Последний ответ

2 Загадочное послание

Занудство гостя студии превзошло все мои ожидания. Уходя по касательной от каждого вопроса, задаваемого Эрнаном, он ухитрился продемонстрировать слушателям весь свой послужной список.

Десять драгоценных минут радиоэфира Боннин потратил на объяснение системы постдипломного образования в Стэнфордском университете, где сам он подвизался в качестве приглашенного профессора.

За стеклом в радиорубке появилась Иветта. Она отодвинула звукооператора в сторону и двумя пальцами показала мне воображаемые ножницы, что означало: «Срочно заткни ему пасть».

До этого момента все мое участие в диалоге заключалось в «здрасьте» на первых минутах и одном библиографическом уточнении. Теперь, когда передача перевалила за середину, мне предстояло выступить в роли «плохого полицейского». Я неуверенно поднял руку.

Эрнан воспользовался этим знаком и перебил автора «Относительно ясного Эйнштейна»:

— Мне кажется, Хавьер хочет что-то добавить по этому поводу.

Каков таков «этот повод», я совершенно не представлял. Я отключился уже довольно давно, и только вмешательство Иветты вернуло меня к беседе, которая окончательно превратилась в монолог Боннина.

Чтобы не выглядеть идиотом, мне пришлось задать самый банальный вопрос про теорию относительности:

— Профессор, не могли бы вы объяснить нашим слушателям, почему Эйнштейн в качестве четвертого измерения добавил время? Ведь без этого фактора понять его теорию попросту невозможно.

Боннин одарил меня неприязненным взглядом — несомненно, рассказывать о самом себе ему доставляло куда больше удовольствия — и привел объяснение, к которому, вероятно, сотни раз прибегал на своих лекциях:

— Для Эйнштейна пространство состояло не из трех, а из четырех измерений. К длине, ширине и высоте он добавил еще и время. До Эйнштейна в рассуждениях о пространстве его представляли словно бы застывшим в определенный момент, что мешало проникнуть в суть многих явлений. Вот вам классический пример. Если бы в одной из галактик на расстоянии в два миллиона световых лет произошел взрыв, то мы узнали бы об этом не раньше, чем через два миллиона лет, поскольку фотону, который считается самой быстрой из элементарных частиц, понадобилось бы именно столько времени, чтобы добраться до Земли. Следовательно, мы можем постичь происходящее во Вселенной — как видимое, так и невидимое, — только если присовокупим еще и четвертое измерение, то есть время.

— Кстати, о времени, — вмешался Эрнан. — До окончания программы у нас остается всего несколько минут. Последняя глава вашей книги носит интригующее название «Чего не сказал Эйнштейн». Простите за столь предсказуемый вопрос, но чего же все-таки он не сказал?

Пока гость программы поражал слушателей своей ученостью, я улучил момент и раскрыл свой экземпляр книжки на последней главе, которую отметил листком-закладкой. На беду, профессор сидел в кресле рядом со мной и тотчас же прочитал мой комментарий на желтой бумажке: «Интеллектуальное рукоблудство».

Меня охватил ужас. Профессор смотрел на меня сначала с недоверием, потом с едва сдерживаемой яростью. Пусть сейчас я и выступал в иной роли, но понял, что эта запись, предназначавшаяся только для меня, может стоить мне места сценариста на студии.

Случилось так, что эта дурацкая записочка заставила профессора отойти от накатанного сценария.

— Конечно, никто не возьмется за несколько минут изложить то, о чем умолчал Эйнштейн, но я полагаю, что у моего коллеги-журналиста имеется на сей счет собственное мнение.

Он меня подловил. Теперь я был вынужден импровизировать, чтобы не оказаться в дураках перед многотысячной аудиторией. Я не имел ни малейшего представления о том, что мог Эйнштейн оставить на дне чернильницы.

Мне стоило немалого труда разобраться даже в том, что было изложено в его книгах, однако я предпочел броситься напролом, рассуждая вслух:

— Ну что же, теперь, когда мы имеем возможность взглянуть на исследования Эйнштейна с некоторого расстояния, создается впечатление, что чего-то здесь недостает. Он начал формулировать свою теорию относительности в тысяча девятьсот пятом году, а в двадцать первом получил Нобелевскую премию, однако вовсе не за эту теорию, сделавшую его знаменитым…

— Что ж, вполне логично, — авторитарным тоном перебил меня профессор. — Ведь даже сам Нобелевский комитет не мог постичь суть относительности. Эти люди боялись вручить премию за теорию, которая впоследствии могла оказаться ошибочной. Поскольку никто не сомневался в том, что Эйнштейн — гений, ему дали Нобеля за исследование более прикладного характера — «За объяснение закона фотоэлектрического эффекта».[3]

— Я собирался сказать вот о чем. Между девятьсот пятым и двадцать первым годами, будучи относительно молодым человеком, Эйнштейн совершил невероятные открытия, по сравнению с которыми — вот что странно — все его достижения за последующие тридцать четыре года жизни выглядят не столь впечатляюще.

Я сконструировал эту фразу, воспользовавшись хронологическими данными из книги, автор которой сидел рядом и просто кипел от гнева.

— Так, значит, молодой человек, и квантовая статистика Бозе — Эйнштейна, и единая теория поля — это для вас сущие пустяки! — заявил он.

— Как явствует из самого названия, упомянутые вами статистические данные он опубликовал совместно с молодым индийским физиком, который их и обсчитал.[4] А единая теория поля так и осталась несбыточной мечтой. — Я защищался из последних сил. — Эйнштейну до конца жизни не удалось привести к общему знаменателю все известные на тот момент физические явления.

По мрачному взгляду Эрнана я догадался, что вышел за рамки дозволенного. А вот Хуанхо Боннин явно намеревался на последних минутах передачи выставить меня полным дебилом.

— Итак, этот господин, которого мне, к сожалению, не представили, утверждает, что величайший гений современной науки попусту растратил вторую половину своей жизни! — произнес наш гость. — Эйнштейн опубликовал расчеты, ему не принадлежавшие, и безуспешно пытался сформулировать некую теорию. Правильно я вас понимаю?

— Нет, неправильно. Моя гипотеза такова: в это время Эйнштейн совершил еще ряд первостепенных открытий, но по каким-то причинам не сделал их достоянием гласности, — отозвался я, хорошо понимая, что уладить дело миром не представляется возможным.

— Ну и что же это были за причины? — саркастически поинтересовался профессор. — Всем ведь известно, что Эйнштейн обожал находиться в центре внимания.

— Справедливо. Однако при этом он знал, что его формула Е = mс² породила атомную бомбу. Это могло сделаться достаточно веской причиной для замалчивания других открытий, к которым человечество было еще не готово. Вот почему, быть может, Эйнштейн унес в могилу свой «последний ответ».

Из-за стекла радиорубки Иветта снова показала мне ножницы. На сей раз указание предназначалось для меня. И уже через несколько мгновений прозвучал сигнал об окончании часа, отведенного для нашей радиопередачи. Как только время истекло, автор «Относительно ясного Эйнштейна» порывисто вскочил из-за стола. Профессор был явно вне себя от злости. Какой-то заштатный журналистишка к концу программы похитил у него центральную роль, принадлежавшую ему по праву!

Эрнан отправился следом за профессором.

Тот уже твердым шагом покидал студию, однако на ходу успел бросить мне грозную фразу:

— Мы еще поговорим.

Эксперимент с моим участием в программе завершился самым плачевным образом. Меня утешало только то, что я выступал в прямом эфире не по своей прихоти. Как бы то ни было, я понимал, что скандал разразится и расплачиваться за все последствия предстоит именно мне.

Ветер на улице был не по-майски холодный и резкий. Уже собираясь оседлать свою «веспу», я увидел, как отворилась дверь нашей редакции. Охранник обращался явно ко мне, размахивая какой-то бумажкой. Подозревая, что несчастьям моим конца не предвидится, я поплелся в его сторону, ожидая упреков даже от этого скромного служителя.

К моему удивлению, охранник ограничился тем, что протянул мне конверт и пояснил:

— Пока шла передача, какой-то радиослушатель доставил это для вас.

Я с удивлением принял из рук в руки маленький конвертик и увидел, что на нем действительно проставлена моя фамилия.

— Он что-нибудь передал на словах?

— По правде говоря, я никого не видел. Конверт я нашел на стойке для посетителей, когда вернулся из уборной.

Охранник поспешил вернуться в здание. Там зазвонил телефон.

«Очередной радиослушатель», — подумал я, заводя мотор.

Чтобы получше рассмотреть конверт, я поднес его к передней фаре и снова прочел свою фамилию, написанную в традициях старинной каллиграфии. На обратной стороне обнаружилась надпись, от которой мне стало не по себе:

По-видимому, послание это было доставлено человеком, недостаточно знавшим физику: ведь вместо буквы m (масса) в формуле стояла a. Я вспомнил, что подключился к заговору лишь в последние пятнадцать минут, и меня поразила быстрота, с которой неведомый слушатель успел доставить эту глупость на радио.

Охваченный любопытством, я распечатал конверт в свете фары моей «веспы» — тарахтение ее мотора, должно быть, раздражало жителей соседних домов.

Внутри оказалась старая почтовая открытка. Я наклонился, чтобы повнимательнее ее рассмотреть. Изображение цветное, панорама городка Кадакéс, что само по себе удивительно. Я перевернул открытку. На обратной стороне тем же каллиграфическим почерком был выведен какой-то адрес, дата и время. Чуть ниже — одна-единственная фраза, без подписи: