Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо

Часть первая Белая роза

Его застрелили в самый полдень.

Он лежал на перекрестке узких шумных уличек Виллемстада, с дважды простреленным сердцем и с пулей, засевшей в черепе. Эта пуля была выпущена позже других, когда он упал на мостовую уже мертвый.

Распластанное тело целый час покоилось в сиянии дня у выхода из десятка баров, под ярко расцвеченными витринами лавок, в блеске солнца, который еще усиливали огромные окна, бесстыдно обнажающие внутренность жилищ.

Женщины, разносящие жареную свинину, торговцы овощами и рыбой, продавцы соков и липких от жары сластей, мальчишки, которые, нагло подмигивая, расхваливают порнографические открытки, ленивые прохожие и люди, живущие в комнатах с огромными окнами, — все они видели мужчину, падающего на мостовую, и того, кто его убил, спокойно удаляющегося, исчезающего в толпе.

Я сидел с Гарриэт в одном из открытых уличных баров, спрятанных от зноя в нишах стен, и пил несравненный, крепко прожаренный кубинский кофе. Гарриэт тянула через соломинку сок сахарного тростника, в который, по ее заказу, выжали половину лимона.

Тогда и раздался первый выстрел. Я повернул голову и увидел на середине мостовой скорчившегося испуганного человека в белой рубашке и панаме. Стараясь защититься, он панически прижал к груди громадный ананас, и вторая пуля пробила этот ананас.

Сок зрелой мякоти перемешался с кровью и сверкал под солнцем. Расколотый ананас лежал тут же, около руки, сжатой в пароксизме боли.

При звуке второго выстрела Гарриэт вскрикнула и вскочила. Я быстро привлек ее к себе.

— Сиди, — сказал я. — Садись!

Я показал на мужчин за соседним столиком, играющих в кости. Когда раздался выстрел, они на мгновение повернули головы и тут же снова занялись игрой.

— Посмотри на них, вот так надо, — сказал я Гарриэт, бледной и перепуганной.

Снова грохнул выстрел, и Гарриэт спрятала лицо в ладони, увидев, как мужчина в белых брюках и в клетчатой рубашке стреляет в голову лежащего. Это был третий выстрел.

— Уйдем отсюда, — сказала она, — немедленно!

Я попросил бармена, чтоб он подал Гарриэт еще стакан соку сахарного тростника с лимоном, а мне рюмку аранхуэса.

— Ты имеешь какое-то отношение, — спросила Гарриэт, — к этому?.. — не глядя в ту сторону, она движением плеча указала на лежащего. — Боже, уйдем отсюда!

— Мы не можем сейчас уйти. Когда приедут полицейские, люди им скажут, что сейчас же после выстрелов отсюда ушли иностранцы и очень подробно опишут нас. Учись у них, Гарриэт! Видишь, все держатся так, как будто ничего не произошло.

— У меня нет такой сноровки.

— Так учись.

— Я не могу тут сидеть, прошу тебя, уйдем отсюда…

Бармен подал нам сок и аранхуэс.

Я сказал:

— Гарриэт, старайся, чтобы на тебя не обращали внимания. Пей свой сок и улыбайся мне. Иначе я не смогу объяснить, что делаю в этом квартале. Твое место тоже на аэродроме, а не здесь; через два часа у тебя отлет. С этим надо считаться. Улыбнись и пей сок… Я убежден, что убийца тоже никуда не ушел, стоит у какой-нибудь лавчонки или сидит в соседнем баре.

Она взяла стакан и сказала неизвестно почему, без связи с тем, о чем я ей говорил:

— С вами всегда надо считаться. Женщины не улаживают своих дел так, как вы… не стреляют на улице в других женщин. Боже мой, — она вздрогнула от отвращения, — этот ваш мужской мир, ваши войны и революции, убийства и политика… — И вдруг спросила: — Скажи, прошу тебя, скажи откровенно, ты действительно любишь меня?

Я откровенно сказал, что действительно люблю ее.

Она два года ежедневно спрашивала о том же, и два года я ежедневно отвечал так же. Я привык к этому вопросу, мне даже не приходилось задумываться над ответом, это было как условный рефлекс на постоянно повторяющийся звук той же высоты и того же тембра.

Когда прибыла полицейская машина, бесчисленные мурашки и мухи уже покрыли лицо мертвеца, залезли под одежду, в карманы, в ботинки. Полицейские искали свидетелей, спрашивали про обстоятельства убийства, а люди пожимали плечами и с таким удивлением смотрели на них, — глазами, в которых ведь запечатлелась сцена убийства, — словно вообще не верили и в первый раз услышали, что человек может убить человека.

Первым попавшимся на дороге такси я отвез Гарриэт на аэродром. Гарриэт была стюардессой «Пан-Америкэн компани».

Я дождался, пока стартует ее «Дуглас», но напрасно вглядывался в окошечко служебной кабины Гарриэт: за толстым стеклом не было видно ее лица, да и солнце слепило.

Я узнал потом, что мужчину, застреленного в этот день в Виллемстаде на острове Кюрасао, звали Мануэль де Хесус Эрнандес; он был эмигрантом из Доминиканской Республики.

Узнал я также, что убийца Эрнандеса не пойман.

В сентябре 1955 года я жил в Париже. Снимал комнату в скромной опрятной гостинице «Альма» на улице де л’Экспозисьон. На третьем этаже этой гостиницы жил Фраскуэло Моралес. Однажды вечером он вышел из гостиницы и направился к станции метро Эколь Милитэр. Услыхал, что кто-то его зовет, обернулся и получил в лицо два выстрела из крупнокалиберного револьвера. Услышав первый выстрел, я подбежал к окну и увидал мгновенную вспышку в машине, стоящей перед гостиницей. Это был второй выстрел. Машина тут же отъехала.

Я узнал потом, что Педро Фраскуэло Моралес год тому назад бежал из Доминиканской Республики.

В октябре 1955 года я вернулся в Штаты.

Через несколько дней по приезде я прочел в «Нью-Йорк геральд трибюн», что Андреас Рекена, редактор журнала «Patria», получил телеграмму, в которой его под убедительным предлогом просили быть в определенное время на 234, Медисон Стрит. В то самое время и в том самом месте, которое было назначено в телеграмме (полиция обнаружила потом эту телеграмму в кармане Рекены), нашли его, уткнувшегося лицом в асфальт, с простреленным затылком.

Я узнал, что Андреас Рекена был политическим эмигрантом из Доминиканской Республики.

Узнал также, что его убийца не пойман.

В ноябре 1955 года газеты сообщили, что при таинственных обстоятельствах погиб в своей нью-йоркской квартире Сэрхио Бенкосме.

Я узнал, что Сэрхио Бенкосме прибыл в Нью-Йорк из Доминиканской Республики.

Узнал также, что убийцы не пойманы.

В декабре 1955 года на заседании Международной Организации Труда в Вашингтоне Маурицио Базе представил мемориал об условиях, господствующих в Доминиканской Республике. На следующий день он пропал без вести.

Я узнал, что организаторов этого похищения, — вероятно, убийц, — не нашли.

В январе 1956 года в Пуэрто-Рико погиб бежавший из Республики доминиканский поэт Вихилио Мартинес Рейна. Когда Рейна выходил из кафе, в грудь ему всадили целый заряд из ружья. Убийца не был пойман.

В феврале того же года под одной из мрачных арок Колизея застрелили священника Эммануэло Мария Эскуда; он поселился в Риме два года назад, бежав из Доминиканской Республики.

Я узнал потом… И так далее, все то же: эмигрант из Доминиканской Республики, убийцы не пойманы, не найдены, не обнаружены, не удалось напасть на след… А ведь все следы: из Рима и Парижа, из Нью-Йорка и Гаваны — вели в Доминиканскую Республику.

В марте, в апреле, в мае…

Из месяца в месяц, из года в год, иногда еженедельно, или каждые два-три дня гибли на улицах самых разных городов эмигранты Доминиканской Республики. Тайные агенты из Доминиканской Национальной полиции добирались всюду, находили свою жертву, выслеживали, убивали и исчезали, насмехаясь над полицией и контрразведкой обоих континентов.

Двенадцатого марта этого года бесследно исчез доктор Хесус Фернандес де Галиндес, читавший курс истории испанской цивилизации в Колумбийском университете Нью-Йорка. Он спустился на станцию метро Колумбус Сэркль в центре гигантского города, средь бела дня, и больше оттуда не вышел. Не доехал он также до места назначения; не нашли его и в туннеле метро. Он просто «испарился», так сказал мне майор Фрэнк Бисли.

Де Галиндес был эмигрантом из Доминиканской Республики.

Я узнал, что виновники его исчезновения не обнаружены.

Это было очень запутанное дело.

Мерфи глянул на приборы и поднял руку в перчатке из зеленой кожи.

— Хватит! — крикнул он.

Веснушчатый паренек кивнул и выключил рычаг, регулирующий приток бензина.

— Запасной бак полон, — прошепелявил он.

— Ладно, старик, — сказал Мерфи, — можешь убирать свой танкер.

Он вышел из кабины и дал пареньку несколько монет.

Сорвался ветер и хлопнул его по лицу свободно свисающими кожаными наушниками шлема. Мерфи застегнул их под подбородком и неодобрительно посмотрел на стоящую рядом секретаршу бюро, в котором он нанял самолет: она жевала резинку, двигая челюстями с раздражающей, коровьей медлительностью.

— Вы ждете чего-нибудь? — спросил он.

— Да вроде…

— Еще что-нибудь нужно уладить?

— Нет, — сказала она, — вроде все улажено. Квитанцию на залог вам дали?

— Дали.

— Вы остаетесь до завтра?

— Даже не представляю, что я мог бы делать в этом вашем Линдене. Зачем мне оставаться до завтра?

Всматриваясь в его мальчишеское лицо, она разомкнула склеенные резинкой челюсти и проскандировала:

— Я подумала, что пойдем вечером потанцевать.

— Такая девушка, как вы, должна иметь кого-нибудь на месте, под рукой. На приезжих не стоит рассчитывать.

Она пожала плечами и поправила обесцвеченные перекисью волосы, рассыпающиеся от порывов ветра. Прищурила глаза.

— Шеф не любит, когда около меня крутятся парни.

— А сам, однако, любит крутиться?

— Ему шестьдесят лет, но, знаете, он выглядит на все сто двадцать. А это не забавно, правда? Если бы я нашла другую работу, так сказала бы ему, что о нем думаю. Вы читали такой роман Набокова, об этом пожилом мужчине и этой молоденькой девочке…

— Читал. Но вам, наверно, чуть побольше лет, чем Лолите.

— Именно. Лолита. Так называлась книжка, только, знаете, плохая у меня память на названия. Меня зовут Лана.

Она неизвестно почему засмеялась. Мерфи был уже сыт по горло пустой болтовней; ради этой девушки не стоило откладывать вылета, да он и не мог бы этого сделать и для прекраснейшей в мире. «Пускай она отвяжется, а то я стану нелюбезным».

— Знаете, сколько мне лет? — быстро бросил он, не давая ей заговорить. — Мне всего двадцать два, и я люблю женщин под тридцать. Вы для меня слишком молоды.

— Мне уже двадцать пять.

— Вот именно, это я и хотел сказать. Вам придется подождать меня пять лет.

— Вы, наверное, шутите, мистер Мерфи.

Он сделал вид, что не слышит ее ответа и повернулся к веснушчатому пареньку, тот стоял, опершись о тележку с бензобаком, и глазел на Лану.

— Старик, — сказал Мерфи, — позови механика, пускай он сам проверит рули и моторы и подготовит к полету этот дырявый ночной горшок.

Паренек очнулся.

— Хоросо, сейцас.

Он побежал к ангару, пересчитывая по дороге деньги.

Крашеная секретарша не сдавалась. Она приблизилась к пилоту и поправила пряжки его комбинезона. Он отступил на полшага.

— Шеф спрашивал, — сказала она, — куда вы летите. Вы не заполнили этой графы.

— Скажите шефу, что я его еще никогда не спрашивал, куда он летит. Кто хочет заработать несколько долларов, пускай не сует нос куда не следует.

— Бывают иногда неприятности, он поэтому. Если что случится, полиция штата закроет лавочку шефа. У нас однажды такая была история, что…

— Скажите ему, что я лечу в Чаттануга, в Теннесси.

— Хорошо, запомню… У вас кто-нибудь есть?

— Об этом шеф тоже спрашивал?

— Вы мне очень нравитесь, мистер Мерфи, должна откровенно признаться. Когда вы возвращаетесь?

Приблизился механик. Он был старый, седой и сутулый; левая рука у него была заметно короче правой. Он сказал:

— Я все прощупал. Стартовать будете сейчас?

— Да.

— Так я начал.

Мерфи посмотрел на секретаршу.

— До свиданья, Лана, вы были очень милы. Всего вам наилучшего.

Но Лана не уходила.

— Я тут подожду, мистер Мерфи.

— Нет уж, пожалуйста, идите… Женщины не должны стоять у взлетной полосы, это приносит неудачу. Вы мне сейчас скажете, что пилот не должен быть суеверным, что женщины тоже летают, что вы всем приносите счастье и еще массу других вещей. Но уж лучше ничего не говорите. Я все это наизусть знаю, я летаю уже сто лет. Лучше будет, если вы пойдете в бюро.

— Готово! — крикнул старый механик, неуклюже выкарабкиваясь из кабины. — Можно удирать. Желаю вам шлепнуться при первой посадке.

— Спасибо, парень, — усмехнулся Мерфи, протягивая ему мятую кредитку. — Это тебе на конфетки. С вами я уже попрощался, — сказал он Лане. — И не расстраивайтесь насчет деда. Опыт пожилых мужчин стоит больше, чем наша молодость. Одна семнадцатилетняя девушка бросила меня ради джентльмена, которому было за сорок.

Лана сердито посмотрела на него.

— И потом умерла от счастья, да?

Он сделал вид, что не слышит. Поправил шлем из зеленой кожи, похлопал по пушистым дискам, прикрывающим уши, и, взглянув на Лану, постучал в них пальцем, давая понять, что ее голос до него не доходит.

— До свиданья! — крикнула Лана. — До встречи, мистер Мерфи! Я вас буду ждать!

Влезая в кабину, он слышал ее крики, но не обернулся. Делая широкую дугу над аэродромом, он заметил внизу ее уменьшившийся силуэт.

Лана задрала голову кверху, прикрыла глаза сплетенными ладонями. Ее челюсти жевали резинку все быстрей и ритмичней; они двигались, словно автомат. Веснушчатый паренек смотрел на нее, как околдованный.

— Чего глазеешь? — сердито спросила она.

— Нет, я нисего, так себе, — прошепелявил он, покраснев. — Если делать несего, я всегда на сто-нибудь смотрю. Стою по три, по сетыре саса и смотрю на сто-нибудь…

«Господи, что за назойливая баба, — думал Мерфи. — Вопьется в тебя, как клещ, и ни в какую до нее не доходит, что ты только о том и мечтаешь, чтоб она отстала. С такими связываться не стоит. Когда я снова прилечу в этот Линден, так она мой чемодан отнесет на вокзал, либо в гостиницу, лишь бы я от нее не удрал. Господи, с такими бабами сладу нет… Но, черт его знает, вернусь ли я вообще в Линден; могу и не вернуться, дело-то уж очень паскудное…»

Он пролетел над Нью-Йорком. Разминувшись на окраинах города с другими самолетами, он снизился над Ист-Ривер, прошел над задымленным Бруклином и глянул на удлиненный массив Лонг Айленда. Тут ему следовало сесть, в Эмитивилле.

Остров выглядел сверху, как раскрытая клешня исполинского краба.

Я услыхал тихое короткое дребезжание звонка, но не подошел к двери. Прошло около минуты, и я подумал, что тот, кто хотел меня навестить, вдруг раздумал и ушел. Но лестница не трещала: значит, я ошибся, и посетитель все еще ждал.

Когда я приблизился к двери, звонок снова задребезжал, на этот раз чуть погромче. Я подождал. Прошла еще минута.

Я понятия не имел, чего жду и почему не открываю дверь; потом сам поразился своему чудачеству. Прошла еще минута. Заскрипела лестница, но деликатно, осторожно, как под шагами ребенка или женщины в легких туфельках. Я нажал ручку и выглянул в коридор. Увидел силуэт молодой стройной девушки. Услыхав скрип двери, она испуганно обернулась. Ее длинные темные волосы падали на плечи; лицо было образцом американской красоты, известной по сотням тысяч реклам, по фильмам и ревю. Но оно было утонченней, это чувствовалось особенно в рисунке губ и во взгляде влажных глаз; этим девушка отличалась от несколько вызывающей и подслащенной прелести рядовой американской красотки.

— Я к вам звонила, — сказала она, — два раза звонила, но никто не выходил. Я думала, что вас нет дома.

— С кем вы хотели поговорить?

Она указала на визитную карточку.

— Ваше имя Майк Уинн?

— Войдите, пожалуйста.

Я ввел ее в кабинет, указал на одно из кресел, стоящих перед письменным столом, и сел рядом с ней в другое кресло.

— Простите… Не знаю, как начать, но у меня к вам большая просьба…

— Начните, пожалуйста, о себе. Мое имя вы уже знаете.

Она сплела руки на коленях.

— Меня зовут Лоретта Флинн, я студентка… Изучаю историю искусств в Колумбийском университете. Мне двадцать один год. Мой отец — сенатор… Но, может, уже достаточно?

— Пока да. Кто вас направил ко мне?

— Никто. Я о вас читала.

Я подумал, что передо мной сидит одна из тех наивных и экзальтированных девушек, которые, начитавшись того, что обо мне время от времени пишут, присылают нежные письма или даже сами приходят, чтобы объясниться в любви. Такие вещи приносят много хлопот и мало радости. Я сказал:

— Пожалуйста, не верьте этой чепухе. Вы ведь знаете, что способны выдумать наши журналисты, чтобы заработать несколько долларов и поддержать тираж газеты.

Она догадалась, в чем я ее подозреваю.

— Знаю. Но я умею отличать дешевую сенсацию от фактов. Пожалуйста, не думайте, что я пришла выражать вам свое восхищение и просить о капельке взаимности, хоть я и вправду восхищаюсь тем, что вы сделали… и вашим мужеством. Даже если б я в вас влюбилась, меня не хватило бы на то, чтобы прийти сюда и объясниться в любви. Но я в вас не влюблена.

Я вздохнул с облегчением. Теперь я мог уже безнаказанно сказать, улыбаясь:

— Жаль, мисс Флинн.

Она тоже улыбнулась. Я внимательней присмотрелся к ней и увидел, что глаза у нее припухли и покраснели от слез. Она поняла, что я это заметил. Ее сплетенные пальцы разжались.

— Вы плакали.

Улыбающиеся губы вдруг искривились, как в плаче, подбородок задрожал. Она кивнула. Я ничего не сказал, хоть понимал, что она ждет вопроса. Я хотел, чтоб она сама пересилила недоверие или стыд. Девушка коснулась пачки сигарет «Виндзор», лежащей на столе.

— Можно закурить? Извините, но я забыла захватить свои сигареты, даже сумку с собой не взяла. Наверное, в машине оставила.

— Вы курите такие же?

— Нет. «Мелахрино», и очень много…

Сорт сигарет, туфли, костюм, — все говорило о том, что с деньгами у нее нет хлопот.

Я взял зажигалку, сделанную из противотанкового патрона, и подал ей огонь. Она инстинктивно отшатнулась от пламени высотой в несколько дюймов.

— Да ведь так можно пожар устроить! — сказала она и поглядела вверх, не закоптился ли потолок.

— Я умею с ней обходиться. Это, наверное, единственная зажигалка в мире, которая десять лет подряд дает огонь при одном нажатии рычажка.

Я достал из письменного стола любимую пепельницу, огромную, похожую на опрокинутый цилиндр, и поставил ее на столик, за которым мы сидели. Лоретта была поражена.

— Похоже на артиллерийский миномет! Что это такое?

— Конечно, можно переделать ее на миномет, вы правы. Но это просто очень удобная пепельница, удобная по разным причинам. Иногда ко мне приходят клиенты, которые хотят меня впутать в какую-нибудь подозрительную историю. Тогда, ставя или передвигая пепельницу, я нажимаю на маленькую пластинку в дне цилиндра. У него двойное дно, и туда вмонтирован магнитофон.

— Вы его включили?

— Нет.

— Зачем вы об этом говорите? Чтобы меня предостеречь?

— Затем, чтоб пробудить у вас доверие. Вы хотите сказать что-то важное и медлите. Я боялся, что вы расплачетесь, потому ни о чем не спрашивал. Прошу вас успокоиться. Думаю, что вы уже освоились с этой комнатой и со мной. Я вас слушаю.

— Это очень сложное дело.

— И я не думаю, что вы пришли ко мне с какой-нибудь чепухой. Например, чтобы я проследил за парнем, которого вы… которым вы интересуетесь.

— Это действительно серьезное дело. Вы должны мне обещать, что это останется между нами… и что без моего ведома…

— Эти формальности можно опустить. Прошу вас подробно и по порядку рассказать, что произошло. Лишь тогда я скажу, интересует ли меня вообще это дело и смогу ли я чем-нибудь вам помочь.

— Но ведь вы можете любое дело…

— Нет, не любое. Если вы обратитесь по поводу боли в горле к кардиологу или окулисту, тот отошлет вас к ларингологу, хоть он тоже врач. Такое бывает и в нашей профессии. Я вас слушаю.

— Значит, по порядку, да?

Я посмотрел в потолок.

— Можно еще сигарету? Вы разрешите?

Я молча подал огонь.

— Я уже говорила вам, — начала она после паузы, — что учусь в Колумбийском университете. Я слушала там лекции по истории испанской цивилизации, этот курс читал профессор де Галиндес…

— Доктор Хесус Фернандес де Галиндес?

— О, да! Вы знали профессора?

— Рассказывайте дальше, пожалуйста.

— Двенадцатого марта… — начала она. — Ах, нет! Должна вам еще сказать, что профессор де Галиндес был…

— Был?

— Да, в том-то и дело, что я не могу сказать «есть». Это самое ужасное, и из-за этого я пришла к вам. Но прошу вас, дайте мне слово, что все, о чем я скажу, останется между нами. Я очень об этом прошу.

— Почему?

— Потому что если кто-нибудь узнает, что я рассказала… тогда они могут меня убить. Они наверняка это сделают.

Она заглянула мне в глаза: хотела проверить, серьезно ли я отношусь к этой угрозе.

— Они меня убьют, — повторила она решительно.

Мерфи сел на аэродроме Эмитивилль.

Самолет он поставил так, чтобы можно было стартовать в любую минуту. На острове не чувствовалось ветра, воздух был прозрачен, небо чисто. Мерфи снял свой зеленый кожаный шлем; внутри шлем был влажен от пота.

К самолету подошел сторож из аэродромного обслуживания; он прикоснулся ладонью к потрепанному козырьку форменной фуражки. Мерфи в ответ слегка взмахнул шлемом. Сторож прихрамывал на правую ногу. «Паршиво, что он сюда лезет, — подумал Мерфи, — сейчас никого тут не должно быть поблизости, никто не должен со мной разговаривать».

— Добрый день… Как вы себя чувствуете?

— Как за сутки до свадьбы, — буркнул Мерфи: таким поговоркам он научился в школе пилотов.

— Принести вам сэндвичи и кофе?

— Спасибо. У меня в термосе шестьдесят литров.

— Кофе?

— С сахаром.

— И ничего вам не нужно?

— Чтобы меня оставили в покое, больше ничего.

— Я думал, вам газету принести.

— Я читать не умею.

Сторож преспокойно выслушивал ответы Мерфи, будто они имели смысл. Он пригляделся к машине, потом посмотрел в небо.

— Когда вы летите? — спросил он, стоя с задранной кверху головой.

— Я жду кое-кого.

— Это наверняка дама. Вы даму ждете?

— Нет, рекомендательное письмо к президенту.

— Люблю хорошие шутки. У вас талант на шутки. — Он повернулся на левой ноге и сказал, не опуская головы: — Небо для вас будет чистое. Как стеклышко.

— Я заказывал погоду в Белом Доме.

— Я там никого не знаю.

— Вы бы лучше ушли.

— Если вам что понадобится, позовите Ральфа. Иногда бывает — что-нибудь нужно. Меня зовут Ральф Баллок.

— Никогда не забуду.

Мерфи еще раз проверил приборы; ему сказали, что в Эмитивилле никому нельзя разрешать подходить к машине, даже механику. «В порядке, — подумал он, — на этом ночном горшке можно летать». Он посмотрел на часы: они показывали 17.05.

Получасом позже в воротах аэродрома показалась санитарная машина. Она проехала на стартовую площадку и остановилась в нескольких метрах от «Феникса».

— Они меня убьют, — повторила Лоретта Флинн. — Не знаю, как, не знаю, кто и когда, но сейчас я подумала, что меня наверняка убьют. В таких обстоятельствах меня это не должно было бы волновать… но смерть пугает… Я хочу жить.

Я вспомнил извилистые улочки Виллемстада и мужчину, стрелявшего трижды, и того, кто упал на мостовую, прижимая к груди ананас, пробитый пулей. Вспомнил, как у гостиницы «Альма» в Париже Фраскуэло Моралес получил в лицо две пули. Странное стечение обстоятельств привело к тому, что я стал свидетелем обеих этих смертей, но я ни за что не хотел бы видеть, как умирает Лоретта Флинн.

— Все в порядке, можете не беспокоиться, — заверил я девушку, — даю слово, что никаких неприятностей вам не причиню. Рассказывайте дальше.

— Двенадцатого марта, после лекции профессора Галиндеса, я вместе с ним вышла из университета, — сказала Лоретта.

— Вы в первый раз выходили с профессором? Прошу вас по ходу рассказа упоминать о таких деталях.

— Но ведь не в этом суть, это совсем другое дело!

Я коснулся ее руки.

— Прошу предоставить выводы мне и ограничиться фактами.

Она была озадачена и взволнована, даже сконфужена.

— Ну, так нет, не в первый раз, если для вас это важно. Мы часто выходили вместе. Я готовлю работу об архитектуре ацтеков периода Монтесумы, и профессор помогал мне найти различные источники, например…

— Хорошо. Вы вышли с профессором.

— Я уже говорила. На углу есть аптека, мы туда иной раз заходили перекусить. И в тот день зашли. Ах, да, — она иронически улыбнулась, — вы хотите подробностей. Так, вот, профессор Галиндес заказал кефир, а я пила чай с лимоном и ела пирожное. Мы разговаривали о Кортесе в связи с этой моей работой, о Монтесуме.

Потом, примерно через час, я отвезла профессора на своей машине к станции метро.

— К какой станции?

— Колумбус Сэркль. Профессор живет на Пятой авеню, 30.

— Почему вы не отвезли его прямо домой?

— Он хотел поехать метро. Это имеет какое-нибудь значение?

— Вы не все сказали.

— Жена профессора ждала его всегда на станции метро у Пятой авеню. Потому он и хотел поехать метро. Жена за него боялась.

— Ну и…?

— И жена его не дождалась… Именно поэтому я и пришла к вам.

— Может, профессор вообще не поехал метро?

— Не знаю, боже, ведь я же ничего не знаю! Профессор попрощался со мной, вышел из машины и спустился по ступенькам вниз, в метро.

— Вы видели, как он спускался?

— Да, видела. Ко мне как раз подошли две мои однокурсницы и попросили, чтоб я их подвезла. Они тоже видели, как профессор попрощался со мной и сошел по ступенькам на перрон, хотя я предпочла бы, чтоб меня не видели с профессором.

— Почему?

— Потому что это неудобно: студентка встречается с профессором. Он будет защищать мою работу, и тогда коллеги могут подумать, что профессор согласовал со мной свои вопросы… Но я для этого слишком самолюбива, а он слишком честен.

— Вы не все сказали.

— Прошу поверить, что это не имеет ничего общего с исчезновением профессора!

— Возможно. Однако еще раз повторяю: вы не все сказали.

— Ходят сплетни, будто меня что-то связывает с профессором. Вы понимаете, о чем идет речь? Поэтому я и была недовольна, что студентки видели меня вместе с ним.

— Зачем вы скрываете что-то от меня? Я должен знать по меньшей мере столько же, сколько знаете вы.

— Я обхожу эти личные подробности, потому что история со мной и с его женой не имеет ни малейшего отношения к исчезновению профессора! Не мучайте меня, правда, у меня сил не хватает на все это…

— Кто вам сообщил, что профессор исчез?

— Я отвезла однокурсниц и вернулась домой, остальные лекции были во второй половине дня. Через час после того, как я вернулась, позвонила жена профессора и спросила о нем. Она очень нервничала: она давно уже чего-то боялась и потому всегда ждала у выхода из метро.

— В котором часу это было? Этот звонок по телефону?

Она зачем-то посмотрела на свои маленькие часики, плоские, как монета.

— В тринадцать тридцать примерно.

— В котором часу Галиндес вошел в метро?

— В одиннадцать с минутами. Помню хорошо, потому что одна из студенток посмотрела на часы, вмонтированные в машину, и сказала, что эти часы спешат на пять минут. Я никогда их не регулирую, да и вообще предпочитаю, чтобы они немного спешили, не люблю опаздывать на лекции.

— Значит, позвонила жена профессора. Почему к вам?

— Она понимает, что профессор меня любит, даже приглашала как-то к себе домой, на обед… Она меня приглашала еще несколько раз, но я туда больше не пошла.

— Вам это было неприятно из-за того, что связывало вас с профессором? Вы не любите двусмысленных положений?

Она теребила пуговицу сиреневого костюма. Тихо сказала:

— Да. Профессор любил меня, но не мог развестись с женой. Я ему говорила, что мы должны расстаться. Но я не могла, не умела отказаться, и он тоже. Это был великолепный человек, невероятно отважный, с такими огромными познаниями… Я не знаю, имеете ли вы представление, кем он был. Членом правительства басков, участником испанской гражданской войны…

— На стороне красных?

— Он был революционером всегда. Мне это бесконечно нравилось, вы знаете, как мало на свете людей с собственными взглядами, противоречащими избитым утверждениям и образу мыслей той среды, где они живут… Профессор де Галиндес семь лет пробыл в Доминиканской Республике и написал обвинительную книгу против режима, который там господствует… Книга эта называется «Эра Трухильо».

— Вы ее читали?

— В рукописи. Никто не хочет ее издавать. Профессору удалось заинтересовать уже трех издателей, но они получили письма с угрозами, что будут убиты, если подпишут с профессором договор на издание этой книги. У меня дома есть один экземпляр, профессор мне принес. В Штатах никто не издает эту работу.

— Кто-нибудь знает, что у вас есть экземпляр?

— Нет. Я не упоминала об этом даже в полиции. Потому что меня уже вызывали сегодня в полицию по поводу исчезновения профессора, а потом декан вызвал меня с лекции для разговора с каким-то майором в штатском, кажется, из разведки. Этот майор допрашивал меня целый час, прямо мучил вопросами, и если б не те две студентки, я уж вам говорила… если б они не подтвердили, что стояли рядом со мной, когда профессор спускался в метро, меня бы арестовали.

— Кто это сказал?

— Майор сказал. Они вообще подозревают меня, майор даже говорил, что я нарочно впутала профессора в этот «роман», то есть влюбила его в себя нарочно, чтоб, изучив его привычки, заманить в ловушку и подстроить похищение. Это было так отвратительно, что со мной истерика сделалась, хотя я всегда спокойна и владею собой. Боюсь, что если не найдут виновников, меня арестуют. Впрочем, у меня предчувствие, что профессор жив. Ведь если б его убили, полиция нашла бы труп. Правда?

Я вспомнил, как в декабре 1955 года исчез в Вашингтоне Маурицио Базе. Организаторов похищения не обнаружили и трупа не нашли.

— Вам сказали, что труп не найден?

— Сказали только, что тщательно обыскали весь узел метро, вокруг Колумбус Сэркль и ни на одной станции ни агенты полиции, ни кто-либо другой не видел профессора. Профессор спустился в метро, но оттуда уже не вышел. Не известно, садился ли он вообще в вагон. Ничего не известно.

— Может, он вышел обратно, когда вы уехали?

— Нет, это невозможно. Он знал, что жена ждет его на станции у Пятой авеню. Фернандес к ней очень хорошо относился, заботился о ней, и его мучило это положение… потому что он любил меня.

— А вы?

Она начала плакать. Стараясь подавить спазмы в горле, но не могла сдержать слез.

— Я и сейчас люблю Его…

— Еще один вопрос, на который вы можете не отвечать: связывали ли вас более интимные отношения и с какого времени?

— А мой ответ облегчит вашу работу?

— Вы не обязаны отвечать. Но вы начали чаще встречаться, приблизительно, в последний год?

— Приблизительно, да.

— За это время и был разработан план похищения, — вот что я хотел сказать. Как звали майора, который с вами разговаривал?

— Декан сказал, когда пришел за мной в аудиторию, что меня ждет майор Бисли. Сам майор мне не представился. Не успел, потому что сразу начал кричать на меня.

— Фрэнк Бисли. Военный эксперт Комиссии по делам Латинской Америки.

— Вы хотите с ним договориться?

— Подумаю об этом.

— Но майор меня предостерег, что я и словечка не должна говорить никому. Это для успеха следствия. И для моей собственной безопасности. Возможно, в прессе лишь вечером появятся сообщения об исчезновении де Галиндеса. Майор говорил, что это одна из самых запутанных и щекотливых историй, с которыми он когда-либо имел дело… А вы не можете ничего сделать без договоренности с майором? Я обещала ему, что буду молчать, он требовал этого… Почему вы улыбаетесь?

— Если я займусь делом о похищении де Галиндеса, мне будет грозить большая опасность, чем вам. Однако я не собираюсь копаться в этой истории. Я уже сказал, что знаю, кто такой майор Бисли; если я и буду говорить с ним, то лишь для того, чтобы помочь вам, а не повредить.

— Но как вы ему объясните? Он спросит, откуда вы об этом знаете. Он предостерегал, что меня немедленно арестуют, если я кому-нибудь скажу о похищении профессора и об этом его разговоре со мной… Наконец… Я не хотела об этом говорить, но после разговора с Бисли подумала, что он, может быть, замешан в похищении, такие вещи случаются, правда? Я боюсь этого майора. Такие люди, как де Галиндес, неудобны не только для полиции генералиссимуса Трухильо. Они для всех неудобны. У профессора и тут были всякие неприятности…

— Мисс Флинн, пусть я буду первым и последним из тех, кому вы представите такую версию исчезновения де Галиндеса. Вы наивны, как ребенок. Вы не имеете понятия, с какой грозной опасностью столкнулись. Знаете, почему я не хочу браться за это дело? Не только потому, что мне нельзя переступать границы моих профессиональных полномочий и вмешиваться в политические дела, — бывало и так, что я с этим не считался. Я не хочу трогать это дело потому, что, скажу вам откровенно, потому что мне пришлось бы столкнуться с людьми беспощадными, которые могли бы задуматься над тем, стоит ли прихлопнуть им москита, но не над тем, стоит ли убить человека… Закурите, пожалуйста.

Я видел, что она судорожно прикусила мундштук папиросы.

— Я пришла сюда… Да, зачем я, собственно, пришла? — после паузы сказала Лоретта Флинн, — Вероятно, не за моральной поддержкой, — добавила она насмешливо.

— Чтобы я нашел улики против кого-то другого, — сказал я, — и тем самым отвел подозрения, направленные против вас.

— Не только за этим, хоть это и важно. Я не хотела бы, чтобы мой отец узнал, что связывало меня с профессором… Он меня балует, он добрый, заботливый, но и страшно ревнивый. Я у него одна, и он не может смириться с мыслью, что я когда-нибудь выйду замуж. — Она добавила тихо: — Когда пресса сообщит подробности исчезновения профессора, легко будет догадаться обо всем остальном. Можете вы защитить меня от этого?

— Поскольку вы встретили у Колумбус Сэркль двух однокурсниц, пресса могла бы просто сообщить, что студенты провожали профессора до станции метро. Фрэнк Бисли сумеет это уладить, и, наверно, уже уладил, для пользы следствия. Есть еще какой-нибудь повод, по которому вы сюда пришли? Думаю, что да.

Она посмотрела мне в глаза и проговорила без запинки, даже вызывающе:

— Я люблю Фернандеса. Люблю его и думать не хочу ни о ком другом. Пожалуйста, найдите его, возьмитесь за поиски! Они наверняка не убили Фернандеса. У них были тысячи случаев, чтобы просто убить его, а похищение ведь пришлось долго подготавливать. Я верю, что Фернандес жив…

— А вы не задумались над разницей возрастов? Де Галиндес в отцы вам годится… Может, лучше забыть его, заинтересоваться кем-нибудь из коллег? Простите, что вмешиваюсь в такое дело, но…

— Тем больше я люблю его. Это был первый мужчина, который меня по-настоящему заинтересовал, который благодаря своему опыту любил меня больше, чем мог бы любить молодой человек. Я терпеть не могу своих коллег, этих самонадеянных сопляков… До них ничто не доходит, воображение у них ограниченно, и они так изголодались, что только об одном и думают… Фернандес любил меня не только как женщину, но и как полноценного человека, равного ему…

— Я понимаю, мисс Флинн. Этого мне достаточно.

Она низко склонила голову.

— У меня собственные сбережения и много драгоценностей. Я могу дать вам любой гонорар, какой вы сочтете нужным. Отец не вмешивается в мои денежные дела, не ограничивает меня в расходах, и ему незачем знать… Я еще сегодня могу вам привезти… Простите, что я говорю так откровенно об этих щекотливых делах.

Я встал: не стоило терять время и попусту ее обнадеживать.

— Мисс Флинн, оставим денежные дела, мне гонорар не причитается. Я поговорю с майором Бисли и сделаю все, что в моих силах, чтобы пресса не упоминала вашего имени.

— Но полиция меня подозревает!

— Если во всю эту историю вмешался майор Бисли, это означает, что подозревают они кого-то совсем иного, кто сыграл с ними уже не одну шутку такого рода.

Она посмотрела на меня с надеждой.

— Я должна в это верить?

Я объяснил ей, что, в соответствии с действующими у нас положениями, лишь через семь дней после чьего-либо похищения дело автоматически переходит к федеральным властям, ибо предполагается, что за это время похищенного перевезли уже за границу штата, в котором было совершено преступление. А в этом случае военные сразу взяли расследование на себя, я был в этом убежден.

— Если случится что-либо новое, — сказал я еще, — пожалуйста, позвоните мне.

— И вы займетесь поисками Фернандеса? Это для меня наиболее важно, за этим я сюда и пришла, другие дела были лишь предлогом… Вы займетесь этим?

— Нет, мисс Флинн. Скажу вам откровенно. Я хотел бы еще несколько лет пожить в нашем странном свете, и не будем говорить о том, испаскудится ли он еще больше и не взорвут ли случайно всю нашу планету. Мне тут еще надо кое-что уладить, и я прошу, чтоб вы мне разрешили прожить эти несколько лет. Очень об этом прошу.

Коренастый смуглолицый мужчина выскочил из санитарной машины, приехавшей на аэродром Эмитивилль, и быстрыми мягкими шагами подошел к Мерфи.

«Это он, — подумал Мерфи, — больше некому. Рыжий субъект из бара «Колорадо», который подбил меня на все это, именно так его описывал: коренастый, смуглый, лысина похожа на тонзуру. И сказал, что этот тип приедет на санитарной машине. Ну, вот он приехал на санитарной машине, и лысина у него, как тонзура, он даже снял шляпу, чтоб ее показать, а, впрочем, может, ему жарко, потому он и снял шляпу».

— Хэлло, — сказал Мерфи, — вы приехали по поводу больного?

— Хэлло, — ответил коренастый. — Того, кто знает пароль, зовут Джеральд Лестер Мерфи.

— Меня так и зовут. А вас?

— Я здесь по поручению семьи больного, я его врач. Мы его уже привезли. Вы приготовили подходящее место? Здесь. Ладно. Откройте люк, но осторожненько, оглянитесь, не наблюдает ли кто за нами. Нет? Ладно. Открывайте, мы вдвинем туда носилки.

— Больной не будет мучиться?

— А чего ему мучиться?

— Там плохая вентиляция.

— Будьте спокойны. Мы сделали ему болеутоляющий укол и дали снотворное, для здоровья это не опасно. Он выдержит.

— На вашу ответственность. Я не врач.

— Нам врач не нужен. Открывайте.

«Сейчас, — подумал Мерфи, — не горит. Вполне мог прийти вместо него детектив, и хорошо бы я тогда выглядел. Есть дела поважнее, чем люк открывать. Можно рисковать, но надо видеть, за что».

— Зеленые бумажки есть? — спросил он.

Коренастый мужчина нетерпеливо выхватил из кармана серый конверт и протянул Мерфи.

— Тут деньги и документы больного, на случай, если, не дай бог, будет вынужденная посадка. Пока вы получаете второй взнос.

— Это всего лишь половина. Я должен получить две трети.

— Третий взнос получите во Флориде, аэродром Лантана. Остальное уже на месте. Если все пройдет хорошо, добавим премию. Нигде не садитесь, кроме как в Лантане: больной этого не выдержит. Максимальная скорость, избегайте сотрясений. Откройте люк, мы подведем машину. Скорее!

Водитель санитарной машины дал задний ход и остановился под самым фюзеляжем. Потом вышел и вместе с коренастым мужчиной открыл двери машины. Они поспешно вдвинули внутрь самолета покрытые простыней носилки, прикрепили их ремнями, захлопнули крышку. Водитель сел в машину и запустил мотор.

Тот, с лысиной в виде тонзуры, протянул Мерфи руку.

— В Лантане ждет наш пилот, Октавио де ла Маса. Он вручит вам третий взнос и вместе с вами полетит к месту назначения. Де ла Маса скажет вам все, что нужно. Вылетайте. Каждая минута опоздания может решить судьбу больного. Стартуйте. Все ясно? Сейчас, минутку…

Он повернул худое смуглое лицо и движением подбородка указал на стоящего вдалеке сторожа.

— А этот, который там глазеет, кто он такой?

— Ральф Баллок, сторож аэродрома.

— Он что-нибудь заметил?

— Пожалуй, нет; он, кажется, только что появился.

— У него что-то с ногой?

— Хромает на правую.

— Удобней, если хромаешь на левую. Легче ходить. Все ясно, мистер Мерфи?

— Конечно.

Майор Бисли в своем бюро был доступен лишь для нескольких людей; я в их число не входил. Звонил ему трижды; от меня отделывались под любым предлогом. Вечером я позвонил на частную квартиру Бисли.

— Хэлло, Фрэнк.

— Хэлло, Майк. Я сразу узнал твой пропитой баритон. Что у тебя, старина? Чувствую, что ты хочешь пригласить меня на свадьбу.

— Нет, Фрэнк, свадьбы не будет.

— Ты меня ошеломил. Эта маленькая Гарриэт Клэр, она уже отпала?

— Отпала. Я ей не подошел. Она заслуживает чего-то лучшего.

— Но Гарриэт несколько месяцев назад говорила мне, что ты на ней женишься.

— Это она всегда говорила, не я. Надеюсь, ты не путаешь нас? Она на меня похожа, но немножко красивей. Не будем тревожить могилы, Фрэнк. В прошлом уже ничего не изменишь. Я хотел бы с тобой повидаться.

— Когда? Нельзя ли отложить встречу? У меня сейчас паршивое дело на шее.

— Далеко до цели?

— Слишком близко, чтобы радоваться. Это такое паршивое дело, что я не знаю, какую мину скорчит шеф, когда я дойду до цели. Кто знает, не тянутся ли ниточки к кому-нибудь из наших ребят… У тебя что-нибудь срочное?

— Очень, Фрэнк. Иначе я бы не звонил.

«И чего ты лезешь в это дело? — подумал я. — Шишек захотелось? Мало их у тебя? Когда ты, наконец, научишься равнодушию, без которого, как без умения молчать, можно шею свернуть? Какое тебе дело до пансионерской любви Лоретты Флинн?.. Стоп, стоп, Майк, успокойся; ты прекрасно понимаешь, что речь идет не о любви Лоретты, а еще об одном злодеянии крупного масштаба, из тех, которые всегда будут тебя касаться…»

— Ладно, Майк, — сказал Бисли, — можно встретиться. Что предлагаешь?

— Если есть охота, зайди ко мне. Я сегодня не буду выходить из дому. Приготовлю тебе то, что тигры любят больше всего.

— Да, сэр, — сказал Фрэнк Бисли и положил трубку.

Зазвонил телефон.

— Хэлло.

— Добрый вечер. Говорит Лоретта Флинн.

— Добрый вечер. Как вы себя чувствуете?

— Я немного успокоилась. После нашего разговора многое мне стало ясно, но нервы плохо слушаются. Вы знаете, как это бывает: не могу ни читать, ни спать, ни даже бессмысленно глазеть в телевизор… Вам что-нибудь удалось устроить?

— Я начал устраивать и надеюсь, что закончу еще сегодня вечером.

— А позже?

— Не понимаю.

— Что вы будете делать позже? Не согласились бы вы приехать ко мне? Мы могли бы пойти в какой-нибудь ресторан, мне хочется чего-нибудь крепкого.

«Вот именно, — подумал я, — только этого мне и не хватало».

— Если я улаживаю какие-то ваши дела, никто не должен нас видеть вместе, на людях.

— Но мы ведь не будем танцевать. Знаете, я после этой истории не могу танцевать… Увидимся у меня, тут и останемся. Я приглашаю вас на ужин. Если я навязчива, скажите мне прямо.

— Я сейчас ничего еще не знаю… Может, позже.

— Ох, — прервала она, — не поймите меня плохо! Речь идет не о симпатии и тем более не о внезапной любви, но… но только вы сможете меня успокоить, только при вас я чувствую себя в безопасности. Я чего-то боюсь. Чувствую, что мне что-то грозит. Вы сами меня напугали и, пожалуйста, займитесь мною. Не оставляйте меня.

— Я прошу вас пока что не выходить из дому и не принимать никого чужого. Я посоветуюсь кое с кем по вашему делу и через два часа позвоню. Тогда посмотрим, как будет с нашей встречей. Поищите теперь какую-нибудь глупую, самую глупую передачу по радио — их всегда хватает — и постарайтесь понять, о чем там идет речь.

— Попробую, — сказала она без убеждения. — И буду сидеть у телефона.

Я ждал, пока она положит трубку. И наконец сам положил, потому что Лоретта тоже ждала.

Мерфи пролетел над Мэйпортом, обогнул Джексонвилль. В первый раз в жизни летел над Флоридой.

Что потом? Лантана — только этап. А дальше? Об этом будет известно в Лантане. «Господи, — подумал он, — сколько этих тайн, что закачаешься. Главное, что хорошо платят. Представится ли мне еще такой случай? Слишком хорошо они платят, чтобы все было в порядке. Всюду, где слишком хорошо платят, что-то не в порядке».

Он посмотрел вниз. Сент-Джонс Ривер. Он предпочел бы оказаться южнее, ближе к цели. Например, над озером Окичоби. Такие названия тянут, как магнит, действуют на воображение, как фильмы об охоте на львов. Он еще когда-нибудь слетает в Чихуахуа.

А этот старик на носилках, в багажнике? Наверное, еще не очнулся после укола. Дали ему какой-то укол, чтоб не мучился, чтобы спал… Пускай спит. Если твоя семья сидит на долларах, можно спокойно спать. Спокойный сон в самолете — это для тех, кто начинен долларами.

Он проверил курс.

Значит, приземлиться надо в Лантане, там ждет Октавио де ла Маса. Получу третий взнос и со стариком на носилках и с Октавио полечу за четвертым взносом. И все будет в порядке. Премию они тоже выложат. Отдохну денек-другой, если разрешат, могут ведь и не разрешить. Вернусь опять в Линден, отдам машину и опять появится Лана. Жуя резинку, опять предложит мне пойти на танцы и опять вцепится, как клещ.

Опять, опять… В жизни все повторяется…

Платят они хорошо, но не влип ли я в историю? А, впрочем, ничего они мне не смогут сделать…

А может, все же сделают? Если это важное дело, вернуться не позволят, могут и прикончить. Господи, об этом я не подумал. А ведь они потребовали, чтоб я никому не говорил, куда лечу. Это все же грязное дело. Я об этом думаю не в первый раз, с самого начала понимал, что рискую. Но настроение было паскудное, поэтому и пошел на такую махинацию.

Он вспомнил Марту.

Сжал челюсти и резко рванул машину. Спокойней, спокойней, там этот старик на носилках… Он выровнял полет. Марта…

Он жил в маленьком пансионате поблизости от Нью Фэйр Хэвен, над озером Онтарио. Там и познакомился с ней. Уже в тот день, как Марта приехала, они после ужина зашли в несколько баров по очереди. Вернулись под утро. Их комнаты были рядом. Она переоделась, пришла к нему. Так это и началось. Ни одна женщина не пробуждала в нем столько страсти. Марта говорила:

«Герд, только ты до меня дотронешься, меня пожар охватывает. Я теряю представление о времени… Ничего не хочу, тебя одного… Ах, Герд, это чудесно и безумно, правда? Если б за счастье нужно было платить жизнью, я свою отдала бы в уплату», — Она говорила экзальтированно, как героиня мелодрамы.

Сказала, что по меньшей мере год одинока. Ошиблась в ком-то, и мужчины ей надоели… «И лишь ты, Герд…»

Через неделю Марта сказала, что поедет в Утику, — там она жила и там ей нужно было уладить «кое-что срочное». Но она вернется к нему, в Нью Фэйр Хэвен, через несколько дней, не позже, чем через неделю. Он хотел купить ей билет, спросил, как она поедет, автобусом или поездом, но Марта сказала, что ее старый друг, Освальд Тен, приедет на своей машине. Утром он звонил, что будет здесь по делам фирмы и может прихватить ее с собой.

Она лежала рядом с ним — теплая, измученная, еле живая, но все еще ненасытная, как и он. Ее ладони были беспокойными, по ним пробегала дрожь, когда она дотрагивалась до него.

Он подумал, что это может кончиться, пожалуй, даже сегодня, и от этой мысли стало очень больно. Он посмотрел на часы.

— Уже поздно, тебе надо одеться.

Она оделась и присела к нему.

В шесть часов вечера приехал Тен.

Слышно было, как затормозила машина; потом раздались шаги по лестнице — шаги Освальда Тена.

Марта побежала к дверям.

— Я только уложу вещи, Герд, и сейчас приду. Освальд подождет меня.

Прошло десять минут. Мерфи взял воскресный номер «Нью-Йорк таймс», начал читать объявления. Денег у него почти уже не было, пора поискать какую-нибудь работу. Вскоре он услышал, как щелкнул замок в дверях комнаты Марты — на черта она закрывает двери? — потом приглушенные голоса… О, да, сомнений не было.

Он скомкал газету, бросил ее на пол и лежал неподвижно, с остановившимся сердцем. Он знал, что там творится. Включил радио на полную громкость, стало больно ушам.

Может, Тен ее принудил? Ведь она говорила, что ее с Освальдом ничего не связывает, что он — друг семьи. Говорила, что никого теперь уже не хочет, что прикосновение другого мужчины вызвало бы у нее отвращение, омерзение, что она вся полна лишь им, Мерфи, и еще что-то говорила, всего уж и не упомнишь; да и не все ли равно, что она говорила… Он подумал, что в этом мире намного больше говорится, обещается, чем делается…

Прошло полчаса, может, и больше, пока Марта, в пальто спортивного покроя из рыже-золотистой ткани, не вошла в его комнату. Еще с порога, в ту же долю секунды, как открыла дверь, она заговорила о том, что Освальд не советует улаживать дело в Утике, что это не окупается, что уж лучше…

— Ты не говорила ни о каком таком деле.

— Нет? Ну, видишь ли, я забыла. Но речь идет…

— Ладно, пускай себе идет. Уже поздно, и ты не успеешь мне рассказать. Оставь это!

— Почему ты такой угрюмый, что случилось?

— А ты не знаешь?

— Час назад ты был в другом настроении.

— Да, но то было час назад.

— Не понимаю.

— Марта, ведь кое-что произошло за этот час!

— Ну, знаешь!

— Знаю, знаю. Так же хорошо, как и ты.

— Я тебе еще всего не рассказала, не успела.

— Жаль. Надо было рассказать. Я по крайней мере подготовился бы.

— Герд, о чем ты думаешь? К чему ты хотел подготовиться? Значит, ты мне не доверяешь? Подозреваешь, что я…

— Марта, это не имеет ничего общего с доверием или подозрением. Речь идет лишь о том, что произошло. Я понимаю: само по себе происшествие — это слишком мало, чтобы судить обо всем, куда важнее его причины… Но это было слишком неожиданно…

— Герд, ты оскорбляешь меня… Боже, это ужасно, что ты говоришь. И это всего через неделю… Герд, я не могу тебе простить, — приподнятым голосом произнесла она. — Я снова ошиблась. Ты обидел меня, как и другие… Боже, значит, я и вправду должна жить одинокой…

Его изумила эта тирада: она была довольно длинной. Так что же выходит, — галлюцинация у него была? Он не слыхал, как щелкнул замок, и не долетали до него никакие звуки из той комнаты рядом, — из комнаты, где она была с Освальдом.

— Все в порядке, — сказал он, — не расстраивайся. Мое поведение свидетельствует лишь о том, что я интересуюсь тобой, что не хочу тебя потерять. Все в порядке, Марта, правда, ты можешь идти. Тен ждет, ему, наверное, некогда.

— Час тому назад я была счастливейшей из женщин. А сейчас меня так унизили… Боже, какая я была дура, когда поверила, что можно быть счастливой больше, чем неделю. Ты обидел меня, ты все испортил!..

…Мерфи проверил курс на Лантану.

Бисли пришел поздно вечером.

Я достал из холодильника джин, банку томатного соку и плоский термос с кубиками льда. Бисли обожал «Кровавую Мэри».

— Ты меня растрогал, Майк, — сказал Бисли. — Если б какая-нибудь девушка так хорошо помнила о том, что я люблю и что мне по вкусу, я давно бы женился. Ты меня не обманул, именно такие штуки больше всего нравятся тиграм.

Он взял в одну руку джин, в другую — банку с соком и наклонил их над стаканом, в который уже бросил три кубика льда.

— А ты? — спросил он, протягивая мне банку.

— Я пью крещеный джин.

Я прочертил банкой знак креста над стаканом чистого джина.

Мы пили маленькими глотками.

«Сейчас скажу ему, — подумал я, — о чем узнал от Лоретты, ничего они ей за это не сделают, если… сами замешаны в похищении Галиндеса».

— Какое у тебя дело ко мне, Майк?

Я рассказал ему о визите Лоретты Флинн, заверив Бисли, что я единственный, кому Лоретта, вопреки его приказу, сообщила историю похищения Хесуса Фернандеса Галиндеса.

— С этой малюткой нам будет еще немало хлопот, — сказал Фрэнк.

Я бросил еще кубик льда в стакан: джин быстро согревался в ладони.

— Потому, что она рассказала об этом мне?

— По другим причинам. Вечерние газеты, — не знаю, читал ли ты их, — на первых страницах сообщают о похищении Галиндеса. О похищении… — пробормотал он, будто про себя, — черт его знает, было ли это вообще похищением. Наверняка это не было похищением. — И закончил, — А впрочем, ничего неизвестно.

— И я так думаю, Фрэнк. Убрать кого-нибудь — это удобно и наиболее легко. Похищать, перевозить, прятать — это слишком большой риск.

— Люди, которых я в этом деле подозреваю, идут на любой риск, если дело касается мести. Для того, чтобы поиздеваться над человеком, с которым у них счеты, они даже способны пожертвовать десятком своих людей.

— И на этот раз они кем-нибудь пожертвовали?

— Не знаю, Майк, ничего еще не знаю. Но кем-нибудь наверняка пожертвуют, это у них в порядке вещей, они не любят свидетелей. При одном человеке, ими убитом, обычно мы находим еще несколько трупов, а среди них иногда и останки убийцы.

«Он знает больше, намного больше. Начнем с другой стороны».

Я спросил:

— Кем был де Галиндес? Я слышал о нем, когда он давал показания в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, и помню, как он сопротивлялся, даже отказывался от дальнейших показаний. Но на этом и кончаются мои сведения о де Галиндесе.

— Если ты помнишь о выступлении в Комиссии, то знаешь, о чем там шла речь. Доктор Галиндес был участником гражданской войны в Испании и играл там довольно значительную роль. После падения республики Галиндес скрывался во Франции. Потом, опасаясь гитлеровской оккупации, он решил перебраться в Доминиканскую Республику, — испанский язык он знал в совершенстве. Вскоре по приезде в Сьюдад-Трухильо он стал заведовать кафедрой юриспруденции.

— Тут у нас, — добавил я, — в Колумбийском университете он читал курс истории испанской цивилизации…

— Не только. Галиндес окончил несколько факультетов, писал о культуре майя и инков, занимался историей законодательства в Латинской Америке и международным правом. Это был такой выдающийся интеллект, что ему простили даже участие в испанской войне. Он не мог жаловаться на недостаток терпимости. Погубило его одно: ссора с властями Доминиканской Республики. Он находился там до 1946 года. Пока он преподавал, никто к нему не имел претензий, но когда он стал юрисконсультом Министерства труда, обнаружились его взгляды на то, что творится в Доминиканской Республике. Воняет там, Майк, воняет больше, чем где бы то ни было в мире.

— И тогда Галиндес «выломился»? — спросил я.

— Да. На лекциях он мог говорить все, что ему хотелось, это была лишь теория, но тут, в арбитражных стачечных делах, начиналась практика. Трухильо любит красивые теории, в особенности демократические, но это ему не мешает все более беспощадно укреплять свой феодальный и вместе с тем фашистский режим. Парламент недавно присвоил ему звания — Benefactor de la Patria, Salvador del Pueblo — благодетель родины, спаситель народа. Ты испанский знаешь?

— Более или менее. Значит, Галиндес уехал оттуда в 1946 году?

— Это было, собственно говоря, бегство. На следующий день, а может, и в ту же ночь, его бы арестовали. А такие аресты там все равно что смерть.

— Я слыхал о его книге «Эра Трухильо». Ты о ней что-нибудь знаешь?

Бисли усмехнулся, но не спросил, откуда я знаю об этой книге.

— Если б не эта книга, его, может, оставили в покое. Доктор Галиндес собирал для нее материалы все семь лет, что пробыл в Доминиканской Республике, и по приезде в Нью-Йорк еще три года работал над ней. Так вот и получился самый сильный обвинительный документ против власти этого современного Калигулы — Трухильо и его мафии. Мафии такой страшной и опасной, что даже Федеральное бюро расследований, в общем, проигрывает в борьбе с ней или выходит из игры…

— Только потому, что они такие опасные и ловкие?

Бисли опять усмехнулся: он понимал, о чем я спрашиваю.

— Ты прав, не только поэтому. В дела Доминиканской Республики впутаны наши могущественные компании и монополистические концерны, — например, «Юнайтед фрут компани».

— И слова «Юнайтед фрут компани» весят больше, чем слово ФБР?

— Может и так случиться, в некоторых делах… Ты не имей ко мне претензий, Майк, что я вожусь со всем этим, я ведь только эксперт. Можешь мне поверить, что в своих отчетах я ничего не скрываю. Но вернемся к этой книжке, в которой, кстати, досталось немного и нам. ;Работа доктора Галиндеса составляет около 750 страниц машинописного текста, и документы, приведенные в ней, просто потрясают. Так вот, доктор Галиндес представил «Эру Трухильо» ученому совету колумбийского университета в качестве своей диссертационной работы.

Может, Бисли знает, что у Лоретты Флинн есть копия, может, вообще он знает гораздо больше, чем рукопись?

— Одна копия — в банковском сейфе, мы знаем, в котором. Об остальных ничего неизвестно.

— Ты сказал, что Галиндес представил свою работу ученому совету. Надеюсь, ректор не забыл ее в гардеробе?

— Работу вернули Галиндесу для внесения чисто формальных поправок. Ученый совет в принципе ее принял.

— И что с ней случилось?

— В день похищения Галиндес имел рукопись при себе. Она улетучилась вместе с ним. Скажу тебе, Майк, что если б доктор Галиндес не скандалил, он жил бы себе спокойно даже в Доминиканской Республике, где ему здорово везло. А тем более тут, в Штатах. Он начинал делать серьезную научную карьеру и хорошо зарабатывал.

…Карьера, заработки, слава и это самое спокойствие, впрочем, недосягаемое, сколько его ни добивайся, — это много, но не все. Фрэнк понимает, но предпочитает прикидываться дурачком, как все, как почти все…

— Ты называешь «скандалами» нежелание согласиться с каким-то установившимся режимом, протест против того, что человек считает подлежащим уничтожению?

— Можно быть против чего-то, но молчать. По этому принципу живет большинство в Доминиканской Республике. Да, впрочем, и не только там.

— Вот поэтому так и живут, и не только там… Выпьешь еще?

— Я сам себе приготовлю. Я смешаю томатный сок с джином на глаз, но если проверишь, убедишься, что налито пополам, с точностью до миллиметра… Майк, я хотел тебе еще сказать, что в доме доктора Галиндеса нашли на письменном столе его записку, вложенную в настольный календарь.

— И что было в этой записке?

— Галиндес написал: «Весьма серьезные причины заставляют меня заявить, что если со мной что-либо случится, то виновники этого будут агенты…»

— А дальше? Какие агенты?

— Из полиции Трухильо. Но этого Галиндес не написал, не мог написать, потому что боялся. Его жена жила в непрестанном страхе: каждый день провожала его до метро и каждый день ждала на станции. Галиндес знал, что мы немедленно догадаемся, о каких агентах он упоминал, «если что-то случится». Случилось — и мы знаем, какие агенты осуществили то, чего он опасался. Жена Галиндеса показала также несколько анонимок с угрозами, присланных за последний год.

— Улики такие основательные, что вы можете взяться за этих мерзавцев.

Бисли ухватил двумя пальцами банку с томатным соком и покачивал ее над столом; следя за ее качаниями, он сказал:

— Ты или сумасшедший или наивный. Добраться до Трухильо на основании этих улик? Думаешь, кто-нибудь это позволит? Без конкретных доказательств, без отчетливых следов, без одного хотя бы «пистольеро» под арестом? Трухильо — самый мощный диктатор карибской зоны, ничего мы ему не можем сделать. А Доминиканская Республика — это единственная из стран Латинской Америки, имеющая положительный расчетный баланс. Какие санкции можем мы применить? Военные? Мы сами продаем им оружие. Экономические? Доминиканская Республика выплатила все свои заграничные долги.

— А мы ко всем государствам относимся так деликатно и осмотрительно?

— Разреши мне закончить. К тем, где это окупается. Мы принимаем сорок процентов всего доминиканского экспорта: сахар, кофе, бананы, какао, табак и еще какое-то сырье. Нашими товарами и сырьем мы заполняем шестьдесят процентов их импорта. И ты не знаешь еще, что наши капиталовложения в этой стране, насчитывающей от силы три миллиона населения, составляют сто пятьдесят миллионов долларов.

— Ты хочешь сказать, Фрэнк, что в сопоставлении с этими цифрами смерть Галиндеса ничего не значит?

Бисли перестал раскачивать банку, поставил ее на стол и пригладил ладонью свои седеющие волосы.

— Мы решительно осуждаем методы агентов Трухильо и их конспиративную деятельность в Штатах. Мы преследуем их так же, как других преступников. Но ты должен признать, Майк, что с этими цифрами тоже приходится считаться.

Я признал, что он прав, и осушил стакан до дна. Ощутил на языке ароматный жгучий привкус можжевельника.

— Благодарю, Фрэнк. Это был полезный урок… политической экономии.

Он проверил курс на Лантану, проконтролировал приборы, поудобней уселся в кресле. И вдруг вспомнил, что тот смуглый коренастый мужчина, который приехал в санитарной машине на аэродром Эмитивилль, не сообщил своей фамилии. Накрытое простыней тело, лежащее на носилках, прямо из санитарной машины вдвинули в самолет, как тесто в печь. К чему эта конспирация? И эти четыре взноса… В Лантане с ним свяжется Октавио де ла Маса, сядет в кабину и будет за ним следить вплоть до последнего этапа путешествия. Путешествия — куда? Боже, я бы не влип в такую историю, если б не Марта!

Марта… Она, как только вернулась в Утику после той ссоры, позвонила ему. Сказала, что страдает, что обижена, что никто еще не причинял ей такой боли. Вечером позвонила еще раз: она все-таки не может от него отказаться, он должен ей верить, что никто для нее не существует, кроме него, с ним она чувствует себя самой счастливой женщиной в мире.

На следующий день он получил телеграмму: «Люблю тебя» и два письма. Марта писала, что сердце ее чисто, но есть в ней какая-то податливость, которую она сама себе простить не может, а он, Джеральд, — ведь она его любит, — мог бы ее от этого освободить, вылечить. Она в исступление приходит от мысли, что он может принадлежать другой женщине. «О, Герд, — писала она, — подожди, я буду у тебя через несколько дней, может, послезавтра, а если ты позвонишь мне, я сегодня же брошу все и приеду!»

Писала она еще о глубокой своей печали, ведь она все отдала ему и лишь с ним поняла, что это значит — «отдаться мужчине», хоть он и не был у нее первым. «Ты не любишь меня, Герд, но меня это уже не задевает, это неважно, потому что моя любовь ослепляет меня и заменяет мне твою, и всю меня наполняет. Когда любят так, как я, то уже не добиваются взаимности».

Спрашивала еще, почему он ей не верит, и это — в самом начале их любви, после таких чудесных дней и ночей… Она не может понять, как он, Герд, хоть на секунду мог плохо о ней подумать…

«Я не буду сейчас объяснять, как обстоят мои дела, не могу об этом писать, я совершенно прикончена, сломлена и так несчастлива… Этот внезапный прыжок с вершины счастья в пустоту… Я, наверное, ничего уж больше не в силах предпринять, хочу остаться одна, но где остаться, если нет «для меня места в жизни?»

«Герд, — молила она в последнем письме, — позвони в Утику. Буду три дня ждать, не сводя глаз с телефона, без еды, без сна. Пришли телеграмму, напиши, чтобы я вернулась, и напиши, что это неправда — то, что ты обо мне подумал. Я не могла бы тебя обмануть».

«И все-таки она меня обманула», — подумал он.

Самолет шел вдоль Индиан Ривер. Внизу, на земле, все казалось похожим на картонный макет.

Была минута, когда он хотел вернуться, лететь в Утику, к Марте… Она значила для него больше, чем он предполагал, он должен ее простить. Он и писал об этом в последнем письме, в единственном письме к ней, в котором он и не обмолвился, что письмо это — последнее, что он уезжает из Нью Фэйр Хэвен и никогда не вернется ни туда, ни к ней.

«Я был не прав, — писал он, — не сердись. Ты жила в своем мире, в который я внезапно вторгся, но никто не дал мне права вносить в твою жизнь какие-то изменения. Или, иначе говоря: из этого своего мира ты ушла, чтоб быть со мной, я тебе за это благодарен, но, оставляя меня, ты должна вернуться в этот постоянный твой привычный круг, ты должна туда вернуться, как и я, и другие возвращаются в свою жизнь. Все в порядке, моя красавица, не огорчайся. Важно лишь одно — какова ты со мной и для меня, а твои дела с другими людьми не имеют значения. Только так можно любить, чтоб не мучиться, ты научила меня этому. Я понял это, пока писал тебе письмо. Будь спокойна, все идет как положено, все хорошо, все отлично. Мне тебя очень не хватает».

Однако он уехал из Нью Фэйр Хэвен, не дождавшись Марты, и два дня шатался по нью-йоркским барам, пропил почти все сбережения. Марта не лгала, когда писала, что любит его, но лгала, что с Освальдом у нее ничего не было, он все думал об этом. Он простил бы ее, он знал, что сможет простить, но она должна была бы рассказать, почему была тогда с Освальдом, из-за чего и как это случилось.

Мысли об этой сцене жестоко мучили его, отравляли воображение. Однако он знал: Марта не расскажет. Может, даже не будет отрицать, и молчание подтвердит его подозрения, но никогда не расскажет, что и почему произошло между ней и Освальдом. Поэтому он и сбежал из Нью Фэйр Хэвен, поэтому и согласился на предложение рыжего парня из бара «Колорадо».

Именно этот рыжий тип после нескольких рюмок предложил ему полет, оговорил разные детали и выложил деньги под залог, который надо было оставить за самолет, в Линдене. Показывал свой нож на пружине — вот это нож! За такой не жалко и десяти долларов.

«Боже, а если б Марта уехала без этой истории из Нью Фэйр Хэвен и лишь где-нибудь по дороге, а то и в Утике, отдалась Тену, и я бы тогда ничего не знал, какая она, и ждал бы ее, как дурак, в этом скучном пансионате, ждал бы, когда Марта вернется, и не слонялся бы по барам, и не встретил бы этого рыжего субъекта, и не летел бы сейчас в Лантану! Боже, как все перепутано, и вся жизнь зависит от одной-единственной глупости, и никогда не знаешь, что выбрать и как кончится вот эта или другая история! Ох, кажется, есть у меня где-то поблизости коньяк?»

Он вытащил плоскую бутылку из кармана комбинезона и открутил золотистую металлическую покрышку горлышка — она могла служить и в качестве рюмки. Приложил к губам бутылку и хлебнул порядочный глоток коньяка.

Он обнаружил, что, летя над облаками, свернул на несколько градусов к западу. «Надо выправить это: хватит гулянья по небу, хватит думать о Марте, хватит вспоминать. Они платят за то, чтоб ты летел с этим, на носилках, и надо сделать то, за что мне платят. Если все пойдет хорошо, они могут дать мне еще какую-нибудь работу, почему бы и нет. И нечего думать об этой ерунде с Мартой, Теном, письмами, телефонными звонками, и об этом моем письме. Боже, как это меня хватило на такое письмо, я его писал чуть не весь день, никогда я таким не был… Тут надо дело делать как следует, а я раскис, как двенадцатилетний щенок, которого поймали в магазине, когда он стянул конфеты. А кто знает, не направят ли в Лантане пулеметы на мой самолет?..»

Бисли опять поигрывал банкой с томатным соком.

— Благодарю, Фрэнк, это был полезный урок. Однако де Галиндес меня тоже кое-чему научил.

— Не совать нос, куда не следует? — усмехнулся он.

— Нет. Деньги, слава, карьера и так называемое спокойствие — это не все, что человеку нужно. Ты знаешь.

Фрэнк пожал плечами: он уже не усмехался.

Я взял с письменного стола книгу, открыл ее на отмеченной странице и прочел.

«Некоторых вещей ты никогда не имеешь права терпеть. Никогда нельзя смиряться с некоторыми вещами. С несправедливостью и насилием, с позором и стыдом. Все равно, молод ты или уже стар. Ни для того, чтобы слыть парнем что надо, ни для заработка, ни для снимка в газете или счета в банке. Попросту не имеешь ты права соглашаться с этими вещами. Это ты хотел сказать?»

— Я? — спросил пораженный Бисли. — Ты меня об этом спрашиваешь?

Я положил книжку обратно.

— Нет, господин майор, — сказал я, — не вы. Но так кончается цитата. Именно это я и хотел сказать.

— Кому? — усмехнулся Фрэнк, — Читателям Микки Спиллейна, пожирателям комиксов, любителям снов, сфабрикованных в Голливуде, типам, которые с утра до ночи, высунув язык, гоняются за долларами? К кому ты хочешь идти с этим евангелием? Где найдешь верующих?

— Фрэнк, — сказал я, — тут речь идет не о политических, религиозных или каких-нибудь еще убеждениях. Но нечто такое, о чем я сейчас читал, живет в некоторых людях, старых и молодых, и эти люди не могут смириться с определенными вещами. Независимо от их убеждений, ибо это сильнее денег, почестей и покоя. Иногда я думаю, что бескорыстная непримиримость — всего лишь рудиментарный орган человечества и скоро совсем исчезнет. Однако такие люди, как де Галиндес, убеждают меня, что не все еще потеряно.

Висли встал. Я был доволен, что он собрался уходить, — мне надо было позвонить Лоретте Флинн.

— Лишь бы только твоя совесть, Майк, не пробудилась и связи с похищением Галиндеса. Не вмешивайся в это, оставь дело специалистам, не наделенным чуткой совестью Таким, которые знают лучше, чем ты, мерзкую сторону жизни и знают, что некоторые вещи надо терпеть. Оставь это дело таким, как я.

— Таким, — подхватил я ему в тон, — которые знают, как можно эту мерзость умножить, правда, Фрэнк? И таким тоже?

Висли отрицательно покачал головой. Я жалел, что начал этот разговор, надо было молчать или поддакивать. Пускай уж идет, все равно ничего он больше не скажет.

— Могу тебя заверить, — сказал он, — что мы не имеем ничего общего с исчезновением де Галиндеса. Почти в каждом случае, с которым приходится иметь дело, я принимаю в расчет самые неправдоподобные решения, но на этот раз возможность участия кого-либо из наших людей совершенно отпадает. Понимаешь, нам уже надоели бандитские выходки этого малограмотного типа с Карибских островов. Государственный департамент в ярости. Терпимость в таких делах не приносит нам славы в международной политике. Почитай только, что пишут в газетах.

— Значит, вы все-таки ведете следствие. Но ты ведь считаешься с тем, что материалы расследования нельзя будет использовать по причинам высшего порядка, например, из заботы об интересах «Юнайтед фрут компани»?

— Я убежден, что это не так. Разве ты не понимаешь, что они попросту издеваются над нами? Задачей определенных органов является обеспечить спокойствие гражданам нашей страны, и они чувствуют себя ответственными за похищение Галиндеса. Мы должны иметь улики против агентов Трухильо, хотя бы для того, чтобы доказать наш перевес и успокоить общественное мнение. Нам не хватает лишь какого-нибудь происшествия, которое послужило бы искрой, предлогом для крупного скандала.

— Еще одно убийство?

— Не знаю, Майк.

— Благодарю, Фрэнк. Пожалуй, так оно и есть, как ты сказал. Мне нужно позвонить Лоретте, я ей обещал. Она ждет уже больше часа… Когда мы увидимся?

Я подошел, чтобы попрощаться с ним, но Бисли сел. Очевидно он хотел услышать, о чем я буду говорить с Лореттой.

— Ты не стесняйся, — сказал он, — Звони к ней.

— Она потрясена, ты напугал ее, Фрэнк. Я, пожалуй, договорюсь с ней о встрече, надо ее успокоить.

— Твое дело, Майк.

Я подошел к аппарату и, прежде чем снять трубку, спросил:

— Ты не рассердишься, Фрэнк, если я скажу, что ты выпутаешь ее из этой истории? И еще мне хотелось бы заверить ее, что ты не имеешь к ней претензий за то, что она рассказала мне о похищении Галиндеса и о твоем допросе.

— Можешь ей это сказать. Я не имею претензий.

— Фрэнк, еще раз о Галиндесе. Автострады, наверно, взяты под контроль? Я так и думал. Но хорошо было бы распорядиться; чтобы контрольные пункты в соседних штатах отмечали частные самолеты, пролетающие над их территорией.

— Они, наверное, так и делают. Но это идея. Ты прав, будем ежедневно требовать рапорты. Ты думаешь, что Галиндеса переправляют самолетом?

— Железная дорога исключается. Не могут же они его втиснуть в чемодан, если он им нужен живым. Если б нужна была его смерть, они оставили бы труп на станции Колумбус Сэркль. Остается машина, либо самолет.

Я набрал номер Лоретты и довольно долго ждал, пока поднимут трубку.

Послышался голос старой женщины:

— Квартира сенатора Флинна. Слушаю.

— Добрый вечер. Могу я поговорить с мисс Флинн?

— Мисс Флинн только что уснула. Она плохо чувствовала себя сегодня, и я не хотела бы ее будить… Ей что-нибудь передать? Может, какое-нибудь важное дело и нужно разбудить мисс Флинн? Она сказала, что ей кто-то должен позвонить по важному делу, но не знаю, кто.

«Эта женщина любит поговорить, — подумал я, — и от нее многое можно было бы узнать, без всяких уговоров».

— Нет, не будите, спасибо, — ответил я. — Но прошу вас проверить, действительно ли мисс Флинн спит.

— Ну, конечно, спит… Я приносила ей стакан молока, но она уже уснула.

— Когда это было?

— С полчаса тому назад.

— Может, вы сейчас проверите, находится ли мисс Флинн в своей комнате и спит ли она? Если она не спит, попросите ее к телефону, я подожду.

Бисли внимательно приглядывался ко мне.

— Чего ты опасаешься, Майк? — спросил он. — Думаешь, могло что-нибудь случиться?

— Для этого я и проверяю, — сказал я, — чтобы так не думать.

— Ты интересуешься Лореттой? Лично?

Я прикрыл трубку рукой.

— Ровно настолько, чтобы хотеть ее успокоить. Если в вечерних газетах ее фамилия не упомянута, она уже могла немного успокоиться и заснуть.

— Там нет ее фамилии, — сказал Фрэнк.

Я услышал в трубке ускоренное дыхание старой женщины:

— Простите… Вы еще ждете?

— Да, я тут.

— Мисс Флинн спит. Она спокойно дышит, у нее хороший сон. Молодые девушки так легко расстраиваются…

— Благодарю вас.

— Передать ей что-нибудь? Ведь она будет спрашивать, кто звонил.

— Нет, благодарю вас. Я, наверное, позвоню позже.

Я положил трубку. Смотрел, как Бисли, держа банку с томатным соком и бутылку джина, наклоняет их и тонкими струйками вливает обе жидкости в стакан.

— Майк, — спросил он, — ты всерьез порвал с Гарриэт?

— В шутку такие вещи не делаются, Фрэнк.

Через минуту он посмотрел на меня.

— И она тебя уже не интересует?

— Интересует, Фрэнк, но это не имеет никакого значения.

— Трудно поверить, что она тебя бросила…

— Так не верь в это. Я от нее отказался и не о чем говорить. Гарриэт нужен кто-то получше меня.

— Извини, Майк, что я так расспрашиваю. Но я хотел… Ты разрешишь, чтобы я с ней договорился о встрече?

— Фрэнк, я тебе уже сказал, что расстался с Гарриэт и не могу разрешать или запрещать. Я не делал таких вещей, даже когда мы были вместе. Она всегда могла поступать, как ей захочется.

— Я мог бы застать ее сейчас дома, если б позвонил?

— Эту неделю она дежурит. Ты же знаешь, что она уже два года работает стюардессой в «Пан-Америкэн».

— Насколько помню, это ты ее и сунул в «Пан-Ам»?

— Просто помог немножко. Там можно хорошо заработать. Гарриэт знает французский и испанский, ей предложили прекрасные условия.

Бисли медленно, глоток за глотком, опорожнял свой стакан. Мне показалось, что он хочет еще о чем-то спросить и ищет подходящие слова.

— Майк, на каких линиях летает Гарриэт?

— «Латин Америка Сервис». Может, интересуешься, на каком самолете? «Дуглас Супер-6 Клиппер». Хочешь адрес? Сказать тебе еще, какие цветы она любит, какой номер туфель носит и сколько дюймов у нее в талии? Она ежедневно принимает ванну, пользуется парфюмерией Элен Рубинштейн и курит папиросы «Голд Флэйк». Хватит или еще что-нибудь хочешь узнать?

Бисли принужденно улыбнулся.

— Ты ведешь себя так, будто все еще влюблен. Если б я ей об этом рассказал, она немедленно вернулась бы к тебе.

— Она знает, что ей не к чему возвращаться. Не будем говорить об этом, Фрэнк, ничего ты не понимаешь. Мы больше не можем быть вместе, вот и все. Ты же знаешь, должно быть, сто тысяч подобных историй, когда люди, несмотря на любовь, расстаются и не могут снова сойтись… Фрэнк, вы оставите в покое Лоретту Флинн?

— Мы оставили ее в покое. Мы. Но не знаю, как они. Можешь ей сказать, чтоб она не болтала об этой истории и не поднимала шуму. Только при этом условии она может быть уверена, что с ней ничего плохого не случится. Скажешь ей это?

— Скажу. Выпьешь еще?

— Свари мне лучше кофе. Полчашки, но чтоб был кипящий и густой, как патока.

Я сварил ему кофе. Бисли выпил, не дожидаясь, пока он остынет.

— Майк; — сказал он, поставив чашку на стол, — надеюсь, ты не собираешься искать Галиндеса? Если тебе что-либо такое придет в голову, предупреди меня.

— А ты? Ты будешь его искать?

— У меня выхода нет. Знаешь, это одна из таких штук, которые делают под нажимом и лишь тогда, когда от этого не отвертишься. Насколько помню, ты не ответил на мой вопрос.

— Мне показалось, что спрашивал майор Бисли, которому на такие вопросы я не должен отвечать, не посоветовавшись с адвокатом.

— Не шути, Майк. Это я тебя спрашиваю, я, Фрэнк. Частным образом и по-дружески.

— Что ты сделаешь, если я отвечу, что собираюсь искать Галиндеса?

— Ты услышишь то же, что я сказал уже несколько раз: брось это дело.

— Ты знаешь больше, Фрэнк.

— Знаю. И только поэтому повторяю, чтоб ты бросил эту грязную историю. Забудь, что тебе вообще приходило в голову заниматься этим.

— Постараюсь, Фрэнк.

«Хорошо сел, — подумал Мерфи, приземляясь в Лантане. — Быстро, мягко, без единого скачка. Это смешно и грустно, что такой летчик, как я, слоняется без постоянной работы».

В Лантане его ждал Октавио де ла Маса. Они узнали друг друга немедленно, хоть никогда раньше не встречались. Де ла Маса приготовил сэндвичи, грейпфруты, бананы и несколько банок с фруктовыми соками. Он поспешно подошел, как только Мерфи вылез из кабины. Он был невысокий, щуплый, у него были маленькие нежные руки. В узких сжатых губах и в выступающем подбородке таилось нечто жестокое.

— Вы Джеральд Лестер Мерфи?

Мерфи снял зеленую перчатку.

— А вы Октавио де ла Маса?

Они пожали друг другу руки, кивнули.

— Все в порядке? Без вынужденных посадок? Как моторы? Что с пациентом? — Октавио говорил по-английски с певучим испанским акцентом.

Они заглянули в багажник. На трех ремнях висели носилки с телом, завернутым в белую простыню. Октавио быстро опустил крышку и проверил автоматический запор.

— Все правильно.

— Вы думаете, что он хорошо перенес путешествие? — спросил Мерфи.

— С виду будто бы…

— И вы думаете, что он еще жив? Может, откинем простыню и проверим…

Октавио замахал руками.

— Вы об этом не беспокойтесь, Мерфи. Получили груз — вот и летите с этой штукой, куда вам положено. Остальное — дело врачей. Вы медицину не изучали? Вот видите. Они-то хорошо знают, что надо сделать с больным и как его усыпить, чтобы он перенес такое путешествие.

— Деньги вы привезли?

— Пожалуйста, — сказал Октавио и полез во внутренний карман летной куртки. — Можете не пересчитывать. Остальное получите на месте.

«На месте… — подумал Мерфи. — Где же оно, это таинственное место? Ведь сказали, что об этом я узнаю в Лантане. Флорида наверняка не является целью это странного путешествия».

— Мы будем еще где-нибудь приземляться по дороге?

— Нет. Тут пополним запас горючего и полетим дальше.

— Вы поведете самолет?

— Нет. Я отвечаю только за больного.

— И за меня? — спросил Мерфи. — Будете меня стеречь?

— За больного, — с ударением повторил де ла Маса. — Вы сами отвечаете за себя. И за выполнение договора, заключенного с семьей больного. Мне платят за другое.

— Но вы летчик?

— Да.

— Куда мы летим? Я хотел бы поглядеть на карту и наметить курс.

— Вы перекусите слегка, Мерфи… Половину пути вы уже проделали. Пока удовлетворитесь этой информацией. Остальное я скажу, когда мы поднимемся на две мили над Лантаной.

— В направлении?

— На остров Андрос. Дальше по этой линии лежит Сант-Яго на Кубе.

— Значит, на Кубу?

— Нет. Остальное я скажу вам в воздухе. Над Барагоа мы ляжем на другой курс. Хватит пока для ориентации?

— Гаити?

Де ла Маса опять замахал руками.

— Больше не спрашивайте, Мерфи. Я уже сказал, когда вы получите дальнейшие сведения. Нет, мы не летим на Гаити… Вы бананы любите? Берите, пожалуйста.

— Благодарю, я, пожалуй, предпочитаю картошку… А там, куда мы летим, мне долго придется оставаться?

— Это от вас зависит, Мерфи. Вы скажете последнее слово, а не мы.

Голос Октавио прозвучал так странно, что Мерфи встревожился. Может и так случиться, что его оттуда не выпустят. Он свидетель какой-то махинации, гангстерской или политической, черт ее разберет. Но не подлежит сомнению, что это — паршивое дело, и он по неосторожности в него замешен.

— Не понимаю, — сказал он.

— Я тоже не понял вашего вопроса. Ведь вы должны вернуться в Линден и отдать самолет, верно? А можете и остаться у нас, на несколько дней… вы торопитесь вернуться?

— Нет.

— Вас не ждут?

— Кто?

— Семья, жена, какая-нибудь девушка…

— Мать думает, что я на работе. Я уже полгода вру ей, что мои дела идут хорошо. И не могу у нее появиться, пока не получу какой-нибудь приличной работы. Знаете, моя мать целых два года жила в негритянских бараках и мыла полы у черномазых, лишь бы я мог окончить летную школу…

— Понимаю, — сказал Октавио. — Мать.

Они сидели на каменной скамье у конторы аэродрома и смотрели на двух механиков, хлопотавших над самолетом. Октавио бросил в проволочную корзину оставшиеся бананы и початую банку апельсинового сока.

— Значит, вас никто не ждет?

— Жены у меня нет. Знался я в последнее время с одной девушкой, весьма неплохой, но это уже кончилось. Вы понятия не имеете, какие девки живут в Штатах.

— Вы говорите о Марте? О той, с озера Онтарио?

— К чертям, — сказал Мерфи, — ко всем чертям! Чего вы суете свои проклятые носы в мои дела, если я не вмешиваюсь в ваши?

Де ла Маса положил ему ладонь на колено.

— Мерфи, послушайте. Нам надо было уладить сложное дело. И мы должны были знать, кому его можно доверить… За такие деньги тысячи ребят полетели бы с десятью больными хоть в Антарктиду. И целый год руки бы нам целовали. Мы должны были знать, кому можно дать заработать. Все остальное нас вообще не интересует. Кончите свою работу — можете возвращаться к бабушке, к мамочке, к Марте. Вообще, куда захотите.

— Но я должен держать язык за зубами, да?

— Вы должны держать язык за зубами. Знаете, Мерфи, зубы до тех пор хороши, пока ими можно что-нибудь разгрызть.

— Вы боялись, что я с вами сыграю какую-нибудь штуку?

— Вы могли увезти больного и потребовать от семьи выкуп. У человека, которого мы везем в багажнике, богатая семья. Они предпочли хорошенько заплатить, чем потом подвергаться шантажу. Мерфи, вас устраивает такая версия?

Мерфи подумал: «Если они знают, что никто меня не ждет, они могут сделать со мной, что захотят. Но самолет? Начальник бюро в Линдене сообщит полиции… Нет, ты глупей, чем они, самолет вернет кто угодно и покажет квитанцию…»

— Если все будет в порядке, то семья откажется от залога, который вы получите в Линдене. Это будет для вас вроде премии, — спокойно говорил Октавио, — Мы о вас заботимся, как о сосунке в инкубаторе. Будьте покойны. Мы не боимся никаких фокусов. И вы тоже ничего не бойтесь.

— Благодарю, Октавио. С такими деньгами я буду жить как следует несколько месяцев. Пошлю маме столько, что она навсегда забудет, как мыла полы черномазым.

— Вы не любите негров?

— Да мне до них дела нет. Я не с юга.

— Меня раздражает их запах.

— Мулы на востоке не переносят запаха белых. С этими запахами по-всякому бывает.

Де ла Маса погасил папиросу, раскрошил пальцами тлеющий табак.

— Скажите механикам, чтобы кончали возиться с машиной. Я им это разрешил, чтобы не вызывать подозрения. Надо лететь.

— Почему вы сами им этого не скажете?

— Они могут запомнить мой испанский акцент. Я этого не хочу.

Мерфи велел механикам уходить, дал им денег.

— Haga Ud. el favor de tomar asiento, — сказал Октавио де ла Маса, когда они подошли к самолету.

— No he comprendido, — ответил Мерфи, — не понял. Я по-испански знаю самое большее сотню слов.

— Я сказал: «Пожалуйста, садитесь». У вас хороший выговор и вы быстро научитесь говорить по-испански. Это хорошо. Muy bien — очень хорошо.

— No lo dudo, — сказал Мерфи, — не сомневаюсь.

— Brillantemente! — с преувеличенным восхищением воскликнул Октавио, — великолепно!

Они уже уселись в кабине, пристегнули ремни.

— А вы не подумали, де ла Маса, — бросил Мерфи, глядя прямо перед собой и проверяя исправность рулей, — вы не подумали, что я все же запомню этот ваш испанский акцент?

Октавио засмеялся, естественно и искренне, без той зловещей ноты, которую Мерфи рассчитывал услышать.

— Мерфи, вы очень рассердитесь, если я не отвечу на этот вопрос?

Ночью меня разбудил звонок телефона.

— Слушаю!

— Говорит сенатор Флинн, Джек Флинн.

— Майк Уинн вас слушает.

— Моя дочь у вас? То есть, я хотел спросить, знаете ли вы, где моя дочь?

— Ничего не понимаю. Почему она должна быть у меня, а не у Бинга Кросби, например, или у Мэрилин Монро?

— Но ведь вы же ей звонили и уговорились вечером встретиться.

— Вечером ваша дочь спала. Я звонил, когда она спала, и сказал вашей кухарке, чтобы она не будила мисс Флинн.

Флинн о чем-то раздумывал.

— Да, наша кухарка говорила, что кто-то звонил и просил, чтобы мою дочь не будили, а только проверили, спит ли она. Но потом вы звонили еще раз, и тогда к телефону подошла Лоретта. Ведь вы звонили, верно?

— Я потом не звонил и не разговаривал с вашей дочерью.

Опять минута колебания.

— Я думал, что вы были где-нибудь в ресторане, и хотел узнать, в котором часу вы ее проводили домой. Я вовсе не имел в виду, что она у вас, очевидно, я неудачно выразился. Я о вас много слыхал и знаю, что вы порядочный человек…

— Так вот: я с ней не разговаривал, не звонил, не был с ней ни в каком ресторане и не провожал ее. И вовсе я не порядочный человек. Все, что вы сказали, не соответствует Действительности.

— Боже, неужели вы хотите сказать…

— У мисс Флинн, надо полагать, немало знакомых. Позвоните им, отыщите ее.

— У нее есть знакомые, но ведь вы запретили ей с ними встречаться! И запретили ей выходить из дому! Лоретта сказала мне, что была у вас по делу этого несчастного профессора…

— Ладно, ладно, я знаю, по какому делу, оставьте имена в покое. Так зачем же она вышла? Я надеюсь, она говорила вам, куда идет в такую пору?

— Потому что кто-то позвонил и сказал, что вы хотите с ней встретиться. Это было около одиннадцати, может, чуть позже. Она должна была взять с собой какую-то рукопись, вы велели ей взять и привезти в «Монтану»…

Ну, значит, игра продолжается. Почему я не предупредил Лоретту, что лишь я сам могу с ней о чем-либо уславливаться, почему не предостерег от любых посредников, почему я все еще так наивен и неосторожен и, хоть кажусь бдительным, недооцениваю этих мерзавцев! Ведь это же трудное и сложное дело — история с Галиндесом и с тем экземпляром «Эры Трухильо», который он дал, чтоб она прочла, а может, и чтобы спрятала. Теперь девушка за это поплатится. Они уже знают, что она была у меня и могут начать охоту за мной. И до чего они быстро все это расшифровали…

Я услышал хрипящее, астматическое дыхание.

— Почему вы не отвечаете, что с вами? — настойчиво допытывался Флинн, — Что все это значит, если вы не звонили и никому не поручали звонить? Надо немедленно уведомить полицию, это моя дочь, моя единственная дочь!.. Мистер Уинн, что делать?

— Сохранять спокойствие, это важнее всего. Не обращайтесь в полицию, а немедленно свяжитесь с майором Бисли, он занимается этим делом. Сейчас я к вам приеду. Никому больше, пожалуйста, не звоните. Немножко терпения и рассудительности, мистер Флинн.

Я дал ему два номера Бисли — сам я не хотел тратить времени на звонки. Но он ужаснулся, услыхав эту фамилию: он знал, чем занимается майор.

Я наспех оделся, сбежал вниз и вывел из гаража свой «студебеккер». Через двадцать минут я остановился у дома сенатора Флинна. Бисли еще не было.

Седой джентльмен встретил меня в холле. Глаза у него были испуганные. Он пожал мне руку, угостил сигарой. Я отказался.

— Вы звонили Бисли? — спросил я.

— Да, я нашел его по первому из номеров. Он сказал, что немедленно приедет. Что могло случиться? Вы не догадываетесь? Все, что у меня есть — в вашем распоряжении. Все мое имущество…

— Прошу вас подробно повторить, что сказала мисс Флинн о том втором звонке, будто бы от меня или по моему поручению.

Он повторил то, что я уже слышал. Остальные подробности не имели значения.

«Ах, черт, — подумал я, — ведь Бисли знал, что я должен был встретиться с Лореттой. Я, пожалуй, совершил ужасную ошибку, когда сказал ему об этом. Лоретта умоляла, чтобы я никому, а особенно ему, не сообщал о ее визите ко мне, потому что майор запретил об этом говорить. Бисли мог отомстить ей за болтовню, хоть и сказал мне, что это не имеет значения и что я могу успокоить Лоретту. Конечно, он не мог сказать ничего иного. Но позвонить Лоретте мог кто-нибудь из его сотрудников, может, такой, который работает не только на Бисли, а заодно и на тех, кто похитил Галиндеса: ведь они должны иметь тут сообщников».

— И что сейчас, что я должен делать? — спрашивал встревоженный Флинн. — Посоветуйте что-нибудь, ведь вы разбираетесь в таких делах…

В его присутствии я осмотрел комнату Лоретты, полку с книгами, ящики и закоулки письменного стола. Я не нашел «Эры Трухильо» и чего-либо подозрительного. Поиски я вел машинально, не веря в успех, тут нечего было искать. Разговор по телефону, при котором кто-то ссылался на меня, объяснял все.

— Где же она может быть, как вы думаете? Что это за рукопись, которую ей велели взять с собой? Кто знал об этой рукописи? — продолжал спрашивать Флинн.

— А она не сказала, что за рукопись?

— Нет. Не сказала. Но это была довольно большая рукопись, в двух пластикатовых папках, кажется, зеленых. Лоретта часто приносит и уносит разные рукописи. Я не придал никакого значения этому факту…

— Важнейшему факту, мистер Флинн. Так я предполагаю.

— Откуда вы знаете?

— Я ничего не знаю. Я сказал, что предполагаю.

— Это может иметь что-либо общее с похищением профессора Галиндеса?

— Вероятно, да.

— Он бывал у нас, у моей дочери, помогал ей собирать материалы для работы о Монтесуме… Вы встревожили меня этим предположением… Я еще не сказал вам, что работаю в Комиссии по делам Латинской Америки. Я так много знаю о подобных делах… Вы не должны удивляться, что я встревожен.

— Я вас понимаю, — сказал я, — Сам я тоже очень беспокоюсь. Но прежде, чем что-нибудь предпринять, мы должны дождаться Бисли. Вам раньше сообщали о похищении Галиндеса?

— Впервые я услыхал об этом от моей дочери, когда к нам позвонила жена профессора Галиндеса. Через несколько часов, раньше, чем появились сообщения в газетах, меня уведомили об этом официально. Я вице-президент Комиссии… Но с моей дочерью ничего не могут сделать? Правда, они ничего ей не сделают?

— Что вы предприняли по делу Галиндеса?

— По соглашению с прокуратурой штата приказал провести строжайшее расследование. В числе прочих, очевидно, займется этим майор Бисли, как эксперт по вопросам деятельности доминиканской разведки. Но лично я майора не знаю, я только читаю его отчеты, к сожалению, довольно часто. Бисли не скрывает фактов, а они ужасны. Вы не имеете представления, как доминиканские агенты расправляются с эмигрантами, а особенно с беглецами.

— Немного ориентируюсь.

— Трухильо, наверно, помешался от страха, и я просто не знаю, чем это кончилось бы для него, если б он не имел в своей полиции таких безжалостных и ловких людей. Его агенты действуют всюду, пожалуй, в любой стране, и убивают, не оставляя следов. Трупы — вот единственный след их присутствия. Если бы убитые не были эмигрантами из Доминиканской Республики, мы никогда б не дознались, почему они погибли… Вы не думаете, что они похитили мою дочь, чтобы меня шантажировать? Может, они хотят добиться, чтобы Комиссия сохраняла нейтралитет в деле похищения Галиндеса? Чтобы прекратили следствие?

— А вы бы пошли на это?

Флинн задумался: наверное, он впервые попробовал решить такую проблему. Потом тихо сказал:

— У меня только Лоретта, мистер Уинн, больше никого. Я отказался бы от этого дела, пускай его ведет кто-нибудь другой. Я старый, усталый человек, и если я когда-нибудь улыбаюсь, то лишь в присутствии Лоретты. Ну, кроме улыбки для газет… Вы же знаете, все политические деятели должны оптимистически улыбаться. Эта улыбка больше влияет на общественное мнение, чем провал того или иного предприятия…

Лоретта улыбалась примерно так, как Флинн перед фоторепортерами. Я смотрел на ее фотографию, стоящую на громадном письменном столе в кабинете сенатора — мы перешли туда после беглого осмотра ее комнаты. Рамка была сделана из узкой полоски буйволовой кожи. Лоретта на фотографии улыбалась, но глаза у нее были печальные.

— Может быть, вы все же решитесь что-нибудь предпринять! — нервно спросил Флинн, — Я ее отец, я не могу… Вы должны меня понять! Для вас это очередное дело, а для меня — одна-единственная дочь.

Я коснулся его руки.

— Еще чуточку терпения, мы должны подождать Бисли. Мне сегодня дали понять, правда, полуофициально, чтобы я не вмешивался в дела, которыми занимается разведка. Вы сенатор, и хорошо понимаете, что я не могу действовать ни вне закона, ни без согласования с официальными представителями закона.

— Но в данном случае мы имеем дело с беззаконием…

— Вы нервничаете, но ведь вы превосходно понимаете, о чем я говорю. С беззаконием мы имеем дело довольно часто, но это не повод…

— Я смог бы защитить вас.

Я поглядел ему в глаза и сказал:

— Нет, не обманывайте себя. Вы можете действовать лишь легальным образом, а те, которым не понравится мое вмешательство, могут прибегнуть к несколько иным приемам… Они даже были бы правы, поскольку предостерегли меня.

— Я в этом не разбираюсь. Думаю, что вы преувеличиваете. Где же он, этот Бисли?

Флинн тревожился все больше: его охватывал отчаянный страх за судьбу дочери.

«Он ее больше не увидит, — думал я. — Они в Штатах не занимаются шантажом и киднэппингом, а если б они и пошли на это, если б сказали ему, что дочь будет у них заложницей, и если б Флинн даже согласился на их условия, все равно они не дали бы ей вернуться к отцу, потому что ей пришлось бы возвращаться из какого-то места, где ее Держали, и от людей, которых она запомнит. Все равно, были они в маске или без маски — это следы, следы, которых нам хватило бы, а они ведь не оставляют следов.

Флинн сам сказал, что они не оставляют никаких следов, только трупы…»

Вошел майор Бисли. Почтительно поздоровался с Флинном, потом обратился ко мне:

— Это ты сказал, что звонить надо ко мне?

— Да.

Бисли повернулся к Флинну.

— Как это случилось?

Флинн еще раз повторил все, о чем я уже знал. Я тут был уже не нужен. Я попрощался с обоими и поехал домой.

— Мистер де ла Маса, — сказал Мерфи, — вы можете мне сказать, как обстоит дело с этим стариком на носилках?

Они летели над Багамскими островами. Справа проступили из туманной дымки массивы Андроса.

— Стариком? Почем вы знаете, может, он молодой человек, даже моложе вас?

— Я его не видел. Но такая беспомощная рухлядь на носилках всегда связывается у меня со старостью. Вы знаете, Октавио, меня это вовсе не касается, но как-никак стоит знать, что за балласт тащишь с собой.

— Выравняйте курс на Грэйт Инагуа, это как раз то, что вам нужно знать.

— Я лечу на Баракоа, как вы мне сказали.

— Держите на Грэйт Инагуа. И запомните, что у того, на носилках, рак горла. Ему сделали операцию в Нью-Йорке, но у него теперь несколько метастазов. Там, куда мы летим, есть знахарь из секты Боду; этот знахарь его вытащит из беды.

Мерфи проверил координаты. Они летели теперь на Грэйт Инагуа.

— Рак горла — это что, в переносном смысле? — спросил он. — Вы хотели сказать, что парень слишком много разговаривал и потому у него заболело горло?

— Мерфи, я ничего не говорю в переносном смысле. Я не знаю, откуда берется рак горла. Пока я заметил, что именно вы слишком много говорите. Что вас может интересовать, кроме платы за такую работу? Не стоит совать нос туда, где может и дыхание перехватить.

— Это чисто спортивный интерес. Я начитался в юности всяких историй о гангстерах и шпионах. Мне всегда казалось, что я один из тех энергичных американских ребят, которые либо ловят преступников, либо сами преступники, но такие, которых никто поймать не может. Я не думал о том, действуют они во имя закона или против закона: меня интересовали те, кто сильнее и умнее своих противников.

— Это мне нравится, Мерфи. В данном случае вы работаете на тех, кто сильнее и умнее. Об остальном не беспокойтесь. Когда мы приземлимся, вы ни о чем не спрашивайте и забудьте об этом человеке на носилках. Nada mas, — добавил он, — это все.

— Si, naturalemente, — сказал Мерфи, — да, разумеется.

— Le agradecera infinito… — ответил де ла Маса, — буду вам весьма обязан. Если вам захотят что-либо сообщить, сделают это без вопросов. Если нет, то все вопросы ни к чему не приведут.

«Да, — подумал Мерфи, — все вопросы могут ни к чему не привести». Он вспомнил Марту и ее нейлоновый полупрозрачный халатик, в котором она по вечерам входила в его комнату. Он задал ей сто вопросов, и на все она ответила, а все же не ответила на самый важный.

Сколько первоклассных девушек в этом проклятом мире, а он уцепился именно за эту одну! Господи, что с человеком творится, когда он забывает, что есть и другие первоклассные девушки! На какого дьявола все эти штуки, если потом мучаешься, уснуть не можешь и проживаешь последние деньги? «Боже ты мой, ну и шлюха эта Марта…» — пробормотал он чуть не вслух.

Он стиснул зубы и судорожно глотнул. Заморгал, чтобы отогнать туманную пелену, застилающую глаза, но никак не мог от нее избавиться.

— Вы нервничаете, — сказал де ла Маса. — Из-за девушки?

— А вы никогда не нервничаете? — вызывающе бросил Мерфи.

Октавио сказал:

— Мистер Мерфи, у меня не бывает неприятностей с моей девушкой. Она знает, что я сделал бы, если б имел из-за нее какие-нибудь неприятности.

— А что бы вы сделали?

— Она знает, мистер Мерфи.

14.

Я не мог заснуть. Если случилось то, что я предвидел, ответственность падает на меня — на меня и на Бисли. Можно ведь было сообразить, что они не хотят иметь никаких свидетелей и постараются уничтожить все, что связано с Галиндесом. Они боялись его книги, в которой Галиндес противопоставлял свои знания, свой гуманизм, свой моральный авторитет и глубокое чувство справедливости их варварству, их лицемерию, их звериной жестокости. Боялись потому, что мятежная мысль страшит тиранов больше, чем бунт. Против людей, даже вооруженных, у них есть танки и полицейские дубинки, но против непокоренного разума у них нет оружия.

Меня мучило чувство вины перед Лореттой и ее отцом, хоть в какой-то мере меня оправдывало и то, что мне запретили вмешиваться в дело Галиндеса, и то, что все же трудно было предвидеть такой трагический конец. Трагический, да, я уже понимал это…

Мне не хотелось принимать снотворное, я в последнее время злоупотреблял этими средствами. Наконец задремал.

Рано утром раздался настойчивый звонок. Мне показалось, что звонят у входа, но это был телефон. Еще в полусне я поднял трубку.

— Мистер Уинн?

— Мистер Уинн еще спит, — пробормотал я.

— Я вас разбудил? Очень сожалею, но…

— Простите, это мистер Флинн?

— Да. Я должен немедленно встретиться с вами. Обязательно.

Я подумал: либо полиция напала на след, либо Лоретта вернулась. Нет, чепуха, если б она вернулась, зачем тогда я вдруг понадобился бы Флинну, тем более в такую пору. Я все же спросил:

— Может, вернулась мисс Лоретта?

— Нет, и поэтому я должен с вами немедленно повидаться.

— А майор Бисли об этом знает? Я вас предупреждал, что Бисли или там его начальники не хотят моего вмешательства.

— Майора Бисли я уже пригласил. Он будет у меня через час. Вас я хотел бы увидеть несколько раньше. Вы приедете? Может, послать за вами машину?

Я сел на тахте, совершенно уже проснувшись. Поеду и отучу его звонить. Пускай оставит меня в покое.

— Клиенты обычно приезжают ко мне, — сказал я, — но вас я не рассматриваю как клиента, и поэтому буду у вас через полчаса. Частным образом, как знакомый вашей дочери.

— Благодарю, я жду вас, — ответил Флинн.

Я принял холодный душ, выпил стакан апельсинового соку, пожевал прессованных фиников и сел за руль «студебеккера».

Я понятия не имел, чего хочет от меня сенатор Флинн.

Они уже миновали Крукед и Аклин и приближались к Грэйт Инагуа, похожему на раздавленный бублик. В самом центре острова, вытянувшегося к северу, нестерпимо ярко блестело громадное озеро. Все вместе выглядело как клякса на океане.

— Я как раз подумал, — сказал Мерфи, — что люди зря портят себе нервы. В конце концов, женщины превосходно знают, что им положено делать, и они могут делать все, что хочется, если им никто не платит за то, чтоб они этого не делали. Вот и надо смотреть лишь на то, что девушка делает и какая она, когда с тобой, и нечего морочить себе голову тем, что она делает без тебя, когда идет по своим делам.

Он помнил, что сказала ему Марта о себе и других мужчинах:, «Я не святая, — говорила она, — и не прикидываюсь святой, но я никогда не испытывала того, что испытываю с тобой. Я иногда сходилась с мужчинами, просто чтобы облегчить себе жизнь, когда они становились слишком настойчивыми. С тобой все было иначе».

Но Тен, Тен! Что ее с ним связывало? Ладно, это случилось, не о том уже речь, но по какой причине? Сам по себе факт ничего не значит и ни о чем не говорит, важнее всего причины, обстоятельства и то, что Марта чувствовала…

Он вдруг понял, что размышления об измене Марты начинают его возбуждать: он представлял себе ее с Теном и хотел ее сильнее, чем когда бы то ни было.

— Мерфи, — сказал де ла Маса, — вы не знали человека по имени Тен? Освальд Тен?

Мерфи с яростью взглянул на Октавио. Его ужаснуло и Удивило, что они столько знают о нем.

— Нет, не знал. Что, я обязан знать всех парней в Штатах?.

— Я только хотел вам сказать, что Тен погиб в автомобильной катастрофе. Мебельный фургон сделал крошево из его машины. Я думал, что вы его знали. Если вы не знали Тена, то я зря об этом говорю.

Глаза Флинна погасли и глубоко запали. На нем был тот же темно-серый фланелевый костюм, в котором я видел его вчера: брюки измялись, лацканы пиджака потеряли форму. Я понял, что Флинн не ложился в кровать и не спал, а по этим смятым лацканам догадался, что он просидел ночь за письменным столом, опираясь грудью на его край и, может быть, дремал, склонив голову перед фотографией улыбающейся Лоретты с печальными глазами.

Мы вошли в кабинет.

— Вы завтракали? Садитесь. Хотите сигару?

— Если можно, я хотел бы крепкого кофе.

— Кофе я уже велел принести. Может, съедите что-нибудь?

— Нет, спасибо.

Он прошел за письменный стол и уселся в кресло, обитое такой же сыромятной буйволовой кожей, в какую была оправлена фотография Лоретты.

Флинн обрезал сигару серебряным шариком, в котором были скрыты подвижные лезвия.

— Я благодарен вам за то, что вы поторопились, — сказал он, — Должен вам сообщить, что я сегодня пригласил к себе одного из руководителей Международного детективного агентства. Вы знаете агентство Уильяма Дж. Бернса?

— Разве можно найти американца, который не знал бы агентства Бернса? Я работал у них более года.

— И ушли?

— Я не мог бы туда вернуться. Я впутался по неосторожности в нашумевшее дело о шпионаже, может, вы слыхали….

— Люси Меррис, она же Эрика Штумпф? Италия, остатки немецкой разведки, какие-то микрофильмы, бешеная погоня и так далее?[1]

— Что-то в этом роде. Кстати, недавно я получил сведения, что Эрика Штумпф появилась в Аргентине и, вероятно, встретилась с бывшим секретарем Гитлера Мартином Борманом в маленьком поселке на бразильской границе… Мое участие в этой истории лишило меня возможности работать в агентстве Бернса, о чем я, впрочем, ничуть не жалею. Они избегают дел, связанных со шпионажем. Итак, вы встретились сегодня с представителем Бернса — и что же?

— Вы ведь знаете, что это самая мощная организация такого рода, собственно, настоящая армия частной полиции, в которой на постоянной службе находится больше двенадцати тысяч человек, среди них много бывших офицеров полиции. Я потому и решил к ним обратиться. Ведь их постоянными клиентами являются такие фирмы, как «Дженерал моторс», «Дженерал электрик», «Стандарт ойл» и «Дюпон».

— Это, кстати, одна из причин, по которым работа в агентстве Бернса меня не интересует. Я готов взяться даже за самые трудные дела, чтобы помочь людям, которым что-то угрожает, которые попали в ловушку и не видят выхода, но меня не привлекают дела концернов…

Постучали. Флинн нажал кнопку, двери кабинета раздвинулись, и горничная внесла кофе, виски и покрытый инеем сифон… Я заметил, что глаза у нее опухли и покраснели, наверное, она плакала.

Флинн продолжал:

— Да, — но у них бывает ежегодно около шести тысяч таких случаев, когда к ним обращаются люди именно по своим личным, частным делам…

— Верно. Однако они не принимают дела трех категорий: тех, что связаны с разводами, с политикой и со шпионажем. — Я усмехнулся. — Как и я. Полагаюсь на опыт старика Бернса: он знает, чего следует избегать.

— Они делают исключения, мистер Уинн, наверняка делают исключения. Когда в Штаты приезжает какая-нибудь особенно важная персона, правительство обращается к Бернсу, чтоб он обеспечил этому гостю охрану, и Бернс принимает такие поручения. Однако вернемся к делу. Я знал, что у них работают выдающиеся специалисты, а вы отказались участвовать в моем деле, поэтому я, рассчитывая на свое влияние, пригласил представителя Бернса и подробно описал ему всю историю Галиндеса и моей дочери. Назначил громадное вознаграждение и обещал поддержку Комиссии по делам Латинской Америки.

«У нас есть чертовски наивные сенаторы», — подумал я, а вслух сказал:

— А представитель Бернса ответил: «Видите ли, мистер Флинн, нам очень досадно, но мы не можем взяться За это дело. К сожалению, мистер Флинн, агентство Уильяма Дж. Бернса не ведет дел такого рода. Но предлагаем наши услуги в любом другом деле».

Флинн не был озадачен моей проницательностью. Он продолжал:

— Да, так и было. Я тогда сказал, что если б они взялись расследовать это дело, я добился бы для них одобрения контрразведки.

Я опять разыграл роль представителя агентства Бернса. Заложил большой палец за борт пиджака на уровне груди.

— «Минуточку, мистер Флинн. Не будем попусту тратить время. Наше агентство ежегодно ведет шесть тысяч дел, а это означает, что на каждый день, считая примерно триста дней в году, приходится по двадцать дел. Эти двадцать дел ждут меня в бюро, мистер Флинн. Время — деньги. Советую вам с абсолютным доверием оставить дело в руках разведки и полиции. Весьма сожалею, мистер Флинн!» И тут, — продолжал я, — представитель Бернса взял шляпу и встал. Правильно?

Флинн кивнул.

— Примерно, да. Значит, вы понимаете, как они держатся, даже по отношению ко мне…

— Вежливо, но решительно. Я был одним из них.

Я был одним из них целый год, и мне пришлось уйти, когда опубликовали материалы, касающиеся моей вылазки в Италию и неудачной погони за Эрикой Штумпф. Мне нравилась организация Бернса и великолепная подготовка его людей, которые в случае надобности безукоризненно играли роли рассыльных, уборщиц, уличных продавцов, проводников в международных спальных вагонах, моряков на частных яхтах и на трансатлантических судах. Они умели водить автобусы и локомотивы, управлять самолетами и скутерами; они могли сделать в университетской аудитории сообщение на темы электроники или квантовой механики. На банкетах и официальных приемах детективы Бернса, охраняя знаменитых людей или знаменитые драгоценности, появлялись в числе гостей в безукоризненных смокингах и, если с ними заговаривали, безо всякого акцента изъяснялись на французском, немецком, итальянском языках и принимали участие в дискуссиях о Джойсе, Эзре Паунде или Сальвадоре Дали.

Я сказал Флинну:

— Единственное, что возможно, пригодилось бы в этом деле — это доступ к их картотеке. У них зарегистрировано около ста шестидесяти тысяч представителей преступного мира — бандитов, фальшивомонетчиков, мошенников и типов, не брезгующих мокрыми делами. Предполагаю, что доминиканские агенты, действуя на чужой территории, иногда бывают вынуждены искать помощи у местных подонков. Но, простите, и в этом случае ваше личное вмешательство ни к чему не приведет. Более полезны были бы мои личные связи с людьми Бернса. Вы, однако, знаете…

— Знаю! — нетерпеливо бросил Флинн, — Знаю, что вы хотите сказать! Я уже слышал, что Бисли предостерег вас. Но Бисли — пешка. Я мог бы согласовать все это дело с людьми, от которых Бисли зависит…

— Именно эти люди и дали ему соответствующие указания. Мистер Флинн, прошу вас и вместе с тем по-хорошему советую: оставьте все это в их руках.

— Я буду добиваться в Вашингтоне, чтобы вам разрешили заняться делом моей дочери. Мне нужно лишь ваше согласие. Я дам вам столько же, сколько обещал агентству Бернса, и открою вам счет для любых затрат по этому делу — я их не намерен контролировать.

Я встал.

— Весьма сожалею. Прошу меня извинить.

Флинн тоже встал.

— Так вы отказываетесь? — спросил он, испуганный, беспомощный, обманутый этой последней надеждой. — Вы отказываетесь?

Вдруг он повернул голову к окну и прислушался к визгу тормозов: машина сворачивала влево, в переулок за его виллой. За время нашего разговора он уже несколько раз прислушивался вот так к машинам.

Зловещее предчувствие возникло у меня.

— Вы со вчерашнего дня не выезжали? — спросил я. — С того момента, как узнали об исчезновении дочери? Нет, даже раньше: с тех пор, как Лоретта ушла?

— Никуда я не выезжал. Ждал ее всю ночь. С представителем Бернса говорил тут, в своем кабинете, как и с вами. А это имеет какое-нибудь значение?

— Хотел бы я, чтоб не имело…

— Да говорите же ясней! — почти крикнул он.

Мы услыхали совсем близко скрежет тормозов и пискливый звук скользящих шин. Какая-то машина остановилась у ворот, ведущих в сад при вилле Флинна. Я спросил ни с того, ни с сего:

— Может, это Лоретта?

Флинн даже не подошел к окну. Он сел и потянулся за сигарой. Внизу прозвучал звонок: кто-то ждал, чтоб открыли ворота.

— Почему вы спросили о Лоретте? Вы считаете, что она может неожиданно вернуться? Вы в самом деле считаете это возможным? Да?

— Я как раз думал о ней, и, может, поэтому…

Он покачал головой и сгорбился в кресле.

— Нет, это не Лоретта. Наверное, приехал майор Бисли… Лоретта в последнее время ездила на «империале», и я знаю, как она останавливает машину перед домом. Она никогда не тормозит так резко… Вы слыхали, как взвизгнули шины? Я узнаю, когда возвращается Лоретта. Я всегда ждал ее, если она возвращалась позже обычного, и слушал, как она подъезжает к гаражу. Это не Лоретта…

Они пролетали не над Грэйт Инагуа — обогнули остров, так что справа оказался Литтл Инагуа, а слева Майагуна. Под ними был архипелаг Кайкос. Де ла Маса знал, какую территорию следует обходить. Перед ними лежала еще невидимая Эспаньола.

«Надо однако же сказать этому доминиканцу, что я знал Тена, — подумал Мерфи, — или что я слыхал о нем, ведь Октавио все равно это знает и скрывать не к чему. Они дьявольски много знают. Откуда они столько знают? Октавио, должно быть, доверяет мне; если б он не знал, что Тен как-то связан со мной, так зачем бы ему рассказывать об этом несчастном случае?»

— Знаете, — сказал он вслух, — я кое-что припомнил. Насчет этого Освальда Тена. Я его в глаза не видел, но, пожалуй, кое-что о нем слыхал.

— Я только потому и сказал о катастрофе на автостраде, что думал: вас это заинтересует.

— Да вот Марта о нем говорила, я от нее и слыхал это имя.

— Что она говорила? Вы помните?

— Ну, когда мы были над Онтарио, Тен должен был приехать за ней и отвезти ее в Утику. Когда он приехал, Марта пришла со мной попрощаться, но Тена мне не представила. Какое мне дело до этого Тена?

— Действительно. А потом что?

— Да ничего. Они уехали. Он повез ее в Утику.

— Марта ему что-нибудь о вас говорила? Что именно?

— Не знаю. Почем я могу знать, говорила она или нет, если они поехали в Утику, а я вернулся в Нью-Йорк?

— Действительно, вы не можете знать. Иногда задаешь вот такие глупые вопросы.

— А вы что-нибудь знаете?

— Когда наш человек поехал в Фэйр Хэвен, чтобы спросить о вас в этом пансионате, он увидел там несколько телеграмм и писем от Марты. Была и телефонограмма — Марта звонила вам. Она вас искала и, должно быть, сказала Тену, чтобы он вас тоже искал. Были такие места в Нью-Йорке, где Тен в лепешку разбивался, чтобы вас найти. Спрашивал и спрашивал, как нанятый.

— Наверно, Марта ему велела. Потому что я с ней покончил, знаете, именно из-за этого Тена. У нее с ним какие-то шашни были. А он, наверное, дорожил ею, это первоклассная девушка, и можно найти уйму парней, которые дорожили бы ею. Наверное, Марта ему велела, чтобы он меня разыскал.

— Нашим людям эти поиски не нравились. Тен им на нервы действовал.

— Да, это из-за меня. Он хотел что-то сделать для Марты.

— Может, из-за вас, а может, еще из-за чего.

— Я бы голову прозакладывал, что из-за меня. Марте нужно было, чтоб он меня нашел.

— Никогда ничего не известно. Уже после того разговора, когда наш человек условился с вами насчет больного и перевоза его на самолете, Тен опять вас искал. Черт его знает откуда, но он выяснил, что вы едете в Линден. Вы как туда добирались?

— Взял такси. Может, водитель такси сказал Тену, потому что больше никто не слыхал, что я еду в Линден. Но и он не знал, зачем я туда еду.

— Ну, Освальду Тену дьявольски не повезло, что он разыскал этого таксиста. Когда он ехал на аэродром, чтобы там расспросить о вас, на него налетел мебельный Фургон. Некоторым людям и вправду дьявольски не везет.

— Мистер де ла Маса, а письма и телеграммы Марты остались в Нью Фэйр Хэвен?

— Вам этот мусор нужен?

— Нет.

— Правильно, мистер Мерфи. Мы велели это выбросить. Такие штуки незачем таскать за собой. Не стоит, это я вам говорю по личному опыту.

— И я так думаю. Но у вас все же есть какая-то девушка или жена, вы сами говорили.

— Девяносто процентов толковых парней пропадают из-за баб. Вы не будете писать Марте?

— Нет. Я вообще не люблю писать письма.

«Вот теперь-то ее допекло, — подумал он, — Ни меня, ни Тена уже нет, придется ей еще кого-нибудь поискать. Они убрали Тена, потому что тот напал на мой след. Может, он тоже был толковый парень, Освальд Тен, но ведь Октавио сказал, что девяносто процентов толковых парней пропадает из-за баб… Боже, вот это была девушка, можно полмира объехать и все будешь думать о такой, как Марта».

— Мне-то Тена не жалко, — сказал он.

— Еще бы, — ответил Октавио. — В сорока восьми штатах Америки ежегодно гибнет на автострадах сорок тысяч человек, а то и больше, так что в среднем приходится по сто двадцать трупов в день только при автомобильных авариях. И почему вы изо всех этих сорока тысяч должны жалеть именно какого-то Тена? Это было бы смешно. А, мистер Мерфи?

— Не к чему, — поддакнул Мерфи, — Кто знает, может, оно даже и к лучшему вышло с этим грузовиком, бог иногда соображает, что ему делать. Никто не должен знать, что я брал самолет в Линдене.

— Вас спрашивали на аэродроме, куда вы летите?

— Я сказал, что в Чаттануга, в Теннесси.

Через минуту де ла Маса сказал:

— Сверните на юг и огибайте остров Кайкос, — там военная база. Дальше таких препятствий уже не будет. Поняли?

— Вы думаете, — спросил Мерфи, — что этому, на носилках, ничего там, в багажнике?.

— Вы о нем не беспокойтесь. Сколько миллионов людей на свете, а вы об одном все беспокоитесь.

— Может, он проснулся?

— Вы и об этом не думайте.

— Мне показалось: там что-то стучит.

— Пускай себе стучит, мистер Мерфи.

— Это не Лоретта, — повторил Флинн.

«Она могла не выехать из дому, — вдруг подумал я, — вообще могла не выехать. Они, наверное, сделали это — что? Что они сделали? — где-нибудь поблизости, в саду, у ворот… сделали это прежде, чем она села в машину…»

— Простите, — спросил я, — кто-нибудь слыхал, когда уезжала Лоретта?

— Вчера, после звонка по телефону?

— Да, вчера.

Он был ошеломлен этим вопросом, руки у него дрожали.

— Сейчас, позвольте… Я сидел тут, в кабинете, и Лоретта вошла, сказала, куда идет, что это вы…

Я нетерпеливо махнул рукой.

— Машину она в гараже держит?

Флинн был испуган.

— Да, гараж… въезд в гараж как раз под окном моего кабинета… Из дома спускаются в гараж специальным лифтом. Я вспоминаю, ну да! Я слыхал, как спускался лифт, потому что радио было включено, а когда лифт действует, возникают помехи, начинается треск… Как раз передавали биржевую сводку, и я…

— Значит, она спустилась на лифте. А дальше что?

— Не могу сообразить… Сейчас… Не помню, слышал ли я, как выезжала машина… Как раз в это время передавали биржевую сводку…

В дверь постучали. Флинн включил автомат, раздвигающий двери.

Вошел майор Бисли, с ним двое в штатском.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он. — Почему вы так спешно вызвали меня? Хэлло, Майк! Ты что-нибудь нашел?

— Да, Фрэнк, — сказал я. — Пожалуй, я нашел то, чего следовало ожидать.

Флинн посмотрел на меня с тревогой и недоверием.

— Что вы имеете в виду?

— Где, что? — спросил Бисли.

Один из агентов в штатском глазел в окно, другой равнодушно разглядывал картину, висящую на стене.

— Где находится лифт? — спросил я Флинна.

— Вы хотите осмотреть гараж?

— Не будем тратить времени. Фрэнк, идем. Проводите нас, — обратился я к Флинну, оцепеневшему от ужаса. Он уже, видимо, понимал, зачем я иду в гараж. Ведь если «империал» вообще не выезжал из дому…

У лифта я попросил Флинна, чтобы он подождал нас наверху. Он молчал.

— Как открывается гараж, когда из него нужно выехать? — спросил я.

Флинн будто не слышал или не понял вопроса. Я спросил снова.

— Когда передние колеса машины нажимают на подвижную плоскость пола перед дверью, то двери раздвигаются автоматически, на полминуты. Потом, когда машина выйдет, они сами задвигаются.

— А если въезжать с улицы?

— Звук клаксона синхронизирован с электрофоническим устройством, вмонтированным в двери гаража. Если нажать клаксон моей машины или машины дочери — у них одинаковый звук, — двери открываются.

— Каким-нибудь другим способом можно открыть двери?

— Ключом от электромагнитного замка. Но тогда надо самому раздвигать двери.

— Они легко ходят?

— Очень легко, стоит едва толкнуть. Ребенок их раздвинет.

Бисли явно ничего не понимал, но молчал: он знал, что я попусту не буду спрашивать.

Мы вошли в кабину лифта втроем — я, Фрэнк и один из агентов в штатском. Кабина была просторная, по меньшей мере человек на пять. Я спросил Флинна, неподвижно стоявшего в коридоре:

— Как зажигают свет внизу?

— Там есть два контакта: при входе в гараж и при выходе из лифта. Но когда лифт останавливается внизу, свет включается автоматически. Так же, как и при въезде машины в гараж.

Мы спустились вниз.

Свет не включился автоматически. Нас окружала тьма. Я ощупью нашел контакт и несколько раз безрезультатно нажал на кнопку.

— Это следовало предвидеть, — сказал я. — Есть у тебя фонарик?

— У Нэда есть, — ответил Бисли, — Нэд, посвети-ка нам.

Белый кружок света медленно, метр за метром, продвинулся по стенам гаража, задержался на спортивном «мерседесе», затем фордовском лимузине, которым, должно быть, пользовался Флинн, и, наконец, на «империале» Лоретты.

Мы подошли ближе, обыскали все три машины, заглянули под колеса, осмотрели ремонтный канал.

Я, заметил, что «империал» стоит вплотную перед подвижной полосой, нажатие на которую раздвигает двери гаража. Я подумал, что можно подтолкнуть передние колеса машины на эту полосу шириной в полметра и выйти в раздвинувшиеся двери. А потом можно толкнуть машину назад, так, чтобы передние колеса сдвинулись с полосы, и выйти из гаража. Это было нетрудно, ведь двери раздвигались на полминуты.

— Фрэнк, — сказал я, — раз «империал» в гараже, значит, Лоретта вообще не выезжала из дому.

— Она могла пойти пешком или взять такси.

— Нет, Фрэнк, Лоретта спустилась в гараж. Старик сразу после прощания с ней слышал, как она спускалась вниз. Когда лифт двигается, он вызывает помехи в радиоприемнике. Старик слушал в это время биржевой бюллетень. Можно точно установить время.

— Значит, надо обыскать весь дом, Майк, ты заметил, что кабина была наверху? Когда мы подошли к лифту, она была наверху.

«На черта ему было ехать наверх, — подумал я, — если можно выйти на улицу? Убийцы стараются уйти подальше от места преступления, тем более профессиональные убийцы».

Я подошел к лифту и нажал рычажок. Кабина пошла наверх.

— Как видишь, — сказал я, — это нехитрая штука. Не надо трудиться до седьмого пота, чтобы отправить кабину наверх.

Мы услышали шорох — кабина спускалась. Внутри стоял Флинн. Он не сдвинулся, даже когда кабина остановилась внизу.

— Вы послали за мной лифт? — тихо спросил он, — Что тут?..

Агент Бисли стоял в углу гаража: он направил луч фонарика на лицо Флинна, а потом перевел его на большой ящик с песком, стоявший шагах в восьми от нас. Нэд поднял крышку и посветил внутрь ящика. Мы ждали, что он скажет.

Он молчал. Потом направил свет по очереди на нас: на меня, на Бисли и на Флинна, все еще стоявшего в кабине лифта неподвижно, как мумия. Наконец, агент заговорил — впервые с тех пор, как вошел в этот дом.

— Босс!

— Что там такое, Нэд?

— Босс, подойдите сюда.

— Нашел что-нибудь? — спросил Бисли.

— Вы подойдите, босс.

Никто из нас не шевельнулся.

— Ты что, не можешь сказать? — пробормотал Бисли.

— Сами увидите, босс.

— Идем, Майк, — сказал Бисли.

Он медленно двинулся к ящику. Нэд провожал его светом фонарика.

Я стоял не двигаясь.

Де ла Маса посмотрел на контрольные часы и потянулся за картой.

— Мерфи, сделайте поправку на северо-восток и держите курс на Монте Кристи, — он показал это место на летной карте, — и потом летите вдоль побережья, на Пуэрто Плата.

— Садимся в Доминиканской Республике?

— Да, в Республике.

«Значит, в Доминиканской Республике, — подумал Мерфи, — в стране, о которой ходят самые что ни на есть странные слухи».

Он искал в памяти сведения из курса географии. Вспомнил, что Эспаньола — второй по величине из Больших Антильских островов; от Пуэрто-Рико он отделен проливом Мона, от Кубы — проливом Уиндворд. С запада на восток Эспаньолу пересекают четыре горные цепи, разделенные равнинами, — Сьерра де Борохука..

— Вас это поразило? — спросил де ла Маса.

— А какое мне дело, куда лететь. Я бы забеспокоился, к примеру, если б вы сказали, что надо в Лиссабон: у меня бензину не хватило бы.

Что он помнит еще? Да, на Гаити есть два больших озера: Лаго де Энрикильо и Лак Сауматре. Климат? Это он тоже помнит: влажный, жаркий, нездоровый. Желтая лихорадка. В период дождей на равнины льются потоки воды. В этих знойных болотистых котловинах раскинулись громадные плантации сахарного тростника Растительность там пышная, субтропическая. На возвышенностях сажают табак и овощи, а в гористых районах, среди гигантских акаций и зарослей кактуса, расположены плантации хлопка.

Пожалуй, это все, что он знает. Нет, еще кое-что. Территория Доминиканской Республики? Около пятидесяти тысяч квадратных километров, точнее не припомню. Обитают там потомки испанских конкистадоров, туземцы-индейцы, привезенные в свое время негры; ну, конечно, креолы… Генералиссимус Трухильо, нищета и роскошь, тайные убийства, армия шпионов, страх…

Дрожь возбуждения пронизала его.

«Боже ты мой, пошли они к чертям, все бабы в Штатах! — подумал Мерфи. — Посижу немножко в этой распроклятой Республике. Заведу себе какую-нибудь шоколадную куколку, никто мне этого не запретит, какое мне дело до их политики!.. Что-нибудь у меня в жизни да изменится и, может, начнутся большие дела? В Штатах я пропадал со скуки, а тут, может, что-нибудь начнется. Господи, это первоклассный шанс, провалиться мне, если нет!»

Он спросил Октавио:

— Как там с аэродромом, в Пуэрто Плата?

— Мы не садимся в Пуэрто Плата. Идем дальше на юг, в Сьюдад-Трухильо. Семидесятый меридиан. Столица Республики.

— Сан-Доминго?..

— Так было раньше, до эры Трухильо. Теперь она называется Сьюдад-Трухильо.

— Ничего не имею против, но только нашим парням-летчикам не понравилось, что дали новое название.

— Смешно. Какое до этого дело вашим парням-летчикам?

— Ну, Сан-Доминго — ведь это самый старинный город в обеих Америках, его основал еще брат Колумба, Бартоломео. И это имеет значение не только для Доминиканской Республики, но и для всей Америки, Северной и Южной.

Де ла Маса проверял курс по карте; он проворчал, не отрывая от нее глаз:

— Правительство так постановило, значит, все правильно. Если бы всякие типы в Штатах стали высказываться, что правильно, а что неправильно, так зачем нам свое правительство в Республике? Ну, сами скажите, Мерфи, разве я не прав?

— Если правительство постановило, — примирительно сказал Мерфи, — так, наверно, все в порядке…

Желая задобрить де ла Маса, он вытащил из кармана плоскую фляжку с коньяком.

— Глотнете? — спросил он.

Октавио молча взял флягу, налил немного коньяку в отвинчивающуюся крышку и вернул флягу Мерфи: тот приложил горлышко к губам.

— Мерфи, — сказал Октавио, вытирая о брюки смоченные коньяком пальцы. — Когда будете у нас, не болтайте лишнего. Мы не любим типов, которые лезут не в свое дело, вроде тех парней-летчиков, о которых вы говорили. Не любим тех, у кого язык вдвое длиннее, чем положено.

Мерфи несколько раз кивнул.

— Я смогу у вас немного задержаться? — спросил он, — В Сьюдад-Трухильо?.

— Когда довезем нашего пациента, поговорим. Вам нечего расстраиваться, Мерфи. Мы любим таких, как вы.

Мерфи посмотрел на него.

Октавио многозначительно подмигнул. Мерфи тоже подмигнул и неуверенно улыбнулся.

«Господи, что он подмигивает? — подумал он. — Почему сразу не сказать, о чем речь? Не надо мне было говорить о Сан-Доминго, черт бы их всех побрал».

Следственная комиссия не нашла ничего, что могло бы навести на след убийцы. Исследовали электромагнитный замок в дверях гаража. Внутри он был покрыт пылью — им ведь не пользовались уже несколько лет. Густой слой пыли прочерчивали царапины от стальной проволоки, которой убийца открыл дверь. Это объясняло все, почти все…

Итак: кто-то знал, что Лоретта связалась со мной, что даже была у меня. Наверняка за ней следили. Кто-то догадывался, либо знал — но откуда? от кого? — либо только предвидел, что Лоретта договорилась со мной о новой встрече, что я должен ей позвонить, и поэтому сам позвонил, назвавшись моим другом, и сообщил, что я жду Лоретту в «Монтане». Или так: этот человек действовал наугад, ничего не зная ни о том, что она мне звонила после встречи со мной, ни о моем звонке, а только считал, что наша следующая встреча вполне вероятна. Бисли сказал, что такая версия наиболее правдоподобна.

Итак, тот человек позвонил Лоретте и в то же время кто-то — конечно, его сообщник, — проскользнул в гараж, открыв дверь отмычкой. Там он притаился, уже зная, что Лоретта спустится, чтобы вывести машину. Он отключил автоматическое устройство, зажигающее свет, когда опустится лифт, и ждал Лоретту, которая должна была взять с собой рукопись «Эры Трухильо».

Лоретта спустилась в гараж. Поскольку свет не зажегся, она вышла из лифта, чтобы повернуть выключатель. А может, она даже не выходила из лифта, может, испугалась темноты, и убийца настиг ее в лифте.

Он положил труп девушки в ящик с песком. Потом толкнул «империал» Лоретты по наклонному полу к дверям. Передние скаты нажали на подвижную полосу, двери автоматически раздвинулись, тогда убийца стал перед радиатором, оттолкнул машину обратно и вышел. Через 15–20 секунд двери опять задвинулись.

Мы дважды попробовали этот номер с машиной. — Бисли, я и Нэд — и все мои предположения подтвердились. Ясно было, при каких обстоятельствах совершилось убийство. Ясно было, и по чьему приказу это сделано, хоть мы не знали, кто убийца, и не надеялись его схватить. Рукописи «Эры Трухильо» мы не нашли ни в гараже, ни где-либо в другом месте — той рукописи, о которой Флинн сказал, что она была в двух зеленых пластикатовых папках.

Зато — и это нас особенно тревожило — проблематическим оставалось само убийство. Лоретта была мертва, но не существовало никаких признаков убийства. Если бы ее тело лежало не в ящике с песком, а около лифта, можно было бы подумать, что она умерла от сердечного приступа.

Ее труп осмотрели внимательнейшим образом, но не нашли никаких следов борьбы, никаких синяков, кровоподтеков, царапин, ссадин… Чем детальней исследовали тело Лоретты, тем непонятней становилось, отчего она умерла; Лоретта была, что подтвердил ее домашний врач, здоровой, тренированной девушкой, ничем не болела.

Днем позже, после вскрытия, мы получили заключение экспертизы: предположительные следы удушья, может быть, спазма гортани, слабые следы внезапного спазма либо паралича сердца — без явственных причин, без признаков отравления, без типичных изменений, к которым приводят яды, известные медицине.

— Может, это был какой-то яд, неизвестный судебной фармакологии, не попадавшийся нашим токсикологам? — казал Бисли, — Можно об заклад побиться, что существует нечто в этом роде, ведь теоретически это возможно, Но тогда…

— Но тогда, — докончил я за него, — встает другой вопрос: каким образом и каким путем введен этот яд в организм? На теле Лоретты нет ни укола, ни царапины. Разве что он заставил ее проглотить яд… Ты это хотел сказать?

— Эксперты исключают такую возможность, — возразил Бисли, — Они говорят, что в этом случае остались бы какие-нибудь следы во рту, в пищеводе, желудке, кишечнике. Чудес не бывает, Майк. Лоретта не глотала яд.

— И все же ее отравили.

— Не знаю.

— Думаешь, ее задушили?

— Возможно, но как?

— Прижали к лицу подушку…

— А она хоть бы что, недвижимо ждала смерти? Чепуха. Знаешь, сколько минут на это нужно? И как при этом сопротивляется человек?

— Но, надеюсь, ты веришь, что она убита?

— По одной лишь причине: мы видели ее труп.

— Только потому? — спросил я. — Подумай, Фрэнк: отключен автомат, зажигающий свет в гараже; есть свежие царапины на земле; наконец, труп спрятан в ящик с песком. Три факта, говорящие об убийстве. Прибавь к этому, что за Лореттой следили, что кто-то от моего имени пригласил ее в «Монтану» и, наконец, что Лоретта взяла с собой работу Галиндеса, которой при ней не оказалось. Ну, можно ли еще сомневаться?

— Да, — ответил Бисли.

Мы сидели в кабинете Флинна, в креслах у письменного стола, обитых буйволовой кожей. Мы ждали уже полчаса, но Флинна все не было.

— Можно не сомневаться, — повторил Бисли. — Человек, который вошел в гараж, наверняка знал свое дело, знал в совершенстве. Они никогда не связываются с кем попало. Этот человек мог при таких условиях совершить нечто вроде «идеального убийства», раз уж он располагал таким страшным и таинственным ядом. Однако, уходя, он не включил автомат и положил тело Лоретты в ящик, а не оставил у лифта. Если бы он этого не сделал, то подозрение пало бы на кого-нибудь из обитателей дома, замок могли бы и не исследовать, или подумали бы о несчастном случае. Ты можешь объяснить, почему он так себя вел?

— Фрэнк, — сказал я, — убийца вовсе не хотел заметать следы. Он их нарочно оставил.

— Зачем? Чтобы предостеречь Флинна? Чтобы заставить его отказаться от дела Галиндеса, или прекратить следствие?

— Именно так я и предполагаю. Думаю также, что дело тут не только в Галиндесе. Флинн, работая в этой комиссии, знает многое другое. Куда больше, чем ты, Фрэнк, ведь комиссия получает рапорты не только от тебя, верно?

— Я занимаюсь исключительно деятельностью полиции и разведки стран Латинской Америки на территории Штатов.

— Ты думаешь, что Флинн согласится сообщить тебе дополнительные сведения?

Бисли покачал головой:

— Меня это не интересует. Моя роль тут окончена. Дело перешло в ФБР и, пожалуй, в ЦРУ. Возможно, Флинн и знает еще кое-что, но об этом с ним поговорят другие… Ты пойдешь, или будешь дожидаться Флинна? У меня времени мало.

— Подожду. Хочу с ним попрощаться.

Бисли встал и дружелюбно похлопал меня по плечу.

— Ну, я пойду, Майк… Я думаю, смерть Лоретты доказала тебе, что я был прав, предостерегая тебя.

— Фрэнк, ты никому не говорил о моей беседе с Лореттой?

— Нет, Майк. Приберег это для себя. Но ты уже понял, что тебе грозило?

— Да, Фрэнк. Но раз Лоретты нет в живых, не о чем разговаривать.

— И я так думаю, — сказал Бисли, — Не о чем разговаривать.

Белые дома города были залиты лучами закатного солнца. Самолет подходил к Сьюдад-Трухильо.

— Аэродром Дженерал Эндрьюс, — сказал Октавио де ла Маса. — Готовьтесь к посадке.

— Нас там будут ждать?

— С нетерпением, — ответил Октавио. Он посмотрел на часы, — Мы не опаздываем, прибываем точно.

Мерфи побледнел и сжал губы.

— Вам плохо? Что-нибудь случилось?

Мерфи молча дергал за рычаг шасси. Октавио наклонился, дернул посильней.

— Видите, все в порядке, — сказал он.

— В первый раз тоже было все в порядке, — ответил Мерфи. — А потом что-то соскочило. Я попробовал снова.

Он опять дернул за рычаг, перевел его в первичное положение и снова отодвинул вниз. Рычаг упал, как сломанный.

— Ну что? — встревоженно спросил де, ла Маса.

— Пустячок. Шасси не могу выпустить.

— Попробуйте еще раз.

— Не стоит время тратить. Что-то там соскочило — тросы, может, лопнули. Видите, рычаг болтается, как соломинка в стакане.

Они кружили над аэродромом.

— Прыгать нам, что ли? — сказал Мерфи.

У Октавио дрожали губы. Он судорожно стиснул руки и зажал их между коленями.

— Мерфи, мы должны довезти этого, на носилках. Его сам Трухильо ждет… Вы понимаете, что это значит? Сделайте что-нибудь; я же вам говорю, что Трухильо ждет.

— А вы понимаете, что ничего я не могу поделать, даже если бы сам бог ждал? — крикнул Мерфи.

— Нас ждет все равно, что бог, — убежденно проговорил Октавио. — Даже больше, чем бог, Мерфи.

— Мы сейчас ближе к настоящему богу, — уже овладев собой, — сказал Мерфи, — чем к тому, которого вы придумали. Пристегнитесь как следует. У этих проклятых «Фениксов» вечно что-нибудь с шасси случается. Какой-то дефект в конструкции. Поэтому и отказались от них туристские компании. В Линдене меня заверили, что шасси переделали. Покрепче застегните пряжки.

— Мы садимся на брюхо?

— Если удастся.

— Вы не думаете, что тут не просто случай? Наверно, какой-нибудь сукин сын подстроил нам это в Лантане. Постарайтесь сесть на траву, за посадочной полосой… Паршивая история, у нас, пожалуй, мало шансов…

— Вы уж теперь помолчите, — хрипло сказал Мерфи.

Он еще дважды описал круг над аэродромом, потом свернул на юг и по длинной кривой пошел на посадку. Он решил выключить моторы. Кожух шасси был полукруглый, гладкий, может, получится мягкое скольжение.

Полковник Аббес, стоя у окна в кабинете коменданта аэродрома, увидел, что самолет то наискось снижается, то вдруг, почти от самой земли, стремительно взвивается вверх. Он кружил над аэродромом, как испуганная птица около гнезда, в которое забрался хищник…

Пронзительно завыла сирена пожарной машины, следом помчалась карета скорой помощи. Аббес заметил, что санитарная машина, которой он велел дожидаться прибытия самолета у посадочной полосы, отошла задним ходом на полсотни метров.

За спиной полковника стоял один из пилотов Доминиканской Авиационной Компании.

— Оливейра, — сказал Аббес, — что этот дурень вытворяет? Почему не садится?

— Он пробует сесть без шасси. Не знаю, получится ли у него.

Аббес отвернулся от окна.

— Должно получиться. Иди туда. Если он разобьется, не нужно ни пожарных, ни скорой помощи. Вели им уезжать. Подъедет наша санитарная машина, больше никто. Ну, иди.

Оливейра выбежал из комнаты.

После ухода Бисли я еще минут десять дожидался Флинна. Я все смотрел в лицо Лоретты и не мог освоиться с мыслью, что ее нет в живых. Если бы я тогда не условился с Бисли и послушался Лоретту, — ведь она просила меня о встрече, — может, убийство не удалось бы… Если бы, если б… Если б хоть что-нибудь знать заранее, тем более — о готовящемся преступлении!

И еще я думал, что ведь существует громадная армия сотрудников контрразведки, государственной полиции, ФБР и тому подобных учреждений, не считая Международного детективного агентства Уильяма Дж. Бернса, а также других детективных контор, — а в Штатах через каждые три минуты и сорок пять секунд совершается покушение на убийство и каждые шестьдесят минут совершается преднамеренное убийство.

Да… как в случае с Лореттой.

Если б Лоретту не убили, в статистике преступлений, которую так скрупулезно ведет ФБР, произошло бы лишь незначительное изменение. При таких цифрах смерть Лоретты не имела существенного значения.

Для статистики — да… Но ее смерть превратила Флинна в старика. Когда он вошел шаркающей походкой, ссутулившийся, с серым лицом и глубоко провалившимися глазами, я не мог скрыть, как потряс меня его вид.

Он сказал:

— Прошу прощения, что заставил себя так долго ждать… Майор Бисли ушел?

— Он просил меня попрощаться с вами от его имени. Он торопился куда-то. Впрочем, он ведь уже не занимается этим делом.

Флинн обошел стол и уселся в кресло. Взял сигару, потом ножик, скрытый в серебряном шаре. Но не обрезал сигару. Казалось, что у него не хватает сил повернуть этот шар.

— Да, Бисли уже не занимается, а вы не успели заняться. Я сам за это возьмусь.

— Каким это образом? Выследить убийцу вашей дочери я считаю невозможным.

Он нетерпеливо пошевелил рукой.

— Убийца! — сказал он горько. — Убийца! Это вам подходит, а не мне. Я мог бы нанять того же самого убийцу. Если бы я ему дал хоть половину того, что предлагал вам в качестве гонорара, этот человек по моему приказу прикончил бы того, кто велел ему убить Лоретту… Он действовал, как револьвер в чьей-то руке. Не ради идеи.

— Вы думаете, что я об этом не знаю? Что виню только убийцу? Моя профессиональная наивность, выражающаяся в том, что я преследую прежде всего убийцу, не простирается так далеко.

— Знаю, знаю… Простите. Не о том речь.

Он так старательно обрезал сигару, будто делал сложную хирургическую операцию.

— Я сейчас был у одного влиятельного человека, — сказал он после паузы, — у моего друга, поддержка которого обеспечила мне победу на выборах в конгресс. Вы не догадываетесь, о ком я говорю?

— Нам по телевизору не показывают, кто кого поддерживает на выборах и во что ему это обходится, — пробормотал я, — по телевизору дают рекламу и Микки Мауса.

— В тот день, когда Лоретта… когда Лоретту… — начал Флинн, трясущимися пальцами держа сигару, — я пригласил вас и Бисли, чтобы… Я хотел, чтобы вы от моего имени поискали людей, которые угрожали моей дочери, и взамен за ее спасение продали им бесценную для них информацию… о том, что мы замолчим одно дело. Они бы мне десять девушек спасли и миллион впридачу дали, лишь бы я не сообщай, этих сведений никому другому.

— Но сейчас вы им эту новость не продадите? И сообщите кому-то другому?

— Послушайте…

— Мистер Флинн, вы были счастливы?

Его этот вопрос не удивил. Он задумался.

— Пока была жива Лоретта… — сказал он. — Да, я был счастлив, у меня не было основания думать иначе.

— Я так и предполагал.

— Можно было догадаться, ведь вы же знали Лоретту. Но почему вы об этом спросили?

— Я не верю в то, что существуют счастливые люди. Верю только, что существует эгоизм и нехватка воображения.

— Вы так это объясняете? Вы думаете, что люди, считающие себя счастливыми, это лишенные воображения эгоисты?

— Ваша дочь не была счастлива. Посмотрите, какие у нее глаза тут, на снимке.

Он посмотрел. Покачал головой.

— Она была красивая и здоровая, хорошо училась. Я исполнял любое ее желание… Чего ей не хватало?

— Может, эгоизма? Она вовсе не считала, что красота, деньги и модный автомобиль могут дать человеку счастье. Вы знаете, ведь Лоретте нравилось в Галиндесе его мужество, то, что он принимал участие в Испанской войне.

— Я слишком трезв и опытен, чтобы верить в иллюзии, которые заставили некогда Галиндеса, Хемингуэя и других выдающихся людей участвовать в этой войне.

— Пожалуйста, не поймите меня неверно, я не хочу вас обидеть, но думаю, что по меньшей мере каждый второй человек хоть раз в жизни не поступал, как мерзавец. Например, когда верил в то, что вы именуете иллюзиями.

Флинн курил и внимательно слушал.

— Так вы вот о чем?

— Да, только всего я и хотел вам сказать… Что вы собирались предложить за спасение Лоретты?

Он отложил сигару и сплел пальцы. Руки у него все тряслись.

— Вы слыхали о покушении на президента Венесуэлы?

— Я слыхал. Несколько дней тому назад под Каракасом зеленый «олдсмобиль» взорвался на шоссе, по которому проезжал президент Венесуэлы Бетанкур. Взрыв произошел в тот момент, когда машина президента поравнялась с «олдсмобилем», порожняком стоявшим на шоссе. Три человека из личной охраны президента погибли, Бетанкур был ранен. Виновников покушения не обнаружили. Вот и все, что я узнал из газет.

— А вы знаете, — спросил Флинн, — кто все это организовал? Я вам безгранично доверяю. Может, потому, что вам доверяла Лоретта. Она лучше разбиралась в людях, чем я…

Флинн замолчал, будто раздумывая, говорить ли дальше. Он протянул руку к сигаре, уже наполовину сгоревшей, и посмотрел на длинный светлый конус: пепел был такой легкий, что не свалился в пепельницу.

— Наша разведка собрала и представила неопровержимые доказательства, что покушение это совершено по приказу Рафаэля Леонидаса Трухильо, диктатора Доминиканской Республики. Трухильо поручил выполнение этого дела некоему полковнику, одному из столпов своей полиции; зовут его Гарсиа Аббес. С ним сотрудничал Хуан Мануэль Сансиа, авантюрист, выдающий себя за генерала венесуэльской армии. Он прибыл из Каракаса в Сьюдад-Трухильо, и там они вдвоем с Гарсией Аббесом разработали план покушения.

— И они поставили на шоссе «олдсмобиль» со взрывчаткой?

— Да, там были два кожаных чемодана с шестьюдесятью килограммами взрывчатки. Детонатор управлялся радиоволнами. Когда лимузин президента оказался на одной линии с «олдсмобилем»…

— Понимаю, это фокус нехитрый. Вы решили опубликовать эти материалы?

— Мы не можем этого сделать. Вы, надеюсь, понимаете, что нашей разведке нечего делать в Сьюдад-Трухильо и она не имеет права собирать материалы против суверенного государства…

— …в котором вклады Штатов достигают ста пятидесяти миллионов долларов.

Он некоторое время смотрел на меня, потом сказал:

— Хотя бы и поэтому. Но не только поэтому.

— Мы теперь знаем, — добавил я, — что их разведка действует у нас, не считаясь с нашей суверенностью.

— В таких случаях всегда надо делать вид, что об этом не знаешь. Это одно из основных неписаных правил дипломатии.

— Я подумал о дочери.

— Но вы уже знаете, сказал я, — какие формы это принимает…

— Это не имеет значения для международной политики.

— И я так думаю, — насмешливо сказал я, — Мистер Флинн, итак, остался лишь один путь, чтобы предать гласности материалы, собранные нашей энергичной разведкой: передать их анонимно или с гарантией соблюдения тайны венесуэльской разведке.

— Это наилучший способ, и именно об этом я беседовал с тем человеком, который, я вам говорил уже, поддержал меня на выборах. Уже сегодня президент Бетанкур выступит по радио с обвинением против Трухильо. Через два-три дня делегат Венесуэлы в Организации Государств Латинской Америки официально представит материалы, раскрывающие роль Трухильо и полковника Аббеса в покушении на президента.

Я подумал, что это совершенно безобидная и увлекательная игра.

— И Трухильо начнет бить себя в грудь, удалится в монастырь и посыплет голову пеплом?

Флинн начал сердиться.

— Это очень осложнит положение Трухильо в карибской зоне и принудит его обуздать свое патологическое тщеславие… Я сообщаю вам об этом, поскольку материалы уже переданы Венесуэле. Может быть, именно в данную минуту Бетанкур выступает по радио.

— Значит, за то, чтобы сохранить в тайне эти сведения, вы хотели…

— Не будем больше говорить об этом. Я хотел спасти свою дочь, а больше мне нечем дорожить… Впрочем, это был наивный план. И поймите, что эти дела обязаны расследовать не мы, а венесуэльская разведка. В конце концов, у нас с ними нет договоренности, чтобы передавать друг другу точную информацию. Но поверьте мне: теперь я не оставлю их в покое, ни в их зарубежной деятельности, ни в их внутренних делах — в меру своих сил… Что вы знаете о рукописи де Галиндеса? Можно ее где-нибудь раздобыть?

— Не знаю, сколько экземпляров имел де Галиндес. Один экземпляр исчез вместе с профессором, второй был у вашей дочери. Еще один, как мне известно, профессор хранил в банковском сейфе.

— Где, в каком банке? — оживился Флинн.

— Поговорите об этом с его женой.

— Я позабочусь, чтобы эта книга вышла… Не у нас, так в Аргентине. У меня там есть некоторые связи.

Флинн подошел к домашнему бару, достал сифон, бутылку виски, стаканы и поставил на столик между двумя [2] креслами. Потом уселся в кресло и, откупоривая бутылку, спросил:

— Лоретта вам не говорила… Вам налить?

— Пожалуйста, — я пододвинул стакан, — Наверное, Лоретта не сказала мне ничего такого, что было бы неизвестно вам.

— Я хотел спросить, — продолжал Флинн, — не говорила ли она вам что-либо о докторе Галиндесе… Я иногда раздумывал, особенно в последнее время, не связывало ли их… Ну, вы знаете, о чем речь… Нечто большее, чем уважение ученицы и благосклонность учителя.

«Ведь ничего я тебе не скажу, — подумал я. — Как ты можешь вообще об этом спрашивать, это были их дела, в которые я влез по милости своей профессии, но ты о них ничего не должен знать, раз Лоретта сама тебе не сказала. Очевидно, она не хотела, чтобы ты знал».

— Ничего я об этом не знаю, мистер Флинн. И не думаю, чтобы дело обстояло так. Но скажите — вы взвесили, чем может кончиться для вас интерес к Доминиканской Республике и к деятельности ее агентов?

Флинн медленно отставил свой стакан.

— Я об этом подумал. Вы правы, я был эгоистом. Лояльным, нейтральным, удобно устроившимся эгоистом. Вы с таким же правом могли бы назвать меня оппортунистом. После трагедии… с Лореттой… ничего такого во мне не осталось, пожалуй, ничего. А если что осталось, я это задушу в себе, мистер Уинн. Это — решение человека, который многое видел, многое испытал и уже приближается к концу своего пути. Решение бесповоротное… Вы католик или… вы вообще верите в бога?

— Никогда над этим не задумывался, некогда было. Знаю только, что, безусловно, верю в ценность такого рода решений, как ваше. А это в данный момент, пожалуй, главное, — вы согласны?

— А если у меня ничего не получится?

— Такая попытка все же засчитывается; и само решение тоже засчитывается.

— Где? Кем засчитывается? Кого вы имеете в виду?

— У меня на это свои взгляды, у вас свои. Ведь вы же католик, вы верите в загробную жизнь. Вас, пожалуй, удовлетворит уверенность в том, что в небесах все засчитывается. Я-то не надеюсь ни на какие посмертные расчеты. Но вы?

— Да, может, это и так, — тихо сказал Флинн, — Только я не знаю, справедливо ли ведут счеты там… Нет у меня такой уверенности. Трухильо тоже верит в бога, но, по-видимому, рассчитывает на особое его к себе расположение. Меня все больше одолевают сомнения, мистер Уинн.

— Вы думаете о смерти Лоретты?

— Это было очень несправедливо. Убийца должен был погибнуть раньше, чем приблизился к ней. Вы улыбаетесь, я знаю, что это звучит наивно…

Я понемногу потягивал виски, разговор мне прискучил, я поддерживал его из сочувствия к Флинну.

— Должно случиться нечто иное, — сказал я. — Конгрессу давно уже пора было заняться такими историями, не вычитая из них эти самые сто пятьдесят миллионов наших вложений в Доминиканской Республике. Наша терпимость в связи с этими долларами и с шестьюдесятью процентами нашего импорта, размещенными в Доминиканской Республике, приводит к тому, что Трухильо и его полиция все больше наглеют. Если б мы этим раньше занялись, ни один убийца не решился бы напасть в Нью-Йорке на дочь сенатора в его же гараже и не решился бы похитить профессора американского университета из центра города, на глазах у граждан, которые этих сенаторов избирают.

Флинн глубже ушел в кресло; он безнадежно разводил руками.

— Вы не разбираетесь в этих делах. И не думайте, что мне все известно… Я хотел лишь установить, согласились ли бы вы мне помочь, если возникнут какие-либо трудности… Например, с получением материалов или с розысками кого-нибудь на основе данных, которые я вам сообщу. Есть дела, в которых вы более компетентны, чем я. Могу я на вас рассчитывать?

— Нет, — сказал я.

— Почему? — спросил он.

Я не ответил. Он хотел втравить меня в такую историю, где они потеряют сколько-то денег, а я один расплачусь по-настоящему, может быть, по самой высокой ставке.

— Вы это великолепно проделали, — сказал Октавио, — Хорошего летчика сразу узнаешь по тому, как он делает посадку.

Мерфи был бледен, по лицу у него струился пот.

Не успели они выбраться из кабины, как к ним примчалась карета скорой помощи. Мерфи вспомнил сцену в Эмитивилле; сейчас происходило то же самое, но словно на киноленте, которую прокручивают в обратном порядке. Санитарная машина подъехала вплотную к самолету. Де ла Маса и молодой человек в форме лейтенанта доминиканской авиации подошли к багажнику. Прежде, чем вытащить носилки, Октавио наклонился и трясущимися руками поправил простыню, соскользнувшую с больного пассажира. Носилки поспешно вдвинули в санитарную машину. Водитель высунул голову из кабины.

— Готово? — спросил он по-испански.

— Давай! — крикнул де ла Маса.

Машина немедленно тронулась.

Мерфи расправил занемевшие мышцы, снял зеленый кожаный шлем, вытер рукавом потный лоб, зевнул. Октавио и лейтенант подошли к нему.

— Это Хулио Руис Оливейра, — сказал Октавио, представляя их друг другу. — А это Джеральд Лестер Мерфи.

Они обменялись рукопожатием.

— Я восхищаюсь вами, — задушевно проговорил Оливейра. — Это действительно чудо — такая посадка. Вы гениально это сделали.

— Мне повезло, вот и все, — возразил Мерфи, — Что с машиной?

— Сейчас придут люди и займутся машиной, — сказал Оливейра. — Не беспокойтесь, механики у нас превосходные.

— Пойдем перекурим? — предложил Октавио.

— Немного позже, — ответил Оливейра. — Полковник Аббес ждет нас в конторе аэродрома. Специально ради этого приехал сюда из министерства. Идемте. Вы устали? — обратился он к Мерфи.

— Нет. Идемте.

Они зашагали к зданию аэродрома.

— Полковник Аббес — это большой человек, личный друг Трухильо, — доверительно сказал Оливейра, обращаясь к Мерфи, — Вам надо произвести на него хорошее впечатление.

— Зачем? Мне деньги надо получить, вот и все.

— Послушайте меня, Мерфи. Постарайтесь произвести на полковника самое хорошее впечатление. От этого многое зависит.

— А как производят хорошее впечатление?

— Хулио, объясни ему, как это делается, — сказал Де ла Маса.

— Вы должны улыбаться, должны быть всем довольны, благодарить за то, что вам поручили такой рейс, и восхищаться любезностью полковника, даже если он покажется вам грубым и неприятным.

— И старайтесь выглядеть как человек, который знает о чем можно говорить, а о чем нельзя, — добавил Октавио.

— Вы тоже так делаете? — спросил Мерфи.

— Все так делают, — ответил Оливейра. — Иногда это удается с трудом, но всегда окупается. Октавио, позволим себе сегодня, заглянем вечерком в какой-нибудь симпатичный ресторанчик?

Октавио покачал головой.

— Я условился с Хуаной. Впрочем, все зависит от обстоятельств, я потом дам тебе знать.

— Хуана Манагуа, — пояснил Хулио, — это невеста Октавио. Когда познакомитесь с ней, будьте настороже. В нее можно сразу влюбиться и даже не сообразишь, когда и как это случилось. Октавио застрелил уже троих за то, что они приставали к Хуане.

Мерфи посмотрел на Хулио. Он был того же роста, что и Мерфи, загорелый, стройный; развитые мускулы четко обрисовывались под его летной облегающей формой. Лицо у него было открытое, спокойное, но в рисунке губ чувствовалась неуловимая горечь, странно контрастирующая с юношеской свежестью и веселым взглядом. Де ла Маса рядом с ними выглядел неказисто: щуплый, невысокий, на голову ниже их.

— У вас тут, наверное, отличные девушки, а?

— Гениальные! — сказал Хулио. — Вы прямо плакать будете от переживаний, когда придется решать, какую выбрать.

Они вошли в громадный светлый холл. Полицейские, стоявшие у вращающихся дверей, увидев Октавио, даже не потребовали предъявить документы, только отсалютовали, подняв ладонь кверху. Октавио в ответ кивнул.

— Где ждет нас полковник? — спросил он Хулио.

— На третьем этаже, я вас провожу. Он тут уже полчаса. Из Пуэрто Плата сообщили, что вы пересекли границу.

Флинн ждал объяснений, но я молчал. Пускай еще где Дурачков поищет.

— Вам известно, — спросил Флинн, — что Трухильо Убил уже более пятидесяти тысяч политических противников и заподозренных в оппозиции? Да прибавьте к этому еще живущих, преследуемых, затравленных страхом, арестованных.

— Советую вам сказать об этом в конгрессе или на совещании стран Латинской Америки. И не старайтесь меня растрогать. Я люблю поплакать, но втихомолку, наедине.

Он встал и медленно зашагал по комнате. Потом остановился за моим креслом.

— Я знаю, что вы не боитесь, вы не из трусливых… За вашим отказом кроется нечто совсем иное.

Я вспомнил узкую уличку и мужчину, лежащего на мостовой, и кровь, смешанную с соком расколотого пулей ананаса, и ужас Гарриэт, и молчание всех, кто был свидетелем убийства.

— Что же вы молчите? — спрашивал Флинн, — Ведь вы же знаете, что я не могу заставить вас участвовать в моих делах. Это зависит от вашей доброй воли и не только от доброй воли.

Я повернулся в кресле и откинул голову, чтобы видеть лицо Флинна, — он все еще стоял за мной.

— Мистер Флинн, — сказал я, — вам не кажется, что кое-кто из ваших коллег, финансовые воротилы, а может, и кто-либо в штабе или ЦРУ охотно положили бы это дело под сукно, прекратили бы расследование и с удовольствием вычеркнули из памяти не только Галиндеса, но и вашу дочь?

— Может, так оно и есть… Но вы не знаете, что Государственный департамент имеет серьезные возражения против политики Трухильо, как внутренней, так и международной. Вы об этом не знаете, а я не могу всего сказать, даже вам… В конце концов, Государственный департамент…

«Зачем он тратит столько слов, чего добивается?» Я подхватил, прервав его:

— В конце концов, Государственный департамент не поддержал кандидатуры Эстрелло Уреньи в его предвыборной борьбе против генерала Трухильо. Девяносто процентов доминиканцев ждало тогда, что Вашингтон вмешается. А теперь из генерала-авантюриста вырос опасный генералиссимус. Это уж наша заслуга.

— Вы ошибаетесь. Наш консул по поручению департамента говорил тогда с генералом Трухильо.

— И все же Трухильо «выиграл» на выборах, заранее уничтожив всех противников. Вы знаете, что написал тогда наш консул в рапорте Вашингтону? «Количество голосов, поданных за Трухильо, значительно превышает количество всех избирателей». Ведь фактически Трухильо был единственным кандидатом.

Флинн подошел к одной из полок и указал на ряд книг.

— Мистер Уинн, я знаю все эти дела несколько лучше. Видите? Вот книга бывшего корреспондента «Тайм» Уильяма Крема «Демократия и тирания в Карибской зоне». Вот работа Альберта Хикса «Кровь на улицах», вот вам «Мир свободного труда», с тревожными отчетами международной конфедерации свободных профсоюзов… А это вы знаете — «Доминиканская Республика под игом феодального властителя», «Кровь в Карибской зоне»? Могу дать вам это прочесть, вы узнаете еще больше… больше, чем позволительно сказать мне. Вот сборник статей Теофило Гуэреро, доминиканского корреспондента журнала «Vision». В феврале «Vision» сообщил, что Теофило Гуэреро бесследно исчез… Это, кажется, уже тридцатый журналист бесследно исчезает там…

— И вы хотите, чтоб теперь и я бесследно исчез? «Испарился», как говорит мистер Бисли?

Флинн остановился передо мной.

— Я гарантирую вам абсолютно надежную охрану. И такие полномочия, что никто не осмелится вас пальцем тронуть. Мы будем оберегать вас…

— Я не люблю, когда на работе за мной кто-то ходит по пятам. Это снижает производительность труда, мистер Флинн.

— Вы шутите.

— Вы угадали. И давайте этой шуткой закончим бесполезный разговор: ни к чему он не приведет.

Я встал и поклонился. Но Флинн отошел к полке и достал несколько книжек.

— Прочтите это, пожалуйста.

— Крем и Хикс у меня есть. Если разрешите, я хотел бы посмотреть другие книги, которые вы только что назвали.

— Мне хотелось, чтобы вы это быстро прочли и снова навестили меня. Я буду вас ждать.

— Я прочту, но не знаю, когда. Сами понимаете, мне нужно время от времени зарабатывать пару долларов…

— Я охотно помог бы вам, в какой угодно форме…

— Благодарю, пособиями я никогда не пользовался. Дела мои пока что идут неплохо… До свидания, мистер Флинн. Будьте очень осторожны. «Тише едешь — дальше будешь» — это хороший девиз: действуйте медленно, не спешите, мистер Флинн!

— Лоретта была вами очарована, — сказал Флинн, пожимая мне руку на прощание. — Она сказала, что вы чудесный человек.

— Это недоразумение. Вот Лоретта была чудесная девушка. Но такие девушки обычно слегка экзальтированы и приукрашивают людей, наделяя их своими собственными достоинствами.

— Отвезти вас домой? Я не видел внизу вашей машины.

— Я поставил ее на соседней улице.

Возле моего «студебеккера» вертелся какой-то подозрительный тип. У него были очень светлые волосы и кожа альбиноса. Увидев, что я достаю ключ, он подошел ко мне.

— Это ваша машина? — спросил он.

— Судя по номеру, моя.

— Я с вашего разрешения, хотел бы…

— Купить ее? Воздержитесь. Если мне достанется приличный выигрыш в лотерее, я вам даром отдам эту штуку.

Он засмеялся и прищелкнул пальцами. Глаза у него были налиты кровью.

— Я думал, — сказал он, — что вы разрешите вымыть и привести в порядок машину. Я это здорово умею.

— Благодарю, я сам этим занимаюсь. И, к несчастью, сейчас я тороплюсь, потому что жена рожает, и я еду в лечебницу узнать, кто у нас — мальчик или девочка.

Я протянул ему доллар, но он не взял.

— Я не попрошайка. Хотел заработать, но вот не получается.

«Ладно, сейчас я тебя поймаю, — подумал я. — Сейчас ты попадешься».

— Дайте мне адрес, может, я найду для вас работу, дам знать. На заправочной станции или… или в каком-нибудь гараже, — добавил я с ударением.

Он ответил, ничуть не смутившись:

— У меня нет адреса… Знаете, как это бывает: днем я стараюсь заработать хоть немного, а ночую когда у знакомых, когда в ночлежке, а то и под мостом, либо в парке на скамейке… Но я мог бы на днях позвонить вам и спросить, удалось ли вам что-нибудь найти.

«Обошел ты меня», — подумал я. И дал ему наспех придуманный номер, с бруклинским индексом. Он несколько раз повторил этот номер. Я снова сунул ему доллар, на этот раз он не отказался.

— Я это запомню, — сказал он. — Благодарю вас. Меня зовут Рони. Желаю вам мальчика, с мальчишками хлопот меньше.

Я отъехал от стоянки, не зная, что об этом думать. Одна из бесчисленных случайностей или умышленная инсценировка? Надо будет запомнить этого Рони.

Гарриэт сообщала, что звонит и никак не может меня застать, а поэтому телеграфирует, что она хочет увидеться со мной, вот адрес и название ее гостиницы. Спрашивала, есть ли у меня желание встретиться с ней, не забыл ли я ее. В конце стояло: «Целую. Гарриэт».

Я ничего не забыл, но не имел желания встретиться с мисс Клэр.

Хулио Оливейра ввел их в комнату, где ждал полковник Аббес. Лицо у полковника Аббеса было изможденное и жестокое, с хищными чертами. Он уставился на Мерфи холодными узкими глазами и некоторое время приглядывался к нему, потом сердечно протянул руку и басом прогудел:

— Приветствую вас, Мерфи. Благодарю за услугу. Вы смелый летчик, очень смелый. Хлопот не было?

— Благодарю, господин полковник. Все было в порядке.

— Прелестно. А что же привез в нашу страну храбрый летчик? Что за товар?

Мерфи удивился. Уж, наверное, этот тип отлично знал, кто лежал там, в багажнике.

— У меня был пассажир, больной пассажир.

— Хорошо путешествовал? Больной человек доволен?

— Да.

Октавио повернул к Мерфи голову.

— Господин полковник спрашивает, доволен ли пассажир этим путешествием.

— Ах, вот что! Очень доволен. Погода была хорошая, и он не страдал от толчков.

— Прекрасно. Благодарю, — сказал Аббес и взял конверт, лежащий на столе. — Тут деньги, летчик честно заработал. Не доллары, а наша монета. Песо. Один песо — один доллар, совсем одинаково. Хорошая монета. — Он говорил на ломаном английском языке.

Мерфи спрятал конверт в карман комбинезона.

— Господин полковник разрешит мне остаться здесь на несколько дней?

Аббес не понял.

— Несколько дней. Что несколько дней? — Он посмотрел на Октавио. — Что он хочет?

— Я хотел бы осмотреть Сьюдад-Трухильо, — объяснил Мерфи, — Я слыхал, что это красивый город.

Аббес усмехнулся.

— Красивый, очень красивый. Генералиссимус доктор Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина сам планировал застройку. Ему мы обязаны этим городом.

— Я даже не знал, что генералиссимус еще и архитектор, — сказал Мерфи.

Аббес обратился к Октавио:

— Что он сказал?

— Что генералиссимус, наверное, великий архитектор, — быстро проговорил Оливейра и тут же пояснил Мерфи: — Генералиссимус Трухильо — гениальный человек и во всем знает толк. Это самый великий и самый мудрый человек во всей мировой истории. С тех пор, как пришел к власти генералиссимус, началась самая важная глава истории человечества — Эра Трухильо.

— Да, это правда, — одобрительно сказал Аббес, — Храбрый летчик прийти ко мне завтра утром в министерство. Там говорить по-дружески один час. — Он спросил Октавио по-испански: — Капитан, вы уже подготовили этого человека? Он ориентируется в ситуации? Знает, как обстоит дело с его отлетом?

Октавио предостерегающе качнул головой в сторону Мерфи.

Полковник понимающе кивнул и быстро подошел к Мерфи.

— Вы говорите по-испански? — спросил он.

— Я немного знаю испанский, — медленно сказал Мерфи.

— Немного знаете, — повторил полковник, ничуть не смущенный своей ошибкой. — Прекрасно. Где вы родились?

— Я родился… — начал Мерфи по-английски, но тут же поправился: — Не nacido en Trenton. New Jersey[3].

Жестокое лицо полковника искривила усмешка: он, видимо, был доволен. Октавио и Хулио тоже улыбнулись, как по команде. Видя это, Мерфи улыбнулся тоже.

Аббес отошел вглубь комнаты и стал у окна.

— Где вы живете? — спросил он.

Оливейра, делая вид, что приглядывается к Мерфи, еле слышно шепнул:

— Скажи, что здесь…

— Ahora… vivo an Ciudad Trujillo, — сказал Мерфи, — Сейчас я живу в Сьюдад-Трухильо.

Аббес похлопал ладонями по чрезмерно выпуклой грудной клетке и издал рычащий смех: Мерфи он напомнил гориллу из зоопарка. Октавио и Хулио дружно захохотали, бдительно выжидая момент, когда Аббес перестанет смеяться. Он вдруг оборвал смех, они тоже.

Аббес подошел к ним, проверяя на ходу, застегнута ли верхняя пуговица на его мундире, и протянул Мерфи тяжелую волосатую руку.

— Прелестно. Храбрый летчик идет в гостиницу. Завтра министерство, одиннадцать часов. Мой адъютант ждет.

— Благодарю, господин полковник, завтра в одиннадцать я буду в министерстве.

Аббес холодно глянул на него суженными в щелки глазами.

— Я знаю, что вы будете… Капитан, — обратился он к вытянувшемуся в струнку Октавио, — вы останетесь. Они могут идти, подождут внизу.

Мерфи и Оливейра вышли из комнаты. Аббес, не двигаясь с места, кивком подозвал Октавио.

— Прелестно, — сказал тихо Аббес, — Летчик доживет до завтра. Есть серьезные осложнения в деле Галиндеса: мои люди убрали одну девушку, дочку сенатора Флинна. У нее была копия этой идиотской, лживой книги. Ладно, пускай Мерфи доживет до завтра, потом посмотрим. Так будет лучше после этой истории с девушкой. Мы подобрали боя для этого летчика, он будет следить за его телефонными разговорами, корреспонденцией, вещами и так далее. Вы понимаете, что этот летчик отсюда выбраться не должен — никогда. Может, что-нибудь придумаем для него. Семья у него есть?

— Мать, господин полковник. Он приезжал к ней раз в год, так что это не имеет значения. Он ей врет, что где-то Работает, а на самом деле ходит без работы. Один тип, Освальд Тен, про него допытывался, и нашим ребятам пришлось его утихомирить. Они это хорошо сделали, чисто, без улик. Я при этом был, а потом кружным путем поехал в Лантану и там дождался Мерфи.

— Прелестно. Номер для Мерфи зарезервирован в гостинице «Космос». Рядом — комната для боя. Зайдешь в министерство и возьмешь у моего адъютанта визу, вечером дашь ее Мерфи. Ты вечером занят?

— Хотел кое-что уладить… — несмело проговорил Октавио. — Одно личное дело. Но, если господин полковник… я, конечно…

— Ладно, не надо, тебе полагается немного отдохнуть. С ним пойдет Оливейра. Пускай поведет его в хороший бордель и напоит в лежку. Надо из него вытянуть все, что удастся. От этого зависит, что мы с ним сделаем. Знаете, не стоит рисковать из-за какого-то сопляка.

— Если господин полковник разрешит…

— Можешь говорить.

— Господин полковник, он не сопляк. Если мы дадим ему какую-то работу — конечно, не у нас — так он на коленях благодарить будет. В Штатах он работы не имел, обозлился порядком. Это хороший материал.

— Сегодня надо ему в нутро заглянуть. Внизу ждет машина, черный «плимут». Пускай Мерфи поедет с боем в гостиницу, а ты договорись насчет вечера с Оливейрой. Ему как будто можно доверять?

— Оливейра любит поговорить, господин полковник. Но его никто не купит.

— Это-то и главное, чтобы его никто не купил. Пускай он хорошенько поработает, и мы выпустим на волю его отца и сестру. Можешь так ему и сказать. Пока мы его испытываем и изучаем.

— Разрешите мне кое-что сказать.

— Говори.

— Оливейра считает, что отец и сестра ни в чем не виноваты.

— Профилактика, Октавио, профилактика. Тюрьма воспитывает невиновных лучше, чем действительно провинившихся. — Он отрывисто хохотнул и добавил: — У невиновного в тюрьме куда больше поводов радоваться, чем у виновного, — он еще может оттуда выйти. А виновных мы, в общем-то, не выпускаем, из принципа… Ну, иди!

— Так точно, господин полковник. Все будет сделано. На вечер я что-нибудь организую.

— Прелестно. Придешь завтра с сообщением о Мерфи. В десять. Возьмешь также отчет у Оливейры. До одиннадцати решим, что сделать с этим летчиком. Я понимаю, как трудно было найти подходящего человека, чтобы перевезти Галиндеса. И понимаю, что Мерфи оказал нам большую услугу. Но я не люблю свидетелей. Очень не люблю.

— Еще одно, господин полковник.

— Говори.

— Как быть с его самолетом? Через несколько дней мы должны отправить эту рухлядь в Линден, иначе они поднимут шум.

— Не поднимут. Сегодня его починят, а завтра кто-нибудь из наших полетит в Линден, отдаст самолет и получит залог. А сам останется в Нью-Йорке, нам как раз нужен там человек. Пускай Мерфи отдаст вам квитанцию на самолет.

— Это мне придется лететь в Линден?

— Нет. Ты на год выходишь из игры, этого требует дело Галиндеса.

— Все будет сделано, господин полковник.

— Прелестно. Ну, иди.

В холле его ждали Мерфи и Оливейра.

— Что говорил старик? — спросил Оливейра.

— Сказал, что доволен.

— Это он и при нас говорил, — вмешался Мерфи.

— При вас он мог говорить это из вежливости. А мне дал официальную оценку. Идемте, мистеру Мерфи нужно отдохнуть.

— Что он обо мне сказал? — спросил Мерфи.

— Что он доволен.

— И больше ничего?

— Что он очень доволен.

У выхода с аэродрома стоял черный бой с чемоданчиком Мерфи.

— Что за парнишка? — спросил Мерфи. — Как попал к нему мой чемодан?

— Это ваш бой, — объяснил Оливейра. — Он более или менее знает английский.

— Не нужен мне бой. Ведь в гостинице есть прислуга.

— Вы всегда слишком много разговариваете, — ответил де ла Маса. — Это и есть бой из «Космоса», выделенный в ваше распоряжение.

— Вы перекусите немножко и постарайтесь до десяти отоспаться, в десять я к вам зайду, — сказал Оливейра.

Мерфи не торопился прощаться: он хотел кое о чем опросить.

— Ну, слушаю, — сказал де ла Маса. — Что еще у вас?

— Один только вопрос… Я ведь знаю немного испанский…

— Полковник Аббес был этим доволен.

— Мне показалось, — продолжал Мерфи, — что полковник сказал что-то о моем отчете и о моем положении, когда еще не знал, что я немного понимаю по-испански… Он сказал, что я не могу отсюда улететь или что-то в этом роде…

Де ла Маса засмеялся.

— Чепуха. Полковник ничего такого не говорил.

— Я, должно быть, неправильно понял.

— Наверняка, вы неправильно поняли.

Мерфи обратился к Оливейре:

— Это правда? Вы тоже ничего не слыхали?

— Я не заметил ничего такого, — ответил Оливейра.

— Это значит, что я завтра мог бы улететь?

— Как только отремонтируют машину, — сказал де ла Маса. — Вы хорошо летаете, но без шасси стартовать не сможете. Подождите до завтрашнего разговора с полковником. Может, попадется какая-нибудь интересная работа, связанная с вашим возвращением в Линден. Фрахт в оба конца — это же идеал для кораблей и самолетов. Ну, до скорого свидания.

Черный «плимут» тронулся..

Мерфи сидел рядом с водителем, бой — на заднем сиденье.

Они въехали в Сьюдад-Трухильо.

Огромная неоновая надпись ярко сияла на темнеющем небе.

Мерфи прочел: «БОГ И ТРУХИЛЬО».

У меня не было желания встречаться с Гарриэт Клэр. Последний раз я видел ее три месяца назад.

— Гарриэт, — говорил я ей тогда, — не надо об этом. Подожди еще. Забудем пока о наших проклятых проблемах, об этих делах, которыми заморочены все вокруг, и мы тоже… Сможешь забыть?

Это было у меня дома. Гарриэт полулежала в кресле. Я сидел рядом с ней на поручне кресла. Гарриэт нервничала с самой минуты прихода.

— Ты обещал, что скажешь. Почему не говоришь? Зачем откладываешь? — спрашивала она. — Надо же как-нибудь это уладить.

— Гарриэт, красавица моя, неужели нельзя хоть часок не говорить об этом и не спрашивать вообще ни о чем?

Она отодвинулась, запрокинула голову и посмотрела на меня, как продавщица на покупателя, пытающегося всучить ей фальшивые ассигнации.

— Кажется… Можешь ничего уже не говорить. Я догадываюсь, что ты хочешь сказать. Лучше не говори.

Я пожалел, что пригласил ее к себе для последнего разговора. Она все портила. Мне хотелось побыть с ней еще раз, последний раз, и чтобы память об этой встрече оставалась такой же яркой, как память о первой ночи с Гарриэт.

— Гарриэт, — сказал я, тоже отодвигаясь. — Гарриэт, неужели мы должны говорить только об этом и больше ни о чем? Что же, вся твоя любовь, о которой ты столько говорила, сосредоточилась теперь на единственном желании? Мы поговорим сегодня обо всем, и я открыто скажу тебе, что думаю, но прежде, чем это произойдет, подари мне еще час, добавь час к тем месяцам, которые мы провели вместе. Будь великодушна.

Она придвинулась ближе, прижалась щекой к моему плечу.

— Майк, это бессмысленно. Ты сам знаешь, чем кончится этот прощальный час. Когда ты меня обнимешь, я снова скажу, что мне все равно, что я на все согласна, лишь бы не потерять тебя. Что один час вместе с тобой вознаградит меня за все, даже если я всю жизнь не буду знать счастья… Но я больше не могу так, пойми меня, не могу…

Я поцеловал ее, но это ничуть не напоминало вкуса наших первых поцелуев. Ее губы подрагивали, будто она плакала.

— Пойдем отсюда, — сказал я. — Пойдем в какой-нибудь бар и там поговорим.

— Ты не хочешь разговаривать здесь?

— Да, Гарриэт, лучше не здесь.

Мы вошли в узкий бар и уселись на высоких табуретах, привинченных к полу, в самом углу, там, где металлический барьер длинной стойки упирался в деревянную панель стены.

— Мартини, — сказал я бармену: он знал меня, я сюда заглядывал время от времени. — Для дамы еще пирожное с сыром.

У Гарриэт была странная привычка закусывать пирожными с сыром.

— Драй-мартини или особый?

— Перекрестите джин и добавьте лимонного соку.

Толстощекий, приветливо улыбающийся бармен наполнил бокалы на три четверти джином, добавил горького вермута и лимонного сока, поставил на маленький подносик и придвинул к нам.

— Тебя тут знают? — спросила Гарриэт. — С кем ты пил мартини?

— С массой всяких людей, которых тебе незачем знать, Гарриэт.

— Я вообще не знаю, что ты делаешь, когда я бываю в рейсе. Не знаю твоих друзей, не знаю, с кем ты встречаешься. Если б мы поженились, я была бы куда спокойней.

«Ты успокоишься, — подумал я, — избавишься от ста тысяч огорчений, от мыслей о том, с кем я встречаюсь. Мне будет плохо без тебя. Но я не изменю своего мнения о женщинах, которых замужество интересует больше, чем любовь. Ладно, Гарриэт, ты будешь замужем, как миллионы женщин, кто-то об этом позаботится, но не я…»

— О чем ты задумался, Майк? — спросила Гарриэт.

— Выпей до дна, тогда скажу.

— В таком темпе?

— Над следующей порцией посидим дольше.

Мы выпили.

— Еще два мартини, таких же, — сказал я бармену.

Он убрал пустые бокалы и приготовил еще два.

— Я слушаю, Майк, — сказала Гарриэт.

— Ты не снимаешь свой ультиматум?

— Я не могу. Сам подумай. Мы встречаемся третий год, и оба убедились, что нам вместе хорошо, правда, Майк? Скажи, что нам хорошо…

— Лучше быть не может, Гарриэт, — сказал я. — Не могу себе представить, чтобы мне было лучше с другой девушкой. Гарриэт, не повторяй того, что тебе советует мать. Подумай, разве это не преступление — расстаться, когда нам так хорошо вместе?

— Господи, кто говорит о расставании? Поженимся, поселимся вместе, и все будет в порядке. Я жду этого год с лишним и больше не могу ждать.

— Гарриэт, ты действительно не можешь обойтись без официальной печати на любви?

— И долго ты будешь любить меня? Я ведь не жена, ты можешь меня бросить в любой момент. Я знаю, как это бывает.

— Свидетельство о браке не может принудить оставаться с женщиной, которую разлюбил. Ты ведь знаешь, что существуют разводы… Как мне убедить тебя, что я порядочен и не брошу тебя именно потому, что ты способна любить, как свободный человек, без официальной санкции, без принуждения…

Все мои аргументы ничего не стоили. Гарриэт была трезвой и практичной.

— Моя мама никогда на это не согласится, — сказала она.

— Твоя мама. А ты?

— Моя мама права.

— Но ведь она меня совсем не знает.

— Она хочет, чтобы я была счастлива.

— Если ты уйдешь от меня, ты будешь уверена, что поступила правильно?

— Правильно, потому что так подсказывает мне мое чувство к тебе.

— Это поразительно трезвое и благоразумное чувство.

— Что поделаешь, я женщина и должна быть рассудительной.

Кто-то сел поблизости от нас, заказал виски-сода и черный кофе.

— Гарриэт, — сказал я, — понизив голос почти до шепота, — я не могу от тебя отказаться, но чувствую, что ты заставишь меня сделать это. Тебя брак интересует больше, чем любовь.

— Я считаю это гарантией сохранения нашей любви.

— Бумажка с печатью… Да, это первоклассная гарантия. Если б я стал тебе изменять, ты могла бы обратиться в суд, если б меня посетила какая-нибудь девушка, ты могла бы ее выгнать, если б мы развелись, ты имела бы право на часть моего имущества. Об этом речь? Это ты хочешь себе гарантировать? Я тебе гарантирую все это и даже больше того, без всякой печати.

— Ты говоришь это с ненавистью, Майк. А я вовсе об этом не думала.

— Так о чем же ты думаешь, черт возьми, скажи мне, наконец, о чем?

Она украдкой утирала слезы.

— Я платок забыла — у тебя…

Я достал платок и вытер ей слезы.

— Мне казалось, что ты не покинешь меня, во всяком случае пока нам хорошо вместе… Я отдаю тебе свою жизнь, но не могу дать то, чего ты просишь, потому что для меня это — пустой звук. Скажу тебе больше: выполнение такого условия унизило бы тебя в моих глазах, убило бы то, что для меня важнее всего. Гарриэт, не уходи от меня.

Она взяла бокал.

— Хочется выпить… Ты не боишься, что я начну тут плакать? Я тебя перестала понимать. Не понимаю ни твоей любви, ни твоего страха… Мы не можем договориться по такому простому вопросу, а это лишь начало нашего пути, что же будет потом?

— Потом ты уйдешь, а я буду ждать, пока ты вернешься.

— От другого… И ты бы меня принял?

— В некотором смысле никто не может тебя отнять… Гарриэт, оставим это, не надо об этом говорить…

Она с трудом сдерживала рыдания. Я отсчитал деньги, оставил их на подносике с полупустыми бокалами, и мы вышли на улицу.

Мы пошли к моему дому. Гарриэт остановилась у ворот.

— Майк, подожди!

— Идем ко мне. Выпьем еще немножко, может, поедим и пойдем спать. Ты летишь завтра в два?

— Да, но в двенадцать я должна быть в бруклинской конторе «Пан-Ам» на 459 Фултон-стрит.

— Ладно. Я вовремя доставлю тебя.

— Майк… я не хочу идти к тебе. Позови такси, я поеду в гостиницу. Так будет лучше.

— Я бы очень хотел, чтобы ты осталась со мной.

— Ты позовешь такси?

— Моя колымага стоит во дворе.

— Нет, не надо. Поймай такси.

— Иди, Гарриэт, я отвезу тебя. Ты всегда, если будут какие дела, звони мне. Я буду возить тебя всюду, куда потребуется. Ты основательно сэкономишь на такси, эти деньги тебе пригодятся на подвенечное платье…

— Перестань! — крикнула она.

— Прошу прощения, Гарриэт.

Мы сели в машину, я включил мотор.

— Майк…

— Хочешь остаться у меня?

— Нет, отвези в гостиницу.

Хулио Оливейра посещал все ночные рестораны Сьюдад-Трухильо и знал, в каких лучше всего кутить. Он обошел вдвоем с Мерфи все кабаре в центре и теперь, уже с некоторым усилием, слегка пошатываясь, они добрели до предместий и закружили по узким улочкам, провонявшим тухлой рыбой и гнилыми фруктами.

Здешние рестораны были не такие шикарные и чистенькие, как в новых кварталах, но Мерфи быстро понял, что тут веселей, беззаботней и нет той особой натянутости, которую вносят с собой изысканно одетые люди. И уж, наверняка, среди этих доминиканцев, сидящих за столиками, запятнанными жиром, липким фруктовым соком и кисло пахнущим вином, меньше было шпиков.

Они вошли в таверну «Гавана», встроенную в толстые стены старинного здания. Оливейра, который год тому назад побывал в Испании, уверял, что эта таверна чем-то напоминает ему ночные кабачки в Барселоне.

Мерфи оглядывал зал. В глубине он увидел одуревшего от хмеля гитариста с громадной нижней челюстью. Полусонные девушки с грубо размалеванными щеками и губами сидели у стойки бара, подпирая руками отяжелевшие головы. Около гитариста стояла полуголая женщина в пурпурной накидке, свободно свисающей с плеч; Мерфи отметил ее дикую, классически южную красоту, полные губы и длинные ресницы, высокий взлет бровей и нежные подвижные ноздри тонкого носа.

— Это великолепная танцовщица, — сказал Оливейра. — .Ее зовут Моника Гонсалес.

За столиками сидели парочки, прижавшись друг к другу, и словно ждали сигнала, чтобы начать веселиться. На всех стенах висели плакаты с изображением генералиссимуса Трухильо.

Они уселись за столик. Оливейра бросил на гитару банкнот. Гитарист лениво взял банкнот и сунул его под свою плоскую черную шляпу с полями, закрывающими лицо до половины. Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и кончиками пальцев ударил по струнам.

Пурпурная накидка упала с обнаженных плеч танцовщицы. На Монике Гонсалес были узкие трусики, открывающие весь живот; из-под коротенького болеро, висящего на двух ленточках, при каждом движении виднелись идеальной формы груди — лишь два кружочка размером в полдолларовую монету прикрывали соски.

— Боже ты мой, — шепнул восхищенный Мерфи, — вот это куколка!.

До прихода в «Гавану» они основательно выпили в кабаре «Ла Альта Грасиа» и поклялись в дружбе до гроба. Несмотря на этот дружеский союз, Оливейра пил меньше, чем Мерфи, время от времени пропускал свою очередь, стараясь, чтобы Мерфи этого не заметил. Однако и его движения стали не очень уверенными.

Он положил руку на плечо Мерфи.

— Что будешь пить, Джеральд? Заказывай, что душе угодно, я тебе слова поперек не скажу, хоть бы ты все бутылки здесь опорожнил, я тебе говорю, Джеральд, выбирай, что хочешь, я плачу… Или закажем хорошее старое вино, у этого типа с крысиными усами есть хорошие вина в погребе, — он показал на хозяина таверны.

Мерфи, как загипнотизированный, смотрел на бедра танцующей Моники Гонсалес. Уставившись на нее, слушая все более быстрое и звонкое щелканье кастаньет, он пробурчал, не поворачиваясь к Оливейре:

— Закажи мне, брат… двойное шотландское виски. Порядочное шотландские виски.

— Si, senor, — услыхал Мерфи басистый голос: рядом с ним стоял плечистый мулат с крысиными усами.

Гитарист рвал струны в ускоренном темпе гуарачи и подпевал теплым, лирическим баритоном. Мерфи, завороженный, смотрел на извивающееся гибкое тело танцовщицы. «Господи, вот это девушка! — думал он, — Такое тело можно только выдумать. Шляешься вот так по свету и даже в голову тебе не приходит, что бывает такое тело!»

Оливейра ударил его ребром ладони по загривку.

— Джеральд, у тебя один глаз уже выскочил, на ниточке болтается… Не надо так таращиться, попозже пойдем в один веселый домик, там ты увидишь девочек получше, чем те, которых у вас в кино показывают.

— А с этой, — спросил Мерфи, — с этой нельзя бы? Ты ее знаешь, Хулио? Пошла бы она со мной? А?

— Моника Гонсалес? Я, кажется, тебе говорил, — это одна из самых лучших танцовщиц в самой скверной республике мира. Она разозлила сына Трухильо, и ее выгнали из балета доминиканской оперы. И в больших ресторанах ей полиция запрещает танцевать. Теперь она уже сходит с круга. Пьет слишком много, а это приканчивает танцовщиц.

— Такую девочку выгнать, господи! Ты бы такую не выгнал, а, Хулио? Ну, скажи, выгнал бы или нет? Но посмотри, она ведь вовсе не конченная…

— Понимаешь, Джеральд, она все-таки конченная, она устает от танца. Алкоголь, табак, недосыпание и такая жизнь — это губит сердце. Танцовщицы — они не могут жить такой жизнью.

— Но по ней не видно, чтоб она была конченная, господи, сам погляди! Хулио, она вовсе не выглядит так! — упорствовал Мерфи.

— Это тебе кажется потому, что во время танца она впадает в транс. Моника иной раз пьет, как погонщик мулов, потому что когда ее выгнали из балета, она как раз собиралась подписать контракт на следующий сезон в качестве прима-балерины. Ее приглашала в солистки аргентинская опера, в Буэнос-Айрес… Начиналась блестящая карьера. Монике было тогда семнадцать лет.

— А какое до нее дело Трухильо?

— Сын Трухильо пригласил ее к себе на званый ужин, а она отказалась, потому что там творят жуткие мерзости.

Мерфи недоверчиво покачал головой.

— С таким телом она могла бы найти работу в другом месте, не рассказывай ты мне, Хулио. Могла бы даже в Москву поехать и там ее приняли бы. Я как-то видел в кино первоклассный русский балет.

— Ничего ты не понимаешь. Ее отсюда не выпустят. Она будто на свободе, а живет, как в тюрьме. Да и не только она…

— Она могла бы удрать, Хулио… Господи, почему бы ей не удрать?

— Только не вздумай предлагать ей что-либо в этом духе. Моника знает, что ее всюду нашли бы.

— Кто?

— Ты с одним таким разговаривал, когда подряжался перевезти Галиндеса. Такие люди найдут любого, даже на полюсе. Можешь хоть в пингвина превратиться, но они разнюхают, что ты — это ты.

Мерфи посмотрел на него более трезвым взглядом.

— Я перевез Галиндеса? Какого Галиндеса? Этого дядю на носилках звали Галиндес?

Оливейра встревожился, начал изображать изумление.

— Разве я сказал, что это Галиндес? Что тебе в голову пришло? Наверное, я что-нибудь по-испански сказал, а тебе послышалось.

— Черт побери, все тут чего-то виляют. Паршивые У вас дела творятся, Хулио, не нравится мне история с этой Моникой… Ну, погляди только, как она изгибается, можно подумать, что она из резины сделана… Я как-то читал о ваших здешних штучках, и если все это правду то говорю тебе, Хулио — паршивые у вас дела творятся.

— Ты еще сам увидишь, Джеральд. Только держи язык за зубами, ни с кем об этом не говори. Даже с девушкой в постели. У нас надо бояться всех и всего. В каждом доме шпион, в каждой стене уши, у каждой улицы сто пар глаз, каждый кельнер работает на полицию… Джеральд, моего отца и сестру три года гноят в тюрьме. Долорес сейчас девятнадцать лет… Ничего ты не знаешь…

— За что их зацапали?

— В день рождения Трухильо все дома обвешали и обклеили плакатами с его гениальной мордой. Один плакат, намалеванный на фанере, прицепили перед окном комнаты, в которой работал мой отец, и совсем заслонили ему свет. Отец сказал сестре, чтобы она вышла на балкон и передвинула плакат ближе к балкону.

— Хулио, что ты рассказываешь… Плакат нельзя передвинуть?

— Один сосед, — продолжал Оливейра, — видел со своего балкона, как Долорес передвигает эту фанеру, и позвонил в полицию. Тут же приехала полицейская машина и Долорес забрали вместе с отцом. Хотя плакат висел на балконе, их обвинили, что они хотели сорвать плакат. Вот они и сидят третий год… Такой плакат, вроде этих…

Мерфи огляделся — и лишь теперь заметил, что со всех стен смотрят на него из-под густых бровей маленькие пронзительные глаза генералиссимуса Трухильо. Примитивное, тупое лицо тирана и сластолюбца принужденно улыбалось; на верхней удлиненной губе красовались усики а ля Гитлер. Вокруг портрета, либо под ним, было написано громадными буквами:

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГЕНИАЛЬНЫЙ ТРУХИЛЬО!

ВЕРЮ В БОГА И ТРУХИЛЬО!

СПАСИТЕЛЬ И ИСКУПИТЕЛЬ — ТРУХИЛЬО.

ТРУХИЛЬО — МОЙ ЗАЩИТНИК.

ТРУХИЛЬО — ВЕЛИКИЙ СПАСИТЕЛЬ АМЕРИКИ.

За эстрадой, на которой все быстрее кружилась Моника Гонсалес, на стене, служившей фоном для ее стремительных движений, висел самый большой плакат с надписью:

ТРУХИЛЬО — ИСТОЧНИК СВЕТА — ЗАЩИТНИК МИРА — ВЕЛИЧАЙШИЙ ВРАГ КОММУНИЗМА.

Мерфи все трезвее вглядывался в плакаты и лозунги. Потом он усмехнулся и пожал плечами.

— Скажи, Хулио, у вас никто не помирает со смеху, когда читает эти идиотские фразы?

— Ты угадал, Джеральд, такой смех действительно кончается смертью. Ты видел в центре города четырехметровую позолоченную статую Трухильо? У нас две тысячи памятников Трухильо. Верхом на лошади, с книгой, на земном шаре, с детьми, в окружении ангелов… Ты еще увидишь знаменитую огромную фреску, созданную большими художниками, где Трухильо стоит рядышком с Христофором Колумбом.

Оливейра оглянулся, пригнулся поближе к Мерфи и снизил голос до шепота:

— На автобусах, на такси, на локомотивах и тракторах, на вокзалах и в публичных домах, на киосках, даже на велосипедах ты встретишь имя Трухильо. Куда ни пойди, увидишь: «Верю в Бога и Трухильо», «Только Трухильо даст тебе счастье», «Трухильо — спаситель родины», «Трухильо — самый великий человек в истории Америки». Трухильо — гений, философ, строитель, защитник угнетенных, создатель и спаситель Республики… Говорю тебе, Джеральд, с души воротит, все прямо больны от этого…

Мерфи слушал не слишком внимательно. Моника Гонсалес как раз окончила свой танец, гитарист рванул струны прощальным аккордом, она же грациозно поклонилась и кокетливо улыбаясь, послала воздушный поцелуй Мерфи.

— Ты видел, Хулио? Видел, что она сделала?

— Сделай теперь то же самое… Так, хорошо. Похоже, что ты ей приглянулся, наверное, она пойдет с тобой… Только, умоляю тебя, не рассказывай ей, что ты привез!

— Такое приключение, небось, стоит кучу денег?

— Она тебе оплеуху влепит, если ты попробуешь ей заплатить. Она за деньги ни с кем не пойдет. Даже к Трухильо не пошла.

— Ты думаешь, что она меня пригласит так просто, задаром?

— За то, что ты ей понравился. Но это еще не наверняка. И даже если сегодня она пойдет с тобой, не рассчитывай на то, что она тебя позовет снова. Моника не хочет заводить любовника. Иногда она позволяет себе капризы, как скучающая принцесса — только и всего.

— А этот гитарист? Мне с ним не хотелось бы связываться. Нижней челюстью он мог бы камни дробить.

— Это всего лишь ее аккомпаниатор, говорят даже, что какой-то родственник. Не знаю. Может, он работает в полиции и следит за Моникой, чтобы она не удрала из Республики? Я тут никому не верю. Рад, что тебя встретил — с тобой можно говорить по душам.

— Верно, — сказал Мерфи, — со мной можно разговаривать о чем угодно… Хулио, погляди! Этот тип с челюстью встал и гитару на спину перебросил… Они уходят, смотри!

— Не расстраивайся. Они вернутся. Моника танцует еще в кабаре «Аристос», поблизости. Выступает со своим номером в программе ревю. Через полчаса они вернутся, и тогда ты можешь пригласить ее к нашему столику. Гитаристу сунешь денег, немножко.

Мерфи вскочил.

— Пойдем за ней в то кабаре!

Оливейра силой усадил его обратно.

— Нам отсюда нельзя уходить. Сейчас придет Октавио со своей девушкой. Я уговорился с ними встретиться здесь, в «Гаване».

— Ему кто-нибудь скажет, что мы там!

— Октавио принесет тебе временную визу, вкладку в паспорт. Если б тобой сейчас, когда ты без документов, заинтересовалась полиция, тебе пришлось бы переночевать в тюрьме. Лишь утром, а то и в полдень Аббес вытащил бы тебя оттуда.

— Я бы все-таки рискнул.

— И спал бы с крысами вместо того, чтобы спать с Моникой. Уж лучше сиди спокойно, она вернется.

Когда Моника Гонсалес, по-видимому, обиженная тем, что они продолжают сидеть, надменно проходила мимо их столика, Мерфи схватил пурпурные цветы, стоявшие перед ним в глиняной вазе, и бросил их под ноги танцовщице. Она посмотрела на него громадными темными глазами, протянула ему руку для поцелуя, но так молниеносно, что он не успел даже шевельнуть губами.

— Ты будешь с ней спать, — тихо сказал Оливейра, когда танцовщица, провожаемая взглядами, исчезла за дверьми таверны.

— Господи, — простонал Мерфи, — кто бы подумал… Такая девушка со мной, ну, мир перевернулся, брат, скажу тебе — мир перевернулся… — Он вдруг схватил Хулио за рукав, — А если она там кого-нибудь найдет? В этом другом кабаре она может встретить кого-нибудь получше меня…

— Успокойся, на нее не так-то легко произвести впечатление, она привередливая… Не пей так много, а то заснешь, когда Моника тебя обнимет.

— Съем сейчас грейпфрут, от этого трезвеют.

Мулат с крысиными усами подал им корзинку с фруктами — там лежали огромные кубинские ананасы, грейпфруты, айва. Мерфи разрезал грейпфрут пополам и погрузил ложечку в сочную мякоть.

— Хулио, а почему тебя не задержали за плакат? Я подумал, что если твой старик с сестрой сидят, так почему ты…

— Джеральд, ты не думай, я на них не работаю, как работает Октавио. Он парень подходящий, но ты с ним будь поосторожней. Аббес, или кто-нибудь еще из его людей, дает мне иногда какую-нибудь легкую работу, но лишь для того, чтобы меня испытать. И тогда за мной следят.

— А что ты вообще делаешь?

— Я летчик, но кончил-то я, собственно, школу авиа-инженеров-механиков. Месяц тому назад мой самолет перевели на другую трассу, а сейчас купили две новые машины, «Боинг-707», и на одной из них буду летать я, в гражданской авиации. До ареста отца я был военным летчиком. Когда их арестовали, меня не было дома. Два агента поджидали в квартире. Избили меня до потери сознания. Я семь недель лежал в госпитале. Там перед каждой — койкой висит плакат: «Лишь Трухильо меня вылечит». Люди смотрят на это целыми днями и либо дуреют, либо смиряются, как я.

— Я бы на твоем месте отсюда смылся…

— Ты наивный, Джеральд. Они любого найдут всюду, от них никуда не спрячешься. Да и не могу я бросить отца и сестру, хочу им как-нибудь помочь… Там, в госпитале, ежесекундно видя перед собой лицо Трухильо — оно мне даже во сне снилось! — я понял, что избежать опасности я смогу лишь в том случае, если ничем не буду отличаться от своего окружения, если приспособлюсь к климату эры Трухильо… Я убедил себя, что у меня нет никакой индивидуальности, нет совсем, что я должен безоговорочно подчиняться людям генералиссимуса… унижаться и молчать… Это процесс, который здесь переживают многие.

— Но потом-то становится легче, а? А то, знаешь, мне на политику вообще плевать. Это не мое дело, Хулио. Если начнешь совать нос в такие дела, тебя обязательно зацапают.

— В один прекрасный день ты поймешь, что стал жертвой политики, как и все мы. Тут все прямо-таки провоняло политикой… Только в двух местах нет портретов Трухильо — в тюрьмах и клозетах. Знаешь, Хасинто Пейнадо, ловкач, который на общественные средства смонтировал гигантскую неоновую надпись в центре «Бог и Трухильо», был за это выдвинут в качестве кандидата на должность президента Республики.

— Может, и я выдумаю что-нибудь в этом духе и стану у вас хоть министром? — беззаботно спросил Мерфи: до него все эти рассказы по-настоящему не доходили.

— Можешь пройтись по бульварам столицы, неся плакат: «Люблю только Трухильо!» Были и такие. Но вообще-то сам Трухильо не очень заботился о фанфарах, ореоле и пьедестале. Он знает, что ему об этом уже нечего заботиться. Есть у него десяток вонючих подхалимов, главным образом членов Доминиканской партии или милитаристской студенческой организации, так называемой университетской Гвардии имени Трухильо, которая пользуется в учебных заведениях специальными привилегиями. Вот они и лезут из кожи вон, чтобы придумывать все новые штучки по этой части.

— Если б у нас какой-нибудь тип повесил над Нью-Йорком неоновую надпись: «Бог и Кеннеди», его бы отвезли в сумасшедший дом. Не сердись, Хулио, но я таких историй просто понять не могу.

— Но ведь ты же видел эту надпись! Вот я тебе и говорю о вонючих подхалимах, которые изощряются в выдумках. На спортивных соревнованиях они так выстраивают спортсменов на стадионе, чтобы из них получились слова: «Великий Трухильо» или что-нибудь в этом роде. Староста деревни, в которой родился Трухильо, назвал ее «Новый Вифлеем». И теперь все это повторяют, устраивают паломничества в эту деревню, крестьянам велят ползти на коленях к его колыбели… Боже, ну, как тебе все это втолковать!

Мерфи с любопытством приглядывался к Оливейре.

— Хулио, ты вовсе не успокоился после того, как полежал в госпитале, тебя все это по-прежнему угнетает и мучает. А по мне так плевать на Трухильо. Власти пускай себе делают, что хотят, лишь бы только мне давали хороший заработок и не мешали бегать за девочками и есть мороженое.

Оливейра уперся подбородком в стиснутые кулаки.

— Да, пожалуй, я не успокоился. Я вообще не верю, что человек может быть спокоен в нашем мире. Ты говоришь, что в Штатах стали бы смеяться, если бы в честь вашего президента кто-нибудь вывесил надпись вроде той, какую придумал у нас Хасинто Пейнадо. Но почему вы не смеетесь над Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, которая таскает на полицейские допросы ваших знаменитых артисток и писателей, которая изгнала — Чарли Чаплина? Ты читал, наверное, «Охоту за ведьмами в Вашингтоне» Берта Эндрьюса? Вы не смеетесь потому, что на вас давит страх. Обычный, примитивный страх за собственную шкуру.

— Лишь бы меня оставили в покое, — упрямо повторил Мерфи. — До остального мне дела нет.

— Вот это и есть самая страшная болезнь нашего века: «Оставьте меня в покое и пускай там, наверху, делают, что им угодно». Это плохо кончится, вот увидишь, и такая позиция вовсе не обеспечивает спокойствия. Покоя не будет, люди будут бояться и чем дальше, тем сильнее. А государство все активней вмешивается в личную жизнь граждан, ограничивает ее и вскоре придется начинать все сначала, от восстания Спартака…

— Хулио, меня это в самом деле не трогает, я не гожусь для того, чтобы устраивать восстания. Я плачу налоги тем, кто наверху, а они должны заботиться о моих делах.

— За твои налоги, — устало сказал Оливейра, — они пришлют оружие Трухильо. Ты не сердись, что я столько болтаю. Тут ведь рта нельзя раскрыть ни при ком, вот я и пользуюсь случаем. Надо иногда вылить из себя немного желчи, а то подавишься ею… День напролет я прикидываюсь дурачком, как все кругом, и временами теряю ощущение реальности: мне начинает казаться, что все идет, как положено. Но когда я остаюсь один, либо когда перепью, как сегодня, тогда этот яд сочится сквозь все поры, и я чувствую, что подавлюсь молчанием, и хочется выть.

— На, выпей еще, — сказал Мерфи, — И возьми себя в руки, а то и вправду ляпнешь когда-нибудь такое…

— В руки? — почти крикнул Оливейра. — Возьми себя в руки, — повторил он тише. — Самая высокая гора Вест-Индии называется пик Трухильо, самые крупные фабрики носят имя Трухильо… Улицы Трухильо, парки Трухильо, школы Трухильо, библиотеки Трухильо, плантации Трухильо… Провинция Трухильо со столицей Сан-Кристобаль и провинция Трухильо-Вальдес со столицей Бони… Детские дома Трухильо, марки с портретом Трухильо, торты а ля Трухильо… Команда поло, в состав которой входит сын Трухильо, не может проиграть ни в каком матче… Возьми себя в руки, хорошенькое дело! Говорю тебе, Джеральд, выть хочется, на луну или на солнце — ничего больше не поделаешь…

— Всегда можно выпить и позабавиться с девочками… Хулио, что же Моника не возвращается? Может, ее кто-нибудь уже подхватил в том кабаре?

— Завидую я тебе, Джеральд, — грустно сказал Оливейра.

— Из-за Моники?

— Нет. Из-за твоего интереса к Монике. Когда ты видишь женщину, весь мир перестает для тебя существовать, ты умеешь выключаться…

— Ну, не совсем, — помолчав, ответил Мерфи. — Я, к примеру, все думаю, кто же лежал на носилках в багажнике «Феникса»… Хулио, слово чести, я тебя не продам, можешь мне сказать, как брату родному.

— Там был один человек, которого они хотят обработать.

— Что значит — обработать?

— Он им насолил, теперь его прикончат.

— Мне кажется, он был уже мертвый, когда я с ним летел. Я не верю, чтобы человека можно было так надолго усыпить.

— А ты думаешь, стоило бы рисковать, перевозя труп через несколько границ? Ты разве заглядывал под простыню, которой его укрыли? Может, его усыпили, а на случай, если он проснется в дороге, заклеили ему рот пластырем и привязали покрепче к носилкам? Я уже видел людей с пластырем на губах.

— Черт, об этом я не подумал… — сказал Мерфи, — Ну да, может быть, именно так… Они хотят что-нибудь выпытать у него?

— Они все уже знают. Хотят отомстить. Его страдания, его отчаяние, его бессилие — это для них интересней, чем то, что он мог бы рассказать. Ночью его станут будить через каждые четверть часа, чтобы прочесть ему две страницы из «Рассуждений о морали». Эту книгу произвела на свет жена Трухильо, и ее изучают все школьники и студенты в Республике. Он должен слушать стоя или на корточках… Днем — пытки, такие, чтобы не до смерти замучить, а ночью, когда он придет в себя, ему опять станут читать две страницы назидательного произведения госпожи Трухильо. Это продлится месяц, а может и больше, пока они не добьются своего.

— То есть?

— Пока он не спятит.

— А тогда его выпустят?

— Выпустят? Нет, опустят в яму с известью на тюремном дворе.

— Черт бы их побрал…

— Пускай бы… У нас только два шанса, Джеральд: либо такая партизанская армия, которую создал на Кубе Фидель Кастро, либо решительное, радикальное вмешательство Вашингтона, ультиматум этих защитников свободы… в Европе. Есть, правда, еще один шанс, — добавил он шепотом, — покушение на Трухильо… Но боюсь, что тогда к власти придет его сын.

У Хуаны Манагуа было неподвижное лицо с чувственными глазами и губами, и в то же время в ней ощущалось нечто девическое, почти детское, противоречащее этой застывшей чувственной маске. Когда Хуана вошла в таверну, по здешнему обычаю пропуская вперед своего спутника Октавио де ла Маса, Мерфи загляделся на нее.

Де ла Маса подвел Хуану к столику.

— Это Хуана Манагуа, — сказал он, — А это наш друг из Нью-Йорка, отличный летчик. Я уже рассказывал тебе, что он спас мне сегодня жизнь.

— С виду этого не скажешь, правда? — спросил Мерфи.

Хуана сначала опустила тяжелые веки, потом медленно их поднимая, поглядела на юношеское лицо Мерфи и сказала, что не поняла вопроса. Мерфи спросил ее, говорит ли она по-английски. Она ответила, что если говорить медленно, она все поймет.

Де ла Маса подозрительно поглядел на них. Мерфи подумал, что только на юге могут так открыто проявлять ревность. Он заметил, что де ла Маса положил на колено Хуаны свою маленькую костлявую руку и что Хуана слегка вздрогнула от этого прикосновения.

— Можешь говорить с ним по-испански, — сказал Де ла Маса, — Он достал из внутреннего кармана продолговатый кусок картона и протянул его Мерфи, — Это временная виза, смотрите не потеряйте ее.

— На какой срок?

— Там написано. На три месяца.

Хуана Манагуа, глядя прямо перед собой, произнесла:

— Октавио, закажи что-нибудь покрепче.

— Не пей, Хуана, лучше не пей. Ты опять начнешь скандалить. Ты не умеешь пить.

— Вот как раз случай, чтобы научиться. Закажи.

— Хуана, ты ведешь себя, как капризный ребенок.

Хуана повернулась к Оливейре:

— Хулио, организуй мне выпивку. Октавио все не может понять, что я и есть капризный ребенок, а не женщина, и что это для него же лучше.

— Слушай, Хулио, — сказал де ла Маса, — я не желаю…

Тут вмешался Мерфи; он все еще держал в руках визу и разглядывал печати.

— О, господи, Октавио, если девушка хочет напиться, зачем же ей мешать? Я люблю куколок, которые пьют со мной наравне. Так эта виза, — спросил он, — на три месяца?

— Я же сказал, на какой срок, — неохотно пробормотал де ла Маса.

— Да зачем? — удивился Мерфи. — Я тут могу пробыть пару дней, в крайнем случае — неделю, но не больше. Подожду, пока починят дырявый ночной горшок, на котором я прилетел, и смоюсь.

Октавио и Хулио обменялись быстрыми взглядами. Мерфи это заметил.

— Зачем торопиться? — поспешно сказал де ла Маса. — Может, вам дадут какое-нибудь выгодное поручение на обратный путь, за несколько дней это выяснится. Знаете, деньги не дают счастья, но без них и думать нечего о счастье. Впрочем, завтра с вами поговорит полковник Аббес, он лучше всех посоветует, что и как. Погодите до завтра.

— Ладно, — сказал Мерфи, — я не возражаю.

«Раз принесли визу, — подумал он, — и завтра со мной будет разговаривать эта горилла Аббес, то нечего бояться. Если б они хотели меня прикончить, то сегодня бы это и сделали… Однако и дурак же я, надо было кому-нибудь в Штатах сказать, куда я лечу. И если б через неделю не вернулся, можно было бы обратиться в полицию. Да нет, что я выдумываю, ведь я же вовсе не знал, куда лечу, разве что до Лантаны на Флориде, а куда потом, все равно никто бы не знал. Они это ловко обдумали, что и говорить, и только Оливейра ляпнул, что этот дядя на носилках был Галиндес или как его там…»

Задумавшись, он понемногу глотал с ложечки мякоть грейпфрута и поглядывал на Хуану, но та будто и не видела его.

Таверна наполнялась людьми; становилось все более шумно и душно. Моника Гонсалес уже вернулась; она сидела у высокой стойки бара. Мрачный гитарист присел на корточки у стены и ногтями растопыренной руки лениво и ритмично дергал струны.

Рядом стоял толстый доминиканец в белом костюме и старался втолковать гитаристу, чего хочет молодой американец в парусиновых джинсах и пестрой нейлоновой рубашке навыпуск. У американца была «экзистенциалистская», коротко подстриженная борода, окаймляющая лицо; с виду он был типичный битник.

— Дорогой паренек, — говорил он гитаристу, — может, ты знаешь «Горячие губы»? Нет? Ладно, ты наверняка знаешь «Черные чулочки малютки Мод»!

Гитарист отрицательно покачивал головой и дергал струны все в том же ритме.

— Кито, — говорил битник своему собутыльнику в белом, — Кито, бога ради, объясни этому гангстеру, что он должен сыграть, спроси его, может, он знает «Фермера в овраге», ну, спроси, Кито… Или, знаешь, скажи, чтобы он сыграл «Разъяренного тигра», бога ради, ведь должен же он что-нибудь знать, в любом кабачке за пару долларов могут сыграть такие штучки…

Он схватил гитариста за плечо и начал тормошить его. Тот, держа гитару на коленях и не отрывая пальцев от струн, на которых наигрывал все тот же мотив, одним ударом левой ладони сбросил руку американца.

В «Гавану» вошли трое полицейских и остановились у дверей, помахивая тяжелыми дубинками. Воцарилась тишина. Полицейские разошлись по таверне, начали проверять документы.

Старший по чину подошел к столику, за которым сидел Мерфи. Прежде чем тот успел предъявить свою визу, Октавио взмахнул перед глазами полицейского черным прямоугольником удостоверения. Начальник патруля откозырял и удалился. Другие полицейские подталкивали к выходу двоих мужчин и плачущую девушку.

— Чего они от нее хотят? — спросил Мерфи.

— Может, она не заплатила налог, — сказал Октавио.

— Какой налог?

— Это проститутка, — объяснил Оливейра. — Она должна платить налог управлению по делам проституции. Директором этого управления и хозяином всех публичных домов является брат генералиссимуса, Ромео Трухильо. Он это дело крепко держит в руках и никому Поблажки не даст.

— И что же с ней сделают?

— Дадут взбучку, — сказал де ла Маса. — В следующий раз весь свой заработок в зубах принесет. А отсюда ее забрали с теми двумя потому, что она, видимо, хотела подработать налево.

— Прелестно, — сказал Мерфи, пародируя интонацию полковника Аббеса. — Прелестно.

Октавио и Хулио расхохотались. Хуана сидела молча и недвижимо, словно модель на выставке.

Полицейские уже уходили. Начальник патруля обернулся; стоя на пороге и размахивая дубинкой, крикнул:

— Что тут, кладбище, что ли! Ты, старый негодяй с гитарой, принимайся за работу! И ты, Моника, покажи гостям, как задом шевелят! А ну, пойте все! И чтобы мне не приходилось повторять! Давайте, девочки, давайте, ребята! Покажите иностранцам, как развлекается самая счастливая страна в мире!

Мулат с крысиными усами вытолкнул Монику Гонсалес на паркет, прикрикнул на гитариста, хлопнул в ладони. В зале задвигались, зашумели. Моника сбросила свою пелерину на колени Мерфи, ее плечи дрогнули, бедра изогнулись, и она застыла, как изваяние, ожидая, пока упадет на струны поднятая рука гитариста. Уже через минуту казалось, что веселье длится несколько часов подряд, что никаких полицейских тут не было, никого не уводили… За столиками пили до одурения, смешивали напитки, пьяные, покачиваясь, толкая столики и опрокидывая стулья, бродили по таверне, обнимались, угощали друг друга, перекликались через весь зал.

Хуана Манагуа выпила еще две рюмки и вдруг очнулась. Сонное отупение исчезло с ее лица, осталась лишь чувственность, прежде скрытая, а теперь явная, сказывающаяся в блеске глаз, в набухших губах, в движениях.

— Октавио! — крикнул пьяный морской офицер. — Скажи Хуане, чтобы она станцевала! Пусть она станцует!

Другие поддержали его. Хуана посмотрела на Октавио.

— Можно? — надменно спросила она, будто заранее уверенная в согласии. И, не дожидаясь ответа, вспрыгнула на стол.

Легкая дрожь прошла по кистям ее рук и щиколоткам; эта дрожь, как круги на воде, расходилась по плечам и бедрам, все быстрее и порывистей, и наконец пронизала все тело Хуаны. Ее руки взлетели вверх, а каблуки начали выстукивать на столике ритм приглушенного, но яростного фанданго.

Моника Гонсалес подбежала к их столику и, охватив ладонями лицо Мерфи, коснулась его губ своими раскрытыми губами. Он хотел ее удержать, но Моника гибко выскользнула из его объятий и, отпрыгнув назад, остановилась, оглядываясь, будто в поисках партнера. Молодой доминиканец, сидевший у стойки, быстро соскочил с табурета и стал прямо перед Моникой на кончиках пальцев, плотно сомкнув бедра и пятки, напружинившись и подняв руки кверху. Его ладони, изогнутые над головой, быстро и порывисто подрагивали, будто борясь с сопротивлением воздуха. Моника закружилась перед ним.

— Мерфи, — спросил де ла Маса, — вам хочется остаться у нас?

— Господи, — закричал Мерфи, — тут так здорово, скажу тебе, брат, так здорово, что меня отсюда силой не вытащишь. Хулио мне тут всякого нарассказывал, но я скажу, что тут можно жить, а все остальное не в счет…

Де ла Маса наклонился к Оливейре.

— Ты говорил ему что-то? Что именно?

Оливейра настороженно посмотрел на него, сразу протрезвев.

— Заткнись, — шепнул он. — Я хотел его проверить.

— Ладно, — недоверчиво ответил де ла Маса.

— Ты мне не веришь? — беспокойно спросил Оливейра.

Де ла Маса пожал плечами.

— Что ты, не о чем говорить.

— Я хотел бы, Октавио, чтобы ты мне верил. Я бы не возражал, если б люди у нас чуть больше доверяли друг другу. Эта подозрительность…

— Погоди. Раньше надо прикончить тысяч шестьдесят таких типов, как Галиндес, а потом можно будет доверять… Слушай, тебе не кажется, что Хуана уже слишком долго валяет дурака на столе?

— Оставь ее, Октавио, что тебе до этого. Пускай немного подурачится. Это хороший психический душ.

— А что смывают таким душем? — подозрительно спросил де ла Маса.

— Да это просто отдых, — осторожно сказал Оливейру — ничего больше.

— А он как? — де ла Маса кивнул в сторону Мерфи.

— Он парень крепкий, с ним можно договориться. За хорошую девушку и приличные деньги он и Гитлеру пошел бы служить.

— Пускай он только Хуану оставит в покое. Видал, как он на нее пялится? Ты ему скажи, что я не люблю, когда на Хуану так пялятся.

— Он уже в контакте с Моникой. Наверное, уйдет вместе с ней.

— Это хорошо…

— Почему?

— Закажи еще бутылку.

Гитарист все резче дергал струны, отбивал такт громадной ступней и хрипловатым мелодичным баритоном пел во весь голос.

Плавали струи дыма, бил в ноздри густой спиртной запах, побрякивали под столами пустые бутылки. Несколько мужчин, нетвердо держась на ногах, окружили столик, на котором танцевала Хуана, они хлопали ладонями в такт и ритмически выкрикивали. Усатый мулат ловко пробирался сквозь толпу во все углы большого зала, подавал завсегдатаям пиво «Президент Эспециаль», доставляемое контрабандой из соседней республики Гаити. Он предусмотрительно сдирал ногтем цветные этикетки с влажных бутылок. Сунул одну из бутылок бородатому битнику, который неутомимо, с пьяной настойчивостью требовал «Горячие губы» или «Черные чулочки малютки Мод». Он глотнул пива и расплакался на плече у толстого доминиканца в белом.

— Кито, переведи ему, что он должен сыграть, Кито, ну почему ты не переводишь…

На улице раздались выстрелы, зазвенели стекла, кто-то вскрикнул.

Тогда Моника Гонсалес, кружась по паркету, подняла выше ногу и смахнула ею с ближайших столиков бокалы и графины из тонкого стекла. Приблизившись к столику, на котором Хуана выстукивала каблуками фанданго, Моника вспрыгнула на колени к Мерфи и, чтобы не упасть, обняла его обнаженными руками.

Шальное веселье овладело всеми, но было в нем что-то отчаянное, было желание забыть о полицейских с дубинками, о плачущей девушке, о выстрелах на улице, — и о пронзительно глядящих отовсюду безжалостных жестоких глазах спасителя народа и освободителя родины генералиссимуса Рафаэля Леонидаса Трухильо и Молина.

На следующий день я вспомнил дело об убийстве Серхио Бенкосме, который погиб в своей нью-йоркской квартире в ноябре 1955 года. Срочно проведенное вскрытие позволило обнаружить незначительные следы какого-то неизвестного яда, но некоторые эксперты оспорили этот диагноз. На теле Бенкосме не было ни малейшей царапины, никакого следа укола — и оставалось непонятным, каким же образом попало в его организм какое бы то ни было отравляющее вещество.

Вот так получилось и с Лореттой Флинн.

Я позвонил к майору Бисли, телефон был занят. Только на третий раз мне удалось дозвониться. Фрэнк удивился.

— Ты сам звонил мне?

— У меня секретарши нет, ты же знаешь.

— Нет, дело в том, что я тебе тоже звоню-звоню, а телефон все занят. Бывает. Можно к тебе приехать? Очень срочное дело.

— Ладно, приезжай.

Едва переступив порог, Фрэнк спросил:

— Ты принял предложение Флинна?

— Нет. Почем ты знаешь, что Флинн мне что-то предлагал?

— Сегодня утром он получил анонимное предостережение: если не хочет погибнуть так же, как его дочка, пускай оставит в покое дело Галиндеса. Приказали ему также не сообщать полиции об этом предостережении.

— А Флинн, конечно, сообщил полиции. Ну, и что дальше?

— Он позвонил мне. Я с ним виделся. Он считает, что после смерти Лоретты ему нечего терять и он может рисковать, не считаясь с последствиями. Готовит для конгресса материалы о деятельности доминиканской полиции.

Мы вошли в мой кабинет и уселись за столик, на котором стояла громадная зажигалка из снарядной гильзы и пепельница, похожая на опрокинутый цилиндр.

— Выпьешь? — спросил я.

— Нет, у меня через полчаса начнется совещание.

— Вы теперь должны как следует оберегать Флинна.

— Вилла его под постоянным наблюдением, и его самого мы всюду сопровождаем. Ты себе представляешь, что случилось бы, если б мы допустили убийство сенатора? Нам уж и за Лоретту влетело, требуют тщательного расследования, немедленных результатов.

— Фрэнк, — сказал я, — не сердись, может, это и не так, но мне кажется, что вся эта история с Доминиканской Республикой и выслеживанием ее агентов не очень нравится некоторым вашим людям, в Пентагоне, в ЦРУ или черт их там знает, где.

— Как это следует понимать?

— Да очень просто, ты же знаешь, о чем я говорю. Есть люди, которые предпочитают это затушевывать. Прочитай сегодняшние газеты: мы предложили доминиканцам шестьсот миллионов долларов в форме поставок военного снаряжения взамен за то, что они предоставят нам возможность производить испытания ракет на их территории.

— Это еще не значит…

— Фрэнк, будем откровенны. Это значит, что мы поддерживаем Трухильо. Мало того: мы добиваемся его расположения.

Бисли разозлился.

— Не хочешь ли ты сказать, что мы должны поддерживать доминиканских коммунистов? Надеюсь, нет?

— Ну, чего ты представляешься, Фрэнк? Я только не могу согласиться с тем, что можно поддерживать негодяев и убийц. Собственно, меня это ничуть не касается, но раз уж мы заговорили…

— Ты нелогичен. В Аргентине прогнали Перона, в Венесуэле — Переса Хименеса, в Эквадоре Камильо Энрикес провел такие реформы, что теперь там легально действует коммунистическая партия, единым фронтом с социалистами. Ты знаешь, что творится в Гватемале…

— Ты забыл о Кубе.

— Слишком хорошо помню. И это все уже не мятежи и покушения честолюбивых генералов. Под завесой демократических лозунгов и сказочек о свободе открываются ворота для вторжения коммунизма. Чем беднее страна, тем она шире открыта для красных. Мы не можем себе этого позволить. Если б в Доминиканской Республике нашелся кто-нибудь более рассудительный, чем Трухильо, он немедленно получил бы нашу поддержку. Но в существующей ситуации Трухильо представляет собой самый сильный участок на антикоммунистическом фронте. Ты не умеешь мыслить исторически, Майк.

Я засмеялся.

— Фрэнк, в этом мире существуют разные истории и различные виды исторического мышления. Но я не знаю, имеет ли смысл поставлять оружие на шестьсот миллионов долларов в эту маленькую страну, которая уже имеет сорокатысячную армию, тысячу самолетов и мощный флот. Значит, поддержка режима, который позорит Америку и всю нашу эпоху, существование которого лишает нас морального права обвинять Россию, — именно это и есть, по-твоему, историческое мышление?

— Ты меня не убедишь, Майк.

— У меня и нет такого намерения, Фрэнк. И я тоже не желаю, чтобы меня кто-нибудь переубеждал.

— Что ты хотел мне сказать? — он переменил тему. — Зачем звонил?

— Хотел напомнить тебе о смерти Серхио Бенкосме.

— Я не помню подробностей. Слишком уж много было этих смертей… Это ведь кто-то из Доминиканской Республики?

— Да. И он погиб так же, как Лоретта Флинн.

— Так же погибло еще несколько человек.

— А вы сохранили для токсикологического исследования срезы их внутренних органов и секрецию лимфатических желез? Сейчас можно было бы проделать сравнительный анализ.

— Да, мы сохраняем срезы легких, кишечника, желудка, мозга, печени, селезенки, почек. Кажется, по трем случаям. Не знаю, есть ли это по делу Бенкосме. Теперь мы добавили туда срезы, взятые при вскрытии тела Лоретты Флинн.

Пока Бисли говорил о срезах, взятых при вскрытии тела других убитых, не знакомых мне лично, я слушал его с профессиональным равнодушием. Но когда он упомянул о Лоретте, я вздрогнул, у меня перехватило дыхание, и я не сразу смог заговорить.

— Иногда бывает очень трудно открыть даже соединения цианистой кислоты, — говорил Бисли, — А яд, который убил Лоретту и некоторых других, намного совершеннее. К тому же отравление тут приходится предполагать чисто гипотетически. Все зависит от стойкости яда, от его сопротивляемости различным факторам. И количество тоже очень важно. Цианистый калий обнаруживают сравнительно легко лишь потому, что его применяют в громадных дозах, куда больше, чем необходимо для того, чтобы умереть. Доминиканские убийцы отлично знают, какова смертельная доза. Впрочем, повторяю, что в этих случаях отравление — лишь рабочая гипотеза, обосновывающая для следствия факт преступления. Ведь нельзя же умереть потому, что спустишься лифтом в гараж.

— Ну, вот сделайте сравнительный анализ, может, что и найдете.

— Попробуем… А знаешь, зачем я пришел? У меня дело к Гарриэт Клэр.

— Надеюсь, ты не рассчитываешь, что я буду тут посредником… Ты с ней, может, уже виделся?

— Не в том дело. Хотя я по-прежнему считаю, что Гарриэт первоклассная девушка, и я не прочь бы иметь такую жену…

— Так почему же ты, имея дело к Гарриэт, обращаешься ко мне?

Бисли потянулся за моими сигаретами, закурил.

— Ты говорил, что Гарриэт сейчас работает в «Латин-Америка Сервис»?

— Полгода назад она перешла на более долгий рейс.

— Какой?

— Нью-Йорк — Майами — Камагуэй — Кингстон — Порт-о-Прэнс — Сьюдад-Трухильо — Сан-Хуан — Каракас…

— Стой! — крикнул Фрэнк. — Дай дух перевести. Говоришь, на этой трассе есть Сьюдад-Трухильо?

— Да.

— Сейчас я тебе скажу кое-что… Скажу больше, чем имею права… Но мне нужно, чтобы ты более или менее ориентировался в обстановке.

— Ну, говори.

— Я хотел бы, во-первых, успокоить тебя насчет наших намерений в деле розысков Галиндеса или хотя бы следов его похищения.

— Ваши намерения… — начал было я, но Бисли нетерпеливо прервал меня.

— Я знаю, что ты умеешь острить, Майк, но уголок юмора пока отложим. Разыскивая Галиндеса, мы шли различными путями, проверяли все и всюду. Ну, всякие подробности неудач тебе ни к чему. Однако мы вышли на интересный след; наиболее правдоподобный. В тот день, когда исчез Галиндес, некий молодой человек взял в Линдене напрокат туристский самолет типа «феникс» с большим багажником.

— Он потребовал именно с багажником?

— Да. И полетел он, как сказал секретарше бюро проката, в Чаттануга, Теннеси.

— Надеюсь, ты не думаешь, что он был настолько любезен, чтобы, покатав профессора, сообщить свой адрес… Время исчезновения Галиндеса известно. Оно совпадает с отлетом этого «феникса».

— Из Линдена он вылетел раньше, но неизвестно, куда девался потом. Потому что через час с лишним контрольные станции на побережье у Филадельфии зарегистрировали перелет такой машины.

— А самолет уже вернулся в Линден?

— Нет. Известно также, что у него была авария при посадке на аэродроме Дженерал Эндрьюс, в Сьюдад-Трухильо.

— А это наверняка тот же самолет?

— Ну, кто же сейчас полетит на «фениксе» к Антильским островам?

— И поэтому вы из нескольких сотен частных самолетов, вылетевших в тот день из Нью-Йорка, выбрали именно этот?

— Ты сделал бы то же самое. Ведь ты сам подал мне эту идею насчет контролирования частных полетов. Я только не знаю, где пилот взял Галиндеса. Из Линдена он вылетел один, с маленьким чемоданчиком.

— Кто подписал гарантийную квитанцию в Линдене?

— Молодой летчик, не имеющий постоянной работы, Джеральд Лестер Мерфи.

— Вы можете поскорее отыскать его в Сьюдад-Трухильо? У вас же там есть свои люди.

— Мы его уже нашли. Все из-за той же аварии — это отличная распознавательная примета.

— А у вас что, есть наблюдатель на аэродроме?

— Нет, работает там на нас одна танцовщица, очень красивая, кстати. Мерфи провел с ней ночь и все хвастался, как мастерски сел без шасси.

— А этот превосходный летчик сказал танцовщице, какого пассажира он привез?

— Нет. Не помогли никакие штучки.

— И бедная девушка зря трудилась.

Джеральд Лестер Мерфи проснулся с мучительной головной болью и пересохшим горлом. Еще плохо соображая, он протянул руку и уперся ею в стену. Он был один. В ванной лилась вода.

— Моника! — крикнул он. — Моника!

В дверях появился черный бой.

— Бой, где эта госпожа?

— Госпожа выйти.

— Adonde? — спросил Мерфи, — Куда?

— Господин говорить по-английски, черный бой понимать, senor comandante.

— Не называйте меня майором, я не майор.

— Si, senor. Госпожа выйти и сказать, что не вернуться. Господин не ждать. Эскудеро знать, что госпожа не вернуться.

— Тебя зовут Эскудеро?

— Черный бой Эскудеро.

Мерфи зевнул.

— Que oraes? — спросил он.

— Господин говорить по-английски. Десять часов. Господин вставать, я приготовить горячая ванна. Господин быть десять часов и тридцать минут в холл «Космос». В холл ждать капитан де ла Маса. — Он нагло подмигнул. — Госпожа быть довольна, senor.

Мерфи сел на тахте, провел ладонью по волосам. Эскудеро заглянул в ванную.

— Ванна быть полна, господин идти.

Получасом позже Мерфи встретился в холле «Космоса» с Оливейрой.

— Де ла Маса не придет? — спросил он.

— В десять он должен быть в министерстве, там будет ждать нас.

— Наверное, дает отчет, а? Ведь он наблюдал за мной, верно? Скажи мне правду, Хулио.

— Ты спьяну засыпал меня, Джеральд. Сказал де ла Маса, что я тебе рассказывал всякие жуткие истории…

Мерфи был потрясен и пристыжен.

— Ничего не помню, Хулио, понятия не имею… Но ведь это не страшно, я в шутку что-нибудь сказал, да?

У гостиницы стоял черный «плимут», тот самый, на котором Мерфи вчера ехал с аэродрома. Оливейра велел шоферу выйти и подождать в гостинице, а сам уселся за руль.

— Не бойся этого отчета, Джеральд. Октавио тобой доволен. Он тебе не повредит, лишь бы ты не лез к Хуане… Главное, что ты Аббесу понравился. Все зависит от полковника Аббеса.

«Что зависит от этой гориллы? Что значит «все»? — думал Мерфи. — Меня хотели убить, как только я прилетел, а потом передумали? Может, я вчера спьяну кого-нибудь задел? Может, зря слушал излияния Оливейры — ведь это могла быть и провокация… Но, пожалуй, я ничего такого не сказал, по сути мне нет никакого дела до Трухильо…»

— Джеральд, — сказал Оливейра, когда красный свет задержал их на перекрестке. — Джеральд, я нарочно велел уйти шоферу, чтобы поговорить с тобой. Возможно, Аббес предложит тебе работу. Ты должен согласиться, так будет лучше.

— А если бы я не согласился?

— Не знаю, что случилось бы, если б ты не согласился. Но лучше послушай меня и соглашайся на все, что тебе предложат. Если вообще что-нибудь предложат.

Мерфи встревожился.

— Я что-нибудь не то сделал, да? Наверное, они недовольны, что я привел Монику к себе в гостиницу… Я так классически надрызгался, что даже ничего и не помню, как это было.

Оливейра усмехнулся. Вспыхнул зеленый сигнал, и черный «плимут» медленно двинулся вперед в толчее автомобилей.

— Это единственное, по отношению к чему Трухильо проявляет терпимость, — сказал Хулио, — Он не только самый богатый человек в Республике, но и самый распутный. За границами нашей страны в это никто не верит, но еще недавно у нас действовало средневековое «право первой ночи». Если девушка, выходящая замуж, нравилась генералиссимусу, она должна была провести с ним первую ночь после свадьбы.

— Скажу тебе, Хулио, это весьма недурная идея…

— Это еще не все, Джеральд. Трухильо устраивает великолепные пиршества, наподобие древних восточных владык, и эти пиршества обычно переходят в неистовые оргии. Когда Трухильо начинает скучать, он велит женам и дочерям своих придворных и приглашенных гостей, чтобы они разделись донага, в присутствии своих мужей, отцов и братьев. И тогда начинается забава, которую Трухильо больше всего любит.

— Можно принять приглашение, но прийти без женщин.

— Можно. Только не у нас. Трухильо тогда сгноил бы в тюрьме всю семью. Не веришь? В Штатах вышло уже несколько книг на эту тему, жаль, что ты не читал.

Мерфи не знал, верить этому или нет. Но с какой целью Оливейра мог бы его обманывать? Чтобы напугать и заставить уехать? Но ведь Хулио только что уговаривал его остаться, принять любое предложение Аббеса. Выходит, он говорит правду…

— Хулио, у нас журналисты раззвонили бы о таких историях на весь мир. Они только и охотятся за такими штуками и никто их не заставит молчать. Ведь есть же у вас какие-нибудь независимые газеты?

— Все наши газеты — частная собственность Трухильо. Ты понимаешь? Ну, скажем, у вас есть большой газетный концерн Херста и в каких-то принципиальных делах редакторы его газет должны считаться с его мнением. У нас есть лишь один концерн — Трухильо и лишь одни директивы для всех газет — от Трухильо и его клики. Газетчику, который никогда не написал, что Трухильо равен богу, что он спаситель родины, гениальный вождь, величайший защитник мира и свободы, ни разу не заявил, что все доминиканцы живут в раю, созданном Трухильо, — ему просто нечего и появляться в редакциях. И он не сможет пожаловаться на это ни по радио, ни по телевидению. Трухильо сам комплектует кадры для прессы и пропаганды.

— Я бы тоже так делал. В конце концов, хочется знать, кто будет о тебе писать.

— И ничем тут не поможешь. Как ты себя чувствуешь, Джеральд?

— Я глотнул три таблетки против похмелья. Жаль только, что я ночью был как в тумане. Вчера готов был отдать всю жизнь за одну ночь с Моникой Гонсалес, а сегодня даже не помню, как это было. Вот не везет, а? Ты думаешь, Моника больше не придет?

— Наверное, нет. Ты иностранец, она должна остерегаться.

— Я хотел бы послать ей какой-нибудь подарок.

— Можешь это сделать. Только не прилагай никаких карточек, не пиши, что это от тебя, а то она откажется принять. Такое, как с тобой, она делает либо бескорыстно, либо вообще не делает.

— Если подарок будет анонимный, так зачем его посылать?

— Я бы знал, зачем, — сказал Оливейра, — А если ты не знаешь, то не посылай. И вообще оставь ее в покое, так лучше будет.

— Для нее?

— И для тебя.

— Я, пожалуй, пошлю ей цветы.

— Пошли.

— И приложу карточку, — сказал Мерфи.

«Плимут» остановился перед зданием министерства.

— Майк, ты стал рассеянным, — сказал Бисли. — Перестань думать о Гарриэт. Так вот, если б не наша танцовщица, мы никогда не дознались бы, что некий мистер Мерфи прибыл в тот день в Сьюдад-Трухильо и что у него была авария при посадке. Сама по себе авария не привлекла бы нашего внимания. Лишь благодаря информации, полученной от этого агента, мы узнали об этом и установили, что на аэродроме садился без шасси самолет типа «феникс». Мы выяснили на контрольных пунктах, пролетал ли в этот день «феникс» и в котором часу. Начали искать в картотеках, у кого есть «фениксы». Оказалось, что такие машины имеются в бюро проката самолетов в Линдене. Там на гарантийной квитанции обнаружилась подпись Мерфи. Поскольку эту же фамилию сообщила нам танцовщица из Сьюдад-Трухильо, можно сделать вывод, что единственный реальный след похищения Галиндеса — это самолет, нанятый Мерфи.

— Это уже линия поисков. Можно начинать действовать. Нужно прорисовать эту линию в обратном порядке. Вы уже довели ее назад — до Линдена. Теперь с линденского аэродрома вы должны дойти до станции метро Колумбус-Сэркль.

— Это самое важное звено. Но, кроме этого неизвестного участка пути, есть еще один: дорога от телефонного аппарата, по которому кто-то говорил с Лореттой от твоего имени, к гаражу Флинна.

Почему Бисли об этом вспомнил? И зачем он вообще пришел? Чего он хочет от Гарриэт? Я начал теряться в догадках.

— Фрэнк, ты думаешь, Гарриэт скажет нам что-нибудь интересное об этой дороге от телефона к гаражу? — спросил я.

— К Гарриэт у меня другое дело, пожалуй, даже более важное.

— Так почему ты сам с ней не поговоришь? Я с Гарриэт не встречаюсь.

— Гарриэт не должна догадываться, что в это дело замешана разведка. Я тебе прямо скажу: Гарриэт должна связаться с Мерфи. Ее уже знают в Сьюдад-Трухильо как стюардессу и не обратят на нее внимания… Я понимаю, что ты хочешь сказать, Майк: что в городе ее не знают.

Да, но речь идет лишь о столовой для летчиков на аэродроме Дженерал Эндрьюс.

«Что за идиотская идея! — подумал я. — Оставили бы они лучше в покое Гарриэт, не ввязывали бы ее в такие дела. Да и меня нечего толкать на посредничество между Гарриэт и разведкой. Хватит того, что из наших налогов идет жалованье Бисли и тысячам других».

— Что ж ты думаешь, — сказал я. — Мерфи так и сидит в этой столовой, поджидая Гарриэт?

— Мерфи послал цветы нашему агенту, этой танцовщице, и на карточке, приложенной к цветам, написал, что нанялся на работу в доминиканскую авиацию. Что сделал это для нее, что хочет быть там, где она, — ну, знаешь, обычные разговорчики в этом духе. Так вот, пускай Гарриэт выяснит, действительно ли он там работает и на какой трассе будет летать. И в этом случайно затеянном разговоре пускай спросит, зачем он вообще прилетел в Сьюдад-Трухильо. Что-то в этом роде — и очень осторожно.

— Ты не можешь это поручить танцовщице?

— Нет. Она работает в невероятно трудных условиях, за ней наблюдают. Новая встреча с Мерфи может подвергнуть ее опасности — ведь они же там знают, с каким грузом прилетел Мерфи. Хватит и того, что она уже сделала для нас в этом направлении.

— Вытащить оттуда Мерфи вы, пожалуй, не сможете, верно? Это слишком рискованно.

— Они его не выпустят живым. Если мы проявим к нему интерес, они его убьют. А для нас особенно важно, чтобы он остался в живых. Он будет единственным доступным свидетелем по делу Галиндеса, когда мы обратимся с этим к Трухильо.

— Понимаю. В такой ситуации с ним может вступить в контакт лишь случайно встретившаяся девушка, достаточно красивая и привлекательная, чтобы он захотел с ней разговаривать.

— Да, Майк. Сейчас это единственный наш шанс. Если Гарриэт будет действовать без нажима, ничто ей не грозит.

— Разве только Мерфи на ней женится.

— Но это уж угроза для тебя, а не для нее. Но только не покажется ли Гарриэт подозрительным, что после трех месяцев молчания ты вдруг звонишь ей и уговариваешься о встрече лишь затем, чтобы поговорить о Мерфи?

Я показал ему телеграмму Гарриэт. Он прочел ее, положил на стол.

— Обстоятельства нам благоприятствуют, Майк. Так ты уладишь это дело?

— Попытаюсь. Я неоднократно пользовался твоей отзывчивостью и, может, сейчас немного уравняю счет.

— Выдумай какой-нибудь предлог, но такой, чтобы ни Гарриэт, ни Мерфи понятия не имели, что это интересует кого-то из разведки.

— Посмотрю, что удастся сделать.

Аббес принял их в кабинете, обставленном с неслыханной роскошью. Глядя на позолоту и пурпур, сверкавшие повсюду, на драгоценный хрусталь, можно было поверить рассказам о фантастических, превышающих всякое вероятие богатствах Трухильо, о том, что он исчисляет свой личный золотой запас тоннами, что у него редчайшая коллекция драгоценностей, что с ворот и балконов его дворца свисают на цепях тяжелые глыбы чистого серебра, а плавательные бассейны и ванны облицованы золотом.

Полковник Гарсиа Аббес сидел за столом, рядом с ним стоял Октавио де ла Маса.

На стене, над резным, обитым пурпуром креслом Аббеса в дорогой золоченой раме висел громадный фотопортрет Трухильо: толстое, заплывшее жиром лицо с двойным подбородком, низкий лоб, увеличенный намечающейся лысиной, мясистый нос, круглые, слегка торчащие уши и широкая улыбка, обнажающая мелкие хищные зубы.

— Подойдите ближе, — сказал Аббес, не вставая.

Мерфи двинулся к нему. В это время открылась боковая дверь и вошел высокий мужчина в форме майора доминиканской полиции.

— Это Джеральд Лестер Мерфи, — сказал ему Аббес. — А это, — обратился он к Мерфи, — майор Мигель Анхело Паулино.

Мигель Анхело Паулино… Мерфи вспомнил это имя: об этом человеке немало писали, когда он был еще капитаном… Когда страшный ураган разрушил столицу Доминиканской Республики, Мигель Анхело Паулино подсказал диктатору жестокую идею: воспользоваться разгулом стихии и уничтожить всех, кто находится на подозрении.

На следующий день газеты сообщили, что во время Урагана погибло около трех тысяч жителей столицы, количество раненых достигает восьми тысяч. Далее сообщалось, что правительство спешит на помощь жертвам и их семьям, но такое количество покойников невозможно быстро похоронить, а потому, чтобы предотвратить угрозу эпидемии, придется сжечь трупы. Начали собирать тела убитых, складывали их в штабеля, обливали бензином и жгли. Этой акцией руководил капитан Мигель Анхело Паулино. Теперь он стоял перед Мерфи в форме майора.

— Объясните ему, майор, — сказал Аббес, — что мы намерены сделать для него.

Майор пожал руку Мерфи.

— Мы вами довольны, мистер Мерфи. Господин полковник был так любезен, что еще вчера лично поблагодарил вас… Нравится вам Сьюдад-Трухильо? Убедились вы уже, что все небылицы, какие пишут о нас в Штатах, высосаны из грязного пальца коммунистов и врагов свободы?

— Мне здесь нравится, — ответил Мерфи.

— Вы энергичный молодой человек, и жаль будет, если вы загубите свои способности. Мы предлагаем вам то, что может открыть путь к блестящей карьере. Вас это интересует?

— Да, господин майор. Очень.

— Мы дадим вам чин офицера гражданской авиации. Генералиссимус Трухильо недавно закупил новые самолеты для авиалиний Доминиканской авиационной компании. Генералиссимус Трухильо предлагает вам должность второго пилота на машине «Боинг-707». Первым пилотом будет уже знакомый вам капитан де ла Маса. Инженером-механиком в этот экипаж мы назначим вашего приятеля Хулио Руиса Оливейру. Оклады в нашей авиации очень высокие, а вы, как иностранец, получите специальную надбавку.

Аббес поднял ладонь, и майор умолк.

— Контракт подпишем на три года, — сказал Аббес.

— Может, на год, господин полковник? — несмело возразил Мерфи, хоть он и был ослеплен предложением майора. — Мне бы надо подумать…

— Это возможно. Пусть будет на год, — сказал майор. — Но меня удивляет эта оговорка. Предложение генералиссимуса Трухильо…

— Собственно говоря, мне все равно, — поспешно ответил Мерфи, — пусть будет на три года. Благодарю вас.

— Прекрасно, — проговорил Аббес. — Изучайте испанский язык, мистер Мерфи.

— Так точно, господин полковник.

— Прошу запомнить, что вашим верховным начальником является генералиссимус, — сказал майор, — Доминиканская авиационная компания находится в личном владении генералиссимуса. Нам нужны такие хорошие летчики, как вы.

— Благодарю, господин майор. Благодарю, господин полковник. Постараюсь оправдать доверие.

Майор подошел ближе.

— И еще запомните, что для политических дел у нас есть специалисты, а вы в эти дела не вмешивайтесь. Тогда никто из нас не будет вмешиваться в ваши личные дела, в то, спите вы с Моникой Гонсалес или с какой-нибудь другой женщиной. Вы любите женщин?

— Ну… я не сказал бы, что нет, господин майор.

— Правильно! — заявил майор. — Это приятное развлечение, лишь бы в меру и не на работе. Молодые люди должны как-то разряжать избыток энергии. Все ясно?

— Вот только самолет, нанятый в Линдене…

— Господин полковник решил, — вмешался де ла Маса, — что как только отремонтируют эту машину, ее доставит в Линден пилот, которому вы отдадите квитанцию. Может, вы…

Майор жестом остановил Октавио и сказал:

— Этот пилот получит в Линдене залог, который мы хотим предложить вам в качестве премии за мастерскую посадку в таких трудных условиях, угрожавших жизни нашего больного друга. Но эту сумму мы выплатим вам на месте, в нашей валюте… Вы хотели что-то сказать?

— Я предпочел бы в долларах, чтобы послать матери…

— Хорошо. Напишите матери следующее. Вы узнали в Нью-Йорке, что доминиканская авиация нуждается в летчиках. Вы наняли самолет, чтобы произвести на нас хорошее впечатление, явились сюда и получили отличную работу. Этого достаточно. Я желал бы, чтобы вы показали кому-нибудь это письмо, вот пускай его прочтет капитан де ла Маса. Он сам и отправит его. О больном, которого вы везли, забудьте навсегда. Не было никакого больного, никаких носилок и по пути, в Лантане, вы никого не брали в самолет. Просто вы прилетели в Сьюдад-Трухильо, рассчитывая на хорошую должность, и вы ее получили. Мы квиты. Согласны?

— Разумеется, я очень благодарен, вы можете на меня рассчитывать… Я действительно счастлив, вы столько для меня сделали…

Аббес стукнул о стол тяжелым перстнем с печатью.

— Мы любим лояльных людей. Вы свободны.

— Контракт мы пришлем вам в гостиницу, — сказал майор. — До встречи.

— До свиданья, — ответил Мерфи.

Аббес не встал, не подал ему руки. Лишь поднял на мгновение волосатую руку и опустил на стол.

Мерфи вышел, пропуская вперед Октавио. За ними пошел Оливейра.

Аббес потянулся было к телефонной трубке, но не снял ее. Он спросил майора:

— Думаете, мы правильно поступили?

Мигель Анхело Паулино потер руки.

— Мы в любое мгновение можем переиграть, господин полковник. Мы не спустим глаз с Мерфи ни на час — вплоть до самой его смерти.

— Однако это забавно, а? — сказал Аббес. — Если б не это неприятное происшествие с Лореттой Флинн, из-за которого подняли шум вокруг похищения Галиндеса, Мерфи не дожил бы до сегодняшнего утра. Везет парню. Моника Гонсалес была сегодня у вас? Что она сказала?

— Она вовсю выпытывала Мерфи насчет его полета, зачем он сюда прибыл, с кем летел. Даже подсказывала ему, что он кого-то привез, но Мерфи ничего ей не сказал. Это еще одна причина, по которой он пока остался в живых.

— Вы доверяете этой Монике, майор?

— Да, потому что она делает это из страха. Я меньше доверяю тем, кто доносит за деньги.

Я позвонил Гарриэт. Сказал ей, чтобы она пришла ко мне. Гарриэт отказалась.

— Может, мне приехать к тебе в гостиницу? — спросил я.

Она не хотела, чтоб я приезжал в гостиницу.

— Ладно. Так где же нам встретиться?

Она назначила встречу в маленьком баре, где мы разговаривали в последний раз, три месяца тому назад. Попросила прощения, что не хочет прийти ко мне и не приглашает меня к себе, — но она знает, чем бы это кончилось.

Я тоже знал, чем бы это кончилось.

— Хорошо, жду тебя в баре.

Долго ждать не пришлось. Гарриэт пришла на несколько минут позже, чем я. Выглядела она очаровательно. Когда я смотрел, как грациозно она взбирается на высокий табурет, мне хотелось ее поцеловать. Но я этого не сделал.

— Ты очаровательна, Гарриэт, ты все хорошеешь.

— Благодарю, Майк. Ты, как всегда, любезен и знаешь, что следует сказать женщине после долгой разлуки.

— Я себя чувствую так, будто мы вовсе и не расставались.

— Я себя чувствую совсем иначе.

— Как с чужим?

— Майк, закажи мне драй-мартини и пирожное с сыром — тут они чудесные.

— Ты еще не отвыкла от этого? От пирожных с сыром на закуску?

— Некому было меня отучать. Я ни с кем не встречалась за это время. Только не думай, что это из-за тебя. Просто мне не хотелось… А ты мне изменял?

Я подозвал бармена, углубившегося в комикс о всемогущем сверхчеловеке, заказал ему драй-мартини и пирожное с сыром для Гарриэт.

— А для вас мартини, крещенное вермутом?

— Нет, дай мне двойное виски на скале, — сказал я; это означало виски на кубике льда, без воды.

Гарриэт старалась меня урезонить.

— Двойное виски? Чистое? Что ты выдумываешь!

— Гарриэт, ты же слыхала, что там будет лед. Разреши мне выпить то, что мне по вкусу.

— Наверное, ты связался с какой-нибудь девкой и от нее научился пить чистое виски.

— Со льдом, Гарриэт. И никого у меня нет.

— Можешь завести себе. Мне это уже безразлично…

— Приходится верить. Ты всегда была очень порядочна и никогда меня не обманывала.

— Но это неправда, Майк, что мне все безразлично…

— Знаю.

— Почему ты так поздно ответил на мою телеграмму?

— Я боялся этой встречи… Гарриэт, ну тебя совсем, напряги наконец как следует свое воображение, подумай о том, что я чувствую. Я не могу обойтись без тебя, я даже не знал бы, что мне делать с другой девушкой.

— Ох, в этих делах ты разбираешься даже слишком хорошо. Обошелся бы без справочника.

— Ты ужасно глупая, Гарриэт.

— А ты еще глупее.

— Может, потому, что все еще надеюсь… Впрочем, не стоит об этом говорить.

— Продолжай, почему ты не продолжаешь? Раз уж начал… Мы ведь для того и встретились, чтобы поговорить. На что ты надеешься?

Бармен поставил перед нами рюмки и тарелочку с пирожным для Гарриэт.

— Съешь поскорее это пирожное, — сказал я, — Не выношу сладкого рядом с алкоголем.

— Раньше выносил. — Она обратилась к бармену, — Уберите это пирожное.

— Плохое? Вы не такое хотели? Их недавно принесли из пекарни, они прямо-таки безукоризненны.

Гарриэт отодвинула тарелочку.

— Мой спутник не выносит вида пирожных в баре.

— Но ведь мистер Уинн сам это заказывал, — удивился бармен.

— Такой уж он.

Бармен отошел.

— Майк, — сказала Гарриэт, — а сегодня ты уже не боялся этой встречи… Тебе было грустно без меня, правда?

— Мне все еще грустно.

— Теперь, со мной?

— Тем более. Выпей… Ты знаешь, что такое одиночество?

Она сделала наивные глаза и чуть глотнула из рюмки.

— Я читала ночью статью о космонавтах. Ждала твоего звонка и читала — не могла уснуть. В этой статье пишется, что пилот межпланетной ракеты в космическом пространстве, находясь за сотни миль от Земли, будет чувствовать себя ужасно одиноким. И что эту проблему надо как-то решить. Ты говоришь о чем-то в этом духе!

— Одиночество космонавта может оказаться ничем по сравнению с одиночеством человека, живущего среди людей.

Я почувствовал, что Гарриэт касается меня коленом.

— Майк, тебе вовсе незачем быть одиноким.

Я отодвинул свою ногу.

— Если я соглашусь на твои условия, то буду еще более одиноким — рядом с тобой. Это было бы хуже всего.

— Никогда мне не понять, почему ты так боишься брака.

«Ну, ладно, — подумал я, — скажу тебе кое-что в последний раз, скажу, хоть это не имеет смысла и не стоит тратить время на это».

— Гарриэт, послушай, почему. Потому что бумажка, которую ты получишь от официального учреждения, значит для тебя больше, чем любовь, а ведь любовь встречается гораздо реже, чем брак… И потому что с меня хватает ограничений, предписаний и условий, я не хотел бы вносить их еще и в частную жизнь, в любовь. Только любовь, только те ограничения, которые она на меня налагаёт — вот что я могу тебе предложить, но это ведь больше всего, что можно дать другому человеку.

— Майк, пойми, что я…

— Выпей, Гарриэт, немедленно выпей до дна. И ничего не говори, тема уже исчерпана.

Я выпил виски, заказал еще. И драй-мартини для Гарриэт. Попросил даже, чтобы бармен принес эти мерзкие пирожные с сыром. Поправил абажур лампочки, чтобы свет не бил в глаза Гарриэт, сдул пепел, упавший с моей сигареты на стойку. Я соображал, что бы еще такое сделать для Гарриэт, но ничего не придумал.

— Если б я на это согласилась, — спросила Гарриэт, — ты повел бы меня сегодня к себе на ночь? Правда?

— Не только на ночь. Немедленно повел бы, даже на вечер.

— Вот видишь, какой ты, Майк.

Я не знал, что она имеет в виду и чем ей не понравился мой ответ. Ведь она же наверняка понимала, что я не ответил бы вот так никому, кроме нее. Но я не сказал этого вслух. Все равно — мы друг друга не понимали.

Гарриэт сказала:

— Видишь сам — ты даже ничего ответить на это не Можешь. Ты должен признать, что я права. Любовь не Может ограничиваться одним этим… Но ты ужасно Упрямый.

Я начал нервничать.

— Гарриэт, умоляю тебя, перестань стрекотать. Ты слишком мало видела в жизни, чтобы разобраться в этом… Слушай, Гарриэт, у меня к тебе есть просьба, — только давай больше не говорить на эту тему, ничего хорошего из наших разговоров не получится. У меня к тебе другая просьба.

— Я тебя слушаю, Майк. Какая у тебя просьба?

— Ты летаешь в Сьюдад-Трухильо. Сидишь там по нескольку часов, иногда и до утра, верно? Я сейчас занят одним трудным делом, таким запутанным, что впору подумать об участии злых фей или гномов.

— Убийство?

— Нет. Похищение драгоценностей из знаменитой коллекции.

— В самом деле?!

— В самом деле. И мне необходима одна маленькая деталь, а ты могла бы мне тут помочь. Если захочешь. Награда назначена большая, я бы отдал тебе половину этих денег на приданое.

— Майк!

— Прости, Гарриэт. Вернемся к делу. В Сьюдад-Трухильо принят на работу летчик Джеральд Лестер Мерфи, американский гражданин.

— Я должна его разыскать?

— Ни в коем случае. Но постарайся побольше сидеть в столовой аэродрома, он там должен появиться. Всякий новый пилот старается показаться людям, выпить с кем-нибудь, поухаживать за девушками. А стюардессы — это, пожалуй, самые красивые девушки в мире… Запомни его имя и, если он обратит на тебя внимание, поддержи разговор. Спроси его, совсем равнодушно, будто бы от нечего делать, когда он приехал и зачем, давно ли там работает. Тогда он расскажет тебе, как садился на пузо, когда заело шасси в его «фениксе».

— Почем ты знаешь?

— Молодежь любит похвастать. Я уверен, что он захочет произвести на тебя впечатление. Тогда ты спроси его, с кем он летел, был ли у него пассажир и не случилось ли с ним беды при такой головоломной посадке. И больше ничего, Гарриэт, это все.

— Если только и всего…

— Еще кое-что. Все эти вопросы должны идти от тебя. Помни: нельзя допустить ни малейшего намека на то, что еще кто-либо этим интересуется.

— А этот Мерфи имеет что-нибудь общее с кражей драгоценностей?

— Нет. Речь идет, возможно, о его пассажире, сам Мерфи ничего об этих драгоценностях знать не знает. Да и вообще мы к нему не имеем никаких претензий.

— Тем лучше, Майк. Я не люблю помогать полиции в поимке преступников. У нас так много полицейских, что они должны отлично обходиться без нашей помощи. Но для тебя я могу это сделать. Я очень хочу, чтобы ты еще больше прославился.

— Допей свою рюмку и съешь наконец это жуткое пирожное.

Гарриэт допила рюмку и съела пирожное.

— Куда мы теперь пойдем?

Я показал на противоположную сторону улицы.

— Там стоит моя машина. Если хочешь, отвезу тебя в гостиницу.

— Но ты не зайдешь ко мне в номер? Обещаешь?

— Не зайду.

— Тебе это уже безразлично, Майк, я знаю…

— Кто тебе это сказал?

— Почему ты не предложил, чтобы я поехала к тебе?

— Потому же, почему я не зайду в твой номер.

Гарриэт открыла сумку и поглядела в зеркальце.

— Хорошо, — сказала она, закрывая сумку, — поедем. Мы завтра летим рано утром.

Мы сели в «студебеккер».

— Ты везешь меня в гостиницу? — спросила Гарриэт.

— Согласно твоему желанию.

— И ты ничего мне не скажешь? Ничего больше?

Она положила голову мне на плечо.

— Гарриэт, — сказал я, — не прижимайся ко мне сейчас, мы того гляди штраф заплатим.

— Ну и заплатим, я угощаю, — ответила Гарриэт, не шевелясь. — А теперь поворачивай машину и поедем к тебе. Надеюсь, ты еще не выбросил мои ночные туфли и зубную щетку?

— Нет, я не выбросил…

Де ла Маса, Оливейра и Мерфи вели в пробный полет громадную махину «Боинг-707». Трасса кольцом окружала Карибское море, посадки предвиделись в столицах всех государств этой зоны.

В хорошем настроении, флиртуя с изящной, смуглой стюардессой Николь, они вылетели из Сьюдад-Трухильо в Порт-о-Пренс, потом в Сантьяго-де-Куба, в Кингстон на Ямайке. Моторы работали идеально, контрольные часы и измерительные приборы действовали с безукоризненной точностью.

— Ты радуешься, как ребенок, которому родители впервые разрешили усесться на качели, — сказал Оливейра, обращаясь к Мерфи.

— Я люблю летать. Ты понятия не имеешь, сколько я намучился, чтобы сдать экзамены. Моя старушка несколько лет голодала, чтобы я мог учиться. Я ей сегодня послал кучу денег, через банк, так будет надежней. Интересно мне, когда она получит эти бумажки…

— Ты доволен? — спросил Оливейра.

— Видишь ли, братишка, — сказал Мерфи, — у вас можно жить. Какое мне дело до всех этих ваших историй с Трухильо, если можно жить. Трухильо сам живет и другим дает жить.

— Какой ценой?

— А я не жалуюсь.

— Заткнись, Джеральд. Мы еще поговорим об этом. Ты и вправду как ребенок на качелях.

Из Кингстона «Боинг-707» полетел в Белисе, Гватемалу, Сан-Сальвадор и Тегусигальпу. И дальше — Манагуа, Сан-Хосе, Панама-Сити, Барранкилья…

Оказавшись на территории Венесуэлы, они приземлились в Маракайбо, на аэродроме Грано де Оро. Чиновник доминиканской авиации, летевший вместе с ними, более двух часов вел переговоры с представителями венесуэльской администрации, они не соглашались на то, чтобы доминиканские самолеты приземлялись на венесуэльских аэродромах. В конце концов уступили и дали согласие на посадку в Каракасе, только на этот раз, чтобы «Боинг-707» мог высадить нескольких пассажиров. Экипажу доминиканского самолета не разрешили выходить за пределы аэродрома.

Де ла Маса принимал участие в этом долгом споре. Оливейра и Мерфи тем временем пили кофе, стоя у широкого окна столовой.

— Слушай, Мерфи, — сказал Оливейра, — не говори при Октавио ничего о Трухильо и не поминай о нашем с тобой разговоре. Сегодня ты при Октавио опять начал что-то болтать.

— А ты боишься за свою шкуру?

— Прежде всего за твою. Как-никак они мне больше доверяют, чем тебе. Даже собираются выпустить из тюрьмы отца и сестру. Аббес так сказал. Ты для них опасней, чем я.

Мерфи скорчил недоверчивую мину.

— И чего ты, Хулио, все запугиваешь меня? Я лично думаю, что Аббес мне благодарен за помощь в этом важном деле. Прибавь к этому посадку без шасси. Они, я так думаю, в особенности заботятся о тех, которые для них что-нибудь сделали.

Хулио поставил на подоконник пустую чашку.

— Джеральд, те, кто для них что-нибудь сделали, особенно опасны, по их мнению. Ты знаешь, кто такой майор Вентура Симо?

— Не знаю, Хулио. Да ты расскажи, я люблю слушать всякие истории.

— Ладно, расскажу. Вентура Симо получил от Трухильо поручение вступить в контакт с виднейшими деятелями доминиканской эмиграции и обманом завоевать их доверие. Знаешь, у таких мерзавцев иногда есть личное обаяние, они умеют привлекать людей. Вентура втерся в доверие к эмиграции и сумел убедить большую группу наиболее активных ее деятелей, что повстанческое движение в Доминиканской Республике одерживает серьезнейшие победы. У нас тогда действительно были некоторые беспорядки, газеты раструбили об этом, и деятели эмиграции попались на удочку. Вентура Симо уговорил их лететь в районы, якобы занятые партизанами. Они хотели сражаться за свободу.

— И он привез их в Сьюдад-Трухильо?

— Да. Он и его люди уже во время полета сбросили маски. Привели в ужас своих пассажиров. Через несколько минут после посадки всех эмигрантов зверски убили. Вентура Симо в награду за это был произведен в полковники.

— Ну и что же?

— А через неделю он пропал без вести. Он слишком много знал. А как погиб управляющий Доминиканским банком Хуан Моралес? Это организатор всех интервенций против кубинских партизан, ты, наверное, о нем слыхал. Он установил связь с майором армии Фиделя Кастро Вильямом Морганом. Морган дал обязательство, что за семьдесят восемь тысяч долларов переправит в партизанские районы группу пособников Батисты… и они там проведут крупные диверсии.

— И переправил?

— Он приземлился в самом центре партизанского края и отдал своих пассажиров в руки Кастро. А семьдесят восемь тысяч долларов он предназначил в фонд земельной реформы, обещанной Фиделем Кастро. Тогда полковник Аббес, который сам же и связал Моралеса с Морганом, приказал убить Моралеса. Еще что-нибудь рассказать?

— Говори, Хулио. Я же сказал, что люблю такие штучки.

— Еще месяц тому назад нашим министром труда был Марреро Ариста, один из наиболее преданных сотрудников Трухильо. Но он знал так много, что когда он уехал в Вашингтон, в мотор и бак его «линкольна» вмонтировали аппаратик, воспламеняющий газолин. Марреро Ариста прилетел из Вашингтона, сел в свой «линкольн» и по дороге сгорел живьем вместе с шофером… Тоже недурная шуточка, верно?

— Я проголодался, — сказал Мерфи, — Ты не возражаешь против чего-нибудь вроде ленча? Рюмочку коньяку с закуской из крабов? Этого нам хватит до Каракаса.

Из Каракаса они полетели в Порт-оф-Спэйн, потом в Сан-Хуан и, пройдя над проливом Мона, вернулись в Сьюдад-Трухильо.

Сразу вслед за их «Боинг-707» прибыл на аэродром Дженерал Эндрьюс самолет «Пан-Ам» «Супер-Дакота-6-Клиппер». Де ла Маса отправился сдавать отчет о ходе пробного полета, а Мерфи и Оливейра ожидали его, стоя у окна столовой, и смотрели, как приземляется американский самолет.

— Их трасса кое-где совпадает с нашей, — сказал Оливейра. — Они стартуют из Нью-Йорка и через Майами, Камагуэй, Кингстон и Порт-о-Пренс прилетают сюда. А потом через Парамарибо, Белем, Рио, Сан-Пауло и Монтевидео идут к Буэнос-Айресу.

— Вот это мне по вкусу, — заметил Мерфи, — Мы тоже будем летать в Штаты?

— Ты — никогда, — тихо ответил Оливейра, — Даже и не пробуй хлопотать о чем-нибудь таком. Тебе и так фантастически повезло, что тебя не запрятали на внутренние доминиканские линии.

— Господи, Хулио, — сказал Мерфи, — ну что ты меня все стращаешь?

Экипаж «Супер-Дакоты» вошел в столовую. Оливейра был знаком с пилотом, тот сразу двинулся к нему. Они уселись втроем за столик, покрытый толстым стеклом, и завели разговор о типах самолетов, о их достоинствах и недостатках. Вскоре Оливейру кто-то отозвал.

— А эта малышка, — спросил пилот, кивая в сторону доминиканской стюардессы, — кто она? Вы ее знаете?

— Я с ней первый раз летаю, — ответил Мерфи. — Это Николь, первоклассная девушка. Хорошо говорит по-английски и смеется по любому поводу. Могу вас с ней познакомить. Шикарная куколка, а?

Пилот свистнул в знак одобрения.

— Правда, пригласите ее к нашему столику. Я хотел бы вас за это как-нибудь отблагодарить, но через два часа мы летим дальше и выпить с вами я не смогу. Здесь у нас самая долгая стоянка, ждем пассажиров с других линий.

— А что если мы устроим натуральный обмен? — засмеялся Мерфи. — Вон там у двери стоит девушка и смотрит кругом так, будто впервые в жизни видит людей. Я смотрел в окно, как она выходит из вашей «Супер-Дакоты», и видел, какая у нее походка. Господи, у нее гениальная походка, вы, наверное, заметили это.

Пилот посмотрел в сторону двери.

— Это наша стюардесса, — сказал он. — Я с ней больше года летаю.

— Она отзывчивая? Любит это занятие?

— Не стоит зря тратить время. Все мы пробовали и все отступились. Она либо квакерша, либо офицер Армии Спасения! В последнее время ей что-то не по себе. Может, поссорилась со своим парнем, если только у нее кто-нибудь был. Вообще-то в таком настроении легче поддаются на ухаживания, но я вам честно говорю — нет смысла возиться. Ничего от нее не добьешься.

— А я бы сделал ставку, — хвастливо сказал Мерфи. — Мне это как-то удается. Скажу вам, я тут подцепил гениальную куколку, самую знаменитую здешнюю танцовщицу. Другой ее не получил бы и за миллион, а со мной она просто так пошла. Уж если с той удалось, так и с этой выйдет. Вы можете ее сюда пригласить? А я тем временем приведу малютку Николь. Идет?.

Пилот озорно усмехнулся.

— Ладно, — сказал он и решительно зашагал к стюардессе.

— Что случилось, Джед? — спросила та. — Не трать время попусту. Я уж тебе говорила, что ничего со мной Не произошло и в сочувствии я не нуждаюсь.

Пилот обнял ее за плечи и показал глазами на Мерфи, который уже вел к их столику смуглую изящную Николь.

— О чем разговор? Ты понравилась этому молодому летчику, видишь его? Он из Нью-Йорка, он работает здесь. Просил, чтобы я его с тобой познакомил, ты его потрясла. Говорю тебе, парень просто с ума по тебе сходит. Иди к нам, не будешь же ты целых два часа торчать У двери.

— Он тебе представился? Как его зовут?

— Лестер Мерфи, что-то в этом роде.

— Хорошо, Джед. Я посижу с вами, — сказала Гарриэт Клэр.

Прошла неделя, и ничего особенного не случилось. Дважды звонил Бисли, спрашивал, нет ли чего от Гарриэт. Я сказал, что Гарриэт пока не звонила, что я не знаю, когда она вернется, и что, как только я получу от нее какие-либо сведения, немедленно сообщу ему.

Над городом прошла гроза, было хмуро и холодно. Я почти каждый день заходил в уютный бар, где мы бывали вдвоем с Гарриэт. Пил двойное виски со льдом и возвращался домой. В «Нью-Йорк Пост» прочел, что сенатор Флинн обвинил правительство Доминиканской Республики в похищении доктора Хесуса Фернандеса де Галиндеса и представил доказательства своей правоты.

Вслед за этим представитель Доминиканской Республики выразил удивление, что мистер Флинн, всеми уважаемый человек, защищает такого опасного преступника, как Галиндес, ужасного коммуниста и вора, который перед отъездом из Республики ограбил кассу Доминиканского Министерства Труда.

«Правительство Доминиканской Республики, — читал я в «Дейли Миррор», — готово представить доказательства, что Галиндес совершил кражу. Если мы до сих пор не ставили об этом в известность федеральную полицию США, то лишь для того, чтобы дать вышеупомянутому преступнику возможность начать новую, благонамеренную жизнь». И далее: «Мы сомневаемся в чистоте побуждений и порядочности любого члена конгресса, который в период усилившейся коммунистической агрессии на нашем континенте, осмеливается защищать кого-либо из красных заправил».

О похищении Галиндеса в этом полуофициальном заявлении не говорилось ни слова. Газета «Сан» в редакционном примечании требовала от ФБР энергичного расследования и публичного отчета обо всех обстоятельствах похищения Галиндеса, напоминая, какие громадные суммы предусмотрены в государственном бюджете на содержание ФБР. «Мы хотим знать, за что платим деньги!»

Я вырезал эти статьи и сунул их в уже порядком разбухшую папку, в которой собирал заметки и публикации, касающиеся Доминиканской Республики. Я чувствовал, что мне это понадобится, что я туда еще поеду — какая-то сила заставит меня это сделать.

Вечером я получил письмо от Гарриэт.

«Майк, дорогой мой, я совершенно случайно встретила в Сьюдад-Трухильо мистера Дж. Л. М., — знаешь, того человека, о котором ты говорил со мной. Не сердись, что я пишу об этом в письме, но я нахожусь в Буэнос-Айрес, где нам придется провести дня три, а то и больше — нужен ремонт. Этот Дж. Л. М. — симпатичный парень и наверняка не имеет ничего общего с теми драгоценностями — ну, ты знаешь, о чем я говорю.

Я узнала кое-что интересное для тебя. Дж. Л. М. рассказывал мне о той аварии на Дженерал-Эндрьюс, как ты и предвидел (ты, однако, хорошо знаешь людей, Майк!) и говорил, что пилот, который летел вместе с ним, чуть не умер со страху. Я только не знаю, откуда Дж. Л. М. летел с этим доминиканским пилотом — это был доминиканец — и не знаю, был ли еще кто-нибудь в его самолете, я не могла так открыто выпытывать. Но я, наверное, еще увижусь с ним и, если узнаю что-нибудь, немедленно сообщу тебе.

Когда я уже собиралась уйти из аэродромной столовой, где мы встретились, как раз пришел тот доминиканец, который так перетрусил, когда Дж. Л. М. садился без шасси. В их экипаже он первый пилот, имя его Октавио, а в фамилии есть что-то вроде «де ла», как у французов. Этот Октавио «де ла» немного похож на китайца, но глаза у него раскосые. Он невысокий, худой, У него очень маленькие руки. Возможно, это и есть тот человек, которого ты ищешь, по нему видно, что он смог бы это сделать — знаешь, с этими драгоценностями.

Целую тебя, дорогой. Я часто думаю о нашем последнем разговоре, и предпоследнем, и должна тебе сказать, что…»

Дальше шло все то, о чем Гарриэт говорила мне уже много раз.

Я позвонил Бисли. Он попросил, чтобы я приехал к нему с письмом Гарриэт.

Он внимательно прочел письмо и сказал, что уже Знает, как зовут пилота, с которым летел Мерфи: Октавио де ла Маса. Человек с такой фамилией был вместе с Мерфи в том кабаре, где работает наш агент-танцовщица. От нее он знает и имя другого спутника Мерфи — Хулио Руис Оливейра. Судя по письму Гарриэт, Мерфи летает вместе с де ла Маса и, возможно, также с Оливейрой. Бисли сказал еще, что информация Гарриэт имеет огромное значение, поблагодарил меня и попросил, чтобы я уговорил Гарриэт и в дальнейшем наблюдать за Мерфи.

— Этот щенок влюбится в Гарриэт, — сказал я.

— Надеюсь, ты не боишься конкуренции щенков, — возразил Бисли. — Во всяком случае я как конкурент отпадаю для успеха дела.

— Ты опасаешься, — спросил я, — что раз уж Гарриэт вступила в контакт с Мерфи, за ней будут следить даже здесь, в Нью-Йорке? Поэтому ты отпадаешь?

— И тут, и там, — ответил Бисли. — Но ты погубишь Гарриэт, если намекнешь ей об этом. Уже это письмо было весьма рискованным. Пускай Гарриэт больше ничего не пишет об этом деле. Представь себе только, что их самолет ремонтировали бы не в Буэнос-Айресе, а в Сьюдад-Трухильо и она оттуда выслала бы письмо с такими сведениями! Мы больше никогда не увидели бы ни ее, ни Мерфи. Скажи ей, чтобы она больше не писала.

Я встал.

— Фрэнк, я скажу Гарриэт лишь одно: чтобы она оставила в покое этого Дж. Л. М. и чтобы вообще забыла о моей просьбе. Ни она, ни я не имеем никаких обязательств по отношению к мистеру Даллесу, к ЦРУ, к вашей комиссии. Если ты встретишь мистера Даллеса…

— Майк, ты же знаешь, что я вовсе не работаю в ЦРУ.

— …то передай ему от меня, что я присоединяюсь к той части прессы, которая не очень-то доверяет и обвиняет его в компрометировании Штатов… Не имеет значения, Фрэнк, работаешь ты в ЦРУ или в «Юнайтед Фрут Компани». Они тебе платят, а не мне, да если б они мне и платили, я вовсе не собираюсь подвергать опасности Гарриэт. Если вам не хватает своих детективов, наймите их в агентстве Бернса, Пинкертона или еще в каком-нибудь…

— Послушай, Майк…

— Фрэнк, я сделал для тебя все, что мог. Оставь Гарриэт в покое!

Бисли преградил мне дорогу к двери.

— Майк, ну дай мне слово сказать! Ничего я не хочу, ни от тебя, ни от Гарриэт: она сделала больше, чем я рассчитывал. Я хотел только сказать, что если бы она еще как-нибудь случайно…

— Фрэнк, таких случаев не будет, не рассчитывай на эти случая, выбей все их из головы и оставь Гарриэт в покое.

— Ну, ладно, Майк, — сказал он, — все в порядке.

— Все в порядке, Фрэнк, — поддакнул я.

Поглощенный собственными делами, я почти забыл о де Галиндесе и Лоретте и в свободные минуты думал лишь о Гарриэт. Через месяц после того, как я получил письмо из Буэнос-Айреса, Гарриэт вдруг позвонила мне.

Я отозвался так, будто ничего между нами не произошло, будто не было тех двух разговоров в баре. Но Гарриэт никак не реагировала на мой сердечный тон, она была необычно сдержанна. Спросила, пригодилось ли мне ее сообщение. Я сказал, что мы уже поймали похитителя драгоценностей тут, в Штатах, но что я ее очень благодарю и прошу прощения за то, что зря беспокоил.

— Это ничего, Майк.

— Мы увидимся, Гарриэт?

— Нет, Майк, я правда не могу, мы вылетаем в шесть утра.

— В Сьюдад-Трухильо?

— Да.

— Ты встречаешься с Мерфи?

— А ты что-нибудь имеешь против этого?

— Нет, Гарриэт. Ты можешь встречаться с кем тебе угодно.

— Ты тоже.

— Знаю… Может, ты влюбилась в этого сопляка?

Она засмеялась, смех получился довольно искусственный.

— Ты говоришь глупости. Так быстрей, в два счета, я влюбиться не смогу. Майк, ты говоришь ужасные глупости.

— Но он в тебя влюбился, правда?

— Не знаю… Пожалуй, что так. Впрочем, ты меня знаешь, я не легковерная и не легкомысленная.

— Почему ты так долго не звонила мне?

— А ты?

— Но ведь ты в письме пообещала, что позвонишь, когда будешь в Нью-Йорке. Так ты написала, Гарриэт.

— Если б тебе хотелось меня видеть, ты не стал бы вспоминать об этом обещании. Сам позвонил бы.

— Ты долго пробудешь в Сьюдад-Трухильо?

— Представь себе, нашу машину предназначили для экскурсии, организованной на наших линиях. Экскурсанты посещают и Сьюдад-Трухильо, и наша «Дакота» пробудет там несколько дней. Ну, так же, как и на всех других аэродромах: понимаешь, эта экскурсия в том и состоит, чтобы они посетили все эти…

— Гарриэт, эти дни в Трухильо ты проведешь с Мерфи?

— Право, не знаю… Но там ужасная скука, и я пожалуй, буду с ним встречаться… Майк, скажи мне что-нибудь приятное.

— Я могу сейчас же приехать к тебе, Гарриэт.

— Я бы рада, Майк, но утром я чувствовала бы себя плохо…

— До отлета у тебя еще десять часов.

— Я знаю, но мне хотелось бы как следует выспаться. Майк, скажи мне что-нибудь на прощание.

— Спокойной ночи, Гарриэт, — сказал я и повесил трубку.

Она опять позвонила.

— Ты на меня сердишься?

— Нет. Мне с тобой было очень хорошо, лучше быть не может, и я не могу на тебя сердиться.

— Я просила, чтобы ты сказал мне что-нибудь приятное.

— Завтра или послезавтра Мерфи скажет тебе массу приятного.

— Ты злой, Майк. Он очень порядочный парень. Он меня даже не поцеловал. Надеюсь, ты мне веришь?

— Раз мы не можем встретиться, это не имеет значения.

— Ты мне веришь или нет?.

— Гарриэт, давай кончать разговор. Тебе надо выспаться.

Тогда она сказала:

— Майк, Джеральд хочет на мне жениться.

— Все складывается как нельзя лучше. Я вам пошлю какой-нибудь красивый подарок.

— Ты так равнодушно это принял?

— Ох, Гарриэт, иди уж спать. А вообще — выходи замуж за этого порядочного парня. Получится очень порядочная пара.

— Ты серьезно говоришь?

— О чем?

— Ну, Майк, ведь ты же сказал, что я должна выйти за Джеральда.

— Посоветуйся с матерью, она в этих делах разбирается. Гарриэт, прошу тебя, ложись спать. И не рассказывай мне об этом порядочном Джеральде, я не переношу таких порядочных типов. Купи себе тетрадь, заведи дневник и пиши туда все, что хочешь рассказать мне о Мерфи.

— Майк, ты ревнуешь и сердишься.

— Я всегда говорил, что тебе нужен кто-то получше, чем я. Спокойной ночи, Гарриэт, спи покрепче.

Я повесил трубку. Телефон снова зазвонил. Я понимал, что это звонит Гарриэт. Если она говорила неправду насчет Мерфи, это означало бы, что она шантажирует меня своим «порядочным парнем». Но это неудачный ход, меня на такое не подденешь.

Телефон все звонил, но я не снимал трубку.

На следующий день я прочитал в «Ньюс Уик», что Конгресс Доминиканской Республики утвердил резолюцию, призывающую президента Трухильо аннулировать соглашения с США, — между прочим, соглашение о военной взаимопомощи и о предоставлении США территории в Доминиканской Республике для испытания ракет дальнего действия.

«Утвержденная резолюция гласит, — читал я, — что Доминиканская Республика не нуждается в 600 миллионах долларов, предложенных ей правительством США в форме поставок военного снаряжения.

В отделе комментариев «Дейли Ньюс» была напечатана статья «Месть диктатора», где объяснялось, что Резолюция является личной местью Трухильо за критику, которой подвергся в Соединенных Штатах его сын Рафаэль Трухильо.

«Он находится в Соединенных Штатах, — сообщал комментатор, — учится в военной академии. Предметом критики нашей прессы является возмутительный стиль жизни молодого Рафаэля Трухильо, который чуть ли не Все время проводит в Голливуде, в обществе красивейших звезд экрана и наиболее привлекательных статисток. Он дарит им дорогие туалеты, шикарные машины, драгоценности. Круги, близкие к Конгрессу, упрекают Рафаэля Трухильо в том, что он транжирит на свои развлечения сотни тысяч долларов, черпая эти громадные суммы без всяких ограничений в правительственной кассе Республики, подкрепляемой Соединенными Штатами».

«Нью-Йорк Джорнэл-Америкэн» напоминал, что Рафаэль Трухильо девяти лет от роду был произведен в полковники, а двумя годами поздней — в генералы. «Рафаэль Трухильо имеет титул доктора юриспруденции, является начальником штаба авиации, генеральным инспектором всех дипломатических пунктов Республики и имеет еще несколько должностей, приносящих ему громадные доходы».

«Белый Дом, — читал я в «Дейли Уоркер», — не выиграет битвы против этого молодого человека. Белый Дом забыл, что семейство Трухильо — неприкосновенная святыня и что «правительство» Республики не потерпит ни малейшей критики в адрес кого-либо из этой святой семейки…»

Я вырезал эти статьи и спрятал в ту же разбухшую папку.

Полковник Гарсиа Аббес расстегнул верхнюю пуговицу мундира.

— Слушай, де ла Маса, — грубовато сказал он, — я сегодня говорил с генералиссимусом.

— Слушаю, господин полковник. Как себя чувствует генералиссимус?

— Это человек поразительного здоровья. Я усматриваю в этом нечто сверхъестественное, подчиненное иным законам, нежели те, которые касаются всех нас. Феноменальный человек.

— И я так думаю, господин полковник, — сказал де ла Маса.

— Слушай. Генералиссимус был настолько любезен, что объяснил мне подробности распрей Республики с Белым Домом. Речь идет о том, что генералиссимус отказался предоставить территорию для испытаний американских ракет с атомными боеголовками.

— Так точно, господин полковник.

— Но надо считаться с тем, что они будут мстить нам, стараясь нанести урон престижу Доминиканской Республики, а это явится новой поживой для врагов свободы и демократии.

— Так точно, господин полковник.

— Мы допускаем, что они поднимут какое-нибудь дело, может, похищение Галиндеса. Флинн все больше шумит в комиссии по делам Латинской Америки. По нашим сведениям, у него есть какие-то доказательства, может, только косвенные улики, но что-то там есть против нас.

— Так точно, господин полковник.

— Брось ты это «так точно». Пошевели немного мозгами и скажи, что ты об этом думаешь.

— Позволю себе заметить, господин полковник: единственное, что могло бы им пригодиться в таком случае, — это показания Мерфи. Но Мерфи у нас, и никто его не получит.

— Мерфи останется у нас до смерти. Но я вот сомневаюсь, останется ли у нас то, что Мерфи знает. Это совсем другое дело.

— Так точно, господин полковник. Но я не знаю, что имеет в виду господин полковник. За Мерфи хорошо следят, и ни на одном аэродроме он не может отойти ни на шаг либо от меня, либо от Оливейры. За это я могу поручиться.

— Прелестно. А в Сьюдад-Трухильо?

— Ну, тут у него больше свободы, господин полковник. Иначе нельзя устроить. Ведь надо, чтобы Мерфи не подозревал, что за ним следят. Дома за ним наблюдает этот маленький Эскудеро.

— Прелестно. Но кто за ним наблюдает, когда он со своей девкой?

— С Гарриэт Клэр? Ну, она считается его невестой. Мы же не можем принудить его к безбрачию. Мы бываем вместе с ними, я и Оливейра.

— Не умничай слишком, де ла Маса. Если она невеста, то следует ожидать свадьбы. Невесты хотят быть женами.

— Я думаю, до этого не дойдет, господин полковник. Мерфи любит женщин, но они ему быстро надоедают. Если дело зайдет слишком далеко, мы подсунем ему какую-нибудь другую девушку.

— А с вашей стюардессой, Николь, не получилось? Я ведь ее специально назначил в ваш экипаж.

— Нет, Мерфи на это не пойдет. Пилот американкой машины, той, где стюардессой работает Клэр, заинтересовался Николь. Это может нам пригодиться, мы им не мешаем.

— Прелестно. Мерфи спит с этой своей Клэр?

— Не знаю, господин полковник.

— Эскудеро тоже не знает. Никто не знает.

— Может быть, она не соглашается.

— А тогда мы должны предполагать, что она не надоест Мерфи. Ты должен следить за ними. Я не желаю, чтобы Клэр и Мерфи встречались без свидетелей. Любовь превращает неопытных и чувственных людей в сентиментальных идиотов, и Мерфи может проболтаться. Ты, надеюсь, понимаешь, чем это грозит. Ничего больше не нужно, чтобы скомпрометировать нас и перечеркнуть все, что мы сделали в этом направлении. Если что-либо подобное случится, ты за это поплатишься. Генералиссимус нам этого не простит.

— Господин полковник, я все же имею заслуги… А в этом деле меня нечем попрекнуть. Мы его провели безукоризненно.

— Прелестно. Мы к тебе претензий не имеем. Без таких людей, как ты, у генералиссимуса было бы в сто раз больше хлопот.

— Благодарю, господин полковник. Надеюсь, я не дам повода…

— Я хочу получать отчет о каждой их встрече. Позаботься о том, чтобы они никогда не оставались наедине. Прелестно, больше ничего не говори. Можешь идти… Нет, подожди.

— Так точно, господин полковник.

— Могло бы с Мерфи что-нибудь случиться? Понимаешь, что-нибудь очень правдоподобное? Мне нужно знать твое мнение.

— Это крайность, господин полковник. Я несколько ориентируюсь в существующем положении дел и считаю, что исчезновение Мерфи может оказаться искрой, от которой сразу начнется пожар.

— Надо было погасить эту искру сразу, когда Мерфи прилетел сюда. Я сегодня утром подумал, что все можно было свалить на аварию. Мы не использовали эту возможность. Почему?

— Но ведь… Таков был приказ, господин полковник.

— Чей приказ?

Де ла Маса молчал, покорно глядя на полковника.

— Не помнишь?

— Господин полковник сказал тогда, что ситуация не благоприятствует такому решению. Речь шла о некоторых осложнениях, связанных со смертью дочери сенатора Флинна.

— Да, всегда случается нечто непредвиденное, всегда из-за этого гибнут наши лучшие планы. Какой-то демон зла во все вмешивается. Никогда нет настоящих условий для спокойной работы… Откуда все это берется, де ла Маса, все эти камни на нашем пути?

— Не знаю, господин полковник.

Аббес застегнул верхнюю пуговицу кителя.

— Поскорее ликвидируйте роман Мерфи и Клэр.

— Так точно, господин полковник.

Я долго ничего не знал о Гарриэт. Она не писала, не звонила — я уже не был ей нужен.

«Может, ее перевели на другую трассу и она не бывает в Нью-Йорке», — подумал было я, обманывая себя, конечно, я догадывался, что ее целиком поглотила новая любовь, любовь счастливая, долженствующая закончиться торжественно и банально — браком, мужем, детьми, общей спальней. Красиво, приятно и поучительно.

Я зашел в центральное бюро «Пан-Ам». Узнал, что уже три месяца Гарриэт работает на трассе Нью-Йорк — Сьюдад-Трухильо — Сан-Хуан — Нью-Йорк с экскурсиями, которые «Пан-Ам» устраивает круглый год. Любезный чиновник показал мне афишу, рекламирующую это мероприятие.

— Мисс Клэр, — добавил сотрудник бюро, словно догадываясь, чем я интересуюсь, — сама хлопотала, чтобы ее перевели на эту линию.

Я спросил:

— Экскурсанты проводят в Сьюдад-Трухильо несколько дней?

— Почти неделю. Мисс Клэр — превосходная стюардесса. Благодаря ее умению заботиться о пассажирах, мы получаем много благодарностей. Наше мнение о мисс Клэр…

— Благодарю вас, — сказал я. — Я тоже летал с ней и был очень доволен мисс Клэр.

Хулио Руис Оливейра зашел к Мерфи в гостиницу «Космос». Мерфи, чтобы свободно с ним разговаривать, послал Эскудеро за виски и льдом. Эскудеро долго копался и пошел весьма неохотно.

— Хулио, — сказал Мерфи, когда бой ушел, — я собираюсь расторгнуть контракт с Доминиканской Авиационной компанией. Какого ты мнения об этом?

— Ты спятил? Кто тебе даст лучшую работу?

— Найдутся такие.

— Скажи правду: это тебя Гарриэт подговорила?

— Ты же знаешь, что мы с ней решили пожениться. Это великолепная девушка. Думаю, что она будет хорошей женой. И с ней всюду можно показаться: она шикарная.

— Вы не можете обождать с этим?

— Мы назначили свадьбу на первое декабря.

— Где же будет свадьба?

— Там, где живет мать Гарриэт. В Мерривилле, штат Луизиана.

— Ты назначил дату и место, не имея понятия, согласится ли компания расторгнуть договор? Слушай, Джеральд, любовь тебе мозги повредила.

— Да если даже оформление затянется, я же могу получить отпуск на свадьбу. Хотя бы неделю. Мне ведь уже сейчас полагаются две недели отпуска.

— Выбрось ты это из головы.

— Может, ты мне, наконец, скажешь, что стоит за этими твоими страхами? Может, перестанешь болтать о своей дружбе и докажешь мне, наконец, что ты и вправду мой друг?

— Джеральд, не торопись ты с этой свадьбой. Дело не в Гарриэт, она хорошая девушка и неприятностей тебе не причинит. Дело в другом…

— Ну?

— Да пойми, наконец, что после той работы, которую ты сделал для Аббеса, после этой перевозки человека на носилках ты не можешь отсюда уехать. Тебе и так удивительно повезло.

— Черт возьми, что ж мне тут, всю жизнь сидеть?

— Пожалуй, что так, Джеральд. Постарайся только, чтобы эта жизнь тянулась как можно дольше. Остальное сам себе доскажи.

— Меня могут убрать?

— Могут.

— Я не доминиканский гражданин. Обо мне вспомнят.

— Не рассчитывай на это. Легче ответить что-нибудь на запрос американского посланника о тебе, чем расхлебать кашу, которая заварится, если ты проболтаешься.

— Хулио, я им дам честное слово, поклянусь всеми святым, что никогда не проболтаюсь. Дам расписку, что согласен умереть, если когда-нибудь хоть слово скажу об этой истории с человеком на носилках.

— Тогда уж было бы поздно, они предпочитают надежно застраховаться. Джеральд, черт тебя побери, ты же знаешь жизнь, и не разыгрывай простачка! Для них убить тебя — это все равно что раздавить москита.

— Слушай, Хулио, я уже решился на это и не собираюсь отступать. Такую девушку, как Гарриэт, не каждый день встретишь. Это идеальная жена для меня, и я не могу с ней расстаться. Ведь можно же у вас к кому-то обратиться, искать помощи в каком-то учреждении, в суде, в полиции, черт знает где! Можно же как-нибудь уладить дело!

— У кого? С кем? Где? У брата Трухильо, у сына Трухильо, у тетки Трухильо, у племянника Трухильо, у дяди Трухильо? С ними ты хочешь уладить дело?

— Не хочешь же ты сказать, что только его семья…

— Именно это я хочу сказать. У Трухильо сто пятьдесят близких и дальних родственников, и именно они занимает самые почетные и доходные места в полиции, армии, администрации, парламенте, дипломатии, в концернах, в суде, во всех министерствах, во всех двадцати двух провинциях. Наша страна — это вотчина Трухильо.

— А конституция, как же обстоит дело с вашей конституцией?

— Джеральд, ты же не хотел слушать, когда я тебе об этом говорил. Наша конституция не стоит и бумаги, на которой она напечатана.

— Ладно, тогда не будем о ней говорить. Посоветуй, что мне сделать, чтобы выбраться отсюда. Должен же быть какой-то выход.

— Для тебя никакого выхода нет.

— Тогда я удеру.

— Джеральд, не сходи с ума. Ты дал бы им великолепный и вполне обоснованный повод для того, чтобы убить тебя и сообщить, в газетах, что ты застрелен пограничниками при попытке нелегально перейти границу.

— Я в это поверить не могу! И ты мне ничего не посоветуешь?

— Одно только: никому не проговорись, что вообще подумал когда-либо, хоть во сне, о том, чтобы расторгнуть договор с компанией.

Мерфи бросился на тахту.

— Хулио… Если б я удрал, они бы тебя за это прикончили? Я знаю, что ты должен за мной следить…

— Я не подумал об этом, Джеральд. И дело не в том, что я боюсь за себя. Если б я знал, что побег удастся, я бы тебя уговаривал бежать. Но я знаю, что ничего у тебя не выйдет.

— Я поговорю об увольнении с Октавио. Он лучше тебя разбирается в делах.

— Не советую, Джеральд. Не делай этого. Я верен дружбе, а Октавио верен режиму. Ему нравится эра Трухильо.

— У меня нет другого выхода. Поговорю с ним осторожно, так, чтобы он и не догадался, чего я хочу.

— Не советую разговаривать с ним, хотя бы и очень осторожно. И никому не говори, что я открыл тебе, в какой ты западне. А сейчас вообще ничего не говори, кажется, Эскудеро вернулся… Да, это он. Он тоже за тобой следит. И в другой раз не усылай его из дому, когда я прихожу, — это выглядит очень подозрительно, ты ставишь под удар и себя и меня.

Заскрипели двери, занавеска в окне выгнулась, как парус, от сквозняка.

Эскудеро вошел без стука. Он принес лед и бутылку виски.

Прошел еще месяц, прежде чем я снова услыхал голос Гарриэт. И только в этот момент я понял, как мучила меня тоска по ней, как ждал я ее звонка.

— Майк, не сердись, что я так долго молчала, — быстро заговорила она. — Я должна сообщить тебе нечто важное: знаешь, Джеральд мне объяснился.

— Ты его любишь?

— Да, Майк, — тихо сказала она. — Ты очень сердишься?

— Если ты его любишь…

— Ты не сердишься на меня?

…И тут я вдруг вспомнил Виллемстад, и выстрелы, и сок ананаса, смешанный с кровью, и испуганный вскрик Гарриэт…

Голос Гарриэт, приглушенный расстоянием, чужой, повторял:

— Майк, что случилось, почему ты молчишь?

…Я увидел человека, который вышел из парижской гостиницы «Альма» и, повернувшись на оклик, получил две пули в лицо. Его звали Фраскуэло Моралес. А другие? Андреас Рекена, Серхио Бенкосме, Маурисио Базе, Вихилио Мартинес Рейна… И Галиндес…

— Майк, умоляю тебя, отзовись! Что случилось, алло, Майк! — кричала встревоженная Гарриэт.

А Лоретта Флинн? Если б она была жива, я позвонил бы ей: она понимала больше, чем Гарриэт… Гарриэт даже не знает, какая опасность ей грозит.

— Гарриэт, слушай, это совершенно сумасшедшая идея, этот твой брак!

— Майк, наконец! Почему сумасшедшая? И почему ты молчал так долго?

— Были какие-то помехи на линии, но теперь ты хорошо слышишь меня, да? Так вот: выбрось это из головы или хоть подожди…

— Ты просто ревнуешь. Ты все еще думаешь, что я собираюсь вернуться к тебе..

— Да, все еще думаю. Но сейчас не об этом идет речь. Прошу тебя, погоди с этим. Ты что, намерена после свадьбы переехать в Сьюдад-Трухильо?

— Нет, что ты!

— Тогда это дело не выгорит. Мерфи ведь работает по контракту. Его не отпустят.

— У него контракт на три года, но там есть оговорка, что через год обе стороны могут расторгнуть соглашение. Джеральд хочет этим воспользоваться.

— Он сказал об этом своему начальству?

— Нет, мы пока держим это в тайне.

— Так пускай не говорит ничего и никому! Умоляю тебя, Гарриэт, держите это по-прежнему в тайне и отложите срок свадьбы. Когда вы назначили?

— Первого декабря. Я не хотела бы откладывать, отсрочка — плохая примета. Майк, ты не радуешься, что я, наконец, счастлива? Я чувствую, что ты ничуть не радуешься.

— Я в ужасе, Гарриэт… Поверь, что дело не во мне. Я не думаю, чтобы Мерфи отпустили.

— Почему? Майк, я ничего не понимаю; ты выдумываешь бог знает что, ведь любой пилот всегда может отказаться от работы. Джеральд теперь отлично знает все пространство над карибской зоной, и у нас его немедленно примут на эти линии.

«Отлично, — подумал я, — идеальные рейсы для Мерфи! Антильские острова и Центральная Америка. Мерфи, наверное, спятил».

— Ты говоришь из Буэнос-Айреса?

— Да, я только что прилетела из Сьюдад-Трухильо.

— Когда ты будешь в Нью-Йорке, мне обязательно нужно с тобой увидеться.

— Ты хочешь, чтобы я пришла к тебе?

— Нет, Гарриэт. Теперь, даже если ты сама попросишь, я тебя сюда не приглашу. К нашей дружбе это все не имеет отношения, но после этого порядочного паренька у меня просто охоты нет… Подожди, не говори ничего. И запомни: до нашей встречи держите язык за зубами, ты и Мерфи. Никому не говорите о свадьбе. А он пускай и не заикается о том, чтобы расторгнуть контракт.

— Но, Майк, срок нашей свадьбы…

— Заткнись, Гарриэт, и слушай, что я тебе говорю. Я сегодня же кое с кем посоветуюсь и потом сообщу тебе, как вам следует поступать.

Минута молчания. О чем это она раздумывает?

— Майк… я боюсь, что ты хочешь нам помешать… Но, я думаю, ты не из таких…

— Если ты мне не веришь, положи трубку и оставь меня в покое. По междугородному телефону о таких вещах не договоришься.

— Хорошо, Майк, я сделаю так, как ты сказал.

— Мерфи еще не говорил никому? Наверняка?

— Нет… Я думаю, нет. Мы уговорились, что я сегодня ему позвоню, узнаю, как и что.

— Ладно, Гарриэт, узнай, как и что.

Де ла Маса отвернулся, подошел к окну и заговорил, глядя на улицу.

— Я вас не понимаю. Простите, я знаю жизнь, и я не могу этого понять. Вы имеете великолепное место с большими перспективами, у вас большое жалованье, да еще с надбавкой как иностранному специалисту. У вас же ничего не было, Мерфи, когда мы пригрели вас, никаких даже надежд на постоянную работу. И вдруг вы теперь хотите уйти от нас. Я знаю жизнь и не могу этого понять.

— Я вам действительно очень благодарен и вполне доволен условиями. Но ведь тут все дело в женитьбе, я вам говорил уже.

Де ла Маса стремительно, на театральный манер, отвернулся от окна.

— Мерфи, поговорим как мужчина с мужчиной. Вы мне разрешите сказать, что я думаю о мисс Клэр? Что я о ней узнал?

— Пожалуйста, хотя никакие сплетни меня не интересуют.

— Мы слыхали, что она ведет себя… аморально. Живет с двумя людьми из экипажа «Дакоты», имеет интимные связи с некоторыми служащими «Пан-Ам»…

— Хватит, больше ничего не говорите. Это же бессмысленно!

— Извините, если я задел вас. Однако я считал своим долгом… Возможно, это лишь сплетни. Но ведь в каждой сплетне…

— Оставим эту тему. Поверьте мне, что я сохраню в абсолютной тайне мой перелет из Эмитивилля и Лантаны: даю слово чести. Я вам очень многим обязан и никогда этого не забуду. Вы всегда можете на меня рассчитывать. Но сейчас помогите мне!

Де ла Маса беспомощно развел руками, его маленькие ладони затрепыхались в воздухе.

— Что поделаешь. Будет так, как вы хотите. Мы не имеем права…

— Это значит, что я могу подать заявление о расторжении контракта?

— Конечно, Мерфи. Ведь вы же свободный гражданин Штатов. Поверьте, мы весьма огорчены расставанием с вами, нам жаль терять такого хорошего летчика. Вы удовлетворены?

— Видите ли, я боялся, что возникнут препятствия…

— Чепуха. Кто вам об этом сказал? Что за идея?

— Просто я не так уж наивен и понимал, что вы потребуете от меня доказательств лояльности, захотите как-то обеспечить себе уверенность…

— Для этого нет поводов. Ничего преступного вы не сделали, и мы никогда не требовали от вас ничего противозаконного. Вы получили от нас одно-единственное предложение: хорошую должность в Доминиканской Авиационной компании. Этого и будем держаться. Больше ничего не было. Правда?

— Я тоже так думаю.

— И вы никак не согласитесь остаться здесь? Решили непоколебимо? Что поделаешь, очень, очень жаль. Не поминайте нас лихом, Мерфи. И не верьте всяким россказням о препятствиях насчет выезда: вы можете жить, как вам вздумается. Это ваше дело, а не наше.

— «Пласа-Отель»? — спросила телефонистка, — Соединяю вас со Сьюдад-Трухильо. Говорите.

— Да, госпожа, — услыхала Гарриэт, — тут нет господин Мерфи.

— Кто говорит?

— Черный бой для господин Мерфи, госпожа.

— Эскудеро?

— Да. Госпожа знать Эскудеро?

— Попроси мистера Мерфи к телефону.

— А кто говорить, госпожа?

— Гарриэт Клэр. Позови немедленно своего хозяина.

— Госпожа звонить из Северная Америка?

— Из Буэнос-Айреса. Где мистер Мерфи?

— Мистер Мерфи не быть дома, госпожа.

— Он должен был ждать моего звонка.

— Он ничего не говорить, госпожа.

— Где он?

— В город.

— Эскудеро, когда он вернется, пусть сейчас же позвонит мне. Он знает мой номер в Буэнос-Айресе. Ты запомнишь?

— Эскудеро иметь хорошая память. Господин вернуться и сразу позвонить в Буэнос-Айрес, господин знать номер. Так, госпожа.

— Хорошо, Эскудеро, спасибо.

Эскудеро положил трубку и почти сейчас же снова ее взял. Набрал номер.

— Говорит Эскудеро, — сказал он по-испански. — Звонила Гарриэт Клэр, она в Буэнос-Айресе. Что мне сказать, если она опять позвонит? Я сказал, что он вышел в город. Она просила, чтобы он позвонил ей сразу, как вернется, — он знает ее номер в Буэнос-Айресе.

— Очень хорошо. Если она снова позвонит, скажи ей что-нибудь такое, чтобы она сразу приехала.

— Если ей не удастся поговорить с мистером Мерфи, она встревожится. Она сказала, что мистер Мерфи должен был сегодня ждать ее звонка. Удивилась, что его нет дома.

— Жди у телефона, Эскудеро. Я дам тебе знать, что ты должен сказать этой госпоже. Жаль, мы не знали, что она сегодня будет ему звонить.

В полночь Гарриэт снова позвонила.

— Эскудеро, почему мистер Мерфи не звонит? Ведь он, надеюсь, вернулся?

— Нет, госпожа.

— Что случилось?

— Звонить капитан де ла Маса, госпожа знать капитан и сказать, что господин Мерфи быть в госпиталь, госпожа. Господин Мерфи очень болеть.

— Боже, Эскудеро, что с ним случилось?

— Бой ничего не знать. Звонить капитан де ла Маса и сказать.

— Эскудеро, слушай. Я подожду у трубки, а ты возьми телефонную книгу и скажи мне номер госпиталя, где лежит мистер Мерфи.

— Эскудеро не знать, какой госпиталь, госпожа. Эскудеро ничего не знать, ни болезнь, ни телефон, ни госпиталь. Госпожа приехать быстро, два дня, три дня и пойти в госпиталь. Господин Мерфи ждать, госпожа прийти. Так сказать капитан де ла Маса. Капитан все знать, госпожа.

— Эскудеро, это был несчастный случай?

Черный бой слышал прерывистое дыхание Гарриэт, чувствовал волнение и страх в ее голосе и наслаждался этим: он ощущал свое превосходство над этой женщиной, испуганной и беззащитной.

— Может, случай, может, самолет, Эскудеро не знать, госпожа.

— Но ведь у него не было никакого полета, я знаю!

— Черный бой не знать. Может, болезнь, может, малярия, ничего не знать, госпожа. Знать сеньор капитан. Капитан де ла Маса сказать: госпожа приехать и идти в госпиталь. Господин Мерфи ждать госпожа.

— Хорошо, благодарю тебя, Эскудеро.

Я позвонил Бисли. Дело было слишком сложное, я не мог ничего делать без его ведома. Я боялся за Гарриэт. Пускай уж она будет с Мерфи, тут я ничего не могу поделать, но нельзя же допустить, чтобы она рисковала жизнью.

Бисли долго не было дома, я дозвонился ему лишь после полуночи. Я изложил ему содержание разговора с Гарриэт, сказал, что велел ей и Мерфи молчать о своих матримониальных планах и не подавать заявления о расторжении контракта. Что дальше делать?

Бисли был ошеломлен, но ответил, не раздумывая:

— Только то, что ты ей сказал. Ничего больше. Немедленно по ее приезде постарайся с ней увидеться. Если дело зашло дальше, чем она говорила, ты меня свяжешь с Гарриэт. Похоже, мы на этот раз сыграем в открытую с полковником Аббесом.

— Если не будет слишком поздно.

— В такой игре слишком поздно не бывает. Чем больше фактов, тем лучше.

— Ты даешь мне понять, что если бы с Мерфи что-нибудь случилось, вы не стали бы его оплакивать?

— Это дало бы непосредственный предлог для немедленного вмешательства Государственного Департамента. И тогда всплыло бы наверх дело Галиндеса и некоторые другие дела, может, даже дело Лоретты Флинн.

— Так почему вы сами не спровоцируете Мерфи, если только и ждете случая, в котором Мерфи все равно поплатится жизнью?

— Майк, не будь сентиментальным, не пускай слезу. Я очень хотел бы спасти Мерфи. Он единственный свидетель по делу Галиндеса, он мне нужен. Поэтому я и одобряю все, что ты посоветовал Гарриэт. Лишь подобная тактика может его спасти.

— К счастью, он свидетель. А то тебе было бы плевать на него. Правда, Фрэнк? И ты имел бы еще один факт.

— Ты сердишься на меня за то, что Мерфи и Гарриэт познакомились благодаря мне? Ты неправ. Там пассажирских самолетов мало, и в столовой аэродрома они рано или поздно познакомились бы. Такова уж судьба.

— Ну, знаешь, разведчик, который верит в судьбу… Может, ты еще и в церковь ходишь, Фрэнк?

— Майк, поддерживай контакт со мной. Постараюсь через наших людей как-нибудь подстраховать Мерфи в Сьюдад-Трухильо. Звони и в контору, я скажу секретарше, чтобы она немедленно соединяла нас с тобой. Самое главное — говорил ли Мерфи кому-нибудь о своих планах. Ты ничего об этом не знаешь?

— Гарриэт сказала, что, пожалуй, не говорил.

— Пожалуй! За такое «пожалуй» они оба могут поплатиться.

— Может, удастся этого избежать, Фрэнк.

— «Может» стоит не больше, чем «пожалуй».

После этого разговора я не мог уснуть. Лежал и читал.

В четыре утра зазвонил телефон.

Гарриэт снова заказала разговор со Сьюдад-Трухильо. Назвала номер телефона де ла Маса. Распахнула настежь окно. Воздух был душный и тяжелый. Гарриэт нетерпеливо ждала звонка. Десять минут, пятнадцать, двадцать — с ума можно сойти от тревоги.

Наконец дали соединение. В трубке отозвался мужской голос. Он показался Гарриэт знакомым… Нет, это не де ла Маса, это Оливейра.

— Это мистер Оливейра? — спросила она.

— Кто это говорит?

— Позовите, пожалуйста, капитана де ла Маса.

Гарриэт услышала какой-то шорох, приглушенные звуки, а потом снова заговорил тот же голос:

— Кто говорит?

— Гарриэт Клэр. Мистер де ла Маса меня знает: мы с ним виделись несколько раз.

Минута молчания — и опять тот же голос:

— Капитана де ла Маса нет дома.

— Но ведь он вернется сегодня?

— По-видимому, нет.

— Это говорит мистер Оливейра?

Опять наступило молчание. Гарриэт сделалось дурно от волнения, она боялась, что уронит трубку — так ослабели у нее руки.

— Нет, — сказал мужчина наконец, — Я вас не знаю.

— Но, может быть, вы знаете мистера Мерфи? Летчик Джеральд Лестер Мерфи. Вы знаете, что с ним случилось?

— Нет, я не в курсе… Впрочем, кажется, знаю… Я слыхал, что он болен: кажется, не очень опасно. Лучше всего будет, если вы сюда приедете. Вы можете приехать?

— Боже, вы что-то скрываете! Прошу вас, скажите мне, что с ним, очень прошу! Почему мистер де ла Маса не хочет подойти?

В трубке послышался треск, зазвучали разноязычные голоса на международных линиях.

— Алло, алло! — кричала Гарриэт. — Алло!

Отозвалась телефонистка из Сьюдад-Трухильо.

— Вы разговариваете?

— Связь прервалась, очень прошу вас наладить.

— Подождите, — сказала телефонистка. Через минуту она сообщила: — На линии все в порядке. Может, там повесили трубку? Подумали, что вы уже окончили разговор? Соединить вас еще раз?

— Да, очень прошу, это срочное дело…

Вскоре та же телефонистка из Сьюдад-Трухильо сообщила:

— Этот номер не отвечает.

Гарриэт хотела сказать: «Хорошо, спасибо», но не могла выговорить ни слова.

— Алло? — спросила телефонистка. — Разговор окончен?

— Все кончено, — сказала Гарриэт.

В четыре утра зазвонил телефон.

— Вас вызывает Буэнос-Айрес.

Я услыхал дрожащий голос Гарриэт. Я понял, что она плачет.

— Майк, — сказала она, — случилось что-то ужасное. Я два раза звонила Мерфи, его нет дома, я потом звонила де ла Маса, а его бой, понимаешь, бой Джеральда, Эскудеро, что-то крутит, говорит, что он пошел в город, а потом о какой-то болезни, о госпитале и что капитан де ла Маса…

— Гарриэт, подожди! Говори медленней и рассказывай все по порядку.

Она постаралась овладеть собой и рассказала о своих телефонных разговорах со Сьюдад-Трухильо.

— Боюсь, что все кончено…

— Что они тебе предлагали, что советовали? Это очень важно.

— Я раз десять услыхала от Эскудеро и от того мужчины, что мне надо приехать. Номер телефона госпиталя они не сообщили.

— Это исключено, Гарриэт. Тебе нельзя туда ехать.

— Майк, но ведь я же должна ехать. Я на службе, — завтра утром мы летим в Монтевидео, Сан-Пауло и так далее, а потом в Сьюдад-Трухильо. Меня некому заменить. И я не могу его так оставить…

— Гарриэт, я улажу все. Твоему начальству сообщат, что ты с ними дальше не летишь. Немедленно вылетай в Штаты, но не самолетом «Пан-Ам», возьми билет на какой-нибудь другой, — может, «Свиссайр». Деньги у тебя есть?

— Да, думаю, что хватит.

— И ты запомнишь все, что я тебе сказал? Гарриэт, не забудешь?

— Да, но я боюсь за Джеральда… Боже, мне так неприятно, что я именно к тебе обращаюсь по такому делу, но ты ведь знаешь, что у меня никого больше нет. И вообще я без тебя чувствую себя такой беззащитной, Майк. Я привыкла, что ты все дела за меня улаживаешь, даже на работу устраиваешь. И сейчас я не знаю, что делала бы без тебя. Ты мне поможешь?

— Ты за Мерфи не беспокойся, там о нем позаботится кое-кто.

— Знаешь, я догадываюсь, в чем дело, и если правда то, что сказал мне Джеральд, то я не знаю, чем все это кончится… Майк, он мне рассказал, кого привез тогда в самолете, как получилось с этой аварией, и сказал, что немного побаивается…

— Расскажешь при встрече. Но теперь ты сама, надеюсь, понимаешь, что тебе нельзя туда лететь? Почему ты раньше не сказала мне, что говорил Мерфи на эту тему?

Она плакала.

— Джеральд просил… чтобы я никому… не говорила… Ах, Майк, но ведь есть еще одна возможность! Он сказал, что когда почует опасность, то сбежит. Потому что там уже предполагали, что мы хотим пожениться. Оливейра даже говорил с ним об этом. Но он наверняка нас не выдал. Знаешь, у Оливейры семья в тюрьме…

— Ну, хорошо, и что же вы решили?

— Что, если я на обратном пути не застану Джеральда, то это значит, что он уехал из Сьюдад-Трухильо и вообще из Доминиканской Республики. И что он будет ждать меня в Майами-Бич. Я как раз и звонила ему, чтобы это выяснить.

— Ну, так чего ж тревожиться? Наверное, он ждет тебя в Майами.

— Боже, какая я глупая… Этот его бой, Эскудеро, так меня напугал, что я ударилась в панику. Да, Майк, возможно, он там… Потому они и не могли мне объяснить, где Джеральд.

Разумеется, это было правдоподобно. Но я не поверил в это так легко, как Гарриэт. Доминиканская Республика — это большой концлагерь, и оттуда бежать трудно, тем более тому, кто знал слишком много, кто знал столько, сколько Мерфи, главный свидетель в деле похищения де Галиндеса.

— Майк, — говорила Гарриэт, — ты думаешь, что он там ждет? Ты действительно так думаешь? Это значит, что я могу лететь дальше со своим экипажем?

— Гарриэт, будь благоразумна. Если Мерфи бежал, ты тем более не можешь там показываться. Вас видели вместе. Тебя могли бы официально арестовать. А если ему не удалось бежать, они это сделают неофициально. Ведь они же могут догадаться, что Мерфи тебе все рассказал.

— Да, Майк, ты прав, — она говорила с трудом, — Я все сделаю, как ты сказал. Но постарайся мне помочь, постарайся, Майк…

Я услышал, что она всхлипывает.

— Значит, ты летишь из Каракаса в Майами-Бич?

— Да… И ты туда приезжай, хорошо?

— Завтра туда поеду. Слышишь меня? Где вы должны были встретиться с Мерфи?

— В Форт-Лодердэйл, в гостинице «Колибри». Ты вправду приедешь? Майк, если я там буду одна и Джеральд не появится, я, наверно, покончу с собой… У Джеральда был план: в случае чего перебраться через границу в Гаити, из Порт-о-Прэнса морем добраться до Кубы, а оттуда лететь на Флориду. В Доминиканской Республике людей легко подкупить, а у него было очень много денег, еще за тот перелет из Линдена…

— Гарриэт, разговор обойдется слишком дорого, положи трубку. Пускай тебе выпишут счет за телефонные переговоры. Постараюсь, чтобы тебе вернули эти Деньги.

— Хорошо. Только помни, Майк, приезжай обязательно!

Я опять позвонил Бисли. Услышал его сонный, злой голос.

— Не злись, Фрэнк, я сейчас работаю на тебя. Устраиваю тебе этот твой предлог, совершенно бесплатно, разве что ты согласишься оплатить Гарриэт несколько телефонных разговоров из Буэнос-Айреса.

— Можно, пускай только счета привезет. Ну, так Что же?

Он слушал внимательно, задал несколько вопросов я не на все смог ответить.

— Ты отлично это устроил, безукоризненно, Майк. Тебе надо работать только для нас. Телеграмму в Буэнос-Айрес я сейчас вышлю, у меня на этот счет есть полномочия. Дай-ка мне адрес аргентинского бюро «Пан-Ам». И ложись, тебе надо выспаться перед Майами. До твоего отъезда нам обязательно нужно повидаться.

— Ладно, Фрэнк. Купи мне на дорогу конфет.

— Мятных?

— Можно мятных.

По каменному коридору тюрьмы прошел надзиратель, побрякивая связкой ключей. Остановился у одной из камер, отпер замок, отодвинул скрипучий засов и открыл обитую жестью дверь.

— Следуйте за мной, — по-испански сказал он мужчине, скорчившемуся в углу камеры, такой низкой, что заключенный не мог ни выпрямиться, ни передвигаться, разве что на коленях.

— Я хочу пить, — сказал Мерфи.

На завтрак он получил очень соленую сушеную рыбу, на обед — то же самое. Его мучила жажда. Пересохший словно пергаментный, язык с трудом двигался.

— Следуйте за мной, — повторил надзиратель.

— Куда? — спросил Мерфи.

— Советую поторопиться, — сказал надзиратель и, наклонившись, схватил узника за плечо.

Мерфи скорчился, прижался к стене.

— Зачем? К кому? — крикнул он.

— Не знаю, — ответил надзиратель.

«Господи, — подумал Мерфи, — господи, Хулио не врал, они меня сейчас прикончат, господи, это конец, это уж конец…»

Согнувшись пополам, он вышел из камеры. В коридоре выпрямился, расправил плёчи, напряг одеревеневшие мускулы. Надзиратель повел его в другое крыло здания. Они поднялись этажом выше, надзиратель постучал в дверь.

— Войдите! — услыхал Мерфи.

Надзиратель подтолкнул его.

Начальник тюрьмы стоял, расставив ноги, посреди комнаты и дружелюбно улыбался.

— Добрый вечер! — сказал он пискливым голосом.

— Можете вы дать мне стакан воды? — спросил Мерфи.

Начальник велел надзирателю принести бутылку вина и стаканы.

«Господи, — подумал Мерфи, — уж лучше по морде получить, чем стакан вина. Когда начинают так любезно, то кончается всегда плохо. Ну и влип я! Хулио говорил правду, не надо было разговаривать с этим шпиком, Октавио, о свадьбе и об увольнении. Ну и попал я в историю, господи, господи, влез в это дерьмо по самую макушку и ушей не видать… Надо будет требовать, чтобы мне дали возможность поговорить с американским послом в Сьюдад-Трухильо, повторять все время насчет разговора с послом, наверное, газеты уже подняли шум. Гарриэт, конечно, звонила мне и могла догадаться, что они меня зацапали. Я ведь ей рассказал, в чем состоит вся эта паскудная история с Галиндесом, и она, наверное, подняла адский шум».

Надзиратель вернулся с бутылкой и тремя стаканами. Начальник налил вино в стаканы. Мерфи, не дожидаясь приглашения, обеими руками схватил стакан и залпом выпил. Он захлебывался, вино текло на тюремную куртку из грубой хлопчатобумажной ткани.

Он протянул пустой стакан в сторону бутылки, и тут в дверях появился Октавио де ла Маса.

— А, Мерфи! — непринужденно воскликнул он, — Что слышно? — Он протянул Мерфи руку. — Como esta? Как дела?

Мерфи лишь сейчас понял, что его кормили соленой рыбой не только для того, чтобы причинять физические страдания. Они хотели надломить его психику, сделать его покорным, перепуганным животным, — ведь так он себя и вел, когда надзиратель вызывал его из камеры. Сейчас, выпив вина, он чувствовал себя гораздо лучше и уверенней.

Он не принял протянутой руки Октавио.

— Что это за дурацкие шутки? С ума вы сошли, что ли! Вы знаете, де ла Маса, чем это пахнет? Я требую, чтобы меня немедленно связали с нашим послом.

— Мерфи, — воскликнул де ла Маса, — успокойтесь! Ведь вам же ничто не угрожает, произошла лишь ошибка, виновные в ней будут наказаны.

— Ничего себе ошибка…

— Подождите же, не торопитесь! Вы выходили из кинотеатра, в котором находился некий опасный преступник. Полиция должна была опознать его на основании фотографии. Полицейские задержали пять человек, похожих на этого преступника. К несчастью, вы оказались среди этой пятерки…

— Меня били палками и не давали мне воды, — сказал Мерфи. — Это не имеет ничего общего с ошибкой.

— Потому что вы сопротивлялись.

— Я должен был защищаться.

— А они защищались от ваших ударов. Однако могу вас заверить, что они будут наказаны за применение палок.

Мерфи облегченно вздохнул. «Господи, значит, они все же не прикончат меня; это была ошибка, и теперь они извиняются, боятся, что я пойду в посольство».

Он снова наполнил стакан, не обращая внимания на начальника тюрьмы, — тот не знал английского языка и прислушивался к их разговору, вытаращив глаза. Глотая вино, Мерфи сказал:

— Я подозреваю, что мой арест и то, как со мной обращались в тюрьме, каким-то образом связаны с тем, что я вам сказал.

— А что вы такое мне сказали? Я не помню…

— Что хочу расторгнуть контракт с компанией.

— Я был уверен, что вы говорите не всерьез… И поверьте, если б я знал, что вы окажетесь там, в кинотеатре, я бы пошел туда и не допустил этого досадного инцидента.

— Значит, я свободен? Меня выпускают из этой вонючей дыры?

— Конечно, — сказал де ла Маса. — Я привез приказ о вашем освобождении. Майор, Мигель Анхело Паулино недоволен случаем с вами. К сожалению, я слишком поздно узнал об этом. Прошу прощения. Еще одно: майор был поражен вашим намерением оставить работу и просил, чтобы я вас уговорил остаться у нас. Он спрашивал, имеет ли его просьба для вас какое-нибудь значение. Я ответил: возможно, вероятно…

— Это решено. Я действительно должен расторгнуть контракт.

— Если б я это знал…

— Меня не выпустили бы из тюрьмы? Хотите меня запугать?

— Не будьте ребенком, Мерфи. Мы не имеем права держать вас в тюрьме. Если б я раньше знал, я сказал бы господину майору, как обстоят дела.

— Так как же они обстоят?

— Я разговаривал с компанией. Что поделаешь — сказали мне, — если мистер Мерфи упирается, мы не можем силой удерживать его. Но до конца первого года, по условиям контракта, остается еще почти четыре месяца, и эти четыре месяца мистер Мерфи должен отработать. Так мне сказали.

— А, черт! — выругался Мерфи, — Мы ведь уже назначили дату свадьбы!

— Это надо будет как-нибудь уладить, — сказал де ла Маса, взяв стакан с вином.

— В таком случае я возьму отпуск. Надеюсь, мне дадут две недели отпуска на мою собственную свадьбу! Я ведь не брал еще отпуска.

— В этом вам, наверняка, не откажут, — ответил де ла Маса. — Я не думаю, чтобы вам стали препятствовать. А если будут какие-либо затруднения, мы попросим полковника Аббеса вмешаться.

— Благодарю вас, Октавио. Вы первоклассный парень.

— Acaso… быть может… — улыбаясь, сказал де ла Маса и поднял стакан с вином, — Мерфи… Желаю большой удачи молодой паре! — Он поглядел на начальника тюрьмы, — A su salud! За ваше здоровье!

— Jgualemente! — пискливо ответил тот, — Взаимно!

Я опять встретил человека с белыми ресницами, который недавно, у виллы Флинна, отрекомендовался мне, назвав себя Рони. Я подошел к «студебеккеру»; Рони снова стоял у машины, как при первом знакомстве.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Как вы нашли меня? — спросил я, — Машина стояла у ворот моего дома.

— Я шел мимо, увидел машину, узнал ее по номеру. Вы где-нибудь поблизости, вот что я подумал, и подожду-ка я, может, вы нашли для меня какую-нибудь работу. А номер телефона вы мне дали неточно.

«Прикидывается, — подумал я. — Он следит за мной. Теперь он уже знает, где я живу, и, наверное, хочет лишь установить, когда я бываю дома, в котором часу выхожу и куда».

— Я тогда был взволнован, — сказал я, — Может, и ошибся, давая номер.

— Вот именно, у вас в тот день жена рожала, и вы не знали, сын будет или дочка. Немудрено было ошибиться. Все обошлось хорошо?

— Великолепно. Тройня, понимаете? — сочинял я. — Три сына.

— Могу только поздравить. Вы ничего для меня не нашли?

— К сожалению, я был очень загружен работой. И пока ничего не обещаю, потому что через неделю уезжаю в Калифорнию, на несколько месяцев. Если б вы оставили адрес, легче было бы известить, в случае чего.

— Жаль. Я думал, вы что-нибудь найдете для меня. А адреса у меня все еще нет, понимаете. Безработных все больше…

Он поправил галстук, заколотый булавкой с жемчужиной на конце, и приблизился ко мне.

— Красивая жемчужина, — сказал я, садясь в «студебеккер».

— Искусственная, — ответил он, коснувшись ее пальцем. — Сувенир. Вы действительно завтра уезжаете? — Он наклонился ко мне.

— Через неделю, в Калифорнию. — Я захлопнул дверцу. — Я ведь вам уже сказал. Извините, я тороплюсь.

Он стоял и смотрел вслед моей машине. Я ему не доверял; догадывался, что строит какие-то козни. Но я и понятия не имел, что со мной случилось бы, если б разговор наш продлился еще минуту.

Выйдя из тюрьмы, Мерфи зашел на почту и дал телеграмму матери: «Жди меня первого декабря тчк повезу тебя на свою свадьбу в Мерривилль тчк если не приеду справься обо мне в Государственном департаменте и срочно свяжись с Гарриэт тчк высылаю двести долларов тчк купи себе красивое платье и туфли тчк у меня пока все в порядке целую Джеральд».

Он пообедал в ближайшем трактирчике и поехал в такси к паркингу у кино «Эсмеральда». Там стояла его машина, купленный в рассрочку белый «ягуар»; он приехал сюда на этой машине, чтобы провести два часа в кино, а потом вернуться в «Космос» и нетерпеливо ждать звонка Гарриэт…

Он вошел в свой номер. Дверь была открыта. На его тахте лежал Эскудеро, попыхивая длинной сигарой. Увидев Мерфи, он стремительно вскочил и сунул сигару в пепельницу.

— Не бить Эскудеро, господин, — тихо сказал он.

— Разве так полагается вести себя бою, когда хозяин уходит?

— Господин де ла Маса сказать, — бормотал Эскудеро, — господин Мерфи быть госпиталь, болеть.

— Когда он это сказал?

— Когда вы ночью не вернуться.

«Каналья! — подумал Мерфи, — Значит, Октавио сразу узнал, что меня арестовали, а пришел только сейчас. Правда, может, он не успел раньше договориться с Аббесом или с этим майором, черт их знает; хорошо я сделал, что в телеграмме велел матери обратиться в Государственный департамент, на всякий случай. Если они прочтут телеграмму, будут опасаться».

— Мисс Гарриэт звонила?

— Госпожа звонить один раз и два раза. Госпожа спрашивать, где быть господин Мерфи.

— Что ты сказал?

— Эскудеро сказать: госпожа приехать Сьюдад-Трухильо, господин Мерфи ждать.

— Почему ты так сказал, кто тебе велел?

— Все велеть сказать капитан де ла Маса.

— Когда ты говорил с капитаном? До звонка госпожи Гарриэт?

— Госпожа звонить один раз, Эскудеро ничего не знать. Сказать: господин быть город. Госпожа перестать звонить. Эскудеро звонить капитан де ла Маса, спросить, где быть господин Мерфи. Госпожа звонить два раз, Эскудеро сказать: господин Мерфи быть в госпиталь, госпожа приехать. Капитан велеть…

— Хватит. Забери эту свою вонючую сигару, включи вентилятор и принеси из ресторана бутылку виски и лед. Живо! Поторопись.

Эскудеро вышел.

Мерфи позвонил на квартиру Хуаны, попросил к телефону Октавио. Тот немедленно взял трубку.

— Октавио, ведь вы раньше знали о моем аресте. Сразу узнали об этом.

— Кто вам это сказал?

— Эскудеро. Вы ему велели сказать Гарриэт, что я в госпитале и жду ее приезда. Зачем?

— Все правильно, Мерфи. Эскудеро дал мне знать о звонке мисс Гарриэт. Я пустил в ход полицейскую машину. чтобы вас найти. Наконец, узнал, что вас задержал Какой-то патруль. Вмешаться я мог лишь утром, то есть, Начать вмешиваться. А пока что я велел сказать, что вы больны, ведь не мог же я поднимать ненужный шум из-за этого ареста. Вот и все. Не знаю, что вас смущает.

— Уже все в порядке, благодарю.

— Вы можете доверять мне, Мерфи. Все ясно и подтверждается фактами… Вы подали заявление насчет отпуска?

— Сейчас напишу и отвезу в бюро.

— Рассчитывайте на мою поддержку. Можете написать, что я, как командир нашего экипажа, согласен предоставить вам отпуск.

— Спасибо, Октавио, — сказал Мерфи и положил трубку.

«Боже, как они врут, — подумал он, — врут бесстыдно». Он еще раз набрал номер Хуаны Манагуа. Отозвался Октавио.

— Извините, что я вас опять беспокою, — сказал Мерфи, — Вы ничего не имеете против того, чтобы я уволил Эскудеро?

— Почему?

— Он мне не нужен, я обойдусь без слуги. В комнате есть звонок, я всегда могу вызвать горничную или кельнера.

— Я думал, вам будет удобнее с боем.

— Он мне на нервы действует, я не хочу его больше видеть.

— Вам незачем это согласовывать со мной, это ведь ваше дело. Можете его выгнать… У меня к вам есть еще одна просьба. Вы в полной безопасности, но полковник Аббес не желает, чтобы вы посетили свое посольство ранее чем через неделю. Скажу вам доверительно, есть люди, которые вас туда не пустили бы… И возникли бы новые неприятности. Не нужно на них сердиться, вы же понимаете, что они должны как-то застраховаться. Если б вы попробовали туда пойти, это усложнило бы дело с отпуском.

— Да. Я понимаю.

— Может, вы все же оставите боя до отпуска?

— Сегодня же его прогоню.

— Как хотите, до свидания… Ах да, еще одно. Наш завтрашний вылет откладывается, меня только что уведомили. Новый срок вылета я вам сообщу. До завтра! — добавил он весело. — Hasta manana!

— Adios, amigo, — сказал Мерфи, — прощай, друг.

Эскудеро принес виски. Мерфи достал из бумажника банкнот, протянул его бою.

— Возьми это. Собери свои вещи и иди отсюда.

— Эскудеро не понимать. Куда идти?

— К черту. Убирайся отсюда!

— Кто так сказать, господин?

— Я. Ты больше не будешь у меня работать.

— Мне сказать работать у господин Мерфи капитан де ла Маса…

— Я звонить к капитан де ла Маса, — сказал Мерфи, от нетерпения коверкая язык. — Капитан де ла Маса сказать: Эскудеро забрать свои вещи, идти к черту и не возвращаться к господину Мерфи.

— Я…

— Ты заткнуть черную наглую глотку и слушать, что говорит хозяин.

Мерфи дождался, пока бой уйдет. Потом он сбежал по лестнице вниз, прошел по холлу мимо дремлющего портье, минуя своего «ягуара», подошел было к стоящему рядом такси, но раздумал и перешел на другую сторону тротуара. Там он остановил проезжающее мимо такси.

— Аэропорт Дженерал Эндрьюс.

— Si, — сказал шофер. — Nortamericano?

— Si у no, — буркнул Мерфи, — и да и нет. Давай на аэродром.

На аэродроме он велел шоферу подождать и зашел в столовую. Там он узнал, что «Супер-Дакота» прибыла сегодня утром в Сьюдад-Трухильо, как и полагалось. Но в экипаже не было Гарриэт Клэр, ее заменяла какая-то другая стюардесса.

Он все уже знал, обо всем догадывался. Гарриэт, встревоженная ночным разговором с Эскудеро, отказалась от этого полета и отправилась в Майами. Там она будет ждать, как они условились. Отлично, он поедет в Майами.

Он вернулся в такси, доехал до почты и там расплатился с шофером. Дал телеграмму Гарриэт: «Флорида Майами Форт-Лодердэйл гостиница Колибри. Есть трудности но все в порядке беру отпуск жди условленном месте тчк Если будут осложнения позвони моей матери Джеральд».

Он подумал, что поступает хитро и осторожно, упоминая об отпуске. Хотел еще встретиться с Оливейрой, Но ведь Оливейра сам сказал, что тут никому нельзя доверять. Ладно, он не доверится даже Оливейре, не будет с ним встречаться.

Мерфи вернулся в гостиницу. Забрал все свои деньги; остальные были в банке, он мог получить их даже в Нью-Йорке. Взял механическую бритву, сигареты, плоскую бутылку виски, которую принес Эскудеро, еще кое-какие мелочи. Потом лег на тахту и закурил.

Через час стемнеет, и тогда он пойдет к Монике Гонсалес на Пласа-дель-Конгрессо. После первой ночи, такой неудачной, он встречался с Моникой еще несколько раз. От нее узнал, как можно бежать отсюда. Через гаитянскую границу его переведет профессиональный проводник, которого рекомендовал гитарист с огромной челюстью.

«Все зависит от Моники, но она, я думаю, сдержит слово. Она-то знает, что это за страна и как тяжело тут жить. Она могла стать знаменитой прима-балериной, но ее выгнали из оперы. Это ей еще повезло, господи, они могли ее прикончить. Других девушек попросту убивали, если они сопротивлялись диктатору. Минерва Мирабель дала пощечину Рафаэлю Трухильо — он грубо вел себя с ней. Вскоре она погибла в автомобильной катастрофе, она и обе ее сестры… Монике еще повезло. Все зависит от Моники».

Он встал, зажег повсюду свет, в ванной тоже. Уходя, он не будет гасить свет. Окна, наверно, под наблюдением. «Ягуара» тоже придется оставить. Он заплатил всего два взноса и терял не так уж много, но он был влюблен в эту машину. Жаль, в Штатах на «ягуара» не заработаешь. Пора уже.

Мерфи снял с вешалки дождевик, свернул его и спрятал в карман; он занимал там не больше места, чем бутылка виски в другом кармане. Вышел в коридор и осторожно захлопнул дверь, оставив ключ с внутренней стороны.

Ночью мне позвонила Гарриэт. Она сказала, что Мерфи жив. Она получила от него телеграмму о том, что были какие-то трудности, но он возьмет отпуск и приедет.

— Он что, уже убежал? Откуда телеграмма?

— Из Сьюдад-Трухильо.

— Ты ему ответила?

— Не хотела без твоего ведома.

— Ладно, не отвечай ему. Жди меня. Жди терпеливо и ничего больше не делай.

— Ты думаешь, он не приедет?

— Я думаю, что я не ясновидец. Я могу задержаться в Нью-Йорке еще день-два.

— Я тут с ума сойду, Майк!

— Ничего, держись. Сиди тихонько и жди.

— Ты думаешь, кто-нибудь другой послал телеграмму от его имени? Но это исключается, он сам послал эту телеграмму. О встрече в Майами знали только он да я — и никто больше. И он бы им этого не сообщил. Помни, Майк, это единственное, за что я могу поручиться.

— Хорошо, Гарриэт. Больше не звони ко мне, жди терпеливо, больше ничего не могу тебе посоветовать.

— Ты будешь его искать, Майк? Найдешь его?

— Конечно…

Я поговорил с Бисли, сказал ему о телеграмме Мерфи. Сказал также, что считаю это каким-то ходом в игре, но не могу понять, в чем тут дело. Бисли спросил:

— Хочешь помочь Гарриэт?

— Да. Она заслужила, чтобы я ей помог. Фрэнк, а что, есть новости?

— Одна новость. Сенатор Флинн умер… Что, тряхнуло тебя?

— Я знал, что его убьют. Как это случилось?

— Наверно, так же, как с его дочерью.

— Дома?

— Нет, на Мэдисон-Сквер, средь бела дня. Врачи утверждают, что это было кровоизлияние в мозг во время приступа астмы. Что-то в этом роде. Но мы знаем, что кто-то остановил его машину, сел туда на мгновение и сейчас же вышел. Он сразу затерялся в толпе, и люди из охраны Флинна его не нашли. Все произошло молниеносно.

— В газетах сообщат, что это кровоизлияние и приступ астмы?

— Таково заключение врачей.

— А твое?

— То же, что и в случае с Лореттой… Майк, приходи ко мне на работу завтра в одиннадцать. Я приготовлю документы.

— Какие документы?

— Узнаешь завтра в одиннадцать.

Генерал Эспайат сказал полковнику Аббесу:

— Генералиссимус обеспокоен оборотом, который приняло дело Галиндеса и этого летчика, как его там…

— Мерфи, господин генерал.

— Дело Галиндеса закрыть, все документы уничтожить. Чтобы никаких следов. Сделать это ночью. Как обстоит с Мерфи?

— Я велел освободить его из тюрьмы, господин генерал. В Штатах пошли слухи о его смерти. Конгресс создал специальную комиссию, которая будет заниматься этим делом.

— Знаю. Генералиссимус вынужден был дать согласие на прибытие этой комиссии в нашу страну и поручил мне курировать все это дело.

— Мы опровергнем слухи о смерти Мерфи, господин генерал?

— Нет.

— Прелестно. Но он на свободе, господин генерал. Разумеется, под наблюдением. Если мы покажем его комиссии, Белый Дом осмеют. Так я думаю.

— Это не имеет значения. Я желаю, чтобы эти слухи поддерживались. Прошу не спорить со мной. Поручите это сложное дело Тапурукуаре, он будет руководить операцией. Он же будет моим связным в переговорах с комиссией, он это отлично сделает. Выполняйте.

Полковник Гарсиа Аббес сообщил майору Паулино:

— Генералиссимус лично поручил дело Мерфи генералу Эспайату. Тапурукуара уладит дело Мерфи. Слухов о его смерти опровергать не нужно. Мерфи напуган, он захочет бежать. Надо ему помочь.

— Понимаю, господин полковник. У нас есть рапорт, что Мерфи спрашивал недавно Монику Гонсалес о возможности побега.

— Прелестно. Пускай Моника ему объяснит, куда и как можно бежать. Вы отвечаете за пробную разработку.

Майор Мигель Анхель Паулино позвонил капитану де ла Маса:

— Октавио, Моника Гонсалес устроит Мерфи побег. Займись деталями, договорись с Тапурукуарой. Он будет проводником Мерфи. Генерал Эспайат назначил его руководителем операции. Позвони сейчас же Монике. Пускай примет Мерфи и устроит ему побег.

— Разрешите сказать одно слово… — начал де ла Маса.

Но майор положил трубку. Никакое слово не могло уже ничего изменить.

В одиннадцать утра я пришел к Бисли. Он проводил меня в кабинет. Там уже сидел седой мужчина с высоким лбом и глубоко запавшими глазами.

— Мистер Даниэль Этвуд, член комиссии по делам Латинской Америки, — сказал Бисли, а потом назвал мое имя.

— Мистер Уинн, — сказал Даниэль Этвуд, — у нас мало времени. Скажу вам вкратце, о чем речь. Конгресс решил создать специальную комиссию, которая, независимо от действий полиции и разведки, расследует дело о похищении доктора де Галиндеса, об исчезновении американского летчика Джеральда Лестера Мерфи и о смерти сенатора Флинна.

— Что касается Мерфи, — сказал я, — то я имею точные сведения, что он жив.

— Я этого не знаю, — вмешался Бисли. — Но знаю наверняка, что он должен погибнуть. Аббес не выпустит его из Доминиканской Республики.

— Ты знаешь больше, — сказал я.

— Немногим больше. Его почти два дня держали в тюрьме, чтобы припугнуть. Но он стоял на своем — разрыв контракта и отъезд. За ним постоянно следят. Возможно, его снова арестуют.

— Сведения надежные?

— От нашего агента из Сьюдад-Трухильо. Он с ней виделся, спрашивал, можно ли оттуда бежать, но она ничем не могла ему помочь. Вот и все, что она нам сказала.

— Если за ним следят, он провалил вашего агента.

— Полиция знает, что они знакомы. Она сказала полиции, что Мерфи пришел переспать с ней и что она его прогнала. Они к ней претензий не имеют.

— Чего вы хотите от меня?

Этвуд сказал:

— Государственный департамент получил сообщение от матери Мерфи о том, что ее сын, несмотря на обещание, не приехал. Он предостерег ее, что такое может случиться и что тогда она должна будет обратиться в государственный департамент. Ночью ей позвонила невеста сына — Клэр, спрашивала, приехал ли он. Поговорив, они послали телеграммы в Государственный департамент. Наш посол в Сьюдад-Трухильо сегодня же вмешается в дело. А потом этим будет заниматься наша комиссия.

— Чего вы теперь ждете? Официального сообщения о смерти Мерфи?

— Я предполагаю, — сказал Бисли, — что его уже нет в живых. А, может, его убьют в ближайшее время. Ждем сообщений в прессе. Тогда комиссия начнет действовать официально.

— И вы должны помочь комиссии, — вмешался Этвуд, — Конкретно — мне. Я не разбираюсь в интригах полиции и разведки. Мне порекомендовали связаться с нашим экспертом — майором Бисли. Мистер Бисли считает, что без вашей помощи ничего мы там не добьемся.

— Я должен ехать официально, как следователь?

— Нет, Майк, — сказал Бисли. — Ты поедешь как историк искусства. Вот твой паспорт. Будешь вести расследование самостоятельно, будто бы нанимая людей для археологических изысканий, покупая необходимое снаряжение и складывая его в посольстве, которое патронирует исследовательские работы нескольких наших университетов. Там уже предупреждены, что вскоре прибудет известный ученый, профессор Олджернон де Кастельфранко, личный друг самого Трухильо. Ты появишься там в качестве его ассистента.

— Профессор об этом знает?

— Он знает столько, сколько нужно, чтобы не засыпать тебя, если их полиция начнет проверку. Мы сказали профессору, что вышлем заранее человека, который подготовит на месте все для изысканий.

— На кого я могу рассчитывать в Сьюдад-Трухильо?

— Там есть несколько надежных людей. Но это дело приобретет такой резонанс, что им сможет заниматься лишь кто-то совсем новый, со стороны, — вот так, как ты. Зайди будто бы случайно в ночное кабаре «Гавана» и осторожно установи контакт с танцовщицей, о которой я тебе говорил; ее зовут Моника Гонсалес. Хозяин этого заведения, мулат, работает на их полицию: будь осторожен. После выступления Моники спроси его, кто эта красавица, попроси, чтобы он тебя с ней познакомил. Ну, в остальном ты сам разберешься. Больше ни с кем мы тебя связать не можем.

— Я заеду в Майами и встречусь с Гарриэт. Выпытаю все, что она знает о Мерфи и Галиндесе. Как тебе это передать.

— Я дам тебе фамилию и адрес человека в Майами, которому ты все немедленно перескажешь. Гарриэт должна оттуда уехать как можно скорей и как можно дальше. Помоги ей в этом. Они уже знают ее адрес из телеграммы Мерфи. Потом полетишь в Сьюдад-Трухильо… Мистер Этвуд, вы уже собираетесь уходить? Майк, ты останься, мы должны обсудить детали.

Даниэль Этвуд встал и протянул мне руку.

— Рассчитываю на вашу помощь. Не представляю себе, как смогу работать без вас, хотя в составе комиссии есть ценные специалисты.

— Я тоже рассчитываю на вас, — сказал я, — Надеюсь, что члены комиссии, те специалисты, о которых вы упомянули, и я найдем кое-что в Доминиканской Республике. Но опасаюсь, что материал, который мы соберем, может привести к тому, что все это дело прекратят. Если б я не рассчитывал на то, что вы будете этому противодействовать, я не согласился бы ехать.

— Я своего отношения к делу не изменю. Варварские зверства доминиканского правительства — как это иначе определить? — вызывают у нас не только негодование, но и тревогу за дальнейшие судьбы американских государств. Я доведу это дело до конца.

— Если только вас не отзовут… Все может случиться…

Пока Бисли провожал Этвуда, я заглянул в паспорт.

Теперь меня звали Андреа Кастаньо.

Я долго разговаривал с Бисли о делах, касающихся моего пребывания в Доминиканской Республике. У него был громадный опыт, он в совершенстве знал тактику разведывательной работы.

Под конец Бисли сказал:

— Слушай, Кастаньо. С утра начнется переселение душ, метаморфоза, и Майк Уинн временно перестанет существовать, превратится в Андреа Кастаньо. Берегись, чтобы ничем не обнаружить себя перед теми, кто убил Лоретту, Флинна, Галиндеса и многих других. Мы знаем, что их убили члены тайной организации, объединяющей всех диктаторов мира, даже Франко и, возможно, Чан Кайши. Их главная база находится в Сьюдад-Трухильо. Называется эта организация «Союз Белой Розы». Я еще не сказал тебе, — добавил он после минутного молчания, — Что в автомобиле Флинна, около его трупа, нашли лепесток белой розы. Так же, как в ящике с песком, где лежало тело Лоретты.