Последний рейс на «Яке»

Глава VIII

«Больной доставлен в клинику 10 сентября 1961 года в тяжелом состоянии. На теле в различных областях (грудь, голова, живот, правая рука, плечи) насчитывается девять повреждений — ножевые ранения. Особенно опасны для жизни ранения, проникающие в грудную клетку с повреждением плевры».

Так записано в медицинском заключении.

Приглашены консультанты. Проведен консилиум. В палату поставили еще одну койку — для матери. Ей разрешено находиться неотлучно возле больного сына.

— Профессор, — спрашивает она после консилиума, — мне хотелось бы знать, как вы оцениваете положение больного.

Она, конечно, волнуется, но это может заметить только очень опытный глаз. Говорит она тихо, неторопливо, руки опущены вдоль туловища. Глаза смотрят прямо в лицо собеседнику. И лишь голос, вдруг дрогнувший, да еще влажный блеск глаз выдают ее.

Этой женщине нельзя лгать.

— Положение серьезное. Ничего определенного сказать пока нельзя. Надеюсь, что обойдется. Чудо еще, что при падении он не получил почти никаких увечий…

На другом конце города, в тюремной больнице, врачи и сестры в это время хлопочут около двух других пострадавших при полете и аварии. Сюда также приглашены консультанты. И они также стараются вылечить преступников, как и героя пилота. Все участники рейса, так страшно сошедшиеся друг с другом на шесть трагических минут, — сейчас только «больные». И медицинские заключения в тюремной больнице бесстрастно фиксируют:

«Больной Жорж Юзбашев — тяжелые ушибы на всем теле, переломы левой руки, обеих ног…»

«Больной Гарник Мисакян — сотрясение мозга, переломы левой руки, левой ноги…»

Грант открывает глаза в палате, уставленной цветами. В широкое окно щедро льется ласковое солнце — сентябрьское, но еще горячее. Мать сидит рядом с ним. Как хорошо!

— Мне очень хорошо, мама…

— Не надо много говорить. Ты еще слабый.

— Но я сказал пока только четыре слева!

— И хватит. Ты должен поправляться.

— В тот день… ну, после возвращения из полета… я должен был позвонить по одному номеру…

— Этот номер уже знает, почему ты не смог позвонить. Этот номер прислал тебе цветы — вот они. И записку… вот она! Этот номер очень добивался разрешения подежурить около тебя в палате. Но к тебе пока еще никого не пускают.

— Мама, я хочу, чтобы ее пустили…

— Хорошо, сынок, пройдет еще два — три дня, и к тебе пустят всех твоих друзей…

— И Эмму!

— Всех, кого ты захочешь видеть…

А к Гарнику Мисакяну и к Жоржу Юзбашеву никого не пустят. Первый человек, которого они увидят после врачей и сестер, будет следователь. Кусая руки и плача от злости, Мисакян скажет ему:

«Если бы не этот ваш летчик, которого вы, конечно, героем назовете, мы стали бы героями… А сейчас мы в тюрьме…»

А Жорж Юзбашев ничего не скажет. Он повернется лицом к стене и будет долго лежать с закрытыми глазами. И будет долго молчать…

Врачи вылечили всех — и пилота и преступников.

Пятьдесят один день Грант пробыл в больнице и только в начале ноября вернулся домой.

Удивительный это был ноябрь. Люди еще ходили без пальто, с деревьев не облетела листва. Ветров почти не было. Дни начинались мягким сиянием солнца. Во всех парках и скверах под золотыми шапками платанов и шаровидных акаций играли дети. Под вечер, как и весной, сюда приходили влюбленные и вытесняли со скамеек стариков пенсионеров, которые весь день, подставляя коричневые морщинистые лица последнему солнцу, яростно сражались в нарды и, бросая на доску игральные косточки, выкрикивали словно заклинания: «Шешу-беш!», «Пянджу-ек!»

Эта осень была богаче красками, радостнее, чем весна…

И Гранту казалось, что он никогда еще не дышал так глубоко и легко, не жил так полно, так щедро.

Страна уже знала о подвиге молодого летчика. Почтальоны носили ему письма — сотни весточек и приветов от незнакомых людей.

А дома дверь почти не закрывались. Приходили люди. Кто хотел посидеть, поговорить, расспросить, а кто просто пожать руку. Многие говорили: «А мы вас представляли себе иначе»…

Мать понимала, что значат эти слова. Она смеялась: «Вы думали, что мой сын богатырь с виду?»

Один старик явился прямо с дороги, с корзинкой — ездил на базар. Сразу почувствовал себя как дома, уселся напротив Гранта, и, по-видимому, надолго. Помолчал, выжидательно глядя на летчика.

— Ну, как ты теперь?

— Хорошо, дедушка, — терпеливо отвечал Грант.

— Ну и молодец! Я думал, не выживешь. Значит, выздоровел?

— Да, дедушка.

— Уж мы все постарались для тебя. И я, конечно, тоже…

Старик разговаривал как человек, хорошо его знающий. А Грант — вежливо и приветливо, но как с чужим. И старик наконец почувствовал это.

— Да ты что, не помнишь меня? — Он обиделся, даже встал и пошел к дверям. — Когда братом называл и помощи просил, тогда небось помнил…

Это был сторож с колхозного виноградника. Потом он все рассказывал, как колхозники хотели тут же, на месте аварии, расправиться с бандитами и как летчик («то есть вот ты сам») очнулся на секунду и велел, чтоб преступников не трогали.

Этого Грант не помнил.

— Тебя послушались. У людей душа кипела… Одного тебе пожелаю — никогда в жизни больше не встретить подобных гадов…

Но Гранту пришлось еще раз встретиться с ними.

Он увидел их на судебном заседании.

Жорж Юзбашев и Гарник Мисакян сидели за деревянным барьером. Между ними стоял пустой стул. Почему-то особенно страшно было смотреть на этот стул, поставленный для третьего подсудимого — того, который погиб в момент авиационной катастрофы.

Грант смотрел на поникших людей, разъединенных пустым стулом, а в памяти его они все еще шли к самолету — нарядные, прямо с иголочки, разутюженные, веселые (а за пазухой — ножи!), расспрашивали его о фруктах и радовались, что им попался пилот с хорошим характером…

О чем они думают сейчас? Тоже вспоминают эту минуту?

Видимо, Гарник Мисакян почувствовал, что на него смотрят. Он внезапно встрепенулся, поднял голову. Глаза его — прищуренные без очков, усталые и больные — встретили взгляд Гранта. И сразу ожили. Но ничего не было сейчас в них — ни сожаления, ни даже страха перед будущим, только злоба. И еще, может быть, острое сознание бессилия…

Жорж Юзбашев сидел, уронив голову в ладони. Он тоже заметил Гранта и выпрямился. Теперь пришел его черед взглянуть на летчика (а без формы — так просто худенького чернявого паренька), которым пресек все его планы. Усмехнувшись, Жорж чуть заметно кивнул Гранту и чуть заметно приподнял плечи. Грант понял и этот взгляд и этот жест: что бы между нами ни было, а все-таки мы с тобой знакомые…

А потом пошли тяжелые дни судебного разбирательства.

Жорж Юзбашев доказывал, что если бы он был всецело захвачен мыслью о побеге, то не стал бы поступать в университет. На него все время тяжко влиял Гарник. А на Гарника — Лаврентий Бабурян. Вот, этот пустой стул.

Жорж Юзбашев подчеркивал, что за границей — если бы побег удался! — он не стал бы заниматься шпионской работой (он так и говорил — «работой»). Он не такой человек. Он просто хотел открыть в Америке свой театр, очаг искусства. Больше ничего. Но вообще ему не надо было никуда убегать. Он мог бы здесь достигнуть всего. Его сбили с толку уговоры Гарника Мисакяна. И особенно вот этого… которого уже нет (жест в сторону пустого стула)… этого Лаврентия Бабуряна…

Гарник Мисакян признал, что давно готовил побег. Лично он стремился попасть в Западную Германию, где живет дашнак Дро, в свое время бежавший из Армении и в годы войны служивший Гитлеру. Гарник хотел предложить свои услуги этому фашистскому генералу. Знал ли обвиняемый, что генерала Дро называют палачом армянского народа, что на его совести десятки тысяч загубленных жизней? Да, это он знал.

Гарник Мисакян отрицает свое участие в покушении на убийство летчика. Он не хотел убивать. Вообще летчика они хотели только напугать. Но если ему были нанесены опасные ранения, то это сделали Жорж Юзбашев и особенно третий участник побега (жест в сторону пустого стула), тот, которого уже нет в живых… Лаврентий Бабурян…

За измену Родине, за попытку захватить самолет, за покушение на убийство пилота их приговаривают к самому суровому наказанию, какое существует в нашем законодательстве…

А жизнь идет. И солнце светит. Оно заливает аэродром. И горы дышат свежестью снегов.

— Последний рейс на «Яке» был у меня не тогда, а вот сейчас мой последний рейс, — говорит Грант.

Его пригласили в гости жители Ехегнадзора. Того самого Ехсгнадзора. Командование разрешило ему лететь на «Яке». В этот рейс он взял с собой Эмму. И в самолете — только они, других пассажиров нет.

Грант уже летает на тяжелых лайнерах. Он отвык от «Яка». А Эмма считает, что ей нужно привыкать к воздуху, начиная с коротких перелетов. Ее укачивает.

Грант кричит ей:

— Вот здесь началось… Здесь я должен был повернуть!

Он налегает на штурвал. И «Як-12», развернувшись, ложится на курс…