Последняя граната

ТРИДЦАТЬ ШЕСТОЕ ПИСЬМО

— Фаина, пляши, — смеялась ее школьная подруга, теперь работавшая почтальоном. — Сашка пишет.

От радости Фаина Егоровна никак не могла сдвинуться с места. Стояла у калитки и заворожённо смотрела на конверт, целиком занявший все его внимание.

— Не могу, Маша, — ответила она. — Ноги не слушают.

— Да ну тебя, — махнула рукой почтальонша и протянула письмо. — Потом спляшешь.

Фаина оперлась о забор, разорвала непослушными руками конверт и, глубоко вздохнув, начала читать:

«Здравствуй, дорогая мамочка! Извини, что молчал несколько дней. Сдавали весеннюю проверку — отчитывались за то, чему научились за зиму. А если учесть, что стоит чудная весенняя погода и здоровье мое отменное, то можешь представить, как замечательно идут у меня дела.

Высылаю три фотографии. Создают галерею боевой славы. Портреты двадцати моих товарищей (в том числе и мой) будут в ней помещены. Что ни говори, а приятно. Ты же, дорогая мамочка, понимаешь, что в душе моей тлеет огонек честолюбия. Наверное, каждому человеку хочется из своей жизни сделать хотя бы маленький, но шедевр. А иначе зачем жить?

Часто вспоминаю тебя, Аллу, наше село, домик на берегу Ирмени. Случается, ночью, во время бессонницы (бывает это крайне редко), встают родные картины перед моим мысленным взором. И тогда со смешанным чувством грусти и нежности я отправляюсь в воображаемое путешествие по перелескам, улицам, захожу в дома односельчан.

Что-то я в лирику ударился, наверное, скучаю. А вообще каждый день занят...

Мамочка, возможно, от меня долго не будет писем — почта идет долго из-за нелетной погоды. В горах всегда так: то солнце, то закрутит-завертит. Не волнуйся, как говорят мои афганские друзья, все будет «хуб» — хорошо, значит.

Целую. Саша».

Дочитав до конца, Фаина Егоровна опустила руки и долго стояла молча. Смотрела на плывущие к югу облака и в мыслях была далеко-далеко, там, где неспокойно, где стреляют. Вошла в дом, достала из шкафа пачку с письмами и вложила в нее только что полученное. Она точно знала: тридцать шестое по счету. И каждое Фаина Егоровна знала наизусть. Хотела еще раз пробежать по ним взглядом, но переборола себя и начала стряпать.

Под вечер в доме собрались гости. Поздравляли хозяйку с днем рождения, усаживались за стол. Последней прибежала Алла. Чмокнула именинницу в щеку и, сияя, сообщила о письме, которое только-только получила. Девушка уже точно знала, что и Фаине Егоровне пришла весточка от Саши. Он всегда писал им одновременно. Только, пожалуй, Алле длиннее. Их отношения были чистыми, как незамутненная родниковая вода. А чем еще прекрасны мгновения жизни, если не чистотою чувств! Он доверял ей самые сокровенные мысли. Алла помнила буквально каждую подробность из его жизни, из того, что писал Александр. Самая поразительная память — память влюбленной женщины.

Она, например, словно сфотографировала все дни Сашиного отпуска, проведенного вместе. Купались, загорали, мечтали... Его слова, жесты, ребяческие дурачества... Как-то, пройдя по влажному песку, девушка оставила на нем отпечатки ступней и вдруг услышала: «Твои следы похожи на скрипки в миниатюре». Ну что такого он сказал? А словно дорогим подарком одарил. В другой раз, когда спросила о планах, ответил, что он хотел бы жить и умереть в мягком климате этой девушки. И улыбнулся ей светло и нежно.

Дни отпуска промелькнули один за другим, словно лопасти мельничного колеса под неотвратимым напором воды. Прощаясь, он обернулся и поглядел на нее долгим взглядом. Как будто стремился запечатлеть ее облик до мельчайших деталей. И унести их с собой.

— Мне приятно будет вспоминать, как мы прощались... — сказал Александр. — А воспоминания — вещь драгоценная.

Среди гостей, между тем, шел разговор об уходящей зиме и видах на урожай, о том, что на головной ферме упали надои молока и «сам» (председатель колхоза) ходит будто бы шибко хмурый.

— Что-то мы, бабы, все не о том, — разрушила деловой ход беседы сестра Фаины Егоровны. — Давайте-ка лучше споем! И начала:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?

Голову склонила до самого тына...

Песня создавала лирический настрой, и запевалу дружно поддерживали;

Одинокие рябины... Сколько их еще в российских деревнях, вдов или просто разведенных.

— Ну вот, развеселились тоже, — засмеялся кто-то. — Давай, Алла, что-нибудь веселенькое заводи.

Алла включила магнитофон. Кассета была записана Сашей в его последний приезд домой и они не раз танцевали под эту музыку.

... Песни у людей разные, А моя одна на века. Звездочка моя ясная, Как ты от меня далека...

На лицо Фаины Егоровны набежала тень. Этого никто не заметил. Только она сама почувствовала, как тревожно забилось сердце, будто уколотое чем-то. Повода никакого не было, но отчего-то сделалось неспокойно.

Наверное, каждому доводилось встречать людей, обладающих даром предчувствия. О событиях, происходящих далеко от них, они узнают быстрее всех. Кто им сигналит? Флюиды? Но мы лишены прибора, улавливающего их. Однако в исключительных случаях, когда речь идет о двух близких людях, вполне возможно получать такие сигналы. А в том, что сигнал такой Фаина Егоровна получила от сына, она не сомневалась... Материнское сердце чуткое, оно сильнее всякого прибора.

Медленно, словно воздух был плотным, как вода, Фаина Егоровна подняла руки и поднесла их к вискам, чувствуя в них сильное пульсирование. Потихоньку, чтобы не нарушить веселья, вышла на улицу. Подтаявший за день снег при лунном свете казался мутным, как бы посыпанным пеплом. На темно-сером фоне очертания предметов едва угадывались, так что Фаина Егоровна опять чуть не ударилась о турник. Потрогала стойки — они едва-едва пошатывались. Давно их никто не укреплял. И будто наяву увидела, как Саша, напрягаясь, тянулся подбородком к железной перекладине, и будто услышала через толщу лет его слова:

— Я, мам, офицером буду...

Метрах в трех от забора стояла вкопанная в землю жердь со скворечником. Сын с малых лет мастерил домики для птиц. По весне во дворе — песнопение скворцов, шумное щебетание ласточек, воркование голубей. Фаине Егоровне вспомнились строчки одного из писем Саши, присланного из Афганистана: «Скоро от нас к вам улетят скворцы...»

«А когда ты прилетишь, родной мой?» — вслух проговорила она. Ей было по-прежнему неспокойно. Хотела взглянуть на часы, но вместо циферблата увидела лицо сына: часы-то — Сашин подарок. «Такие дорогие подарки тебе еще рано дарить», — упрекнула тогда его. А он улыбнулся в ответ: «Тебе — не рано, да и к двадцати годам каждый мужчина должен быть сам себе отцом».

Она возвратилась в избу и, чтобы не портить общего веселья постным выражением лица, с порога заулыбалась. Но и сквозь оживленную улыбку проступала тревога.

— Что с вами, Фаина Егоровна? — спросила Алла, когда все разошлись. — Вы словно в лице переменились. Случилось что?

— Да нет, ничего не случилось... Сашу вспомнила.

Она открыла ящик стола, взяла пачку писем. Тридцать шесть, учитывая и сегодняшнее. Вот одно из первых. Оно начинается словами: «Вчера получил от тебя письмо и пять от Аллы...» И далее обязательно: «У меня все нормально...»

В письмах Александр рассказывал о своих товарищах. Ей, конечно, приятно смотреть на загорелые лица его сослуживцев — все они дороги, все они матери словно сыновья.

С интересом читала Фаина Егоровна об Афганистане, о народах, которые живут в этой горной стране, их обычаях. Для нее все было в диковинку. Например, пища у афганцев разделяется на «дозволенную» и «запретную». А для того чтобы мясо было «дозволенным», писал сын, голова животного при убое должна быть повернута в сторону Мекки и горло перерезано в определенном месте с произношением молитвы. Мекка — это священный город ислама, куда мусульмане совершают паломничество (хадж). Каждый мусульманин обязан хотя бы один раз в жизни совершить этот хадж.

Узнала мать и то, что выходной день в Афганистане — пятница. Самые значительные религиозные праздники — «большой праздник» (аль-эйд аль-кабир) и «малый праздник» (аль-эйд ас-сагир). Фаина Егоровна с трудом произносила эти необычные слова и каждый раз не переставала удивляться: «Надо же такое придумать...» Как в восточных сказках.

Религия, рассказывал в письмах Александр, оказывает значительное влияние на все стороны жизни афганского общества. Но за последнее время духовенство утратило свои исключительные позиции. Сейчас служители культа расслаиваются на врагов революции, на лояльных к новому режиму и на тех, кто занимает пока выжидательную позицию.

Среди многих обычаев, описанных сыном, поразили ее до сих пор существующая кровная месть, материальная компенсация за убийство, многоженство и то, что женщина по корану должна при выходе со двора закрывать свое лицо паранджой. «Только в городах женщины начинают ходить с открытыми лицами», — сообщил Саша.

Он старался в каждом письме успокоить мать, избавить от тревоги, сквозящей в каждом ее письме.

Все лучшее в человеке — от матери. От ее песен над колыбелью, от ее забот и нежности, от ее мудрости и доброты. Об одном мечтала Фаина Егоровна: вырастить сына настоящим человеком. Желала для него жизни долгой и красивой. Как каждая мать. И хотела, чтобы был он добрым, честным, никакой работы не боялся, чтобы людей уважал и люди его уважали.

«Дорогая мамочка! Вчера беседовал с одним из солдат — Азаматом Ягофаровым, поинтересовался, откуда он родом. Тот поэтически ответил: «Моя родина там, где проплывают самые лучшие облака». Не правда ли, здорово сказал! И я сразу представил мысленно своё село. Над ним теперь в вышине, между солнцем и землей, теплый ветер юга гонит по синему небу белые стада. И эти стада в самом деле самые лучшие в мире.

Перед отъездом в Афганистан я прочитал в нашей сельской библиотеке одно стихотворение. Начинается оно так:

И далее — о Верх-Ирмени. Кажется, эта книжка рассказывает все о нашем колхозе. Вот бы ты прислала мне ее...»

Фаина Егоровна светло улыбнулась и сказала Алле:

— Я ему сразу тогда послала книжку.

А вот этому письму, датированному ноябрем прошлого года, Фаина Егоровна сильно удивилась. Да и как не удивляться: сыну только-только двадцать исполнилось, а его секретарем партийной организации батальона избрали. Правда, что из себя представляет батальон и сколько в нем может быть коммунистов, она смутно представляла. Утром следующего дня, докладывая председателю статистические данные за вчерашний день, спросила ненароком, мол, что такое батальон, сколько в нем людей.

Юрий Федорович удивленно вскинул брови, выразив на лице недоумение. Тут же сообразил: интерес матери, у которой сын офицер, к военной теме вполне естествен. Отвлекся на минуту от повседневных забот, вспомнил свою армейскую службу.

— Батальон, батальон... — потер он рукой подбородок. — Считай, Егоровна, почти полколхоза нашего. Только мужики там покрепче, под стать Сашке твоему. А к чему вопрос-то задала?

Фаина Егоровна смутилась, но ответила гордо, даже с некоторым вызовом:

— Сына секретарем партийным избрали, пишет, что в батальоне.

— Ну, Егоровна, если учесть, в каких они там условиях службу несут, то, видно, крепко твоего Сашку уважают. Быть ему генералом.

Вспоминая теперь тот разговор, Фаина Егоровна повторила слова председателя Алле: «Быть ему генералом».

Отношения между девушкой и матерью Саши сложились доверительные. Алла и Фаина Егоровна могли говорить совершенно искренне обо всем. Делились всякими известиями, полученными ими от любимого человека. И на этот раз Алла протянула письмо Фаине Егоровне, заметившей, как от чего-то покраснело лицо девушки.

— Может, не надо мне читать? — полюбопытствовала она.

— Что вы! — еще больше смутилась Алла.

Фаина Егоровна вздохнула и подумала про себя: «Как это замечательно любить и быть любимой. И что за удивительная пора — молодость».

«Спасибо тебе, Аллушка, — бежали перед глазами матери дорогие строчки, написанные ученическим почерком Александра, — что часто пишешь. Ведь это такая отрада — получать письма от любимой. На меня большое впечатление произвели твои слова: «Тебе служить, а мне — ждать. А иначе и быть не может».

Вопрос о трудностях. Порядок вещей таков, что я сам создаю и ясную погоду и грозу — прежде всего в себе самом и вокруг себя тоже. Единственное, что, правда, трудно, — это тоска по Родине. Мы получили хороший приемник, теперь отлично прослушиваем наши передачи. Если бы ты знала, как это прекрасно — слышать голос родной земли! И очень часто, когда есть немного времени, глядя на цветущие деревья, уношусь я в мысленное путешествие к тебе.

Постскриптум. Прошу тебя, дорогая, сделай мне одолжение. Немедленно отложи в сторону это письмо, подойди к зеркалу, погляди в него и запомни следующее: это милое личико, эти небесные глаза, эти вишневые губки — словом, все то, что видишь перед собой в зеркале, — и есть то, что я люблю и к чему меня неудержимо влечет. И перестань, пожалуйста, краснеть. Хотя мне очень нравится, когда ты краснеешь: еще краше становишься...»

Отдавая письмо, Фаина Егоровна заметила, что девушка стала совсем пунцовой. «Наверное, читать такие письма необыкновенно приятно», — подумала она. В ее жизни ничего подобного не происходило. Из отношений с мужем осталась одна радость — сын, которому отдала себя без остатка. И если, бывало, Саша руку порежет, ушибется или домой долго не возвращается, изведется вся, изнервничается. Однажды просыпается — Сашина кровать пуста. В рубашке выскочила на улицу, закричала истошно: «Сыно-о-ок!» Сверху голос: «Мам, ты чего кричишь?» Поглядела на дерево — он еле виден. Высоко-высоко забрался. Когда спустился, сказал: «Я, мам, солнце хотел первым увидеть...» Плакала она тогда и прижимала к себе детское тельце.

Еще вот, кажется, в шестом классе Саша был. Приходит она однажды с работы, а его дома нет. Прочитала на клочке бумаги в клеточку: «Ушел с Алкой посмотреть, как рождается река». Рванулась к родителям девочки — там тоже паника. Вместе побежали в верховье Ирмени. За околицей слышат — темно уже было — кто-то хнычет. Замерли: плакала Алла, а Саша ее успокаивал.

— Фаина Егоровна, — тронула за плечо Алла, — вы словно и не здесь.

— Вспомнила, как вы с Сашей исток реки ходили смотреть, — мягко улыбнулась она в ответ.

Алла засмеялась:

— Я тогда устала и захныкала. А все же исток реки мы посмотрели. Саша не такой, чтобы задуманное не исполнить.

Они вспоминали, смотрели фотографии, перебирали письма.

Долго в ту ночь светились окна Фаины Егоровны.