Последний полустанок

ГЛАВА СОРОКОВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Нарушая традиции напряженного сюжетного рассказа, я хочу предупредить читателей (особенно впечатлительных), что для Пояркова и Багрецова заготовлен благополучный конец. В жизни это не всегда бывает, но я не могу иначе поступить со своими героями.

А на сердце неспокойно. Ведь подумать только, что «дальние родственники», вроде Валентина Игнатьевича Литовцева, Медоварова, Аскольдика и Риммы, хоть и косвенно, но все же смогли повлиять на полет «Униона».

Умозрительно не трудно себе представить, что при первом рейсе космического корабля вдруг происходит авария из-за пустяка, ну, скажем, из-за того, что лопнула какая-нибудь гайка или трос, сделанные равнодушными или нерадивыми руками. Но практически это исключено. Каждый понимает, что в данном случае детали проходят многократный и совершеннейший контроль. Тогда в чем же дело? Где искать причины аварии или в данном случае причину неудачных испытаний «Униона»?

Я упоминал о «дальних родственниках». Возможно, опять произошла ошибка, вроде той, в которой была повинна Римма? Совсем нет. Жизнь полна удивительных хитросплетений. Мы и не подозреваем, как отдельные малозначимые поступки связаны между собой, как ничтожная червоточинка губит зрелый плод.

Известно, что фотографии окошек из «космической брони»» оказались за рубежом. Кое-кто из читателей может подумать, будто ее изобретатель — Литовцев — возглавлял шпионскую группу. Писали много про шпионов, и книги эти пользуются успехом. Есть даже целая категория юных читателей, которые, приходя в библиотеку, просят: «Дайте что-нибудь про шпионов». Другие книги их не интересуют. Да, кстати, если эти строки попадутся на глаза Аскольдику — в чем я глубоко сомневаюсь, ведь, кроме «шпионской» и «ультракосмической» литературы, он ничего не читает, — то я хотел бы напомнить ему о язвительных письмах, посылаемых им в редакции по поводу той или иной книги. Аскольдик бывал глубоко разочарован, коли, рассчитывая встретиться со шпионами, не находил в книге таковых и написана она была о людях, с которыми встречаешься каждый день. «Удивляюсь, дорогой товарищ редактор, — строчил Аскольдик. — Как можно печатать подобное «произведение»? Все ясно с самого начала… Нет захватывающих переживаний… Покажите нам захватывающие картины будущего… Раскройте тайны галактики… А здесь дидактика, поучительство… Мы уже выросли…» Ну и так далее.

Мне по-человечески жаль вас, Аскольдик: неприятности в семье, вы тоже остались не у дел. Спекуляция приключенческими книгами — занятие ненадежное. А ведь, не правда ли, странно, что вы, такой мастак по части детектива, десятки книг изучили до тонкости, — и вдруг сами попались в ловушку, стали невольным пособником иностранной разведки. Нет, я вас не пугаю, вы счастливо избежали других, еще более серьезных неприятностей. Из всех вас, «дальних родственников», случайно связанных с испытаниями «Униона», пострадал лишь «болезненно бдительный» Медоваров. Извините, что я применил не совсем обычный термин, но это действительно болезнь, и характеризуется она подозрительностью и слепотой. Какое противоречивое сочетание, не правда ли? Но уважаемый Толь Толич был действительно слеп. Именно вас, Аскольдик, следовало бы остерегаться. На месте Медоварова или любого другого руководителя я бы никогда не принял вас ни в научный институт, ни в лабораторию, где хоть в какой-то мере ваша деятельность могла бы повлиять на успех испытаний, на судьбу изобретения.

Опять парадокс. Успех испытаний! Судьба изобретения! Да неужели они могут зависеть от какого-то помощника фотолаборанта? Вздор!

Но будьте терпеливы, Аскольдик. Я еще должен поговорить с Валентином Игнатьевичем.

Мне рассказывали, Валентин Игнатьевич, что вы страшно возмущались фельетонами, где высмеивались темы некоторых кандидатских диссертаций. Встретив в печати критику научной деятельности «последних полустанков» вроде пресловутого НИИАП, вы писали пространные заявления в разные организации с требованием прекратить «травлю честных советских ученых».

Не сердитесь, Валентин Игнатьевич. Советские ученые сделали все, чтобы возвеличить славу родины. Земным поклоном кланяется им народ. Но ведь дело-то это святое, а потому некоторые ваши поступки кажутся кощунственными, тем более что они продиктованы не интересами науки, а иными, не очень благородными соображениями.

Вы человек умный, и жизненного опыта у вас достаточно, а потому прекрасно знаете, зачем пишутся и фельетоны и даже книги, в которых вы и близкие вам по духу ученые показаны, как они есть. Их не так уж много, однако наука знает примеры, когда один лишний атом чужеродного вещества делает его никуда не годным.

Мы научились очищать германий, удалять из него вредные для работы примеси. Научимся различать и тех, кто мешает науке двигаться вперед.

А это в тысячи раз сложнее. Неужели, Валентин Игнатьевич, вы думаете, что мне очень приятно вспоминать о вас вот уже во второй книге?

Так хочется помечтать, без удержу, без предела. Ведь тема-то космическая. Но я придержал мечту и захотел показать читателям, к чему могут привести некоторые эгоистические наклонности, характерные не только для вас. Когда-нибудь люди научатся относиться к этому без лишней снисходительности.

Я не буду напоминать вам о методах, которыми вы пользовались, когда готовили докторскую диссертацию, как к вам попал «осколок солнца», не стану рассказывать, какими путями вы добились испытаний вашей «космической брони» и как старались задержать полет «Униона». Если это вас заинтересует, то перелистайте книгу.

Итак, я уже говорил, что вы, Валентин Игнатьевич, и другие близкие вам по духу товарищи частично повинны в неудаче первого космического полета «Униона». Вы помните, что редактор журнала, где собирались печатать статью о ваших работах, возражал против снимков иллюминаторов из «космической брони». Вас это тогда не насторожило? Не заставило хоть чуточку притушить саморекламу? Нисколько! Вы стали действовать через других лиц.

Я очень смущен, Валентин Игнатьевич, что вас, доктора наук, ставлю рядом с Медоваровым, помощником фотолаборанта Семенюком и даже с Риммой, которая сейчас работает официанткой. Но ведь вы все советские граждане. Думаю, что должны понимать всю сложность нашего времени, когда идет борьба двух политических систем…

Впрочем, я слишком примитивно рассуждаю… Вы морщитесь, и к тому же политика вас вообще не интересует… Тогда попробуем иначе. Есть добро и зло. Ясно, что вы не принадлежите к людям, которые окружили нашу страну авиационными и атомно-ракетными базами, то есть к тем, кто творит зло. Вы стоите где-то посредине.

А в наши дни борьбы за общее счастье это равносильно тому, что вы уже одной ногой в чужом лагере.

Вы презрительно усмехаетесь. Но я и сам чувствую, что вас не убедил. Тогда обратимся к фактам. Будьте добры, прочитайте еще несколько страничек.

Набатников приехал вовремя. Не успел он пройти в свой кабинет, как Дерябин предупредил, что от Пояркова получена кодированная радиограмма. Он просит вывести «Унион» на другую, более удаленную от Земли орбиту.

— Чем это вызвано? — спросил Набатников.

Дерябин молча указал на сигнальные точки, подтверждающие, что в «Унионе» не все благополучно — пробито несколько ячеек.

Это было полной неожиданностью для Набатникова.

— Что говорят специалисты?

— Разводят руками, — огорченно сказал Дерябин, и глаза его сердито сверкнули из-под очков. — Доказывают, что теоретически это возможно, но практически сомнительно. Правда, поверхность «Униона» достаточно велика, а потому вероятность встреч с метеоритами возрастает.

— Но ведь даже маленькие метеориты оставляют за собой ионизированный след. Хоть это обнаружили?

— Нет. Тут происходит какое-то странное явление. Видимо, Поярков не хочет во второй раз встречаться с метеоритами, превратившимися в спутники.

— О таком превращении я что-то не слышал. Еще одна тайна природы?

Дерябин рассеянно потрогал колючие усы.

— Не слишком ли часто мы на нее ссылаемся?

— А чем ты докажешь обратное?

— В том-то и дело, что это пока гипотеза.

Помедлив, Набатников наконец решился:

— Гипотеза или тайна, но орбиту придется изменить… Действуй, Борис.

Через несколько минут, убедившись, что операция прошла благополучно, Дерябин возвратился к Набатникову.

Он следил за полетом «Униона» по контрольным приборам и экранам. На одном из них, где горели сигнальные точки, Набатников задержался взглядом.

— Кроме этого, никаких особых повреждений не замечено? — спросил он недовольно.

— Техника вся в порядке. Самочувствие экипажа… — Борис Захарович запнулся и огляделся по сторонам, — …ну, в общем, так сказать, хорошее. Только вот с Тимошкой. — Он махнул рукой. — Идемте… Сами увидите.

В зале, где хозяйничали биологи, повисла настороженная тишина. Все были удручены и даже несколько обижены, что из-за простой случайности один из важнейших экспериментов оказался незавершенным.

На экране, к которому сейчас подошел Набатников, виден был одноглазый пес, добрый друг и помощник человека. В последние смертные свои минуты он, как рассказывают, тянулся к репродуктору, откуда слышал успокаивающий человеческий голос.

А голос этот дрожал. Почему? Ведь молодой ученый, тот, кому пришлось успокаивать Тимошку, не раз снимал с операционного стола трупы собак, над которыми проводил опыты во имя жизни людей. Но сейчас было другое. Всякий понимал, что в космической пустоте без воздуха не сможет существовать живое существо. Метеорит пробил стенки Тимошкиной камеры, и «одноглазика», как его ласково называли, не стало.

Набатников с грустью смотрел на плавающий в пустоте окоченевший труп, где у самой морды, будто дразнясь, кружился кусок сахара. Не успел его поймать Тимошка.

Возможно, лишь в эту минуту за все время полета «Униона» у Набатникова проснулось нечто вроде страха. Теоретические расчеты, экспериментальные данные — все это говорило, что метеорная опасность ничтожна, и вот вам в первом же мало-мальски длительном полете первая жертва. Судя по всему, метеориты были маленькие, такие легко сгорают даже в верхних слоях атмосферы. Но почему они попали в орбиту «Униона»? Значит, далеко еще не все изучено.

Сейчас Афанасий Гаврилович уже серьезно опасался не только метеоритов, но и всяких других неожиданностей. На ближайшей к Земле орбите, куда потом спустился «Унион», уже заметно сопротивление среды, и, хотя расчеты показывали, что его оболочка будет нагреваться в допустимых пределах, все же надо проследить за малейшим отклонением от орбиты, чтобы он не попал в более плотные слои атмосферы.

Неприятно, конечно, но пришлось сообщить в Москву о первой неудаче. К сожалению, она оказалась не последней.

Нюра работала в центральном зале, куда поступали основные телеметрические показатели с «Униона». Сейчас она расшифровывала записи, определяющие электрические свойства новых аккумуляторов АЯС-15. За них можно было не беспокоиться, так же как и за общие испытания «Униона». Вполне понятно, что Нюра, как и многие другие сотрудники, ничего не знала о радиограмме Пояркова, о причинах, почему «Унион» переместился на другую орбиту. И все же, когда Набатников появился в дверях, стоило лишь Нюре взглянуть на него, как она сразу поняла, что случилось нечто серьезное.

А потом об этом узнали все. Светящаяся точка «Униона» быстро пересекала экран по диагонали.

Глядя на экран остановившимися глазами и чувствуя удары своего сердца, Нюра не могла вымолвить ни слова.

— Снижается? — услышала она голос Набатникова, и Борис Захарович коротко ответил:

— Да.

Что могла понять Нюра? Вслушиваясь в напряженную тишину, всматриваясь в окаменевшее лицо Бориса Захаровича, она догадывалась, что это почти катастрофа.

Так думали и другие. Испытания были рассчитаны на трое суток, и вдруг неизвестно почему «Унион» начал снижаться. Об этом последовательно сообщали контрольные пункты. Но самое страшное, что Дерябин даже не пытается возвратить «Унион» на свою орбиту. Что же там случилось?

Набатников и Дерябин ушли на пункт управления. Тянулись долгие минуты, однако, судя по точке на экране, «Унион» спускался к Земле. Это же видели инженеры, обслуживающие аппаратуру радиотелеуправления. Если бы они не были заранее предупреждены, то могли бы удивиться, как это при сильном боковом ветре и без всяких корректирующих сигналов с Земли «Унион» точно следует заданному курсу на юг.

В какой-то мере это успокаивало Набатникова. Значит, с Поярковым ничего особенного не случилось, если он может управлять «Унионом». Последние телеметрические показатели его самочувствия были приняты сравнительно давно, во всяком случае до резкого снижения «Униона». Тогда и Поярков и Багрецов чувствовали себя хорошо.

А как сейчас? Все механизмы «Униона», все его приборы были в полном порядке, об этом свидетельствовали радиограммы контрольных пунктов. Но там не могли принимать голоса человеческого сердца.

Набатников прошел в лабораторию, где этот голос записывался. Ползет шелестящая лента. Вот прежняя зубчатая кривая Пояркова, вот — Багрецова. Скоро, когда «Унион» прилетит поближе, опять появятся зубчики. А вдруг они выровняются, погаснут и замрут в прямой безжизненной линии?

Отгоняя эти мысли, Набатников убеждал себя, что если бы такое случилось, то «Унион» не мог бы точно держать курс. Значит, ведет Поярков. Но он там не один. Неужели беда с Багрецовым? А иначе зачем идти на посадку?

Из кабинета послышались продолжительные звонки междугородной. Набатников решил, что вызывает Москва. Несомненно, там беспокоятся. Но как им ответить?

Да, действительно, звонок был из Москвы. Набатникова предупредили, что с ним сейчас будут говорить. В трубке было слышно только тяжелое дыхание Набатникова. Он ждал.

— Афанасий Гаврилович? — спросил солидный мужской голос, и, когда тот подтвердил, посыпалась скороговорка: — С вами говорят по поручению редакции научно-популярного журнала…

— Кто говорит?

— Пирожников. Мы бы хотели знать ваше мнение по поводу «космической брони» Валентина Игнатьевича Литовцева. Мы даем подборку о работах его лаборатории. По нашим сведениям, «космическая броня» успешно выдержала высотные испытания…

— Откуда у вас эти сведения?

— Есть материалы, фотоснимки. Мы ожидаем, что в ближайшие дни появится сообщение об успешном полете «Униона», так вот, нам хотелось бы дать в очередном номере…

— Но мы-то здесь при чем? — рассердился Набатников. — В «Унионе» были два окошка из этой вашей брони. Потом их выбросили. Можете так и написать.

— Здесь какая-то ошибка. О работах Валентина Игнатьевича писали не раз. А сейчас, когда осваивается космос, его изобретение…

— …ни черта не стоит, — уже не мог сдержаться Набатников. — И это не мое мнение, а ведущего конструктора.

— Могу я с ним переговорить?

— Не можете. — И Афанасий Гаврилович бросил трубку.

Потом он ругал себя за грубость, что дал волю чувствам, но в ту минуту, когда решалась судьба людей и того же Пояркова, с которым действительно нельзя было переговорить, рекламные трюки изобретателя «космической брони» казались невыносимыми.

Следователь предупредил Афанасия Гавриловича, что Медоваров избегал телефонных звонков Литовцева, боялся его и горько раскаивался, что помогал ему «в реализации изобретения». Вот почему изобретатель ничего не знал о неудачных испытаниях иллюминаторов. Надо полагать, что звонок Пирожникова был не случаен и подготовлен самим Литовцевым. Но разве к этому доктору наук можно предъявить хотя бы какие-нибудь претензии? Он чист перед судом и даже перед богом, в которого тайно верил.

«Унион» приземлился на закрытом аэродроме неподалеку от Ионосферного института. В составе специальной комиссии туда выехали Набатников и Дерябин. Космические путешественники сейчас находились в медпункте. К ним поспешили врачи, чтобы выяснить их самочувствие, а заодно и провести некоторые исследования.

Убедившись, что с Поярковым и Багрецовым ничего страшного не случилось, Набатников не стал их тревожить.

— Пусть пока отдохнут. А мы займемся техникой.

Для осмотра «Униона» пришлось облачиться в защитные костюмы. Если кабина космонавтов была надежно изолирована от космических частиц и атомных двигателей, то в других отсеках диска могли сохраниться следы вредных излучений.

В составе комиссии были также и биологи. Хотя телеметрические приборы и показывали, что подопытные животные чувствовали себя неплохо, но все же лучше всего убедиться в этом собственными глазами, и не на расстоянии, а непосредственно обследовать своих питомцев. Погладить их, приласкать. Они этого заслужили.

Даже крохотную амебу, видимую только под микроскопом, хотелось погладить стеклянным волоском — скальпелем микрохирурга. Она тоже участвовала в космическом полете, и на ней можно было проследить, как в условиях невесомости происходит деление клеток.

Набатников и Дерябин прежде всего пошли в сектор биологов, чтобы выяснить подробности гибели Тимошки и найти метеорит, который пробил стенки камеры. Неужели он падал не сверху, а действительно, как предполагает Борис Захарович, летел по орбите вроде спутника?

У дверцы Тимошкиной камеры сняли пломбу, повернули ключ в замке и осторожно вытащили труп. В боковой стенке темнело обугленное отверстие, похожее на пулевое. А на противоположной стороне — дырка с рваными краями. Видимо, метеорит застрял в термоизоляционной обшивке, так как в соседней камере отверстия не было.

Борис Захарович попробовал по привычке протереть очки, но рука его скользнула по поверхности прозрачного колпака.

Прежде чем вскрыть обшивку, Афанасий Гаврилович приказал сфотографировать внутренность камеры, чтобы потом учесть все подробности, необходимые для определения траектории полета метеорита.

И вот наконец метеорит лежит в стеклянной баночке.

— Да, кажется, ты, Борис Захарович, прав, — сказал Набатников, передавая баночку Дерябину. — Это спутник. Только сиротский.

— И к тому же пакостный.

Сквозь стекло можно было рассмотреть обыкновенный стальной шарик, вроде как от подшипника. Он уже покрылся окалиной и, видимо, скоро бы сгорел или распылился, если бы не встретился с «Унионом».

— Идем узнаем, наверное, остальные шарики тоже достали, — сказал Дерябин и заторопился к выходу.

Он не ошибся. Опытные механики специальным инструментом вытащили вредных «спутников» из могучего тела «Униона». Ранение не опасное, но кто знает, будь у них масса побольше, что бы тогда случилось. Ведь их много — не увернешься.

В ожидании, пока врачи разрешат встретиться с космонавтами, Набатников и Дерябин сидели в кабинете начальника аэродрома и обсуждали столь странное появление чужих спутников на орбите «Униона».

— Я помню, — говорил Борис Захарович, все еще с удивлением рассматривая баночку с шариками, — что после запуска наших первых спутников американцы посылали такие шарики, ибо ничего более солидного запустить не могли. Но сейчас-то зачем чепухой заниматься? — Он сердито отодвинул банку.

Афанасий Гаврилович слушал, и улыбка блуждала у него на губах. Он взял баночку с шариками и, поворачивая ее так, чтобы рассмотреть со всех сторон, проговорил с усмешкой:

— Тебя удивляет, Борис, почему люди занимаются всякой чепухой? А вдруг это те же самые шарики, что запущены при первых опытах? Не хотят они сгорать. Не хотят подчиняться законам физики. Волшебные шарики, заговоренные.

— Эдак можно много мусора набросать в космос. Потом придется его расчищать, как после войны моря от плавающих мин… Но я одного не пойму. Почему именно на орбите «Униона» появились эти минные заграждения? А если их сотни, тысячи вынести на орбиту?

— Заранее известную, — подчеркнул Набатников.

— Вот именно. Так чем же ты объясняешь это нарушение всех международных норм?

— Ошибкой, — снова усмехнулся Афанасий Гаврилович. — Американцам долгое время не удавалось запустить настоящую космическую ракету. Спутники часто не выходили на орбиту. Ну, а сейчас… Небольшое отклонение. Не сумели, простите, пожалуйста.

Дерябин погрозил ему пальцем:

— Нет, друг, ошибаешься. У американцев прежде всего реклама. Запуская ракету или спутник, кричат на весь мир. А сейчас промолчали. Почему?

— Научились у нас скромности. Вот и все. А кроме того, надо еще доказать, откуда эти шарики запущены? Может быть, этим занимается такое государство, как Люксембург?

Борис Захарович задумчиво протирал очки.

— Так-то оно так. Но, видно, много набросали этой дряни даже на самую близкую орбиту.

— Не уверен, — с сомнением произнес Набатников. — Здесь уже начинают действовать силы тяготения. Сложный расчет.

— Тогда я не понимаю, почему Серафим пошел на посадку. Черт его знает, что там могло случиться на другом полушарии.

— Потерпи, Борис. Скоро все выяснится.

Однако терпеть пришлось довольно долго. Врачи продолжали исследовать космонавтов и никого к ним не допускали. Наконец, отчаявшись, Набатников и Дерябин уехали к себе в институт, чтобы завершить неотложные дела.

Только через два часа Поярков и Багрецов могли показаться в институте. Надо ли упоминать, что Серафим Михайлович прежде всего отыскал Нюру, а Вадим Бабкина.

К сожалению, о полете рассказывать было нельзя, и вот по каким причинам…

Поярков и Вадим пришли в кабинет к Набатникову, где, кроме самого хозяина и Бориса Захаровича, никого не было.

Набатников запер дверь, крепко обнял и расцеловал друзей, поздравил их с благополучным возвращением.

— Ну, а теперь рассказывай, Серафим, — проговорил он, плотно усаживаясь в кресло.

Нервно закусив губу, Поярков молчал, как бы собираясь с мыслями, наконец сказал:

— Поймите, Афанасий Гаврилович, у меня не было другого выхода.

— А я в этом и не сомневался, — ободряюще улыбнулся Набатников и, передавая Пояркову банку с шариками, спросил: — Тут, значит, главная беда?

С любопытством рассматривая шарики, Поярков покачал головой:

— Нет, потом мы с ними уже не встречались.

— Понятно. — В голосе Набатникова послышалась тревога. — Мы не смогли достаточно уверенно следить за полетом на другом полушарии. Неужели техника подвела? Чья техника? Твоя? То есть общая конструкция? Двигатели? Или автоматика, электроника? Это уже по твоей части, Вадим. — И он вопросительно посмотрел на Багрецова.

— Все было в порядке, — ответил Багрецов.

— Странно, если бы оказалось не так, — подтвердил Борис Захарович. — Мы сами видели, как точно сработала радиоавтоматика, когда прямо на диск летел метеор. Может быть, слишком перегрелась обшивка? — вдруг усомнился он. — Но до этого приборы показывали вполне терпимую температуру.

— Можно, я расскажу все по порядку? — нетерпеливо проговорил Поярков и нервно потушил папиросу. — Никаких неисправностей мы с Вадимом не заметили. Скучали и больше всего смотрели на Землю. На большом экране вы, наверное, видели ее лучше нас. Я-то не особенно восхищался. Красиво, конечно. Вода, пустыни, туман. Возможно, такой она была в первые дни своего рождения. Не видели мы самого главного, что сделали руки человеческие. Не видели городов, каналов, возделанных полей. Мертвая планета.

Набатников согласился с этим и спросил об американских спутниках, что ходили по другим орбитам. Не видел ли он их?

— Ведь это тоже дела человеческие.

Лицо Пояркова потемнело. Он погремел шариками в стеклянной банке.

— Вот что мы видели. Подлые дела человечьи. Видели и другие, пострашней. Расскажи, Вадим, ты первым это заметил.

Багрецов смутился.

— Я ведь тогда ничего не понял…

— Ну а мы постараемся понять, — ободрил его Афанасий Гаврилович. Расскажи своими словами.

Хмуря брови, вспоминая подробности, Вадим рассказывал:

— Мы пролетали над океаном. Вдруг я заметил яркую вспышку. Пригляделся. Вижу маленький островок, а над ним развевается тонкая золотая нитка. Она тянется вверх, и на конце у нее появляется вроде как бусинка. Бусинка увеличивается… Я уже мог рассмотреть, что это высотная ракета. Ну, думаю, все как полагается. В разных концах мира запускаются ракеты для исследования верхних слоев атмосферы. Не хотелось будить Серафима Михайловича, он двое суток не спал. Только вижу, ракета летит прямо на нас…

— Вовремя он меня тогда разбудил, — продолжал за Вадима Поярков. — Гляжу и глазам своим не верю. Орбиты «Униона» всем были заранее известны, точно рассчитано, где и когда он будет пролетать. Неужели, думаю, нельзя подождать минутку, а потом уже и запускать свою ракету? На всякий случай включил двигатели и чуточку изменил курс. Ракета промелькнула совсем рядом. Это был новый тип радиоуправляемой ракеты, мне не известной. Думаю, куда она полетит дальше? Может, это еще один спутник или ракета, посланная на Луну? Ничего подобного. Ракета возвращается вниз и опять летит на меня. Пришлось увертываться. Так она гонялась за мной, норовя ударить снизу.

Набатников озабоченно почесал переносицу.

— Ты это точно помнишь, что всегда снизу?

— Ну конечно. Ведь наверху и по кромке — радиолокаторы. Зачем бы я тогда стал заниматься пилотажем?

Многое стало ясным Афанасию Гавриловичу. Радиолокаторы должны были следить за метеоритами и, в случае необходимости, изменять направление полета. Грубо говоря, «Унион» мог увернуться от любого падающего метеора, куда бы он ни летел — на Землю или на Луну. Но ведь снизу, от планеты, не отрываются небесные тела, именно поэтому радиолокаторов в нижней части диска не было, что блестяще доказал Семенюк своими фотографиями, когда снимал окошки Литовцева. Вполне вероятно, что и другие технические подробности учитывались людьми, которые после неудачи с шариками направили на «Унион» свою радиоуправляемую ракету. Важно было найти уязвимое место. Но кто же мог подумать, что так обернется дело?

У Набатникова оставались еще кое-какие сомнения, и потому он промолчал о своих догадках. А кроме того, даже близким родным о таких вещах не говорят. Можно сделать только общие выводы, и Афанасий Гаврилович поделился ими с друзьями:

— Об устройстве радиоавтоматики мы никому не сообщали. Чертежи засекречены. Но ведь достаточно было узнать, что внизу диска нет радиолокаторов, как этим сразу же воспользовались. На океане наших контрольных пунктов тогда не было. Ничего не увидишь. Мало ли отчего мог сгореть «Унион»? Все шито-крыто. Какое счастье, что вы полетели, ребятки!

Афанасий Гаврилович сел между Поярковым и Багрецовым, крепко обнимая их.

Как всегда в минуты сильного волнения, Борис Захарович сердито пощипывал ус.

— Опять туман, — упрямо сказал он. — Ну, соли на хвост еще можно насыпать, вроде шариков. Но сбивать ракетой нашу космическую лабораторию — на это надо решиться. Ведь существует общественное мнение…

— Наивничаешь, Борис, — снисходительно усмехнулся Набатников. — Никто бы не узнал об этом подлом деле. В нашей мирной лаборатории «Союз наук» кое-кому мерещится новое оружие. Значит, любой ценой «Унион» надо уничтожить, а заодно испытать новую радиоуправляемую ракету, которая, видимо, и создана для поражения целей в межпланетном пространстве. Но воображаю их удивление, когда «Унион» вел себя как в воздушном бою…

— Не совсем так, Афанасий Гаврилович, — возразил Поярков. — Это не бой, а нападение из-за угла. Жаль, что я не мог сфотографировать эту космическую ракету. Пусть бы народ посмотрел, для каких «научных целей» она была запущена.

Набатников замахал на него руками:

— Да ты что? Всерьез? Очень хорошо, что мы ничего не фотографировали. На другой же день заокеанские писаки такую бы чушь наговорили насчет разведчиков «красного империализма», что целый месяц будешь отплевываться. Лучше помалкивать до поры до времени. Зачем гусей дразнить?

Но всем было понятно, что не только по этим соображениям пресса будет молчать. В конце концов, первый космический полет «Униона» не достиг своей цели. Мы скромны и до тех пор, пока не добьемся полного успеха, хвастаться не станем. А кроме того, газетные сообщения о прерванном полете гигантской лаборатории в космосе только вызовут радость в стане врагов. Ведь ничем нельзя доказать истинную причину, из-за которой была сорвана программа испытаний. Будет молчать и заокеанская пресса. После того как мы доказали полное свое превосходство в космосе, кое-кому невыгодно, чтобы мир знал о существовании новой необычной советской конструкции. И к тому же оставалась надежда, что в следующий раз уже более совершенную конструкцию — пассажирский лайнер — тоже можно уничтожить.

— Тимошку жалко, — вспомнив о нем, с грустью проговорил Поярков. — Ну ведь те, кто запускал шарики и ракету, знали, что в «Унионе» и собаки и обезьяны… Фарисеи! Они нам до сих пор Лайку простить не могут… А сами…

— Нашел чему удивляться, — раздраженно перебил его Дерябин. — А тебя бы эти вояки пощадили?

Глядя на потухший экран, где когда-то плыла точка «Униона», на уснувшие стрелки приборов, неподвижные ленты самописцев, Поярков думал о чем-то своем, наконец, обратился к Набатникову:

— Как же теперь? Когда мы сможем повторить полет?

— Вот этого я не знаю, — сурово ответил Набатников. — Правильно напомнил Борис, что после войны тральщики вылавливали мины и торпеды. А сейчас в воздухе плавают шары и орлы-разведчики. В космосе появились стальные шарики и смертоносные ракеты. Мне кажется, что пока не очистится небо над планетой, такую систему, как «Унион», нельзя посылать в космос с пассажирами.

Он говорил об этом, веря, что скоро в мире станет теплее и радостнее. Он не мог не вспомнить и тех, кто путается у нас под ногами, кто мешает нам на дорогах, к звездам. Вместо «Униона» там будут построены сияющие вокзалы, и навсегда отомрут, «последние полустанки» на пути в науку. Остановки отменены, и экспресс мчится в будущее… Теперь уж легче работать. От науки постепенно отпадают, как жирные клещи, всякие литовцевы и жалкие медоваровы.

— А главное, что многие молодые, — продолжал Набатников, — почувствуют ответственность перед будущим и перед своим народом.

Пояркову пришлось немного погрустить, что отодвигается его мечта о газонаполненном космическом лайнере. Но будем снисходительны: он жил сейчас не далекой мечтой, а полнокровным счастьем на Земле и, простите, пожалуйста, думал он о Нюре, о будущем малыше, о многом другом, о чем никогда не пишется с большой буквы, как иной раз слово «Космос».

А Борис Захарович? У него свои думы. Просторы Вселенной только еще начинают исследоваться. Обидно, что «Унион» приземлился, и неизвестно, когда отправится в далекое путешествие. Но он будет летать над страной, забираться в самые высокие слои атмосферы. Ведь небо над родиной бесконечно! Сколько еще там загадочного, неясного… Кто знает, не научимся ли мы скоро повелевать стихиями, вызывать дождь, разгонять тучи… И это будут не просто опыты, а планомерная система народного хозяйства…

У Вадима более чувствительная душа. Он мечтал о чистом небе и верил, что оно станет таким, если будут чисты человечьи сердца, если каждый будет страстно желать и стремиться к тому, чтобы не только над ним, но и над всей планетой вечно сияло спокойное мирное небо.

1956–1958