Последний Катон

6

Меня разбудили крики играющих детей. Полуденное солнце лило на меня поток света. Я заморгала, кашлянула и со стоном поднялась. Я лежала лицом вниз на ковре сорной травы. Вонь стояла невыносимая — запах годами накапливавшегося мусора, гниющего на восточной жаре. Дети продолжали кричать и говорить что-то по-турецки, но звук становился глуше, словно или я, или они удалялись.

Мне удалось сесть на траве, и я открыла глаза. Я была во дворе, где виднелись остатки византийской кладки вперемешку с кучами мусора, над которыми кружились синие мухи размером со слона. Слева от меня из автомобильной мастерской довольно зловещего вида доносились звуки механической пилы и сварки. Я чувствовала себя грязной. Грязной и босой.

Передо мной, зарывшись лицом в траву, лежали Фараг и капитан. Увидев Фарага, я улыбнулась, и в желудке у меня что-то глупо перевернулось.

— Значит, это неправда? — прошептала я, приблизившись к нему и не сводя с него глаз, не в силах перестать улыбаться. Я отвела у него со лба пряди волос и стала разглядывать мелкие морщинки, отпечатавшиеся на его коже. Это были следы времени, которое он провёл не со мной, этих тридцати с лишком долгих лет, когда, непонятно почему, у него была своя жизнь вдалеке от меня. Он жил, мечтал, работал, дышал, смеялся и даже любил, не подозревая о том, что в конце пути его жду я. Я, конечно, тоже об этом не знала. Но вот мы здесь, и я не перестаю принимать за чудо то, что такой человек, как Фараг Босвелл, обратил внимание на такого человека, как я, у которого даже и близко не было той внешней привлекательности, которой был с лихвой наделён он. Разумеется, физическая красота — это не всё, но, как ни крути, она на многое влияет, и, хотя это никогда меня не беспокоило, в тот момент мне захотелось быть красивой и привлекательной, чтобы, проснувшись, он был просто ослеплён.

Я вздохнула, а потом тихонько засмеялась. О больших чудесах просить уже было излишне. Надо довольствоваться тем, что есть. Я оглянулась вокруг и не увидела ни души. Никто меня не видел, так что я медленно наклонилась, чтобы до того, как он проснётся, легонько поцеловать его в эти линии на лбу.

— Доктор… Вам плохо, доктор Салина? Что с профессором Босвеллом?

Никогда в жизни я так не пугалась. С бешено колотящимся сердцем и горящим лицом я выпрямилась, словно в спине у меня была какая-то пружина.

— Капитан? Как вы себя чувствуете? — спросила я, отстраняясь от продолжавшего спать Фарага.

— Где мы?

— Очень хотелось бы знать.

— Надо разбудить профессора. Он говорит по-турецки.

Он опёрся на руки и начал отжиматься, чтобы поднять тело, но на полпути с гримасой боли остановился.

— Где, чёрт возьми, нас пометили в этот раз?

Скарификация! Я бессознательно отвела руку назад, чуть выше плеч, к шейным позвонкам, и только тогда почувствовала уже знакомую колющую боль.

— Кажется, мы получили первый из трёх крестов на позвоночник.

— Этот болючий!

Как я раньше не заметила? Боль от шрамирования вдруг стала очень резкой.

— Да, очень болючий, — согласилась я. — По-моему, болит больше, чем раньше.

— Пройдёт… Надо будить профессора.

Недолго думая он принялся нещадно его трясти. Фараг застонал.

— Оттавия? — спросил он, не открывая глаз.

— Простите, профессор, — пробурчал Кремень. — Я не доктор Салина. Я капитан Глаузер-Рёйст.

Фараг улыбнулся.

— Да, это не одно и то же. А где Оттавия?

— Я тут, — сказала я, беря его за руку. Он открыл глаза и посмотрел на меня.

— Простите за беспокойство, — грубовато сказал ему капитан, — но нам нужно вернуться в патриархат.

— Вы уже посмотрели в одежде, капитан? — спросила я его, не сводя глаз с Фарага и без конца ему улыбаясь. — Подсказка для испытания в Александрии — это очень важно.

Глаузер-Рёйст быстро вывернул наизнанку все карманы брюк и пиджака.

— Вот! — радостно воскликнул он, вытаскивая уже привычно сложенную бумагу.

— Давайте посмотрим, — предложил Фараг, привстав, но не выпуская моей руки. — Нас пометили на спине? — вдруг удивлённо спросил он.

— На шейных позвонках, — подтвердила я.

— Ой, в этот раз болит!

Капитан, уже просмотревший бумагу, протянул её Фарагу.

— Если вы не отпустите руку доктора, вам будет трудно посмотреть.

Фараг засмеялся и перед тем, как отпустить меня, быстро погладил мне пальцы.

— Надеюсь, вы не возражаете, Каспар.

— Я ни против чего не возражаю, профессор, — очень серьёзно заявил Кремень. — Доктор Салина — взрослый человек и знает, что делает. Полагаю, она как можно скорее уладит свои отношения с церковью.

— Не беспокойтесь, капитан, — вмешалась я. — Я ни на миг не забываю, что я ещё монахиня. Это моё личное дело, но, поскольку я вас знаю, думаю, вам будет спокойнее, если я скажу, что осознаю все проблемы.

В некоторых вопросах бедняга был настолько привержен установленным схемам, что лучше было его успокоить.

Рассматривавший бумагу Фараг от удивления раскрыл рот.

— Я знаю, что это! — волнуясь, воскликнул он.

— Вы должны знать, профессор. Следующее испытание в Александрии.

— Нет, нет! — быстро закачал он головой. — Я никогда в жизни этого не видел! Но, когда мы будем там, я смогу это найти.

— О чём вы? — поинтересовалась я, вырывая бумагу из рук Фарага. На этот раз на её шершавой поверхности был не текст, а довольно грубый рисунок, сделанный углем. На нём можно было легко различить фигуру бородатой змеи, увенчанной коронами фараонов Верхнего и Нижнего Египта, над которыми находился медальон с головой Медузы. Из колец змеи, закрученных морским узлом, поднимался тирс Диониса, греческого бога растительности и вина, и кадуцей Гермеса, посланника богов. — Что это?

— Не знаю, — ответил мне Фараг, — но узнать будет нетрудно. В музее у нас есть компьютерный каталог имеющихся в городе археологических памятников. — Он подвинулся ко мне и, заглядывая мне через плечо, указал пальцем на рисунок. — Я готов поклясться, что узнал бы любую александрийскую древность с закрытыми глазами, но, хоть этот рисунок мне знаком, я не могу припомнить всю фигуру. Видишь, какое смешение стилей? Видишь кадуцей Гермеса и короны фараонов? Бородатый змей — это римский символ. Такое нелепое сочетание как раз характерно для Александрии.

— Профессор, если вас не затруднит, не могли бы вы сходить в мастерскую и спросить, где мы, чёрт возьми, находимся? — снова прервал нас Кремень. — И спросите, есть ли у них телефон. Мой сотовый испортился от воды в цистерне.

Фараг улыбнулся.

— Не беспокойтесь, Каспар. Я обо всём позабочусь.

— Вот номер патриархата, — добавил Глаузер-Рёйст, давая ему раскрытую записную книжку. — Скажите отцу Каллистосу, где мы, и попросите, чтобы за нами заехали.

Мне вовсе не понравилось, что Фараг с такой решимостью направился в этот забитый металлоломом притон и исчез внутри, но он вернулся меньше, чем через пять минут, и на лице его играла широкая улыбка.

— Капитан, я поговорил с патриархатом, — выкрикнул он на ходу. — Они сейчас приедут. Мы находимся на развалинах того, что было Великим дворцом Юстиниана.

— Великий дворец Юстиниана… вот это? — брезгливо сказала я, оглядываясь по сторонам.

— Да, Басилея. Мы находимся в районе Зейрек, в старой части города, и этот двор — всё, что осталось от императорского дворца Юстиниана и Феодоры.

Он подошёл ко мне и взял меня за руку.

— Фараг, я не понимаю, — расстроенно пробормотала я. — Как они позволяют, чтобы до такого доходило?

— Для турок византийское наследие не имеет такого значения, как для нас, Басилея. Они не понимают других религий, кроме своей, со всеми вытекающими из этого культурными и социальными последствиями. Они берегут свои мечети, но к чему сохранять церкви чужой религии? Это бедная страна, которая не может заботиться о прошлом, которое она не знает и которое её не интересует.

— Но это культура, история! — разозлилась я. — Это будущее!

— Здесь люди выживают, как могут, — не согласился он. — Старые церкви превращаются в дома, а старые дворцы — в мастерские, а когда они рассыпаются, люди ищут другие церкви и другие дворцы, в которых можно разместиться, жить и работать. Их менталитет не такой, как у нас. Просто зачем сохранять то, что можно использовать? Мы должны благодарить их за то, что они сохранили хотя бы Святую Софию.

— Как только приедет из патриархата машина, сразу едем в аэропорт, — лаконично предупредил Глаузер-Рёйст.

Я всполошилась.

— Вот так? Отсюда? Не переодевшись и не помывшись?

— Сделаем это в Александрии. Тут только три часа пути, и мы можем привести себя в порядок в «Вествинде». Или хотите, чтобы пришлось всем рассказывать, что мы обнаружили под землёй?

Было ясно, что нет, так что я больше не возражала.

— Надеюсь, моё возвращение в Египет не вызовет особых проблем… — с беспокойством проговорил Фараг.

В последний раз он выехал из своей страны под подозрением в похищении манускрипта из монастыря Святой Екатерины на Синае, и ему пришлось удирать с дипломатическим паспортом Святого Престола через израильскую границу.

— Не волнуйтесь, профессор, — успокоил его Кремень, — кодекс Иясуса уже официально вернули монастырю, откуда мы его на время позаимствовали.

— На время позаимствовали? — презрительно фыркнула я. — Ну и эвфемизм!

— Доктор, называйте это как хотите, но важно то, что кодекс вернулся в библиотеку Святой Екатерины, и католическая и православная церковь принесли настоятелю соответствующие извинения и объяснения. Архиепископ Дамиан снял с вас обвинение, а значит, вы, профессор, можете абсолютно свободно вернуться домой и к своей работе.

Какое-то время на свалке слышалось только жужжание мух и визг механической пилы. Фараг не мог поверить своим ушам. Он медленно, но верно закипал, как разжигаемый и набирающий давление котёл. Капитан сохранял спокойствие, но у меня задрожали коленки, потому что я знала, что, хотя у Фарага приятный характер, такие люди, как он, терпят до какого-то предела, но потом могут прийти в настоящее бешенство. Наконец, как я и опасалась, Босвелл с яростью кинулся к Глаузер-Рёйсту и остановился в нескольких сантиметрах от его лица.

— Как давно находится кодекс в монастыре Святой Екатерины? — процедил он сквозь сжатые зубы.

— С прошлой недели. Нужно было снять с манускрипта копию и вернуть ему первоначальный облик. Не забывайте, в каком виде мы его оставили: без переплёта и с разобранными страницами. Потом при посредничестве Копто-Католического Патриарха вашей церкви и Патриарха Иерусалимского Его Святейшества Мишеля Саббаха начались переговоры с архиепископом Дамианом. Ваш Патриарх, Стефан II Гаттас, также поговорил с директором Греко-Римского музея Александрии, и со вчерашнего дня вы находитесь в особом бессрочном отпуске. Я решил, что вам будет интересно об этом узнать.

Фараг сдулся, как шарик. Он недоверчиво переводил глаза с меня на Глаузер-Рёйста и обратно и не сразу смог что-то произнести.

— Я могу вернуться домой?.. — заикаясь, выговорил он. — Могу вернуться в музей?..

— Нет, в музей пока нет. Но домой вы вернётесь сегодня же вечером. Вы довольны?

Почему он так обрадовался возможности вернуться в Александрию и получить назад свою работу в Греко-Римском музее? Разве он не говорил мне, что быть коптом в Египте значило быть парией? Разве исламские террористы не убили в прошлом году его младшего брата, невестку и пятимесячного племянника на выходе из церкви? Обо всём этом он рассказывал мне, когда мы впервые ужинали вместе.

— О Боже мой! — воскликнул он, вытягиваясь вверх и поднимая к небу руки, как бегуны, успешно достигнувшие цели. — Сегодня вечером я буду дома!

Пока он распространялся о том, как мне понравится Александрия и как будет рад его отец, когда меня увидит и узнает, автомобиль патриархата подъехал со стороны проходящей рядом улицы и наконец забрал нас с другой стороны свалки. На то, чтобы добраться до него, у меня ушла целая вечность, потому что земля была усеяна опасными острыми осколками, которые могли порезать мне ноги, но, когда я уселась в машину со вздохом облегчения, я поняла, что это была прекрасная прогулка по усыпанной розами дороге: рядом со мной на заднем сиденье машины, за рулём которой сидел водитель Патриарха, находилась специалистка по византийской архитектуре Дория Шьярра.

Капитан уселся рядом с водителем, а я нарочно сделала так, чтобы Фарагу пришлось сесть с другой стороны, чтобы он тоже оказался рядом с Дорией, и она была зажата между нами. Я была с ней крайне любезна, словно накануне не произошло ничего важного. Но порадовалась, увидев, как она сморщила нос из-за исходящего от нас запаха. Она сердилась, потому что, пока она отвлекала привратника Фатих Джами, мы исчезли и бросили её одну. Когда она вернулась во двор и нигде не смогла нас отыскать, она пошла назад к машине и ждала нас, пока не стемнело. Только тогда она вернулась в патриархат одна, в сильном волнении. Она хотела, чтобы мы рассказали ей всё, что с нами произошло, но мы уклонялись от её вопросов поверхностными ответами, говоря в общих чертах о том, насколько трудным было это испытание и какие ужасные страдания и мучения мы перенесли, тем самым добившись, что её интерес постепенно угас. Как мы могли рассказать ей, что сделали величайшее в истории открытие?

Фараг вёл себя с ней так же обходительно, как накануне, но на её заигрывания уже не реагировал. Он ни разу не ответил на её глупые уловки и намёки, и я почувствовала себя совершенно уверенной, убедившись, что во мне царит покой: покой по отношению к чувству к Фарагу и покой по отношению к Дории, которая хотела меня ранить, но смогла добиться этого лишь на короткий промежуток времени. Если я не позволю ей добиться своего, её желание останется нелепой попыткой. Так что я улыбалась, болтала и шутила, словно вчера был самый обыкновенный день, и мой мир не рухнул, чтобы снова восстать в последний момент благодаря Фарагу. Теперь значение для меня имел только он, а Дория была никем.

Когда машина патриархата высадила нам перед огромным ангаром, где находился «Вествинд», я распрощалась со старой подругой, расцеловав её в обе щёки, несмотря на то, что она попыталась незаметно уклониться от такого трогательного жеста; мне никогда не узнать, потому ли, что она смутилась и чувствовала свою вину, или потому, что от нас исходил такой запах, но в итоге я против её воли расцеловала её самым милым образом и многократно поблагодарила её «за всё». Фараг с капитаном ограничились пожатием руки, и она бежала на патриаршем автомобиле, чтобы больше никогда не появляться.

— Что тебе вчера сказала Дория, что после обеда ты была сама не своя? — спросил меня Фараг, поднимаясь по лесенке.

— Как-нибудь расскажу, — ответила я. — А почему ты не подошёл ко мне, если видел, как мне было плохо?

— Я не мог, — объяснил он, здороваясь с Паолой и другими членами экипажа. — Я попался в собственную ловушку.

— В какую ловушку? — удивилась я.

Глаузер-Рёйст беседовал с пилотом, а мы усаживались на свои привычные места. Я подумала, что неплохо было бы немного привести себя в порядок перед тем, как плюхаться на эту белую обивку, но мне было ужасно любопытно услышать то, что говорил Фараг, и я не хотела, чтобы Глаузер-Рёйст вернулся до того, как он закончит.

— Ну… С Дорией, понимаешь.

В его глазах светилась насмешливая улыбка, причину которой я не понимала.

— Нет, не понимаю. О какой ловушке с Дорией ты говоришь?

— Ну же, Оттавия, не говори так серьёзно! — пошутил он. — В итоге всё сработало!

— Надеюсь, это не то, что я думаю, Фараг, — очень серьёзно заметила я.

— Боюсь, что да, Басилея. Я должен был что-то сделать, чтобы заставить тебя отреагировать. Ты разве недовольна?

— Довольна! Да как я могу быть довольной? Я из-за тебя столько намучилась!

Фараг рассмеялся, как довольный ребёнок.

— В этом-то и была задумка, Басилея! Господи, я ведь думал в Афинах, что всё потеряно! Ты даже не представляешь, как плохо мне было, когда ты встала с шоссе и сказала: «Побежали?» В ту минуту, глядя на тебя, я понял, что, чтобы убедить такую упрямицу, как ты, мне понадобится атомная бомба. И Дория отлично сработала, разве не так? Хуже всего то, что после этого обстрела ты даже не смотрела на меня, а если и смотрела, то с таким… — Появился Кремень. — Я потом тебе объясню.

— Не нужно, — с величайшим достоинством ответила я, вставая и вытаскивая из сумки косметичку. — Ты жулик.

— Конечно! — весело воскликнул он. — И не только жулик!

Кремень плюхнулся в кресло и фыркнул.

— Пойду приведу себя в порядок, — объявила я, не оборачиваясь.

— Не забудьте, что во время взлёта вам нужно сидеть здесь.

— Не волнуйтесь.

До александрийского аэропорта мы долетели приблизительно за три часа. Во время пути мы обедали, говорили, смеялись, и мы с Фарагом чуть не устроили бунт, когда капитан достал из рюкзака «Божественную комедию» и предложил нам проработать следующий уступ Чистилища. Несмотря на то что, проспав двенадцать часов, я чувствовала себя бодрой и отдохнувшей, мной овладело ментальное истощение. Если бы это было возможно, я попросила бы отпуск и уехала с Фарагом в какой-нибудь уголок, где никто не напоминал бы мне о жизни, которую я оставила позади. Потом, вероятно, уже став другим человеком, я была бы более готовой к окончанию оставшихся испытаний, которые приведут нас к Раю Земному. У меня было странное ощущение, будто я отвязала лодочный трос, но не знаю ещё, к какому причалу плыву. Моим домом в этот момент был этот самолёт; моей семьёй — Фараг и капитан Глаузер-Рёйст; моей работой — охота за этими удивительными похитителями реликвий, которые проходили через века, как через улицы… Воспоминания о Сицилии были для меня болезненными и навевали грусть, и я знала, что никогда не вернусь в квартирку на площади Васкетте. Что я буду делать, когда всё это кончится? Хорошо хоть, что у меня был этот бессовестный жулик, Фараг Босвелл, подумала я, глядя на него. Я была уверена, что он любит меня и что он будет рядом со мной, пока я заново не построю всю свою жизнь. Он был сейчас единственным, кого я любила.

Около пяти вечера капитан корабля объявил по динамикам, что мы собираемся приземлиться в аэропорту «Эль-Нуза». Погода солнечная, температура на взлётной полосе тридцать градусов.

— Мы уже дома! — радостно воскликнул Фараг.

Пока мы садились, его было не удержать в кресле, хоть бедная Паола и тысячу раз просила его об этом. Но он хотел видеть свой город, хотел обогнать самолёт и ни за что на свете не дал бы себе помешать.

Даже в самых странных моих мечтах я никогда не могла вообразить, что Александрия станет для меня особым городом, потому что я влюблюсь в мужчину родом оттуда. Конечно, я читала Лоуренса Даррелла и Константиноса Кавафиса и, как и все, знала некоторые любопытные факты о городе, основанном Александром Великим в 332 году до нашей эры: я слышала о его знаменитой библиотеке, где хранилось более полумиллиона томов, посвящённых всем отраслям знаний, доступных человечеству; и о маяке, бывшим одним из семи чудес света и служившим ориентиром для сотен купеческих судов, заходивших в этот самый большой в классической древности порт; знала, что на протяжении веков этот город был не только столицей Египта и Средиземноморья, но и важнейшим мировым центром литературы и науки, и что его дворцы, особняки и храмы поражали своим изяществом и богатством. Именно в Александрии Эратосфен измерил окружность Земли, Эвклид систематизировал геометрию, а Гален написал свои медицинские труды, и именно в Александрии расцвела любовь Марка Антония и Клеопатры. Сам Фараг Босвелл являл собой яркий пример того, чем до недавнего времени была Александрия: потомок англичан, евреев, коптов и итальянцев, он воплощал смесь культур и черт, которые, по крайней мере в моих глазах, делали его таким замечательным и неповторимым.

— Капитан, нас встречают? — спросила я Кремня, который довольно долго проговорил по телефону из кабины.

— Разумеется, доктор. Нас встретит автомобиль Александрийского православного патриархата и отвезёт в резиденцию, где мы встретимся с Патриархом Петром VII, с Его Святейшеством Стефаном II Гаттасом и с Его Святейшеством Папой Шенужей III, главой Коптской православной церкви. Мне также подтвердили присутствие нашего старого друга архиепископа Дамиана, настоятеля монастыря Святой Екатерины на Синае.

— Как вечеринка какая-то… — проворчала я. — Знаете что, капитан? Я в жизни бы не поверила, что на свете столько Пап, святейшеств и высокопреосвященств. Сейчас у меня в голове куча мала из святых понтификов.

— А скольких вы ещё не встречали, доктор! — иронично ответил он, кладя ногу на ногу. — Православные считают, что все апостолы были равны между собой и имели одинаковую власть над своей паствой.

— Знаю, но мне трудно приравнять их к Папе Римскому, потому что я католичка, и нас всегда учили, что у Петра есть только один законный наследник.

— Я уже давно понял, что всё относительно, — сказал он в редком для него приступе доверительности. — Всё относительно, всё временно и всё меняется. Наверное, поэтому я ищу стабильности.

— Вы? — поразилась я.

— Что с вами, доктор? Вы не можете поверить, что я тоже человек? Я не такой злодей, как рассказал вам ваш брат Пьерантонио.

Я онемела, потому что он поймал меня на горячем.

— Всегда есть какое-то объяснение нашим действиям и нашей сущности, — продолжил он. — А если это не так, посмотрите на себя.

— О моей семье вы тоже знаете? — пробормотала я, опуская голову, и тут же поняла, что не хочу говорить об этом ни с кем и, уж конечно, не с Глаузер-Рёйстом.

— Естественно! — сказал он, издав свой странный смешок. — Знакомясь с вами в кабинете монсеньора Турнье, я уже обо всём знал. А также знал, что вы сестра Пьерантонио Салины, кустода Святой Земли. Это моя работа, не забыли? Я обо всём знаю и за всем слежу. Кому-то нужно делать грязную работу, и она досталась мне. Мне это не нравится, абсолютно не нравится, но я уже привык. Вы не единственный человек, собирающийся в корне изменить свою жизнь. Однажды я тоже уйду и буду спокойно жить в маленьком деревянном домике рядом с Леманским озером и заниматься тем, что мне по-настоящему нравится: ухаживать за землёй, пробовать новые сорта растений и способы их выращивания. Вы знали, что до того, как стать военным и швейцарским гвардейцем, я изучал агрономию в Цюрихском университете? Вот моё настоящее призвание, но у моей семьи были на меня другие планы, и не всегда легко улизнуть от того, что навязывают тебе с детства.

Несколько минут я молчала, глядя в окошко и обдумывая слова капитана.

— Почему мы думаем, что живём свои жизни, — наконец произнесла я, — когда это наши жизни проживают нас?

— Так оно и есть, — ответил он, поправляя грязный край штанины. — Но у нас всегда есть возможность измениться. Вы уже делаете это, и я тоже сделаю, уверяю вас. Это сделать никогда не поздно. Расскажу вам один секрет, доктор, и надеюсь, вы сумеете его сохранить: это будет моим последним заданием на службе у Ватикана.

Я взглянула на него и улыбнулась. Мы только что заключили дружеский пакт.

По улицам Александрии мы проехали в машине Патриарха Петра VII, чёрном лимузине итальянского производства, и Фараг абсолютно молча сидел на переднем сиденье и беспрестанно смотрел по сторонам. Мне было немного грустно, потому что казалось, что пребывание здесь, в Александрии, как-то отдаляет его от меня, так что я начала недолюбливать этот город.

Наш автомобиль проезжал по большим, запруженным машинами, современным проспектам, тянувшимся рядом с бесконечными пляжами с золотистым песком. В сущности, открывавшаяся передо мной Александрия имела мало общего со сложившимся у меня в голове образом. Где же дворцы и храмы? Где Марк Антоний и Клеопатра? Где старенький поэт Кавафис, проходящий по Александрии на закате, опираясь на палку? Если бы не арабские одеяния людей на тротуарах, я могла бы находиться в Нью-Йорке.

Когда мы отъехали от пляжа и углубились в сердце города, хаос автомобильной массы стал просто невероятным. На узкой улочке с односторонним движением наша машина застряла между следовавшими за нами автомобилями и непонятным рядом, двигавшимся нам навстречу. Фараг обменялся с водителем несколькими фразами на арабском, и тот открыл дверцу, вышел из машины и принялся кричать. Я думаю, идея заключалась в том, чтобы ехавшие нам навстречу дали задний ход, чтобы освободить дорогу, но вместо этого началась яростная перебранка между водителями. Естественно, в радиусе нескольких километров не было ни одного регулировщика или полицейского.

Спустя какое-то время Фараг тоже вышел из машины, поговорил с нашим водителем и вернулся. Но вместо того, чтобы сесть на место, он пошёл к багажнику, открыл его и вытащил свой и мой чемодан.

— Пошли, Оттавия, — сказал он, заглядывая в окошко. — Мой отец живёт в двух улицах отсюда.

— Погодите! — Лицо капитана насупилось. — Профессор, сядьте в машину! Нас ждут!

— Это вас ждут, Каспар, — сказал Фараг, открывая мою дверцу. — Все эти встречи с патриархами — глупости! Когда закончите, позвоните мне на сотовый. Здесь, в Египте, он снова работает, и у викария Его Святейшества Стефана монсеньора Кольты есть мой номер и номер телефона моего отца. Идём, Басилея!

— Профессор Босвелл! — рассерженно закричал Кремень. — Вы не можете увести с собой доктора Салину!

— Не могу? Ладно, напомните мне об этом сегодня вечером. Мы ждём вас к ужину ровно в девять. Не опаздывайте.

И после этих слов мы вдвоём бросились вперёд, словно беглецы, удаляясь от машины и от капитана Глаузер-Рёйста, которому, похоже, пришлось многословно извиняться за наше отсутствие перед столь важными церковными властями. Больше всех о Фараге расспрашивал восьмидесятилетний Патриарх Стефан II Гаттас, который с детства знал его и, конечно, совершенно не поверил натянутым извинениям капитана.

Покинув машину, мы побежали с чемоданами по улочке, выведшей нас на проспект Тарика Эль-Гвейша. Фараг тащил оба чемодана, а я — обе наши сумки. Убегая со всех ног, я не могла удержаться от смеха. Я чувствовала себя счастливой, свободной, как пятнадцатилетняя девчонка, которая начинает нарушать все правила. Как бы там ни было и поскольку мне было уже не пятнадцать, я очень порадовалась тому, что надела удобные туфли, потому что иначе легко грохнулась бы на землю. Завернув за первый угол, мы снизили скорость и спокойно зашагали, восстанавливая дыхание. По словам Фарага, мы находились в районе Саба Факна, на одной из улиц которого стоял трёхэтажный дом его отца.

— Он живёт на нижнем этаже, а я на верхнем.

— Значит, мы идём к тебе домой? — всполошилась я.

— Конечно, Басилея! Я сказал про отца, чтобы не шокировать Глаузер-Рёйста.

— Но я тоже шокирована! — Я задыхалась, потому что мне всё ещё не хватало воздуха.

— Не бойся, Басилея. Мы сначала пойдём к моему отцу, а потом поднимемся ко мне, примем душ, замажем шрамы, переоденемся в чистую одежду и приготовим ужин.

— Ты специально это делаешь, правда, Фараг? — остановившись посреди улицы, упрекнула его я. — Хочешь меня напугать?

— Напугать?.. — удивился он. — Чего ты боишься? — Он склонился к моему лицу, и я испугалась, что он поцелует меня прямо здесь, но, к счастью, мы были в арабской стране. — Не волнуйся, Басилея. — Услышав его, я улыбнулась; он заикался. — Я всё понимаю. Уверяю тебя, сколько бы мне это ни стоило, тебе не нужно бояться, что что-то… произойдёт. Стопроцентной гарантии я, конечно, дать не могу, но приложу все усилия. Хорошо?

Он был такой красивый сейчас, когда стоял посреди улицы и в упор смотрел на меня своими синими глазами, что я побоялась, что противлюсь моим настоящим желаниям. Но… каким желаниям? О Господи, всё это для меня так ново! Я должна была пережить всё это двадцать лет назад! Я так безнадёжно отстала, что побоялась, что выгляжу преглупо или буду так выглядеть потом, когда… Боже мой!

— Сейчас же идём к твоему отцу! — в смятении воскликнула я.

— Надеюсь, ты скоро уладишь свои дела с церковью, как выразился Глаузер-Рёйст. Мне будет очень трудно быть рядом с тобой, зная, что ты неприкосновенна.

Я чуть не сказала ему, что я настолько неприкосновенна, насколько мне это диктует моя совесть, но смолчала. Даже если бы по мановению волшебной палочки я в этот же миг освободилась от своего монашеского сана, это не значило, что я готова нарушить второй из своих обетов, не доведя до конца сначала все свои обязательства перед Богом и перед моим орденом.

— Идём, Фараг, — с улыбкой сказала я и подумала, что всё на свете отдала бы за то, чтобы его поцеловать.

— И с чего мне взбрело в голову влюбиться в монашку? — во весь голос сказал он прямо на улице, но, слава Богу, на классическом греческом языке. — В Александрии столько красивых женщин!

Возвращение домой преобразило его. Это был не тот человек, которого я знала.

— Идём же, Фараг, — терпеливо повторила я, всё ещё улыбаясь. Я знала, что мне предстоят жуткие недели.

Улица, где находился дом семьи Босвелл, была застроена старыми зданиями с элегантными фасадами в английском стиле. Здесь царили полумрак и прохлада и было запрещено проезжать машинам, однако это не мешало свободному движению телег и велосипедов, объезжавших спокойных прохожих. Несмотря на этот европейский вид, на дверях и окнах домов были красивые орнаменты из цветов и листьев. Улица была симпатичной, а люди казались приятными.

Явно волнуясь, Фараг достал из кармана ключик и открыл калитку. Из неё потянуло слабым запахом мяты. Подъезд был широким и тёмным, как раз в пору для такой жаркой страны, как Египет, и лифта нигде не было видно.

— Не шуми, Басилея, — шёпотом сказал мне Фараг. — Я хочу сделать отцу сюрприз.

Мы тихонько поднялись по короткой лестнице и остановились перед большой деревянной дверью со шлифованными стёклами в филенчатых створках. Звонок был на раме, на высоте наших голов.

— У меня есть ключ, — сказал Фараг, нажимая кнопку звонка, — но я хочу посмотреть на его лицо.

Звонок разнёсся на несколько километров вокруг, и пока его отзвук затихал у меня в ушах, изнутри квартиры к двери приблизился яростный лай.

— Это Тара, — широко улыбаясь, прошептал Фараг. — Собака моей матери… Ей очень нравились «Унесённые ветром», — словно извиняясь, сказал он, читая мои мысли. А я подумала, что имя у собаки было безнадёжно пошлым. Естественно, я ничего не сказала; в конце концов, в жизни я слыхала клички и похлеще. В таких вещах люди всегда повторяются.

Когда деревянная створка медленно открылась, я увидела высокого худого мужчину лет семидесяти с белыми волосами и глазами ярко-синего цвета, просеянного сквозь бифокальные стёкла элегантных очков. Он был так же красив, как сын, и даже казался фотографией Фарага в будущем: те же еврейские черты лица, та же смуглая кожа, то же выражение лица… Я поняла, почему мать Фарага всё бросила ради такого мужчины, и почувствовала своё далёкое сродство с нею оттого, что переживала нечто очень похожее.

Фараг приветствовал отца долгим трогательным объятием. Собака, неудачная помесь йоркшира и шотландского терьера, отчаянно лаяла, семеня вокруг них и подпрыгивая в воздух, точно заяц. Бутрос Босвелл снова и снова целовал сына в светлые волосы, словно каждый божий день, проведённый Фарагом вдалеке от дома, был для него настоящей пыткой. Он бормотал радостные восклицания на арабском языке, и мне даже показалось, что его глаза наполнились слезами. Когда они наконец разошлись, оба повернулись ко мне:

— Папа, познакомься: это доктор Оттавия Салина.

— Доктор, Фараг много рассказывал мне о вас за последние месяцы, — произнёс он на чистом итальянском, пожимая мне руку. — Пожалуйста, проходите.

Преследуемые по пятам Тарой, которая лихорадочно виляла хвостом, вне себя от счастья от ласк Фарага, мы вошли в прихожую просторной квартиры. Повсюду были книги, они громоздились даже на столике у входа, а стены в коридоре и в комнатах были увешаны старыми семейными фотографиями. Обстановка была составлена из разношёрстной смеси вещей и мебели английского, венского, итальянского, арабского и французского происхождения: ваза Лалика с одной стороны, чеканный серебряный чайник — с другой, английское трюмо начала века, деревянная коробочка с инкрустацией жемчугом, набор арабских стаканов, выгнутые волютами деревянные стулья вокруг старинного круглого столика, на котором стояла шахматная доска с фигурками слоновой кости… Но больше всего моё внимание привлекли развешанные по стенам гостиной картины. Заметив мой интерес, Бутрос Босвелл подошёл ко мне и не без примеси гордости рассказал обо всех этих людях:

— Это мой дед, Кеннет Босвелл, открыватель Оксиринха. Вот снова он на этой чёрно-белой фотографии, вместе со своими коллегами: Бернардом Гренфеллом и Артуром Хантом в 1895 году, во время первых раскопок. А вот здесь… — добавил он, показывая на следующую картину, с которой на нас смотрела прекрасная женщина, одетая в элегантное платье для коктейлей и в длиннющие чёрные перчатки, доходившие ей чуть ли не до плеч. — Это его жена Эстер Хопаша, моя бабушка, одна из самых красивых евреек Александрии.

Ариэль Босвелл, их сын, и его жена Мириам, египтянка коптского происхождения, со смуглой кожей и крашенными хной волосами, тоже были на стене гостиной, но главное место было отведено портрету не блиставшей особой красотой девушки с искристыми привлекательными глазами, в которых светилась бесконечная жажда жизни.

— Это моя жена, доктор Салина, мать Фарага, Рита Лукезе. — Его лицо помрачнело. — Она умерла пять лет назад.

— Папа, — отдуваясь, сказал Фараг, державший на руках Тару. — Мы поднимемся ко мне, чтобы оставить вещи.

— Вы будете ужинать здесь? — поинтересовался Бутрос.

— Да, наверху, с капитаном Глаузер-Рёйстом. Я собирался что-нибудь купить в «Меркурии».

— Чудесно, — ответил Бутрос. — Значит, ещё увидимся, сынок. Не уезжай из Александрии, не попрощавшись.

— Ты тоже приглашён, — воскликнул Фараг, подбрасывая Тару в воздух. Несмотря на свой немалый вес, собака безукоризненно приземлилась и, ни секунды не раздумывая, направилась прямо ко мне. У неё были большие глаза и умный взгляд, а вся шерсть, кроме шеи и груди, где находилось белое пятно, была тёплого коричного цвета. Я с некоторой опаской погладила её по голове, и она, подпрыгнув, встала на задние лапы, а передними упёрлась мне в живот.

— Надеюсь, доктор, вы не возражаете, — улыбаясь, заметил Бутрос. — Это она показывает, что вы ей понравились.

— У тебя замечательный отец, — сказала я Фарагу, когда мы уже подходили к лестничной площадке перед его квартирой на третьем этаже. Мы распрощались с ним до ужина.

— Я знаю, — ответил он, открывая дверь и толкая створку вперёд.

— Кто живёт на среднем этаже?

— Сейчас никто, — ответил Фараг, углубляясь в тёмный коридор и опуская чемоданы на пол. — Раньше там жил мой брат Юханна с женой Зоэ и сыном.

— Я всё никак не могу поверить в то, что ты рассказал. То, что с ними случилось, просто ужасно.

— Лучше об этом не вспоминать, — сказал он, забирая у меня из рук сумки и закрывая за мной дверь. — Нас ждут другие дела.

Да уж, дела. Это правда. Но среди них не было ни включения света, ни открывания жалюзи, ни осмотра дома. Никогда бы не подумала, что для меня будет так сложно, так невыразимо сложно хранить мой второй обет. Я знала, что существует грань, но я… я даже не представляла, как легко через неё переступить. Однако я не сделала этого. Но не сделала потому, что в последний момент, жестоко борясь с моими собственными инстинктами и чувствами, я вспомнила, что должна выполнить своё обещание. Это была глупость, безумие, самая большая в мире нелепица, я это знала. Но по какой-то причине я должна была быть верна своему слову, данному Богу, моему ордену и церкви. Оторваться от губ Фарага, от тела Фарага, от нежной страсти Фарага было ужасно. Я словно разломилась на тысячи кусочков.

— Ты обещал… Ты обещал мне помочь, — сказала я, отталкивая его руками.

— Не могу, Оттавия.

— Фараг, пожалуйста, — взмолилась я. — Помоги мне! Я так тебя люблю!

Он помедлил, на несколько секунд застыв, точно статуя. Потом нагнулся ко мне и поцеловал.

— Я люблю тебя, Басилея, — сказал он, отстраняясь от меня. — Я подожду.

— Обещаю, что сегодня же вечером позвоню в Рим, — сказала я, проводя рукой по его бородатой щеке. — Я поговорю с сестрой Саролли, заместительницей настоятельницы моего ордена, и объясню ей всю ситуацию.

— Пожалуйста, сделай это, — прошептал он, снова целуя меня. — Пожалуйста.

— Обещаю, — повторила я. — Сегодня вечером.

Пока я приняла душ, сменила повязку на шраме на шейных позвонках (на этот раз там был пнистый крест) и переоделась в чистую одежду, Фараг, послушный моим приказаниям, открыл окна и двери, вытер с мебели пыль и приготовил дом к приёму гостей. Потом мы поменялись местами, и, уже заказав по телефону ужин в ресторане находившейся неподалёку гостиницы «Меркурий», Фараг ушёл в ванную, разумеется, не преминув пригласить меня с собой, и оставил меня в этом незнакомом месте, чтобы я смогла вдоволь удовлетворить своё любопытство. Я лицемерно спросила его, есть ли тут какое-то место, куда мне лучше не заглядывать.

— Чувствуй себя как дома, Басилея. Смотри что хочешь, — сказал он перед тем, как исчезнуть.

Так я и сделала. Если он думал, что у меня нет способностей к шпионажу, он глубоко ошибался, потому что за те полчаса, пока он был в душе, я перевернула весь дом. В квартире Фарага с гладкими белыми стенами и выложенным светлой плиткой полом, кроме гостиной, было только две комнаты, но, как во всех старых домах, огромных размеров. Одна из них, очень строгая, с большой кроватью посередине, была его спальней; в другой, на противоположном конце квартиры, стояли две кровати поменьше, и казалось, служит она только для того, чтобы складывать там книги: дюжины книг, сотни книг и журналов по истории, археологии и палеографии. Гостиная с большим диваном и несколькими креслами с обивкой кремового цвета по размеру была такой же, как вся остальная квартира целиком, включая кухню и кабинет, так что в одном из её концов был поставлен большой обеденный стол тёмного дерева. Вся остальная мебель была из того же материала того же оттенка: кровати, шкафы, книжные полки, столы, комоды, витрины… Ему, похоже, очень нравились диванные подушки, потому что они были повсюду и всех оттенков цветовой гаммы от медного до белого. И ещё фотографии, их было так же много, как и в нижней квартире: Фараг с отцом, с матерью, с братом, с невесткой, с племянником, снова с отцом, и начали сначала. Я нашла несколько снимков, на которых он был маленьким и был с одноклассниками, на других он был с университетскими однокурсниками, на третьих — с двумя друзьями, которые повторялись на нескольких фотографиях. Но на снимках из его поездок по разным странам однозначно прослеживались постоянно меняющиеся, но неизменно очень симпатичные девушки. То есть на фотографиях, снятых в Риме, к примеру, был запечатлен довольно молодой Фараг с носатой светловолосой девушкой; на парижских снимках он был со смуглянкой с приятной улыбкой; на лондонских — с восточного типа женщиной с короткой стрижкой; на амстердамских — с пышногрудой моделью с идеальными зубами; на… В общем, к чему продолжать? В итоге я поняла, что влюбилась в Казанову или, что ещё хуже, в первосортного бесстыдника, с виду и не скажешь.

В отчаянии я рухнула на диван и вцепилась в одну из подушек, уставившись в закатное небо за окнами. Я серьёзно задумалась, звонить ли сестре Саролли. Ещё не поздно было пойти на попятную и сбежать в общину в Конноте. В этот момент заиграла мелодия на сотовом Фарага, лежавшем на одном из низких книжных шкафов в коридоре рядом с дверью в ванную.

— Оттавия! — крикнул Казанова. — Возьми трубку! Это, наверное, капитан!

Я не ответила. Просто нажала на зелёную кнопку телефона и поздоровалась с Кремнем, который казался недовольным.

— Капитан, вы уже закончили со встречей? Как всё прошло?

— Как обычно.

— Тогда выбирайтесь оттуда и приезжайте сюда. Ужин почти готов. — Очень надеюсь, что ресторан поторопится.

— Доктор, где вы сегодня будете ночевать? — выпалил он.

— Ну… — замялась я. — Я об этом не думала. А где будете ночевать вы?

— У профессора есть комнаты для троих?

— Да. У него две спальни и три кровати.

— Здесь в патриархате тоже есть место. Они спрашивают, что мы собираемся делать.

— Для подготовки к испытанию нам нужны компьютеры или что-нибудь ещё?

— А что, у профессора нет? — сильно удивился Глаузер-Рёйст, неправильно истолковав мой вопрос.

— Есть, в кабинете есть компьютер, только не знаю, подключён ли он к интернету.

— Подключён! — крикнул Казанова, который, оказывается, внимательно следил за нашим разговором. — У меня есть выход в интернет и доступ к базе данных музея!

— Говорит, что подключён, капитан, — повторила я.

— Тогда решайте вы, доктор. — И мне показалось, что в голосе его прозвучали нотки недоверия. Наверное, он чувствовал себя неуверенно.

— Приезжайте сюда, капитан. Здесь нам будет удобнее. Фараг, какой у тебя адрес? — спросила я через дверь своего некоронованного принца.

— Мохаррем-бей, дом 33, последний этаж!

— Вы слышали, капитан?

— Да. Через полчаса я буду у вас, — сказал он и, не попрощавшись, повесил трубку.

На наше счастье, служба доставки ресторана «Меркурий» прибыла раньше, чем Кремень, так что мы быстро накрыли на стол, чтобы капитан продолжал думать, что ужин приготовили мы.

— Может быть, позвонишь сестре Саролли до приезда Каспара? — спросил Фараг, пока мы носили стаканы и рюмки из кухни в гостиную. Я не придумала, что на это ответить, так что просто промолчала. Но он не унимался: — Оттавия, ты что, не будешь звонить сестре Саролли?

— Ну, не знаю, Фараг! Я не уверена! — не сдержалась я.

— Да что ты говоришь? — удивился он. — Я что-то пропустил?

Если я объясню ему причину, он наверняка будет надо мной смеяться. Всё-таки было глупо испытывать эту нелепую ревность, но я даже не была уверена, ревность ли это. Скорее это было оскорбительным с точки зрения сравнения: в то время, как у меня в прошлом никого не было и я была словно новенькая квартира, у него была разнообразная коллекция бывших возлюбленных, и сравнить его можно было с гостиничным номером. Как бы я ни обдумывала это положение и как бы ни подводила итоги, я оказывалась в проигрыше.

Похоже, он что-то заметил в моём лице, потому что, оставив на столе то, что он нёс, он подошёл ко мне и обнял меня за плечи.

— Что случилось, Басилея? У нас уже начинаются тайны?

— Об этом-то и речь! — загорелась я, обвиняющим жестом указывая на фотографии из его путешествий. — Ты был женат? Потому что если это так… — Угроза повисла в воздухе.

— Я никогда не был женат, — пробормотал он. — К чему всё это?

Я всё так же обвиняюще указывала на фотографии, но, к моему отчаянию и недоумению, он ничего не понимал.

— Господи, Фараг! Разве ты не понимаешь? В твоей жизни было слишком много женщин!

— Ах, это! — вздохнул он. — Я не знал, что ты об этом! — И тут он отреагировал: — Но послушай, Оттавия! Ты же не могла серьёзно ожидать, что я прожил девственником до тридцати девяти лет. — Он был так любезен, что набавил себе год, чтобы сравняться со мной.

— А почему бы нет? Я же так сделала!

Если я ожидала оправданий или хотела, чтобы он парировал мои слова доводом, что я монахиня, я осталась ни с чем, потому что он просто бросился на диван во весь свой рост, хохоча как сумасшедший. Когда я увидела, что приступ смеха не проходит и что его перекошенное от хохота лицо заливается слезами, я подхватила свою израненную гордость и пошла с ней в комнату за своими вещами. Но я не дошла, потому что профессор Босвелл большими прыжками догнал меня в коридоре и прижал меня к стене.

— Басилея, не дури, — сказал он сквозь икоту, всё ещё пытаясь сдержать смех. — Я скажу тебе это один только раз и надеюсь, всё станет ясно: звони в Италию, прощайся с сестрой Саролли и с Блаженной Девой Марией и выброси из головы всех женщин, которые могли быть в моей жизни. Ни к одной из них я не испытывал то, что испытываю к тебе. В первый раз я уверен в том, что чувствую, и я чувствую, что люблю тебя так, как никогда никого не любил. — Он медленно наклонился и поцеловал меня. — Пока ты поговоришь с Саролли, я сниму все эти фотографии и спрячу их подальше, договорились?

— Договорились.

— Тогда ладно, — кивнул он, касаясь своим носом моего. — Даю тебе пять секунд. Бери этот проклятый телефон, в конце-то концов!

— Ты уже говоришь, как Глаузер-Рёйст.

— Кажется, я начинаю его понимать.

Я дошла до комнаты, провожаемая вопросительным взглядом Фарага. Мне было удобнее сделать звонок оттуда, спокойно, в одиночестве, чем чувствовать, что он стоит за мной, как тень, и вслушивается в мои слова. Когда раздался сигнал соединения с центральным офисом моего ордена в Риме, послышался и звонок в дверь. Пришёл капитан, а чуть позже поднялся и Бутрос.

Разговор с сестрой Джулией Саролли оказался непростым. Она использовала тот же презрительный тон, которым сообщила мне о моём изгнании в Ирландию, подальше от моей общины и моей семьи. Сколько я ни настаивала, мне не удавалось добиться от неё, чтобы она сказала, какие шаги мне нужно предпринять, чтобы покинуть орден. Она упрямо снова и снова повторяла мне, что юридическая сторона этого вопроса не важна, что важен только духовный аспект, тот дар, в качестве которого я принесла свою жизнь.

— Этот дар, сестра Салина, — говорила мне она, — есть дар любви, любви, которая старается преодолеть собственные эгоистичные порывы, открываясь другим. В этом цель жизни общины, и идеал, к которому стремятся все сестры, это слова святого Павла: я свободен делать то или это, но свободен и не делать то, что хочу я, но делать то, что ожидают от меня другие. Понимаете, сестра?

— Понимаю, сестра Саролли, но я всё обдумала и уверена, что, продолжив религиозную жизнь, не смогла бы дальше быть счастлива.

— Но эта жизнь заключается в следовании за Христом! — Джулия Саролли не могла понять, как я могу добровольно отказаться от такой высокой цели, и говорила так, будто любую другую цель даже не стоит принимать во внимание. — Вы были призваны Богом, как вы можете не прислушаться к гласу нашего Господа?

— Дело не в этом, сестра. Я знаю, что вам это трудно понять, но не всегда всё так просто.

— Неужели вы влюбились в мужчину? — спросила она исполненным трагизма голосом после секундной паузы.

— Боюсь, что да.

Молчание затянулось ещё на несколько секунд.

— Вы принесли обеты, — с укором подчеркнула она.

— Я не нарушила их, сестра. Поэтому я хочу, чтобы вы объяснили мне, что именно мне нужно сделать, чтобы вернуться к мирской жизни.

Но и на этот раз не вышло. Саролли не понимала или не хотела понять, что, когда некоторые вещи подходят к концу, нельзя повернуть назад. Так что она и дальше пыталась убедить меня в том, что я должна ещё немного подумать перед тем, как принимать такое серьёзное решение. Я знала, что этот разговор будет долгим, но не знала, что настолько.

— Вы должны верить, что Бог всё ещё взывает к вам, — повторяла она.

— Послушайте, сестра, — сказала я с раздражением. — Бог наверняка взывает ко мне, но я взываю к вам из Египта, а вы мне не отвечаете, так что мы с ним в одинаковом положении. Пожалуйста, скажите мне наконец, что я должна сделать, чтобы выйти из ордена!

Заместительница настоятельницы онемела, но скорее всего поняла, что, раз уж сделать ничего нельзя, пора от меня отделаться.

— В следующем декабре, когда вы будете беседовать со старейшиной вашей общины о ежегодном продлении обетов, скажите ей, что не хотите возобновлять их в четвёртое воскресенье Пасхи на следующий год, и всё.

— Что вы говорите? — испугалась я. — Ждать до следующего ежегодного продления? Сестра Саролли, об этом выходе я уже знала. Я спрашиваю, что мне сделать, чтобы выйти из ордена сейчас.

В телефонной трубке послышался вздох. Издалека до меня донёсся приглушённый звук сирены «скорой помощи», которая, наверное, проезжала под окнами кабинета сестры Саролли там, в Риме.

— Вам нужно разрешение от епископа, — проворчала она. — Не забывайте, что ещё и месяца не прошло с тех пор, как вы возобновили свой обет.

В конце туннеля зажёгся огонёк.

— Нет, сестра Саролли, я не возобновила обет.

— Как это? — возмутилась она.

— Четвёртое воскресенье Пасхи было 14 мая, и в этот день мне пришлось уехать на Сицилию на похороны моих отца и брата, которые погибли… в автокатастрофе.

— И на следующее воскресенье вы их тоже не возобновили? Вы не подписали бумаги?

— Мне не позволило сделать это задание Ватикана, которое я выполняю. Я возобновила обеты в душе.

Я услышала, как она задвигала ящиками и зашуршала бумагами. Потом она закрыла трубку рукой и сказала что-то кому-то в кабинете. Я начинала волноваться из-за того, как дорого обойдётся Фарагу этот длинный международный звонок. В конце концов, похоже, убедившись в правоте моих слов, она сдалась и выдала мне новость:

— По закону, сестра, вам ничего не нужно делать. Другой вопрос — ваше покаяние перед Богом. Это личное дело, и вы сами должны будете его принести. В любом случае будет правильнее, если вы пошлёте письмо с сообщением о вашем решении настоятельнице и старейшине вашей общины сестре Маргерите. Эти письма приложат к вашему делу, и с этого же момента мы будем считать ваше пребывание в нашем ордене завершённым.

— И всё? Я не связана? Так просто? — Я не могла поверить своим ушам.

— Вы будете свободны, как только мы получим ваши письма. Если вам больше ничего не нужно, сестра… — На последнем слове она заколебалась.

— А моя зарплата? Я начну получать её в полном объёме прямо от Ватикана?

— Об этом не беспокойтесь. Мы всё уладим, как только получим ваши письма. Как бы то ни было, не забывайте, что ваш контракт с Ватиканом основан на вашем статусе монахини. Боюсь, вам придётся решать этот вопрос с префектом тайного архива преподобным отцом Гульельмо Рамондино. И думаю, весьма вероятно, что вам придётся искать другую работу.

— Я так и думала. Спасибо вам за всё, сестра Саролли. Я как можно скорее вышлю письма.

Я повесила трубку, и у меня закружилась голова. Передо мной разверзлась пропасть, и противоположная сторона была слишком далеко, чтобы до неё допрыгнуть. Однако отступать назад было нельзя, и, конечно, я этого не хотела. Я вздохнула и обвела взглядом комнату Фарага. Когда мать узнает, у неё будет не сердечный приступ, нет, у неё будет по крайней мере два или три приступа сразу, а реакцию моих братьев я не могу и вообразить. Пожалуй, Пьерантонио — единственный, кто способен меня понять. Я хотела только быть с Фарагом до конца моих дней, но практичный дух семейства Салина заставлял меня взвесить все возможности: несмотря ни на что, возвращение в Палермо было реальным вариантом. Там у меня всегда будет дом, где можно жить. Ещё мне нужно будет найти работу, хотя это меня не беспокоило, потому что с моим опытом работы, моими премиями и публикациями это будет не очень трудно. И от этой работы, естественно, будет зависеть, где я буду жить. Я снова вздохнула. Страху не было места в этой игре, он был запрещён. Так или иначе, я не пропаду и найду способ перебраться через эту пропасть.

Дверь комнаты медленно приоткрылась, и в просвете появилась борода Фарага.

— Ну как? — спросил он. — На втором аппарате было слышно, что ты повесила трубку.

— Ты не поверишь, — ответила я, подняв брови. — Я свободна.

Фараг раскрыл рот от удивления и забыл его закрыть, застыв в этом положении, как соляной столп. Я встала и подошла к нему.

— Идём ужинать. Потом я тебе всё подробно расскажу.

— Но, но… ты уже не монахиня? — пробормотал он.

— Юридически — нет, — объяснила я, подталкивая его к коридору. — Морально — да. По крайней мере до того, как не пошлю письменный отказ от сана. Но, пожалуйста, давай ужинать, а то всё остынет, и мне неудобно перед капитаном и твоим отцом.

— Она уже не монахиня! — крикнул он, когда мы вошли в гостиную. Бутрос, опустив голову, улыбнулся, выражая так глубокую радость, наверняка тесно связанную с радостью своего сына, а Кремень, прищурив глаза, долго не отводил от меня взгляда.

Ужин прошёл в очень приятной атмосфере. Моя новая жизнь просто не могла начаться лучше, и я, вне всякого сомнения, поняла, почему ставрофилахи избрали Александрию для искупления греха чревоугодия. Сложно найти более аппетитные и лучше приправленные блюда, чем типично александрийские кушанья. Перед тем, как взяться за баба ганнуг, пюре из баклажанов с тхиной[57] и лимонным соком и за хумус с тхиной, пюре из турецкого гороха с такой же приправой, мы опробовали разные салаты, один другого вкуснее и интереснее, в сопровождении большого количества сыра и фуль (огромной фасоли коричневого цвета). Как рассказал нам Бутрос, александрийцы являются прямыми наследниками римской и византийской кухни, но, кроме того, они сумели привнести в неё лучшее из арабских кулинарных традиций. Здесь не было ни одного кушанья без специй, и блюда всегда обильно приправлялись оливковым маслом, мёдом, лавровым листом, йогуртом, чесноком, тимьяном, чёрным перцем, кунжутом и корицей.

Мне посчастливилось убедиться в этом самой. Всё, что мы съели в тот вечер, начиная с хлеба, вкусных аиш (лепёшек, приготовленных из разных видов муки, которые подавались вместе с пюре), до гамбари, вкуснейших огромных креветок с чесночным соусом, от которых у меня осталось неудовлетворённое желание облизать пальцы, всё было просто объедением. Даже Глаузер-Рёйст, казалось, был более чем доволен заданным Фарагом ужином и ни на минутку не поверил в то, что мы сами приготовили эти кулинарные шедевры. Бутрос рассказал нам, что, по его мнению, вкуснее всего мясные блюда, хотя на столе были только изысканные хамам — фаршированные зелёной пшеницей и зажаренные на медленном огне голуби. Однако он сказал, что сами египтяне, да и иностранцы, больше всего ценят блюда из баранины, хотя всегда свежая и обильно приправленная рыба от них тоже не отстаёт.

Глаузер-Рёйст выпил пару средних бутылок пива египетской марки «Стелла», а отец Фарага осилил на одну больше.

— Вы знали, что пиво изобрели в Древнем Египте? — спросил он. — Нет ничего лучше стаканчика пива перед сном. Помогает заснуть и расслабиться.

Несмотря на это, мы с Фарагом пили только минеральную воду и холодный каркаде, напиток ярко-красного цвета с кисловатым вкусом, приготовляемый из цветов гибискуса, который египтяне целыми днями пьют наряду с крепким чёрным чаем с листьями мяты.

Но хуже всего нам пришлось во время десерта. Я говорю «хуже всего», потому что остановиться нельзя было никакими силами. Верные византийским традициям александрийцы, так же, как и греки, были большими любителями сладкого, и Фараг, александриец до мозга костей, заказал столько пирожных, слоек и сладостей, что ими скорее можно было накормить голодную армию, чем уже изрядно наевшихся четырех человек. Тут были ом-али[58], кунафа[59], пахлава[60] и ашура[61], типичные сладости, которые мусульмане едят в основном в десятый день месяца Мохаррам, а Фараг с отцом жадно поглощали при первом удобном случае. Мы с Глаузер-Рёйстом незаметно обменялись удивлёнными взглядами при виде неслыханных способностей семьи Босвелл к бессчётному, беспорядочному и безмерному поглощению сладостей.

— Похоже, диабет тебя не волнует, Фараг, — пошутила я.

— Ни диабет, ни избыток веса, ни повышенное давление, — с трудом проговорил он, заглатывая большущий кусок кунафы. — Как мне не хватало вкусной еды!

— Александрия обладает ужасной славой… — замогильным голосом завёл Кремень, и отец Фарага, слушая его, застыл с раскрытыми глазами и непроглоченным куском, — и известна тем, что в извращении предаётся греху чревоугодия.

— Как вы сказали, капитан Глаузер-Рёйст? — недоверчиво произнёс он, проглотив свою пахлаву и запив её глотком пива.

— Не бойся, папа, — усмехнулся Фараг. — Каспар не сошёл с ума. Это просто одна из его шуточек.

Но нет, это была не шутка. Мне тоже, непонятно почему, пришли в голову слова из послания Катонов об этом городе и его вине.

— Насколько я понял, — вдруг заявил Кремень, сменив тему, — в арабских странах доступ к интернету ограничен. В Египте это тоже так?

Прежде чем ответить, Бутрос аккуратно сложил салфетку и положил на край стола (Фараг продолжал поглощать кунафу).

— Это очень серьёзный вопрос, капитан, — провозгласил он, напряжённо сморщив лоб. — Насколько мы знаем, здесь, в Египте, нет таких ограничений, как в Саудовской Аравии и Иране, странах, где доступ граждан к тысячам веб-страниц фильтруется и ограничивается. В Саудовской Аравии, например, в пригороде Риада есть оборудованный по последнему слову техники центр, который отслеживает все веб-страницы, посещаемые гражданами страны[62], и ежедневно блокирует сотни новых адресов, которые, по мнению правительства, направлены против религии, морали и саудовской королевской семьи. Хотя ещё хуже обстоят дела в Ираке и Сирии, где интернет вообще полностью запрещён.

— Но тебя это почему волнует, папа? Ты же едва умеешь обращаться с компьютером, и в Египте таких проблем нет.

Бутрос посмотрел на сына так, будто видит его в первый раз.

— Правительство не может шпионить за собственным народом, сынок, или ограничивать его свободу, быть его тюремщиком и цензором мнений людей. И ещё меньше прав на это есть у религии, какой бы она ни была. Ад, о котором пишут книги, не в загробной жизни, Фараг, он здесь, в нашей жизни, и его создают и те, кто называют себя толкователями слова Божьего, и правительства, которые ограничивают свободы своих граждан. Подумай, каким был наш город, и подумай, каким он стал теперь, и вспомни о своём брате Юханне, о Зоэ и маленьком Симоне.

— Я о них не забываю, папа.

— Найди страну, где ты сможешь быть свободным, сынок, — продолжал Бутрос, обращаясь к Фарагу так, словно нас с капитаном здесь не было. — Найди такую страну и уезжай из Александрии.

— Да что ты говоришь, папа! — Фараг упёрся в стол обеими руками так сильно, что костяшки на них побелели.

— Уезжай из Александрии, Фараг! Если ты останешься здесь, я не смогу жить спокойно. Уезжай! Оставь работу в музее и запри этот дом. И обо мне не беспокойся, — поспешно прибавил он, глядя на меня и улыбаясь с весёлым коварством. — Как только вы найдёте это место, я продам дом и куплю другой там, где будете вы.

— Бутрос, вы готовы уехать из Александрии? — улыбаясь ему в ответ, спросила я.

— Я окончательно порвал с этим городом после смерти моего сына Юханны и моего внука. — За его приятным выражением лица крылась глубокая боль. — Тысячи лет Александрия была славным городом. Сегодня для немусульман она просто опасна. Тут уже нет ни евреев, ни греков, ни европейцев… Все бежали и приезжают только как туристы. Зачем нам здесь оставаться? — Он снова с горечью взглянул на сына. — Фараг, обещай мне, что уедешь.

— Я думал об этом, папа, — признался Фараг, взглянув на меня краем глаза. — Но с тех пор, как я вернулся, я так счастлив, что мне трудно дать тебе это обещание.

Бутрос повернулся ко мне.

— Оттавия, вы знаете, что, если Фараг останется в Александрии, он может погибнуть от рук «Аль-Гамаа аль-Исламийя»?

Я промолчала. Возможно, Бутрос и преувеличивает, но его слова проникли ко мне в душу, и по моему взгляду Фараг это понял.

— Хорошо, папа, — наконец покорно сказал он. — Я даю тебе слово. Я не вернусь в Александрию.

— Найди себе хорошую страну, сынок, и хорошую работу. Я позабочусь о твоих вещах.

После этих слов мы все замолчали. Я никогда не подумала бы, что можно жить в таком страхе, и с грустью вспомнила о жителях Сицилии, которым угрожают моя семья и семья Дории. Почему мир — такое ужасное место? Почему Бог допускает такое? Я жила под стеклянным колпаком, и пора было встать лицом к лицу с действительностью.

— Как насчёт немного поработать? — предложил Кремень, откладывая салфетку.

Я тряхнула головой, словно очнувшись от сна, и удивлённо посмотрела на него.

— Поработать?

— Да, доктор, поработать. Сейчас… — он посмотрел на наручные часы, — одиннадцать вечера. Мы можем ещё пару часов потрудиться. Что скажете, профессор?

Фараг отреагировал так же неуклюже, как и я.

— Ладно, ладно, Каспар! — неуверенно согласился он. — Думаю, мы без проблем сможем войти в базу данных музея. Надеюсь, они не аннулировали моё имя пользователя и пароль.

Все вчетвером мы убрали со стола и быстро привели в порядок кухню. Потом, принимая во внимание, что мы вряд ли сможем увидеться перед отъездом, Бутрос распрощался со мной и со своим сыном парой крепких нежных объятий и с удовольствием пожал протянутую капитаном руку.

— Будьте очень осторожны, — попросил он нас, спускаясь по лестнице.

— Не волнуйся, папа.

Фараг уселся в своё рабочее кресло в кабинете и включил компьютер, а Кремень убрал со стула кипу журналов и пододвинул его к столу. Поскольку никакого желания вспоминать о ставрофилахах у меня не было, я принялась рассматривать книги на полках.

— Что ж, начинаем, — услышала я голос Фарага. — «Введите имя пользователя». Кеннет, — вслух сказал он. — «Введите пароль». Оксиринх. Чудесно, доступ есть. Мы внутри, — объявил он.

— Вы можете вести поиск по изображениям?

— Нет, не могу. Но могу искать конкретный текст и связанные с ним рисунки и фотографии. Я поищу «бородатую змею».

— На каком языке ты ищешь? — не оборачиваясь, спросила я.

— На арабском и английском, — ответил он, — но чаще на английском, потому что с этой латинской клавиатурой так удобнее. Там у меня стоит арабская, — указал он на один из шкафов, — но я ею почти не пользуюсь.

— Можно я посмотрю?

— Конечно.

Пока они ринулись на поиски бородатых змей, я вытащила из шкафа арабскую клавиатуру. Никогда не видела такой странной вещи, и мне она очень понравилась.

Она, естественно, была такой же, как обычные, но вместо букв латинского алфавита на клавишах были арабские значки.

— Ты правда умеешь на ней писать?

— Да. Это не так уж сложно. Труднее всего менять конфигурацию компьютера и программ, поэтому я всегда работаю с английским.

— Что здесь написано, профессор? — спросил Кремень, не сводя глаз с экрана.

— Где? Ну-ка… А, да, это коллекция изображений бородатых змей, которая хранится в музее.

— Чудесно. Смотрим.

Они принялись рассматривать фотографии рептилий и гадюк, вылепленных или нарисованных на художественных ценностях, хранящихся в фонде Греко-Римского музея. Провозившись довольно долгое время, они пришли к выводу, что ни одна из них не связана с рисунком ставрофилахов, поэтому начали сначала.

— Может, его тут нет, — неуверенно предположил Фараг. — Мы охватываем только шестьсот лет истории, начиная с 300 года до нашей эры. Возможно, это более позднее изображение.

— Фараг, элементы на рисунке греко-римские, — заметила я, листая журнал по египетской археологии, — так что они так или иначе попадают в этот период.

— Да, но тут ничего такого нет, и это довольно странно.

Они решили просмотреть ещё и общие каталоги александрийского искусства, подготовленные музеем для городских властей и доступные в базе данных. Тут им повезло чуть больше. Хоть изображение было неточным, они всё же нашли бородатую змею в коронах фараонов Верхнего и Нижнего Египта, которая имела определённое сходство с нашим рисунком.

— Профессор, на каких раскопках нашли это изображение? — спросил Кремень, наблюдая за вылезавшей из принтера копией.

— А, ну-ка… в катакомбах Ком Эль-Шокафы.

— Ком Эль-Шокафа?.. По-моему, я только что что-то об этом видела, — сказала я, возвращаясь к трём шатким кипам старых номеров «Национального географического журнала». Мне запомнилось слово «Шокафа» из-за его сходства с кунафой, огромными медовыми слойками, которые поедал Фараг.

— Не ищи, Басилея. Не думаю, что Ком Эль-Шокафа как-то связана с этим испытанием.

— Почему это, профессор? — холодно спросил Кремень.

— Потому что я работал там, Каспар. Я руководил раскопками в 1998 году и хорошо знаю это место. Если бы я видел там изображение с рисунка ставрофилахов, я бы его запомнил.

— Но оно показалось тебе знакомым, — заметила я, продолжая искать журнал.

— Из-за смешения стилей, Басилея.

Несмотря на поздний час, они с неуёмной энергией возобновили просмотр каталога александрийского искусства за последних тысячу четыреста лет. Создавалось впечатление, что они не устают вообще никогда, и наконец, как раз когда я нашла журнал, который искала, им попалась вторая значительная находка: медальон, в середине которого находилась голова Медузы. По возгласу капитана, который только и делал, что сравнивал помятый рисунок углем с изображением на экране, я поняла, что находка немаловажная.

— Точь-в-точь, профессор, — заявил он. — Посмотрите и сами увидите.

— Медуза позднего эллинистического стиля? Это довольно часто встречающийся мотив, Каспар!

— Да, но она точно такая же! Где находится этот рельеф?

— Дайте-ка взглянуть… Хм, в катакомбах Ком Эль-Шокафы, — изумлённо сказал он. — Интересно! Я не помнил…

— А тирса бога вина ты тоже не помнишь? — спросила я, поднимая журнал, открытый на странице с увеличенной репродукцией. — Потому что вот этот тирс точно такой же, как тот, что выходит из колец этого отвратительного животного, и он тоже находится в Ком Эль-Шокафе.

Капитан быстро поднялся со стула и вырвал журнал у меня из рук.

— Это он, без сомнений, — подтвердил он.

— Значит, это Ком Эль-Шокафа, — уверенно заявила я.

— Но это невозможно! — возмущённо возразил Фараг. — Испытание ставрофилахов не может проходить в этих катакомбах, потому что об этом месте захоронения ничего не было известно вплоть до 1900 года, когда земля вдруг провалилась под копытами бедного ослика, шедшего в тот момент по улице. Никто не знал о его существовании, а другого входа нигде не нашли! Это место было затеряно и забыто более пятнадцати веков.

— Как и мавзолей Константина, Фараг, — напомнила я.

Он внимательно посмотрел на меня из-за монитора. Он сидел откинувшись в кресле и с обиженным выражением лица покусывал кончик ручки. Он знал, что я права, но отказывался признать, что он ошибается.

— Что означает Ком Эль-Шокафа? — спросила я.

— Это название появилось, когда это место нашли в 1900 году. Оно означает «груда черепков».

— Ну и название! — усмехнулась я.

— Ком Эль-Шокафа — это подземные погребальные галереи, состоящие из трёх этажей, первый из которых использовался исключительно для поминальных банкетов. Их так назвали, потому что там нашли тысячи обломков посуды и тарелок.

— Послушайте, профессор, — сказал Кремень, возвращаясь на своё место, но так и не отдав мне «Национальный географический журнал», — можете говорить что хотите, но даже посуда и банкеты могут быть связаны с испытанием чревоугодием.

— Правда, — согласилась я.

— Я знаю эти катакомбы как свои пять пальцев и уверяю вас, что это не может быть то место, которое мы ищем. Подумайте только, что они вырублены в подземной скале и полностью исследованы. Совпадение с некоторыми деталями рисунка ничего не значит, потому что есть сотни скульптур, рисунков и рельефов в других местах. На втором этаже катакомб, к примеру, находятся большие изображения мёртвых, захороненных в нишах и саркофагах. Впечатляющее зрелище, уверяю вас.

— А на третьем этаже? — с любопытством поинтересовалась я, стараясь скрыть зевок.

— Там тоже захоронения. Проблема в том, что сейчас он частично затоплен подземными водами. В любом случае, говорю вам, там всё изучено вдоль и поперёк, и никаких сюрпризов там нет.

Капитан встал и посмотрел на часы.

— В котором часу начинаются экскурсии в катакомбы?

— Если мне не изменяет память, публику начинают пускать в полдесятого утра.

— Тогда идём отдыхать. Ровно в полдесятого мы должны быть там.

Фараг просительно посмотрел на меня.

— Оттавия, давай сейчас напишем твои письма в орден?

Я очень устала — наверняка от всех тех новых эмоций, которые принёс мне этот первый день июня месяца и моей новой жизни. Я грустно посмотрела на него и покачала головой:

— Завтра, Фараг. Мы напишем их завтра, когда будем лететь в Антакию.

Я не знала, что мы уже никогда не поднимемся на борт «Вествинда».

Ровно в полдесятого, как и сказал Глаузер-Рёйст, мы были у входа в катакомбы Ком Эль-Шокафы. Рядом с этим странным строением круглой формы с низкой крышей только что остановился автобус с японскими туристами. Мы были в Кармузе, крайне бедном районе, по узким улочкам которого сновали многочисленные тележки, запряжённые осликами. Стало быть, неудивительно, что именно одно из этих бедных животных стало открывателем такого важного памятника археологии. Мухи вились у нас над головами плотными гудящими тучами и с отвратительной настойчивостью садились на наши голые руки и лица. Японцев, похоже, телесный контакт с этими насекомыми совершенно не беспокоил, но меня они выводили из себя, и я с завистью наблюдала за тем, как ослики отпугивают их энергичными взмахами хвоста.

Опоздав на пятнадцать минут, к двери неторопливо подошёл старый муниципальный служащий, который, судя по возрасту, уже давно должен был наслаждаться заслуженным отдыхом. Он открыл дверь, словно не замечая стоявших у входа пятидесяти — шестидесяти человек, уселся на тростниковый стульчик за столом, на котором возвышалось несколько книжечек с отрывными билетами, и, бесстрастно пробормотав «Ахлан васахлан»[63], махнул нам рукой, чтобы мы подходили по одному. Экскурсовод японской группы попытался пролезть вперёд, но капитан, который был на полметра его выше, положил ему на плечо руку и сказал несколько вежливых слов по-английски, отчего тот встал как вкопанный.

Поскольку Фараг был египтянином, ему пришлось заплатить всего пятьдесят пиастров. Служащий не узнал его, хотя он проводил там исследования всего два года назад, и Фараг тоже не стал представляться. Мы с Глаузер-Рёйстом, будучи иностранцами, заплатили двенадцать египетских фунтов каждый.

Зайдя внутрь строения, мы сразу нашли дыру в полу, в которую спускалась вырезанная в скале длинная винтовая лестница, в середине которой оставалась опасная пустота. Осторожно нащупывая ступени, мы начали спуск.

— В конце II века, — пояснил Фараг, — когда в Ком Эль-Шокафе активно проводились захоронения, через это отверстие спускали вниз на верёвках тела.

Первый пролёт лестницы выходил в некое подобие вестибюля с прекрасно выровненным известняковым полом. Там были видны (не очень хорошо, потому что освещение было скудным) две вырезанные в стене скамьи, инкрустированные морскими раковинами. Этот вестибюль, в свою очередь, выходил к большой ротонде, в центре которой высились шесть колонн с капителями в форме листьев папируса. Как и говорил Фараг, повсюду виднелись странные рельефы, смесь египетских, греческих и римских мотивов, это поразительно напоминало странную «Мону Лизу» Дюшампа, Уорхола и Ботеро. Залов для поминальных пиршеств было так много, что они образовывали настоящий лабиринт из галерей. Я легко могла представить себе обычный день в этом месте где-нибудь в I веке нашей эры, когда все эти залы были заполнены семьями и друзьями, сидевшими при свете факелов на подушках, уложенных поверх каменных сидений, на пирах в честь своих мёртвых. Как сильно отличается языческое мировоззрение от христианского!

— В начале, — продолжал свой рассказ Фараг, — эти катакомбы, очевидно, принадлежали одной-единственной семье, но со временем их скорее всего приобрела какая-то община, которая превратила их в место массового захоронения. Это объясняет, почему здесь столько погребальных ниш и столько банкетных залов.

С одной стороны в скале виднелась щель, образовавшаяся в результате обвала.

— С другой стороны находится так называемый зал Каракаллы. В нём нашли человеческие кости вперемешку с костями лошадей. — Он хозяйским жестом провёл ладонью по краю трещины и продолжил: — В 215 году император Каракалла был в Александрии и без всякой видимой причины приказал провести набор сильных молодых людей. Проведя смотр своим новым войскам, он приказал убить и людей, и коней[64].

От ротонды на второй уровень вёл следующий отрезок винтовой лестницы. Если уже на первом этаже света было мало, на втором едва можно было разглядеть что-то, кроме кошмарных силуэтов статуй мёртвых в натуральную величину. Недолго думая Кремень вытащил из рюкзака фонарь и зажёг его. Мы были совершенно одни, толпа японских туристов осталась наверху. В новом вестибюле два огромных, увенчанных капителями с листьями папируса и лотосами столба стояли по обе стороны фриза, на котором виднелись два сокола, сопровождающих крылатое солнце. Со стены на нас пустыми глазами смотрели две вырезанные в натуральную величину фантасмагорические фигуры мужчины и женщины. Тело мужчины было таким же, как у фигур в Древнем Египте: застывшим и с двумя левыми ногами; однако его голова была выполнена в эллинистическом греческом стиле, а лицо было красиво и очень выразительно. Изображённое тоже по египетским канонам тело женщины венчала изящная римская причёска.

— Мы думаем, что это те, кто занимает те две ниши. — Фараг указал в глубину длинного коридора.

Похоронные залы были огромных размеров и поражали своей роскошью и необычным убранством. Слева от одной из дверей мы увидели бога Анубиса с головой шакала, а справа от неё находился бог-крокодил Себек, бог Нила, оба они были одеты в доспехи римских легионеров и держали короткие мечи, копья и щиты. Медальон с головой Медузы мы отыскали в зале, где стояли три гигантских саркофага, на боковой стороне одного из которых нашёлся посох Диониса. Вокруг этого зала вился полный ниш проход, и в каждую нишу, по словам Фарага, помещалось до трёх мумий.

— Но сейчас же их там нет, правда? — с тоской в голосе спросила я.

— Нет, Басилея. Содержимое почти всех ниш исчезло до 1900 года. Ты же знаешь, что в Европе ещё в начале XIX века прах мумии считался замечательным лекарством от всех болезней, и его продавали на вес золота.

— Значит, неверно, что, кроме главного входа, никаких других нет, — заметил Кремень.

— Других входов найти не удалось, — обиженно ответил Фараг.

— Если благодаря удачному обвалу, — Кремень не унимался, — вам удалось найти зал Каракаллы, почему бы тут не быть другим неисследованным залам?

— Здесь что-то есть! — сказала я, вглядываясь в кусочек стены. Я только что обнаружила нашу знаменитую бородатую змею.

— Что ж, теперь недостаёт только керикейона[65] Гермеса, — произнёс Фараг, подходя поближе.

— Кадуцея, да? — переспросил капитан. — Он больше напоминает мне врачей и аптеки, чем посланников.

— Потому что Асклепий, греческий бог медицины, носил похожий посох, правда, с одной змеёй. Из-за путаницы врачи приняли за свой символ посох Гермеса.

— Нам придётся спуститься на третий уровень, — сказала я, направляясь к винтовой лестнице, — потому что боюсь, что здесь мы уже ничего не найдём.

— Третий уровень закрыт, Басилея. Галереи там затоплены. Ещё когда я здесь работал, последний этаж уже было трудно осмотреть.

— Тогда чего мы ждём? — заявил Кремень, следуя за мной.

Лестница, ведущая в глубины катакомб Ком Эль-Шокафы, действительно была перекрыта цепочкой, на которой висела металлическая табличка, где по-английски и по-арабски было написано, что проход запрещён, так что капитан, храбрый исследователь, далёкий от общепринятых запретов, сорвал её со стены и начал спуск под ворчание Фарага Босвелла. Над нашими головами первые смельчаки из японской группы уже решились на спуск на второй уровень.

В какой-то момент, ещё не ступив на последнюю ступень, я ощутила, что нога погрузилась в тёплую лужу.

— Я вас предупреждал, — съехидничал Фараг.

Холл на этом этаже был намного больше, чем верхние вестибюли, и вода в нём доходила нам до пояса. Я стала подозревать, что, пожалуй, Фараг был прав.

— Знаете, что я вспомнила? — шутливо спросила я.

— Наверняка то же, что и я, — быстро ответил он. — Это как возвращение в константинопольскую цистерну?

— На самом деле нет, — ответила я. — Я подумала, что на этот раз мы не прочитали Дантовы стихи о шестом круге.

— Это вы не прочитали, — презрительно уколол Глаузер-Рёйст, — потому что я прочитал.

Мы с Казановой виновато переглянулись.

— Тогда расскажите нам что-нибудь, Каспар, чтобы мы знали, в чём тут дело.

— Испытание в шестом круге намного проще, чем в предыдущих, — начал пояснять Кремень, пока мы углублялись в галереи. Стояла жуткая вонь, и вода была такая же мутная, как в константинопольской цистерне, но, слава Богу, на этот раз её беловатый цвет был вызван присутствием известняка, а не потом сотен ног рьяных верующих. — Данте использует коническую форму горы Чистилища, чтобы постепенно сокращать размеры уступов и величину наказаний.

— Да услышит вас Господь! — с надеждой воскликнула я.

Рельефы на третьем уровне были не менее оригинальны, чем на первых двух. У александрийцев в Золотом веке не было религиозных противоречий или взаимоисключающих верований: они без проблем хоронили останки в катакомбах, вверенных под защиту Осириса и украшенных рельефами с Дионисом; эклектика в правильном понимании этого слова, которая стала основой их процветающего общества. К сожалению, всё это кончилось, когда официальной религией Византийской империи стало раннее христианство — культ, резко отвергавший все другие.

— Шестой круг тянется в двадцать второй, двадцать третьей и двадцать четвёртой песне, — продолжал свой рассказ Кремень. — Души обжор без конца кружат по уступу, на каждом конце которого стоят две яблони с кроной в форме обращённого вниз конуса.

— Это очень похоже на форму египетского папируса, — вставил Фараг.

— Вы правы, профессор. Это можно воспринять как скрытое указание на Александрию. Как бы там ни было, с этих деревьев свисает множество аппетитных плодов, которые несущие кару за чревоугодие не могут достать. Но, кроме того, на них также льётся ароматный напиток, который они не могут проглотить, поэтому они бродят по уступу с ввалившимися глазами и бледными от голода и жажды лицами.

— И Данте, как всегда, встречает множество старых знакомых и друзей, так ведь? — спросила я, и тут же в глубине зала передо мной мелькнул кадуцей. — Идём туда, — указала я. — По-моему, я что-то заметила.

— Но как же кончается испытание? — снова спросил Фараг у капитана.

— Пылающий, как огонь, ангел красного цвета, — ответил Кремень, — указывает им подъём к седьмому, последнему уступу и стирает со лба Данте отметину греха чревоугодия.

— И всё? — спросила я, борясь с водой, чтобы поскорее дойти до стены, на которой я уже ясно видела большой кадуцей Гермеса.

— И всё. Всё становится проще, доктор.

— Вы даже не знаете, капитан, что бы я дала, чтобы так оно и было.

— Наверное, то же, что дал бы и я.

— Керикейон! — вырвалось у Фарага, и он коснулся рисунка руками, как правоверный иудей касается Стены Плача. — Я готов поклясться, что два года назад его здесь не было.

— Ладно, ладно, профессор… — упрекнул его Кремень. — Оставьте эту гордыню. Признайтесь, что вы могли о нём забыть.

— Да нет, Каспар, нет! Тут действительно слишком много залов, чтобы запомнить их все, но такой символ обязательно привлёк бы моё внимание.

— Его нарисовали сейчас специально для нас, — пошутила я.

— А вам не кажется странным, что мы нашли изображения Медузы, змеи и тирса на втором этаже, а кадуцей — на третьем, на довольно большом расстоянии от всех остальных?

Мы с Кремнем задумались.

— Погодите-ка! Что я вам говорил, а? — закричал Фараг, показывая нам свои ладони: они были вымазаны в глине.

— Стена разваливается, — озадаченно прибавил Кремень, касаясь её рукой и зачерпывая горсть клейкого раствора.

— Это не настоящая перегородка! Я так и знал! — провозгласил Фараг и начал так яростно ломать её, что, как ребёнок, перепачкался в грязи с головы до ног.

Когда, вспотев и запыхавшись, он проделал в стене большое отверстие, я несколько раз провела мокрой рукой по его лицу, чтобы привести его в нормальный вид. Он светился от счастья.

— Какие мы умные, Басилея! — без конца повторял он, не сопротивляясь моим попыткам очистить слипшиеся волосы его бороды.

— Идите-ка взгляните, — прозвучал из-за перегородки голос Кремня.

При свете мощного фонаря Глаузер-Рёйста нам открылось великолепное зрелище: ниже нас находился огромный гипостильный зал, многочисленные колонны византийского стиля образовывали в нём длинные сводчатые туннели, и всё это было наполовину залито тихим чёрным озером, поблёскивавшим в луче фонаря, как ночное море при свете луны.

— Не стойте там, — позвал нас Кремень. — Ныряйте ко мне, в это нефтехранилище.

Нам повезло, и нефть оказалась просто водой, застоявшейся в тёмном пруду, на котором начало расползаться беловатое пятно от воды, потихоньку льющейся из катакомб. Мы перелезли через остатки перегородки и спустились по четырём большим ступеням.

— В глубине зала есть дверь, — сказал капитан. — Идём туда.

В доходящей по шею воде мы молча пошли по одному из широких коридоров, в котором без проблем могло бы проплыть рыболовное судно. Несомненно, мы наткнулись на старую подземную цистерну города, старинное водохранилище, в котором александрийцы накапливали питьевую воду ко времени ежегодного нильского половодья, когда в дельту попадает красный ил из южных земель, знаменитая кара в виде кровавых вод, которую Яхве наслал, чтобы освободить иудейский народ от египетского рабства.

Добравшись до мощной, сложенной из каменных блоков стены, в которой была прорезана дверь, мы споткнулись о первую из других четырёх ступеней, поднявшись на которые, мы вышли из воды. Увидев вырезанную на одной из деревянных створок христограмму, мы ничуть не удивились; мы бы скорее удивились, если бы её не было. Так что капитан уверенно сжал деревянную ручку и толкнул дверь. Мы застыли на месте, вдруг оказавшись перед залом для поминальных пиршеств, точь-в-точь таким же, как многие залы на первом этаже Ком Эль-Шокафы.

— Что это, чёрт побери? — загремел голос Глаузер-Рёйста, когда он увидел, что на каменные скамьи уложены мягкие камчатные подушки, а центральный стол уставлен изысканными угощениями.

Мы с Фарагом отстранили его и вошли в зал. Его освещало несколько факелов, а стены и полы были украшены изумительными гобеленами и коврами, и, хотя другой двери нигде не было видно, кто-то только что со всех ног отсюда удрал, потому что еда на расставленных блюдах дымилась, а тонкие алебастровые кубки были до краёв наполнены вином, водой и каркаде.

— Не нравится мне это! — сердито заворчал Кремень. — Если это поминальное пиршество, мы готовы!

Когда я услышала эти слова, меня охватил страх. Внезапно, не понимая толком почему, я почувствовала что-то зловещее в этом красиво украшенном зале, заполненном ароматами, исходившими от вкуснейших блюд с мясом, овощами и бобами.

— О… нет! — пробормотал за моей спиной Фараг. — Нет!

Я молниеносно обернулась, встревоженная его испуганным голосом, и увидела, что он стоит в распахнутой рубашке, судорожно держа руками её края. На его туловище была масса странных длинных, извивающихся чёрных чёрточек толщиной с палец.

— Господи! — завопила я. — Пиявки!

Стремительным порывом Глаузер-Рёйст оставил фонарь на краю стола и рванул пуговицы на рубашке. На его груди, как и на груди Фарага, было штук пятнадцать — двадцать этих отвратительных червяков, которые на глазах толстели, наливаясь горячей кровью, которую они сосали.

— Оттавия! Снимай одежду!

Было бы легко сострить по этому поводу, но мне было не до шуток. Пока я на грани нервного срыва расстёгивала блузку дрожащими руками, Фараг с капитаном сорвали с себя брюки. Ноги у обоих были довольно волосатыми, но, похоже, пиявок, которые в бесчисленном множестве прилипли к их коже, это не беспокоило. К сожалению, на мне было тоже полно этих гадких животных. Хоть от отвращения у меня стоял ком в горле и волнами подкатывала тошнота, я протянула руку к одному из девяти или десяти червяков, присосавшихся к моему животу, взяла его — он был мягким и влажным, как желе, и шершавым на ощупь — и потянула.

— Нет, не надо, доктор! — крикнул Глаузер-Рёйст. Боли я не почувствовала, как не чувствовала её и тогда, когда в меня впились эти гады, но как ни тянула, я не смогла её от себя отцепить. Её круглый рот представлял собой присоску, и, судя по всему, сосала она очень сильно. — От них можно избавиться только огнём.

— Что? — Мне стало плохо; по щекам полились слёзы от непомерного отвращения и отчаяния. — Мы же обожжёмся!

Но Кремень уже влез на одну из скамей и, вытянувшись во весь рост, схватил факел. Он направился ко мне с таким решительным видом и фанатизмом во взгляде, что от страха я отступила назад. Упершись в стену и почувствовав, что я придавила вязкую, упругую массу червяков, сосущих кровь из моей спины, я ощутила неудержимый позыв к рвоте. Я не сдержалась, и меня стошнило прямо на прекрасные ковры, но, не дав мне времени опомниться, Глаузер-Рёйст поднёс к моему телу пламя, и пиявки начали отваливаться, как зрелые плоды. Проблема была лишь в том, что он жёг и меня, и боль была просто нестерпимой. Мои крики переросли в вопли, когда Кремень поднёс ко мне факел во второй раз.

В это время пиявки на теле Фарага и капитана продолжали наливаться кровью. Они округлялись и надувались в районе головы, где была присоска, но нижняя часть, хвост, оставалась тонкой и узкой, как дождевой червяк. Я не знала, сколько крови могут выпить эти гады, но с таким их количеством мы наверняка теряем множество крови.

— Капитан, оставьте факел! — крикнул вдруг Фараг, возникая из-за спины Кремня с алебастровой чашей. — Я попробую так!

Он погрузил пальцы в чашу и смочил их в пахнувшей уксусом жидкости, а потом смочил ею одну из пиявок, впившихся в моё бедро. Она начала извиваться, как нечистый дух под освящённой водой, и оторвалась от кожи.

— На столе есть вино, уксус и соль! Смешайте их и поливайте себя, как я Оттавию!

По мере того как Фараг поливал пиявок этим средством, они отпускали меня и бессильно падали на пол. Я возблагодарила Бога за спасение, потому что те места, к которым Кремень прикладывал факел, болели у меня так, словно меня пронзили ножами. Но если болели ожоги, почему не болели укусы пиявок? Я совершенно не чувствовала боли, не замечала их присутствия, даже не ощущала, что они высасывают мою кровь. Мне только становилось дурно при виде наших тел, усеянных чёрными червяками.

Вместо того чтобы воспользоваться приготовленной смесью, Глаузер-Рёйст подошёл к Фарагу и одну за другой начал снимать с его спины пиявок, которые были уже величиной с крыс. Но их было слишком много. Весь пол был усеян червяками, которые медленно извивались от большого количества выпитой крови, однако казалось, что их число на нас не уменьшается. Когда одна из них отрывалась, в центре покрасневшей отметины от присоски видны были три пореза в форме звезды, как на символе марки «Мерседес-Бенц», из которых продолжала обильно струиться кровь. То есть, кроме того, что они присасывались, они ещё и кусали, и для этого у них было три ряда заострённых зубов.

— Факел был бы лучше, профессор, — заметил Кремень. — Насколько я знаю, место укуса пиявок долго кровоточит. От огня рана бы закрылась. Кроме того, вспомните о шестом круге Данте: указывавший выход ангел был пылающим пламенем красного цвета.

— Нет, Каспар, поверьте, я знаю этих тварей. Я с детства видел пиявок. В Александрии их много: и на пляже, и на берегах Мареотиса[66], и прекратить кровотечение невозможно. В их слюне содержится очень сильное обезболивающее и мощный антикоагулянт. Рана кровоточит около двенадцати часов. — Лоб у Фарага был сморщен, и он сосредоточенно снимал с меня одного червяка за другим. — Чтобы остановить кровь, нам бы пришлось сделать очень глубокий ожог, и потом, мы же не можем ожечь всё тело?.. Единственное, что мы можем сделать, это как можно скорее снять с себя этих гадов, потому что они могут выпить в десять раз больше крови, чем весят сами.

Мне очень хотелось пить. Во рту резко пересохло, и я не могла отвести глаз от стоявших на столе воды и каркаде. Капитан, на котором ещё висело пятьдесят — шестьдесят пиявок, которые впились в него в цистерне, неуверенным шагом подошёл к кубкам и, взяв их дрожащими руками, вручил один Фарагу, а другой мне. Потом он тоже стал пить воду, как измученный жаждой верблюд, не в силах контролировать себя. Фараг снял с меня последнего червяка и принялся спасать Глаузер-Рёйста, который, побледнев как снег, шатался словно пьяный. Я без сил оперлась о мягкий настенный ковёр и сразу почувствовала, как он намокает и становится липким от крови. Я бы что угодно отдала, чтобы ещё напиться, но само обезвоживание и связывавшая меня ужасная усталость не дали мне двинуться. Из моих звездоподобных ран сочились бесчисленные струйки крови. Их невозможно было остановить, и в моих туфлях и на полу вокруг них образовались целые лужицы.

— Пей, Оттавия! — услышала я издалека голос Фарага. — Пей, любовь моя, пей!

Я едва слышала его голос, но снова ощутила край чаши у губ. В ушах у меня гудело; я слышала бесконечные ноты сотен окарин[67]. Я помню, что приоткрыла глаза как раз перед тем, как в беспамятстве рухнула на пол: рядом с одной из каменных скамей лежал без сознания покрытый червяками капитан, а передо мной стоял бледный Фараг с чёрными кругами вокруг глаз и запавшими щеками, и его тяжёлое дыхание и расплывчатые черты — последнее, что я помню.

Целую неделю мы были очень слабы. Ухаживавшие за нами заставляли нас пить много жидкости и есть какую-то кашицу со вкусом овощного пюре. Несмотря на это, нам было нелегко восстановиться от этой дикой кровопотери. Я на долгое время теряла сознание и помню длинные часы бреда и странных галлюцинаций, в которых самые абсурдные вещи казались возможными и логичными. Когда нас кормили и поили, я слегка открывала глаза и видела тростниковый потолок, сквозь который проникали солнечные лучи. Я не знаю точно, реальность это или часть моих бредовых иллюзий, но, как бы там ни было, я была не я, так что всё равно.

На второй или третий день, точно не скажу, я поняла, что мы на корабле. Покачивание и плеск воды о борт рядом с моей головой перестали быть только частью моих кошмаров. Где-то в те же дни я помню, что начала искать взглядом Фарага и нашла его лежащим без сознания рядом со мной, но у меня не было сил привстать и придвинуться ближе. В моих грёзах он являлся в оранжевом свете и говорил грустным голосом: «По крайней мере вас утешает вера в то, что скоро вы начнёте новую жизнь. Я засну вечным сном». Я протягивала к нему руки, чтобы схватить его и упросить не бросать меня, не уходить, вернуться ко мне, но он, печально улыбаясь, говорил: «Я довольно долго боялся смерти, но не позволил себе поддаться слабости и уверовать в Бога, чтобы избавиться от этого страха. Потом я понял, что каждый вечер, когда я ложусь в постель и засыпаю, я тоже немного умираю. Процесс тот же самый, разве ты не знала? Помнишь греческую мифологию? Братьев-близнецов Гипноса и Танатоса, сыновей Никты, Ночи… помнишь?» Тут его образ превращался в расплывчатый контур, который мелькнул передо мной до того, как я потеряла сознание в зале для поминальных пиршеств в Ком Эль-Шокафе.

Мы, вероятно, были очень близки к тому, чтобы никогда не проснуться, но, пока вода и пиво, которыми нас постоянно поили, вместе с кашицей, в которой скоро появились измельчённые кусочки рыбы, наполняли наши слабые тела здоровьем и силами, однажды ночью корабль бросил якорь у плёса, и ухаживавшие за нами мужчины вынесли нас, завёрнутых в полотно, на плечах из каюты и перенесли по земле до повозки продавца чёрного чая. Я почувствовала сильный запах чая и мяты и увидела месяц, в этом я уверена, и это был растущий серпик на бесконечном, усыпанном звёздами небе.

Когда после этого ко мне снова вернулось сознание, мы снова были на корабле, но уже на другом, побольше, и раскачивало его меньше. Я поднялась на локтях, хоть это и стоило мне нечеловеческих усилий, потому что должна была увидеть Фарага и узнать, что происходит: они с капитаном лежали рядом со мной в окружении канатов, старых парусов и наваленных в кучи сетей, пахнувших гнилой рыбой, и спали глубоким сном, как и я, до шеи укрытые тонкой тканью из небеленого льна, защищавшей их от мух. Усилие это оказалось слишком изнурительным для моего ослабевшего тела, и я снова рухнула на тюфяк, будучи ещё слабее, чем раньше. С палубы раздался голос одного из ухаживавших за нами мужчин, который прокричал что-то на не похожем на арабский языке, который я не смогла распознать. Перед тем, как снова заснуть, мне показалось, что я расслышала что-то вроде «Нубиа» или «Нубия», но наверняка сказать невозможно.

После многочисленных коротких промежутков, когда ко мне возвращалось сознание, которые никогда не совпадали с бодрствованием Фарага и Кремня, я пришла к выводу, что в еде, которой нас кормили, было что-то, кроме рыбы, овощей и пшеницы. Это был необычный сон, и мы уже достаточно восстановили свои силы, чтобы проводить в летаргическом состоянии столько часов. Но отказаться от еды я боялась, так что и дальше продолжала глотать кашу и пить пиво, которое приносили нам корабельщики, кстати, тоже довольно своеобразные люди. Из всей одежды их смуглую кожу прикрывали только набедренные повязки, странно сверкающие своей яркой белизной, и под воздействием наркотиков, глядя на них, я бредила преображением Иисуса на горе Фавор, когда его одежда стала изливать белоснежное сияние и ярко блестеть, а с неба раздался голос, говорящий: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Моё благоволение; Его слушайте». Кроме того, на головах у них были тонкие платки тоже белого цвета, которые они завязывали на затылке шнурком, так что концы спадали на спину. Они очень мало говорили между собой, а когда говорили, использовали странный язык, в котором я ничего не понимала. Если когда-нибудь я, бормоча, обращалась к ним с какой-нибудь просьбой или просто для того, чтобы убедиться, что я ещё в состоянии произнести хоть слово, они в ответ отрицательно размахивали руками и с улыбкой повторяли: «Гииз, гииз!» Они были всегда внимательны и обращались со мной с большим уважением, а кормили и поили с нежностью, достойной лучшей из матерей. Но это были не ставрофилахи, потому что на их телах не было следов шрамирования. В тот день, когда я обратила на это внимание, даже не знаю как, мне пришлось успокоить себя мыслью о том, что, если бы это были бандиты или террористы, они бы уже давно убили нас, и что всё это, очевидно, соответствует замысловатым планам братства. Если бы не так, то как бы мы попали к ним в руки из Ком Эль-Шокафа?

Мы пересаживались с одного корабля на другой пять раз, всегда ночью, а потом проехали длинный путь по земле, усыплённые в задней части старого грузовика, перевозившего древесину. Однако от берега реки мы не удалялись, потому что с другой стороны, невдалеке от тёмной цепи пальм, виднелось холодное и пустое пространство пустыни. Помню, я подумала, что мы плывём по Нилу к югу и что эта постоянная пересадка с корабля на корабль имеет смысл, только если нужно преодолеть опасные пороги, перекрывающие русло реки. Если моё предположение было верным, в данное время мы должны были бы уже быть как минимум в Судане. Но как же тогда быть с испытанием в Антакии? Если мы едем к югу, мы удаляемся от следующего места назначения.

Наконец в один прекрасный день они перестали накачивать нас наркотиками. Почувствовав губы Фарага на моих, я окончательно проснулась, но не открыла глаза. Я отдалась укачивающему, сладкому ощущению сна и его поцелуев.

— Басилея…

— Я не сплю, любимый, — прошептала я.

Когда я подняла веки, меня словно молнией пронзило синим-синим цветом его глаз. Он осунулся, но был так же красив, как всегда. И, думаю, не будет преувеличением сказать, что пахло от него хуже, чем от одной из грязных рыбацких сетей, лежавших рядом с нами.

— Как давно я не слышал твой голос, Басилея, — целуя меня, шёпотом сказал он. — Ты всё время спала!

— Нас чем-то опаивали, Фараг.

— Знаю, моя радость, но ничего плохого с нами не случилось. А это важнее всего.

— Как ты? — спросила я, отстраняясь от него, чтобы провести рукой по его лицу. Его светлая борода отросла уже на целую пядь.

— Чудесно. Эти типы могли бы разбогатеть на продаже наркотиков, которые используют во время испытаний.

Только тогда я увидела, что стены нашей новой роскошной каюты казались бумажными и пропускали идущие снаружи свет и шум.

— А Кремень?

— Вон он, — кивнул он в сторону противоположной стены. — Всё ещё спит. Но, думаю, скоро проснётся. Что-то должно произойти, и они хотят, чтобы мы были в нормальном состоянии.

Он ещё не договорил, как закрывавшая один из краёв каюты льняная завеса откинулась в сторону, чтобы пропустить ухаживавших за нами мужчин. Интересно, что, хотя я могла их узнать, только в этот момент у меня создалось впечатление, что я вижу их на самом деле, словно раньше мой взгляд был всегда затуманен тенью. Они были высоки и худы, почти кожа да кости, и у всех были густые короткие бороды, придававшие им свирепый вид.

— Ахлан васахлан, — сказал один из них, казавшийся предводителем группы, скрестив тощие смуглые ноги, чтобы ловким естественным движением плюхнуться рядом с нами. Все остальные остались стоять.

Фараг ответил на приветствие, и они завели пространную беседу на арабском языке.

— Оттавия, ты готова к сюрпризам? — вдруг спросил меня Фараг.

— Нет, — сказала я, усаживаясь так, чтобы ноги оставались под полотном. На мне была только короткая белая туника, и моя гордость возбраняла мне заниматься эксгибиционизмом. Но тут я осознала, что кто-то из этих молчаливых субъектов все эти дни должен был обмывать самые интимные части моего тела, и мне захотелось провалиться сквозь землю.

— Что ж, прости, пожалуйста, но я должен тебе рассказать, — продолжил Фараг, не обратив внимания на резкое изменение в цвете моего лица. — Этот добрый человек — капитан Мулугета Мариам, а все остальные — члены его команды. Этот корабль… «Неваи»? — переспросил он, глядя на этого Мулугету, и тот невозмутимо кивнул, — один из его кораблей, которые плавают по всему Нилу и перевозят грузы и пассажиров между Египтом и, как он говорит, Абиссинией. То есть Эфиопией.

По мере того как Фараг говорил, мои глаза раскрывались всё шире и шире.

— Уже сотни лет его народ, ануаки из Антиохии в районе Гамбелы у озера Тана в Абиссинии, подбирают спящих пассажиров в дельте Нила и доставляют их в свою деревню…

— А кто их им передаёт? — перебила я.

Фараг повторил мой вопрос по-арабски, и капитан Мариам лаконично ответил:

— Старофилас.

Мы застыли, испуганно переглядываясь.

— Спроси у него, — пробормотала я, — что они с нами сделают, когда мы прибудем на место.

Снова произошёл обмен словами, и наконец Фараг посмотрел на меня:

— Он говорит, что нам нужно будет пройти испытание, которое является частью традиций ануаков с тех пор, как Бог дал им землю и Нил. Если мы погибнем, наши тела сожгут на костре и развеют пепел по ветру, а если выживем…

— Что? — испугалась я.

— Старофилас, — подытожил он, мрачно подражая Мариаму.

Я была так ошеломлена, что могла лишь сидеть и поворачивать голову из стороны в сторону да водить руками по грязным волосам, которые слиплись так, что в них нельзя было просунуть пальцы.

— Но… Но предполагалось, что мы только найдём, где находится Земной Рай, чтобы поймать воров. — Во мне говорил страх. — Если нас держат в плену, как мы сообщим об этом полиции?

— Всё складывается, Басилея, подумай. Ставрофилахи не могут позволить нам свободно выйти из седьмого круга. Ни нам, ни кому-либо из других посвящаемых. Ведь можно просто передумать, или вас могут подкупить, а то и предать идеал в последний момент, когда до цели рукой подать. Что они могут предпринять ввиду такой опасности? Это же очевидно, правда? Мы должны были догадаться, что последний уступ будет не таким, как предыдущие. Кроме того, в нашем случае что им остаётся делать?.. Дать нам завершить испытания и выдать нам последнюю подсказку, чтобы мы сами достигли Земного Рая? Тогда, как ты сама сказала, нам было бы достаточно сообщить властям расположение тайника, как на них бы тут же набросилась целая армия. А они не дураки.

Мулугета Мариам смотрел на нас, не понимая ни слова из нашего разговора, но удивлённым не выглядел. Он сохранял спокойствие и твёрдость, словно бывал в такой ситуации уже сотни раз. Наконец, когда наше молчание затянулось, он выдал длинную тираду, которую Фараг внимательно выслушал.

— Капитан говорит, что до деревни Антиохия осталось уже немного, и поэтому нас разбудили. Судя по всему, несколько дней назад мы вышли из Нила и теперь плывём по одному из его притоков, Атбаре, который, по словам этого доброго человека, так же, как и сам Нил, принадлежит ануакам.

— Но как мы добрались до Эфиопии? — взвизгнула я. — Что, границ между странами уже не существует? Пограничников и таможенного контроля нет?

— Они переходят через границы по ночам и мастерски правят фалуками, типичными для Нила парусными судами, которые могут неслышно проплыть рядом с полицейскими постами, не вызвав никаких подозрений. Наверняка они к тому же пускают в дело взятки и тому подобные методы. В этих местах это обычное дело, — пробормотал он, теребя себя за нижнюю губу.

Я еле могла дышать.

— И где, интересно знать, мы теперь находимся? — еле смогла выговорить я. У меня было ощущение, что я потерялась в какой-то неисследованной точке земного шара.

— Я никогда не слышал об ануаках и о деревне под названием Антиохия, но знаю, где расположено озеро Тана, в котором зарождается великий Голубой Нил[68], и уверяю тебя, что это место сложно назвать цивилизованным или легкодоступным местом. Забудь, что ты на пороге XXI века. Вернись на тысячу лет назад — и ты приблизишься к истине.

Больше уже выпучить глаза я не могла, они даже болели, так долго я не мигая смотрела на Фарага, но изменить выражение лица я не могла, даже если бы захотела.

— Что за бред вы несёте, профессор? — проворчал Кремень, ворочаясь, как ребёнок под одеялом. — Что за чёртов бред вы несёте? — возмущённо повторил он.

Мы с Фарагом и Мулугетой смотрели, как бедняга пытается прийти в себя, мотая головой и борясь с горячим воздухом и вьющимися перед ним мухами.

— Что мы в Эфиопии, Каспар, — сказал Фараг, протянув ему руку, чтобы помочь встать, но капитан отверг его помощь. — Если верить капитану Мариаму, несколько дней назад мы перешли суданскую границу и скоро прибудем в Антиохию, город, где пройдёт следующее испытание.

— Чёрт побери! — проворчал он, потирая лицо руками, чтобы стряхнуть с себя сон. Он тоже явно нуждался в хорошей бритве. — Но мы ведь должны были ехать в Антакию?

— Ну… Так мы думали, — ответила я, находясь в не меньшей растерянности, чем он. — Но речь шла не об Антакии, древней Антиохии в Турции, а об эфиопской деревне под названием Антиохия.

— Для тех, кто не знает, — вздохнул Фараг, более, чем мы, смирившийся с этим неожиданным поворотом событий, — Антакия и Антиохия — это одно и то же. Это две формы одного названия. И в мире есть несколько городов под названием Антиохия. Вот только я не знал, что один из них находится в Абиссинии.

— Я уже думала, — заметила я, проводя рукой по жестким волосам, — что странно, что нас заставляют ехать из Турции в Египет, а потом снова возвращаться в Турцию. Очень странный крюк для средневекового паломника, которому приходится путешествовать пешком или на коне.

— Ну вот, ты и получила объяснение, Басилея, — заявил Фараг, пожимая руку капитану Мулугете, который прощался с нами, чтобы дальше заниматься кораблём. — А теперь как насчёт выйти отсюда, вдохнуть чистого воздуха и освежиться в реке?

— Гениальная идея, — согласилась я, вставая. — От меня так пахнет!

— А ну-ка… — с готовностью потянулся ко мне Фараг, желая убедиться в этом сам.

— Изыди, сатана! — вскрикнула я, выбегая наружу, за полотняную занавеску.

Кремень пробормотал что-то насчёт круга сладострастия, но я выбежала так быстро, что не разобрала его слов. Мариам заверил нас, что опасности в купании в синих водах Атбары нет, так что мы нырнули туда прямо с палубы, и я почувствовала, как оживают все мои мышцы и мой бедный, замученный мозг. Вода была прохладной и чистой на вид, но Кремень посоветовал нам не глотать ни капли, потому что в большинстве африканских стран малярия, холера и тиф являются эндемическими заболеваниями. Глядя на плавные и прозрачные воды реки, трудно было это осознать, но на всякий случай мы с точностью выполнили его совет. Воздух был настолько чист, что казалось, исцеляет нас изнутри и снаружи, а небо — такого замечательно голубого цвета, что, глядя на него, хотелось летать. Разделённые изрядным расстоянием берега до самой кромки воды были покрыты зелёной чащей, в которой выделялось множество высоких деревьев с густыми кронами, усеянных перелетавшими с места на место птичьими стаями. Из звуков были слышны только птичий гомон и пение, к которым примешивался плеск воды от нашего купания и наши голоса. Всё было так красиво, что я готова поклясться, что в воздухе слышался грандиозный хор голосов, певших в такт гармонии ветра и речного течения.

Хотя перед тем, как прыгнуть в воду, я не сняла свою белую тунику, сейчас она плавала вокруг меня, и получалось, что её будто не было вовсе. Как бы то ни было, поскольку Фараг с капитаном свои туники сняли, я решила, что лучше остаться одетой, даже если эта одежда не выполняет своего назначения. Если мужчины на корабле, которые зарифляют сейчас треугольный парус и крепят его к двойной мачте, увидят меня с высоты в чём мать родила, мне было абсолютно всё равно, потому что это будет не впервые и, кроме того, особого интереса это у них, похоже, не вызывало. «Как же ты изменилась, Оттавия!» — с жалостью к себе подумала я, плавая из стороны в сторону, как русалка. Я, монахиня, которая всю жизнь сидела взаперти, училась и работала под землёй в подвалах ватиканского тайного архива среди древних пергаменов, папирусов и кодексов, теперь плаваю, плещусь и ныряю в водах реки жизни на лоне дикой природы, а лучше всего то, что в нескольких метрах от меня я вижу голову мужчины, которого люблю всей душой, а он пожирает меня глазами, не решаясь подплыть поближе. «Как же ты изменилась, Оттавия!»

Для полного счастья мне не хватало только немного геля для душа и шампуня, но мне пришлось довольствоваться куском глицеринового мыла, который Кремень извлёк из своего неоценимого рюкзака с припасами, который не тронули ни ставрофилахи, ни ануаки. Когда мы поднялись на борт после купания, наша чистая и аккуратно сложенная, хоть и не выглаженная одежда ждала нас внутри смрадной каюты. Когда, уже чистая и одетая, я получила от моряков тарелку с огромной вкуснейшей рыбиной, только что пойманной в реке и зажаренной на огне, я почувствовала себя просто королевой.

В тот вечер мы уселись на палубе с капитаном Мулугетой Мариамом, и он рассказал нам, что в Антиохию мы приплывём уже к ночи. Человек он был немногословный, но то немногое, что он говорил, очень обеспокоило меня.

— Он просит, чтобы мы начали молиться задолго до начала испытания, — перевёл Фараг, — потому что его народ терпит страдания, когда приходится сжигать святого или святую.

— Каких таких святых? — спросил Кремень, не уловивший суть дела.

— Нас, Каспар. Это мы святые. Желающие стать ставрофилахами.

— Попробуйте вытянуть из него какую-нибудь информацию об этих похитителях реликвий.

— Я уже пробовал, — ответил ему Фараг, — но этот человек верит, что выполняет священную миссию, и готов умереть, прежде чем предать ставрофилахов.

— Старофилас, — почтительно проговорил капитан Мулугета. Потом посмотрел на нас и что-то спросил у Фарага, тот хохотнул.

— Он хочет побольше узнать о вас, Каспар.

— Обо мне? — удивился Кремень.

Мулугета говорил дальше. Несмотря на седые пряди в бороде, я не могла определить его возраст. Его лицо было молодым, а чёрная, гладкая, как металл, кожа блестела в свете солнца, но в его взгляде было что-то старческое, перекликающееся с крайней худобой его тела.

— Он говорит, что вы — вдвойне святой.

Я не удержалась и прыснула от смеха.

— Сумасшедший! — фыркнув, заворчал Кремень.

— И хочет знать, чем вы занимались до того, как стали святым.

Мы с Фарагом безуспешно пытались сдержать давивший нас смех.

— Скажите ему, что я солдат, и от святого во мне нет ничегошеньки! — громогласно заявил он.

Когда Фараг, делая над собой усилие, перевёл Мулугете слова Глаузер-Рёйста, тот что-то обиженно возразил. Услышав его слова, Фараг сразу окаменел.

— Каспар, снимите рубашку.

— Да что вы, профессор, тоже с ума сошли? — возмущённо рыкнул он. Меня поразило то, как изменилось настроение Фарага. — Сами снимайте!

— Пожалуйста, Каспар! Послушайте меня!

Не менее удивившись, чем я, Кремень начал расстёгивать пуговицы. Фараг очень странно склонился над ним и, опершись левой рукой на плечо капитана, нагнулся вниз, чтобы посмотреть на его спину.

— Смотри-ка, Оттавия. Мариам говорит, что Глаузер-Рёйст дважды святой, потому что ставрофилахи пометили его таким… знаком. — И он коснулся указательным пальцем спинных позвонков капитана, который походил в этот момент на разъярённого быка.

— Что за глупости вы говорите, профессор?

Точно по центру спины Кремня отчётливо виднелся шрам в форме пера, заменявший обычный крест.

— А что у тебя на спине, Фараг? — спросила я, вставая, чтобы поднять ему рубашку. В отличие от Кремня у Фарага под брёвнами пнистого креста, который мы заработали в Константинополе, на спинных позвонках был уже знакомый нам египетский крест анх. Такой же, как на теле у Аби-Руджа Иясуса.

— Аби-Рудж Иясус был эфиопом! — вырвалось у меня внезапно сделанное открытие.

— Да, — сказал Кремень, успокоившийся после того, как его рубашка снова опустилась. — А мы в Эфиопии.

— Может быть, Рай Земной где-то здесь? — задумчиво предположила я. — Может, Эфиопия — это и начало, и конец загадки?

— Уже скоро мы это узнаем, — заметил Фараг, поднимая мою блузку кверху. — У тебя тоже крест анх. Этот крест на самом деле является египетским иероглифом «анх», символом жизни.

Его рука ласково гладила мой шрам, и это было совершенно излишне, но, должна признаться, крайне приятно, а я…

— Ну конечно! — вдруг воскликнул он. — Страусовое перо! Вот что у вас на спине, Каспар! Нас пометили в Александрии крестом анх, который происходит от египетского иероглифа. Вас пометили другим иероглифом, страусовым пером, пером Маат, которое означает справедливость.

— Маат? Справедливость? — неуверенно переспросил Кремень.

— Маат — это вечный закон, правящий вселенной, — возбуждённо пояснил Фараг. — Это точность, истина, порядок и прямота. Главной обязанностью фараонов было блюсти выполнение Маат, чтобы избежать воцарения беспорядка и несправедливости. Иероглифическим символом Маат является страусовое перо. Это перо клали на одну из чаш весов Осириса во время суда над душой. На другую чашу клали сердце умершего, и, чтобы получить право на бессмертие, оно должно было весить не больше пера Маат.

— И всё это вытатуировали у меня на спине? — растерянно произнёс Кремень.

— Нет, Каспар. Только иероглиф пера Маат, — успокоил его Фараг, однако тут же наморщил лоб и добавил: — Капитан Мариам говорит, что это значит, что вы дважды святы. То есть более святы, чем мы, потому что у нас его нет.

— Всё это очень странно, — озабоченно сказала я.

Но Фараг засмеялся.

— Неужели страннее, чем всё, что происходило с нами до сих пор? Ну же, Басилея!

Но на теле Аби-Руджа Иясуса тоже не было пера Маат, а я знала, что капитан, профессиональный военный, полицейский и чёрная рука Ватикана, был единственным из нас, кто представлял реальную опасность для ставрофилахов. Разве не подозрительно, что именно его пометили иероглифом, символизирующим справедливость?

Я не смогла избавиться от этих мыслей даже тогда, когда мы взялись за подготовку последнего круга Чистилища с помощью «Божественной комедии», пока судно «Неваи» медленно подплывало к причалу Антиохии, представлявшему собой простые деревянные мостки на правом берегу Атбары.

Как и мы трое, Данте, Вергилий и присоединившийся к ним на пути к Раю Земному неаполитанский поэт Стаций приближались к своей цели. Спускалась ночь, и им нужно было торопиться, чтобы попасть в седьмой круг, круг сладострастников, до заката:

Вергилий неоднократно просит своего ученика очень внимательно смотреть под ноги при ходьбе, потому что любая ошибка может стать роковой. Однако Данте, не прислушавшись к его совету, услышав голоса, поющие гимн во славу чистоты, оборачивается к ним и видит толпу душ, бредущих сквозь огонь. Одна из них, разумеется, обращается к нему и спрашивает, почему через него не проходит солнечный свет:

— Это уже слишком! — воскликнул Фараг, услышав эту строфу.

— Да уж, действительно, — поддакнула я.

— Как же мы раньше не заметили? Как не догадались, когда читали всё «Чистилище» ещё в Риме?

— Когда вы всё это читали, профессор, вы хоть на минуту могли бы себе представить, в чём заключаются семь испытаний? — поинтересовался Кремень. — Глупо сейчас терзать себя этим вопросом. А если бы вместо Эфиопии это была Индия? Данте рассказывал что мог, он рисковал, потому что знал, что у него есть хорошая история, и был амбициозен, но он не был безумцем и не хотел рисковать понапрасну.

— И всё равно его убили, — съязвила я.

— Да, но он-то этого не хотел, поэтому камуфлировал информацию.

Вдалеке, там, где сходились берега Атбары, замаячила деревня Антиохия со своей пристанью. Тёплый луч заходящего солнца грел мне правое плечо, но, когда я увидела густые столбы дыма, поднимавшиеся к небу из деревни, внутри у меня всё сжалось в комок. Мне бы очень хотелось, чтобы «Неваи» развернулся и поплыл в другую сторону, но было уже слишком поздно.

Пока душа сладострастника, которым оказывается поэт Гвидо Гвиницелли, член тайного общества Верных любви, как и сам Данте, спрашивает нашего героя, почему сквозь него не проходит солнечный свет, с противоположной стороны к ним по пылающей тропе подходит ещё одна череда душ. Слушая, что говорят души из обеих групп, которые целуются и радуются встрече, Данте заключает, что одни из них — сладострастники-гетеросексуалы, а другие — сладострастники-гомосексуалы. Против обыкновения он с готовностью утешает их (быть может, потому, что снисходительно относится к этому греху, или потому, что большинство находящихся здесь — писатели, как и он), напоминая им, что осталось совсем чуть-чуть, и скоро они получат мир и Божье прощение, потому что небо полно любви.

В самом начале двадцать седьмой песни, когда день уже почти завершён, трое путников подходят к месту, где пламенем охвачена уже вся тропа. Тут им является радостный ангел Божий, побуждающий их пройти сквозь пламя, и Данте в ужасе закрывает лицо руками и чувствует себя «как тот, кто будет в недро погружён земное». Однако, видя, как он напуган, Вергилий успокаивает его:

— Для нас это тоже верно, правда? — с надеждой прервала его я.

— Не торопи события, Басилея.

Кремень хладнокровно продолжал читать, как насмерть перепуганный Данте упрямо стоит перед огнём, не решаясь ступить ни шагу, тогда Вергилий подаёт ему пример:

Идя на голос, поющий снаружи «Блаженны чистые сердцем» и принадлежащий последнему ангелу-хранителю, который, являясь им в пламени в виде слепящего света, стирает со лба Данте последнюю букву «Ρ», они наконец выходят из огня и обнаруживают, что находятся прямо рядом с проходом в Рай Земной. Так что, счастливые и довольные, они начинают подъём. Но, пока они поднимаются, окончательно спускается ночь, и им приходится улечься на ступенях, потому что, как им говорили ещё в начале пути, по горе Чистилища нельзя подниматься ночью. Лёжа на своей ступени, Данте видит небо, усыпанное звёздами, которые «светлее, чем обычно, и крупней», и, погрузившись в их созерцание, засыпает глубоким сном.

«Неваи» развернулся в сторону причала Антиохии, а поселенцы, около ста человек, с ног до головы одетые в белое — белые туники, накидки, платки и набедренные повязки, — выкрикивали приветствия, подпрыгивали и размахивали в воздухе руками. Похоже, что возвращение Мулугеты Мариама и его товарищей было большим поводом для радости. Деревня состояла из тридцати — сорока сгрудившихся вокруг пристани домов из самана с окрашенными в яркие цвета стенами и тростниковыми крышами. На всех были чёрные, похожие на печные, трубы, торчавшие из тростника, но высокие столбы дыма, которые я видела, когда мы были ещё довольно далеко от деревни, поднимались откуда-то из-за домов, между деревней и лесом, и теперь они казались совершенно громадными, похожими на руки великанов, старающихся достать до небес.

Мы должны были вот-вот бросить якорь, но Глаузер-Рёйст не отрывался от книги.

— Капитан, мы уже приплыли, — предупредила я его, воспользовавшись одной из его кратких пауз для дыхания.

— Доктор, вы точно знаете, что ожидает вас в этой деревне? — вызывающе спросил он.

Крики детей, женщин и мужчин Антиохии доносились прямо из-за кормы судна.

— Нет, не совсем.

— Чудесно, поэтому читаем дальше. Мы не можем сойти с корабля, пока у нас не будет всей информации.

Но больше информации не было. Мы и в самом деле закончили.

В заключение Данте Алигьери рассказывает не без некоторой прекрасной меланхолии в словах, как на рассвете следующего дня он просыпается и видит, что Вергилий и Стаций уже встали и ждут его, чтобы закончить подъём по лестнице, ведущей в Земной Рай. Учитель говорит ему:

Данте нетерпеливо спешит наверх, и когда он наконец достигает последней ступени и видит солнце, кусты и цветы Земного Рая, его возлюбленный учитель навсегда прощается с ним:

— Конец, — объявил Кремень, закрывая книгу. Казалось, что каменности в нём немного поубавилось, словно он только что навсегда распрощался со старым другом. В последние месяцы Данте, лучший итальянский поэт всех времён, был неотъемлемой частью нашей жизни, и эти последние, быстро утекающие стихи резко оставляли нас в ещё большем одиночестве.

— Похоже, тут железнодорожная ветка обрывается… — проговорил Фараг. — Такое ощущение, что Данте нас бросает и мы остаёмся сиротами.

— Ну, он дошёл до Земного Рая. Достиг своей цели, добился славы и лаврового венка. Нам же… — принюхиваясь к сильному запаху дыма, сказала я, — ещё предстоит пройти последнее испытание.

— Вы правы, доктор. Вперёд! — приказал Глаузер-Рёйст, вскакивая на ноги. Но перед тем, как засунуть свой истрёпанный экземпляр «Божественной комедии» в рюкзак, я видела, как он потихоньку погладил его пальцами.

Деревня Антиохия встретила нас радостным шумом. Как только мы показались на палубе, весёлые крики, хлопанье в ладоши и приветствия стали просто оглушительными.

— Это случайно не поселение каннибалов, приветствующее долгожданный ужин?

— Фараг, не пугай меня!

Капитан Мулугета Мариам, как хозяин праздника и герой успешного плавания, словно голливудская звезда, прошёл по узкому проходу, открытому расступившейся толпой, сопровождаемый возгласами, поцелуями, толчками и объятиями. За ним шагал капитан Глаузер-Рёйст, на которого дети ануаков с робкими улыбками смотрели снизу вверх восхищёнными глазами. Он был такой светловолосый и такой высокий, что вряд ли за их короткую жизнь им представлялась возможность увидеть такой потрясающий образец мужчины. Женщины больше глазели на меня, умирая от любопытства. Наверное, немного святых женщин приплывали по Атбаре, чтобы пройти последнее испытание Чистилища, и это придавало им некоторое чувство гордости за свой пол, которое тоже светилось в их взглядах. Синие глаза Фарага производили фурор. Одна девчонка не старше четырнадцати-пятнадцати лет, подталкиваемая подругами того же возраста, подскочила к нему и потянула его за бороду. Казанова был в восторге и весело рассмеялся.

— Видишь, что бывает, когда не бреешься? — шепнула ему я.

— Наверное, не буду бриться больше никогда!

Я легонько пнула его в бок правым локтем, но он ещё больше развеселился… Что за наказание!

Старейшина деревни, Берехану Бекела, мужчина с огромными отвислыми ушами и большущими зубами, приветствовал нас со всеми почестями. Одна из них заключалась в торжественном повязывании нам на шею нескольких кусков белой ткани, из которых получилась толстая и тёплая туника, очень подходящая для такой погоды. После этого по заданной пристанью прямой нас провели в самый центр земляной насыпи, вокруг которой стояли дома, ярко освещённые факелами, привязанными к длинным забитым в землю шестам. Придя туда, Берехану выкрикнул какие-то непонятные слова, и люди разразились оголтелыми криками, которые прекратились лишь тогда, когда старейшина поднял руки вверх.

За несколько секунд насыпь наполнилась табуретками, ковриками и подушками, и все расселись по местам, готовясь накинуться на горы еды, которые на деревянных подносах выносили из ближайших домов. Они перестали обращать на нас внимание и сосредоточились на горках мяса, подаваемых на больших зелёных листьях, как на растительных тарелках.

Берехану Бекела с семьёй в знак почтения сами подали нам то, что нужно было съесть (мне это напомнило горку сырого мяса), и выжидательно смотрели, что мы будем делать.

— Инжера, инжера! — сказала мне симпатичная девчушка лет трёх, усевшаяся рядом со мной.

Мулугета что-то сказал Фарагу, и он серьёзно взглянул на нас с капитаном.

— Нам придётся это съесть, даже если нам кажется, что это жуткая гадость. Если этого не сделать, мы жестоко обидим старейшину и всю деревню.

— Слушай, не говори глупости! — не выдержала я. — Я не собираюсь есть сырое мясо!

— Басилея, не спорь, а ешь.

— Но как я могу съесть эти куски неизвестно чего? — в отчаянии воскликнула я, беря в пальцы что-то похожее на чёрную пластмассовую трубку.

— Ешьте! — процедил сквозь зубы Глаузер-Рёйст, засовывая горсть этого в рот.

По мере того как среди поселенцев, подобно Атбаре, струилось бутылочное пиво, праздник разгорался. Девочка не отрываясь смотрела на меня, и её большие чёрные глаза придали мне сил, чтобы раскрыть дрожащие губы и очень медленно поднести к ним горсть сырого мяса. Сдерживая желание вырвать, я, как могла, пожевала и почти целиком проглотила кусок почки антилопы. Потом я осилила часть желудка, который показался мне упругим и по вкусу более мягким, чем почка. Под конец я одолела маленький кусочек ещё тёплой печени, которая выпачкала мне подбородок и уголки рта кровью. Судя по всему, эфиопам эти лакомства были по душе; для меня это стало худшим моментом в жизни, одним из тех, которые не забудешь никогда, сколько бы ни прошло лет. Я залпом выпила одну из бутылок пива и покончила бы и со следующей, если бы Фараг не придержал меня за локоть.

Праздник растянулся ещё надолго. Когда еда кончилась, группа девушек, среди которых была и та, что дёрнула Фарага за бороду, вышла в круг и начала очень необычный танец, в котором они беспрестанно двигали плечами. Это было невероятно! Я никогда не поверила бы, что можно так двигаться, с такой бешеной скоростью и таким поразительным образом, словно у них вывихнуты все суставы. Вместо музыки была простая мелодия, отбиваемая одним барабаном, к которому потом прибавился другой, потом ещё и ещё, пока весь ритм не стал каким-то гипнотическим, и из-за него и из-за выпитого пива у меня всё поплыло перед глазами. Девочка, похоже, решила меня удочерить. Она встала с земли и уселась на мои по-турецки сведённые ноги, будто я — удобное кресло, а она — маленькая королева. Забавно было смотреть, как она придерживала и аккуратно поправляла закрывавшую ей волосы доходившую до пояса накидку, поэтому в конце концов я сама то и дело натягивала её на место, потому что белое полотно никак не хотело сидеть на её чёрных кучерявых волосах. В конце, когда танцовщицы исчезли, она оперлась спиной на мой живот и уселась так, как будто я на самом деле стала её троном. И тогда моё сердце пронзило воспоминание о моей племяннице Изабелле. Как бы мне хотелось, чтобы она была здесь, со мной, как эта девочка! Из затерянной эфиопской деревни, залитой светом растущего месяца и факелов, мой разум устремился к Палермо, и я поняла, что вернусь домой, что рано или поздно мне придётся вернуться, чтобы попытаться изменить положение вещей, и, хоть у меня ничего и не выйдет, моя совесть обязывала меня дать им последний шанс перед тем, как уйти навсегда. Укоренившееся чувство принадлежности к клану, привитое мне матерью, клану с таким же племенным устройством, как у ануаков, не давало мне просто перерубить концы, хоть я и знала, какая ничтожная семья выпала мне на долю.

Когда барабаны умолкли и танцовщицы покинули сцену, в воцарившейся глубочайшей тишине к центру площади неторопливо направился Берехану Бекела. Даже дети перестали шалить и ёрзать на местах и побежали к матерям, чтобы тихонько и неподвижно застыть рядом с ними. Повод был торжественным, и у меня сильно забилось сердце, предчувствуя, что вот-вот начнётся настоящий праздник.

Берехану произнёс длинную речь, в которой, как шёпотом объяснил нам Фараг, говорилось про древнейшие связи ануаков со ставрофилахами. Синхронный перевод Мулугеты и Фарага оставлял желать лучшего, но попросить заменить переводчиков мы не могли, так что нам с Кремнем пришлось довольствоваться половинчатыми фразами и словами.

— Старофилас, — говорил Берехану, — пришли по Атбаре сотни лет назад на больших кораблях… ануаки слово Бога. Эти люди… веру и научили нас двигать камни, обрабатывать… производить пиво и строить корабли и дома.

— Ты уверен, что он это сказал? — шепнула я.

— Да, не перебивай, а то я не слышу Мариама.

— Тогда, честно говоря, не понимаю, почему они покупают пиво в бутылках.

— Оттавия, замолчи!

— Старофилас сделали нас христианами, — продолжил старейшина, — и научили нас всему, что мы знаем. Взамен они попросили нас только… свою тайну и привозить святых из Египта в Антиохию. Мы, ануаки, выполнили… что Мулуалем Бекела дал от имени нашего народа. Сегодня трое святых… по водам Атбары, реки, данной Богом… мы отвечаем за то… и старофилас ждут, что мы выполним наш долг.

Все вдруг оглушительно захлопали в ладоши, а человек пятнадцать — двадцать молодых людей вскочили и как сумасшедшие побежали мимо домов, скрывшись в темноте.

— Так пусть же мужчины уготовят дорогу святым, — с запозданием перевёл Фараг.

Под бой барабанов все пустились в пляс, и посреди праздника какие-то руки подхватили Фарага, Кремня и меня, разделили нас и потащили в разные дома готовить к предстоящей церемонии. Похитившие меня женщины сняли с меня сандалии и брюки, а потом блузку и нижнее бельё, оставив меня абсолютно голой. Потом они оросили меня водой с помощью веника из веток и вытерли льняным полотном. Одежда моя исчезла, так что мне пришлось довольствоваться рубахой, разумеется, белого цвета, которая, слава Богу, доходила мне до колен. Обувь мне тоже не вернули, так что, выйдя из дома, я шла как по булавкам. Я не очень утешилась, увидев, что Фараг с капитаном выглядят так же жалко, как и я. Но меня удивила моя собственная реакция при виде Фарага, я ещё не привыкла к странным реакциям моих гормонов: я не могла отвести глаз от его смуглой, освещённой светом факелов кожи, от его рук с длинными мягкими пальцами, которые отбрасывали с лица светлые пряди волос, от его высокого, стройного тела, и когда наконец наши взгляды встретились, внутри у меня всё перевернулось. Что они подмешали к этому жуткому мясу за ужином?

Под крики и барабанный бой нас провели по тёмным улицам к месту, откуда поднимались дымовые столбы и где сейчас виднелся страшный пурпурный отблеск. Ночное небо было усыпано звёздами, и глядя на него с той острой чувствительностью, которую порождает страх, я заметила, что они «светлее, чем обычно, и крупней», как видел их и Данте, лёжа на ступенях ведущей к Земному Раю лестницы. Чтобы успокоить меня, Фараг взял меня за руку и легонько сжал её, но при виде стольких приготовлений и от такого количества барабанов страх подорвал мой дух, и я чувствовала себя как Иисус, идущий Крестным Путём с Крестом на плечах. С тем ли Честным Древом, которое по кусочкам собирали ставрофилахи? Нет, точно нет. Но из-за него, хоть оно и было ненастоящим, мы были здесь, и я чувствовала, как дрожат у меня ноги, как стекает по коже пот и стучат зубы.

Наконец мы дошли до новой насыпи, вокруг которой молча стояли жители Антиохии. На нескольких огромных кострах в снопах искр догорали последние поленья, а убежавшие в конце речи Берехану Бекелы юноши с помощью длинных острых копий сооружали на земле толстое кольцо из углей. Они разбивали большие куски копьями и сглаживали поверхность кольца толщиной около двадцати сантиметров и шириной четыре-пять метров. Но пока ещё оставался непокрытый углями коридор, по которому можно было дойти до центра кольца, и, когда Мулугета Мариам обратился к Фарагу, я и без перевода поняла его слова: в этот миг Мулугета был радостным ангелом Божьим, являющимся Данте в седьмом кругу и говорящим, что ему нужно войти в огненный проход.

Я была так напугана, что едва могла дышать, поэтому сильнее сжала руку Фарага и уткнулась щекой в его плечо. Я действительно чувствовала себя, «как тот, кто будет в недро погружён земное».

— Держись, моя радость! — храбро прошептал мне он, погружая нос мне в волосы и легонько целуя их.

— Фараг, мне так страшно! — заплакала я, закрывая глаза и разражаясь целым потоком слёз.

— Послушай, солнышко, мы пройдем это испытание так же, как прошли все остальные. Не бойся, Оттавия! — Но я была безутешна, стук зубов сдержать было невозможно. — Басилея, родная, помни, что всегда есть какой-то выход!

Но при взгляде на это огромное огненное кольцо выход казался скорее выдумкой, чем реальностью. Я могла признать, что так или иначе, в большей или меньшей степени была виновна в шести предыдущих смертных грехах, но никак не была готова смириться с тем, что должна умереть из-за греха сладострастия, в котором я никак не была повинна вплоть до сегодняшнего дня. И, кроме того, если я умру в огне, я никогда не смогу как следует согрешить против шестой заповеди, совершив с Фарагом те самые нечистые дела, о которых так много говорят люди.

— Я не хочу умирать! — застонала я, прижимаясь к нему.

Глаузер-Рёйст тихо подошёл к нам сзади.

— «Мой сын, — продекламировал он, — переступи порог: здесь мука, но не смерть. И знай, что если б в этом жгучем лоне ты хоть тысячелетие провёл, ты не был бы и на волос в уроне».

— Да ну, капитан! — с горечью воскликнула я.

Мулугета Мариам повторил свои слова. Мы не могли стоять здесь всю ночь; надо было пройти по коридору.

Опираясь на крепкую руку Фарага, я пошла, как осуждённый на виселицу. В двух метрах от углей жар был уже настолько нестерпим, что я ощущала, как он обжигает мне кожу. Как только мы ступили в ведущий к центру проход, я почувствовала, что горю в буквальном смысле этого слова и что кровь у меня сейчас закипит. Жар был невыносимый. Бороды у Кремня и Фарага мягко колыхались, распаляясь в горячем воздухе, и от красного искрящегося озера вокруг нас исходил глухой рокот.

Наконец мы дошли до центра круга, и, как только мы там оказались, подготовившие всё это юноши закрыли проход ещё одной грудой углей, которые они снова разбросали и разровняли с помощью копий. Как животные, загнанные в угол, мы с Фарагом и Кремнем растерянно смотрели на далёкий круг, которым стояли ануаки на расстоянии нескольких метров от кольца углей. Они казались бесстрастными призраками, безжалостными судьями, озаряемыми адским пламенем. Никто не двигался, никто не дышал, и ещё больше застыли мы, чувствуя в лёгких обжигающий воздух.

Внезапно из толпы послышалось странное пение, примитивный ритм, который я сначала не могла ясно различить из-за треска раскалённого докрасна дерева. Это была одна музыкальная фраза, которую они всё время без устали медленно и вдумчиво повторяли, как литанию. Обвивавшие мне сзади плечи руки Фарага напряглись, словно стальные канаты, а Кремень нервно переступил босыми ногами. Крик Мулугеты Мариама вернул нас к действительности. Фараг сказал:

— Мы должны пройти сквозь огонь. Если мы этого не сделаем, нас убьют.

— Что? — в ужасе воскликнула я. — Нас убьют?.. Этого нам не сказали! Ведь невозможно пройти по этому! — И я посмотрела на слой начинавших сверху чернеть углей.

— Пожалуйста, подумайте, — взмолился Кремень. — Если дело просто в том, чтобы побежать, я сделаю это прямо сейчас, хоть и умру от ожогов третьей степени по всему телу. Но прежде чем покончить жизнь самоубийством, я хочу точно знать, что никакой другой возможности нет, что в ваших мозгах нет ничего, что могло бы нам помочь.

Я повернулась, чтобы заглянуть в лицо Фарагу, который тоже немного нагнулся, чтобы посмотреть на меня, и, пока мы смотрели друг на друга, наш разум за десятые доли секунды прокрутил всё то, чему мы научились за годы жизни. Но нет, никакой информации о странном хождении по огню там не было. В подтверждение этого на наших лицах постепенно отразилось полнейшее отчаяние.

— Мне очень жаль, Каспар, — извинился Фараг. Мы сильно потели, но пот мгновенно испарялся. Если мы останемся здесь, чтобы умереть, нам не понадобится помощь ануаков, мы умрём и сами, от обезвоживания.

— У нас есть только Дантов текст, — с горечью пробормотала я, — но я не помню ничего, что могло бы нам помочь.

Воздух прорезал резкий свист, и одно из копий, которыми раньше разравнивали угли, вонзилось прямо между моих ног. Я думала, сердце у меня остановится.

— Господи! — свирепо крикнул Фараг. — Оставьте её в покое. Цельтесь в нас!

Монотонное песнопение толпы стало громче и слышнее. Мне показалось, что пели они по-гречески, но я подумала, что это галлюцинация.

— Дантов текст, — задумчиво повторил Кремень. — Быть может, разгадка в нём.

— Но, капитан, когда Данте входит в огонь, он говорит только, что готов облиться кипящим стеклом, чтобы освежиться от жара.

— Это да…

Снова послышался свист, он опасно приближался, и капитан остановился на полуслове. В землю воткнулось ещё одно копьё, на этот раз попав в небольшое пространство между тремя парами наших беззащитных ног. Фараг обезумел и стал выкрикивать массу арабских ругательств, которые я, к счастью, не поняла.

— Они ещё не хотят нас убивать! — возбуждённо сказал он наконец. — Иначе они бы это уже сделали! Они просто подгоняют нас, чтобы мы начинали!

Музыкальная фраза зазвучала сильнее. Теперь ясно можно было различить голоса ануаков. «Макариои хои казарои ти кардиа».

— «Блаженны чистые сердцем»! — воскликнула я. — Они поют по-гречески!

— Это же пел и ангел, когда Данте, Вергилий и Стаций были в огне, правда, Каспар? — спросил Фараг и, поскольку Кремень, онемевший после второго копья, только кивнул, сам продолжил: — Разгадка должна быть в Дантовых терцетах! Помогите нам, Каспар! Что Данте пишет об огне?

— Ну… ну… — промямлил Кремень. — Чёрт побери, ничего он не пишет! Ничего! — в отчаянии выкрикнул он. — Единственное, что отводит огонь, это ветер!

— Ветер? — Фараг наморщил лоб, пытаясь припомнить.

— «Здесь горный склон — в бушующем огне, а из обрыва ветер бьёт, взлетая, и пригибает пламя вновь к стене», — прочёл он.

У меня в голове образовался странный, похожий на мультипликационное изображение образ: быстро опускающаяся и рассекающая воздух нога.

— Ветер бьёт и пригибает пламя… — задумчиво пробормотал Фараг, но тут новое копьё прорвало красноватый отблеск углей, чтобы вонзиться как раз перед пальцами правой ноги дважды святого, который подскочил чуть не на метр.

— Чёрт бы их побрал! — ругнулся он.

— Послушайте! — взволнованно крикнул Фараг. — Придумал! Я знаю, как это сделать!

— Макариои хои казарои ти кардиа, — снова и снова громко и торжественно пели жители Антиохии.

— Если шагать, очень-очень сильно впечатывая ногу, под подошвой образуется воздушная подушка, и горение на несколько секунд прервётся! Бьющий с обрыва ветер пригибает пламя. Вот что говорил нам Данте!

Кремень неподвижно стоял, пытаясь переварить эту идею в своей упрямой голове. Но я сразу всё поняла, это простая игра прикладной физики: если нога с большой силой падает с высоты и ударяет об угли, на кратчайший промежуток времени собравшийся под ступнёй воздух, уловленный огненным сапогом, который образуют вокруг ноги угли, не даст образоваться ожогам. Но для этого нужно, как сказал Фараг, очень-очень сильно впечатывать ногу и делать это быстро, не отвлекаясь и не сбавляя ритм, потому что в таком случае уже ничто не помешает коже обуглиться, и жар в один миг спалит плоть. Конечно, это было очень рискованно, но это единственный вариант, подходящий под указания Данте Алигьери, и в любом случае наша единственная идея. К тому же время истекло. Это криками сообщил нам Мулугета Мариам, стоявший рядом со старейшиной Берехану Бекелой.

— Ещё нужно стараться не упасть, — прибавил Кремень, до которого наконец дошло, что говорил Фараг. — «Так шёл я: здесь — огня, а там — паденья робко избегая», — пишет Данте. Не забывайте. Если от боли или по какой-то другой причине вы ослабеете и споткнётесь, вы заживо сгорите.

— Я пойду первым! — заявил Фараг, склоняясь ко мне и целуя меня в губы, чтобы не дать мне возразить. — Ничего не говори, Басилея, — прошептал он мне на ухо, чтобы не слышал Кремень. И добавил: — Я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю…

Он повторял это без конца, пока я не улыбнулась, и тогда резко отпустил меня и бросился в огонь с криком:

— Смотри, Басилея, и не повторяй моих ошибок!

— Господи! — истошно завопила я, протягивая к нему руки и умирая от горя. — Нет, Фараг, нет!

— Успокойтесь, доктор! — поспешил сказать мне Кремень, удерживая меня за плечи.

Фигура Фарага превратилась в яркий красный отблеск, который шёл по огню, ритмично и сильно отбивая шаг. Я не могла на это смотреть. Я зарыла лицо на груди у Кремня, он обнял меня, и я расплакалась, как не плакала никогда, заходясь такими рыданиями, с такой болью и тоской, что не расслышала, как капитан Глаузер-Рёйст крикнул:

— Он прошёл, доктор! У него получилось! Доктор Салина! — Я почувствовала, что меня трясут, как тряпичную куклу. — Смотрите, доктор Салина, смотрите! Он прошёл!

Плохо понимая, что говорит капитан, я подняла голову и увидела, как Фараг машет мне рукой и делает знаки с другой стороны кольца.

— Он жив, Боже мой! — взвизгнула я. — Слава тебе, Господи! Спасибо! Фараг, ты жив!

— Оттавия! — крикнул он, и на моих глазах без памяти рухнул на землю.

— Он обгорел! — закричала я. — Он обгорел!

— Ну же, доктор! Теперь наша очередь!

— Что? — промямлила я, но, не дав мне опомниться, Кремень схватил меня за руку и потащил к углям. Но тут воспротивился мой инстинкт самосохранения, и я резко упёрлась ногами в землю и затормозил.

— Вот так и надо шагать! — сказал Глаузер-Рёйст, которого моя резкая остановка вовсе не смутила. Наверное, близость углей заставила меня действовать, потому что я подняла ногу и изо всех сил впечатала её в жар.

Жизнь остановилась. Мир прекратил вечное вращение, и Природа умолкла. Я тихо вошла в нечто вроде белого туннеля, в котором смогла на собственном опыте убедиться, что Эйнштейн был прав, когда говорил, что пространство и время относительны. Я посмотрела на ноги и увидела, что одна из них чуть погружена в белые холодные камни, а другая поднимается в замедленной съёмке, чтобы сделать следующий шаг. Время растеклось, растянулось, позволяя мне неспешно следить за этой странной прогулкой. Моя вторая нога, как бомба, рухнула на разлетевшиеся во все стороны камешки, но первая уже начала медленный подъём, и я видела, как вытягиваются мои пальцы, как расширяется стопа, чтобы оказать большее сопротивление каменистому ложу. Теперь она очень тихо опустилась, но так, что, врезавшись в землю, вызвала ещё одно гигантское землетрясение. Я улыбнулась. Улыбнулась, потому что летела, ибо за секунду до того, как одна моя нога ударилась о поверхность, вторая уже поднялась, и я повисла в воздухе.

Всё время, что длилось это невероятное действо, я не могла стереть с лица выражение восторга. Я сделала всего десять шагов, но это были самые длинные десять шагов в моей жизни и самые удивительные. Но белый туннель резко оборвался, я попала в действительность, и воздух толкнул меня на землю. Гремели барабаны, стояли оглушительные крики, земля прилипала к моим рукам и ногам и царапала меня. Я нигде не видела Фарага и Глаузер-Рёйста, хотя мне показалось, что, как и меня, где-то рядом кого-то накрывали большим белым полотном и быстро уносили куда-то в другое место. Меня замотали в сплошной полотняный валик, и сотни рук подняли меня на воздух среди громоподобных криков. Потом меня сбросили на пружинящую поверхность и размотали. Я была в полном замешательстве, вся липкая от собственного пота и такая обессиленная, как никогда раньше. Кроме того, мне было ужасно холодно, и меня била сильная дрожь, будто я вот-вот до смерти замёрзну. Но, несмотря на это, мне показалось, что две женщины, подавшие мне большой стакан воды, не были ануаками из Антиохии. Хотя бы потому, что у них были светлые волосы и прозрачная кожа, а у одной из них к тому же зелёные глаза.

Выпив из стакана жидкость, которая даже по вкусу не напоминала воду, я заснула глубоким сном и больше ничего не помню.