Последний король венгров. В расцвете рыцарства. Спутанный моток

I

По свидетельству современных английских хроникёров, истмольсейская ярмарка была самым счастливым, самым весёлым временем, какое только могли запомнить старожилы в долине реки Темзы. Это было в октябре 1553 года, и верноподданные британцы радовались, что королева Мария, любимая дочь короля Генриха VIII[26], короновалась наконец в Вестминстерском аббатстве, несмотря на интриге герцога Нортуберлендского и других изменников, в своё время понёсших заслуженное наказание от Бога и законной английской королевы.

Стояла чудная погода. Солнце ярко светило с безоблачного синего неба. Редко можно было видеть такую пёструю толпу. Тут были и лондонский шериф в красном плаще и бархатной шапочке, и его величественная супруга в шёлковом платье с фижмами и в башмаках на высоких каблуках, и нарядные горожане в бархатных плащах с меховой опушкой, толковавшие о последних политических событиях. Немного дальше группа гемптонских купцов, одетых попроще, рассматривала товар недавно прибывшего из Испании торговца металлическими изделиями. Женщины и девушки в синих и ярко-красных платьях быстро переходили от лавки к лавке, споря с продавцами и пересмеиваясь между собою. Там и сям виднелись блестящие военные мундиры, а местами попадались и тёмные плащи, и чёрные маски, под которыми скрывались придворные щёголи. В этот день на истмольсейской ярмарке можно было встретить людей всех состояний и сословий.

— Сюда пожалуйте! — кричал продавец разных вкусных яств, держа в жирной руке узкий острый нож. — Вот оленина из королевских лесов! Вот заяц, затравленный на собственных полях её королевского величества! Вот...

— Ах ты, толстобрюхий мошенник! — отозвался хозяин соседней лавочки, торговавший аптекарскими снадобьями и травами. — Если ты говоришь правду, значит, ты — вор, а если твои слова неправда, то ты — лгун. Значит, и в том и в другом случаях тебя надо повесить.

— Сюда, сюда, джентльмены! — раздавался могучий голос из стоявшей рядом палатки. — Здесь Питер-фокусник у вас на глазах проглотит железный самострел! Он вам покажет, как подковать индюка и как насыпать соли на хвост ласточки!

— Почтенные джентльмены! — кричали в четвёртом месте. — Вот Джон-паяц влезет на колокольню святого Этеля без лестницы и без верёвки!

Смеясь, шутя и перемигиваясь, переходила толпа от одной лавки к другой, с удивлением и ужасом поглядывая на громадного бурого медведя, которого водил дюжий малый в кожаной куртке, между тем как его товарищ с таким усердием наигрывал на волынке, что его щёки, казалось, готовы были лопнуть. За два пенса можно было испробовать палаш или испанскую рапиру, наблюдать течение небесных светил, сыграть в теннис или причесаться и завиться, чтобы понравиться избраннице сердца.

Шумный говор толпы заглушался звуками волынок, скрипок и самых незатейливых дудок, среди которых резко выделялись крики продавцов, расхваливавших свои товары, но всё покрывалось оглушительным гулом больших барабанов.

Много сохранилось рассказов об этом дне, начавшемся так весело и закончившемся тяжёлой драмой, центром которой сделалась так называемая «палатка колдуньи».

Почтенный джентльмен, для придания себе таинственности называвший себя «Абра», испробовал самые разнообразные средства для добывания куска хлеба, пока не посвятил себя выгодному, но опасному ремеслу колдуна. Это был худощавый человек высокого роста, с крючкообразным носом, глубоко сидящими глазами и длинной седой бородой; он резким, гортанным голосом провозглашал о достоинствах «волшебницы Мирраб», что выходило у него очень торжественно.

Что касается самой Мирраб, то никому не разрешалось видеть её: этого требовала профессиональная тайна. Её сфера деятельности ограничивалась приготовлением волшебных напитков и гаданием по звёздам; мягко выражаясь, она была в дружбе с самим дьяволом. Она всегда являлась не иначе как под густым покрывалом, с волшебным жезлом в руке; только чудные золотистые волосы, заплетённые в косы, виднелись из-под тяжёлой повязки, обвивавшей её голову. Эта таинственная обстановка невольно возбуждала всеобщее внимание.

Палатка также не походила на прочие: она стояла на высокой деревянной платформе, на которую вело несколько крутых ступенек. Направо на высоком шесте развевался чёрный флаг с изображением черепа и сложенных крест-накрест костей. Налево, на огромном вязе, осенявшем палатку своими могучими ветвями, была прибита вывеска, гласившая: «Мирраб! Известная всему миру волшебница! Продажа волшебных талисманов и любовных напитков! Поразительные предсказания будущей судьбы! Жизненный эликсир!» На подмостках помещался слуга с огромным барабаном и цимбалами, а рядом с ним сам достопочтенный Абра в высокой остроконечной шапке и в плаще, усеянном странными знаками, неутомимо зазывал публику, обещая самые удивительные вещи.

— Сюда, сюда, джентльмены! — с необыкновенной торжественностью вещал он. — Здесь знаменитая, всемирно известная волшебница Мирраб вызовет для вас духи Сатурна, Марса и Луны и покажет вам Великого Гримориума!

Никто не знал, кто был этот «Великий Гримориум», но в самом имени было что-то напоминавшее дьявола: ни одному христианину никогда не приходилось слышать о таком лице.

— Она вызовет вам стихийных духов! — продолжал выкликать Абра.

— Будьте добры, приятель, — обратился к нему почтенный горожанин, — скажите, что это за стихийные духи?

— Стихийные духи, это — зелёная бабочка, чёрная курица, косматая муха и полнощник, — с невозмутимой торжественностью, не запинаясь, пояснил Абра.

От таких загадочных слов у слушателей волосы на голове становились дыбом; солидные горожане отворачивались и молча удалялись, а их жёны спешили поскорей миновать палатку, читая про себя «Богородицу» и со страхом глядя на каббалистические знаки на чёрном флаге. Простой народ, завидев чёрный флаг, попросту плевал трижды на землю, зная, что это — самое верное средство против ухищрений дьявола.

Мало-помалу в пёстрой толпе всё чаще стали появляться закутанные фигуры, сопровождаемые любопытными взглядами каждый раз, как из-под длинного плаща высовывался красивый носок вышитого башмака или богато отделанный подол платья, выдававшие знатную даму, искавшую весёлых приключений. Большею частью эти закутанные фигуры храбро поднимались по крутым деревянным ступенькам, ведшим к палатке колдуньи. Слава Мирраб достигла королевского дворца, и в сухощавой руке Абры не раз оказывались золотые монеты.

— Пожалуйте сюда, благородные лорды! — взывал он, стараясь привлечь внимание двух закутанных фигур, в которых его проницательный глаз разглядел людей, принадлежащих к высшему кругу.

Но благородные джентльмены не обращали на него никакого внимания, возбуждённо перешёптываясь о чём-то и внимательно всматриваясь в сновавшую мимо них толпу.

— Я уверен, что это — придворные дамы, — сказал тот, который был повыше ростом. — Готов поклясться, что уже видел раньше эту отделку на подоле платья.

— Кар-рамба! — отозвался другой. — Начало было удачное, но я боюсь, что мы потеряли след.

По-английски он говорил очень бегло, но с резким, гортанным выговором, а только что произнесённое им испанское ругательство изобличало его национальность.

— Чёрт возьми! — продолжал он. — Готов поклясться, что эти девицы собирались посоветоваться с колдуньей.

— Нет, я думаю, они просто из шалости пришли посмотреть на ярмарку. Мы можем посторожить их с полчаса.

— Волшебница Мирраб вызовет для вас духов Луны, благородные лорды! — с возрастающей настойчивостью выкрикивал Абра.

— Как вы думаете, милорд, — начал англичанин после короткого молчания, — не отказаться ли нам от розысков этих неуловимых девиц и не поухаживать ли за любезными духами Луны? Говорят, это замечательная колдунья.

— Какой интерес может быть в женщине, закутанной в непроницаемое покрывало? — весело произнёс испанец. — Бесформенная женская фигура! Между тем в Англии, — прибавил он с деланной любезностью, в которой, однако, слышалась насмешка, — женщины отличаются стройностью.

— Вещая Мирраб может привести в ваши объятия избранницу вашего сердца, благороднейшие лорды! — продолжал неутомимый Абра. — Даже если она находится в самом отдалённом уголке земли.

— Клянусь всеми святыми, это решает вопрос! — весело сказал англичанин. — Пойдёмте, милорд! Это приключение обещает быть поинтересней первого. Да и кто знает, — прибавил он с тонкой иронией, — вы, испанцы, умеете говорить так убедительно, может быть, для вас колдунья и поднимет своё покрывало, особенно если она молода и хороша собою.

— Если хотите, милорд, — согласился испанец, — пойдём совещаться с духами.

Смеясь и весело болтая, молодые люди взбежали по ступеням.

II

В некотором расстоянии от таинственной палатки за наскоро сколоченным столом несколько женщин предлагали томившимся жаждой поселянам пиво и крепкое вино, приправленные разными пряностями. Здесь, понизив голос и бросая боязливые взгляды на чёрный флаг, толковали о Мирраб и её странном товарище. Мало-помалу, под влиянием выпитого пива, глухие проклятия перешли в угрожающие жесты, а женщины, с присущей им склонностью к сплетням, подливали только масла в огонь, завидуя таинственной колдунье под покрывалом, привлекавшей внимание придворных щёголей.

— Дурак ты будешь, Мэтью, если станешь обращать внимание на этого человека! — сказала миссис Дороти, наливая вина своему приятелю-башмачнику, — он тут ни при чём, а вот женщина наверняка в дружбе с дьяволом.

Башмачник не спеша выпил пиво и многозначительно посмотрел на присутствующих.

— А ведь я прошлой ночью видел эту колдунью, — торжественно произнёс он наконец. — Она вылетела вот из-за того дерева верхом на огромной метле.

У каждого из присутствующих по спине пробежала дрожь. По неизвестной причине Мэтью считался большим мудрецом, а так как его племянник служил поварёнком на королевской кухне, то к сообщаемым башмачником известиям все относились с безграничным почтением.

Как настоящий оратор, Мэтью немного подождал, чтобы его рассказ произвёл должное впечатление на слушателей, а затем продолжал:

— Ну, и полетела она к луне, а одета она была только в... — Он приостановился, заметив, что дамы покраснели. — Я видел её всю, — скромно докончил он свой рассказ.

— И вам не стыдно было смотреть на дьявольские дела! — с гневом воскликнула миссис Дороти.

— А сегодня утром, — дрожащим голосом начала пожилая женщина, — ребёнок моей сестры Анны увидел колдунью, когда она вышла из своей палатки, и с бедняжкой тотчас же сделались судороги.

— Можете быть уверены, что у неё дурной глаз, — решила миссис Дороти.

— У злых духов часто бывает такой нечистый взгляд, — почтительно начал Мэтью, на которого снова устремились все взоры, — от этого-то, разумеется, и заболел ребёнок миссис Анны. А иногда у этих колдуний бывает по четыре лица: одно как у всех, на обыкновенном месте, два по сторонам головы, а одно на затылке.

— А ты видал таких, Мэтью? — раздалось кругом.

— Храни меня Господь и Пресвятая Дева! — горячо запротестовал Мэтью. — Дай мне Бог никогда не попасть в жилище злого духа! Ведь тогда я погублю свою душу.

Наступило зловещее молчание; мужчины искоса поглядывали друг на друга; женщины шептали молитвы.

— Друзья мои, — заговорил наконец Мэтью, словно на что-то решившись, — если эта женщина одержима дьяволом, что нам делать?

Ответа не было, только все потупили взоры, избегали глядеть друг на друга. Всякий понимал, что подразумевал Мэтью, но страшился того, что могло произойти. Однако опасность была велика: в мирном Ист-Мольсее появился дьявол, и на обязанности каждого честного поселянина лежала защита своего дома и семьи от отравленных колодцев, повальных болезней и тому подобных несчастий. Поэтому, когда Мэтью ещё раз повторил: «Что нам делать?», — ни у кого не оставалось больше сомнения относительного того, как решить этот вопрос.

— Остерегайся её, Мэтью! — со слезами умоляла его миссис Дороти. Затем, сняв с груди маленький квадратик с изображением святой Девы, она быстро засунула его под куртку своего друга, шепнув: — Возьми эту ладанку; она спасёт тебя.

Завидев приближающихся стражников, обязанных смотреть за порядком на ярмарке, Мэтью с его друзьями заговорили о погоде и тому подобных невинных предметах; когда же хранители общественной безопасности удалились, мужчины снова принялись обсуждать прежний вопрос, попросив, однако, женщин удалиться.

III

Между тем два молодых джентльмена уже успели побывать в палатке предсказательницы. Когда они спускались со ступенек подмостков, их осыпали вопросами.

— Что предсказали вам, сэр?

— Она действительно обладает замечательной силой, — был осторожный ответ.

Приказав в соседней лавке подать себе вина, джентльмены распахнули плащи и сняли маски, так как стало очень душно. Роскошные кафтаны, тонкое кружево у ворота и у запястий, шёлковые штаны и дорогая резьба на рукоятках кинжалов говорили о высоком происхождении и богатстве их обладателей. Каждому из них было немного более тридцати лет. Один из них был высокого роста, широкоплечий, с рыжеватыми волосами и такой же остроконечной бородкой; другой — маленький, гибкий, проворный, с беспокойными глазами и чувственными губами, с застывшей на них тонкой саркастической улыбкой. Несмотря на внешнюю любезность, чувствовалась какая-то натянутость в их отношениях, даже довольно явное соперничество.

— Ну, что скажете вы, милорд Эверингем? — спросил испанец.

— Прежде всего скажу, милорд, что моё предсказание оправдалось: таинственная колдунья не могла устоять против испанского коварства и откинула своё покрывало ради улыбки дона Мигуэля, маркиза де Суареса, посла его католического величества.

— Положим, я почти не видел её лица, — возразил испанец, делая вид, что не замечает насмешливого оттенка в голосе своего спутника. — В палатке было очень темно.

Наступило минутное молчание. Лорд Эверингем сидел задумавшись.

— Странное сходство! — тихо произнёс он. — Хотя, как вы говорите, в палатке было темно и движения этой девушки очень быстры, но я заметил, что, несмотря на грубую одежду и несуразную причёску, эта Мирраб совершенный двойник новой придворной красавицы леди Урсулы Глинд.

— Невесты герцога Уэссекского? — воскликнул испанец. — Не может быть!

— Нет, милорд, — твёрдо сказал Эверингем, — её нельзя теперь назвать невестой его светлости: они оба были ещё чуть ли не в колыбели, когда её отец помолвил их.

Маркиз молча поглаживал усы, а Эверингем не сводил с него испытующего, недоверчивого взора.

— Идёт слух, — начал наконец маркиз с кажущейся беззаботностью, — будто отец леди Урсулы, граф Труро, на смертном одре поклялся своей честью, что или она выйдет за герцога Уэссекского, как только он попросит её руки, или же поступит в монастырь. Я только повторяю дошедшие до меня слухи. Если я ошибаюсь, укажите мне, пожалуйста, ошибку, милорд. Я здесь чужой и ещё не имел чести встретиться с его светлостью.

— Его светлость вовсе не склонен к браку, — с нетерпением ответил Эверингем, — и ответ, данный графом Труро на смертном одре, не может никоим образом связать его. Поверьте мне, милорд, если только герцог Уэссекский женится, то его невестой будет не кто иной, как английская королева, — да хранит её Господь! — прибавил он, почтительно приподнимая шляпу одной рукой, а другой поднёс к губам стакан с вином и осушил одним залпом.

— Аминь! — отозвался дон Мигуэль прежним беззаботным тоном, также осушая свой стакан до дна. — Вот здесь-то мы и не сходимся во мнениях, милорд: его преосвященство кардинал Морено и я надеемся, что английская королева вступит в брак с нашим государем, испанским королём Филиппом[27].

Эверингем хотел что-то возразить ему, но сдержался. Молодой англичанин только что начал усваивать верное понятие об испанской дипломатии, где враждебное отношение прикрывалось улыбками и ласковыми словами. Подобно многим истинным англичанам, Эверингем не хотел видеть свою королеву замужем за иностранцем. Мария, несмотря на то что мать её испанка, была англичанкой до мозга костей. Как настоящая Тюдор, она показала истинное мужество, когда противная партия задумала отнять у неё корону. Её верные подданные гордились ею, и многие из них поклялись, что только англичанин разделит с нею трон её предков.

Сознавая, что здесь не место вести политические разговоры, испанец некоторое время не прерывал наступившего молчания. Наконец, искренне желая переменить тему разговора, он встал и принялся равнодушно разглядывать проходивших мимо них посетителей.

— Кар-рамба![28] — неожиданно вырвалось у него.

— В чём дело?

— Наши две маски! — прошептал испанец. — Что вы скажете, милорд, если мы со скучного поля политики перейдём на более приятные тропинки любовных интриг?

Не дожидаясь ответа товарища, пылкий южанин устремился в толпу, в которой его зоркий глаз уже заметил две закутанные фигуры, видимо, старавшиеся быть неузнанными. Эверингем последовал за ним.

Тем временем солнце уже село, очертания предметов утратили ясность, и, пока маркиз де Суарес и его друг пробирались сквозь толпу, обе таинственные фигуры совершенно исчезли из виду.

IV

Вскоре после их ухода перед палаткой Мирраб остановились две закутанные фигуры в масках. По-видимому, они очень спешили, так как едва переводили дух, и хотя весело смеялись, но были не на шутку испуганы.

— О, моя дорогая Маргарет, — прошептал из-под шёлковой маски женский голос, — я думала, что умру от страха.

— Как ты думаешь, нам удалось скрыться от них? — так же тихо отозвалась другая маска.

Первая, повыше ростом и, очевидно, всем руководившая, поднялась на цыпочки и стала внимательно присматриваться.

— Тсс!.. — прошептала она, невольно прижимая к себе свою спутницу. — Они там. Как они бегут! — И она вдруг разразилась совершенно детским смехом и захлопала в ладоши. — Я просто готова кричать от радости. Бегите, спешите, мои красавцы! Вам нас не догнать! Ха-ха-ха!

Смех её звучал не совсем естественно, так как она была страшно напугана; её спутница беспомощно прижалась к ней.

— Как ты можешь быть такой весёлой, Урсула? — воскликнула она сквозь слёзы. — Подумай, что будет, если герцогиня Линкольн узнает о наших приключениях... если и её величество...

— Успокойся, моя маленькая Маргарет! — стала утешать её подруга, продолжая смеяться. — Смотри, мы уже у цели своего путешествия: вот палатка колдуньи. Слушай, Маргарет, — прибавила она, нетерпеливо топая ногой, — не будь глупой гусыней и перестань наконец плакать. Право, я пошла бы одна, если бы знала, что ты такая трусиха.

— Урсула, — произнесла Маргарет, ободрённая уверенным тоном подруги, — ты не догадываешься, кто были эти кавалеры?

— Нет, — равнодушно ответила Урсула. — Думается мне, что один из них — маркиз де Суарес: я заметила, что на нём были чёрные шёлковые панталоны. Да что об этом толковать! Нечего терять время!.. Идём к колдунье!

После минутного колебания она решительно стала подниматься по лесенке, ведшей на подмостки.

— Ты пойдёшь со мною? — спросила она, оглядываясь на подругу.

В эту минуту на пороге палатки показался Абра в остроконечной шапке и развевающемся плаще. При виде его Маргарет не могла удержаться от крика.

— Нет, нет, Урсула! — стала умолять она, прижимаясь к подруге. — Ради Бога, брось эту затею!

При виде Абры с длинной седой бородой, с волшебным жезлом в руке, в плаще, усеянном таинственными знаками, Урсула почувствовала, что мужество начинает покидать её; она быстро спустилась с лестницы и вместе с Маргарет скрылась в тени деревьев.

— Я хочу узнать свою судьбу, Маргареточка, — начала Урсула уже не таким уверенным голосом, — а мне говорили, что эта колдунья может предсказывать будущее.

— Зачем тебе знать будущее? — возразила практичная Маргарет. — Разве настоящее не достаточно хорошо?

— Герцог Уэссекский сегодня вернулся после долгого отсутствия, — ответила Урсула.

— Ну и что же из этого?

— Как что? Разве так уж странно, что мне хочется знать, буду ли я герцогиней Уэссекской, или настоятельницей в благочестивом, но скучном монастыре?

— Конечно, это вполне понятно, — согласилась Маргарет, — но...

— Его светлость ни разу не видел меня с тех пор, как я была вот такая, — вздохнув, продолжала Урсула, показывая рукой. — У меня было красное лицо, и папа едва мог успокоить меня. Как видишь, я не была тогда особенно привлекательна.

— А теперь ты так красива, Урсула!.. Только какая тебе от этого польза? Ведь ты не можешь выйти замуж за герцога, потому что он никогда не попросит твоей руки. Он женится на нашей королеве. Вся Англия этого желает.

— А я хочу, чтобы он женился на мне, — сказала Урсула, топнув ножкой. — И я хочу узнать от колдуньи, влюбится ли он в меня теперь или уступит тем, которые хотят сделать его игрушкой их честолюбивых стремлений и женить на безобразной, капризной старухе, которой посчастливилось стать английской королевой.

— Урсула!

От ужаса Маргарет не могла произнести больше ни слова — слова Урсулы могли быть сочтены за святотатство.

Однако молодая девушка нисколько не смутилась порицанием, слышавшимся в восклицании её подруги.

— Разве ты можешь отрицать, что королева стара, безобразна и капризна? — невозмутимо продолжала она.

Маргарет пришла в невыразимый ужас. Что, если бы кто-нибудь услышал?

— Маргарет, — прошептала Урсула, не сознавая совершенного ею преступления, — видела ты когда-нибудь герцога Уэссекского?

— Нет! — коротко ответила всё ещё не пришедшая в себя Маргарет.

— И я не видела, с тех пор как была совсем маленькая, — вздохнула Урсула. — Смотри же! — Она вынула из-под плаща медальон на золотой цепочке и протянула его подруге. — Ведь это просто картина! — восторженно произнесла она.

— И ты влюбилась в эту картину?

— Безумно! — воскликнула Урсула, снова пряча медальон.

К ней вернулось всё её мужество.

Между тем Абра, утомившись от дневных трудов, присел возле палатки и погрузился в сладкую дрёму, как вдруг его слуха коснулся быстрый шёпот:

— Послушайте-ка! Проснитесь!

— Он не слышит, — сказал кто-то голосом, чуть дрожащим от слёз.

Но Абра уже вскочил на ноги и принялся машинально повторять привычные зазывания, толкнув мимоходом в бок также заснувшего товарища, который машинально начал бить в огромный барабан.

— Нет, нет, — запротестовала Урсула, — прошу вас, не делайте такого шума! Мы хотим поговорить с предсказательницей... У нас три золотые монеты; довольно ли этого?.. Но, во имя Пресвятой Девы, поменьше шума!

Однако просить Абру об этом значило требовать невозможного. Откинув полы палатки, он во всю силу лёгких провозгласил:

— Сюда пожалуйте, леди, к великой предсказательнице Мирраб! Здесь вы найдёте любовные напитки и жизненный эликсир!

— Жребий брошен, Маргарет, — произнесла Урсула, стараясь придать твёрдость дрожавшему голосу, хотя колени у неё подгибались. — Я немного взволнована, — невольно вырвалось у неё, — а ты?.. О, как дрожит твоя рука!

Между тем шум начал привлекать посторонних зрителей, и перепуганная Урсула поняла, что их спасение в немедленном бегстве. Она с решимостью схватила Маргарет за руку и быстро сбежала с лестницы, но в ту же минуту кто-то взял её сзади за талию, и весёлый голос воскликнул:

— Наконец-то попались!

Быстрым движением Урсула в одну минуту вырвалась из цепких рук, успев только заметить, что и Маргарет находилась в таком же положении.

— Потише, моя красавица, — прошептал вкрадчивый голос. — Дай сказать тебе словечко!

Она чувствовала, что краснеет под маской от стыда за столь пошлое приключение, видела, как проходившие мимо люди с усмешкой пожимали плечами, привыкнув к подобным зрелищам. Её опять обняли за талию, но на этот раз так крепко, что она уже не смогла вырваться.

— Ради Бога, пустите меня, сэр! — со слезами воскликнула Урсула.

— Сперва я должен заглянуть в эти ясные глазки, которые сверкают даже сквозь вашу маску.

По гортанному звуку голоса Урсула узнала дона Мигуэля; его наглость и страсть к пошлым любовным приключениям были всем известны и вызывали всеобщий ужас при чопорном дворе королевы Марии. Урсула искренне раскаивалась теперь, что задумала эту безумную выходку, и увлекла с собою боязливую Маргарет, которая так же тщетно отбивалась от своего кавалера. Ещё минута — и нескромная рука молодого испанца сорвала с Урсулы спасительную маску, скрывавшую прелестнейшее личико, какое когда-либо создавала природа.

— Счастье действительно покровительствует мне! — прошептал дон Мигуэль с нескрываемым восхищением. — Восходящая звезда! Чудное солнце на небосклоне красоты! Леди Урсула Глинд!

Урсуле было тогда только девятнадцать лет. Среднего роста, прекрасно сложенная, с маленьким овальным личиком, она приводила в восхищение всех современных художников. Из-под парчового головного убора выбивались золотистые локоны; тонкая шея и красивые плечи, словно выточенные из слоновой кости, белели под изящно завязанной кружевной косынкой. Гордый поворот головы и презрительный изгиб губ придавали ей ещё больше очарования.

Рука испанца всё ещё покоилась на её талии. Девушка была так прелестна в своём негодовании!

— Вы оскорбляете меня, милорд! — воскликнула она. — У нас в Англии...

— Нет, красавица моя, — перебил её испанец с оттенком насмешки в голосе, — даже в Англии, если две одинокие дамы в сумерки, в публичном месте, попадают в плен к своим горячим поклонникам, то для получения свободы должны заплатить выкуп. Не правда ли, милорд? — весело обратился он к своему другу, державшему хорошенькую Маргарет, обхватив за талию, к чему девушка относилась, по-видимому, довольно благосклонно.

— Совершенно справедливо, — подтвердил лорд Эверингем, — и вы получили первый приз, милорд. Вы согласны заплатить мне выкуп, моя красавица? — прибавил он, заглядывая в испуганные глаза Маргарет.

— Джентльмены, — надменно запротестовала Урсула, если в вас есть хоть сколько-нибудь чести...

— Честь требует сорвать поцелуй с этих прелестных губок, — возразил дон Мигуэль, грациозно приподнимая шляпу.

Это движение стоило ему победы. Родившись и выросши в Корнуэльсе, прекрасно владея шпагой, Урсула не допускала мысли, что какой-то дерзкий испанец может её поцеловать. Ловким движением снова вырвавшись на свободу, она бросилась к Маргарет, схватила её за руку и потащила назад в палатку, на ходу приведя в порядок её маску.

Девушкам удалось бы спастись, если бы два свидетеля происшедшей сцены, принадлежавшие, по-видимому, к числу друзей их преследователей, не преградили им дорогу. С криком отчаяния Урсула повернула назад, но снова наткнулась на поджидавших их дона Мигуэля и лорда Эверингема. Никогда не чувствовала она себя такой оскорблённой.

— Тысяча благодарностей, джентльмены, за ваше содействие! — раздался насмешливый голос испанца. — Пожалуйте выкуп, моё сокровище!

Только гордость помешала Урсуле расплакаться.

— Клянусь честью — странная охота! — неожиданно произнёс приятный, слегка насмешливый голос. — Как ты находишь, Гарри Плантагенет... Чудное зрелище! Четыре кавалера нагоняют страх на двух леди.

Все невольно оглянулись на голос.

В нескольких ярдах[29] от них стоял высокий человек, плотно закутанный в плащ, и, слегка нагнувшись, ласкал прижавшуюся к нему огромную охотничью собаку весьма внушительного вида. Он говорил совершенно спокойно, обращаясь как будто к собаке, и, не глядя на изумлённых молодых людей, приблизился к Урсуле и её подруге.

— Леди, ваш путь свободен, — с той же добродушной насмешкой продолжал он, бросив беглый взгляд на закутанные фигуры девушек, которых спасал от неприятного положения.

— Сэр! — только и могла произнести Урсула, не двигаясь с места, так как боялась, что у неё ноги подкосятся.

— Если моё вмешательство вам неприятно, леди, — продолжал незнакомец, — я могу лишь попросить у вас прощения и удалиться, чего, по-видимому, очень желают эти джентльмены. Но если вы действительно хотите от них избавиться, то мой друг обеспечит вам спокойное отступление. Не правда ли, Гарри? — прибавил он, снова обращаясь к собаке, которая понятливыми глазами посмотрела на молодых девушек, словно сознавая, что обращались к её рыцарскому заступничеству.

Все четыре кавалера были так поражены неожиданным вмешательством незнакомца, что ни один из них не подумал остановить девушек, когда они бросились бежать прочь. Гарри Плантагенет — так незнакомец называл свою собаку — следил за ними, пока они не скрылись из виду; затем он неучтиво зевнул, показывая своему хозяину, что присутствующее общество больше не интересует его.

— Ну, Гарри, пойдём, старина! — произнёс незнакомец, спокойно поворачиваясь на каблуках.

Тут маркиз де Суарес наконец пришёл в себя и вскипел негодованием на непрошеное вмешательство. В те времена после всякого неуместного слова или улыбки некстати пускались в дело шпаги или кинжалы, и вчерашние друзья нередко в несколько минут превращались в смертельных врагов.

— Каррамба! — выругался испанец. — Это переходит всякие границы! Как вы думаете, джентльмены? — И, выхватив длинную отточенную шпагу, он с угрожающим видом преградил дорогу незнакомцу.

Остальные кавалеры также обнажили шпаги.

— Маску долой! — решительно крикнул лорд Эверингем.

— Долой маску! — грозно подхватили остальные. — Или...

— Или, — беззаботно произнёс незнакомец, — вы все проткнёте своими шпагами мой шёлковый камзол, достойно закончив этим свою рыцарскую выходку, да?

В его голосе по-прежнему слышалась добродушная ирония. У испанца лопнуло последнее терпение.

— Сперва скажите своё имя, — высокомерно начал он, — затем обнажите меч... если только вы — не подлый трус, а тогда уже я и эти джентльмены разделаемся с вами за вашу наглость.

Наступило минутное молчание.

Незнакомец свистнул свою собаку.

— Моя шпага к вашим услугам, — сказал он. — С моей наглостью можете разделываться, как вам будет угодно... А имя моё — Уэссекс! — с высокомерием добавил он, снимая маску.

V

Сохранилось несколько портретов Роберта д’Эсклада, герцога Уэссекского, одного из интереснейших людей при дворе Марии Тюдор; но его миниатюрный портрет, приписываемый Гольбейну, лучше всех передаёт характеризовавшие его беззаботность, ласковую снисходительность и немного высокомерную сдержанность. Высокомерие проявлялось у него лишь в отношении лиц, позволявших себе назойливую фамильярность, но беззаботно-добродушное выражение никогда не покидало его красивого лица. Отличительной чертой герцога была любовь ко всему прекрасному, начиная с красивой лошади и кончая тонким кружевом. Высокого роста, отличаясь мужеством и обладая значительной физической силой, он был жизнерадостного характера, и на его обычно серьёзном лице нередко появлялась юношески-беспечная улыбка, с какой он умел встречать лицом к лицу всякую опасность. Никто не мог обвинить герцога в каких-либо интригах с целью возвыситься. Все знали, что ему стоило сказать слово, чтобы возложить на себя королевскую корону. После кончины Эдуарда VI он не показывался при дворе; поэтому не удивительно, что его неожиданное появление поразило всех.

Лорд Эверингем первый вложил шпагу в ножны.

— Герцог Уэссекский! — воскликнул он с неподдельным восторгом. — Клянусь Пресвятой Девой, вот приятный сюрприз!

Два другие англичанина пожали герцогу руку, в горячих выражениях приветствуя его возвращение ко двору.

— Ну, Гарри, кажется, нам не грозят никакие неприятности, — весело сказал герцог.

Но Гарри Плантагенет с сомнением поглядывал на молодого испанца, державшегося в стороне и с плохо скрытым нетерпением следившего за выражениями сочувствия герцогу. Собака, казалось, понимала, что этот человек враждебно относится к её хозяину, и её верные глаза выражали недоверие и неприязнь.

Но дон Мигуэль де Суарес был прежде всего дипломат. Он быстро сообразил, что ссора с герцогом Уэссекским сильно повредила бы его популярности при английском дворе, а она была ему необходима, чтобы с честью исполнить поручения короля Филиппа. Скрыв свою досаду, он приблизился к герцогу, принудив себя улыбнуться, и сказал с церемонным поклоном:

— Знаменитое имя, милорд, и уже близкое мне, хотя я не имел ещё чести видеть вас при дворе.

Окинув его быстрым взглядом, герцог ответил ему таким же церемонным поклоном.

— Нет, сэр, — ответил он, положив руку на голову собаки, — мой друг носит ещё более знаменитое имя. Гарри Плантагенет, поклонись этому благородному господину. Я назвал его, сэр, в честь нашего короля Генриха Пятого, который разбил французов при Азинкуре... Впрочем, простите, это вряд ли может интересовать вас. Вас тогда не было на свете, а Испания ещё не была королевством.

Герцог Уэссекский говорил весело, но в незначительных по видимости словах тонкий слух преданного ему Эверингема уловил дерзкий оттенок. Однако дон Мигуэль твёрдо решил не выходить из границ вежливости.

— Действительно, какое умное животное! — льстиво произнёс он. — А вы, герцог, намерены сегодня возвратиться с нами в Гемптон-коурт?

— О, среди блестящих испанских дипломатов едва ли окажется подходящее место для такого лентяя, как я, — возразил герцог Уэссекский.

— Но мы, дипломаты, всё-таки будем надеяться иметь возможность испытать наши слабые силы, сразившись с вашей светлостью в остроумии, — колко произнёс дон Мигуэль.

— Может быть, с моими друзьями, милорд, — сухо возразил герцог. — Я — неисправимый лентяй.

Тактичный испанец не стал продолжать разговор в прежнем духе. Окинув проницательным взглядом высокую, мужественную фигуру стоявшего перед ним герцога, с тонкими аристократическими руками, его богатый костюм с дорогим кружевом у ворота и рукавов, он решил: «Фат и пустой лентяй». Рядом с герцогом он представил себе королеву Марию, уже не молодую, всегда безвкусно одетую, лишённую всего того, что могло бы заманить в её сети этого блестящего мотылька. Присутствие такого могущественного противника придавало особенный интерес той политической игре, которую вёл дон Мигуэль. Неподатливый придворный щёголь — и королева, жаждущая любви... Каррамба! Это интересно!..

— Когда вы возвратитесь ко двору, милорд? — спросил Эверингем.

— Сегодня вечером, по личному повелению нашей всемилостивейшей государыни, — ответил герцог, — Гарри Плантагенет и я будем иметь честь засвидетельствовать её величеству свою почтительную преданность.

— В таком случае до свиданья, ваша светлость, — сказал дон Мигуэль. — Мы увидимся сегодня вечером.

— К вашим услугам, милорд.

Испанец с любезной улыбкой удалился в сопровождении двоих товарищей; лорд Эверингем хотел последовать их примеру, но герцог Уэссекский удержал его за руку.

— Кто этот противный испанец? — спросил он.

— Дон Мигуэль, маркиз де Суарес, — ответил Эверингем, — посол его величества короля Испании.

— Так я и знал. Я сейчас подумал, что буду дураком, если вернусь ко двору, где играют какую-то роль подобные люди.

— Отправимтесь туда сейчас же, — серьёзно настаивал Эверингем.

— Только не сейчас. Не портите мне последних часов свободы. Я хотел посоветоваться со знаменитой ворожеёй, как скромный горожанин. Ради всех святых, какие только существуют в святцах, забудем неприятных испанцев и тому подобные предметы.

Весело смеясь, герцог подозвал собаку и увлёк своего друга в сторону, противоположную той, в которую направился дон Мигуэль; но, прежде чем смешаться с пёстрой толпой, молодые люди поправили свои маски и плотней закутались в плащи. Эверингем был серьёзен и молчалив, между тем как герцог Уэссекский пребывал в весёлом настроении.

— Ну, старина, — обратился он к собаке, — не пойти ли нам к ворожее? Наш друг Эверингем сегодня плохой собеседник и хочет посягнуть на нашу с тобою свободу. Отчего у вас такой серьёзный вид? — неожиданно спросил он, глядя прямо в глаза Эверингему. — Скажите мне, какие у вас хорошие новости.

— Клянусь честью, лучшая новость — возвращение вашей светлости, — искренне ответил Эверингем. — Какой неблагоприятный ветер унёс вас от нашего двора?

— Это был ветер безнадёжной скуки, — смеясь ответил герцог. — Согласитесь, друг мой, что может быть привлекательного при дворе, где королева всё время перебирает чётки, иностранные послы управляют страной, народ ропщет, а дамы от скуки зевают? Бр-р! — И он насмешливо передёрнул плечами, будто не замечая укоризненного взгляда товарища.

— Не забудьте, что вы оскорбили королеву Англии, — грустно произнёс Эверингем.

Герцог Уэссекский не сразу ответил. Его лицо вдруг приняло надменное выражение. Между молодыми людьми существовало нечто более обыкновенного товарищеского расположения: их соединяли общие взгляды, одинаковые вкусы, одинаковое воспитание и страстная, всепоглощающая любовь к родине. Всем было известно, что Эверингем мог себе позволить такую свободу в отношении герцога, какая никому более не разрешалась.

— Разве королева Англии оскорбилась? — спросил через несколько минут герцог, на лице которого снова появилась мягкая улыбка.

— Как можете вы об этом спрашивать? — пылко воскликнул Эверингем. — Это — единственная женщина, против благосклонности которой устоял его светлость герцог Уэссекский, — прибавил он, поддерживая беззаботный тон друга.

— И то с большим трудом, — весело докончил герцог. — Но знаете, мой друг, — продолжал он с насмешливой серьёзностью, — на Тюдоров никогда нельзя положиться: сегодня вы можете отдать им сердце, а завтра — лишиться головы.

— Мария Тюдор так любит вас! — возразил Эверингем.

— Помните, что она — дочь Генриха Восьмого и способна предать меня пытке или даже казнить за всякую измену... а за мною их числилось бы немало.

— Женщина, которая любит, всегда простит, — настаивал Эверингем.

— Женщина, дорогой Эверингем, может быть, простит одну серьёзную измену, но не множество мелких, у меня же было бы именно много мелких, — вздыхая, заключил герцог.

— А в ваше отсутствие английская королева почти дала согласие на свой брак с испанским королём, — с горечью произнёс Эверингем, устремив на друга испытующий взор. — Счастлив же будет для английских пэров тот день, когда им придётся преклонить колени пред своим законным государем — чужеземным королём!

Герцог Уэссекский пожал плечами и обернулся в ту сторону, где его искушённый взор привлекла красивая продавщица, наливавшая пиво какому-то горожанину; однако от глаз Эверингема не укрылось неприятное впечатление, произведённое на герцога нарисованной картиной: Уэссекс, преклоняющий колени перед каким-то испанцем!

— В ваше отсутствие кардинал Морено и дон Мигуэль сумели зажечь ревность в сердце королевы, — продолжал Эверингем. — Ваше влияние ещё может спасти Англию, милорд; не дайте же своим врагам повода сказать, что вы испугались женщины.

— Клянусь, они правы, если говорят это, — задумчиво произнёс герцог, увлекая друга в тёмный уголок, подальше от шумной толпы.

Не замечая насмешливого огонька в его глазах, Эверингем обрадовался, думая, что ему удалось убедить герцога.

— Я бежал от двора действительно из страха перед женщиной, — торжественно шепнул герцог Уэссекский на ухо другу, — но эта женщина — не английская королева, а леди Урсула Глинд.

Эверингем с трудом подавил выражение радости. Он и его друзья надеялись победить сомнения герцога в отношении навязанного ему обязательства, а теперь он сам выказывал полное равнодушие к своей «помолвке», и Эверингем почувствовал глубокое облегчение.

— Значит, леди Урсула вам не нравится? — спросил он с непритворной радостью.

— Я никогда не видел её, — спокойно ответил герцог, — по крайней мере с тех пор, как малышка лежала в колыбели; тогда она мне положительно не понравилась.

— Леди Урсула необыкновенно красива, — заметил Эверингем, не без стыда вспоминая сегодняшнее приключение, — но...

— Будь она ангелом красоты, я всё-таки её боюсь. Подумайте только: женщина, которую вы принуждены любить! Её отец устроил нашу помолвку, предоставив мне свободный выбор, но, если я не женюсь на леди Урсуле, она обречена окончить дни в монастыре. Ведь это вопрос чести, не правда ли? Но она единственная женщина в мире, которую я никогда не мог бы полюбить, никогда! Вот я и бежал от двора, не из боязни, что одна женщина меня слишком любит, а зная, что я сам слишком мало любил бы другую.

Он говорил так беззаботно, что, несмотря на всю серьёзность вопроса, Эверингем не мог удержаться от улыбки.

— Ну, вы, может быть, преувеличиваете опасность, — возразил он. — Леди Урсула может предпочесть монастырь герцогской короне. Она никогда не видела вашей светлости, сама богата, благородна, может оказаться благочестивой...

— Или упрямой, — перебил герцог. — Я ещё ни разу не встретил женщины, которая не желала бы именно того, что не может получить.

— Разве Англия — упрямая женщина, если требует герцога Уэссекского? — серьёзно допытывался Эверингем.

— Действительно ли она хочет меня? — спросил герцог серьёзнее, чем сам ожидал. — Знаю, знаю, вы все так думаете и считаете меня беспутным лентяем, готовым бросить родину в объятия чужестранца. Не отрицайте! Может быть, я таков и есть... Ну, успокойтесь. Разве я не сказал вам, что её величество повелела мне явиться ко двору? Будем ломать копья остроумия с испанскими дипломатами и надеяться, что моя счастливая звезда внушит леди Урсуле непреодолимую склонность к монастырской жизни. Верьте мне, что, если она вздумает затягивать свои шёлковые путы, я сбегу от неё в самый отдалённый уголок вселенной.

— Господь да хранит вашу светлость! — торжественно произнёс Эверингем. — Теперь я не боюсь соперничества испанцев. Вы спасёте Англию, милорд, и заслужите этим вечную благодарность своей родины.

Герцог Уэссекский с улыбкой пожал плечами, и оба друга без дальнейших разговоров смешались с толпой.

VI

Вокруг палатки колдуньи царила тишина. На землю спустились сумерки, и перед каждой лавкой зажглись огромные факелы, бросавшие красноватый свет. Лишь возле палатки знаменитой предсказательницы Мирраб не было факела, и сам Абра перестал зазывать проходивших мимо людей. Тихо и темно было на площадке перед этой палаткой.

Вдруг в темноте что-то промелькнуло, и со всех сторон послышался таинственный шёпот, становившийся всё явственнее, а в некотором расстоянии от палатки стали собираться группа тёмных фигур. Из смутного говора выделялся тихий, но твёрдый голос.

— Джентльмены, призываю вас в свидетели. В Писании сказано: «Не оставляйте колдуньи в живых». Неужели мы ослушаемся Священного Писания и оставим колдунью в живых? Она одержима бесом. В этой палатке сидит дьявол... Позволим ли мы сатане оставаться среди нас?

— Нет! Нет! — послышались взволнованные голоса.

— Смерть колдунье! — торжественно произнёс первый голос.

— Смерть колдунье! — прозвучал единодушный ответ.

— Что ты хочешь делать, Мэтью? — робко спросил кто-то.

— Сожжём её! — ответил деревенский оракул. — Только так и можно избавиться от сатаны.

Жаркая погода, изрядное количестве выпитого пива и вина и панический, суеверный страх заставил этих тёмных людей совсем потерять голову.

— Сжечь её! — зашумела возбуждённая толпа.

Люди подбадривали друг друга на деяние, перед которым в иное время отступили бы с дрожью ужаса, и нарочно старались говорить громче, помня, что дьявол покровительствует таинственному шёпоту.

— За мною, джентльмены! — крикнул Мэтью. — Помните, что нам простятся грехи, если мы сожжём колдунью!

С диким криком ринулась толпа на подмостки как раз в ту минуту, когда Абра и его помощник, привлечённые странным шумом, вышли из палатки. Не успели они опомниться, как их схватили и сбросили вниз.

— Прочь с дороги, — кричали им обезумевшие люди, — если не хотите, чтобы вас сожгли вместе с вашей проклятой колдуньей!

Затевая своё дело, Абра отлично знал, какому риску подвергался. В те времена опасно было вступать в сношения со сверхъестественными силами; но Абра рассчитывал на хорошее настроение праздных посетителей ярмарки, а расположение к гаданию богатых горожан и придворных щёголей являлось большим искушением для жадного к деньгам афериста. О девушке он не заботился. Он подобрал её однажды в канаве, как брошенного щенка, и сделал орудием своих корыстных целей. В настоящую минуту он думал лишь о собственном спасении и, упав на колени, жалобно молил о пощаде. Но толпа не была расположена слушать его. Кто-то так оттолкнул Абру, что тот упал на своего помощника, который от страха не мог двинуться с места. Толпа спешила расправиться с колдуньей до появления городской стражи, не обращая больше внимания на Абру.

Изнутри палатки послышался безумный крик ужаса, на который нападающие ответили испуганными проклятьями. И перед ними предстала колдунья — дрожащая от страха девушка, которой едва ли минуло двадцать лет, с нежными чертами лица и пышными золотистыми волосами, падающими на плечи. Возле неё на полу валялся кусок яркой блестящей ткани, выполнявшей роль таинственного покрывала. Человек в здравом уме увидел бы в ней жалкую, перепуганную женщину, но ослеплённым суеверным страхом глазам нападавших она показалась неестественно огромной, освещённой огненными языками.

— Чего вы от меня хотите? — прошептала несчастная девушка.

Её с силой схватили за руки и вытащили на подмостки, напоказ всей толпе.

— Смерть колдунье! — кричали все вокруг неё, забыв даже о страже, которая каждую минуту могла явиться.

— Помогите! — отчаянно вскрикнула несчастная.

— Слышите, джентльмены? Она зовёт на помощь сатану! — фыркнул Мэтью.

— Что вы хотите со мною делать? — умоляла «колдунья». — Я ничего не сделала вам дурного.

— Ты привела к нам дьявола. Привязать её к столбу!

Начиная понимать, какая судьба ожидает её, Мирраб упала на колени перед Мэтью, казавшимся ей предводителем, и охватила его ноги, умоляя его таким жалобным голосом, от которого даже камни содрогнулись бы:

— Добрые джентльмены, не обижайте бедной девушки, не сделавшей вам никакого зла!.. Пресвятая Дева, защити меня!

Чья-то грубая рука зажала ей рот, заглушая последние слова.

Девушку стащили с подмостков и при помощи кожаных поясов крепко-накрепко привязали к тому самому столбу, на котором развевался флаг, а голову обмотали толстым шерстяным шарфом до самых глаз, с диким ужасом смотревших на всё происходившее; затем все принялись складывать вокруг неё костёр из подвернувшихся под руку обрубков дерева, изломанных в куски собственных палок нападавших и ветвей старого вяза. Бедная девушка почти лишилась чувств и, если бы ей даже развязали рот, не могла бы произнести ни одного звука.

— Смотрите, как будет гореть колдунья! — хрипло шептал всем распоряжавшийся Мэтью. — Душа вылетит у неё изо рта в виде чёрной кошки.

Между тем герцог Уэссекский, простившись со своим другом, медленно направлялся к палатке колдуньи-предсказательницы в сопровождении верного Гарри Плантагенета. Увидев собравшуюся толпу, он не сразу понял, в чём дело, так как фигура девушки не была освещена. Но вот запылал факел, и из толпы раздались возгласы:

— Святой огонь!.. Жгите колдунью!..

Красное пламя на секунду осветило какой-то узел блестящей ткани, под которым угадывалась женская фигура, беспомощно свесившаяся со столба.

Тогда герцогу всё стало ясно.

Отбросив в сторону двух-трёх человек, загораживавших ему путь, он одним прыжком очутился лицом к лицу со злодеями. Свет факела ярко озарял его роскошный шёлковый камзол, аграф из драгоценных камней на шляпе и гордое, суровое лицо, горевшее негодованием.

— Что за проклятое дело вы здесь затеяли? — решительно крикнул герцог.

Почтительность и покорность лорду были врождёнными качествами тогдашнего сельского населения, и в первую минуту все смолкли и даже немного отступили. Но это длилось лишь один момент; всеобщее возбуждение было слишком сильно, чтобы толпа позволила этому щёголю, вооружённому только изящной шпагой, стать между нею и осуждённой на смерть колдуньей.

— Прочь с дороги, чужак! — загремел Мэтью. — Здесь не место нарядным джентльменам... Джон-кузнец, полезай наверх с факелом! Никто не смеет вмешиваться.

— Вперёд, Джон! — кричали все в один голос.

Но Джон не мог двинуться со своим факелом, так как «нарядный джентльмен» стоял на лестнице выше его, держа в руке остро отточенную шпагу.

— Первый, кто ступит на лестницу, будет убит, — сказал герцог, как только крики замолкли. — Эй, Гарри! Видишь этих злодеев? Когда я скажу «марш!», можешь хватать за горло каждого, кому удастся взобраться сюда.

Гарри Плантагенет стоял на самой верхней ступени, помахивая хвостом и показывая публике два грозные ряда зубов. Но Мэтью недаром пользовался уважением товарищей. Он быстро сообразил, что один придворный щёголь, хотя бы и с собакой, не мог представлять серьёзную опасность для двадцати пяти дюжих малых со здоровенными кулаками, твёрдо решившихся устранить его. Оттолкнув кузнеца, он решительно начал:

— Слушай, чужак!

— Не смей так называть меня, дурак! Я — герцог Уэссекский, и, если вы сейчас же не уберётесь отсюда, я прикажу до крови бичевать вас... Эй вы, деревенщина! Шапки долой в моём присутствии! Живо!

Наступило мёртвое молчание, прерываемое там и сям испуганным шёпотом.

— Милосердное небо! Герцог Уэссекский! Да он всех нас повесит! — прошептал Мэтью, падая на колени.

Одна за другой обнажались головы. Его светлость герцог Уэссекский! Может быть, будущий король Англии! А они-то вздумали грозить ему! Пресвятая Дева, защити нас!

Один из толпы, попроворней других, стоявший позади, пополз прочь на четвереньках, стараясь не быть замеченным; его примеру последовали и остальные, а Джон-кузнец бросил на землю свой дымящийся факел. Началось общее отступление.

— Ну, много ли вы наделали бед? — добродушно рассмеялся герцог. — Уходите же, все уходите! Или хотите, чтобы я позвал стражу и приказал бичевать вас... или даже повесить, как сказал ваш предводитель?

Ему не пришлось дважды повторять. Толпа молча расходилась, пристыженная, испуганная, совершенно позабыв про колдунью. Герцог не тронулся с места, пока последние не скрылись из вида, оставив Абру и его помощника, полумёртвых от страха. Из-за облаков показался бледный серп луны, озаривший площадь серебристым светом.

— Ну, Гарри, дружище, теперь, кажется, все убрались, — сказал герцог Уэссекский, вкладывая шпагу в ножны и поднимаясь на подмостки.

Длинные пряди золотых волос опускались на лицо и грудь Мирраб; она вся вытянулась, но голова её была опущена. Она медленно приходила в себя и не шевельнулась, пока герцог Уэссекский отвязывал придерживавшие её ремни; затем он ногой разбросал наваленный вокруг неё костёр. Когда последний ремень был развязан, девушка без чувств, как тюк, упала на землю.

До сих пор её освободитель ни разу не взглянул на пленницу. Для него она была несчастным существом, которое его вмешательство избавило от ужасной смерти; но ему было жаль её, как женщину, прошедшую через жестокие страдания; однако к жалости не примешивалось ни капли желания узнать, кто это, спасённое им человеческое существо. Прежде чем удалиться, он положил туго набитый кошелёк возле того места, где она лежала, и ласково сказал:

— Послушай моего совета, девушка: не принимайся больше за дурное дело. В другой раз, может быть, не окажется никого, кто мог бы выручить тебя. Пойдём, Гарри, уже поздно! — Спустившись с лестницы, он подошёл к дрожавшему Абре. — А ты, бездельник, забирай свои пожитки, палатку и все свои мошеннические приспособления и уходи отсюда как можно скорей! Страже я прикажу охранять тебя. Если же через час ты всё ещё будешь здесь, то буяны опять вернутся, и уж тогда ничто не спасёт тебя и твоей девушки.

Не дожидаясь ответа, герцог направился к реке, но, проходя по лужайке, неожиданно почувствовал, что его схватили за плащ; быстро обернувшись, он ничего не увидел, так как луна скрылась за набежавшим облаком, но услышал что-то похожее на рыдание, и до его слуха донёсся шёпот:

— Ты спас мне жизнь. Она теперь твоя. Я отдаю её тебе! Отныне, когда бы я ни вопрошала звёзды, я всегда буду молить Бога, чтобы твоей судьбой управляла самая прекрасная из всех звёзд!

Герцог ласково улыбнулся, мягким движением высвободил свой плащ и, не проронив ни слова, продолжал свой путь.

VII

Никогда за всю свою долгую жизнь не была её светлость герцогиня Линкольн в таком ужасном положении. Головной убор съехал у неё на бок, а полное, покрытое бесчисленными морщинками лицо выражало глубокое огорчение.

— Дальше, дальше! — повторяла она, задыхаясь от волнения.

Перед нею стояли, обнявшись, две хорошенькие молоденькие девушки, раскрасневшиеся от волнения. Стройные, в плотно охватывающих талию корсажах, в юбках с фижмами, с блестящими локонами, выбивавшимися из-под лёгких кружевных чепцов, две прелестные фрейлины строгого двора королевы Марии.

Сидя в высоком кресле с прямой спинкой, герцогиня Линкольн нервно стучала по ручкам кресла своими полными пальцами, на которых сверкали драгоценные кольца.

— Что же вы не продолжаете, милая Элис? — с нетерпением проговорила она. — Эта девочка просто уморит меня!

— Вспомните, ваша светлость, ведь вечером было очень темно, — продолжала Элис, с трудом переводя дух. — Мы с Барбарой прогуливались вдоль низкой стены, как вдруг тучи разошлись, и мы увидели внизу, совсем... О, я не могу ничего больше сказать... я так люблю её!

— Продолжайте, дитя моё! — сказала её светлость, глаза которой, всегда добрые и ласковые, теперь смотрели сурово и строго.

— Это, миледи, Барбара её видела, — слабо возразила Элис, — а я не верю, чтобы это была Урсула.

— Она была с головы до ног закутана в тёмный плащ, — вмешалась другая молодая девушка. — Когда мы окликнули её, она посмотрела наверх, но, заметив нас, бросилась бежать вдоль берега.

— А тут опять набежали облака, и мы больше ничего не видели, — заключила Элис. — Барбара могла ошибиться.

Барбара кивнула головой в знак согласия. Смущение всё более овладевало молодыми девушками. Они вовсе не хотели выдавать отсутствующую подругу и, увлёкшись рассказом о вчерашнем вечере, слишком поздно спохватились, что собирали грозные тучи над головой ничего не подозревавшей Урсулы. При всём своём добродушии герцогиня Линкольн очень строго относилась к своим обязанностям. Доверяя ей образование женской половины придворного штата, королева выразила желание, чтобы её фрейлины и статс-дамы для всех служили примером благовоспитанности и были образцом добродетелей...

Ещё до коронования королевы Марии Гемптон-коурт оживился: во дворце всюду слышался весёлый смех; снова начались спортивные игры, турниры, пышные ужины и балы, как в лучшие годы правления Генриха VIII. Молодёжь, притихшая в последнее время по причине политических неурядиц, с увлечением принялась веселиться, и сама королева, успокоившись за свою судьбу, изъявила молчаливое согласие на восстановление блеска двора своего покойного отца.

Вначале герцогине Линкольн нелегко было справиться с хорошенькими, любящими веселье, но не привыкшими к дисциплине молоденькими аристократками; всё же, благодаря своему неистощимому добродушию и ласковому обращению, ей скоро удалось завести известный порядок. Однако с прибытием леди Урсулы Глинд дело разладилось. Урсула обладала таким независимым и не подчинявшимся дисциплине характером и в то же время была так ласкова и нежна, что все выговоры герцогини Линкольн потеряли всякую силу. Урсула нисколько не боялась её, ласкалась и целовала, и герцогиня чувствовала себя по отношению к ней совершенно бессильной.

Когда открылось, что своевольная девушка, в сопровождении бесхарактерной, недалёкой Маргарет Кобгем ходила, прикрыв лицо маской, на истмольсейскую ярмарку, с её светлостью чуть не сделался удар. Всего ужаснее было то, что уже распространился слух об этом приключении. К счастью, до ушей её величества ещё не дошли известия о том, что одну из фрейлин видели вечером совершенно одну вне пределов дворцовых владений; между придворными кавалерами об этом тоже не было ещё речи.

— Какой скандал! — жалобно стонала герцогиня. — Я не переживу, если об этом узнает её величество. Королева так строга в отношении нравственности, так благочестива! Как раз теперь во дворце живёт кардинал; что подумает он о нравах английского двора?

— Поверьте, ваша светлость, — сказала Барбара, желая успокоить герцогиню, — что Урсула сделала это просто из шалости, из глупого любопытства. Она слишком горда, чтобы унизиться до какого-нибудь любовного приключения.

— Она тщеславна, а тщеславие — плохой советчик, — сказала герцогиня, качая седой головой. — Если же девушка из любопытства уходит из дома вечером... одна... О! — И её светлость с таким ужасом всплеснула руками, что обе девушки не на шутку испугались за судьбу, ожидавшую Урсулу Глинд, и сочли долгом вступиться за неё.

— Это совсем невинное любопытство, — с жаром сказала Элис. — С бедной Урсулой чрезвычайно дурно обращаются.

— Дурно обращаются! — воскликнула её светлость.

— Конечно! Она — невеста герцога Уэссекского, — с негодованием продолжала девушка, — а ей никогда не позволяют видеть его. Как только его светлость должен явиться к королеве, её величестве изволит говорить: «Леди Урсула, вы можете удалиться, вы мне не нужны».

Приняв надменный вид и высокомерно поджав губы, хорошенькая леди Элис Рэнфорд вдруг стала похожа на сердитую сорокалетнюю матрону.

— Фи, как не стыдно, дитя моё! — сурово сказала герцогиня. — Передразнивать её величество!

— Элис говорит правду, — вмешалась Барбара, — всё делается для того, чтобы помешать встрече Урсулы с его светлостью, а мы играем роль козлов отпущения в этой глупой интриге.

— Барбара, я запрещаю вам так говорить.

— Я ведь не говорю ничего непочтительного, но это для всякого очевидно. Зачем в такой чудный день нас держат в этой мрачной комнате, когда во дворце кардинал и все иностранные послы? Отчего нам не позволено присутствовать на турнирах? Отчего? — И Барбара с нетерпением топнула маленькой ножкой.

Герцогиня была поражена таким взрывом гнева.

— Оттого, что её величество так приказала, дитя, — сказала она, стараясь успокоить девушек. — Её величеству не всегда нужны все её фрейлины.

— Это ровно ничего не значит, — возразила Барбара, — и ваша светлость слишком умны, чтобы верить этому.

— Вы глупое дитя и...

— Значит, все мы глупы, потому что все мы это видим. Чтобы Урсула не встречалась с герцогом Уэссекским, её всегда удаляют, и для приличия некоторые из нас должны разделять её участь.

— И нет ничего удивительного, что Урсула желает видеть человека, за которого она должна выйти замуж, если не хочет идти в монастырь, — храбро докончила Элис.

Её светлость не знала, что сказать. Она была слишком умна, чтобы не видеть интриг, на которые намекали девушки, но скорей умерла бы, чем призналась, что её королева неправа. Обстоятельства избавили её от необходимости отвечать: до её слуха донёсся весёлый молодой смех, и почти в ту же минуту в комнату вбежала виновница предыдущего разговора; белокурые волосы красиво вились у неё по плечам, глаза сияли радостью; в высоко поднятой руке она держала листок бумаги, бывший, по-видимому, причиной её весёлости.

Герцогиня нахмурилась, как сумела, а Элис и Барбара, хотя и старались сохранить серьёзный вид, но явно каждую минуту готовы были присоединиться к весёлому смеху Урсулы. Между тем девушка с шаловливостью балованного ребёнка, подбоченясь, подбежала к герцогине и уселась на ручку её кресла.

— Ваша светлость, я умру от смеха, если не прочту вам этого! — весело воскликнула она, едва переводя дух.

— Дитя, дитя, — стала увещевать её герцогиня, стараясь сохранить серьёзность, — неприлично так громко смеяться. И как вы раскраснелись! Что случилось?

— Что случилось, дорогая светлость? Слушайте! Это — стихи! — И, разгладив на колене смятую бумажку, Урсула торжественно прочла коротенькое стихотворение, в котором воспевалась её красота. — А внизу — посмотрите — сердце, пронзённое кинжалом, — заключила Урсула. — Его сердце, а моя красота, «сверкающая, как звезда»!

— Леди Урсула, это неприлично, — произнесла герцогиня, с величайшим трудом сохраняя серьёзность. — Откуда вы получили эти стихи?

— Тише! — шепнула Урсула, обнимая её. — Скажу вам на ушко: я нашла их, дорогая герцогинюшка, рядом с моими чулками... когда вышла из ванны.

— Какой ужас!

— А теперь, милая, чудная, дорогая герцогинюшка, скажите, как вы думаете, кто написал эти стихи и кто положил их возле моих чулок?

Герцогиня не могла произнести ни слова, отчасти от неподдельного ужаса, отчасти потому, что к её полному старческому лицу крепко-накрепко прижалось юное, свежее личико.

— Граф Норфолкский не умеет писать стихов, — задумчиво проговорила Урсула, не сознавая всего неприличия своего поступка. — Лорд Оверклиф не догадался бы, где найти мои чулки....

— Какое тщеславие! Неужели вы думаете, что такие важные джентльмены могут писать стихи такому подростку, как вы? — со вздохом сказала герцогиня; но, вопреки тому, что она говорила, её ласковые глаза с гордостью остановились на изящной фигурке, приютившейся возле неё.

— Разумеется, могут написать, — решила Урсула, — только не такие чудные стихи... Остаются ещё лорд Эверингем, маркиз Таунтон, — продолжала она перебирать придворных кавалеров.

— Его светлость герцог Уэссекский, — лукаво подсказала Элис, не обращая внимания на предостерегающие взгляды герцогини.

— Ах, нет, — вздохнула Урсула, — ведь ему ни разу не позволили меня видеть.

— Урсула! — слабо запротестовала её светлость, но девушка не сдавалась.

— И всё-таки он увидит меня — сегодня, до наступления сумерек, — воскликнула она. — Что вы все так на меня смотрите?

— Ваше поведение, дитя, до крайности неприлично, — сказала герцогиня.

— Не сердитесь, дорогая, — заискивающим тоном начала Урсула. — Смотрите, ваш чепец совсем съехал набок... Вот, теперь всё в порядке, и на ваших полненьких щёчках опять появились милые ямочки... Вы не рассердитесь на меня?

— Смотря по тому, что вы сделали.

— Ш-ш... Это — огромный секрет! Барбара, Элис, подойдите поближе! Королева влюблена в моего будущего мужа.

С герцогиней чуть не сделался обморок.

— Урсула! — прошептала она.

— Это-то не секрет, — невозмутимо продолжала Урсула, — об этом говорит весь город, а при дворе все знают, что королева не позволяет ему видеть меня из боязни, чтобы он не влюбился в меня. А кардинал бесится, так как хочет, чтобы её величество вышла за Филиппа Испанского.

— Дитя... дитя!

— Все эти интриганы могут бороться, сколько им будет угодно, — серьёзно продолжала девушка, — но, если я не выйду за его светлость, мне надо идти в монастырь. Мой покойный отец на смертном одре заставил меня поклясться в этом, когда я была слишком мала и почти не понимала, что делала. «Есть только один истинный джентльмен, которому я могу доверить своё дитя, — сказал он мне, — поклянись, Урсула, что, если он не попросит твоей руки, ты не выйдешь ни за кого другого, а проведёшь всю жизнь в спасительном уединении монастыря. Поклянись, малютка!» Отец был так болен, а я так любила его!.. Я поклялась и...

— Монастырь — самое подходящее место для такого легкомысленного создания, — докончила герцогиня, стараясь говорить как можно суровее.

— Да я вовсе не хочу в монастырь, — уже со слезами воскликнула Урсула. — Я хочу выйти замуж за герцога Уэссекского, красивого, благородного, умного. И я уверена, — кокетливо добавила она, — что он не пустит меня в монастырь, если только увидит меня. — Она теснее прижалась к герцогине, и таинственно шепнула ей на ухо: — И, так как королева по крайней мере ещё полчаса будет молиться, я с одним из пажей послала сказать герцогу Уэссекскому, что герцогиня Линкольн желает видеть его и ожидает его в этой комнате.

— Я? — в невыразимом ужасе воскликнула герцогиня. — Я желаю видеть его?.. Праведное небо! Что подумает его светлость?

Не обращая внимания на этот возглас, Урсула, схватив одну из подруг, принялась кружиться с нею по комнате, что-то весело напевая, пока наконец в изнеможении не остановилась перед герцогиней.

— И он сейчас придёт, дорогая герцогиня, — сказала она. — «Он сейчас будет к услугам её светлости» — так сказал мне паж. И он увидит меня... и... — Упав на колени перед своим старым другом, девушка крепко обняла старушку. — Только не говорите ему сразу моего имени, дорогая, — стала просить она, — пусть он влюбится в меня, не зная, что я — его нареченная невеста: это только вооружило бы его против меня. Вы можете что-нибудь пробормотать ему в ответ, если он спросит моё имя, а остальное предоставьте уж мне. Поцелуйте меня, душечка!.. Элис! — вдруг воскликнула Урсула в лихорадочном возбуждении. — Прямо ли приколота моя косынка? А как волосы? — И она бросилась к висевшему на стене небольшому овальному зеркалу.

— Но что же я скажу его светлости? — простонала герцогиня, с трудом собираясь с мыслями. — Ах, дитя, дитя! Вашим безрассудствам конца нет!

— Он идёт сюда! — дрожащим голосом воскликнула Урсула, бросив взгляд в окно. — Да, это — он, и с ним лорд Эверингем. О, как он красив! Мой будущий муж, мой, а не королевы! Мой собственный! Элис, может ли кто-нибудь быть красивее моего будущего мужа? И как гордо идёт рядом с ним эта счастливая собака Гарри Плантагенет! Я непременно поцелую тебя... сначала... а потом... — Она снова подбежала к герцогине. — Через пять минут он будет здесь... Я слышу шаги! Пресвятая Дева, как сильно бьётся моё сердце!

Послышался осторожный стук в дверь; волнение помешало присутствовавшим в комнате женщинам что-нибудь ответить, но через минуту дверь отворилась, пропустив пажа в пышной ливрее, придуманной самим Генрихом VIII. Войдя, он низко поклонился всем и произнёс, обращаясь к герцогине Линкольн:

— Её величество королева желает, чтобы ваша светлость и фрейлины немедленно пожаловали в часовню.

В комнате воцарилось мёртвое молчание. Снова отвесив церемонный поклон, как того требовал этикет, паж отступил к двери и, отворив её, почтительно ожидал, чтобы дамы вышли из комнаты.

— Леди! — громко произнесла герцогиня, поднимаясь с места.

— Дорогая, подождите лишь одну минутку! — стала просить Урсула. — Только одну коротенькую минуточку!

Но, когда дело касалось приказаний её величества, герцогиня Линкольн оказывалась неумолимой.

— Леди! — снова обратилась она к фрейлинам.

Элис и Барбара, хотя и огорчённые неудачей, всё-таки готовы были повиноваться; только Урсула стремительно подбежала к окну и воскликнула:

— Я вижу, как они идут уже через большую приёмную. О, зачем они идут так медленно?

— Идите вперёд, — обратилась герцогиня к пажу, — мы следуем за вами.

Элис и Барбара направились к двери, но Урсула всё ещё упрямо стояла у окна.

— Леди Урсула Глинд, — строго произнесла герцогиня, — если вы не исполните немедленно повеления её величества, вас сегодня же вычеркнут из числа фрейлин.

Урсула принуждена была повиноваться и, возмущённая, с негодованием, уходила в противоположную сторону в ту минуту, как герцог Уэссекский медленно направлялся к комнате, где его с таким нетерпением ожидали.

VIII

На пороге той комнаты, где только что раздавался весёлый девичий смех, герцога Уэссекского и его друга встретил паж и передал ему извинения её светлости герцогини Линкольн.

— Вот так комедия! — рассмеялся герцог, когда паж удалился.

— В чём дело, милорд? — спросил ничего не понимавший Эверингем.

— Комедия, мой друг, в которой королева, герцогиня Линкольн, вы и его преосвященство кардинал играете главные роли. Кто из вас выиграет, мне ещё не известно; я знаю только, что, пока я нашёптываю её величеству приятные пустячки, чем вы лично очень довольны, кардинал выходит из себя, а герцогиня Линкольн скромно убирает мою невесту с моей дороги.

— По крайней мере, за это вы можете быть только благодарны ей, — с улыбкой заметил Эверингем.

— Благодарить за то, что другие решат за меня мою судьбу? Может быть!.. Разумеется, невежливо бежать от опасности, если она принимает образ будущей жены. Не могу себе представить, как я сказал бы женщине: «Миледи, честь обязывает меня жениться на вас, но когда-либо полюбить вас — не в моей власти». Если же леди Урсула так недоступна, — кажется, я могу считать себя свободным.

— Может быть, леди Урсула сама избегает вас.

— Конечно, сама! Бедная девушка! Как она должна ненавидеть меня! Немудрено, если она предпочтёт монастырь. Только для чего так стараться разлучить нас?

Теперь молодые люди прохаживались по большой приёмной, пустой в это время дня, а по вечерам оглашающейся весёлым смехом.

— Я думаю, что ваша светлость ошибаетесь, — сказал Эверингем. — Друзьям нет причины разлучать вас с леди Урсулой. Вы лучше всех можете решить вопрос, касающийся вашей чести; но самый щепетильный человек в Англии скажет, что, если молодая девушка связана данным отцу обещанием, то вы свободны жениться, на ком захотите.

— Какая насмешка! Свободен связать себя такими цепями!

— Брак — богоугодное дело.

— Нет, скверное, придуманное попами да старыми девами, чтобы привязать женщину, которая предпочла бы свободу, к мужчине, которому она скоро надоест.

— А если эта женщина — королева?

— Отнимите у неё корону — что тогда останется, мой друг? — беззаботно возразил герцог Уэссекский. — Женщина, которую надо любить, вместо того чтобы только склонять пред нею колени, да ещё женщина ревнивая.

Эверингем нахмурился. Он не любил этого легкомысленного тона, считая, что человек, на долю которого выпала величайшая честь стать супругом английской королевы, должен всю жизнь благодарить Бога за такую блестящую судьбу. То обстоятельство, что герцог Уэссекский не решался принять руку, которую Мария сама ему протягивала, казалось Эверингему чуть не святотатством.

— Неужели вы не понимаете, чего ждёт от вас вся Англия? — наконец спросил он. — Кардинал и испанский посол не дают королеве покоя, а король Филипп домогается руки её величества лишь для того, чтобы наложить железные оковы на покорную Англию. Ваша светлость может всех нас спасти от этого. Королева любит вас и готова хоть завтра обвенчаться с вами.

— Чтобы на следующий же день послать меня на эшафот за мою неверность — действительную или воображаемую — и вступить в брак с Филиппом или с дофином?[30]

— Я этому не верю.

— Друг мой, знаете, чего вы от меня хотите? Жениться — значит отказаться от всего, что делает жизнь поэтичной, интересной, от мимолётных наслаждений, от очаровательных женщин, со всей их неприступностью, и взамен всего этого получить меньшую половину короны.

— Благодарность нации... — запротестовал Эверингем.

— Женщина, как бы она ни была легкомысленна, всё-таки постояннее нации. А что касается благодарности... ну, милорд, лучше не будем говорить о благодарности нации!

— Это не может быть ваше последнее слово, друг мой! — серьёзно настаивал Эверингем.

Разговаривая, они спустились с лестницы и дошли до ворот; тут герцог Уэссекский остановился и, положив руку на плечо друга, бросил взгляд на окружавшие их величественные здания Гемптонского дворца, видавшие в своих стенах столько страданий и трагедий, падений, измен и ужасных смертей. Дрожь пробежала по его телу, и глубокие глаза сверкнули гордой решимостью и презрением.

— Это — моё последнее слово, — спокойно произнёс он. — Я никогда не был марионеткой, годной для политических интриг. Англии принадлежит моя жизнь, но не свобода и не уважение к самому себе! Я употреблю все усилия, чтобы отговорить королеву от брака с испанским королём, но никогда не буду ни собачкой её величества, ни орудием в руках моих друзей. — Через минуту его лицо приняло своё обычное беззаботное выражение, и он взял друга под руку, говоря: — Не отправиться ли нам теперь на террасу? Её величество вероятно окончила свои молитвы и ожидает нас. Пойдём, Гарри!

IX

Весёлое общество собралось на террасе, расположенной напротив покоев злополучного кардинала Уольсея[31] и красивыми уступами спускавшейся к старому саду; с неё открывался чудный вид на клумбы с последними летними цветами, на зелёные группы кустов сирени и тисовых деревьев, на извилистую реку и очаровательный ландшафт на противоположном берегу.

Мария Тюдор действительно окончила полуденные молитвы, которые читала, стоя на коленах пред алтарём, окружённая своими фрейлинами; несомненно, она просила у Пресвятой Девы исполнения своего заветного желания. Сегодня ей пришлось немного сократить молитвы, так как она ожидала прибытия специального посла из Рима, от его святейшества папы.

На террасе уже собрались и его преосвященство кардинал Морено, и посол его католического величества короля Испании, и представитель французского короля, герцог де Ноайль, и Шейфн, представлявший интересы императора Карла V в политической игре, в которой ставкой была рука английской королевы.

Мария Тюдор со вздохом опустилась в своё любимое кресло с прямой спинкой. К ней поспешно приблизились Ноайль и Шейфн; его преосвященство встретил её низким поклоном, но она рассеянно слушала их речи, пока слух её не уловил звука знакомых шагов, от которых сильно забилось её сердце. Марии было тогда около сорока лет; она была некрасива, но, когда на террасе раздались шаги герцога Уэсссекского, на её лице появилось то счастливое выражение, от которого каждая женщина хорошеет.

— Нет, милый кардинал, — с нетерпением возразила она. — Сегодня вы всё время восхваляете красоты Испании; но я уверена, — прибавила она, обращаясь к герцогу Уэссекскому, — что его светлость заступится наконец за «весёлую Англию».

Герцог ленивым взглядом окинул собравшееся на террасе общество, и в его глазах промелькнула добродушная насмешка, когда он заметил озабоченное выражение на умном лице кардинала.

— Его преосвященству стоит лишь взглянуть на нашу государыню, чтобы убедиться, что Англии не приходится завидовать Испании, — сказал он, изящно склонившись над протянутой ему рукой королевы.

Мария устремила на него испытующий взор. Последний разговор с Эверингемом набросил лёгкую тень на его всегда весёлое лицо.

— Вы чем-то озабочены, милорд? — тревожно проговорила Мария.

— Какие бы ни были у меня заботы, присутствие вашего величества рассеяло их, — любезно ответил герцог, забавляясь встревоженными лицами политических врагов.

Королева встала и сделала ему знак следовать за собою. Шейфн и Ноайль не осмелились присоединиться к ним; только кардинал Морено, видя, что королева направляется в сад, решился спросить:

— В котором часу ваше величество удостоит принять посла его святейшества?

— Тотчас по его прибытии, — коротко ответила Мария.

Умные глаза кардинала выражали смущение и тревогу, пока он следил за двумя фигурами, спускавшимися с террасы. Как настоящий «князь церкви», он всюду производил сильное впечатление своим блестящим умом, привлекательными манерами и властным характером. В настоящее время он хлопотал не только о политическом союзе для своего государя, но и о возвращении схизматической Англии в лоно католической церкви, и герцог Уэссекский, как верный последователь нового вероисповедания[32], являлся во всех отношениях его соперником.

— Ну, друг мой, — обратился он к подошедшему маркизу де Суаресу, — сегодня для нас неудачный день. Взгляните на эту картину! — И тонким, украшенным кольцами пальцем кардинал указал на скрывшихся за деревьями Марию Тюдор и герцога Уэссекского. — Подумать только, что судьбы Европы зависят от того, удастся ли сорокалетней женщине поймать этого мотылька!

Дон Мигуэль де Суарес также следил, нахмурившись, за происходящей на террасе сценой и не мог не сознаться, что королева намеренно насмеялась над всем дипломатическим корпусом, оказывая явное предпочтение обществу одного Уэссекса.

— Судьба, по-видимому, против нас, ваше преосвященство, — заметил он, — так как сердце этого беспечного мотылька свободно, а сорокалетняя женщина — королева.

— Беспечного и, может быть, самолюбивого?

— О самолюбии позаботятся его друзья, — возразил дон Мигуэль, — а королева Англии — ценный приз.

— Я сейчас думал о красивой леди Урсуле Глинд, — проговорил кардинал после некоторого раздумья.

— Действительно, она очень красива, но его светлости никогда не позволяют видеть её.

— А вдруг бы он увидел?

— Если я составил о нём верное представление, то в таком случае, при своём непостоянстве, он будет очарован леди Урсулой, ну, скажем, полчаса... может быть, несколько часов... Что же из этого?

— В полчаса всякая женщина, даже если она — королева, может почувствовать ревность и обиду, и судьбы Европы, возможно, решатся сообразно с этими чувствами.

— Значит, будущее католической части Европы зависит от встречи молодой девушки с придворным кавалером? — с нетерпением произнёс дон Мигуэль.

— Судьбы целых империй зависели иногда и от более мелких событий, сын мой, — наставительно возразил кардинал. — Дипломатическое искусство в том и состоит, чтобы, не замечая действительно крупных событий, пользоваться каждой мелкой случайностью.

В эту минуту до них долетели звуки не то весёлой, не то грустной песни: где-то во дворе пел чистый женский голос, словно птичка в клетке, обрадовавшаяся яркому солнечному сиянию.

— Это голос леди Урсулы Глинд, — с саркастическим смехом произнёс дон Мигуэль, а затем указал рукой в отдалённую часть сада, где виднелись фигуры герцога Уэссекского и королевы, медленно возвращавшихся на террасу.

Глаза кардинала загорелись особенным блеском; казалось, у него вдруг явилась какая-то новая мысль. Вынув из кармана требник, он направился в тот конец террасы, откуда слышался голос; шёл он с опущенной головой, как бы совершенно погруженный в чтение латинского текста. Дон Мигуэль не последовал за своим начальником, зная, что тот желал остаться один. Кардинал скрылся за углом, где находились комнаты Уольсея, а когда снова появился, в руках у него уже не было требника. На губах его играла торжествующая улыбка, когда он вместе с маркизом наблюдал за приближавшейся к террасе парой.

— Сегодня я, кажется, не в силах развлечь вас, дорогой герцог, — с беспокойством сказала королева Мария. — Куда девалось ваше обычное весёлое настроение?

— Отправилось к его преосвященству, чтобы подслушать, скоро ли удастся испанскому королю править Англией и пленить сердце нашей королевы.

— Мне кажется, вы совершенно не заботитесь о государственных делах, — грустно сказала она, — а ещё менее о том, кто будет управлять сердцем вашей королевы. Хотите, я удалю испанского посла? — вдруг взволнованно шепнула она. — И его преосвященство? И всех послов?.. Хотите, милорд?

Подняв глаза, герцог Уэссекский заметил устремлённый на него и королеву проницательный взор кардинала. С минуту он колебался. Лицо его преосвященства выражало такую гордую самоуверенность, что в голове герцога Уэссекского мелькнула мысль: не уступить ли мольбам друзей и не вырвать ли английскую корону из рук этих чужестранцев, жаждущих овладеть ей? Кто знает! Если бы незначительное движение на террасе не помешало герцогу ответить, судьба Англии, может быть, сложилась бы совсем иначе. Но как раз в этот решительный момент мажордом провозгласил:

— Посол его святейшества папы ожидает её величество в приёмном зале.

— Посол его святейшества, — повторил кардинал, идя навстречу королеве, — и я буду иметь честь представить его вашему королевскому величеству.

Когда королева в сопровождении герцога Уэссекского удалилась в сад, все понемногу разошлись с террасы, теперь здесь оставались лишь две-три придворные дамы да мажордом с сопровождавшими его пажами. Дворец сразу ожил, в нём послышался шум и движение, между тем как медные трубы возвещали прибытие важного лица.

А среди всего этого хаоса звуков отчётливо слышался свежий молодой голос, напевавший грустную песенку.

Королева Мария была, видимо, раздражена: посла его святейшества нельзя было заставить ждать, а бедной женщине страстно хотелось продлить счастливое свидание с глазу на глаз с любимым человеком. Чувствуя, что кардинал следит за каждым её движением, она смело взглянула на него и приказала мажордому и пажам следовать впереди неё в приёмный зал. Между тем герцог Уэссекский внимательно прислушивался к доносившемуся пению.

— Вы пойдёте с нами, милорд! — повелительно сказала Мария. — Я не могу заставить посла его святейшества ждать, а ваше присутствие мне необходимо.

Она оперлась на его руку. Он повиновался, но ему явно не хотелось уходить с террасы.

— Кажется, пение леди Урсулы очаровало его светлость, — шепнул дон Мигуэль на ухо его преосвященству.

— Это — «мелкая случайность», маркиз, — также шёпотом ответил кардинал. — Могу я иметь честь следовать за вашим величеством? — громко произнёс он, почтительно кланяясь королеве.

— Пожалуйста, слева от нас, ваше преосвященство, — холодно ответила Мария.

Процессия двинулась. По знаку своего начальника дон Мигуэль быстро сбежал вниз по ступеням террасы.

— Мой требник! — в замешательстве воскликнул его преосвященство. — Я забыл его на террасе. Папский нунций пожелает прочесть молитву, а я беспомощен без своей книги. Если ваше величество позволите... — он сделал вид, что собирается вернуться.

С отдалённого конца террасы всё ещё доносилось пение.

— Если ваше преосвященство разрешит мне, — с живостью сказал герцог Уэссекский.

— Пожалуйста, дорогой лорд, — ответил кардинал. — Если бы мы могли поменяться годами, я с радостью услужил бы вам. Её величество простит, — решительно добавил он, видя, что королева намеревалась взглядом остановить герцога. — Ваше величество, удостойте опереться на мою руку. Посол его святейшества ожидает вас.

Кардинал стоял пред королевой в почтительной позе. Пажи и придворные дамы уже скрылись за дверью, а герцог Уэссекский, принимая молчание королевы за согласие, быстро направился к дальнему концу террасы.

Мария была слишком горда, чтобы показать дерзкому испанцу своё неудовольствие. Она чувствовала, что попала в ловушку, и знала, что этим обязана кардиналу, цель которого была ей вполне понятна. Не проронив более ни слова, она быстро вошла во дворец.

X

В этот день Урсула долго и горько плакала; глубоко огорчённая, она дала волю слезам, как ребёнок, у которого отняли любимую игрушку.

В своих чувствах к герцогу Уэссекскому она сама не могла разобраться. Ещё ребёнком она привыкла обожать изящного молодого человека, на которого ей всегда указывали, как на образец того, чем должен быть английский дворянин, и которому, кроме того, суждено было руководить её судьбой, как будущему мужу. Умирая, граф Труро вряд ли отдавал себе отчёт в том, на что обрекал свою дочь, когда заставил её поклясться, что она или будет женой Уэссекса, или окончит дни в монастыре; но Урсуле было тогда всего тринадцать лет, и данную отцу клятву она считала священной. Не видя герцога Уэссекского несколько лет, она в воображении наделяла его всеми рыцарскими качествами, которые приписывал ему обожаемый ею отец. Несмотря на свои годы, Урсула мыслями и чувствами была совершенным ребёнком. Последние семь лет она провела в замке Труро, окружённая верными слугами покойного отца, которые обожали её, учили тому, что сами знали, и слепо повиновались ей. По происхождению она имела право занять место среди приближённых королевы и воспользовалась этим по достижении известного возраста. С тех пор её единственным желанием было встретить человека, с которым её связала судьба. Она не раз видела его после того, как он возвратился ко двору, но Мария Тюдор, сама добивавшаяся его любви, не допускала его до встречи с красивой девушкой, в которой инстинктивно чуяла опасную соперницу. До сих пор это было довольно легко. Его светлость, сдаваясь на убеждения друзей, что его влияние может удержать королеву от брака с иностранным государем, почти всё время находился вблизи королевы, тогда как Урсула всегда оказывалась на заднем плане. Что-то внутри неё говорило ей, что если только она встретится с герцогом Уэссекским, то он охотно исполнит предсмертную волю графа Труро; она не могла не сознавать своей красоты, тем более что в этом её постоянно убеждали зеркало и искреннее восхищение ухаживавших за нею придворных кавалеров. От её быстрого ума не укрылись придворные интриги, тем более что Мария Тюдор не скрывала своей любви к герцогу Уэссекскому. Молодая девушка видела окружавшие её жениха хитросплетения и досадовала, что влюблённая королева играла в них немалую роль.

Задуманный ею маленький заговор не удался, вероятно, из-за проницательности королевы, и молодая девушка чувствовала себя глубоко оскорблённой. Она начала думать, что герцог сам не желал встречи с нею, так как в противном случае сумел бы добиться свидания; может быть, ему было приятно чувствовать себя свободным от невольных уз. Только одно рыцарское отношение к памяти её покойного отца, бывшего закадычным другом отца герцога, могло заставить герцога Уэссекского исполнить предсмертную волю графа Труро; но гордость мешала Урсуле обратиться к его рыцарской чести; она хотела добиться его любви.

«Пресвятая Дева, сделай так, чтобы он полюбил меня ради меня самой!» — было её всегдашней детской молитвой.

Мечтая и размышляя, Урсула спустилась в сад, напевая песенку. Все фрейлины, за исключением Урсулы и Маргарет Кобгем, должны были ожидать её величество в приёмной, и герцогиня Линкольн, угадывая, что герцог Уэссекский сопровождает королеву, предоставила молодым девушкам полную свободу. Ленивая Маргарет сослалась на головную боль и пристроилась в амбразуре окна, а Урсула, страстно любившая цветы, птиц и солнечный свет, отправилась в сад.

Вблизи террасы была разбита клумба с гвоздиками, и Урсула, набрав букет, начала машинально обрывать один за другим снежно-белые лепестки, не подозревая, как была очаровательна в белом платье на тёмном фоне тисовых деревьев, с белокурыми волосами, отливавшими золотом под мягкими лучами октябрьского солнца.

— Любит... страстно... мало... нисколько... любит... — говорила она, обрывая лепестки, и так углубилась в это занятие, что не слышала приближавшихся шагов.

Вдруг две сильные руки обхватили её талию, и весёлый голос докончил за неё:

— Страстно!

У молодой девушки захватило дыхание, но она не сразу обернулась, чтобы узнать, кто помешал её гаданию; женский инстинкт подсказал ей это; кроме того, она узнала его голос. Не раздумывая о том, как всё произошло, она лишь чувствовала, что он был возле неё и что её счастье зависит от того, найдёт ли он её красивой.

Наконец она обернулась, взглянула прямо ему в лицо и с притворным испугом воскликнула:

— Ах! Герцог Уэссекский! Как вы испугали меня, милорд! Я думала, что в этой части сада никого нет... и что герцог Уэссекский у ног королевы.

Урсула была удивительно мила с разгоревшимися щеками, с блестящими глазами, оттенёнными длинными ресницами.

— Он у ваших ног, красавица! — с искренним восхищением ответил герцог. — И пылает ревностью при мысли о том, ради кого ваши прелестные пальчики обрывали лепестки этой гвоздики.

Молодая девушка ещё держала в руках наполовину ощипанный цветок, и герцог протянул к нему руку, чтобы ещё раз коснуться её нежной, бархатистой кожи.

— О, — с лёгким смущением произнесла Урсула, — это я гадала... о любимом брате, который теперь далеко. Я хотела знать, не забыл ли он меня.

— Это невозможно, — с убеждением произнёс герцог, — даже для брата.

— Ваша светлость льстит мне.

— Правда, высказанная такой красавице, как вы, леди, всегда кажется лестью.

— Ваша светлость...

Герцогу нравилось наблюдать, как молодая девушка то краснела, то бледнела, ему нравились её простые, естественные, не изящные движения, мягкие завитки волос возле маленького уха. Его страстная любовь ко всему красивому была вполне удовлетворена представившейся его глазам картиной. Вдобавок ко всему у девушки был замечательно нежный, музыкальный голос, в чём он только что убедился, слушая её пение.

— Откуда вы знаете меня, красавица? — спросил он.

— Кто же не знает его светлости герцога Уэссекского? — ответила Урсула с грациозным поклоном.

— Тогда позвольте мне остаться с вами и скажите мне своё имя, очаровательная певунья.

Урсула боязливо взглянула на герцога, думая, не шутит ли он, но убедилась по всему его виду, что он, очевидно, не подозревал истины.

— Меня зовут Фанни, — спокойно сказала она.

— Фанни?

— Да. Вам не нравится это имя?

— Прежде не нравилось, — с улыбкой сказал герцог, — а теперь я обожаю его. Но скажите мне, прелестная Фанни, отчего я до сих пор никогда не видел вас?

— Ваша светлость не можете знать всех придворных дам.

— Но я знаю всех хорошеньких из них. Мне кажется, что слово «красота» было для меня пустым звуком, пока я не увидел «царицу красоты».

— Боюсь, милорд, что ваша репутация очень вредит вам.

— А какова моя репутация?

— Ваша светлость, все говорят, будто вы непостоянны, будто герцог Уэссекский немного любит многих женщин... но неизменно — ни одной.

Герцог подошёл к ней, заглянул ей в глаза, после чего спросил с внезапной серьёзностью, в которой сам не отдавал себе отчёта:

— Позволите ли вы мне доказать им, что они ошибаются?

— Я? — просто сказала Урсула. — Что же я должна сделать для этого?

— Всё, что хотите.

— Нет, это не в моей власти; если бы даже вашу светлость запереть под замок, то и такое средство, я думаю, не вылечило бы вас от непостоянства.

— Так попробуйте запереть меня на замок, — весело предложил герцог.

— Когда вам будет угодно, — ответила молодая девушка и радостно засмеялась: герцог стоял совсем близко, и в его глазах можно было безошибочно прочесть искреннее восхищение. — А кому отдать ключ от той башни? — скромно спросила она. — Леди Урсуле Глинд?

— Нет, — ответил он. — Сперва войдите сами в башню, а затем выбросьте ключ из окна.

— А леди Урсула? — настаивала она.

Герцог, сделав нетерпеливый жест, воскликнул:

— Как жестоко всё время упоминать это имя, когда мои уши настроены в тон «Фанни»!

— Значит, они неверно настроены. Говорят, что леди Урсула — ваша будущая жена.

— Но я не люблю её... никогда не буду любить, между тем как...

— Говорят, она недурна собою.

— Для меня она некрасива, тогда как вы...

— Вы никогда не видели леди Глинд, — быстро перебила Урсула, — и даже не знаете, какого она типа.

— Догадываюсь: все Глинды рыжие, нескладные, с огромными носами...

Молодая девушка разразилась таким звонким смехом, что герцогу захотелось опять услышать его.

— У всех у них карие глаза, — весело продолжал он, — а теперь я чувствую, что не вынес бы карих глаз.

— А какие глаза были бы теперь приятнее для вашей светлости? — сдержанно спросила Урсула.

В эту минуту словно какой-то магнетический ток пробежал между ними и заставил молодую девушку невольно опустить глаза.

— Чисто голубые и притом с таким серым оттенком, что иногда они могут казаться зелёными, — нежно прошептал герцог, заглядывая в её глаза.

От этого пылкого взора по её телу пробежала лёгкая дрожь.

— У королевы глаза зеленоватые, а у леди Урсулы серые, — с натянутой весёлостью произнесла она, стараясь освободиться от охватившего её странного, блаженного чувства. — Хотите знать, кого вы больше всех любите? — прибавила она, протягивая ему гвоздику. — Обрывайте по одному лепестку.

Герцог ваял цветок и её руку.

— По одному лепестку? — повторил он и стал целовать по очереди тоненькие пальчики молодой девушки, приговаривая: — Самый нежный... самый беленький... все розовенькие...

— Милорд!

— Вы нахмурились? Вы рассердились?

— Очень.

— Простите! Я сейчас исправлю, — смиренно сказал герцог.

— Каким образом?

— Дайте мне другую руку, и я покажу.

— Не могу: нам говорят, что наша левая рука никогда не должна знать, что делает правая.

— Да этого и не будет, — сказал герцог: — я расскажу ей совсем другое.

— А что именно?

— Дайте мне другую руку, тогда узнаете.

Солнце уже садилось, окружая голову девушки золотым ореолом; герцог Уэссекский любовался ею, чувствуя в душе приток неизведанного им до сих пор счастья. Схватив протянутую ему хорошенькую ручку, он нагнулся и поцеловал её в розовую ладонь.

— О, милорд! — сконфуженно прошептала Урсула. — Как могло прийти вашей светлости на ум подобное безрассудство?

— Когда вы смотрите на меня, мне приходят в голову и не такие ещё безрассудства.

— А женщины говорят, что самое большое безрассудство — слушать вашу светлость.

— Вы думаете — они правы?

— Как могу я это знать?

— Слушая меня в течение получаса.

— Здесь, в этом саду?

— Нет, там, на реке, — сказал герцог, указывая в ту сторону, где лёгкий вечерний ветерок рябил воду.

— А что скажут люди? — с притворной тревогой спросила она.

— Ничего! От зависти к моей удаче они промолчат.

— Но про вас спросит королева, а герцогиня Линкольн станет удивляться, куда я делась.

— Нас не найдут; мы за камышами отыщем лодку и поплывём одни... нас скроет темнота... Мы будем слушать чириканье птичек, летящих на покой. Хотите?

Сердце Урсулы уже дало согласие. Герцог говорил очень убедительно, а в его голосе звучали серьёзные нотки. Молча пошли они рядом к берегу реки. Слова только нарушали бы очарование. Река словно манила их. Опьяняющий запах отцветающих роз наполнял воздух, а с противоположного берега уже неслась дивная замирающая песнь лесных пташек.

XI

Посол его святейшества только что откланялся, и Мария Тюдор отпустила своих дам, желая поговорить с кардиналом Морено наедине. Во время аудиенции папского нунция его преосвященство мог наблюдать, как всё более хмурилось чело королевы. Его светлость герцог Уэссекский уже полчаса тому назад отправился на поиски кардинальского требника и до сих пор не возвратился. Посланные за ним пажи нигде не нашли его. Кто-то видел, что он направлялся к реке в обществе молодой леди в белом. Тогда разразилась буря. Отпустив свой штат, королева с гневом, присущим Тюдорам, обрушилась на его преосвященство.

— Милорд кардинал, — дрожащим голосом сказала она, — тревожась об интересах своего государя, вы пошли ложным путём.

— Кажется, я вызвал неудовольствие вашего величества? — мягко сказал кардинал, никогда не покидавший спокойного, глубоко почтительного тона. — Совершенно невольно, уверяю вас.

Но королева не расположена была к вежливости по отношению к человеку, сыгравшему с нею такую неприятную шутку.

— Долой маски, ваше преосвященство! — сказала она. — Этой проделкой с требником... мы обязаны вам. Вы можете гордиться тем, что так легко провели Марию Тюдор.

Хотя она дрожала от гнева, но, казалось, с трудом удерживаясь от слёз. На обычно спокойном лице кардинала даже появилась жалость, но он никогда не позволял чувствам управлять собою.

— С моим требником? — спокойно спросил кардинал. — Я теряюсь в догадках... Ах, вспоминаю, я оставил его на балюстраде, а его светлость герцог Уэссекский, образец рыцарства, предложил сходить за ним и...

— Хитрый план, милорд, — с нетерпением перебила королева, — послать герцога Уэссекского ухаживать за моей фрейлиной.

— Герцога Уэссекского? — с хорошо разыгранным удивлением повторил кардинал. — Мне кажется, я только что видел издали, как он подтверждал обещания, некогда данные им леди Урсуле Глинд.

— Прошу вас не повторять этой глупой сказки. Этого брака желал граф Труро, а герцог почти забыл о нём, пока ваше преосвященство не вмешались в дело.

— Ваше величество крайне несправедливы ко мне. Какое отношение имеют любовные дела герцога Уэссекского к послу его католического величества короля Испании?

— Конечно, было бы разумнее, — холодно заметила Мария, — если бы посол испанского короля не хлопотал о том, чтобы возбуждать гнев английской королевы.

Кардинал по-прежнему любезно улыбался. За всю свою долгую карьеру ему не раз приходилось подвергаться гневу монархов, и в душе он относился с полным презрением к взрывам негодования этих марионеток, игравших роль в его политических планах. Мария Тюдор, решение которой зависело от её любви или ненависти, в руках этого гордого князя церкви была только одной из шахматных фигур в общеевропейской игре.

— Нет, — мягко сказал он, — моё единственное желание возбудить в сердце английской королевы любовь к моему повелителю. Он молод и красив, безукоризненный джентльмен, которого никто не может привлечь после того, как вы удостоили разрешить ему преклонить колени у ваших ног.

— Вы так говорите, милорд, как будто уверены в моём ответе. Но я ещё не дала его, — произнесла Мария со всё возрастающим гневом, — и если ваша хитрость удастся и герцог Уэссекский женится на Урсуле, то я тотчас отошлю ответ вашему государю, и это будет: «Нет!».

На лице кардинала выразилось изумление перед неожиданной вспышкой женской ревности, но оно тотчас же сменилось насмешливым выражением.

— Как лишний трофей для тщеславия его светлости! — резко сказал кардинал.

— Нет, просто как отплату за ваше вмешательство. Обратите на это внимание, милорд кардинал. Клубок запутан вашей рукой. Позаботьтесь о том, чтобы его распутать; в противном случае и вы, и испанский посол завтра же покинете мой двор.

Коротким кивком головы королева дала понять, что аудиенция закончена. Проницательность кардинала подсказала ему, что в настоящую минут слова излишни. Может быть, в первый раз в жизни он позволил своему нетерпению взять верх над сдержанностью, для дипломата это была непростительная ошибка. Он строго порицал себя за попытку ускорить решение судьбы. Время и прихотливый нрав герцога так же отдалили бы его от королевы, как эта неожиданная встреча с красивой леди Урсулой.

До ужина оставался ещё целый час, и кардинал мог рассчитывать, что в это время королева вряд ли пожелает его присутствия. Чувствуя потребность в одиночестве, он направился на террасу. В быстро сгущавшихся сумерках сад имел поэтический вид. Острые глаза кардинала искали между деревьями силуэты двух людей, которых его дипломатия свела вместе, а теперь должна была снова разъединить.

Спустившись с террасы, он тихо направился к пруду, возле которого за час до того можно было наблюдать идиллию. Ничто здесь не напоминало присутствия молодых людей, кроме гвоздик, усыпавших землю белоснежными лепестками.

«О, женщина, женщина! — вздыхал кардинал, оглядываясь на изящные очертания дворца. — Как изменчивы твои настроения! Как бедна твоя логика! Действительно клубок запутан, и надо распутать его. Если герцог Уэссекский женится на леди Урсуле, королева пошлёт Филиппу отказ и на зло мне выйдет за дофина или будет водить за нос Ноайля и Шейфна, а под шумок постарается завоевать сердце ветреного герцога. А если он не женится на леди Урсуле, что тогда? Одержат ли верх его друзья? Я думаю, что он упрям, и двусмысленное положение не короля, а супруга королевы едва ли удовлетворит его. А если мне не удастся разъединить этих молодых людей, Мария Тюдор завтра же отправит и меня, и испанского посла обратно к Филиппу».

Рассуждая таким образом, кардинал продолжал двигаться к низкой стене, отделявшей дворцовые сады от берега реки. Он любил это место потому, что сюда редко кто заходил, и его преосвященство мог здесь сбросить маску невозмутимого спокойствия, которую ему приходилось носить целый день, каково бы ни было его настроение. Поэтому он очень удивился, заметив чью-то фигуру, прислонившуюся к ограде. Подойдя ближе, он узнал лорда Эверингема, ближайшего друга герцога Уэссекского. Молодой человек не слышал шагов кардинала и вздрогнул, когда его назвали по имени.

— А, милорд Эверингем, — приветливо произнёс кардинал, — я вовсе не думал найти вас здесь беседующим с природой.

В темноте глаза его преосвященства не могли разглядеть лицо Эверингема, но опытный дипломат и так догадался о причине уединённой прогулки молодого человека по берегу реки. Герцог ещё не вернулся во дворец, и всем было известно, что её величество по этому поводу выходит из себя. Хитрость кардинала была предметом всех разговоров. Толковали и о том, что герцога видели в обществе самой красивой из фрейлин королевы.

«Друзья герцога, должно быть, как на иголках, — думал кардинал, — они так боялись этой встречи».

Было понятно, почему Эверингем беспокоился о том, вернётся ли герцог, прежде чем ревность королевы подтолкнёт её на внезапное мщение; но молодой англичанин вовсе не желал обнаруживать свою тревогу перед торжествующим врагом.

— Как и ваше преосвященство, меня привлёк сюда прекрасный вечер, — сказал он.

— Это мне очень кстати, — любезно сказал кардинал, — я только что думал, как бы мне устроить с вами свидание. Ведь вы — ближайший друг герцога Уэссекского?

— Я действительно имею честь быть его другом, — холодно сказал Эверингем, — но не понимаю...

— Почему это касается меня? — мягко перебил кардинал. — Если позволите, я объясню. Не пройтись ли нам по этой дорожке? Благодарю вас, — прибавил он, когда Эверингем повернул вслед за ним. — Если не ошибаюсь, милорд, вы в скором времени покидаете Гемптон-коурт?

— Только на несколько недель, — ответил Эверингем. — Её величество дала мне поручение к королеве-регентше Шотландии. Сегодня вечером я выезжаю.

— А, значит, я попал как раз вовремя, чтобы исправить то, что так свойственно людям, а именно одну ошибку.

— Неужели? — не без сарказма удивился Эверингем. — Ваше преосвященство делает их замечательно мало.

— На этот раз это — не моя ошибка, милорд; мне кажется, что вы смотрите на меня как на врага.

— О, ваше преосвященство! — запротестовал молодой человек.

— Ну, если хотите, как на соперника. Сознайтесь, что вы думали и теперь ещё думаете, будто я составил план привести герцога Уэссекского к ногам его нареченной невесты, леди Урсулы Глинд.

— План, который ваше преосвященство очень успешно выполнили, — с горечью заметил Эверингем.

— Вот тут-то вы и ошибаетесь, милорд. Верьте мне, что моё единственное желание в настоящую минуту — поставить непреодолимую преграду между его светлостью и этой красавицей. Вас это удивляет?

— Признаюсь, я поражён.

— Дипломатия полна сюрпризов. Но вы довольны?

— Я боюсь поверить, ваше преосвященство, — осторожно ответил Эверингем. — Всем известно, как горячо я желаю видеть королеву Марию за герцогом Уэссекским; но с той минуты, как он встретил леди Урсулу, я жду, что он объявит о своём желании исполнить последнюю волю её отца.

— Вы считаете, что против неё нельзя устоять?

— Я думаю, что в глубине души герцог всегда считал себя до некоторой степени связанным с леди Урсулой.

— Прибавьте, милорд, что её красота и грация неизбежно должны утвердить его в этом мнении.

— И что ваше преосвященство по этой причине будете торжествовать.

— Теперь вы и ваши друзья приложите все усилия, чтобы избежать этого.

— Наше поражение обеспечивает вашу победу, — со вздохом проговорил Эверингем.

— А если бы я предложил помочь вам и вашим друзьям разлучить герцога с леди Урсулой? Вы приняли бы мою помощь?

— Ваше преосвященство... — прошептал Эверингем, — не знаю, что сказать.

— Вы, конечно, пожелаете посоветоваться со своими друзьями, — спокойно продолжал кардинал. — Хотя мы с вами — политические противники, это не мешает нам в частной жизни уважать друг друга. Вы согласны со мною, милорд?

— Разумеется.

— Так отчего же вам не принять от меня помощь, раз в данную минуту у нас одна и та же цель?

— Я этого не могу сделать, ваше преосвященство, так как в моём распоряжении всего несколько часов; затем я еду в Шотландию.

— Маленькая удача и немного такта, милорд, могут много сделать и в несколько часов.

— Но я всё-таки не понимаю, почему ваше преосвященство может быть заодно со мною и моими друзьями.

— Из ваших слов, милорд, я понял, то вы и ваши друзья подозреваете, будто эту нежеланную встречу герцога с леди Урсулой устроил я, не так ли?

— Ну, положим... — нерешительно начал Эверингем.

— Не отрицайте этого. Допустим, что так и было. Как вы думаете, королева Мария может иметь такие же подозрения?

— Весьма вероятно.

— И тогда, следовательно, весь её гнев обрушится на мою ни в чём не повинную голову. Рассерженная женщина на всё способна, милорд. Положение моё при дворе сделалось бы невыносимо, и моя миссия потерпела бы поражение. Предположим, что своим старанием разлучить герцога с леди Урсулой я захотел бы доказать её величеству свою непричастность к их случайной встрече.

— Я начинаю понимать, — сказал Эверингем, всё ещё смутно подозревая у кардинала какую-то заднюю мысль, — но...

— Если этот разрыв произойдёт, всё останется, как было до сих пор, — неудачно и для вас, и для меня. Поэтому отчего бы нам не быть до тех пор если не друзьями, то... хоть союзниками?

— А затем снова открыть враждебные действия, ваше преосвященство?

— Вне всякого сомнения.

— Ведь если герцог перестанет думать о леди Урсуле, я и моя партия будет всей душой стараться о его браке с королевой.

— А я стану добиваться её руки для короля Испании, до тех же пор...

— Вооружённое перемирие, ваше преосвященство!

— И вы принимаете мою помощь? Увидите, что она будет вам настолько полезна, как вы и не ожидаете, — сказал кардинал с едва заметной саркастической улыбкой.

Лорд Эверингем был немало смущён. Кардиналу явно хотелось получить от него определённое обещание, тогда как молодой человек предпочёл бы открытую вражду, как было до сих пор. Кроме того, он, конечно, очень желал посоветоваться с друзьями.

Случай вывел его из затруднения. Лорд уже готов был ответить, как вдруг в темноте раздался грубый голос: «Кто идёт?» — и в ту же минуту на лицо кардинала был направлен яркий свет фонаря.

— Кого ты ищешь, мой друг? — спросил кардинал.

При виде всем знакомой пурпурной одежды сторож рассыпался в извинениях.

— Исполняй свой долг, друг мой, — сказал кардинал, вменявший себе в обязанность ласково говорить даже с последним слугой. — Но разве здесь есть воры? Для такой встречи ты кажешься мне недостаточно сильным, да к тому же и плохо вооружён.

— Прошу прощения, ваше преосвященство, — возразил сторож, — по приказанию её светлости герцогини Линкольн я ищу женщину.

— Вот как? — произнёс заинтересованный кардинал.

— Может быть, это — какая-нибудь воровка или бродяга, ваше преосвященство.

— Может быть. Тогда ступай своей дорогой, — мы не будем тебе мешать. — Его преосвященство глубоко задумался, а затем спросил у Эверингема, также погруженного в раздумье: — Знаете ли вы что-нибудь об этом, милорд?

— Я кое-что подозреваю, — медленно ответил тот. — Ходит слух — разумеется, это пустая сплетня! — будто одна из фрейлин королевы, переодетая, по вечерам устраивает разные проказы.

— В самом деле? Вы не знаете, кто эта леди?

— Даже не догадываюсь. Все молоденькие фрейлины готовы на всякие шалости, и такое переодеванье, разумеется, самого наивного свойства, но её величество очень строго относится к вопросам приличия.

— Значит, герцогиня Линкольн, как неусыпный дракон, хочет захватить прелестную злодейку in flagrante delicto[33], да? — продолжал кардинал, машинально поворачивая на ту дорожку, по которой удалился ночной сторож.

Кардинал никогда не мог отделаться от веры в судьбу, и в настоящую минуту ему казалось, что невероятная история о проказах молодых девушек окажет несомненное влияние на его планы. Словно в ответ на его мысли, до слуха его донёсся испуганный женский крик, сопровождаемый ругательствами ночного сторожа.

— Что это? — невольно спросил Эверингем.

— Кажется, леди, захваченная in flagrante delicto, — спокойно отозвался кардинал.

Оба быстро направились в ту сторону, откуда слышался крик, и вскоре различили в темноте фигуру ночного сторожа, по-видимому, боровшегося с женщиной, голова и плечи которой были укутаны покрывалом. В нескольких шагах от них валялся брошенный фонарь.

— Не всё ли тебе равно, что я здесь делаю? — задыхаясь, говорила женщина, стараясь освободиться от крепко державших её рук. — Отпусти меня, слышишь?

Потеряв равновесие, она упала на колени, и сторожу удалось скрутить ей руки назад.

— Дай сперва ответ герцогине Линкольн, моя милая! — ответил он, связывая ей руки.

— Да мне от неё ничего не надо! — бормотала девушка. — Отпусти! Ты не имеешь права связывать меня.

— Ладно, ладно! Я тебя не трону, если ты успокоишься.

Сторож помог ей подняться на ноги, собираясь вести её во дворец. Покрывало упало у неё с головы, и кардинал с Эверингемом, молча наблюдавшие за этой сценой, увидели красивое женское лицо, обрамленное золотистыми волосами.

— Отпусти же меня! — упрямо твердила девушка. — У меня важное дело.

— Важное дело? А к кому, моя милая?

— К герцогу Уэссекскому, — сказала она, немного поколебавшись. — Ну, а теперь ты отпустишь меня?

— О-хо-хо! — громко расхохотался сторож. — Мало ли молодых девушек, у которых есть дело к его светлости! Только ты сперва пойдёшь к герцогине Линкольн.

— Друг мой, — раздался мягкий голос кардинала, — если это дитя действительно имеет дело к герцогу Уэссекскому, то его светлость, я думаю, предпочтёт, чтобы ты держал язык за зубами. Вы желаете говорить с герцогом, дитя? — продолжал он тем добродушным тоном, который всем внушал безграничное доверие к нему. — Вы его знаете?

Поражённый этим вмешательством сторож молчал, а девушка смело обратилась к новому собеседнику.

— Что вам за дело до этого? — подозрительно спросила она.

— Я думал, что вы будете рады получить помощь, — ласково произнёс кардинал.

— Ваше преосвященство... — пробормотал сторож, начиная приходить в себя.

— Молчи! — приказал кардинал. — Я желаю поговорить с этой молодой особой наедине.

Почтенному блюстителю порядка пришлось удалиться, так как не могло быть и речи о том, чтобы спорить с кардиналом Морено.

— Не бойтесь ничего, дитя! — ласково сказал кардинал. — Вы желаете говорить с герцогом Уэссекским?

— А вы отведёте меня к нему? — спросила она.

— Может быть, — ответил он.

В девушке, видимо, происходила сильная борьба. Её грудь судорожно поднималась, плечи вздрагивали; она быстро и лихорадочно дышала.

— Я сторожила его в саду в сумерки, — наконец прошептала она. — Днём я не смела подойти к нему... Он спас мне жизнь... Я умею читать по звёздам... Ему грозит большая опасность... Я должна предостеречь его, должна видеть его... непременно.

— И вы увидите его, дитя! — ласково проговорил кардинал, положив ей на голову белую надушенную руку, украшенную кольцами. — Его светлость спас вам жизнь, говорите вы? И вы за это благодарны ему. Может быть, даже очень любите его?

— Что вам за дело? — дерзко спросила девушка.

Лорд Эверингем хотел вмешаться в этот странный допрос, возмущавший его честность. Кто знает, может быть, тут крылась какая-нибудь любовная история, и сердце Эверингема сжалось при мысли, что враги герцога Уэссекского могли узнать тайну, которую он скрывал даже от своих друзей. Но вместе с тем девушка, видимо, готова была поверить кардиналу.

— Вы отведёте меня к нему? — упрямо повторила она. — Сейчас же?

— Сейчас нельзя, — прежним ласковым, покровительственным тоном произнёс кардинал. — Его светлость у королевы; вы, конечно, понимаете, что вас нельзя тотчас провести к нему. Вы мне верите? Обещаю, что вы увидите его.

— Ну, мне всё равно, кому верить, — ответила она. — Только если вы не отведёте меня к нему, я сама найду дорогу.

— Какая самостоятельность! Но если я берусь помочь вам, дитя, то мне надо по крайней мере знать, кто вы.

— Меня зовут Мирраб.

При звуке этого имени Эверингем вздрогнул. В голове его быстро пронеслось воспоминание, связанное с истмольсейской ярмаркой, но оно неясно сохранилось в его памяти. Под влиянием какого-то смешанного чувства стыда и любопытства он нагнулся, поднял с земли брошенный сторожем фонарь и поднёс его к лицу девушки. Тогда он мгновенно вспомнил всё: перед ним была предсказательница Мирраб, которую прихотливая природа наделила такими же золотистыми волосами, такими же тонкими чертами и чудными глазами, как и красивейшую из фрейлин Марии Тюдор. На девушке было платье из грубой шерстяной материи с открытой шеей и короткими рукавами; грубая форма рук выдавала происхождение девушки, и сходство с леди Урсулой ограничивалось чертами лица и цветом волос.

Теперь хитрый, беззастенчивый испанец и честный, простодушный англичанин стремились к одной и той же цели; но, пока Эверингем придумывал, как воспользоваться необычайным сходством двух девушек, в голове кардинала уже созрел целый план. Снова набросив на голову Мирраб упавшее во время борьбы покрывало, он развязал ей руки. Она беспрекословно подчинялась ему, словно зачарованная прикосновением его нежных бархатных рук. Во всё это время кардинал и лорд Эверингем не обменялись ни единым словом, будто действовали по взаимному согласию.

Подняв с земли фонарь, Эверингем пошёл разыскивать сторожа, чтобы освободить его от дальнейших обязанностей и велеть ему молчать о случившемся. Блюстителя порядка смущало то обстоятельство, что испанский кардинал принял такое участие в бродяжке, оказавшейся в королевском саду; но несколько серебряных монет, полученных им от благородного лорда, скоро успокоили его тревогу. Он равнодушно закончил обход, радуясь, что не надо больше караулить воров в парке.

Когда Эверингем вернулся к тому месту, где только что оставил его преосвященство и Мирраб, он уже никого там не нашёл.

XII

В этот вечер за пышным королевским ужином было очень невесело. Как это часто бывало, королева не промолвила ни слова, кардинал Морено казался озабоченным, а герцог Уэссекский был удивительно молчалив. Тотчас по окончании ужина её величество удалилась в сопровождении приближённых дам.

Блестящее общество разбилось на небольшие кружки. Вокруг графа Пемброка, уезжавшего в тот же вечер в Шотландию, собрались его друзья, чтобы пожелать ему счастливого пути. В глубокой амбразуре окна герцог Уэссекский был занять серьёзным разговором с лордом Уинчестером и сэром Вильямом Друри, а за длинным столом несколько молодых кавалеров увлеклись какой-то азартной игрой.

Вскоре примеру её величества последовали иностранные послы, чувствовавшие себя особенно неуютно среди враждебно настроенного к ним общества. Первыми удалились кардинал Морено и маркиз де Суарес, занимавшие ряд великолепных комнат, в которых жил злополучный Уольсей. Самый роскошные покои, выстроенные Генрихом VIII для самого себя, были предоставлены герцогу Уэссекскому и его многочисленной свите. Между его половиной и комнатами испанских послов находился красивый аудиенц-зал, где королева и и́збраннейшие из её гостей принимали почётных посетителей.

Здесь взволнованный, недовольный собою Эверингем после ужина отыскал кардинала Морено, прося переговорить с ним. Его преосвященство принял лорда с приветливой улыбкой на губах, но в его глазах выражался кроткий упрёк.

— Ну, милорд, — начал он, как только слуги удалились, — природа не создала вас дипломатом: разве свидание со мною вечером было необходимо?

— Я не мог успокоиться, — быстро проговорил Эверингем, — пока...

— Пока вы не показали всему двору и, в частности, герцогу Уэссекскому, что у вас есть какое-то секретное соглашение с его политическим соперником, испанским послом, — сухо докончил кардинал.

— Простое свидание.

— Удостоили ли меня раньше хоть один раз своим посещением вы, милорд, или кто-нибудь из ваших друзей?

— Кажется, нет. Да ведь я только прошу самого короткого tete-a-tete[34]. Я должен знать, что вы намерены делать, — горячо сказал Эверингем.

Кардинал бросил на него взгляд, в котором жалость смешивалась с презрением. Казалось, он готов был произнести какую-то резкость, но сдержался и только пожал плечами.

— Говорят, вы — искусный игрок в шахматы, милорд? — уже спокойным тоном произнёс он. — Сделайте мне честь сыграть со мною одну партию.

— В такой поздний час! Я не имею времени, так как уезжаю в Шотландию.

— Однако поздний час не помешал вам искать свидания с политическим противником.

— Но ведь никто не узнал бы, — нерешительно проговорил смущённый Эверингем.

— Теперь уже все во дворце знают об этом. Верьте, милорд, что партия в шахматы — лучший предлог.

— Сперва скажите мне...

— Я ничего не скажу, пока мы не сядем за шахматы, — возразил кардинал, берясь за колокольчик. — Разве я не говорил тебе, негодяй, — обратился он к вошедшему слуге, — что милорд Эверингем любезно согласился перед своим отъездом дать мне отыграться в шахматы? Почему ты ничего не приготовил?

— Почтительнейше прошу прощения, ваше преосвященство, — произнёс смущённый слуга, — я не понял...

— Не понял! — добродушно сказал кардинал. — Малый оспаривает моё знание английского языка! Ну, давай скорей шахматы! У его милости только час свободного времени.

Эверингем с нетерпением следил за приготовлениями к игре, которую считал совершенно излишней, но, не доверяя собственному суждению, подчинился кардиналу. Наконец игроки уселись за шахматы, однако слуги ещё оставались в комнате. Кардинал казался погруженным в игру и делал это потому, что Эверингем славился как превосходный шахматист.

— Шах королю, милорд! — воскликнул наконец молодой англичанин.

— Вот я и защитился, милорд, — сказал кардинал, передвигая одну из фигур. — При помощи пешки мой план обеспечен, а вашему коню грозит большая опасность.

— Не серьёзная, ваше преосвященство, и я повторяю: «Шах королю!»

В эту минуту слуги удалились, бесшумно затворив за собою двери.

— Вижу, что надо действовать смелей, — задумчиво произнёс кардинал. — Заметьте, сын мой, как природа сыграла нам на руку: мы оба горячо желали разлучить герцога Уэссекского с его нареченной невестой; два часа назад это казалось совершенно невозможным, а теперь же судьба послала нам глупую девушку низкого происхождения, может быть, порочную, являющуюся двойником добродетельной леди Урсулы, и...

— Шах! — сухо сказал Эверингем, передвигая слона.

— Нет, нет, мы пустим в дело только маленькую пешку, — с обычным добродушием сказал кардинал, — и посмотрите, как всё улаживается.

— Вот это я и желал бы знать. Где Мирраб?

— В комнате маркиза де Суареса, где переодевается в роскошный наряд, который мой верный Паскуале достал у своей приятельницы, придворной дамы её величества: богатое белое платье, причудливые украшения на голову; благодаря этому сходство Мирраб с леди Урсулой станет ещё поразительнее. Ваш ход, милорд! Прошу вас не терять нити этой интересной игры.

— Легко запутаться в лабиринте вашей дипломатии, — тревожно произнёс Эверингем. — Что вы предполагаете делать дальше?

Его преосвященство с минуту подумал, словно занятый стратегическими соображениями, затем, передвинув королеву через всю доску, продолжал:

— Что я думаю делать, милорд? А вот что: при помощи дипломатии, которую вы, англичане, так презираете, устроить, чтобы герцог увидел леди, которую он, конечно, примет за леди Урсулу, в компрометирующем её положении; вследствие этого начавшаяся сегодня любовная идиллия сегодня же вечером и закончится.

— Я не допущу, чтобы репутация честной женщины была запятнана из-за низкого обмана, — с жаром вступился Эверингем.

— Скажите, милорд, что вы называете низким обманом: умение враждебного вам дипломата пользоваться любыми средствами для достижения намеченных целей, которые он считает великими и справедливыми? Или это — дело рук задушевного друга, стремящегося к той же цели? Нет, нет, дорогой милорд, помните, что я не думаю осуждать вас. Ваши цели и стремления так же бескорыстны, как мои собственные. Я не прошу вас помочь мне и охотно избавил бы вас от посвящения в тайны моей дипломатии. Отчего вы боитесь за леди Урсулу? Неужели для вас репутация важнее успеха вашего плана? Вашего и всей вашей партии, — не забывайте этого!

— Ну что ж, я с вами, милорд, — со вздохом ответил Эверингем. — Вся Англия разделяет наше горячее желание видеть герцога Уэссекского супругом королевы. Но здесь я становлюсь в тупик пред вашей дипломатией. Если герцог отвернётся от леди Урсулы, его сердце, я надеюсь, обратится к королеве, которая страстно любит его, и... Шах!

— Ах, как вы прижимаете меня! — сказал кардинал, внимательно изучая положение фигур. — Что касается меня, то я, как видите, совсем бесцельно двигаю свои пешки. В настоящую минуту я хочу только разлучить герцога с леди Урсулой, а там увидим.

Эверингем молчал. В его душе верность другу боролась с любовью к родине и тревогой за её благополучие. Хотя его ужасала мысль встретиться сейчас лицом к лицу с герцогом Уэссекским, тем не менее он не хотел бы ничего изменить, чувствуя, что перед такой высокой ставкой, как брак герцога с Марией Тюдор, и временная измена другу, и репутация ни в чём не повинной женщины теряли своё значение. Даже мучившие его угрызения совести и чувство стыда лишь укрепляли его в принятом решении, так как он считал, что этими страданиями заслужит чуть ли не мученический венец.

Его преосвященство, без сомнения, знал, что происходит в сердце молодого лорда. При его знании человеческих слабостей ему легко было читать в кристально чистой душе противника.

Игра продолжалась молча.

— Я уезжаю с тяжёлым сердцем, чувствуя, что участвую в предательстве, — с глубоким вздохом произнёс Эверингем, выражая этим своё душевное состояние.

Кардинал с состраданием взглянул на него. В душе он был рад, что этот взбалмошный англичанин вечером исчезнет с его дороги. Если бы он мог предвидеть такое благоприятное для него вмешательство судьбы, то, конечно, не открыл бы своих карт столь неудобному союзнику. Судьба немного поздно явилась на помощь, когда кардинал уже заключил соглашение, от которого теперь опасно было отказываться; поэтому кардинал употребил все усилия, чтобы скрыть нетерпение, с каким ожидал окончания игры, и с облегчением вздохнул, когда в комнату вошёл маркиз де Суарес.

— Вы пожаловали как нельзя более кстати, дорогой маркиз, — обратился к нему кардинал. — Помогите мне, пожалуйста, убедить лорда, что мы не замышляем никакого предательства против герцога Уэссекского.

По губам маркиза пробежала самодовольная улыбка.

— Какое предательство? — весело спросил он.

Но Эверингем, узнав всё, что хотел, спешил удалиться, предоставив событиям идти своим чередом. Теперь ему страстно хотелось оскорбить этих ненавистных ему заговорщиков или бросить им в лицо своё презрение.

— Шах и мат, милорд кардинал, — сухо сказал он, воспользовавшись рассеянностью противника, и встал, чтобы откланяться.

Он был уже в дорожном костюме, в сапогах со шпорами и только на время игры отцепил меч. Пока он снова застёгивал портупею, к нему приблизился дон Мигуэль.

— Умоляю вас, милорд, не говорить ни о каком предательстве, — серьёзно сказал он. — Поверьте, в этом деле ваша совесть оказывается чересчур чувствительной. В конце концов, что предлагает его преосвященство? Чтобы в течение самого короткого времени герцог Уэссекский, на основании свидетельства собственных своих глаз, думал, что леди Урсула Глинд не вполне достойна сделаться герцогиней Уэссекской. Мирраб сыграет свою роль не подозревая о ней, значит — в совершенстве. Свидетелем предполагаемой нами сцены будет один только герцог; неужели вы думаете, что он станет сильно страдать от разочарования? Вы, конечно, не думаете, что он в течение часа мог серьёзно влюбиться в леди Урсулу. Его самолюбие немножко пострадает, но это скоро пройдёт.

— Герцог никогда не разойдётся с другом из-за женщины, — успокоительным тоном добавил кардинал.

— Подобно пчеле, его светлость интересуется цветком лишь до тех пор, пока его привлекает сладкий запах, — продолжал маркиз. — Если он сочтёт леди Урсулу фальшивой, то обратиться к другой красавице с улыбкой снисхождения к женскому непостоянству.

Всё это было очень правдоподобно, да и лорду Эверингему самому хотелось верить, что он никоим образом не повредит своему другу. Впрочем, оставалось ещё одно сомнение.

— Во всей этой истории есть одно лицо, маркиз, о котором вы и его преосвященство вовсе не заботитесь; это — леди Урсула Глинд. В Англии репутацию девушки считают священной.

— Почему же её репутация может пострадать? Кто станет рассказывать об этом? Вы? Никогда не поверю! Герцог Уэссекский? Конечно, нет. Для успокоения вашей не в меру чуткой совести напомню вам, милорд, что вы не обязаны соблюдать тайну. Если по возвращении из Шотландии вы найдёте, что репутация леди Урсулы хоть сколько-нибудь пострадала из-за нас, вы свободны обличить виновных. Не так ли, ваше преосвященство?

— Совершенно верно, сын мой, — подтвердил кардинал.

— Теперь у меня легче на душе, — сказал Эверингем. — Я готов согласиться, что вы оба правы, но я имею честь называть его светлость своим другом и охотно остался бы здесь ещё на сутки, чтобы убедиться, что ему от этой затеи не будет вреда.

С тяжёлым вздохом он накинул плащ и простился с испанцами. Проводив его до самой двери, дон Мигуэль вернулся к кардиналу.

— Ну, это самые бесполезные полчаса, какие я когда-либо проводил в жизни, — начал его преосвященство на своём родном языке. — Эти англичане просто невозможны со своими угрызениями совести, с понятиями о дружбе, с вечными предрассудками. Каррамба! Что было бы с Европой, если бы везде приходилось наталкиваться на такие глупости!

— Какое счастье, что этот дуралей сегодня отправляется в холодную Шотландию! — со смехом воскликнул дон Мигуэль.

— Случай, сын мой, — послушный раб, которым надо пользоваться, пока он нам благоприятствует. А теперь я пойду в часовню и буду читать требник, пока её величество не позовёт меня для вечерней молитвы. Она из любопытства не откажется сегодня от моих услуг, хотя за ужином выказывала мне большую холодность. Но вам предстоит много дела, сын мой. Вы должны как можно скорей отыскать герцога для подготовленного нами свидания. Постарайтесь быть весёлым и естественным. Дону Мигуэлю де Суаресу нетрудно будет играть роль молодого повесы. Я тем временем стану поджидать благоприятной для меня минуты и проведу репетицию нашей маленькой драматической сценки, в то время как герцог удалится в свои покои. Не нужно большого освещения; только открытое окно и луна, если она будет нам благоприятствовать. Достаточно одного быстрого взгляда на девушку. Постараюсь, чтобы этот взгляд имел решающее значение. Ваш разговор с герцогом подготовит почву. Я добьюсь своей цели. Может быть, лишь с помощью случая, но добьюсь. Верю, что случай поможет мне.

Теперь кардинал говорил уже не своим обычным, до приторности мягким тоном: это был резкий, неприятный голос, звучавший почти жёстко в своей холодной монотонности.

— Что теперь делает девушка? — уже более спокойным тоном спросил он после короткого молчания.

— Любуется на себя в зеркале, — весело ответил дон Мигуэль, — и всё твердит, что ещё до зари увидится с герцогом. Много болтает о звёздах и об опасности, угрожающей её дорогому лорду. Ха-ха-ха! — И маркиз разразился хриплым смехом, а глаза его загорелись ненавистью.

— Она говорит разумно? — осведомился его преосвященство.

— Нет, — ответил дон Мигуэль. — Сначала она говорила разумно, но три полных стакана крепкого хереса привели в негодность её мозги. Подозреваю, что она всегда была немного помешана; я это сразу отметил, когда увидел её в палатке и услышал её бормотанье.

— Она может быть опасной, — мягко заметил кардинал.

— Для того, кто станет противоречить ей, — да.

— Так что, если бы герцог открыл обман и отнёсся к ней не очень мягко, она... — Кардинал не докончил фразы и после минутного молчания прибавил: — Во всяком случае, надеюсь, счастье будет благоприятствовать нам. Наш добрый Паскуале позаботится снабдить девушку коротким кинжалом, не правда ли?.. Английской работы... с отравленным лезвием.

Взяв со стула плащ, дон Мигуэль закутался в него, а кардинал, вынул из кармана требник, уселся поудобнее в своём кресле с высокой спинкой. Дойдя до двери, дон Мигуэль в раздумье остановился, а затем, снова приблизившись к кардиналу, спокойно спросил:

— Ваше преосвященство готовы и к этой случайности?

— Мы всегда должны быть готовы ко всяким случайностям, сын мой, — мягко ответил кардинал.

Затем он погрузился в чтение требника, а дон Мигуэль вышел из комнаты.

XIII

Эверингем не мог уехать, не попрощавшись с герцогом Уэссекским. В первый раз в жизни он хотел бы избежать встречи с другом, но боялся возбудить в нём подозрение. Он страшился открытого, проницательного взора этих глаз, всегда дружески смотревших на него; страшился пожатия этой красивой аристократической руки, которую ему протянут как верному, испытанному другу.

Твёрдыми шагами вошёл он в столовую, откуда все понемногу разошлись, и, окинув быстрым взглядом весь зал, увидел, что герцог беседовал с графом Оксфордским, а у ног его спокойно почивал верный Гарри Плантагенет. Серьёзное лицо герцога просияло при виде друга.

— Я уж думал, что не увижу вас, — сказал он, горячо пожимая молодому человеку руку. — Милорд Оксфорд сказал мне, что вы сейчас уезжаете.

— Неужели я мог уехать, не попрощавшись с вами?

— Я этому не верю, но партия в шахматы оказалась, по-видимому, очень интересной.

Эверингем почувствовал, что меняется в лице; к счастью, он стоял спиной к огню. Он сразу же убедился, насколько прав был кардинал: герцог Уэссекский уже слышал о свидании в большой приёмной.

— О, его преосвященство — страстный шахматист, — как можно спокойнее ответил Эверингем, — и я не мог отказаться сразиться с ним ещё раз, тем более что, может быть, больше не увижу его по возвращении из Шотландии.

Он чувствовал устремлённый на него пытливый взгляд герцога, и его охватило безумное желание предупредить друга, послав к чёрту всякую дипломатию. Ему стало невыносимо видеть у ног герцога красавицу-собаку, такую верную и преданную. Однако, пока он колебался, со двора донёсся резкий звук трубы.

— Кажется, вам пора отправляться, — с лёгким оттенком грусти произнёс герцог. — Мне жаль, что вы едете. Гарри Плантагенет и я станем скучать без вас в этом скучном месте, и мне среди врагов не будет доставать вашей преданной руки.

— О врагах не может быть и речи, дорогой милорд! — горячо возразил Эверингем. — Посмотрите вокруг себя и скажите: где вы видите врагов? Все — ваши сторонники и, если вы пожелаете, ваши верные подданные, — многозначительно прибавил он.

— Сегодня — друзья, завтра, может быть, враги, — задумчиво произнёс герцог. — Однако теперь не время рассуждать о моих делах. Счастливого пути, друзья! Гарри, поклонись самому честному человеку во всей Англии; ты его не увидишь, пока он не вернётся из Шотландии. Скажу вам на ухо, дорогой мой, что вы не должны удивляться, если, вернувшись, уже не застанете меня свободным человеком. Пойдём, Гарри, проводим приятеля до ворот.

Он взял Эверингема за руку и в сопровождении группы друзей вышел из дворца. Со всех сторон слышалось: «Да хранит вас Бог!» — когда герцог проходил среди блестящей толпы друзей и знакомых. В этот период его популярность достигла своего апогея. Что касается Эверингема, то при последних словах герцога, намекавших на его сегодняшнюю встречу с леди Урсулой, у молодого человека пропало всякое желание предупредить друга.

Всё было готово к отъезду. Посланники королевы, которых Мария отправляла к шотландской королеве-регентше, до Гринвича ехали верхом, а на рассвете должны были сесть на корабль, чтобы отправиться в Шотландию морем.

Граф Пемброк долго прощался с герцогом Уэссекским, всё надеясь услышать от него хоть намёк, что желанный союз будет заключён. Наконец по данному знаку открылось одно из окон, и в нём показалась сама королева, окружённая приближёнными дамами. При её появлении раздались громкие приветствия верных, преданных ей всем сердцем её приближённых. Мария слегка наклонила вперёд голову, словно тревожно отыскивая кого-то в толпе.

— Да хранит Господь нашу королеву! — громко произнёс герцог Уэссекский, и его слова тотчас были подхвачены множеством голосов.

Другие прибавили:

— Да хранит Господь его светлость герцога Уэссекского!

Все заметили, что на этот раз королева прижала руку к сердцу, словно её охватило сильное волнение; затем она сделала прощальный знак рукой и быстро отошла от окна.

Подали сигнал к отъезду. Несколько запоздалых всадников, в том числе и Эверингем, быстро вскочили на лошадей, и маленький отряд выехал со двора.

Тяжело вздохнув, герцог Уэссекский подозвал собаку.

— Ну, что, старый дружище? — грустно произнёс он. — Зачем Провидение не сделало мою светлость незначительной личностью? Сдаётся мне, что мы с тобою были бы тогда счастливее.

Гарри Плантагенет в знак согласия зевнул, а затем зажмурил глаза, точно хотел сказать хозяину в ответ на проносившиеся в его голове мысли: «Ну, знаете, бывают и вознаграждения за неудачи».

— Только с сегодняшнего полудня! — прошептал герцог, направляясь на свою половину.

XIV

Проходя по одной из комнат, герцог с удивлением услышал своё имя.

— Случай действительно благоприятствует мне, — произнёс кто-то в темноте. — Если не ошибаюсь, его светлость герцог Уэссекский?

В поздний вечерний час эта часть дворца обыкновенно была пуста и слабо освещена несколькими восковыми свечами в высоких канделябрах; в отдалённые уголки свет не проникал, так что герцог лишь неясно различал фигуру направлявшегося к нему человека.

— Кто бы вы ни были, сэр, я к вашим услугам, — отозвался он. — Но вы, должно быть, сродни кошачьей породе, если могли разглядеть мою недостойную особу.

— Нет, причиной этого — моё горячее желание. Я надеялся встретить вас здесь и поджидал.

— Маркиз де Суарес? — сказал герцог, когда молодой испанец вступил наконец в часть комнаты, освещённую канделябрами. — Вы желаете говорить со мною?

После встречи с доном Мигуэлем на истмольсейской ярмарке герцог не обменялся с ним почти ни одним словом; со своей стороны, испанец, казалось, избегал его, на что герцог не обращал внимания. Иностранные послы, жившие в это время во дворце, не внушали ему никакой симпатии, и в отношениях с ними он ограничивался лишь требованиями учтивости. Враждуя друг с другом, все они сходились в неприязни к человеку, стоявшему на пути их политических интриг. Тем не менее, держась в стороне от всякой политики, герцог прекрасно знал их чувства к нему. Поэтому легко понять его удивление при неожиданном обращении к нему одного из его врагов.

— Чем могу служить послу испанского короля? — продолжал он.

Но дон Мигуэль не спешил с ответом. В его тёмных глазах было такое выражение, точно он умолял своего собеседника дружелюбно отнестись к его словам, и быстрый взгляд герцога заметил это. Он указал испанцу на стул, а сам присел на край стола.

— Прежде всего прошу у вашей светлости прощения за свою смелость, — начал дон Мигуэль, — но я хочу задать вам один вопрос, который, боюсь, покажется вам нескромным. Я даже не знаю, как выразиться... уверяю, ваша светлость.

— Ради Бога, бросьте свои уверения, — с лёгким нетерпением заметил герцог, — и говорите прямо, что желаете мне сказать.

— Ну, хорошо! Если ваша светлость позволяете... При дворе говорят, будто вы помолвлены с леди Урсулой Глинд...

Герцог не отвечал; по его губам пробежала улыбка, значения которой дон Мигуэль не понял, несмотря на своё умение читать чужие мысли.

— Простите, ваша светлость, — смелее продолжал испанец, — но говорят также, что вы не намерены искать её руки.

— Чёрт возьми! — смеясь воскликнул герцог, но после некоторого молчания добавил уже серьёзней: — Простите, милорд, но я не понимаю, какое это имеет отношение к вам лично?

— Ещё немного терпения, ваша светлость. Я сейчас всё объясню, прошу только сперва ответить на мой вопрос. Для меня это крайне важно, и я буду считать себя вашим вечным должником.

У дона Мигуэля был располагающий и вместе с тем серьёзный вид, и честный, прямодушный герцог не подозревал, что его собеседник играет заученную роль.

— На ваш вопрос трудно ответить, милорд, — сказал он с притворной серьёзностью, хотя в глазах его искрился смех. — Видите ли, леди Урсула Глинд... и все члены её семьи имеют карие глаза, а я в настоящую минуту чувствую, что никогда не мог бы полюбить карие глаза.

— Леди Урсула очень красива, — возразил испанец. — Ваша светлость никогда не видели её?

— Никогда... с тех пор, как она была очень маленькой девочкой.

— В таком случае я счастливее вас: я её очень близко знаю! — с хорошо сыгранным увлечением воскликнул дон Мигуэль; затем, словно спохватившись, смущённо продолжал: — То есть... я...

— Что же дальше?

— Вот причина моей смелости, милорд, — сказал испанец, вскакивая с места и принимая вид благородной прямоты. — Я хотел спросить... если ваша светлость не будете просить руки леди Урсулы и если кто-либо другой...

— Если леди Урсула предпочтёт другого моей недостойной особе — вы это хотите сказать? — допытывался герцог, видя, что дон Мигуэль остановился.

— Да, если я... Не оскорблю ли я вашей светлости?

— Оскорбите меня? — весело воскликнул герцог. — О, милорд, к чему такие долгие приготовления? Вы снимаете с моей совести огромную тяжесть, дорогой маркиз. Так вы любите леди Урсулу? Она прекрасна... и любит вас. Где вы её видели, милорд?

— На истмольсейской ярмарке... ещё ваша светлость вмешались. Помните?

— И, кажется, совсем некстати... Прошу прощения! А потом?

— Знакомство, начавшееся, может быть, немного неприятным образом, перешло затем... в дружбу...

— А потом в любовь? Примите мои поздравления, милорд. Семья Глинд славится своей высокой нравственностью, а если леди Урсула к тому же и красива, то наш двор вправе гордиться такой представительницей английских женщин. Даю вам честное слово джентльмена, я считаю, что данное ею в детстве отцу обещание никоим образом не связывает теперь девушку. Клянусь, что получу от её величества разрешение для вас немедленно вступить в брак.

— Ну, не надо так спешить, — засмеялся дон Мигузль. — Ни леди Урсула, ни я не нуждаемся в согласии её величества. Не забудьте, что не я заговорил о браке.

— Я в полном недоумении, — нахмурясь проговорил герцог Уэссекский. — Я понял...

— Что я перед всеми могу гордиться, — с саркастической улыбкой на чувственных губах произнёс дон Мигуэль, — но ведь это вы заговорили о добродетели леди Урсулы. Я только хотел знать, не оскорблю ли вашей светлости, если... — И он смеясь пожал плечами.

Этот смех неприятно резанул герцога, да и обращение с ним маркиза вдруг изменилось, что заставило его содрогнуться.

— Если что? — резко спросил он. — Чёрт возьми! Да говорите же, сэр!

— Зачем же мне говорить, если ваша светлость почти угадали? Сознайтесь, что я действовал en galant homme[35], желая сообразоваться с вашим мнением. Вы, конечно, не захотите ломать копья за хвалёную добродетель Глиндов.

— Значит, вы думаете, сэр, что...

— Я не могу выражаться яснее, милорд; между джентльменами это невозможно. Мы, испанцы, легче смотрим на мимолётные удовольствия, чем серьёзные англичане, и если леди свободна и... более чем снисходительна, то зачем мне разыгрывать роль целомудренного Иосифа? В лучшем случае это — смешная роль, не правда ли, милорд?.. Роль, которую ваша светлость, я думаю, всегда презирали. Но теперь вы вполне успокоили меня. До свиданья, ваша светлость! — и, прежде чем герцог успел ответить, дон Мигуэль с весёлым смехом исчез.

Весь разговор произошёл так быстро, что герцог даже не мог дать себе отчёт, насколько он был задет. Для него леди Урсула оставалась неинтересной незнакомкой; все его мысли были теперь обращены к очаровательной Фанни. Но, несмотря на легкомысленное вообще отношение к женщинам, в герцоге были сильно развиты рыцарские чувства к прекрасному полу, и двусмысленные намёки испанца на женщину, которая могла сделаться герцогиней Уэссекской, вызвали в благородном англичанине искреннее желание бросить перчатку в лицо негодяю. Гарри Плантагенет, за всё время разговора выражавший неодобрение собеседнику своего господина, нетерпеливо взвизгнул, желая поскорей добраться до своего тёплого ковра.

— Гарри, как ты думаешь, чего хочет этот негодяй? — задумчиво произнёс герцог, взяв обеими руками голову собаки и глядя в честные глаза своего верного спутника. — Ты, мудрый философ, тоже сомневаешься, потому что знаешь Глиндов так же хорошо, как и я. Что ты думаешь о леди Урсуле? Наверно, она безобразна, насколько может сделать безобразной женщину наличие всех добродетелей и шотландское происхождение... И всё-таки, если я верно понял негодяя, ничто не может быть порукой женской добродетели. Может быть, леди Урсула недурна собою... может быть, этот противный испанец действительно любит её. Пойдём-ка домой, Гарри, размышлять о женском непостоянстве и о нашем собственном: именно о нашем собственном. Мы — просто грубые животные, а женщины так очаровательны... даже если они колючи, как ежи. Ведь под внешней колючестью в них скрывается столько прелестей. Пойдём размышлять, почему иные грехи так привлекательны.

Вскоре герцог уже готов был забыть неприятный разговор. Может быть, он слишком строго судил испанца. Никогда английский джентльмен не позволил бы себе намёка на связь с женщиной своего круга. Этот строгий кодекс чести установился ещё со времён молодости короля Генриха, когда начали заботиться о чести высокородных дам. Не так обстояло дело за границей. Испанцы того времени были известны лёгким отношением к женской благосклонности, и дон Мигуэль хотел узнать намерения герцога только потому, что дело касалось его нареченной невесты. Герцог не имел желания дальше задумываться над этими вопросами, однако решил при первом удобном случае обуздать дерзкого испанца и уже собирался вернуться в свои апартаменты, как вдруг его слух уловил шелест шёлкового платья. Недалеко от него несколько ступенек вели на галерею, шедшую вдоль стены и кончавшуюся дверью в помещение герцогини Линкольн и фрейлин; оттуда-то и слышался шелест. Может быть, герцог не заметил бы этого, если бы все его мысли не были заняты сегодняшней встречей. По временам ему страстно хотелось снова увидеть очаровательную фигурку в белом платье, с короной чудных золотистых волос, услышать ещё раз нежный голос и весёлый детский смех, в котором звучала пробуждавшаяся страсть. Он говорил с нею не больше получаса, потом любовался ею, сидя в лодке, и только одни ночные птицы были свидетелями их счастья. Они почти не говорили друг с другом; герцог наслаждался, следя за тем, как то вспыхивали, то бледнели щёчки его спутницы под его жгучим взором. В душе каждого из них звучала музыка, заменявшая всякие слова, и герцог, снискавший репутацию ветреника, принимавший женскую любовь с благородной, но снисходительной улыбкой, крайне непостоянный в любви, теперь чувствовал, что маленький божок Амур, не терпящий нарушения своих законов, на этот раз смертельно ранил его своей стрелой.

Услыхав шелест, герцог инстинктивно остановился в смутной, безумной надежде вновь увидеть Фанни, а потом приблизился к лестнице. Дверь в конце галереи осторожно отворилась. Эта часть зала была погружена во мрак, поэтому герцог Уэссекский ничего не мог разглядеть, но услышал, как нежный голос тихо напевал ту самую песенку, которую она — царица его сердца — пела сегодня вечером. Теперь она в том же белом платье медленно шла по галерее и остановилась возле лестницы, словно боясь спуститься в слабо освещённый зал. В руках у неё был букет бледно-розовых великолепных роз — последняя дань сада. Герцогу казалось, что ему никогда не приходилось видеть создания очаровательнее и поэтичнее того, что явилось теперь перед ним. От всего существа девушки веяло юностью, душевной чистотой и пробуждающейся страстью.

— Спуститесь сюда, прелестная певунья! — тихо позвал её герцог.

Слегка вскрикнув, она склонилась над балюстрадой, и цветы, выскользнув у неё из рук, стали душистой волной падать к его ногам.

— Ах, как вы меня испугали, ваша светлость! — прошептала она. — Я... я не знала, что вы здесь.

— Уверен, что не знали, маленькая невинность, но, раз я здесь, скорей сойдите, пока я не погиб от страстного желания ближе заглянуть в ваши милые глаза.

— А мои розы! — воскликнула она. — Я собрала их для часовни её величества.

— Пусть все они завянут, кроме одной, которую я хочу получить из ваших ручек. Сойдите вниз!

Одна из роз запуталась в складках платья Урсулы; девушка со вздохом взяла её в руки и грустно сказала:

— Я не смею. Ваша светлость не знаете, какую немилость это навлечёт на меня.

— Не думайте ни о какой немилости и спускайтесь вниз, — просил он, движимый страстным желанием прижать к своему сердцу красавицу-девушку, — или, клянусь, я снесу вас на руках.

— Нет, нет, не надо! — испуганно запротестовала она. — Я иду.

Она шаловливо бросила в него розу; цветок попал ему в лицо и упал на пол. Он нагнулся поднять и, когда снова выпрямился, Урсула уже стояла возле него. Желание нежно прижать её к своему сердцу было в герцоге сильно по-прежнему, но он не сделал бы этого за целое королевство. Глядя на стоявшую пред ним девушку, он чувствовал, что настанет день, когда в ответ на его страстную любовь она отдаст ему себя всю; а она знала, что победа на её стороне, что любовь к нему, которую она свято хранила в глубине сердца, оказалась не напрасной. Ей казалось, что её сердце разорвётся от счастья; но, как женщина, она лучше герцога владела собою.

— Мне нельзя оставаться здесь, — серьёзно сказала она. — Вы не знаете, что я в немилости... за ту прогулку по реке с вами.

— Как? Что случилось? — с улыбкой спросил герцог.

— Во-первых, — начала Урсула, загибая по очереди свои тоненькие пальчики, — недовольное лицо и холодное пожимание плечами со стороны её величества. Во-вторых, нотация от её светлости герцогини Линкольн. В-третьих, в-четвёртых и в-пятых — колкости со стороны других дам и одинокий ужин вечером в своей комнате.

— Отчего вы не дали знать об этом?

— Зачем? Что могли вы сделать?

— Разделить ваше одиночество.

— Вы и теперь делаете это, а я думала, что проведу весь остаток вечера одна. Герцогиня Линкольн и другие дамы присутствуют на молитве её величества. Я была заперта вон в той комнате. Как вы очутились здесь именно в то время, когда я пришла сюда?

— Мотылёк всегда летит на свет, — серьёзно ответил герцог.

— Но как вы узнали, что я буду здесь?

— С самой нашей встречи мои глаза видят вас даже там, где вас нет; как же они проглядели бы вас там, где вы действительно находитесь?

— В таком случае, раз ваша светлость уже увидели меня, — сказала Урсула, с тревогой замечая, что он стоял теперь между нею и лестницей, — то позвольте мне вернуться наверх.

— Это невозможно.

— Меня станет искать герцогиня Линкольн.

— Так останьтесь до тех пор со мною.

— Зачем? — наивно спросила молодая девушка.

— Чтобы сделать меня счастливым.

— Счастливым? — Урсула весело рассмеялась. — Как могу я, скромная фрейлина, сделать счастливым его светлость герцога Уэссекского?

— Позволив смотреть на вас.

С бессознательным кокетством молодая девушка тонкими пальчиками чуть-чуть приподняла юбку и сделала перед своим собеседником грациозный пируэт.

— Готово! — весело сказала она. — А теперь?

— Дайте мне шепнуть вам... — начал герцог.

Однако Урсула отступила от него, сказав с притворной серьёзностью:

— Я не должна слышать этого, потому что ваша светлость не свободны. Вам разрешается шептать на ухо только леди Урсуле Глинд.

— Значит, вы уже угадали, что я хотел сказать вам?

— Может быть.

— Что же это такое?

— Что вы любите меня, — шепнула молодая девушка, — в эту минуту.

— Нет, святая невинность, я шепнул бы вам, что обожаю вас! — воскликнул герцог, и в его голосе прозвучало искреннее чувство.

— Обожаете меня? — спросила Урсула с деланным удивлением. — Ваша светлость даже не знает, кто я такая.

— Это правда, а я вас всё-таки обожаю. Вы — самая чудная женщина на земле.

— О! Но моё имя!

— Это мне всё равно. Позвольте мне только обожать вас, как вашему преданному рабу.

Девушка вздохнула немного грустно и тихо спросила:

— Как долго?

— Всю жизнь, — серьёзно ответил герцог. — Вы мне не верите? Вы любите меня, милая, дорогая невинность!

— Я... — боязливо начала она.

— Дайте мне взглянуть в ваши глаза; я сам прочту в них ответ.

Урсула взглянула на него и встретилась с его страстным взором. Он близко-близко подошёл к ней; она закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, ничего не сознавать, кроме блаженного чувства пробуждающейся любви.

— Посмотрите, какой я самоуверенный, — страстно шепнул герцог. — Я не хочу, чтобы вы что-нибудь сказали мне теперь. Откройте свои глаза, дорогая! Я хочу только стоять возле вас, смотреть в их глубину и... наслаждаться этой минутой. — Молодая девушка хотела что-то сказать, но он остановил её: — Нет, нет, ничего не говорите!.. Эти милые губы сами дадут мне решительный ответ.

Он обнял Урсулу и крепко прижал к сердцу. Она лежала в его объятиях, повернув к нему своё милое личико и глядя ему в глаза своими чудными глазами, в которых он мог прочесть первую чистую любовь.

Они сами не знали, сколько времени простояли так, прижавшись друг к другу. Их вернул к действительности внезапно раздавшийся шум голосов.

— Пресвятая Дева! — воскликнула Урсула. — Что, если это — королева?

— Пусть все видят, что я держу в объятиях свою будущую жену, — с гордостью сказал герцог, не выпуская её из своих сильных рук.

Но Урсуле удалось вырваться от него. Она ужаснулась при мысли, что он сейчас откроет её обман. Теперь не время ещё открыть ему тайну: сию минуту в зал могла явиться герцогиня Линкольн с фрейлинами или даже сама королева, а у герцога был такой решительный вид!

— Нет, нет, не сейчас, дорогой милорд, — стала она просить. — Ради вашей любви, не сейчас. Королева очень рассердится!

Она молила герцога так нежно, что он не мог отказать ей.

— Но вы не можете оставить меня так! — настаивал он. — Я не смогу жить, не получив поцелуя.

— Нет, умоляю вас, милорд, не сегодня! — запротестовала Урсула хотя и слабо, но всё же занося ногу на ступеньку лестницы.

— Ещё одно слово, — поспешно прошептал он: — когда королева пройдёт, вернитесь на одну минутку. Я подожду вас здесь.

Он указал ей на незаметную дверь в какую-то потайную комнату и, прежде чем она успела сказать слово, кликнув собаку, скрылся за нею. Почти в ту же минуту двери на другом конце зала широко распахнулись, пропуская королеву в сопровождении герцогини Линкольн, фрейлин и кардинала Морено. По странной случайности взгляд королевы сразу упал на леди Урсулу, поднявшуюся уже до половины лестницы. Восклицание герцогини Линкольн, в котором слышался серьёзный упрёк, заставило леди Урсулу остановиться, бегство было уже невозможно. С пылающими щеками медленно спустилась Урсула, стараясь как можно смелей встретить устремлённые на неё со всех сторон взгляды. Мария Тюдор смотрела на неё с холодной строгостью, герцогиня — со смертельным ужасом, а его преосвященство — с нескрываемой иронией.

— Дитя, вы здесь одна? — ледяным тоном проговорила королева. Она презрительным взглядом окинула с головы до ног стройную фигуру девушки, и взор её остановился на рассыпанных розах, лежавших у подножия лестницы, а глаза сверкнули гневом, но она, видимо, старалась сдержать себя. — Как вашей светлости известно, — сухо сказала она, обращаясь к герцогине Линкольн, — я нахожу неприличным, чтобы мои фрейлины одни бродили вечером по дворцу.

На морщинистом лице старой герцогини выразилось искреннее огорчение.

— Почтительнейше прошу у вашего величества прощения, — пробормотала она, глубоко опечаленная этим упрёком, высказанным публично. — Я...

— Я сознаю, насколько тяжела ваша обязанность, — колко продолжала королева. — Мои фрейлины послушны и скромны, но с леди Урсулой Глинд — другое дело.

Урсула испуганно взглянула на маленькую потайную дверь. Слышал ли это герцог Уэссекский? Острые глаза кардинала, не сводившего взора с девушки, подметили и этот испуганный взгляд. Что Мария Тюдор смутно подозревала, то для его преосвященства было ясно как день.

«Она виделась с его светлостью, он спрятан там», — решил он и, пока герцогиня Линкольн рассыпалась в извинениях, не спеша приблизился к потайной двери.

— Прошу у вашего величества снисхождения к этому ребёнку, — стала просить герцогиня. — Я готова поклясться, что у неё не было дурного намерения; я знаю, вернувшись в свою комнату, она будет горько оплакивать, что заслужила порицание вашего величества. Она...

— Нет, герцогиня, — сурово перебила её королева, — леди Урсула вовсе не думает о раскаянии, и её поступок — не следствие минутной необдуманности.

— Ваше величество... — снова начала герцогиня, между тем как Урсула гордо откинула назад голову в знак протеста.

— До нас дошёл слух, — продолжала королева, — о странных похождениях одной из наших фрейлин, которую по вечерам видели переодетою вне пределов дворца; говорят, что эта девушка, забывшая и своё достоинство, и девичью скромность, леди Урсула Глинд.

Бдительные глаза его преосвященства снова подметили быстрый взгляд, брошенный Урсулой на потайную дверь, и этот взгляд открыл ему всё, что он хотел знать; но королева, ослеплённая ревностью, видела только соперницу, которую хотела унизить.

«Герцог Уэссекский за этой дверью, — соображал кардинал. — Она вздрагивает всякий раз, как произносят её имя; значит, он за нею ухаживает, не подозревая, кто она».

Его преосвященство ещё не знал, как использовать этот случай, но не сомневался, что он сыграет важную роль в его планах. Поэтому, воспользовавшись минутой, когда взгляды всех были устремлены на королеву и Урсулу, он тихо повернул ключ в замке потайной двери и положил его в карман, после чего присоединился к остальному обществу, чувствуя, что теперь может спокойно ожидать окончания маленького драматического эпизода.

— Если был такой слух, — смело начала Урсула, — то он ложный, ваше величество.

— Так это не вы, дитя, несколько дней назад, переодетая или в маске, не знаю... вечером вышли из дворца в сопровождении леди Маргарет Кобгем, намереваясь посетить какое-то публичное увеселение, кажется, ярмарку? — холодно спросила королева.

— Это правда, но...

— Вы, значит, не отрицаете?

— Я не отрицаю, ваше величество. Но у меня не было дурного намерения.

— Послушайте эту девушку! Что же хорошего в вашей встрече с некоторыми придворными джентльменами при обстоятельствах, вовсе не соответствующих доброй славе английских девушек?

— Разве маркиз де Суарес осмелился...

— Мы не называли маркиза, дитя, хотя, по правде сказать, джентльмен может на всё осмелиться, если девушка забывает собственное достоинство. Но довольно об этом. Я предостерегаю вас в ваших же интересах. Маркиз — не в обиду будь сказано его преосвященству! — обладает всеми недостатками своей расы. Мы предостерегаем вас против этих отношений, не делающих чести вашей скромности.

— Ваше величество, — гордо начала Урсула, но королева не позволила ей говорить; ей хотелось, чтобы Урсула удалилась униженная, с поникшей головой, с трудом глотая слёзы стыда.

Об одном лишь жалела Мария — что герцог Уэссекский не мог быть свидетелем этой сцены. Выпрямившись во весь рост и откинув назад голову, она надменно указала на галерею и воскликнула:

— Молчите, леди! Ступайте!

Урсуле оставалось только повиноваться. Медленно поднималась она по лестнице, горя негодованием; но слёзы, которые она тщетно старалась подавить, были вызваны не резкими словами королевы, а мыслью, что всё это слышал герцог Уэссекский. Что мог он подумать? Идя вдоль галереи, она слышала, как королева сказала:

— Герцогиня, прошу вас на будущее время строже следить за вверенными вам молодыми девицами. Мне стыдно перед послами иностранных держав за поведение леди Урсулы.

Со слезами бессильного гнева леди Урсула скрылась за дверью.

Подождав немного, кардинал приблизился к королеве.

— Ваше величество, мне кажется, вы приняли всё происшедшее слишком серьёзно. Вы изволили упомянуть о маркизе де Суаресе. Могу вас уверить, что он слишком гордится благосклонностью к нему леди Урсулы, чтобы относиться к Англии с упрёком.

Хотя честное сердце герцогини Линкольн возмутилось против этих уверений, в лживости которых она была глубоко убеждена, но она не посмела ничего сказать; однако в глубине своего по-матерински мягкого сердца она твёрдо решила при первой возможности горячо заступиться за Урсулу и отстоять её честное имя от возведённых на неё кардиналом обвинений.

Лицо королевы прояснилось, когда кардинал упомянул имя молодого испанца вместе с именем Урсулы, и в первый раз после сегодняшнего неприятного разговора она подарила его любезной улыбкой.

— Ваше преосвященство справедливо заметили, что этот вопрос вовсе не имеет такого серьёзного значения, — милостиво обратилась она к нему. — Герцогиня, мы поговорим об этом завтра. Милорд кардинал, желаем вам покойной ночи. — Она уже собиралась пройти мимо него, но вдруг остановилась и решительно спросила: — Ваше преосвященство проводите сегодня последнюю ночь во дворце?

— Не думаю, ваше величество, — спокойно ответил кардинал. — Я надеюсь ещё несколько дней провести в высоком обществе вашего величества.

— Но клубок всё ещё запутан, милорд.

— Он будет распутан, ваше величество.

— Когда?

— Кто знает? Может быть, сегодня вечером.

Любопытство королевы было сильно возбуждено, но кардинал не собирался удовлетворить его. Минуту спустя Мария Тюдор удалилась в сопровождении фрейлин и герцогини Линкольн.

XV

Весь разговор между Марией Тюдор и Урсулой Глинд длился, вероятно, не более нескольких минут, но герцогу Уэссекскому они показались вечностью. В эти короткие минуты перед ним раскрылось женское непостоянство и женский обман. Его очаровательная, таинственная, неуловимая Фанни была леди Урсула Глинд. Ему невольно припомнились дерзкие намёки молодого испанца, высказанные полчаса назад в связи с именем леди Урсулы. Нет, не может быть, чтобы его Фанни с её простодушными голубыми глазами, с маленькой, почти детской головкой, украшенной роскошными золотистыми волосами, была та самая женщина, которую королева только что упрекала в нескромных поступках. «Неужели маркиз де Суарес осмелился?..» Это был её голос, голос Фанни. Зачем назвала она это имя? Значит, она знала его? Она не отрицала, что встретилась с ним на истмольсейской ярмарке, и лишь спросила, осмелился ли он... А испанец с дерзким пожиманием плеч сказал, что «знакомство перешло... в дружбу».

Эти намёки возмущали герцога. Он желал только видеть её, спросить; ведь она скажет ему правду, а он поверит всему, что скажут эти милые уста, которые он сегодня целовал. Теперь он чувствовал себя спокойным, веря в неё; его поддерживала его великая любовь. Он подошёл к двери и хотел открыть её, но она оказалась запертой... Почему?

Она была смущена ещё до прихода королевы; может быть, не хотела позволить ему сказать перед всеми то, что он намеревался сказать. В волнении она, вероятно, заперла дверь на ключ. Но ведь он исполнил бы её желание, и хотя ему очень хотелось выломать дверь, чтобы снова увидеть её, но на этот раз он удержался. Затем он услышал, как королева предостерегала молодую девушку против маркиза, а она, его любовь, ничего не сказала в свою защиту. Герцог напрягал слух до последней степени, но услышал только: «Ваше величество...» и затем грозное: «Молчите, леди...» Больше он ничего не слышал. Она должна была знать, что ему всё слышно, и ничего не сказала. Герцогу было непонятно, как можно молча страдать от ложного обвинения, и он решил, что это была слабость, вытекавшая из сознания собственной вины.

Наступила минута молчания, пока Урсула поднималась по лестнице, но шелест её платья не долетал до герцога, и он не знал, ушла ли она, или ей приказано было оставаться в зале, пока не удалится королева. Он не знал, когда и как встретит её, а лишь понимал, что не станет упрекать её, и боялся собственной своей слабости, если она окажется виновной. Такая любовь, какою любил герцог, может делать мужчин трусами. Он глубоко страдал от неизвестности. Молчание становилось ему невыносимо. Вдруг ему показалось, что ключ тихо повернулся в замке.

После ухода королевы в зале остался только кардинал.

«На этот раз моя проницательность не обманула меня, — думал он. — Его светлость сидит в укромном уголке, и, если бы я не замкнул дверь, он ускорил бы развязку, которая привела бы королеву Марию в ярость, и завтра испанскому послу и мне пришлось бы возвращаться в Испанию».

Его преосвященство внимательно прислушался; ниоткуда не доносилось ни единого звука. Бросив взгляд вокруг, он убедился, что леди Урсулы нигде не было; тогда он осторожно вложил ключ в замок и немного подождал. Почти тотчас дверь сильно потрясли изнутри.

— Кто там? — спросил кардинал, предварительно отойдя в самый дальний угол.

— Клянусь Пресвятой Девой, — послышался из-за двери громкий голос, — кто бы вы ни были, но, если не откроете мне двери, она разлетится в щепки.

Перейдя через зал, кардинал повернул ключ и через секунду стоял лицом к лицу с герцогом.

— Его светлость герцог Уэссекский? — прошептал он, притворяясь изумлённым.

— Он самый, милорд, — отозвался герцог, стараясь скрыть смущение от человека, которого считал своим смертельным врагом. — Ну, если бы ваше преосвященство не открыли двери, я окончательно потерял бы терпение, — прибавил он с хорошо разыгранной весёлостью.

— Драгоценный случай, который не скоро может опять подвернуться вашей светлости, — сладким тоном заговорил кардинал. — Ах, я живо помню, как в дни моей юности меня также заперла... леди, не уступавшая вашей в красоте.

Если он и сомневался, оказала ли предшествовавшая сцена роковое влияние, то при первом взгляде на герцога все его сомнения развеялись как дым. Герцог смертельно побледнел, а выступившие на висках жилы и дрожавшие руки свидетельствовали, каких усилий стоило ему сохранить внешнее спокойствие.

— Но почему ваше преосвященство заговорили в данном случае о леди? — спросил он почти твёрдым голосом.

— Что же я сказал? — воскликнул кардинал, с притворным волнением всплеснув руками. — Нет, вашей светлости нечего опасаться. Скромность — необходимое условие моего звания. Я только увлёкся воспоминаниями. Ведь одежда ещё не делает священником. Я — духовное лицо лишь по имени и потому без краски стыда могу вспоминать, что и мне когда-то было двадцать лет, и в жилах моих текла горячая кровь. В том случае, о котором я упомянул, дама заперла меня на ключ потому, что отправилась к другому поклоннику.

— Вы опять говорите о даме, милорд, — равнодушно произнёс герцог. — Могу я узнать...

— Нет, нет, пожалуйста ни о чём не спрашивайте меня. Поверьте, я ровно ничего не видел... ничего, кроме очаровательной леди, одиноко стоявшей возле этой двери, когда её величество вошла в зал. Не знаю, догадалась ли королева. Прелестная леди только что повернула ключ в замке, что и заставило меня вспомнить свою молодость с её увлечениями. Но ваша светлость должны простить старику, у которого осталась только одна привязанность в жизни. Дон Мигуэль для меня — всё равно что родной сын...

— Скажите, пожалуйста, милорд, — высокомерно перебил его герцог Уэссекский, — Какое отношение имеет ко мне маркиз де Суарес?

— Дон Мигуэль — чужой человек в Англии, — с отеческой снисходительностью ответил кардинал, — и я был почти уверен, что закон гостеприимства помешает вашей светлости охотиться за его птичкой. Дон Мигуэль потерпел бы серьёзное поражение, — поспешил он прибавить, видя, что его собеседник теряет терпение. — Ведь все мы знаем, что, где герцог Уэссекский желает победить, там быстро предаются забвению все прочие обеты и все другие любовники. Но маркиз ещё так молод. Я хотел бы заступиться за него.

Его проницательный взор ни на минуту не отрывался от гордого лица герцога. Кардинал прекрасно сознавал, что своими словами доводил своего собеседника почти до исступления, однако его звание и возраст до некоторой степени гарантировали его от ссоры с человеком, обладавшим такой физической силой, как герцог Уэссекский; да он и не боялся за свою личную безопасность, так как при всех его слабостях трусость не принадлежала к числу его недостатков. До этой минуты он, по-видимому, не вполне уяснял себе, что герцог потерпел поражение. Добровольно вычеркнув из своей жизни всякие нежные чувства, он не мог понять, как быстро может вспыхнуть в сердце человека сильная, всепоглощающая страсть. Герцог был известен многочисленными любовными похождениями, но его преосвященство не ожидал, что в своих смелых планах он натолкнётся на нечто более серьёзное, чем пустое, временное увлечение. В своей ненависти к политическому сопернику он испытывал теперь сладостное удовлетворение от сознания, что нанёс смертельный удар человеку, из-за которого ему нередко приходилось переносить унижения.

Теперь борьба становилась вдвойне интересной. Герцог, по уши влюблённый в Урсулу, очевидно, никогда не увлечётся другой женщиной. Если же задуманная кардиналом и маркизом де Суаресом интрига приведёт к желанному результату, то герцог не только будет разлучён с любимой женщиной, как того требовал поставленный королевой ультиматум, но, вероятно, отправится переживать скорбь и разочарование в одно из своих отдалённых поместий, подальше от двора и политической борьбы. Да, случай действительно благоприятствовал послам испанского короля. Но умный кардинал понял, что с его стороны теперь уже сказано довольно, а погруженный в горькие размышления герцог, по-видимому, совершенно забыл о его присутствии. Воспользовавшись этим, его преосвященство тихо выскользнул из комнаты.

Стук затворившейся за ним двери пробудил герцога Уэссекского от оцепенения. В огромном зале царил полумрак; восковые свечи распространяли вокруг себя слабый свет; в отдалённых углах колебались странные тени, словно издевавшиеся над ним. Ему жутко было взглянуть на лестницу, на ступенях которой так недавно стояла она, улыбаясь ему, пока не исчезла из его глаз, чтобы броситься в объятья маркиза де Суареса.

«Прочие обеты и другие любовники, — вспоминались герцогу слова кардинала, в то время как он старался отогнать мучившие его видения. — Значит, моя чудная Фанни вовсе не моя; она принадлежит испанцу... или кому-нибудь другому? Не всё ли это равно?.. Не благородная и верная девушка, а развратная дрянь, о которой иностранцы говорят с гадкой усмешкой и презрительным пожиманием плеч».

— Гарри Плантагенет, — сказал он вслух, когда верная собака, словно чуя горе своего господина, ласково лизнула ему руку, — его светлость герцог Уэссекский одурачен женщиной. Пойдём, старина! Кажется, ты — единственная честная личность при этом дворе, отравленном ядом. Обещаю тебе, что мы недолго здесь останемся. Я жажду чистого воздуха наших девонширских полей. Пойдём, пора спать, довольно мечтать, старина! Что угодно, только, ради Бога, не мечтать!

XVI

Когда Урсуле удалось ускользнуть из комнаты, где она была заперта под надзором двух женщин, она вернулась в зал в смутной надежде увидеть герцога Уэссекского, но его там не было. Дверь потайной комнаты была отперта. Взяв свечу, Урсула осмотрела маленькую комнатку и убедилась, что она была пуста. От быстрого движения девушки свеча погасла, неожиданно погрузив всё окружающее в совершенную темноту. Для натянутых нервов Урсулы этого было достаточно, чтобы маленькая комната показалась ей зияющей могилой. Она ни за что не вернулась бы теперь к себе, зная, что не найдёт там желанного покоя. Хотя потайная комната и была пуста, но напоминала о нём. Урсула присела на тот самый стул, на котором сидел герцог Уэссекский, слушая доносившиеся из зала разговоры, и задумалась о любимом человеке.

Герцог не узнал, что она возвращалась в зал. После ухода кардинала он немного подождал, не сознавая, что надеется увидеть Урсулу, и ушёл на свою половину лишь тогда, когда во дворце прекратилось всякое движение и часы на главной башне пробили двенадцать.

Войдя в большую приёмную, он был неприятно поражён, увидев у отдалённого окна маркиза де Суареса. Свечи были потушены, но в огромные открытые окна широким потоком лился лунный свет. Отсюда открывался чудный вид на сады и террасы Гемптон-коурта, а также на залитую серебристым светом реку. Герцог остановился у двери и устремил взор на эту картину, живо напомнившую ему сегодняшнюю идиллию. По странному стечению обстоятельств дон Мигуэль стоял как раз между ним и этой картиной. При входе герцога он не двинулся с места, по-видимому, погруженный в размышления.

«Вот стоит человек, ещё до меня глядевший в глаза Урсулы, — думал герцог. — Я охотно убил бы этого негодяя, потому что он оказался привлекательнее меня... или потому...»

Он постарался не думать об этом, чувствуя, что мысли у него мешаются. Им овладело дикое желание схватить красавчика испанца за горло, заставить его выстрадать хоть одну тысячную часть того, что мучительно терзало его самого в течение последнего часа. Решительными шагами герцог прошёл через приёмную и отворил дверь в свою комнату.

— Гарри, — подозвал он собаку, — ступай, подожди меня здесь. Ты мне теперь не нужен.

Собака только помахивала хвостом, прибегая к знакомым уловкам, чтобы выпросить у своего хозяина позволение остаться; но герцог был неумолим.

Когда дверь захлопнулась за преданным животным и герцог обернулся, дон Мигуэль издал восклицание, в котором удивление смешивалось со скрытой досадой:

— Ах, ваша светлость! В такой поздний час вы ещё на ногах?

— К вашим услугам, маркиз, — холодно ответил герцог. — Его преосвященство у себя? Чем могу служить вам?

— Нет, ваша светлость, благодарю вас, — в смущении пробормотал молодой испанец. — Признаюсь, я не ожидал видеть вас здесь.

— Кого же вы надеялись увидеть?

— Вы, кажется, говорили, ваша светлость, что негоже задавать нескромные вопросы, а этот...

— Был нескромен?

— О! — умоляющим тоном произнёс испанец.

— Значит, вы ожидали даму?

— Ваша светлость имеет что-нибудь против? — с плохо скрытым сарказмом спросил дон Мигу эль.

— Ровно ничего! — ответил герцог Уэссекский, чувствуя, что теряет самообладание. — Я не сторож вам, но думаю, что гостю вашего звания не подобает заниматься низменными любовными похождениями под кровлей английской королевы.

— Почему вы называете их низменными? — возразил дон Мигуэль, к которому возвращалось спокойствие по мере того, как герцог всё более горячился. — Вы, милорд, лучше всех должны знать, что здесь, при дворе, мы ищем удовольствий и именно там, где легче всего найти их.

— Ну, ища удовольствий, можно потерять честь.

— Ваша светлость очень строго судит.

— Если мои слова оскорбляют вас, сэр, то я к вашим услугам.

— Это — вызов?

— Как вам будет угодно.

— Но, ваша светлость...

— Чёрт возьми! — надменно прервал его герцог Уэссекский с оттенком презрения в голосе. — Я не знал, что среди испанских грандов есть трусы.

— Клянусь Пресвятой Девой, ваша светлость заходит слишком далеко! — воскликнул дон Мигуэль, выхватывая шпагу из ножен.

В глазах герцога Уэссекского вспыхнул огонёк удовлетворения.

— Ну, милорд, разве мы дети, чтобы колоть друг друга такими булавками? — спокойно сказал он и, вынув из ножен шпагу, обнажил длинный итальянский кинжал, а затем взял его в левую руку, обмотав её плащом.

— Вы с ума сошли! — нахмурившись запротестовал дон Мигуэль, поняв, что дуэль на шпагах и кинжалах неминуемо должна была кончиться смертью одного из противников, а подобная дуэль с таким опасным противником, как герцог Уэссекский, вовсе не входила в планы кардинала Морено.

— Вы, кажется, ждёте, чтобы моя перчатка познакомилась с вашей щекой? — сдержанно произнёс герцог.

— В таком случае, как вам будет угодно, — сказал испанец, неохотно вынимая кинжал, — но помните, что не я искал ссоры.

— Нет, нет! Я сам искал её.

У дона Мигуэля даже губы побледнели. Он не был трусом и не раз рисковал жизнью на дуэлях; но в глазах человека, против которого он и кардинал плели свои интриги ради собственных политических выгод, читалась такая холодная решимость убить противника, что у испанца невольно пробегала по спине ледяная дрожь.

Так как вызов сделал герцог, то право выбрать позицию принадлежало маркизу, что было для него очень выгодно. Испанец встал спиной к открытому окну, так что его противник был ярко освещён с головы до ног, тогда как его собственная фигура представлялась в виде тёмного силуэта; но герцог Уэссекский, казалось, не обратил ни малейшего внимания на своё невыгодное положение. На нём всё ещё был роскошный шёлковый костюм, в котором он появился за ужином, и ярко освещённые луной широкая лента ордена Подвязки, тонкое кружево у ворота и блестящие драгоценные камни только помогали его сопернику вернее направлять удары.

Дон Мигуэль готовился к поединку, когда какой-то внезапный слабый звук заставил его оглянуться в сторону тяжёлой дубовой двери, ведшей в покои кардинала. Глаза его, которым грозящая опасность придала особенную зоркость, ясно различили на полу узкую полоску света, и он понял, что дверь слегка приотворили. При появлении герцога Уэссекского эта дверь была плотно закрыта; за нею, как было известно дону Мигуэлю, кардинал Морено ждал исхода разговора.

Молодой испанец успокоился, зная, что кардинал следит за ходом дела и в случае необходимости может вмешаться. На всё это потребовалось не более нескольких секунд, и герцог Уэссекский, стоявший спиной к двери, ничего не заметил.

Наконец шпаги скрестились. Сначала кинжал, который противники держали в левой руке, служил только для защиты, но испанец скоро убедился, что его первоначальный страх был вполне обоснован. Герцог Уэссекский, абсолютно спокойный, был очень искусен в фехтовании; кисть его руки казалась вылитой из стали. Его нападения были быстрыми и сильными; шаг за шагом, действуя медленно, но безошибочно, он заставлял маркиза двигаться по кругу и мало-помалу принудил его поменяться с ним местами.

Из комнаты кардинала не слышалось ни единого звука, дон Мигуэль не смел оглянуться на дверь, так как этот миг мог погубить его. На лбу у него выступил холодный пот. Половину состояния отдал бы он за то, чтобы только узнать, что происходит за той дверью. У него вдруг мелькнула ужасная мысль: уж не задумал ли кардинал, чтобы он, дон Мигуэль, погиб от руки герцога Уэссекского? Дипломатия не ведает жалости. Может быть, его смерть окажется полезнее его жизни для замыслов кардинала Морено? В таком случае только Всевышний мог спасти его.

Между тем нападения герцога становились всё активнее, и два или три раза дон Мигуэль уже чувствовал, как его горла коснулся кинжал противника.

Вдруг среди молчания раздался пронзительный женский крик, затем послышались чьи-то быстрые шаги, и кто-то постучал в дверь, громко крикнув:

— Берегись, Уэссекс!

Оба противника невольно оглянулись в ту сторону, откуда донёсся этот душераздирающий крик. Дверь в помещение маркиза была настежь отворена; из задней комнаты лились потоки света, и на этом фоне чётко вырисовывалась фигура женщины в длинном белом платье, с распущенными по плечам золотистыми волосами. Ещё минута — и женщина уже стояла в зале, подобно светлому призраку, ярко освещённая луной; лёгкий белый шарф спустился с плеч, открывая белую шею и обнажённую грудь; в волосах запуталось несколько зелёных листьев, придавая этой девичьей фигуре вид вакханки. Взглянув на неё, герцог Уэссекский выронил из руки шпагу. Это была она!

Дон Мигуэль, по-видимому, был не очень удивлён этим неожиданным появлением; казалось, оно скорее раздосадовало его.

— Леди Урсула, прошу вас! — воскликнул он, положив руку на плечо девушки. В этом жесте было что-то властное, и говорил он повелительным тоном. — Прошу вас, уйдите! Здесь не место женщине.

Сердце герцога Уэссекского болезненно сжалось при виде того, как обращался с нею этот человек, тогда как всего лишь часом ранее он готов был отдать целое королевство за счастье коснуться её руки.

Молодая девушка стояла озадаченная, но вдруг стыдливым движением прикрыла шарфом свою обнажённую грудь и, задыхаясь, шепнула дону Мигуэлю:

— Я хочу говорить с ним.

Но в планы маркиза вовсе не входило продолжать эту сцену хоть на секунду больше, чем требовала необходимость. Он и кардинал с самого начала решили только на один миг показать Мирраб герцогу. Оправившись от первого изумления, герцог Уэссекский мог заговорить с девушкой, и тогда её голос выдал бы обман.

— Уходите! — решительно произнёс дон Мигуэль и, схватив девушку за руку, шепнул ей на ухо несколько слов, после чего почти насильно вытолкал её из комнаты.

Герцог Уэссекский разразился громким, неестественным смехом, выдавшим всю его душевную муку. Какое унижение! Он почувствовал, что весь его гнев сразу пропал, только гордость невыразимо страдала. Он, герцог Уэссекский, сохранявший в сердце рыцарское отношение к женщине, кто бы она ни была — королева или крестьянка, — унизился до соперничества за расположение какой-то развратницы! Мысль о возможности обмана не пришла ему в голову.

— Клянусь Пресвятой Девой, — обращаясь к маркизу де Суаресу, сказал он с прежним горьким, надрывным смехом, — мы можем лишь поблагодарить леди Урсулу за её своевременное вмешательство! Вы, милорд, и я скрестили шпаги из-за неё? — Он с негодованием указал на удалявшуюся Мирраб. — Это не трагедия, милорд, а фарс!

Бросив кинжал на пол, он вложил шпагу в ножны в ту минуту, когда дону Мигуэлю удалось, оттолкнув девушку из комнаты, запереть за нею дверь; затем испанец рассыпался в извинениях.

— Пожалуйста ни слова более, милорд! — холодно сказал герцог: это мне следует извиниться за вмешательство в дело, меня не касающееся. По справедливому замечанию его преосвященства, чувство гостеприимства должно было подсказать мне не охотиться за вашими птичками, милорд! Поздравляю, маркиз! У вас тонкий вкус. Покойной ночи и приятных снов!

Когда его высокая фигура скрылась за дверью, дон Мигуэль с облегчением вздохнул.

— Чудно разыгранная комедия! — прошептал он. — Тысяча поздравлений его преосвященству! Кар-рамба! Это была лучшая из всех выигранных нами партий за то время, что мы находимся в этом туманном Альбионе.

XVII

Пока разыгрывался этот короткий драматический эпизод, в котором Мирраб исполнила главную роль, она тщетно старалась собрать свои мысли. В течение нескольких часов два благородных джентльмена, один из которых носил пышную красную одежду, угощали её вином, уверяя, что она увидит герцога Уэссекского, если согласится отзываться на имя «леди Урсула», так как его светлость никогда не станет разговаривать с женщиной, если она — не «леди». Ей нравилось, что её называли «леди», пусть даже и в насмешку, и она была в восторге от мысли явиться в красивом наряде перед герцогом, к которому со времени эпизода на истмольсейской ярмарке испытывала страстное чувство. Ей очень нравилось пышное платье, которое ей приказали надеть, и она была готова исполнить любое желание чужеземцев, которые так нарядили её. Родилась и выросла она в нищете, и всё её честолюбие ограничивалось желанием быть сытой и иметь немного денег.

Мирраб гордилась тем, что герцог Уэссекский спас ей жизнь, и страстно хотела снова видеть его. Она надеялась, что предостережение о грозившей ему, по предсказаниям звёзд, опасности послужит ей верным пропуском к нему; но его преосвященство кардинал и молодой джентльмен уверили её, что для того, чтобы проникнуть к нему, необходимо знатное имя.

Часы ожидания прошли для Мирраб приятно: вино было вкусным, а молодой иностранец не очень требовательным. Через некоторое время она уже спала, как усталый зверёк, свернувшись на мягком ковре. Звяканье оружия разбудило Мирраб; убедившись, что двери не заперты, она решила полюбопытствовать, в чём причина шума. Вид двоих сражающихся мужчин вызвал у неё крик ужаса, и, узнав герцога Уэссекского, она поспешила предупредить его. Однако голова девушки отяжелела от выпитого вина. Ей хотелось подойти к герцогу, но комната закружилась перед нею, и, прежде чем она успела вымолвить слово, молодой чужестранец грубо схватил её за руку и увёл. Чувствуя странную слабость, Мирраб не в силах была противиться ему; дверь за нею захлопнулась, и она осталась одна.

Придя понемногу в себя, она приложила ухо к замочной скважине, но ничего не услышала. Позади неё был коридор, в который выходило несколько дверей; одна из них вела в ту комнату, где она провела весь вечер. Здесь царила полная тишина. Мирраб взялась за ручку тяжёлой двери; дверь подалась, и девушка очутилась в том зале, где только что происходила дуэль. В окна по-прежнему лился лунный свет. Напротив находилась другая дверь, такая же массивная, как та, в которой стояла девушка. Комната была пуста. Герцог Уэссекский ушёл, и Мирраб не успела с ним поговорить. Только одна эта мысль ясно звучала в царившем в её голове хаосе. Противоположная дверь влекла её к себе; может быть, герцог вышел через неё? Наверно, так и было; ей даже казалось, что она ещё слышала его странный, горький смех.

Она перебежала через комнату, боясь, чтобы герцог не ушёл до её прихода, но не успела достичь противоположной двери, как её крепко схватили за руку и сильно дёрнули назад. При свете луны Мирраб узнала молодого чужестранца.

— Пустите меня! — хрипло шепнула она.

— Не пущу!

— Я пойду к нему!

— Нельзя! — сквозь зубы прошипел он.

Как раз в эту минуту до слуха девушки долетел звук отдалённых шагов, затем возглас: «Сюда, Гарри»!» — и стук захлопнувшейся вдали двери. Мирраб подумала, что, может быть, герцог куда-нибудь уйдёт, и она опять упустит его, а потому, сильным движением вырвавшись из рук дона Мигуэля, сказала низким, дрожащим голосом:

— Берегись, молодчик! Пусти меня, или...

— Молчи, бродяжка! — отозвался дон Мигуэль. — Ещё одно слово — и я позову стражу и прикажу бить тебя, как нарушительницу тишины.

Мирраб вздрогнула, словно её ударили бичом. Действие винных паров уже прошло, и она начала смутно соображать, что её одурачили; как и с какой целью — было ей непонятно. Отбросив со лба волосы и машинально оправив свой костюм, она близко подошла к дону Мигуэлю, скрестила на груди руки, смело взглянула ему прямо в глаза и сказала, стараясь говорить спокойно:

— Ну, мой красавчик, что это значит? Ты считаешь меня дурой? Думаешь, я не понимаю твоих хитростей? Ты и тот обманщик в красном платье хотели... воспользоваться мною. Нежничали, наобещали всего. Вы обманули меня, чтобы обмануть его. Один чёрт знает, чего вы хотели! Что вы наговорили мне про «леди» и про Урсулу? Герцог посмотрел на меня так, как будто у меня чума. Вы этого хотели? Ну, теперь вы всего добились. Чего же вам ещё от меня нужно?

Дон Мигуэль, изумлённый этой страстной речью, с насмешкой взглянул на девушку и холодно произнёс, пожимая плечами:

— Нам ничего не нужно, бродяжка! Его светлость герцог Уэссекский не желает твоего общества, и я не могу тебе позволить беспокоить его. Если ты спокойно удалишься, то получишь туго набитый кошелёк, а если нет, то — бичевание, дочь моя! Понимаешь?

— Я не уйду! — упрямо повторила Мирраб, — не уйду! Я хочу сейчас же видеть герцога. Он был так добр ко мне! Я люблю его, люблю его чудное лицо и красивые белые руки, хочу их целовать и не уйду. Не стой же у меня на дороге!

— Даю тебе три минуты, чтобы успокоиться! — хладнокровно сказал дон Мигуэль, — а потом берегись! — Он искоса взглянул на Мирраб и жёстко засмеялся. — Потом ты уйдёшь, всё-таки уйдёшь, хотя уже и не по доброй воле. У дворцовой стражи рука тяжёлая, ты получишь тридцать ударов, на твоих плечах выступит кровь! Я прикажу бить тебя, пока ты не умрёшь под ударами. Лучше уйди сейчас, или...

Лицо испанца выражало такую яростную угрозу, что девушка инстинктивно отступила на несколько шагов назад, в темноту. При этом она почувствовала, как что-то острое пронзило тонкую подошву её башмака. Присутствие духа не изменило ей, она даже не вскрикнула; когда же испанец на минуту отвернулся, она быстро нагнулась, подняла с пола кинжал, и незаметно спрятала в складках своего платья.

Теперь она была спокойна.

Видя, что Мирраб стоит молчаливая и неподвижная, дон Мигуэль с облегчением вздохнул.

— Ну, выбирай же, девушка, — сказал он, — кошелёк, полный золота, или бичеванье.

Мирраб ответила не сразу, в комнате повисло жуткое молчание.

Потом девушка заговорила, сначала медленно, тихим, глухим голосом, затем всё громче и быстрее:

— Небесные силы! Дайте мне терпения! Слушай, молодец! Ты меня не понимаешь. Я — не придворная леди, которая носит шёлковые платья и умеет только скалить зубы да обманывать. Я Мирраб, колдунья, слышишь? А колдунья ничего не знает ни о вашем законе и стражах, ни о королевах и богатых лордах. Герцог Уэссекский спас мне жизнь, и я хочу видеть его. Какое тебе дело до этого? Пусти же меня к нему!

В её теперь почти умоляющем голосе слышалось рыдание.

— Позвать стражу? — холодно спросил дон Мигуэль.

Девушка подошла к нему вплотную, а он, по-прежнему стоя между нею и заветной дверью, смотрел на неё через плечо.

— Пусти меня к нему! — ещё раз попросила Мирраб.

Вместо ответа испанец сделал вид, что зовёт стражу:

— Эй, стража! Сюда-а!

Последний звук замер в страшном хрипении: не успел дон Мигуэль договорить, как Мирраб изо всей силы ударила его в спину кинжалом. Он упал ничком, в предсмертной агонии призывая человека, которому причинил столько страданий:

— Ко мне! Уэссекский! Умираю!..

Во дворце уже царило смятение. Крики Мирраб, когда она увидела дуэль, а затем её громкие пререкания с доном Мигуэлем привлекли внимание караула. В комнату герцога Уэссекского также донеслись сердитые голоса из зала, который он только что покинул. Он не мог ничего расслышать отчётливо, но ему казалось, будто там горячо спорили мужчина и женщина. Он старался не слушать, но в душе каждого человека с рыцарскими чувствами живёт стремление прийти на помощь женщине, находящейся в затруднительном положении. Это заставило герцога Уэссекского вернуться. Подходя к залу, он услышал призыв своего умирающего противника. Со всех сторон уже слышались приближающиеся шаги. Герцог в ужасе бросился вперёд. Инстинктивно нащупав в темноте дверь, он отворил её, и, двигаясь прямо перед собою, наткнулся на что-то, лежавшее на полу.

В одну минуту герцог был уже на коленях, осторожно ощупывая неподвижно лежавшее тело; убедившись, что несчастный молодой человек упал лицом вниз, он как мог осторожнее повернул его на спину. Вдруг ему почудилось, что в комнате есть ещё кто-то, и он заметил неясные очертания белой фигуры, такой же неподвижной, как и убитый человек, между тем как шум приближавшихся шагов становился всё слышнее. Уже доносились отдельные голоса:

— Сюда!.. Нет, не туда!.. Во дворе... Нет! Это в приёмной.

— В окно! — с внезапной горячностью шепнул герцог Уэссекский белой фигуре. — Здесь не высоко... Скорей! Бегите, ради Бога, пока не поздно!

В нём говорил только инстинкт. Ему казалось, что это — Урсула, но всё же в окружавшей его тьме он видел не ту, которая незадолго перед тем нанесла смертельный удар его любви, а зелёные рощи парка, гвоздики и стройную фигуру в белом с невинным лицом и короной золотых волос. Его страстная любовь к этой Урсуле уступила место безграничному ужасу, не только от содеянного ею, но и от мысли, что она будет схвачена стражей и с позором уведена, как какая-нибудь полоумная или бродяжка. Теперь он знал, что ничто не вытеснит из его сердца образа Урсулы. Его огромная любовь к ней умерла, но смерть иногда сильнее жизни. Он снова указал на окно и шепнул:

— Скорей! Ради Бога!

Девушка кинулась к нему.

— Нет, нет! — отстранил её герцог. — Бегите!

Нельзя было терять ни минуты. Осознав наконец опасность, Мирраб бросилась к окну и взглядом измерила расстояние, отделявшее её от находившейся под окном террасы; потом она с ловкостью кошки спрыгнула с окна и исчезла в темноте в тот самый момент, когда двери в приёмную широко распахнулись, и в комнату с факелами в руках ворвались испуганные люди — придворные, стража и слуги.

— Воды! Доктора! Скорей! — приказал герцог Уэссекский, поддерживая голову дона Мигуэля.

— Что случилось? — спрашивали со всех сторон.

В одну минуту герцог был окружён, и комната наполнилась светом. Тогда из дверей налево раздался мягкий, вкрадчивый голос:

— Что случилось?

— Испанский маркиз... — пробормотал кто-то из толпы.

— Ранен? — спросил тот же голос.

— Нет! Боюсь, что убит, — спокойно ответил герцог Уэссекский.

Присутствующие невольно расступились, и обладатель вкрадчивого голоса тревожно произнёс: «Я читал свои молитвы, когда услышал шум. Что здесь случилось?» — и кардинал Морено приблизился к мёртвому телу своего друга. Постояв безмолвно около него несколько мгновений, он воскликнул:

— Ваша светлость! Как...

— Увы, ваше преосвященство! — сказал герцог. — Дон Мигуэль де Суарес скончался.

Некоторое время кардинал молчал, затем нагнулся и поднял что-то с пола.

— Но как всё это случилось? — спросил один из придворных.

— Верно, дуэль? — подсказал другой.

— Нет, не похоже на дуэль! Шпага и кинжал дона Мигуэля не вынуты из ножен, — тихо сказал кардинал, а затем обратился к стоявшему рядом с ним начальнику стражи. — Не может ли этот кинжал объяснить тайну? Как вы думаете, сын мой? — спросил он, подавая ему какой то маленький предмет. — Я только что поднял его здесь.

Взяв из рук кардинала кинжал, капитан внимательно осмотрел его. Ближайшие его соседи заметили, что капитан вдруг вздрогнул, и рука, державшая кинжал, тоже задрожала.

— Кинжал вашей светлости! — наконец сказал он, протягивая герцогу оружие. — На рукоятке вырезан герб вашей светлости.

За этими словами последовало мёртвое молчание. Озадаченный герцог машинально взял кинжал из рук капитана; на лезвии ещё была видна кровь дона Мигуэля.

— Да, это мой кинжал, — прошептал герцог.

— Ваша светлость, без сомнения, может объяснить... — снисходительно начал кардинал.

Герцог Уэссекский уже готов был отвечать, но в этот момент в разговор вмешался один из стражей.

— Мне показалось, что сейчас какая-то женщина бежала через сад, — обратился он к своему начальнику. — Я не мог хорошо разглядеть её, но видел, что она была в белом и быстро пробежала вдоль террасы, недалеко от этого окна.

— Тогда ваша светлость, может быть, скажет нам... — мягко настаивал кардинал.

— Я ничего не могу сказать вашему преосвященству, — холодно возразил герцог Уэссекский. — Я всё время был в этой комнате и не видел поблизости никакой женщины.

— Ваша светлость находились здесь одни с маркизом де Суаресом? — с глубоким удивлением сказал кардинал. — Женщина...

— Здесь не было никакой женщины, — с твёрдостью произнёс герцог, — я был с глазу на глаз с маркизом де Суаресом.

В зале снова воцарилось мёртвое молчание. Вышедшая из-за туч луна осветила группу людей, с благоговейным ужасом отступивших от покойника и стоявшего возле него знатнейшего герцога страны, который только что сознался в убийстве.

Первый пришёл в себя начальник стражи.

— Кинжал вашей светлости... — в смущении начал он.

— Ах да! Я и забыл, — спокойно сказал герцог Уэссекский, поднимаясь с колен, а затем вынул шпагу из ножен и, переломив её о колено, бросил обломки на пол. — Я готов следовая за вами, капитан, — произнёс он с присущей ему гордостью и в то же время с той приветливостью, благодаря которой всегда удивительно легко было общаться с ним.

Присутствовавшие молча почтительно расступились, чтобы дать дорогу его светлости герцогу Уэссекскому, покидавшему комнату в качестве тюремного узника.

XVIII

В молчаливом уединении Тауэра[36] герцог Уэссекский имел много времени обдумать своё положение. Только один роковой осенний вечер — и какие перемены в его судьбе! Вчера он был первым джентльменом Англии, которого многие любили, некоторые боялись, но все уважали, как истое воплощение национальной гордости и национального величия, а сегодня? Но о своей собственной судьбе, о позоре, обрушившемся на него, герцог почти не думал. При философском взгляде на жизнь он до сих пор сохранял беззаботность игрока, который всё поставил на карту, всё проиграл и доволен, что может покинуть зелёный стол. В те времена жизнь вовсе не считалась таким неоценимым сокровищем, как мы привыкли думать. Может быть, нельзя было бы утверждать, что одна только вера помогала герцогу так легко переносить неожиданное и трагическое завершение его блестящей карьеры, но она, несомненно, дала ему спокойный, лишённый горечи образ мыслей философа, для которого жизнь не имеет больше цены. И действительно, какую цену имела теперь для него жизнь? На этой мысли герцог останавливался с горечью не потому, чтобы боялся смерти или огорчался выпавшим на его долю позором; нет, его печалили обман женщины и утрата иллюзий.

С одной стороны — его «Фанни», чудное воплощение девичьей чистоты, кокетливая, нежная, с честными, ясными голубыми глазами и искренней, весёлой улыбкой; с другой — Урсула Глинд, с обнажённой грудью, с пылающими (только не от стыда!) щеками, влажными от выпитого вина глазами, слабо протестующая против властного прикосновения дерзкого испанца, чтобы через несколько минут отмстить ему с неистовой грубостью уличной женщины, которая настолько пьяна, что не может понять своё преступление. Что-то внутри говорило герцогу, что это — не та женщина, которая гадала на маргаритках и дрожала от наслаждения при звуках пения птиц, и не та, которую он полюбил в один миг и которую поцеловал в безумную минуту небесного блаженства. Возможность обмана ни разу не пришла герцогу в голову. Всё было подстроено с дьявольской хитростью, и нужна была сверхъестественная проницательность или холодный ум бесстрастного математика, чтобы догадаться, в чём дело. Одно лишь сознавал герцог вполне отчётливо — что в первый раз в жизни он полюбил так, как только может любить человек, и что любимая женщина оказалась в его глазах развратной лгуньей. Он принуждён был этому верить. Разве он не видел её собственными глазами? Да и кому могло прийти в голову, что на свете могут быть два лица, настолько похожие друг на друга? Он придумывал для преступницы всякие объяснения и оправдания, кроме единственно верного. Она могла помешаться, могла не отвечать за свои поступки, — да, но сознательно, добровольно стать развратницей — никогда! У неё была двойственная натура, которою попеременно управляли то ангелы, то дьяволы!

В немногие дни, оставшиеся до судебного разбора дела, единственным компаньоном герцога был Гарри Плантагенет. Верный пёс как будто прекрасно знал, что его хозяин страдает, что его теперь нельзя ничем утешить, и часами сидел возле него, положив ему на колени свою умную голову, с немым сочувствием глядя ласковыми глазами в его серьёзное лицо. Лучше, нежели кому-нибудь, Гарри Плантагенету было известно, что когда никто не мог их видеть, гордость и горечь отступали на задний план, и горячие слёзы немного облегчали страдания, разрывавшие сердце герцога Уэссекского. И, видя эти слёзы, Гарри Плантагенет свёртывался клубочком и укладывался спать, своим тонким собачьим инстинктом чувствуя, что теперь в мрачной келье башни воцарялись мир и покой.

XIX

Дни шли за днями, и высшее общество Англии готовилось увидеть перед судом пэров самого известного из их круга, обвиняемого в низком убийстве, а в одной из самых маленьких комнат на половине королевы одиноко сидела Мария Тюдор, то молясь, то погружаясь в печальные мысли.

Теперь это была не гордая, своевольная Тюдор, страстная, жестокая, капризная, но просто средних лет женщина с разбитым сердцем, с распухшими от слёз глазами, занятая лишь одной мыслью: спасти его. Но как спасти?

Несмотря на собственное признание герцога, что он совершил низкое преступление, поразив своего врага в спину, Мария упорно отказывалась верить этому. До её ушей также достигли слухи о присутствии женщины в той части дворца именно в тот роковой час. Ревность и ненависть, бушевавшая в её душе, подсказывали ей, что если Урсула Глинд и не была главным действующим лицом, то, во всяком случае, была причиной этого возмутительного преступления. Все соглашались в том, что так или иначе женщина была причастна к ужасному событию этой ночи.

Налицо был несомненный факт, что маркиз де Суарес изменнически убит в спину и что герцог Уэссекский признал себя виновным в этом преступлении. Герцогу никто не верил. Для чего он сделал это?

— Чтобы спасти честь женщины, — утверждали друзья его светлости.

— Какой женщины? — допытывались его враги.

Втихомолку называли имя леди Урсулы Глинд, хотя казалось невозможным, чтобы у нежной, поэтичной молоденькой девушки достало физической силы для такого удара. Однако мало-помалу у всех росло убеждение, что если бы леди Урсула захотела, то могла бы пролить некоторый свет на события ужасной ночи, и эта мысль крепко засела в голове Марии Тюдор.

Молодая девушка, разумеется, отрицала, что ей что-либо известно. Она не могла припомнить ни одного факта, который свидетельствовал бы о предполагаемой вражде между герцогом Уэссекским и доном Мигуэлем. Кардинал ничего не говорил, потому что такой оборот дела прекрасно способствовал задуманному им плану. Лорд Эверингем находился в Шотландии, а в те времена всякие известия доходили не скоро. Что касается королевы, то основанием её подозрений служили лишь её ненависть к молодой девушке и твёрдое убеждение, что в ту ночь герцог Уэссекский и Урсула встречались за час или два до убийства. Она ведь сама видела девушку и унизила её в присутствии кардинала и придворных дам, герцога тогда там не было.

Что же случилось потом?

Если бы было возможно, Мария Тюдор подвергла бы соперницу нравственным и физическим пыткам, пока не добилась бы от неё признания; но в её власти было только не выпускать Урсулы из её комнаты; она не хотела терять её из вида, хотя молодая девушка просила разрешения покинуть двор и удалиться в монастырь: её измученная душа жаждала тишины и покоя.

С того рокового вечера прошло две недели. Его светлость всё время находился в заключении в Тауэре и, благодаря своему высокому положению и исключительным условиям, получил просимое разрешение на ускорение дела. Суд над ним был назначен на следующий день. В течение этих суток королева, может быть, нашла бы средство спасти любимого человека от позорной смерти. В последние две недели она выстрадала больше, чем иной женщине приходится выстрадать за всю жизнь. Хотя она была королевой, но оказывалась бессильной исполнить своё единственное горячее желание, за которое готова была отдать всё королевство.

Сегодня Мария всё утро провела за туалетом, заботливо выбирая то, что, по её мнению, было ей больше к лицу. Ввиду возраста королевы, охватившее её при этом волнение могло бы показаться смешным, если бы не носило такого трагического характера. Ей так хотелось быть привлекательной!

Внимательно изучив перед зеркалом своё лицо, она постаралась сделать незаметными многочисленные морщинки, навела на щёки лёгкий румянец и посвятила целый час убранству головы. Потом она перешла в маленькую комнату с тёмно-красной обивкой, в которую слабо проникал дневной свет, и стала нетерпеливо ходить взад и вперёд. Чуть не каждую минуту она звонила в колокольчик, спрашивая являвшегося на её зов пажа:

— Видна ли уже стража?

— Нет ещё, ваше величество, — неизменно отвечал ей паж.

Было около трёх часов, когда герцогиня Линкольн принесла наконец желанную весть.

— Начальник дворцовых телохранителей явился к вашему величеству с докладом, что стража Тауэра вместе с герцогом Уэссекским уже у ворот дворца.

Привычным жестом королева прижала руку к сердцу, не будучи в силах вымолвить ни слова. Добрая старая герцогиня, с выражением почтительного сочувствия на грустном лице, терпеливо ждала, когда королева оправится.

— Хорошо, — немного спустя, промолвила Мария. — Прикажите, пожалуйста, герцогиня, чтобы его светлость немедленно провели сюда.

Оставшись одна, она с рыданием упала на колени.

— Пресвятая Дева, Матерь Божия! — шептала она сквозь слёзы. — Услышь мою мольбу, моли за меня Бога! Помоги мне спасти его и сделать его королём! Царица Небесная, помоги мне! Сделай так, чтобы он... полюбил... меня!

Поднявшись с колен, королева тщательно вытерла слёзы, и, бросив взгляд в стоявшее на столе маленькое зеркало, оправила причёску и принудила себя улыбнуться.

Через минуту в дверь постучали, послышались бряцание оружия, шум голосов, и в комнату вошёл герцог Уэссекский. Мария протянула ему руку, и он почтительно склонился, чтобы поцеловать её; это дало королеве время оправиться от волнения. При виде изменившегося лица герцога у неё больно сжалось сердце. От прежней его весёлости и жизнерадостности не осталось и следа; он казался постаревшим, и даже походка его утратила прежнюю уверенность.

Мария указала ему место возле себя. Сама она предусмотрительно поставила своё кресло так, что свет из окна падал прямо на лицо герцога, оставляя её в тени.

— Надеюсь, милорд, — дрожащим голосом начала она, — что в Тауэре вам оказывали подобающий почёт, как я приказала?

— Ваше величество очень милостивы, — ответил герцог Уэссекский, — гораздо милостивее, нежели я заслуживаю. Все в Тауэре так добры и внимательны ко мне, что я всем доволен.

— О, если бы я могла, — вырвалось у королевы, но она тотчас же сдержалась, твёрдо решившись не давать воли волнению, пока не выскажет ему всего, что было у неё на душе. — Милорд, — твёрдо начала королева, — верите ли вы, что пред вами искренний и преданный друг, не ваша королева, но просто женщина, которая ничего так не желает, как... вашего счастья?.. Верите?

— Этому легко поверить, — с улыбкой ответил герцог. — Я часто бывал пристыжен чрезмерной добротой вашего величества.

— Если вы дорожите моей дружбой, милорд, — с жаром продолжала Мария, — обещайте мне, что завтра перед вашими судьями вы опровергнете предъявленное вам гнусное обвинение.

— Почтительно прошу прощения вашего величества, — сказал герцог, — но я признался в совершенном мною преступлении и ничего не могу опровергнуть.

— Это безумие, милорд! Вы, самый благородный джентльмен во всей Англии, совершили такое гнусное преступление, какого постыдился бы самый грубый человек? Всё это было бы безобразной шуткой, если бы не являлось такой страшной трагедией.

— Нет, это — не трагедия, ваше величество. Людям и получше меня случалось губить свою жизнь. Прошу вас, не думайте больше обо мне!

— Не думать о вас, дорогой милорд! — с упрёком произнесла Мария. — Да я ни о чём другом и думать не могу с той ужасной ночи, когда мне сказали, будто вы...

Что-то сдавило ей горло и помешало продолжать.

С глубоким уважением, но и с жалостью смотрел герцог Уэссекский на одинокую, пожилую, своенравную женщину, любившую его с материнским самоотвержением. Не была ли она в десять тысяч раз достойнее той развратницы, образ которой наполнял его сердце? Одну женщину он уважал, другую должен был презирать, и всё-таки готов был пожертвовать жизнью, честью, добрым именем ради того, чтобы спасти недостойный предмет его безграничной любви от публичного позора.

Вероятно, промелькнувшие в его голове мысли отразились у его на лице, так как внимательно следившая за ним Мария с горечью сказала:

— Я знаю, милорд, что ваше молчание относительно этого таинственного дела вызвано рыцарским желанием защитить другого- женщину... Подумайте!..

— Я обо всём подумал, — с твёрдостью возразил герцог, — и умоляю ваше величество...

— Нет, не вы, а я умоляю, — с жаром перебила королева. — Взглянем прямо в лицо действительности. Неужели вы считаете всех глупцами, которые способны поверить вашей выдумке? В ту ночь видели, как из дворца через террасу бежала женщина. Кто она? Откуда явилась? Никто не видел её лица, слуги не догадались побежать за нею, но некоторые из придворных готовы поклясться, что это была... леди Урсула Глинд.

В первый раз после роковой ночи герцог Уэссекский услышал это имя; на один миг он утратил свою ледяную холодность, и Мария заметила, что он нахмурился.

— Её допрашивали, — продолжала королева, — но она хранит упорное молчание. Верьте, милорд, что вы с рыцарским самоотвержением спасаете негодную развратницу.

Но к герцогу Уэссекскому уже вернулось самообладание.

— Ваше величество ошибается, — спокойно возразил он. — Я ничего не знаю о леди Урсуле и своим признанием не хочу никого спасать.

— Не настаивайте на этом бессмысленном признании!

— Ваше величество, оно уже в руках моих судей и написано моей собственной рукой.

— Вы возьмёте его обратно.

— Зачем? Я сделал его добровольно, в здравом уме и владея собой, без малейшего к тому принуждения.

— Вы возьмёте его обратно, потому что я прошу вас об этом, — мягко сказала Мария, встав с кресла и подходя к нему, и, когда он также хотел встать, она удержала его, положив ему руку на плечо и продолжая тем же мягким тоном: — Выслушайте меня, милорд, я всё обдумала. Глупые предрассудки и ложная скромность не должны оказывать влияние в таком важном вопросе. Я готова пожертвовать спасением моей души ради вашего оправдания.

— Ваше величество...

— Нет, прошу вас, не тратьте этих драгоценных минут на напрасные протесты, которым я всё равно не поверю. Ни один здравомыслящий человек в Англии не считает вас виновным, а на основании вашего признания пэры должны вас осудить, чтобы удовлетворить правосудие. И вы, милорд, примете смерть с ложью на устах!

— С правдой, — твёрдо возразил герцог Уэссекский, — потому что я убил маркиза де Суареса.

— Нет, с ложью! — страстно воскликнула Мария. — И это будет ваша первая и последняя ложь в жизни. Но оставим это! Я не хочу больше терзать вашу гордость, заставляя вас повторять чудовищную ложь. О, если бы я могла вырвать тайну у бессердечной девушки! Если бы я была таким королём, как мой отец, я бы пытала её, бичевала, жгла, рвала на части, но добилась бы от неё правды!

Королева вся дрожала; её глаза были полны слёз.

Герцог взял её за руку. В эту минуту природная жестокость Марии, которою она впоследствии ознаменовала своё правление, за что получила название Кровавой, заглушила в ней всякое мягкое чувство. Вздрогнув от прикосновения руки герцога, она остановилась, пристыженная, что он видел её в таком состоянии.

— До появления Урсулы Глинд при дворе у вас находились для меня ласковые слова, — прошептала она, словно извиняясь за буйную вспышку. — Ах, вы никогда не любили меня! Да и какой мужчина полюбит такую старую, как я, женщину, некрасивую, капризную, в которой к тому же под королевской мантией кроется жестокость? Но прежде у вас было ко мне тёплое чувство, милорд, а спокойная любовь, без страсти, иногда бывает счастливой. Я скоро заставила бы вас забыть последние ужасные дни, и никто не посмел бы сказать ничего дурного о супруге английской королевы, — шёпотом докончила она.

Герцог не мог видеть её лицо, но во всей фигуре этой высокомерной, властолюбивой женщины выражалась такая глубокая скорбь, что он почти с благоговением преклонил колена и нежно поцеловал её дрожащую, горячую руку.

— Дорогая моя королева, — грустно произнёс он, — я всегда был и буду самым преданным из ваших подданных, но разве вы не видите, что мне невозможно принять ту высокую честь, которой ваше величество удостаивает меня?

— Вы отказываетесь? Значит, в вас нет ни капли любви ко мне?

— Я слишком высоко чту свою королеву, чтобы допустить её очернить своё чистое имя. Если бы, признав себя виновным, я был оправдан по желанию вашего величества, всякий мог бы сказать, что королева спасла своего возлюбленного, а потом вышла замуж за преступника.

— Если я рискую своей честью, то никто не осмелится...

— Честь уже утрачена, дорогая королева, если поставлена на карту.

— Но я спасу вас! — с всё возрастающим волнением воскликнула Мария. — Спасу, несмотря на все ваши признания, хотя бы вы сто раз оказались преступником, спасу вас потому, что я — Мария Тюдор и в Англии нет закона выше моей воли!

Гордость и страсть сделали её почти красивой. Любовь к герцогу Уэссекскому была единственным чувством, что смягчало жестокость этой сложной натуры, но, как истая Тюдор, она хотела бы сама руководить его судьбой, по своему капризу.

Быстро поднявшись с колен, герцог стоял теперь лицом к лицу с нею, полный гордого достоинства, и с твёрдостью произнёс:

— Прежде чем позор падёт на нас обоих, ваше величество, последний герцог Уэссекский будет похоронен как самоубийца.

Он смело встретил взор королевы, желая, чтобы она знала, что даже в эту решительную минуту, будучи принуждён выбирать между короной и эшафотом, он не изменит твёрдым убеждениям, которыми руководился всю жизнь; что никогда не сделается фаворитом Марии Тюдор, любящей его, но обладающей всеми недостатками Тюдоров. Нет, лучше погибнуть от руки палача!

Всё это королева прочла в его глазах и поняла, что окончательно проиграла дело. Заметив это, герцог почувствовал к ней невольную жалость.

— Верьте, моя дорогая повелительница, — мягко сказал он, — что память о ваших добрых словах будет поддерживать меня до самой смерти. А теперь, из жалости ко мне, прикажите позвать стражу и... разрешите мне удалиться.

— Я не считаю это вашим последним словом, милорд, — в отчаянии настаивала Мария. — Подумайте...

— Я много передумал, ваше величество, — сдержанно ответил он. — В конце концов, что есть в жизни привлекательного? Честь королевы Англии и моё собственное самоуважение были бы слишком дорогой ценой за такую незначительную вещь.

В эту минуту в дверь дважды постучали, и королева с трудом заставила себя сказать:

— Войдите! В чём дело?

— Лорд сенешаль[37] прибыл во дворец, ваше величество, и смотритель Тауэра требует узника.

— Хорошо. Можете идти!

— Смотритель Тауэра ожидает его светлость в соседней комнате.

— Хорошо! Он может подождать.

Паж с поклоном удалился.

Теперь самообладание совершенно покинуло Марию Тюдор, и, забывая всякую гордость и достоинство, она в страстном порыве с рыданием прижалась к любимому человеку.

— Нет, нет! Они не смеют вас увести! Скажите только одно слово, дорогой мой герцог! Что вам стоит? А в нём вся моя жизнь. Что нам до мнения целого света? Разве я не выше всего этого? И вы также будете выше, когда сделаетесь английским королём...

Призвав к себе на помощь всё своё мужество, герцог Уэссекский возможно осторожнее высвободился из её объятий и, нежно гладя её волосы, ждал, чтобы она немного успокоилась. В соседней комнате послышалось бряцание оружия: очевидно, смотритель Тауэра с нетерпением ожидал своего узника. При этом звуке Мария выпрямилась, обернулась лицом к двери с видом разъярённой львицы. Опасаясь с её стороны какого-нибудь отчаянного поступка и сознавая лишь серьёзность этого критического момента, герцог словно клещами стиснул ей руку, рассчитывая, что физическая боль заставит её прийти в себя.

Королева с нежней мольбой взглянула ему прямо в лицо и спросила:

— Разве вы не знали, что я... так униженно вас любила?

— Да благословит вас Бог за эту любовь, — серьёзно сказал герцог, — но клянусь перед Всевышним, что, если вы не дадите совершиться правосудию, я не переживу вашего и своего позора.

Королева закрыла глаза, чувствуя себя беспомощной, разбитой и невыразимо печальной.

— Господь да поможет вам, дорогой мой лорд! — прошептала она.

Он поцеловал её холодные как лёд руки; она всё ещё не открывала глаз, из которых катились крупные, горячие слёзы. Герцог Уэссекский видел, что она собрала всё своё мужество для последнего прощания, и решительно произнёс:

— Умоляю ваше величество разрешить мне позвать стражу!

Она пошатнулась и упала бы, если бы он не поддержал её.

— Не забывайте, что вы — Тюдор и королева, — тихо сказал он, когда она снова опустила голову к нему на плечо, — а я — только обыкновенный мужчина.

Усадив её в кресло, он позвонил и твёрдым голосом сказал явившемуся на его зов пажу:

— Я к услугам начальника Тауэра.

Ещё раз преклонив колено, он простился с королевой. Она не вымолвила ни слова; у неё достало сил только ещё раз взглянуть на любимого человека, когда он твёрдыми шагами направился к двери. Снова послышалось бряцание оружия, затем — слова команды и шум удаляющихся шагов; потом всё стихло, и королева Мария осталась одна, наедине со своим горем. Но она не была бы женщиной, если бы признала своё поражение, когда оставалась ещё хоть малейшая надежда на победу.

Выплакавшись вволю, она горячо помолилась, прося у Бога сил нести посланный ей крест.

— Пресвятая Дева, возьми мою жизнь, если он должен умереть! — умоляла она, распростёршись пред образом Богоматери.

Успокоив себя обращением к небесной помощи, Мария отёрла слёзы, позвонила дежурной камер-юнгфере и освежила лицо душистой водой.

«Я спасу его против его воли!» — решила она, вспоминая слова герцога: «Если бы, признав себя виновным, я был оправдан по желанию вашего величества, всякий мог бы сказать, что королева спасла своего возлюбленного, а потом вышла замуж за преступника».

В её распоряжении оставались ещё целые сутки.

Позвонив, она коротко приказала вошедшему слуге:

— Я желаю немедленно видеть у себя его преосвященство кардинала Морено.

Через пять минут кардинал уже стоял пред нею, как всегда, спокойный, подняв руку для благословения.

— Прошу ваше преосвященство сесть, — с лихорадочной поспешностью начала Мария. — Мне надо поговорить с вами о важном, неотложном деле; иначе я не оторвала бы вас от молитвы.

— Моё время всегда в распоряжении вашего величества, — почтительно сказал кардинал. — Чем сегодня могу быть полезным вашему величеству?

Он пытливо глядел на неё, и от его проницательных глаз не укрылось её волнение. По его тонким губам пробежала довольная улыбка, а в глазах сверкнуло торжество.

— Вам известно, милорд кардинал, — твёрдо заговорила королева, — что на завтра назначен суд над его светлостью герцогом Уэссекским по обвинению в низком преступлении?

— Мне известно, что его светлость признался в убийстве моего друга и товарища, дона Мигуэля де Суареса, — мягко ответил кардинал.

— Полноте, милорд, — с нетерпением сказала Мария, — вы не хуже меня знаете, что его светлость не способен на такую низость и что в основе этого чудовищного самообвинения лежит какая-то тайна.

— Каковы бы ни были мои личные чувства, ваше величество, — осторожно сказал кардинал, — я должен был исполнить свой долг, подав заявление, боюсь, подтверждающее его виновность.

— Я слышала о вашем показании, милорд. Оно основывается на том, что вы нашли кинжал его светлости...

— Возле трупа убитого; кинжал, запятнанный кровью дона Мигуэля.

— Так что же из этого следует? Кинжалом мог воспользоваться кто-нибудь другой. Упоминали ли вы об этом в своих показаниях?

— Меня не спрашивали.

— Но ещё не поздно дополнить показания. А ваш слуга солгал, утверждая, будто слышал громкий разговор между его светлостью и доном Мигуэлем.

— Он показал это под присягой. Паскуале — добрый католик, он не мог совершить клятвопреступление, так как это — смертный грех.

— Вы увёртываетесь от прямого ответа, — с нетерпением сказала Мария.

— Я ожидаю приказаний вашего величества, — спокойно возразил кардинал.

— Моих приказаний? — быстро произнесла она. — Спасите герцога Уэссекского от последствий преступления, которого он не совершал!

— Спасти его светлость? — с изумлением воскликнул он. — Я считаю это невозможным.

— В таком случае сделайте невозможное, — коротко сказала Мария.

— Но почему ваше величество возлагает такую странную задачу именно на меня? — спросил кардинал с хорошо разыгранным удивлением.

— Потому что вы умнее многих...

— Ваше величество очень милостивы ко мне.

— И потому, что от этого зависит успех и ваших личных планов, — многозначительно добавила королева.

— Так что, если мне не удастся сделать невозможное, ваше величество, — с нескрываемой насмешкой спросил кардинал, — мне предстоит завтра же бесславно отправиться в Испанию?

— Нет, — спокойно ответила Мария, — но, если ваши старания увенчаются успехом, вы в награду получите от меня всё, чего просите.

— Всё, дочь моя? Даже согласие на ваш брак с испанским королём Филиппом?

— Если вашему преосвященству удастся сделать невозможное, — с ударением сказала Мария, — я выйду за испанского короля Филиппа.

Несколько минут длилось молчание. Кардинал сидел задумавшись. Ему предстояла трудная, но не невозможная задача; он вообще был того мнения, что на свете нет ничего невозможного, но по опыту также знал цену королевских обещаний. Признавшись в затеянной им в ту ночь интриге, он, несомненно, спас бы герцога Уэссекского от обвинительного приговора, но это встретило бы такое неодобрение со стороны упрямых британцев, что Мария легко отказалась бы от данного слова, ссылаясь на единодушное мнение общества. Следовательно, этот самый прямой путь был отрезан кардиналу, и он был принуждён серьёзно всё обдумать, прежде чем заключит с Марией заманчивый договор. В средствах кардинал не стеснялся, считая, что для выигрыша серьёзной партии никогда нельзя останавливаться перед утратой какой бы то ни было пешки. Дона Мигуэля не было в живых; лорд Эверингем далеко; Мирраб скрылась неизвестно куда, испугавшись, вероятно, собственного деяния. Таким образом, до возвращения Эверингема из Шотландии кардинал мог быть покоен за сохранение своей интриги в тайне.

Герцог настаивал на том, чтобы суд над ним был назначен в ближайшее время; этого ему удалось добиться благодаря своей популярности. Судебное разбирательство должно было происходить уже на следующий день, и ввиду признания обвиняемого чтение второстепенных показаний являлось уже только проформой. На основании слов герцога судьям оставалось, во имя правосудия, лишь вынести ему обвинение, вопреки всеобщему убеждению в его невиновности и несмотря на все старания друзей герцога и личное повеление королевы. Удалив герцога со своего пути, кардинал мог бы свободно вздохнуть; надо лишь поторопиться с окончанием дела, так как известие об аресте герцога Уэссекского, как стало известно кардиналу, было послано и в Шотландию, и его преосвященство не сомневался, что это заставит Эверингема поспешить с возвращением в Англию. Хотя октябрь уже на исходе и осенние бури затрудняли путешествие морем, а сухопутные дороги, вследствие сильных дождей, находились в самом плачевном состоянии, тем не менее дней через десять Эверингема можно было ожидать обратно. И вдруг Мария Тюдор предлагает ему договор, разрушающий все его прежние планы!

После краткого раздумья в голове кардинала уже созрел новый план.

— Вы принимаете эти условии, ваше преосвященство? — с нетерпением спросила Мария, видя, что её собеседник не собирается нарушить молчание.

— Принимаю, ваше величество, — спокойно ответил он.

— В случае успеха вы имеете моё королевское слово.

— Если его светлость завтра оправдают благодаря моему вмешательству, — сказал кардинал, — то завтра же вечером я буду иметь честь явиться к вашему величеству за исполнением обещания.

— Ваше преосвященство может принести заготовленный документ, который я подпишу.

— Всё будет исполнено по указанию вашего величества.

— В таком случае прощаюсь с вашим преосвященством до завтра.

— Могу я попросить у вашего величества разрешения поговорить с леди Урсулой Глинд?

Королева горько рассмеялась и разочарованным тоном проговорила:

— Ну, если планы вашего преосвященства основываются на показаниях этой девушки, то вам не стоит и хлопотать.

— Ведь я сказал, что попытаюсь сделать невозможное. Могу я надеяться на разрешение вашего величества? — спокойно продолжал кардинал.

Королева нетерпеливо пожала плечами. Она потеряла всякое доверие к уму этого человека; но он ласково улыбался и с таким торжественным видом смотрел на Марию, словно его победа зависела от её согласия на этот, как ей казалось, бесполезный разговор.

— Когда ваше преосвященство желает её видеть? — спросила она.

— Завтра в кабинете лорда канцлера, — ответил кардинал, — за полчаса до прибытия председателя суда.

— Желание вашего преосвященства будет исполнено.

— А сегодня вечером я со специальным посланным отправлю моему государю радостную весть, — многозначительно произнёс кардинал.

— Значит, ваше преосвященство так уверены в успехе переговоров?

— Так же, как и в том, что английская королева — самая очаровательная женщина во всей Европе, — ответил он с изысканной любезностью, которую умел так кстати употребить. — Положитесь на милость Всевышнего и на преданность вашего почтительнейшего слуги.

Церемонно откланявшись, кардинал с достоинством удалился, а королева снова осталась одна, не имея никакой надежды на оправдание герцога Уэссекского и сердясь на себя за то, что заключила условие с этим человеком.

XX

На следующий день большой зал Вестминстерского аббатства с самого раннего утра был полон народа. Все интересовались судом над его светлостью герцогом Уэссекским, обвинявшимся в убийстве. Обывателям средней руки не каждый день выпадало на долю видеть благородного джентльмена арестованным, подобно обыкновенному негодяю. Интересно ведь посмотреть, как держит себя аристократ, когда ему угрожает верёвка висельника! А его светлость пользовался большой популярностью. Все до последнего человека смотрели на него как на воплощение британского благородного достоинства; он всегда отличался приветливым обращением, которое очень любит простой народ и которое способно обезоружить самую сильную зависть.

В десять часов должен был приехать председатель суда. Посреди зала, неподалёку от кабинета лорда канцлера, был устроен обширный помост, устланный сукном с королевскими гербами по углам. Кресло посреди помоста, отличавшееся от прочих высокой спинкой, предназначалось для председателя суда. По обе его стороны были приготовлены места для двадцати четырёх пэров. Несколько ниже — места для судей, а ещё ниже, у самых ног председателя суда, располагались коронный делопроизводитель со своим помощником. Напротив мест, предназначенных для пэров и судей, находилась решётка, за которой должен был стоять обвиняемый.

Из членов суда никого ещё не было, но некоторые из приближённых королевы уже находились здесь, так же как и несколько лордов, прибывших в качестве простых зрителей. Друзей герцога легко было отличить по тёмным костюмам и печальному выражению лиц. Томас Нортон, королевский хронограф, уже вынул бумагу и чинил перья, а двое помощников судебного пристава получали от своего начальника последние инструкции. От главного входа к центру были протянуты канаты, чтобы сдержать шумную толпу и очистить проход для участвовавших в судебном разбирательстве лиц.

Но ни один звук не долетал из зала в кабинет лорда канцлера, где находился кардинал Морено. Желая прежде всего избежать огласки, он ранним утром выехал из Гемптон-коурта, закутанный в чёрный плащ, скрывавший его пурпурную одежду, и очутился в кабинете лорда канцлера, когда в зале никого ещё не было. Он сидел, спокойно ожидая свидания, которое должно было распутать спутанный его дипломатией моток. Судьбы Европы ещё раз висели на тонкой ниточке, находясь в зависимости от женской любви.

Ровно в половине десятого дверь отворилась, и в кабинет вошла Урсула.

Встав с кресла, кардинал хотел подойти к ней, но она отступила назад со словами:

— Ваше преосвященство желали видеть меня?

— И вы хорошо сделали, что пришли, дочь моя, — ласково сказал он.

— Это было приказано мне её величеством; по своей воле я не пришла бы.

Девушка говорила спокойно, но очень твёрдо, как человек, действующий только по обязанности. По выражению её лица кардинал заключил, что ей ничего не известно о цели их свидания.

Она побледнела и похудела, а вокруг её детского рта легла страдальческая складка, которая у всякого вызвала бы сочувствие; прекрасные глаза на исхудавшем лице казались неестественно большими. Она была вся в чёрном; её золотистые волосы покрывала густая вуаль, придававшая ей сходство с монахиней. Она словно постарела, и в ней с трудом можно было узнать весёлую, жизнерадостную девушку, составлявшую одно из самых блестящих украшений старого Гемптон-коурта. По приглашению кардинала она села и стала спокойно ожидать, когда он заговорит.

— Дитя моё, — начал кардинал, как можно мягче, — прежде всего я хочу напомнить вам, что с вами говорит старик, много видевший на своём веку. Готовы ли вы мне верить?

— Ваше преосвященство, чего вы желаете от меня? — холодно спросила она.

— Здесь дело не в моём желании, дочь моя. Я просто хочу дать вам совет.

— Я слушаю, ваше преосвященство.

Кардинал сидел спиной к свету, в резном кресле с высокой спинкой, усиливавшем торжественность обстановки; Урсула села напротив, на низеньком стуле, лицом к окну, из которого в комнату медленно проникал серый свет мрачного осеннего утра. Облокотившись на поручни кресла, его преосвященство оперся подбородком на свои белые выхоленные руки. Вокруг него величественными складками падала красная мантия; золотое распятие на груди сверкало драгоценными камнями. Он был великим мастером в создании необходимой обстановки и хорошо знал цену многозначительных пауз и эффектных положений, особенно когда дело касалось женщин.

В настоящее время молчание кардинала было рассчитано на то, чтобы нервы молодой девушки натянулись до предела, и он с удовольствием заметил, как дрожала её рука, оправлявшая складки платья.

— Дорогое моё дитя, — снова начал он, и на этот раз в его голосе зазвучала некоторая строгость, — достойного человека, рыцарски благородного джентльмена ожидает не только смерть, но и ужасный позор. За этими стенами уже всё готово для суда над ним; его будут судить люди, обязанные способствовать правосудию в государстве. Пред ними предстанет человек, признавшийся в преступлении, которого он не совершал.

Кардинал умолк. Девушка вздрогнула, но не произнесла ни слова.

— Повторяю, он невиновен, — продолжал его преосвященство. — У его светлости много друзей, и ни один из них не верит, чтобы герцог был способен на такое преступление. Но он сам сознался и будет приговорён к смерти, как преступник, — он, благороднейший из англичан!

— Всё это я знаю, ваше преосвященство, — холодно сказала Урсула. — Зачем вы повторяете это?

— Только потому, — ответил кардинал, словно колеблясь, — что... простите старику, дитя моё... мне казалось, что вы любите его светлость... и...

— Отчего вы остановились, ваше преосвященство? — спросила Урсула. — Ну, вы думали, что я люблю его светлость... что же дальше?

— И всё-таки, дитя моё, из странного — нет! — преступного упорства, вы, будучи в состоянии спасти его не только от смерти, но и от бесчестья, — всё же молчите!

— Ваше преосвященство, вы ошибаетесь, как ошибаются многие, — с тем же холодным спокойствием возразила Урсула. — Я молчу потому, что мне нечего сказать.

Кардинал снисходительно улыбнулся, как отец, понимающий и прощающий грехи своего ребёнка.

— Объяснимся, дочь моя, — сказал он. — В ночь убийства маркиза де Суареса видели женщину, которая бежала из той части дворца, где произошло убийство. Не думаете ли вы, что если бы эта женщина смело сказала на суде правду, что его светлость убил дона Мигуэля из ревности или в защиту её чести, то ни один судья не решился бы обвинить его в преднамеренном убийстве?

— Так почему же она не выступит на суде? — горячо воскликнула Урсула. — Почему до сих пор молчит женщина, ради которой его светлость готов пожертвовать не только жизнью, но и честью?

— По-видимому, она исчезла, — кротко сказал кардинал. — Может быть, умерла. Некоторые говорят, что это были вы, — прибавил он, понизив голос до шёпота.

— Они лгут, — возразила Урсула. — Меня там не было, и не ради меня его светлость хочет пожертвовать и жизнью, и честью.

О любви Урсулы к герцогу кардинал догадывался, хотя не думал, что она так серьёзна; но ревность молодой девушки была для него новостью, которую он счёл лишним козырем в своей игре. Он глубоко вздохнул с видом разочарования.

— Ах, если они лгут, дочь моя, — грустно сказал он, — если действительно не вы были тогда с доном Мигуэлем... значит, ничто не может спасти его светлость. Он страдал молча и завтра умрёт также молча... невинный!

Встав с кресла, кардинал принялся ходить по комнате, словно углублённый в свои мысли. Урсула молчала, неподвижно глядя вперёд. Она вдруг поняла, что этот человек послал за нею, чтобы воспользоваться ей для своих планов. Чувствуя себя беспомощной мышкой во власти безжалостной кошки, она постаралась вернуть себе самообладание, хотя с горечью чувствовала, что не устоит в борьбе, но не понимала, чего хочет от неё этот человек с кошачьими манерами.

Не видя её лица, кардинал наблюдал за каждым её движением, будучи уверен, что близок момент, когда она, дрожа от ужаса, с мольбой упадёт к его ногам. Подойдя к двери в зал суда, он чуть-чуть приотворил её, и в кабинет ворвался смутный шум, из которого выделялись отдельные голоса.

— Слушайте, дочь моя! — шепнул он. — Это говорит председатель суда.

Сначала Урсула от волнения не могла ничего понять из речи лорда Чендойса.

— Милорды и джентльмены, — начал председатель, — сегодня вы собрались здесь, чтобы разобрать дело Роберта д’Эсклада, герцога Уэссекского, обвиняемого в низком преступлении, которое он совершил с заранее обдуманным намерением.

Кардинал лишь отворил и затворил дверь; это кошка дотронулась до мышки своими безжалостными когтями. При имени герцога Уэссекского Урсула поднялась во весь рост, устремив на своего мучителя неподвижный взгляд, подобно птичке, загипнотизированной взором змеи. Её щёки вспыхнули; она поняла, что за стеной начался суд над любимым человеком. Когда она сегодня ехала в Вестминстерское аббатство, то видела многочисленную толпу и слышала имена пэров, которым предстояло принять участие в разбирательстве дела.

— Нет, нет, — зашептала она отступая, — это ложь!

Девушка пошатнулась и прислонилась к столу, чтобы не упасть.

— Герцог сам сознался, — снова услышала она голос кардинала, — и не больше чем через час ему вынесут приговор, и он будет осуждён на смерть.

Молодая девушка провела рукой по влажному лбу, стараясь собраться с мыслями. Раза два она взглянула на кардинала, но его лицо выражало неумолимую строгость. В горле у неё пересохло, однако она попыталась говорить.

— Нет, нет, этого не может быть! — машинально повторила она. — О, милорд, вы так могущественны, так умны... вы найдёте средство спасти его. Неужели вы послали за мною лишь затем, чтобы мучить меня?

— Дитя моё...

— Эта женщина... где она? Найдите её, милорд, и дайте мне поговорить с нею. Я сумею смягчить её сердце. Она должна будет сказать правду! Она не может дать ему умереть... так умереть!

Урсула готова была упасть на колени перед человеком, которому доставляло удовольствие мучить её; готова была на коленах целовать руки неведомой соперницы, из-за которой столько страдала в последнее время, — лишь бы спасти его!

— Где эта женщина? — в отчаянии повторяла она.

— Она стоит теперь предо мною, — сурово ответил кардинал, — надеюсь, раскаивающаяся и готовая открыть истину!

— Нет, нет! — с ужасом запротестовала Урсула. — Это ложь, слышите? Это была не я! — Голос её перешёл в рыдания, от которых даже камни заплакали бы. — Неужели я ещё не довольно страдала? — тихо сказала девушка, словно говоря сама с собою. — Я ревновала, ненавидела женщину, которую герцог любил больше меня, ради которой жертвует всем. — Ноги у неё подкосились, и она упала к ногам своего мучителя. — Найдите её! — зарыдала она. — Вы можете!

Вместо ответа кардинал снова приотворил дверь. Теперь говорил секретарь королевы, Баргэм:

— И ввиду доказанного преступления Роберта д’Эсклада, герцога Уэссекского, я требую для него смертного приговора.

— Нет, нет, только не смерть! — простонала Урсула. — Неужели никто не придёт спасти его?

— Никто не может спасти его, кроме вас, дочь моя! — сурово произнёс кардинал, снова запирая дверь.

— Разве вы не понимаете, что меня там не было? Чего же вы от меня хотите? Там была другая женщина, ради которой он убил и за которую умрёт... но не я!

— Ну, в таком случае ничто не может спасти его от казни, — со вздохом произнёс кардинал, снова занимая своё прежнее место, как человек, исполнивший всё, чего от него требовали.

Урсула молча следила за ним, стараясь угадать, что скрывается за этой маской благодушия. Если бы она могла прочесть его мысли, то убедилась бы, что его честолюбие было вполне удовлетворено. Машинально подойдя к двери в зал суда, она услышала заключительные слова:

— И так как обвиняемый признался в совершении этого позорного убийства, то подлежит смертной казни.

Девушка вздрогнула всем телом и, оправив на голове вуаль, твёрдыми шагами прошла через кабинет и заняла своё прежнее место, напротив кардинала. Она была очень бледна, но в её глазах больше не было слёз. Кардинал инстинктивно избегал её сверкающего взора, зная, что теперь она всё поняла, а она знала, что он не верил в её причастность к убийству и что она нужна ему только для исполнения его планов. Однако и зная это, она всё-таки не колебалась. Её великая любовь взяла верх над ревностью; счастье её было разбито, но своё сердце, отданное любимому человеку, она не в силах была взять назад.

— Ваше преосвященство, — спокойно сказала она, — вы только что упомянули, что я могу спасти его светлость герцога Уэссекского от позора и смерти, которых он не заслужил. Скажите, что я должна сделать для этого?

— Дело очень просто, дочь моя, — ответил он, всё ещё избегая её ясного, пристального взора, — надо только сказать правду.

— Говорят, что правда часто бывает скрыта на самом дне колодца, милорд. Прошу ваше преосвященство указать, как мне туда добраться.

— Могу лишь помочь вашей памяти вернуться к тому вечеру, когда был убит дон Мигуэль. Вы были тогда в аудиенц-зале, не правда ли?

— Я была там, — машинально повторила Урсула.

— С доном Мигуэлем де Суаресом, который, воспользовавшись поздним временем и уединённостью этой части дворца, оскорбил вас... или...

— Допустим, что он оскорбил меня.

— Эту сцену застал его светлость и, вступившись за вашу честь, убил дона Мигуэля.

— Вступившись за мою честь, герцог убил дона Мигуэля.

— Вы подтверждаете это клятвой?

— Без надежды на прощение.

— И вы по доброй воле сделаете это запоздалое заявление перед судьями его светлости?

— Если необходимо, я по доброй воле сделаю такое заявление перед судьями его светлости.

Сказав это, Урсула вдруг зашаталась, словно теряя сознание, но, увидев, что кардинал инстинктивно протянул руки, чтобы поддержать её, призвала на помощь всё своё мужество и, гордо выпрямившись, в полном сознании своего великодушного самопожертвования, окинула его величественным взглядом.

Однако гордому своей победой кардиналу было мало дела до презрения побеждённых им людей. Победа досталась ему нелегко, но герцог Уэссекский был спасён, и Мария Тюдор не могла отказаться от своего слова.

Позвонив, кардинал шёпотом дал вошедшему слуге какие-то приказания, и вопрос был исчерпан.

XXI

Судебные приставы и их помощники, вооружившись алебардами и булавами, с трудом сдерживали толпу, состоявшую из мужчин и женщин всех возрастов. В сумрачном освещении раннего осеннего утра отчётливо выделялись красные одежды двадцати четырёх пэров, пышные костюмы судей и чёрные платья младших служащих. В толпе слышался возбуждённый шёпот всякий раз, когда среди высокопоставленных особ появлялись знакомые большинству лондонских жителей лица.

— Ш-ш! — пронеслось вдруг по залу. — Вот сам лорд сенешал, а с ним и все судьи!

С благоговейным почтением смотрела толпа на торжественную процессию; у всех входивших были такие серьёзные и даже печальные лица, что толпа, собравшаяся сюда на интересное зрелище, мгновенно притихла, а некоторые благочестивые женщины даже принялись креститься, словно сейчас должно было начаться богослужение. Судебный пристав с белым свитком в руках проводил лорда сенешала к его креслу, по обе стороны которого разместились двадцать четыре пэра в горностаевых мантиях. Коронный делопроизводитель в чёрном платье и жёлтых чулках озабоченно разговаривал со своим помощником. Возле судей сидели некоторые из придворных в пышных шёлковых камзолах. Отдельное место было предоставлено Томасу Нортону, который составил сохранившийся между государственными документами отчёт об этом процессе.

Вот поднялся со своего места председатель суда, лорд Чендойс, с обнажённой головой и, держа в руках белый свиток, громко возгласил, обращаясь к толпе:

— Его светлость, уполномоченный её королевского величества, лорд сенешал Англии, приказывает всем под страхом тюремного заключения хранить молчание и выслушать постановление королевских уполномоченных.

За этими словами последовало чтение обвинительного акта коронным делопроизводителем, после чего громким голосом, который был слышен в самых отдалённых углах зала, прочёл: «Роберт д’Эсклад, пятый герцог Уэссекский, вечером четырнадцатого октября тысяча пятьсот пятьдесят третьего года от Рождества Христова беззаконно убил дона Мигуэля маркиза де Суареса, гранда Испании».

Поражённая толпа, боясь проронить хоть слово, слушала чтение документа, однозначно гласившего, что неслыханное по низости и жестокости преступление было совершено человеком, которого до сих пор считали образцом чести и справедливости. Когда чтение кончилось, всем присутствовавшим стало ясно, что для обвиняемого, несомненно, настал последний день.

Только ради формы были выслушаны некоторые свидетельства, в данном случае являвшиеся совершенно излишними. Кардинал Морено в своих показаниях придавал случившемуся политический оттенок. От имени своего государя он требовал суда для такого чудовищного вероломства и притеснения закона во всей его строгости. Кардинал высказал предположение, что герцог Уэссекский, будучи претендентом на руку английской королевы, по всей вероятности, намеренно отделался от искусного дипломата, грозившего разрушить его планы. Далее его преосвященство под клятвой утверждал, будто слышал крупный разговор между герцогом Уэссекским и доном Мигуэлем незадолго до того, как молодой испанец был найден мёртвым.

В большом зале царило тягостное молчание, но все знали, что всё предшествовавшее было только прологом к потрясающей драме, что сейчас должен подняться занавес, и на сцену выступит актёр, исполняющий главную роль. Уже издали доносился гул, свидетельствовавший о приближении стражи с обвиняемым. Взоры всех обратились ко входу в зал, толпа зашумела, и судебные приставы уже не могли больше добиться восстановления тишины.

— Ш-ш! пришли! — пронеслось вдруг в толпе, и она на минуту притихла, слушая, как судебный пристав громко прочёл обращённое к смотрителю Тауэра требование привести узника.

Снаружи ответили:

— Здесь!

Через минут большие входные двери распахнулись, вошли шесть вооружённых человек и направились прямо к решётке в середине зала. За ними следовали смотритель Тауэра и лорд Рич, между которыми шёл узник, Роберт д’Эсклад, пятый герцог Уэссекский. Весь в чёрном, он казался хорошо помнившей его толпе сильно постаревшим. В зале началось движение; всякому хотелось протолкаться вперёд, чтобы поближе взглянуть на герцога. Большинство зрителей относились к нему не враждебно, а равнодушно, и высказывали свои замечания, пока он проходил мимо них.

— Как вы думаете, его повесят?

— Нет, благородных лордов не вешают — им отрубают голову.

— Помоги Бог вашей светлости! — вздыхали женщины.

Герцогу Уэссекскому дорого стоило скрыть то, что он чувствовал в глубине души; по-видимому, это ему удалось, так как Томас Нортон, описывая процесс, заметил:

«Узник, очевидно, не сознавал всей серьёзности своего положения и не смущался низостью совершенного им преступления, чем доказывал своё безбожие или уверенность, что пэры, между которыми у него было много друзей, ввиду его богатства и высокого происхождения вынесут ему оправдательный приговор».

Только лорд Рич, всё время находившийся возле обвиняемого, в своих интересных мемуарах рассказывает, как глубоко был взволнован герцог, увидев, что ему придётся стоять на возвышении, на глазах у всей толпы.

«Когда же его светлость встретил мой взгляд, — записал благородный лорд, — взгляд, в котором он мог прочесть мою глубокую симпатию к нему, он гордо поднял голову и без малейшего страха посмотрел на толпу, скорей как король, собирающийся говорить с подданными, чем как преступник, ожидающий над собой приговора. Увидев кардинала Морено и рядом с ним закутанную женскую фигуру, он смертельно побледнел, и я, боясь обморока, схватил его за руку; но он пожал мою руку и поблагодарил, сказав, что в помещении страшная духота».

Во всём зале царило сильное возбуждение. Сам лорд Чендойс с трудом сохранял строгое достоинство, которого требовало его положение. Пэры оживлённо перешёптывались, а секретарь никак не мог откашляться, чтобы обратиться к подсудимому.

Толпа заметила закутанную женскую фигуру, молча и неподвижно сидевшую рядом с кардиналом, а быстрый разговор шёпотом между его преосвященством и лордом Чендойсом заинтересовал всех, но никто, разумеется, не осмелился никого ни о чём расспрашивать.

Заметив, что коронный делопроизводитель собирается говорить, толпа притихла.

— Роберт, герцог Уэссекский и Дорстерский, граф Лаусстон, Уэксфорд и Бридсорп, барон Грейстон и Эдбрук, первый пэр Англии, подними правую руку! — провозгласил коронный делопроизводитель.

Когда обвиняемый исполнил это требование, Баргэм, представитель обвинения, прочёл обвинительный акт и спросил, признает ли подсудимый себя виновным.

— Да, я виновен, — твёрдым голосом ответил герцог, — и я признался в этом.

— Кем желаешь ты быть судим?

— Господом Богом и моими пэрами.

— Признался ли ты добровольно или по принуждению?

— Совершенно добровольно, без всякого принуждения, и всё в моих показаниях верно.

— Читал ли ты показания свидетелей твоего преступления?

— Нет, не читал, потому что, когда я убивал дона Мигуэля, при этом никого не было, кроме меня, его убийцы, и Господа Бога.

При этом смелом ответе представитель обвинения обернулся к кардиналу Морено, словно ожидая от него указаний, но так как их не последовало, то он продолжал:

— Я хочу, чтобы ты хорошо взвешивал свои слова. Все твои ответы и добровольное признание могут значительно смягчить наказание, полагающееся за твоё преступление.

— Прошу вас не учить меня, как я должен отвечать, — с внезапным высокомерием заговорил герцог. — Всё, что я показал, милорды, справедливо, — обратился он к пэрам и судьям, — и я объявляю ложью всякое показание, не согласное с моим собственным. Бог — свидетель, что я говорю правду.

— В твоём признании говорится только о самом факте, без указаний каких-либо подробностей или обстоятельств преступления.

— Разве меня судят за подробности и обстоятельства преступления, а не за убийство дона Мигуэля маркиза де Суареса?

Тогда встал коронный делопроизводитель и прочёл признание герцога, написанное пятнадцатого октября в Тауэре и заключавшееся словами:

«Я не прошу для себя ни извинений, ни оправдания и подчиняюсь разбору дела моими пэрами и приговору королевского суда. Да поможет мне Бог!»

За исключением небольшой группы лиц, по разным причинам находивших желательным как союз с Испанией, так и смерть человека, стоявшего теперь у решётки, никто в зале не верил виновности герцога Уэссекского, считая, что здесь скрывается какая-то тайна.

— Это неправда, герцог! — раздался в толпе громкий мужской голос.

— Откажись от своего показания! Откажись! — послышались единодушные возгласы.

По губам герцога пробежала улыбка, но он не шевельнулся. Хроникёры того времени пишут, что в зале поднялся поддерживаемый друзьями герцога шум и что сам председатель суда не думал останавливать его. Прошло несколько минут, прежде чем судебным приставам удалось с помощью стражи успокоить толпу. Затем лорд Чендойс обратился к обвиняемому с вопросом, не желает ли он возразить что-нибудь перед тем, как суд приступит к исполнению своих обязанностей. Среди мгновенно наступившего в зале молчания отчётливо прозвучал женский голос:

— Я могу засвидетельствовать, что герцог Уэссекский невиновен во взводимом на него преступлении.

Пред судьями выступила молодая девушка в чёрном платье, хрупкая на вид, но смело встретившая устремлённые на неё взоры многочисленной толпы. Отбросив назад надетую на её голову вуаль, она взглянула прямо в лицо лорду Чендойсу.

— Кто заявляет это? — с удивлением спросил он.

— Я, Урсула Глинд, — твёрдо ответила девушка, — дочь графа Труро.

При первом звуке её голоса герцог Уэссекский вздрогнул и смертельно побледнел; только когда она назвала своё имя, он опомнился от изумления.

— Прошу милордов не слушать этой леди, — холодно заявил он. — Я не желаю никаких показаний в мою пользу.

Молодая девушка лишь опустила глаза, но не обернулась к нему. Из-за стола, за которым она до сих пор сидела, поднялся юрист и, переговорив с коронным делопроизводителем, почтительно обратился к лорду Чендойсу:

— Убедительно прошу вашу милость и вас, милорды, выслушать показание леди Урсулы Глинд. Не было времени получить от неё письменное показание, так как лишь в последние минуты Богу было угодно внушить ей сказать всё, что ей известно, чтобы не дать совершиться ужасной судебной ошибке.

— Это недопустимое нарушение судебных обычаев, — сказал Томас Бромлей, с сомнением качая головой.

— Не такое большое как вы думаете, сэр, — возразил знаток законов Роберт Кэтлин и напомнил при этом подобный же случай в процессе королевы Екатерины.

Но даже и без этого заявления учёного юриста все находившиеся в зале уже были на стороне Урсулы и громко требовали, чтобы её показание было выслушано.

— Именем Пресвятой Девы, я протестую! — громко сказал герцог Уэссекский.

— Мы выслушаем леди, — произнёс лорд Чендойс. — Пусть она поклянётся в правдивости своих показаний.

Томас Вильбрагам, коронный стряпчий, протянул Урсуле маленькое деревянное распятие, и она с благоговением поцеловала его.

— Вы — леди Урсула Глинд, фрейлина её величества? — спросил лорд Чендойс.

— Да.

— Обязываю вас говорить правду, истинную правду, ничего кроме правды. Да поможет вам Бог!

Урсула подождала, пока в зале всё стихло, а затем начала твёрдым голосом:

— Я хочу сказать вам, милорды, что в полночь четырнадцатого октября, находясь в аудиенц-зале Гемптон-коута, в обществе дона Мигуэля де Суареса...

Она вдруг остановилась, как будто теряя сознание; Вильбрагам поспешил предложить ей стул, но она движением руки отклонила его услугу.

— Милорды, — серьёзно заговорил обвиняемый, воспользовавшись этим перерывом, — во имя правосудия умоляю вас не слушать леди; она слишком возбуждена и сама не сознает, что говорит. Я ведь во всём признался...

— Подсудимый, — строго остановил его лорд Чендойс, — во имя правосудия и ради уважения к этому месту обязываю вас хранить молчание. Продолжайте, леди Урсула!

— Дон Мигуэль стал говорить мне о любви, потом обнял меня. Я хотела вырваться... он не пускал... он... Милорды, имейте терпение! — взволнованно попросила Урсула, только теперь сознавая, как трудно ей будет выговорить чудовищную ложь; но затем быстро продолжала, словно боясь, что у неё недостанет сил договорить до конца: — Тут явился герцог Уэссекский и, видя, что меня удерживают силой, меня, его нареченную невесту, в защиту моей чести убил дона Мигуэля.

Мёртвое молчание последовало за её словами. Обвиняемый сначала уставился на Урсулу с изумлением, а потом разразился горьким смехом. Насколько ему было известно, Урсула сказала хитро придуманную ложь. Он был уверен, что видел на её руках ещё тёплую кровь молодого испанца, и весь этот рассказ об угрозе её чести и о его своевременном появлении казался ему сплетением ловких выдумок, странных и... бесполезных. О самопожертвовании Урсулы он не имел ни малейшего понятия и объяснил себе её выступление на суде тем, что он просто нравился ей и она не хотела, чтобы его повесили. Как в тумане, слышал герцог Уэссекский обращённые к Урсуле вопросы людей, на которые она отвечала без колебания, всё повторяя ту же историю.

— Леди Урсула Глинд, — торжественно произнёс наконец лорд Чендойс, — клянётесь ли вы своей честью и совестью, что всё, сказанное вами, — правда?

— Клянусь своей честью и совестью, — так же торжественно ответила девушка.

— Это ложь с начала до конца! — громко запротестовал герцог.

Низко поклонившись лорду Чендойсу, Урсула ещё раз благоговейно поцеловала распятие; этой клятвой она приносила в жертву любимому человеку незапятнанную чистоту своей души. Теперь её горе достигло высшей точки: давая своё лживое показание перед ним, она отчасти надеялась, что он очистит её имя от взведённого ею на себя обвинения. Она повиновалась внушениям кардинала, но тем не менее была уверена, что дон Мигуэль пал от женской руки, и та женщина была так дорога герцогу Уэссекскому, что ради неё он жертвовал жизнью и честью. Таким образом, эти два существа, любившие друг друга больше жизни и чести, сделались жертвами ужасных взаимных недоразумений, и каждый глубоко страдал от воображаемой низости другого.

— Милорды, — сказал лорд Чендойс, снова вставая, — вы все слышали показание леди Урсулы Глинд, и так как герцог Роберт Уэссекский пожелал, чтобы его судили Бог и его пэры, то я предлагаю вам решить, виновен ли он в этом убийстве или нет, и высказать ваше мнение по чести и совести.

По свидетельству Нортона, пэры даже не удалялись для совещания. Как только лорд Чендойс замолчал, двадцать четыре голоса единодушно ответили:

— Не виновен!

В зале поднялся оглушительный шум. Шапки полетели в воздух; со всех сторон понеслись возгласы:

— Да здравствует герцог Уэссекский! Да здравствует наша королева!

Для водворения порядка и тишины пришлось прибегнуть к решительным мерам, в результате которых между самыми ярыми крикунами оказалось несколько легкораненых. Наконец Баргэм догадался предложить герцогу Уэссекскому сесть на низенький стул, вокруг которого поставили стражу. Когда предмет буйных восторгов исчез из глаз толпы, волнение в зале понемногу улеглось, и Баргэму удалось во всеуслышание объявить о закрытии заседания.

Снова распахнулись входные двери, и толпа начала покидать зал с громкими криками в честь королевы. Лорд Чендойс ещё раз обратился к бывшему узнику, который и к своему оправданию отнёсся так же равнодушно, как раньше относился к ожидающей его смертной казни. Он следил глазами за стройной фигурой леди Урсулы, пока она в сопровождении кардинала Морено не скрылась в кабинете лорда канцлера.

Когда лорд Чендойс с сияющим лицом объявил герцогу оправдательный приговор, тот обратился к пэрам с последним протестом, бесполезность которого сам осознавал.

— От всего сердца благодарю вас, милорды, — сказал он, — но не могу принять это решение, основанное на лжи, на увлечении девушки, введённой в заблуждение.

— Милорд, — прервал его лорд Чендойс, — все ваши друзья уже давно угадали то, что рассказала эта леди; подчиняясь требованию собственной совести, она сняла тяжёлый гнёт с сердца каждого из нас. Мы можем лишь благодарить леди Урсулу за то, что её показание не позволило вам лишиться жизни и чести по такой недостойной причине.

— Но я не могу допустить, чтобы вы, милорды, верили... — запротестовал герцог.

— Милорд, мы верим только тому, что сегодня ваша светлость уносит из зала суда незапятнанную честь и неопозоренное имя, сохраняя уважение и восхищение всей страны. Всё прочее пусть остаётся тайной между леди Урсулой Глинд и её совестью. Да здравствует наша королева!

Окружённый друзьями, горячо приветствуемый толпой, герцог покинул Вестминстер-холл, и хотя на его губах появилась улыбка в ответ на выражения тёплых чувств, но на душе у него было бесконечно тяжело.

XXII

Возвращаясь в лодке домой в сопровождении его преосвященства, Урсула не проронила ни слова. Она чувствовала себя подобно человеку, на глазах которого только что скончалось самое дорогое ему в жизни существо. Своей великодушной жертвой она заплатила судьбе за короткие два часа счастья. Шум воды вокруг лодки напомнил ей другой вечер, когда октябрьское солнце тихо склонялось к западу, речные птицы летели на покой; а напротив неё сидел он и каждый его взгляд говорил ей, что он восхищается ею. И он оказался таким вероломным! Теперь в сердце девушки не было больше ревности; она забыла ту, другую женщину, помня лишь, что он принял её жертву и горько, жёстко рассмеялся, услышав, как она солгала.

Пока они плыли, Урсула была в какой-то полудремоте, и только когда в тумане вырисовались очертания Гемптонского дворца, снова почувствовала острую боль в сердце, и ей страстно захотелось, чтобы милосердный Бог сжалился над нею, послав ей смерть.

Собираясь выйти из лодки, она вдруг увидела перед собою кардинала Морено, о котором совсем забыла и который теперь протягивал ей свои белые руки, чтобы помочь ей сойти на берег. Она отшатнулась от него, как будто её ужалила змея.

Он снисходительно улыбнулся и мягко проговорил:

— Позвольте мне проводить вас до вашей комнаты, дочь моя. Вспомните, что её величество поручила вас мне; поэтому я хотел бы лично передать вас попечениям герцогини Линкольн.

— Ваше преосвященство оказывает мне слишком много чести, — холодно возразила Урсула. — Я сама найду дорогу.

— Как хотите, дочь моя. Я вовсе не намерен навязывать вам своё присутствие, а только хотел оказать простую услугу.

— Ваше преосвященство желаете оказать мне услугу? — быстро произнесла Урсула со странным оттенком решимости в голосе.

— Неужели вы в этом сомневаетесь, дитя моё? — вежливо спросил он.

— Нет, не сомневаюсь, — твёрдо сказала она, — потому что между нами есть теперь тайна, которая навсегда изменила бы ваше положение при любом европейском дворе, если бы о ней узнала английская королева.

— Это не так-то легко сделать, — начал кардинал, но в глазах его промелькнул испуг.

— Нет, я далека от мысли выдать ваше преосвященство и вовсе не думала сейчас о той ловушке, которую вы мне устроили и в которую я попалась, — впрочем, совершенно сознательно и добровольно. Я лишь хотела воззвать к вашей совести, так как вы можете оказать мне услугу: я хочу сказать сегодня два слова герцогу Уэссекскому.

С минуту кардинал не знал, на что решиться. Если бы он не устроил свидания Урсулы с герцогом и она, желая отомстить ему, выдала его, то все его планы оказался бы разрушенными. Короткий же разговор между ними не мог быть очень опасным для кардинала: и Уэссекс, и Урсула были так далеки от истины, что без вмешательства третьего лица не могли обнаружить гнусный обман. Важней всего для кардинала было выиграть время, чтобы в случае разоблачения его низкой роли в этом деле заготовленный им документ был уже подписан королевой. После минутного размышления он выразил готовность помочь молодой девушке; прося её не очень надеяться на его влияние и советуя ей лично обратиться к герцогу Уэссекскому, который должен быть ей бесконечно признателен, он только просил Урсулу терпеливо подождать до завтра, на что она изъявила своё согласие, осведомившись, в котором часу ей ожидать исполнения своей просьбы.

— Вскоре после полудня, если Господь поможет мне!

— Так помолитесь поусердней, чтобы Он помог вам!

Кардинал простился и ушёл, сделав вид, что не заметил слышавшейся в словах Урсулы угрозы, и решив насколько возможно сократить свидание молодой девушки с герцогом Уэссекским.

Королева была глубоко признательна ему за то, что считала результатом его удивительного влияния на виновную, хотя ей тяжело было думать, что своим оправданием герцог обязан не её желанию, а посторонним причинам. Союз с Испанией теперь был уже свершившимся фактом, что вызывало горькое разочарование в сердцах друзей герцога Уэссекского, а Мария Тюдор, отгоняя от себя мысль о предстоящем браке с испанским королём, расточала ласковые улыбки любимому человеку и осыпала его милостями, чувствуя себя счастливей, когда он почтительно целовал ей руку. Она ни разу не спросила его, насколько правдиво показание Урсулы; может быть, она даже боялась узнать истину и радовалась, что на долю её счастливой соперницы выпало такое унижение.

Заручившись подписью королевы на приготовленном им документе, кардинал почувствовал твёрдую почву под ногами и в обществе английских лордов держал себя словно какой-нибудь принц-регент в отсутствие короля. Надеясь в самом скором времени получить от королевы собственноручное письмо к августейшему жениху и этим окончательно упрочить свой успех, его преосвященство всё-таки счёл не лишним исполнить просьбу Урсулы, просьбу, скорей походившую на приказание. Ему удалось получить от королевы разрешение леди Урсуле встретиться на следующий день с герцогом Уэссекским наедине. Он ловко намекнул Марии, что герцогу при его гордости неудобно жениться на девушке с репутацией леди Урсулы Глинд и что короткое свидание может показать ей всю тщетность надежд на брак с герцогом.

— Разве она на это надеется? — спросила Мария.

— Кто знает? — уклончиво ответил дипломат.

С целью отпраздновать счастливое возвращение его светлости ко двору королева, по его ходатайству, даровала амнистию всем, кому предстояло явиться на суд в один день с герцогом, и на следующий день в два часа все эти жалкие нищие и бродяги должны были в дворцовом саду принести его светлости благодарность за своё освобождение. Зная это, кардинал убедил королеву назначить свидание молодых людей за пятнадцать минут до двух часов.

За пять минут до назначенного срока Урсула уже стояла с герцогиней Линкольн в амбразуре окна в большой приёмной. В своём белом шёлковом платье она казалась прекрасной мраморной статуей; вся её жизнь сосредоточилась в чудных голубых глазах.

— Сюда сейчас придёт герцог Уэссекский, обязанный вам жизнью, дитя моё, — сказала добродушная герцогиня, с жалостью глядя на молодую девушку, до неузнаваемости изменившуюся в последние две недели. — Но, прежде чем он придёт, я хочу сказать вам, что всегда считала и буду считать вас честной и чистой девушкой. Может быть, вы когда-нибудь полюбите меня настолько, что откроете мне тайну, которая тяжёлым гнетом лежит на вашей душе.

— Ради Бога, милая, дорогая моя герцогиня, не говорите мне ласковых слов! — прошептала Урсула, нежно целуя руки старушки. — Мне так трудно сохранить спокойствие! А это необходимо. Вот он идёт!

В соседней комнате раздались твёрдые шаги. Герцогиня поспешила удалиться, и почти в ту же минуту дверь в противоположном конце зала отворилась, и паж громко провозгласил:

— Его светлость герцог Уэссекский!

Увидев Урсулу, в белом платье, с короной золотистых волос над красивым лбом, Роберт невольно перенёсся мыслью к счастливому вечеру две недели назад; но этот светлый, чистый образ тотчас уступил место другому — образу вакханки с дико блуждающими глазами, на обнажённом плече которой властно лежала рука молодого испанца. В глазах герцога появилось презрительное выражение, когда он подходил к Урсуле, но его глубокий поклон был холодно почтителен.

— Вы желали говорить со мною, леди? — начал он. — Моя жизнь, которую вы удостоили спасти, вся к вашим услугам.

Урсула сразу почувствовала, что на какое-либо искреннее объяснение нет никакой надежды, и беззвучно произнесла:

— Это всё, что ваша светлость может сказать мне?

— Разумеется, я многое мог бы сказать вам, — ответил он с ледяной холодностью. — Ведь я обязан вам жизнью! Но не могу даже от души поблагодарить вас за дар, не имеющий для меня никакой цены.

— Неужели жизнь кажется вам такой тяжёлой оттого, что любимая вами женщина оказалась вероломной? — с жаром спросила Урсула.

— Нет, — сказал герцог, удивлённый её тоном, — женщина, которую я любил, вовсе не оказалась вероломной; это была только иллюзия, только сладкая мечта, а я, безумец, принял её за действительность!

В его голосе слышалась такая бесконечная печаль, что в сердце молодой девушки угасла всякая ревность к воображаемой сопернице.

— Значит, вы очень любили её? — мягко спросила она.

— Я боготворил свою мечту, но она исчезла.

— Уже исчезла? — повторила Урсула, не понимая, о ком он говорит.

— Ничто не исчезает так быстро, как легкокрылая мечта, — ответил Роберт. — Но не будем говорить об этом. Вам угодно было позвать меня; чем могу служить вам? Моё имя и покровительство к вашим услугам, и я готов, когда бы вы ни пожелали, исполнить договор наших отцов.

Урсула отступила, словно её ужалила змея.

— Вы могли подумать... — шепнула она, красная от оскорбления, — что я... О Боже!

— Вам нечего бояться, леди, — поспешно произнёс герцог, — война с Францией вскоре потребует моего присутствия, а свет охотно простит герцогине Уэссекской грехи леди Урсулы Глинд, особенно если меткая французская стрела даст ей возможность снова свободно располагать своей судьбой.

Но к Урсуле уже вернулось самообладание.

— Свету нечего прощать мне, милорд, — с холодным достоинством возразила она, — и вы это прекрасно знаете.

— Нет, я знаю лишь, что должен быть благодарен, — с горьким смехом сказал Роберт. — Клянусь, вся рассказанная вами история была остроумно сочинена. А я-то боялся, что вы во всём сознаетесь!

— Сознаюсь? В чём?.. Вы с ума сошли, милорд!

В первый раз у молодой девушки явилось смутное подозрение, что оба они стали жертвами трагического недоразумения; в то же время безошибочный женский инстинкт подсказал ей, что под жестокостью и грубым оскорблениями герцога таилась безнадёжная страсть. Она вдруг безотчётно поняла, что он любил именно её, презирал её за что-то, чего она не сделала, и, говоря о своей исчезнувшей мечте, подразумевал именно её, Урсулу.

— Да, я схожу с ума, — с рыданием и голосе воскликнул герцог, — когда чувствую, что ваши глаза заставляют меня забывать честь! Мне хочется стать на колени и покрывать поцелуями эти изящные ручки, которые я видел обагрёнными кровью моего врага!

— Кровь на моих руках? — с гневом повторила Урсула. — Вы действительно сошли с ума, милорд! Разве не вы убили дона Мигуэля, защищая любимую женщину? Разве я не солгала ради вас, не пожертвовала для вас честью... всем на свете? Кто же из нас сошёл с ума?

— Ну, я сумасшедший! — всё ещё дрожащим голосом проговорил Роберт. — И готов не верить собственным глазам и ушам... хотя сам видел вас в ту ужасную ночь... прелестная вакханка!

Урсула устремила на него лихорадочно горевшие глаза, страстно желая выяснить истину; но в ту минуту, как у неё вырвалось исступлённое: «Милорд!» — двери внезапно отворились, и в зал вошла Мария Тюдор в сопровождении кардинала и придворных дам. Быстро подойдя к герцогу Уэссекскому, она милостиво протянула ему руку, удостоив Урсулу лишь надменного кивка головы. Сказав герцогу несколько ласковых слов, она подписала приготовленный Чендойсом приказ об освобождении лиц, которые в ожидании суда над ними были заключены в темницы.

— Мы даруем им свободу! — сказала королева, возвращая Чендойсу документ. — И желаем, чтобы они лично поблагодарили его светлость за своё освобождение, которым обязаны исключительно ему.

Через несколько минут весёлое, шумное общество высыпало в сад, где возле фонтана бродили двенадцать мужчин и женщин в полинялых, ветхих платьях и дырявой обуви, стараясь держаться поближе друг к другу. Поодаль от всех одиноко стояла женщина в грязном когда-то белом, платье, с увядшими листьями плюща в золотистых волосах.

Увидев приближавшегося к ним герцога, бедняки не на шутку испугались и обратились бы в бегство, если бы их не задержал придворной служитель, наблюдавший за ними. Когда герцог подошёл к собравшимся, некоторые из них решились робко крикнуть:

— Да здравствует его светлость герцог Уэссекский!

— Благодарю вас всех, — мягко произнёс Роберт. — Вчера мне пришлось стоять перед судом за нарушение закона; то же унижение готовилось и вам, но вы избегли его, и я хочу, чтобы вы отныне избегали любого искушения. Голод и горе — плохие советчики, и хотя мне не грозит ни то ни другое, но я прошу вас иногда помолиться за меня и за тех, кто ещё грешнее вас и заблуждается, упорствуя в грехе.

Эти простые слова вызвали к нему общую симпатию, которая ещё больше усилилась после того, как он принялся щедро наделять всех деньгами. Послышались единодушные пожелания ему всех благ.

В то время как к ним приблизились прочие придворные с королевой во главе, герцог, подойдя к одиноко стоявшей женщине, стал уговаривать её поднять голову и взглянуть на него; та упорно отказывалась, уверяя, что причинила ему «много зла» и не смеет посмотреть ему в глаза; когда же она наконец подняла голову и все увидели бледное, исхудалое лицо, одна из дам воскликнула:

— Как она похожа на леди Урсулу!

— Опять леди Урсула! — с гневом крикнула несчастная. — Что вы мучаете меня этим именем? Я — Мирраб, предсказательница! Я умею гадать по звёздам и знаю будущее. Герцог Уэссекский спас мне жизнь. Звёзды сказали мне, что ему грозит опасность, и я хотела предупредить его! — Вдруг её взор упал на кардинала, который, бледный как смерть, старался совладать с охватившим его волнением. — Вот кто обманул меня! — яростно закричала она. — Он и его друг сказали, что меня будут бить, если я не уйду!

— Это сумасшедшая! — шепнул кардинал. — Вашему величеству лучше удалиться: я вижу в её глазах опасный огонёк.

Но герцог Уэссекский, которому изумление не позволяло до сих пор вымолвить ни слова, теперь пришёл в себя и попросил королеву выслушать несчастную девушку, на что Мария согласилась, несмотря на усиленные протесты кардинала. Тогда Мирраб, задыхаясь от волнения и путаясь в словах, рассказала, как хотела непременно видеть герцога, как оба испанца обманули её и чего они от неё требовали.

— Я сама не знаю, как это вышло, — прибавила она, дрожа всем телом, — молодой чужестранец насмехался надо мною... и я... убила его!

— Так это ты, девушка, убила дона Мигуэля? — в ужасе воскликнула королева.

А герцог только низко опустил голову и с отчаянием прошептал: — Боже милостивый! Как мог я быть таким слепым!

Кардинал снова попытался убедить королеву «не верить тому, что говорит помешанная», но Мария гордо ответила, что ничему не поверит, пока не выслушает леди Урсулу Глинд, и послала за нею одну из фрейлин.

Тем временем герцог Уэссекский старался успокоить Мирраб, обещая, что ей ничего не будет за её признание в убийстве. Следуя его примеру, Мария также ласково поговорила с девушкой и предложила ей поселиться в любом монастыре по её выбору, чтобы замолить совершенный ею страшный грех; но прежде всего лорд Чендойс должен взять у неё показания, которые Мирраб подпишет и подтвердит клятвой. Опустившись на колени, Мирраб с благоговением слушала слова королевы, но, перед тем как её увели на допрос, она робко попросила у герцога Уэссекского позволения поцеловать ему руку. Он тотчас протянул ей руку, она покрыла её горячими поцелуями... и навсегда исчезла из его жизни, чтобы мирно окончить дни в монастыре, щедро одарённая королевой.

Почти вслед за её уходом явилась Урсула, с лёгким румянцем на щеках; ни на кого не глядя, она устремила почтительный взор на королеву, но по её глазам видно было, что мысли её где-то далеко.

— Леди Элис передала вам... — спросила Мария.

— Всё решительно! — перебила Урсула, вкладывая в эти слова то, что волновало её душу, и обменялась с герцогом молчаливым взглядом, говорившим красноречивее всяких слов.

— Дитя, — обратилась к ней королева, видевшая эти взгляды и не ошибаясь в их значении, — значит, вы не были тогда с доном Мигуэлем?

— Нет, ваше величество, — ответила Урсула, — леди Элис сказала мне, что на меня очень похожа бедная девушка... что его светлость был введён в заблуждение... и...

— Но, дитя, зачем же вы солгали?

— Его преосвященство научил меня, что надо сказать перед судом, чтобы спасти герцога.

Голос её понизился до шёпота, так что её могли слышать лишь королева и герцог Уэссекский.

— Это ложь, ваше величество! — попытался защититься кардинал.

— Нет, это правда! — громко произнесла Урсула. — Прошу ваше величество взглянуть на меня и на этого человека, чтобы рассудить, у кого из нас на лице написан страх.

Словно повинуясь её словам, Мария Тюдор взглянула на испанского кардинала, но он смело встретил её взгляд, умея даже при поражении сохранять величие.

— Возвращайтесь к своему государю, милорд, — с презрением сказала королева. — Данное мною обещание я свято исполню, но скажите ему, что если он желает завоевать сердце английской королевы, то должен присылать к ней честных людей.

Не обращая больше никакого внимания на кардинала, она сделала знак своей свите и, не оглядываясь на то место, где похоронила своё счастье, твёрдыми шагами направилась во дворец.

Площадка возле фонтана опустела. Высокий, статный мужчина и стройная, тонкая девушка стояли лицом к лицу, не произнося ни слова. Каждому из них надо было многое загладить, многое простить, и слова были бессильны выразить то, что наполняло их сердца.

Тихо ложились на землю вечерние тени; вдали слышался убаюкивающий шум воды в реке; над пышным Гемптон-коуртом одна за другой зажигались бледные осенние звёздочки. Герцог Уэссекский тихо опустился на колени и прижался горячим лбом к нежным рукам склонившейся над ним молодой девушки. Оба чувствовали, что отныне со всякими недоразумениями покончено навсегда.