Равенна. Среди монастырских построек, возникших до X века, архитектурной ценностью отличается церковь византийского стиля, трапезная, украшенная великолепными фресками, и колокольня XI века.

— Неудивительно, что ставрофилахи выбрали Равенну в качестве одного из мест проведения испытаний, — заметила я. — Она была столицей Западной Римской империи с VI по VIII век. Не понимаю только, почему ее посчитали городом, лучше всего воплощающим грех зависти.

— Потому что, доктор, во время своего наибольшего расцвета, этих двух веков Экзархата, о которых вы только что упомянули, Равенна постоянно соперничала с Римом, который к тому времени превратился в малую деревушку.

— Я знаю историю Рима, — недовольно ответила я. — Я тут единственная итальянка, вы не забыли?

Капитан даже не взглянул на меня. Он обернулся к Фарагу, не обращая на меня ни малейшего внимания.

— Как вы знаете, Западная Римская империя пала в IV веке, и варвары завладели всем Итальянским полуостровом. Однако, когда византийцы отвоевали его в VI веке, вместо того, чтобы вернуть Риму главенство над Западным миром, как этого можно было ожидать, они передали его Равенне, потому что в Риме правил Папа, а между Византией и Папой Римским царила давняя вражда.

— Просто Папа Римский считал и до сих пор считает себя единственным истинным наследником святого Петра, Каспар, не забывай об этом, — насмешливо заметил Фараг. — Если бы не эта мелочь, быть может, объединить всех христиан мира оказалось бы проще.

Глаузер-Рёйст молча посмотрел на него лишенным всякого выражения взглядом.

— Поскольку Византия оставила Рим в забвении, — продолжил он, помедлив пару сердцебиений, словно профессор Босвелл ничего не сказал, — начинается его упадок, в то время как Равенна разрастается, богатеет и укрепляется, но вместо того, чтобы наслаждаться своей славой, она всеми силами пытается затмить былое величие своего врага. Кроме того, что город украшается чудесными сооружениями византийского стиля, которые до сих пор являются гордостью Равенны и всей Италии, чтобы еще раз унизить Рим, равеннцы вводят отправление культа святого Аполлинара, покровителя своего города, прямо в базилике Святого Петра.

Фараг легонько присвистнул.

— Да, — озадаченно признал он, — я сказал бы, что зависть ярко характеризует византийскую Равенну. Как неудачно вышло со святым Аполлинаром! А откуда вы все это знаете?

— Разве в Равенне нет епархии? Много людей помогают нам сейчас во всем мире, особенно в шести городах, которые нам еще придется посетить. И будьте уверены, что в этих шести городах уже все готово к нашему приезду. — Перед тем, как продолжать, он еще раз ослабил узел галстука. — Задержание ставрофилахов — это крупномасштабное мероприятие, в котором мы действуем уже не одни. Все христианские церкви крайне заинтересованы в этом деле.

— Неплохо, но все эти люди не пойдут вместе с нами рисковать жизнью в Агиос Константинос Аканзон.

— Сейчас это монастырь Святого Константина Аканццо, — напомнила я.

— Да, и со всей этой болтовней мы до сих пор не дочитали информацию из интернета об этом старинном аббатстве, — пробурчал капитан, обращаясь снова к экрану. — Судя по всему, этот древний монастырь находится в полуразрушенном состоянии, но в нем еще живет небольшая община бенедиктинцев, которые держат постоялый двор для любителей экскурсий. Все это находится точно в центре принадлежащего им леса Палу, который тянется больше чем на пять тысяч гектаров.

— «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их», — вспомнила я.

— Нам нужно будет пройти через этот лес? — поинтересовался Босвелл.

— Лес — частная собственность монахов. Туда нельзя войти без их разрешения, — пояснил Кремень, вглядываясь в экран. — Как бы там ни было, до постоялого двора мы доберемся на вертолете.

— Это мне уже нравится! — Интересно было полетать по небу на мельничке.

— Что ж, доктор, не думаю, что вам так же понравится то, что я скажу сейчас: готовьте вечером чемоданы, потому что мы не вернемся в Рим, пока не заполучим в свою компанию последнего Катона. С завтрашнего утра «Вествинд» компании «Алиталия» будет ждать нас в аэропорту Равенны, чтобы отвезти прямо в Иерусалим. Таков приказ Его Святейшества.