Часть первая

1

Первое, что запомнится Дочери, – это тепло. Ночь, особенная ночь, о которой она часто думала потом, одна из последних, которую они провели вместе, была наполнена теплом. Ночной воздух был напоен весной, хотя земля все еще была жесткой от мороза. Холод кусал голую кожу.

Когда они спали, они были телом семьи. Так они думали о себе, когда были вместе: одно тело, которое живет и дышит.

Тела прижаты друг к другу и переплетены: изгиб живота прижимается к пояснице, нога закинута на бедро, холодные пальцы ног греются в изгибе локтя.

Когда солнце спрятало лицо, все были уставшими от работы, которую принесла весна. На этот раз не было ночных теневых историй, разговоров или смеха, но когда они все улеглись, Сын, ее старший брат, оглушительно пукнул. Сила этого звука могла бы расколоть бревно. Струк в ответ звонко шлепнул губами по тыльной стороне ладони. Крюк издал смешок, всего один, а Дочь улыбнулась, но на большее ее не хватило из-за усталости. Большая Мать сказала:

– Хм.

И в хижине стало тихо; только тяжелое медленное дыхание.

В самой глубине груды тел лежали Дочь и Дикий Кот. Дочь обычно крепко спала, но в ту ночь проснулась слишком рано и вытянула затекшую руку из-под большого кота. С вечера Большая Мать выгнала его на край гнезда. Наглый кот ждал и, как только услышал свист, с которым воздух равномерно выходил из крупного носа Большой Матери, вполз обратно. Дикий Кот был серым, с заостренными черными кончиками на ушах. Он был ширококостным, крепким, его тело покрывала густая поросль меха. Хвост по всей длине был украшен черными колечками. Он мурлыкнул – звук, к которому он успел приучить Дочь, – и полез к ней обниматься.

Он потерся об нее головой и ушами, и она тихонько мурлыкнула в ответ. Они были добрыми друзьями, к тому же Дикий Кот был самой мягкой вещью, какую она только встречала.

Дочь подцепила ногтем блоху, которая пыталась сбежать из ее подмышки. Еще сонными пальцами она провела по коже, пытаясь стряхнуть насекомое. Движение, тихое ворчание – она промахнулась. Мгновение спустя толстый палец прижался к ее спине. Скользнул по лопатке и толкнул. Это был ее брат Сын, она это поняла по ощущению загрубелой кожи его пальца. Щипок, щелчок – и насекомое хрустнуло на его зубах. Дочь не сказала спасибо. Зачем? Всю жизнь и она ловила блох или вшей на Сыне. Слова могут быть пустыми. А ответный жест исполнен смысла.

И вновь стало тихо. Дочь вздохнула, откинулась назад и снова стала частью клубка тел. Защитный слой костей и мышц слился воедино. Контуры их тел растворились в тепле. Густые ресницы легли на щеки, дыхание замедлилось, длинные руки и ноги стали невесомыми.

Когда одному снился сон, в головах остальных мелькали те же картины, и неважно, помнили ли они их наутро. Сон соединял не только их тела, но и сознание.

Семья лежала вповалку на двух толстых, растянутых зубриных шкурах. Под шкурами находилось ложе из свежих сосновых веток, перекрещенных, чтобы можно было поднять гнездо с холодного земляного пола. Дочь и Струк только вчера поменяли ветки, поэтому воздух был тяжелым от запаха сосны. Тела были укрыты шкурами, обработанными и пережеванными до мягкости.

Сверху они набросили слой меха, чтобы семья чувствовала себя уютно. Гнездо лежало внутри хижины, скрытой в склоне гранитной скалы, – тщательно выбранное место на уступе, над которым вздымалась отвесная скала, а вниз шел резкий уклон. Чтобы добраться до хижины, нужно было пройти по узкой тропе. Не очень удобно, зато хищному зверю не подобраться.

Ложась спать, семья представляла себе, будто вползает в брюхо зубра. По форме хижина и вправду напоминала зубра, из тех, которых они ели.

Задняя часть была низкой и тесной, чтобы держать тепло. Передняя – более укрепленной, с опорами-рогами, всегда настороже. Длинная ветка дерева образовала позвоночник строения. С одного конца она была подперта раздвоенным суком и обмотана шнуром, сделанным из полос кедровой заболони. Когда эти основные опоры были подняты, они уложили на центральную ветвь длинные палки, как ребра. Ветки потолще были закреплены камнями спереди и сзади – как будто ноги для устойчивости. Первая кожа, обработанная мозговым жиром, была натянута на каркас так туго, что вибрировала. Этот скелет был проложен сухими сосновыми сучьями, словно толстым слоем жира. Внешнюю часть составляли необработанные шкуры – плотный мех со спин двух старых зубров-самцов, наброшенный сверху и привязанный обработанными сухожилиями.

Внутри хижины, нагретой телами, было уютно. Сила животных оставалась в их отдельных частях и давала семье особую защиту. На земле, где полно опасности, любая защита драгоценна. А то, что было приятно телу, тешило и душу.

Находясь в хижине, Дочь обычно бормотала про себя одно слово: «Тепло». Ей очень нравилось это чувство единения со столькими бьющимися сердцами, слушающими ушами и со всеми этими глазами, зорко следившими, чтобы ни к одному из тел не подкралось ничто чужое.

Именно так ее кровь распространяла тепло на тела, которые она любила.

Именно благодаря этому она жила.

И намного позже, когда семья исчезла, а Дочь осталась одна, тепло было единственным, что она помнила о той ночи. И она будет давать волю своей тоске в одиноком стоне: «Тепло».

2

В то утро, выглянув из хижины, Дочь почувствовала запах приближающейся весны. Это был первый день охоты, и земля ожила. Солнце трудилось изо всех сил, чтобы очистить землю от зимнего льда. Когда это произошло, стало ясно, как изголодалась земля. Такой же голод жил в животах всех бродивших по лощине зверей. Дочь смотрела на беспокойно качающиеся деревья внизу. Они чувствовали вибрации от рычащих брюх сквозь почву вокруг корней. Холодный воздух цеплялся за сосновые иголки, и каждая прорастающая шишка на конце каждой ветви дрожала в ожидании. Земля неловко ворочалась, освобождаясь от остатков ледяных оков. Одним весна принесла жизнь, а другим – смерть.

Внизу склона Большая Мать ворошила угли в очаге, чтобы разбудить утренний огонь. На старухе были зубриные рога, закрепленные в мягкой шкуре и привязанные к ее голове. Два рога торчали как раз на том месте, где ее низкий лоб переходил в густой волосяной покров. Любой зверь с первого же взгляда мог сказать, что Большая Мать здесь главная. Она была старухой, это значило, что в ее памяти хранилось уже больше тридцати весен. Она потеряла им счет, но ее белесые глаза еще хорошо различали очертания, свет и движение. Ее нос еще мог уловить запах свежего зеленого побега за сотню шагов.

Как глава семьи, Большая Мать всегда решала, на какого зверя в какой день они будут охотиться. Хотя для нее дни охоты закончились, она все равно отправлялась на зубриный брод вместе со всей семьей. В это весеннее время.

Дочь не рискнула бы оставить Большую Мать или других более слабых членов семьи в одиночестве. Недавно к очагу притащился молодой леопард. Он был новичком на их земле, и у него не было своего дома. В прежние времена семья бы без труда прогнала его, но этой весной они были как никогда малочисленны. Они не отважились провоцировать леопарда. И он получил свой кусок мяса.

Когда Сын, брат Дочери, подошел к огню, Большая Мать рассмеялась. Дочь сразу поняла почему. У Сына часто бывала эрекция, и, поскольку одежда висела на нем свободно, было видно, что и этим утром это случилось. Большая Мать смеялась от радости, так как стоящий пенис говорил о хорошем здоровье. А это было счастьем.

К тому времени тело Большой Матери растеряло многое, но улыбка осталась.

Ее смех прозвучал как резкое кудахтанье, и стало видно, что у нее почти нет зубов – осталось только несколько верхних задних слева да два резца справа.

Смеясь, старуха прижала ладонь к щеке, и Дочь знала: ей хотелось бы, чтобы оставшиеся зубы тоже попадали в грязь. Из-за боли она чувствовала себя сухостоем.

Завиток седых волосков торчал из ее подбородка, плоские груди гордо ниспадали на живот. На толстой коже лица виднелся след от слезы. Большая Мать полагала, что мера жизни может определяться такой мелочью, как число морщин, по которым видно, сколько раз телу довелось смеяться, а сколько хмуриться. Поэтому Дочь знала: старуха смеялась часто.

Запахи весны и ее стареющей матери смешались, и это почему-то беспокоило Дочь. Она ведь знала, что Большая Мать в любой момент может упасть и умереть. Она часто поговаривала, что ее дыхание пахнет как задница зубра, ведь она столько лет ела именно это яство. Задняя часть зубра, конечно, пахла резко, но необязательно дурно. Из нее выходил навоз и сладко вонял жизнью. Зубриным навозом, смешанным с песком, можно было обмазать сосновые опоры хижины, чтобы заполнить трещины и не впускать ветер. Нет ничего плохого в том, чтобы помешать влажному ветру дуть вам в шею, и в старении тоже нет ничего плохого. Если у Дочери хватит мудрости прожить так долго, она тоже заслужит этот запах изо рта.

Нужно было быть мудрой, как Большая Мать. Только лучшие инстинкты могли позволить телу достичь старости, и она внушила Дочери, что, когда живешь, оседлав сменяющиеся времена года, перемены неизбежны.

Все вокруг прорастает, растет и в какой-то момент достигает полного расцвета. Тогда жизненная сила начинает отступать и вещь больше не может обновляться. Тогда она умрет – станет сухостоем. Упавший лист начинает разлагаться. Вскоре он становится питанием для почвы. Плодородная почва впитает дождь и станет пищей для дерева. И таким образом в круговороте времени вещи действительно не умирали. Они только менялись. Но все перемены приносили с собой неудобство и волнения. И Большая Мать делала все возможное, чтобы успокоить семью, оставаясь прежней.

Все эти годы она делала свои орудия труда из одного и того же камня, ела одну ту же пищу в любое время года и строила хижины по одному и тому же образцу.

Дочь посмотрела на Сына и восхитилась его блестящими каштановыми волосами. Их глянцевый блеск был признаком здоровья. Собранные за уши волосы были заглажены над покатым лбом и перевязаны лозой.

Спина у него была широкая, плечи так и выпирали, словно две больших скалы. Он пережил свои перемены. Это случилось позже, чем у многих, потому что долгие годы он был худым, а его запасы жира слишком скудными. Перемена включала в себя и определенные настроения в семье, настораживавшие Дочь. Учитывая постоянную близость, настроения приходилось переносить терпеливо. Хотя она притворялась, что ничего не замечает, она знала, что этим летом во время рыбалки он сможет привлечь внимание женщины.

Одной лишь мысли о ярких красках рыбалки хватило, чтобы сердце Дочери учащенно забилось. Слюна затопила ее рот. Голод усилился. Она подумала о мягких икринках в своих пальцах. В прошлом году она поднесла одну к самому глазу и увидела, что в ней как будто отражалась вся река. Эта небольшая речка уже несла в себе новое поколение рыбы, и Дочь хотела напитать свое тело ее силой.

Она совала икринки между задними зубами, разжевывала и слушала, как они лопаются. Она представляла, как держит в руках скользкую рыбью кожу, как ест мягкую оранжевую плоть, и кровь ее как будто закипала.

Когда весеннее солнце поднялось достаточно высоко, чтобы поцеловать скалу, возвышающуюся за хижиной, семья начала двигаться к месту встречи. Другие семьи, которые жили на отдельных излуках реки, тоже отправились в путь. Место на широком участке воды, который разбивался на несколько мелких порогов там, где рукава реки переплетались.

В это время года у рыбы здесь тоже было место встречи. Несясь по скалистым ступеням, одни рыбины разбивались о камни, другие попадались в поджидающие их камышовые сети семьи, третьи становились добычей медведей. А некоторые прорывались. Каждая была в руку длиной, толстая и мускулистая, как бедро, из нижней челюсти торчали два клыка. Они были умными, как вороны, и быстрыми, как змеи. Их чешуя была крапчато-серой, но у самых вкусных на спине горела оранжевая полоса, говорившая о том, что они созрели.

Семья считала, что это лучшая рыба. Не обязательно самая сильная, но ее свойства – хитрость, сила, размер или зоркость – лучше всего соответствовали условиям этого года. Именно они продолжали откладывать оранжевую икру на отмелях выше по течению реки. Новое поколение рыбы народится именно от них.

Голова Дочери была полна мыслей о месте встречи, но она знала, что отвлекаться нельзя. Она усилием воли вернула себя в настоящее, где у очага собралась ее семья – Большая Мать, Сын, Крюк и Струк. Небольшая группа, и выглядели некоторые из них слабее прочих животных. По предыдущим сборам на месте встречи она знала, что вид у них не лучший. Но она не могла позволить беспокойству овладеть ею. Как и навыки охоты, починки и строительства, умение владеть собой входило в процесс ее взросления. Сейчас нужно было сосредоточиться на охоте. Нельзя позволить своему телу потерять собранность, это может поставить их всех под угрозу. Мир так легко потерять.

В то утро Сын первым спустился по крутому склону от хижины к очагу. Участок земли, где обитала семья, еще был в тисках льда, но Сын ничего не имел против холода. Им двигало стремление спариться. Он знал, что спариться сможет, только если на месте встречи будет выглядеть здоровым, а это напрямую зависело от пищи, которую он ел. Весной только зубриное мясо могло удовлетворить нужды его крепких мышц и широких костей.

Он не перестал работать, когда Большая Мать засмеялась. Его эрекция символизировала желание есть и спариваться, и от этого он только делался сильнее. Он улыбнулся, разбросал ногой угли очага, чтобы погасить огонь, и палкой соскреб пепел в сторону. Взяв кусок шкуры, чтобы защитить руки от жара, он поднял каменную плиту с вогнутой поверхностью, на которой делали липкую смолу из бересты. Кто-то из членов семьи когда-то нашел эту плиту, и с тех пор она передавалась от одного тела к другому. Поскольку они часто перемещались, чтобы найти пищу или выследить дичь, носить плиту с собой было неудобно. Каждый год они прятали ее неподалеку от того места, где должна была стоять весенняя хижина. Сын обращался с ней как с драгоценностью. Это был один из немногих предметов, которыми пользовались из поколения в поколение. Именно так вещь становилась драгоценной – благодаря тому, сколько рук членов семьи прикасались к ней раньше. Работа, которую он выполнял, связывала его с членами семьи сквозь время.

Накануне Сын положил несколько слоев березовой коры на вогнутую каменную плиту, чтобы жар от огня вытягивал из бересты черную слизь. Когда к ней прибавились горячие угли, он приклеил липкой смолой треугольный каменный наконечник к деревянному копью. Работать нужно было быстро, пока масса не застыла. Часто облизывая пальцы, Сын давил и мял смолу, пока она не приняла нужную форму. Довольный, он окунул новый наконечник в прохладную воду.

Ожидая, пока смола затвердеет, Сын наблюдал за своим младшим братом Крюком, у которого предплечье было изогнуто, как рог зубра. Большой палец торчал в сторону, а запястье не двигалось. Крюк пытался привязать к голени затвердевшую шкуру, чтобы защитить ногу на охоте, но кривая рука мешала ему. Он мог повернуть ладонь, только вывернув локоть. Похоже, рука у него еще и болела – как всегда при перемене погоды.

Крюк раздраженно сплюнул.

– Струк! – позвал Сын. Это прозвучало как громкий, пронзительный лай. Из-за короткой гортани его голос был высоким. Пронзительный гнусавый выкрик вырвался из его широкой носоглотки, при этом резонируя в глубокой, мускулистой грудной клетке. От громких звуков горло тут же уставало.

Но Сыну нечасто приходилось напрягать горло разговорами. Большая Мать задавала семейной жизни спокойный тон, а в таком тесном кругу многое было понятно и без слов. Горло Большой Матери уставало еще больше, и она не поощряла излишней болтовни, хотя тот, кто наблюдал ее редкие вспышки ярости, вряд ли мог бы назвать ее тихой. Она называла того, кто слишком много болтал, каркуном и, при этом вытянув руку, хлопала по большому пальцу, изображая клюв птицы, которую она презирала больше всего. Вороны кричали и гадили, не обращая внимания на окружение.

Струк услышал свое имя, проследил за взглядом Сына и увидел тщетные потуги Крюка.

Струк прожил уже шесть или семь зим, хотя никто не знал его истинного возраста. Трудно было определить, сколько ему лет, учитывая его хрупкое телосложение.

Сына радовало, что мальчишка старается быть полезным. Струк подбежал к Крюку, сунул тощий палец в середину узла, а другой рукой вытащил конец шнура. Вместе они привязали затвердевшую шкуру к голени Крюка.

Сын думал о том, что положение Струка в семье остается неопределенным. Мальчика нашли на берегу реки еще до начала рыбалки. На место встречи он пришел с другой семьей, но там с ним плохо обращались и почти не кормили. Вскоре они выгнали его из хижины, и он стал скитаться по округе, как бродячий дикий кот, и клянчить объедки. Большая Мать наконец сжалилась над Струком и дала ему хороший кусок рыбы. Тот после этого стал ходить за ней как приклеенный и так и не покинул семью. Но Струк совсем не рос, как полагалось. Сын подозревал, что мальчик чем-то болен. Накануне утром он заставил малыша встать перед Большой Матерью, чтобы она понюхала его дыхание.

Он беспокоился, нет ли у него солнечного укуса. Семья знала, что эта болезнь начинается с дурного запаха изо рта. Вскоре после этого наступала слабость, боли в суставах и спине, рвота. Следующими, часто смертельными, симптомами были красные пятна, которые появлялись на лице, руках и предплечьях, гноились, а затем превращались в волдыри. Солнечный укус обжигал тело и пожирал его, если оно слишком приближалось к солнцу.

Но Большая Мать не нашла у Струка никаких признаков болезни. С виду он был здоров. Тем не менее Сын беспокоился. Даже к этой весне мальчишка не нарастил мышц. Колени и локти буграми торчали из тонких конечностей, глаза навыкате, кожа темнее, чем должна быть. Сын не знал, почему Струк так мал и станет ли расти, если будет есть больше мяса. Но он знал, что кормить мальчишку рискованно. Каждый брошенный ему кусок мог только усугубить потерю веса. Жизнь только и делала, что заставляла принимать решения. Даже прежде чем поймать блоху, нужно было подумать, стоит ли сохраненная кровь этого усилия.

Сын чувствовал, что равновесие в семье нарушено. Возможно, именно его стремление спариться заставило его чувствовать это острее, чем другие. Сын ощущал это давление каждый день.

3

Закончив приготовления, Дочь пошла по узкой тропинке к очагу. Она подошла как раз тогда, когда Сын с восхищением разглядывал их новое копье. В изготовлении новых вещей принимали участие все, и копье не было исключением. Крюк нашел стержень и придал ему форму, Струк приготовил сухожилие, которым обматывался конец копья, прежде чем к нему приклеивался наконечник. Дочь обточила плоский камень, а Сын собрал из всех этих деталей орудие. Никто из них не мог вообразить себя отдельно от других.

Дочь протянула руку и коснулась плеча Сына. Он не оглянулся: зачем, ведь запах Дочери был таким знакомым. Она почувствовала, как бьется его сердце. Все они чувствовали физическую реакцию другого тела на прикосновение мягких участков их кожи – внутренней части запястья, щеки, горла. Дочь заметила, что у Сына снова эрекция. Для этого ему хватило только раз вдохнуть ее запах. Она знала, как выглядит, одетая для охоты, в твердых шкурах, плотно прилегающих к ее голеням и предплечьям. На каждой щеке черной охрой были нарисованы две полоски – знак семьи. На голове копна рыжих волос. На шее она носила ракушку, нанизанную на тонкий шнурок. Гладкая кожа обтягивала мышцы и блестела от орехового масла. Она чувствовала, что имеет над ним власть. При этом он будил в ней что-то хищное. Но она старалась опускать глаза и смотреть в сторону. Если Большая Мать увидит, куда она смотрит, не миновать неприятностей.

В прежние годы после охоты они проводили время за едой и перевариванием пищи под сводами пещеры, скрытой в скале возле их весенней хижины. Огонь они разводили так, чтобы языки пламени разгоняли тьму. Большая Мать вставала перед очагом, так что тень падала на каменную стену, и, пользуясь игрой теней и припевая, рассказывала им истории. Она понимала, что ради этого стоит напрячь голосовые связки.

Чаще всего она разыгрывала историю, которую они особенно любили смотреть и которую Мать считала предостережением. Речь шла о брате и сестре, которых слишком тянуло друг к другу. В то время на месте встречи собиралось много семей. Заметив, что брат и сестра не расстаются, семья выбрала одного из мужчин, чтобы убить их. Им удалось убежать, но спастись бегством можно было, только следуя путем рыбы.

Брат и сестра отправились к морю, в ту часть земли, куда семьи никогда не ходили. Зубров там не было, не было и пресной воды. Они пили только соленую воду и ели только существ с клешнями. Соль отравила их сознание, и они сошли с ума. У них были дети, которые пожали плоды их поведения. Глаза у детей не закрывались, как у морских рыб. Их губы покрылись соленой коркой от воды, которую они пили. На руках выросли клешни, как у созданий, которых они ели. Большая Мать приседала и сжимала пальцы, чтобы с помощью теней показать, как ужасны были эти существа. Они все обожали эту историю и слушали ее со смесью восторга и ужаса.

Для пущей убедительности Большая Мать дала Дочери морскую раковину размером с грецкий орех. Дочь нанизала ее на шнурок и надела на шею. Но передаваемый из поколения в поколение рассказ постепенно видоизменялся. Передача его при помощи теней была не такой точной, как хотелось бы Большой Матери.

Дочь поняла смысл теневой истории в меру обстоятельств, в которых впервые ее услышала. Дело было после охоты, и живот ее был набит. Кроме того, на понимание повлияли перемены, которые происходили в то время с ее телом. Рассказ Большой Матери стал для нее новым знанием. Это была история, утверждавшая их образ жизни. Она напоминала ей о том, почему они предпочитают жить из года в год по одному и тому же распорядку и почему способность охотиться на зубров делает их самыми сильными животными на земле. Рядом с братом можно было пережить самые трудные времена. Вот почему она всегда носила на шее ракушку, которую называла Морем.

– Дочь, – крикнула Большая Мать, повернувшись и увидев, что та вышла из хижины. Большая Мать дала каждому из них удобное для нее имя. Это был способ отличить одно тело от другого, не слишком разделяя их. Она считала, что слишком сложные имена только излишне напрягают гортань. Вместо слов они руководствовались привычными ритуалами, и теперь была пора подкрепиться перед охотой. Зов означал, что Большая Мать хочет, чтобы Дочь покормила ее. Другие слова были ни к чему. К тому же, позвав Дочь, Большая Мать выказала ей свое предпочтение. Два живых поколения в одной семье были редким и особым случаем. И почти все знали, что, скорее всего, не доживут до третьего. За всю жизнь Дочери в семье не было больше восьми тел. А для Большой Матери она была последней девочкой. Это было драгоценно, и она особенно берегла Дочь. Ведь из старого чрева Большой Матери больше не выйдет способных к деторождению женщин. Ее тело стало похоже на гладкий горшок с песком. Ничто в нем больше не вырастет, но новая жизнь может прорасти в Дочери.

Настало время преемственности. Главной заботой Большой Матери было сделать все, чтобы семья продолжала жить, а жизнь семьи зависела от рыбалки на месте встречи. Старший мужчина, Сын, постарается привести в семью новую женщину, которая станет новой Большой Матерью в их группе. А девушка, Дочь, попытается завоевать место Большой Матери в новой семье. Если получится и то и другое, семья будет крепкой, как рыба в удачный год. И снова придут промышлять на реке.

Дочь положила в рот кусок сушеного мяса и начала жевать. Мясо нужно было правильно обработать, чтобы его могла съесть почти беззубая женщина. Если жевать слишком долго, весь сок вытечет: нужно просто, чтобы мясо могло проскользнуть через десны и в горло. Дочь жевала, пока мясо не стало мягким, потом вынула пережеванный кусок изо рта. Опустившись рядом с матерью на колени, она помахала им перед ее глазами, чтобы та осмотрела еду. Большая Мать взглянула на жеваную полоску, тяжело дыша через нос. Курчавые волоски на ее подбородке стали заметными на солнце. Она одобрительно кивнула и открыла рот. Из него клубами вышло дыхание. Раздвинув губы, она зажала мясо деснами.

– Хм, – сказала она. И стала рассасывать мясо, пока наконец не проглотила.

После того как старуха поела, Крюк раздал остальным членам семьи по горсти жареных лесных орехов и по куску сушеного мяса из запасов. Дочь жадно грызла свой кусок мяса. Порция была немного больше обычной, ведь это требовалось для охоты, но все равно казалась недостаточной. Дочери всегда было мало. Она постоянно была голодна. Под кожей Дочь чувствовала что-то похожее на то, что ощущала от жевания. Она пыталась успокоиться, представляя себе разные картины: вот она после охоты, с куском мяса в руке, она высасывает из него сок, ее ноги, покрытые легким пушком, вздрагивают от счастья, она облизывает и жует, кровь стекает по ее подбородку. Воспоминание о мясе наполнило ее надеждой. То, что она вспоминала, не обязательно должно было случиться с ней, это мог быть и опыт, пережитый другим членом семьи. Память могла передаться через сны или через еду. Она была нужна для того, чтобы безопасно сохранять тело в привычном состоянии, находить пищу или понимать что-то незнакомое. Поэтому Дочь закрыла глаза и впустила в себя приятные ощущения от свежего мяса. Она вспоминала все случаи, когда охота проходила удачно для нее и для тех членов семьи, что жили прежде. Эта охота могла бы утолить ее голод.

Позади она услышала, что Большая Мать, принюхиваясь, шмыгает носом. Рука старухи, сильная как звериная лапа, обхватила ее плечо и крепко держала. Шмыганье становилось ближе: мать что-то на ней унюхала.

– Хм.

Дочь дрожала, как лист, слишком тяжелый для своей ветви. Большая Мать обнюхивала ее, как будто проверяла, не больна ли она солнечным укусом. Дочь прижала руку ко лбу. Рука казалась немного горячее, чем обычно, но не более того. Она не чувствовала себя больной; наоборот. Ее мышцы сокращались от какого-то стремления. Может быть, она проголодалась больше, чем обычно, хотя едва ли такое было возможно. Она еще не чувствовала того, что уже унюхала Большая Мать.

Дочь узнала об этом, когда в последний раз перед охотой присела по нужде за кустиком. Она увидела слизь на бедре. И хихикнула: это было больше похоже на яичный белок, чем на то, что обычно исходило из нее. Она вытерла слизь листком и удивилась, какая она скользкая. Это не было похоже на кровь, которая пришла в прошлом году. Она не чувствовала боли, только легкий спазм в бедре. Холодная струйка пробежала по позвоночнику, когда она поняла, что это течка. В первый раз. Течка испускала запах, говоривший, что она хочет спариться. Дочь знала, что ей нужно подождать, пока они не окажутся на месте встречи. Всю зиму Большая Мать давала ей добавочные порции мяса, намекая, что в этом году Дочь может набрать достаточно жира, чтобы течка подоспела ко времени рыбалки. Тогда она станет достаточно взрослой, чтобы обрести собственную семью. Большая Мать хотела, чтобы ее Дочь дала ей повод гордиться. Как раньше давала его сестра Дочери, Большуха.

Но, несмотря на все дополнительное мясо, съеденное зимой, Дочь волновалась. Она не хотела покидать семью, как сестра. Большуха была веселой. Они играли, шептались и ловили насекомых друг у друга на спинах. Многие вообще считали их одним и тем же телом, с похожими широкими носами и рыжими волосами.

Отличало их только одно. Когда Большая Мать путала их, она просила их улыбнуться. Большая Дочь однажды основательно стукнулась о скалу, после чего недосчиталась двух передних зубов.

Щербинка только сделала ее улыбку ярче. Когда Большуха хотела рассмешить сестру, она просовывала в щель язык и шипела, как змея. Дочь боялась змей. Сестры тогда начинали ходить крадучись и пригибаясь, визжали и смеялись, пока одна из них не падала. Та, что оставалась на ногах, падала сверху и начинала щекотать другую. А иногда игру прекращала крупная нога Большой Матери. Щербинка во рту Большухи очень их веселила.

Дочь считала сестру самой сильной женщиной, ведь та выиграла себе семью во время рыбалки. Но теперь она ушла. Возможно, она жила хорошо и у нее было вдоволь мяса, но Дочь ничего о ней не знала. За исключением походов на место встречи, она никогда не отдалялась от семьи. И не знала, какова жизнь в другом месте.

Когда она пыталась представить себе жизнь Большухи, ей приходило в голову только одно: блохи кусаются, а рядом нет сестры, чтобы переловить их. И уход из семьи ей представлялся так же: блоха, до которой ее пальцы не могли добраться. А теперь пришла течка, и Дочь должна измениться. То, что ждало впереди, было темным и мрачным, как глубь пещеры.

Дочь знала, что это чувство вредно для семьи. Мысли о будущем отвлекали от настоящего и делали тело уязвимым. Больше всего ей хотелось отогнать это будущее. Но вся семья скоро узнает. Течка заставит глаза животных на всей земле по-новому поглядывать на ее снежную кожу. Если не сразу, то скоро. И волосы станут темнее, выдавая то, что происходит у нее между ног.

Сейчас Дочь надеялась это скрыть. Она быстро нашла мох, чтобы обтереться и отбить запах. Она опускала голову и отводила глаза в сторону, теперь ей следовало особенно остерегаться хищников. Она выпрямилась, пошла к остальным и встала первой в шеренге, как всегда. Как и многие в семье, она пыталась сделать вид, что ничего не изменилось. И сосредоточилась на том, что оставалось неизменным.

«Доктор Пеппер»

Почему существует жизнь? Сомнения относительно цели нашего существования мучили меня, сколько я себя помню. В тот день, когда я нашла ее, неандерталку, давно похороненную в грунте, этот вопрос отпал. Как археолог, я знала, что главная разница между живым и мертвым – это тепло. Только живые существа способны поглощать энергию земли и так или иначе использовать ее; но каким-то образом эта умершая более сорока тысяч лет назад неандерталка стала мне близкой. Я так и чувствовала, как ее большая рука тянется через время, чтобы ухватиться за край моей заскорузлой футболки и ткнуть меня носом туда, где она лежала. Когда я нашла ее, я наконец поняла, почему я живая. И мне захотелось узнать ее тайны.

К тому времени я уже обнаружила в пещере один мужской скелет. Останки принадлежали современному человеку, одному из Homo sapiens (что в переводе с латыни означает «человек разумный»), которые являются единственным выжившим видом рода Homo. Один из нас. Какая-то геологическая активность привела к тому, что его кости окаменели. Учитывая его нетронутое состояние, я решила, что стоит потратить все сбережения на то, чтобы продлить академический отпуск и оценить потенциал этого места. Мы с моим помощником Энди разбили лагерь у пещеры, тщательно разметили территорию внутри и начали медленно снимать один тонкий слой за другим. Уже вскоре я отбросила слой осадочной породы и обнаружила округлый фрагмент черепа.

– Энди?

Он протиснулся сквозь толстый пластик, которым мы завесили вход, чтобы защитить пещеру от посторонних загрязнений.

– Роуз?

– Я нашла ее, – сказала я дрожащим голосом.

– Кого?

До меня донеслось тихое шипение газировки. Энди повсюду таскал с собой банку газировки «Доктор Пеппер», куда бы он ни шел. Я запрещала ему приносить его в пещеру, предполагая, что несколько выплеснувшихся капель обладают достаточной коррозионной силой, чтобы мгновенно растворить артефакты, пережившие все другие опасности.

Но Энди за сорок лет жизни с женой, которая недавно умерла, разработал собственную стратегию выживания: его слух был очень избирательным.

– Это второй набор останков, – сказала я.

– Правда? – Энди вздохнул и сделал большой глоток. – Я вижу маленький кусочек кости.

Мы находились в небольшой пещере, входившей в систему пещер ущелья Ардеш, недалеко от Валлон-Пон-д’Арк во Франции. Она, в свою очередь, была частью более обширной системы, которая стала известной благодаря пещере Шове, где в 1944 году были обнаружены впечатляющие картины, созданные людьми современного типа.

– Не будем забегать вперед, – сказал Энди, постучав по часам. – Я возьму твой ноутбук, но не забывай, что нам пора уходить. Поработаем над этим завтра.

– Над ней, – машинально поправила я.

– Мы вернемся к ней первым делом с утра, – поддразнил он. – Ты уже дала ей имя?

– Мне нужно продолжить работу, Энди.

– Я бы выбрал имя Патрисия, но подробности крещения уточним завтра. Ты же сама заставила меня пообещать, что в пять я буду оттаскивать тебя от работы. Забыла?

– Энди!

– Роуз!

– Никакая сила не вытащит меня отсюда сейчас.

Энди вздохнул.

– А как тебе Джейн, не слишком просто?

Он снова сделал большой глоток из банки.

Я откинула голову, чтобы посмотреть на Энди, и заметила на его добром лице усталость. Может быть, это я довела его до газировочной зависимости? Но он улыбнулся своей широкой орегонской улыбкой, показывая, что с ним все в порядке. Я сигнализировала о том же, слегка похлопав себя по животу.

– Возьми себе новую банку, – сказала я. – А еще мой блокнот и фотоаппарат.

– Хочешь сказать, что мы продолжаем?

– Я беременна, а не безумна.

– Хм. – Энди пожал плечами и протолкался наружу сквозь пластик.

– Энди! – позвала я.

– Ну?

– Джейн – это слишком просто.

Я ждала, пока Энди уйдет, чтобы растереть больное место в нижней части спины. Я была на третьем месяце беременности. Я не подавала виду, но знала о своем состоянии без всяких тестов. Однако я была вынуждена открыться Энди. Нельзя же скрыть свое утреннее недомогание от того, с кем делишь палатку. Я собиралась сходить к врачу через две недели, по возвращении в Лондон. А потом, получив подтверждение, сообщу новость Саймону, моему партнеру. Он остался в Лондоне «на хозяйстве», так как курсы, которые он преподавал, проходили весной. Какая-то часть меня хотела схватить телефон и немедленно выложить ему новости, но другая часть чувствовала, что это преждевременно.

Саймон давно хотел ребенка. Мне было тридцать девять, и я понимала, что он уже отчасти потерял надежду. Я молча наблюдала, как он смиряется с жизнью, отличной от той, которую он себе представлял. Если я собираюсь вновь перевернуть его жизненные воззрения, нужно быть полностью уверенной.

Энди в свои шестьдесят два года решил, что жизнь коротка, и преждевременно ушел на пенсию из финансовой фирмы, чтобы получить докторскую степень в области археологии – «позднее цветение», говорил он о себе. Когда я разослала по электронной почте запрос, что мне нужна помощь в разведывательной экспедиции, он ответил первым.

Он учился в университете Стоун-Брук у моего хорошего друга доктора Конна Брея, который специализировался на технологиях палеолита. Я не хотела брать с собой Энди, так как предполагала, что он из тех студентов, которые ожидают приключений в духе Индианы Джонса в ямах со змеями и которых не удовлетворит обычное медленное бездействие археологических раскопок. Конн был склонен представлять палеоархеологию именно как большое приключение и демонстрировать в аудитории технику наскального изображения коз с помощью каменных орудий. Но чем больше мы с Энди работали вместе, тем больше я понимала, что он был из лучших студентов – тех, кто слушал и учился, но мог и многое добавить от себя. Он быстро стал моим добровольным подельником в археологии, а также хорошим другом. Не знаю, что бы я делала без него.

Энди вновь протиснулся внутрь. С моим ноутбуком, фотоаппаратом и новой банкой газировки в руках он пытался вывернуть запястье, чтобы взглянуть на часы.

– А еще Саймон хочет, чтобы ты позвонила, когда вернешься в лагерь. Твоя мама тоже звонила.

Я слушала вполуха. Энди это знал и сделал еще одну попытку.

– Я сфотографирую, размечу, сделаю эскиз, и сворачиваемся?

– Ну-ка скажи, кто здесь главный? – поддразнила я, вздернув подбородок.

– Это деликатный вопрос.

– Прошу прощения?

– Доктор Розамунд Гейл, сэр! – он отдал мне честь «Доктором Пеппером».

– А сколько времени, Эндрю?

– Пять тринадцать пополудни.

– Фотографируй. Отметь эту находку.

– Босс меня уволит!

– Энди!

– Роуз!

– И говорю тебе как твой босс: выставь этого проклятого «Доктора Пеппера» наружу. – Я засмеялась.

Я взяла академический отпуск, чтобы изучить некоторые интересные особенности, которые заметила, когда проводила исследования в этом районе с группой геодезистов несколько лет назад. Вместе с Энди, работавшим ассистентом и получавшим за это последние деньги из моих сбережений, я проследовала путем, который выбрала сама. Но на этот раз, в спокойной обстановке, без давления со стороны группы, я нашла отверстие. Пещера дышит воздухом, как живая. Когда давление меняется, она впускает менее плотный, холодный ночной воздух, как при вдохе. Когда солнце нагревает воздух, пещера стремится к равновесию и выдыхает. Я нашла вентиляционное отверстие, когда мы остановились, чтобы попить воды. Сначала я почувствовала, будто кто-то мягко дует мне в щеку. Потребовалось два дня, чтобы найти проход, который и привел нас к этой пещере, отсутствовавшей на карте. Может быть, я уже подозревала, что беременна, но мне удалось отложить окончательное обнаружение этого факта на несколько недель – проверенный временем способ убедиться, что планы должны быть тайными.

В первый раз я достигла пещеры через узкий проход в скале. Мне пришлось извиваться, как змея, чтобы одолеть его. Пещера на другом конце оставалась незамеченной в течение многих лет, возможно, потому, что в узкий лаз не мог протиснуться мужчина даже среднего сложения. В конце концов я протиснулась и ввалилась внутрь, а всего через час-другой обнаружила острие каменного ручного топора. Позже я определила его как образец шательперонской индустрии, относящийся к культуре изготовления орудий, которая, как я полагала, была общей у неандертальцев и людей современного типа. Мы с Энди сумели пробить стену пещеры, чтобы открыть внешнюю стену и сделать площадку более доступной.

Вскоре пещера стала больше похожа на настоящий раскоп, хотя у нас не было ни денег, ни шикарного размаха Индианы Джонса. Энди сказал, что сам украшает это место своей персоной. В течение месяца мы с Энди нашли первый набор костей; они принадлежали первобытному мужчине современного типа.

Обнаружив фрагмент второго черепа, я догадалась, что мы наткнулись на нечто серьезное. Не могла же я бросить работу только потому, что часы показывали пять! Мы продолжали работать, спокойно и аккуратно очищали и рисовали.

– Все в порядке? – спросил Энди.

– Да, спасибо. – Я заставила себя улыбнуться, чтобы скрыть усталость.

– Красивые усы, – усмехнулся он. У меня была дурацкая привычка водить запыленной рукой по лицу, чтобы вытереть пот. В результате каждый день на моей верхней губе собиралась толстая полоска грязи. Ну, по крайней мере, это развлекало Энди.

Постепенно наступил вечер. Не успела я оглянуться, как за стенами пещеры стемнело. Энди измерял и размечал, в то время как я медленно снимала все новые слои грунта. У нас с собой были орехи и батончики с гранолой, чтобы подкрепиться на месте. Каким-то чудом Энди уговорил меня хлебнуть «Доктора Пеппера». Должна признаться, это придало мне бодрости духа. По мере того как череп освобождался от земли, стало заметно, что его обладательница, похоже, лежала на боку, повернув голову к современному человеку. Они были явно в одной страте, то есть в одном слое грунта.

Я увидела, что череп был длиннее, чем ожидалось. С отчетливым костяным гребнем над глазной впадиной. Я посмотрела на Энди, чтобы понять, заметил ли он тоже, но он продолжал вести себя как всегда.

– Так что, мне переключиться? – спросил он.

Я поняла, что, пока мы работали, Энди говорил о чем-то, но о чем? Я была слишком поглощена обнаруженной костью, чтобы слушать. Он легко расшифровал растерянность на моем лице.

– На диету, – сказал он.

– Диета бесполезна, – ответила я. – Наши тела меняются гораздо медленнее, чем пищевые привычки.

– Я имею в виду диетического «Доктора Пеппера». Я мог бы переключиться на него.

– Диетическая кола предназначена для толстых, Энди.

– А я и есть толстый. – Он похлопал себя по животу.

– Скажи спасибо, что не беременный, – пробурчала я и вернулась к очистке.

– А ты никогда не задумывалась, можем ли мы откопать…

– Ты когда-нибудь пробовал вишневый «Доктор Пеппер»? Разве это не класс?

– … твое чувство юмора.

– Или можно совсем рехнуться и перейти на фанту – как тебе такое? Может быть, ты просто жаждешь перемен.

– Я закидывал удочку, Роуз.

– Ты что, хочешь заняться рыбалкой в качестве спорта?

– Ради комплиментов.

Не было смысла пытаться скрыть свое невнимание, так как оно было очевидным. Я протянула руку и похлопала Энди по животу, что ему очень понравилось. Ему очень нравилось меня поддразнивать и когда я поддразнивала его, тоже. Но он больше не смотрел мне в глаза. Он смотрел на мою грудь.

– Ну что за дела, Энди. – Я поддела пальцем его подбородок, чтобы заставить поднять голову. – Ты такой же, как все.

– Ты что, облилась водой?

Энди был свойствен уверенный энтузиазм, бивший из него ключом. Отчасти из-за этого я и взяла его с собой. Кажется, впервые я услышала в его голосе неуверенность.

– Смотри, ты мокрая.

Я посмотрела вниз. Он был прав. На левой груди по футболке расплывалось мокрое пятно.

– Вот дерьмо, – пробормотала я.

– Нет. – Самонадеянность вернулась к Энди. – Я уверен, что это молоко.

– Молозиво, – почти провыла я. – Слишком рано, разве нет? Как я могла так быстро превратиться в корову?

– Из тебя получится славная коровка.

– Я злая корова.

– Я уже упоминал, что ты велела мне заставлять тебя прекращать работу в пять часов вечера?

– О, подожди. – Я посветила фонариком на майку, чтобы рассмотреть пятно. – Просто обкапалась «Доктором Пеппером». Фу-у!

– Ух ты, а ты нервная, да?

– Может быть.

– Ну, так перестань переводить продукт, а то я тоже стану нервным.

Еще несколько глотков «Доктора Пеппера» придали мне сил. Я бы ни за что не остановилась. Это было кульминацией многих лет кропотливой работы. Я пожертвовала деньгами, которые могла получить за преподавание, и временем, которое могла провести с Саймоном, ради того, чтобы изучить этот район. Потенциально эта первая крупная находка, на которую я могла претендовать как на свою собственную. Для первых родов я считалась старой, зато была слишком молодой, чтобы сделать значительный вклад в науку. Энди был прав. Я нервная.

Пока мы работали, я задумалась о том, каково это – иметь ребенка. Я видела, что происходило с женщинами, работавшими в моей области. Тех, у кого были дети, как правило, отодвигали в сторону, или они отодвигались сами. То же нередко происходило с мужчинами, которые занимались своими детьми.

У меня не было причин ожидать, что со мной все будет по-другому. И если это действительно важная находка, то очень своевременная. Открытия в археологии важны, но вся слава достается тому, кто интерпретирует находку и публикует данные. Я знала, что мое отсутствие на раскопках может привести к тому, что мое имя будет фигурировать в конце списка авторов или, что еще хуже, полностью из него исчезнет. Список женщин-ученых, чей вклад был преуменьшен или забыт, был удручающе длинным.

А затем, с несколькими очередными взмахами кисточкой, у меня перед глазами начало проясняться то, что происходило в земле. Должно быть, было около двух часов ночи, когда я раскопала достаточную часть черепа, чтобы увидеть его контур.

– Смотри, – чуть не задохнулась я. И указала Энди на профиль с выступающей бровью, большой носовой полостью и низким покатым лбом. – Что ты видишь?

– Какую-то уродину. – Он присвистнул.

– Энди!

– Роуз?

– Это неандерталка.

Энди сделал долгий выдох. Такой долгий, что стало ясно, насколько не уверен он был в моих теориях о том, где и как мы можем найти артефакты. Никаких шуточек, никаких новых банок. Мы оба были слишком ошеломлены. Энди разинул рот и схватил меня за руку. Никто из нас не мог говорить. Мы сидели молча и смотрели.

Мы смотрели, и до нас медленно доходило, каковы могут быть последствия этой находки. Возможно, где-то в глубине души я сама начинала сомневаться в себе. Благодаря недавнему открытию при анализе ДНК мы хорошо знали, что многие современные люди унаследовали гены от неандертальцев, но, помимо очевидного способа передачи, мы мало знали об отношениях между ними. В моменты трезвого рассуждения я сомневалась, что когда-либо что-нибудь узнаем.

Но в пещере останки неандертальской женщины лежат рядом с останками мужчины современного типа. Похоже, что они погибли вместе, может быть, при извержении вулкана, ведь в этом районе такое случалось. Кто-то, наверное, нарочно положил их так – будто они захотят увидеть друг друга после смерти. Может быть, они жили вместе.

Как бы то ни было, их поза свидетельствовала о каких-то сложных отношениях между ними – отношениях, которые, как я всегда предполагала, потеряны во времени. А теперь найдены. Отношения, чувства, взгляды – ведь это все не каменеет.

4

Семья гуськом двигалась к зубриной тропе. Дочь шла первой. Она прокладывала путь, продираясь сквозь бурелом, нападавший на дорогу во время зимней непогоды. Она представляла себе мясо и вспоминала вкус разных частей туши. Первый кусок она съела бы сырым, а остальное – поджаренным на палочке. Из округлых кусков она нарежет пластин и высушит. Иногда, когда еды было мало, она ела и растения, но считала, что от них мало толку.

Ее тело предпочитало мясо. Она шла, с каждым шагом издавая громкий клич: «Ду-ду-дон, ду-ду-дон, ду-ду-дон. Голова моя – зубр».

Помощники, Дикий Кот и Струк, присоединились к ней. Дикий Кот остался в кустах, а Струк побежал прямо за ней. Накануне она по редколесью дошла до более густого скопления деревьев, где паслось маленькое стадо зубров. Семья не могла охотиться на зубров в лесу, поскольку ландшафт не давал им никакого преимущества. Но Дочь хотела знать, чего ждать от этого стада, когда они начнут охотиться на него на тропе. Она взяла с собой Струка, потому что он должен был узнать, что делать, когда тает снег. Если мальчишке суждено выжить, он должен хорошо представлять себе землю. Чтобы было из чего потом делать выводы. Достигнув деревьев, Дочь нахмурилась сильнее, чем обычно. Зубры рылись в тающем снегу, выискивая первые ростки. У них были длинные, как у лошадей, ноги и мохнатые бороды под мордой, они двигались медленно и размеренно: эти животные знали, что зеленый побег не вырастает в одночасье. Чем больше она смотрела, тем сильнее чувствовала, что земля перезимовала. Зубров было совсем мало. Обычно в стаде было десять-пятнадцать животных, а то и больше, а здесь паслась маленькая кучка из пяти особей, и выглядели они какими-то потерянными. Слишком мало, чтобы образовать стадо, если только они не вольются в другое. Два теленка стояли на конечностях, похожих скорее на длинные пальцы, чем на сильные ноги. Они нюхали грязный снег, пытаясь найти стебельки травы, у которых было мало шансов вырасти сезоном раньше.

Девушка фыркнула и указала на них Струку. Животы зверей дрожали, распространяя сквозь ветви деревьев кисловатый запах. Он так и витал облаком над их спинами.

– Ну? – Она коснулась его носа.

Струк повел круглыми ноздрями.

– Берлога. – Она кивнула. Страшно.

На обратном пути в лагерь Струк едва волочил ноги. Дочь видела, что мальчик устал – даже недалекий поход был для него слишком трудным. Поскольку для младших детей в семье походы были привычным делом, ее сомнения в отношении Струка усилились. Но Большая Мама приняла мальчика как своего, и Дочь не могла пойти против этого.

И вот Дочь подняла его легкое тело и посадила на плечи, чтобы ускорить путь. Ее большая рука придерживала его ногу, и Струк почувствовал себя в безопасности. В горле мальчика поднялся пузырь радости и лопнул. Он начал болтать. Вместо того чтобы обозвать мальчишку каркуном, она попыталась прислушаться. Звуки забавляли ее. Слова, быстрые и чешуйчатые, скользили мимо ее ушей и уходили на ветер. Но вместе с тем она была обеспокоена.

Косточки маленького зада Струка впивались ей в плечи, и она понимала, что к рыбалке зад у него должен стать круглее и шире. А сейчас, двигаясь вместе со всеми, она думала о сократившемся стаде зубров и о ртах семьи. Им очень нужна сила.

Второй напарник Дочери, Дикий Кот, тоже шел с ними к тропе, но сторонкой, под прикрытием кустов. Он мурлыкнул, чтобы Дочь знала, где он. Она повернулась и увидела, как кончик его хвоста исчез за деревом. Сын, замыкавший шеренгу, тоже услышал мурлыканье. Дочь увидела, что его нос рефлекторно сморщился. Он не любил котов и, без сомнения, с радостью освежевал бы эту особь.

Дикий Кот посмотрел на Сына из кустов такими же суженными и осторожными глазами. Сын поднял было ногу, но кот вовремя увернулся. Дочь едва сдержала смех, представив себе, как кот горд тем, что снова успешно избежал пинка.

Большая Мама шла следом за Струком; шаткая походка и качающиеся бедра заставляли ее идти медленно. С каждым шагом ее рога мотались из стороны в сторону. Крюк шел сразу за ней, в любой момент готовый прийти на помощь. Дочь услышала треск и, обернувшись, увидела, что Большая Мама споткнулась и упала. Но не успела она подойти, как Крюк уже был рядом и протягивал руку, чтобы помочь старухе подняться. Гордость не позволяла Большой Маме предупредить, что она вот-вот упадет. И когда она все-таки упала, поднять ее было непростой задачей.

С земли Большая Мама взглянула на них так, будто спрашивала себя: не хотят ли они, чтобы ее кости так и остались глубоко в земле? Крюк пытался успокоить ее тихим бормотанием и поглаживанием. Дочь знала, что он больше всех обеспокоен растущей слабостью ее тела. Он был сыном Большой Мамы, и при ней его положение в семье было незыблемым. Но без нее оно бы пошатнулось, и Дочь понимала: ему трудно представить, что с ним тогда будет. Крюк помог старухе подняться и посмотрел на Дочь. Их глаза встретились, и Крюк осторожно раздвинул губы и показал зубы – это был жест любви.

– Ароо? – произнес он высоким негромким голосом.

Дочь кивнула и тоже раздвинула губы. Несмотря на увечье, а может быть, благодаря ему, он был самым добрым в семье. Она отвернулась от брата и снова двинулась к тропе, прилаживаясь к шагу Большой Мамы.

Все звери, обитавшие на этом участке земли, безропотно дали семье пройти. У них на то была причина: они знали, что происходит в это время года.

Если семья убьет зубра, им тоже будет чем поживиться. Семья всегда оставляла часть туши для пещерного медведя. Судя по большой куче помета, медведь не спал. Вероятно, он двигался к реке в надежде, что семье повезет. Большая рыжая лань и ее детеныш пришли намного раньше, вероятно, чтобы успеть задолго до медведя. Их отдававший молоком запах легко окутывал тающий снег. Гиены и барсуки придут позже, скорее всего, в сумерках, чтобы заняться отходами. Птицы очистят скелет. Черви проникнут внутрь и превратят кровь в грунт. Они будут разносить этот грунт, потом польют дожди и смоют мельчайшие частицы в реку. Серебристые речные рыбки будут кормиться зелеными водорослями, которые вырастут на разлагающихся костях. Охота связывала их всех.

А вот молодым леопардом не пахло, и Дочь это удивило. Перед самыми зимними бурями, когда леопард только объявился, он дал о себе знать. Он искал для себя территорию. От него она в первую очередь ждала угрозы и теперь задавалась вопросом, где же он.

У всех зверей были свои повадки, и семья не считала себя исключением. Как у медведей, у них были мягкие ноги хищников, которые позволяли им подкрадываться к добыче. Как у пещерных львов, у них были глаза, которые смотрели вперед, оценивая расстояние до цели. Как и птицы, они могли издавать горлом звуки, чтобы звать друг друга и предупреждать об опасности. Как и лисы, они собирали и прятали еду на зиму. Различия между их телами и телами животных были не недостатком, а источником изобретательности и вдохновения. Медведь мог сдирать шкуру – а они искали, чем бы ее распороть. Давным-давно один из членов семьи начал раскалывать камни на куски наподобие когтей. Со временем техника обработки камня была усовершенствована. Обточив камень, семья сделала топор достаточно удобным, чтобы держать его в ладонях. Им тоже можно было когтить шкуру. У волка были зубы, чтобы прокусывать вену и выпускать из добычи кровь; а семья умела прикрепить каменный наконечник в форме клыка к заостренной палке. Птица могла криком привлекать себе пару; члены семьи могли соединять звуки, исходящие из их глоток, делая их более певучими.

Все звери были сделаны из мяса и крови. Повседневная жизнь семьи тоже часто была связана с кровью. Когда они разрезали любое животное, внутренности тела выглядели почти так же, как их собственные. Кровь благородного оленя на вкус удивительно напоминала их собственную кровь. Обломок кости росомахи было трудно отличить от костей брата. Но при всем сходстве одно различие резко разделяло зверей. Существовало только два вида мяса. Мясо, которое едят. И мясо, которое ест.

5

Семья в укрытии ждала, когда первый зубр из маленького стада двинется через реку. Брод был в ее широкой части, где вода разлилась перед местом, в котором русло сузилось, а берега стали круче. Здесь скалистые утесы будто распластались, чтобы звери могли пройти. Маленькие стада зубров часто использовали этот брод, чтобы переместиться из своих зимних убежищ среди деревьев на открытые пастбища выше по реке. Они входили в реку на противоположном берегу, ломали истончившийся лед и плыли по холодной воде как можно быстрее, чтобы их не унесло течение. На другом берегу единственная тропа вела их в узкую лощину. Чтобы подняться на пастбище, нужно было пройти ее цепочкой.

Дочь зажала копье под мышкой. Охота требовала терпения. Семья оставалась на охотничьих угодьях, пока не наступало время теневых историй, но это место принадлежало не им одним. Все окрестные звери в этом месте либо охотились, либо пересекали реку. Здесь было удобно пить и резвиться, но вместе с тем и опасно. Везде, где имелась еда и пресная вода, было опасно.

Вдруг послышался щелчок. Звук. Где? Дочь приподняла верхнюю губу, чтобы ощутить ветерок на чувствительной части десны. Она почувствовала легкую дрожь, поток нагретого воздуха. Что это? Она наклонила голову вправо, прислушиваясь. Дрожание воздуха от щелчка было похоже на острый укол в затылок.

На этой земле она родилась и знала ее как собственное тело. Это было единственное место, где она жила. Дочь Большой Мамы, она помнила все охоты своей матери, и ее матери, и тех, кто жил еще раньше. Еще Дочь знала истории о других членах семьи, приходившие к ней во сне. Каждая кочка, ямка и изгиб земли лежали в извилинах ее мозга, и не только там. Ее тело тоже несло в себе память. В ее голени была вмятина, словно ямка на тропе, после того как она упала. На пальце был шрам в форме гребня, изогнутый так же, как скала, после того как она порезалась острым камнем. Когда волоски на ее руках вставали дыбом, они походили на траву лужайки, где паслись зубры. Ее тело повторяло формы земли.

Из голых веток высунулась маленькая морда зубренка. Кустарник был еще чахлым и бурым от холода. Тут и там набухали немногочисленные первые почки. Дочь увидела голову, маленькое тело и шаткие, слабые ноги. Это была бы легкая добыча.

Дочь услышала, как Большая Мама щелкнула языком. Безопасности ради старуха держалась в стороне, но внимательно следила за происходящим. Она никогда не согласится признать, что больше не может охотиться. Она указала на Струка и прикрыла глаза руками, показывая, что за ним нужно присмотреть, а потом спряталась между корней дерева. Ее делом было смотреть в оба и подавать знаки, щелкая языком. Два щелчка – взрослая корова, один – теленок. Щелчок был один, поэтому Дочь знала: решение принято. Взять теленка означало, что молодой зверь не дорастет до возраста размножения и не даст потомства. Это было сиюминутное решение, чтобы быстро получить мясо, но это также означало, что в долгосрочной перспективе стадо, по всей вероятности, вымрет. Оно слишком мало, чтобы воспроизвести себя.

Дочь сделала медленный вдох, наполняя воздухом все тело. Взглянув на Сына, она приподняла верхнюю губу. Чувствилищем на десне она ощутила биение его сердца: тело Сына предвосхищало опасность охоты. Он фыркнул и посмотрел на нее. Знал ли он ее секрет? Чуял ли, что у нее течка?

Она отвела глаза.

Из кустов вышла зубриха-мать. Она осторожно двинулась по тропинке к воде. Было холодно, и дыхание выходило из ее пасти клубами. В грязи виднелись острые края льда.

В этом году на переправе было мало зверей. Корове пришлось немного продвинуться, чтобы добраться до мелководья, где лед разбивался под ее копытами. Лед держался дольше, чем в прошлые годы. И все на земле должно было приноравливаться к этому.

Теленок догнал мать, оскальзываясь на маленьких копытах. Корова внимательно огляделась, спустилась в холодные воды и оглянулась на детеныша. Теленок вошел в воду чуть выше по течению. Его копыта оторвались от дна, и он барахтался, изо всех сил стараясь продвинуться вперед. Река была еще достаточно сильна, чтобы попытаться смести и проглотить его тело. Кусок льда ударился о его круп и едва не накрыл, мать оттолкнула его мордой. Она провела теленка через быстрину, и они достигли другого берега.

Теперь тонкие ноги теленка изо всех сил пытались зацепиться за берег. Корова выскочила из воды и встряхнулась. Первые мухи роились под теплым солнцем и залезали в ее спутанный мех. Он клочьями свисал с ее боков, когда она пробиралась сквозь грязь. Ребра торчали из-под согнутого хребта; суровая зима наложила заметный отпечаток на ее тело. Теленок добрался до матери и встал рядом, ткнувшись носом в ее хвост. Судя по его испуганным глазам, он рад был бы забраться обратно к ней в утробу, если бы это было возможно.

Тропа вверх по берегу сужалась впереди. Идти нужно было через лощину между высокими скалами – ловушку, выход из которой был только на другом конце. Таков была ландшафт этой земли, кормившей семью.

Бывает мясо, которое едят.

Сидя на корточках на высоком уступе и глядя вниз, Дочь затаила дыхание и застыла, как камень. Она учуяла учащенное сердцебиение Сына, а ее собственное сердце замерло, когда она увидела, как зубриха идет по лощине. Дочь переждала, пока крупное животное пройдет, и глубоко вздохнула.

Дочь, взревев, прыгнула в лощину и оказалась перед теленком. Скалы были высоко над головой. Звук разнесся во всех направлениях, и теленок, должно быть, чувствовал себя уже в глотке Дочери. Ее тело взорвалось действием. Она подняла руки над головой, сотрясая воздух отчаянными взмахами, открыла рот, обнажив зубы. Она выглядела в два раза больше себя самой.

Глаза теленка расширились; с его дрожащего черного языка сорвалось испуганное блеяние. Корова чуяла серьезную опасность, но не могла развернуться в узком проходе. Она была не так глупа, чтобы повернуться к Дочери спиной, рискуя получить удар копья в слабое место. И волки, и семья всегда нападали сзади. Вместо этого зубриха бросилась вперед, к выходу из лощины. Там она могла бы повернуться и прибежать обратно, направив рога на Дочь. Нужно было все успеть, пока зубриха будет бегать взад-вперед. Прежде чем корова вернется, теленка необходимо отогнать к реке, где поджидает Сын. Крюк приложит все усилия, чтобы отвлечь зубриху и замедлить ее продвижение, но Дочь знала: действовать нужно безошибочно. Ранить теленка, а потом всем взобраться на смотровое дерево и ждать, когда ярость матери уляжется, а теленок умрет. А если ярость ослепит мать, возможно, они смогут подобраться и к ней. Они изо всех сил старались избежать столкновения со зверем, который мог так легко убить их. Способ охоты семьи на зубров был таким же, как у волков. Разница была лишь в выборе территории. Семья не могла бегать, как волки. Им требовалось преимущество узкой переправы.

Теленок дважды проблеял и поднялся на дыбы. Он начал отступать к входу, где сидел в засаде Сын. Дочь взвизгнула и сплюнула, громкий звук заполнил округу. Теленок был достаточно мал, чтобы повернуться на узком месте. Если он это сделает, она сможет заколоть его сзади. Но, вместо того чтобы повернуться или продолжить отступать, теленок застыл на месте. Дочь снова взвизгнула, и мелкое создание вздохнуло. Его глаза вращались, голова опустилась, и она почувствовала кислое зловоние пустого желудка. Зверь отупел от голода. Он бросился на Дочь. Сын увидел, что происходит, и кинулся в проход позади теленка. Как он ни спешил, времени было слишком мало. Прежде чем он приблизится, животное боднет Дочь. Ясно, что таким и было намерение теленка. Его тонкие ноги месили холодную грязь. Голова была опущена. Даже у теленка было достаточно сил, чтобы переломать ей ребра и ноги.

Дочь смотрела, как теленок приближается к ней. Она знала, что мать разворачивается и скоро будет рядом, у нее за спиной. Младший зверь был ростом ей по грудь – колтун из плотного меха на плоском лбу и струйки горячего дыхания всего в нескольких шагах. Стены ущелья были слишком высоки, чтобы она могла выскочить. В этот миг Дочь почувствовала, что вокруг нее все замедлилось. Как будто воздух превратился в вязкий ил, в котором все застревало. Она успела осознать, что ее тело как будто разделено на две части. Одна половина полезла по отвесной стене, чтобы убраться с дороги. Возможно, если бы у скалы были поручни и если она будет двигаться быстро, она продолжит жить и охотиться. Другая половина осталась на месте, чтобы рискнуть и заколоть теленка спереди, затем перепрыгнуть через него, добежать до конца ущелья и оказаться в безопасности. Хотя тело было только одно, ей казалось, что она делает и то и другое одновременно. Она почти ожидала услышать еще один крик «Ароо». Звук донесся до ушей, и ее два тела снова соединились. Это был крик Большой Мамы, сигнал опасности. Девушка повернула голову, чтобы посмотреть назад. И тут она увидела зубриху. Большой зверь возвращался к ней по узкому каменному проходу.

Дочь чуяла дикую ярость, исходившую от обоих зверей. Ярость подпитывает их кровь и придает им сил. Один круп спереди или сзади легко раздавил бы ее. От удара рогом в грудь она истекла бы кровью. Большое животное было страшнее, но она вспомнила, что в камнях есть выемка, которую зимой проделал лед. Раздумье сбило с толку ее инстинкт. И Дочь побежала в сторону зубрихи. В той стороне был небольшой склон, и она надеялась взобраться на него, если успеет.

Но зубриха оказалась проворной. Она быстро приближалась, загораживая Дочери дорогу. Мысли девушки опережали ее ноги. Теперь две половины ее сознания сомкнулись воедино и направили Дочь в нужную сторону.

Она должна повернуть назад, к теленку. Нечего и думать о том, чтобы убить его, но, если спастись можно только бегством, прорываться нужно там, где заслон слабее. Дочь остановилась. Холодная густая грязь мешала найти опору, но она зарылась в нее ногами и обернулась.

– Ароо. – Дочь дала выход своему страху в этом глубоком, гортанном, требовательном звуке. Сейчас корова учует ее страх. И она услышала, как большой зверь с громоподобным топотом несется по узкому проходу. Она не слышала ни Крюка, ни Сына. Ее слух был открыт только шумам, касающимся ее борьбы. Ее собственное судорожное дыхание, влажное яростное пыхтение зубра, чавканье грязи – все это так оглушало, что перед глазами все расплывалось. От нее исходил едкий запах страха. А потом она почувствовала горячее дыхание зубра в проходе. Совсем рядом.

Дочь почувствовала, как все волосы на ее теле встали дыбом. Зубриха опустила голову, готовая боднуть. Морда в пене, заостренные рога по бокам массивной головы, рев, пыхтение. Бежать было некуда. Все они рано или поздно сталкивались с такой ситуацией: жизнь или смерть. На сознательное решение не было времени. Оставался инстинкт. Еще три шага – и зубр настигнет ее. Мощная голова вот-вот раздавит ей грудь. Копыта стучали, грязь летела, от огненной ярости, казалось, сгущался воздух.

Дочь видела перед глазами длинную полосу неба. Она подняла руку и прикрыла лицо. Широкая голова зубрихи наклонилась. Дочь ясно видела ее глубокий темный глаз. С морды капала слюна. Огромный круп животного присел, пригнулся, собрался – последний шаг перед тем, как пронзить грудь девушки.

Перед ударом зубриха дернула головой. Это означало, что Дочь исчезла из ее поля зрения. У зубра глаза расположены по бокам, чтобы замечать хищников, подкрадывающихся сзади. Он может видеть пятно позади собственного хвоста, но, как лошадь, не видит прямо перед собой. Дочь исчезла в промежутке между глазами коровы. Огромная голова была почти у ее груди. Дочь почувствовала последний тяжелый вдох на своей щеке. После этого зубриха сгорбилась и прыгнула. И только в этот миг Дочь увидела Крюка. Он прыгнул в ущелье прямо на спину коровы. Положив одну руку на ее рог и зажав второй рог в сгибе локтя, он повернул ее шею в сторону. Оба тела упали, сильно ударившись о каменную стену. Дочь оказалась отброшена назад. Она увидела копыта, рога, мех, слюну, а потом все почернело.

Розовые полоски

Много часов я провисела на телефоне, выясняя, смогу ли получить финансирование более серьезных раскопок на этом участке. Я числилась при университете, но его попечителей удалось уговорить лишь на ничтожную сумму. Она позволит оплатить мою работу, работу Энди, одного сменяющегося помощника-студента и самые необходимые инструменты. С такими ресурсами и с учетом погоды и условий труда раскопки закончатся примерно через три года. Мои внутренние часы тикали гораздо быстрее.

Затем у меня состоялся многообещающий разговор с одним из попечителей, Тимом Сполдингом из Музея древней истории в Нью-Йорке. Я встречалась с ним несколько раз, и он некоторое время следил за моей работой; он был заинтересован и сказал, что хочет обсудить проект со мной лично. Казалось, он согласен, что действовать нужно быстро. Он говорил, что музей отстал от жизни и просто почивал на прошлых лаврах. Попечителям следовало оживить учреждение, способствуя крупным открытиям. Они только что наняли нового директора, который вынашивал планы обновления и идеи сотрудничества с другими странами. Тим попросил меня прилететь и встретиться с ним на следующий день. Я с воодушевлением согласилась и сделала паузу, ожидая, что он предложит оплатить мои дорожные расходы, но в ответ получила только молчание. Я глубоко вздохнула и сказала, что приеду.

Повесив трубку, я поняла, как трудно будет выкроить время. Я собиралась заехать домой, сходить к врачу и, если все подтвердится, рассказать Саймону о своей беременности. Второй проблемой были деньги, вернее, их отсутствие. Подумав, я решила, что именно для таких обстоятельств и изобретены кредитные карты. Я позвонила Саймону и, едва он поднес телефон к уху, сказала:

– Мне нужно поехать на Манхэттен.

– Поехать на Манхэттен или выпить «Манхэттен»?

– Может быть, встретишь меня там?

– У меня занятия. Студенты не поймут, куда я делся.

– У меня встреча с людьми из Музея древней истории.

– Что? Похоже, вы с Энди снова перебрали коктейлей.

– Может, найдешь себе замену на пару дней?

Саймон задумался.

– На факультете говорят о сокращении. Лучше не надо.

– Музей готов финансировать мой проект.

– Тебе понадобится несколько коктейлей.

– Хорошо бы ты был там, – сказала я.

– Мне бы хотелось.

– Мне бы тоже.

Мы с Энди сидели в походных креслах, и я рассказывала ему о предстоящей встрече в музее.

– Сможешь охранять пещеру, пока я в Нью-Йорке? Не пропадешь тут? – Меня беспокоило, что вдруг кто-нибудь явится и предъявит претензии на драгоценные останки.

– Не волнуйся, – сказал Энди, неправильно истолковав беспокойство в моем голосе. – Обещаю, что не буду скучать.

Его жена умерла два года назад, и иногда меня поражала глубина его горя. От его слов мне стало не по себе: я поняла, что чувства древних мертвецов мне важнее, чем чувства живых.

– Ты уверен? – спросила я.

– Все будет в порядке.

– Думал о ней?

– У меня не было свободного времени, но я скучаю по ней. Понимаешь, тепло другого тела ночью… – Он умолк.

– Не очень-то тактично, учитывая, что мы живем в одной палатке. – Я попыталась выжать из него улыбку.

– Я бы предпочел того, кого не тошнит каждое утро. Я слишком придирчив?

Я поцеловала его в щеку.

– Не подпускай никого к пещере. – Мне не хотелось, чтобы вокруг шлялись другие охотники за сокровищами.

– Если кто-нибудь подойдет, оскалю зубы и зарычу.

Я обняла его.

– Спасибо.

– Все у тебя будет отлично. – Он обнял меня в ответ и изобразил молитвенный взгляд в небеса. – Пожалуйста, боже, пусть у Роуз все получится, чтобы у меня появилась отдельная палатка.

Мой самолет вылетел из Авиньона рано утром. В аэропорту я купила тест на беременность. Поход к врачу подождет. Когда самолет взлетел, я закрылась в крошечном туалете, вскрыла пакет и помочилась на войлочный наконечник палочки, которая странным образом походила на прозрачную маркерную ручку. Сев на унитаз, я закрыла глаза и медленно сосчитала до шестидесяти. Пар от синих химикатов в туалете поднимался вверх, двигатель самолета вибрировал, в соседнем туалете с шумом спустили воду, и я подумала, не смоет ли заодно и меня. Я так и представила, как меня затягивает в слив и выбрасывает в холодный воздух снаружи. Несколько мгновений я летала и парила над облаками где-то над стальными водами Атлантики… пока не упала.

Я досчитала до шестидесяти, и в животе у меня екнуло. Я открыла глаза и посмотрела. Посередине палочки для беременных было небольшое пластиковое окошко с двумя яркими розовыми полосками. Почему розовый? Самый покровительственный дамский цвет. А что означают две полоски? Я поискала в коробочке инструкцию, но оказалось, я ее выбросила. Глубоко вздохнув, я сунула руку в круглое отверстие мусорного ящика. К счастью, бумажка с инструкциями была на самом верху мусорной горы. Глянув на нее, я увидела: две полоски – положительный результат. На миг я призадумалась: положительный – в смысле беременна или не беременна?

Конечно, я и так уже все знала. Ученые работают по наитию чаще, чем в этом признаются, но только твердые доказательства превращают догадку в нечто конкретное. Именно тогда, как сказал бы Энди, дерьмо становится реальным. Мои руки начали дрожать, но я не могла позволить эмоциям одержать верх. Вряд ли ребенок собирается выскочить в любой момент. Вот свяжусь с Саймоном и тогда во всем разберусь. А сейчас нужно сосредоточиться на встрече. Заставив себя встать, я выбросила тест и поправила рубашку.

Выйдя из кабинки, подумала, не заказать ли порцию бренди, и сама же засмеялась. Теперь нужно искать другие способы поддерживать силу духа.

Перед посадкой я еще раз сходила в туалет, причесалась и накрасила губы. Вскоре, мило улыбаясь, я стояла на таможенном контроле, миновав багажную ленту. В одном вопросе я была непреклонна: никогда не возить с собой больше, чем я могу нести с собой. Меня ожидал водитель с моим именем на табличке. По дороге я переобулась в туфли на низком каблуке. И правильно сделала, поняла я, следуя за провожатым: каблуки так и цокали по полированному каменному полу музея. Он повернулся и провел меня в комнату, где я с удивлением обнаружила четырех человек, сидящих по одну сторону длинного стола, перед каждым – сверкающий стакан воды. Еще одно место напротив них предположительно предназначалось для меня; это выглядело так, как будто я оказалась перед линией огня. Они переговаривались между собой и встали, увидев меня. Единственным человеком, которого я узнала, был Тим Сполдинг, попечитель, с которым мы общались по телефону.

– Доктор Гейл, рад видеть вас снова. Спасибо, что пришли.

– Рада видеть вас, мистер Сполдинг, – сказала я.

– Просто Тим, пожалуйста.

Его ладонь была сухой, а пожатие крепким. Я отняла руку и украдкой взглянула на нее. Под ногтями еще была грязь. Я, конечно, оттирала ее, но не очень аккуратно. Все археологи этим страдают. Но здесь, под грандиозным арочным потолком конференц-зала музея, все наши раскопки по локоть в пыли и грязи казались такими далекими.

Тим, похоже, не обратил внимания на мои руки.

– Садитесь сюда, – он указал на стул по другую сторону длинного стола. Я положила на него сумку с ноутбуком. Я-то думала, мы просто будем сидеть в кабинете и разговаривать. В последний раз я была в таком устрашающем положении, когда защищала докторскую диссертацию. Теперь по коже поползли такие же мурашки, как тогда.

– Доктор Гейл, я позволил себе собрать комиссию. Нам всем пришлось изменить свой график. – Тим представил мне остальных. Среди них была палеоархеолог по имени Майя Патель, с которой пару лет назад я встречалась на конференции. Была и Кейтлин Альфонсо, о которой я слышала, но никогда не встречала, – довольно известный приматолог. Она выглядела под стать своей профессии – седоватые волосы собраны лентой в хвостик, как у Джейн Гудолл. Последний, еще не представленный мне человек стоял в стороне, пока выполнялись формальности. Он сделал твердый шаг вперед, когда Тим произнес:

– А это Гай Генри.

Мужчина протянул руку. Я пожала ее и почувствовала, как мозоль на моей руке коснулась его ладони. Я слегка отпрянула и посмотрела вниз. Его большой палец лежал на моем. Кожа розовая и свежая, ногтевая лунка отшлифована и безупречно наманикюрена.

Я уловила запах лимона с оттенком чего-то пряного – слишком вкусный для одеколона. Он также бросил взгляд на наши руки, по которым сразу же можно было определить, кто из нас чем занимается.

– Розамунд Гейл. – Я отняла ладонь.

– Ваша репутация идет впереди вас.

– Вы француз. – Я улыбнулась, сообразив, что Тим англизировал его имя так, будто оно принадлежало инструктору по фитнесу на неполной ставке, уверяющему, что его пивное брюхо – это мышца. Но это был Ги Анри, известный парижский куратор. Я никогда не обращала особого внимания на музейную политику, но о Ги слышала даже я. Он возвел пристройку к музею в Арле, стекляшку, приделанную к старому, мрачному бетонному зданию в модернистском стиле. Благодаря этому музей занесли на карту города, и это привлекло столько туристов, сколько Арль никогда не видел, хотя влетело в копеечку. С консервативным французским правительством, скупившимся на финансирование региональных программ по искусству, Ги заключил беспрецедентную договоренность, что спонсировать строительство будет нефтяная компания. В сообществе археологов поговаривали, что это была американская модель бизнеса, первый шаг к использованию государственного учреждения в целях личной выгоды. Мои французские друзья твердо придерживались мнения, что Ги – варвар, открывающий двери ногой.

– Я и не сообразила, что вы были назначены в Музей древней истории, – сказала я.

– А вы знаете о моей работе в Арле?

– Конечно.

– Здесь мои полномочия почти такие же.

– Пригласить спонсора, чтобы он выгравировал над дверью название своей фирмы? – спросила я.

Он усмехнулся, ничуть не обидевшись.

– Дорогая моя, это Нью-Йорк. Богатым здесь не нужно прятаться за фирмой. Они выгравируют свои собственные имена. Но настоящая проблема в том, что это учреждение превратилось в пыльный склеп для экспонатов. А я сделаю из него центр обучения и дискуссий. Общественность заинтересуется динамичным институтом, столь же важным, как публичные библиотеки в девятнадцатом веке.

– Библиотеки финансировал Карнеги, – сказала я. – Из частных средств.

– И видел в этом общественное благо. Мы можем стать началом следующей американской революции. – Уголки губ Ги приподнялись в довольной улыбке.

Я уже представляла себе, какие ему видятся результаты. Мои теории о неандертальцах были достаточно бредовыми, чтобы привлечь необходимое Ги внимание. У него были связи, чтобы договориться о совместной работе над экспонатами, найденными на французской земле. Может, он и открывал двери ногой, но теперь приглашает меня войти.

Тима явно смутило напряжение, возникшее между мной и Ги. Хорошо это или плохо? Понимая, что пропустил некоторые подтексты нашей пикировки, он махнул рукой в сторону моего кресла.

– Пожалуйста, начинайте, Роуз.

Я села, с усилием сглотнула слюну и сделала вид, будто отпила из стакана, стоявшего справа от меня. Подключая компьютер, я воспользовалась минутой тишины, чтобы собраться с мыслями. Майя Патель, как и Тим, поняла бы значение находки. Ги точно знал, что мои теории спорны, но насколько глубоко он понимает проблему? Приматологу также понадобится контекст. Ги первым нарушил молчание, сразу показав аудитории, кто здесь главный:

– Может быть, для начала расскажете нам, почему вы собираетесь тратить наши деньги?

– Последние годы я работала над подробным обзором имеющихся у нас археологических свидетельств о неандертальцах, – начала я. – Я сравнивала их с аналогичными данными современных людей, которые жили в то же время. Мы хотели лучше понять причины исчезновения неандертальцев. Как вы знаете, их исчезновение обычно объясняется так называемым превосходством современного человека. Принято считать, что Homo Sapiens обладает способностью к инновациям, а также более развитой культурой и большими познавательными способностями, и именно поэтому они выжили, а неандертальцы нет. Наш обзор был попыткой проверить это предположение.

Теперь, оказавшись в своей зоне комфорта, я начала разогреваться. Каменные стены уже не казались холодными и внушительными, но придавали уверенности. Все четверо наклонились вперед, внимательно слушая.

– Мы рассмотрели большинство исследований, выполненных за последние десять лет. За это время в нашем исследовании неандертальцев произошел огромный сдвиг, особенно с учетом новых свидетельств ДНК, которые значительно углубили наше понимание их биологии. Мы сравнили современных людей и неандертальцев, живших в одно и то же время, и обнаружили, что археологические данные показывают мало различий между техническими и познавательными способностями двух групп. Неандертальцы не оказываются ниже ни в одной из этих сфер.

Майя Патель быстро подняла палец.

– Если позволите, доктор Гейл?

– Да, прошу вас.

– Я прочитала вашу статью и была заинтригована. Но, простите, если неандертальцы не были технически или умственно ущербны, не могли бы вы рассказать о том, почему они не выжили?

– Хороший вопрос, – сказала я, зная, что он к тому же тщательно сформулирован. Майя, вероятно, была на моей стороне.

– Тут нужен абсолютно ясный ответ. – Ги сжал в воздухе указательный и большой пальцы; на его сверкающей запонке заиграл свет.

– Не буду притворяться, что могу дать исчерпывающий ответ, – сказала я, обращаясь непосредственно к Ги. – Если вы желаете вовлечь общественность, то разговор о неандертальцах – как раз то, что можно развивать. Маловероятно, что их исчезновение имело только одну причину. У них была стабильная культура, которая просуществовала более двухсот тысяч лет – намного дольше, чем пережил и, скорее всего, переживет современный человек. Тем не менее жизнь в условиях низкой плотности населения делала неандертальцев уязвимыми для болезней, изменений климата, близкородственных связей и особенно насилия и конкуренции со стороны современных людей. Им не хватало защитной общественной структуры, но они были замечательные.

– Такие замечательные – и вымерли? – скептически спросил Ги. – Вот в чем вопрос.

– Мы долго предполагали, что именно величина мозга – отличительный признак современного человека. Исследования показывают, что мозг неандертальца, возможно, был крупнее нашего, хотя познавательные способности и размер мозга не обязательно связаны, как мы предполагали ранее. Анатомические свидетельства и способ создания орудий говорят о том, что их мозг работал так же, как и наш. Более того, мозг современного человека не очень существенно изменился за последние пятьдесят тысяч лет.

– Если бы на моем стуле сидел неандерталец, дал бы он вам деньги? – Тим попытался смягчить тон.

– Моя точка зрения, – я попыталась улыбнуться, – заключается в том, что наш мозг не сильно изменился со времен неандертальцев. Мы используем программное обеспечение двадцать первого века на оборудовании, которое в последний раз обновлялось пятьдесят тысяч лет назад. Если мозг современного человека почти не изменился, а образ жизни неандертальцев был почти таким же, как у людей того времени, то вполне можно предположить, что мы бы нашли общий язык с тем, кто сидел бы на вашем стуле. Единственный вопрос: был бы у него такой же выпуклый лоб, как у вас, Тим?

Тим, слава богу, рассмеялся.

– Извините. – Я дружески кивнула Тиму. – Я подрываю свои позиции шутками. Дело в том, что стереотип пыхтящего, неуклюжего неандертальца не только устарел, но и ошибочен. Вот на чем должен сосредоточиться разговор с общественностью.

– Они были такими же умными, как мы? – Ги поднял ухоженную бровь.

– Я в это верю.

– И все же мы смогли уничтожить их всех.

– Некоторые умерли от рук человека, я в этом уверена. Но другие должны были дружить с людьми. Во всяком случае, нам известно, что обе группы скрещивались между собой.

– Секс – это интересно. – Ги усмехнулся. – Почти так же интересно, как война.

Приматолог Кейтлин наклонилась вперед и бодрым голосом обратилась к Ги:

– В моей области, когда мы один раз видим определенное поведение, мы склонны приписывать его всей популяции. Если один гиббон убивает другого, то научное сообщество, скорее всего, решит, что все представители этого вида имеют склонность убивать друг друга. Но тщательное изучение отдельных особей показывает, что диапазон их поведения столь же широк, как и у людей.

– Уверена, что то же самое касается современных людей, которые случайно встречали неандертальцев, – добавила я, кивая. – Одни вели себя мирно, другие – нет. Все зависит от особей и обстоятельств.

– Но это всего лишь теория, – сказал Ги. – Где доказательства?

– Было доказано, что едва в каком-либо регионе появлялись современные люди, как правило, за этим следовало исчезновение на территории крупных животных. Я не сомневаюсь, что между современными людьми и неандертальцами произошел конфликт из-за территории и ресурсов. Низкая плотность населения означала, что неандертальцы были уязвимы перед насилием, конкуренцией, болезнями и так далее. В результате они не могли противостоять давлению со стороны новых соседей. Но я согласна с мнением Кейтлин о том, что, вероятно, реакции на контакт были разными, от насилия до секса и дружбы. Но я также уверена, что современные люди сочинили о неандертальцах определенную легенду, которая играла им на руку. И мы продолжаем верить этой легенде. Но я считаю, что мы должны ее оспорить.

Я видела, как вращаются тонко настроенные механизмы в мозгу Ги.

– Секс или насилие – что убедительнее?

– И то и другое, – сказала Майя.

– Но это музей. – Ги покачал головой. – Нам нужно доносить идеи без долгих разговоров. Чтобы публике все было ясно с первого взгляда.

Теперь я знала, что делать. Я разбудила компьютер. На экране появилась фотография, сделанная Энди, – два скелета. В комнате сразу наступила тишина. Мы раскопали черепа так, что видны были только профили, но очертания на фотографии были четкими. Два черепа лежали в земле рядом. Глазницы были направлены друг на друга, как будто их взгляды встретились в последние минуты жизни. Неандерталка лежала слева, видны были тяжелые надбровные дуги, покатый лоб и заметная выпуклость затылка. Современный человек был справа: округлый череп, подбородок выдавался вперед. Какими бы ни были их различия, казалось, они их не замечают. Связь между ними была прочной, словно им удалось сохранить ее даже после смерти.

Майя поднесла ладонь ко рту и всхлипнула.

– О господи. – Гай заговорил первым, почему-то шепотом. – Они похожи на любовников.


Комиссия согласилась выделить мне крупный грант. Тим еще раз зачитал примерный график, который мы уже обсуждали по телефону. Мы должны были завершить раскопки к концу августа. Кейтлин выразила обеспокоенность по поводу того, возможно ли это, учитывая, что артефакты принадлежали Франции. Ги отмахнулся, пробормотав что-то насчет денежного вливания, необходимого французской системе. Он хотел поскорее закончить переговоры и организовать предварительную выставку, поскольку мои результаты были опубликованы. Мы могли бы сделать слепки двух фигур и показать фотографии с места раскопок. Они обсуждали еще какие-то детали, но без моего участия – до меня только начало доходить, что дело в шляпе. Я пожимала всем руки, не думая о своих мозолях. Майя обняла меня, а Тим, казалось, был в восторге от того, что будет сотрудничать со мной после стольких лет разговоров. Ги подошел, чтобы пожать мне руку, но вместо этого я наклонилась и поцеловала его в обе щеки. Он посмотрел на меня.

– Это будет грандиозно, Роуз. – Я знала о нем достаточно, чтобы воспринимать это и как ободрение, и как угрозу.

Когда я уже уходила, подошла Кейтлин и положила мне на плечо руку с острыми коготками.

– А будет ли этот график выполняться? – спросила она, взглянув на мою талию.

– То есть? – Я была одновременно удивлена и оскорблена.

– На вас будет оказываться большое давление.

– Конечно. – Я увидела, что она хмурится. – А почему это вас беспокоит?

Она не ответила. Только пристально посмотрела на меня и кивнула.

– Я вас поддержу. – Она ушла, оставив меня в недоумении. Неужели Кейтлин видела мою матку насквозь? Намек на то, что мне нужна помощь или что я выгляжу слабой, мне не понравился. Тут Тим похлопал меня по спине и вывел из кабинета, так что мне уже некогда было об этом думать. Вскоре я уже ехала в такси.

Я вошла в гостиничный номер и плюхнулась на кровать. Никогда не понимала, зачем жить в отеле, если там нет того, с кем мне нравится заниматься сексом. Я соскучилась по Саймону. Будь прокляты часовые пояса, пришлось позвонить.

– Сногсшибательная новость! – сказала я, когда он поднял трубку.

– Привет? – Саймон казался озадаченным.

Еще бы, в Лондоне глубокая ночь.

– Проект. Раскопки.

– Это какая-то горячая линия секса по телефону?

– Я получила деньги.

– Замечательно. – Он, вероятно, протирал глаза. Я представила его в нашей постели, простыни безнадежно скручены. – Твоя встреча прошла успешно. В чем я не сомневался. У тебя есть бокал шампанского, чтобы отпраздновать?

Это дало мне передышку.

– Ты слушаешь, Роуз?

– Мне не следует пить.

– На Манхэттене что, дефицит шипучки?

– Я беременна.

– О. – Я как будто услышала, как Саймон сел в постели. Я точно знала, как он сейчас выглядит. Брови, чуть ли не самая выразительная часть его лица, поднялись до середины лба. По голосу было слышно, что его губы расплылись в улыбке. – Это лучшая новость.

Наступила тишина: вероятно, Саймон пытался взять себя в руки и решить, какой вопрос задать первым. Наконец он надумал:

– Какой срок?

– Четыре месяца.

– Значит, через…

– Где-то в начале сентября.

Он помолчал, возможно, смиряясь с тем, насколько сильно теперь изменится его жизнь.

– Так вот что ты имела в виду под новостями. А я-то думал, ты о своей встрече.

– Ты только и думаешь о моей работе.

– Признаюсь, я так счастлив, Роуз. Ты же знаешь, я всегда этого хотел. Я боялся, что мы слишком стары.

– Что я слишком стара, – поправила я.

Он спросил, замечаю ли я какие-либо изменения. Я рассказала ему ужасную историю, как меня однажды утром чуть не стошнило на Энди. Мои груди слегка увеличились, хотя живот оставался плоским, а соски, возможно, стали чуть темнее, и это очень мило. Рассказывая об этом, я мысленно вернулась к тому, что сказала Кейтлин, когда я выходила из музея. Если по мне ничего не заметно, что она имела в виду?

– Знаешь, что меня больше всего радует? – спросил Саймон.

– Менять подгузники? – предположила я.

– Ага, конечно. Жду не дождусь.

– Я предпочитаю древние, окаменелые какашки свежим.

– Попробуй еще раз угадать.

– Сказки на ночь?

– Нет, – сказал он. – Больше всего меня радует то, что это будет значить для нас.

– И что же?

– Мы больше времени будем проводить вместе.

– Верно.

– И ты перестанешь все время скакать из пещеры в пещеру, из страны в страну.

– А где же я буду?

– Наконец ты будешь дома.

Загрузка...