Последний рай. Черные острова

ЧЕРНЫЕ ОСТРОВА

Катит свои волны море, полыхает небо. А в лазурных водах на западе величайшего океана нашей планеты плывут удивительные острова. Это — иной мир. Он отстал на десять тысяч лет. Остановилось ли здесь время? Нет, оно идет и тут. Но пока цивилизация еще не проникла сюда окончательно, этот мир — Меланезия, мир далекий и загадочный, далекий и позабытый, далекий и молчаливый, — будет образом нашего собственного прошлого. Того времени, в котором жили наши предки, быть может, много поколений назад.

Я хочу понять мир, в котором живу. Весь мир. Увидеть, познать все его проявления и все возрасты. Поэтому я путешествую. Путь, о котором я хочу рассказать, был самым длинным. Я объехал вокруг земного шара, стремясь узнать всех наиболее отдаленных от нас обитателей планеты.

В первую очередь я побывал у американских индейцев, к которым меня всегда так влекло. Затем гостил на скованном холодом севере у простодушных эскимосов, которые не могут не вызывать восхищения своей стойкостью. Они противостоят самому страшному в мире — одиночеству белых пространств. Оказался я и в «раю», у обитателей ласковой Полинезии, и у тех, кто делит с полинезийцами Тихий океан, — у жителей Меланезии.

Меланезия — это область, четко очерченная географами и этнографами. Она находится в юго-западной части Тихого океана. В ее состав включают Новую Гвинею и примыкающие к ней более мелкие острова, архипелаг Бисмарка, острова Соломоновы, Санта-Крус, Банкс и Торрес, Новые Гебриды, Новую Каледонию, Луайоте, Фиджи и Ротуму. Иногда Новую Гвинею рассматривают отдельно (Папуасия). В особые подобласти или даже области могут быть выделены также Новая Каледония вместе с островами Луайоте (Австромеланезия) и Фиджи вместе с Ротумой (Мелано-Полинезия).

В переводе с греческого Меланезия означает «Черные острова». Для их жителей характерна темная кожа. Причем относятся они к наиболее интересным и притом наименее изученным группам населения планеты. Большинство меланезийских островов было открыто сравнительно недавно. Колониальные державы очень мало заботились об этих заброшенных землях. Надо сказать, что и сами меланезийцы приложили немало усилий к тому, чтобы испортить репутацию своих островов. И благодаря стечению множества обстоятельств в наши дни Меланезия и ее жители находятся на самой ранней стадии развития, самой далекой, «последней границе человечества»[1].

Центральные области Новой Гвинеи журналисты называют также последней резервацией «людей каменного века»[2]. Этнограф должен признать, что вопреки обыкновению они здесь не преувеличивают. Папуасские племена, обитающие вдали от побережья, до сих пор используют каменные орудия, точнее, каменные топоры.

Посещение страны — последних «людей каменного века» было одной из основных целей моего кругосветного путешествия. Меня интересуют не просто далекие страны и земли вообще, а конкретная, столь широко известная «Земля людей» Сент-Экзюпери.

Свою поездку я начал с посещения архипелага, который современные картографы назвали Фиджи[3].

Фиджи я избрал для начала путешествия по причинам не столько научным, сколько практическим: ведь архипелаг расположен на перекрестке основных авиационных и морских трасс южной части Тихого океана.

Большинство архипелагов Океании имеет по одному большому острову, представляющему собой своеобразное ядро, окруженное многочисленными, но менее крупными островами[4]. Таков архипелаг Таити, а также Новая Каледония, соседние с ней острова Тонга, таковы и Фиджи. Главный остров архипелага Вити-Леву и дал название всей группе, так как слово «Фиджи» возникло от искаженного «Вити»[5].

Влиз Нанди на Вити-Леву находится важнейший аэропорт Западной Океании. Однако я прибыл на остров другим путем и высадился в прекрасном порту Сува — столице архипелага, центре британского колониального владычества в Западной Океании.

Я снял у бенгальцев недорогую квартиру в невысоком здании на главной улице Сувы — Викториа-Пэрейд. Современные фиджийцы играют здесь в крикет; в местном кинотеатре они внимают величественному гимну «Боже, храни королеву», который звучит перед каждым показом весьма популярных здесь фильмов о Джеймсе Бонде. На улицах друг друга обгоняют «моррисы» и «остины», а на стенах моей спальни красуются фотографии Джона Леннона, Ринго и других битлов. И это Океания? Меланезия? Нет, скорее, Англия, чудом попавшая на острова Тихого океана.

Мне не хочется здесь задерживаться, я жажду увидеть подлинное Фиджи. Но где же мне его найти? Наилучший совет может дать мой друг Джон Палмер, директор Этнографического музея Фиджи, австралиец, который живет на Вити-Леву почти два десятка лет.

Вот уже более трех поколений Фиджи является главным перекрестком морских и авиационных путей Океании, и поэтому остров больше, чем какую-либо другую часть Меланезии, наводнило множество переселенцев, так что если я хочу найти Фиджи фиджийцев таким, каким он когда-то был, я должен, как утверждает мой коллега, отправиться в центральные области Вити-Леву. Правда, проникнуть туда нелегко из-за труднодоступных гор (позднее одна из них, Вунгала, которая поднимается на высоту около тысячи трехсот пятидесяти метров, «сопровождала» меня во всех странствиях по острову). Горные склоны почти со всех сторон покрыты непроходимыми джунглями. Сюда ведет самая крупная река острова Вити-Леву — Рева.

Ни на одном другом острове Океании, за исключением Новой Гвинеи, я не встречал реки более полноводной, чем Рева. Даже в пятидесяти километрах от устья уровень ее колеблет океанский прилив. На лодке можно проплыть против течения более ста километров.

Вдоль берегов Ревы расположились десятки деревень. Именно река, а вовсе не земля, является источником существования для жителей центральной части Вити-Леву. Жизнь здесь во многом напоминает доколониальные времена еще и потому, что в этих отдаленных деревнях, как правило, не встретишь ни одного белого поселенца. И поэтому путешествие по Реве — лучшая возможность увидеть истинное Фиджи.

Мне нужно было выбрать одну из таких деревень. Это оказалось несложным. В Накамакаме, что раскинулась выше по течению Ревы, в ту неделю начинался период празднеств, во время которых мужчины деревни исполняют древние танцы фиджийских воинов.

На несколько дней я распрощался с Сувой. Машина доставила меня к речной пристани. Там уже ждал человек из Накамакамы. Вместе с попутчиками я пересел в узкую длинную лодку и с каждым ярдом, с каждой милей стал удаляться от Сувы, этой меланезийской Британии, возвращаясь на сотни лет назад, в мир мужественных воинов реки Ревы, в прошлое островов, на которые первый белый человек вступил меньше двух веков назад.

Об этом смельчаке я расскажу позже. До него Фиджи увидел только голландец — Абель Тасман. Однако он искал вовсе не Фиджи, его мечтой было обнаружить пресловутый «Южный континент», будущую Австралию. Вместо нее он открыл остров, который в честь знаменитого мореплавателя назван его именем. Покинув Тасманию, ее крестный двинулся назад, к тропику Козерога, побывал на миролюбивых островах Тонга и оттуда отправился дальше на север.

6 февраля 1643 года Тасман увидел острова, о которых никто до сих пор ничего не знал. Он отметил их координаты и назвал именем принца Вильгельма, но, к счастью для него, к берегу не пристал. Ему действительно посчастливилось, потому что жители этих островов убивали не только своих противников, захваченных в плен в бесконечных войнах, но также и несчастных мореплавателей, которых морские бури выбрасывали на роковой коралловый риф, окружающий Вити-Леву.

Жуткая репутация отпугивала от берегов Фиджи и других меланезийских островов мореплавателей и ученых в течение многих десятилетий. Еще знаменитый Дж. Кук[6], который ненадолго остановился у здешних берегов во время своего третьего путешествия по Тихому океану, в первых же строчках дневника отметил: «Здешние туземцы ужасные людоеды… они съедают своих побежденных противников…»

Однако миру эти острова открыли не Кук и не другие знаменитые мореплаватели. Истинным первооткрывателям Фиджи — в истории Океании уделено так мало внимания, что мы сейчас даже не знаем их имен. Известно лишь, что этих пионеров занесла к берегам Фиджи буря.

Шхуна с прекрасным греческим названием «Арго» перевозила отнюдь не аргонавтов в Колхиду. Она доставляла арестованных в австралийские тюрьмы и различные припасы в эти негостеприимные края. Однажды шхуну, курсировавшую между Австралией и Китаем, настиг невероятной силы тайфун. Он сбил ее с курса, и швырнул на острые коралловые рифы, окружающие Фиджи. Некоторым матросам — и это действительно было чудом — удалось спустить спасательную шлюпку и добраться до берега.

Мы уже знаем, что ждало на этих островах потерпевших кораблекрушение мореплавателей, которых «гнев божий» лишил кораблей. Но члены экипажа «Арго» не были убиты тяжелыми дубинками. Спасение людей с корабля, налетевшего на рифы, — не единственное чудо в этой невероятной истории. В ту ночь, когда моряки с «Арго» вышли на берег, небосвод над островами Фиджи ярко осветила прекрасная золотая звезда — комета такой величины, что островитяне сочли это предзнаменованием, возвещавшим приближение какого-то необычного события, которым и оказался приход белых людей.

Но и на этом чудеса не закончились. В тот момент, когда европейцы и фиджийские воины встретились, произошло нечто, еще более удивительное: «разверзлись» небеса, и на землю посыпались белые холодные шарики. Это был град. Островитяне никогда ничего подобного не видели и, что это могло означать, не знали. Но догадывались. Шарики, сыпавшиеся с неба, это наверняка звезды — такие же белые, как кожа странных пришельцев. Белые звезды, которые белым людям послали белые боги, чтобы защитить их. И они завершили то, что начала звезда золотая: отвели дубинки от потерпевших кораблекрушение.

Таким образом, не Кук и не Тасман, а именно эти, для нас теперь уже безымянные, моряки со шхуны «Арго» открыли европейцам Каннибальские острова (так ранее назывались острова Фиджи). Потом моряки разбрелись по всему архипелагу, стали вождями[7], военными советниками своих воинственных хозяев, собственниками и мужьями десятков жен, отцами несчетного количества детей и истинными первооткрывателями.

ВКУС ЯНГГОНЫ

С островов Фиджи, о которых пойдет речь, в те времена в Европу удалось вернуться только одному человеку. А та, к как он нашел на острове Вити-Леву клад, благодарные грабители, которые украли у моряка найденное золото, сохранили его имя. Этого человека звали Оливер Слейтер.

Клад, который Слейтер нашел на Фиджи, привлек к этим островам и вообще ко всей Меланезии внимание во многих странах. Вслед за этим кладом в поисках истоков его истории отправился и я. Однако давайте пока вернемся к лодке, в которой я со своими спутниками, преодолевая довольно сильное течение Ревы, направляюсь в глубь Вити-Леву. Позади остаются деревеньки, расположенные на зеленых берегах, которые наверняка не изменились с тех пор, как сто или полтораста лет назад сюда стали проникать белые люди.

Наконец наш кормчий поворачивает к берегу, и мы — в Накамакаме. Деревня уже ждет нас. Там, куда подходят лодки, столпились люди. Женщины в длинных юбках — сулу, у некоторых сверху надеты еще и юбки с бахромой. Среди встречающих и вождь Накамакамы. Всех гостей, которые приехали из Сувы, чтобы посмотреть на древние танцы накамакамских воинов — меке, он приглашает к себе. Вскоре из его дома, просторного строения, возвышающегося на искусственном фундаменте, — этим, вероятно, подчеркивается более высокое положение вождя, — мы переходим в своеобразный общественный, или «мужской», дом[8]. Крыша строения, поддерживаемая несколькими столбами, покрыта большими листьями пандануса[9]. На утрамбованную землю кладут рогожи, на которых торжественно сидят мужчины, готовые начать ежегодные торжества исполнением обряда янггоны.

«Священная янггона» будет на сей раз приветствовать гостей, которые приехали в Накамакаму из Сувы, причем один из них даже не из Сувы и вообще не с Фиджи. Этот белый человек из далекой Европы, из Чехословакии, для местных жителей, вероятно, еще более экзотичен, чем они для него; он и должен начать обряд.

Но сначала надо рассказать, что такое янггона. Это напиток, получаемый из корней одного из видов тихоокеанского перца, Piper methysticum, размолотого в порошок. Фиджийцы предпочитают янггону чему бы то ни было. Так же как среди перуанцев популярна кока, у многих народов востока — бетель[10], в европейских странах— кофе, так на Фиджи, и в несколько меньшей степени по всей Океании, распространена янггона. Раз уж я вспомнил о кофе, то надо сказать, что в других частях Океании янггона по странному совпадению носит название «кава»[11]. В отличие от своей европейской тезки тихоокеанская кава значительно менее вредна. Янггона повышает аппетит, успокаивает, бодрит, помогает сбросить лишний вес и, наконец, — а это ее свойство в тропических странах ценится больше всего, — утоляет жажду.

И все же лично мне янггона, хотя я в Океании пробовал ее довольно часто, пришлась не очень по вкусу. К тому же после первой чашки у меня всегда немел язык. Вкус янггоны описать невозможно. Она горьковата, и иногда к ней примешивается запах дешевого мыла.

Тем не менее эта мыльная жидкость — любимый напиток всех жителей Фиджи. Янггона слегка опьяняет, но это ее свойство я почувствовал за все время пребывания на Фиджи лишь один раз. Видимо, потому, что я предпочитал, как правило, слабоконцентрированный напиток. Янггона обладает интересным качеством — можно всю жизнь пить ее, и вы никогда не почувствуете неприятных ощущений; она нисколько вам не повредит. Но однажды меня угостили очень крепкой янггоной, кроме всего прочего приготовленной не из обычного сушеного корня, а из свежего, так называемого на ву ндрока. В тот день в первый и последний раз мне было не по себе.

Как же действует янггоновое опьянение? Во-первых, вовсе не чувствуешь себя пьяным. Как раз наоборот, мне показалось, что голова работает даже лучше, и лишь впоследствии началась головная боль и тошнота. Зато руки, и главным образом ноги, просто одеревенели. Воздействие янггоны проявляется в ограниченной способности сокращения мышц. Я не мог двигаться, но при этом чувствовал себя прекрасно.

Так как я «набрался» янггоны единственный раз, то вредные свойства этого «священного» напитка на мне не отразились. Но я встречал на Фиджи настоящих янггоновых «забулдыг». Это хронические больные, пораженные тяжелым недугом, который фиджийцы называют кани. Из глаз и пор у них выделяется желтоватая жидкость, которая сушит кожу. Я уверен, что постоянное употребление крепкой янггоны — причина и других кожных заболеваний, от которых так страдают островитяне.

«Священный» напиток, как уже говорилось, приготовляется из размолотого корня янггоны. В наши дни, насколько я мог убедиться, в диком виде на Фиджи янггона почти не встречается. Ее выращивают, как правило, племена, населяющие Намосскую гору[12], расположенную в глубине Вити-Леву. Самой лучшей, самой крепкой и самой почитаемой слывет янггона, которая произрастает на «священном» острове архипелага. Называется она бега, и речь о ней впереди.

Листья янггоны темно-зеленого или слегка красноватого цвета. Однако из всего растения меня, так же как и островитян, интересовал лишь корень. Он желтый или, скорее, желтовато-белый. Корни растения весят от одного до восьми килограммов. При сушке, однако, они теряют больше половины своего веса. Кусты янггоны, которые мне приходилось встречать на Вити-Леву, обычно достигали двухметровой высоты.

Выращивать янггону нелегко: растение это требует постоянной заботы. Тщательно очищенная почва удобряется кальцием, полученным из ракушек или морских кораллов. Раньше якггоновые поля, видимо, делили в некоторых областях на три части. Урожай с первой части принадлежал богам-хранителям чудотворцев и исцелителей, со второй — богам-покровителям сна, и лишь третья доставалась тому, кто возделывал поле.

Хотя в наши дни земледельцы уже не отдают богам большую часть собранного урожая, местное производство янггоны, вследствие постоянного роста ее потребления, далеко не удовлетворяет спрос. Поэтому вместо свежих, выращенных на месте корней островитяне все чаще во время обрядов пользуются сушеными, которые в больших количествах продаются на рынке Сувы. Эти выдержанные на солнце корни, по-фиджийски — ву сингана, привозят в Суву с островов Самоа. Тамошние жители в отличие от фиджийцев жуют корни янггоны.

В верховьях Ревы пока еще сохранился один из первобытных способов приготовления янггоны. В утрамбованной земле выкапывается неглубокая, но широкая яма, которую жрец обкладывает затем гигантскими листьями фиджийской лилии. Их посыпают порошком размолотого корня янггоны. Один из участников обряда приносит бамбуковый сосуд, из которого постепенно выливает воду в земляную чашу, одновременно тщательно помешивая приготовляемый напиток рукой.

Когда янггона будет готова и жрецы вновь совершат молитву, в святилище вступает вождь с остальными участниками ритуала. Они ложатся на живот вокруг чаши и тянут напиток до тех пор, пока в ней не останется ни одной капли. Раньше в этих местах янггону не мололи на каменных плитах. Ее отдавали молодым жрецам, которые разжевывали корень и затем выплевывали образовавшуюся массу в чашу.

Обряд янггоны, который прежде совершался в святилищах, в наши дни проводится либо в доме совета племени — местном клубе, либо на открытом воздухе. В давние времена только в исключительных случаях церемониал приготовления янггоны проходил вне священных стен. Об одном из них я услышал от профессора Палмера, когда рассматривал в Этнографическом музее Фиджи необычную чашу более тонкой работы, чем современная местная керамика. Профессор рассказал мне, как эта чаша попала в его коллекцию.

Музею подарил ее миссионер Гинар, который несколько десятилетий назад жил в юго-восточной части Вити-Леву. В его «приходе» находилась знаменитая банановая роща На нганга, которую еще в прошлые века по никому не известной причине жрецы стали считать табу. Но кто же может избавить На нганга от древнего табу, провозглашенного жрецом, как не сегодняшний «жрец» — христианский священник? И жители деревни попросили отца Гинара, чтобы он снял табу с языческой рощи, бананы которой их так привлекали.

Миссионер вначале «освятил» рощу, а затем первым вступил в ранее заповедные места. Вскоре стало ясно, почему На нганга считалась табу. В роще стояли два ряда каменных столбов, на каждом помещалась чаша с грязноватым осадком — остатками янггоны на дне.

По религиозным представлениям фиджийцев, янггона всегда была связана с бананом. Освобожденная от табу банановая роща На нганга теперь снова могла давать свои прекрасные плоды людям. Но что делать с чашами, в которых когда-то сохранялась янггона? После долгих раздумий жители деревни отнесли их в горы, где начинаются непроходимые леса. Но одну они подарили отцу Гинару, а тот, в свою очередь, передал ее Этнографическому музею Фиджи.

Так от этого необычного янггонового святилища на Вити-Леву осталась лишь искусно обработанная керамическая чаша, украшающая музейную коллекцию. Еще одно столь же странное янггоновое святилище существовало в другой части архипелага, на острове Найау[13]. Обряд проводился в глубокой продолговатой пещере, которая раньше якобы была жилищем вождя племени.

В янггоновой церемонии на острове Найау могли принимать участие только мужчины, и притом самые близкие родственники вождя. В пещеру, где проходил обряд, корни «священного» растения приносили специально выбранные девушки. (Должен заметить, что раньше на Фиджи о целомудрии девушек свидетельствовали заплетенные с обеих сторон головы десять или двенадцать косичек, которые после первой же половой связи распускались. Незамужние молодые женщины от замужних отличались прической и одеждой. Например, характерный для фиджийцев пояс у первых был значительно длиннее, чем у вторых.)

Двенадцать избранных девушек, выстроенных попарно перед входом в пещеру, вставали на колени. В руках у первых четырех пар были зажженные факелы, остальные несли «священный» корень. Факельщицы расступались и, когда в святилище становилось достаточно светло, к деревянной миске, вырезанной из куска древесины — таноа, где напиток должен был размешиваться, медленно приближались на коленях четыре самые красивые девушки племени.

Передав корень мужчинам, они также на коленях двигались назад, не сводя глаз с вождя племени, пока не покидали пещеру. Как только девушки удалялись, избранные мужчины брали в руки тонкие палочки и начинали готовить напиток.

Обряд приготовления янггоны, — этот подлинный ритуал смакования «священного» напитка, — с того момента, когда я увидел его впервые, окончательно покорил, меня. Только знаменитая «чайная церемония» в Японии могла бы сравниться с ним.

Я приехал из страны, которая отстоит от Накамакамы значительно дальше, чем родина других гостей. И поэтому именно мне еще до того, как начнется танец, нужно передать подарок танцовщикам. Что же им преподнести? Фиджийский протокол, естественно, предписывает дарить опять же янггону.

Я вручаю вождю несколько полуразмолотых корней янггоны, завернутых в белый платок мбули. И так как я знаю всего лишь несколько фиджийских слов, то речь, которую от меня ждут, вынужден произнести по-английски; впрочем, здесь, в британской колонии[14], меня должны понять многие. Я говорю, что счастлив увидеть знаменитых воинов реки Ревы, их родовые танцы, их прекрасную деревню, и в знак уважения моих соплеменников к их племени я передаю этот «священный» корень вождю и народу Накамакамы.

Подарок принят. Теперь обряд приготовления янггоны может начаться. Здесь, в Накамакаме, сохранилась еще классическая форма приготовления и подачи напитка. В старые времена подобные обряды в разных частях архипелага отличались друг от друга. За последние сто лет, однако, все «правоверные» фиджийцы стали приготавливать, подавать и пить свой «священный» напиток по способу, который с течением времени утвердился на острове Мбау.

Причины здесь коренятся не в культурных или религиозных традициях, а в чисто политических устремлениях. Дело в том, что остров Мбау не только добился в прошлом веке господствующего положения над всем архипелагом, подчинив другие острова, но и распространил на них свой диалект, а также на веингарави вакатуранга — местную форму янггонового обряда.

Главное условие мбауского способа приготовления янггоны — абсолютная тишина. Поэтому с того момента, когда я передал подарок, никто не произнес ни слова.

Я сажусь по-турецки на циновки, разложенные на полу в доме совета племени. Каждый участник обряда занимает строго определенное место. В центре сидит группа мужчин, приготавливающих янггону и руководящих обрядом. Чуть поодаль находимся мы, почетные гости сегодняшнего торжества, а дальше — простые члены племени. «Зрительный зал» пассивен; все разыгрывается на «сцене». Первые минуты ритуала напоминали католическую мессу. Однако там служит только один человек, а здесь я различаю нескольких «актеров».

В первом ряду на «сцене» сидит вождь. Впрочем, обряд совершает не он, мбули, а представители главных родов племени. Того, кто сидит слева, называют на ту янггона — «подносящий янггоновую чашу», того, кто посередине, — на ндау лосе янггона — «размешивающий янггону». С обеих сторон располагаются его помощники, а за ними — на ливи ваи, его титул можно перевести как «подносящий или доливающий воду».

«Размешивающий янггону», «подносящий чашу» и «доливающий воду» исполняют главные роли во время обряда в Накамакаме. За ними находится хор девушек, который позднее будет сопровождать обряд гимнами. Но пока все еще царит гробовая тишина.

Перед главными действующими лицами на треножнике стоит таноа. Именно в этой миске и готовится «священный» напиток. Таноа — это фактически символ островов Фиджи, более того, сама миска как бы наделена сверхъестественной силой. Не так давно немедленной смерти предавался каждый, кто нечаянно переступал невидимую, мысленную черту, связывающую вождя с таноа.

Сейчас перед миской сидит на ндау лосе янггона. Равномерными движениями он размалывает корень. Затем на коленях к таноа приближается на ливи ваи и постепенно наполняет ее водой из бамбукового сосуда. Размолотый корень заворачивают в кусок ткани и на ндау лосе янггона промывает его, слегка разминая в воде. До сих пор островитяне считают человека в момент свершения обряда иным существом. По их мнению, «священный» корень меняет свойства не только миски, в которой его готовят, но и того, кто смеет до него дотрагиваться. Если на ндау лосе янггона совершит какое-либо движение, предписываемое мбауской янггоновой школой, неточно, то он тут же должен покинуть святилище, иначе всех участников обряда постигнет несчастье.

Сегодня все идет как по маслу. И вот уже на ндау лосе янггона отрывает глаза от таноа, поворачивается лицом к вождю и произносит:

— Са лосе сака оти на янггона («Янггона размешана, вождь»).

Это означает, что первая часть обряда — приготовление напитка — окончена.

Как только были произнесены эти слова, с меня словно спало оцепенение, с которым я наблюдал за этой молчаливой мессой. Вождь в знак согласия кивнул. На ндау лосе янггона и оба его помощника хлопнули в ладоши. И снова неожиданность: до этого момента все сидели, а тут один из участников действия приподнялся. Это — на ту янггона, подносящий напиток. Лишь сейчас я замечаю, что на нем одежда богаче и украшений больше, чем на всех, за кем я следил в процессе приготовления янггоны. Юбка — из очень красивых разноцветных листьев, пояс из коры деревьев[15] завязан сзади огромным узлом. Чем больше узел, тем выше общественное положение на ту янггоны. Тело его натерто кокосовым маслом, лицо, и главным образом глаза, подрисовано черной краской.

Своей одеждой и величавостью походки на ту янггона превосходил, по крайней мере в этот момент, даже вождя. Его задача — подать вождю мбило — сосуд (половину кокосового ореха), что он и делает, обойдя таноа сзади. Вождь выпивает до края наполненный мбило.

Следующий мбило на ту янггона преподносит мне. Я тоже, хочу того или нет, должен выпить его до дна одним глотком. Как только я допиваю янггону и поднимаю голову, все участники обряда как по команде делают хлопок, так называемое дхамбо. Теперь мне следует произнести: мака, что означает: «допито».

Обряд продолжается до тех пор, пока все не напьются. Церемониймейстер подает мбило, очередной участник обряда выпивает грязноватую жидкость, произносит: мака, присутствующие хлопают, и все повторяется сначала. За этим занятием проходит не менее часа. Столь же торжественно пили фиджийцы янггону десять и даже сто лет назад. И так же ревностно поклонялись и поклоняются этому напитку жители большинства других меланезийских островов.

Меня всегда, еще с тех пор как я начал изучать американских индейцев, интересовали дурманящие растения, которые у многих групп местного населения очень часто играют первостепенную роль в их религиозных представлениях, духовной культуре и социальной жизни. У индейцев Аризоны это пейотль, на юго-востоке США и во Флориде — «священный черный напиток». Во время научной экспедиции на Кубу я собирал данные о «божественном порошке койоба», будучи у мексиканских индейцев изучал вопрос о загадочных «священных грибах» и галлюцинациях, которые они вызывают.

И поэтому здесь, на Фиджи, и на других меланезийских островах с того момента, когда я впервые в Накамакаме попробовал янггону, мое внимание привлекало и растение, которому так поклоняются, и напиток, который из него приготовляют.

Вспоминая свое присутствие на первом обряде приготовления янггоны, очень хочется рассказать все, что мне постепенно удалось узнать об этом «священном» растении.

Янггона, в представлениях островитян, далеко не рядовое растение. Об этом свидетельствует тот факт, что она якобы существует не со дня сотворения мира, как вся остальная флора, а с того времени, когда умер молодой, красивый вождь Ранггона. Как только его похоронили, на могиле загорелся зеленым пламенем язычок янггоны. От имени вождя Ранггоны и пошло название этого «священного» растения.

Жители Фиджи рассказывают, что вожди, которые в древние времена единолично владели и передавали по наследству тайну ритуала приготовления янггоны, вели свое происхождение непосредственно от высшего божества— могущественного Нденгеи. Так что янггона — растение «аристократическое». Все орудия, применяющиеся для выращивания растения, могут изготовляться лишь в присутствии вождя. И наоборот, всякое значительное событие в жизни или правлении вождя связано с обрядом приготовления янггоны.

Островитяне до сих пор исполняют гимны в честь этого растения.

Не удивительно, что янггона, которая выросла на могиле вождя и охраняет род, имела и до сих пор имеет большое значение в местной медицине. В Накамакаме я увидел на крыше одной хижины большой, раскидистый корень «священного» растения. Мне сказали, что он будет лежать там до тех пор, пока больной мужчина, живущий здесь, окончательно не поправится. Таким образом, янггона является магическим средством защиты больного и его имущества.

Этому растению приписывают и целебные свойства. Насколько я успел заметить, жители Вити-Леву считают напиток действенным слабительным средством. Женщины пользуются янггоной для облегчения родов и стимуляции образования молока у молодой матери. А мужчины считают, что этот напиток помогает избавиться от венерических болезней, особенно от гонореи.

Врачи обратили внимание на то, что гонорея в Океании больше распространена там, где янггону не пьют вообще или пьют в небольших количествах. Многие фиджийцы считают, что янггона — это вообще лекарство от всех болезней.

Врачуют здесь, как правило, бете — фиджийские жрецы. Но они, и не только они, используют янггону и для иных целей. Часто на Фиджи я слышал о сова янггоне. Во время этого ритуала, который, как правило, исполняют не жрецы, а островитяне, владеющие секретом «черной магии» (далеко не каждая деревня или племя обладают им), людей с помощью янггоны не лечат, а убивают. Если фиджиец захочет убить своего врага, то он разыскивает жреца и дарит ему тамбуа — зуб кашалота. Жрец вместе со своим «клиентом» навещает могилу предка будущей жертвы. На могилу он выливает заранее и втайне приготовленную янггону и несколько раз повторяет фразу: «Это янггона пришла за… (следует имя жертвы), дух, прошу, покарай его…»

Жрец носит мертвецу янггону до тех пор, пока намеченная жертва действительно (!) не умирает. После его смерти на могиле еще раз совершается обряд подношения янггоны в знак благодарности за исполнение просьбы.

Над могилами фиджийцы довольно часто совершают еще один обряд, при котором также используется «священный» напиток. Он называется «заливание янггоной». Издавна на островах существовал обычай, сохранившийся до наших дней, хоронить главу рода прямо в земляном полу хижины. И для того чтобы дух умершего не беспокоил живых, над тем местом, где лежит покойник, производится подношение янггоны. Британские колониальные власти запретили закапывать трупы в хижинах или в непосредственной близости от них. Миссионеры также убеждают свою паству в том, что мертвых нужно хоронить на кладбищах. И поэтому теперь островитяне свой языческий ритуал нередко совершают на христианских могилах.

Янггона служит и для предсказания будущего. В былые времена эти пророчества чаще всего касались главного вопроса — будет ли успешной замышляемая война и сколько окажется пленных.

Таким образом, янггона вела фиджийских воинов на тропу войны. А деды и, возможно, отцы моих нынешних хозяев были знаменитыми воинами.

Наконец вождь встает; поднимаемся и мы. «Священный» напиток выпит. В Накамакаму я приехал, чтобы увидеть меке — древние воинственные танцы: теперь, когда обряд янггоны окончен, после часового перерыва я наконец увижу эти знаменитые на Фиджи танцы.

ВОИНЫ РЕКИ РЕВЫ

После окончания, церемониала приготовления янггоны все местные жители разошлись. На маленькой площадке— papa — перед домом совета племени остались я да гости, приехавшие из Сувы.

Papa была почти совсем пуста, несмотря на то, что сегодня в Накамакаме праздничный день — юбилейное торжество и одновременно солеву, фиджийская ярмарка. В отличие от европейских базаров, носящих главным образом торговый характер, солеву — это событие прежде всего социальное и культурное. Поэтому оно и отличается торжественностью. Достаточно посмотреть, например, на сопровождающие его накамакамские меке.

Эти танцы, как вскоре мне стало ясно, вовсе не были простым проявлением радости или хорошего настроения. Их заранее тщательно репетировали. Позднее накамакамский вождь представил меня «постановщику», который каждый вечер созывал на площадь перед домом совета племени всех взрослых мужчин деревни и репетировал с ними танцы, входившие, как мне кажется, с давних времен в программу подготовки фиджийских воинов.

Накамакамские танцовщики готовились к сегодняшнему торжеству несколько месяцев. И вот теперь, когда им надо выступать, они делают вид, что предстоящее празднество их вовсе не интересует. Одетые в яркие костюмы из листьев пандануса, окрашенных в черный и красный цвета, они беседуют между собой, не обращая внимания на зрителей, которые нетерпеливо выкрикивают:

— Ну, начинайте же, начинайте!

Местные обычаи требуют, чтобы танцовщиков долго просили. И лишь когда на площадь выходят празднично одетые накамакамские девушки, мужчины настораживаются. В самих танцах девушки, по крайней мере в Накамакаме, редко принимают участие, они лишь обеспечивают «музыкальное сопровождение».

Женский оркестр задает танцорам ритм ударами двух бамбуковых палочек. Иногда отбивает такт девушка, иногда выступает целый бамбуковый оркестр, причем во время исполнения одних музыкальных номеров женщины сидят, других — стоят. Бамбуковый музыкальный инструмент, на котором они играют, не является спецификой Фиджи. Я видел и на Гавайских островах нечто подобное, но под названием каэкеэке.

Главная роль в этом женском оркестре принадлежит все же мужчине. Исполнитель мелодий на барабане лали — некоронованный повелитель каждого музыкального представления на Фиджи. Барабан, точнее, деревянный гонг на Вити-Леву вырезают из ствола дерева ндило (Calophylluin inophyllum). Накамакамский ударник стучит в лали двумя небольшими палочками — уа уа.

В наши дни игра на лали сопровождает танцы. Но ведь недавние предки нынешних танцовщиков были воинами, и поэтому почти все ритмы, известные накамакамскому ударнику, — это боевые сигналы. Вот, например, лали ни камбакоро, передаваемый двумя барабанами. Он означает, что деревня осаждена.

Барабаны были также и психологическим оружием фиджийцев — их громкие звуки разносились на далекие расстояния. Это, наверное, удивительное ощущение — сидеть в боевом каноэ и бить в барабаны, вселяя ужас в сердца жителей прибрежных деревень.

В наше время большим лали сзывают в Накамакаме только танцовщиков. Барабан напоминает, что по окончании перерыва, наступившего после янггонового обряда, они должны вернуться на площадь перед домом совета племени. И действительно, послушные монотонным ударам тяжелого лали, на площадке постепенно собрались все мужчины деревни.

Вот из своей хижины вышел вождь, и вроде бы танцы Можно начинать. Но опять приходится сдерживать нетерпение. Так же как и несколько часов назад при янггоновом обряде, все жители должны отдать дань уважения своему мбули. Из толпы мужчин выходит один, видимо самый старший, и передает вождю подарки, на этот раз — не очень ценные — клубни таро[16] и кокосовые орехи. Но без этого подарка, называемого на кена совасова («пожертвование»), меке не начинается.

Вождь принимает почетный дар и усаживается на траву. Теперь уже до конца торжества он будет простым зрителем, таким же как все присутствующие. Хозяином меке является «постановщик» танцев — тот, кто с таким усердием готовил своих людей к нынешнему выступлению.

Он осматривает танцовщиков, но пока еще не дает команды начинать. Но вот заиграл оркестр, и вместе с ним вступает хор девушек, который несколько часов назад сопровождал обряд приготовления «священного» напитка. Однако при янггоновой церемонии все соблюдали полную тишину, только непосредственные участники ритуала при сосредоточенном внимании окружающих готовили напиток, и лишь спустя некоторое время раздалась первая песня. Во время же меке все происходит наоборот. Девушки несколько раз подряд повторяют вводные строфы, сопровождающие танец вакамало. Мужчины, однако, продолжают стоять на месте, словно они и не слышат песни. И только минут через пять или даже десять «постановщик» танца вдруг вскрикивает:

— Кила, кила!

И затем еще громче, радостнее:

— Кила, кила, кила, кила! («Я ее знаю, я эту песню знаю!»)

И он, только что внимательно слушавший девичий хор, внезапно превращается в командира, громким голосом отдающего приказания, называет движения, которые должны выполнять танцовщики. Команды звучат словно на военном плацу:

— Киси! («Вперед!»)

— Матау! («Направо!»)

— Мау! («Налево!»)

И далее:

— Вверх!

— Вниз!

— Лечь!

— Встать!

— Подпрыгнуть!

— Еще выше подпрыгнуть!

— На месте!

— Стой!

«Режиссер», «постановщик» и «распорядитель» танцев начал меке исполнением вакамало, потому что по традиции этот танец, так же как и янггона, представляет собой одну из форм приветствия почетных гостей. Вакамало — танец-подарок. Об этом говорит даже его название. Мало (в других диалектах — маси) — фиджийское наименование тапы — материи, которую получают во всей Океании путем обработки коры деревьев. Танцовщики после окончания меке оставляют для гостей или для вождя (так как когда-то вакамало исполнялось главным образом для мбули) свои юбочки в качестве подарка и в знак уважения.

В прежние времена, когда вакамало исполняли женщины, финал танца был еще более интересным — каждая из танцовщиц снимала юбочку и завязывала ее на бедрах тому мужчине, который ей больше всего понравился.

Сейчас вакамало танцуют мужчины. Да и юбочки теперь танцовщицы гостям не дарят.

Меке — это танец воинов, и поэтому отдельные его элементы сохраняют характерные так называемые воинские черты. «Распорядитель» приказывает: — На меке и вау! («Танец с палицами!»).

Все мужчины, выполняя команду, поднимают этот национальный вид оружия. Палицы накамакамских танцовщиков богато украшены. Одни из них оплетены, другие инкрустированы ярким перламутром. Отличаются они и по форме: одна палица — с круглой головкой, у другой она напоминает цветок лотоса, у третьей — булаву.

Танец с палицами, естественно, имитирует боевую схватку. Танцовщики наступают и отступают, нападают и защищаются, падают, встают, приседают, подпрыгивают.

Когда танец заканчивается, благодарные зрители оглашают «театр» криками: «Вонака, винака!» («Это было великолепно, прекрасно!»).

Меке бывших воинов реки Ревы, однако, продолжается. За танцем с палицами следует танец с копьями — на меке мото. Длина копий — около двух метров. Танцовщики сжимают их в правой руке, а в левой держат небольшой веер, символизирующий щит.

Фиджийские танцы — это своеобразные пантомимы, рассказывающие о конкретном действии. На меке мото, например, это драматическое изображение хода битвы, во время которой воины сражаются копьями.

Но вот актеры отложили копья, оставив в руках лишь легкие, совсем не мужские веера. Избавленные от тяжелого оружия, воины Накамакамы могут теперь полностью отдаться свободной стихии танца. Как это ни странно, именно танец с веерами — на меке ара — из всех номеров сегодняшней программы показался мне самым мужественным и драматичным.

Кроме тех танцев, которые мы увидели, воины реки Ревы знают еще один — боевой. Однако в наши дни его демонстрируют лишь немногие местные «самодеятельные» группы.

Радость от исполнения танцев на Фиджи испытывают лишь мужчины, женщины здесь танцуют только в исключительных случаях. Один из таких смешанных танцев я увидел, когда накамакамское меке уже заканчивалось. Он называется меке ни яу («танец обогащения») и исполнялся в прошлом на фиджийских ярмарках.

Во время фиджийских солеву богатство приобретал не отдельный человек, а вся деревня, весь род[17]. Тот, кто во время танцев осуществлял «обмен», — хотя, как мы скоро узнаем, термин этот не совсем точен, — являлся, разумеется, вождем.

Но прежде чем описывать танец, надо объяснить, что, собственно, понимали островитяне под словом «богатство», «имущество». Золото, серебро и драгоценные камни белых людей им заменяли: янггона, свиньи и главным образом тамбуа.

Свиней знает каждый, с янггоной я впервые познакомился несколько часов назад, а вот теперь наблюдаю танец тамбуа. Слово это чем-то напоминает общемеланезийское «тамбу», или, как у нас принято, «табу». Бесспорно, наименование высшей ценности, известной фиджийцу, происходит от слова «тамбу».

Что же такое тамбуа? Обычный зуб кашалота. Вообще зубы морских животных жители Меланезии очень ценят. На Новых Гебридах, например, до недавнего времени зубы акулы считались обычным средством платежа. Однако кашалотовый зуб фиджийцев принципиально отличается от акульих «денег» и других подобных «монет» Меланезии. Это не только ценность в экономическом смысле слова, это нечто большее, «священная» вещь, заключающая в себе необъяснимые, могущественные силы.

Когда острова Фиджи стали принимать участие в международных торговых отношениях, зубы кашалота появились и в магазинах Сувы. Но за зуб, который стоил в таком магазине, скажем, пять фунтов стерлингов, при церемониальном обмене на ярмарке фиджийских деревень можно было получить товаров на значительно большую сумму. Ведь если во всем остальном мире за деньги приобретается многое, то за зуб кашалота, обладающий «сверхъестественной силой», на Фиджи вам отдадут все.

Поэтому тамбуа — желанный подарок во время всех важнейших событий в жизни человека. Члены семьи дарят зуб кашалота друзьям матери новорожденного. Этот обычай на Фиджи известен под названием ронго ронго. В былые времена, когда кто-либо собирался жениться, особенно на девушке из знатной семьи, он должен был отдать несколько десятков зубов кашалота родителям невесты. Если кто-то умирал, то муж или жена обязаны были пожертвовать зуб кашалота его родственникам. Если же умирал вождь, то, наоборот, присутствующие на поминках отдавали зубы его близким. Тамбуа дарили и самому умершему. Зубом, который клали на грудь умершего, покойник — вспомните греческую мифологию — должен был расплатиться за дорогу в загробный мир. Тамбуа, по представлениям фиджийцев, мог спасти человека от смерти. Две белые женщины, впервые оказавшиеся на Фиджи, выкупили, расплатившись кашалотовыми зубами, нескольких островитянок, которых должны были задушить на острове Мбау после смерти их мужей.

С помощью тамбуа можно откупиться и от наказания за совершенное преступление. Наиболее известен выкуп — несколько кашалотовых зубов, — преподнесенный методистскому миссионеру в Наноси[18] на Вити-Леву. Островитяне хотели очиститься от греха, совершенного их предками, которые несколько десятилетий назад убили первого миссионера, проникшего в эту область, — преподобного Томаса Бейкера.

Таким образом, тамбуа встречал человека, когда он появлялся на свет, сопровождал его на свадьбе и после смерти; всегда и всюду его присутствие, точно так же как и католической реликвии, благословляло событие, освящая его некоей высшей, сверхъестественной силой.

Не все зубы кашалота ценятся островитянами одинаково. Большой зуб обладает большей силой, чем маленький, темный стоит дороже светлого, старый более ценен, чем новый. При этом во внимание принимается не столько возраст, сколько то, что зуб «сумел» за свою «жизнь» сделать, его прошлое. Чем больше событий выпало на его долю, чем больше их он «освятил» своим присутствием, тем он сильнее.

Ни — в одном из тех случаев, о которых я говорил, зуб кашалота не менял своего хозяина путем купли-продажи. Обменять этот «священный» предмет можно было только на солеву, ярмарке, похожей на сегодняшнюю. Здесь на тамбуа выменивались местные изделия, обычно циновки. Причем кашалотовые зубы приносили чаще всего гости, пришедшие из другой деревни.

Древний танец, за которым я наблюдаю, напоминает мне «старые, добрые времена». Рядом с мужчинами танцуют две девушки, представляющие калоу ялева — целомудренных богинь, живущих в реке Реве. Эти богини выходят из своей водной стихии, чтобы принять дары мужчин. И для того, чтобы представительницы речных дев, как и положено им быть, казались невесомыми, они в течение нескольких дней накануне меке не имеют права даже прикоснуться к пище. Голодные богини-рыбачки с сетью в одной и корзиной в другой руке постепенно перемещаются в центр площадки. По обеим ее сторонам стоят в ожидании накамакамские мужчины. Пока что оркестр и хор молчат. Но вот раздаются первые, медленные и тихие, удары по бамбуковым инструментам. Оба ряда танцовщиков с достоинством приближаются к центру papa, пока расстояние между ними не составит всего нескольких метров. Ряды как бы олицетворяют реку, ее берега. А по реке движутся, плывут рыбачки, наклоняются, ловят рыбу в воображаемой воде, получая при этом от танцовщиков зубы кашалота.

Зрители реагируют так, словно действие, разыгрывающееся у них на глазах, это не придуманная, давно известная игра, а настоящие поиски клада. Главное в этих танцах, пополняемых в наши дни, когда фиджийцы уже рассчитываются не кашалотовыми зубами, а фунтами стерлингов, — это праздничное веселье, радость встречи со старыми и новыми друзьями.

К ним отношусь теперь и я. После окончания танцев мужчины деревни, расположенной на берегу Ревы, мгновенно из воинов превращаются в улыбающихся хозяев, которые тепло и дружески встречают своих друзей янггоной, танцами и песнями.

А в это время над берегами Ревы звучит последняя песня. Называется она иса леи и на всех островах Фиджи ее исполняют всегда, — когда расстаются добрые друзья. Она напоминает прощальный вальс. И, можете мне поверить, в тот момент, когда наша лодка отчаливала от берега и в последний раз раздалась грустная иса лей, я подумал, что здесь, в этой забытой деревне, оставляю хороших друзей.

ЛЮДИ В ОГНЕ

По окончании большого праздника накамакамских воинов я спустился по течению Ревы до уже знакомой пристани и оттуда по «северной» дороге вернулся в столицу архипелага Фиджи — Суву. Дело в том, что вокруг всего острова Вити-Леву проходит великолепная для Меланезии дорога. Она соединяет расположенную на востоке Суву с лежащей на западе Лаутокой. Это, собственно, две дороги. Одна идет вдоль южного берега, вторая — вдоль северного. Эта, вторая, называется Дорогой короля. Именно по ней я проезжал, направляясь к танцующим воинам Накамакамы. По «южной» дороге, которая получила наименование Дороги королевы, я еду сейчас. И опять моя цель — фиджийские танцовщики и их прошлое. Самые древние, мифические пласты истории «Черных островов». Те, что сохранились еще с допотопных времен.

Потоп? На Фиджи? Да, именно с потопом, с легендами о великом наводнении, известном по Ветхому завету, познакомился я во время своих путешествий по Меланезии. Услышал я эту легенду и на Фиджи.

Жители Фиджи рассказывают, что их земля была когда-то до самых вершин гор залита водой. И обрушился на них потоп не сам по себе, а как наказание за совершенное святотатство. Двое парней, имен которых память не сохранила, убили «священную» птицу, принадлежавшую высшему божеству фиджийцев — змеиному богу Нденгеи. Око за око, зуб за зуб. Смерть за смерть. Таковы были порядки на этих островах со дня сотворения мира. И поэтому не удивительно, что змеиный бог за убийство одной-единственной птицы отомстил, согласно легенде фиджийцев, массовым уничтожением целого народа всех людей, живших на островах.

И — как это нередко бывает в истории — одни лишь виновные сумели избежать божьей кары. Когда вода начала подниматься, они (внимание!) построили огромную башню, собрав на ней представителей мужского и женского пола всех родов, говорящих на всех языках архипелага Фиджи. Как видите, мы встречаемся в фиджийских легендах не только с потопом, но и с «вавилонской башней».

Но «вавилонская башня» не сумела противостоять прибывающей воде. Поэтому грешникам и их подругам не оставалось ничего иного, как вместе с представителями некоторых других племен соорудить плот и пуститься на нем в поисках места на несчастных островах, которое пощадил бы потоп. Они нашли его, но не на Вити-Леву — «Большой земле», а на острове Мбенга, расположенном юго-восточнее. Самой высокой вершины мбенгских гор вода не достигла, и люди спаслись здесь, сохранив на этом единственном торчащем из воды клочке земли все свои допотопные обычаи и традиции[19].

Бесспорным доказательством исключительных способностей жителей Мбенги является так называемое вилавилаиреве — «хождение по огню». Я много раз слышал об этом, но не верил, что мне, с их точки зрения — неверному, удастся увидеть знаменитый ритуал.

Вернувшись из поездки по Реве, я обнаружил у себя в Суве извещение о том, что в Королеву, деревню провинции Толо, приедут мужчины с острова Мбенга, чтобы в честь иностранных гостей продемонстрировать свою способность ходить по огню.

Я тут же выясняю, каким образом можно добраться до Королеву. Оказывается, на юго-западную часть острова, в провинцию Нандронга[20], ходит раз в день автобус, принадлежащий частной компании. Купить на него билет довольно просто.

После Сувы дорога поворачивает к горам. Она проходит по самым южным границам фиджийских джунглей, потом начинает спускаться, пока не возвращается к морю, минуя деревню Навуа и удивительное по красоте прибрежное селение Ндеумбу, и, наконец, заканчивается в деревне Королеву. На юго-востоке от нее за морским проливом лежит Мбенга, остров, который пережил потоп.

Прямыми потомками людей, живших здесь до потопа, является племя савау, расселенное в четырех деревнях на юге Мбенги. Одна из них, Дакуимбенгга, служит резиденцией верховного вождя туи[21].

Жители Мбенги на один день покинули свой остров. Они переправились на лодках через пролив и привезли с собой древесину тех пород, что произрастают на Мбенге: якобы только она может гореть в священном огне. С ними прибыли музыканты и бете — главный жрец Мбенги, который будет руководить предстоящим загадочным обрядом.

Что же, собственно, должно произойти? Будет совершен особый ритуал, демонстрирующий удивительные способности его участников, которые я бы, пользуясь примитивной терминологией, назвал «огнеупорностью». Танцовщики с острова Мбенга во время ритуала шагают, не обжигаясь, по добела раскаленным камням.

Когда я прибыл в Королеву, подготовка к церемонии, проходившая в течение всего дня, продолжалась полным ходом. Вначале была вырыта яма глубиной в один и диаметром около шести метров. Ее наполнили камнями, на которых в дальнейшем разведут костер. Камни эти тоже привезены с Мбенги. Выкапыванием лово — очага — и укладыванием в него камней руководит жрец. Я внимательно слежу за всеми приготовлениями, но пока не обнаруживаю никакого «обмана». Нет ничего, что объясняло бы поразительные способности потомков людей, переживших потоп. Огонь разгорелся, камни раскалились. Начинают готовиться сами участники. Вообще-то они уже занимались этим в течение двух недель до начала священного ритуала: не прикасались к женщинам, поменяли режим питания (особенно вредными для них в этот период считаются кокосовые орехи). Позже мне рассказали о нескольких случаях, когда танцовщики не соблюдали предписываемых табу перед хождением по огню. Все они получили тяжелые ожоги, а один даже умер. Остальным аборигенам огонь никакого вреда не причинил.

В эти последние минуты перед обрядом его участники заняты плетением своеобразных веночков, браслетов из папоротника, которые называются здесь ндраунимбаламбала. Их привязывают к щиколотке. Удивительной способностью выдерживать жар обладают лишь ступни ног до щиколотки. Бедра, живот лишены этого чудесного свойства.

Близится ночь. В темноте светятся лишь белые, раскаленные камни. Я сижу от них на расстоянии четырех метров, ближе нельзя: жар становится нестерпимым. К сожалению, наступившая темнота не дает возможности сфотографировать этот удивительный обряд. Лампы-вспышки у меня тогда еще не было; я приобрел ее позже, в Японии. Зато я могу спокойно наблюдать.

По команде жреца из ямы длинными палками удаляют несгоревшие дрова, оставляя только камни, затем приносят ствол древесного папоротника, листьями которого обвязались танцовщики. Он горит медленно, пока полностью не сгорает.

Теперь все смотрят на жреца. Мне кажется, что он спокоен, весь сосредоточен, будто молится, стараясь угадать тот момент, когда его люди должны ступить в огонь.

Тянутся секунды. Жрец ждет. И вдруг он кричит, словно подает команду «в атаку!»:

— Вперед! Вперед!

Он вскакивает, обходит яму и решительно, без страха босыми ногами вступает в огнедышащий очаг. За ним спокойно шагают представители племени савау. Они идут твердо, не дрожат, не сбивают шаг. Я не могу этого понять.

Яма раскалена настолько, что даже мне, сидящему рядом, трудно выдержать такую высокую температуру. Камни калили не меньше двадцати часов, и все-таки эти люди спокойно, даже гордо шествуют по камням очага, не обжигаясь.

В первый момент я подумал, что, возможно, мы подверглись воздействию какого-то гипноза. Я читал о подобных вещах. Но тут жрец, словно для того чтобы рассеять мои тайные сомнения, вышел из ямы, взял несколько веток, которые приготовил заранее, и бросил их на камни. Они сгорели в течение нескольких секунд. Поднялся дымок, которым верующие якобы приветствуют бога огня.

Итак, ветки горят, а рядом с ними по раскаленным камням спокойно расхаживают невозмутимые люди. Когда обряд наконец заканчивается, я не выдерживаю и прошу нескольких танцовщиков, чтобы они показали мне ступни. Все охотно соглашаются. Как Фома неверующий, я трогаю пятки. Никаких следов ожогов нет. Более того, все ступни совершенно холодные. Словно люди с Мбенги ходили по росистой траве, а не по огню.

Объяснить это невозможно. И никто, с кем я позже говорил о поразительной «огнестойкости» людей племени савау, не мог мне дать удовлетворительного ответа. Естественно, что я спросил танцовщиков с Мбенги, как они сами объясняют подобное чудо.

Тогда мне рассказали легенду:

«В далекие времена, еще до того как страшный потоп затопил весь мир, кроме Мбенги, вождем племени савау был Тингалита, великий охотник, сравниться с которым не мог никто, кроме, пожалуй, старого сказочника Ндрендре. В тот вечер, когда начался потоп, Ндрендре рассказывал соплеменникам особенно интересные истории. Они были такими занимательными, что каждый из слушателей обещал принести рассказчику первую добычу, которую он поймает завтра.

Рано утром великий охотник Тингалита пошел к горной реке и вскоре поймал большого угря, но, когда вытащил его из воды, угорь превратился в маленького человечка! Впрочем, это, конечно, был не просто человек, а бог. Однако здесь даже боги опасаются за свое будущее. И не удивительно, потому что Тингалита сразу же поведал пленнику его судьбу:

— Я отнесу тебя нашему сказочнику, пусть он сварит тебя и съест. Ндрендре достоин такого подарка, уж очень хорошо он рассказывает!

Бог, однако, не захотел смириться с такой судьбой.

— Отпусти меня, — попросил он, — и я сделаю тебя самым великим охотником племени.

Тингалита только рассмеялся в ответ:

— Разве я и так не первый охотник в племени савау? И разве кто-нибудь еще сумел поймать бога?

— Я дам тебе женщину, много женщин.

Но Тингалита опять отказался:

— Я могу спать с двадцатью, с тридцатью женщинами, если захочу. А больше мне и не надо.

И он начал готовить большую корзину, в которой хотел отнести своего пленника к сказочнику.

Тогда бог предложил ему лучшее из того, что мог дать.

— Охотник! — сказал он. — Я бог огня. Освободи меня, и ты никогда даже не почувствуешь ожога и не умрешь в огне. Никто больше не сможет зажарить тебя на костре.

Тинга лита не поверил богу, но все же вырыл очаг, развел костер и, когда камни раскалились добела, предложил ему показать свои способности. К удивлению охотника, человек вошел в огонь и… не сгорел. Тингалита последовал за ним и тоже выдержал испытание».

Таким образом сказочник лишился принадлежавшей ему добычи, но зато Тингалита, его сыновья и внуки научились противостоять испепеляющей силе огня[22]. Они хранят в тайне это искусство на Мбенге — единственном месте в мире, жители которого могут ходить по раскаленным камням.

Может быть, все это стало возможным потому, что лишь только Мбенга пережила потоп? Кто знает? Кто вообще это может знать? Разве могу я, пришедший из иного мира, понять подобные вещи?

Боги, люди, «священный» огонь и «священные» острова — все это было задолго до того, как в Меланезии появился первый белый человек. Для чего же спрашивать, почему же не верить? Ведь только «вера может победить огонь…».

СИЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК С ОСТРОВА МБАУ

Из деревни Королеву с ее огнедышащей ямой я вновь вернулся в Суву. Следующая поездка, которую мне предстоит совершить, приведет меня с самого крупного острова архипелага, на котором расположена Сува, на островок, вероятно самый маленький, Мбау. И снова я еду по северной Дороге короля в поселок Наусори, туда, где в Реву впадает река Ваиману, и еще дальше — на север.

Мбау лежит недалеко от Вити-Леву. Он сразу понравился мне — этот невысокий круглый островок, окаймленный цепочкой тонких пальм. На южной его стороне — тщательно огороженный рейд с причалами для рыбацких лодок, в глубине (если вообще можно так говорить об этом карликовом клочке земли) — несколько десятков хижин. Живет здесь около тысячи человек. И тем не менее жители этого острова-лилипута, люди племени, носящего то же название, что и сам остров, когда-то господствовали на всем архипелаге. И не только господствовали, но и повели все соседние острова навстречу новой, современной жизни, навстречу нашему веку со всем, что он несет хорошего и, к сожалению, дурного. Для того чтобы познакомиться с маленькой родиной правителей Фиджи, я и отправился на Мбау.

Я осмотрел весь остров, который, честно говоря, в наши дни ничего интересного не представляет, часа за два. Он уже теперь не отличается от многих других островков— Серуа, Малаке, Янута, расположенных вблизи Вити-Леву. Все они одинаково живописны, эти тихие тропические острова.

А ведь когда-то, около ста лет назад, Мбау был шумным центром, сердцем всего архипелага. Вернемся во времена, когда у островов Фиджи потерпела крушение шхуна «Арго». В те годы несколькими сотнями людей племени мбау правил энергичный вождь Мбануве, по тем временам человек необычный. Тогда как его предшественники вошли в историю главным образом благодаря бесконечным войнам и стремлению поднять военную мощь карликового острова, Мбануве попытался расширить его территорию естественным путем. Он возводил в мелких прибрежных водах каменные плотины, ежегодно отнимая у океана частицу суши. Таким образом Мбануве соорудил порт для боевых лодок. Он увеличил население острова, привлекая к себе ремесленников и других одаренных людей с соседних островов. Все это было для Фиджи и вообще для Меланезии тех лет явлением совершенно необычным.

После смерти Мбануве его место занял не менее талантливый правитель — вождь Науливоу, который значительно упрочил могущество и авторитет своего маленького островка. Если Мбануве, укрепляя положение острова, вел свое необычное строительство, то Науливоу сумел заручиться поддержкой первых европейцев. Это были: экипаж «Арго», потерпевший кораблекрушение у берегов Мбау, экипаж «Элисы» и главным образом Чарлз Сэвидж, сыгравший выдающуюся роль в истории Мбау и всего архипелага. Все они были смельчаками и авантюристами, каких еще не знала Океанця.

В то время, когда вождем на острове Мбау стал Науливоу, «Элиса», начавшая свое плавание в австралийском Порт-Джексоне, покинула портовый город Нукуалофу полинезийского архипелага Тонга. Во время короткой остановки на Тонга экипаж судна увеличился на двух человек. Одного из них звали Джон Хаск, второго, о котором мне напоминает на Мбау многое, — Чарлз Сэвидж. Оба они раньше были членами экипажа пиратского корабля «Порт-о-Пренс». Английские пираты «Порт-о-Пренса» грабили испанские суда в южной части Тихого океана до тех пор, пока на их судно в свою очередь не напали жители Тонга и не перебили англичан. Однако двое — Хаск и Сэвидж — избежали смерти и остались на острове в качестве пленников.

Позже оба они были отпущены вождем острова, и когда к архипелагу подошла «Элиса», у пиратов появилась наконец возможность покинуть Тонга. Командир корабля капитан Кори приветствовал появление на борту новых членов экипажа. Англичане могли оказаться ему весьма полезными, так как корабль держал путь к берегам Фиджи. Но цели своей он не достиг, наскочив, как и «Арго», на страшный коралловый риф.

Бывший пират, Сэвидж благополучно пережил и эту катастрофу. С частью экипажа и сорока тысячами испанских долларов, которые ему удалось спасти, он добрался до острова Наираи. Захватили они с корабля и несколько ружей.

На острове Наираи, лежащем в стороне от мореходных путей, матросы с «Элисы» оказались первыми белыми людьми за всю его историю. Поэтому их раздели донага, так как всех наираиских мужчин и женщин заинтересовали странные пришельцы столь необычного цвета кожи. Обнаружив, что тела моряков не представляют собой ничего особенного, а один из них, Сэвидж, может даже говорить с ними на родном языке, островитяне решили отпустить чужеземцев. Белым дали длинное каноэ, и через несколько дней капитан Кори с большей частью своих моряков покинул Наираи.

Пираты не захватили с собой всех золотых долларов, так как большая часть монет была закопана сразу же после высадки на берег, еще до того как к потерпевшим кораблекрушение подоспели местные жители. Но один человек с «Элисы», Чарлз Сэвидж, на острове остался. Этот бездомный нищий, всеми отверженный бродяга впервые в жизни почувствовал, что он здесь что-то значит. Фиджийцы, по крайней мере на Наираи, никогда еще не видели ружья. И человек, который к тому же владел им с таким искусством, как этот повидавший виды авантюрист, был в глазах местных жителей полубогом.

Они сразу же привели ему самых прекрасных женщин племени, причем столько, сколько он пожелал, подарили много янггоны и отдали лучшую хижину на всем острове. Благодаря Сэвиджу на остров начался, как мы сказали бы сегодня, приток «туристов». Отовсюду на Наираи приезжали любопытные, чтобы взглянуть на необыкновенного человека, который стреляет из невиданного оружия.

Однажды приехал посмотреть на Сэвиджа и вождь острова Мбау хитрый Науливоу. Он сразу же понял, что человек, который для жителей Наираи является всего лишь привлекательной личностью, может помочь ему добиться того, что он задумал — укрепить и расширить могущество острова Мбау. Ведь Сэвидж обладает таким оружием, какого нет больше ни у кого, то есть для того времени непобедимым.

И «волшебный стрелок», прихватив боеприпасы, переселяется на остров Мбау. Он становится украшением двора Науливоу, его главной силой, «атомной бомбой» своего господина. Впервые Науливоу использовал Сэвиджа во время нападения на деревню Касаву, расположенную на берегах Ревы, на острове Вити-Леву. Воины с Мбау переправились через пролив, разделяющий острова, поднялись вверх против течения реки и остановились на расстоянии выстрела от деревни. Тогда Сэвидж начал стрелять по ее защитникам. Каждым выстрелом он убивал человека, хотя сам оставался на таком расстоянии, что ни копья, ни метательные палицы до него не доставали. После нескольких выстрелов защитники сдались. Науливоу праздновал свой первый триумф.

Давним противником мбаусцев, — они воевали между собой десятки раз, — были жители деревни Верата на Вити-Леву. Было пролито много крови, но все схватки не давали ни одной из сторон решающего перевеса. И вот за несколько часов жителей Вераты победил один-единственный человек — Чарлз Сэвидж.

Затем пират, жертва кораблекрушения и ныне непобедимый воин, завоевал для своего владыки деревню Накело. И с каждой неделей, с каждым месяцем возрастало могущество и значение карликового острова Мбау.

В течение пяти лет английский пират действительно жил, как бог. Никогда ни один человек не имел в своей хижине столько прекрасных островитянок, как он. И никто, говорят, не имел такого количества детей. В течение пяти лет бывший пират настолько укрепил могущество маленького острова, что в 1813 году мбаускому вождю платили дань десятки далеких островов.

Однако в том же году фиджийский Буффало Билл[23]во время карательной экспедиции на остров Вануа-Леву был побежден воинами деревни Ваилеа и убит на глазах своих соратников. Из его костей победители изготовили рыболовные крючки.

Трагический конец великого авантюриста не означал еще упадка мощи острова Мбау. Вождь Науливоу к тому времени понял, что для расправы с врагами лучше всего подходят белые волонтеры. Он нашел новых наемников, матросов с корабля, плывшего из Манилы, которые вблизи архипелага Фиджи взбунтовались, перебили офицеров и приняли предложение стать стрелками армии Науливоу.

Науливоу пожинал плоды своей политики до тех пор, пока белые не перестреляли друг друга. Но к этому времени уже умер и сам воинственный вождь. Его преемником стал младший брат Таноа. При жизни Науливоу они не выносили друг друга. Свидетельством семейных распрей была страшная рана на голове Таноа, которую нанес ему палицей собственный брат, потерянный слух и перебитая переносица. С тех пор Таноа всегда тяжело дышал, поэтому английские наемники называли своего начальника старым храпуном.

Несмотря на свою физическую убогость, Таноа сумел постепенно обзавестись восемью исключительно красивыми женами. Все они были дочерьми известных вождей различных деревень и островов Фиджи. Мбануве усиливал могущество Мбау с помощью строительства, Науливоу — военных побед, Таноа — дипломатических браков. От каждого брака появлялся по крайней мере один сын, который должен был укреплять отцовскую власть на данной территории. Вскоре выяснилось, что политика «браков по расчету» оказалась более чем успешной.

И все же на Мбау произошел дворцовый переворот. Таноа пришлось бежать. Он нашел прибежище у родственников одной из своих жен в деревне Сомосомо на острове Тавеуни[24]. Однако восставшие решили во что бы то ни стало схватить сбежавшего короля. Они обратились за помощью к белым. В водах Фиджи уже несколько месяцев плавала французская шхуна «Прекрасная Жозефина», капитан которой де Бюро за приличное вознаграждение помогал местным вождям захватывать вражеские деревни. Это «богоугодное занятие» приносило де Бюро весьма приличный доход.

Мбауские мятежники наняли «Прекрасную Жозефину» и, решив, что она действительно прекрасна, в первую очередь убили ее капитана, а потом продолжили плавание уже в качестве полноправных владельцев первого европейского корабля, принадлежащего островитянам. Из-за неумелого обращения шхуна вскоре налетела на рифы, так что в конце концов никто не потревожил Таноа в его ссылке.

В то время как враги «законного короля» плыли на корабле де Бюро, на политической сцене, ко всеобщему удивлению, появился один из сыновей Таноа, которого никто не принимал в расчет. Звали его Серу. Это был единственный из сыновей Таноа, оставшийся на Мбау. Враги Таноа не считали Серу серьезным соперником и поэтому даже не взяли его под стражу. Дело в том, что, по мнению фиджийцев, характер ребенка зависит от пищи, которую он получает в первые месяцы жизни. Если его вскармливает смелая женщина, то и мальчик будет смелым, если мать правдива, то таким же станет и сын. Но Серу потерял мать через несколько недель после своего рождения, и его кормили соком сахарного тростника. Все знали и были убеждены, что мальчик окажется слаб, как стебель тростника, который клонится к земле при любом дуновении ветерка, а жизнь его будет такой же сладкой, как сладок сок сахарного тростника.

Казалось, что Серу полностью оправдывает эти предположения. Подрастая, он не принимал участия в военных походах, предпочитая проводить время с мбаускими женщинами. Но однажды Серу тайно собрал приверженцев отца и напал на самозваных правителей Мбау. Нападение было столь неожиданным, что в течение одной ночи сын вернул власть в руки отца.

Отец наградил Серу, изменив его имя. С этого дня Серу стали называть Такомбау, что означает «Победитель Мбау». Такомбау был провозглашен наследным принцем могущественного острова и многочисленных его вассалов и еще при жизни отца постепенно сосредоточил в своих руках огромную власть. Его страна брала подати с самых далеких островов архипелага, с каждым днем богатела и становилась все сильнее. И Такомбау стал добиваться цели, которая еще тридцать лет назад казалась неосуществимой, — объединить под владычеством Мбау весь архипелаг. Он хотел стать первым, единственным и всемогущим Туи Вити — «королем всего Фиджи»[25].

Однако судьбой острова Мбау и всего Фиджи начинает к этому времени распоряжаться новая значительная сила — христианство. Как это ни странно, но первыми распространителями веры белых людей на Фиджи оказались не европейцы, а жители другого острова Океании — Таити. На архипелаг их послало известное Лондонское миссионерское общество. Выполнять свою «апостольскую миссию» Атеа и Ханаи, так звали этих таитян, начали на востоке архипелага, в группе островов Лау, потом они переместились на север, но затем покинули Фиджи, не добившись ощутимых результатов.

Через несколько лет поборники веры христовой вновь оказались на архипелаге. К великому удивлению островитян, за их языческие души начали бороться две соперничающие христианские церкви — протестантская и католическая.

Первым миссионером, появившимся на Мбау, был преподобный Уильям Кросс. По стечению обстоятельств он попал на остров в тот момент, когда островитяне убили палицами четырех пленников из враждебного племени. «Во время войны музы молчат» — утверждали римляне. Такомбау это изречение дополнил назиданием, что и для религии, особенно новой, сейчас не время. Ведь Мбау опять ведет одну из своих войн. Может быть, в другой раз…

Однако Кросс не сдавался. Он решил заставить короля отречься от языческой веры самым сильным имеющимся в его запасе аргументом — рассказом об адских муках, которые ждут язычника после смерти. Такомбау внимательно выслушал описание ада и заметил:

— Что касается меня, то не так уж плохо погреться у огня, особенно в холодную погоду.

Так как ставка на страх перед адскими муками провалилась, то безрезультатной оказалась и вся миссия преподобного Кросса. Он покинул остров, а Такомбау остался жить там по-старому.

Воины Такомбау продолжали свой триумфальный марш. Они захватывали все новые и новые территории. В конце 40-х годов ни на одном из островов, а тем более на главном — Вити-Леву, уже не было ни одной деревни, ни одного племени, которые так или иначе не подчинялись бы Такомбау. Племя мбау напоминало ацтеков, жителей столь же небольшого островка на одном из озер, которым удалось поработить всю Мексику[26].

Однако Такомбау пришлось познать и обратную сторону медали. На архипелаг стали прибывать первые «послы» из Европы и Соединенных Штатов. И все эти «дипломаты», а в действительности торговцы, обращались к Такомбау как к единственному правителю всего Фиджи. Один из них, мистер Джон Уильямс, разместился в 1845 году на островке Нукулоу напротив Сувы. Здесь он основал торговую миссию и консульство Соединенных Штатов.

Одной из основных задач каждого дипломатического представителя является организация торжеств по случаю национального праздника своей страны. Поэтому и 4 июля 1849 года, когда, как известно, США отмечают День независимости, было задумано устроить праздник. Консул решил, что лучше всего отметить этот день фейерверком, которого никто из «высоких гостией» дипломатического торжества ранее никогда не видел. Одна из первых ракет, к несчастью, подожгла магазин самого консула, устроив настоящее «огненное зрелище». Гости разбежались, предварительно захватив из горящего магазина все, что им понравилось.

Пожар вскоре кончился, но пламя его бросило тень на всю последующую историю Фиджи. Уильямс заявил, что консульство Соединенных Штатов подверглось нападению и было разграблено «фиджийскими каннибалами», поэтому правитель островов Такомбау обязан возместить все, что его подданные расхитили и унесли. О неудачном фейерверке этот дипломат в рапорте умолчал. Уильямс определил при этом сумму нанесенного ущерба — пять тысяч долларов. Но откуда мог их взять Такомбау? Денег он, конечно, не заплатил. Однако и Уильямс не торопился. «Посол» лишь приплюсовывал проценты к первоначально определенной им сумме, и «государственный долг» Фиджи все время возрастал.

Этим инцидентом осложнения с белыми не были исчерпаны. В начале 50-х годов Такомбау разрешил нескольким миссионерам обосноваться прямо на острове. Некоторое время король не вмешивался в их дела, а они, в свою очередь, не беспокоили своего хозяина. В 1852 году умер старик Таноа, отец Такомбау, который последние годы жил в уединении, и сын решил задушить всех его жен, чтобы их души сопровождали своего господина по дороге к счастливой загробной жизни. Миссионеры обратились к Такомбау с просьбой отказаться от своего намерения. Один из них, — Калверт, даже заявил, что он отрежет себе по пальцу на руках за каждую оставшуюся в живых жену Таноа. Другие миссионеры предложили за жизнь женщин десять зубов кашалота, столь ценимых островитянами. Но Такомбау не внял их просьбам и приказал задушить всех вдов.

Это ритуальное убийство использовал Джон Уильямс, с самого начала стремившийся превратить острова Фиджи в колонию Соединенных Штатов Америки для развязывания кампании против Такомбау и его острова.

Такомбау вынужден был защищаться. Его друг, король Тонга, советовал ему принять христианство, чтобы умилостивить белых людей. Такомбау долго колебался. 30 апреля 1854 года он принял наконец крещение, уничтожил «языческих идолов» и запретил в своей империи удушение вдов.

Но белые не оставили Такомбау в покое. На следующий год к островам Фиджи подошел американский военный корабль «Джон Адамс», капитан которого Э. Б. Баутвелл должен был разрешить спор между консулом своей страны и фиджийским королем о возмещении ущерба, причиненного неудачным фейерверком. Баутвелл приплюсовал сюда еще один пожар, а также проценты. «Государственный долг Фиджи» возрос с пяти до сорока четырех тысяч долларов. Во время этого беспрецедентного судебного разбирательства «король Фиджи» даже не присутствовал. Лишь по завершении суда Такомбау пригласили на борт корабля и предложили выбор — либо он скрепит договор своей подписью, либо его увезут на борту «Джона Адамса» в США.

Такомбау поставил свою подпись. Он знал, конечно, что не в состоянии заплатить долг. Но ему не хотелось терять всего, и он сделал то, что тогда делалось довольно часто, — предложил свою страну на откуп другой державе, с тем чтобы в его руках осталось внутреннее управление на Фиджи. Именно этого добивался Уильямс. Так Соединенные Штаты Америки приобрели первую колонию в южной части Тихого океана[27].

Но далеко идущие интриги Уильямса в конце концов пошли на пользу третьему лицу. Как только первый британский консул на Фиджи Уильям Притчард приступил к своим обязанностям, Такомбау сразу же предложил свои острова Англии. Притчард сумел добиться поддержки подготовляемого им договора у многих фиджийских вождей, в том числе вождя острова Лау, расположенного в восточной части архипелага и находящегося под сильным влиянием Тонга.

Однако прошло еще около двадцати лет, прежде чем Англия официально аннексировала Фиджи. К тому времени Притчард уже покинул острова, но уехал он не в Англию, а на американский Запад, где был убит индейцами.

Так как Британия долго колебалась, приобретать ли ей острова или нет, Такомбау решил, что он сам установит в «своей стране европейские порядки. Его английские советники выработали (конституцию, которая превращала Фиджи в монархию. Таким образом Такомбау стал «конституционным» королем своего архипелага. Был поднят королевский флаг — красное солнце на синем поле, над солнцем — королевская корона. В конце концов Такомбау создал и парламент, большинство депутатов в котором были белыми. Они пользовались на Фиджи и другой привилегией — не платили податей. А так как занимались торговлей и, следовательно, имели деньги только белые, то экономически новое «королевство» никак не процветало. Кроме того, в водах Фиджи стали появляться американские военные корабли. Так что Такомбау с огромной радостью отдал недавно созданное «королевство» в руки Великобритании, руководимой в то время одним из наиболее хитрых ее политиков — Бенджамином Дизраэли.

Такомбау прожил еще несколько лет. Он наверняка был одним из самых замечательных подданных ее величества королевы Виктории. Отважный воин, Такомбау строго соблюдал лояльность по отношению к своим новым государям. Он, вероятно, думал, что таким образом лучше всего поможет своей стране. — И все же по иронии судьбы именно он в конце жизни навлек на нее страшную катастрофу. По приглашению английских властей Такомбау вместе с двумя сыновьями отправился в Австралию. Там он заболел корью, которая до этого на Фиджи была совершенно неизвестна. И хотя он поднялся на ноги, но окончательно не вылечился и, вернувшись на родину, заразил своих советников и членов личной охраны. Те, в свою очередь, заразили свои семьи. Страшная эпидемия охватила весь архипелаг.

От кори за короткое время погибло около пятидесяти тысяч человек — четверть всего населения. И лишь после этого умер Такомбау — первый и единственный король в истории не только Фиджи, но и всей Меланезии, всего архипелага.

БОЛЬНАЯ ГОЛОВА ФИДЖИ

С острова Мбау я в третий раз вернулся в Суву, чтобы провести некоторое время в музее, где Джон Палмер собрал наиболее интересные образцы материальной культуры не только жителей Фиджи, но и всех остальных групп населения Меланезии. Через несколько дней, утром, я сел в автобус, принадлежащий индийской компании, и вновь, проделав долгий путь по Дороге короля, оказался на противоположном берегу Вити-Леву, во втором по величине городе архипелага — Лаутоке.

Вдоль Дороги короля раскинулись, нанизанные, словно бусинки на нитку, бесчисленные поселки и деревеньки. Они были построены на Фиджи за девяносто лет, прошедших с тех пор, как король Такомбау отдал свои острова Британии. После семи часов утомительной дороги автобус наконец остановился в деревне Раки-Раки, где когда-то была резиденция вождя Ундре-Ундре.

В Раки-Раки мы проглотили обед и снова устремились вперед. Следующая остановка — в Тавуа, таком же поселке, как и Раки-Раки. Рядом с Тавуа, в ручье, протекающем вблизи селения Ватукоула, в 1934 году был обнаружен золотоносный песок, а затем и место, откуда ручей вымывает золото. В наши дни здесь находится рудник австралийской компании. Добыча драгоценного металла достигла наивысшей точки перед началом второй мировой войны — в 1939 году с архипелага Фиджи было вывезено сто восемь тысяч унций золота.

Я убедился, что золото — не единственный вклад этой колонии в экономику архипелага. В двадцати километрах от Тавуа расположен поселок Мба. Главная его достопримечательность — сахарный завод. Тростник здесь— второе золото. Первая плантация сахарного тростника была разбита тут через шесть лет после того, как король передал острова Англии. Принадлежала она компании, название которой в сокращении образует три знакомых каждому чеху и словаку буквы — ČSR[28].

Здесь, вокруг Мба, и до самой Лаутоки, куда я направляюсь, вдоль дороги тянутся бесконечные тростниковые плантации. На тростник спрос большой. В 1964 году экспорт Фиджи исчислялся двадцатью пятью миллионами фунтов стерлингов, из них на долю сахарного тростника приходилось около шестидесяти процентов.

Самый большой завод по переработке тростника находится там, куда я еду, — в Лаутоке. Этот город значительно меньше Сувы. Живет в нем около десяти тысяч человек. Однако порт Лаутоки довольно оживленный. Отсюда морские пути ведут к различным островам Меланезии. Другой перекресток путей, ведущих на «Черные острова», лежит в нескольких километрах от Лаутоки. Это Нанди — крупнейший в Меланезии аэропорт.

Из-за того что морское сообщение в этой части Океании весьма нерегулярно, я всюду, где было возможно, пользовался самолетами. С Нанди в Меланезию ведут две трассы — одна на Новые Гебриды, другая — в Новую Каледонию. Я выбрал Новую Каледонию. У меня была на это серьезная причина. Дело в том, что Новая Каледония и некоторые районы Вити-Леву, особенно его западная часть, несколько отличаются от остальной, «меланезийской» Меланезии. На Новую Каледонию и на западное побережье Вити-Леву около ста лет назад начали переселяться представители других народов. Мне хотелось рассказать обо всем, что я увижу, и прежде всего об этих переселившихся на «Черные острова» группах населения, отличающихся по цвету кожи и культурному уровню.

С потомками переселенцев из Азии я впервые познакомился в Суве. Это были индийцы, точнее, бенгальцы, в чьем дешевом «рест-хаузе» я остановился. С ними же я столкнулся и в автобусе, который вез меня по Дороге короля. Индийцами были водитель и кондуктор. А здесь, в Лаутоке, уже подлинно индийский мир. Во время своих путешествий я дважды бывал в Индии, и Лаутока произвела на меня впечатление небольшого индийского городка.

Как оказались здесь индийцы, и что, собственно, привело их в эту часть Меланезии? По-видимому, сахарный тростник. Климат и почва на архипелаге Фиджи идеальны для выращивания тростника. Вероятно, лишь Антильские острова в этом отношении могут сравниться с Вити-Леву.

В 1872 году англичанин Лестер Смит, прибывший с Ямайки, разбил на Фиджи первую плантацию сахарного тростника. Урожай собрали действительно сказочный. Но возникла проблема — фиджийцев вовсе не устраивал каторжный труд на плантации Смита. Отказавшись от нескольких шиллингов предложенной им скудной зарплаты, они повздыхали и продолжали жить так же, как и раньше. Таро, рыбы, ямса и кокосовых орехов хватало им для пропитания. Океан, леса, земля были и до сих поор в основном остаются в их распоряжении. Так что сладкое золото Фиджи должен был убирать кто-то другой. О черных рабах, пот которых удобрил почву первых антильских плантаций, думать не приходилось — была вторая половина цивилизованного XIX века[29]. Но решение нашлось. Если не чернокожие, то цветные. И если не из Африки, то откуда-нибудь из другого места. В Индии безземельные крестьяне умирали с голоду. И энергичный вербовщик без труда набирал достаточно желающих, которые хотели бы наняться на тростниковые плантации Вити-Леву.

Спустя семь лет после того как Лестер Смит основал первую плантацию, британское Судно «Леонидас» доставило для нужд могущественной CSR четыреста восемьдесят одного индийца. Вербовщики нанимали их часто обманным путем, главным образом в Калькутте. Завербованные должны были работать согласно контракту долгие пять лет по пять с половиной дней в неделю. Работали по девять часов в день. Попавшие в кабалу индийцы под угрозой судебного преследования не имели права уехать на родину.

Через пять лет рабочий, казалось бы, мог вернуться в Индию. Однако на деле это было не так. Плантатор или CSR оплачивали ему только билет до Фиджи, а на обратную дорогу денег не давали. Тем временем прибывали все новые и новые кули, и индийцев на Фиджи, точнее, на западной части Вити-Леву — вокруг Лаутоки и Мба, становилось все больше и больше.

Те, что отработали свой срок, могли заключить новый контракт еще на пять лет. Через десять лет индиец получал разрешение на постоянное жительство на Фиджи. Более того, компания, которая до этого относилась к нему как к подневольному наемному рабочему, теперь за весьма невысокую арендную плату — фунт стерлингов за акр — предоставляла земельный участок размером до 44 десяти а. кров, на котором он мог выращивать сахарный тростник. Урожай скупала и обрабатывала компания.

Итак, после десяти лет изнурительного труда бывшие полурабы сами могли стать хозяевами на земле компании и даже полноправными гражданами Фиджи[30]. На архипелаге Фиджи не существовало кастовых барьеров, а ведь большинство завербованных происходили из низших, самых отверженных у себя на родине каст[31].

В то время как островитяне обрабатывали свои маленькие клочки земли на востоке Вити-Леву, на десятках других небольших, а то и совсем крошечных островков архипелага, в западной части главного острова Фиджи, в окрестностях Лаутоки, Мба и Н'анди, сосредоточилось индийское население.

В 1881 году здесь жило пятьсот пятьдесят восемь индийцев, в 1895 году — уже девять тысяч, спустя еще восемь лет — тридцать тысяч, а в 1916 году, когда дальнейшая иммиграция индийцев на Фиджи была прекращена, — свыше шестидесяти тысяч. И все же коренных жителей на островах было больше, чем переселенцев[32].

У индийцев (на плантации нанимали только мужчин) не хватало женщин. Одна женщина приходилась меньше чем на двух мужчин. Процветала проституция, распространялись венерические заболевания, распадались индийские семьи.

После того как переселение индийских рабочих было остановлено, еще некоторое время их женам разрешали въезд на Вити-Леву. Постепенно число индийских мужчин и женщин сравнялось. А когда у «каждого рабочего появилась своя подруга, наступил малый демографический взрыв, увертюра к тому, который переживает независимая Индия после второй мировой войны: тридцать шесть рождающихся индийцев на тысячу жителей при восьми умирающих. Индийцы очень скоро начали покидать деревни и чем дальше, тем интенсивнее заниматься городским ремеслом — торговлей и работой в сфере обслуживания.

ПЕРЕКРЕСТКИ НОВОЙ КАЛЕДОНИИ[33]

Из всех «индийских» городов на Фиджи Нанди самый «индийский». В Нанди небольшой аэродром. Пассажиры, останавливающиеся здесь на пару дней, попадают буквально в окружение сотен магазинов и лавок, где товары не облагаются налогом и все настолько дешево, что маленький городок Нанди оказался настоящим Гонконгом Южных морей.

Расположенная в нескольких часах лёта, Новая Каледония тоже находится на перекрестке авиационных линий. Здесь в течение последних нескольких десятков лет встречаются представители многих народов и рас. Но есть у них одно отличие — путешественники покидают Нанди ближайшим рейсом, едва успев произвести покупки в беспошлинных индийских магазинах, на Новой же Каледонии все пассажиры оседают прочно, придавая этому архипелагу особый колорит.

На этот раз, в виде исключения, меня больше, чем коренные жители островов, будут интересовать франко-новокаледонцы, вьетнамцы и яванцы. Однако для того чтобы познакомиться с аборигенами этого крупного тихоокеанского острова, мне нужно туда попасть. Единственный современный аэропорт — Тонтоута — расположен здесь довольно далеко от столицы Новой Каледонии — Нумеа[34].

После длительного полета над гористой местностью мы наконец приземляемся на самом большом острове Новой Каледонии, у которого нет своего названия. Местные жители называют его Гранд Терр (Большая земля). Дело в том, что Новая Каледония несколько отличается от других архипелагов Меланезии. И прежде всего тем, что фактически это не архипелаг, а один большой — по территории равный половине Моравии — остров, рядом с которым расположено несколько островов поменьше — Лифу, Увеа, Маре[35] и др.

Коренные жители Большой земли поддерживают контакты с белыми уже около двухсот лет. Точнее — с 1774 года, когда капитан Кук к многочисленным своим открытиям прибавил еще и этот остров. Гористый, он напоминал Куку его родину, и капитан назвал его Шотландией[36].

Новокаледонцы отнюдь не пришли в восторг от белых людей. Ни Кук, ни его матросы так не заинтересовали островитян, как животные, которых те привезли на кораблях. Никогда до этого они не видели кошек. Единственным представителем животного мира, жившим на островах, был нетопырь — летучая мышь, точнее, семь ее разновидностей.

Итак, белые не вызвали радости у аборигенов острова. Но и новокаледонцы, точнее, новокаледонки обманули надежды первых европейцев, побывавших здесь. Кук с явным сожалением отмечает: «Насколько я могу судить, они намного целомудреннее, чем обитательницы более восточных, то есть полинезийских, островов. Ни один из моих людей не добился от них ни малейшей благосклонности».

Матросы Кука, которые с восторгом вспоминали о горячей встрече таитянок, вправе были считать Новую Каледонию негостеприимным островом. Тем более, что среди других меланезийцев новокаледонцы казались белым «особенно некрасивыми», хотя антропологи и — считают их великолепными представителями новокаледонского типа. Кроме этого антропология выделяет в Меланезии еще три типа — папуасский, негритосский и собственно меланезийский[37].

После Кука, который пробыл на негостеприимной Большой земле всего лишь восемь дней, Новую Каледонию посетили фрегаты «Решерш» и «Эсперанс» французского мореплавателя д’Антркасто. Собственно, Д’Антркасто и открыл Новую Каледонию. В его экспедиции участвовали выдающиеся ученые Бетан-Бопре и Ля Билярдьер. Последний дал яркое описание новокаледонцев.

Как и на других меланезийских островах, жителей Новой Каледонии старались заполучить как католические, так и протестантские миссии. На этом архипелаге успех сопутствовал католикам. Григорий XVI доверил в 1836 году всю миссионерскую деятельность в Западной Океании членам Общества Марим — маристам. А так как это были в основном французы, то они подготовили почву для подчинения Новой Каледонии Французской империи[38].

Впервые французский флаг взвился над Новой Каледонией в 1844 году. Лейтенант Жюльен Ляферьер подвел свой корабль «Бюсефаль» к первому поселению французских маристов на Большой земле. Документ, который провозгласил над Новой Каледонией власть Франции, он скрепил отпечатками пальцев местных вождей, значащихся в этом курьезном договоре как Пакили Пума, король земли Коко, Тенеонди-Томбо, король земли Кума, и т. д.

Невзирая на существование документа с подписями властителей королевств Коко, Кума и других несуществующих империй, горячий интерес к большой земле, расположенной вблизи Австралии, стала проявлять Великобритания[39]. Поэтому французы в большой спешке в 1853 году окончательно аннексировали Новую Каледонию. Они это сделали буквально перед носом английского военного корабля, который с точно такими же целями направлялся — к берегам Большой земли. Поражение английского корабля в этом незапланированном состязании оказалось столь постыдным, что его капитан покончил с собой.

И было из-за чего. Спустя несколько лет геолог Жюль Гарнье обнаружил, что Новая Каледония — это, собственно говоря, огромный пирог из никеля, хрома, марганца, железа, кобальта и других металлов, и тогда пришельцы стали «поедать» остров. Прибывшие инженеры захватывали все новые и новые его части, вгрызаясь глубоко в землю. Сокровища, извлеченные из ее недр, отправлялись в Европу и Америку. Долгое время этот остров, который на карте едва смог бы найти один европеец из тысячи, был самым крупным мировым поставщиком никеля и хрома.

Но до того времени, когда Большая земля скажет свое веское слово, оказав влияние на мировое экономическое производство, утечет немало воды. А пока что, прибрав Новую Каледонию к рукам, Париж стремился заселить острова, истинную ценность которых еще никто тогда не знал. Страшная репутация отпугивала от этих островов французских колонистов, и властям не оставалось ничего иного, как искать белых поселенцев для своей первой меланезийской колонии среди тех граждан, которые не могли свободно выбирать местожительство, то есть среди уголовных преступников, и, само собой разумеется, политических.

У Франции в те времена уже имелась одна колония каторжан в Гвиане, на вселяющих ужас «Чертовых островах». Но природные условия Французской Гвианы, куда белые колонисты также отказывались добровольно переселяться, были столь убийственными, что правительство приняло решение подобрать среди островов, принадлежащих Франции, другую территорию, пригодную для каторги. Именно в это время была аннексирована Новая Каледония. И вся колония со всеми трагедиями человеческих судеб переместилась туда. В течение двадцати лет Большая земля считалась «Чертовым островом» Южных морей.

В 1864 году фрегат «Ифижени» привез в Нумеа первую партию — двести пятьдесят каторжан. Через двадцать лет здесь жило — а сколько умерло! — более двенадцати тысяч лишенных свободы белых людей. Заключенные составляли примерно четвертую часть населения этих островов Тихого океана.

Уже в самой Франции лиц, осужденных к принудительным работам на Новой Каледонии, делили на три категории. Арестанты третьей категории не имели права общаться друг с другом; после работ их возвращали в камеры. В отличие от них заключенные первой категории могли работать у свободных поселенцев или даже на собственной земле.

Но и после того как осужденные отбывали наказание, они не имели права покинуть Новую Каледонию. Их заставляли оставаться там еще на такое же время, каким был срок наказания.

Таких фактически бывших заключенных, а теперь уже ссыльных называли «либере». Кроме них на Новую Каледонию ссылали пожизненно рецидивистов, от которых Франция стремилась избавиться навсегда.

Среди вынужденных обитателей «Чертовых островов» Тихого океана были разные люди — убийцы, аферисты, насильники. По праву и без всякого права сюда отправляли противников политической власти — журналистов, писателей, представителей разных слоев интеллигенции. Дрейфус, самый знаменитый узник «Чертовых островов», был не единственной жертвой «законной» несправедливости. Мне хочется упомянуть здесь о французах, сосланных на Новую Каледонию в 70-е годы XIX века и оставивших куда более значительный след, чем любая другая группа белых людей на любом из островов Меланезии. Это были коммунары — борцы Парижской Коммуны.

Когда говорят о коммунарах, то чаще всего вспоминают их славное революционное выступление. Но что же произошло с ними потом? Что случилось с теми, кто пережил Пер-Лашез? Они наряду с убийцами, фальшивомонетчиками, обыкновенными грабителями были сосланы на Новую Каледонию. Одних приговорили к каторжным работам, других отправили в пожизненную ссылку на эти острова в Тихом океане.

Коммунаров было на Новой Каледонии немало — три тысячи девятьсот двадцать четыре мужчины и несколько женщин.

А так как в 1873 году французское правительство разрешило переселиться на остров женам коммунаров, то герои революционного Парижа стали первыми европейцами, осевшими в Каледонии.

Многие из коммунаров были широко известны в Меланезии. Пример тому — «Красная дева», Луиза Мишель, известная французская революционерка. На Новой Каледонии она была первой белой учительницей меланезийских детей, собирательницей изданного ею затем фольклора новокаледонцев. Кроме нее можно назвать журналиста Анри Рошфора, географа Элизе Раклю, активных участников Парижской Коммуны Журде, Груссе и многих других.

Некоторые коммунары впоследствии покинули Новую Каледонию. Но большинство из них вместе со своими семьями остались здесь. Они купили землю, своим трудом стали преобразовывать остров, стремясь сделать его похожим на свою далекую родину. И теперь, во время поездки из Тонтоуты в столицу острова Нумеа, проезжая многие деревеньки, лежащие на побережье, я иногда думал, что нахожусь в Провансе, а не на меланезийском острове.

В начале XX века Франция наконец вернула Новой Каледонии ее доброе имя. Тюрьмы были разрушены, новых заключенных больше не привозили. Однако ранее сосланные сюда революционеры остались на острове. В первые годы XX века на Новой Каледонии проживало двенадцать с половиной тысяч белых, из них около двенадцати тысяч — арестанты.

Итак, с тех пор как на Новую Каледонию был доставлен последний французский заключенный, прошло больше семи десятилетий. И все же с последствиями этой насильственной колонизации я здесь сталкивался довольно часто и при самых неожиданных обстоятельствах. Сами белые, новокаледонские французы, нередко относятся к своей старой родине — Франции — с открытой неприязнью. Ведь это правители Франции сослали их отцов сюда, на меланезийские галеры. Но в то же время редко кто из нынешних французских поселенцев в разговоре с иностранцем признается, что его отец или дед были каторжанами на Новой Каледонии.

Однако прошлое отцов и дедов белых новокаледонцев отнюдь не секрет для коренных жителей Большой земли — меланезийцев. С глазу на глаз они скажут вам:

— К французам-то я отношусь хорошо, но эти, здешние, — сыновья не французов, а убийц.

В свою очередь, французские колонисты не ладят с теми, кто приезжает сюда на короткое время, нанимаясь на государственную службу или в администрацию горнодобывающих компаний.

Чужеземец окажется в нерешительности, если придется отвечать на вопрос, кто же, в сущности, прав. Бесспорно одно — белых на Новой Каледонии немало. Большинство из них — потомки тех, кого привезли сюда некогда в в трюмах кораблей.

Самым удивительным плодом подобной колонизации является Нумеа, столица архипелага. Больше всего любил я смотреть на нее с высоты птичьего полета, с горы Уэн Таро, откуда она напоминает осьминога, который, протянув свои длинные щупальца, сползает с суши в море. Между щупальцами глубоко в сушу вдаются заливы — с одной стороны Мозель и Орфелина, а с другой — Мажанта.

Рядом с Нумеа расположено несколько городов, которые мне тоже удалось увидеть. Один из них — Ансе Вата с изумительным пляжем. Именно здесь находится «Комисьондю Пасифик-Сюд» («Южно-Тихоокеанская комиссия»), которая занимается изучением современных проблем островов Южных морей. В Ансе Вата я посетил небольшой этнографический музей, основанный комиссией. Здесь же имеется и огромный аквариум, вероятно, лучший в мире. Я люблю море и поэтому всюду, где удается, посещаю океанографические центры. Некоторые из них мне очень понравились, например знаменитый дельфинарий в Майами, Бомбейский аквариум, традиционный океанографический музей в Монте-Карло, подводная лаборатория в городе Санта-Барбара в Калифорнии и, конечно, аквариум на Зеленом острове в Австралии, расположенном посреди самого большого в мире рифа. Второй по величине риф окружает Новую Каледонию, и поэтому море, омывающее ее, называется Коралловым. Кораллы же, которые дали имя морю, — главное достояние господина Катала, создателя аквариума в Ансе Вата. Он хранит в дымчатых сосудах невероятные, фантастические морские фонарики — светящиеся кораллы. Таких нет больше нигде в мире.

Недалеко от аквариума на противоположном берегу расположен город Дониамбо[40] с крупнейшим металлургическим заводом, где выплавляют никель из руды, добытой на острове. Никель, хром, кобальт, марганец неузнаваемо преобразили не только некогда маленькую бедную деревеньку Дониамбо, но и всю Большую землю. Изменения произошли как экономического, так и социального характера. Богатые запасы ископаемых, особенно никеля, обеспечивают белым поселенцам острова очень высокий жизненный уровень. На каждую европейскую семью здесь приходится в среднем полтора автомобиля.

Рудники привлекли на остров новых поселенцев — из Азии. В начале второй мировой войны они составляли около восьмидесяти пяти процентов занятых на новокаледонских шахтах рабочих, которые переселились сюда из разных уголков мира и при различных обстоятельствах.

Азиатские кули стали прибывать на Новую Каледонию уже после того, как французское правительство перестало отправлять на остров белых преступников. Французские владельцы рудников и плавильных печей, естественно, в первую очередь стали искать рабочую силу во французских колониях. Ближе B^jcero к Новой Каледонии расположен Индокитай. И вот вскоре на Большую землю прибыли семьсот шестьдесят восемь вьетнамцев, которые должны были заменить бывших заключенных.

Наряду с вьетнамцами[41] я встречал на многих тихоокеанских островах, в том числе и на Новой Каледонии, китайцев. Занимаются они главным образом торговлей, владеют прачечными, работают поварами.

Еще в начале второй мировой войны около половины всех занятых в горнодобывающей промышленности Новой Каледонии рабочих были японцы. После войны их депортировали с островов, и здесь остались лишь японки, вышедшие замуж за белых. Сейчас самая многочисленная этническая группа переселенцев из Азии — индонезийцы. Они составляют основную массу рабочих-рудокопов, которые из-за тяжелого экономического положения на родине продолжают оставаться здесь и не торопятся возвращаться домой.

Тонкинцы[42] в широких черных брюках, невысокие яванки, одетые в великолепные саронги, придают еще больше красочности живописной столице Новой Каледонии.

В последнее время в Нумеа устремляется все больший поток переселенцев из французских владений в Полинезии и Таити. Наряду с ними сюда едут и меланезийцы с Новых Гебрид[43].

После войны на Большой земле поселились также итальянские эмигранты, австралийцы[44], новозеландцы, американцы. Всех их влекут сюда огромные богатства земных недр, гарантирующие высокий жизненный уровень, и прежде всего сердце острова — прекрасная Нумеа, «Париж Южных морей». А на окраинах шикарного, шумного, изящного тихоокеанского «Парижа» приютились незаметные деревеньки тех, кому когда-то принадлежала вся эта земля.

ЧТО ТАКОЕ КОНДОМИНИУМ

О том, что Новые Гебриды, которые были следующим пунктом на моем пути по Океании, представляют собой единственный реально существующий кондоминиум в мире, я знал.

В «Словаре иностранных слов» это понятие определяется так: «Кондоминат, кондоминиум — в международном праве — осуществление на данной территории государственной власти совместно двумя или несколькими государствами».

Со сложностями, связанными с этой двойной властью, я столкнулся, когда начал готовиться к поездке по островам Океании и мне понадобилось получить разрешение на посещение меланезийских колоний и протекторатов, подопечных территорий, как официально называются все эти острова.

Во всех прочих случаях это было сравнительно просто— я обращался в дипломатическое представительство той страны, которая осуществляет управление данным меланезийским архипелагом, заполнял въездную анкету, платил налог и ждал ответа.

Однако, когда мне понадобилось разрешение на въезд на Новые Гебриды, я впервые осознал необычность их государственного устройства. Оказалось, что у меня не одна, а две возможности получить въездную визу. Новыми Гебридами совместно правят и Англия и Франция. Поэтому я мог обратиться со своей просьбой либо в английское, либо во французское консульство. Все зависит от самого заявителя, от того, какой из двух держав, управляющих Новыми Гебридами, он отдаст предпочтение. У меня же все решали не личные симпатии, а мои, как всегда, ограниченные средства.

Англичане брали за въезд один фунт и десять шиллингов (примерно четыре с четвертью доллара), французы же потребовали за визу двадцать новых франков, то есть менее двух с половиной долларов. И я попросил визу у французов.

Так впервые, даже не вступив еще на территорию кондоминиума, я на собственном кармане испытал его преимущества.

Мои открытия, связанные с двоевластием, продолжались и в пути. И так как Новые Гебриды — это территория, которой совместно управляют две страны, то и транспортное сообщение с островами осуществляют две авиакомпании. Французская «ЮТА» отправляет самолеты на Новые Гебриды со своей ближайшей территории — Новой Каледонии. Другая авиакомпания, «Фиджи Эйруэйз», несмотря на свое название, является не фиджийской, а английской. Это — дочерняя фирма известной «Бритиш Оверсиз Эйр Корпорейшн». Ее самолеты, естественно, поднимаются с территории британской колонии, точнее, из аэропорта Нанди на Фиджи.

Путешественник вправе выбрать любую компанию. А так как я находился на Новой Каледонии, то, естественно, предпочел французскую. По-видимому, для завлечения пассажиров щедрая «ЮТА» заливала их таким потоком шампанского и осыпала таким количеством галльских деликатесов, что я на миг посчитал себя участником рекламного рейса могущественной «Пан-Америкен Уорлд Эйруэйз», а не пассажиром местной авиакомпании, обслуживающей Меланезию. Надо сказать, что пили шампанское и пользовались французской кухней только французы. На борту этого самолета, направляющегося в кондоминиум, не было ни одного англичанина. И даже ни одного иностранца. Я составлял приятное исключение.

Когда «Каравелла» приземлилась в столице Новых Гебрид — Порт-Виле[45], мои познания о кондоминиуме еще больше углубились.

На небольшом аэродроме, где совершали посадку самолеты, не только развевались два флага — английский и французский, но были и две таможни и два паспортных контроля. И так как визу мне дал французский консул, паспорт я показываю французскому контролеру, а чемоданы — французскому таможеннику. Спасибо! Английским коллегам моих досмотрщиков все равно — пусть я провезу хоть тонну героина. Это не их дело.

Я осматриваю аэродром. Кроме машин, принадлежащих «Фиджи Эйруэйз» и океанийской сети «ЮТА», в Порт-Виле приземляются также самолеты третьей авиакомпании, которая осуществляет транспортную связь внутри архипелага.

До распространения кондоминиума на авиасообщения конкуренция карликовых английской и французской компаний (хотя англичан здесь всего двести человек, а французов — восемьсот)[46] приняла совершенно ненормальный характер. И со временем стало ясно, что подобного рода отстаивание национального престижа слишком мелочно, обходится дорого и, в конце концов, излишне. Тогда кондоминиумом охватили и авиакомпании. Но тут же возникла проблема. Хвост самолета согласно конвенции должен украшать флаг страны, которая осуществляет сообщение. Что же делать? Какой флаг нарисовать на хвосте — английский или французский? В конце концов обе стороны пришли к соломонову решению. Самолеты украшают теперь два флага — французский и английский. И в аэропорту Порт-Вилы мне удалось сфотографировать эту особенность кондоминиума.

От аэропорта до города — рукой подать. Несмотря на то что я прилетел французским самолетом и виза у меня французская, мне нужно сперва найти английскую администрацию этой двуединой страны. Дело в том, что я хочу разыскать Колина Алана, этнографа, которого хорошо знаю по книгам и к которому имею рекомендательное письмо Колин — административный глава кондоминиума от Великобритании. С аэродрома мы выезжаем по одной из двух дорог острова Эфате. Я прошу водителя остановиться около Управления кондоминиума. Через несколько минут машина тормозят у здания, над которым полощется французский флат. У каждой страны, управляющей кондоминиумом, своя административная резиденция.

Но ведь мне нужно британское управление. Водитель-меланезиец не понимает меня. Раз я прилетел французским самолетом, значит, я — француз и мне нечего делать у англичан. Я добавил несколько тихоокеанских франков, и мы поехали — из Франции в Англию.

Из беседы в кабинете Колина Алана с английским комиссаром, а затем во время всего последующего пребывания на Новых Гебридах я все лучше познавал эту малопонятную для чужеземца систему. Экскурс в историю кондоминиума заставил меня мысленно покинуть кабинет Колина и перенестись к небольшому памятнику в центре Порт-Вилы, который снова на обоих языках напоминает о соглашении, лежащем в основе этого странного содружества.

На памятнике выбита дата: «20 октября 1906 года». Договором, заключенным в этот день, оба государства провозгласили «совместный и неделимый суверенитет Англии и Франции над архипелагом Новые Гебриды», в корне изменив правовое положение островов.

Как и в других районах Меланезии, на Новых Гебридах намного раньше колониальных чиновников появились миссионеры, торговцы и плантаторы. Репутация островов долгое время отпугивала белых и от этого архипелага. И лишь в середине прошлого века на Новых Гебридах обосновываются первые европейцы — миссионеры. Пионером среди них был Джон Уильямс из Лондона. Своей резиденцией он избрал остров Тайна. Но вскоре местные жители убили его. На другой остров, Эфате, английские корабли доставили миссионеров в 1854 году. Это были крещеные полинезийцы, но и они все до единого вместе с семьями подверглись той же участи.

В то время как пресвитериане и методисты[47] были опорой английского владычества над архипелагом, католические миссионеры, члены знаменитого Общества Марии, представляли Францию. Французы обладали определенным преимуществом — близостью к ним Новой Каледонии. Вслед за миссионерами на Новые Гебриды из Франции стали переселяться и колонисты. Самый знаменитый и энергичный из них по иронии судьбы носил чисто английское имя — Джон Хиггинсон[48]. Он поселился на Новых Гебридах в 1871 году и до самой смерти прилагал невероятные усилия к тому, чтобы заселить архипелаг своими земляками. С этой целью он основал «Компани Каледоньен де Нувель Зебрид», наладившую морское сообщение между Новыми Гебридами и Нумеа и занялась приобретением земли, которую затем стали возделывать французские колонисты. Постепенно «Компани Каледоньен» захватила около семисот тысяч гектаров. Английские колонисты поступали подобным же образом, однако результаты их деятельности были гораздо «скромнее». Они завладели, главным образом в южной части архипелага, менее чем тремястами тысячами гектаров обрабатываемой земли.

Однако ни Франция, ни Великобритания не очень-то интересовались Меланезией. В 1878 году они обменялись нотами, в которых убеждали друг друга, что будут уважать независимость и целостность Новых Гебрид, не станут стремиться к их аннексии — явление само по себе в истории раздела мира довольно редкое. Таким образом, местные жители формально сохранили за собой право владеть островами. Однако англичане и французы посчитали невозможным оставить своих колонистов «без охраны и защиты». Великобритания направила в суверенные воды «независимого архипелага» военный корабль, чтобы тот обеспечивал здесь «порядок». Следующий ход сделала Франция. Она послала на Новые Гебриды два военных корабля — «Лё Дюшафаль» и «Лё Шер», которые высадили на островах войска[49].

Положение островов, не имеющих собственного правительства, стало весьма щекотливым. Поэтому Англия и Франция снова провели консультации по вопросу о Новых Гебридах. Из офицеров кораблей, стоявших в островных водах, был создан некий наблюдательный орган, смешанная морская комиссия, в функции которой, однако, не входила забота о развитии архипелага. Единственной их задачей была защита английских и французских колонистов от меланезийцев и наказание всех тех островитян, «которые причиняют вред имуществу или здоровью белых людей». Взаимоотношения между английскими и французскими колонистами комиссия тоже никак не регулировала. Экономические и социальные проблемы жителей островов ее тем более не касались.

Прошло еще двадцать лет, и обе державы согласились с тем, что их общий ребенок нежизнеспособен. Тогда они решили из страны, которая не принадлежит никому, создать колонию двух господ. Так родился кондоминиум. Вместо одного главы архипелаг имеет двух, вместо единой системы мер и весов — двойную (метры и ярды, граммы и унции), вместо одного аппарата принуждения— два (тюрьмы английские и французские) и денежные системы тоже две: бок о бок, мирно, без всяких конфликтов здесь соседствуют тихоокеанские франки, введенные Пятой республикой, и австралийские доллары, которыми на Новых Гебридах расплачиваются англичане.

Позже, побывав на почте, чтобы купить марок, я с ужасом увидел, что их цены обозначены в третьей валюте — кондоминиума, которая, однако, насколько я успел заметить, кроме оплаты марок ни в каких других случаях не применяется. Существует она лишь на бумаге. Ни монет, ни банкнот этой третьей валюты я никогда не видел. Меланезийский почтмейстер не смог перевести в нее ни тихоокеанские франки, ни австралийские доллары. В конце концов за одно письмо в Прагу я заплатил ему целый доллар. И, как мне кажется, тоже стал жертвой кондоминиума.

На своеобразное положение архипелага жалуются многие колонисты. Главной мишенью их критики является не имеющий никаких аналогий в мире курьез новогебридского судоустройства — так называемый Смешанный суд. Он был создан для того, чтобы разрешить споры, возникающие между французами и англичанами на Новых Гебридах. Кроме того, в задачу Смешанного суда входит ведение земельных книг и учет владений европейских колонистов. Как и всякий суд, он должен быть справедливым и беспристрастным, стоять выше интересов сторон, представленных англичанами и французами. Председателем суда поэтому должен быть гражданин какого-нибудь третьего государства. Наконец Англия с Францией договорились, что в честь нации, открывшей Новые Гебриды, им будет испанский юрист, назначенный испанским королем. Двумя членами трибунала стали француз и англичанин. Вскоре, однако, возникла неожиданная проблема — испанский король был низложен, и в стране провозглашена республика. После новых консультаций обе державы договорились, что назначать председателя суда будет бельгийский король. Так что Сейчас этот своеобразный трибунал возглавляет бельгиец.

Однако в его беспристрастности представители обеих наций сильно сомневаются. И наоборот, они с благодарностью вспоминают первого председателя этого суда, который по-французски понимал очень плохо, по-английски — еще хуже, а меланезийских языков не знал совсем. Кроме того, он был глух.

Председатель суда обходился вместе со своими помощниками казне кондоминиума в сто двадцать тысяч франков ежегодно. А весь годовой бюджет Новых Гебрид был равен примерно четыремстам тысячам франков. При этом суд, который выуживал из казны кондоминиума целую треть доходов, не сделал за первые десять лет своей деятельности ни одной отметки в земельных книгах. На все остальные общественные нужды выделялось в двенадцать раз меньше средств, чем на глухого судью и его помощников. На эту двенадцатую часть была построена, в частности, дорога вокруг острова, по которой я вскоре отправился в дальнейший путь по Эфате.

Белые поселенцы относятся к кондоминиуму по-разному. Одни считают этот институт полезным, другие решительно его отвергают, иронически именуя пандемониумом («царство демонов»).

В наше время, когда колонии повсюду отмирают, перестает быть злободневным и вопрос, который раньше часто задавали колонисты: не лучше ли передать этот кондоминиум какой-нибудь одной державе или разделить его, отдав одну часть территории под управление Англии, другую — Франции? Через каких-нибудь двадцать или пятьдесят лет кондоминиумы вообще перестанут существовать. И мне, наверное, посчастливилось во время поездки по Океании познакомиться с этой тихоокеанской достопримечательностью, не имеющей отношения ни к этническим, ни к географическим, ни к природным особенностям островов, а рожденной лишь спецификой их исторического развития и напоминающей о том, к чему может привести стремление разделить мир.

ЭФАТЕ ПАХНЕТ КОПРОЙ

Покинув Нумеа, я надолго распрощался с настоящими городами. Здесь, на Новых Гебридах, так же как и на широко раскинувшихся Соломоновых островах, городов в нашем понимании этого слова не существует. Порт-Вила, столица Новых Гебрид, точно отражает двойственный характер кондоминиума. Французы назвали этот город по созвучию с именем своей родины, Франции, Франсвилем, англичане зовут его просто Вила. После создания кондоминиума оба названия были заменены одним — Порт-Вила[50].

Город расположился на пологих склонах, которые отражаются в водах удивительного по красоте залива Меле. В зданиях, возвышающихся над заливом, расположены канцелярии английского и французского комиссариатов, английской и французской полиции, торговых и пароходных компаний «Бернс Филп энд Компани», французского «Банк л’Эндошин». Здесь же разместились и семейные домики английских и французских чиновников. И лишь резиденция британского комиссара в силу островных традиций Альбиона находится не на Эфате, а на Иририки, одном из трех романтических островков, «закрывающих» залив.

Вид на Меле сказочно красив. Небольшая глубина и опасные коралловые рифы не дают крупным морским судам заходить сюда, и в водах Меле снуют лишь каноэ и мелкие моторные лодки.

По соседству с европейской частью Порт-Вилы вырос поселок китайских торговцев. Дальше, за городом, в деревнях Аннаброу и Тагабе разбили свои огороды китайские зеленщики. На окраинах Порт-Вилы живут также и вьетнамцы, которых сюда завезли французы. Меланезийцы, выделившись из этой красочной мешанины рас и народов, живут главным образом на трех островках в устье залива.

Тропическое очарование Порт-Вилы искупает все недостатки города. До недавнего времени даже здесь, в столице кондоминиума, не было электричества, до сих пор не решена проблема питьевой воды. Культурная и общественная жизнь европейцев несравненно беднее, чем, например, в соседней Нумеа. Даже магазинов и тех в Порт-Виле очень мало. И лишь над одним из них горит неоновая реклама — единственная на всем архипелаге. И принадлежит этот магазин фирме «Батя».

В нескольких километрах от неоновых огней «Бати» начинается мир здешних островитян. Мир намного более примитивный, более дикий, чем тот, который я видел на Фиджи или Новой Каледонии.

Порт-Вила расположен на острове Эфате, преимуществом которого является занимаемое им центральное положение. От Эфате до самых отдаленных частей кондоминиума примерно одинаковое расстояние. Надо сказать, что архипелаг этот (включая небольшие группки островов Торрес и Банкс) довольно широко разбросан: его крайние точки отстоят друг от друга на две тысячи двести километров. Самый южный из Новогебридских островов лежит на двадцатом, самый северный — на девятом градусе южной широты.

По окружности остров Эфате составляет немногим больше сотни километров. Гористую, центральную часть его покрывают густые древние леса, в прибрежных долинах, на плодородных наносных почвах хорошо прижились кокосовые пальмы.

Во время пребывания на Эфате я довольно близко познакомился с островом и его обитателями. Шоссе, точнее, грунтовая дорога, огибающая Эфате, — это первый объект, построенный на средства, полученные кондоминиумом от таможенных оборов и почтовых налогов. Больше всего я любил ездить на западный берег острова к прекрасной, около десяти километров в длину бухте Гавана — надежно укрытому от морских волн естественному порту. Более удобной гавани я не встречал нигде в Океании, а у выхода из нее в открытое море, как часовые, стоят два островка — Мосе и Лелеппа.

В этом замечательном естественном убежище одно время в войну базировался весь американский военно-морской флот южной части Тихого океана. Когда я стоял на берегу залива, здесь снова царило удивительное спокойствие. Единственным следом войны оказался полуразрушенный военный барак и в нем недопитая бутылка. Виски, пусть даже не шотландское, а американское, за четверть века должно было здорово состариться. И все же я решил не трогать бутылку. Она до <сих пор стоит там и напоминает о времени, когда в бухте Гавана находились американские моряки.

Я раньше бывал в Гаване и прожил там около двух лет. Меня заинтересовало, каким образом это название достигло берегов далекого тихоокеанского острова. Оказывается, залив получил свое наименование от столицы Кубы благодаря капитану, а позже адмиралу Эрскину, обнаружившему его в 1849 году. Еще в 1847 году у этих берегов искали спасения два потерпевших кораблекрушение англичанина. Но как только они оказались на суше, их тут же захватили в плен и убили. Как выяснилось, оставшиеся в живых члены экипажа вместе с капитаном погибшего судна на другой шлюпке пристали к берегам Эфате двумя днями позже. Вождь принял их весьма дружески, но тут же тайно созвал воинов из соседних деревень, которые в схватке одолели моряков.

Меланезийцев, которых я встречал на плантациях недалеко от залива Гавана, кормит кокосовая пальма, о которой вообще можно сказать, что она источник их существования.

Не может быть никакого сомнения в том, что «царицей» тихоокеанских островов является копра — ядро кокосового ореха. Правда, на Фиджи и Гавайях в наши дни главную роль в экономике играет сахарный тростник, на Новой Каледонии — добыча цветных металлов, но на сотнях островов, островков и атоллов, разбросанных по величайшему океану нашей планеты, основным продуктом питания и источником жизни служит благородная кокосовая пальма и ее продукт — копра.

Жизнь кокосовой пальмы продолжается обычно лет шестьдесят-семьдесят. Первые годы пальма лишь растет, плодоносить начинает примерно на десятом году. С тех пор она приносит своему хозяину ежегодно от сорока до пятидесяти орехов. Кокосовая пальма не требует большого ухода, но зато ей нужны хорошие условия — тепло в течение всего года, много влаги и, конечно, плодородная почва. А всего этого на побережье Эфате в избытке.

На островах Океании растет около пятидесяти миллионов кокосовых пальм. На каждого мужчину, женщину, старика и ребенка приходится не меньше пяти деревьев. И их плоды дают меланезийцам практически все: пищу, напитки, одежду, строительный материал. Мы, европейцы, слышали о так называемом кокосовом молоке — соке несозревшего ореха, напитке со специфическим привкусом, но прекрасно утоляющем жажду. Это то, что знаем о кокосовой воде мы. Но на некоторых островах Океании вообще нет источников пресной воды и сок кокосового ореха — единственная имеющаяся там пригодная для питья жидкость. Если бы здесь погибли пальмы, то погибли бы и люди.

Кокосовые пальмы не только поят, но и кормят. Ядро ореха местные жители употребляют в пищу либо сырым, либо, что бывает чаще, в виде пудинга вместе с ямсом или таро. Но и то, что остается от ореха, когда сок выпит и ядро съедено, не выбрасывается. Из полукруглой скорлупы кокосовых орехов меланезийцы изготовляют чаши или большие ложки. Ствол пальмы дает древесину, которая идет на создание примитивной мебели. Пальмовыми листьями кроют хижины, из них же плетут корзины.

Кокосовым маслом, которое островитяне выжимают из ядра, можно натирать тело, так как оно хорошо защищает кожу от яркого тропического солнца. Его употребляют также и для приготовления пищи местные кулинары.

Роль благородных пальм и их тяжелых плодов в истории материальной культуры Океании столь велика, что ее, вероятно, можно сравнить лишь с ролью бизонов в жизни север о американских индейцев — жителей прерий.

Проехав всю Океанию от острова Бораборы на востоке до Новой Гвинеи на западе, от Гавайских островов на севере и до Новой Зеландии на юге, я убедился, что кокосовые пальмы — действительно основа всей жизни меланезийцев и полинезийцев.

Кокосовые орехи, хотя мы вряд ли это осознаем, имеют отношение и к современному человеку в странах Европы. Из копры получают масло — основной компонент искусственных жиров, дорогих сортов мыла и самых различных косметических средств. Но никто, конечно, не может почувствовать в аромате прекрасно упакованного мыла запах копры и пота тех, кто сушил ее на далеких островах. Аромат сохнущей копры и желтоватого кокосового масла неотступно преследовал меня на острове Эфате.

Благоприятный климат и плодородная почва создали на этом уголке планеты поистине райские условия для кокосовых пальм, хотя между островами есть существенные отличия. Здесь, на Эфате, деревья высаживают на расстоянии около восьми метров друг от друга, так что на один гектар приходится примерно сто шестьдесят пальм. Я поинтересовался, сколько нужно орехов для получения одного килограмма копры. На Эфате, оказывается, — десять, севернее, на расположенном ближе к экватору острове Амбрим, — всего семь, на Новой Каледонии — целых двенадцать. На Эфате средняя пальма дает от сорока до пятидесяти орехов в год, то есть от четырех до пяти килограммов копры.

Однако пальме угрожают различные вредители, которые могут снизить ее урожай почти вдвое. Это главным образом крысы, а также различные насекомые, особенно ненавистная здесь «пальмовая муха», которая откладывает яйца на листьях дерева. Пальмы подвержены также специфической болезни, которая значительно снижает урожайность. Против этой болезни еще не нашли никакого действенного средства.

Но несмотря на вредителей, кондоминиум экспортирует ежегодно более десяти тысяч тонн копры. Меня, естественно, значительно больше самой ароматной копры интересовали те, кто ее производит. Их можно разделить на три группы. Первая — местные мелкие производители. Они собирают орех. и с нескольких десятков ил. и сотен деревьев, принадлежащих им самим, их семьям или всей деревне. Копру сушат на солнце или на сушильнях у открытого окна. Это весьма идиллическая картина, которая за время путешествия по Новым Гебридам навсегда врезалась мне в память.

Высушенную копру местные жители обменивают у торговцев, чаще всего китайцев, на ткани, ножи, рис, четки и даже на чешскую бижутерию. Торговец затем продает ее представителю какой-нибудь крупной фирмы, которая отправляет стофунтовые мешки с копрой в Европу, Америку и Австралию. Но этот товар стоит на мировом рынке значительно дешевле, чем копра, высушенная современными способами.

Здешние торговцы, покупающие копру у мелких производителей, как правило, бессовестные вымогатели, которые используют свое монопольное положение для безжалостного обмана партнеров.

На Эфате я познакомился и со второй группой населения острова. Это — английские и главным образом французские колонисты, которые выращивают и убирают кокосовые орехи на небольших семейных участках и, следовательно, тоже живут на доходы от копры. О европейских плантаторах в Океании я много читал, но очень часто этот романтический вымысел мало походил на истинную картину своеобразной жизни этих людей. Да, они действительно живут как в раю. У порога шумит океан, ветры раскачивают кроны пальм. Копра и для них — основа благосостояния, однако цена на нее на лондонской бирже часто колеблется. И поэтому мелкий плантатор, который не обладает достаточным резервным капиталом и не может оказать влияния на биржевые сделки гигантских компаний, диктующих цены, становится все более и более беспомощным.

Против него всё: и биржевые цены, от которых он полностью зависит, и чувство одиночества, и удивительное однообразие жизни. Рай ведь тоже может оказаться скучным. И горе ему, если он женится на девушке, родившейся в каком-нибудь большом, оживленном европейском городе, тогда придется превозмогать не только собственное чувство одиночества, но и тоску жены. И, надо сказать, около половины владельцев плантаций — холостяки. Вследствие всего этого мелкие плантаторы как категория, как самостоятельная группа, как хозяйственная единица на Новых Гебридах и во всей Меланезии исчезают. Они продают свои участки крупным компаниям, которых ненавидят от всего сердца, и переходят на службу к своим врагам.

И хотя острова в Океании принадлежат Англии, Франции и некоторым другим государствам, истинными хозяевами на многих из них являются гигантские компании — третья группа производителей копры. На их огромных плантациях европейские колонисты получают новые специальности. Компания обеспечивает им твердый, постоянный доход. В ней служит немало белых людей, и семьи бывших мелких плантаторов уже чувствуют себя не в таком невыносимом одиночестве. Крупные хозяйства часто имеют свои собственные небольшие электростанции, и белые специалисты могут пользоваться радиоприемниками, холодильниками, а самые высокооплачиваемые чиновники — даже кондиционерами.

На плантациях установлена полувоенная дисциплина. Рабочие живут в общих бараках, без жен. Например, накануне второй мировой войны на сорок одну тысячу восемьсот сорок девять меланезийских и папуасских рабочих, трудившихся на плантациях Новой Гвинеи, приходилось всего триста пятьдесят женщин, то есть меньше одного процента.

Работа начинается на рассвете. Рабочие приносят завтрак с собой. Плантатор общается с ними только через помощников, которых на «пиджин» — меланезийском жаргоне английского языка[51] — называют «босбой». «Босбой» — это главное лицо на плантации; ведь он является как бы представителем ее владельца. В обязанности «босбоев» входит все, что связано с сушкой ядра ореха. Это очень ответственная задача, и поэтому они работают практически без отдыха. На некоторых плантациях кроме «бомбой копра» есть еще «доктор бой» — своеобразный представитель Красного Креста. Он следит за состоянием здоровья рабочих, сообщая о заболевших директору компании.

Во время дождя, чтобы предупредить заболевания, работы не ведутся. Но если день солнечный, а таковы в Меланезии почти все, рабочий день начинается с раннего утра и длится до шести часов вечера с двухчасовым перерывом на обед. Ужин по английской традиции более плотный. Для рабочих пищу готовят на общих кухнях. После ужина — свободное время, которое чаще меланезийцы проводят за азартными играми или футболом; они курят, жуют бетель, поют.

Около девяти часов вечера — отбой. Но наступающая ночь для молодых мужчин, которых на плантациях большинство, тяжелее только что закончившегося дня. Рабочие пришли сюда из деревень, их оторвали от женщин, и теперь они на два, а иногда и на три года попали в мир, где нет ни одной меланезийки. Невозможность удовлетворить свои потребности очень тяжело оказывается на их психике. Когда рядом — с плантацией имеется деревня, то они за небольшое вознаграждение могут найти девушек. Но если проституток нет, то проблема становится действительно серьезной.

Среди меланезийских рабочих распространен гомосексуализм, хотя законы некоторых стран, которые управляют островами, сурово, карают за это преступление. После возвращения в родную деревню мужчины на средства, заработанные за три года, приобретают себе жен и снова переходят к нормальной жизни.

В других, довольно редких, случаях меланезийские рабочие находят и иной выход из положения. На плантациях крупных компаний часто живут белые женщины, жены руководящих работников фирмы. У них работают меланезийские бои. А так как белые женщины часто вообще не считают своих слуг людьми, относя их к обстановке дома, то не стыдятся ходить перед ними в белье или даже совершенно голыми. Бои обслуживают жен своих господ в ваннах, делают им даже массаж.

В Рабауле, на архипелаге Бисмарка, я слышал типичную историю, которая звучит как анекдот. Муж входит в спальню жены и видит, что на ней буквально ничего нет.

— Прости, дорогой, если бы я знала, что это ты, я бы оделась. Я думала, это бой.

И хотя эти бои пришли на службу к белым женщинам из деревень, где все ходят почти нагими, неглиже хозяек возбуждают их желания. Я слышал о нескольких попытках изнасилования жен плантаторов. Слышал также, что нередко белые женщины нарочно соблазняют своих боев и охотно им отдаются. Ведь у мужей столько обязанностей! А на мелких фермах белый владелец плантации, живущий без жены, как правило, нанимает меланезийскую уборщицу или кухарку.

Плантации, особенно те, что принадлежат большим компаниям, оказывают влияние на жизнь десятков тысяч коренных жителей меланезийских островов. В наши дни главную роль играют хозяйства крупных международных корпораций. Я познакомился в Меланезии с предприятиями огромного концерна «Юнилевер», действующего здесь под названием «Леверё Пэсифик Плэнтейшнс», который специализируется исключительно на копре. И поэтому каждый, кто покупает мыло или маргарин, полученный на одном из бесчисленных заводов «Юнилевера», разбросанных по всем пяти континентам, обязательно так или иначе сталкивается с меланезийской копрой.

Вторая крупная корпорация, владеющая в Меланезии огромным числом плантаций, это — «Бёрнс Филп энд Компани», возникшая вначале как пароходная и торговая фирма. «Бёрнс Филп» в первое время осуществляла лишь сообщение между отдельными островами Океании… Затем она построила настоящий флот, благодаря которому эти острова открылись для мировой торговли.

Позже совет фирмы решил, что чем больше копры будет произведено на островах, тем больше груза флотилия компании сможет переправить. И фирма начала создавать свои собственные плантации, уже успевшие поглотить немалое число мелких хозяйств.

Склады, управления и торговые дома «Бёрнс Филп»— это, как правило, самые крупные здания большинства меланезийских городов. В хранилища «Б. Ф.» и «Левере Бразерс» поступает и копра, высушенная примитивным способом самими меланезийцами. Суда причаливают к берегу и вновь уходят, деньги совершают свой оборот. Но за всем этим, за товарами и кораблями, в Океании стоит копра. Вездесущая и всемогущая. С запахом ароматным и отталкивающим. Просто копра.

ГУАДАЛКАНАЛ

Это фактически воспоминание детства. Окончилась война, и я со своими друзьями пошел в кино, чтобы посмотреть первый американский фильм, который показывали тогда в Карловых Варах. Назывался он «Гуадалканал».

Годы стерли в памяти сюжет фильма. Точнее, это не был единый сюжет, а скорее мозаика, сложенная из судеб нескольких сотен мужественных солдат, которым, как я узнал из титров, выпала доля изменить ход тихоокеанской войны.

Я вспоминаю некоторых из них — таксиста из Бруклина, которого не изменила даже форма морского пехотинца; отца Донелли; отважного капитана Кросса и новобранца, которого прозвали Курицей. В фильме снимались Престон Фостер, Уильям Бендикс, Ллойд Нолан и актер, которого я особенно люблю, Антони Куин. В тот раз на экране эти люди казались мне слишком обыкновенными, умирающими отнюдь не героически, и я думал, что нельзя о такой исключительной отваге говорить столь будничным, спокойным тоном.

И тем не менее фильм мне понравился. И когда, спустя двадцать лет после увиденной мной в небольшом кинотеатре драмы о военных действиях на Гуадалканале, я оказался в Соединенных Штатах, то купил в одном из нью-йоркских букинистических магазинов карманное издание «Гуадалканалского дневника», по которому фильм был снят.

«Гуадалканадский дневник» — это тщательное, почти педантичное описание того, что день за днем приходилось переживать солдатам в борьбе за остров Гуадалканал в Тихом океане — крупнейший из Соломоновых островов[52].

Автор дневника, журналист Ричард Трегаскис, был среди них с самого первого дня. Дневник этот он писал, скорее, для себя и с санитарным самолетом отослал его в Соединенные Штаты. О дальнейшей судьбе своих заметок Трегаскис ничего не знал. Из Америки за весь период гуадалканалской кампании он не получил ни одного письма, ни одного поручения. Когда автор заметок вернулся в Соединенные Штаты, в кармане у него было полдоллара, которых не хватало даже на такси. А между тем в течение нескольких месяцев его «Гуадалканалский дневник» выдержал четыре издания, он стал лучшей книгой месяца, киноконцерн «Твенти Сенчури Фокс» купил право экранизации дневника.

Когда я сравнил дневник с картиной, которую мне удалось снова посмотреть в специальном кинотеатре, то понял, что сценарист изменил имена главных героев дневника Трегаскиса. Например, отец Флаэрти на экране превратился в Донелли; кроме того, он выбрал лишь нескольких героев и довел их судьбы до того момента, когда морская пехота покидает Гуадалканал, отдавая его под управление обычным подразделениям американской армии.

С воспоминанием о фильме связана и песенка, которую я когда-то слышал и которая будит в памяти нежное, экзотическое название тихоокеанского острова. Звучала эта песенка так:

Гуадалканал — это, несмотря на мои довольно неплохие для школьника познания по географии, единственное меланезийское название, с которым я тогда столкнулся.

Песенку о прекрасной Мередит и меланезийском острове, — звали ли ее вообще Мередит и была ли это песенка о Гуадалканале, ведь прошло более двадцати лет с тех пор, как я ее слышал, и фантазия за это время изменила то, что память не сумела сохранить, — я мурлыкал в течение нескольких часов на борту небольшого самолета, который летел с группой туристов с новогебридского острова Эспириту-Санто над островами Санта-Крус[53], административно подчиненными Соломоновым островам, на Гуадалканал.

Героическая история Гуадалканала начинается прямо здесь, на аэродроме, слишком большом для этого архипелага: самолет с Новых Гебрид прилетает сюда не чаще раза в неделю. Собственно из-за этого заброшенного аэродрома и началась битва за остров, которая окружила имя Гуадалканала таким же ореолом, каким в свое время были окружены Верден или Ватерлоо.

Японцы, стремительно захватывая один за другим острова Тихого океана, овладели Гуадалканалом почти без боя. Это произошло уже после того, как они оккупировали в Меланезии архипелаг Бисмарка, северное побережье Новой Гвинеи, северные группы Соломоновых островов. Стратегическое положение Гуадалканала давало японцам возможность контролировать главные морские трассы, проходившие тогда, как, впрочем, и сейчас, из Австралии через Новую Каледонию на Фиджи и Паго-Паго (точнее, Панго-Панго). Однако они нуждались в аэродроме, который смог бы принимать самолеты императорских военно-воздушных сил, и выбрали для его сооружения широкую площадку недалеко от берега, которая принадлежала жителям деревеньки Лунга.

В Лунге японцы, прилагая все усилия, стали быстро строить авиабазу. Однако англичане, которые не особенно упорно защищали Гуадалканал от нападения японцев, не все покинули остров. Несколько самых опытных и мужественных административных работников и владельцев плантаций скрылись в джунглях. На вершинах гор, достигающих высоты почти трех тысяч метров над уровнем моря, они устроили наблюдательные пункты и по радио информировали тихоокеанский штаб союзников о каждом шаге японцев. Один из таких наблюдательных пунктов был расположен прямо над деревней Лунга. Отсюда бывшему управляющему гуадалканалской плантацией концерна «Левере» — в картине он выступает под фамилией Ветерби — аэродром был виден как на ладони.

Он заметил, что аэродром кроме пятисот японцев строили еще и примерно две с половиной тысячи корейских рабочих, положение которых ненамного отличалось-от рабов. Японцы имели в своем распоряжении самые современные строительные машины. Настал момент, когда наблюдатель передал в штаб сообщение, что взлетно-посадочная полоса будет через несколько дней сдана в эксплуатацию. И тогда союзники нанесли удар, целью которого стал гигантский аэродром. Тот самый, на котором я почувствовал сейчас себя таким маленьким и одиноким. С этого и началась битва за Гуадалканал, ознаменовавшая решающий поворот во всей американо-японской войне.

Итак, я выхожу из самолета, прохожу таможенный досмотр, — на этот раз действительно лишь формальный, — и вот я уже на Гуадалканале. На большинстве меланезийских островов, куда я направлялся, меня, как правило, встречали. Это были либо мои заочные знакомые, которых я знал по переписке, либо мои друзья, а то и их приятели.

В Филадельфийском университетском музее у меня есть хороший друг: этнограф, доктор Давенпорт, который несколько месяцев провел на Соломоновых островах. Он-то и сообщил своим знакомым о моем приезде сюда. Итак, на аэродроме меня ждал Гордон Эдвардс, который уже несколько лет работает в Управлении протектората на Гуадалканале. Соломоновы острова — это единственный меланезийский архипелаг, до сих пор сохраняющий статут протектората. Эдвардс хорошо знает историю завоевания Гуадалканала, начинающуюся именно с этого аэродрома. От него я и услышал о наблюдателе, который из своего лесного укрытия на одной из вершин Золотого гребня следил за строительством японской авиабазы и передавал все более тревожные сообщения о том, что оно скоро будет закончено.

В воды западной части Тихого океана были направлены три iKpeftcepa, четыре миноносца и несколько транспортных кораблей, на борту которых находилось около десяти тысяч американских морских пехотинцев. Даже капитаны кораблей не знали, куда они направляются. И лишь за несколько дней до высадки они услышали, причем многие впервые в жизни, название Гуадалканал. А 7 августа 1942 года под защитным огнем крейсеров и миноносцев морская пехота высадилась на его берегу около Тенару.

Я несколько раз бывал потом вместе с Гордоном на тенарском пляже. Здесь приятно купаться: великолепный песок и волны прибоя не очень высоки. Тенару расположен вблизи нынешней «столицы» протектората — Хониары, но в том, 1942 году на Соломоновых островах еще не было ни одного города. Целью десанта была не Лунга, заброшенная деревня, а плато, расположенное за тенарским пляжем и ручьем Аллигатора, где японцы строили гигантский аэродром. Нападения американцев японцы не ждали. До сих пор все шло как раз наоборот— именно японцы внезапными атаками захватывали один тихоокеанский остров за другим.

В ночь с 6 на 7 августа на кораблях, которые приближались к Гуадалканалу, морские- пехотинцы в сотый и тысячный раз повторяли название острова, о котором совершенно ничего не знали. И вот на рассвете седьмого дня заговорили орудия семи боевых кораблей. В то время, когда на японские позиции сыпались тонны снарядов, к берегу на легких десантных судах подплывали те, кого потом увековечили песни, фильмы и романы, — первый и пятый полки американской морской пехоты. А через несколько часов на тенарском пляже высадился и ее одиннадцатый полк.

На следующий день пятый полк овладел деревенькой на острове Кукум, расположенной западнее Тенару. Здесь состоялся первый бой — японцы начали обстрел высадившихся частей. Но несмотря на это, спустя еще сутки, девятого августа, десантные силы захватили аэродром в Лунге — главную цель гуадалканалской операции.

Это произошло утром, а после полудня американские саперы первого технического батальона уже продолжали строить взлетно-посадочные полосы. Командующий десантными войсками генерал Вандергрифт назвал аэродром именем майора Лофтона Гендерсона, морского пехотинца, погибшего на острове Мидуэй.

В то время как часть десантных подразделений заканчивала строительство «Гендерсон Филд», остальные готовились к его обороне. Было ясно, что, как только японцы опомнятся от внезапного нападения, они нанесут ответный удар. И действительно, не прошло и десяти дней, как бомбардировщики, базирующиеся на архипелаге Бисмарка, засыпали строителей захваченного аэродрома дождем фугасных бомб. На другой день самолеты вернулись, бомбежка продолжалась еще несколько дней. Число убитых солдат морской пехоты превышало сотни. Вокруг кукумского и тенарского пляжей вырастали новые и новые кресты.

А между тем японские защитники Гуадалканала, втрое более многочисленные, чем понесшие потери десантники, начали теснить и преследовать американцев. Те, кто видел фильм, помнят, наверное, трагическую судьбу группы морских пехотинцев, которые по приказу генерала Вандергрифта должны были проверить территорию в трех километрах от аэродрома, расположенную за рекой Матаникау. Японцы уничтожили весь отряд. От кровавой резни спасся лишь один человек, который, напоминая эллинского воина, прибежавшего из Марафона, доплыл до своих позиций для того, чтобы, перед тем как умереть, сообщить о гибели своего отряда.

Через десять дней после начала гуадалканалской операции большой японский караван доставил защитникам острова новые подкрепления. Неблагоприятное для американцев соотношение сил еще больше ухудшилось. Японские суда доставили на остров сильные артиллерийские подразделения, которые начали с высот, расположенных вокруг прибрежных равнин, обстреливать аэродром. Американцы же не получали никакой помощи. И все же они сумели построить «взлетно-посадочные полосы и два ангара. Генерал Вандергрифт доложил союзническому командованию: «Гендерсон Филд» готов принимать самолеты».

В то время аэродром мог принять тридцать шесть истребителей и девять бомбардировщиков. И самолеты действительно прилетели. Но соотношение сил не изменилось. Так как американский транспортный караван вое не приходил, летчики измеряли бензин буквально наперстками. А бомбардировки и артналеты вывели из строя многие самолеты прямо на земле.

Через месяц после высадки морских пехотинцев на Гуадалканале их положение стало почти катастрофическим. В то время как «Гендерсон Филд» атаковали десятки тысяч японцев, у защитников аэродрома не хватало ни боеприпасов, ни бензина. Морские пехотинцы выдержали страшный экзамен, который стал самой славной страницей гуадалканалской эпопеи. Было много убитых, а оставшиеся в живых — ранены, кончалось продовольствие, вода, люди страдали от малярии, желудочных заболеваний. И все же аэродром они отстояли.

Через четыре дня после отражения яростных атак японцев подошли наконец транспортные суда. Но битва за Гуадалканал на этом не кончилась. Новые американские караваны не доходили до Соломоновых островов, а японцы в октябре получили подкрепление. И вновь они перешли реку Лунгу и предприняли штурм маленького клочка земли на северном берегу Гуадалканала, который уже несколько месяцев сотрясала лихорадка непрекращающихся боев.

Но и этот последний натиск морская пехота отбила. А так как новый японский караван с одиннадцатью тысячами солдат американская авиация уничтожила в открытом море, инициатива наконец стала переходить к все еще значительно более малочисленным «мэринс».

С ноября 1942 по март 1943 года американцы очищали Гуадалканал от врага. Эта задача была, вероятно, не менее сложной, чем захват и оборона аэродрома. Бои шли в лесах центральной части острова, в горах, не уступающих самым высоким вершинам Татр. В зеленом полумраке джунглей сражались между собой сотни отрядов. И это была борьба не на жизнь, а на смерть. Почти никогда не сдаваясь, японцы дрались до последнего.

С другим своим гуадалканалским другом, археологом Томом Расселлом, также работником Управления протектората, я побывал на одной из таких линий ожесточенных боев. Она проходила в глубине острова по склонам крутых гор. Том Расселл нашел здесь в нескольких пещерах остатки древнейшего поселения.

Каждую из сотен пещер занимала группа или отряд. Они дрались до тех пор, пока последний защитник не истекал кровью. Потребовалось несколько месяцев, пока американцы с помощью огнеметов и гранат не выбили японцев из этих пещер. Лишь в конце февраля японское командование приняло решение об эвакуации с Гуадалканала. Но эвакуироваться было некому. Из сорока тысяч солдат, служивших в императорской армии, около половины погибло, четверть умерла от тропических болезней, остальные пропали без вести. И в конце концов с острова, который должен был стать трамплином для нападения на Фиджи и, возможно, на Новую Зеландию, вернулось лишь тысяча двести изувеченных солдат. Это менее трех процентов прибывших сюда в течение года.

Об оставшихся на острове японских солдатах мне много раз рассказывали островитяне. Группами и поодиночке отступали они все дальше и дальше в глубь джунглей, питаясь тем, что им давал тропический лес — громадными лягушками, крысами, корнями и плодами деревьев. Эти лесные «робинзоны» в большинстве своем потеряли контакт с собственным командованием, да и между собой. Многие из них провели в лесах годы, некоторые даже пережили войну, так и не узнав об этом. Здешние жители уверяли меня в том, что несколько одичавших человек, последние остатки тех пропавших без вести десяти тысяч, бродят по гуадалканалским джунглям еще сейчас, спустя десятки лет после окончания войны, верные присяге, данной императору, — никогда не сдаваться.

Помимо тридцати тысяч погибших и пропавших без вести солдат и офицеров битва за Гуадалканал обошлась японцам более чем в шестьсот самолетов. Недосчитались и значительного числа боевых кораблей. Лишь во время гибели последнего каравана, который должен был спасти японский гарнизон Гуадалканала, японцы потеряли одиннадцать крупных судов. Но главным результатом битвы за Гуадалканал был решительный перелом в войне. Эта фаза войны на Тихом океане началась с освобождения Гуадалканала, а закончилась безоговорочной капитуляцией императорской Японии[54].

С того времени как Япония потерпела поражение, о Гуадалканале больше не вспоминали. Но те, кто воевал на Соломоновых островах, те, кто вернулся с Гуадалканала искалеченным и слепым, никогда не забудут этот остров.

Не забыли его и матери погибших, их жены и сестры, их невесты, а также прекрасная Мередит, от большой любви которой осталась лишь грустная песенка.

ДОРОГА В РОРОНИ

За воротами «Гендерсон Филд» я сажусь в кабину вездехода, и Гордон везет меня в столицу протектората — Хониару. Это название, переиначенное, так же как и многие другие на Гуадалканале, американскими солдатами, звучит неверно. Здешние жители называли этот отрезок побережья Нахо Ни Ара («Место, лежащее против восхода»).

Карта Соломоновых островов вообще пестрит ошибочно образованными географическими названиями. Так, залив, обозначенный на картах Мару, островитяне издавна называли «Мароу» («Черный песок»). Слово же мару обозначает «тень».

Хватит, однако, говорить о названиях на Соломоновых островах. Ошибки, возникающие при этом, аналогичны тем же, что допущены на картах и других меланезийских архипелагов. Вернемся на дорогу, по которой вездеход Гордона направляется в Хониару.

Война, как правило, всегда связана с уничтожением. Но здесь, на Гуадалканале, все построено как раз во время войны. И эта дорога тоже. Американцы прокладывали ее по мере продвижения на восток и на запад от побережья океана. Тянется она километров на тридцать, причем это единственная дорога на архипелаге, крайние точки которого отстоят друг от друга на две тысячи километров.

Через несколько минут мы въезжаем в столицу. Как известно, война разрушала и города. Но Хониару она не разрушила, а построила. Вдоль дороги, проложенной морской пехотой за время боевых операций, возникли десятки сооружений из ребристой жести. В наши дни бывшие казармы и штабные помещения превратились в административные корпуса, продовольственные склады и небольшой госпиталь.

Посреди поселка, который гордится тем, что его называют городом и даже столицей, сооружен небольшой памятник в честь тысячи шестисот павших и пяти тысяч раненых в гуадалканалской битве американцев. Я сфотографировал несколько раз обелиск, положил к его подножию цветы, но самого кладбища, о котором напоминает установленный здесь квадратный камень, нигде не обнаружил. Позже Гордон объяснил мне, что вскоре после окончания войны останки павших были перевезены в Америку и кладбище ликвидировано.

Но один покойник все же «вернулся» на Гуадалканал. Невеста моряка, погибшего на Соломоновых островах, решила, что ее возлюбленный предпочел бы лежать там, где он встретил смерть. Тело его было кремировано, а пепел брошен в море вблизи пляжа, где 7 августа 1942 года высадились первые отряды морской пехоты.

Хотя военного кладбища на Гуадалканале нет, других напоминаний о войне здесь предостаточно. Это не только аэродром «Гендерсон Филд», не только Хониара и дорога, ведущая к ней. Я встречался со следами войны и высоко в горах, куда привез меня Гордон Эдвардс во время длительной тренировочной поездки перед путешествием в глубь Гуадалканала. На опушке среди джунглей можно встретить единственный «памятник» цивилизации в этом диком тропическом месте — несколько рядов колючей проволоки. И когда позже я путешествовал по северному побережью Гуадалканала, то часто видел на прибрежных мелях останки японских кораблей и даже одну полузатопленную подводную лодку. Сбор металлолома не относится пока к тем «достижениям» цивилизации, с которыми уже столкнулась Меланезия, и поэтому остатки императорского флота все еще отдыхают там, где они несколько десятилетий назад закончили свои захватнические рейды.

В Хониаре есть госпиталь, и так как это действительно очень маленький городок, то я к своим новым знакомым вскоре смог причислить и одного английского врача, работающего там. Скорее по привычке, чем из любопытства, я стал расспрашивать его, от каких болезней островитяне страдают больше всего. Начал я разговор с малярии, потом перешел на венерические болезни, но, к своему удивлению, узнал, что наибольшие хлопоты врачам Хониары доставляют новые жертвы старой войны. На этом небольшом островке обе воюющие стороны сосредоточили огромное количество боеприпасов и оружия. Когда японцы стали отступать, то они растащили все, что было в складах, по лесным укрытиям, попрятали в пещеры, побросали в реки и ручьи, так что в буквальном смысле слова засыпали остров взрывчатыми веществами.

Во время поездки с Гордоном в джунгли мы натолкнулись на несколько японских гранат, но не тронули их. Мой друг отметил лишь, где они лежат, чтобы сообщить саперам. Бывший морской офицер, Гордон Эдвардс, конечно, знал, что нельзя даже прикасаться к гранатам. Администрация протектората постоянно предупреждает население об опасности, которую представляют эти случайные находки. Но с не меньшим упорством жители Гуадалканала игнорируют эти предостережения. И вот уже много лет здесь убивает, калечит, выжигает глаза оружие войны.

Вспоминая о знаменитой битве, я уже говорил о жителях острова, на котором она разыгралась. Как же они, островитяне, относились к войне, которая, казалось бы, их вовсе не касалась?

Первую поездку по Гуадалканалу я совершил в направлении на юго-восток от Хониары. Моей целью была деревенька Ророни, приютившаяся у самых джунглей. По дороге сюда я проехал еще несколько поселений. И всегда во время бесед с местными мужчинами, — женщины на Соломоновых островах казались мне значительно сдержаннее, — я спрашивал, что они или их отцы делали в течение тех двух памятных лет, когда названия этих далеких островов мелькали на первых полосах крупнейших газет.

Солдат императорской армии, отобравших Гуадалканал у англичан, островитяне вовсе не встречали цветами. Так что представление японцев, что их будут приветствовать как «освободителей от ига иностранных угнетателей», оказалось превратным. Оккупанты, естественно, старались найти коллаборационистов среди жителей острова. Но служить новым господам отказались почти все. До начала боев за Гуадалканал японцы строили свои базы в основном на побережье. Поэтому островитяне стали покидать прибрежные деревни и уходить в горы, где они питались тем, что давал им тропический лес — кореньями, орехами и плодами.

С вершин гор островитяне наблюдали за гигантским спектаклем, который начал разыгрываться на Гуадалканале 7 августа 1942 года. На их глазах уничтожали друг друга целые армии. В течение нескольких месяцев на острове погибло больше людей, чем проживает здесь сейчас.

Кровавая драма захватила гуадалканалцев. Из всех судов они еще кое-как представляли себе шхуну, время от времени увозящую из прибрежных деревень копру, а тут увидели боевые корабли огромных размеров — эсминцы, крейсеры, транспортные десантные суда и даже лодки, которые могли плавать под водой. Многие из них впервые увидели металлических птиц — самолеты. И огромное множество людей. В самых больших гуадалканалских деревнях жило тогда не более пятисот человек, а тут на их глазах в течение одного дня на берег высаживались десятки тысяч солдат.

Какая же роль в этой борьбе была уготована жителям острова? Ведь далеко не все они оставались простыми зрителями.

Почему я решил ехать именно в Ророни? Когда я составлял план своего путешествия по Соломоновым островам, то деревню Ророни в него не включил. Я и не мог этого сделать, так как не знал, что такое селение существует вообще. Но мой друг Гордон ездил в различные населенные пункты округа по своим административным делам, и я постоянно сопровождал его.

Самым далеким, но и самым важным пунктом командировки окружного комиссара была на этот раз маленькая деревенька Ророни, раскинувшаяся чуть ли не в джунглях.

— Почему, Гордон, мы едем именно туда? — спросил я.

— Вождь этого селения отправляется в отпуск в Калифорнию, в Сан-Диего, и мне нужно помочь ему оформить паспорт.

Ответ комиссара меня поразил. Вождь деревеньки, где время застыло в своем движении, едет в отпуск в Калифорнию! В Сан-Диего! Я бывал там дважды. Съездить туда действительно стоит. От весны до глубокой осени там полно туристов. Но чтобы и здешних островитян охватила эта туристическая лихорадка!

Вскоре Гордон мне все объяснил. «Турист» из Ророни, сержант Воуза — почетный морской пехотинец США. И командование морской пехоты, а может быть, даже и американское правительство, пригласило вождя Ророни в город Сан-Диего, где по традиции собираются морские 78 пехотинцы США, а затем в Вашингтон. Так что вождь поедет с визитом к главам могущественнейшей державы.

Мы подходим к хижине Воузы. Она ничем не отличается от остальных лачуг. Хозяин, узнав гостя, выходит из хижины, улыбается и, усевшись на разложенные на земле пальмовые листья, приглашает нас последовать его примеру. Я знакомлюсь с человеком, о котором во время дальнейшего путешествия ino Океании буду вспоминать как о самом удивительном меланезийце из всех, кого я встретил на «Черных островах».

Это уже пожилой, сильно поседевший человек. Но держится он уверенно и к Гордону относится дружески. На меня Воуза смотрит с нескрываемым любопытством. В Ророни иностранцы появляются крайне редко. Окружной комиссар объясняет, что я приехал в эту лесную деревеньку именно из-за него, чтобы выслушать его знаменитую историю. (В действительности же я знаю о роронском вожде лишь то, что в пути мне успел рассказать Гордон.)

Воуза явно польщен вниманием иностранца, приехавшего издалека. Он попросил меня немного подождать и ушел. Спустя некоторое время вождь вернулся одетый в обычную для меланезийцев юбку и гимнастерку цвета хаки американских морских пехотинцев. На рукаве — нашивки сержанта, а на груди — несколько наград. Я не очень хорошо разбираюсь в этих регалиях, однако две награды все же узнал. Это — американская Серебряная звезда и британская медаль Георга.

Награды покачиваются и позванивают, и я, разумеется, задаю роронскому вождю вопрос, за что он их получил. Мы провели за беседой несколько часов, точнее, слушали автобиографию этого удивительного старца.

До войны Воуза служил в полицейском отряде, в состав которого входили в основном островитяне. Зарплата у них была небольшая, но зато их учили читать и писать, обращаться с современным оружием и ориентироваться по карте. Накануне войны Воуза ушел «на пенсию», но потом пришли японцы, и бывший полицейский стал организатором антияпонского движения.

Когда на Гуадалканале высадились американцы, Воуза предложил им свои услуги. Островитян, которые умели бы говорить по-английски, обращаться с карабином и буссолью, было очень мало, и союзники стали давать Воузе различные поручения разведывательного характера, которые он должен был выполнять за линией фронта. Заданий таких было немало, и со временем они становились все сложнее. Воуза выполнял их весьма успешно, причем был настолько надежным человеком, что его данные о не освобожденной еще территории Гуадалканала считались наиболее точными.

Во время одной из попыток перейти линию фронта Воуза попал в руки японцев. Они привязали его к стволу дерева и так как не нашли никаких письменных документов, то под пытками старались добиться от него ответа, какие задания он выполнял и какие сведения должен был сообщить штабу союзников.

Японцы пытались выяснить, как построены американские линии обороны, каковы дальнейшие цели союзнического командования на Гуадалканале, как распределяются должности в штабе и разведотделе высадившихся частей, фамилии штабных офицеров и многое другое. Но Воуза так и не ответил ни на один вопрос. Он терял сознание, его обливали водой, он приходил в себя, и снова начинались пытки, но Воуза упорно молчал.

Когда мучители поняли, что им не вытянуть из него ни слова, они стали колоть пленника раскаленными штыками. Затем японцы оставили искалеченное тело привязанным к дереву на страх непокорным островитянам.

Но Воуза пережил собственную смерть. Ночью он пришел в себя, сумел, хотя и до сих пор не может вспомнить каким образом, освободиться от пут и уполз в джунгли. Он знал этот древний лес как никто другой. Ягодами и корнеплодами Воуза утолял голод, врачевал соком растений раны, пил из ручьев воду.

Через несколько недель раны кое-как затянулись, и «мертвец» снова перешел японо-американскую линию фронта. Итак, в главном штабе высадившихся войск появился человек, имя которого давно уже было занесено в списки погибших.

Эту необыкновенную историю, случившуюся с моим хозяином, подтверждают рубцы на обезображенном теле. Он расстегивает рубашку и показывает их. Скорее со стыдом, чем с гордостью.

Многодневная «лесная одиссея» живого мертвеца, стойкость, с которой он перенес все пытки, его мужество и самоотверженность получили широкую известность. Трегаскис в своем «Гуадалканалском дневнике» тоже упоминает о необыкновенной стойкости Воузы. Подвигом островитянина-разведчика были восхищены все, кто в то памятное время сражался на меланезийском острове. Он стал, — как уже было сказано, почетным морским — пехотинцем США, ему было присвоено звание сержанта. Американские и английские генералы лично вручили вождю деревни Ророни высокие награды.

Воуза с гордостью показывает их мне. А потом приглашает в свою хижину. На ее стенах висят окантованные в рамку дипломы. Точнее, это не дипломы, а письма. Вот письмо от Уинстона Черчилля, а вот от американского президента и подпись: «Франклин Делано Рузвельт». А вот недавно вышедший указ о награждении его новым высоким британским орденом и под ним подпись: «Е. R.» — Елизавета, королева английская.

Я не верю глазам своим: здесь, на другом конце планеты, вождь затерявшейся в джунглях деревушки показывает мне свою переписку с сильными мира сего[55].

Воуза, рассказавший мне столько интересных историй из своей гражданской и военной жизни, был далеко не единственным меланезийцем, воевавшим против оккупантов. Островитяне по-разному участвовали в военных действиях. Непосредственно в частях, высадившихся на Гуадалканале, были три жителя Соломоновых островов — Соломон Дакеи, Гуго Гигини и Силас Ситаи.

Это — единственные островитяне в десятитысячной армии, вторгшейся на Гуадалканал. Они учились в средней школе в Суве, и когда началась подготовка к высадке, то знающие английский парни стали идеальными переводчиками и проводниками. Силас Ситаи — первый местный житель — окружной комиссар, фактически коллега Гордона.

Другие островитяне боролись против оккупантов, пользуясь главным образом методами лесной войны. В джунглях их невозможно было ни поймать, ни уничтожить. Яркую страницу в историю острова вписали два партизанских отряда, о делах которых мне многие рассказывали.

Первый отряд возглавил один из тогдашних окружных комиссаров — Мартин Клеменс. Когда на острове высадились японцы, он вместе с восемнадцатью местными полицейскими ушел в горы. Там они создали небольшую оперативную базу, засеяли поля и стали возделывать таро, пополняя свои ряды жителями горных деревень.

Отряд вскоре превратился в партизанский батальон, который до самого возвращения союзников доставлял японцам немало хлопот. В отряде Клеменса был создан своеобразный боевой гимн лесной войны на Соломоновых островах — «Кто же эти божьи солдаты…». На странном меланезийском жаргоне он начинается словами:

«Ми лауг алонг ю, джапани. Ха, ха, ха, ха…» («Мы смеемся над вами, японцы. Ха, ха, ха, ха…»).

Эту песню распевали и несколько десятков матросов «партизанской флотилии», образованной на Соломоновых островах другим окружным комиссаром, Доналдом Кеннеди, который тоже остался на Гуадалканале. Кеннеди вместе со своим отрядом переправлялся с места на место в длинных каноэ. Настоящий корабль в нашем понимании этого слова у партизанского «адмирала» был всего лишь один — пузатый баркас «Дадавата», водоизмещением десять брутто-регистровых тонн. И вот на таком суденышке Кеннеди посещал все крупные острова архипелага, нападал на японские патрули, уничтожал прибрежные наблюдательные пункты и отдельные пулеметные гнезда противника, а главное — вел жестокую борьбу с небольшими японскими грузовыми и транспортными судами императорского флота. А в лагуне Марово флотилия Кеннеди сумела даже потопить довольно крупный японский корабль. Когда японцы нападали на деревянный «военный флот» Кеннеди с воздуха, экипажи прыгали в воду, стараясь уйти подальше от своих лодок, и плавали так до тех пор, пока самолеты не исчезали за горизонтом.

Воуза, Клеменс, Кеннеди и его моряки пережили войну с японцами. С ними пережила ее и их песенка. До сих пор она остается здесь самым популярным шлягером, хотя со времени войны прошло уже много лет.

Жители Соломоновых островов оказали неоценимую услугу союзникам, ведя вместе с некоторыми чиновниками колониальной службы и плантаторами, которые не покинули островов, наблюдательную службу на стратегически важных участках — в проливах между островами, на оживленных трассах, вблизи японских воинских лагерей и баз. Эти выдвинутые вперед «глаза» союзнического командования в Тихом океане получили прозаическое название — «стражи побережья».

Именно они следили с Золотого гребня за строительством аэродрома в Гуадалканале, и их сообщения фактически привели в движение всю наступательную машину союзников. Руководствуясь полученными данными, американские самолеты уничтожали японские караваны. Они сыграли важную роль и в ликвидации последней японской флотилии, которая должна была изменить соотношение сил на острове. При этом японцы потеряли более десяти крупнотоннажных транспортных судов, несколько крейсеров и другие военные корабли. Одним из «стражей побережья», способствовавших успеху союзников, был и Воуза.

Однако публицисты и историки, изучающие тихоокеанскую войну, редко вспоминают об этих героях Гуадалканала. Да они и мало что знают о них. Воуза — исключение. Большинство «стражей побережья», в отличие от нашего хозяина из Ророни, не получили за свои воинские заслуги ни наград, ни отличий. Их имена не значатся на памятнике павшим, воздвигнутом в Хониаре. И тем не менее многие из них заплатили за освобождение Гуадалканала своими жизнями. Японцы отчаянно преследовали их, не испытывая к пленным ни капли жалости. Почти всех «стражей побережья» подвергали пыткам, а потом убивали. Лишь Воуза сумел пережить свою смерть. И поэтому он, одетый в парадную форму морских пехотинцев, смог на прощание спеть мне свою любимую песню: «Ми лауг алонг ю, джапани. Ха, ха, ха, ха!»

ЕПИСКОП В ШОРТАХ

Хониару, маленькую столицу протектората, я досконально изучил в течение нескольких дней. Гордон представил меня большинству английских чиновников и нескольким китайским коммерсантам, владеющим всеми магазинами, расположенными на Мендана Авеню, фактически единственной улице во всем протекторате.

Здесь через несколько дней после моего приезда на Гуадалканал я встретил тогда еще мне не знакомого улыбающегося мужчину средних лет в шортах. На его рубашке с короткими рукавами был вышит маленький черный крестик. Оказалось, что этот европеец такой же чужеземец на Гуадалканале, как и я, — католический епископ одной из двух епархий, имеющихся на Соломоновых островах.

Епископ в шортах управляет епархией, центр которой размещен на севере протектората, на острове Гизо. Зовут его Эйсебиу Кроуфорд, и живет он на островах уже почти десять лет. Отец Кроуфорд представил меня настоятелю второй епархии в Хониаре — Стьювенбергу. Благодаря их содействию мне удалось посетить также некоторые местные католические миссии.

Миссии и миссионеры— это важнейшая и, уж во всяком случае, одна из первых глав современной истории Меланезии. И не только Меланезии. Всюду, где жили или живут народы, стоящие на низкой ступени развития, миссионер, как правило, приходил раньше солдата, полицейского или торговца. Поскольку же именно эти первобытные этнические группы и именно те страны, где они обитают, интересуют меня больше всего, то с миссионерами во время моих этнографических экспедиций мне приходится сталкиваться постоянно. Несколько раз я останавливался в миссиях. С некоторыми миссионерами из секты моравских братьев[56] я подружился и нередко с их помощью осуществлял свои цели.

Все это, конечно, не значит, что у меня нет серьезных оговорок в отношении деятельности некоторых миссионеров или целей их миссий.

Епископ Кроуфорд предоставил мне самому возможность выбрать из католических миссий ту, которая могла бы оказаться для меня наиболее интересной. Посоветовавшись с Гордоном, я выбрал две миссии на Гуадалканале. Одна из них, в Висале, является крупнейшим центром католической деятельности на всем архипелаге. Другая, в Арулиго (резиденция Общества св. Павла), имеет первую католическую среднюю школу в епархии.

В Висале меня по поручению епископа из Хониары сопровождал молодой голландский миссионер Ван ден Берг, который служит на острове Нью-Джорджия. Сейчас он готовился — после пяти лет, прожитых на Соломоновых островах, — к своему первому отпуску, и здесь, в Хониаре, ждал самолет, который должен был доставить его на Новые Гебриды, оттуда в Нумеа и далее — в Европу.

Отец Ван ден Берг рассказал мне историю возникновения миссии на этих островах. В 1813 году на Соломонах сделал краткую остановку фанатичный ирландский католик капитан Питер Диллон. В то время на всем архипелаге не было ни одного белого человека. Диллон приложил все усилия, чтобы никому не известные и никому не принадлежащие острова попали в лоно его церкви. В 1829 году он отправился в Рим, чтобы убедить Ватикан в необходимости открыть миссию в Меланезии.

Прошло, однако, немало лет, прежде чем была создана епархия в Меланезии. Настоятелем ее назначили епископа Эпаллеле, занимавшегося до этого миссионерской деятельностью на Новой Зеландии.

Двенадцать миссионеров, в основном французов, покинули в 1845 году Лондон. В Сиднее они зафрахтовали шхуну «Марион Уотсон» и спустя десять месяцев после отъезда из Лондона прибыли наконец на Соломоновы острова. «Марион Уотсон» бросила якорь в заливе Тысячи Кораблей, у острова Санта-Исабель.

Навстречу незнакомому кораблю выплыли шестьдесят каноэ островитян. Из одного каноэ на борт шхуны с миссионерами перешел старик, вооруженный длинным копьем, и передал белым гостям корзину с фруктами. Миссионеры в ответ подарили меланезийцам топор (кила-кила). Старейшина принял подарок, отнес его в свое каноэ и на суше передал вождю племени.

Между островитянами и экипажем шхуны прямо в море начался оживленный товарообмен. Жители Санта-Исабели обменивали своих поросят, сахарный тростник и главным образом ямс на ножи и различные побрякушки.

После того как вождь племени принял подарок епископа, миссионеры решили, что этот церемониальный дар открыл им путь на остров. Они уселись в небольшую шлюпку, оттолкнулись от борта «Марион Уотсон» и через несколько минут высадились на берегу.

Их встретили громкими криками: «Мате, мате!» Миссионеры, к сожалению, не знали языка местных жителей, но быстро сообразили, что эти слова означали: «Смерть!» И вот один из воинов поднял дубину и ударил епископа по голове. Вторым ударом он раскроил ему череп. Два других священнослужителя успели унести тело первого, но далеко не последнего католического мученика. Островитяне попытались перевернуть шлюпку, но это им не удалось.

Встретив столь недружелюбный прием, миссионеры отказались от мысли основать миссию на Санта-Исабели и отправились на соседний остров Сан-Кристобаль. Здесь, на берегу залива Макира, они основали первую католическую миссию на Соломоновых островах. Судьба ее была столь же трагичной, как и первого епископа.

В течение трех лет три миссионера были убиты, один умер естественной смертью. Все остальные жестоко страдали от малярии. Имущество несчастной миссии таяло от беспрерывных краж. Единственная корова, которую они привезли сюда из Австралии, потерялась. Положение еще больше ухудшилось, когда один из моряков, членов экипажа «Марион Уотсон», попытался изнасиловать аборигенку. Муж ее в отместку избил… священника.

На помощь миссии была послана спасательная экспедиция, которую возглавил новый епископ Соломоновых островов — Коломб из Новой Каледонии. Эта экспедиция должна была оказать помощь миссионерам Сан-Кристобаля. Последняя, однако, понадобилась им самим еще до того, как миссионеры достигли цели. В то время, когда экспедиция снаряжалась, на Новой Каледонии стал ощущаться невиданный до того времени недостаток продовольствия, который вскоре сменился настоящим голодом, сопровождаемым эпидемиями. Голод на островах Океании — явление совершенно необычное, и естественно, что жители Новой Каледонии объясняли его присутствием чужеземцев. Больше того, меланезийцы взяли приступом все склады, где Коломб хранил с таким трудом собранные продукты и другие товары, которые намеревался взять с собой на Соломоновы острова. Во время схватки за склады один миссионер был убит, несколько ранены. Спас экспедицию французский корвет «Брийан».

Миссионеров, которые должны были отправиться на выручку своих собратьев, кроме всего прочего стали раздирать еще и внутренние разногласия. В конце концов они раскололись на два отряда. Одни из них решили основать католическую миссию на Новых Гебридах, на острове Анейтьюм. Но здесь они столкнулись с неожиданным и упрямым противником — совершенно нетерпимым и завистливым посланцем Лондонского миссионерского общества Джоном Джедди, который обосновался до них на Новых Гебридах.

Другая часть спасательной экспедиции под руководством епископа Коломба в конце концов добралась до острова Сан-Кристобаль. В качестве нового местопребывания миссии Коломб выбрал деревню Она, а немного позже — поселение Пиа. Переселившись, миссионеры приобрели, однако, смертельных врагов в лице своих первоначальных хозяев — жителей Оны, которые широко пользовались исключительными выгодами от торговли с миссией. Дело в том, что купленные европейские товары жители Оны «реэкспортировали» по значительно более высокой цене в другие районы острова.

Но даже с жителями Пиа миссионеры не сумели поладить. Вскоре после того, как они здесь обосновались, умер еще один священник, и местные жители стали опасаться, что дух чужеземца, умершего в их деревне, начнет им мстить. Тогда миссионеры решили переселиться еще раз. Они послали трех самых выносливых священников, чтобы те обошли весь остров и нашли самое удобное для миссии место. Но аборигены убили их одного за другим, и это на многие годы прервало миссионерскую деятельность на Соломоновых островах, так как оставшиеся в живых служители веры христовой снова погрузились на шхуну и отправились на север, где через несколько месяцев на острове Трук умер и второй епископ Меланезии — преподобный Коломб.

Миссионеры, которые приходили к меланезийцам с самыми добрыми намерениями, встречали на островах враждебность, в лучшем случае непонимание, которое, надо сказать, было обоюдным. Этнографы находят немало свидетельств тому, как незнание духовной культуры местного населения полностью искажало смысл учения, проповедуемого миссионерами. Белые священники рассказывали, например, аборигенам о боге-отце. Но какой может быть отец при матрилинейном строе, где счет родства ведется по материнской линии и где значительную роль — играет мать или ее брат, в то время как роль отца третьестепенна? Куда большее воздействие в этом смысле оказал бы рассказ о «боге — брате матери». Или взять «сына божьего» — Иисуса Христа. У местных жителей возникло представление, будто бы Христос родился из неоскверненного тела своей матери, будучи зачат духом или неким демоном, который принял образ голубя — святого духа.

В наши дни миссионеры уже знают — и лучше, чем кто бы то ни было, — образ мыслей своей паствы, а у меланезийцев не возникают столь искаженные представления о христианстве. Но в то время, когда здесь появились первые европейские священники, взаимное непонимание порождало множество ошибок, имевших весьма трагические последствия.

Я только что вспомнил о фанатическом противнике католиков, новогебридском миссионере Джедди. Но Джон Джедди был не первым человеком, начавшим здесь деятельность. На новогебридском острове Эфате я часто слышал рассказы о первых миссионерах, которых доставил сюда преподобный Мёррей. Как и миссионеры на Фиджи, они — были крещеными полинезийцами. Мёррей записал тогда в своем дневнике: «Когда мы высадили проповедника на берег, казалось, что радость здешних людей не знает границ». Но не прошло и трех недель со времени восторженной встречи посланцев Мёррея, как они были с таким же воодушевлением убиты.

К делу христианизации Меланезии приложили руку пресвитериане, адвентисты седьмого дня, англикане, методисты, позже — Армия спасения, а также весьма активизирующиеся в настоящее время мормоны[57]^. Кроме английской и французской миссий на Тихом океане действуют голландские миссионеры и даже японское Тихоокеанское евангелическое содружество. Здесь, на Соломоновых островах, я даже обнаружил очень хорошо организованную группку американской секты бехаистов[58].

Но сейчас я путешествую с католическим миссионером и поэтому главное внимание уделю его церкви. После трагической гибели первых епископов и их несчастных сподвижников церковь на полвека отказалась от насаждения своего влияния на опасных островах. Католическая миссия возродилась здесь лишь в 1898 году.

Мы переправились через реки Поху и Бонеги, проехали мысы Тасафаранго и Бунина. Наконец прибыли на мыс Эсперанс, бывший когда-то последним опорным пунктом японцев на Гуадалканале. С мыса Эсперанс в 1943 году были эвакуированы остатки оккупационных частей. Сейчас на мысе царит мир. На месте последнего оборонительного пояса японцев, траншей и пулеметных гнезд выросло несколько приземистых зданий и среди них современный, даже изящный костел.

Это и есть Висале, «Ватикан» Соломоновых островов. Ван ден Берг познакомил меня с создателем «кафедрального собора» Висале, управляющим миссии, американским священником, придерживающимся современных взглядов и напоминающим скорее менеджера бейсбольной команды из Орегона или Канзаса, чем миссионера, уже тринадцать лет распространяющего здесь христианство.

После Висале я побывал в другом католическом центре — Арулиго. Здешнее Общество св. Павла, основанное несколько лет назад, является одной из самых интересных католических миссий, какие я видел за время своего кругосветного путешествия. Кроме маленького костела и названия мне ничего больше не напоминало здесь миссию. Арулиго — это современные школьные аудитории, химический и биологический кабинеты, которыми могла бы гордиться любая европейская школа, прекрасно оборудованное помещение для занятий географией, где имелись даже карта Центральной Европы, актовый зал с картинами, написанными здешними учащимися, столовая, баскетбольная площадка, школьный сад.

Общество св. Павла, создавшего одну из первых на Соломоновых островах средних школ, пригласило в качестве преподавателей миссионеров из разных стран, а также нескольких французских, ирландских и английских монахинь. Но еще больше меня поразили три молоденькие меланезийские монашки, гуадалканалские девушки, прикрывшие «языческую» наготу церковным одеянием.

Мне пришлось рассказать любопытным ученикам Общества св. Павла о своей стране: представление о Европе даже среди образованных меланезийцев ограничивается Великобританией, иногда Францией и Германией. Когда дети, — хотя это слово мало к ним подходит, ибо к двенадцати годам они здесь уже совершенно взрослые, — разошлись, преподаватели помогли мне дополнить картину деятельности миссии на Соломоновых островах. Кроме Висале, главного католического центра на архипелаге, на островах еще до войны стали возникать и другие центры, например в поселении Бума, на острове Малаита, и в Тетере, где организована больница, в которой монахи заботятся о прокаженных.

В жизнь миссий, как и в судьбу всей Меланезии, громовым ударом ворвалась военная оккупация. Однако миссионеры не покинули Соломоновых островов, несмотря на угрозу японского вторжения, и случилось так, что многие из них были брошены захватчиками в застенки, а двух священников и двух сестер милосердия даже убили. Так что трагический герой Соломоновых островов епископ Эпаллеле и его сподвижники были далеко не последними миссионерами — мучениками этого архипелага.

Целью усилий миссионеров в современной Меланезии, насколько мне известно, является уже не столько обращение «язычников в истинную веру», — ведь и сейчас, сто двадцать лет спустя после драматического начала деятельности первых миссий, не менее трети меланезийского населения продолжает придерживаться своих собственных, «языческих» взглядов, — сколько повышение экономического и культурного уровня местных жителей.

Уолтер Бэдли, меланезийский епископ, на этот раз представитель англиканской церкви, как-то сказал: «Я думаю, что христианская церковь должна заниматься в первую очередь жизнью не загробной, а тем, как человеку живется здесь, на земле. Это не только бессмысленно, но и просто позорно рассказывать жителям Соломоновых островов об арфах небесных, когда от чахотки у них разрываются легкие, проказа разъедает тело и сорок процентов детей умирают через несколько часов после рождения. Что нам действительно нужно — так это больницы, где бы их можно было лечить, школы, где мальчики и девочки получили бы ‘образование, и, наконец, сельскохозяйственный институт, который способствовал бы улучшению жизненных условий этих людей».

Я начал свой рассказ о поездке по меланезийским миссиям со встречи с епископом в шортах, а заканчиваю его словами другого епископа. Может показаться, что я в восторге от деятельности миссионеров. Это далеко не так, но я полагаю, что под тем, что сказал Уолтер Бэдли, может подписаться не только священнослужитель, но и самый убежденный атеист.

ЗА ЗОЛОТОМ ЦАРЯ СОЛОМОНА

Экономически Соломоновы острова — это самая отсталая и притом наименее известная часть Меланезии. Когда я сошел на «Гендерсон Филд», то почувствовал некоторую гордость оттого, что я первый чех, посетивший эти богом и людьми забытые острова.

Однако позже я узнал, что несколько поторопился со своими выводами. Оказывается, еще в 1896 году в состав первой научно-исследовательской экспедиции, побывавшей на Соломоновых островах, входил чех. Эта австро-венгерская экспедиция высадилась в северной части Гуадалканала около Тетеры. Для того чтобы проникнуть в глубь острова, здесь же наняли проводников. Ближайшей целью экспедиции была вершина горы Татуве. Но ее-то участники так и не достигли: на них напали воины одного из местных племен, и ни огнестрельное, ни холодное оружие не спасло экспедицию. Среди убитых оказался и мой земляк. Имени его мне так и не удалось обнаружить в архивах протектората. Правда, в Хониаре, если речь заходит о погибших в этой первой научно-исследовательской экспедиции, вспоминают и об одном богемце[59].

Что же привело моего соотечественника и всех членов этой незадачливой экспедиции на незнакомые острова? Золото. Так же как оно влекло людей во многие другие части света.

Но действительно ли на Гуадалканале, на горе Татуве, есть золото? Гордон, человек осведомленный, на мой. вопрос ответил утвердительно:

— Стоит посмотреть из окна моего дома в Хониаре, как перед глазами встает картина возвышающегося над городом величественного и враждебного Голден ридж (Золотого гребня), покрытого облаками. Название его оправдано — говорят, что в этих диких, покрытых джунглями горах столько золота, что было бы целесообразно начать промышленную разработку. Но трудности любого такого начинания и непроходимые джунгли, которые пришлось бы вырубить на территории нескольких квадратных миль, — все это пока сдерживает предпринимателей.

Итак, заверяет Гордон, золото на Гуадалканале есть, так же как и на Фиджи, и на Новой Гвинее. Оно-то и дало название этим островам. Первооткрыватель их был уверен, что попал в легендарную страну Офир, где находились сказочно богатые копи царя Соломона и откуда отплывали корабли, нагруженные золотом для Большого Иерусалимского храма[60].

Таким образом, имя царя Соломона, поэта и строителя Иерусалима, вошло в историю Меланезии. Случилось это так. Когда испанцы в поисках золота добрались до берегов Америки, то они нашли в Мексике, стране ацтеков, и Перу, империи инков, столь сказочные богатства, что им показалось, будто все, о чем могли лишь мечтать искатели сокровищ, действительно сбывается.

В Перу, которое захватил Писарро, новым властителям индейской империи не давали покоя две не найденные еще страны. В одной из них якобы жил «золотой» царь (по-испански «Эльдорадо»). Страна, где царь носил золотые одежды, была действительно обнаружена на севере Южной Америки. Там оказались и желтый металл, о котором так мечтали испанцы, и множество изумрудов.

Легенда о «золотом» царе имела реальную основу — каждого нового повелителя сильного колумбийского племени чибча[61] «короновали» так: на золотых носилках несли его к озеру Гуатавита. Там, на берегу, будущий повелитель сбрасывал с себя все одежды; тело его натирали благовонной смолой, а затем покрывали густыми слоями золотой пыли. Царя буквально осыпали золотом. Сверкающий повелитель входил в озеро и в его священных водах смывал с себя драгоценный металл, а участники «коронования» бросали туда сотни золотых изделий.

Итак, легенда, связанная с «золотым» царем Эльдорадо, оказалась явью. Царь такой действительно существовал, и страна его — тоже. А ненайденной, но манящей осталась другая страна, богатства которой были так велики, что легенда о них попала даже на страницы Библии, каждое слово которой в то время принималось на веру. Но где же искать эту библейскую страну Офир? Кому удастся найти сказочные копи царя Соломона?

Один из властителей Перу, знаменитый Тупак Юпанки, лет за восемьдесят до прихода туда белых предпринял большую морскую экспедицию на плотах из бальсовых деревьев на острова Ниньячумби и Авачумби, расположенные в Тихом океане. Из этой экспедиции Тупак Юпанки привез много золота, серебра, бронзовый трон, десятки чернокожих пленников, а также шкуру доселе не виданного здесь животного — лошади. Вся экспедиция на острова Ниньячумби и Авачумби длилась менее года.

В наши дни рассказ об экспедиции могущественного инки может показаться неправдоподобным, в частности, например, несколько наивная история с лошадиной шкурой. Но в те времена, после того как подтвердились легенды о богатстве Мексики и Перу, сообщение о золотом острове звучало для испанцев как райская музыка. И вот четверть века спустя после того, как Писарро захватил империю инков, вице-королю в Лиме направляют просьбу о снаряжении экспедиции с целью «поиска тех островов в Южном океане, которые называются Соломоновыми».

Человеком, записавшим рассказ о плавании могущественного инки[62] на «золотые» острова и поставившим знак равенства между ними и библейской страной Офир с копями царя Соломона, стал Педро Сармиенто де Гамбоа. Он не был пустым мечтателем или чванливым, тупым конквистадором — явление обычное для испанской Америки. Сармиенто имел блестящее образование, кроме того, он приобрел богатейший опыт в мореплавании, так как объездил весь свет. Из Испании он отправился сначала в Мексику, там, однако, ему не повезло. Католическая инквизиция обвинила Педро в «колдовских чарах». Он был судим, и на площади в Гвадалахаре, где Педро тогда жил, его подвергли наказанию плетьми, а потом и вовсе изгнали с острова.

Из Новой Испании — Мексики — Сармиенто отправился в другой центр испанской колониальной империи в Америке — столицу Перу Лиму. Там история повторилась. И хотя он занимал высокий пост главного астролога при дворе вице-короля, инквизиция снова обвинила его в черной магии. У Педро произвели обыск и нашли несколько навигационных приборов, на которых были нанесены обычные ориентационные знаки. Несмотря на то что подобными приборами моряки пользовались уже много лет, инквизиторы объявили их магическими. Сармиенто снова признали виновным, арестовали и выслали из Лимы. Живя среди индейцев в одной из перуанских деревень, Сармиенто записал историю плавания инки Тупака Юпанки на неизвестные острова Тихого океана.

Очень правдивый на первый взгляд рассказ о путешествии властителя Перу побудил Сармиенто, после того как он был прощен и ему разрешили вернуться в Лиму, написать прошение о подготовке экспедиции за золотом на «острова царя Соломона».

Астролог, язычник, мореплаватель и инженер предложил свой детально разработанный план тогдашнему испанскому наместнику Перу Лопе Гарсия де Кастро, который этим предложением весьма заинтересовался. Но так как он хотел, чтобы честь открытия или, точнее говоря, вторичного открытия копей царя Соломона принадлежала ему или по крайней мере кому-либо из членов его семьи, то назначил начальником экспедиции не ее идейного вдохновителя — Сармиенто, а своего племянника Альваро Менданью де Нейра.

Сармиенто принял участие в экспедиции, но лишь в качестве капитана одного из двух кораблей. Гарсия де Кастро снарядил корабли «Лоо Рейес» (водоизмещением двести пятьдесят тонн и «Тодос Сантос» водоизмещением сто десять тонн.

Педро Сармиенто де Гамбоа командовал флагманским кораблем, который члены экспедиции называли «Капитаной», на капитанском мостике другого корабля, прозванного «Альмирантой», стояла Педро де Ортега. Трассу в океане прокладывал «пилоте майор» Эрнан Гальего. Начальником всей экспедиции, как мы уже говорили, был Альваро Менданья де Нейра.

Со стороны наместника короля это было очень смелое решение. Он доверил более ста пятидесяти жизней юноше, которому едва исполнился двадцать один год и который свои самые опасные приключения до той поры пережил не среди океанских волн, а в постелях замужних перуанских красавиц. Вскоре, однако, стало ясно, что умный и тактичный Менданья умеет неплохо справляться с бывалыми морскими волками. Экипаж «Капитаны» и. «Альмиранты» состоял из восьмидесяти матросов, семидесяти солдат, десяти чернокожих рабов, нескольких рудокопов и золотоискателей, умеющих промывать золото, и, наконец, четырех францисканских монахов.

17 ноября 1567 года «Альмиранта» и «Капитана» покинули наконец при попутном ветре Кальяо — главный порт испанского Перу. Это было первое плавание по Тихому океану из Южной Америки, и руководил экспедицией, повторяю, юноша, не имеющий никакого опыта.

Ни Сармиенто, ни Менданья не думали, что плавание на острова, которые они хотели отыскать, продлится слишком долго. Однако лишь на шестьдесят третий день, когда все запасы уже почти истощились, они увидели землю — маленький атолл, который Менданья назвал, именем Иисуса.

7 февраля следующего года флотилия бросила якорь у сравнительно большого острова. А так как это плавание в неизвестное началось 17 ноября — в день св. Елизаветы, то Менданья первый большой остров из архипелага, на котором еще не побывал белый человек, назвал; ее именем — по-испански Санта-Исабель.

В путевом дневнике Эрнана Гальего встречается первое сообщение о меланезийцах. Он описывает их следующим образом: «У них коричневая кожа, курчавые волосы, ходят они почти совсем голыми, надевая лишь коротенькие юбочки из пальмовых листьев». Испанцам продовольствие было необходимо. А другой пищи кроме ямса, таро и кокосовых орехов на Соломоновых островах не было. Местные жители, правда, выращивали свиней, но их им не хватало и для себя. И Менданья решил, что пищу, особенно свинину, он для своих людей добудет силой. Когда вождь Билебанарра отказался кормить незваных гостей, Сармиенто сошел на берег, чтобы схватить его и получить выкуп продовольствием. Но Билебанарра сумел вовремя скрыться в горах, и единственным членом семьи вождя, попавшим в руки белых, оказался его старый дед.

Испанцы захватывали пленных с помощью специально натренированных собак. Пойманных островитян Менданья вновь продавал в обмен на продовольствие, в основном на свиней.

В то время как часть испанцев вела малопристойную торговлю с жителями Санта-Исабели, остальные члены экипажа усиленно строили небольшую бригантину водоизмещением тридцать тонн. Дон Альваро полагал, что для плавания среди Соломоновых островов, часть которых виднелась на горизонте, будет пригоднее судно меньших размеров, чем «Альмиранта» и «Капитана».

4 апреля бригантина, названная «Сантьяго», была спущена на воду. Она направилась вдоль северных берегов Санта-Исабели, пересекла пролив и бровила якорь у Большого острова. Ортега позже переименовал Большой остров в Гуадалканал по имени города, в котором когда-то жил в Испании.

С Гуадалканала бригантина вернулась в Звездный залив, а затем все три корабля направились на вновь открытый остров. Место, где они бросили якорь, я часто посещал во время своего пребывания в Хониаре. Здесь, где был когда-то первый укрепленный пункт испанцев на Соломоновых островах, находится Управление протектората. В наши дни это место в окрестностях Хониары называется Пойнт-Крус. Менданья называл его Пуэрто де ля Крус. Не прошло и недели с того момента, как испанцы бросили якоря, а в глубь острова уже направилась первая пешая экспедиция в поисках золота в горах и реках. Руководителем этой группы, состоящей из двадцати двух человек, был Андрес Нуньес.

У золотоискателей оказалось слишком мало времени, и они не смогли провести настоящую разведку. И все же испанцы были оптимистами, и Менданья до конца дней своих верил, что золото на его островах есть.

В то время как старатели искали в глубине острова золото, бригантина отправилась на поиски других неизвестных земель. И действительно, испанцы вскоре обнаружили еще один довольно большой, а в наши дни второй после Гуадалканала по значению остров архипелага — Малаиту. На юге мореплаватели нашли землю, (которую назвали именем св. Кристобаля. В водах Сан-Кристобаля кораблям Менданьи пришлось выдержать свой самый тяжелый бой — на них набросились почти сто каноэ островитян.

Но более опасными, чем постоянные стычки с местными жителями, для членов экипажа оказались тропические «болезни. И в первую очередь — жестокая малярия. От высокой температуры и лихорадки постепенно умерло более пятидесяти испанцев. Несмотря на это, по-юношески смелый и упрямый Менданья хотел продолжать плавание. Он предлагал отправиться еще дальше на запад на расстояние около пятисот километров от берегов Соломоновых островов. Если бы испанцы осуществили это намерение, то Менданья с востока открыл бы Новую Гвинею и, возможно, дошел до неизвестного континента — Австралии.

Однако недовольство среди смертельно уставших моряков было слишком велико. И Менданья сдался, согласившись повернуть назад. И августа, после шести месяцев, проведенных на Соломоновых островах, первая европейская экспедиция в Меланезию покинула Сан-Кристобаль. Возвращалась она северным путем. Пересекли экватор, миновали Маршалловы острова, пережили страшную бурю, которую не помнил даже Гальего, проплававший без малого полвека.

Во время бури флотилию раскидало, и каждый корабль добирался назад в одиночестве. Когда ураган стих, на корабле Менданьи чуть не вспыхнул бунт. Моряки решили, что домой, в Перу, им никогда уже не удастся вернуться. И они, которые так торопились покинуть Соломоновы острова, потребовали, чтобы Менданья повернул штурвал и поплыл назад, на Гуадалканал, иначе, мол, все погибнут. Но на этот раз командир решительно настоял на возвращении в Перу.

Члены экипажа тем временем продолжали умирать от голода и жажды, одни ослепли, у других от цинги выпали все зубы.

Прошло более пяти ужасных месяцев, прежде чем они увидели наконец пустынное побережье Калифорнии. Тогда моряки изменили курс и поплыли вдоль берегов Америки все время на юг. В ближайшем мексиканском порту все три корабля, которых разбросало во время бури, встретились снова.

Однако здесь Менданью ждало страшное разочарование. Капитан порта отказал экипажу в помощи, не дал никакого продовольствия, запретил произвести ремонт кораблей. И полуразвалившиеся суда вновь вынуждены были поднять якоря в поисках другого убежища. После трудного — плавания они добрались до следующего порта на Тихоокеанском побережье в нынешнем Никарагуа. Та же история повторилась и здесь. Но теперь они уже не сумели бы доплыть до Лимы. Начальнику экспедиции не оставалось ничего другого, как продать местным торговцам свое личное имущество, чтобы расплатиться за ремонт кораблей.

Лишь после этого, через тридцать дней, проведенных в море, корабли Менданьи наконец бросили якоря в перуанском порту Кальяо. Они вернулись домой. Но родина, которую испанцы каких-нибудь пятьдесят лет назад украли у индейцев, встречала их не очень-то горячо. Ведь они вернулись измученными и бедными, еще более бедными, чем в начале плавания. Да, на Соломоновых островах, может быть, золото и есть, но в трюмах они не привезли ни одной унции. А где же серебро, драгоценные камни, пряности? Ничего этого Менданья не нашел. Экспедиция лишь принесла тем, кто принял в ней участие, голод, жажду, страдания, а многим и смерть. Хуан де Ороско, чиновник вице-королевства, который после возвращения Менданьи выслушал его, послал совершенно недвусмысленное сообщение испанскому королю о результатах экспедиции: «По моему мнению, острова, открытые [Менданьей] на западе, не имеют никакого значения, так как на них не было обнаружено никаких следов золота, серебра. или других источников прибыли и потому что на этих островах живут лишь голые дикари».

Менданья действительно не привез из экспедиции никаких драгоценных металлов, хотя, как мы сегодня знаем, золота на обнаруженном им архипелаге много. Однако он впервые открыл новый морской путь в южной части Тихого океана, сумел проплыть от берегов Америки почти до Австралии, пройдя около трех тысяч километров. Экспедиция Менданьи, преодолев огромное расстояние и встретившись с многочисленными препятствиями на своем пути, значительно превзошла морской поход Колумба. Но Колумб, однако, открыл Америку с ее серебром, золотом и индейскими империями. А Менданья? Он обнаружил, как сообщил Хуан де Ороско, всего лишь «нескольких голых дикарей».

Менданья, однако, не утратил веры в свои острова. Тридцать лет он стремился вернуться туда снова. После многочисленных проектов и просьб официальные органы одобрили наконец план новой экспедиции. На этот раз она должна была искать не золото, а заселить эти дикие острова испанскими колонистами. Менданья добился согласия у самого короля, который присвоил первооткрывателю Соломоновых островов титул маркиза.

И он оправдал возложенные на него надежды. Однако в Панаме, несмотря на королевское распоряжение, новоиспеченный маркиз был брошен наместником в тюрьму. Бог знает по какой причине. Быть может, для того, чтобы Менданья не смог осуществить широкого плана колонизации Океании и тем самым не обошел бы своих завистливых, но ленивых соперников. На свободе Менданья оказался лишь спустя долгое время.

Выдержав и эти тяжелые испытания, маркиз взялся за организацию новой экспедиции. Своим заместителем он назначил Педро Фернандеса де Кироса. Немалую роль в новой экспедиции играла и супруга Менданьи — Исабель де Баррето.

У Менданьи на этот раз было четыре корабля: два крупных, «Сан-Херонимо» и «Санта-Исабель», и два поменьше, «Сан-Филипе» и «Санта-Каталина». На них находилось несколько сотен будущих испанских колонистов для Соломоновых островов — земледельцев, ремесленников, рудокопов, священников и девиц легкого поведения.

Флотилия покинула Кальяо в апреле 1595 года. Маршрут Менданьи отличался от его первого плавания. Благодаря этому он смог присоединить к своим открытиям один из архипелагов Полинезии — Маркизские острова.

Результат краткого пребывания Менданьи на Маркизских островах был для их обитателей трагическим. За каких-нибудь две недели испанцы сумели истребить более двухсот человек. И поэтому не удивительно, что когда Менданья попытался найти среди своих пассажиров десятка три колонистов, которые захотели бы осесть на Маркизских островах, то после всех преступлений, совершенных против местных жителей, не нашлось ни одного добровольца, пожелавшего остаться. Все мечтали о Соломоновых островах, о которых вопреки безуспешным 98 результатам первой экспедиции Менда1ньи рассказывали множество фантастических историй.

Но «сказочно богатых» Соломоновых островов их первооткрыватель— какая ирония судьбы! — так и не нашел. Он их проскочил. Вместо них Менданья обнаружил группу Санта-Крус — несколько небольших островков, расположенных к югу от Соломонова архипелага. Островитяне вначале встретили испанских колонистов дружески. И Менданья решил основать свою колонию здесь, на берегу удивительного по красоте залива, названного им Грасиоса.

Они высадились на берег и стали строить жилища. Но очень скоро колонисты оказались лицом к лицу с малярией, врагом, куда более опасным, чем меланезийцы с их луками и дубинками. Недовольных становилось все больше.

Манрике, один из заместителей Менданьи, стал даже замышлять бунт против своего командира. Но жена Менданьи узнала о готовящемся мятеже и сама проявила решительность. Она выманила Манрике из лагеря и с помощью своего родственника Лоренсо де Баррето, тоже заместителя Менданьи, убила его.

Однако и сам Лоренсо де Баррето вскоре умер от малярии. А 18 октября 1595 года от тропической лихорадки скончался Менданья, мужественный первооткрыватель меланезийских и полинезийских островов.

Он был не первой и далеко не последней жертвой своей несчастной экспедиции. На грасиосском кладбище к тому моменту уже стояло около пятидесяти свежевыструганных крестов. Ночью накануне смерти Менданьи наступило полное затмение луны. Оставшиеся в живых колонисты не сомневались в том, что это невиданное зрелище является знамением небес. Теперь уже никто не мог удержать первых европейских колонистов в Меланезии.

Вдова Менданьи, донья Исабель, взяла судьбу экспедиции в свои руки. Она приняла решение направить флотилию к Филиппинским островам, расположенным вблизи от азиатского побережья, и сама повела корабли по этим незнакомым водам. Вероятно, впервые в истории мореплавания целую флотилию, притом по совершенно незнакомому маршруту, направляла женщина. И, как это ни странно, она справилась с этим делом успешнее мужа. С помощью Кироса она привела два корабля в Манилу, главный порт Филиппин. Третий корабль во время плавания отделился, и его экипажа никто больше не видел. Четвертое судно было потеряно еще раньше.

С Филиппин спустя немало времени некоторые участники экспедиции вернулись в Перу. А так как Менданья спрятал карты, сделанные им во время первого плавания, то в течение долгого времени ни один из европейских мореплавателей не мог найти Соломоновы острова. Свыше двухсот лет никто так и не видел ни Гуадалканала, ни Сан-Кристобаля. Исключение составил лишь вернувшийся с Филиппин упрямый Кирос. Он еще раз отправился в Океанию, сделав короткую остановку на Соломоновых островах.

И лишь в конце XVIII века Малаиту вновь открыл Картерет. Но к этому времени европейцы стали искать в Океании уже не золото, а другие сокровища — трепангов и сандаловое дерево. В поисках золота на Гуадалканал отправилась вновь лишь злополучная австро-венгерская экспедиция, среди погибших участников которой был и мой земляк. Но и ей не удалось отобрать золото у гуадалкаиалских гор. В наши дни его уже нашли, но пока к нему еще не притронулись. Оно ждет тех, у кого будет современное горнодобывающее оборудование и достаточно средств. Но это уже не прошлое, а будущее Соломоновых островов.

ЗАЛИВ АКУЛ, РЕКА КРОКОДИЛОВ, ПОЛЕ ПТИЦ

После посещения Висале, поездки в Ророни и нескольких интересных вылазок в глубь острова я стал чувствовать себя на Гуадалканале почти как дома и отважился даже совершить путешествие в район, очень интересный для этнографа, который островитяне называют Тасимбоко.

Тасимбоко, Аолу, Парипао и Лонггу населяет одна из самых крупных групп — племя ленго. Их язык, который Гордон понимает, — один из важнейших для всего архипелага. На территории протектората проживает сто шестьдесят шесть тысяч человек, местные жители говорят на шестидесяти пяти различных языках, причем из них пятьдесят семь — меланезийских, пять — полинезийских и три — папуасских.

От Хониары до страны людей племени ленго не так далеко, но дорогу туда отнюдь не облегчают такие препятствия, как, например, непроходимые джунгли, которые кое-где спускаются к самому морю. Единственная дорога тянется здесь вдоль узкой песчаной полоски берега. В одном месте ее прерывает глубокий залив, и, дойдя до него, не остается ничего иного, как пускаться вплавь. В отличие от большинства островов Океании Гуадалканал не окружен коралловым атоллом, и поэтому здесь к самому берегу подплывают страшные океанские хищники — акулы. Мне уже пришлось выслушать десятки рассказов о людях, которые были разорваны акулами вблизи берега. Но иной дороги в Тасимбоко нет, хочешь не хочешь, придется переплыть через залив Акул. Нас сопровождают два носильщика. Они раздеваются донага, мы следуем их примеру (кстати, и женам чиновников протектората приходится раздеваться в таких случаях, даже когда они путешествуют вместе со своими слугами). Затем мы погружаемся в теплые воды залива.

В правой руке я держу над водой свою немудреную одежду и фотоаппарат, а левой разгребаю мелкую рябь. Не могу сказать, чтобы на сердце у меня было спокойно и радостно. Но по-настоящему я испугался уже после, когда нам пришлось преодолевать следующее водное препятствие и я оказался в реке Крокодилов.

Широкое ее русло по мере приближения к океану окрашивается в коричневый цвет. Именно в такой мутной, прогретой солнцем воде водятся крокодилы. Я вспомнил о несчастном островитянине из госпиталя в Хониаре. Он был родом из деревни, расположенной неподалеку отсюда. Во время купания крокодил впился зубами ему в правую ногу. Человек чудом остался жив. Но ногу пришлось ампутировать.

В реке Крокодилов вас подстерегает и намного более коварный противник. Покидая Гуадалканал, оккупанты по традиции всех побежденных армий побросали гранаты, снаряды и взрывчатку в реки. Так что в прибрежном иле вам могут встретиться не только речные хищники, но и десятки лет пролежавшие здесь боеприпасы.

Поэтому я вступаю в воду очень неуверенно. На всякий случай срезаю длинную палку и пока достаю до дна, подобно слепцу, ковыряю впереди себя эту противную коричневую кашу.

В десяти-пятнадцати метрах от берега уже можно плыть. Я отбрасываю палку, правой рукой вновь поднимаю узелок с одеждой и бельем, левой разгребаю воду, изо всех сил напрягая слух и зрение, чтобы не «проворонить» какого-нибудь крокодила. Секунды тянутся как часы. Мне казалось, что противоположный берег отдаляется, вместо того чтобы приближаться. Наконец я все-таки почувствовал под ногами мягкое, липнущее к ступням речное дно. И вот я опять на берегу. Не успел одеться, как ко мне подошел деревенский мальчик и предложил только что пойманного им маленького крокодильчика.

— За один доллар. Очень вкусно…

Я знаю, что вкусно. Но если бы даже крокодил был золотой… Редко я так грубо обходился с маленькими продавцами.

Собственно говоря, все трудности и опасности пути я преодолел ради здешнего лакомства и ради птиц, которые «поставляют» его островитянам. Тасимбоко вместе с островком Саво — это, вероятно, те единственные места в Меланезии, где жизненные условия островитян определяются сбором яиц.

Щедрую птицу зовут здесь «табон». По-латыни она именуется Megapodius eremita Hartlaub и относится к семейству куриных, но отличается от других представителей своего вида, как, собственно, и от всех остальных птиц на земле, способом свивания гнезд (по-английски «инкьюбейтор бёрд»). Табоны — а орнитологи различают их свыше тридцати видов — действительно откладывают свои яйца в настоящие, искусно созданные «инкубаторы».

Некоторые виды табонов, например тот, с которым я впоследствии познакомился в Австралии, насыпают слой земли и листьев высотой до нескольких метров. Здесь самка несет яйца. Больше о будущем своих птенцов она не заботится. Гниющие листья выделяют в дальнейшем определенное количество тепла. В этом искусственном инкубаторе и появляются на свет птенцы табона. Австралийский табон несколько раз в день проверяет клювом температуру своего сооружения. Если она слишком высока, он слегка разгребает кучку, если слишком низка, то добавляет листьев. За своим семейным инкубатором самец следит в течение всего года. Ведь на будущий год самка снова снесет яйца в этом же «фамильном» питомнике.

В Австралии яйца табонов считаются одним из самых изысканных и редких лакомств. Больше того, табоны находятся здесь под охраной закона. А в Меланезии в прошлом их яйца были главным, а Иногда и единственным источником пропитания жителей островов.

Для этнографа этот факт, естественно, очень любопытен. Когда я узнал, что на Соломоновых островах еще и в наши дни существуют два места, где табон до сих пор остается единственным «работодателем» жителей, мне захотелось побывать хотя бы — в одном из них. Поэтому после долгого обсуждения мы с Гордоном выбрали Тасимбоко. Как мне рассказывали островитяне, табон жил когда-то лишь в Тасимбоко, а на небольшой островок Саво, лежащий на другой стороне пролива как раз напротив Висале, его переселили — точнее, его туда специально переселили — сравнительно недавно. Когда именно — узнать мне не удалось. Я лишь записал легенду о том, как первый табон из Тасимбоко перебрался на остров Саво.

По преданию, он опустился на юго-восточном побережье острова Саво в месте, которое называется Кика. Однако вскоре его прогнал дух Пуирини — защитницы местного племени, которая была против того, чтобы чужие птицы уничтожали урожай. И тогда первый табон продолжил свой полет вдоль побережья, пока не добрался до деревни Ангатока. Добрый дух здешнего племени — Погюаталеи и его тотем, змея Покисила, приняли пришельца более благожелательно, позволив табонам поселиться здесь и заложить на земле, принадлежащей роду Какауга, свое поле Птиц.

Табоны снесли на новом поле первые яйца. Дух Погоаталеи отдал большинство яиц своему роду, еще четыре подарил роду Зонггокама, живущему в Танагаике, а последние четыре — роду Зимбо, обитающему в деревне Сиа-Сиа. И поле Птиц на острове Саво с тех пор стало принадлежать этим трем родам.

В Тасимбоко табоны гнездятся с незапамятных времен, и поэтому, наверное, легенды о том, как здесь образовалось поле Птиц, никто не знает. Оно расположено меньше чем в получасе ходьбы от деревни. Гуадалканалские и савоские табоны отличаются способом гнездования не только от других птиц, но и от всех остальных та-бонов. Они откладывают яйца не в кучи листьев, а закапывают их в землю, точнее, в мягкий песок.

Тасимбокское гнездовье — или, как здесь обычно говорят, поле Птиц — расположено неподалеку от побережья. На первый взгляд оно напоминает детскую песочную площадку в наших дворах. Большой ровный участок— нигде ни одного растения. Здесь табон вырывает в песке подземный коридор длиной около метра. В нем он откладывает яйца, затем вылезает и ямку тщательно засыпает. После короткого отдыха табон улетает.

В песке яйца согревает тропическое солнце. Они лежат в этом естественном «инкубаторе» три недели. Еще три или четыре дня требуются птенцу, чтобы выбраться на поверхность. Когда он вылезает из этого своеобразного родильного дома, то уже может летать.

Однако лишь немногие яйца остаются в песке эти долгие три недели. Как правило, их откапывают в первые же дни. Меня, конечно, заинтересовал способ сбора яиц. Оказалось, что «урожай» с поля Птиц снимают раз в неделю. Этим довольно легким делом занимаются только мужчины. Я даже думаю, что для женщин поле Птиц — табу. Собиратели яиц разгребают песок не руками, а специальным инструментом — своеобразной деревянной лопаткой, вырезанной из вяза.

В то время как собиратели яиц приходят на поле раз в неделю, трудолюбивые птицы прилетают сюда из джунглей трижды в день — рано утром, в полдень и вечером перед заходом солнца. Наблюдая за столь дисциплинированным началом птичьего рабочего дня, я был буквально восхищен этим зрелищем. Островитяне заверили меня, что каждый табон садится точно на свое место и что даже последующее поколение откладывает яйца там же, где и их родители.

Табоны на Тасимбоко ничем особенно не примечательны, внешне они напоминают индюшат, поэтому англичане и называют их лесными индюками. У них сильные ноги, крепкие когти. Яйца табонов сравнительно велики, длина их достигает восьми сантиметров, в то время как размеры самой птицы не превышают сорока.

При каждой носке самки откладывают в песок по одному яйцу. После того как они возвращаются в джунгли, на поле Птиц приходят местные жители, собиратели яиц. В других местах на Гуадалканале табоны уже вымерли, но на поле Тасимбоко они все еще прилетают. А до тех пор пока здесь гнездятся табоны, каждый квадратный метр поля Птиц представляет для островитян такую же ценность, какую для жителей Нью-Йорка квадратный метр земли на Манхаттане.

Большой интерес для меня представляло и то, как в этом первобытном обществе распределяется земля. Поле Птиц разделено здесь на квадратные участки со стороной от шести до десяти метров. Каждый из них — собственность одного жителя деревни. Обозначаются они с помощью палки, воткнутой в центре.

Жители деревни могут поступать с участками, как настоящие землевладельцы: продавать их (но только жителям своей деревни), обменивать, завещать потомкам мужского пола, могут даже арендовать на одну или несколько недель или на один или несколько сборов «урожая».

Вопросы собственности и взаимоотношений между владельцами участков на поле Птиц, как оказалось, регулируются первым юридическим уложением Тасимбоко, согласно которому на поле воспрещен вход всем, кто не является собственником участка (в отношении меня жители деревни любезно сделали исключение). Установлен размер штрафа, который должен заплатить каждый нарушитель. Существует также штраф и на тот случай, когда яйца собирают на рассвете, то есть в период наиболее интенсивного откладывания. И естественно, особенно строго местный «уголовный кодекс» карает тех, кто собирает яйца на чужих участках. Дело зашло так далеко, что «яичные капиталисты» Тасимбоко наняли для охраны своего поля платных сторожей.

Это занятие, превратившее предыдущие поколения тасимбокцев, не знающих ни сельского хозяйства, ни рыбной ловли, в (профессиональных собирателей яиц, приносит жителям деревни большие доходы. Закон спроса и предложения действует и в обществе, которое едва лишь успело сбросить одежды каменного века. В связи с вымиранием табонов начали постепенно исчезать с «рынка» и их яйца. Однако пока еще ни одно торжество на Гуадалканале, ни одна свадьба, ни одни похороны и даже просто званый обед немыслимы без яиц табонов.

В наши дни жители Тасимбоко за птичьи яйца получают не только рыбу, которую для них ловят в прибрежных деревнях, не только таро, которое для них возделывают обитатели центральных областей, но и современные промышленные изделия. На всем архипелаге я не видел такого количества туфель, как в этой деревне, отрезанной от остального мира заливом Акул, рекой Крокодилов и непроходимыми джунглями.

Самое изысканное лакомство жителей Соломоновых островов можно в наши дни купить и за австралийские доллары. Любят его даже чиновники протектората, несмотря на то что именно они объявили о строжайшей охране вымирающей птицы.

Л так как запрет собирать и употреблять в пищу яйца табонов нарушают даже те, кто его провозгласил, я отважился отведать их прямо на глазах у Гордона — высшего чиновника на территории этого округа. Мне удалось даже попробовать эти яйца, приготовленные двумя способами: сначала вкрутую, сваренные на обычном здесь открытом огне, затем «а ля Тасимбоко», всмятку, приготовленные в бамбуковом сосуде.

Насытившись запретным плодом, я распрощался с последними меланезийскими собирателями яиц, переплыл через реку Крокодилов и залив Акул, через другие речки и ручьи, прошагал по песку и джунглям, пока не добрался до Хониары. Но во рту я все время чувствовал вкус необычного блюда, последнего воспоминания о лакомстве собирателей яиц, «птичьих капиталистов», владельцев удивительного поля в Тасимбоко.

ПОСЛЕДНИЙ «МОНЕТНЫЙ ДВОР» КАМЕННОГО ВЕКА

После Гуадалканала мне захотелось предпринять еще одну очень интересную для этнографа, но весьма трудную поездку. Я мечтал побывать на последнем «монетном дворе» каменного века, еще сохранившемся на Соломоновых островах. Монетный двор? Но откуда в обществе, которое лишь недавно находилось где-то на уровне неолита, могли оказаться деньги? И тем не менее здесь, на Соломоновых островах, местные жители создали собственную, довольно своеобразную, но общепризнанную и до сих пор существующую денежную систему. Правда, эти деньги весьма отличаются от наших монет, банковых и казначейских билетов.

Производство их всегда было здесь привилегией жителей нескольких маленьких и до сих пор крайне труднодоступных островков, расположенных довольно далеко от сердца архипелага — Гуадалканала.

Мне пришлось сначала перебраться на Малаиту, тоже крупный, когда-то густонаселенный остров. Благодаря прогрессу цивилизации, — я об этом процессе еще буду говорить, — в наше время на Малаите живет в три 106 раза меньше людей, чем сто лет назад. В 1968 году, — когда здесь побывал я, Малаиту населяло пятьдесят семь тысяч островитян.

С этого острова мне уже надо переправляться на островки, расположенные в труднодоступном атолле Ланга-Ланга, в западной части его лагуны. Первая моя цель — ближайший островок Ауки. Но сначала нужно достать лодку.

Вскоре мне удалось уговорить малаитского паренька, который довольно бегло изъяснялся на меланезийском «пиджин». За пять австралийских долларов он сдал мне в аренду не только себя и свою лодку, но также и огромный черный зонтик, чтобы защитить меня от раскаленного экваториального солнца.

О цене и обо всем, что мне хотелось увидеть на Ауки и вообще в лагуне Ланга-Ланга, я с пареньком договорился довольно быстро. После недолгого, но из-за тропической жары утомительного пути мы подошли к островку Ауки. Окружающий вид словно вырезали из рекламного фильма о красотах Океании. Диаметр островка едва достигает сотни метров. На пустых пространствах между примитивными хижинами островитян растут кокосовые пальмы, а у берега ждут длинные узкие лодки.

Затерявшийся, малозаметный клочок земли, каких в Океании тысячи. И в то же время в этих примитивных лачугах создается единственное богатство, которое островитяне, где бы они ни находились, знают и признают, — их деньги. Их странные деньги, полученные из раковин.

И хотя эти деньги обращались и до сих пор обращаются на большей части Соломоновых островов, их производство ограничено несколькими местными «монетными дворами», укрытыми именно в лагуне Ланга-Ланга. И это имеет свои причины. Достаточно бросить взгляд на этот маленький островок, чтобы понять, что ни одна сельскохозяйственная культура здесь не выживает. Дело в том, что коралловые островки в этом заливе образовались из известняка, на котором может вырасти лишь кокосовая пальма. Так что основным источником пищи и влаги жителей этой лагуны являются кокосовые орехи и, конечно, море, которое здесь особенно щедро. Но островитяне привыкли к таро, ямсу, свинине, им нужна более разнообразная пища, и для этого приходится выменивать продукты питания на свои ремесленные изделия. Пользующимся наибольшим спросом, а теперь уже и единственным изделием ремесленников Ланга-Ланга являются деньги из раковин.

Производство таких «монет» сложно. Оно требует не только терпения, но и большого мастерства. На Ауки, а ранее и на других островках залива, ракушки «чеканили» с незапамятных времен. В наши дни сохранился единственный «монетный двор» каменного века. Именно здесь.

С помощью своего гида я знакомлюсь с теми, кто «делает» на острове деньги. Это — женщины. Мужчины никогда не имели с производством денег ничего общего. Они лишь обеспечивают свой «монетный двор» сырьем.

Женщины Ауки производят три сорта «монет» из трех разных видов раковин. Я еще раньше заметил, что на Малаите и на других Соломоновых островах чаще всего пользуются «белыми деньгами», то есть полученными из белых раковин — так называемых какаду. Их здесь и «чеканят» больше всего.

Раковины какаду, диаметром в среднем около пяти сантиметров, местные мужчины вылавливают прямо в водах лагуны. Но вскоре я убедился, что ловцы раковин стараются увильнуть от своей работы и предпочитают покупать сырье для своих тружениц-жен на острове Нггела. Стандартная цена за корзину полуфабриката, в которую входит около двухсот пятидесяти белых раковин, равна половине австралийского доллара.

Перед работницей этого примитивного «монетного двора» стоит полупустая корзина. Вначале островитянка тщательно осматривает раковину. Негодные сразу выбрасываются. Хорошую раковину женщина разбивает, разламывая на несколько пластинок, по возможности круглых, потому что готовые «монеты» должны быть именно круглыми, диаметром восемь миллиметров. Раковины разбивают фалбурой — молотком из черного камня. Материал для производства этих молотков жители Ауки добывают на соседнем острове, со дна реки Фиу. Известняк— единственная порода, которую можно достать на Ауки, — недостаточно прочен, чтобы разбить твердую раковину.

После того как женщина обобьет обломки раковины так, чтобы они приблизительно отвечали требуемым размерам, она складывает их в скорлупу кокосового ореха. На этом кончается первый этап «чеканки монет». Теперь надо их отшлифовать, так как белые раковины какаду после первичной обработки становятся шершавыми. Шлифовку женщины производят на первый взгляд простым, но в то же время остроумным способом. Для этого они пользуются деревянным бруском — мааи, в донной части которого сделано около пятидесяти ямок, по размерам и глубине соответствующих «монетам» из раковин. В каждое из этих углублений вкладывается один обломок ракушки, и, когда «шлифовальный станок» заполнен, его переворачивают. «Монеты» шлифуются круговым движением по фаолисаве — известковой доске, политой водой. На этом процесс «чеканки» завершается.

На Соломоновых островах расплачиваются не одиночными «монетами», а бусами из обработанных раковин, нанизанных на веревочку. Но для того чтобы нанизать готовую «монетку», в ней надо просверлить отверстие. Третья фаза производства денег на острове и есть сверление в них дырок. Но для этого белые диски сначала опускают в воду, чтобы они стали мягче.

Бурав, которым на местном «монетном дворе» сверлят в «монетках» отверстие, произвел на меня огромное впечатление. Это, бесспорно, самый сложный, самый удивительный прибор, какой мне приходилось видеть в Меланезии. Я никак не мог ожидать, что в обществе, которое всего лишь несколько поколений назад находилось на уровне каменного века, без чужой помощи может быть создан технически столь совершенный прибор.

Как все же выглядит и действует этот бурав?

Главной его частью является стержень, заканчивающийся сверлом из очень твердого розового камня — ланди, который жители Ауки тоже добывают на Малаите. На вертикальном стержне подвешен на двух веревках горизонтальный. Вертикальный стержень вначале закручивают рукой, причем женщина защищает ее пластиной из черепашьего панциря. Другой рукой она держит горизонтальный. Во время закручивания вертикального стержня на него начинают наматываться веревки. Затем женщина давит на горизонтальный стержень. Раскручиваясь, веревки вращают вертикальную ось. Благодаря колебательным движениям — вверх и вниз — веревки накручиваются то в одну, то в другую сторону, и отверстие в ракушке рассверливается за несколько секунд.

Это оригинальное сверло — самый сложный инструмент, которым пользуются здешние «чеканщицы». Операцией. провертывания дырки производство «монет» заканчивается. Однако для того чтобы превратить их в средство платежа, женщины должны еще придать им традиционный вид. Я несколько раз убеждался в том, что отдельная «монетка» на Соломоновых островах совершенно никакой ценности не представляет. Другое дело — шнурки, цепочки раковинных «монет». Поэтому женщины нанизывают «монетки» на веревочки, сплетенные из особых волокон. Готовые шнурки пропускают затем по канавке в известняковой доске. Ее диаметр соответствует размерам «монеток». При этой операции края их становятся еще более ровными и гладкими. «Монетки» так тесно прижаты друг к другу, что на одном шнурке их помещается до пятисот.

Меня, естественно, интересовала не только техника производства «монет» каменного века, но главным образом их стоимость, их социальные и экономические функции. Цена отдельных видов и единиц денег из раковин быстро и часто меняется. Что касается белых денег, то на Соломоновых островах я чаще всего встречался с единицей, которую на Ауки называют галиа. Галиа — это один шнурок белых «монет» какаду стандартной длины, равной девяноста сантиметрам. Цена галии в то время, пока я здесь находился, равнялась примерно двадцати пяти австралийским центам. Соединенные вместе четыре шнурка галии представляют собой более высокую ценность — фуру, равную примерно одному австралийскому доллару. Исаглиа — самая большая денежная единица из белых ракушек — образуется путем соединения десяти фур. И наконец, из грубо обработанных белых «монет» составляется галиабата — двойная галиа, удвоенная длина стандартного белого шнурка.

На Ауки я видел также, как делают «монеты» и других цветов — красные и черные. Черные деньги изготовляются таким же способом, как и белые, но из раковин курила диаметром примерно тридцать сантиметров. Курилы мужчины Ауки либо вылавливают на отмелях лагуны, либо покупают их у жителей северного побережья Малаиты. Двадцать курил равны примерно четверти австралийского доллара. Черные деньги на Соломоновых островах — самые дешевые. Зато красные — это твердая валюта. Существует установленный обменный курс между самыми распространенными — белыми и самыми дорогими — красными деньгами. Красные стоят ровно в десять раз дороже тех, что изготовлены из раковин какаду.

Красные деньги делают из раковин рому. Их высокая ценность определяется трудностью добычи. Найти рому можно лишь на большой глубине и только в двух местах на всем архипелаге. Жители Ауки, как правило, покупают их у рыбаков, населяющих берега пролива Маламасики. Рыбаки, в свою очередь, отказываются принимать за эти раковины австралийские доллары или какие-нибудь товары, они требуют в обмен лишь красные деньги. Корзина раковин рому стоит одну стандартную длину, то есть девяносто сантиметров красных денег.

Изготовление последних требует выполнения одной дополнительной операции. Здесь, на Ауки, она носит название парая. Дело в том, что раковины рому бледно-розового оттенка. Чтобы добиться густого карминного цвета, которым должны обладать красные деньги, раковины кладут на раскаленные добела камни и в буквальном смысле слова варят. Только после этого они принимают красный цвет.

Красные деньги на Ауки представляют собой либо шнурок стандартной длины — девяносто сантиметров, либо бусы из двух, трех и более ниток. Фире — самая высокая денежная единица — это ожерелье из десяти шнурков особенно тщательно подобранных «монеток». Точную цену фире мне никто назвать не мог. Но, судя по всему, она превышает пятьдесят австралийских долларов, а это для бедных жителей далекой лагуны невероятное богатство.

К красным деньгам, которые в лагуне Ланга-Ланга называют ронго, всегда проявляли интерес и белые люди. Ведь на острова царя Соломона первые европейские мореплаватели пришли для того, чтобы найти здесь золото. А красные деньги помогли им без особого труда вытянуть у меланезийцев огромное количество драгоценного металла. Дело в том, что на рубеже XX века английские и немецкие купцы обнаружили, что у жителей Новой Гвинеи есть золотой песок. Новогвинейские папуасы отказывались, однако, принимать за свое золото европейские товары и деньги; они хотели лишь ронго — красные «монетки» из лагуны Ланга-Ланга. Прибыль, которую при этом обмене получали торговцы, была фантастической— две с половиной тысячи процентов! Так Меланезию охватила лихорадка не только золотая, но и красных денег.

Меня вообще удивляла устойчивость денег, изготовленных на этом «монетном дворе». В то время как фунты стерлингов и доллары колеблются, потрясаемые различными финансовыми кризисами, белые и особенно красные деньги Соломоновых островов сохраняют стабильный курс, а в последнее время их стоимость даже растет. Я не раз видел, как островитяне, вернувшиеся домой после работы, обменивают свою тяжким трудом добытую заработную плату на деньги, изготовленные в Ауки, которым они доверяют больше, нежели монетам белых людей.

Обращаются красные деньги и среди белых колонистов. До войны, например, месячная зарплата рабочего на плантациях равнялась одному шнурку красных денег. В то время установился — правда, в наши дни его уже не соблюдают — обменный курс: один английский фунт, месячная зарплата рабочего, — одна стандартная длина красных денег. Таким образом эти деньги стали способствовать развитию товарообмена, то есть выполнять функции, присущие деньгам в современном, развитом обществе. Однако обращение красных денег в протекторате так и не было узаконено.

Деньги из раковин способствовали даже расширению плантаций на Соломоновых островах. К белому человеку, расплачивающемуся подобной «монетой», островитяне шли охотнее, так как они приходили на плантации главным образом для того, чтобы заработать на жену, которую можно было купить только за деньги из раковин. Кроме жен, которых жители Ауки часто привозят с Большой земли — острова Малаиты, за местные деньги они могут приобрести свинину для юбилейных торжеств. Таким образом, деньги, изготовленные в Ауки, совершают постоянный оборот.

А так как они не обесцениваются, то островитяне их повсеместно держат дома, укладывая кучками в своих хижинах и прикрывая известковыми плитками. Общественное положение на островах лагуны Ланга-Ланга определяется тем, сколько у человека накоплено раковинных денег. Часть этого богатства постоянно изымается из оборота, что позволяет избежать инфляции. Общее количество денег ограничивается производительностью этого единственного в наши дни «монетного двора» и недостатком сырья. Так что на Соломоновых островах всегда испытывают недостаток в деньгах, как, впрочем, и повсюду в мире.

Деньги из раковин отличает еще одна особенность. Это — табу. Юноши до испытания на зрелость не смеют их касаться.

Вожди деревень, обладающие настоящими кладами раковинных денег; дают иногда взаймы необходимые суммы тем мужчинам, которые хотят жениться. За эти долги на Ауки проценты не берут, хотя на других островах такого положения, вероятно, не существует.

Я не собираюсь жениться. Несмотря на это, аукский вождь дал мне на прощание неполный шнурок денег, изготовленных местными жительницами во время моего пребывания на островке. Из своих поездок по разным странам я привез много различных предметов материальной культуры тех групп народов, у которых побывал. Шнурок раковинных денег из Ауки относится к подаркам, напоминающим о дальних дорогах, которые я ценю больше всего. Он свидетельствует о том, что я побывал на «монетном дворе» каменного века, которого нет больше нигде в мире.

ПОСЛАННИК РАЯ

Мой лодочник оттолкнулся от берега Ауки и направил наше каноэ прямо на юг через всю широкую лагуну. Мне хочется побывать еще на нескольких островках, разбросанных по лагуне Ланга-Ланга, защищаемой со всех сторон от океана коралловым рифом. Соломоновы острова отрезаны от остального мира огромными водными пространствами океана, а Ланга-Ланга изолирована от него вдвойне. Кроме того, на Гуадалканале и Малаите в наше время живет несколько десятков белых людей. Но здесь, на Ауки, Алите, Лауласи и прочих островках, нет ни одного белого. Мне приходится полностью полагаться на лодочника и на собственные познания в меланезийском «пиджин».

Лагуна — это источник жизни для сотен местных жителей, ибо в ней водятся рыба и морские моллюски. Но прежде всего мне хочется взглянуть на тех аукских мужчин, которые собирают раковины для своих женщин. Они ищут их прямо здесь, на мелководье. К большому сожалению островитян, в Ланга-Ланге нет редких раковин рому, из которых делают красные деньги. Однако белых и черных раковин в лагуне вполне достаточно.

Должен сказать, что сбор раковин вовсе не такое уж простое дело. Так как местные деньги, несмотря на их широкое употребление, как уже было сказано, считались предметом священным — табу, то подготовкой и самим сбором раковин руководят фатамбо — колдуны отдельных родов Ауки. Фатамбо определяют время, когда каноэ искателей раковин могут выйти в воды лагуны. И срок они называют не просто потому, что так «им взбрело в голову», а делая предварительную попытку вступить в контакт с «духами акул» — властителями морей. Для этого они торжественно жертвуют духам тучную свинью, а потом еще и обращаются к ним с молитвой. Они просят духов, чтобы те указали день выхода лодок в лагуну, а также оберегали собирателей от акул и баракуд, самых страшных врагов искателей раковин.

Перед началом сбора мужчины — собираются в отдельной большой хижине. С этого момента и до конца работы они будут жить все вместе, сами добывая и приготавливая пищу и исполняя всю домашнюю работу. Ни под каким предлогом мужчины в этот период не должны говорить с женщинами, а те не имеют права даже смотреть на них. Само собой разумеется, что они не могут вместе спать, чтобы мужчины не «осквернились».

И вот наконец настает долгожданный день. Мужчины на своих каноэ выплывают на голубые просторы лагуны Ланга-Ланга, чтобы искать здесь черные и белые раковины. Как правило, мужчины двух или трех родов работают сообща. Колдун, который руководит сбором, сам, естественно, в воду не погружается. В то время как мужчины работают, фатамбо, сидя в каноэ, молится «духам акул». Снова и снова повторяет он просьбу защитить сборщиков от морских хищников.

Ныряльщики соединены с лодкой веревкой, к которой прикреплена корзина; в нее они складывают под водой раковины. Как только корзина наполняется, колдун вытаскивает ее, высыпает содержимое в лодку и вновь бросает корзину в воду. Раковины ныряльщики отламывают от наростов на дне лагуны специальным узким камнем длиной в четверть метра, похожим на первобытный нож. Его на Ауки называют фауборо; он тоже является «священным». В перерывах между отловом раковин колдуны хранят камни в специальном «доме духов».

Наконец участок, выбранный колдуном, обобран, сбор раковин заканчивается. Колдуй жертвует «Духам акул» еще одну свинью, и сборщики могут вернуться к своим женщинам.

Я присутствовал при сборе, наблюдая на нескольких участках лагуны за ныряльщиками, которые, держа в руке каменные ножи, время от времени появлялись на поверхности, чтобы вдохнуть воздух и затем снова погрузиться в воду.

Каноэ, однако, есть не только у ныряльщиков с Ауки, но и у жителей других островов лагуны, которые не прочь подработать, поставляя сырье для производства денег. После нескольких часов плавания мы причаливаем к Лауласи — одному из островков в южной части лагуны. О посещении этого острова я вспоминаю так же часто, как и о «чеканке» «монет» на Ауки или о сержанте Воуза из деревни Ророни, поэтому расскажу об одной истории, в которую здесь попал.

За нашим каноэ следили добрых двадцать минут до того, как мы пристали к берегу. Собственно говоря, нас уже ждали. А белый человек здесь всем кажется белой вороной. Когда каноэ уткнулось в берег и я выпрыгнул — из него, ожидавший нас высокий пожилой мужчина приветствовал меня на вполне приличном «пиджин». Я было хотел представиться, но этот человек, наверняка вождь Лауласи, опередил меня.

Островитяне различают только англичан и американцев. Других белых людей для них не существует. Английские туристы этот самый заброшенный из меланезийских архипелагов не посещают. А англичане, постоянно живущие здесь, очень скоро обретают какой-то специфический местный колорит, которого у меня, естественно, не было. Следовательно, с точки зрения местных жителей, я являлся американцем.

К этому делению островитянами белых на две группы я уже привык на Соломоновых островах. Вождь Лауласи, нисколько не сомневаясь в утвердительном ответе, спросил:

— Вы американец?

Я, несчастный, не ведая, что творю, кивнул. Что мне оставалось еще делать? Кем я еще мог быть?

Тогда вождь спросил:

— А откуда?

Наугад выпаливаю:

— Из Канзаса.

Дело в том, что в Канзасе у меня есть два хороших друга, вместе с которыми я когда-то пережил одно из самых интересных своих приключений, когда искал с самолета затерявшиеся в сельве индейские города.

— Из Канзаса, — повторил вождь.

Это название ему, естественно, ничего не говорило. Тогда он задал еще один вопрос:

— А где ваши вещи?

Вопрос я понял, потому что вождь произнес слово карго. Это столь употребительное при международных перевозках английское слово на меланезийском «пиджин» означает много понятий, главным образом «товары», «судовой груз». Я перевел его как «багаж».

Вообще у меня немного вещей, да и почти все, что не было совершенно необходимым, я оставил на Гуадалканале. Поэтому я сказал правду:

— Мой карго в Хониаре.

Вождь, словно он нетерпеливо ожидал этой вести, повернулся к своим землякам и начал взволнованно говорить на местном наречии. Такое же волнение охватило и присутствующих. Они перестали слушать вождя и начали что-то объяснять, перебивая друг друга. В каждой фразе по движению губ я угадывал одно слово: «карго».

Итак, жителей Лауласи явно интересую не я, а карго, который остался на Гуадалканале. Воспользовавшись всеобщим волнением, я ушел, чтобы пройтись по деревне и сделать несколько снимков. Наиболее интересны на острове крепостные валы, настоящие каменные укрепления, которые защищают деревню. Ничего похожего на Соломоновых островах я еще не видел. Столь же необычно центральное здание поселка, напоминающее, скорее, казарму или клубный дом племени[63].

И в этот момент меня осенило. Боже мой, ведь я попал на остров, где до сих пор существует масинга[64]! Вот почему они хотели знать, где находится мой карго! И поэтому хотели, чтобы я был американцем. Лихорадочно роюсь в памяти. Стараюсь вспомнить все, что мне известно о том периоде, когда американцы высадились на Соломоновых островах. И то, о чем мне рассказывали на Ауки и на Малаите, — о деятельности жителей этого и других островов лагуны Ланга-Ланга в «Соломон Айленде Лейбор Корс» — вспомогательных отрядах американской армии.

Начать, пожалуй, надо с того, что ни Малаиту, ни острова лагуны Ланга-Ланга англичане никогда до конца так подчинить и не смогли. Еще за несколько лет до начала второй мировой войны в Синаранзе местными жителями был убит окружной комиссар Малаиты со своим помощником и двадцатью полицейскими. В 1935 году здесь и на островах Ланга-Ланга произошли массовые мятежи. Причины их были чисто экономические. Плантации находились в запустении, и у мужчин Малаиты оставались два выхода: либо податься на плантации далеких островов, даже в Австралию, либо смириться с нищенской жизнью в своих бедных деревнях.

Лагуны Ланга-Ланга, да, собственно, и самой Малаиты, война не коснулась. Но (когда на Гуадалканале высадились американцы, они предложили более чем трем тысячам островитян, в основном жителям именно этой части архипелага, вступить во вспомогательные трудовые отряды. При этом американцы стали платить рабочим неслыханные суммы — четырнадцать фунтов стерлингов в месяц. На плантациях, как я уже говорил, в начале войны месячная зарплата местного рабочего составляла один фунт стерлингов. А теперь американцы (предложили им в четырнадцать раз больше!

Но это был лишь первый шок, первая встреча, вероятно, наиболее бедных обитателей планеты с представителями самой богатой в мире страны. Американские солдаты, — которые не знали, как потратить на островах свое высокое жалованье, покупали у островитян за фантастические деньги любые «туземные сувениры». За какую-нибудь мелочь, юбку из пандановых листьев или резную фигурку, которые не имели в глазах островитян никакой ценности, ее владелец получал от американского покупателя нередко больше, чем за месяц работы на плантациях.

Местных жителей поражало еще одно обстоятельство. В американской армии служили тысячи и тысячи людей, кожа у которых была такой же темной, как и у них самих. И тем не менее эти американские негры получали за службу в армии такое же жалованье, как и белые, — так по крайней мере думали аборигены. И не только жалованье. У американцев всего было в избытке: консервов, кока-колы, сигарет, жевательной резинки, шоколада и, наконец, военного снаряжения. И притом все это бесплатно. Достаточно лишь протянуть руку и взять. Брать, сколько тебе нужно, сколько захочется.

А результат? Я действительно не могу подобрать другого слова: это был массовый шок целого народа. Островитяне сделали для себя следующий вывод. На свете существуют две группы белых людей. Англичане, которые бедны и поэтому все, что у них есть, оставляют себе, и американцы, люди потрясающе богатые, которые все, что у них есть, с радостью отдадут островитянам. Простой человек, — а меланезийцы жили до того времени в мире крайне примитивных представлений, — пытается все новое, с чем он сталкивается, объяснить действием сверхъестественных сил, с помощью религиозных представлений и своего собственного, для нас часто почти непонятного хода рассуждений.

Так у островитян возникло представление, что господь бог, в существовании которого меланезийцев убеждали миссионеры, «создал это карго — богатство для всех. Англичане хотели его присвоить. Теперь, однако, все изменится, и другие, добрые, белые — американцы привезут на больших кораблях островитянам карго — вещи, которые по праву им принадлежат.

Американская армия после окончания войны, естественно, покинула остров. Но местные жители верят, что американцы вернутся и, когда корабли с карго прибудут на Соломоновы острова, там наступит такой же «рай», какой, по их представлениям, существует в Америке. Тот «рай», из которого островитяне, как когда-то Адам с Евой, были изгнаны[65].

Уход американской армии усугубил экономический кризис в этой части протектората. На Малаите, самом густонаселенном острове архипелага, за время войны опустели все плантации (в 1965 году здесь получили всего тысяча шестьсот семьдесят две тонны копры, в то время как на Новых Гебридах, где населения меньше, чем здесь, на одном острове, в том же году было произведено копры в двадцать раз больше).

Так символом «рая», который вскоре должен наступить, на Соломоновых островах стали корабли, везущие карго. В специальной литературе подобные представления называются «карго-культ». И островитяне стали ждать приезда кораблей с карго все с большим нетерпением, пока не начали сами отыскивать доказательства возвращения американцев на острова.

Изощренная фантазия породила и до сих пор порождает самые различные «надежные» тому свидетельства. На песчаных пляжах Малаиты были якобы обнаружены следы ботинок. Над центральными областями Гуадалканала кто-то видел американские самолеты, сбрасывающие парашютистов. К югу от Сан-Кристобаля был замечен крупный американский караван. На побережье Нггелы в течение нескольких ночей подряд загорались огни.

И вот теперь на островке Лауласи, в сердце лагуны Ланга-Ланга, стою я, нечаянный глашатай, сообщивший о том, что карго уже в пути, случайный посланник приближающегося «рая».

Ожидание возвращения «потерянного рая» слилось воедино со всеобщим недовольством на Соломоновых островах, связанным с ухудшением экономического положения в протекторате и с сопротивлением чуждой власти. Вот когда придет карго, островитяне получат американские товары и будут управлять всем сами. Проявлением этого недовольства стало движение, выражавшее религиозные, а также политические и социальные требования, так называемое масинга. В южной части Малаиты есть племя ари-ари. На языке этого племени слово «масинга» означает молодой побег таро, в переносном смысле — «братство».

Движение масинга (в протекторате его называют «масинга-рул», от английского «рул» — «власть») вскоре распространилось по всей Малаите и перекинулось на островки лагуны Ланга-Ланга. Название «масинга-рул» позже было искажено англичанами и превратилось в «марчинг-рул». Не вникающие в существо дела европейские журналисты на этом основании сделали вывод, что первоначально движение называлось «марксиен-рул» — «марксистская власть!» Теперь можно было обвинить в подстрекательстве коммунистов. Самым пикантным во всей этой истории было то, что движение «масинга-рул» было вызвано к жизни присутствием на Соломоновых островах американской армии, следовательно, коммунистов надо было искать среди американских военнослужащих!

С Малаиты и Ланга-Ланги масинга распространилось на Сан-Кристобаль, Нггелу и, наконец, на Гуадалканал. Вдохновителем движения стал бывший рабочий кокосовых плантаций по имени Нори. И хотя местные чиновники вспоминают о Нори как о человеке, не умевшем ни писать, ни читать по-английски и знавшем лишь «пиджин», этот неграмотный народный вождь сумел придать движению четкую — структуру. И что было еще более важным — он быстро (избавил масингу от большинства религиозных элементов, превратив его в боевую организацию, борющуюся за освобождение Соломоновых островов.

Определенной — программы вожди масинги, конечно, не имели. И тем не менее организация движения была совершенной. Нори разделил Малаиту на девять районов. В каждом из них избирались командиры, мало зависимые от верховного руководства масинги. Районы были разбиты на небольшие участки, которыми командовали местные начальники. Они имели помощников, ведающих деятельностью масинги в районах или на отдельных участках.

После того как определилась внутренняя структура, руководители масинги начали строить укрепленные поселения. На островах стало происходить нечто неслыханное для Меланезии — целые деревни переселялись на новые, с оборонной точки зрения более удобные места, вокруг поселений возводились стены, а иногда даже высокие сторожевые башни.

Сооружения здесь сознательно копировали с воинских казарм, которые островитяне видели в лагерях американской армии. В них проводились совещания местного руководства масинги, или же они оставались — и до сих пор остаются — пустыми. «Казармы» ждут, когда их наполнят карго, когда придут американцы и начнут раздавать островитянам то, что им необходимо. Однажды в одном из таких поселений было обнаружено сорок три пустых склада, ожидавших американский карго.

Крепости масинги охранялись патрулями, вооруженными дубинками. Порядок во время сельскохозяйственных работ среди жителей этих поселений был военный. Зато на плантациях, оставшихся на Соломоновых островах после войны, почти никто не работал. Руководители масинги были в принципе против любой работы на предприятиях, возглавляемых европейцами. А тот, кто все же хотел уйти из деревни на плантацию, должен был заплатить в кассу местной организации двенадцать фунтов.

Взносы масинге — это уже отдельная глава. Во время нашего с Гордоном посещения Тасимбоко всюду, где можно было пробраться на машине, нас сопровождал шофер Управления протектората. Я спросил у Гордона, какова у водителя зарплата и что он ее тратит, Оказалось, что водитель оставляет себе лишь небольшую часть, а остальные деньги отдает местной организации масинги в своей деревне. Там их закапывают в землю. Так продолжается уже многие годы. Кстати, в течение этого времени денежная система на Соломоновых островах претерпела большие изменения.

Со времени окончания войны и с тех пор, как Нори основал это движение, организации масинги скопили огромные средства. Причем первоначально собирали деньги якобы для того, чтобы оплатить отъезд англичан с Соломоновых островов.

Заместитель Нори, вице-король масинги, называвший себя Тимоти Джордж, умел писать и всюду подписывался: «Тимоти I — король». Однажды в течение нескольких недель он собрал тысячу девятьсот фунтов стерлингов, чтобы организовать вывоз копры, полученной на полях организации, прямо в Соединенные Штаты, без посредничества английских торговых фирм.

В движении масинги старое переплетено с новым. Самым ярким примером этому являются алага огу — тайные судьи и полицейские масинги. Они должны были заботиться о сохранении «старых добрых нравов». Так, например, жители Ланга-Ланга считали прелюбодеяние самым ужасным преступлением, самой отвратительной формой «воровства». А английские законы прелюбодеяние вообще не карали, так же как они не наказывали другие преступления и не защищали меланезийских обычаев. Все это вызывало недовольство местного населения. И алага огу, судьи движения, призваны были положить конец нарушению нравственности.

Это — одно лицо алага огу, обращенное к вчерашнему дню. было и второе, смотревшее в современность. Следовало добиться абсолютного послушания рядовых членов и абсолютного авторитета руководящих деятелей организации, что и вменялось в обязанность алага огу. Они следили за тем, чтобы решения руководителей масинги выполнялись точно и строго. Того, кто не соглашался с руководством движения в целом или в частности, пытали и зачастую казнили.

Именно алага огу дали британским властям повод выступить наконец против этого своеобразного движения. К этому времени «масинга-рул» подчинило себе почти всю территорию протектората. Внутренние области острова Малаиты практически уже не зависели от власти англичан. Островитяне отказывались платить налоги, а когда англичане приняли решение провести перепись населения, местные жители стали ее бойкотировать, на гуадалканалских плантациях никто не работал.

Над Нггелой, Малаитой, островами в лагуне Ланга-Ланга реял не «Юнион Джек»[66], а новый флаг масинги, на котором были изображены лук и стрела. Надо сказать, что это не первое движение, стремившееся к независимости Соломоновых островов. Еще до войны один из миссионеров, сам того не желая, возглавил подобное же, хотя и несравненно более слабое движение, когда предложил своей пастве, чтобы они добивались власти над своим архипелагом. Он побуждал островитян занять места в представительном органе протектората. Руководители движения, которое благодаря этой цели стали называться «Чер энд рул» («Стул и власть»), изобразили на своем флаге… стул.

Движение «Чер эид рул» угасло само собой еще до войны, когда миссионер вынужден был покинуть своих верующих.

На этот раз против флага с луком и стрелой в воды Соломоновых островов вошли самые мощные военные корабли Тихоокеанского флота Великобритании: крейсер «Контест», несколько фрегатов, авиаматка «Тесей» и, бог знает для каких целей, даже подводные лодки.

Английская полиция арестовала руководителей масинги. В Хониаре они предстали перед судом. Обвиняемые, защищаясь, утверждали, что свою организацию создали для того, чтобы заботиться о детях, сами же себя выдавали за пожарных или за служащих детских садов, хотя подобные — профессии — пожарные и няньки — существовали лишь в одном городе протектората — Хониаре.

Несмотря на столь оригинальный способ защиты, вождей масинги осудили. Приговоры были, однако, очень мягкими, и по случаю дня рождения короля вождей довольно скоро освободили.

Во время посещения Соломоновых островов я убедился, что движение масинга продолжает существовать, несмотря на то что оно утратило свою политическую окраску, вернее сказать, проиграло мирное сражение. Дело в том, что англичане создали на Соломоновых островах представительные органы, в которых ряд постов заняли прогрессивные островитяне, до этого активно работавшие в масинге. Среди них был, например, и мой знакомый из Ророни — сержант Воуза. Многие социальные и экономические цели, которые ставило масинга, были достигнуты. Так, например, суды протектората принимают во внимание традиционное право, а плантаторов обязали платить меланезийским рабочим намного большую заработную плату, чем раньше.

Сегодня, как мне кажется, в движении масинги главную роль опять стали играть религиозные мотивы. В особенности неистребимая вера в спасителей, ожидание «рая», который на всех шестидесяти пяти языках, существующих на Соломоновых островах, называется одинаково — «карго». Они ждут этот «американский рай», наступление которого я, сам того не желая, провозгласил на одном из маленьких островов лагуны Ланга-Ланга.

РАБАУЛЬСЦИЕ ЛЕГЕНДЫ

Из Ланга-Ланги, оплота мятежников, я отправился на архипелаг Бисмарка[67], где раковинные деньги когда-то играли не меньшую роль. Для этого мне пришлось вернуться с Лауласи и Ауки на Малаиту. С Малаиты через Нггелу я переправился на Гуадалканал, оттуда продолжил путь на Нью-Джорджию и дальше через один из северных островов Соломонова архипелага, Бугенвиль, и небольшой остров Бука в Рабаул.

Рабаул — это столица архипелага Бисмарка, а также столица и крупнейший город Новой Британии, важнейшего острова архипелага. После долгих дней, проведенных на Новых Гебридах и Соломоновых островах, Рабаул показался мне действительно большим западным городом. От аэродрома Лакунаи к нему ведет прекрасная автострада. Во время второй мировой войны этот город был сильно разрушен; спустя много лет после ее окончания рядом с аэродромом я заметил останки нескольких японских бомбардировщиков. Военное время напоминает также здание на одной из центральных улиц города — бывший главный штаб японских войск в Меланезии.

Рабаул — великолепный естественный порт — расположен на берегу глубокого залива Бланш; совсем недалеко от порта (через пролив) — второй по величине остров архипелага Бисмарка — Новая Ирландия и другие более мелкие острова. Поэтому именно сюда, в так называемый порт Симпсона, в 1910 году перевели из Ко-.копе резиденцию колониальной администрации. Сперва архипелаг Бисмарка принадлежал кайзеровской Германии, но в начале первой мировой войны порт, а потом и всю Новую Британию захватили австралийские войска.

После окончания войны архипелаг попал под опеку Австралии, которая до сих пор осуществляет над ним мандат[68]. О немецком протекторате в Рабауле напоминают лишь развалины губернаторского дворца Наманулы, с полуразрушенных стен которого открывается прекрасный вид на лазурный залив Бланш, элегантный прибрежный бульвар Клеленд Драйв, небольшие верфи в порту и центральный городской парк.

В нем я увидел удивительный памятник, оставшийся от первой попытки колонизации архипелага, — мельничный жернов. Это — единственное, что сохранилось от первых здешних колонистов.

Во времена раздела мира крупнейшими державами архипелаг Бисмарка остался одной из последних не поделенных частей суши, несмотря на то что на этих островах, лежащих у самого экватора, уже побывало несколько экспедиций. Исидор Дюперри, возглавлявший одну из них, описал удобный естественный порт, расположенный на другой стороне пролива против нынешнего Рабаула. Сообщение Дюперри прочитал французский аристократ Шарль Бонавантюр дю Брёль, маркиз де Рэ. У этого сорокалетнего мужчины было удивительно бурное прошлое. Он жил на «Диком Западе» в Северной Америке, путешествовал по Индокитаю, немало времени провел на тогда малоизвестном Мадагаскаре. Везде он искал легкого успеха, богатства и славы, но… тщетно.

И вот маркиз прочитал об архипелаге, который позже назовут именем Бисмарка, пока никому не принадлежащем. Он решил, что на этих островах создаст свое королевство, которое наконец-то принесет ему деньги и славу. Если говорить точнее, маркиза интересовали главным образом деньги.

Но где раздобыть средства и рабочую силу для создания империи, о которой он пока, в сущности, ничего не знает? И каким образом? Путем мошенничества, обмана, ложных информаций, помноженных на галльскую фантазию. Прежде всего он придумал для своего порта, «обнаруженного» на безымянном острове, подходящее название. Так как маркиз происходил из Бретани, то порт стал называться Порт-Бретон.

И точно так же как само название, он в своей фантазии создал весь город. В различных французских журналах появились статьи, в которых описывались красоты, изящная архитектура, широкие проспекты, великолепный климат Порт-Бретона. Впоследствии маркиз стал издавать проспекты с фотографиями несуществующего города.

Однако город, родившийся в мечтах Рэ, вскоре показался ему слишком маленьким. Поэтому он расширил свою «империю», включив в нее весь архипелаг Бисмарка, да еще и Соломоновы острова. И снова пришлось подыскивать название державе. Он придумал: Ля Нувель Франс (Новая Франция). Чтобы придать своей империи еще больший блеск, он начал издавать богато иллюстрированный ежемесячник, рассказывающий о несуществующем городе несуществующей Новой Франции.

Высшим достижением рекламного искусства бретонского аристократа было красочное описание на трехстах пятидесяти страницах счастливой жизни европейских колонистов в меланезийском королевстве маркиза. Автором этой поистине уникальной монографии оказался бельгийский юрист доктор де Грооте, который за свой труд был вознагражден более чем забавным способом — назначен послом Новой Франции в своей стране.

Пропагандистская кампания Рэ вызвала большой интерес к Новой Франции. И маркиз начал продавать земли. Три тысячи доверчивых людей купили участки у человека, которому не принадлежало ни одной пяди земли. Начали раскупать и акции различных предприятий, которые Рэ задумал создать на архипелаге. Больше всего денег получил он от колонистов, которые мечтали скорее попасть в «землю обетованную».

В 1879 году, спустя семь лет после того, как началась удивительная кампания по распродаже части Меланезии, на архипелаг, открытый Дюперри, отправилась первая группа колонистов. В январе следующего года она добралась до Порт-Бретона. К своему величайшему изумлению, будущие жители «Новой Франции» обнаружили, что на берегу порт-бретонского залива никакого города не существует. Кое-кто предпочел остаться на корабле и отправиться в Австралию. А те, кто все же высадился, в большинстве своем погибли от свирепствующей здесь малярии. Оставшимся в живых, до смерти измученным людям позже удалось спастись в методистской миссии.

К тому времени в путь отправился второй корабль с колонистами, которых Рэ послал на столь же верную смерть. Но прежде чем новые колонисты сумели сообщить <в Париж о действительном положении дел, подошел третий, а затем и четвертый корабль.

Всего в Порт-Бретон отправилось около тысячи обманутых людей, заплативших маркизу за участки около миллиона франков. Из тысячи французов, бельгийцев, итальянцев и испанцев вернуться домой из порт-бретонского ада удалось едва лишь каждому двадцатому. А к концу века на архипелаге из тысячи доверившихся Рэ людей, которых он принес в жертву своей алчности, осталось жить всего три человека. От Порт-Бретона сохранился лишь мельничный жернов в рабаульском парке.

И все же уже тогда этот архипелаг можно было колонизовать. Однако следовало выбрать более подходящее, чем Порт-Бретон, место. Например, побережье Новой Британии вокруг Рабаула, которое уже в течение десятков лет представляет собой огромную плантацию. Во время поездки по главной дороге от Рабаула до Кокопе я видел непрерывную стену кокосовых пальм и деревьев какао.

Северная часть Новой Британии, полуостров Газели, названа так не по имени газелей, которые здесь никогда не водились, а корабля с таким наименованием. Полуостров соединяется с основным массивом Новой Британии узким перешейком. Большинство кокосовых плантаций на обширном побережье полуострова долгое время принадлежало невероятно богатой и могущественной женщине, которую рабаульцы до сих пор называют королевой Эммой. Она, так же как маркиз и его несчастные колонисты, живет теперь уже только в воспоминаниях и легендах этого архипелага.

«Королева» рабаульских колонистов была полукровкой. Родилась она в Полинезии, на островах Самоа. Мать ее происходила из рода одного из вождей Самоа, а отцом был Дж. М. Ко — американский коммерсант, который появился на островах Полинезии, когда ему было двадцать три года. Здесь он открыл свое дело и был назначен американским консулом в Алии.

Консульскими делами Ко занимался на островах Самоа пятнадцать лет. За это время он успел трижды жениться и завести семнадцать детей. Эмма, одна из многочисленных консульских Дочерей, вышла замуж Девятнадцати лет. Ее мужем стал Генри Джеймс Форсайт, иностранец с Маврикия. Он вскоре умер, и прелестная полукровка стала возлюбленной новозеландского авантюриста капитана Фарелла. Она доверила ему все свое состояние, унаследованное от Форсайта. На эти средства любовники арендовали корабль и отправились на архипелаг Бисмарка.

На своем судне они объезжали местных производителей копры, покупали ее и переправляли на приемные пункты крупных компаний. Необычной паре сопутствовал все больший успех. Особенно удивительный коммерческий талант обнаружился у госпожи Эммы. Вскоре она и капитан Фарелл стали самыми преуспевающими скупщиками копры из всех торговцев, посещавших меланезийские деревни на побережье архипелага Бисмарка.

Когда Фарелл умер, прекрасная торговка сама продолжала начатое дело. Спустя некоторое время она решила изменить образ жизни и осела на полуострове Газели. У нее появилось немало друзей среди местных белых колонистов. Именно она предоставила необходимые средства, врачебную помощь и пищу жителям «колонии» де Рэ.

Для своей резиденции Эмма выбрала самое большое в те времена поселение на полуострове Газели — Гербертсхеё. Полуостров, да, собственно, и весь архипелаг, не принадлежал тогда еще ни одной колониальной державе. Так богатая красивая полукровка стала признанной «королевой» обширной части архипелага. Симпатии меланезийцев она снискала и тем, что справедливо разрешала их споры, лечила и оказывала другие услуги. На полуострове Газели Эмма разбила первую плантацию.

Дела ее шли превосходно. Она покупала корабли и основывала все новые и новые плантации. Управляющими на них Эмма назначала своих сестер, зятьев и других родственников. Несмотря на огромную занятость, она не утратила своей исключительной привлекательности и в более зрелом возрасте, напоминая скорее чистокровную полинезийку, чем полукровку.

Со временем Эмме на полуострове Газели стало принадлежать сто пятьдесят тысяч акров плантаций. Копру на своих собственных кораблях она возила в Австралию и Европу.

Когда архипелаг Бисмарка был провозглашен немецкой колонией, Эмма быстро сблизилась с новыми хозяевами и вышла замуж за одного из молодых кайзеровских офицеров.

Лишь в 1912 году «королева» архипелага Бисмарка покинула свою огромную империю — она продала ее синдикату гамбургских фирм. Начавшаяся война застала ее уже не на полуострове Газели, а на французской Ривьере, куда она прибыла с тремя роскошными «роллс-ройсами». Однако Эмма и ее новый супруг вскоре окончили здесь свой жизненный путь.

Со времени смерти этой необычной женщины прошло немало лет. И все же обитатели архипелага Бисмарка не забыли своей «королевы». В наши дни «королева» Эмма стала легендой, которая интересует посетителей архипелага Бисмарка больше, чем какое бы то ни было повествование. И тогда как от тысячи «порт-бретонских» колонистов не осталось (ничего, кроме мельничного жернова в рабаульском парке, на побережье полуострова Газели до сих пор процветают гигантские плантации, заложенные «королевой» Эммой.

ЖИЗНЬ НА ВУЛКАНЕ

По дороге из Рабаула в Кокопе — бывший Гербертсхеё, резиденцию «королевы» Эммы, — мы «все (время ехали вдоль пальмовых рощ. Лишь изредка монотонную красоту сплошной стены зелени нарушали деревни — Курудуи, Малапау, Ралум.

В прибрежных селениях полуострова Газели и на небольших прилегающих к нему островах живет около пятидесяти тысяч меланезийцев, которые называют себя толаи, что означает просто «друзья, приятели». Возникло это название сравнительно недавно, вероятно, уже после войны. Толаи живут на Новой Британии всего несколько сотен лет. Они, видимо, пришли сюда с юга. В центральной, гористой части полуострова Газели живут байнинги, представители другой резко отличающейся по языку и культуре этнической группы. Толаи, однако, не являются неким единым народом, это даже не единое племя. У них общие лишь язык и некоторые черты материальной и духовной культуры.

Основные способы добывания пищи у различных толайских групп отличаются друг от друга. В то время как на полуострове Газели толаи занимаются преимущественно земледелием, на небольших островах, прилегающих к Новой Британии, преобладает рыбная ловля. Я уже познакомился с меланезийскими земледельцами, встречался и с теми, кто трудится на кокосовых плантациях. А теперь мне хотелось бы узнать, как живут те меланезийцы, которых кормит море. И я отправился к рыбакам, принадлежащим к этнической группе матупит и населяющим остров с таким же названием. Это один из самых замечательных островов, которые я когда-либо посещал во время своих путешествий, потому что он вырос из кратера «утонувшего» вулкана.

Рабаул и окружающие его районы полуострова Газели— это настоящая страна вулканов. Прямо над столицей архипелага Бисмарка поднимается несколько сопок. На северной окраине Рабаула — Палагиагиа, или «Северная дочь», как ее называют в наши дни. На юге — Матупит, или «Южная дочь», на востоке — семисотметровая Рабаланакая — «Мать». В этой семье не хватает лишь отца. Но и он есть на Новой Британии. Вулкан с названием Улавун («Отец») высотой до двух тысяч двухсот метров находится в нескольких десятках километров к юго-западу от Рабаула.

Рабаланакая, Матупит и Палагиагиа образуют ландшафт архипелага Бисмарка, напоминающий Неаполитанский залив. Здешним Везувием, внушающим постоянную тревогу, является вулкан Матупит. Так, в памятном 1878 году он причинил немало страшных бедствий полуострову Газели.

В 1937 году на полуострове произошло новое крупное извержение, которое послужило причиной гибели более пятисот жителей. Во время извержения на берегу залива Бланш появилась еще одна новая сопка, которую назвали Вулкан. Новорожденный Вулкан оказался шустрым ребенком и вместе со своей старшей сестрой Матупит за несколько дней обрушил на полуостров Газели четыреста миллионов тонн камней и лавы.

Все началось 28 апреля 1937 года с двухбалльного землетрясения. На следующий день толчки стали сильнее. На Новой Британии буквально разверзлись врата ада. Во время сильнейшей бури и появился этот новый вулкан, который вскоре вырос до двухсот двадцати семи метров. Постепенно весь горизонт закрыла темная туча. А потом на расположенные вблизи острова посыпался вулканический пепел. На следующий день город Рабаул был покрыт черным слоем толщиной восемь сантиметров Через несколько дней только что появившийся вулкан снова стал действовать. Когда извержение кончилось, жители Рабаула решили переселиться на более безопасное место. Прошло несколько лет. Началась война, а вместе с ней пришла и японская оккупация. После 1945 года о переселении говорить перестали. Но вулканы, старые и новые, продолжают угрожать городу. И рабаульцы, так же как жители всего полуострова, знают, что страшный вулканический спектакль может повториться вновь.

Скорее, вероятно, для собственного успокоения они с гордостью показывают иностранцам современную вулканологическую обсерваторию, работники которой наблюдают за всеми четырьмя вулканами. За горячечным пульсом здешних сопок следят специалисты-вулканологи, но даже мне, ничего не сведущему в этом деле, захотелось, подобно Фоме неверующему, вложить руку в открытые раны горячей земли. Прямо в городе находятся источники знаменитой сернистой реки. Я хотел опустить в воду ладони, но оказалось, что ее температура превышает восемьдесят градусов по Цельсию.

Над вулканом Матупит тоже курится сернистая дымка, поднимаются легкие белые облачка пара. И мне казалось, что я нахожусь в Национальном парке на Гавайских островах рядом с огромными вулканами Мауна Кеа и Мауна Лоа.

Мать с дочерьми, «Южной» и «Северной», — это остатки огромного, широко раскинувшегося вулкана, который постепенно поднялся до трех тысяч метров к юго-востоку от сегодняшнего Рабаула. Земные силы без устали вздымали вершину сопки, и однажды могучий вулкан рухнул. Образовалась огромная впадина длиной пятнадцать, шириной десять километров и глубиной триста метров. Гигантскую «язву» на теле Земли заполнило море, и образовался Бланш, залив, на берегу которого и расположен Рабаул.

Благодаря вулканической деятельности одни острова разрушаются, другие создаются. Во время взрыва в 1937 году вместе с новым вулканом на поверхности залива Бланш появилось и несколько маленьких островков. Рождение подобного же острова наблюдал во время страшного вулканического извержения в 1878 году первый миссионер, появившийся на —.полуострове Газели, — англичанин Джордж Браун.

А еще за несколько десятилетий до этого, в первой половине XIX века, вследствие вулканической деятельности в водах залива Бланш возник и этот, самый крупный и имеющий наибольшее значение из всей группы, остров, который местные жители, так же как и сам вулкан, ставший его повивальной бабкой, назвали Матупит. В то время как Рабаул — город, где довольно велика прослойка европейского и азиатского населения, на Матупите живут исключительно меланезийцы — толайские рыбаки.

Воды, омывающие недавно родившийся остров, очень богаты, и поэтому земля на нем пустовала недолго. Процесс заселения острова всеми этническими группами описывают одинаково. Первым поселенцем был Диаррат, укравший в одной из деревень полуострова Газели женщину. Он привез ее на необитаемый тогда остров и занялся ловлей рыбы и черепах. Его дети и внуки заселили впоследствии весь Матупит. Население его быстро увеличивалось и за счет переселенцев из прибрежных деревень полуострова. И вот через сто лет после того, как праотец Диаррат поселился на острове, родившемся в кратере вулкана, в трех деревнях здесь проживает уже полторы тысячи человек. На северном побережье лежит деревня Курапан, в центре — Раруп, на юге — Кикила.

Матупит можно только условно назвать островом, ибо с Большой землей — Новой Британией — он связан узкой дамбой. К толайцам на Матупит я могу попасть, не замочив ног. В Рабаул в наши дни жители Матупита ходят довольно часто. Некоторые из них даже работают там.

Жители острова приняли участие в первом в истории Меланезии выступлении рабочих, о котором мне пришлось много слышать. Эта знаменитая, как ее называют в истории архипелага Бисмарка, рабаульская стачка произошла в 1929 году. Однажды январским утром белые господа обнаружили, что их меланезийские работники: слуги, носильщики, бои — все до единого исчезли. В знак протеста против постоянно ухудшавшихся условий труда и снижающейся зарплаты меланезийцы покинули Рабаул. Так, за одну ночь число жителей столицы архипелага Бисмарка уменьшилось в десять раз! Куда же ушли бастующие? В. миссионерский центр в Малагуне. Но миссионерам удалось уговорить меланезийских рабочих, чтобы те вернулись к своим хозяевам. Так окончилась первая в истории толайцев забастовка.

Подавляющее их большинство в наши дни, как и раньше, заняты на своих полях, а жители острова Матупит, как я уже говорил, кормятся морем. И поглядывают на своих сухопутных родственников полуострова Газели свысока. Они называют их колоата (в дословном переводе — «те, которые не выносят моря», на матупитском диалекте — «примитивный, варвар»).

Островитяне не боятся волн. Они, как венецианские дожи, породнились с морем. Поэтому матупитцы называют себя а те на та — «люди моря». Но я бы все же добавил: «люди, которых кормит море».

Кокосовые пальмы — эти царицы Меланезии — мне встречались на каждом шагу и на Матупите. А также дерево какао, новый чемпион экспорта архипелага Бисмарка. Таро — основной источник питания на полуострове Газели — я на Матупите не встречал. Вместо него островитяне выращивают конг-конг, похожий на таро. А также сладкий батат. Но надо сказать, что в целом на этом густонаселенном острове, площадь которого не превышает половины квадратной мили, не лучшие условия для развития земледелия.

Жители Матупита владеют участками и на «большой земле» — на противоположном берегу залива Бланш. Здесь они, как правило, выращивают бананы. Эти бананы, так же как рабаульская забастовка, вошли в современную историю Меланезии. Островитяне посадили бананы и в окрестностях деревни Лакунаи. Но Лакунаи по планам администрации архипелага Бисмарка должна была войти в комплекс строившегося рабаульского аэропорта. Без договоренности с владельцами строители аэропорта выкорчевали двадцать четыре банановых дерева. Островитяне были так возмущены, что об этом услышали в Австралии, потом в Европе, и, наконец, дело дошло до зала заседаний Лиги наций. И комиссия по мандатным территориям долго разбирала историю с двадцатью четырьмя банановыми деревьями.

Бананы, кокосовые орехи и конг-конг произрастают на матупитской земле. Таро толайцы покупают у своих сухопутных родственников, тех самых колоата с полуострова Газели, которыми они так пренебрегают. В наши дни островитяне расплачиваются за таро австралийскими долларами. Совсем еще недавно жители Матупита, так же как и обитатели Ланга-Ланги, пользовались в основном деньгами из раковин. На толайском диалекте они называются тамбу. Здесь, на Матупите, основной единицей раковинных денег также был стандартный шнурок (по-толайски — а поконо), который затем делился на более мелкие единицы.

В наше время тамбу выполняют в жизни обитателей этого удивительного островка, расположенного на подводном вулкане, различные «священные», ритуальные функции. Раковинные деньги сопровождают человека во время самых важных событий жизни. Например, когда кто-нибудь умирает, то ему на дорогу в загробный мир дают тамбу. И до сих пор на Матупите родственники в память об умершем раздают тамбу участникам панихиды, называемой на местном диалекте минамаи (дословно — «жевание бетеля»).

Однако самую важную роль раковинные деньги играют во время сватовства и свадьбы. За невесту надо платить, но я не слышал ни об одном случае, когда за нее давали бы австралийские доллары. Цена невесты на Матупите в раковинных деньгах твердо установлена. Точнее, была твердо установлена. В наши дни, когда жители острова номинально являются христианами, родители требуют за свою дочь, если она принадлежит к церкви адвентистов седьмого дня или является методисткой, сто шнурков раковинных денег, а если она — католичка, то всего лишь пятьдесят тамбу. Почему здесь католички стоят дешевле, я так и не смог выяснить.

Говоря о религии, надо сказать, что тамбу играли очень важную роль в религиозных представлениях островитян, основой для которых был культ табу ан и тайное общество с таким же названием[69]. Кстати, именно недостаток раковинных денег, который очень ощутим, привел к постепенному забвению ритуалов этого тайного общества. Вторая мировая война нанесла раковинным сокровищам Матупита значительный ущерб. Дело в том, что островитяне складывали шнурки раковинных денег в общие кладовые. А остров, расположенный неподалеку от столицы архипелага Бисмарка, во время войны подвергался частым артиллерийским обстрелам, которые уничтожили не только хижины в Курапане, Рарупе п Кикиле, но и разбили целый ряд матупитских «копилок».

У островитян есть и другие источники дохода. На участках, расположенных на берегу, на склонах вулкана, добывают тар — глину и получают из нее весьма ценимую здесь охру, которой окрашивают свое тело участники тайных толайских религиозных сходок.

Любимая птица меланезийцев — табон. Здесь она откладывает яйца в согретый благодаря вулканической деятельности песок. Само собой разумеется, что островитяне выкапывают из этого естественного инкубатора яйца и выменивают их на свинину, таро и другие продукты. Жители Матупита обладают монопольным правом на собирание табоньих яиц в горячем песке «своего» вулкана.

Однако основное занятие мужской части населения острова — рыбная ловля. Рыбу они ловят как сетями, так и сачком. В период таубуру (примерно от мая до октября) ее добывают сетями, а во время лабуру (то есть северо-западных муссонов — от декабря до марта) — сачками. Я посетил архипелаг Бисмарка в период таубуру, и мне пришлось быть свидетелем того, как островитяне ловили рыбу сетями. Ни сети, ни сама техника отлова не представляют собой ничего необычного. Больше того, в наши дни рыбаки Матупита уже не плетут сети сами, а покупают их в Рабауле.

Хорошая сеть стоит здесь больше ста австралийских долларов, поэтому матупитские рыбаки никогда не выходят в море в одиночку, а только группами, так называемыми мотони. Сначала в складчину покупаются сети. Рыбу ловят на определенных участках сообща. Два человека на наблюдательном пункте следят за тем, что делается в заливе Бланш. К этому времени сети готовы и лежат уже в рыбацких лодках. Как только дежурные замечают косяки, они дают сигнал, а рыбаки выходят в залив и забрасывают сети.

У каждой мотони есть своя мастерская и склад, где хранится общественное имущество. На территорию мотони и в помещения не имеет права вступить ни одна женщина и ни один юноша, не принятый в общество табуан. Островитяне называют так тайное толайское общество, в других же частях полуострова Газели оно известно под именем Дук-дук, и членом его является каждый взрослый островитянин. О ритуалах, которые происходят в тайных местах, почти ничего не известно. Пожалуй лишь то, что во время этих обрядов главную роль играет местный руководитель Дук-дука, авторитет которого иногда (выше, чем у светского вождя.

Двери в это тайное общество для мужчин открываются лишь после того, как уплачена определенная сумма и пройден сложный ритуал. Члены общества имеют право носить своеобразную «форму», состоящую из короткой, не прикрывающей ног, юбки (поэтому Дук-дук неохотно принимает в свои ряды мужчин с уродливыми или кривыми ногами) и маски, сделанной либо из расщепленного бамбука, либо из плотных листьев.

Маски с отверстиями для глаз, вокруг которых нарисованы концентрические — круги, украшенные птичьими перьями, могут носить лишь табуаны, являющиеся главными действующими лицами во время обряда приема новых членов.

Считается, что тот, кого приняли в тайное общество, уже выдержал экзамен на — зрелость и поэтому имеете с другими членами группы уже может принять участие в рыбной ловле, причем при ловле сетями необходимо, чтобы в каждой мотони насчитывалось не меньше двадцати человек.

В октябре или ноябре, в конце сезона ловли рыбы сетями, все члены группы собираются, чтобы поделить прибыль, исчисляемую не только деньгами, но и тамбу, полученными за проданную рыбу и черепах. Затем следует большое торжество, и все вместе возвращаются в деревню. Ведь через несколько дней начнется период северо-западных муссонов, и рыбаки снова придут на побережье, но на этот раз уже с сачками. Жизнь продолжается. И море, богатое и щедрое, никогда не перестанет кормить верных ему жителей острова, выросшего на потухшем вулкане.

У ЖИТЕЛЕЙ НОВОЙ ГВИНЕИ

Наконец после Соломоновых островов и архипелага Бисмарка я отправился на остров, который в Океании интересовал меня больше всего — на Новую Гвинею! Путь оказался нелегким: из Рабаула (Новая Британия) в Кавиенг, на Новую Ирландию, оттуда — на острова Адмиралтейства, а затем с острова Манус через море в ближайший порт Новой Гвинеи — Маданг. В этих местах, где когда-то жил и трудился знаменитый русский путешественник Н. Н. Миклухо-Маклай, я задерживаться не стал и отправился дальше в Лаэ, небольшой городок, расположенный на берегу широкого залива Хьюон на северо-восточном побережье Новой Гвинеи.

Это — один из первых опорных пунктов европейцев на Новой Гвинее. Именно отсюда, с берегов залива Хьюон, начала распространять свое влияние на северо-восточную часть Новой Гвинеи кайзеровская Германия, которая — сумела добиться признания своей власти над этой территорией и (переименовала ее в «Землю кайзера Вильгельма» (в наши дни ею пока управляет Австралия).

Она включала в себя не весь остров папуасов[70], а только его северо-восточную часть. Граница ее на юге проходила по восьмому градусу южной широты, на западе — по сто сорок первому градусу восточной долготы. Западную часть острова присвоили голландцы, а южную — в 1888 году — англичане, которые вскоре передали юго-восточную часть Новой Гвинеи под управление Австралийского Союза. С тех пор эту часть острова называют Папуа[71].

Таким образом Новая Гвинея стала единственным островом из десятков тысяч островов Южных морей, который разделили между собой несколько хозяев. Итак, экономически наиболее важную часть, ту, где расположен Лаэ, захватила бисмарковская Германия. Тому, кто знаком с историей открытия и завоевания Новой Гвинеи, успех кайзеровской политики покажется несколько странным. Более трехсот пятидесяти лет бороздили воды Новой Гвинеи Мореплаватели из разных стран Европы. Вначале это были испанцы и португальцы. Один из них, Коржи ди Минезиш, предприняв экспедицию к Молуккским островам, проскочил их и открыл землю папуасов, назвав ее по имени своего «покровителя» островом Святого Георгия. Другой испанский мореплаватель, побывавший на Новой Гвинее в 1545 году, Иньиго Ортис де Ретес, окрестил остров вторично, причем именем, которое сохранилось до наших дней. Он назвал его так потому, что хорошо знал африканскую Гвинею, а папуасы чем-то напоминали ему темнокожих ее жителей.

В начале XVII века в водах Новой Гвинеи появились голландские мореплаватели — Янц, Схаутен, Карстенс и др. Из англичан здесь первым побывал пират Уильям Дэмпир. И наконец, в первой половине XIX века на новогвинейскую землю вступают французы — Исидор Дюперри и Брюни Д’Антркасто.

Еще «крестный отец» Новой Гвинеи Иньиго Ортис де Ретес провозгласил в стране папуасов власть своего короля. Но лишь более трехсот лет спустя с побережья залива Хьюон начали свою колонизаторскую деятельность немцы, которых до этого никто просто не принимал в расчет. На побережье залива Хьюон поселились представители торговых фирм «Дёйче зеехандельсгезельшафт» и «Нейгвинеа компани». Один из ее уполномоченных открыл контору в Лаэ.

Со времен господства немцев город Лаэ сильно изменился. Прежде всего, он разросся вширь. Раньше Лаэ смотрел на океан, на живописный залив Хьюон, связывающий его с остальным миром. В наши дни он обращен на запад, на высокие горы, далеко на горизонте прячущие в облаках свои вершины.

Там расположены центральные области Новой Гвинеи, до недавнего времени совершенно неизвестные и абсолютно недоступные. Именно из Лаэ ведет в этот мир горных папуасов первая и, естественно, единственная дорога. Заканчивается она в высокогорной долине, в самом сердце Новой Гвинеи, где до сих пор живут некоторые малоисследованные этнические группы.

Пока что я стою у нулевого километра этой уникальной дороги. Местный тропический, влажный климат здесь трудно переносить, но во всем остальном Лаэ мне нравится. Это красивый, уютный городок с небольшим парком. За Лаэ, да и вообще за все побережье залива Хьюон, бои между австралийцами и японцами были столь тяжелыми, что весь город оказался разрушенным до основания. После 1944 года на старом месте вырос новый город.

Туристы, которые изредка здесь появляются, как правило, посещают небольшой ботанический сад, демонстрирующий всю радужную палитру новогвинейских орхидей и гибискусов[72], произрастающих на этом острове. Кроме изумительного ботанического сада приезжим, наверняка, покажут и другую, менее жизнерадостную достопримечательность — гигантское, хорошо ухоженное воинское кладбище, вероятно, самое крупное в этой части Океании. Здесь спят павшие во время сражений за Лаэ и побережье залива Хьюон японские, австралийские и американские разведчики, летчики, моряки, пехотинцы, которые дрались на этой территории не на жизнь, а на смерть.

Захват стратегически важного пункта Лаэ был одной из главнейших целей японского десанта на Новой Гвинее. И надо сказать, что солдаты императорской армии высадились здесь значительно раньше, чем предполагало союзное командование.

7 декабря 1941 года нападением на Перл-Харбор японцы начали военные действия против США. Не прошло и двух месяцев, как они захватили Рабаул и овладели архипелагом Бисмарка. 10 февраля они высадились на Новой Гвинее, сначала на ее северном побережье, а 8 марта и здесь, в заливе Хьюон. С этого дня в течение двух лет Лаэ оставался ключевым пунктом тихоокеанской войны. Уже через два дня после вторжения союзный флот выдержал на рейде Лаэ нелегкий бой с японскими кораблями.

Лаэ для японцев был особенно важен как база для наступления на Порт-Морсби, крупнейший город Новой Гвинеи, расположенный на противоположном, южном, берегу острова. Атакующие великолепно знали законы ведения войны в джунглях. Весь мир был поражен, когда японцам удалось пройти страшные джунгли и с суши с ходу овладеть «неприступным» Сингапуром. Подобную операцию они готовили и против Порт-Морсби. Дорога же к нему начиналась в Лаэ. Эту дорогу через джунгли Новой Гвинеи историки тихоокеанской войны назвали «кокода трейл».

В зеленом полумраке, не видя противника, за «кокода трейл» стойко дрались двадцать первая и тридцатая австралийские пехотные бригады. Японцы продвинулись почти на расстояние артиллерийского выстрела до Порт-Морсби. Менее пятидесяти километров отделяло их от крупнейшего города Новой Гвинеи.

Но защитники дороги не сдавались. В конце концов во время наступления на побережье залива Милн военное счастье оставило японцев. Они потеряли более десяти тысяч человек. Австралийским пехотинцам активно помогли американская авиация и флот. В августе 1943 года союзные войска предприняли двойную — с суши и с моря — атаку на Лаэ. Операция оказалась успешной, и Лаэ, разрушенный и безлюдный, вновь перешел в руки союзников.

Победа эта далась нелегко. Но в отличие от Хониары на Гуадалканале могилы жертв тихоокеанской войны в Лаэ остались нетронутыми. На огромном тихом кладбище покоятся две тысячи семьсот восемьдесят два австралийца, американца и папуаса. Тела многих убитых перевезли на родину после войны, иные остались в джунглях на дороге, вернее, зеленой тропе, которую сотни и сотни раз проклинали солдаты обеих армий.

Уже через двадцать лет после окончания войны от города Лаэ начали строить другую дорогу в неизведанные доселе глубины необъятных центральных областей острова.

Новая Гвинея отличается от своих меланезийских соседей прежде всего размерами. Ее территория равна восьмистам двадцати девяти тысячам квадратных километров. Расстояние от одного конца острова до другого составляет более двух с половиной тысяч километров. Но это, конечно, на карте. В действительности центральные области Новой Гвинеи — неприступные горные массивы, превышающие самые высокие хребты Европы. И именно там, в горных долинах, живут племена, о которых ученые до сих пор практически ничего не знают.

За два года до моего посещения к центру этого, второго после Гренландии по величине острова в мире, была наконец проложена грунтовая дорога, в некоторых местах очень плохая. Как мне сказали, во время дождя (а в горах он идет очень часто) дорога становится совершенно непроезжей. И тем не менее я твердо решил воспользоваться ею.

По этой необычной дороге я двигался различными способами. Самый длинный отрезок пути я преодолел в обществе Хендрика, голландца средних лет. Он родился в западной части Новой Гвинеи, принадлежавшей когда-то Голландии, и хорошо знал местный диалект. Хендрик оказался энергичным и настойчивым. Кроме того, у него была машина — надежный «фольксваген».

Говоря о папуасах, следует иметь в виду, что между собственно меланезийцами и папуасами, которые составляют более пяти шестых местного населения (меланезийские племена встречаются лишь на побережье), существует определенная разница. Прежде всего, культурный уровень папуасов по сравнению с меланезийцами значительно ниже. Некоторые племена, живущие во внутренних областях острова, вне всякого сомнения, одни из самых первобытных этнических групп, живущих на земном шаре.

Папуасы отличаются от меланезийцев и своим внешним видом. Антропологи выделяют в самой Меланезии и на Новой Гвинее четыре типа. В отличие от основного антропологического типа, именуемого собственно меланезийским, у жителей Новой Каледонии (волнистые волосы и густая растительность на теле. В труднодоступных областях Новой Гвинеи и в горах на острове Эспириту-Санто можно еще встретить самых древних негритосов — людей с очень темной кожей, почти карликового роста, с курчавыми волосами. И наконец, самостоятельную группу составляют здешние папуасы. Их название происходит от малайского слова папува — «курчавый». Они, как правило, высокого роста, с продолговатым черепом, часто отращивают бороду.

При классификации обитателей Новой Гвинеи и «собственно Меланезии» с трудностями встречается не только антропология, но почти каждая научная дисциплина, в том числе лингвистика, которая различает на Новой Гвинее семьсот обособленных, часто совершенно чуждых друг другу языков. И тем не менее именно благодаря этим языковым особенностям ученые искали здесь первоначальную родину папуасов. Положение о том, что папуасы жили в этом «темном царстве» испокон веков, отстаивают лишь несколько особенно упорных поборников существования исчезнувших континентов.

Лингвисты до недавнего времени делили языки этой части планеты на так называемые австро- и неавстронезийские. Но так как большинство неавстронезийских языков встречается только на Новой Гвинее, то ученые с некоторых пор стали обозначать их термином «папуасские».

Языковедов, изучающих австронезийские, или папуасские, языки, ждет гигантская работа. Но именно они могут пролить свет на прошлое жителей островов Тихого океана, которое остается для нас пока еще довольно темным. В качестве примера того значения, которое имеет лингвистика для поисков прародины жителей Океании, можно привести хотя бы недавнее открытие родства некоторых австронезийских языков с языками жителей Южного Китая.

В вопросе об аборигенах с островов Тихого океана нас интересует не только то, как они говорили, но и как выглядели. Современные исследователи сходятся во мнении, что самую древнюю волну поселенцев представляли палеонегриты, люди очень низкого роста, напоминающие представителей нынешних карликовых племен Центральной Африки.

И лишь примерно четыре тысячи лет назад в Меланезию стали проникать люди с более светлой кожей, о которых мы знаем немного больше, называя их протомалайцами. В результате взаимного смешения отдельных групп и возникло неоднотипное население Океании и Австралии. Причем до сих пор на Новой Гвинее живут потомки тех, кто пришел сюда самыми первыми, — негритосы.

Появление отдельных переселенческих волн на Новой Гвинее, в Меланезии и вообще во всей Океании можно проследить и по археологическим материалам, даже несмотря на то, что подобного рода исследования в этой части Тихого океана находятся еще в зачаточном состоянии. Австрийский ученый профессор Роберт Гейне-Гель-дерн доказал, что в тот период, который нас интересует, в Юго-Восточной Азии и Индонезии существовали две основные культуры. Одну из них он обозначил как «культуру валиковых топоров», а вторую — как «культуру четырехгранных топоров».

Более древние валиковые топоры встречаются в Южном Китае и Индокитае. Носители ее, однако, в Индонезии не остановились. Они продолжили свой путь дальше на восток, пока около трех или четырех тысяч лет назад не добрались до Новой Гвинеи, где встретились с древним населением гигантского острова. От смешения этих двух групп и возникли папуасы.

Валиковый топор, свидетель переселения народов, остался в Меланезии, точнее говоря, в горах Новой Гвинеи и до сих пор. В дальнейшем народ более передовой культуры также проник через границы Меланезии. Одна его группа — будущие полинезийцы — заселила потом всю Восточную Океанию.

Итак, каменные топоры — первый предмет материальной культуры, который современные исследователи положили в основу для определения и характеристики культуры жителей Меланезии.

С тех пор как первые предметы материальной культуры папуасов попали в европейские музеи, Новая Гвинея стала особенно привлекательна для этнографов. Поэтому и меня центральные области острова с обитающими там племенами папуасов интересовали больше, чем какая-либо другая часть Океании. Еще не так давно горные долины Новой Гвинеи были прочно закрыты стенами высоких гор. Однако с тех пор, как новая дорога пересекла знаменитый Кассемский перевал, была приоткрыта замочная скважина в этот мир «людей каменного века».

Наконец наступил и день моего отъезда. Лаэ остался позади. Последовал длинный, неинтересный путь по широкой Маркхемской долине, образованной рекой с тем же названием. Время от времени мы проезжали папуасскую деревеньку, но чем дальше, тем население становится реже. Начинался подъем на высочайший горный хребет, который с незапамятных времен отделяет горы от моря.

До середины XX века, а точнее, до постройки дороги существовали две Новые Гвинеи. Одна, прибрежная, которую европейцы знали уже четыреста лет, и вторая, горная, совершенно неизвестная. Границы этих двух миров ясно различимы. Хребет, вздымающийся перед нами, белому человеку за все эти бесконечно долгие годы, в течение которых он соприкасался с Новой Гвинеей, так и не удавалось покорить. Из Маркхемской долины виден перевал, который, вероятно, можно было преодолеть (известно даже его местное название — Кассем). Однако не нашлось ни одного человека, который сумел бы через него пройти. И лишь тридцать лет назад это удалось сделать. А затем построили дорогу. Дорогу, ведущую к последней, самой последней «границе человечества».

ПО ЦЕНТРАЛЬНОМУ НАГОРЬЮ

За Кассемским перевалом — страна, которая ведет к «последней границе человечества». Горные хребты каменной стеной отделяют эту территорию от остального мира. До тех пор пока не появилась авиация, ни одному чужеземцу не удалось попасть в эту страну. Первые европейцы проникли сюда только в 30—40-е годы XX века. Но даже сейчас на карте центральных областей Новой Гвинеи остались белые пятна — последние на земном шаре.

За перевалом начинается первозданная Новая Гвинея. Первые владельцы острова, немцы, безусловно, ошибались, когда считали (а ведь эти их представления восприняла первоначально вся научная литература о Новой Гвинее), что всю центральную часть его, подобно некоторым другим островам Меланезии, покрывает сплошное море джунглей. Зеленый покров гористых внутренних областей немцы называли Урвальддеке.

В действительности никакого Урвальддеке не существует, по крайней мере на горных массивах и в долинах. Вместо джунглей я вижу здесь бесконечную саванну, поросшую кунаи — травой горных лугов. Вскоре я убеждаюсь, что также неверным было представление, будто в этих диких горах, которые в прошлом можно было видеть из Маркхемской долины лишь в бинокль, никто не живет. На самом же деле число жителей этой высокогорной страны, так называемой «Хайлендс», вероятно, достигает миллиона человек. Подавляющее большинство из них администрация Новой Гвинеи может учесть лишь чисто формально, о существовании многих она вообще не знает.

Отдельные папуасские племена живут в долинах рек, которые проложили себе дорогу среди параллельно расположенных горных хребтов, занимающих всю северную часть центральной Новой Гвинеи. Далеко не все эти нагорья исследованы, некоторые не имеют даже названий. Правда, главные хребты — те, что видны с прибрежных долин, — получили имена еще от первых колонизаторов острова. Я, например, прокладываю себе путь по единственной заросшей дороге на нагорье, носящем имя Бисмарка. В моей памяти навсегда остались также названия гор — Куборы, поднимающейся на высоту четырех тысяч двухсот шестидесяти семи метров, Аканы, далекой Пиоры, Хагена и, наконец, величественного Карстенса (высотой пять тысяч тридцать метров.

В долинах этой удивительной горной страны живут различные папуасские племена. Естественно, я не мог посетить все те места, какие хотел увидеть, но попытался познакомиться хотя бы с укладом жизни и современной культурой папуасов, живущих по соседству с единственной, всего лишь недавно построенной дорогой, скорее, тропой, отважившейся перешагнуть через горы и продолжающей путь все дальше к «последней границе человечества».

С Кассемского перевала я проехал несколько десятков миль по высокогорным саваннам до Каинанту. Дальше по горной дороге, откуда время от времени открывался вид на нагорье Финистерре, добрался до поселения Ринтебе, а затем и до населенного пункта Горока, где обитают многочисленные папуасские племена бенабена[73]. За Горокой поднимается еще одна каменная стена, закрывающая дорогу тем, кто уже добрался сюда. Высота ее достигает двух тысяч семисот пятидесяти метров, но и здесь, по перевалу Дауло, в 1966 году (прошла дорога, ведущая к центру острова.

Преодолев перевал, постоянно скрытый за сеткой дождя, мы спустились на территорию округа, который населяет племя чимбу, оттуда добрались в Кундиаву, а затем еще дальше — к поселению Маунт-Хаген, названному так в честь близлежащего «четырехтысячника» — важного ориентационного пункта центрального массива. От Маунт-Хагена я отправился еще дальше на запад, к реке Байер, на территорию племени кьяка[74]. Так что я двигался все время на запад, как правило, параллельно хребтам и никогда — за исключением перевала Дауло — не пересекая их.

По этому, пожалуй, наиболее удобному пути пытались пройти в неисследованные внутренние области Новой Гвинеи и путешественники. Первый белый человек, который проник в горы через Кассемский перевал и оказался в до сих пор никому не известном мире высокогорной страны, не был ни ученым, ни путешественником. В XX веке, как и раньше, в мире существовала единственная реальная ценность, способная привести белых людей даже сюда, в эти обширные районы белых пятен на карте острова. Золото и снова золото. По сохранившимся сведениям, в конце 20-х годов нынешнего столетия сюда поднялся золотоискатель Уильям Парк, которого на Новой Гвинее называли «Акулий глаз». Ему, однако, пройти перевал не удалось. Лишь в 1930 году Кассем смог преодолеть европеец Нед Раулендс. Вблизи нынешнего Каинанту, на берегах горной. реки Раму, он действительно нашел золото.

Вскоре еще двое белых, которых также привела сюда золотая лихорадка, бухгалтер Майкл Лихи и слесарь Майкл Двайер, пошли по стопам Раулендса и обнаружили к западу от Каинанту страну племен бенабена. Здесь они расчистили небольшую посадочную площадку, откуда затем проникли в следующую важную область высокогорного массива, раскинувшуюся вокруг Маунт-Хагена.

Сюда, в густонаселенную долину, вслед за ними в середине 30-х годов пришли первые миссионеры. Но еще дальше на запад первооткрыватели отважились проникнуть лишь после войну. С одним, правда, исключением.

Австрийский авантюрист Людвиг Шмидт еще в 1935 году проник в район к западу от Маунт-Хагена, а затем повернул на север.

Позже Шмидту удалось перевалить через северные горные хребты, спуститься к судоходной реке Сеник и добраться до самого океана. Этот фантастический поход, к сожалению, никогда не оставит следа в истории познания острова папуасов: ведь Шмидт не вел дневника и вообще не делал никаких заметок. А когда он окончил свое невероятное путешествие, то австралийские власти арестовали его. Дело в том, что Шмидт безо всякого повода убил такое количество папуасов, что даже административные органы Новой Гвинеи вынуждены были предать его суду по обвинению в убийстве, причем трижды. В конце концов Шмидта приговорили к смертной казни, и в 1936 году он был повешен в Рабауле. Насколько мне известно, это был единственный казненный здесь белый человек.

Исследование территорий, расположенных к западу, югу и северу от Маунт-Хагена, продолжалось уже после второй мировой войны. Золотоискатели и полиция создали небольшие полевые аэродромы и площадки, и два года назад на этой огромной территории была наконец проложена первая, вполне приличная во время сухого периода дорога. Я в последний раз бросаю взгляд на Маркхемскую долину. Внизу, более чем в тысяче метров подо мной, струится река Маркхем, а за ней поднимается нагорье Финистерре. А теперь вверх, в горы! Весь центральный массив разделен на четыре округа: Восточное, Западное, Южное нагорья и Чимбу[75]. Последний образован позже других, его населяет многочисленная и активная папуасская группа, по имени которой он и назван[76].

Сразу же за перевалом мы встретили первых горных папуасов, которые принадлежат к племени гадсуп[77]. Затем пересекаем довольно крупную, с быстрым течением реку Раму. В ее наносах Раулендс когда-то и нашел золото. В наши дни добывать драгоценный песок из горной реки научились и местные жители.

На открытом плато русла реки Раму возникло одно из первых поселений в Восточном Нагорье — деревня Каинанту. Когда я говорю о деревнях, которые видел в центральных областях Новой Гвинеи, то выражаюсь не очень точно. Горные папуасы живут, скорее, «хуторами», состоящими всего из пяти или шести хижин, построенных возле своих полей. Когда почва земельного участка истощается, они находят другое «поле, и весь «хутор» переезжает туда. В горах Новой Гвинеи сотни таких «хуторков». Первый миссионер у подножья горы Хагена обнаружил около восемнадцати тысяч человек, живущих примерно в пятистах поселениях, то есть в среднем в каждом было более тридцати пяти аборигенов.

Хижины в горах Новой Гвинеи строят из дерева или бамбука, их крыши кроют травой кунаи. Взаимоотношения между жителями отдельных поселений дружественные. Но их связывают скорее общий диалект и схожие представления об одних и тех же предках, чем какая-либо четко действующая племенная организация. Например, жители поселений племени кобе так описывают свое появление в этом мире: «В месте, которое называется Кундра-Монга, жили две женщины. Однажды они отправились на охоту, поймали и съели одноглазое животное — куи майа. Вскоре обе почувствовали, что беременны. Их дети и стали праотцами и праматерями племени кобе».

Название каждого поселения состоит из двух частей: первая обозначает племя, вторая — само название «хутора». Таким образом, всегда можно установить принадлежность поселения к тому или иному племени.

Сейчас я нахожусь в Каинанту. Здесь живут люди, говорящие на разных диалектах языка гадсуп — агарабе, акуна и томпена. Южнее обитают группы, говорящие на диалектах языка ава[78] — тауна, элакиа, мобута.

Переправившись через Раму, мы продолжаем свой путь дальше на запад, пересекая территорию племен камано и ягариа[79], и вступаем на землю группы бенабена.

Бенабена — так вначале называлось огромное племя, обитающее на территории, где в 30-е годы Лихи и Двайер расчистили свою первую площадку для приема самолетов. В наши дни это название объединяет все шестьдесят пять папуасских групп, всего около двадцати тысяч человек, проживающих более чем в ста разбросанных друг от друга поселений. Мужчины живут здесь не вместе с женщинами, а в своих «мужских домах». На поселения бенабена раньше часто совершались нападения. Основной удар при этом был направлен против «мужских домов». Поэтому хижины либо маскировали под женские, либо рыли под ними тоннели, по которым мужчины и покидали свой дом в случае опасности. По тем же причинам поселения бенабена укреплялись. В наши дни первоначальный, военизированный, характер жизни бенабена постепенно утрачивается.

Целью моей поездки была «метрополия» долины, где проживают бенабена, — Горока (в наши дни — небольшой городок). Причем первый дом в Гороке был построен менее десяти лет назад. Сейчас здесь есть даже поликлиника и стационар.

Эта больница и ее пациенты вошли в историю в связи с тем, что у папуасов обнаружили здесь особую болезнь кишечника. Каждый третий больной страдал от этого загадочного заболевания.

Среди жителей округа Восточное Нагорье распространена еще одна страшная болезнь, которую довольно точно называют «смеющаяся смерть». Этнограф Берндт, впервые увидевший больного и описавший эту болезнь, назвал ее куру, что на языке форе[80] обозначает «трясучка». или «дрожь». Форе — единственная папуасская группа, подверженная куру.

Каждая вторая женщина и каждый десятый мужчина умирают здесь от куру. На первый взгляд куру напоминает известную болезнь Паркинсона, но тем не менее она не имеет с ней ничего общего, как и вообще с каким-либо другим подобным недугом.

На начальной ее стадии на больного нападает неудержимый, судорожный смех, который сменяется глубокой депрессией или же буйством. Затем он постепенно теряет способность управлять своими конечностями, речь становится несвязной, тело постоянно дрожит, пропадает аппетит. В конце концов «смеющаяся смерть» поражает центральную нервную систему. Через десять или двенадцать месяцев после появления первых признаков болезни человек умирает.

Форе, естественно, убеждены, что убийственная для них куру — результат колдовства. Горокские врачи, изучающие эту странную болезнь уже несколько лет, пока так и не выяснили, что является возбудителем «смеющейся смерти». Большинство из них склоняются к той точке зрения, что болезнь наследственная, объясняя таким образом факт ее распространения среди одной только группы папуасов.

Граница страны этнической группы бенабена проходит по перевалу Дауло на высоте почти трех тысяч метров. Путь туда, вообще очень нелегкий, еще больше затрудняют постоянные дожди. Они не дали мне даже возможности взглянуть с высоты перевала сразу на обе долины — на ту, которую мы только что покинули, и ту, которая лежит на западе, — страну чимбу.

В СЕРДЦЕ НОВОЙ ГВИНЕИ

Мы спускаемся в долину, жители которой называют себя чимбу, — сердце оживленного, густонаселенного горного округа. Племена, ее населяющие, очень схожи друг с другом по языку, культурному уровню и общественному устройству. Эту группу я осмелился бы даже назвать первой «нацией» центральных областей Новой Гвинеи.

Нашей базой стало поселение Кундиава, куда мы добрались после длительного спуска с перевала Дауло и непродолжительной остановки в Минтиме — втором центре долины, где имеется дом для административных работников территории.

В Кундиаве и ее районе живет две с половиной тысячи человек, представляющих группу эндугва, а окрестности Минтимы населяет чуть более многочисленное племя нарегу. Но я снова хочу напомнить, что эти племена горных папуасов не представляют собой какой-либо сплоченной социальной общности. Таким подразделением для них является только клан. Так, например, люди племени нарегу считают себя прежде всего членами отдельных нарегских кланов — пентагу, комбаку, нумамбугу, гамгани. С более высоким объединением — племенем нарегу — они не чувствуют непосредственной связи.

Долина, образованная рекой Чимбу, лежит на высоте примерно двух тысяч метров над уровнем моря. Благодаря воздействию горных рек и речек она разветвилась многочисленными отрогами. В одном из них и приютилась Кундиава, административный центр страны чимбу.

Мягкий горный климат (здесь никогда не бывает морозов), обилие влаги и плодородная почва — все это создает благоприятные условия для сельского хозяйства. Местные жители — хорошие земледельцы, несмотря на то что для обработки земли они часто пользуются одним-единственным примитивным орудием — палкой-копалкой. Поле, которое решено обработать, они в первую очередь тщательно очищают. Если это лесной участок, то его выкорчевывают, причем до недавнего времени с помощью каменных топоров, или выжигают. Подготовленную таким образом землю папуасы не трогают в течение нескольких недель. Затем мужчины копают канавы, осушая участок, и лишь после этого высаживают на нем сладкий картофель — батат[81]. Во многих районах долины Чимбу батат — единственная культура, причем на Новой Гвинее он дает нередко два или даже три урожая в год. Зато ямс и таро, весьма распространенные на других тихоокеанских островах, в центральных горных областях Новой Гвинеи встречаются довольно редко.

Поля свои местные жители обрабатывают не все время. Это зависит от потребностей не столько людей, сколько свиней, ибо вся жизнь группы чимбу связана с большим циклом бугла генде.

Бугла генде — праздник, который отмечается раз в пять или десять лет, когда убивают тысячи свиней. Все многолетние труды чимбу завершаются этой торжественной бойней, для которой нужно приготовить огромное число животных. А они, так же как и люди, питаются в этой долине только сладким картофелем. В годы, предшествующие бугла генде, папуасы расчищают все новые и новые поля для того, чтобы обеспечить корм непрерывно увеличивающемуся поголовью свиней, число которых в этот период в несколько раз превышает население долины.

После того как жители долины отметят свой праздник, за несколько дней истребив всех свиней, многие поля становятся ненужными. А так как папуасы еще не научились производить больше, чем они потребляют, то эти земельные участки просто бросают.

В период моего пребывания в долине Чимбу к великому празднику только готовились. Он должен был наступить года через два, не раньше. Но и сейчас я здесь увидел свиней больше, чем в какой-либо иной области на Новой Гвинее. Кроме них папуасы держат кур и небольших собак, напоминающих австралийских динго.

Свинина — основа мясного рациона местных жителей, поэтому поросят папуасы считают чуть ли не членами семьи. Они даже изменяют их внешность согласно своим вкусам, отрезая поросятам хвосты, а иногда и уши. У каждого животного есть имя.

О заботливом отношении местного жителя к свиньям свидетельствует и тот факт, что горянки часто вскармливают новорожденных поросят своим молоком. А если животное гибнет, то женщины оплакивают его, словно родственника. В качестве выкупа за невесту здесь часто также предлагают свинью.

Этих животных приносят в жертву не только во время бугла генде, но и в других случаях, например перед началом охоты, в знак благодарности за ниспосланный духами хороший урожай, перед началом строительства новой хижины, в случае смерти человека. Когда умирает вождь, то убивают сразу несколько десятков свиней.

Некоторые папуасы не закалывают своих свиней, а предпочитают питаться мясом чужих животных.

Ну, а кому же собственно, принадлежат все эти земельные участки, расположенные вдоль дороги, по которой мы едем? Коллективным владельцем всей земли в традиционно признаваемых границах отдельных групп чимбу формально является само племя. Но при этом земля разделена на участки, принадлежащие индивидуальным владельцам на правах личной собственности. Лишь леса, места погребений и некоторые другие участки считаются коллективной собственностью всего рода. Хозяином семейного участка является мужчина, который по наследству передает его сыну.

Итак, у группы чимбу главенствуют мужчины, причем интересно, что и здесь они живут не с женами, а вместе с другими женатыми мужчинами и взрослыми сыновьями. Их хижины, построенные из дерева, бамбука или тростника, достигают десяти метров в длину. Жены живут в других хижинах вместе с дочерьми и малолетними сыновьями.

В наши дни в этом районе центрального горного массива Новой Гвинеи — на северо-западе округа Восточное Нагорье — живет около восьмидесяти тысяч человек. Долина Чимбу — самая густонаселенная территория Новой Гвинеи. На один квадратный километр здесь приходится около пятидесяти человек. И все они, по преданию, ведут свое происхождение от одной женщины и двух мужчин, которые жили когда-то в Вовкаме. Имена этих трех легендарных предков носят отдельные племена народа чимбу.

Легенды и мифы явно — свидетельствуют о том, что эту долину чимбу первоначально не населяли. По своему внешнему виду и некоторым чертам духовной культуры они, скорее, напоминают племена, которые живут в районе хребта Торричелли. Возможно, прародина чимбу как раз и находится в этих далеких горах.

Мои нынешние хозяева — мирные, умелые земледельцы. Но еще предшествующее поколение чимбу значительно больше интересовалось войнами, чем сельским хозяйством. Чимбу были настоящими гуннами своей высокогорной страны. И хотя они, как и другие горные племена, пользовались лишь каменными топорами, луками и стрелами, но способ ведения войн, искусство, с каким они владели оружием, превосходили все, что знала эта страна до появления здесь белых людей.

Чимбу организовывали военные экспедиции. Их армия делилась на боевые отряды: воины проходили длительное и тщательное обучение. У них были даже профессиональные разведчики, в обязанность которых входило знание не только родного языка, но и языка племени, на чью территорию их намеревались переправить.

Вторжения чимбу были страшными. Словно войска Аттилы, воины уничтожали целые деревни, жгли хижины, угоняли скот и женщин. Меня поражало то, что, хотя чимбу и «побеждали в каждом сражении», они никогда не захватывали покоренных земель, так как верили, что там живут души павших воинов. А ведь против душ ничего не смогут поделать даже грозные топоры чимбу!

Итак, волны превратились в оседлых земледельцев. Жестокость они проявляют теперь только лишь по отношению к своим женам. Им не прощают ничего. Особенно измену. Согрешившую жену муж бьет по лицу, чтобы, сломав нос, обезобразить ее. Мужчины наказывают жен и за бесплодие, но не так жестоко — всего лишь немедленным разводом.

После посещения чимбу мы продолжили свой путь на запад по единственной дороге страны. Переправившись через реки Коронигл и Гангил, после долгого и утомительного пути мы наконец добрались до центра другой обширной области центральных нагорий Новой Гвинеи — Восточного Нагорья. Здесь раскинулись многочисленные долины, высота которых над уровнем океана колеблется от полутора до двух с половиной тысяч метров. Центр этой обширной территории, где проживает более трехсот тысяч папуасов, и цель нашего путешествия — поселение Маунт-Хаген.

В долине живет многочисленное племя — хаген[82], с которым я тоже хочу познакомиться поближе. Его люди — высокие, ярко выраженного семитского типа. Некоторые фантасты видят в них поэтому потомков легендарных «десяти потерянных племен израилевых».

«Последний род Моисеев», как иногда называют племя хаген, превосходит соседние папуасские племена своим трудолюбием и строгостью моральных принципов. Океания — не та область, где ценится сексуальная сдержанность. Однако у племени хаген невеста всегда должна быть девушкой. А прелюбодеяние у них считается тяжелым преступлением.

Здесь, впервые среди «людей каменного века», я наблюдал следы деления общества на классы. У хаген имелись — и кое-где остались до сих пор — рабы, которые трудились на своих хозяев. Однако каким образом горные папуасы приобретали рабов? Чаще всего во время войн. Наряду с военнопленными рабами хаген становились и те папуасы, которые искали у них защиты от своих врагов. Они ее находили, но зато попадали, что называется, из огня да в полымя — в рабство.

Из Маунт-Хагена, небольшого административного центра Восточного Нагорья, в котором я прожил некоторое время, мне удалось совершить несколько непродолжительных поездок по окрестностям. Жители этой долины особенно заинтересовали меня своими украшениями и одеждой. Правда, в некоторых частях Новой Гвинеи, например в среднем течении реки Сепик, местные жители ходят, точнее, ходили до недавнего времени совершенно голыми. В других местах папуасы сохраняли единственный атрибут одежды — футляр для полового органа, изготовленный из тыквы или бамбука. Его, как правило, носят лишь те члены рода, которые прошли специальные обряды посвящения. Украшение посвященных — знаменитые круги в носу, без рассказа о которых раньше не обходилось ни одно сообщение об этих далеких странах.

Большинству мужчин, с которыми я здесь познакомился, во время обряда посвящения пробивают хрящевую перегородку в носу. Эта далеко не безболезненная операция делается с помощью костяного ножа, затем представители некоторых местных племен продевают в нос кольца из раковин. Мужчины из других племен, а также австралийцы пропускают чаще всего сквозь носовую перегородку палочку.

В Миндже мне встретился представитель племени кума, в волосы которого были воткнуты четыре крыла райских птиц. Птичьи перья — обычные украшения и у бенабена, с которыми я встречался в Гороке и в поселениях долины Асаро. Горные папуасы прокалывают иногда и уши. Первых белых людей, проникших в долину Чимбу, поразили сушеные змеи, украшавшие уши аборигенов-мужчин.

Воины племен, живущих в окрестностях Маунт-Хагена, предпочитают носить одно перо. По торжественным случаям они надевают праздничные перья райских птиц. В будни местные жители втыкают в волосы перья хищной горной птицы, которую называют дап. Женщины здесь могут носить подобные украшения лишь в праздники, и то только перья черной райской птицы. Вообще на Новой Гвинее мужчины заботятся о своем внешнем виде значительно больше, чем представительницы слабого пола, которые в других странах одеваются, как правило, более нарядно[83].

Женщины, по крайней мере папуаски центральных областей Новой Гвинеи, где я побывал, носят в основном украшения в виде плетеных браслетов для рук и ног. В более крупных поселениях я встречал употребляемые для этой цели стеклянные «жемчужины», которые завозят сюда якобы из самой Чехословакии. Характерное украшение девушек многих горных племен — нагрудники, ожерелья и различные подвески, изготовленные из раковин. Вообще горные папуасы очень ценят такого рода изделия, которые они приобретают путем обмена на традиционных местных рынках — бунгах. Среди папуасок Маунт-Хагена распространены глиняные кольца, из которых женщины делают своеобразные «очки».

В Меланезии, в том числе и на побережье Новой Гвинеи, — очень жарко. И если местные жители здесь носят одежду, то только для «красоты». В гористых центральных областях острова не так жарко, а ночи иногда бывают такими холодными, что без спального мешка не обойтись. Тем не менее и здесь, в горах, одежда папуасов лишь составная часть общего ансамбля украшений. Верхняя половина тела представителей обоих полов всегда обнажена. Нижнюю у мужчин прикрывает простой пояс из коры деревьев, к которому прикрепляется кусок ткани или ветвь с несколькими листьями, а у женщины — юбочки из бахромы, фактически даже не прикрывающие наготу. На голову они набрасывают сетчатые накидки. Тело папуасы, как правило, не раскрашивают. Очень редко встречается и татуировка, которая более распространена на побережье, среди южных племен[84].

Европейская одежда для папуасов до сих пор непривычна. Лишь некоторые полицейские, которых я видел в Каинанту, носили рубашки с короткими рукавами и шорты.

Мода белых людей и другие их обычаи пока что не прививаются в долинах горных областей Новой Гвинеи. Это почти не тронутый цивилизацией мир, ключи к которому стали подбирать только в последнее время.

Я собираюсь покинуть Маунт-Хаген и отправиться к папуасам племени нангамп[85]. Посещение этого племени — одна из главных целей моей поездки на Новую Гвинею. Тридцать тысяч нангамп, говорящих на языке ёо-ви, живут в долине, раскинувшейся на семьдесят километров в длину и тридцать в ширину, которую образовала река Вагхи. «Долина средней Вагхи», как называется это волшебное место, связана с Маунт-Хагеном проселочной, вполне сносной в хорошую погоду дорогой. Сейчас май, в это время года здесь начинается период коно, когда дождей почти не бывает. Следовательно, мы можем добраться до поселения Миндж, которое быстро превращается в административный центр территории этой группы папуасов. В то же время по дороге к нангамп мне хотелось заехать еще и на некоторые плантации.

В отличие от прибрежных областей Новой Гвинеи и других меланезийских островов на плантациях здесь культивируется кофе. На горных склонах, обласканных солнцем и не страдающих от недостатка влаги, уже сейчас, спустя всего несколько лет после начала проникновения сюда цивилизации, выращивается более девяти десятых всего новогвинейского кофе. В 1967 году прибыль от продажи этой культуры составила более трех миллионов австралийских долларов. Но меня, естественно, интересовали не европейские и австралийские кофейные плантаторы, а местные жители. Оказывается, сорок процентов от четырех тысяч тонн кофе вырастили на своих участках папуасы, благодаря чему жизненный уровень обитателей долины Вагхи существенно повысился.

Я остановился сначала в Кагамузе, расположенной неподалеку от Маунт-Хагена, чтобы осмотреть первую плантацию чая, который начали здесь выращивать всего лишь четыре года назад. Эта культура потребовала немалых первоначальных капиталовложений, но те, кто взялся за дело, полагают, что весь урожай местного чая удастся продать на австралийском рынке. В 1972 году в горных районах под чай было отведено уже более четырнадцати тысяч акров земли. Из них три тысячи принадлежат папуасам.

Чай в отличие от кофе, вероятно, останется культурой только долины Вагхи и окрестностей Маунт-Хагена. А вот в Кагамузе, недалеко от первой чайной плантации, я увидел нечто похожее на мираж в этой стране «людей каменного века» — промышленное предприятие! Правда, небольшой, но все-таки настоящий завод. Здесь обрабатывается особая, новогвинейская, ромашка, произрастающая на торных лугах на (высоте трех тысяч — метров. Из него получают продукт, который является составной частью всех современных средств, предназначенных для уничтожения насекомых. Предприятие принадлежит фирме «Стаффорд Аллен Нью-Гинеа». Этот завод обрабатывает в год около пятисот тонн ромашки, высаженной на участке площадью две тысячи акров. Экстракт пиретрума значительно менее ядовит, чем другие химические средства, и поэтому менее опасен для людей и домашних животных. Почти вся продукция кагамузского завода отправляется за океан — в ФРГ, Англию, США.

После короткой остановки мы продолжили свой путь в долину средней Вагхи. Нангамп не селятся вблизи реки, так как время от времени Вагхи выходит из берегов, широко разливаясь по низменным участкам довольно большой долины. Местные жители предпочитают строить дома на террасах, расположенных выше реки, где она не сможет причинить вреда. Кроме того, на горных склонах много травы кунаи.

Мне нравится долина Вагхи! После невыносимой влажной жары побережья, после холодных туманов перевала Дауло я чувствую себя здесь великолепно. Удивительный горный воздух — не жарко и не холодно, и, несмотря на то что наступил период коно, идут редкие — и лишь по утрам — дожди. А вид, открывающийся отсюда! Над береговыми террасами, над мозаикой квадратных земельных участков на севере и юге вздымаются горы. С северной стороны это «трехтысячник» Джака, за ним еще более высокий Элканумп, а еще дальше, но немного в стороне, за речкой Джими, величественная гряда хребта Бисмарка, над которым возвышается царственная вершина — Вильгельм, достигающая высоты Монблана.

С юга долину закрывают склоны Куборского гребня. Сам Кубор поднимается до четырех тысяч двухсот шестидесяти семи метров. За ним начинается территория племени камби, родственного хаген. С нангамп их ничто не связывает, даже язык.

Нангамп просто решают все лингвистические проблемы. Свой язык они называют ёо-ви, что дословно означает «настоящий язык», все другие для них — ёо-ндел.

Людям, говорящим на ёо-ви, и принадлежит эта богом созданная долина. Племя нангамп умеет ею пользоваться: мозаика мелких полей покрывает всю землю до самых отрогов обоих хребтов, с юга и с севера окружающих долину средней Вагхи. Благодаря удивительно благоприятным климатическим условиям земля нангамп является подлинным садом острова папуасов. Кроме традиционного сладкого картофеля здесь можно выращивать высокие урожаи ямса и таро, которые в других частях горной страны не приживаются. Жители долины собирают и местную разновидность шпината; они знают также папайю[86] и горный панданус, урожаи которого у них очень высоки. Некоторые нангамп начали выращивать даже первые европейские культуры, которые они позаимствовали у белых людей около десятка лет назад.

В долине Вагхи, как, впрочем, и в других местах Новой Гвинеи, почти отсутствует дичь. А к рыбе, обитающей в реке, как это ни странно, местные жители совершенно равнодушны. Причем в хозяйстве нангамп кроме собак и кур единственным домашним животным является свинья. Поэтому вокруг этих животных, так же как и у чимбу, «вертится весь мир». Здесь свиней откармливают в течение долгого периода, а потом забивают во время религиозного праздника, так называемого кол керма. И это в то время, когда в рационе хозяев полностью отсутствует мясо!

Иногда свиней убивают и во время других ритуалов, например в память об умершем родственнике. Считается, что тот, кто не совершит обряда почитания мертвых, сам накличет на себя беду. Свиное сало — праздничное блюдо, которое подается также при заключении брака. Иногда нангамп натираются салом для красоты или употребляют его как средство от обмораживания, когда отправляются на Куборский гребень.

Поросят, как правило, держат в хижинах мужчин, свиноматок — женщин. Муж и жена, как и у других папуасских племен, живут в разных жилищах. Раньше хижины имели только круглую форму, теперь же сохранились лишь закругленные углы. Построены они из бамбука или местных пород деревьев и не имеют ни окон, ни труб. Дым от очага выходит через отверстия в крыше хижины.

Нангамп живут не деревнями, а «хуторами» — в отдельных хижинах, поставленных посреди небольших квадратных семейных полей. Большие деревни они строят, когда собираются со всей долины на великое торжество кол керма, связанное, видимо, с жертвоприношением могущественным духам.

Я никогда не слышал от нангамп какого-либо упоминания о богах. Солнце они называют, например, «старик», а луну — «старуха». Главными объектами поклонения считаются у них два могущественных духа: добрый — Геру и злой — Валим.

Наряду с Геру и Валимом нангамп почитают души умерших предков, ибо убеждены, что душа нангамп бессмертна. После физической смерти она несколько недель «бродит по долине Вагхи, питаясь пожертвованиями живых». Потом эта «переходная» душа мин-ман превращается в бессмертную, вечную душу смертного человека — кибе. Она отправляется в Куборские горы, на южную границу долины, чтобы навечно поселиться там и жить жизнью земного человека.

О мертвых нангамп думают постоянно. Но великий обряд кол керма предназначен и для живых. В первую очередь он олицетворяет плодовитость. Во время кол керма нангамп получают также возможность собраться на великое вече. Это торжество проводится раз в несколько лет, и только тогда, когда откормлено достаточно свиней. В наши дни нангамп собираются довольно регулярно в определенные дни по случаям куда более прозаическим, но экономически значительно более важным — во время периодически устраиваемых в селении Миндж ярмарок — бунг.

Раньше торговля велась на нейтральной территории, чтобы в ярмарке могли принять участие все племена, желающие обменять свои товары. День открытия бунга отмечался узлами на веревке в зависимости от времени, остающегося до его начала. Этот примитивный календарь, который на всей Новой Гвинее называется тангкет, помогал отсчитывать дни.

Посещение рынка было и до сих пор остается в основном прерогативой женщин, мужчины лишь сопровождают своих жен как зрители и иногда как покупатели. Раньше они ходили туда главным образом в целях их охраны и защиты.

На рынке обменивается все, но в первую очередь, конечно, сельскохозяйственные продукты. Жители теплых краев предлагают, например, ямс, который во многих областях горной страны не растет. Население центральных районов приобретает раковины, которые привозят сюда с берегов залива Хьюон. Они являются основным сырьем для всевозможных украшений, изготовляемых на местах. На ярмарке не встретишь профессиональных торговцев и ремесленников, что свидетельствует — о неразвитости социальных отношений.

Один из важнейших предметов обмена — соль. Папуасы получают ее не только из морокой воды, но и из растения пит-пит, стебли которого сжигают, а пепел ссыпают в стаканчики из пандануса. Затем туда наливают воду, а раствор помещают в бамбуковые сосуды, которые, в свою очередь, кладут на раскаленные камни. Вода выкипает, и на дне остается растительная, соль.

До недавнего времени на горных рынках в долине Вагхи и в окрестностях горы Хаген торговали каменными топорами. Путь их на бунг был довольно интересен. Топоры изготовляли из специальной вулканической породы, которая в долине Вагхи, однако, не встречается[87]. Оттуда, где ее разрабатывают, до рынка много часов пути. Племя, добывающее породу, передает ее соседям, те — еще дальше, пока эта своеобразная эстафета не доходит до места назначения. Потребители платят своим соседям солью, которая таким же путем движется назад, пока наконец не доходит до поставщика.

В редких случаях на минджской ярмарке торгуют свиньями. Раковины не всегда служат предметом торговли, чаще их ссужают взаймы. Одалживают друг у друга и перья райских птиц, самых красивых в мире.

НА РЕКЕ РАЙСКИХ ПТИЦ

Великолепные райские птицы, истинные царицы новогвинейской фауны (увидеть их я мечтал еще в детстве), на побережье уже почти истреблены. В гористых центральных областях, которые стали известны — и то лишь частично — европейцам совсем недавно, результаты губительной страсти охотников еще не успели сказаться.

Райские птицы царствуют главным образом в бассейне реки Байер. Эта до недавнего времени еще широко доступная для посетителей область благодаря стараниям шведского исследователя Эдварда Халльстрёма первой из естественных резерваций на Новой Гвинее получила статут Национального парка. Может показаться абсурдной идея создания заповедника в местах, которые в силу своего географического положения им и так уже являются. Однако законы, охраняющие Национальный парк, «отпугивают» от реки Байер многочисленных европейских охотников. А местные жители не представляют опасности для прекрасных птиц.

К реке райских птиц я отправился не с Хендриком, а в обществе английского естествоиспытателя, который уже несколько раз побывал в горах Новой Гвинеи и поведал мне о том, как мир узнал о райских птицах.

Сюда, в долину среднего течения реки Вагхи, первые белые люди проникли в середине 30-х годов. Они вылетели на маленьком «юнкерсе» с земли бенабена, где Лихи и Двайер создали небольшие полевые взлетные площадки.

В самолете, пилотируемом Т. О’Димом, летели помощник окружного комиссара в Саламуа — Джеймс Тэйлор и несколько золотоискателей. Опытный летчик О’Дим сумел найти на берегу Вагхи удобное для посадки место.

К снижающемуся самолету стали сбегаться сотни жителей близлежащих деревень. Однако, когда он совершил посадку, никто не посмел подойти близко. Папуасы лежали на земле не в силах поднять головы. Они были убеждены, что страшная, сверкающая, до сих пор никем не виданная птица хочет их убить. Развели огонь, пожертвовали духам немного свиного сала и лишь после этого осмелились приблизиться к незнакомому существу. Позже путешественники поняли, что папуасов испугал не столько сам самолет, сколько шум его моторов, так как аборигены решили, что неизвестная птица издает грозный воинственный клич. Интересно, что в других районах горного массива подобных проблем не возникало. Например, когда первые европейцы приземлились на земле чимбу, то папуасы приняли летчиков и пассажиров за своих умерших предков и бурно их приветствовали. Как-то раз аборигены сложили у винта самолета сладкий картофель, чтобы «птица могла поесть».

Во время первого посещения долины Вагхи Тэйлор увидел не только страх на лицах местных жителей, но и нечто другое — длинные перья прекраснейшей из райских птиц, самой красивой из этих удивительных представительниц пернатого мира. По-английски этот вид называется кинг оф саксониаз бёрд оф парадайз — «райская птица саксонского короля».

Эту птицу европейцы до сих пор знали только по перьям, которые попадали к торговцам неведомыми путями из горных областей Новой Гвинеи, куда белые еще не проникли. Живую птицу не видел пока ни один европеец.

О’Дим и его спутники заметили на некоторых жителях долины Вагхи длинные черные перья райской птицы «принцесса Стефания», а также синие, розовые, красные перья других птиц.

Пройдя к западу от горы Хаген, участники экспедиции попали в настоящий птичий рай. Однажды, например, их насторожил свист, напоминающий полет снаряда. Подняв головы, путешественники увидели, что над ними пролетала целая птичья стая, переселяющаяся из тропических долин реки Сепик в не менее жаркую дельту реки Пурари. Таким образом, в этой части Новой Гвинеи, на «последней границе человечества», золотоискатели нашли не драгоценный металл, а райских птиц.

С той поры здесь мало что изменилось. В Национальный парк мы входим через ворота, которые никто не сторожит. На берегу реки, недалеко от входа в заповедник, установлены клетки, в которых содержат самых красивых райских птиц.

Воротами и этими клетками исчерпываются все охранные мероприятия. Затаив дыхание, мы следим за удивительными птицами. Интересуют нас только самцы. Самки неприметны; они слишком серые и будничные. Зато самцы украшены фантастическими перьями невероятных расцветок.

Райские птицы — самые красивые в мире. Об этом говорит и их название, которое связано, однако, не только с их великолепной внешностью, но и с забавной ошибкой. История ее такова. Первыми европейцами, увидевшими райских птиц, были участники знаменитой кругосветной экспедиции Ф. Магеллана. Их командир к тому времени уже умер, погибли и многие его спутники. Четы-160 ре корабля поглотил океан, и лишь пятый благополучно доплыл до берегов Испании.

Эль Кано, помощник Магеллана, который после его смерти возглавил экспедицию, привез в Европу среди других чудесных вещей перья прекрасных птиц, которых никто до этого не видел. Их подарил мореплавателю вождь Тодора, одного из небольших Молуккских островов, который, в свою очередь, взял их как дань с жителей западной оконечности Новой Гвинеи, в то время ему подчиненной.

Папуасы до сих пор обрабатывают пойманных птиц таким же способом, как и в былые времена. Сперва они снимают кожу вместе с перьями. Затем натягивают ее на палку, слегка посыпают пеплом, сушат над очагом и, наконец, отрезают лапки.

Как это ни странно, именно из-за своих лапок, а вовсе не за прекрасное оперение эти птицы получили название райских. Не находя у препарированных птиц лапок, европейцы стали утверждать, что они летают без устали, никогда не касаясь земли. И яйца якобы райская птица сносит на лету, откладывая их на спину самца, где и выводятся птенцы, питаясь «росой небесной».

Безногие, «живущие в раю» птицы получили название райских. Не случайно это семейство по-латыни называется Paradisheidae.

В Европу стало поступать все больше перьев райских птиц. Это почти исключительно желтые перья самой крупной птицы, или, как ее назвали зоологи в память о былых временах, «райской птицы безногой». Они были, в частности, главным украшением турецких янычар.

Но, хотя в Европе появлялось все больше перьев райских птиц, родина их оставалась такой же загадочной, как и прежде. Итальянец Антонио Пигафетта, участник экспедиции Магеллана, оставивший самое подробное описание первого кругосветного путешествия, писал, что в Тидоре, где мореплаватели впервые увидели оперение неизвестных птиц, аборигены называли места, где они водятся, «земным раем».

В поисках «рая» отправились на Новую Гвинею сначала французский естествоиспытатель Лассон, после него Уоллес, а еще позже два итальянца — Беккари и Д’Альбертис.

«Птичий рай» на реке изучал и легендарный капитан Блад, один из первых белых, поселившихся в долине реки Вагхи. Этот австралийский летчик оказался на Ноной Гвинее в период второй мировой войны. Его сбили японцы, но ему чудом удалось спастись. Перед тем как горящий — самолет ударился о деревья, он выпрыгнул. Комбинезон уже горел, но капитан так долго катался по земле, что сумел погасить огонь. После этого, полуголый и босой, он «пять недель бродил по джунглям Северной Гвинеи, пока не наткнулся на папуасскую деревню. Жители приютили капитана Блада, и он несколько месяцев прожил среди них. Природа острова так очаровала его, что, когда война кончилась и бывший летчик мог бы вернуться домой, Блад решил никуда не уезжать и поселился в деревне Нондугл, в долине Вагхи. Отсюда он предпринял несколько поездок, в том числе и к реке райских птиц. И здесь бывший летчик обнаружил новую разновидность великолепных райских птиц и неизвестный вид орхидеи.

До недавнего времени одни орнитологи полагали, что на Новой Гвинее водится около семидесяти, а другие — даже около ста разновидностей, этих птиц. Из них мне больше всего понравились красная, королевская, хвоста-тик черный и удивительная синяя птица Paradisaearudolphi, названная так в честь австрийского Эрцгерцога Рудольфа.

Именами кайзера и его супруги были названы также два великолепных вида райских птиц, гнездящихся в окрестностях залива Хьюон, на территории, принадлежавшей когда-то Германии. Называя так райских птиц, естествоиспытатели добивались финансовой поддержки со стороны правительств для музеев и научных экспедиций.

Этот своеобразный «подход» к власть имущим остроумно высмеял один из тогдашних орнитологов, выходец из знатного рода, Шарль Люсьен Бонапарт, племянник французского императора. Когда ему посчастливилось обнаружить до сих пор не описанный и, следовательно, новый вид райской птицы, он, родственник императора, назвал его «Республиканская райская птица». И сопроводил это непривычное название следующим комментарием: «Так как лично я не испытываю ни малейшего уважения к власти королей в этом мире, то решил прекраснейшую из всех райских птиц назвать именем республики. Ибо республика могла бы стать раем. Но если даже райская республика не возникнет, то с этого момента будет существовать хотя бы «Республиканская райская птица».

У некоторых птиц весьма своеобразная форма перьев, Например, удивительная ошейниковая райская птица названа так из-за двух щитковых воротничков, один из которых украшает верхнюю часть грудки, а другой — шею. На грудке оперение зеленое, на шее — под бронзу. Головка у нее темно-синяя, длинные перья хвоста отливают вороненой сталью.

Точно так же как у ошейниковой райской птицы, у других разновидностей перья украшают самые различные части тела, отличаясь не только цветом, но и формой. Самцы, стремясь привлечь внимание самок, сидят нахохлившись и «хвалятся» яркостью окраски своего оперения.

Любовная игра райских птиц напоминает парад мод. Самки и самцы встречаются всегда в одних и тех же местах. Австралийские орнитологи, посвятившие много трудов новогвинейским райским птицам, называют эти места «танцплощадками». На полянах среди джунглей самцы демонстрируют свою красоту. В бескровной борьбе за расположение «дам» всегда побеждали те птицы, чье оперение оказывалось ярче.

Период спаривания, когда оперение самцов особенно красиво, на большинстве территории Новой Гвинеи приходится на май. Но время любви проходит, и самцы почти полностью теряют свои дивные перья. Поэтому папуасы ловят райских птиц главным образом в мае.

Самцов райских птиц на Новой Гвинее было когда-то больше, чем самок. Но безжалостные рыночные законы вторглись в естественную жизнь природы. Ведь охотники уничтожали только самцов. В некоторых областях острова дело дошло до того, что самки вместо того, чтобы выбирать на «танцплощадках» партнеров, сейчас в отчаянии призывают оставшихся в живых самцов, боясь оказаться в одиночестве.

Малайцы, проживающие на Молуккских островах, и папуасы охотились за райскими птицами еще во время экспедиции Магеллана. Но лишь европейская мода второй половины XVIII века стала для этих птиц роковой. Во всем мире дамы украшали свои шляпки их перьями. Всю Европу, точнее, ее женскую половину охватила бешеная погоня за самыми прекрасными, самыми невиданными перьями. Казалось, что на шляпках наших прабабушек и бабушек окончат свое существование эти удивительные представители пернатого мира. В Европе вскоре возникли большие фирмы, специализировавшиеся на поставке перьев райских птиц. В этом малопочтенном виде коммерции особенно больших успехов добились два предпринимателя — голландец Дёйвенбоде и парижский торговец Манту.

В первые годы XX века добыча перьев райских птиц достигла своего апогея. В 1910 году в Европу было поставлено сто тысяч перьев. Парижские и амстердамские торговцы, которые сами никогда не бывали на Новой Гвинее, часто находили в очередных партиях «товара» незнакомые им перья, которые не поддавались классификации. Таким образом орнитологам стало известно более пятнадцати видов райских птиц, которых ни один ученый никогда не наблюдал.

На поиски этих «знакомых незнакомцев» отправлялись десятки ученых. Среди них вскоре выделился человек, которого никому не пришло бы в голову искать в обществе орнитологов. Это был миллиардер Ротшильд, собравший самую богатую коллекции райских птиц и разыскивающий для нее те виды, которые были известны лишь по оперению.

Однако в ту часть центральных областей Новой Гвинеи, где находится река райских птиц и живут люди племени кьяка и где действительно позже был обнаружен «птичий рай», белые люди стали широко проникать лишь в последние пять-десять лет. И поэтому лорд Ротшильд так и не узнал о существовании многих редких экземпляров этих птиц.

Позже обнаружилось, что они вовсе не являются самостоятельными видами. Это просто гибриды уже известных разновидностей. Так что число видов райских птиц, описываемых орнитологами, пришлось значительно сократить. В наиболее серьезной монографии, посвященной этим птицам, работе австралийского профессора Айрделла, это событие названо самым постыдным случаем в истории орнитологии. Айрдолл считал, что райских птиц всего тридцать пять видов, другой же выдающийся знаток птичьего царства Океании, американец Мэйр, называет цифру тридцать девять. Все остальные — гибриды.

Возможно, еще пятьдесят-шестьдесят лет назад действительно существовали некоторые редкие виды райских птиц, но, прежде чем специалисты сумели их описать, они уже были истреблены ради дамских шляп. К счастью, мода изменчива, и после первой мировой войны перья исчезли со шляпок.

В 20-е годы райские птицы на всей территории Новой Гвинеи стали охраняться законом и охоту на них резко ограничили. Но запрет этот соблюдался не везде. В западную часть Новой Гвинеи продолжали проникать малайцы — охотники за «небесной птицей». Европейские поселенцы, вынужденные после основания плантаций ждать восемь лет, прежде чем будет получен первый урожай кокосовых орехов, также увеличивали свои доходы за счет запрещенной охоты.

В наше время райские птицы уже вернулись в районы своих прежних прибрежных гнездовий. В центральных областях острова за ними охотились лишь местные племена, и поэтому в горах, на берегах реки райских птиц эти великолепные экземпляры сохранились. Первые европейцы не сомневались в том, что красота, очарование и благородство свидетельствуют о неземном,’«райском», их происхождении. В рай можно не верить. Но самых красивых в мире птиц, живущих на берегах горной реки, я видел собственными глазами. И могу это засвидетельствовать.

ПО НОВОЙ ГВИНЕЕ БЕЗ ПЕРЕВОДЧИКА

Каждый раз, когда я возвращаюсь из поездок к какому-нибудь далекому, «экзотическому» племени, мои знакомые спрашивают:

— Послушай, а как ты с ними разговариваешь?

И сейчас, после возвращения из Меланезии, когда я рассказываю о своих впечатлениях, мне почти всегда задают один и тот же вопрос:

— Как же вы находили общий язык с папуасами, новокаледонцами, обитателями полуострова Газели?

— Очень просто, — отвечаю я.

Отправляясь в какое-либо путешествие; я всегда заранее пытаюсь изучить хотя бы основы языка того племени, с представителями которого рассчитывают встретиться.

С этой целью я пользуюсь, например, небольшими словарями индейских наречий, составленными, как правило, различными религиозными обществами для миссионеров.

Меланезия, и особенно Новая Гвинея, эта «последняя граница человечества», — наименее исследованная часть 165 современного мира, поэтому она и наименее изучена с точки зрения лингвистической. Более того, это уголок земли, пожалуй, наиболее сложный в языковом отношении. Только на Новой Гвинее семьсот различных диалектов и наречий. Жители двух соседних деревень могут не понимать друг друга. Столь же сложны языковые взаимоотношения и на других островах Меланезии. Так что с проблемой о том, как договориться с жителями этих островов, столкнулись не только я, но и задолго до меня колониальная администрация, а также торговцы различными изделиями и «черными птицами» — вербовщики меланезийских рабочих для плантаций и золотых рудников.

Так какой же язык выбрать для общения с местными жителями? В колониях, где аборигены говорят на одном языке, а администрация на другом, я, естественно, всегда отдаю предпочтение языку народа или племени. Вряд ли можно согласиться с таким положением, как, например, в Перу, где абсолютное большинство населения составляют индейцы кечуа, а государственный аппарат пользуется только испанским языком. Но в данный момент я нахожусь в Меланезии и на Новой Гвинее. Здесь у администрации были две возможности — либо использовать в качестве средства общения, а следовательно, и государственного языка английский или французский, а некоторое время назад и немецкий, либо попытаться распространить самый развитый и самый богатый по словарному запасу местный язык на другие территории. Так, например, в Восточной Африке средством общения стал язык суахили. На Новой Гвинее такой эксперимент тоже попытались провести. Лютеранские миссионеры хотели распространить по всей северной части острова язык племени рагетта, населяющего побережье округа Маданг. Однако по прошествии более чем десяти лет лютеране сдались. Научить же аборигенов европейским языкам оказалось весьма сложно, так как для этого понадобилось бы значительно большее число школ и учителей, чем имелось в Океании. Но главным барьером является чрезвычайно низкий культурный уровень местного населения.

В то время как миссионеры, колониальные чиновники, этнографы и лингвисты спорили о том, какой язык наиболее приемлем для Меланезии, местные жители создали свой собственный диалект, настоящее эсперанто, который, после того как я познал его основы, открыл мне двери меланезийских архипелагов. Главное достоинство. этого языка — (Простота. Освоил я его в течение нескольких дней, но и забыл сразу же после того, как покинул Меланезию. И сейчас в моей памяти сохранилось лишь общее представление об этом языке.

Я не лингвист и не филолог. И все же мне хочется поподробнее рассказать о «пиджин инглиш», так его называют в литературе. Это название мне кажется не совсем правильным, вернее было бы сказать: «меланезиек пиджин инглиш» или просто: «меланезиен пиджин», хотя бы потому, что под названием «пиджин инглиш» в мире подразумевается торговый диалект, которым пользуются местные жители южнокитайских портов — Гонконга и Кантона. С этим жаргоном здешний язык не имеет ничего общего. И несмотря на то что в Меланезии тоже живут китайские торговцы, меланезийский «пиджин» перенял от своего азиатского тезки одно-единственное словечко — маски, что означает: «ничего не случилось», «не стоит», «не имеет значения».

Каждый язык «стоит на двух ногах»: одна из них — грамматика, другая — словарный состав. «Пиджин инглиш» сохранил грамматический строй меланезийских наречий. Немецкий исследователь Г. Неверман доказал, что непосредственной основой грамматического строя меланезийского «пиджин» является язык жителей полуострова Газели (Новая Британия) в архипелаге Бисмарка. Итак, «одна нога» этого языка, бесспорно, меланезийская. А другая столь же явно — английская. Ибо из этого языка «пиджин инглиш» взял большую часть своего словарного запаса. При этом странно, что язык, который возник на архипелаге Бисмарка, принадлежавшем когда-то кайзеровской Германии, почти ничего не сохранил от языка колонизаторов, кроме слов: гаутман — «начальник», пасмалауф — «будь внимателен», раус — «вон, катись» и особенно часто употребляемого халтмунд — «замолчи».

Интересно и то, что французский — язык страны, которая до сих пор совместно с Англией управляет Новыми Гебридами, где «пиджин инглиш» также распространен, — не передал ему и десятка слов. А речь китайских торговцев, как и азиатский диалект, не обогатила меланезийский «пиджин», кроме уже упомянутого «маски», ни единым словом.

Словарный состав этого специфического языка пополнялся и за счет некоторых диалектов, особенно в том случае, когда на английском аборигены не могли выразить какое-либо местное понятие. Так, например, от языка жителей полуострова Газели меланезийский «пиджин» перенял такие слова, как пукпук — «крокодил», там баран — «дух».

От малайцев, чьи корабли часто посещали побережье Новой Гвинеи, в «пиджин инглиш» тоже перешло несколько выражений, таких, как пинатанг — «насекомые», карабау — «буйвол», тандок — «знамение, сигнал» и некоторые другие.

Совершенно необычна история вклада, внесенного в словарный состав меланезийского жаргона полинезийцами, точнее, жителями островов Самоа. Различные христианские церкви с начала XIX века стремились привлечь к своей миссионерской и просветительской деятельности на этих столь негостеприимных для белых островах Меланезии более развитых жителей Полинезии. Известно, например, что первыми миссионерами на Фиджи были таитяне. На Новую Гвинею полинезийцев доставляла Австралийская методистская миссия. Причем методисты с островов Самоа здесь больше занимались просветительской деятельностью, чем распространением христианства. Во время своей работы в незнакомых для них условиях полинезийцы часто говорили на своем родном языке. Благодаря им в наши дни по всей Меланезии понятие «христианство» обозначают по-полинезийски словом лоту, перерыв во время работы на плантациях — малоло и даже кошка называется пуси. Последнее название идет якобы от жителей островов Самоа. Однако в связи с тем, что кошек раньше в Океании не было и их завезли на Тихоокеанские острова значительно позже, я полагаю, что это слово, скорее, происходит от английского pussy-cat.

Но самым удивительным примером наследства, оставленного полинезийскими просветителями, является слово булимакау, которым на меланезийском «пиджин» обозначают крупный рогатый скот. В этом случае меланезийское эсперанто использует связку ма языка жителей Самоа, означающую союз «и», до нее ставит английское слово bull — «бык» и в конце — английское cow — «корова». Из языка другой полинезийской этнической группы, гавайцев, люди, говорящие на меланезийском «пиджин», взяли слово, которым они сами себя обозначают, — канака.

Словарный состав этого языка меланезийцев, называющих себя полинезийским именем, в основном английский. И так как я говорил о вкладе, внесенном в меланезийский «пиджин» жителями островов Самоа, гавайцами, немцами, малайцами, то не могу умолчать и об англичанах. Вслушиваясь в речь меланезийцев во время первой беседы, я обратил внимание на два словечка, которые очень часто у них повторяются, — фела и билонг. Они могут подсказать, при каких обстоятельствах возник «пиджин инглиш» и где искать его корни.

Одними из первых европейцев, время от времени попадавших на меланезийские острова, были вербовщики, которые искали «черных птиц» для работы на плантациях сахарного тростника, главным образом в Австралии. Стоило им сойти на берег, как они уже искали fellows — парней, которых можно было бы завербовать. А так как у вербовщиков должен был быть хотя бы минимальный учет, то они спрашивали каждого fellow, из какого он племени. «Относиться», «принадлежать» по-английски — belong. Отсюда и пошло нынешнее широко употребительное слово меланезийского «пиджин».

В наши дни в Меланезии уже редко встретишь вербовщиков, но два словечка «фела» и «билонг», которые островитяне часто слышали от первых европейцев и смысла которых не поняли, теперь, в новом языке, играют куда большую роль, чем в своем родном, английском. Практически перед каждым существительным в меланезийском эсперанто ставится слово «фела», ставшее почти артиклем наподобие английского the. И если вы хотите, предположим, сказать «луна», то должны произнести: фела мун.

Второе наиболее употребительное слово «билонг» обозначает теперь не только принадлежность, а имеет куда более широкий смысл. Скажем, бой билон ми означает не просто «мальчик принадлежит мне», а «мой товарищ».

Грамматика «пиджин» несложна. В ней нет склонений и родов. По своей структуре предложения сходны с меланезийскими языками. Последовательность членов предложений строго, определена. Прошедшее время образуется с помощью слова финис, следующего за глаголом, будущее — слова баимбаи. Сослагательное наклонение обозначается словом сапос, стоящим перед глаголом. Кроме единственного и множественного числа в меланезийском «пиджин» употребляется и дуальное, то есть двойственное число, обычное для меланезийских языков.

Повторение действия или подчеркивание его значения передается удвоением. Если же действие, которое описывает меланезиец или папуас, длилось очень долго или было чем-то особенно выдающимся, то соответствующий глагол можно повторить пять раз подряд. Вообще многое зависит не только от того, что вы говорите, но и как вы это преподносите. В крайне примитивном «пиджин инглиш» часто приходится прибегать к помощи мимики, повышать или понижать голос и, конечно, много жестикулировать.

И в то же время на этом языке выходит газета, на него переведены значительные части Ветхого и Нового завета, псалмы, гимны, литургические тексты. Он имеет даже свой словарь, изданный в 1935 году католической «Миссией слова божьего». На меланезийском «пиджин» папуасы рассказывают свои бесконечные истории. Несмотря на бедность словарного состава и примитивизм грамматического строя, на нем можно выразить свои чувства и мысли, он помогает островитянам договориться друг с другом, открывает им двери в современный мир» пути к «культурным переменам», как называют этот процесс этнографы.

На меланезийском «пиджин» говорят в основном мужчины. Им этот язык помогает понять белого работодателя. Женщины им почти не пользуются.

В последнее время островитяне стали осознавать, что «пиджин инглиш» — это не «настоящий язык белых людей» и, овладев им, они еще не достигнут их социального и культурного уровня. А ведь раньше именно эта причина часто побуждала местных жителей изучать «пиджин инглиш». Теперь меланезийцы уже отличают свой «английский», который называют ток пиджин, от настоящего английского языка — ток плез билонг Сидни, — «языка, на котором говорят в Сиднее», то есть в Австралии.

Для многих европейцев небогатый словарный запас меланезийского «пиджин» служит источником насмешек. Более того, островитяне раньше включали в свой словарь любое слово, которое слышали от белых людей. И некоторые остряки пользовались этим почти священным почтением, которое местные жители испытывали к языку белых людей, чтобы пополнить местную речь, мягко говоря, весьма странными выражениями. Я, например, был просто шокирован, когда узнал, что один из таких остряков, оказавшийся среди первых англичан, попавших на Новую Гвинею, назвал океан «содовой водой» («сода уотер»). И простодушные меланезийцы приняли это название. В наши дни эта «газировка» в меланезийском «пиджин» была переделана в «солт-уотер» — «соленая вода». Таким же образом в меланезийский «пиджин» вошло выражение саббибокс — «мозг», первоначально означающее «коробка для знаний», и целый ряд других.

Я придаю большое значение меланезийскому «пиджин». И не только потому, что осознаю всю его важность для папуасов и меланезийцев, но и из-за того, что он дал лично мне. Благодаря «пиджин инглиш» я смог без переводчика проехать все меланезийские архипелаги, в том числе и самый большой остров — Новую Гвинею, и сравнительно легко договориться с местными жителями. А это услуга, которую здесь, на «последней границе человечества», вероятно, даже трудно оценить.

ПАРЛАМЕНТ НА НОВОЙ ГВИНЕЕ

Путь из горной страны назад, на побережье, нелегок. Свое путешествие по Новой Гвинее я начал на севере острова, но отправился в высокогорные центральные области из Лаэ, то есть с восточного побережья. А теперь моя цель — южный берег. Я собираюсь посетить ту часть Новой Гвинеи, которая раньше административно была совершенно самостоятельной, — Папуа.

Столицей Папуа, а в наши дни всей территории Папуа— Но1вая Гвинея, является Порт-Морсби, который по числу жителей уже обогнал и Лаэ и Маданг, несмотря на то что возможностей расширяться у него немного. Город раскинулся на узкой полосе берега, с обеих сторон ограниченного высокими скалами. Вначале Порт-Морсби располагался только на побережье, теперь же он карабкается вверх по склонам к седловине, разделяющей обе горы.

Окрестности города не имеют тропического характера. Они, скорее, напоминают некоторые высохшие участки берега Адриатического моря. Позже я познакомился с двумя примечательными деревнями. Это поселение Хануабада и пристань торговых лодок — Коки. Здесь и далее к востоку живет племя моту[88], на территории которого начала строиться будущая столица острова.

По соседству с моту, прямо над Порт-Морсби, живут воинственные племена коитапу[89] и коиари, предки которых были одними из самых опасных и воинственных охотников в Папуа. Интересно, что моту, менее многочисленное и более мирное племя, отваживалось с ними соседствовать.

Люди моту обладают талантом, которого не имеет в такой степени ни одно другое племя, — умением торговать. Кроме того, они искусно изготовляют керамические изделия, что также не характерно для других областей Новой Гвинеи. Самих членов племени моту не больше пяти тысяч, но в год они производят более тридцати тысяч горшков. Эти горшки «финикийцы Новой Гвинеи» укладывают на широкие лодки лакатои, совершая путешествия вдоль всего южного и восточного побережья острова. Они даже отваживаются подниматься против течения рек в центральные области. И везде встречают дружеский прием, обменивая свои гончарные изделия на таро и саго.

Вместе с горшками моту распространяют и свой родной язык. На юге Папуа язык моту понимало так много жителей, что он почти вытеснил «пиджин инглиш». В конце концов австралийское правительство приняло решение сделать язык моту официальным языком Папуа[90].

И хотя в наши дни он является всего лишь коммерческим языком южного побережья, тем не менее вновь появилась надежда, что язык моту станет официальным для территории Папуа — Новая Гвинея. Дело в том, что именно из рядов этого немногочисленного, но очень энергичного племени вышли самые влиятельные представители парламента. Парламента? Здесь, в глухих джунглях Новой Гвинеи?

Я не сказал еще, что главной причиной моей поездки на южное побережье было желание принять участие в учредительном заседании палаты Ассамблей Папуа — Новой Гвинеи. И в Порт-Морсби я попал как раз вовремя.

В день заседания я проснулся очень рано, боясь пропустить это исключительное событие. Особенно интересовал меня финал длительного процесса, в начале которого стояла родовая община, а в конце — парламентарная демократия.

Я возвращаюсь в своих воспоминаниях на архипелаг Бисмарка, где процесс этот, собственно, и начался. Первыми колонизаторами архипелага, как, впрочем, и северо-восточной части Новой Гвинеи, были немцы. И им следовало определить формы административного управления колонии, которая, если говорить о доколониальной социальной структуре, была одной из самых отсталых в мире. Здесь, естественно, не существовало папуасских или меланезийских государств, даже племенные отношения не играли почти никакой роли. Немецкая администрация выбрала из нескольких возможных вариантов ту систему, которая в колониях обозначается английским понятием индирект рул — «непрямое управление».

Как же оно выглядело на практике? Администрация колонии в каждой деревне, куда только можно было проникнуть, назначала одного местного жителя своим «представителем». Его называли толайским словом лулуаи.

До прихода европейцев на полуостров Газели так именовали военных вождей отдельных толайских деревень или же разбогатевших мужчин, которые добивались, однако, «успеха» часто с помощью предательства, воровства, черной магии.

Итак, немецкая администрация выбирала себе в каждой деревне нужного человека, присваивала ему титул лулуаи, предоставляя различные привилегии, например освобождая от налогов. Затем лулуаи торжественно «короновали». В отсталых структурах, где очень многое зависит от внешнего блеска, новые хозяева уделяли обряду введения в должность нового лулуаи много внимания.

Избранник во время «коронации» получал высокий цилиндр и великолепный, украшенный серебром посох, являвшийся своеобразным символом власти. За посох, цилиндр, привилегии и титул лулуаи, как правило, верой и правдой служили администрации колонии. Но так как этот титул обычно присваивали людям, которые не знали ни одного слова на «пиджин инглиш», я уже не говорю о немецком или английском языках, то администрация ввела еще одну должность — тултул. Тултул, который знал «пиджин инглиш», выступал в роли «официального» переводчика между лулуаи и представителем администрации колонии.

Система «непрямого управления», созданная немецким губернатором Галом, оправдала себя в тех немногочисленных областях архипелага Бисмарка и Новой Гвинеи, на которые хотя бы формально распространялась власть администрации. И поэтому не удивительно, что Австралия, которой обе эти немецкие колонии были переданы на основе статьи 22 Версальского мирного договора-, переняла существующую форму правления без всяких изменений. В 1938 году, например, на Новой Гвинее и в Папуа было три тысячи семьсот семьдесят шесть лулуаи и четыре тысячи сто сорок один тултул.

В период австралийской колонизации значение тултулов выросло. Из простых переводчиков они стали превращаться в представителей, выражающих интересы местного населения и ведущих от имени деревни переговоры с вербовщиками на плантации. В то же время лулуаи, которых назначали на неограниченный срок и которые пользовались традиционной благосклонностью колониальной администрации, во многих деревнях превратились в настоящих деспотов.

Поэтому Австралия решила заменить существующую систему «непрямого управления» и провести выборы представительных органов. Таким образом, аборигены соприкоснулись с демократией. В 1950 году по инициативе администрации несколько деревень в окрестностях Порт-Морсби избрали первые местные выборные органы власти на Новой Гвинее. В течение последующих пятнадцати лет подобные органы были созданы на территории, где проживает более пятидесяти процентов всех папуасов и меланезийцев Новой Гвинеи и архипелага Бисмарка.

Эти папуасские «каунсил», как их называют на «пиджин инглиш», представляют иногда жителей одной деревни, иногда — значительно большую группу населения. Например, тринадцать тысяч представителей племени кума, которых я посетил в долине Вагхи, избрали «совет» из сорока одного человека. Кульминацией этого демократического принципа стали выборы в палату Ассамблей.

И вот сегодня, 4 июля 1968 года, я увижу, как жители Новой Гвинеи впервые войдут в зал, где соберется парламент. В его составе девяносто четыре человека. Из них десять назначает администрация территории, а всех остальных избирают. Однако в пятнадцати округах для того, чтобы — быть избранными, кандидаты должны иметь определенный уровень образования.

Перед низким зданием «Хауз оф Эссембли», которое я легко нашел, стоит полицейский отряд, состоящий в основном из представителей Новой Гвинеи. Депутатов и гостей приветствует военный оркестр. Он исполняет чешскую польку. Все музыканты одеты в белоснежную форму. С барабанщика льет пот, флейта фальшивит.

Черные «мерседесы» привозят депутатов. Меня больше всего интересуют представители тех племен, которых я посетил во время поездок по Новой Гвинее и архипелагу Бисмарка, относящихся по линии административного подчинения «к территории Папуа — Новая Гвинея. Мне удалось поговорить с депутатом племени чимбу, одним из первых местных коммерсантов — Кариолом Бонггере; депутатом от племени хаген — Пеном Оу; депутатом от Лаэ и залива Хьюон — Канинибой; представителем племени толаи с Новой Британии — Титимуром и с депутатом от нангамп, у которых я жил в долине Вагхи, — Кайбелтом Дирием.

У здания парламента я встретился с председателем палаты Ассамблей Джоном Гюйсом. Он произвел на меня огромное впечатление. С плеч свисал плащ из традиционной ткани — тапы. Плащ украшали изумительной красоты перья райских птиц. На шее у «спикера» было ожерелье из раковин кина, которые на Новой Гвинее считаются символом богатства. А голову его покрывал белый завитой парик, традиционный для английских парламентариев.

Джон Гюйс снимает белые перчатки и подает мне руку. Он должен попрощаться — вот-вот начнется историческое первое заседание палаты Ассамблей территории Папуа — Новая Гвинея. Председатель входит в здание парламента, я иду туда через несколько минут после него. Мне тоже хочется войти в богато украшенную дверь. Однако вход в парламент охраняет в соответствии с торжественностью момента белый швейцар! Кроме депутатов и официальных гостей никто другой не имеет права пройти сюда. Швейцар спрашивает, кто я такой. У меня нет времени объяснять, и я быстро говорю:

— Журналист из Чехословакии.

— Из Чехословакии? — повторяет швейцар.

И вдруг на прекрасном чешском языке добавляет:

— Смотри-ка, еще один корреспондент.

После этого чех — швейцар новогвинейского парламента открывает двери, и я вхожу в зал. Председательствует на Ассамблее представитель племени моту, так что это племя снова опередило другие этнические группы новогвинейцев.

Я вслушиваюсь в слова председателя. Еще утром, до начала первого заседания, в единственной в мире газете, которая издается на меланезийском «пиджин», — «Ну Гини Ток Ток» — я прочитал интервью с этим человеком. Его программа ясна — независимость Новой Гвинеи. Конечно, не сию минуту, но когда будут обеспечены достаточные гарантии экономического процветания и политической самостоятельности этой «последней границы человечества».

Первый всенародный конгресс жителей Новой Гвинеи должен будет ответить на ряд важнейших вопросов. Удастся ли ему это сделать? Я вновь всматриваюсь в лица членов президиума. На головах у них традиционные белые парики, но под ними у многих сохранились еще следы татуировки. Странный парламент, самый странный из всех; какие я когда-либо видел. И все же это парламент. Двери в завтрашний день Новой Гвинеи.

Я проехал от Вити-Леву до Папуа, от Сувы до Порт-Морсби. Как этнограф, как человек, интересующийся историей, я во время своего путешествия главным образом искал прошлое этих островов. Но сейчас, в самом конце своей поездки, я слышу и вижу их будущее. И оно должно быть к меланезийцам и папуасам таким же справедливым, как и ко всем людям и нациям, которые живут на Земле.

Да, катит свои волны море, и полыхает небо. А в лазурных водах величайшего океана нашей планеты плывут острова — Меланезия и Полинезия. Все эти архипелаги Меланезии ты уже прошел, путник. На поиски какого из ликов «Земли людей» ты направишься теперь? К удивительным людям южных островов. В Полинезию. К таитянам, гавайцам, жителям островов Самоа. К тем, кто создал статуи острова Пасхи. Ко всем тем, кто вместе с папуасами и меланезийцами населяет Великий океан. Туда, на восток, в сладостную Полинезию, где еще существует «последний рай» «Земли людей»…