Последняя аристократка

Глава девятнадцатая

Тяжелее всех смерть Федора перенес его родной сын Сева. Пока отец лежал в гробу, он ни на минуту не хотел отойти от него — мальчику казалось, что отцу очень одиноко и он просто не знает, как его здесь любят. Он на что-то обиделся и не хочет вставать, а лежит с закрытыми глазами и сердится на своих домашних.

— Папа, папочка, — пытался окликнуть его Сева, но тот не отвечал.

В конце концов к вечеру он заснул прямо на табуретке подле гроба, и Борис отнес его в кровать.

Зрелище горюющего сына стало для Катерины страшным испытанием. Однажды она даже сорвалась и стала говорить Севе, что это она, его мать, во всем виновата. Наташа, которая теперь ни на шаг от подруги не отходила, увела её в другую комнату и попросту усыпила, защитив сном, как коконом, её измученный мозг

Воздействие Наташи оказалось таким сильным, что на другой день подругу еле разбудили.

Павел смерть отчима переносил спокойнее своих родных. Ему отчего-то было жалко не мать, а Севку, который остался без отца, такой ещё маленький, и как бы мать их строго ни воспитывала, ребенку все равно нужна мужская рука.

Скорей всего, Пашка повторял чьи-то высказывания, но он этого не замечал и слегка гордился тем, что в его голову приходят такие взрослые мысли.

Федор заменил ему отца, которого он помнил довольно смутно. Заменить-то заменил, а вот к сердцу мальчика путь так и не нашел. По Головину он вроде скорбел, но в глубине души считал, что Федор Арсентьевич мать недооценивал и как бы снисходил к ней, чего она не замечала, а её старший сын чувствовал почти болезненно.

На похоронах Катерина упала в обморок, и Сева, обо всем забыв, кинулся к упавшей матери: испугался, что она может последовать за отцом в эту страшную, холодную, засыпаемую снегом яму.

Но и после похорон Катерина ходила, как потерянная, в глазах её появился какой-то лихорадочный блеск, так что её сыновья, Наташа с Борисом и даже Оля, словно сговорившись, старались теперь не оставлять её одну.

Исцелить подругу окончательно у Наташи никак не получалось, видимо, не хватало обычных медицинских знаний и навыков — она всерьез не пользовалась своим даром уже много лет.

В конце концов пришлось пригласить к Кате профессора Подорожанского, который нашел у неё сильнейшее нервное потрясение и стал лечить привычными методами, попеняв Наташе, что своим непрофессионализмом она просто может загнать болезнь внутрь.

— Я хорошо знаю нашего общего знакомого и вашего родственника Яна, — говорил он. — Много лет мы работали вместе, я наблюдал, как развивается его талант, но могу без хвастовства сказать: бывали случаи, когда к процессу излечения проходилось подключаться и мне.

Он тяжело вздохнул и посетовал:

— Все собирался заняться изучением вашего феномена, да как-то руки не доходили. Теперь Яна в северные края угнали, когда ещё свидимся? С внучкой нас разлучили. Вы не слышали, как они там? Два письма от Танюшки получили, и уже больше месяца — никаких известий.

— Знаете, Алексей Алексеевич, — доверительно сообщила ему Наташа. — Я ведь в командировку в те края собираюсь. Если дадите мне адресок, навещу ваших Танюшку и Варвару, а на обратном пути привезу от них весточку.

— Конечно, конечно, — обрадовался Подорожанский, не вникая, какая командировка может быть у цирковой артистки в те края, — а то моя Шурочка совсем извелась от беспокойства.

Так без особых объяснений Наташа получила адрес Знахаря или сельского врача Петра Алексеева, у которого, судя по всему, жили дочь и жена Яна Поплавского. И, если верить Наташиному ясновидению, им сейчас угрожала самая реальная опасность.

На прощание Подорожанский заметил, что неплохо бы Катерине Остаповне поменять обстановку, хотя бы отправиться на лечение куда-нибудь в теплые края, так что теперь уже Наташа стала торопить мужа, чтобы он поскорее оформил документы на перевод в Туркмению, куда она собиралась взять с собой и Катерину с сыновьями. Предварительный разговор о том у них состоялся, и подруга в ответ на её предложение ответила коротко:

— Мне все равно.

Борис наконец оформил документы на перевод в Туркмению, и они вместе с Катериной и её сыновьями стали готовиться к отъезду, никого о том не оповещая. Даже то, что Катерина уволилась из наркомата, его сотрудниками воспринялось вполне естественно — Головина стала болеть, потому решила найти себе работу попроще.

Когда же день их отъезда был намечен, Наташа посоветовала подруге говорить всем, что она хочет вернуться к себе на родину, на Украину. Лучше, если посторонние не будут знать, что они уехали вместе.

Но тут, как на грех, заболел Сева. Похоже, ему по наследству передалась тонкая душевная организация матери. Пришлось опять звать Подорожанского, который подтвердил опасения Наташи: перенесенные волнения подкосили здоровье мальчика.

Теперь Катерина отказалась ехать, но в дело вмешался её отец. Много лет проработавший в советских чиновных органах, он высказывал уверенность в том, что ОГПУ не оставит Катерину в покое.

— Пойми, — говорил он, — пострадаешь не только ты, но и твои сыновья. В первую очередь Пашка.

— Что же мне делать? — в отчаянии спрашивала она.

— Ехать в Туркмению, — сурово сказал отец. — Как ни тяжело принять такое решение, только оно поможет тебе спастись самой и спасти жизни детей.

— Но Сева… он болен.

— Севу оставишь нам с Евдокией.

— Нет! — закричала Катерина.

— Да, — сказал он. — Евдокия Петровна Пашку воспитала и Севу на ноги поднимет. А как только все здесь немного поутихнет, вернешься за младшим. Произвол не может продолжаться вечно…

Странно было слышать такие слова от старого большевика. Человека, отдавшего жизнь идеям коммунизма.

— А если они тебя…

— Зачем я им нужен, старый пень! — усмехнулся Первенцев. — Мое дело доживать. Не волнуйся, Севу выходим. Скоро весна начнется, станем ездить на дачу. Там, как ты знаешь, отличный пруд, лес рядом…

Сева после долгих уговоров согласился остаться с дедом и его женой, которую с детства мальчик воспринимал как свою бабушку.

Все бы ничего, но судьба-злодейка в отношении Катерины никак не хотела утихомириться. На этот раз пострадала Евдокия Петровна. С нею случился инсульт, хотя вроде ничего этому не способствовало. Первенцев перепугался не на шутку. Как видно, в памяти его ещё были свежи болезнь и смерть жены. Он не отходил от постели Евдокии, и Севу Катерине пришлось забрать с собой.

Накануне отъезда Борис с Наташей решили забрать чемоданы с вещами Катерины и её мальчишек к себе домой, откуда их на вокзал собирался отвезти один из друзей Бориса. Уже спускаясь по лестнице замыкающим, Бессонов столкнулся с молодым пареньком, который спрашивал квартиру Головиных, чтобы вручить Катерине повестку к следователю НКВД.

— По-моему, у них никого нет дома, — равнодушно заметил он, но паренек поднялся наверх и добросовестно жал кнопку звонка в то время, как машина с Катериной и её сыновьями как раз отъезжала от подъезда.

Борис пребывал в блаженном неведении относительно того, что ждало его в ближайшем будущем. Наташа не сказала мужу, что собирается сойти с поезда на одной из станций. Решение о том, как помочь семье Поплавских, она приняла в одночасье и потому заранее собрала себе сумку со всем необходимым.

Муж Наташи мог только догадываться, какая жена ему досталась. Наверное, она и сама не смогла бы ему объяснить, откуда в ней вдруг появилась эта удаль и отвага. И даже некий авантюризм. У спящей красавицы, которая до сих пор пряталась от жизни в своем двухкомнатном замке, наконец открылись глаза. Ей захотелось жить полнокровной жизнью, делать добро людям там, где другим это было не под силу.

Собственно, она не думала так: "Я буду делать добро!" Она просто решила поспешить на помощь к родным Яна. И не собиралась никого брать себе на подмогу. Если что-то случится с нею, это будет лишь её ошибка, её вина, за которую она расплатится. Но оставить в беде жену и дочь Яна, в то время, как он сам не мог им ничем помочь, казалось ей предательством. Она вдруг ощутила в себе силу и должна была ею воспользоваться!

От того, что ей все-таки придется рано или поздно ставить в известность Бориса, она волновалась, и уже это муж заметил.

— У меня такое чувство, Наташка, что ты готовишь какую-то каверзу. Лицо у тебя одновременно и хитрое, и виноватое. Что-то ты с собой этакое взяла? Или наоборот — не взяла? Что ты успела сделать или не успела сделать? Немедленно признавайся, или я начну применять пытки!

Этот разговор происходил в купе поезда, который вез их в Туркмению. В Ашхабад. Всех: Пашку, Севу и Катерину, Олю Романову. Борис предложил падчерице удочерить её и дать свою фамилию, на что девчонка строптиво ответила:

— Я подумаю!

Было десять часов вечера, потому Катя с сыновьями и Олей отправилась в соседнее купе, объяснив, что у Наташи и Бориса, как ни крути, все ещё медовый месяц и им надо пообщаться. Они дали проводнику немного денег, и тот пообещал, по возможности, к ним никого не подселять, так что двумя купе друзья располагали.

Уговорить детей удалось Кате довольно легко ещё и потому, что она пообещала читать им на сон грядущий в подлиннике сказки Гофмана с одновременным их переводом. Про себя она улыбнулась, ведь её парню и Наташиной дочери пришла пора читать любовные романы, а не сказки. А Сева, которому она дала на ночь разработанную самим профессором Подорожанским чудо-микстуру, почти сразу же крепко заснул.

Катя читала и невольно прислушивалась, не раздастся ли за соседней стенкой возмущенный рев Бориса, которому Наташа наконец признается в своей безумной затее. Будь её воля, Катерина категорически запретила бы ей даже думать об этом.

Будущее предприятие подруги так её разволновало, что Катя на некоторое время забыла о собственных неприятностях.

Теперь у неё появилась новая головная боль — Наташа, которая решила вызволить жену и дочь Поплавского из передряги, в которую они попали вместе с его институтским товарищем. Как-то странно звали его… Лекарь, что ли?

Чего вдруг Наталья расхрабрилась, после того, как столько лет прожила тихо, как мышь под метлой? Раньше, понятно, ей не на кого было надеяться. Но теперь-то! Хороший муж, любимый и любящий, дочь-подросток… И все поставить на карту ради чужой семьи? А слова-то какие при этом говорит!

— Если я этого не сделаю, всю жизнь буду угрызениями совести мучиться!

Хорошо, если Борис её поймет… Полно, какой нормальный мужик такое поймет? Ведь она свое решение приняла, ни с кем не советуясь. В том числе и с ним.

А в купе молодоженов Бессоновых происходил такой разговор.

— Боря, ты можешь дать честное слово, что выполнишь мою просьбу?

— Как это я могу — давать слово, не зная, смогу ли его выполнить?

— Поверь мне, сможешь.

— Тогда зачем давать слово? Разве мало тебе, если я скажу: постараюсь выполнить твою просьбу.

— Дело в том, что она тебе вряд ли понравится.

— И тем не менее, ты хочешь взять с меня слово? Кажется, я уже тебя немножко знаю. Понял, что ты замыслила такое, чему и сама слова не подберешь. И при этом мне в твоем плане места нет.

— Вдвоем с тобой мы не пройдем.

— Интересно, почему?

— Мало того, что там, куда мне нужно попасть, стоят наряды войск НКВД, всякое лицо мужского пола тут же берется под контроль с последующим арестом…

— Минуточку! Ну, ты и накрутила. Натка, тебе-то откуда это известно?

— Прошу, поверь мне на слово… Боренька, любимый, просто поверь мне и все. Я смогу дойти одна наверняка…

Она чуть было не сказала "почти", но вовремя удержалась: нужно постараться убедить его в том, что она абсолютно уверена в успехе.

— Если же мы отправимся вдвоем, наш поход обречен на провал. Кроме того, я хочу поручить тебе заботу о троих детях и моей подруге, которая, ты знаешь, близка мне, как родная сестра. Ты как раз успеешь приехать, осмотреться, снять для нас квартиру, а я к тому времени прибуду.

— Как же ты нас найдешь? — растерянно спросил он, все ещё пытаясь осознать новость, которую она на него вывалила.

— Я приду к тебе на работу в наркомфин. Ты ведь в эту организацию переводишься?

Он задумчиво кивнул.

— По-хорошему, я должен был бы тебе запретить…

— Но понимаешь, что это бесполезно, — окончила за него Наташа и посмотрела ему в глаза. — Мне выходить ещё нескоро. Мы даже успеем поспать. Согласись, ты просто зверски устал. Последние две ночи ты почти не спал…

Она с грустной улыбкой посмотрела на бледное усталое лицо любимого человека, которого сама усыпила, бережно укрыла его одеялом и прошептала:

— Прости меня, я не могу по-другому.

На станции, где поезд стоял только минуту, на перрон сошла всего одна пассажирка, и дежурный по вокзалу этому не удивился: в иные дни здесь никто не выходил.

Женщина явно посторонняя, городская и, кажется, прежде здесь никогда не была, потому дежурный пошел к ней, не сомневаясь, что без него незнакомка не разберется, что к чему.

В неудачное время она приехала. До ближайшего села Михайловки всего пять километров пути, но и тот, кто вздумал бы туда проникнуть, не попал бы, потому что оно было оцеплено войсками.

Железнодорожник ничего толком не знал. Говорили, что колхозники бунтуют, хотя в это с трудом верилось. На семнадцатом году Советской власти кто бы осмелился бунтовать?

Но недаром же в Михайловку были направлены войска. План поставок сельчане не выполнили, понятное дело, недород в этом году вышел, но военные стали у крестьян изымать в счет недопоставок все их личные запасы, хотя михайловцы и так жили впроголодь. Вот тут-то, говорят, колхозники и не выдержали.

Дежурный тяжело вздохнул: кто везет, того и запрягают! Теперь в Михайловку, будто на поле боя, войска отправили, а из райцентра сам секретарь райкома партии Трутнев на машине прокатил.

Тот из себя матроса строит — в любую погоду в кожанке расхаживает, из-под которой тельняшка выглядывает. Гнилой человечишка, хоть и партийный.

— Не могу ли я вам, товарищ, чем-нибудь помочь?

Железнодорожник на станции уже тридцать лет служил и ещё помнил времена, когда к женщинам обращались "мадам" или "сударыня". Особенно к таким, на благородных похожим. Может, она и есть благородная? Случайно уцелела после всяких там войн и революций. Только не его это дело.

Но точно, дежурный угадал! Она его и спросила:

— Не подскажете ли мне, уважаемый, как попасть в Михайловку?

Ему неприятно было сразу огорчать такую вежливую, воспитанную женщину, потому для начала он ответил вопросом на вопрос:

— Вы к кому-то из родных приехали али по делу?

— Мне надо найти местного врача Петра Алексеева, не помню, как его по отчеству звать.

— По отчеству он Васильевич, — доверительно сообщил железнодорожник; врача он хорошо знал, как знали Петра Васильевича люди на много верст окрест. — Только, гражданочка, вы к нему попасть не сможете.

— Как так, не смогу? — она уставилась на него большими темными глазами, цвет которых из-за слабого света фонаря дежурный не мог определить.

— Войска там стоят, вокруг Михайловки. И к ним никого не пускают, и от них никого не выпускают. Очень уж они, михайловцы, перед властью провинились.

— Ай-яй-яй! — запричитала женщина. — Что же мне в таком случае делать? А не знаете ли вы поблизости какого дома, где я могла бы одну ночь переночевать?

И она сунула ему в руки купюру такую крупную, про которую железнодорожник только знал, что её выпускают, а сам доселе в руках не держал. Он подумал было, что про такое — дача взятки должностному лицу — он обязан был сообщить представителю НКВД, но потом решил, что никакая это не взятка, и к его работе отношения не имеет, а просто городские получают помногу и для них такие деньги — тьфу, не стоит и разговора!

Надо сказать, что такие деньги для Наташи были вовсе не "тьфу", как она прочла в мыслях у дежурного станции… Это были деньги, о которых, кроме нее, никто не знал.

Дело в том, что она перед самым отъездом отнесла в торгсин браслет из бриллиантового гарнитура и, так как знала, что ювелиры обязаны сообщать в органы обо всех сдатчиках таких дорогих вещей, постаралась проделать эту операцию в последний момент, надеясь, что чекисты не сразу хватятся её, а если хватятся, не сразу поймут, что она из Москвы уехала.

Снимут их с поезда? Вряд ли. Словом, она рискнула. А что в её авантюре нерисковое? Если на то пошло, у неё просто не было другого выхода. Пользоваться же драгоценностями Катерины она не хотела, несмотря на то, что подруга ей усиленно их предлагала.

После той картинки из сельской жизни, которую Наташа видела во сне, она поняла, что у селян прежде всего плохо с продуктами. Потому она и взяла за бриллианты не только деньги, но и продукты, которые по желанию сдатчиков можно было получить в торгсине.

В отличие от романтиков социалистического строя, Наташа верила в силу денег. Она успокаивала себя тем, что родилась и воспитывалась в другое время. То есть существовали, конечно, чувства и поступки, которые деньгами не измерялись и были ценны сами по себе, но пока в стране работали за деньги, она надеялась, что далеко не все люди бескорыстны.

— Кроме моего дома, поблизости жилья нет, — сообщил ей между тем служащий дороги. — Живем мы скромно, но если вас устроит…

— Устроит, — обрадовалась Наташа, но поняла, что надо объяснить свою предполагаемую неприхотливость. — Видите ли, я в цирке работаю…

"Работала!" — ехидно поправил её внутренний голос.

"Не твое дело!" — огрызнулась она.

— И нам в каких только условиях не приходилось жить!

"В цирке! — прочла она радостное оживление в мыслях железнодорожника. — Теперь понятно, откуда у неё такие деньги. Тогда, конечно, она может себе позволить их тратить, и я не нарушаю никаких законов, ежели хочу предоставить артистке свой дом для ночлега…"

Отчего у простых людей такое превратное представление о работниках искусства? В цирке она получала не так уж много. Как и её знакомые артисты театра. А уж балерины и вовсе не могли похвастаться большими окладами. Но вот поди ж ты…

Наташа вспомнила, как много лет назад, в разгар гражданской войны, крестьяне, узнав, что они — артисты, приняли у себя в селе труппу циркачей, как самых дорогих сердцу людей. Как хорошо, что она выбрала себе такую профессию, какая во все времена вызывает у народа любовь и уважение… Хотя и оплачивается более чем скромно…

Железнодорожник отвел её к себе, в небольшой, но чистенький домик, где их встретила его жена. Если в начале в её глазах и была какая-то настороженность, то после того как муж с нею поговорил — отдал деньги, как поняла Наташа — хозяйка прямо залучилась радушием.

Гостью накормили, напоили и, несмотря на возражения, положили на большой кровати, с которой сняли спящего ребенка и перенесли его на диван.

На кровати оказалась огромная душная перина, и Наташа пожалела о том, что на диване не дали расположиться ей.

Она думала, что после сытного ужина не сможет заснуть, но провалилась в сон, едва коснувшись подушки.

Утром её ждал сытный завтрак — похоже, хозяйка все не могла нарадоваться гостье, заплатившей за ночлег купюрой, равной двухмесячной зарплате мужа.

Наташа приготовилась идти пешком те самые пять километров, но жена железнодорожника предложила:

— Давайте, я вас на подводе отвезу. Мы, конечно, на ней все возим: и навоз, и сено, но вы не бойтесь, я её ещё осенью вымыла, даже ножом доски выскоблила, сейчас сенца свеженького положим…

Возражать Наташе было не с руки. Да и идти пешком по открытому месту, продуваемому холодным северным ветром, не хотелось.

— А муж мой спит после работы, — делилась с нею женщина по имени Нина. — Но вы не сомневайтесь, я с конем ничуть не хуже управляюсь. Да, если честно, чаще мне приходится ездить, он все на своей станции…

Нина помялась, а потом вдруг выпалила:

— Пожалуйста, расскажите мне о своей работе!

— О работе? — Наташа не поверила своим ушам.

— Ну, да, о работе! О цирке, муж ведь правду мне сказал? Это не шутка?

Оказалось, в свое время Нина мечтала работать в цирке. Она поехала в Москву на поезде, чтобы поступать в цирковое училище, но по пути встретилась с будущим мужем, который ехал к месту своей работы, на эту самую станцию, да и уговорил хорошенькую девчонку сойти с поезда вместе с ним…

Наташа рассказывала о цирке, о гастролях, об аттракционах, в которых работала, и чувство неловкости не покидало ее: как она легко все расставила по местам! Якобы люди проявили к ней внимание лишь потому, что она им хорошо заплатила, а оказалось…

Нина остановила подводу, не доезжая до Михайловки метров двести.

— Уж и не знаю, как вы в село попадете, — покачала она головой. — Жалко, помочь ничем вам не могу. Да и моя бы воля, вас не пустила: опасное это дело. Мужики там, как жеребцы, без дела застоялись. К безнаказанности привыкли, а вы женщина красивая… Может, вернетесь вместе со мной?

— Мне нужно быть там, — просто сказала Наташа.

— Раз нужно, тут уж ничего не поделаешь. На обратном-то пути загляните, расскажете, что к чему, а то я волноваться буду.

Она развернула подводу и хлестнула лошадь.

— Н-но, пошла!

Наташа зашагала к селу, беленые домики которого издалека выглядели вполне мирно.

Но вот она подошла ближе и увидела, что поперек единственной дороги, ведущий в село, на двух рогатинах по обе её стороны положена оглобля, надо понимать, заменяющая собой шлагбаум. Возле этого искусственно созданного препятствия, однако, никого не было.

Да и торчать здесь, на холодном ветру, охраняющие, как видно, не сочли необходимым, потому что кроме Наташи на дороге, насколько она просматривалась, не было ни души.

То ли от страха, который червячком вполз в её сердце, то ли от предвкушения трудностей, поддаваться которым не следовало, Наташа почувствовала некий кураж, который так часто спасал её в работе цирковой акробатки.

Никого нет? И не надо! В конце концов, не станет же она стучать по оглобле, сообщая всем желающим, что она идет.

Скорее всего, охраняющие въезд в село жили в доме, который почти примыкал к дороге и был выбран энкавэдэшниками в качестве поста или некой сторожки. Дверь в него была плотно прикрыта, и лишь на одном из окон красноречиво отдернута занавеска.

Но не могло ей все время везти. Какой-то военный, выходя из-за избы и оправляя штаны, из-под которых виднелись завязки кальсон, поднял голову и встретился с нею взглядом. В его глазах отразилось такое изумление, что Наташа слегка поджала губы, дернула плечом и пошла себе вперед, как ни в чем не бывало.

— Минутку! — пришел в себя растерявшийся было мужик. — Минуточку, гражданка! Стой, твою мать, кому говорю!

Наверное, он кинулся бы бежать за нею по дороге, но боялся в таком виде вызвать смех. У кого? У нее, красивой молодой женщины, неизвестно откуда взявшейся, или у товарищей, которые тоже проснулись и с минуты на минуты должны были появиться на крыльце?

Как бы то ни было, Наташа решила работника органов внутренних дел, судя по голубым кантам, понапрасну не злить.

Она остановилась и вполоборота повернулась к нему.

— Ну, стою, и что дальше?

— Кто разрешил вам войти в село? — продолжал возмущаться военный. Разве вы не видели шлагбаума на дороге?

— Вы имеете в виду оглоблю? На всякий случай я по ней постучала, никто не ответил…

— Шуточки шутить изволите:

— Ничуть. Просто обычно шлагбаумы перекрывают путь транспорту, вот я и подумала…

— Здесь думаю я! — гордо заявил мужчина.

— Извините, я не знала, — нарочито послушно проговорила она, но энкавэдэшник ничего особенного в её тоне не уловил.

Теперь он медленно и осторожно подходил к ней, будто она была перепелкой или опустившейся на цветок бабочкой, которую он собирался поймать.

На крыльцо так никто и не вышел, что Наташа сочла для себя добрым знаком. Она уже знала, что с этим — кто он, офицер или какой-нибудь чересчур ретивый сержант? — она вполне сможет справиться.

Потому она стояла на дороге и покорно, как ему показалось, ждала его приближения.

— Откуда вы взялись, гражданка? — строго спросил он, сверля её глазами.

— С поезда, — простодушно ответила Наташа.

— Утром никакой поезд на станции не останавливается, подозрительности в его взгляде прибавилось.

— Я приехала вчера, поздно вечером, но не идти же в ночь по неизвестной местности.

— Так. Ваши документы! — потребовал он и тщательно изучил её паспорт. — Вы — москвичка? И что же вас привело в такую даль?.

— Я приехала навестить брата. Двоюродного. Петра Алексеева. Тетя очень волнуется. От него два месяца не было писем. Мы боялись, не случилось ли чего?

— Кто он такой, ваш Петр Алексеев? Колхозник?

— Врач, — терпеливо пояснила Наташа. — Петя — здешний врач. С ним живет жена и трое детей…

По лицу военного скользнула какая-то эмоция: то ли приятное воспоминание, то ли предвкушение, но вслух он ничего не сказал.

— Я не пойму, — между тем, как бы спохватилась она, — разве теперь уже нельзя навещать родственников, которые живут в деревне?

— Можно, — усмехнулся тот, — но осторожно.

И засмеялся собственной шутке, но тут же резко оборвал смех, словно он давно отвык смеяться и смешок вырвался у него случайно.

— Так я могу идти? — спросила она и протянула руку за паспортом.

"Черта с два ты пойдешь! — вдруг отчетливо услышала она его мысли. — С такой кралей мы сейчас разберемся по всем статьям. Ребятки мои заскучали, а тут лакомый кусочек. Никуда ты не пойдешь, моя сладкая!.."

А вслух он сказал:

— Тут, понимаете, гражданочка, у нас дело серьезное. В селе карантин.

— Карантин? — явственно ужаснулась она. — Вы имеете в виду, что здесь какая-то заразная болезнь?

— Очень заразная, — он уже протягивал руку, чтобы ухватить её за локоть. — Вы и представить себе не можете, какая она страшная и заразная! Потому вы сейчас пройдете со мной, и наш врач сделает вам прививку.

— Вы хотите сказать, что сюда приехала целая бригада врачей.

— Это я и хотел сказать: целая бригада врачей! — цинично усмехнулся он. — Приехала лечить крайне запущенную болезнь…