Последняя ночь в Сьюдад-Трухильо

Часть вторая Император Карибских островов

Я прилетел в Майами.

— Джеральд не приехал, — сказала Гарриэт, — и ни строчки не написал… Его еще можно спасти?

Такими словами она приветствовала меня в Форт-Лодердейле.

— Сейчас мы будем пытаться спасти то, что еще не попало к ним в лапы, Гарриэт. То есть тебя. Немедленно собирайся, мы уезжаем отсюда. Кстати, вы с Джеральдом явно не знаете Майами: в такое время Форт-Лодердейл не слишком подходящее место любовных свиданий.

В гостинице я взял напрокат автомобиль, и мы поехали в Палм Бич. Зимний сезон еще не начался, и я без труда снял для Гарриэт комнату в маленьком пансионате «Атлантида».

Гарриэт до сих пор имела представление только о городе Майами — торговом центре и коммуникационном узле Флориды с огромным аэродромом. Поэтому было решено, что я покажу ей побережье от Палм Бич до ультрамодного Майами Бич. На этом отрезке протяженностью в семьдесят миль за последние годы возникло десятка два приморских городков, самыми значительными из которых являются: Брайни Бризес, так называемый «город на колесах», Делрэй Бич, чаще всего посещаемый артистами и писателями, Форт-Лодердейл, облюбованный спортсменами, и Голливуд, заимствовавший свое название от известной калифорнийской страны кино — Голливуда и населенный главным образом военными.

Мы проезжали все эти места в молчании; я просто хотел развлечь Гарриэт видом прекрасных пейзажей и ярких красок. Около Голливуда мы свернули с шоссе 140 и поехали по параллельной автостраде № 1, одной из старейших дорог в Штатах. Это главная магистраль, соединяющая Флориду с Севером; длина ее три тысячи миль, на некоторых участках она расширяется, образуя шесть дорожек, разделенных густым кустарником.

Мы миновали Галанддрэйл и поехали по самому красивому участку дороги, Бискай-Бульвару, ведущему в центр Майами. Я остановил машину у входа «Эверглэйдс Отель» с огромной стеклянной, ярко освещенной башней на плоской крыше.

Я пригласил Гарриэт поужинать. Усевшись за столик, заказал вина и устриц. Гарриэт почти не притронулась к тарелке: она Устала после долгой поездки, кроме того, ей необходимо было задать мне множество вопросов, на которые я не в состоянии был ответить.

Она рассказала обо всем, что узнала от Мерфи относительно похищения Галиндеса. Эти сведения, по указанию Бисли, я должен был передать его человеку, остановившемуся в той же гостинице.

Так я узнал о встрече в каком-то баре с рыжим парнем, предложившим Мерфи перевезти тяжелобольного в другой город, название которого тогда не было упомянуто. Я узнал о найме самолета в Линдене и о том, что Джеральда разыскивал некий Освальд Тен и был за это убит; я узнал о посадке на аэродроме Лантана, где Мерфи пополнил запас бензина и где к нему присоединился доминиканский летчик де ла Маса. Я узнал о катастрофе в Сьюдад-Трухильо и о санитарной машине, которая увезла Галиндеса, доставленного в багажнике. На время полета его, видимо, усыпили и связали, а в рот засунули кляп. Но в каком месте Мерфи принял на борт больного, где ждал людей, которые привезли его в санитарной карете, Гарриэт не знала или не помнила. А это было тем важнейшим звеном, которого недоставало, чтобы напасть на след центра агентов Трухильо в Нью-Йорке, на след убийц Лоретты Флинн, ее отца и многих других…

— Не помню я, не знаю, где Джеральд ждал Галиндеса, может быть, он мне об этом и не рассказывал, — твердила Гарриэт.

Мы договорились, что она останется ночевать в гостинице, а утром отвезет взятый напрокат автомобиль, вернется в пансионат «Атлантида» в Палм Бич и там будет ждать известий от меня или от Бисли, которому я еще отсюда дам телеграмму с ее новым адресом.

— А ты? — спросила Гарриэт.

— Через два часа я должен быть на аэродроме.

— Ты полетишь в Сьюдад-Трухильо?

— Да. Но помни, об этом никто не должен знать.

— Господи, только найди мне Джеральда, умоляю тебя, Майк… Если ты отыщешь его, я сделаю все, что ты захочешь. Ты единственный мужчина на свете, с которым я согласилась бы ему изменить…

— До сих пор я получал гонорары только в долларах или вообще от них отказывался, — сказал я.

Она нагнулась и поцеловала меня в щеку.

— Ты прелесть, Майк.

— Не такая уж прелесть, если ты меня бросила.

— Ты знаешь, почему это произошло, Майк. Не говори так.

— Хорошо, больше не буду… А за меня ты не беспокоишься? Не боишься, что меня там прикончат?

— Страшно боюсь, но я не хотела тебе этого говорить.

— Если б я попал в такой же переплет, как по-твоему, Джеральд стал бы меня разыскивать?

— Он совсем другой человек, более рассудительный…

— Неплохо, однако, иметь среди своих знакомых одного менее рассудительного…

— Не говори так!

— Хорошо. Мне пора. Не уходи отсюда, Гарриэт, я договорюсь относительно номера. И сразу же ложись спать.

— Я не засну, Майк. Мне хотелось бы остаться с тобой здесь, в этом светлом зале на всю ночь…

— Ты бы соскучилась, Гарриэт. Мы не нашли бы теперь, о чем так долго разговаривать.

Через минуту Гарриэт спросила:

— Ты не ревнуешь к Джеральду?

— Ревность выдумана для таких «порядочных» щенков, как Джеральд. Я не ревную. Здесь что-то иное.

— И ты уже меня не любишь?

— Это не имеет значения.

— Может быть, ты полетишь завтра? Отсюда часто улетают самолеты в Трухильо…

— Нет.

— А если бы я согласилась провести с тобой всю ночь?

— Ты замучила бы меня рассказами о Джеральде.

— Тебя раздражает моя любовь к Джеральду? Наша любовь?

— Это очень скучная любовь. Такой любви всюду полно, куда ни глянь. Мне уже тошно смотреть на нее.

— И все потому, что я сказала тебе, что Джеральд — порядочный парень?

— Может, и поэтому.

— Но ты тоже очень порядочный, может быть, даже более…

— Ничуть, Гарриэт.

— Ты не веришь мне?

— Пойдем к портье, я закажу тебе номер. Мне нельзя опаздывать на аэродром.

— Я у телефона, — сказал Октавио де ла Маса. — Кто говорит?

— Тапурукуара. Я должен был позвонить.

— Где янки?

— Сидит у Моники Гонсалес. Они ждут гитариста. Ты знаешь.

— Хорошо. Бери машину и двух человек и ждите на ближайшем углу. Когда янки выйдет от Моники, она сразу же нам позвонит, а гитарист проводит его к вашему автомобилю.

— А дальше что?

— Дальше, как всегда… Машина должна довезти янки и еще двух беглецов до гаитянской границы. Ты поедешь с ними как проводник и займешься этим «дальше». Мы не хотим ничего больше знать о янки, пусть удирает.

— Сделать так, как ты говорил, когда янки вышел из тюрьмы? — спросил Тапурукуара. — Именно так?

— Делай так, как полагается. Полковник Аббес все поручает тебе. Все до конца, потому что еще могут возникнуть некоторые осложнения. Я вздохнул с облегчением, когда он мне сегодня сказал, что делом янки займется Тапурукуара. Генерал Эспайат приказал передать это в твои руки.

— Дерьмо, — выругался Тапурукуара. — Всегда самые скверные дела достаются лучшему среди вас.

— Что еще скажешь? Немедленно бери машину с беглецами… Что ты говоришь?

— Дерьмо, — повторил Тапурукуара. — Не понимаешь? Дерьмо, вот все, что я могу сказать.

— Тапурукуара, — сказал Октавио, — ты стар, как мир, и многое повидал. Если хочешь увидеть еще больше, делай, что тебе приказывают.

— Я-то, пожалуй, увижу больше, чем ты, — буркнул Тапурукуара и повесил трубку.

О Тапурукуаре говорили, что он стар, как мир. Его сухое, опаленное солнцем лицо словно было прикрыто плотно прилегающей к коже вуалью, сотканной из мелких морщинок. Казалось, эта сетка скрывает и его глаза — круглые, темные, пронзительные и старые, как глаза двухсотлетнего карпа.

Он считал себя аристократом Ла-Эспаньолы, называемой также Испаньолой, или островом Гаити. Доминиканцы отказались от последнего названия, поскольку его приняло соседнее с их республикой государство. Тапурукуара утверждал, что его род происходит по прямой линии от истребленного индейского племени Таинос Аравакос, которое в 1492 году приветствовало Христофора Колумба, высадившегося на извилистом берегу богатого острова. Это был первый клочок Нового Света, на который ступила нога отважного мореплавателя, оказавшегося предвестником страшной резни, жертвой которой впоследствии стали почти все туземцы.

Тапурукуара презирал цветных «полукровок», населяющих Доминиканскую Республику и Гаити. Мулатов он называл «ублюдками белых завоевателей» — испанцев и французов, прижитыми с привезенными из Африки черными невольницами.

О креолах Тапурукуара мог рассказать еще более давнюю историю. Когда в XVIII веке морские пираты, флибустьеры, свирепствовавшие в водах Карибского моря, обосновались на Ла-Эспаньоле, назвав этот, к тому времени уже безлюдный и пустынный клочок земли, островом Сан-Доминго, французское правительство признало остров своей колонией. Сделав этот шаг, правительство послало истомившимся без женщин флибустьерам проституток, схваченных прямо на парижских улицах или извлеченных из тюрем и тайных публичных домов. Они-то и стали родоначальниками чванливых креолов.

Тапурукуара настолько хорошо знал историю острова, что вполне мог бы читать лекции в крупнейших учебных заведениях. В его воображении возникали такие яркие картины прошлого, что он считал себя свидетелем всех великих событий в истории Ла-Эспаньолы, разыгрывавшихся на протяжении последних столетий. Например, он говорил, что помнит, как в XVIII веке креолы послали свои пиратские фрегаты в Африку за черной слоновой костью — за неграми. Тысячи черных были убиты на своей земле, остальных заманили на корабли. Половина живого товара умирала в темных трюмах, а те, кому удавалось доехать, погибали на креольских гасиендах и плантациях, либо кончали жизнь самоубийством. До самого конца XVIII века корабли привозили из Африки, все новые и новые группы невольников. В то время юго-восточная часть острова еще принадлежала испанцам, и неграм там жилось лучше. Они спали подле очагов своих хозяев, ели с ними за одним столом.

— В 1791 году, — рассказывал Тапурукуара, — мы восстали против рабства. Год спустя завязалась война между испанской и французской частями острова, и тогда-то вместе со всей огромной армией на сторону испанцев перешел негритянский генерал Туссен-Лувертюр, ставший впоследствии президентом острова; позже он был обманут Наполеоном, который отправил генерала во францию на фрегате «Герой» и приказал убить его в тюрьме крепости Жу.

— Я все это помню, — говорил Тапурукуара так убежденно, что многие считали, будто ему действительно не меньше пятисот лет, и прожить так долго он умудрился при помощи знахарского снадобья, известного якобы лишь индейцам истребленного племени Тайное Аравакос. — Я помню восстания, мятежи и интервенции. Я помню, как негры выступили против армии Наполеона, и обе стороны пели «Марсельезу»… Тридцать шесть тысяч наполеоновских солдат скосила желтая лихорадка, а из шести тысяч польских легионеров мы выпустили отсюда только триста человек, четыреста осели у нас, остальные погибли… Еще я помню, как в 1803 году последние французы удирали на английских кораблях… А потом, уже в.1844 году, произошел раздел Ла-Эспаньолы на две республики — Гаити и Доминиканскую Республику.

Когда в 1916 году президент США Вильсон, подстрекаемый государственным секретарем Лансингом, послал на Ла-Эспаньолу морскую пехоту, Тапурукуара стал тайным агентом руководителя этой экспедиции, прославившегося своими зверствами капитана Г. С. Кнаппа. И, таким образом, он, потомок законных хозяев этой земли, неожиданно получил возможность отомстить за своих предков, вырезанных испанцами, за массовые убийства, совершенные французами, за мучения и издевательства, которые приходилось выносить уцелевшим индейцам со стороны креолов, метисов и мулатов…

И Тапурукуара стал безжалостным мстителем: он выслеживал, доносил, убивал собственноручно. Он представлял доказательства, на основании которых оккупационные власти обрекали людей на смерть, ссылку, многолетнее заключение. Для него не имело значения, против кого, за что или во имя чего бороться. Находясь под защитой правительства, Тапурукуара получил возможность легально преследовать потомков завоевателей, которые стерли с лица земли индейское племя Тайное Аравакос.

Он служил в штабе экспедиции США до самого конца, 8 течение всех восьми лет американской оккупации, вплоть До 1924 года. Там он впервые познакомился с одним из членов семьи Трухильо, дядей Рафаэля по имени Теодуло Пиньо Шевалье. Этот приятель Тапурукуары, профессиональный шулер, служил переводчиком в разведке американских интервентов.

Тапурукуара прочел почти все книги, конфискованные доминиканской полицией и преследуемые цензурой Трухильо. Автор одной из запрещенных публикаций, американский журналист Уильям Крем, так писал о старом знакомом Тапурукуары — дядюшке Трухильо и его племяннике:

«Дядя Теодуло устроил Рафаэля Трухильо в созданную американцами национальную гвардию. Рафаэль был человеком ловким и грубым, с юных лет привыкшим командовать окружающими. Не прошло и года, как он стал старшим сержантом, и все это время он ревностно преследовал партизан, борющихся с оккупантами. Тогда-то он и получил практическую подготовку — понял, каким способом можно обуздать народ, которому вскоре пришлось нести бремя его тирании. После ухода американцев в 1924 году он уже был полковником и скоро стал командующим армией».

Так писал Уильям Крем. Но Тапурукуара лучше, чем Крем, знал, почему Трухильо так быстро сделал карьеру, почему его вскоре назначили начальником штаба, главным шефом полиции, повысили до ранга бригадного генерала, и почему в 1930 году он оказался единственным кандидатом на пост президента Доминиканской Республики. Тапурукуара стал свидетелем этой блестящей и удивительной карьеры.

В глазах скептического индейца Трухильо продолжал оставаться племянником профессионального шулера и сыном конокрада, изъеденные сифилисом останки которого покоились в подвалах собора Санто-Доминго рядом с прахом Христофора Колумба; Трухильо был для него всего лишь наглым авантюристом, который, воспользовавшись поголовной безграмотностью доминиканцев, с помощью самых беспощадных, поистине драконовских мер вознесся на вершину власти, более безграничной, чем абсолютизм императоров и самодурство феодалов. «Каждая ступенька, ведущая Трухильо к власти, обагрена кровью», — писали в своих книгах и брошюрах доминиканские эмигранты, но эти обвинения было нелегко проверить. Тапурукуара же знал, какие страшные события сопутствовали быстрому продвижению Трухильо.

Он знал жизнь Трухильо, как свою собственную, и мог восстановить ее в памяти с самыми поразительными подробностями. Цинизм и хитрую откровенность Тапурукуары приходилось терпеть, потому что он был неизменным «пистольеро» Трухильо. Старый индеец выполнял самые трудные и рискованные задания. Если не удавалось провести какую-нибудь диверсию или покушение, если раскрывалось убийство доминиканского эмигранта, или заграничная пресса раскапывала подробности, компрометирующие режим Трухильо, полковник Аббес говорил: «Жаль, что мы не послали туда Тапурукуару». Тапурукуара был незаменим, и никто не смел его тронуть, несмотря на порой открыто проявляемое им презрение к тем, кто разделил между собой вырванную у индейцев Ла-Эспаньолу.

И на сей раз, поскольку дело Мерфи принимало опасный оборот, пришлось обратиться к Тапурукуаре.

Получив задание от де ла Маса, Тапурукуара направился в управление полиции.

Войдя в кабинет майора Паулино, он сообщил, что уезжает на черном «паккарде» со специальным поручением; ему нужны шофер и еще два человека, но такие, подчеркнул он, чтобы не очень смахивали на профессиональных убийц.

— Всего вас будет четверо, — сказал майор. — Зачем так много?

— Внешнее оформление предопределяет успех, — ответил Тапурукуара.

С аэродрома Дженерал Эндрьюс я попросил отвезти меня в гостиницу «Космос». От Бисли я знал, что там живет Мерфи. Живет? Скорее, жил.

В холле меня встретил метрдотель, сверкая двумя рядами вставных белоснежных зубов, и вместе со мной подошел к конторке портье.

— Вы из Соединенных Штатов? — спросил он.

Я сказал, что приехал из Чикаго. Он попросил документы. Когда я вручил их ему, он велел записать в регистрационной книге: Андреа Кастаньо, откуда прибыл, номер паспорта, номер визы, на сколько времени приехал… Я решил, что, очевидно, в Доминиканской Республике объявлено чрезвычайное положение, поэтому они проводят такую проверку.

— Кто вам рекомендовал мой отель, мистер Кастаньо?

— Я выбрал его по справочнику — название понравилось. А вы хотите предложить мне какой-нибудь другой?

— Я счастлив, что вы будете здесь жить, для нас это большая честь. В «Космосе» останавливаются главным образом приезжие из южных стран, но только очень богатые люди, избранное общество, уверяю вас. Бог милостив к нашей гостинице.

— А из Северной Америки здесь никого нет? — спросил я.

— Есть три джентльмена с Севера. Два торговых представителя восточно-азиатской транспортной компании и очень симпатичный американец, летчик, работающий на наших воздушных линиях.

Я сказал, что такое общество меня вполне устраивает. В Сьюдад-Трухильо я приехал надолго и буду рад встрече с земляками. Нельзя ли меня посадить во время обеда с ними за один стол?

Я изо всех сил старался скрыть удивление. Значит, Мерфи еще здесь? Он жив, его не арестовали? Может быть, он договорился с полицией? Эта невероятная новость сбила меня с толку.

— Два джентльмена из восточно-азиатской компании пользуются нашим рестораном, а мистер Мерфи здесь только завтракает, да и то у себя в комнате. Жаль, потому что он очень симпатичный человек. Его покровитель, святой Джеральд, приносит ему счастье, и он же привел его в нашу гостиницу.

— Он у себя? — с безразличным видом спросил я.

Метрдотель взглянул на доску с ключами.

— Да. Вот его машина, роскошный «ягуар», видите? — он указал в окно холла на белый автомобиль. — Стоит перед домом. Мистер Мерфи, — он оскалил в усмешке зубы, — как ребенок, не может нарадоваться на свою машину — он никогда не ставит ее в гараж, хочет, чтобы ею все любовались. Вы, северяне, очень ребячливы; впрочем, это приятная черта.

Сморщенный, как сушеная слива, неподвижный портье вынул изо рта костяную зубочистку и взглянул на моего собеседника.

— Мистер Мерфи ключа не отдал, но, мне кажется, он ушел, — сказал по-испански.

— И вы молчите? — воскликнул пораженный метрдотель. — И я ни о чем не знаю? Зады у вас к стульям приросли, что ли? Банда вонючих лентяев!

Внезапно он повернулся в мою сторону.

— Вы знаете испанский?

Я беспомощно развел руками: — Ни слова.

— Как только этот тип поднимется наверх, немедленно соедини меня с сеньором де ла Маса. Нет, погоди. О, небо! Соедини меня с дежурным по третьему этажу. — Он опять поглядел на меня. — Простите, одну секундочку, мистер Кастаньо… — произнес он по-английски.

— Пожалуйста, не беспокойтесь, — ответил я и уселся в кресло в глубине холла.

Метрдотель схватил телефонную трубку:

— Нино, ради бога, проверь, у себя ли мистер Мерфи?

После небольшой паузы он снова заговорил:

— Ключ внутри? Возьми свой и открой дверь. Перекрестись и погляди, что там делается.

— Идиот, — дожидаясь ответа Нино, набросился он на портье, — паршивый осел святого Лойолы! Тебе известно, чем это может кончиться? И не рассчитывай на чудо! Ты, грязный подонок, будешь гнить в тюрьме, а не я. Знаешь, что я могу про тебя сказать? Что ты был в сговоре с этим типом, понимаешь? Когда он уходил, ты молчал, потому что вы с ним заодно. Вот как я могу с тобой разделаться!.. Святая Мария и ее благословенный покровитель Иосиф не позволят, чтобы я один за все расплачивался. Я слежу за тем, что мне приказано… А ты, гаитянская дрянь, вонючая падаль, на которую даже стервятник не польстится, аргентинская гнида…

Проклятия усложнялись, становились все изощреннее, однако портье, очевидно, привыкший к терминологии и южному темпераменту своего шефа, сидел неподвижно, ковыряя в испорченных зубах костяной зубочисткой.

— Что? — закричал в трубку метрдотель. — Его нет в номере? Ты все обыскал? А ключ был в замке и дверь захлопнута? О! — завопил он. — Пусть вскроются раны Иисусовы! Пусть скрючит от ревматизма суставы всех святых! Пусть дикий торнадо сдвинет высочайшие вершины Сьера-де-Монте-Кристи и обрушит их на набитую дерьмом голову этого дурня! — ткнул он телефонной трубкой в равнодушное лицо портье, вытирающего костяную зубочистку об отворот форменной куртки. — Займись этим джентльменом, — указал он на меня и выбежал из холла.

— Что случилось? — спросил я портье.

В ответ тот постучал зубочисткой себя по лбу.

— Он слегка тронутый… — сказал портье и, посмотрев на план гостиницы, добавил: — Я вам дам прекрасную комнату на втором этаже, ее вчера освободил начальник штаба армии сеньора Перона. Я хотел сказать: бывший начальник штаба, бывшей армии, бывшего сеньора Перона. Что вы будете у нас делать?

Я объяснил, что являюсь ассистентом известного археолога и историка искусства доколумбовской эпохи профессора Олджернона де Кастельфранко, и попросил портье, чтобы тот приготовил для меня адреса фирм, торгующих археологическим и туристическим снаряжением. Кроме того, я спросил, через какое бюро можно нанять около тридцати рабочих, необходимых для организации экспедиции профессора Кастельфранко.

— Ваша помощь, — добавил я, — значительно облегчит мне подготовительную работу, — При этом я положил на стол двадцать песо.

Портье внимательно меня слушал. Увидев деньги, он проворно сунул их в маленький ящичек.

— Хорошо, пожалуйста, — сказал он, — я приготовлю вам такой список. Меня это очень интересует. Наверно, профессор надеется сделать какие-нибудь открытия?

— Профессор Кастельфранко уже изучал кубинские раскопки и уверен, что найдет у вас следы влияния культуры майя и ацтеков. Ла-Эспаньола, вероятно, находилась в сфере мексиканской цивилизации в период ее наибольшего расцвета от 1500 года до нашей эры до 1500 года нашей эры.

Портье указал зубочисткой на огромный портрет Трухильо.

— Стало быть, его интересует цивилизация, возникшая за три с половиной тысячи лет до начала эры Трухильо.

— Около того, — сказал я. — Но ни у нас, ни в Мексике не признают календаря, созданного генералиссимусом Трухильо.

Портье понимающе подмигнул.

— Смешно это, верно?

— Что смешно? — переспросил я.

— Кажется, у вас есть чувство юмора, — ответил он, понижая голос и делая вид, будто подозрительно оглядывается по сторонам.

Я понял, что все это он проделывает с чисто провокационной целью.

— Я никогда не нахожу ничего смешного в обычаях и правилах, установленных в какой-нибудь стране. Сюда я приехал как ученый, а не как политический обозреватель или корреспондент Ассошиэйтед Пресс. Существуют племена, в которых хозяин дома, приютивший на ночь чужого человека, кладет его в постель с собственной женой или дочерью. В японских гостиницах горничные купают постояльцев. Я не вижу в этих обычаях ничего смешного.

— Вы, должно быть, начитались всякой всячины о нашей стране? Некоторые слухи преувеличены, но в целом, в общих чертах…

— Поверьте, — ответил я, — меня гораздо больше интересует культура, существовавшая до Колумба. Три тысячи лет назад тоже были политики и тираны, совершались убийства из-за угла и заключались военные союзы, на сцене появлялись завоеватели, честолюбивые генералы и ограниченные правители. И что от них осталось? Ничего. Со времен же культуры тотомаков сохранились великолепные скульптуры, ничуть не изменившиеся за тридцать веков. А что осталось от культуры гитлеризма? Мусор, барахло. И именно по ним будут когда-нибудь оценивать его время.

— Все это верно. Однако, судя по вашим словам, вы намекаете, что от эры Трухильо тоже останется один мусор.

— Я не знаю вашего современного искусства.

— Наши произведения искусства и смотреть противно, и читать невозможно. Верно?

Он, несомненно, пытался меня спровоцировать. Я ответил:

— Это ваше внутреннее дело. Наш президент не вмешивается в искусство, потому что разбирается в нем не больше, чем обычный дилетант. Он и не пытается выступать в роли эксперта: у него нет никакого желания стать посмешищем.

— А Трухильо стал посмешищем. Вы это хотели сказать?

— Я хотел сказать и повторяю беспрерывно с самого начала нашей интересной беседы, что меня занимает исключительно существовавшая до Колумба цивилизация, охватывающая культуру стольких различных родов, племен и народов, что даже пятисот лет жизни не может хватить для ее познания. У меня нет времени заниматься политикой или рыться в необъятной свалке современного искусства. Только это я и хотел сказать.

Из Управления полиции они поехали на черном «паккарде» на Пласа-дель-Конгрессо и остановились в боковой улице. Полицейскому, стоящему там на посту, велели отойти. На Пласа-дель-Конгрессо жила Моника Гонсалес, и из ее квартиры гитарист с квадратной челюстью должен был привести Мерфи. Но прошел час, а Мерфи все не было.

Шофер, не переставая, ругался: слишком долго приходится ждать. Тапурукуара только усмехался. Всем этим людям, с которыми он работал, никогда не хватало времени, вечно они спешили. Куда? Зачем? Вот он при любых обстоятельствах оставался совершенно спокойным, никогда не выходил из себя. Человеку, который знал так много, как он, не могло быть скучно. И Тапурукуара снова и снова принимался систематизировать события, отбрасывая подробности, потерявшие с годами значение.

— Такому старику, как ты, — сказал шофер, — всегда все безразлично. Вот ты и можешь спокойно ждать.

Ему действительно все было настолько безразлично, что он даже не счел нужным ответить шоферу. Он сидел возле него, завернувшись в грубое одеяло, и предавался размышлениям…

Он был старый, как мир, и, как говорил о нем полковник Аббес, не менее растленный. Но он был кем-то, он мог бы быть сегодня вождем своего племени, если бы оно существовало. Аббес же был никем, и лишь доминиканский режим сделал его кем-то, дав ему деньги и власть над людьми. Только таким образом Трухильо получил полную власть над Аббесом, превратив его в фанатичного приверженца «божества».

А Тапурукуара знал, как генералиссимус стал божеством.

— Их еще нет, — сказал шофер. — Так и ночь кончится, а они не придут. В карты небось играют, или еще чем занимаются… Может, ты их оттуда вытянешь?

Тапурукуара не шевельнулся. Он думал о том, как создавалось божество.

…24 октября 1891 года на южном берегу острова в нищей деревушке Сан-Кристобаль, названной впоследствии вторым Вифлеемом, родился Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина. Он был четвертым из одиннадцати детей доминиканского крестьянина, который промышлял воровством скота, а в конце жизни стал скромным почтовым служащим. От Рафаэля никто не ждал ничего хорошего. Одно время он пас коров, потом отирался в портах, работал ночным сторожем. Шестнадцати лет он научился читать и писать, и тогда отец решил обучить его профессии телеграфиста. Но это занятие пришлось Рафаэлю не по вкусу, и он в течение некоторого времени служил разносчиком телеграмм, пока не попал в тюрьму за подлог. Несколько лет спустя он появился на большой сахарной фабрике в роли начальника частной полиции хозяина.

Рафаэль Леонидас был ровесником Тапурукуары. В 1916 году, когда на Сан-Доминго высадилась американская морская пехота, ему было двадцать пять лет.

Армия США прибыла на остров в соответствии с заключенным в 1907 году с Доминиканской Республикой соглашением, по которому Штаты получили право финансового контроля и организации военной интервенции. Поскольку Республика перед уплатой своих американских долгов сделала кое-где новые займы, появился предлог для оккупации острова. Американцы, на деле заботясь о сохранении собственных капиталовложений, заявили: «Мы пришли научить вас демократии».

А Тапурукуара помнил, как в 1801 году на том же самом острове, окутанном дымом пожаров и залитом кровью, две стоящие лицом к лицу армии бросились в атаку с пением «Марсельезы»…

В 1916 году он поступил в распоряжение капитана Г. С. Кнаппа. Почти в тот же день безработный пастух и бродяга Рафаэль Леонидас Трухильо при посредничестве своего дяди Теодуло Пиньо Шевалье встретился с майором Мак Лином и был принят к нему на службу; в возглавляемых майором карательных экспедициях, действовавших на западе Эспаньолы, он принимал участие в качестве проводника и посредника.

«Трухильо прославился тогда своей жестокостью», — писал много лет спустя американец Уэллес. Тапурукуара знал, какие зверства прославили Рафаэля Леонидаса Трухильо; он был в ту пору агентом капитана Меркля, который установил такой страшный террор, что военным властям пришлось арестовать его за собственноручные убийства. Если бы капитан Меркль не покончил с собой перед началом судебного разбирательства, военному суду ничего не стоило бы дознаться о «подвигах Трухильо»… А Трухильо мог бы кое-что рассказать о самоубийстве капитана в камере… Но это относится к тем фактам, о которых он никогда никому не расскажет.

Тапурукуара доносил американской разведке о ходе многих экспедиций, в которых принимал участие Трухильо. Их целью была не только борьба с партизанскими отрядами, но также вербовка в доминиканскую полицию и армию, которую собирались организовать американцы. Экспедиции порой превращались в открытую борьбу с мирным населением.

В 1919 году Трухильо поступил в военную школу, руководимую американцами. После двух лет обучения он получил звание младшего лейтенанта и прекрасную характеристику от своего начальства. В 1922 году он стал лейтенантом, в 1924 — капитаном. Он тогда служил в Эм Пи, американской военной полиции.

Тапурукуара все еще оставался скромным агентом разведки, когда в 1926 году, в связи с раскрытием заговора против оккупационных властей, Трухильо стал полковником Национальной доминиканской полиции. Тогда и произошло его знакомство с Тапурукуарой. Ум и образованность самоучки-индейца раздражали Трухильо, но его беспощадность и холодная, словно прирожденная жестокость привлекали будущего диктатора.

Следующий год застает Трухильо уже в чине генерала. Проходит еще один год, 1928-й, и Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина по предложению старого Орасио Васкеса, первого президента Доминиканской Республики после восьмилетней оккупации острова Соединенными Штатами, становится начальником штаба армии и быстро выдвигается в бригадные генералы. К этому времени ему исполняется тридцать семь лет. Через два года он подставит ножку одряхлевшему президенту.

23 февраля 1930 года скромный агент доминиканской полиции Тапурукуара принимает участие в подготовке зародившегося в Сант-Яго тайного мятежа, цель которого пока не была ясна посторонним наблюдателям. Предварительно договорившись с Трухильо, Тапурукуара долго беседует с Рафаэлем Эстрелла Уреньей, после чего Уренью объявляют руководителем антиправительственной оппозиции. По приказу Трухильо усиливаются гарнизоны в Санто-Доминго, Сант-Яго-де-лос-Кабальерос, Пуэрто-Плата и некоторых других больших городах. Армия принимает участие в заговоре. Передвижения войск вызывают тревогу.

Президент Орасио Васкес и американские дипломаты проводят несколько бесед с начальником штаба армии — Трухильо. Создавшееся положение их беспокоит. Но Трухильо каждый раз заверяет их, что он вовсе не пытается уклониться от контроля правительства и даже не думает противопоставлять свою армию официальной гражданской власти.

— Свою армию? — с тревогой спрашивает президент Васкес, — Свою или доминиканскую? Прошу не забывать, что это я назначил вас начальником штаба.

— Армия должна безоговорочно подчиняться верховному главнокомандующему.

— То есть вам?

— Да. И только тогда она сможет подчиняться Республике.

— Какую роль играет Рафаэль Эстрелла Уренья? — спросил представитель США.

— Насколько вы знаете, он стоит во главе мятежников, — ответил Трухильо.

— Вы его поддерживаете?

— Я поддерживаю официальное правительство.

— А Уренью?

— На его стороне некоторые офицеры.

— Нам стало известно, что штаб армии сотрудничает с мятежниками и связан с оппозицией. Как вы это объясняете?

— В сложившейся ситуации изменение состава штаба армии означало бы крушение Республики, — ответил Трухильо. — Только так я могу это объяснить.

— Что же вы предлагаете?

— Я не являюсь представителем оппозиции, господин президент.

— Но вы ее поддерживаете. Давайте играть в открытую.

— Это мои личные и бескорыстные симпатии. Армия поддерживает законное правительство.

— Будем говорить откровенно, — сказал Васкес, поняв наконец, что Трухильо его предал, — Вас устроит, если я, как президент Республики предоставлю Уренье портфель министра внутренних дел? Таким образом, вы получите возможность пользоваться неограниченным влиянием.

Сделка была заключена.

Это произошло 28 февраля 1930 года. 2 марта доминиканский парламент принял отставку обманутого президента Васкеса. Васкес знал, чем грозит ему участие в борьбе за власть с Трухильо и отказался от этой борьбы. Он был уже стар и хотел еще пожить на свете. Однако перед парламентом он поставил условие: организовать всеобщие выборы без ограничения кандидатур, исключив из списка кандидатов лишь двух лиц — вице-президента Республики Альфонсеса и генерала Трухильо. Сделка, которую поддержала миссия США, успокоила общественное мнение, опасавшееся прихода к власти хунты. 3 марта, согласно конституции, функции временного президента принял министр внутренних дел Эстрелла Уренья, Тапурукуара знал больше, чем пресса и общественное мнение, больше, чем Эстрелла Уренья и американская миссия. Он знал ровно столько, сколько — как утверждали позже — разведка США…

Трухильо призывает верных людей. Перед ним предстают: майор Гарсиа Аббес, капитан Мигель Анхело Паулино и Тапурукуара в числе еще нескольких заговорщике, впоследствии убитых по приказу Трухильо.

Трухильо заявил собравшимся, что назрела необходимость спасать Республику. Исключение его из числа кандидатов в президенты может вызвать мятеж. Он воскликнул: «Армия никогда с этим не согласится! Нужно спасать страну, мир, демократию и свободу!» — и избрать его, Трухильо, президентом Республики.

Тапурукуара усмехнулся: он вспомнил две «Марсельезы»…

Гарсиа Аббес высказал опасение, что наибольшие шансы на приближающихся выборах окажутся у Рафаэля Эстрелла Уреньи, временного президента, которому в огромной степени обязан своей поддержкой Трухильо. А этого допустить никак нельзя.

— Нужно к нему осторожненько подобраться, — ответил Трухильо. Свои мысли он выражал в присущей ему фамильярной манере. — Мы и не таких умников сажали на место, почище его попадались фрукты, да и тем подставляли ножки. Нам выкинуть подобный номер — раз плюнуть, верно, господа?

— До выборов остается всего два месяца, — отметил Мигель Анхело Паулино. — Они назначены на шестнадцатое мая. Может быть, стоит их перенести?

«Капитан городской полиции переносит срок выборов президента Республики! — подумал Тапурукуара. — Да, это позабавней, чем те две «Марсельезы». Вслух же он сказал:

— В нашем распоряжении два месяца, то есть на месяц больше, чем надо.

— Как ты это себе представляешь? — спросил кто-то.

— Так же, как и вы, — ответил Тапурукуара. — Если в течение месяца мы будем убивать по сто человек в день, то за тридцать дней уничтожим три тысячи противников кандидатуры генерала. Мы можем убивать ежедневно и по двести человек. В итоге получаем: шесть тысяч трупов и шестьсот тысяч перепуганных людишек.

— Будем убивать, — повторил Трухильо. — В этом — единственное спасение для Республики. Надо убивать, чтобы захватить власть, и убивать, чтобы ее удержать. В этом я не сомневаюсь. И я буду убивать. Я один могу спасти Республику.

Тапурукуара продолжал:

— Для начала достаточно. А что там люди будут бросать в урны, это наше дело, лишь бы что-нибудь бросили. Уж мы оттуда вынем только то, что понадобится господину генералу.

— Тапурукуара, — сказал Трухильо. — Ты будешь начальником доминиканской полиции.

— Нет, — сказал Тапурукуара. — Начальник полиции нужен только одному главе правительства. Это фигура временная и неповторимая, как улыбка Джоконды. Глава следующего правительства в первую очередь ликвидирует начальника полиции и назначит нового, потому что хот помог ему захватить власть, а предыдущий его преследовал и с легкостью мог повесить. А умный шпик необходим любому начальнику полиции и любому главе любого правительства…

Так началось превращение генералиссимуса в божество.

…В темноте раздались шаги. Со стороны Пласа-дель-Конгрессо приближались две тени: Мерфи и гитариста.

Тапурукуара вылез из автомобиля. Обменявшись несколькими словами с гитаристом, — в свете уличных фонарей его огромная челюсть казалась чудовищной, — он указал Мерфи место на заднем сиденье между двумя мужчинами.

— Они едут туда же, куда собираетесь вы, — сказал он. — Я проводник. Мы подкупили шофера правительственной машины, чтобы нас никто не мог задержать. Мы всегда так ездим. Остальное вам известно; дорогу вы видели на карте.

— Я знаю, — ответил Мерфи и протянул ему пачку денег.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Тапурукуара и обратился к шоферу: — Поехали. Ты знаешь куда.

Я перестал обращать внимание на коварные вопросы портье «Космоса».

— Где метрдотель? — спросил я.

— Сейчас вернется. Вы увидите забавное зрелище. Очень будет смешно.

В дверях, ведущих в служебное помещение, появился метрдотель. Наверно, целую минуту он стоял, ухватившись за дверную ручку и уставившись на равнодушного портье, словно пытаясь его загипнотизировать. Меня он попросту не замечал.

Наконец, он сдвинулся с места и, медленно ступая на цыпочках, пошел, как лунатик, отмеривая шаг за шагом; если бы не барьер, отделяющий конторку портье от холла, он наверняка повалился бы на нее.

— Альварадо, — сдавленным голосом произнес он, — Альварадо…

Портье, которого звали Альварадо, сунув в рот зубочистку, глядел в огромное окно холла.

— Альварадо, — патетически воскликнул метрдотель, — Альварадо, ради всех святых ответь, почему ты мне ничего не сказал?

Альварадо прикрыл глаза и кончиком языка передвинул зубочистку из левого уголка рта в правый.

— Майор Мигель Анхело сказал мне, — продолжал метрдотель, — что ты уже звонил ему, что он уже все знает, что они его ищут, что я напрасно тревожусь, что в отеле «Космос» все в порядке и я зря морочу им голову… Трижды заклинаю тебя во имя святого покровителя всех гостиниц мира…

— Ну так чего вы хотите? — проворчал Альварадо.

— Я? Я чего-нибудь хотел? Да ничего подобного, я хочу только знать, как идут дела в «Космосе». Разве я вообще что-нибудь говорил? Или на кого-нибудь жаловался? Разве я бранился, разве я осмелился сказать тебе хоть одно дурное слово? Альварадо, пусть все святые младенцы и святые девы…

Кинув, наконец, на меня более осмысленный взгляд, он вспомнил о моем существовании.

— Альварадо, позвони бою, пусть отведет мистера в номер. — И обратился ко мне по-английски. — Комнату я вам дал — первый класс. Сейчас придет отличный бой Эскудеро. Он проводит вас в номер и поможет распаковать чемоданы. Когда бы вы ни позвонили, к вам всегда явится тот же бой. Он уж будет знать, что вы любите и чего не любите. Вы останетесь им довольны. Это набожный и исполнительный бой.

Об Эскудеро мне рассказывала Гарриэт.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Тапурукуара Мерфи, засовывая в карман пачку денег.

Захлопнув за Мерфи дверцу заднего сиденья, он, прежде чем сесть рядом с шофером, окинул взглядом машину. Экипаж смерти — так назывался тот красный «паккард», на котором он ездил в 1930 году, самый знаменитый автомобиль в истории Доминиканской Республики. О том, что ему придется ездить на красном «паккарде», Тапурукуара узнал на совещании у генерала Трухильо — тогда диктатор был генералом, — на том самом совещании, о котором он вспомнил, пока поджидал, закутавшись в грубое одеяло, гитариста и Мерфи.

— Поехали, — сказал Тапурукуара шоферу. — Ты знаешь куда. На Асуа.

«Паккард» рванулся вперед. Теперь, от всего отключившись, можно заняться систематизацией хаотических, с виду полных случайностей исторических событий…

— Я со своими людьми, — сказал Аббес на том совещании у Трухильо, — займусь Уреньей и уж постараюсь, чтобы он сам отказался баллотироваться в президенты. Уверяю вас, Уренья сделает это с радостью. Паулино будет держать город в страхе перед арестами. Тапурукуара примет командование над «экипажем смерти». По приказанию господина генерала мы приготовили красный бронированный «паккард», из которого ты будешь обстреливать людей, собирающихся на улицах группами, митинги оппозиционеров, подозрительных прохожих.

Жребий был брошен.

Предвыборная кампания началась с атаки на Уренью: у него похитили машины, на которых он ездил на встречи с избирателями, все его выступления в печати были конфискованы, окна в доме выбиты. Ежедневно Уренью преследовали издевательскими напоминаниями о том, что Трухильо — его покровитель и что только Трухильо может стать президентом. Вмешательство Госдепартамента не произвело впечатления на генерала Трухильо. Он продолжал утверждать, что не имеет к этой травле никакого отношения и не является вдохновителем хулиганских выходок, однако народ, по-видимому, мечтает именно о таком президенте, как он, Рафаэль Леонидас Трухильо.

А апреле Эстрелла Уренья уже был «готов»: он согласился баллотироваться на вице-президента и сам предложил на пост президента Республики, «единственного человека, соответствующего этой высочайшей должности», — генерала Трухильо.

Атмосфера накалилась: банды пистольерос по приказу капитана Мигеля Анхело Паулино грабили город, устраивали облавы и обыски, арестовывали тысячи людей. Ежедневно погибали или таинственным образом исчезали сенаторы и министры, журналисты, землевладельцы, руководители профсоюзов, студенты, люди, подозреваемые в левых убеждениях…

Тапурукуара и несколько пистольерос разъезжали на красном «паккарде» по перепуганному городу, кружили по улицам, строча из ручных пулеметов. «Экипаж смерти» сеял смерть и ужас, держал в страхе весь город. Пистольерос грабили магазины и стреляли в окна, поджигали дома и следили, чтобы их обитатели сгорели живьем.

Тапурукуара помнит, как Комиссия контроля над выборами выразила протест против кровавых злодеяний сторонников Трухильо. Тогда несколько членов этой комиссии были убиты, а остальные сложили свои полномочия. Парламент созвал новую Комиссию контроля, но оппозиция подвергла сомнению законность этого решения. Трибунал конституции поддержал оппозицию, и Тапурукуара знал, почему он так поступил: у ворот здания, где заседал Трибунал, стоял красный «паккард»…

Парламент еще пытался бороться с беззаконием — в связи с решением трибунала он апеллировал к Верховному Суду. Пятнадцатого мая, когда Верховный Суд должен был утвердить решение первой инстанции и узаконить деятельность новой Комиссии по выборам, капитан Мигель Паулино со своими людьми ворвался в зал заседаний. Комиссия была не нужна Трухильо. Судьи, спасая головы, прятались по углам или пытались удрать, под градом пуль выскакивая из окон. Один из них переоделся в женское платье… А на улице беглецов ждал красный «экипаж смерти».

Запуганные организации и парламентские группы взяли обратно свои кандидатуры.

В списке остался единственный кандидат — генерал Трухильо.

Несколько дней спустя Госдепартамент получил сообщение о том, что поданное за Трухильо число голосов значительно превышает количество избирателей. «Оно вдвое больше общего количества отданных голосов». Но Трухильо это не смутило; он знал, что значит обладать властью, и яростно ее добивался.

Тапурукуара помнил, как через год после объявления результатов выборов Трухильо приказал арестовать всех остальных кандидатов. Первый кандидат оппозиции Федерико Валаскес был убит. Второй кандидат, Моралес, убежал в Пуэрто-Рико, где на него был организован ряд покушений. Погиб покинувший Республику поэт Вихилио Мартинес Рейна. Министр финансов из правительства Васкеса был убит двумя выстрелами из «экипажа смерти», когда он выходил из кино.

Тапурукуара стрелял без промаха. Обладание прекраснейшими девушками не приносило ему такого упоения, как то мгновение, когда он прищуривал глаз, ища мушку в прорези прицела, когда сверкала вспышка и пространство разрывал звук выстрела, когда настигнутый меткой пулей удивленный и испуганный человек, скорчившись и попытавшись сделать несколько шагов, падал на землю.

…Взять, например, историю генерала Ларанкуэрта, в первом году эры Трухильо…

10 июня 1930 года популярный генерал Ларанкуэрт, руководитель Прогрессивной партии, организовал партизанские отряды. Правительственные войска выследили и окружили бригаду генерала. Произошла встреча Аббеса и Ларанкуэрта. Аббес, убеждая генерала отказаться от боя, обещал ему от имени Трухильо полную личную безопасность и неприкосновенность. Ларанкуэрт прибыл в столицу, Трухильо приветствовал его у всех на глазах. Когда Ларанкуэрт отправился в гостиницу, Тапурукуара получил секретное задание от Трухильо. Он выполнил его в тот же вечер: в гостинице, где остановился генерал, неожиданно погас свет и раздалось несколько выстрелов. Когда неполадки были исправлены, обнаружилось прошитое пулями тело Ларанкуэрта.

Доминиканская печать писала: «Несмотря на благородство, проявленное Трухильо по отношению к побежденному врагу, возмущенные патриоты, очевидно, совершили покушение, не будучи в силах примириться с мыслью, что в столице пребывает враг народа, свободы и демократии, генерал Ларанкуэрт». Доминиканцы читали и молча глядели друг на друга; посторонний наблюдатель ничего не смог бы прочесть в их глазах. Тапурукуара же прекрасно умел отличать такие взгляды от всяких других.

…Он усмехнулся в окружающей его темноте… Две «Марсельезы». Две враждебные армии, стреляющие друг в друга с песней о свободе и ненависти к тиранам…

Остался позади сонный Сан-Кристобаль, машина приближалась к городу Асуа. Внутри царила полная тишина.

Мерфи, помня совет гитариста с огромной челюстью, не заговаривал со своими соседями. «Все в порядке», — Думал он. — Теперь мы едем в направлении Асуа, потом минуем Дюверже, и тогда уж останется совсем немного, только проехать вдоль берега Лаго-де-Энрикильо, а там и граница Гаити. Господи, — трудно поверить, что все так хорошо складывается. Гарриэт ждет во Флориде, нужно будет послать ей телеграмму из Сальтру или Пентонвиля. Или из Порт-о-Пренса… Может, я из трусости удираю таким способом, может, они дали бы мне отпуск; но нет, нет, на таких типов нельзя рассчитывать, они не пустили бы меня в посольство, стали бы угрожать…»

Он поглядел на сгорбленную спину проводника, сидящего рядом с шофером. «Старик рискует головой, — подумал Мерфи, — но, видимо, не зря. Перед тем, как сесть в машину, я дал ему пятьсот долларов. Если те двое что сидят рядом и от которых разит прогорклым акульим жиром, тоже дали по пятьсот, этот тип за один рейс заработал чистоганом тысячу долларов, потому что пятьсот, наверное, приходится на долю шофера. Черт побери, да если он каждый третий день столько зарабатывает, за год у него собирается немалый капиталец. Сейчас соображу: десять тысяч ежемесячно, потому что в месяце тридцать дней, а он ездит каждые три дня, или десять раз в месяц. В год же получается десять тысяч умножить на двенадцать, потому что в году двенадцать месяцев даже в паршивой Доминиканской Республике. Значит, этот тип с индейским носом откладывает ежегодно чистых сто двадцать тысяч долларов. Приличная сумма. — Он усмехнулся, вспомнив полет из Эмитивилля, — Оказывается, легче заработать, вывозя пташек из Доминиканы, чем привозя их туда…»

Несмотря на открытые окна, было душно; от горячей земли окрестных болотистых полей подымались испарения, запах гниющих растений ударял в нос.

Тапурукуара коснулся лежащей на руле руки шофера, тот замедлили ход и остановил машину в узкой котловине. Тапурукуара обернулся к Мерфи. В темноте сверкнули белки его глаз.

— Можете выйти и облегчиться, если вам надо, — сказал он. — Больше останавливаться не будем.

«Почему он обратился только ко мне?» — подумал Мерфи и вслух спросил:

— А они?

— Все могут выйти, — сказал Тапурукуара, — но только на несколько минут, потому что мы сразу же отправляемся дальше.

С этими словами он вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Те двое, что пахли прогорклым акульим жиром, не шевельнулись. Один из них, слева, отозвался:

— Нет, спасибо.

— Выходите, — сказал Тапурукуара.

Мерфи протиснулся между спинкой переднего сиденья и приподнятыми коленями одного из своих спутников. Тогда с противоположной стороны вылез тот, который сидел справа.

Тапурукуара стоял у открытой дверцы, опершись на нее левой рукой.

Мерфи отошел на несколько шагов и остановился перед стеной высокого тростника. «Господи, только бы они меня теперь не прихлопнули, — подумал он, — я ведь дал им пятьсот долларов».

Внезапно его охватило отвратительное, обессиливавшее чувство страха, от которого судорожно сжался желудок, напряглись слабеющие мышцы, пересохло горло и полезли на лоб глаза. Ужас был так велик, что Мерфи присел на корточки и уперся ладонями во влажную землю. «Господи, да у меня, кажется, понос», — подумал он.

Я позвонил бою, тот появился почти в ту же минуту.

— Тебя зовут Эскудеро?

— Да, мистер.

— Ты всегда обслуживаешь приезжих с Севера, потому что знаешь английский?

— Эскудеро знать английский. Второй бой, третий бой в «Космосе» не знать английский, мистер.

— Ты знал мистера Мерфи?

— Эскудеро не знать мистер Мерфи. Второй бой знать. Мистер хочет говорить с мистер Мерфи? Вы знать мистер Мерфи?

— Не знаю и не собираюсь с ним разговаривать. Вчера метрдотель сказал мне, что здесь живет такой джентльмен и еще двое других из северных штатов.

— Эскудеро поискать мистер Мерфи. Пойти и сказать: мистер Кастаньо хочет говорить с мистер.

— Ты меня не понимаешь, Эскудеро. Я не знаю этого человека и не хочу с ним говорить. Правда, мне бы пригодилось знакомство с каким-нибудь американцем, который давно живет в Сьюдад-Трухильо и сможет мне помочь. Я подумал, что это сумеет сделать кто-нибудь из обитателей гостиницы.

— Мистеру никто не понадобится. Эскудеро все знать, все устраивать. Альварадо сказать Эскудеро: мистер Кастаньо хотеть копать земля, хотеть найти старая фигура, которая иметь один тысяча лет, другой тысяча лет, третий тысяча лет. Эскудеро все устроить, мистер. — И, должно быть, преднамеренно спросил по-испански: — Чем могу быть полезен?

Я заглянул в словарь, притворяясь, что не знаю языка.

— Gracias mozo de hotel, — сказал я. — Правильно? Завтра я скажу, чем ты можешь мне быть полезен.

— Gracias — значит, благодарить, mozo — значит бой. Мистер Кастаньо хорошо говорить. Эскудеро ходить искать мистер Мерфи.

— Да отвяжись ты со своим мистером Мерфи! Убирайся отсюда!

— Si seroidor, sinor, — ответил он. — Как вам угодно.

Я открыл словарь, делая вид, что ищу эти слова.

Тапурукуара возвращался в Сьюдад-Трухильо по дороге, пробитой в южном склоне огромной гряды Центральных Кордильер.

Сзади молча сидели оба его спутника, провонявшие акульим жиром. «Падаль, — подумал Тапурукуара, — такая же падаль, как Мерфи, как все убитые и как все живые. Черномазые и краснокожие, мстительные и лживые подонки — из них любой безумец может сделать, что захочет. Такой вот Трухильо, безмозглая скотина, который не смог выучиться даже азбуке Морзе… А они, дрожа от страха и восторга, лижут ему сапоги, ползают перед ним на брюхе! Падаль!»

Он пошарил жилистой рукой где-то позади себя и из щели между спинкой и сиденьем вытащил плоскую бутылку виски. Отвинтив крышку, он понюхал содержимое и поднес бутылку ко рту. Оторвав горлышко от влажных губ, Тапурукуара приблизил ее к циферблату светящихся часов и убедился, что выпил половину. Не оборачиваясь, он передал бутылку назад; ее подхватила вынырнувшая из темноты рука, послышались шепот и бульканье.

Тапурукуара подумал: наверное, память у него такая хорошая потому, что он никогда ни секунды не тратит зря, постоянно припоминая эпизоды своей жизни параллельно с историей Доминиканской Республики. Вся его жизнь была неразрывно связана не с теми событиями, которые отражались на страницах газет или в парламентских дебатах, а с настоящей историей, скрытой от всего мира, творящейся в полутьме, благоразумно просеянной сквозь густое сито интересов государства и официальной лжи. Тапурукуара знал, что остается на дне сита, этот гнилостный запах был ему хорошо знаком.

…На чем же он остановился? 1930 год, захват власти. — Итак, сначала — в феврале — мятеж Эстрелла Уреньи в Сант-Яго и отставка президента Васкеса. В марте Уренья становится временным президентом; в апреле он снимает свою кандидатуру; красный «паккард» осыпает улицы садом пуль. В мае разделываются со всеми кандидатами на пост президента, в июне погибает министр финансов и еще несколько десятков человек, в июле приходится убрать генерала Ларанкуэрта… Так делается история…

А в сентябре? Еще более жестокие репрессии, и, наконец, великолепный ход Трухильо, когда он воспользовался неистовствовавшим над столицей Санто-Доминго торнадо. Тогда было покончено с остатками противников Трухильо и лицами, подозреваемыми в недоброжелательном отношении к режиму, а жертвы приписали торнадо. Официально было объявлено, что погибли две с половиной тысячи человек и восемь тысяч ранены. Людей в ту пору уничтожали, как саранчу, и дуло пистолета Тапурукуары не успевало остывать.

— Прелестный был торнадо, — говорил потом Аббес.

Из тайных донесений Тапурукуара знал: погибли почти шесть тысяч человек, из них пять тысяч были убиты. На улицах пылали горы трупов, облитые бензином пистольерос капитана Паулино; мертвецов так и не удалось никогда опознать. Это был блестящий ход «Благодетеля Народа и Спасителя Родины», господина президента Трухильо.

История развивается все быстрее, все сильнее бьет фонтаном кровь. Сто пятьдесят членов семьи Трухильо занимают важнейшие посты в Республике. Эти хищники быстро начинают богатеть. Трухильо охватывает жажда неограниченной власти, спесь от сознания своего могущества так и распирает тирана. Он ликвидирует все партии и взамен создает одну-единственную — Partido dominicano[4]. Уже в первый год своего господства он дает пятисотлетнему городу Санто-Доминго новое название: Сьюдад-Трухильо. В процессе перестройки столицы, задуманной после причиненных торнадо разрушений, Трухильо на планах города отмечает места, где должны стоять его памятники.

В сопровождении оглушительного пения труб, при свете факелов и фейерверков, под аккомпанемент пушечных залпов, он вносит в собор Санто-Доминго тело своего отца, конокрада, и помещает его рядом с прахом Христофора Колумба.

— Начинается новый этап мировой истории, — объявляет диктатор, — эра Трухильо.

Меняются названия городов, гор и рек. Все богатства Республики становятся собственностью семьи тирана. Старые календари срывают со стен и выбрасывают на свалку — настало новое время, теперь уже счет годам ведут не со дня рождения еврейского мессии, Иисуса из Назарета, а со дня прихода к власти Рафаэля Леонидаса Трухильо. Наступает первый год эры Трухильо. Но часы идут по-прежнему, и солнце продолжает восходить и заходить как и раньше, когда великим островом управляли индейцы племени Тайное Аравакос.

Тапурукуару сотрясает беззвучный смех. Эра Трухильо… Сколько еще лет она протянется? Год, два, может быть, три? Ведь все возникающее обречено на гибель, все, что родится, умирает, и даже солнце когда-нибудь погаснет. Календарь сменили, но с часами ничего не произошло. Они так же отбивают время, и так же, как прежде, время остается проклятием человека; оно преследует и диктаторов; пожалуй, оно преследует их еще безжалостней, чем других, непрерывно подгоняя смерть.

Что же будет дальше?.. Ты знаешь, — отвечает сам себе Тапурукуара, — ты знаешь, что будет твориться потом. Появится новое правительство и с ним новая ложь. Может быть, Доминиканскую партию ликвидируют и создадут другую, к которой так же будут принадлежать все министры, генералы, все богачи, полицейские и чиновники… Уже было несколько покушений на Трухильо, но ведь одно когда-нибудь окажется удачным. Сколько же таких партий уничтожил Трухильо? Трудно сказать точно, это дело былое. После второй мировой войны образовалось еще несколько партий: Partido Laborista, Faventud Democratica, Partido National Democratico и все они немедленно были ликвидированы вместе со своими руководителями…

Трухильо решает стать императором Карибских островов. Открыто или тайно он вмешивается в дела других государств этой зоны. В 1933 году он посылает военную экспедицию в Кайо-Конфитес на Кубе, финансируя и организуя возвращение к власти бывшего президента Мачадо. Организацию американских государств он призывает к вооруженной интервенции в страны, свергнувшие диктаторов, — в Гватемалу, на Кубу, в Венесуэлу. Он предоставляет убежище лишенным трона диктаторам, [5] организует заговоры, финансирует покушение на президента Венесуэлы. Он получает в парламенте полномочия, позволяющие объявлять войну каждому государству карибской сферы, на территории которого подготавливается вторжение в Доминиканскую Республику.

…Под влиянием солидной порции виски Тапурукуара погрузился в чуткую дремоту. Даты и связанные с ними события мелькали у него перед глазами. Он вспомнил еще 1937 год, когда пистольерос непрерывно пускали в ход оружие… Это был год так называемой «доминиканизации пограничной зоны». Трухильо заявил, что на территории Республики проживает слишком много рабочих и батраков из Гаити, «угрожающих свободе, демократии и чистоте расы», и отдал Национальной гвардии приказ: «Убивайте гаитян».

И они убивали.

На следующий день Трухильо выступил с речью: «Мне стало известно, что доминиканцы мечтают избавиться от гаитян. Я выполняю их желание. Вчера убито триста гаитян в Баника. Это хорошее начало. Будем продолжать в том же духе».

Гвардейцы убили около двадцати тысяч гаитян; их просто закалывали ножами. Тапурукуара видел все и усмехался, читая позже в книге Крема: «Детям разбивали головы о камни, беременным женщинам штыками вспарывали животы». Разве было только это?

Госдепартамент созвал комиссию, состоящую из представителей США, Кубы и Мексики. Комиссия потребовала, чтобы Трухильо выплатил правительству Гаити семьсот пятьдесят тысяч долларов для оказания помощи семьям убитых и беженцев. Трухильо заплатил, не торгуясь. В следующем году на пост президента Республики он не баллотировался.

Черный «паккард» въехал в предместья Сьюдад-Трухильо.

— Вы домой? — спросил шофер.

— В управление, — ответил Тапурукуара.

Когда он проходил через караулку, его задержал офицер полиции.

— Тапурукуара, тебе записка, — сказал он и протянул запечатанный конверт.

— Майор Паулино у себя?

— Нет. Поэтому он и оставил записку. Прочти и уничтожь ее при мне.

Тапурукуара разорвал конверт и прочел:

«По возвращении с операции М., немедленно, в любое время, приходи к генералу Эспайату. Там получишь дальнейшие указания. М. А. П.».

Я позавтракал рано и спустился в холл. За барьером сидел другой портье. Я спросил его, нельзя ли взять напрокат автомобиль. Он сказал, что, конечно, можно, надо только самому пойти в гараж и выбрать машину и дал мне записку к начальнику гаража.

Я выбрал спортивный «форд»; несмотря на то, что модель устарела, мотор у него работал безукоризненно. Выезжая, я окинул взглядом «ягуар» Мерфи, который все еще стоял под открытым небом перед гостиницей. Поглядывая на план города, я непосредственно знакомился с его топографией. Я проехал мимо посольства США, разыскал таверну «Гавана» и кабаре «Аристос».

Час спустя я возвращался в гостиницу. Въезжая на Пласа-Либертадор-Трухильо, где на пересечении Авенида Корринтес и Сан-Мартин находился «Космос», я заметил за рулем белого «ягуара» мужчину в светло-желтой спортивной куртке и соломенной шляпе. Не включая мотора, я остановился у начала узкой улочки Ла-Пас.

«Ягуар» резко рванулся вперед. Я решил ехать следом за ним, однако, пока я огибал площадь, между моим «фордом» и «ягуаром» внезапно вклинился военный джип. В нем сидели два офицера доминиканской пехоты. Джип ехал за белым автомобилем, соблюдая интервал в десять метров. Что за человек в соломенной шляпе сидит за рулем «ягуара»? Было ясно, что это не Мерфи. Еще на площади, когда наши машины поравнялись, я успел увидеть темное морщинистое лицо водителя.

Вначале я решил, что принимаю участие в волнующей погоне, однако вскоре заметил, как человек в соломенной шляпе оглянулся, проверяя, кто за ним едет, и, увидев офицеров в джипе, быстро махнул им рукой. Значит, они действуют согласованно. Оба автомобиля сохраняли между собой прежнее расстояние; «ягуар», который мог развивать скорость сто восемьдесят километров в час, и не собирался удирать от джипа, способного выжать не более ста километров.

Мы миновали грязные предместья и убогие бараки складов и ехали теперь вдоль берега Карибского моря в направлении Сан-Петро-де-Макорис и Ла-Романы. С севера расстилалась беспредельная равнина, занятая плантациями сахарного тростника; за ними, почти не видимые отсюда, тянулись рощи банановых деревьев.

Когда мы выехали из предместья Сьюдад-Трухильо, другие машины уже меня не загораживали. Чтобы водители обоих идущих впереди автомобилей не могли догадаться, что за ними следят, я уменьшил скорость. На некоторых участках изрытой выбоинами дороги я порой терял их из виду, однако это меня не беспокоило. Я понял, наконец, смысл поездки: человек в соломенной шляпе собирается куда-то отогнать «ягуара» Мерфи и вернуться в город на джипе.

Промелькнуло несколько легковых машин и грузовиков. Я не рискнул воспользоваться их прикрытием, понимая, как опасно приближаться к джипу. На прямом отрезке пути я отстал на несколько километров.

Внезапно я увидел, что джип вернулся назад. За рулем сидел человек в соломенной шляпе и светлой куртке, на заднем сиденье — один из офицеров доминиканской пехоты. Второй, очевидно, был оставлен возле «ягуара». Я прибавил газу и разминулся с джипом на большой скорости, низко склонив голову над рулем. Никто в машине не обратил на меня внимания.

Когда я обернулся, джип уже скрылся за поворотом дороги. Теперь я ехал медленно, осматриваясь по сторонам, заглядывая даже в просеки в густых зарослях тростника.

Еще двести метров, и я увидел машину Джеральда. Она стояла на краю крутого обрыва. Я остановил «форд», вылез и заглянул вовнутрь брошенного «ягуара». На переднем сиденье валялись две бутылки виски: одна пустая, другая наполовину опорожненная; рядом лежали зеленые кожаные перчатки и офицерская фуражка летчика доминиканской авиакомпании. Ничего больше в машине я не обнаружил. Офицер, которого здесь оставили, должно быть, куда-то отошел.

Я задержался на краю пропасти над врезающимися в нее слегка закругленным клином водами Карибского моря ‘и обратил внимание на несколько блестящих синих полос, пересекающих поверхность воды. Это были акулы. Целая стая кровожадных чудовищ крутилась возле самого берега; подпрыгивая в волнах, они ударялись о скалы, и их светлые животы сверкали на солнце.

Я понял, что тела Джеральда сюда не выкидывали. Машина была оставлена несколько минут назад, и, если б акулам только что швырнули труп, я должен был непременно увидеть окрашенные кровью волны, клочья одежды, какие-нибудь остатки, из-за которых шла бы драка. Ничего подобного я не заметил — грозные людоеды резвились, как дельфины.

Убедившись, что за мной никто не следит, я отправился в обратный путь, и только тогда из-за отдаленной скалы появился офицер, которого оставили на страже. Мне следовало как можно скорее связаться с Этвудом — с сегодняшнего дня он начал официально выступать в роли руководителя комиссии Государственного департамента.

Оливейра вошел в кафе «Альмендра» и приблизился к столику, за которым возле неподвижной и сонной Хуаны Манагуа сидел Октавио де ла Маса.

Подскочившему официанту он сказал:

— Двойной охен.

Когда официант отошел, Октавио вынул из кармана газету «R.L.T.M.» — официальный орган Доминиканской партии. Название газеты складывалось из четырех букв, являющихся инициалами диктатора: Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина и одновременно было сокращение девиза пользующейся некоторым влиянием, впрочем, единственной правящей партии: Rectitud, Libertad, Trabajo, Moralidad R.L.T.M.

— Читал? — спросил он.

— Нет. Что ты там нашел?

— Хочешь посмотреть?

— Прочти вслух. Хуане тоже хочется послушать.

Октавио раскрыл газету на второй странице, свернул ее вчетверо и, положив перед собой на столике, вполголоса прочел:

«Вчера в середине дня трагически погиб летчик доминиканской авиакомпании, американский подданный Джеральд Лестер Мерфи. Обеспокоенные власти Доминиканской Республики энергично приступили к расследованию».

Манагуа вздрогнула. Ее тяжелые веки приподнялись, открыв слегка расширенные зрачки. Она поглядела на Октавио.

— Оливейра, — сказал Октавио, — о том, что ты сейчас услышишь, никому ни слова. Вчера я разговаривал с Мерфи. [6]

— Ты думаешь, он жив?

— Не знаю.

— Зачем они впутались в такую опасную историю? С ума сошли, что ли?

— Мерфи хотел уехать. Он спрашивал у меня, нельзя ли расторгнуть контракт. Он во что бы то ни стало стремился уехать.

— Мне он тоже об этом говорил.

— Когда?

— Последний раз неделю назад.

— Почему же ты ничего не сказал? Ты ведь знаешь, что обязан был так поступить.

— Октавио, не бери на себя слишком много. Я ничего не стал сообщать, так как объяснил Мерфи, что удирать нет смысла.

— Ты так убедительно объяснил, что позже он с тем же обратился ко мне.

— И ты… Мерфи подал официальное заявление?

— Нет. Он только спросил у меня, имеет ли право расторгнуть контракт или, по крайней мере, взять отпуск для свадьбы с Гарриэт.

— А ты?

— Я сказал, что он свободный человек, американский гражданин, и никто не может ему запретить…

— Октавио, но ты же знал, что это вранье. Он не мог уехать отсюда.

— Если бы я сказал, что ему никогда больше отсюда не удастся уехать, он немедленно удрал бы. А мы с тобой поплатились бы за это.

— И ты пошел к Аббесу.

— Да. Жаль, что ты меня не предупредил. После такого донесения и отца твоего, и сестру выпустили бы из тюрьмы. Аббес только ждал какого-нибудь доказательства твоей лояльности.

Оливейра отвернулся, поглядел на небо, потом на улицу и потянулся за рюмкой. Крутя ее в пальцах, он сказал:

— Не будем об этом говорить. Мне не нравится роль предателя.

— Речь идет не о предательстве, а о верности.

— Чтобы спасти своих близких за счет других? — спросила Манагуа. — Хулио не сможет заплатить такую Цену.

— А ты не вмешивайся, — сказал де ла Маса.

— Не будем об этом говорить, — повторил Оливейра. — Я считал, что Джеральда не тронут до приезда Гарриэт. Они собирались пожениться, и тогда нетрудно было бы выдумать сказку о том, что Мерфи ее соблазнил, обещал жениться, а потом бросил. Можно было бы написать: «Доведенная до отчаяния Клэр пришла к неверному любовнику и перерезала ему горло его собственной бритвой, которую предварительно захватила в ванной, — декламировал Оливейра, подражая стилю бульварной прессы. — При виде бьющей фонтаном из горла крови несчастная девушка обезумела и выбросилась из окна гостиницы; смерть наступила немедленно».

— У тебя слишком длинный язык, Хулио, — сказал де ла Маса.

— Но мой вариант получше вашего.

— У тебя язык в два раза длиннее, чем следует.

— Уж не собираешься ли ты сообщить об этом Аббесу?

— Я шучу.

— Октавио, почему ты притворяешься возмущенным? — спросила Манагуа. — Безусловно, им придется выдумать какую-нибудь басню о смерти Джеральда. Они вечно придумывают всякие небылицы.

— А ты не вмешивайся, — сказал де ла Маса.

Оливейра спросил:

— Что означает это сообщение о его смерти?

— Мы получили сведения о том, что Гарриэт не прилетит в Трухильо. Якобы она заболела на обратном пути, в Буэнос-Айресе. Мы послали туда человека. Как будто, Мерфи тоже собирался в Буэнос-Айрес, а телеграмму в Форт-Лодердейл во Флориде послал для отвода глаз. Туда на всякий случай тоже поехал наш человек. Гарриэт, очевидно, знает не меньше Мерфи, он все ей рассказал. Это никуда не годится. Галиндес еще у нас.

Оливейра с маху опрокинул в рот содержимое рюмки.

— Ты нервничаешь? — спросил де ла Маса.

— Я подумал об этой фразе в газете: «Обеспокоенные власти Республики энергично приступили к расследованию».

— Ну и что с того? Они должны были так написать.

— Госдепартамент США потребует выяснить имя убийцы. Разразится буря, вот увидишь.

— Ну и что тогда?

Оливейра наклонился над столиком и тихо произнес:

— Тогда найдут какого-нибудь убийцу, придется найти. А знаешь, где его будут искать?

Хуана Манагуа прикрыла глаза.

— Октавио, — сказала она. — Хулио прав.

Де ла Маса побледнел и так же наклонился над столиком, как минуту назад Оливейра.

— Ты прав, Хулио, — сказал он.

— Ты боишься, верно? — шепотом спросил Оливейра. — Боишься?

— За тебя, Хулио. Я принадлежу к посвященным, меня не тронут.

В посольстве США в распоряжение Даниэля Этвуда отвели просторное помещение; в одной из комнат конгрессмен устроил свой кабинет.

Меня он принял немедленно. Я рассказал о том, что видел в Бухте Акул — так называлось место, где человек в соломенной шляпе оставил «ягуара».

Я назвал Этвуду номера джипа и машины Мерфи и описал все прочие подробности. Этвуд не скрывал удивления и несколько раз повторил: «Что бы я без вас делал!»

Я объяснил ему, что напал на это дело случайно, но он в случайности не верил. «Как я мог узнать, — спрашивал он, — что «ягуар» принадлежит Мерфи? И откуда мне стало известно, когда именно его уведут со стоянки у «Космоса», и как я сумел выследить, куда они едут? Почему они меня не заметили?»

Поскольку Этвуд вскоре должен был принять официального представителя генерала Эспайата, который по поручению Трухильо занялся делом исчезновения Мерфи, мы разработали несколько вариантов нашей позиции в зависимости от интерпретации, которую предложит ему этот посланец.

Через полчаса после моего прихода в кабинет вошел секретарь Этвуда и положил на письменный стол визитную карточку: «д-р Мария Педро де Тапурукуара, судья».

— Мой секретарь включит в соседней комнате репродуктор, который присоединен к микрофону на письменном столе, — сказал Этвуд, — Мне хочется, чтобы вы слышали наш разговор.

Я отправился в соседнюю комнату и уселся возле маленького радиоприемника.

Я слышал, как они здоровались, как обменялись несколькими вежливыми, ничего не значащими фразами. По голосу я понял, что судья стар. Тапурукуара принялся задавать вопросы — он спрашивал, пробовал ли уже мистер Этвуд знаменитое portico — кукурузное тесто, и tortillas i barbacos — испеченную в земле свинину, пил ли comiteco — водку из агавы, и не приходилось ли ему когда-нибудь принимать участие в любимой игре доминиканцев siete у medio[7], которая не менее эмоциональна, чем покер: игроки подчас проигрывают одежду, оружие, целые ранчо, жен и дочерей…

Я слышал вежливые ответы Этвуда: он изо всех сил старался продемонстрировать интерес к местным блюдам и обычаям. Наконец, не выдержав, он прервал эту комедию:

— Господин судья, вы принесли ответ на запрос посольства относительно гибели гражданина США летчика Джеральда Лестера Мерфи?

— Неужели вы приехали к нам специально для выяснения этого незначительного происшествия, не оказывающего ни малейшего влияния на отношения, связывающие правительство Доминиканской Республики с Вашингтоном? — воскликнул Тапурукуара. — Неужели Конгресс могущественного государства создал специальную комиссию во главе с таким выдающимся деятелем, как вы, мистер Этвуд, только для того, чтобы разыскать одну-единственную мелкую сошку, не заслуживающую внимания правительства США?

— Жизнь каждого гражданина США столь же заслуживает внимания правительства, как и важнейшие внутренние и международные проблемы, — сказал Этвуд, — Конгресс ждет от полиции и следственных органов Доминиканской Республики ответа, который разъяснит причины смерти нашего гражданина.

— Ну, дать такой ответ властям Республики не составит ни малейшего труда. Наша четко действующая полиция привлекла самых способных людей для выяснения этого пустякового дела, которое внесло немало осложнений в наши официальные отношения, и так, впрочем, не блестящие последнее время.

— Я совершенно с вами согласен, — ответил Этвуд, — и хочу вас заверить, что в интересах Конгресса и Организации американских государств как можно скорее выяснить, в чем дело.

— Мистер Этвуд, по сведениям официального государственного статистического управления в Соединенных Штатах, ежегодно совершается восемнадцать тысяч самоубийств. Не станете же вы убеждать скромного судью и представителей власти, которые предложили мне вести это щекотливое дело, что из восемнадцати тысяч самоубийств Госдепартамент заинтересовало именно это? Разве в случае других самоубийств, то есть остальных семнадцати тысяч девятьсот девяноста девяти, тоже создается комиссия? С горечью и сожалением должен отметить, что такой шаг мы расцениваем как попытку дальнейшего ухудшения отношений…

— Вы хотите сказать, что молодой, способный летчик, отличающийся великолепным здоровьем и прекрасным самочувствием, перед свадьбой и через несколько дней после того, как он предупредил мать о своем приезде, внезапно решил покончить жизнь самоубийством?

— И покончил, — твердо сказал Тапурукуара. — Но вы, мистер Этвуд, требуете от меня невозможного. Я не знаю, почему мистер Мерфи принял такое решение, не знаю, что толкнуло его на этот шаг. По поручению генерала Эспайата я сообщаю вам только факты, голые факты. Установление психологических причин превышает наши возможности, а также ваши обязанности в отношении представителей Государственного департамента.

— В таком случае мы, то есть посол, я и мой секретарь, хотим осмотреть тело самоубийцы и отдать необходимые распоряжения для отправки его останков в Штаты.

— Как бы мы хотели проделать все это за наш счет! Но увы, увы… — вздохнул судья. — По данным предварительного следствия, Мерфи в состоянии сильного опьянения и, очевидно, глубокой депрессии, которую вызывает у молодых людей злоупотребление алкоголем, направился по шоссе в сторону так называемой Бухты Акул и остановил свой автомобиль над самым обрывом. Мы можем немедленно туда поехать. По всей вероятности, если Государственный департамент не удовлетворяет версия самоубийства, он упал в бухту, высунувшись из открытой дверцы машины. В машине мы нашли бутылки от виски, его фуражку…

— И зеленые перчатки, — перебил его Этвуд, — Я знаю об этом. И я знаю также, кто и в котором часу ехал в автомобиле мистера Мерфи — белом «ягуаре». Я знаю что этот человек вернулся в Сьюдад-Трухильо на военном джипе, на котором перед тем ехали два офицера… Я знаю также…

Слушая ответ Этвуда, я представлял себе выражение лица Тапурукуары.

И на самом деле — как мне позже сказал Этвуд — эффект был потрясающим, хотя на морщинистой физиономии старика не дрогнул ни один мускул.

Через секунду я услышал немного охрипший голос Тапурукуары:

— Это действительно поразительно. Не могли бы ли вы назвать источник столь сенсационной информации?

— А не могли бы ли вы назвать имя баснописца, который выдумал эту фантастическую и, простите, анекдотическую историю о самоубийстве Мерфи и его беспричинной тоске по желудкам акул? — последовал вопрос Этвуда.

— Я всего лишь беспристрастный посредник, которому поручено передать вам слова генерала Эспайата, — ответил Тапурукуара. — Если не возражаете, я как можно точнее повторю ему все, что вы сказали.

— Прошу вас довести до сведения генерала, что, по всей вероятности, его неверно информировали. Мы же со своей стороны готовы счесть это странное недоразумение не имевшим места.

— Дело в том, что все, о чем я говорил — результат предварительного следствия. Возможно, кто-нибудь из полиции в своем рвении как можно лучше выполнить приказ генерала, поспешил и представил недостаточно тщательно проверенные факты…

Я тоже так думаю, господин судья, — сказал в ответ Этвуд, — И очень прошу вас представлять только тщательно проверенные факты.

Я услышал приглушенные ковром шаги: это Этвуд провожал Тапурукуару до двери. Передо мной стоял магнитофон, на котором был записан весь разговор. Сидящий рядом секретарь по фамилии Гордон выключил его.

Я не сомневался, что теперь они выдумают новую, не менее лживую версию. Я понимал, что нам никогда уже не скажут правды о смерти Мерфи и что мы должны установить эту правду сами.

Этвуд допускал, что Мерфи может быть жив. «Ведь иначе, — утверждал он, — им ничего не стоило бы показать нам его тело с якобы простреленным пулей самоубийцы виском. Сокрытие тела наводит на подозрение, и доминиканской полиции следовало бы с этим считаться».

Однако Этвуд не читал тех книжек и публикаций, которые дал мне когда-то сенатор Флинн. Этвуд не знал, как убивает доминиканская полиция и сколько находит в этом удовольствия. Уильям Крем писал о Трухильо, что его система правления «…основывается на превращении преступления в искусство… Трухильо обдумывает кровавые злодеяния и наслаждается ими с поистине флорентийской утонченностью». Его полиции настолько приелись убийства, что она старается совершать их как можно изощреннее, давая волю своему извращенному воображению.

Теперь нашей главной задачей было предупредить следующие маневры полиции и подготовить контрудар против новой вымышленной версии, которую она представит. В этом деле, кроме Этвуда, принимали участие еще несколько агентов разведки, которых я не знал: мне не сочли нужным их представить. Они также ничего не знали друг о друге — каждый был связан только еще с одним человеком. Руководителем группы был некто Ван Оппенс.

Я должен был действовать самостоятельно, не прибегая пока к помощи Моники Гонсалес. Бисли предупреждал меня, что воспользоваться этой связью следует только в крайнем случае, и лучше всего ни перед кем не открываться. Один только Этвуд знал мою истинную роль, но в его сдержанности я не сомневался.

Тем временем Бисли в Нью-Йорке с нетерпением ждал известий от Этвуда. Уинн через агентов в Майами передал ему все, что Мерфи успел рассказать Гарриэт относительно похищения Галиндеса. Не хватало самого важного: названия местности, из которой «феникс» вывез Галиндеса. Допросили обслуживающий персонал свыше десятка аэродромов, но никаких следов не нашлось.

Бисли знал, что разыскать этот аэродром — значит, Раскрыть и уничтожить нью-йоркских агентов доминиканской разведки, а также, как он предполагал, главную ветвь тайного «Союза Белой Розы», объединяющего агентов. Трухильо, Батисты и даже генерала Франко и финансируемого как находящимися у власти, так и свергнутыми диктаторами. Именно пистольерос из «Белой Розы», центр которой находится в Сьюдад-Трухильо, совершали убийства из-за угла и преследовали политических эмигрантов.

Бисли не сомневался, что появление на аэродроме санитарной машины, той самой санитарной машины, из которой вынесли на носилках прикрытого простыней человека — так Мерфи рассказывал Гарриэт — должно было привлечь внимание служащих любого маленького аэродрома, для которых подобная сцена, безусловно, была необычна. Может быть, кто-нибудь на аэродроме записал номер санитарной машины? Может, запомнили лица или в каком направлении она уехала?

Бисли считал, что Уинн не забудет об этом и с риском для жизни постарается восстановить неизвестный маршрут: станция метро Колумбус Сэркль — аэродром Икс. Этапы: Колумбийский университет — Колумбус Сэркль и Лантана — Сьюдад-Трухильо — уже были известны, причем этап аэродром Икс — Лантана для дела большого значения не имел. Необходимо было найти аэродром Икс; только оттуда, проследив за всеми событиями в обратном порядке, удастся вернуться на станцию метро; подобным образом от аварии «феникса» на аэродроме Дженерал Эндрьюс они вернулись в Линден. Может быть, неслучайная катастрофа с автомобилем Освальда Тена, о которой говорила Гарриэт, наведет на какой-нибудь след?

Бисли поехал в Линден.

Начальник бюро по найму самолетов был неразговорчив, груб и на вопросы отвечал неохотно.

— Ну, был здесь такой Мерфи, да, был; он имел право нанять машину. Он оставил залог, подписал все, что полагается. Сказал ли, куда летит? В Чаттануга в Теннесси, вот что он сказал, — Начальник обратился к молодой женщине с обесцвеченными перекисью волосами: — Лана, детка, повтори этому джентльмену из полиции…

— Я не из полиции, — вставил Бисли.

— Ну, повтори этому джентльмену не из полиции, — съязвил начальник, — что сказал Мерфи насчет того, куда он летит…

Лана жевала резинку, медленно и упорно двигая челюстями.

— Он сказал, что летит в Чаттануга и клялся, что вернется. Он хотел пригласить меня на танцы, но я отказалась, потому что, если б я согласилась, он улетел бы только на следующий день или даже через несколько дней, но я ему сказала, что уже занята, и поэтому он улетел сразу.

— А не говорил ли он, зачем туда летит?

— Говорил, что я похожа на Лолиту и что раньше он любил тридцатилетних женщин, когда же увидел меня, то решил переключиться на более молодых, вроде меня, лет двадцати, потому что с теми, которым еще нет двадцати, сказал он, слишком скучно, они ничего не умеют, а он предпочитает учиться сам, чем давать уроки; пожалуй, он прав, верно?

— И ты, — вмешался начальник, — трепалась с ним о таких вещах? Вечно ты, Лана, забываешь, кому должна быть благодарна за все, что для тебя сделано. Если б ты ему так понравилась, как ты рассказываешь, он вернулся бы на этом самолете. Но он и не подумал возвращаться, а прислал какого-то приятеля и тот отдал нам квитанцию и взял обратно залог. Мне пришлось немного вычесть, потому что они чинили шасси.

— Как он выглядел?

— Лана, детка, ты же его видела.

— Он был такой красивый и приглашал меня на танцы. Шеф тогда куда-то уезжал. Наш механик осмотрел шасси и сказал, что там была починка, и я сама вычла из залога сколько полагалось, но шасси стало даже лучше, чем прежде; так сам шеф сказал.

— Как он выглядел? — повторил Бисли.

— Для меня он был низковат, — сказала Лана, — но плечи у него были широкие и глаза голубые, как у ребенка, волос же его я не видела, потому что шапки он не снимал. А на мистере Мерфи был зеленый шлем и зеленые перчатки…

Бисли поговорил также с механиком, лоб у которого был высотой не больше толщины двух пальцев. Он расспрашивал его о Мерфи и о человеке, который вернулся на взятом напрокат самолете, но механик ничего не смог добавить к рассказу Ланы.

— А ты что-нибудь видел? — спросил Бисли веснушчатого паренька.

— Если мне нечего делать, я люблю на сто-нибудь смотреть, — зашепелявил парень. — Иногда я стою и смотрю, только, когда спросу время, понимаю сто так стою и глязу узе два, а то и три цаса.

— Что же ты видел?

Парень взглянул на механика.

— То зе, что мистер Гарри.

— И ничего больше?

— Мистер Мерфи искал масину с багазником и выбрал «феникса», хотя у нас есть две туристицеские масины куда луцсе. У мистера Мерфи были такие ремни, он их положил в багазник, а я себе стоял и смотрел, потому сто я люблю так стоять и смотреть…

Лана проводила Бисли до самого края луга, который служил взлетной площадкой. Там Бисли оставил свою машину.

— Вы пробудете здесь до завтра, инспектор?

— Почему вы спрашиваете?

— Я подумала, может, пойдем вечерком куда-нибудь потанцевать? Я не хотела говорить в бюро, потому что шеф не любит, когда кто-нибудь около меня вертится. Он страшно ревнив, ему уже шестьдесят лет, а выглядит он на все сто двадцать, верно? Вы читали такую книжку о Лолите…

— Я не могу с вами встретиться, потому что моя жена поручает следить за мной частным сыщикам и не дает ни шагу ступить без ее ведома… До свиданья, мне очень жаль, но я в самом деле не могу, — сказал Бисли.

Следующие несколько дней я занимался покупкой ножиков, кисточек и лопаток для очистки будущих находок профессора Олджернона де Кастельфранко. Я приобрел две лупы и микроскоп, несколько мотков веревки, кипу восковки, специальный клей для камней и глиняных черепков, заказал опилки и трепаную пеньку. Чтобы подчеркнуть важность этих приготовлений, я брал с собой за покупками Эскудеро и без конца распространялся на тему археологии. Уже через пару дней администрация и персонал гостиницы, и в том числе Эскудеро — в чем я больше всего был заинтересован, — нисколько не сомневались, что я действительно ассистент знаменитого археолога и знаток существовавшей до Колумба цивилизации.

У портье я заказал каталоги соответствующих изданий, служащих замучил разговорами о местах, где можно наткнуться на следы древних культур. Я без конца всех расспрашивал: может быть, они о чем-нибудь слыхали от своих родственников, может, кто-нибудь в их родной деревне, может… И был при этом страшно назойлив.

Их интерес к моим приготовлениям резко уменьшился. Они стали меня избегать или пытались отсылать в музеи и археологические институты, однако я объяснял им, что меня привлекают раскопки в местах, еще не известных специалистам, и что мой успех одновременно принесет славу их Республике.

Обеспечив себе полный покой в гостинице, я мог заняться делом Мерфи. С переговорного пункта я позвонил Этвуду. Он попросил меня зайти в посольство.

Когда я туда пришел, Этвуд сказал, что у него ко мне срочное дело, но, как мы условились, он ждал моего звонка. У него был Тапурукуара, и Этвуд хотел, чтобы я прослушал магнитофонную запись их последней беседы. Мы включили магнитофон.

— Господин судья, — сказал Этвуд, — Госдепартамент очень терпелив, однако под давлением прессы он требует, и как можно быстрее, достоверной и согласующейся с фактами информации по делу Мерфи. Меня предупредили, что в случае отсутствия такой информации Департамент предаст огласке некоторые факты, касающиеся причин этого убийства, факты, полученные неофициально и проливающие свет на похищение де Галиндеса. Письмо примерно такого содержания я отправил сегодня утром генералу Эспайату.

— Да, генерал сообщил мне об этом и сказал, что готов представить любые разъяснения, — ответил Тапурукуара. — Однако предварительно он поручил мне конфиденциально договориться с вами по поводу дела, которое, как нам кажется, доставит больше неприятностей Госдепартаменту, чем правительству Доминиканской Республики.

— Мне следует рассматривать ваши слова как попытку запугать нас? Если речь идет об убийстве Мерфи, Госдепартамент не считает, себя в чем-либо виновным. Переговоры же по поводу каких-то недоразумений в иностранной политике превышают полномочия комиссии Госдепартамента и мои, как ее представителя.

— Откровенно говоря, мистер Этвуд, я почувствовал себя глубоко уязвленным в результате нашей первой беседы и даже обиделся на генерала Эспайата, который поручил мне передать, так сказать, временную версию. Когда вы подвергли ее сомнению, я в глубине души с вами согласился. Сейчас я могу признаться, что в тот момент я невольно почувствовал недоверие к генералу Эспайату.

— Меня это очень радует, господин судья. Такое беспристрастие вызывает уважение, — произнес Этвуд.

— Благодарю вас… Однако сегодня я нахожусь полностью на стороне генерала и поддерживаю его первоначальную версию, свидетельствующую о безграничной деликатности в отношении погибшего гражданина Соединенных Штатов и в отношении вас, как представителя комиссии Госдепартамента… К сожалению.

— Я вас не понимаю.

— Генерал Эспайат просит принять первую версию по причинам, которые, надеюсь, вы сочтете совершенно оправданными, — продолжал Тапурукуара, — В противном случае вам будут грозить некоторые осложнения, а гражданин США, за которого вы боретесь с вызывающим удивление упорством, окажется весьма неприятным образом скомпрометированным.

— Пожалуйста, продолжайте, господин судья. Я готов принять удар.

— И поистине чувствительный удар, — заметил Тапурукуара. — Дело в том, что летчик Джеральд Лестер Мерфи погиб в пьяной драке, которую он затеял со своим приятелем, пилотом доминиканских линий. Он получил смертельный удар ножом, когда начал приставать к нашему летчику с назойливыми гомосексуальными предложениями, причем случилось это не в первый раз.

— Вы хотите сказать… — воскликнул Этвуд, но Тапурукуара прервал его:

— Мерфи был человеком развратным, или, мягко выражаясь, человеком с извращенными сексуальными наклонностями… Таким образом, если мы не примем предыдущей версии о его смерти, любезно предложенной генералом Эспайатом, нам придется опубликовать факты, с которыми я только что вас познакомил.

Минута молчания. Я услышал шорох перелистываемых страниц какой-то книги, или, скорее, блокнота, в который Этвуд записывал получаемую от меня и агентов Ван Оппенса информацию. Затем раздался его спокойный голос:

— Как зовут этого летчика?

— Не могу сразу припомнить… — замялся Тапурукуара. — Он вместе с мистером Мерфи был пилотом экипажа «Боинга-707».

— Где мы можем осмотреть тело мистера Мерфи или откуда, в случае надобности, придется его эксгумировать? — спросил Этвуд.

— Убийца отказывается давать показания, по этому вопросу. Мы опасаемся, что труп изрублен на куски, и поэтому убийца молчит.

— Нам хотелось бы сегодня же поговорить с убийцей мистера Мерфи. Конечно, в тюрьме, в его камере, чтобы не доставлять вам хлопот, — сказал Этвуд.

— Пока это невозможно. Ведется строгое следствие, а по правилам нашей страны посторонние не допускаются к подследственному лицу.

— Вы шутите, господин судья. Мы ведь связаны с людьми, которые установили эти правила и в любую минуту могут в интересах дела их отменить, не причинив ни малейшего ущерба законодательству Республики и скорее способствуя укреплению ее авторитета, укреплению престижа следственных органов.

— По этому вопросу я должен посоветоваться с генералом, — ответил Тапурукуара, — Мне чрезвычайно неприятно, но в силу своего слишком скромного положения сам я не имею права принимать решения.

— Тогда прошу вас договориться с генералом. Мы хотим еще сегодня услышать ответ, который должны будем передать в Вашингтон.

— Я считаю, что все эти меры не окажут влияния на наши предложения. Неважно, что скажет вам убийца Мерфи. Факт остается фактом: Мерфи был гомосексуалистом. Поскольку в ваших интересах скрыть этот факт, давайте забудем про все формальности, про беседу с заключенным и тому подобное. И будем считать, что Мерфи съели акулы.

— Знаете, мистер Тапурукуара, мне кажется, я действительно столкнулся с акулами… — не выдержал Этвуд, — Я, конечно, не имею в виду ни генерала Эспайата, ни вас. Ваше поразительное сообщение свидетельствует о создании нового вымысла, не менее фантастического, чем тот, который вы преподнесли мне в ходе нашей первой беседы. Сегодня вам снова предстоит почувствовать в душе глубокую обиду на генерала Эспайата. (Слышен шелест страничек блокнота.) Пилота, вместе с которым летал Мерфи, зовут Октавио де ла Маса. Он капитан.

— Да, похоже, что именно так звучало имя человека, к которому приставал Мерфи… — произнес судья.

— Этот летчик, — продолжал Этвуд, — не далее чем вчера во второй половине дня сидел в кафе «Альмендра» вместе со своей знакомой и еще одним человеком, членом экипажа мистера Мерфи. Он попросил официанта принести испанский абсент «охен».

— Мне нравится, как работают ваши осведомители, — сказал Тапурукуара. — Действительно, Октавио де ла Маса сидел вчера в этом кафе, что не помешало ему вечером быть арестованным.

— Надеюсь, вы не собираетесь сообщить мне, что немного позже его сожрали акулы. Мы имеем право беседовать с близкими мистеру Мерфи людьми. Далее: Мерфи не был гомосексуалистом. Я сказал бы, скорее наоборот… Мы говорили в Нью-Йорке с некой дамой, Мартой Н.; Мерфи познакомился с ней перед самым своим отъездом. Эта особа считает Мерфи лучшим любовником из всех, с кем ей приходилось встречаться за свою довольно бурную жизнь. Первую ночь после приземления в Трухильо Мерфи провел… (в голосе Этвуда опасная нерешительность, вызванная, вероятно, просматриванием блокнота)… Да, с девушкой, с которой он познакомился… на улице или в кафе. Несколько раз он побывал в городских публичных домах. Мерфи был влюблен в стюардессу «Пан-Ам» мисс Гарриэт Клэр, и в связи с предстоящим бракосочетанием решил порвать контракт с доминиканскими воздушными линиями. Как видите, господин судья, что-то не очень это похоже на жизнеописание гомосексуалиста. Это жизнеописание чувственного мужчины, очень темпераментного и даже склонного к распутству.

— Мне понятны ваши сомнения, господин сенатор… — начал было Тапурукуара, но Этвуд перебил его:

— Прошу передать мои слова генералу и попросить, чтобы он не затруднял себя официальным пересказом столь необычных версий смерти нашего гражданина. Мать и невеста Мерфи послали телеграмму президенту США с просьбой о вмешательстве. Об этом я тоже прошу уведомить генерала Эспайата.

На обратном пути из посольства Тапурукуара размышлял: «У них хороший осведомитель, наверное, такой же, как я сам, — невзрачный, не бросающийся в глаза, но тем не менее способный оказать немалое влияние на ход важнейших событий. Мог же я, Тапурукуара, играть значительную, а иногда и решающую роль в столкновениях между целыми государствами».

Перейдя на противоположную сторону, он взглянул на здание посольства и подумал: «Вы несколько раз проигрывали Тапурукуаре; никто еще не мог у него выиграть. И на этот раз вы должны проиграть. Мы уже раскрыли всех ваших людей и знаем, что не они опередили нас в истории с акулами, не они разыскали знакомых Мерфи и сообщили о том, что этот болван де ла Маса пил испанский абсент «охен» в кафе «Альмендра». Я разыщу этого ловкача. Сегодня же необходимо прочесать все гостиницы, все ночлежные дома и пансионаты. Завтра мы продолжим поиски и увидим, кто выиграет: старый и мудрый, как мир, Тапурукуара или пройдоха янки, который пытается в его лице скомпрометировать полицию Республики. Придет и ее черед, но не сейчас — еще немного крови должно пролиться…»

Может, ее прольется не меньше, чем в дни знаменитой резни гаитян? Было это в 1937 году, и именно тогда Тапурукуара, который порой выступал в роли негласного доверенного советчика Трухильо, подал президенту мысль не выдвигать свою кандидатуру на пост главы государства.

— Нужно создать видимость демократии, — сказал он тогда генералиссимусу, — поймите, видимость гораздо важнее действительности. Вы сами выдвинете кандидатуру кого-нибудь из членов семьи, либо, пожалуй, пока так будет лучше, человека постороннего, но пользующегося всеобщим доверием. Причем это нисколько не ограничит вашей власти: вы остаетесь руководителем Доминиканской партии и начальником штаба армии — и вместе с тем произведете хорошее впечатление.

— Что ты думаешь о Хасинто Пейнадо? — спросил Трухильо.

— Я охотно за него проголосую, потому что такой шаг принесет пользу вам, а значит, и всей Республике.

И Тапурукуара отдает свой голос Хасинто Пейнадо. «Весь народ», шумела пропаганда, избирает его президентом; впрочем, в списке кандидатов других фамилий не было. Хасинто Пейнадо прославился двумя важными деяниями, совершенными для блага Республики: одиннадцатилетнего сына Трухильо он назначил генералом, а девятилетнего — полковником. Вторым доказательством его любви к родине было вознесение в центре столицы огромного щита с неоновой надписью: «БОГ И ТРУХИЛЬО».

Так президентом стал Пейнадо, а диктаторская власть по-прежнему оставалась в руках Трухильо.

В 1942 году Трухильо опять беседовал с Тапурукуарой. Диктатор уже наметил все планы на будущее и теперь жаждал знать «народное мнение».

Тапурукуара сказал:

— Те рискованные, трудные, неприятные, однако необходимые шаги, на которые нам пришлось решаться в течение последних пяти лет правления Пейнадо, были отнесены на счет президента и лишили его остатков популярности. Я считаю, что Хасинто Пейнадо может уйти в отставку. Пришло время вашего возвращения на пост президента Республики.

Так и случилось. В 1942 году, на двенадцатый год эры Трухильо, Тапурукуара бросил в избирательную урну бюллетень с единственным именем: Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина. И снова «весь народ с подъемом проголосовал» за Трухильо. То же самое произошло и через пять лет, в 1947 году. На этот раз, правда, пришлось напомнить диктатору, что настало время выборов: Трухильо чуть не забыл об этой мелкой формальности…

В 1952 году, потерпев несколько неудач в иностранной и внутренней политике, Трухильо великодушно отказывается от выдвижения своей кандидатуры в пользу брата, генерала Гектора Трухильо и Молина. И опять «весь народ» отдает голоса единственному кандидату. Возможность осуществлять диктаторскую власть, прикрываясь именем президента, члена того же семейства Трухильо, слишком соблазнительна, чтобы генералиссимус мог от нее отказаться. И на следующих выборах в 1952 году Трухильо вторично отдает свой голос Гектору Трухильо.

Однажды Тапурукуара явился с донесением об устранении нескольких крупных генералов: донесение принял лично генералиссимус.

В присутствии генерала Эспайата и полковника Аббеса он спросил Тапурукуару:

— Как ты думаешь, правильно я поступил, во второй раз выдвинув кандидатуру Гектора Трухильо?

— Мне кажется, — ответил Тапурукуара, — что вы вообще не умеете совершать неправильные поступки.

В разговор вмешался Гарсиа Аббес:

— Господина генералиссимуса интересует, о чем болтает народ на улицах. Мы хотим знать мнение толпы. Наши враги могут стать опасными, только если добьются поддержки голытьбы. Так что же говорит голытьба?

— Вы сами знаете, господин полковник, — сказал Тапурукуара, — что народ понимает, кому он обязан всеми своими великими успехами с начала эры Трухильо по сегодняшний день. Народ знает, — обратился он к Трухильо, — что только вы, генералиссимус доктор Рафаэль Трухильо, единственный его спаситель и благодетель, без устали заботящийся о благе Республики.

— Ты хочешь сказать, — отозвался Трухильо, — что независимо от того, кого парламент признает президентом, народ не забывает, что правлю только я один, а остальные всего лишь подставные марионетки?

— Да, мне приходилось слышать и такое мнение, — ответил Тапурукуара. — Поэтому я считаю, что лучше уж вам самому занять пост президента, чем снова выставлять кандидатуру Гектора Трухильо.

— То есть лучше, чтобы президент не был членом моей семьи, — сказал Трухильо. — У меня есть новый кандидат — Хоакин Белакер. Приготовьте мне о нем подробную информацию.

Тапурукуара лгал, причем лгал намеренно и льстиво. Он рассчитывал на — то, что эра Трухильо продлится не более тридцати с чем-нибудь лет, и перестал ставить на Трухильо, понимая, что ему это даст. На сей раз организаторы покушения могли быть связаны с ЦРУ.

И неважно, что этот жалкий, двухпалатный парламент Республики, избираемый согласно конституции раз в пять лет и состоящий — о чем в конституции не сказано — только из ставленников и родственников Трухильо, присвоил ему 11 ноября 1936 года титул: Benefactor de la Patria, Salvador del Pueblo — «Благодетель Родины и Спаситель Народа». Народ своего благодетеля и спасителя родины ненавидел.

В 1938 году после резни гаитян, по предложению Гектора Трухильо, парламент утвердил присвоение Рафаэлю нового титула: «Первый и Величайший из Руководителей Доминиканского Государства».

Пресса писала:

«Великому Спасителю Америки. Отцу Возрожденного Отечества, нашему Светочу и Первому Врагу Коммунизма на Американском Континенте, генералиссимусу доктору Рафаэлю Трухильо парламентом Республики был присвоен столь заслуженный почетный титул…» и т. д.

Но Тапурукуара знал: с этого момента что-то изменилось, трон диктатора пошатнулся. Найдутся люди, готовые к решительным действиям, и тогда снова польется кровь. Трухильо восстановил против себя многие государства, его бойкотирует весь район Карибского моря, у него произошел конфликт с Госдепартаментом. Немало богатых землевладельцев и опальных генералов, бывших единомышленников Трухильо, опасаясь доносов и гнева капризного диктатора, предпочли эмигрировать. Когда-нибудь они смогут противопоставить правительственным войскам армию мятежников и начнут выступать с речами о свободе, демократии и благе народа, ничем не отличающимися от речей Трухильо. И снова раздадутся звуки двух «Марсельез».

Тапурукуара знал также, что Трухильо ждет благоприятного торнадо, этого лучшего способа прибавить к списку жертв яростной бури несколько тысяч фамилий тех, кто падут жертвами ярости диктатора. Можно было найти и другой выход: спровоцировать заговор, забастовку, демонстрацию или небольшое вторжение. Однако последнее время Трухильо не хочет пользоваться этой возможностью. Он говорит, что даже такое местное, собственноручно организованное вторжение может разрастись и выйти из-под их контроля. Трухильо боится, впрочем, он всегда боялся: диктаторы лучше других знают, что такое страх. Страх диктатора растет, усиливается с каждым годом, а теперь — с каждой неделей.

Тапурукуара мог бы многих отправить на виселицу. Но он считал, что все эти люди еще пригодятся; пусть пока живут, пусть продолжают свою деятельность: благодаря им снова польется кровь потомков тех конквистадоров, которые когда-то натравливали на индейцев своры полудиких голодных псов.

Эмигранты уже не раз организовывали морские и воздушные десанты, но почти всегда их участники попадали в лапы полиции, поразительно хорошо осведомленной о количестве и вооружении десантников, о месте и времени высадки. Последний десант четырехсот прекрасно вооруженных политических беженцев тоже окончился поражением. Те, кто действуют извне, мало что могут сказать; на них и не стоит рассчитывать. Огонь должен запылать здесь, внутри Республики, и тогда ее реки снова станут красными от крови, а по трупам, как по мосту, можно будет переходить с одного берега на другой. Может быть, Трухильо погибнет, и его власть захватит кто-нибудь другой, но и тому не обойтись без Тапурукуары. Батиста на Кубе взял к себе на службу лучших людей из полиции свергнутого им диктатора Мачадо. Только Кастро не взял людей Батисты…

Тапурукуаре припомнился 1954 год, лица и фамилии заговорщиков, которые рассуждали так же, как он: интервенция эмиграции не приносит желаемых результатов, государственный переворот должен произойти в самой Республике и начаться с убийства Трухильо.

В 1954 году заговорщики решили убить Трухильо. Была назначена дата покушения: 21 января. За три дня до этого полиция перерыла дома подозреваемых лиц, организовала гигантские облавы. В бесправном и запуганном обществе шпионство становится религией. Было арестовано три тысячи человек. Репрессии оказались настолько значительны, что нашли свое отражение даже в местной печати. Тапурукуара тогда прочел, что арестовано… «123 человека, подозреваемых в участии в заговоре и подготовке покушения на жизнь величайшего человека нашей эпохи».

Сложившаяся в ту пору ситуация благоприятствовала осуществлению его собственных планов — попытке поссорить Трухильо с церковью. Тапурукуара представил полковнику Аббесу доказательства участия в заговоре одного студента духовной семинарии. Аббес дал приказ о его аресте, не предупредив церковные власти, вопреки заключенному в 1954 году конкордату с Епископатом.

Арест студента, а также зверские расправы со многими другими арестованными католиками, обвиняемыми в участии в заговоре, вызвали возмущение и протест Епископата. 31 января священники прочитали с амвонов доминиканских церквей проповедь, кончавшуюся словами:

— Мы просим Бога, чтобы семье Трухильо никогда не пришлось испытывать такие мучительные страдания, какие в нашей стране выпали на долю многих отцов семейств, детей, матерей и жен.

Это была самая резкая критика диктатора с момента захвата им власти. Трухильо развил бурную деятельность. Он послал в Ватикан министра иностранных дел с требованием отзыва монсиньора Занини, ватиканского нунция, которого он обвинял в инспирировании проповеди.

И тут Трухильо потерпел первое поражение: ему не удалось полупить благоприятный ответ от папы Иоанна XXIII. Да, подумал Тапурукуара, бороться с оппозиционными партиями, с коммунистами и социалистами оказалось легче, чем с церковью, ибо она может вслух высказаться, с амвонов, впрочем, этой возможностью она пользовалась только один раз. Даже диктатор, возвестивший на весь мир, что он — первый враг коммунизма, был бессилен против церкви. Трухильо струхнул: не так давно в церквях Аргентины прозвучал траурный колокольный звон по Перону, а в Венесуэле — погребальный звон по правительству Хименеса.

Полиция спасала честь уязвленного диктатора. Под ее охраной 21 февраля была организована «стихийная демонстрация двухсот тысяч доминиканских граждан, которые выразили генералиссимусу свою любовь и несокрушимую верность». Для Тапурукуары это был тяжелый день. Десятки тысяч людей вышли на улицы Сьюдад-Трухильо с транспарантами и огромными портретами вождя; повсюду ревели магнитофоны, раздавались свистки, крики, призывы… В толпе замешались тысячи вооруженных агентов тайной полиции, в том числе скромный, почти незаметный агент Тапурукуара, Великий Никто, который любого мог послать на смерть, лишь указав на него пальцем…

Нападки заграничной прессы заставили Трухильо заняться организацией «легальной оппозиции». Он сам подписал письма к восьмидесяти уважаемым гражданам, призывая их во имя блага Республики создать оппозиционную партию, которой он гарантирует полную безопасность и предоставляет свободу высказывания своих взглядов. Он заявил:

«Я утверждаю, что в нашей счастливой стране найдется место для разных организаций и любых точек зрения по сложным вопросам управления государством. Я уже много лет для блага народа несу бремя власти. Критика парламента, правительства, министерств — вообще всех органов власти совершенно необходима для правильного функционирования государственного аппарата. Вопреки распространяемым нашими врагами слухам, я считаю, что чем суровей будет эта критика, тем больше она принесет пользы. Я, величайший из руководителей Доминиканского государства, решил создать оппозиционную партию, существование которой подчеркнет мою безграничную любовь к свободе и демократии. Доминиканский народ знает, что свою героическую жизнь я посвятил борьбе за эти идеалы. И поэтому я направил письма восьмидесяти лучшим гражданам Республики…» и т. д.

Тапурукуара насмешливо усмехнулся. Прошла неделя, месяц, год — Трухильо не получил ни одного ответа. Кое-кто из лиц, приглашенных для участия в оппозиции, испугавшись «доверия» диктатора, убежал за границу. Им не хотелось петь вторую «Марсельезу»…

В черном списке Тапурукуары, где числились лица, намеченные для уничтожения при первой благоприятной возможности, оказались два епископа: Томас Рейли и Франческо Рамирес. «Может быть, еще сегодняшней ночью, — думал Тапурукуара, — над Сьюдад-Трухильо пронесется вихрь, сорвет несколько крыш, убьет человек двадцать, и тогда я добавлю к ним два трупа в епископских фиолетовых сутанах…» Тем временем печать Трухильо обрушилась на Томаса Рейли, который сказал, что «Республика переживает экономический кризис», и на Рамиреса — за «противоречащие истине заявления». В газетах только не упоминалось о том, какие это были заявления и о какой истине шла речь…

«На брошенных когда-то костях, — размышлял Тапурукуара, — остается все меньше очков. Не будет мира в Республике. Приближается грозный торнадо, но Трухильо не знает, с какой стороны он придет. Страшное предчувствие таится в атмосфере города, висит в воздухе: в любую минуту может произойти взрыв…»

…Тапурукуара и не заметил, как дошел до управления полиции.

Он направился прямо в кабинет Аббеса и, не успев еще приблизиться к столу полковника, произнес:

— Не вышло.

— Почему?

— У Этвуда превосходный осведомитель. Новую версию он разгромил так же, как предыдущую.

— Может быть, они уступят? Неужели они не хотят пойти на компромисс?.

— Этвуд не соглашается ни на какие переговоры. Он приехал сюда по поручению Госдепартамента в качестве руководителя комиссии для выяснения обстоятельств смерти Мерфи. Ничто больше его не касается.

Сегодня он собирается передать в Вашингтон информацию о ходе этого дела.

— Прелестно. Что же ты предлагаешь?

— Уничтожить их осведомителя.

— Ты напал на след? Подозреваешь кого-нибудь?

— Пока мне известны только результаты его деятельности. Но я займусь им сам.

— Они слишком быстро разобрались в истории с акулами. Ты ведь отвел «ягуара» и через полчаса после возвращения в Трухильо явился к Этвуду, который уже оказался предупрежден. Очевидно, кто-то ехал следом за вами и, как только машину бросили над Бухтой Акул, умудрился все рассмотреть и вернуться в город раньше или сразу же после вас.

— За нами не ехала ни одна подозрительная машина. По пути нас перегнало несколько разных автомобилей, но ни один из них не шел позади.

— Все это прелестно, Тапурукуара, однако чудес не бывает.

— Бывать-то они бывают, но всему приходит конец, полковник. Я найду их осведомителя и уничтожу его.

— Прелестно. Только Этвуд снова подымет шум.

— Этого как раз можно не бояться. Тот, кто находится здесь нелегально, человек новый. Только такой человек мог проехать возле нашего джипа, всех остальных я немедленно узнал бы. Если он прибыл сюда нелегально, он может так же нелегально погибнуть. Дипломаты в подобных случаях предпочитают не вмешиваться.

Аббес расстегнул верхние пуговицы кителя, распахнул ворот.

— Тапурукуара, — спросил он, — что сейчас поделывает Октавио де ла Маса?.

— Все исполнено так, как вы хотели, господин капитан: обошлось без ареста и без стрельбы. Утром капитана вызвали на аэродром. По дороге на его такси налетел возвращающийся с аэродрома бензовоз. Водитель и де ла Маса погибли на месте.

— Прелестно. А что вы приготовили для прессы? Это важно, поскольку мы не станем в связи с Этвудом менять последнюю версию смерти Мерфи. Никто не может знать о смерти де ла Маса по пути на аэродром. Для нас и для них — он повесился в тюрьме.

— Майор Паулино сообщил прессе, что в результате автомобильной катастрофы погибли водитель и его пассажир Альберто Комо.

— Это кто такой?

— Молодой студент, который во время каникул связался с эмигрантами. Вчера он вернулся из Пуэрто-Рико, и нам пришлось его ликвидировать. Только в газетах надо писать, что такси, в котором погиб Комо, ехало с аэродрома, а не на аэродром. И соответственно изменить направление движения бензовоза. Господин полковник, Этвуд ждет ответа.

— Подождет… Сейчас я позвоню генералу и скажу тебе, с чем идти к Этвуду… Тапурукуара, а ты никогда не чувствуешь себя усталым от всего этого?

— Нужно избегать женщин, есть мало мяса, пить много молока, спать семь часов и иметь при себе пистолет, который не дает осечки.

— Прелестно. А это убийство? История с де ла Маса? Он оказал нам немало услуг и видишь, чем все кончилось. Ты ничего не чувствуешь, занимаясь этой мокрой работой, у тебя не возникает отвращения к самому себе? Знаешь, всякие такие вещи…

— Я не понимаю вопроса, полковник. Что вы имеете в виду?

— Я — доволен тобой, Тапурукуара.

Я остановил пленку, на которой Гордон записал беседу Этвуда с Тапурукуарой.

— По вашей просьбе, — сказал Этвуд, — мы сфотографировали Тапурукуару. Пожалуйста, — он протянул мне несколько снимков.

Взглянув на иссеченное морщинами лицо с индейским носом и круглыми глазами, увенчанное соломенной шляпой, я убедился, что именно этого человека я увидел на Пласа-Либертадор-Трухильо за рулем «ягуара».

— Спасибо, — сказал я, возвращая фотографии, — они имеют для меня огромное значение и многое объясняют. Как вам удалось сделать снимки?

— Вы подали великолепную идею. Наш человек прикрепил к глазку в дверях посольства объектив фотоаппарата. Тапурукуару сфотографировали, когда он в условленный час поднимался по лестнице. Судья ничего не заметил.

— А известно ли вам, что Тапурукуара вовсе не судья? Я просмотрел телефонную и адресную книги, проверил список доминиканских судей.

— Вы думаете, он назвался вымышленным именем?

— Я разыскал такую фамилию, довольно редкую даже для здешних мест, и побывал у дверей его квартиры. На визитной карточке, прикрепленной к двери, под фамилией стоит единственное слово: «Пенсионер». Я считаю, что Тапурукуара — один из самых выдающихся агентов тайной полиции Трухильо. Это наш противник номер один.

— Благодарю за предостережение. А вы-то сами чувствуете себя в безопасности?

— Я никогда не чувствую себя в безопасности. С тех пор как вся наша наука и даже социология свои усилия сосредоточила на разоблачении человека и ограничении его свободы, с тех пор как она поставила его в зависимость от техники, создала возможность массового уничтожения людей и стала все глубже проникать в его личную жизнь, — человек не может чувствовать себя в безопасности. Мои доминиканские приключения — только эпизод, который, пожалуй, помогает забыть об общей угрозе.

Зазвонил один из телефонов на письменном столе.

— Мистер Этвуд? — спросил женский голос, — С вами будет говорить генерал Эспайат.

Этвуд трижды нажал лежащий на столе звонок, давая секретарю сигнал включить в соседней комнате магнитофон, и протянул мне вторую трубку; телефон, по которому он разговаривал, был соединен с другим аппаратом.

Я услышал голос генерала Эспайата:

— Приветствую вас, сенатор, от всей души приветствую. Как вы себя у нас чувствуете?

— Все было бы отлично, если бы не затруднения с…

— Знаю, знаю, и нам это чрезвычайно неприятно.

— Я сказал вашему представителю, что мы настаиваем на разговоре с капитаном де ла Маса, обвиняемым в убийстве Мерфи.

— Я не возражаю, однако, все произошло именно так, как мы предполагали, сенатор. Мистер Мерфи был гомосексуалистом. Мы нашли свидетеля — это бывший бой Мерфи, черный мальчик Эскудеро. Мы можем немедленно связать вас с ним. Эскудеро утверждает, что мистер Мерфи несколько раз приводил к себе в номер мальчиков и даже его принуждал, платя за молчание двадцать песо. Я полагаю, комиссия захочет выслушать этого наиболее осведомленного свидетеля. Думаю все же, что вы предпочтете первый вариант смерти.

— Господин генерал, — ответил Этвуд, — может быть, мы покончим с первым вопросом, а затем вернемся к тому, о чем вы начали говорить. Это значит…

— Зачем, если мы договорились, что обе стороны будут придерживаться первой версии?..

— Об этом мы еще не договорились. Нам хотелось бы побеседовать с Октавио де ла Маса.

— Разве я вам еще не сказал, что Октавио де ла Маса покончил жизнь самоубийством у себя в камере?

— Нет, это поразительно!

Я схватил лежащий на столе блокнотик и, написав на нем несколько слов, подсунул Этвуду.

Этвуд прочел записку.

— Господин генерал, — сказал он, — позвольте, я передам трубку моему секретарю, который занимается формальной стороной проводимого расследования.

— Пожалуйста.

— Слушаю вас, господин генерал, — сказал я.

Генерал Эспайат, не зная, что я слышал начало его разговора с Этвудом, повторил все еще раз.

Я спросил:

— Вы разрешите осмотреть тело самоубийцы?

— Думаю, что серьезных препятствий не окажется… Впрочем, мне нужно посоветоваться: это не входит в мою компетенцию.

— Мистер Этвуд, — сказал я, — хотел бы вас предупредить, что мы располагаем фотографией капитана Октавио де ла Маса; поскольку речь идет об установлении идентичности…

Генерал заметно начал нервничать:

— Ну, не знаю, не знаю, что из этого выйдет… Если тело самоубийцы еще не сожгли в крематории, все будет в порядке.

Я понял, что напал на твердый орешек, однако моя выдумка с фотографией явно произвела впечатление. Я решил раскрыть еще одну карту.

— Господин генерал, — сказал я, — я не собираюсь подвергать сомнению что бы то ни было здесь услышанное, однако, насколько мне известно, в стенах камеры Октавио де ла Маса, как, впрочем, и в остальных камерах тюрьмы, нет никаких крюков или выступов, на которых можно повеситься. Мне также известно, что заключенные не имеют доступа к окнам и глубоко врезанным решеткам, да и окна находятся под постоянным наблюдением охраны. А поскольку у дверей нет ручек…

— Не знаю, господин секретарь, — насмешливо и несколько язвительно произнес генерал, — мне не довелось сидеть в этой тюрьме. Любопытно, видели ли вы ее сами или кто-то вас столь подробно информировал? Я передаю то, что услышал от начальника тюрьмы. В любую минуту он может подтвердить мои слова. Вот и все.

— Не сомневаюсь, господин генерал. Но есть еще один пункт, с которым вряд ли согласится госдепартамент. По правилам у заключенных отбирают не только пояса от брюк и галстуки, но даже шнурки. На чем же повесился пришедший в отчаяние капитан?

— Мне кажется, — раздраженно бросил генерал, — что эти идиоты оставили ему подтяжки. Да-да, насколько могу припомнить, так я и слышал.

— А к чему он их прицепил?

— В настоящий момент не могу вам сказать…

«Отлично, — подумал я — откроем вторую карту».

— Господин генерал, — сказал я, — мне, конечно, совершенно безразлично, однако, только что у меня появилось еще одно сомнение. Итак: по имеющимся у нас сведениям капитан де ла Маса, как большинство летчиков, никогда не носил подтяжек…

— Это уже слишком, — сердито прервал меня генерал. — Я вас не виню, я понимаю, что вы, как эксперт комиссии по делам расследования, должны представить в госдепартамент отчет. Однако сбор подобного рода информации нелегальным путем…

Я не слишком любезно перебил его:

— Господин генерал, мы жаждем получать всю информацию исключительно легальным путем. Однако нам это не удается. Вначале нас угощают басней об акулах; вы знаете, что это была выдумка. Мы хотим увидеть труп Мерфи и узнаем, что его нет, он исчез. Хотим говорить с человеком, арестованным по подозрению в убийстве Мерфи, и узнаем, что во время следствия это невозможно. Когда выясняется, что мы имеем на это право, нам сообщают, что он покончил жизнь самоубийством. Когда мы хотим увидеть тело самоубийцы и сравнить с фотографией, мы узнаем, что его, не занося в тюремный морг, сожгли в крематории. Мы знаем, что Мерфи был отчаянным бабником, а вы делаете из него гомосексуалиста. Господин генерал, меня и мистера Этвуда уполномочили добросовестно выполнять наши задания. И несмотря на всю нашу симпатию к вам лично и уважение к генералиссимусу Трухильо, мы не можем пренебрегать чувством долга.

— Попросите, пожалуйста, господина сенатора.

Этвуд, слышавший разговор, кивнул. Он улыбался.

— Я слушаю, господин генерал, — сказал он.

— Ваш секретарь чересчур взволнован, — шипел генерал — чтобы с ним можно было разговаривать. Вопрос настолько ясен, что у комиссии не должно больше возникать сомнений.

— К сожалению, как и раньше, сомнения возникают непрерывно, от начала до конца.

— Я понимаю ваше положение. Но я хотел бы сообщить вам, господин сенатор, что Октавио де ла Маса, ближайший друг и поверенный мистера Мерфи и в то же время его убийца, перед самоубийством оставил письмо, в котором признался в совершенном преступлении, не указав, однако, места, где спрятан труп. Мы бросили всю нашу полицию и всех собак на поиски.

— Я полагаю, вы передадите нам это письмо?

— Безусловно. И я лично стремлюсь вас заверить, что правительство Республики приложит все усилия для завершения этого столь неприятного для нас дела.

— Мы будем вам очень признательны, — сказал Этвуд.

— Мне кажется, — ответил генерал, — что, прочтя письмо де ла Маса и выслушав боя Эскудеро, вы с удовлетворением примете первую версию о гибели в Бухте Акул. Вот и все. До свидания, спасибо.

Генерал Эспайат повесил трубку.

Мы с Даниэлем Этвудом сделали то же самое. И, наверно, подумали об одном и том же.

— Теперь нас посадят на мель. Они могут настаивать, что письмо самоубийцы с признанием в убийстве — достаточное доказательство. Ответственность за убийство и укрывание тела Мерфи полностью ляжет на мертвеца. После нескольких наивных попыток они проявили поистине дьявольскую хитрость. Они могли вынудить его написать это письмо. Вы видите какой-нибудь выход?

— Надо немедленно связаться с третьим членом экипажа, с которым, как мне известно, Мерфи был на «ты» уже в первую ночь, проведенную в Сьюдад-Трухильо.

— Мы собираемся заявить, что Мерфи погиб только потому, что был свидетелем похищения профессора Галиндеса. С этим в конгрессе выступит сенатор Чарльз Портер.

— Подождите до завтра. Я воспользуюсь одной возможностью, на которую мне указал майор Бисли. Если Тапурукуара принесет письмо самоубийцы, вы, прочитав его и не выпуская из рук, встанете и скажете господину судье, что в соседней комнате стенотипистка снимет копию. Там вас должен ждать человек с фотоаппаратом, который сделает несколько очень хороших фотокопий. Если Тапурукуара захочет оставить оригинал письма, тем лучше. Однако, я полагаю, он откажется это сделать. Настаивать не стоит, фотокопии будет вполне достаточно.

Тапурукуара появился перед Этвудом с широкой улыбкой, которая, как он знал, выражала скорее злорадное удовлетворение, чем дружелюбие. Ему интересно было знать, скомпрометируют ли себя его доверители и на сей раз. Происходящая игра его забавляла, а о хорошей репутации своих хозяев он не заботился. Ловкость его противника, работающего на Этвуда, задевала Тапурукуару лишь из профессионального самолюбия. Он обошел все гостиницы, но ни в одной не обнаружил человека, про которого можно было бы сказать, что тот работает на Этвуда. Несколько членов комиссии, вероятно, агенты разведки, жили на территории посольства. Они бродили по городу, вертелись в разных местах, всюду что-то разыскивали, вынюхивали, однако не составляло труда выяснить, чем они занимаются. Оставался еще секретарь Этвуда, тот самый, который разговаривал с генералом Эспайатом. Он-то и мог быть опасным противником Тапурукуары.

— Никогда еще я не приходил к вам в таком прекрасном настроении, — сказал Тапурукуара. — Наконец-то у меня в руках это письмо; видите ли, в какой-то момент были подозрения, что оно исчезло из дела. Однако такое бесспорное доказательство, способное полностью ликвидировать досадное недоразумение, не может у нас пропасть.

— Садитесь, пожалуйста, господин судья, — ответил Этвуд.

Тапурукуара сел, но письма из кармана не вынимал.

— По ознакомлении с содержанием этого потрясающего послания я испытал беспредельное облегчение, — сказал он. — В письме даже указано, где находится труп Мерфи.

— Это становится интересным, господин судья. А генерал Эспайат ничего не сказал о такой важной детали.

— Начальник тюрьмы, передавая генералу содержание письма по телефону, не придал значения этой детали, поскольку не знал, что вас больше всего интересует. Для него был важен лишь факт признания самоубийцы в совершенном преступлении, вокруг которого создалась такая двусмысленная атмосфера.

— Пожалуй, я не принимал участия в создании такой атмосферы.

— Признаюсь, в известной степени это моя вина. Меа кульпа, как говорят христиане.

— Вы католик?

— Я не могу быть католиком, у меня уже пятьсот лет нет богов. Когда-то на этой земле были боги; они управляли молниями и вихрями, делали землю плодородной и осыпали деревья плодами; они вызывали дождь или засуху, благословляли семя мужчин и приносили женщинам легкие роды. Мы говорили с нашими богами, господин сенатор. Но Колумб привез испанских католиков, и те убили наших богов. От избытка усердия они убили даже своего бога, с которым сюда приплыли.

— Однажды, — продолжал Тапурукуара, — на нашей земле появились две огромные армии, и солдаты обеих армий, вспарывая друг другу животы и раскалывая черепа, пели «Марсельезу». Тогда умер последний бог, и с этого часа слова потеряли смысл; с тех пор ни один человек не может по-настоящему понять, о чем говорит другой. Уже пятьсот лет нигде не существует богов — ни здесь, ни на любой другой земле.

— Я могу согласиться с тем, что некоторые слова потеряли смысл, господин судья. Об этом свидетельствует хотя бы дело Мерфи.

— Я открыл вам только мои собственные убеждения. Наша страна католическая…

— Я видел эту надпись: «Бог и Трухильо».

— Трухильо и Бог, верно, — сказал Тапурукуара. — Я намеренно переставил слова, поскольку теперь богов заменяют люди. Если генералиссимус хочет уладить какие-нибудь дела, он обращается не к богу, а к папе.

Тапурукуара несколько раз взмахнул рукой над письменным столом.

— Вы тоже не спрашиваете у бога о смерти Мерфи, а имеете дело со скромным судьей… Эта история принесла нам новые неприятности — мы потеряли прекрасного летчика. Октавио де ла Маса был отличным пилотом и, кроме того, благородным человеком, обладающим множеством замечательных гражданских добродетелей, о чем свидетельствует хотя бы смиренное признание в преступлении, спровоцированном, впрочем, самим мистером Мерфи.

— Вы упоминали о том, что тело нашлось…

— Де ла Маса все объяснил. Он вынужден был убить Мерфи, защищаясь от его приставаний. Не зная, что делать с трупом, он отвез его в Бухту Акул и бросил прожорливым чудовищам.

— В таком случае ему пришлось ехать на машине Мерфи. Как же он вернулся в город, если оставил автомобиль в бухте?

— Может быть, он остановил какую-нибудь машину, едущую в сторону Сьюдад-Трухильо…

— Неужели он был настолько неосторожен?

— …либо, — продолжал Тапурукуара, — он скрывался в окрестностях, где его и выследила наша полиция.

— Господин судья, вы ведь признали, что версия с акулами была вымышлена для того, чтобы избежать компрометации Мерфи. Меня беспокоит, что с такой жонглерской ловкостью и легкостью…

— Я потому и сказал вам вначале, что чувствую себя виновным в создании несколько двусмысленной ситуации… Под влиянием ваших слов я согласился с предположением, что «ягуара» позднее подбросили в Бухту Акул. Однако генерал Эспайат этого никогда не говорил.

— Генералу Эспайату очень удобно беседовать со мной через посредника. Он получил возможность отказываться от каждого неверного хода.

— Предположение такого рода больше не имеет значения ни для вас, ни для меня. — Тапурукуара полез во внутренний карман пиджака. — Пожалуйста, вот письмо; в нем вы найдете ответ на любые сомнения. Письма мертвых не лгут. Человек, покончивший самоубийством, не станет лгать, поскольку он уже не боится людей. Ложь — одно из немногих защитных средств живых. Предназначенным для сжигания трупам такая защита не нужна. Но вы меня не слушаете…

Этвуд читал письмо де ла Маса.

— Национальная доминиканская полиция, — продолжал Тапурукуара, — глубоко сожалеет о том, что не сумела предотвратить ни убийство мистера Мерфи, ни самоубийство капитана де ла Маса.

Этвуд кончил читать и, положив письмо на стол, прикрыл его рукой.

— Письмо останется у нас? — спросил он.

— Оригинал — а это именно он — должен храниться среди бумаг, имеющих отношение к данному делу, — ответил Тапурукуара, протягивая руку за письмом.

Этвуд прикоснулся к звонку. В задней стенке кабинета отворилась дверь, и вошла рыжеволосая девушка в синем костюме. Этвуд передал ей письмо де ла Маса.

— Сделайте, пожалуйста, три экземпляра.

Рыжая «Девушка вышла.

— Это займет всего несколько минут, господин судья.

Тапурукуара торопливо извлек из кармана конверт.

— Не стоит беспокоиться, мистер Этвуд. Пожалуйста, вот копия; мы можем немедленно сравнить ее с оригиналом.

— Одна копия? — спросил Этвуд, протягивая руку за конвертом, и при этом подумал, как хорошо он поступил, вызвав секретаршу и не предупредив Тапурукуару, что собирается сделать копию.

— Одна.

— Ну ничего, — сказал Этвуд. — Нам нужно несколько копий — для госдепартамента, для ОАГ и для комиссии.

— Можно с этой… — перебил Тапурукуара.

— Копии лучше снимать с оригинала.

— И в самом деле, — сказал Тапурукуара, с беспокойством поглядывая на дверь, за которой скрылась рыжая девушка. Он дорого заплатил бы, лишь бы увидеть, что там делается с письмом де ла Маса.

Тапурукуара подумал, что Этвуд провел игру безошибочно, однако, не сомневался, что идея принадлежала не Этвуду; конгрессменам такие мысли в голову не приходят. Секретарь? Нужно будет немедленно установить его фамилию по списку виз членов комиссии. Вероятно, это он велел сделать фотографию Тапурукуары, ту самую фотографию, которая позволила следить за ним, Тапурукуарой, когда он проверял регистрационные книги в гостиницах.

— Генерал Эспайат, — сказал Тапурукуара, — считает дело об исчезновении американского летчика окончательно выясненным и просит, чтобы комиссия госдепартамента также его прекратила.

Рыжая девушка вошла, не постучав, и положила письмо на стол Этвуда.

— Официальный ответ мы дадим завтра, господин судья. Я должен посоветоваться с послом и остальными членами комиссии.

— Я позволю себе посетить вас завтра в десять. Надеюсь, что в этот Момент мы с вами с огромным облегчением и чистой совестью сбросим с себя бремя столь серьезной ответственности. Генерал Эспайат мечтает завтра или послезавтра дать банкет в честь комиссии госдепартамента.

Этвуд встал.

— Мы польщены, господин судья…

Тапурукуара тоже встал.

— Что касается интересующих комиссию останков капитана де ла Маса, ваш представитель может осмотреть в тюремной часовне урну с его прахом.

Я заметил, что кто-то рылся в моих вещах в шкафу и в чемодане. Ничего компрометирующего у меня не было. В портфеле, где царил полнейший беспорядок, лежали только планы археологических работ профессора Кастельфранко.

Я догадался, что обыск прошел не без участия Эскудеро. Еще раз тщательно осмотрев бумаги и содержимое чемодана, я обнаружил несколько чешуек перхоти. Значит, я прав: воротник голубой куртки боя был постоянно обсыпан перхотью. Видимо, он сам или еще с кем-нибудь копался в моих вещах. Уж не Тапурукуара ли здесь побывал? Я вспомнил жемчужину в отвороте его пиджака, отчетливо заметную на снимке, сделанном через глазок двери посольства. Она не давала мне покоя, казалось, я уже видел в чьем-то галстуке точно такую жемчужину… Но я никак не мог вспомнить, у кого это было, и единственное, что мне оставалось, — прибегнуть к испытанному методу: сосредоточенно думать об одном и том же в надежде, что деталь сама всплывет в памяти.

В ресторане гостиницы я поел карибских крабов и выпил бокал кастильского «Вальдепенас». Еще наверху я позвонил Эскудеро, но вместо него явился другой бой. В зале я огляделся по сторонам, но там его тоже не было. Очевидно, он отправился в управление полиции с сообщением о результатах обыска. Наконец-то и для него нашлось дело.

Я заехал в посольство. Этвуд кратко передал мне содержание своей беседы с Тапурукуарой и вручил фотокопию письма де ла Маса.

— Как зовут вашего секретаря? — спросил я.

— Мартин Гордон. Он очень исполнителен, но чересчур застенчив. Я не советую вам обращаться к нему за помощью.

— Я хочу только в случае некоторых чрезвычайных обстоятельств воспользоваться его фамилией.

— А не лучше ли придумать какую-нибудь другую фамилию?

Нет. Мне нужна занесенная в картотеку представленных в последнее время виз фамилия человека, который уполномочен интересоваться делом Мерфи. Их, безусловно, поразила наша осведомленность, благодаря которой мы опровергли поочередно все варианты смерти Мерфи, и они несомненно, ищут источник информации.

В моей комнате уже был обыск.

— Вас это не тревожит?

— Пока нет.

— Я узнал от Ван Оппенса, что весь персонал гостиницы, в которой вы живете, связан с полицией.

— То же самое можно сказать о любой доминиканской гостинице, о ресторанах, клубах и так далее. Эра Трухильо существует не потому, что народ обожает генералиссимуса. Причину ее существования лучше всего знает полиция.

Этвуд сказал:

— Мистер Уинн, мы должны тщательно избегать комментариев и не высказывать своего мнения относительно истории Доминиканской Республики. Нас интересует исключительно убийство Мерфи.

— Такая позиция госдепартамента, — ответил я, — также является одной из причин существования эры Трухильо. Но можете быть спокойны, я не поведу доминиканцев в атаку на дворец диктатора.

— Мне также сообщили, что бой, который вас обслуживает, работает на полицию. Его зовут Эскудеро.

— Я знаю. Больше того, он прежде был боем Мерфи, когда же я его спрашивал, он все отрицал. Именно этого маленького негодяя Тапурукуара избрал свидетелем против Мерфи.

— Мы не станем его допрашивать.

— Да, этим предложением следует пренебречь. Что касается вашего секретаря, Гордона, то я хотел бы, чтобы он пока не выходил из посольства.

— Он охотно согласится. Могу ли я узнать, что вы собираетесь делать с копией письма де ла Маса?

— Я скажу вам об этом сегодня же, но не теперь.

— А вы успеете? Уже поздно.

— Должен успеть. У меня несколько встреч почти в одно время в разных концах города. Небольшой реактивный самолет оказался бы кстати.

— Может быть, вы все же согласитесь принять какую-нибудь помощь? Ван Оппенс считает также…

— Спасибо, мистер Этвуд. Разведка сообщила вам несколько важных сведений. Например, что де ла Маса пил охен в кафе «Альмендра» или что Эскудеро связан с полицией. Для вас это ценная помощь, я же в ней не нуждаюсь.

— Поступайте, как знаете. А деньги вам нужны?

— О деньгах мы поговорим по окончании этого дела. Пока же я только попрошу вас с завтрашнего дня забронировать по одному месту во всех самолетах «Пан-Ам», летящих в Нью-Йорк через Майами.

— В течение скольких дней?

— Двух.

Я хотел выйти, но Этвуд задержал меня.

— Еще одно. Мне сообщили, что Тапурукуара обходит поочередно все гостиницы в Сьюдад-Трухильо и проверяет, кто в них остановился и с каких пор живет. Он побывал и в «Космосе». Его узнали с помощью сделанных по вашему поручению снимков. Тапурукуара — важная фигура в доминиканской Special Secrete Services[8]. Как видите, люди Ван Оппенса знают немало… Однако в отношении вещественных доказательств я рассчитываю на вас. Только на вас, мистер Уинн. Будьте осторожны… Очень прошу вас, будьте осторожны.

Я подумал, что Этвуд играет роль нерешительной девушки, опасающейся последствий сближения с любовником, но обещал соблюдать осторожность…

Бисли решил поехать в Линден. Он захватил с собой составленный дорожной полицией план того участка шоссе, на котором разбился автомобиль Тена. Узнав, что свидетелем катастрофы был дорожный мастер, отвечающий за состояние этого участка, Бисли остановился у его домика, при котором помещалась бензоколонка.

— Так точно, я видел, — сказал дорожный мастер, прикладывая к военной фуражке протез в кожаной перчатке. — Я услышал шум, выбежал на дорогу и все видел. Большой мебельный фургон даже на секунду задержался возле смятого автомобиля Тена, но как только шофер меня заметил, он дал газу и отъехал. Номера у фургона не было. Мне кажется, они специально убрали свой регистрационный номер, а когда с этим парнем было покончено, остановились немного подальше и снова прицепили. Я служил в Эм Пи, когда мы выкуривали немцев из Франции, и многое повидал, да и немало наслышался о подобных штуках…

Бисли продолжал выяснять подробности. Полиция штата передала федеральной полиции список близких Освальду Тену людей, адрес его жены. Беседа с этой женщиной ничего не дала, так же как и несущественные детали, полученные от нескольких других лиц. Только Марта Коллинз, которую Бисли отыскал в Утике, подтвердила, что Мерфи не фантазировал, рассказывая Гарриэт об убийстве Тена.

— Я верю, — говорила Марта, — что все произошло именно так, как вы рассказываете. Освальд погиб по моей вине, я никогда себе этого не прощу, никогда… Я умоляла его найти Джеральда. Освальд был старым другом нашей семьи, он никогда ни в чем мне не отказывал.

— Вы давно знали Джеральда?

— Я впервые встретила его в Нью Фейр Хэвен. Это было огромным событием в моей жизни. Я и не подозревала, что женщина может быть так счастлива. Мне пришлось срочно вернуться в Утику, Джеральд должен был ждать меня, но внезапно исчез. Я получила от него только одно письмо, еще из Нью Фэйр Хэвен, но он и не думал писать, что бросает меня. Он должен был ждать.

— Можно взглянуть на это письмо?

— Его никто не увидит, письма Джеральда я не покажу никому. Но вы можете мне верить. Освальд отправился его искать. Он был адвокатом и знал много разных людей, в том числе преступников, и, должно быть, от них в каком-то подозрительном баре «Колорадо» узнал, что Джеральд пил там несколько дней подряд и что никому не известный рыжий тип говорил с ним относительно найма самолета в Линдене.

— Это важная деталь, мисс Коллинз.

— Для вас… Освальд вернулся в Утику и рассказал мне об этом. Я упросила его немедленно ехать в Линден. Он согласился, но предупредил меня, что нигде больше искать Джеральда не будет, что это последняя попытка, Так как дело не чисто. И не вернулся оттуда. Остальное я узнала из газет… Джеральд жив?

— Нет, мисс Коллинз.

— Я знала, что так кончится: оба мертвы.

Она произнесла эти слова тупо, с какой-то горестной обреченностью, которая сказала Бисли о чувствах Марты больше, чем самые безудержные рыдания.

В баре «Колорадо» Бисли, как и ожидал, ничего не узнал. Никто никогда не видел рыжего мужчину, никакой Мерфи не пил здесь в течение нескольких дней, они ничего не знают и знать не хотят. Бисли понял, что у Тена здесь было гораздо больше шансов, чем у него, и отказался от дальнейших поисков.

Он выяснил уже немало подробностей, подтвержденных показаниями свидетелей, однако построенное на уликах и фактах сооружение могло рассыпаться из-за отсутствия важнейшей, основной, скрепляющей детали: доказательства того, что Мерфи вылетел с телом профессора де Галиндеса. Располагая таким доказательством, можно было почти автоматически присоединить к делу еще три убийства: Лоретты Флинн, ее отца и Освальда Тена. Исчезновение или смерть Мерфи явились бы последним аргументом: убийцы либо вдохновители этих убийств таким образом избавились от главного свидетеля.

Теперь все зависело от Этвуда, от его изворотливости и способности твердо отвергать подсовываемые ему наглые объяснения. За Уинна Бисли не беспокоился, он знал, что тот не вернется с пустыми руками, и даже если с ним что-нибудь случится, сумеет передать все необходимое.

О подробностях, добытых на трассе Линден — Утика. Бисли послал в папке дипкурьера сообщение Этвуду с просьбой передать его Уинну.

«Гавана». Полумрак и духота, приглушенный гул. Несколько парней, с виду рабочих, громко чавкая, едят суп из черной фасоли, время от времени отрываясь, чтобы потянуться за глиняной бутылкой и глотнуть водки из агавы. В углу зала старый пеон развлекает девушку, которая визжит и смеется. Несколько оборванных бродяг, очевидно, «вьехо», — так называют доминиканцы эмигрантов с Гаити, про которых никогда нельзя сказать, разыскиваются ли они полицией или на нее работают, — играют в «семь с половиной». Возле бара сидят две молоденькие девушки с высоко — задранными юбками.

У стены, под плакатом с изображением Трухильо, возле гитариста с массивной челюстью сидит очень красивая женщина, по-видимому, Моника Гонсалес. А вот мулат, о котором уже упоминал Бисли; он работает на доминиканскую полицию. Мулат подозрительно глядит на меня и шевелит смешными усами, острые и длинные концы которых торчат в стороны, четко вырисовываясь на фоне щек.

— Que desea ud, — обратился ко мне мулат. — Что вам угодно?

Я попросил две большие рюмки водки.

Он спросил, для кого вторая. Я сказал, что хотел бы угостить его.

— Con mucho gusto, с удовольствием, — ответил мулат, принес бутылку водки и две рюмки и сел за мой столик. В дальнейшем мы говорили по-испански.

— Чем могу быть вам полезен? — понизив голос, спросил он.

— Выпейте со мной еще рюмку, — сказал я.

Внезапно у меня появилось желание напиться, отупеть, забыть о Гарриэт, Лоретте Флинн, Доминиканской Республике, Галиндесе и всех прочих историях, в которых я не мог разобраться и из которых не мог выпутаться. Каждая из них, как опухоль, давила мне на мозг. Зачем я здесь торчу, черт побери, какое мне до всего этого дело? Заработаю, что ли, несколько лишних долларов? В Нью-Йорке я мог бы заработать больше. А идиотская история с Гарриэт и Мерфи, этим «порядочным парнем», который пропал, не успев с ней переспать? Может быть, ночь с Гарриэт придала бы, наконец, какой-то смысл жизни этого «порядочного» щенка. Он бессмысленно умер, да и жил бессмысленно. Впрочем, так же как и я, как многие другие.

Мулат снова наполнил рюмки и произнес:

— Я знаю. Мне ничего не надо говорить, я знаю.

— Что вы знаете?

— Вам не с кем выпить. Когда пьешь в одиночку, не получаешь никакого удовлетворения, только зря отравляешь себя алкоголем. Если же выпьешь с кем-нибудь, вот тогда можно сказать, что действительно выпил, да и денег не жаль, даже когда приходится за всех платить. Вот вам не с кем выпить, а в эти минуты становится так одиноко и грустно, как никогда. Тут уж конец, печальнее ничего не придумаешь. Я-то знаю, мне объяснять не надо.

— Вы мне нравитесь, — сказал я. — Не многим людям на свете я мог бы сказать, что они мне нравятся. Налейте-ка еще.

— Теперь я угощаю, но для меня эта рюмка последняя. Нужно оставить местечко в желудке, впереди целый вечер. По вечерам здесь весело — того и гляди обсчитаешься, придется потом доплачивать из своего кармана. Да еще за всем успевай следить!

— Выходит, я должен пить один? Вы же говорили, что если пить в одиночку…

Он подмигнул мне.

— Видите двух девочек у бара? Очень рекомендую. С ними можно выпить.

Я повернулся, делая вид, будто оцениваю этих шлюх. Осмотрев зал, я остановил взгляд на столике, за которым сидела Моника с гитаристом.

— А та? — спросил я. — Кто это? Она с мужем?

— Какой там муж! — пренебрежительно бросил мулат. — Это наша baillarina[9], Моника Гонсалес. Огромный талант. Хотите посмотреть, как она танцует? Вот она могла бы с вами выпить. Вам с ней в этом деле не сравниться будьте спокойны.

— Вы думаете, она подойдет сюда?

— Si[10]. У нас с ней уговор, она присаживается к самым важным гостям. Тем более к иностранцам. Вы ведь не из Доминиканы? Хо, хо! Но испанский вы знаете, тут уж я ничего не могу сказать!

— Я временно работаю здесь переводчиком.

— Что вы переводите? С какого на какой?

— Да все что угодно. С разных на разные.

— Ну и как, выгодное это дело? Неплохо зарабатываете?

— Больше, чем в состоянии потратить.

— А латынь вы тоже знаете?

— Как же без латыни!

— А негритянский, африканский?

— Это моя специальность!

— Я пошлю ее к вам.

— Если ей будет неприятно, тогда не надо…

— Какое там! — пробормотал он и кивнул Монике.

Она зевнула, закуталась в темную кашемировую шаль и не торопясь, покачивая бедрами, направилась к нашему столику.

— Сеньор хочет с тобой поговорить, — сказал мулат, — Мне пора к гостям, да и на кухню надо заглянуть. Что тебе принести, Моника?

— Херес.

Мулат, отошел. Я заметил, что Моника чем-то озабочена или расстроена. Она уставилась прямо перед собой на одно из изображений Трухильо; казалось, никто и не просил ее подойти, и она продолжает сидеть у стены возле гитариста с огромной челюстью.

Я припомнил шифр Моники, который мне дал Бисли как опознавательный знак, и тихо произнес:

— РД 112С.

Никакого внимания. Я испугался — вдруг это какое-нибудь подставное лицо? Но необходимо было немедленно все выяснить, времени для исправления ошибок не оставалось. Я повторил:

— РД 112С.

— Cindado[11]! — сказала Моника. Мулат ставил перед ней бутылку.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — После нескольких рюмочек Моника разойдется. Я знаю, так всегда бывает. Мужчина обычно робеет, если ему по-настоящему нравится какая-нибудь женщина; он боится рискнуть и десять раз продумывает каждое слово, прежде чем его произнести. Я-то знаю. А китайский вы тоже знаете?

— Своей бабушке я всегда пишу по-китайски.

— И она понимает?

— Нет, но ей нравится, как я пишу по-китайски.

Когда он вернулся к стойке, я сказал:

— Моника, меня прислали из центра. Дайте ваш адрес. Я должен встретиться с вами без свидетелей.

— А вам не дали моего адреса в центре?

— Нет. Только назвали кабачки: «Гавана» и «Аристос».

Она медленно потягивала херес, не спуская глаз с портрета Трухильо.

— А знаете, почему? Потому что он им неизвестен. Никто из вас не должен знать мой адрес, это было бы слишком рискованно. Я просила также, чтобы мне никого сюда не присылали. Что вам надо?

— Как звали приятеля Мерфи?

— Приятеля кого…?

— Вы прекрасно знаете, о ком я говорю. Вы были у этого летчика в «Космосе». Приятель Мерфи.

— Октавио де ла Маса?

— Давайте не будем вспоминать покойников. Вы знаете больше. — Она продолжала изучать лицо Трухильо.

— Он умер? Это верно?

— Да. Говорят, он покончил с собой после того, как убил Мерфи.

— Кому так сказали?.

— Так собираются напечатать в газетах.

— Откуда вы знаете?

— Не от вас.

— Я очень рада, что он умер. Вот был с-сукин сын… Вас не шокируют мои выражения?

Нет, такие слова в устах женщины, живущей среди самых низов предместья, меня не удивили.

— Дайте мне адрес невесты Октавио.

— Невесты?

— Может быть, жены или любовницы. Она была здесь с Октавио, еще одним летчиком и Мерфи в тот самый вечер, когда вы пошли с Мерфи в «Космос».

Она придвинула ко мне пустую рюмку.

— Ее зовут Хуана Манагуа. Адреса я не знаю.

Я наполнил рюмку и подал ее Монике.

— Мне необходим ее адрес.

— Думаю, вы найдете его в телефонной книге. Хуана Манагуа.

— Так как же все-таки зовут приятеля Мерфи, того, который был с ним в «Гаване»? Вы сами сообщили нам, что сидели тогда вместе.

— Хулио Руис Оливейра.

— Адрес?

— Авенида Сан-Кристобаль, четырнадцать или шестнадцать. Запомнили? Хорошо. Теперь ответьте на мой вопрос: где вас можно найти?

— Неважно. Я еще приду к вам.

— Для меня это очень важно. Положение становится опасным. Возможно, мне придется бежать, хотя бы из-за того, что я встречалась сегодня с вами.

— И не дала своего адреса, который известен, по крайней мере, нескольким сотням людей.

— Не могу. Зачем вам понадобилась Манагуа?

— Я хотел бы проверить, насколько хорош был вкус у Октавио. Еще одно: с какого аэродрома в Штатах вылетели Мерфи с Галиндесом?

— Он взял напрокат самолет, но где — не знаю. Не знаю я и того, останавливался ли он по дороге. Он мне не докладывал.

— Хозяин за нами наблюдает, — сказал я. — Пейте и улыбайтесь.

Моника улыбнулась и погладила меня по лицу.

— Где вас искать, если мне придется бежать? Из-за вашего упорства в деле Мерфи погибнет много других людей.

— Вы должны незаметно пробраться в посольство. Там я назову свою фамилию и номер. Тогда можно будет подумать о вашей переброске.

— Вы работаете в посольстве? Наверно, в той комиссии, которая изучает причины гибели Мерфи?

— Возможно.

Я не мог ей сказать ничего больше. Я верил в подчас поразительную ловкость женщин-разведчиц, но и не сомневался в том, что они не смогут выдержать физическую боль. Кричат они меньше мужчин, но сломить их легче.

Я выпил еще, поглядел на дно рюмки и подумал, что водка не оказывает на меня обычного действия: она не притупляет ни чувствительности, ни памяти, значит, я потерял еще одну возможность забыться. Гарриэт тоже умела так находить забвение. Я любил ее и за это, но ведь все было так давно, я даже забыл, когда…

Я погладил руку Моники. Она тоже видела, как внимательно следит за нами мулат. Отняв руку, она пригрозила мне пальцем и прижала его к моим губам.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Посидите еще немного.

— Скажите хозяину, что мы условились на завтра.

— А когда вы придете на самом деле?

— Пожалуй, завтра.

Я подумал, что лучше не говорить правды. Если уж я появлюсь здесь еще раз, то только сегодня или через несколько дней, но не тогда, когда меня будут ждать.

— Пожалуй, — повторила она. — К чему такая преувеличенная осторожность?

— Я очень не люблю умирать.

Час спустя Моника сидела у майора Паулино.

Она рассказала ему о неожиданном появлении незнакомца. Да, в «Гаване». О ком он спрашивал? О де ла Маса и Оливейре. О чем еще? Больше ни о чем.

Майор встревожился.

— Кто-то его к тебе прислал. Но кто? И зачем? Из Штатов или здешние? Как он попал в «Гавану»?

— Понятия не имею, Мигель. Я говорю тебе только то, что знаю сама. Я подсела к нему по его просьбе, и тут он начал. Может быть, ему сказали, что я знала Октавио и Оливейру.

— Как его фамилия? Даже если она ненастоящая, ее необходимо знать.

— Я спрашивала, но он отказался себя назвать. Скорее всего он связан с комиссией Этвуда. Вы ведь ищете кого-то, работающего с Этвудом? Наверно, это он.

— Когда его можно увидеть? Он придет к тебе еще?

— Мы условились на завтра, на то же время. Пришли кого-нибудь в «Гавану»… Мигель, скажи мне, что случилось с Октавио?

— А как ты думаешь?

— Вы его убрали.

— Не преувеличивай. Мы его перевели.

— На небо?

— Такие люди на небо не попадают… Завтра в «Гавану» придет Тапурукуара и подождет там твоего янки… Тебе жаль Октавио?

— Очевидно, у вас были какие-то основания, Мигель.

— Меня тебе тоже не было бы жалко?

— Очевидно, нашлись бы какие-нибудь основания, Мигель.

— А себя? — спросил майор Паулино.

— Всегда находятся какие-нибудь основания, Мигель.

Я отправился на Авенида Сан-Кристобаль. На третьем этаже дома номер шестнадцать на двери висела визитная карточка Оливейры. Я постучал. Дверь открыла пожилая креолка с аристократическими манерами, вся в черном.

Я сказал, что работаю в аэропорту и хочу повидать Руиса Оливейру. Она пригласила меня в прихожую и захлопнула дверь.

— Сеньора Оливейры нет.

— А когда можно его застать?

— Не могу сказать ничего определенного. Я сама начинаю беспокоиться. Не хватает кое-каких вещей сеньора Оливейры, но сумка, которую он обычно берет с собой в полет, висит на вешалке. И мундир в шкафу.

— Вы полагаете, он уехал?

— Он непременно сказал бы мне, если бы — уехал, обычно он меня предупреждает. Если меня нет дома, он оставляет записку. Я всего лишь хозяйка этой квартиры, после ареста семьи сеньора Оливейры квартиру у него отобрали. Из больницы сеньор Оливейра вернулся прямо ко мне. Я была близкой приятельницей его бедного, несчастного отца. О Хулио я забочусь, как родная мать.

— Кто бы мог мне что-нибудь подсказать?

— Он дружил с малосимпатичным человеком, капитаном де ла Маса. Тот, очевидно, знает больше. Но я не решаюсь позвонить ему.

— Вы чего-нибудь опасаетесь?

— Я всегда остерегаюсь людей типа сеньора де ла Маса. Вы знаете капитана?

— Я слыхал об их общей знакомой, сеньорите Манагуа.

— Ах! — воскликнула она. — Хуана Манагуа! Бедняжка еще лежала в колыбели, когда в 1934 году во время предвыборной кампании был убит ее отец. Вот уж действительно была кампания, — подчеркнула она, — судя по количеству убитых.

— Вы, наверно, не ведете счет годам с момента наступления эры Трухильо?

— Вы тоже не похожи на человека, который пользуется новым календарем. В нашем доме даже имени этого чудовища не упоминают. Пожалуйста, проходите в гостиную…

— Благодарю вас, но мне необходимо где-то отыскать сеньора Оливейру.

— Он понадобился на аэродроме? Странно, что там о нем ничего не знают. Может быть, вы все же…

— Вы знаете адрес сеньориты Манагуа?

— Да, она живет в двух шагах отсюда, в доме с колоннами. Дом построил еще ее отец. Кажется, номер двадцать девять. Если вы что-нибудь узнаете, пожалуйста, известите меня, очень вас прошу. Сеньор Оливейра — человек молодой, он иногда не ночует дома, но вот уже второй день от него нет никаких вестей. Такого еще не случалось.

На взятом в гостинице «форде» я подъехал к дому двадцать девять.

Тяжелую окованную дверь приоткрыла красивая девушка; красота ее была спокойной, но манящей. «Куколка», — подумал я и догадался, что передо мной Хуана Манагуа. Я протиснулся внутрь, почти касаясь ее груди, потому что Хуана даже не пошевелилась — она продолжала стоять так же неподвижно, как и в тот момент, когда я появился в полуоткрытых дверях.

— Кто вы такой?

— Заприте дверь. Я должен с вами поговорить.

— По вопросу о капитане де ла Маса?

— По нескольким вопросам.

— Но я вас не знаю и не могу с вами разговаривать.

— Пожалуй, я гость опасный. Перед вами — член комиссии госдепартамента США, которая занимается выяснением обстоятельств гибели американского гражданина, летчика Джеральда Лестера Мерфи.

— Я читала об этом. Но вы все еще не назвали своего имени.

— Мы можем сесть и спокойно поговорить?

— Я не знаю вашего имени.

— Меня зовут Мартин Гордон, я личный секретарь руководителя этой комиссии, мистера Даниэля Этвуда.

— Пожалуйста, проходите.

Легким и уверенным шагом она направилась в глубь квартиры. Мы вошли в комнату, обставленную в старомексиканском стиле. Манагуа указала мне на тяжелую, богато украшенную резьбой скамью из черного дуба. Сама она села на один из нескольких табуретов того же стиля, окружающих стоящий перед скамьей стол.

В противоположном углу я увидел скульптурное изображение бога дождя Чок Мооль; он полулежал на подставке из темного дерева, прижимая к животу плоский сосуд и обратив лицо в нашу сторону. Справа, тоже в углу и на точно такой же подставке, помещалась ацтекская скульптура бога радости Куауксикальи в виде лежащего ягуара. Слева с деревянной панели свисал портрет Руфино Тамайо. Мне показалось, что я попал в музей.

— Портрет я купила сама, — сказала Манагуа. — Здесь была любимая комната моего отца, он готов был разорить нас, лишь бы приобрести все это. После его смерти, во время нескольких обысков отсюда украли довольно много предметов меньшего размера. Моя мать утверждает, что они представляли гораздо большую ценность, чем те, которые остались… Простите, я так много болтаю… Впрочем, если бы не помощь капитана де ла Маса, мы бы потеряли этот дом.

— Де ла Маса был вашим женихом?

Она кивнула.

— Он часто бывал здесь?.

— Он фактически жил здесь последние два года.

— Вы знаете, что с ним произошло?

— Знаю. Собственно говоря, понятия не имею, что именно, но знаю, что его нет в живых.

— Еще один нескромный вопрос: откуда вы это знаете?

— Мне сказал наш общий знакомый, сеньор Оливейра. Где он теперь? Я не знаю, где теперь сеньор Оливейра. Он боялся, что его постигнет такая же участь… И предпочел исчезнуть.

— Он не сообщил вам, куда едет?

— Обычно все удирают через Гаити или из какого-нибудь доминиканского порта на частных яхтах и рыбацких ботах… Вам не следовало сюда приходить. Вы подвергаете меня опасности.

— Я пытаюсь разоблачить убийц капитана. Разве вам это не доставит удовлетворения?

— Тем более вам не следовало сюда приходить. Я не получу никакого удовлетворения. Я не любила Октавио.

— Третий нескромный вопрос: разве такую красивую девушку, как вы, можно было заставить жить с нелюбимым?

— Женщинам любить не полагается, на любовь имеют право мужчины. Октавио меня любил.

— И оберегал вас от Национальной доминиканской полиции?

— И оберегал меня, мою мать и наш дом от Национальной доминиканской полиции… Вам пора уходить, мы не в Вашингтоне. Вы должны понять мои опасения.

— Я не понимаю только вашего спокойствия. Капитан де ла Маса писал вам письма?

— Почему вас это интересует?

Я протянул ей фотокопию письма де ла Маса, написанного в тюрьме.

В комнате было темновато, Хуана подошла к окну и там два раза перечитала письмо. Сев на табурет, она отдала мне его.

— Понимаю. Они хотят обвинить его в убийстве, — сказала она.

— Я не сомневаюсь, что де ла Маса этого не писал.

— Да. Я покажу вам его письма. В этом только подпись подделана неудачно… Очевидно, они не предполагали, что кто-нибудь сфотографирует письмо… Я поступаю очень неразумно, что столько говорю, я не должна ничего рассказывать. Вы уладите свои дела и вернетесь в Штаты, а я останусь здесь, на их милость, до конца жизни.

— Если бы я раньше с вами познакомился…

— Не говорите так. Мне эти песенки хорошо знакомы, я нередко их слышу… Надеюсь, вы никому не передадите наш разговор.

— Не могли бы вы показать мне какое-нибудь письмо сеньора де ла Маса?

Хуана принесла несколько писем. Де ла Маса писал ей из многих городов и стран. На одном конверте я обнаружил штемпель нью-йоркской почты с датой «11 марта»… На следующий день был похищен де Галиндес.

— Вы можете мне оставить этот конверт?

— Берите. Но не забывайте, что моя жизнь в ваших руках. Меня не интересует, обвиняет ли кто-нибудь Октавио в убийстве, которого он не совершал. Мне его не жаль. Мне жаль себя; в том положении, в каком я оказалась после его смерти… Скажите, а вам жаль Мерфи? Он тоже был влюблен.

— Мне не жаль Мерфи. Почему же я вмешиваюсь в эту историю? Потому что не могу примириться с существованием системы, при которой людей, чаще всего невинных, убивают без суда, при которой безнаказанно уничтожают личных врагов правящей семьи. Не для того мы платим им налоги, служим в армии, работаем за полцены и поддерживаем их, чтобы нас убивали. С этим я не могу примириться. Если бы Мерфи умер от воспаления легких или от рака, я бы ни к кому не имел претензий.

— Но ведь так и могло случиться. Когда они кого-нибудь уничтожают, я уговариваю себя, что убитые умерли от рака или попали под машину. Их отсутствие среди нас в обоих случаях имеет одинаковый смысл: они перестают существовать. Мой убитый отец умер от рака. Разве я не права?

— Нет. Но сохраняйте эту иллюзию. Ее человек создает, когда он бессилен.

За Ван Оппенсом следили.

Когда он входил в дом Манагуа, его заметили люди Тапурукуары и остались ждать, пока он выйдет.

Они видели, как, выйдя оттуда, он пересек Авенида Сан-Кристобаль и направился прямо в квартиру Оливейры. Может быть, Хуана дала ему адрес? Агенты поджидали его внизу. Один из них по телефону сообщил Тапурукуаре о маршруте Ван Оппенса.

Тапурукуара приказал ему продолжать слежку. Двум другим агентам он велел ждать его у дома Манагуа; сейчас он к ним присоединится.

Тапурукуара приехал очень скоро.

Он нетерпеливо ударил колотушкой в дверь, однако никто не открывал. Тогда он отыскал звонок, изо всех сил нажал кнопку и так и стоял, не отнимая руки.

Манагуа отворила дверь. Лицо ее было спокойно, но в глазах мелькнул ужас. Она спросила у Тапурукуары, зачем он пришел, что ему нужно.

Отстранив девушку, Тапурукуара и вслед за ним два агента вошли в дом.

— Запри дверь, — сказал он.

Щелкнув замком, Манагуа повернулась, глядя на незваных гостей.

Тогда Тапурукуара наотмашь нанес ей сильный удар в подбородок. Хуана затылком стукнулась о дверь и соскользнула вдоль нее на каменный пол.

— Ну и рука у вас, — сказал один из агентов.

— Разве обязательно было бить? — спросил другой.

— Приведите ее в чувство, — приказал Тапурукуара. — Вот теперь можно и побеседовать. Там, — указал он рукой, — в большой вазе цветы. Выброси эти сорняки и вылей на нее воду. Уж сейчас-то она заговорит.

Возвращаясь по Авенида Сан-Кристобаль, Ван Оппенс заметил трех человек, выходящих из дома Манагуа. Одним из них был известный ему по фотографии Тапурукуара.

Мне не хотелось второй раз заходить в посольство; по крайней мере, это посещение нужно было как-то оправдать.

В гостинице я принял ванну, переоделся и велел Эскудеро запаковать все вещи, купленные для профессора Кастельфранко в соответствии с составленным им списком. Я вызвал еще одного боя, чтобы тот помог Эскудеро перенести свертки в машину.

— Куда мистер Кастаньо ехать? — спросил Эскудеро.

— Не будь слишком любопытен.

— Вы ехать в посольство?

— Не задавай вопросов, поедешь вместе со мной.

Он обрадовался, решив, что добудет, наконец, хоть какой-нибудь материал для управления полиции.

По дороге я объяснил сидящему рядом Эскудеро, что мы перевозим все вещи в посольство, так как профессор не будет жить в гостинице.

— Где жить знаменитый профессор?

— Профессор приезжает по приглашению правительства Республики, и оно предоставит ему квартиру.

— Эскудеро понимать.

Я спешил встретиться с Этвудом, чтобы о многом ему рассказать. Прощаясь с Манагуа, я спросил, не знает ли она подробностей закончившегося катастрофой на Дженерал Эндрьюс путешествия Октавио, из которого он вернулся вместе с Мерфи.

— Да, — ответила она, — Октавио рассказывал мне о своих делах. Если бы я ничего не знала, я считала бы, что они поступили с ним ужасно. Но Октавио заслужил такую смерть — он частенько придумывал нечто подобное для других.

— А не помните ли вы названия аэродрома?

— Лантана. Там Октавио ждал Мерфи.

— Это мне известно. Я хотел бы узнать, с какого аэродрома Мерфи увез профессора Галиндеса.

— Вы и об этом знаете? Октавио считал, что отлично все провел и не оставил следов. Давайте условимся: если я не пострадаю из-за того, что вам сегодня рассказала, по окончании работы вашей комиссии я назову аэродром, на котором «Феникс» принял на борт Галиндеса.

— Сообщение о том, что письмо Октавио подложное, мы должны передать дальше, но я гарантирую вам соблюдение полной тайны. Сведения же, которые мне нужны, имеют огромное, решающее значение для расследования нескольких убийств и похищения Галиндеса из центра Нью-Йорка. Успех дела может решить только быстрота, с которой мы их получим. А это зависит от вас.

— Галиндес умер от рака, мистер Гордон. Я придерживаюсь этой точки зрения — он ведь мог умереть от рака. Если бы я так не думала, я сошла бы с ума в этой стране…

— Вы можете мне доверять. Я очень вас прошу не отказывать — ведь вы единственный человек, который знает название аэродрома.

— Я не должна ничего говорить, да и не скажу. Разве несколько дней отсрочки могут иметь значение? Вы считаетесь с тем, что они убьют меня прежде, чем ваша комиссия закончит работу? Прошу вас — в ваших же интересах — устроить все так, чтобы я не умерла… от рака. Тогда я скажу. Это моя единственная гарантия.

Я остановил машину перед посольством.

Пока Эскудеро и швейцар вносили свертки, я стоял с Этвудом в зале, куда мой бой входил через каждые несколько минут. Я хотел все время оставаться на глазах маленького шпиона.

В перерывах между появлениями Эскудеро я успел сказать Этвуду, что письмо де ла Маса подделано. Я объяснил, откуда узнал об этом, и попросил ни в коем случае не устраивать очной ставки с Манагуа. Я обрадовал его, что, очевидно, разыщу другие письма де ла Маса. Пусть люди Ван Оппенса тоже их ищут, но я предпочитаю, чтобы они не шли по моим следам.

Взятый у Манагуа конверт Этвуду я не отдал.

Этвуд передал мне полученные от Бисли новости. Бисли подчеркивал необходимость выяснить название аэродрома Икс.

Я сказал, что узнаю это название раньше, чем обещала Манагуа. В стране, где люди мрут, как мухи, всякая проволочка опасна.

Тогда Этвуд сказал, что у Манагуа побывал Тапурукуара.

Ну что ж, я допускал такую возможность. И тогда я принял рискованное решение.

— Мистер Этвуд, срочно вызовите Тапурукуару, заявите, что письмо де ла Маса неумело подделано и потребуйте немедленной очной ставки с Манагуа.

Когда Эскудеро входил с последней пачкой, мы уже закончили разговор.

Я устал за этот день; бесконечные поездки из одного места в другое и климат, к которому я не мог привыкнуть, вконец меня измотали. Чувство свежести и облегчения после горячей ванны, принятой перед отъездом к Этвуду, бесследно исчезло.

Я вернулся в гостиницу и прилег, обдумывая разные варианты плана действий на следующий день.

Через два часа позвонил Этвуд. Характерный треск в трубке свидетельствовал о том, что нас подслушивают.

— Мистер Кастаньо, — сказал он, — я получил от вас вещи, купленные для профессора Кастельфранко. К сожалению, вы не оставили списка покупок…

Я прекрасно знал, что список ему оставлен. Очевидно, Этвуд ищет предлог для встречи.

— Мистер Этвуд, — сказал я, — в полученном от профессора списке я подчеркнул те предметы, которые приобрел, и возле каждого проставил цену. Эта записка у меня, я собирался отдать ее профессору…

— Если вы случайно окажетесь возле нас, пожалуйста, зайдите и передайте ее мне. Я хочу, чтобы все было в порядке. И сделайте это побыстрее, потому что Олджернон де Кастельфранко приедет, вероятно, завтра.

Тапурукуара равнодушно выслушал Этвуда. Письмо де ла Маса — подделка? Как это можно было установить, не имея оригинала?

— Оригинал оставить вы не захотели. Поэтому, чтобы избежать ошибок при переписке, я велел сделать фотокопию. Пожалуйста, вот она. Вас интересует, с каким настоящим письмом я ее сравнивал?

— Да, об этом и идет речь, господин сенатор.

— Вы знаете невесту де ла Маса?

— Я не знал, что у него была невеста.

— Ее зовут Хуана Манагуа, она живет на Авенида Сан-Кристобаль, № 29.

— Странно. Нам ничего о ней неизвестно.

— А нельзя ли нам туда поехать? Сейчас же?

— Пожалуйста.

— Мне хочется, чтобы при этой очной ставке присутствовало несколько свидетелей. Один с нашей стороны, другого можете указать вы.

— Меня подвез сюда майор Мигель Анхело Паулино, он ждет в машине. Мы готовы отправиться. А кто едет с вами?

— Эксперт следствия, Ван Оппенс. Вы были готовы к такой неожиданности, господин судья?

— Я готов к любой неожиданности. Генерал Эспайат мечтает как можно быстрее закончить это неприятное дело. Поэтому мы просто не имеем права быть захваченными врасплох.

Два автомобиля остановились перед изящным домиком с колоннами на Авенида Сан-Кристобаль. Вслед за Этвудом из первой машины вылез рослый мужчина — Ван Оппенс, начальник следственного отдела, полуофициально переданного в распоряжение комиссии госдепартамента. Ван Оппенс тоже напал на след Оливейры и Манагуа. Через полчаса после Уинна он явился к Хуане. От нее он узнал, где живет Хулио Руис Оливейра, и немедленно отправился к изысканной креолке, называвшей Оливейру «родным сыном».

Ван Оппенс передал Этвуду, что сказала Манагуа при виде фотокопии письма де ла Маса. Она уже видела точно такую копию, письмо действительно поддельное, она все уже объяснила мистеру Гордону, который только что у нее был. Еще она сказала, что никого больше не впустит, что их преследования приведут ее к гибели и что с нее довольно, все это дело ее нисколько не интересует.

Все четверо — Этвуд, Ван Оппенс, Тапурукуара и майор Паулино — вошли в дом.

Пока Тапурукуара представлял посетителей и самого себя, Этвуд, пораженный красотой Манагуа, заметил у нее на виске и на скуле два сильно припудренных кровоподтека. Нетрудно было догадаться, что здесь произошло.

— Прочтите, пожалуйста, — сказал Этвуд, протягивая ей фотокопию письма.

Манагуа прочла и с прекрасно разыгранным удивлением посмотрела на всех по очереди.

— Ничего не понимаю, — произнесла она. — Почему я должна это читать? Последние два дня творятся совершенно непонятные вещи.

Этвуд хотел что-то сказать, но его опередил Тапурукуара:

— Господин сенатор, в данном случае мы постараемся поступать как можно деликатнее. Мы не хотим, чтобы нас обвинили в нажиме на особу, которую, впрочем, мы видим впервые в жизни. Поэтому мы выйдем в холл, а вы со своим секретарем…

— Этот джентльмен вовсе не мой секретарь, — прервал его Этвуд.

— Я не знаю, кто этот джентльмен. Член комиссии госдепартамента? Допустим. Итак, мы вас покидаем… Видите ли, — обратился он к Хуане, — присутствующий здесь майор Паулино был близким другом сеньора де ла Маса. К сожалению, он и не подозревал, что у капитана была такая очаровательная невеста, хотя мистер Этвуд утверждает обратное.

— Я никогда не была невестой сеньора де ла Маса.

— Но ведь он целых два года жил в вашем доме! — воскликнул Этвуд.

— Мне об этом не было известно. Кстати, прошу учесть, что подобными подозрениями вы меня оскорбляете. Я живу с матерью, которая никогда не согласилась бы на такоё…

— Ваш отец погиб в 1934 году во время вторых выборов эры Трухильо? — вмешался Тапурукуара. — Об этом меня сегодня уведомил господин сенатор.

— Мой отец умер от рака.

— Благодарю вас, — Тапурукуара поклонился и обратился к не проронившему ни звука майору: — Выйдем из комнаты.

Послышались удаляющиеся шаги.

Этвуд указал на фотокопию.

— Это почерк де ла Маса?

— Я не знаю почерка сеньора де ла Маса. Мы случайно несколько раз встречались с ним в большом обществе, но нас ничто не связывало.

— Почему вы лжете? — спросил Ван Оппенс.

— Если вы еще раз скажете что-нибудь в этом роде, я попрошу вас покинуть мой дом.

— Вы не помните о моем вчерашнем посещении?

— Конечно, вы здесь были.

— Вы мне сказали…

Манагуа умоляюще взглянула на своих собеседников.

— Ничего я вам не говорила. Я попросила вас уйти и не морочить мне голову своими дурацкими россказнями. Сегодня я повторяю то же самое.

— Что с вами случилось? — спросил Этвуд.

— А что с вами?

— Мистер Гордон…

— Да, здесь побывал и мистер Гордон. За полчаса до того, как я попросила уйти из моего дома этого джентльмена, — она кивнула в сторону Ван Оппенса, — я выставила отсюда мистера Гордона… До свидания!

Она подошла к двери и позвала:

— Господин судья!

Послышались быстрые шаги. Тапурукуара вошел первым, торопливо пряча что-то в кармане. Этвуд решил, что это аппарат для подслушивания.

— Ну как? Узнали правду? Мне очень жаль, господин сенатор, но кто-то ввел вас в заблуждение.

— Я знаю, кто, — ответил Этвуд. — Знаю, не хуже вас.

Тапурукуара ничего не сказал в ответ.

— Мне чрезвычайно неприятно, — обратился он к Хуане, — что мы побеспокоили дочь такого выдающегося и заслуженного человека, каким был сеньор Педро Мартинес де Манагуа.

Манагуа ничего не отвечала.

Тогда вмешался майор Паулино:

— Очевидно, дело дойдет до суда или трибунала ОАГ.

— Что такое ОАГ? — спросила Хуана.

— Организации Американских Государств. А перед судом или трибуналом вы повторите то, что сегодня сказали господину сенатору?

— Я не понимаю вас, майор, не стану же я придумывать что-то другое.

— Мой секретарь представит на судебном разбирательстве адресованный вам конверт, написанный рукой капитана де ла Маса, — сказал Этвуд.

— Такого конверта не существует. Сеньор де ла Маса никогда мне не писал.

— Не потому ли, что он здесь жил? — спросил Ван Оппенс. Его низкий бас гудел в этой квартире, как в колодце.

— Вы уже второй раз обвиняете меня во лжи. Не будь вы представителем правительства США, я позвонила бы прислуге и приказала проводить вас до двери.

— А что вы скажете на суде по поводу синяков на лице? — спросил Ван Оппенс. — Таким способом вас заставили замолчать? Вчера этих синяков у вас не было.

— Они у меня уже вторую неделю, — спокойно произнесла Манагуа. — Неделю назад я подала в полицию заявление о том, что меня избил один мужчина. Вас интересуют подробности? Этот человек, видевший меня всего два-три раза, в течение нескольких месяцев беспрерывно звонил мне по телефону, настаивая, чтобы я с ним встретилась. Я отказывала ему, наконец, перестала подходить к телефону или вешала трубку, услышав его голос. Неделю назад он в страшной ярости явился сюда — доминиканцы очень вспыльчивы, особенно если дело касается женщин. И тогда он меня ударил. Можете проверить: в полицейском управлении нашего района лежит мое заявление.

— Мы не станем проверять, — сказал Этвуд.

— Рада, что вы мне верите.

— Ну как? — спросил Тапурукуара. — Я полагаю, вам этого достаточно.

— Еще одно, — сказал Этвуд. — Вы, вероятно, знаете летчика Хулио Руиса Оливейру?

Манагуа задумалась.

— Кажется, я где-то слышала это имя. Может быть, там же, где мне представили сеньора де ла Маса?

Этвуд спросил Тапурукуару:

— А вы, господин судья? Именно Оливейра, а не де ла Маса был лучшим другом мистера Мерфи.

— Не помню… Повторите, пожалуйста, имя. Как? Хулио Руис Оливейра? — валял дурака Тапурукуара. Потом он обратился к майору: — А вы, майор?

Майор улыбнулся Тапурукуаре.

— Я его знал. Но я еще не успел вам кое-что сказать, господин судья. Узнав об убийстве Мерфи, Руис Оливейра украл все его деньги и скрылся в неизвестном направлении. Полиция прилагает все усилия…

Что за удивительные совпадения, господин майор, — сказал Этвуд, — стоит нам начать разыскивать какого-нибудь человека, связанного с Мерфи или имеющего возможность внести некоторую ясность в обстоятельства его смерти, как вы заявляете: он повесился, мы его не знаем, он исчез, совершил преступление, убежал…

— Жизнь полна поразительных неожиданностей, — назидательным тоном изрек Тапурукуара, — и никто не в силах этого изменить. Пытаться постичь неведомое или не считаться с неизбежным — значит, не понимать самой сущности жизни.

— Мистер Этвуд, — произнес майор, — даю вам честное слово, мы найдем Оливейру. Не только из-за кражи, мы учитываем то, что он мог быть свидетелем убийства.

Этвуд как бы шутливо погрозил майору палкой.

— Это неправда. У мистера Мерфи была при себе только очень небольшая сумма. Все деньги, оставшиеся после нескольких переводов матери, он поместил в банк. У меня есть номер его счета, и я знаю величину находящейся там суммы. Оливейра не мог украсть этих денег. Поэтому-то меня беспокоит исчезновение очередного свидетеля, — спокойно сказал Этвуд и взглянул на Манагуа. — Напомнить, где вы встречали Оливейру? В «Гаване» в день прилета мистера Мерфи в Сьюдад-Трухильо.

Манагуа сказала:

— До свидания, господин сенатор. Когда вы начинаете выступать в роли человека, знающего мою жизнь и моих знакомых намного лучше меня, вся эта история перестает вызывать раздражение и становится просто смешной. «Гавана», кажется, какой-то второсортный ночной бар. Я никогда не бываю в подобных заведениях. И я впервые в жизни слышу о прилете какого-то мистера Мерри…

— Мерфи, — поправил ее Тапурукуара.

Этвуд, пожимая протянутую руку Хуаны, почувствовал, как острый ноготок впился ему в запястье, и перехватил ее отчаянный взгляд. Незаметно для других, прощаясь с Манагуа, он положил на стол серебряную зажигалку.

Когда все вышли в холл, он сказал:

— Ах, я, кажется, забыл зажигалку.

— Сейчас я вам ее принесу, — торопливо предложил Тапурукуара.

Этвуд удержал его.

— Нет, нет, спасибо, — и поспешил в направлении гостиной.

Их опередила Манагуа, попросив подождать, — она сама принесет зажигалку. Тапурукуара отступил.

Когда он брал зажигалку, Манагуа прошептала, едва шевеля губами:

— Спасибо. Прислать Гордона. — И вслух добавила: — Пожалуйста, господин сенатор.

Тяжелая окованная дверь захлопнулась.

Этвуду показалось, что Хуана прислонилась к ней и зарыдала.

— Вот видишь, голова дубовая, — сказал я Эскудеро после звонка Этвуда, — мы забыли оставить в посольстве список покупок.

— Эскудеро не видеть такой список. Мистер Этвуд звонить?

— А ты думал, что звонит святой Харлампий?

— Мистер Кастаньо смешно говорить. Голова дубовая и святой Харлампий. Вы знать святых. А что значить дубовая голова?

Я поехал к Этвуду. Его вызов нарушил все мои планы, — мне вовсе не хотелось лишний раз появляться в посольстве, за входом в которое, безусловно, следили. Я рассчитывал только на донос Эскудеро — может быть, он поможет оправдать это, уже третье за сегодняшний день, посещение Этвуда.

Этвуд был сильно взволнован.

— Зачем вы только придумали эту очную ставку! Манагуа все категорически отрицает. Ван Оппенс считает, что ход был неудачен.

— Еще сегодня, благодаря очной ставке, я буду знать название аэродрома, с которого увезли де Галиндеса, — ответил я. — Здесь, в Сьюдад-Трухильо, мы, по-видимому, ничего не добьемся, во всяком случае, ничего не сумеем изменить. Однако у нас есть возможность добраться до нью-йоркского центра «Белой Розы» или разоблачить руководителя сети тайных агентов полиции Трухильо.

Этвуд рассказал мне, как прошло посещение Манагуа. Я сразу догадался, что Ван Оппенс, направившись к Хуане, потянул за собой шпика.

Я сказал об этом Этвуду.

— Уж не знаю, кого они выследили — вас или Ван Оппенса, — ответил он, — Где конверт от письма де ла Маса, отправленного из Нью-Йорка? Он должен быть у Ван Оппенса.

— Ван Оппенс его не получит, мистер Этвуд.

— А я? Мне вы его доверите?

— Мистер Этвуд, какого черта Ван Оппенс полез к Манагуа? Что он оттуда принес, чего добился? У Манагуа было несколько таких конвертов, и он мог попросить у нее еще один или все сразу.

— Ван Оппенс непременно должен…

Я перебил его:

— Ван Оппенс непременно должен выбросить из головы даже мысль о том, что я буду на него работать.

— Это наше общее дело, мистер Уинн.

— Нет. Ван Оппенс занимается разными делами, нужными разведке, действующей неофициально и нелегально на территории чужого государства…

— В Доминиканской Республике генералиссимуса Трухильо вы защищаете законность? Это звучит несерьезно.

— Я защищаю свои принципы. Я работаю для открыто действующей комиссии, созданной конгрессом и утвержденной государственным департаментом Соединенных Штатов Америки? Никакая другая роль меня не устраивает.

— Что вы собираетесь сделать с конвертом? Ведь для нас это бесценное доказательство!

— Такое доказательство ровно ничего не стоит. Они могут сказать, что конверт нами подделан. Давайте пока условимся, что письмо не существует. Что это только трюк, который должен сбить с толку Тапурукуару.

— Вы не имеете права так поступить.

— Я не имею права погубить Манагуа. По-моему, это важнее.

— Ах да, Бисли предупреждал меня относительно вашей совести. Совесть — неудобная вещь в таком климате и в такой ситуации. Вряд ли стоит изображать перед ними Дон-Кихота.

— Не будем тратить времени, мистер Этвуд. Существуют положения, в которых приходится идти ва-банк, пустив в ход самые крупные карты. Ван Оппенс забыл, что мы должны действовать согласованно. Кто знает, не наткнулся ли он на дом Манагуа и квартиру Оливейры только потому, что следил за мной?..

— У них есть и другие способы…

— Не сомневаюсь. Вы осведомлены о том, что еще собирается сделать Ван Оппенс?.

— У него был какой-то план, деталей которого я не знаю, но мне кажется, теперь он от него отказался. После этой истории с Манагуа и исчезновения Оливейры он решил изменить тактику.

— Надеюсь, он не рассчитывал, что Манагуа радостно во всем признается в присутствии майора полиции и Тапурукуары и что Оливейра обвинит полицию в убийстве Мерфи! Ну и план! Но вы знаете больше, мистер Этвуд.

— Завтра я вам скажу, в чем сущность его плана. А каковы ваши намерения, позвольте узнать, раз уж вы отвели мне роль посредника?

— Послушайте, мистер Этвуд. Через час я скажу вам, с какого аэродрома увезли де Галиндеса. Далее. Через несколько часов в Нью-Йорк отправляется самолет. Этим самолетом вы пошлете абсолютно надежного человека, которому прикажете передать сообщенное мною название аэродрома Бисли. Пускай Бисли немедленно туда отправляется — это, наверно, какая-нибудь дыра в штате Нью-Йорк — и проведет всестороннее расследование. Ваш посланец дождется результатов поисков Бисли, поговорит с ним по телефону и тут же вернется в Сьюдад-Трухильо.

— Это займет очень много времени, — сказал Этвуд.

— Очень мало. Человек, которого вы пошлете, передаст название аэродрома из Майами. У него будет билет до Нью-Йорка, но он сойдет в Майами. Оттуда он позвонит по телефону в «Эверглэйдс Отель». Один человек, который живет в этой гостинице и работает в Майами для Бисли, поможет ему немедленно получить разговор по правительственному проводу. Я назову вам фамилию этого агента — его посредничеством я уже пользовался. При этом я ставлю категорическое условие: ваш посланец не должен быть обременен другими делами — никаких встреч, никаких разговоров, никаких поручений от Ван Оппенса. Вы мне обещаете?

— Хорошо, я пошлю человека, не имеющего ничего общего с разведкой, которого ни в чем не могут подозревать? Мою секретаршу.

— Эту рыжую девушку, которая должна была переписать письмо де ла Маса?

— Да, ту самую, мистер Уинн. Ее зовут Салли. Как член комиссии она пользуется дипломатической неприкосновенностью. По возвращении она сразу же с вами свяжется.

— Ол райт, мистер Этвуд.

Полковник Аббес вернулся из министерства в управление полиции. Стоя перед Тапурукуарой в кабинете майора Анхело Паулино, он размахивал обезьяньими Ручищами.

— Ты надеешься на полную безнаказанность, Тапурукуара, но когда-нибудь ты просчитаешься.

— Я надеюсь только на свои огромные заслуги и милостивую благодарность генералиссимуса.

— Иногда достаточно тридцати секунд опрометчивого поведения, чтобы тридцать лет самоотверженного труда пошли насмарку.

— Это несправедливо, — сказал Тапурукуара.

— Но так случается сплошь да рядом. Мы гордимся нашим реализмом — ведь мы считаемся только с тем, что существует в действительности. Твоя драка в «Гаване» в теперешней сложной политической обстановке может вызвать недовольство у солдат гвардии. Почему ты ударил ножом сержанта гвардии?

Накануне вечером в «Гаване» за столиком сидели сержант и капрал национальной гвардии имени Трухильо, состоящей из европейцев, главным образом остатков фашистской армии, и пользующейся особым покровительством генералиссимуса. Там же томился Тапурукуара, который уже несколько часов напрасно ждал приглашенного Моникой Гонсалес «янки, говорящего по-испански»; он чувствовал, что это его главный противник в деле Галиндеса и Мерфи.

Однако янки не появлялся. Тапурукуара хотел было подсесть к уже сильно выпившим гвардейцам; с одним из них, сержантом, бывшим эсэсовцем, он был знаком, но тот крикнул:

— Убирайся отсюда, паршивый шпик.

Он вернулся на свое место у бара, и тогда пьяный сержант заорал: «Смотри, не подсыпь нам яду в вино, индейская каналья».

— Берегись! — крикнул сержанту стоящий за стойкой мулат, но было уже поздно. Сержант с ножом, по рукоять вонзившимся в прикрытую лишь поплиновой рубашкой спину, пошатнулся, наклонился всем телом вперед, потом назад, снова вперед и рухнул на пол, стукнув по нему торчащей из-под лопатки рукояткой мексиканского ножа.

— Что случилось? — воскликнул капрал.

Тапурукуара кивнул двум сидящим за соседним столиком людям и приказал им арестовать капрала гвардии, приятеля убитого сержанта. Тело сержанта быстро вынесли в соседнее помещение. Там Тапурукуара вытащил нож из его спины и обратился к мулату, сердито шевелившему тонкими усами:

— Слыхал, что сказала эта белая свинья? Что он сдерет со стен все портреты Трухильо и подотрется ими.

— Да, — равнодушно произнес мулат, — кажется, он говорил что-то в этом роде.

Тапурукуара повторил Аббесу те же слова, которые вчера бросил мулату.

— И поэтому я кинул нож. Если вы опасаетесь недовольства гвардии, можно заявить, что сержанта убил капрал, сидевший вместе с ним в «Гаване». Мы скажем, что капрал арестован и предстанет перед военным судом. Это их успокоит.

— Такие истории с ножами следует поручать другим, — вмешался майор Паулино. — Постарайся никогда больше не впутываться в дела подобного рода.

— Я сегодня беседовал с генералиссимусом, — сказал Аббес. — В связи с создавшимся в стране положением он хочет перевести тебя в личную охрану. Будешь ездить с генералиссимусом и его шофером, капитаном Захариасом де ла Крус. С делом Мерфи ты должен покончить как можно скорее.

— Сначала надо раскусить Гордона. Как раз его я ждал вчера в «Гаване». Этого типа невозможно выследить — его никто не знает в лицо. Фотография с визы секретаря Этвуда ни о чем не говорит; она не соответствует ни одному из тех лиц, которых мы видим перед посольством. Должно быть, это совсем другой человек, но в таком случае он дьявольски хитер.

— У тебя есть какой-нибудь план?

— Манагуа получила единственный шанс на спасение: она должна вернуть конверт, который дала Гордону. Это станет ловушкой. Когда мы с Этвудом были у нее, она сделала, как я велел: прощаясь, подала знак, что хочет поговорить с ним наедине. Этвуд попался на удочку. Он вернулся в гостиную за якобы забытой зажигалкой, и тогда Манагуа попросила его прислать к ней Гордона. Гордон в расчете получить новые разоблачительные сведения по делу Мерфи, очевидно, придет. Тогда он окажется в наших руках: мы увидим, как он выглядит, а там уж нетрудно будет найти способ его задержать.

— Прелестно, — сказал Аббес, — просто прелестно.

— Тапурукуара поистине гений злодейства, — вставил майор Паулино, ободренный похвалой Аббеса.

— Гений преданности, — поправил его Тапурукуара.

— Еще одно, — сказал майор. — Мой человек, которого я послал в Буэнос-Айрес вслед за Гарриэт Клэр, не нашел ее ни в одной из гостиниц. Он утверждает, что она не возвращалась самолетом «Пан-Ам» и перестала летать с экипажем «Супер-Дакоты». С помощью малютки Николь, которая получила разрешение завести роман с офицером американского экипажа Нэдом, мы узнали, что Клэр была освобождена от работы на основании присланной в Буэнос-Айрес телеграммы из Нью-Йорка. Содержания телеграммы и способа, которым Клэр оттуда выбралась, мы не знаем. У нас есть только копия телеграммы, которую Мерфи послал Клэр в пансионат «Колибри» в Форт-Лодердейл во Флориде. Мы направили туда агента, но ее не оказалось и там. Очевидно, Мерфи отправил телеграмму по вымышленному адресу, чтобы замести следы.

— Прелестно, уважаемые господа, — сказал Аббес, — но все это не так важно, как вам кажется. Генерал Эспайат считает, что следствие по делу Мерфи будет прекращено. Мы постараемся выйти из игры победителями. До сих пор все шло неплохо. Теперь наша важнейшая задача — расшифровать Гордона. У этого человека, безусловно, есть более важные задания, чем поиски такой падали, как Мерфи. На самое ближайшее время запланирована беседа генерала Эспайата с послом, военным атташе и Этвудом. Этвуд получит соответствующее указание из госдепартамента, и мы должны одержать верх. Этвуд нам не верит, но он бессилен. В этом-то и суть дела.

Полковник Аббес угостил всех гаванскими сигарами, заканчивающимися соломинкой со стороны мундштука. Тапурукуара от сигары отказался.

— С какого расстояния ты попадаешь ножом в цель? — спросил его Аббес.

— Тем, мексиканским, убиваю или лишаю возможности двигаться с пятнадцати метров.

— Прелестно. Ты еще силен, Тапурукуара. Сколько тебе лет?

— Не помню. Иногда мне кажется, что пятьсот, и тогда я чувствую усталость.

— Я еще никогда не видел тебя усталым или больным.

— Потому что ни усталость, ни слабость нельзя показывать другим. Так поступают белые и цветные, индейцы же никогда этого не сделают, разве что в подражание белым.

— Вместо того, чтобы собирать скальпы, ты ставишь зарубки на своем ноже.

— Этим занимаются только дети. Я собирал скальпы раньше.

— Когда «раньше»?

— Раньше, чем вы себе можете представить.

— Единственный человек, которого я не могу раскусить, это ты, Тапурукуара. Генералиссимус сказал мне сегодня, что не взял тебя в личную охрану только потому, что не знает, о чем ты думаешь. Ему известно лишь одно — ты любишь убивать. Ты убил, наверно, втрое больше людей, чем следовало.

— Никто никогда не убил больше людей, чем надо было. Если бы кому-нибудь удалось это сделать, правители могли бы спать спокойно. А они не спят спокойно, господин полковник.

— Генералиссимус спокоен. Он сегодня сказал мне, что спокоен, но немного расстроен. Бремя власти его гнетет, хотя он рожден для того, чтобы освободить мир и управлять им. «Мир труслив, — сказал он сегодня, — в нем не находится места настоящей отваге, таланту или гению истории. В таком мире Наполеон умер бы лейтенантом». Генералиссимус — гений истории, которого мир держит в золотой клетке в заключении на этом острове, как когда-то Наполеона на Эльбе. Он напомнил мне сегодня, как Фидель Кастро в 1947 году принимал участие в экспедиции против нашей Республики, пытаясь разжечь здесь антиправительственный мятеж. Это была первая выходка молодого Фиделя Кастро. Теперь генералиссимус мог бы справиться с Кубой в несколько недель, он бы уже не промахнулся, как янки. Так он мне сказал. Но мир разинет свою паршивую глотку и начнет лаять.

— Я слышал, что готовится новое вторжение на Кубу, — сказал майор. — И что Республика не может в нем принимать участие.

— Не может, конечно, не может. Республика даже не может подчинить своему влиянию ни Гаити, ни Кубу, ни другие ничтожные государства зоны Карибского моря. А всей этой зоне надлежит находиться под господством генералиссимуса. Первый шаг к власти должен быть таков: Трухильо — император Карибских островов. Потом постепенный захват Венесуэлы, Аргентины и, наконец, всей Южной Америки.

— Война продлилась бы всего несколько лет, — вставил майор.

— Генералиссимус говорил, — продолжал полковник, — что он свою жизнь прожил, что управление доминиканской голытьбой его утомляет. Здесь генералиссимус задыхается. Вместо того чтобы подавлять восстания на границах империи, о которой он мечтал, где-нибудь на побережье Чили или Уругвая, он вынужден бороться с забастовками потребителей масла и творога, производящихся на его фабрике по переработке молока. Такова печальная проза жизни. Эта голытьба не покупает товаров «Централь-Лечера», оправдываясь тем, что у нее нет денег. Она не осмеливается сказать, что ей не нравятся продукты, чтобы не попасть под суд за клевету. «И с помощью этого сброда я хотел когда-то покорить мир! — сказал мне сегодня генералиссимус. — Люди, которые отказываются покупать мое сливочное масло и мой творог, должны были стать губернаторами и командующими моими легионами в Венесуэле, Бразилии и Аргентине… Наверное, бог все предвидел и поэтому изменил мое предназначение и судьбу тех стран. Александру Великому и Цезарю посчастливилось больше меня». Так сказал генералиссимус.

«Цезарь не торговал творогом», — подумал Тапурукуара.

— Как все это печально, — сказал майор Паулино.

— Но у генералиссимуса есть отличная идея. Главное управление безопасности представило ему положительную оценку внутреннего положения… Ты согласен с такой оценкой, Тапурукуара?

— Господин полковник, я недавно читал статью Уолтера Липпмана о ЦРУ. Липпман писал, что разведка, которая в силу собственной политической тенденциозности дает правительству неверную информацию, приносит больше ущерба, чем пользы.

— Ты слишком много читаешь, Тапурукуара. Я бы рекомендовал тебе читать поменьше.

— Тапурукуара, очевидно, имел в виду последние события, забастовки и покушения, — вмешался майор. — Если ЦРУ к этому непричастно, следует серьезней заняться эмигрантской Революционной доминиканской партией. Она действует из Венесуэлы, а центр ее находится в Пуэрто-Рико. Нужно убрать секретаря этой партии Рамона Кастильо.

— Мы обычно ждем, пока эмигранты сами не перегрызутся друг с другом. Это совсем новая партия, и, прежде чем она разрастется, ее в борьбе за власть могут уничтожить другие группировки. Если этого не случится, мы возьмемся за дело сами, — уверенно заявил Аббес. — А пока не стоит менять тактику.

— Управление безопасности составляет слишком оптимистические отчеты. Поэтому я и процитировал Липпмана, — объяснил Тапурукуара.

— Если отчеты будут пессимистические, — проворчал Аббес, — генералиссимус распорядится провести новые репрессии. Опять будут переполнены тюрьмы, опять польется кровь и раздадутся голоса протеста. В сложившемся положении нам следует некоторое время переждать; нельзя увеличивать панику, создавая возможность для распространения слухов об арестах, которые и так неизбежны.

— Да, это правильная позиция, — сказал Тапурукуара, а сам подумал: «Эх ты, мясник, ведь теперешней ситуацией Трухильо обязан тебе. После покушения на президента Венесуэлы, после непродуманной затеи с зеленым «олдсмобилем», начиненным динамитом, который должен был разорвать в клочья Бетанкура за то, что тот критиковал Трухильо и отказался повысить налоги с доходов нефтяных монополий, — после этого покушения Совет Организации Американских Государств применил коллективные санкции против Республики. И все благодаря тебе».

Тапурукуару раздражало ослабление бдительности Трухильо. Ведь его можно было бы подбить на развязывание гражданской войны, и тогда к нескольким десяткам тысяч убитых противников Трухильо, к двадцати тысячам трупов гаитян прибавилось бы по крайней мере столько же новых. Другой такой случай представится не скоро. Сейчас в Республике действуют два пока еще слабых партизанских центра; имена их руководителей уже известны Тапурукуаре. Но он пока не собирался их выдавать, предпочитая подождать, чтобы получить возможность увеличить эти несколько десятков трупов до нескольких десятков тысяч. Ради такой цели стоило подождать.

Но все это не мешает тому, что должно произойти. За последние несколько недель арестованы тысячи людей, сотни других убиты, в Сан-Педро-де-Макорис вся учащаяся молодежь брошена в тюрьмы. Бывшие соратники Трухильо, не будучи уверены в переменчивой милости диктатора, удирают за границу, опасаясь, что в один прекрасный день их обвинят в заговоре и подготовке покушения на Трухильо. Может повториться 1930 год или даже 1954 — год неудачного покушения на диктатора. Несколько недель назад Рамон Кастильо заявил в Пуэрто-Рико, что Трухильо падет в течение ближайших двух месяцев.

Второй месяц был на исходе.

Я поехал к Манагуа. Едва я ударил тяжелой колотушкой в форме головы тигра в дверь, как она отворилась: казалось, Хуана поджидала меня. Она загородила мне дорогу. Я заметил два кровоподтека у нее на лице.

— Вы меня вызывали.

— Лучше уходите!

Я постарался как можно деликатней втолкнуть ее в холл и захлопнул за собой дверь.

— За домом следят, — сказала она.

— Через несколько минут вы меня выставите и крикнете, чтобы ноги моей здесь никогда больше не было. Неплохо бы при этом выругаться, но достаточно громко, чтобы могли услыхать шпики.

— Мне придется позвонить в полицию и сообщить, что вы здесь были. Так они мне велели.

— Звоните, но после моего ухода. Как называется аэродром?

— А вы захватили конверт, который я вам дала?

— Да.

— Мне пришлось рассказать об этом конверте — они меня били… Если я его им не отдам, меня убьют. Вы должны мне его вернуть.

Я протянул Хуане конверт.

— Я обещал, что не причиню вам вреда.

— Все же меня избили.

— Из-за кого-то другого. Когда я заходил к вам, дом еще не был окружен шпиками. Так как же называется аэродром?

— Эмитивилль, на Лонг Айленде.

Я не знал такого аэродрома, да и никогда не подумал бы искать его на Лонг Айленде.

— Вы уверены?

— Октавио меня не обманывал. Он ничего не скрывал, видимо, надеялся, что его участие в секретных делах Республики польстит мне.

— Эмитивилль, — вслух повторил я.

— Да, Теперь у меня к вам просьба. Я сказала им, что вы просматривали письма и, очевидно, взяли конверт тайком от меня. Я не призналась, что дала вам его сама. Они грозили убить меня, если я не получу его обратно.

— Но ведь вы отдадите им конверт.

— Я понятия не имею, кому его надо отдать. Меня страшит сама мысль о том, чтобы пойти в управление полиции. Они просто меня оттуда не выпустят. Достаточно прихоти какого-нибудь мелкого служащего — и мне конец, тогда уж никакой конверт не поможет.

— Вы думаете, что я туда пойду?

— Ах, нет! Но есть другой выход. Меня вчера навестила одна наша общая с Октавио знакомая. Моника Гонсалес. Я ей все рассказала, тогда она предположила, что знает вас, потому что, как ей кажется, вы узнавали у нее мой адрес. Вы действительно обо мне спрашивали?

— Не помню.

— Моника танцует в «Гаване». Туда часто приходят разные люди из полиции; она кое-кого из них знает и обещала мне отдать письмо кому следует. Ее тоже допрашивали по делу Октавио, и человек, который вел допрос, упомянул, что уже разговаривал со мной. Она отдаст конверт прямо ему. Так будет лучше всего.

— Пошлите конверт с кем-нибудь из прислуги.

— Нет, об этом никто не должен знать. Я не доверяю прислуге, которую рекомендовал мне Октавио. Вы скажите Монике, что конверт нашелся.

— Если дом окружен, за мной будут следить.

— У вас есть машина. Вы удерете от них, петляя по городу. Впрочем, какая разница, узнают ли вас здесь или увидят потом в «Гаване». Они только что вас видели и знают, что это вы отняли у меня конверт. Вы ничем не рискуете.

— Пожалуй, так можно сделать… Мне как раз хотелось бы познакомиться с Моникой Гонсалес. Вы не говорили ей, что я узнавал название аэродрома?

— Конечно, нет! Я скорей бы умерла со страху. И так у моей матери сердечный приступ, не знаю, чем все кончится… А на мое лицо вы обратили внимание? На теле тоже несколько синяков. Умоляю, отдайте конверт Монике. — Она сунула конверт мне в боковой карман пиджака.

— Хорошо.

— Теперь я вытолкну вас за дверь. Спасибо за все… И не приходите сюда больше ни под каким видом.

Я сел в машину и, не оглянувшись, отъехал от дома Манагуа. Промчавшись по шумной центральной улице, я принялся кружить по городу: неожиданно сворачивал в узкие переулки и выезжал из них, чтобы, резко повернув, снова скрыться в одной из боковых улиц. Через двадцать минут я остановил машину в старой части Сьюдад-Трухильо, неподалеку от «Гаваны».

Возле бара сидела Моника Гонсалес. Ни мулата, ни гитариста я не заметил.

Я поклонился и громко спросил, можно ли к ней подсесть.

Она кивнула.

— А где мулат?

— Они с моим аккомпаниатором в управлении полиции. Их допрашивают по делу об убийстве какого-то сержанта гвардии Трухильо.

— Кто же его убил?

— Это будет видно. Вы должны были прийти вчера…

— Поскольку вчера произошла такая история, оказалось очень удачно, что меня в «Гаване» не было. Моника, я от Манагуа. Она просила передать вам конверт.

— Ах, вот оно что! Значит, это вы! У нее из-за вас были ужасные неприятности. Вы безжалостны и готовы на любого навлечь опасность, лишь бы только раздобыть какую-нибудь маловажную деталь.

— Манагуа пострадала не из-за меня.

— Но ведь вы Гордон, секретарь Этвуда.

— Нет.

— Теперь уж я ничего не понимаю.

— Манагуа посетили два человека, заинтересованные в этом деле, — я умышленно пытался заморочить Монике голову. — Я — второй, а конверт мне дал тот, первый.

— А он сам не мог прийти к Манагуа?

— Нет. И мне пришлось его выручать, — продолжал я выдумывать, стараясь как можно больше запутать представления о моей особе.

— Я была уверена, что вы и есть Гордон. Кто же вы на самом деле? Как вас теперь зовут, где вас можно найти?

— Вам это знать ни к чему, поскольку мне известно, где вас можно найти. Давайте будем считать, что я — Гордон. И на том остановимся.

— После убийства сержанта гвардии «Гавану», вероятно, закроют, да и все остальные ночные рестораны тоже. Вы, наверно, разбираетесь в сложившейся ситуации?

— Я видел в городу множество полицейских патрулей и войска, слышал об отдельных арестах, но не знаю, в чем дело.

— Предполагают, что было произведено покушение на Трухильо. Вы не догадываетесь, кто на сей раз инспирировал это развлечение?

— Нет, не представляю себе.

— Никто ничего не знает. Очень страшно жить в стране, в которой никогда ничего не знаешь.

— Я знаю, что у власти находится Трухильо. И этим все объясняется.

— Мы утратили способность с такой легкостью ставить диагнозы. С конверта снята фотокопия?

— Нет. Гордон не показывал его Этвуду. Я возвращаю его на свою ответственность, потому что не хочу подвергать опасности Манагуа.

— Хуане повезло, что она так красива. Однако это забавно. Ваша разведка отказывается от старых методов?

— Возможно, ее агенты позволили миссионерам обратить себя в новую веру, — сказал я. — Ну, пора идти. Если обо мне будут спрашивать, скажите, что я пытался назначить вам свидание у себя в гостинице, но вы отказались, и, обидевшись, я ушел. До свидания, может быть, мы еще увидимся.

Нет.

— Вы узнали название аэродрома Икс?

— Может быть, мне кое-что удастся выяснить. Будьте осторожны, за «Гаваной», наверно, следят.

— Почему же вы хотели затащить сюда настоящего Гордона?

— В связи с осложнившимся внутренним положением в нашей Республике и последними арестами мне нужно было передать ему очень важные сведения. Кроме того, я просила прислать его сюда еще до вчерашнего убийства сержанта; тогда за «Гаваной» не следили.

— Можете все сказать мне.

— Вы же занимаетесь исключительно делом Мерфи.

— Вы знаете больше.

— Из центра по коротковолновому приемнику меня предупредили, что ко мне явится некто и назовет мой номер. И что этот «некто» интересуется только делом Мерфи и ничем больше. Но неважно. Если я не смогу ничего передать посольству через Гордона, я пошлю сообщение непосредственно в центр. Послезавтра — забронированный для меня день связи. Прощайте, будьте осторожны.

Тапурукуара вышел из управления полиции. Как всегда, он мысленно систематизировал и закреплял события доминиканской истории. Прошлое он рассматривал с позиций настоящего, а события сегодняшнего дня — в плане историческом, из наблюдателя превращаясь в исследователя, который изучает явления по прошествии ста лет.

История не учитывает преступлений, — думал Тапурукуара, — она всего в нескольких строках упоминает о массовых убийствах, а из жизнеописаний творцов истории выбрасывает большинство их жертв. Трупы превращаются в прах не только в земле, но и в памяти потомков. А о глупости вождей история не забывает.

Трухильо — человек ограниченный. Это алчный выскочка, стремящийся потуже набить себе мошну; глава государства с образом мышления подпольного биржевого маклера и гангстера; купчик, обладающий ловкостью конокрада, которому неограниченная власть облегчила возможность накопления фантастического богатства.

Какая безграничная, поразительная жадность! Когда Трухильо пришел к власти, у него был генеральский мундир и куча долгов. Сейчас он глава нескольких монополий, ему принадлежат вся соль и весь табак Республики, молочная монополия «Централь-Лечера» и усадьба «Ла Фундасьон» в двести тысяч акров земли, ранчо «Сан-Кристобаль» и множество других, десятка два дворцов…

Трухильо — владелец автобусных станций и доминиканских воздушных линий, спортивных стадионов, обувной фабрики, цементного завода, мебельной фабрики, единственного в стране пивоваренного завода, единственной фабрики пастеризованного молока, огромных гостиниц, маслобойни, страхового общества, доминиканского радио и телевидения, военной промышленности, ежедневных газет, спичечной и древесной монополии…

Трухильо обеспечил себе долю и в предприятиях своей семьи. Вместе с братом Арисменди Трухильо и Молина он монополизирует экспорт мяса и фруктов в карибские страны; с братом Ромео он делит доходы от публичных домов и увеселительных заведений, с братом Гектором — поступления из издательств…

Сегодня в разговоре с ним, Тапурукуарой, и майором Паулино Аббес сказал, что они трое и еще несколько сотен доминиканцев, допущенных к участию в управлении, к участию в исторической миссии создания эры Трухильо, были бы никем, если бы не генералиссимус. Трухильо дал им власть и деньги, превосходные квартиры и автомобили…

«Да, уважаемые господа, — сказал Аббес, — если бы не генералиссимус, ходили бы мы в сандалиях из сыромятной коровьей кожи да в льняных или парусиновых штанах и сарапах — грубых одеялах с дыркой для головы, а уж какая вонь шла бы от наших ног!»

У Тапурукуары не было ни автомобиля, ни роскошной квартиры, ни денег. Да он об этом и не заботился, подобные вещи не представляли для него никакой ценности. В первую очередь — при малейшей возможности — он стремился убивать самых привилегированных, а также их врагов, всех, кого можно было убить безнаказанно. Он презирал этих людей так же, как и их тщеславного, тупоумного диктатора; но его он презирал не за жестокость — Тапурукуара считал, что правитель должен быть жестоким, — а именно за тщеславие, тупость и жадность, жадность нищего пеона, грабящего ранчо своего господина.

Трухильо, — думал Тапурукуара, — ухитряется всячески изворачиваться в борьбе с взбунтовавшимися потребителями его творога, постепенно прибирая к рукам всю молочную монополию. Однако ему не хватает изворотливости в борьбе с церковью, с ней ему никак не удается договориться. Он достаточно сообразителен, чтобы не допустить открытия еще одной, кроме его собственной, конкурирующей фабрики военной обуви, но ему недостает ума в борьбе с коммунистами и социалистами.

Он был велик в своих мечтах господствовать над всем миром, о чем как раз сегодня говорил Аббесу, но оказался слишком мелок для того, чтобы управлять двумя миллионами доминиканцев, всего двумя, потому что остальные — старики и дети, да и среди этих двух миллионов — полмиллиона перепуганных трусишек, дрожащих за свои жалкие песо, за свою шкуру, и полмиллиона явных или тайных шпиков.

…Тапурукуара купил у торговки фруктами большой гранат. Разбив кожуру рукояткой мексиканского ножа, он на ходу принялся выковыривать ногтями зернышки, похожие на свежую икру. Набрав полный рот зерен, он давил их зубами, слушая, как они трещат, и наслаждаясь терпким соком, освежающим пересохшие десны.

Приближался последний этап игры с человеком, называвшим себя Гордоном. Этвуд, безусловно, передал ему просьбу Манагуа прийти к ней, когда же Гордон явится, она попросит его отнести конверт от письма де ла Маса Монике Гонсалес. А если Гордон не придет к Манагуа, а только позвонит ей? С этим тоже следует считаться и поджидать его, пожалуй, стоит возле «Гаваны». Потому что к Манагуа он может и не заходить, а уж с Моникой ему встретиться придется — по телефону конверта не передашь.

Только Гордон мог приходить к Монике в «Гавану». Он, правда, не назвал себя, но прежде всего попросил адрес Оливейры, а потом побывал в его квартире, узнал там адрес Манагуа и зашел к ней; значит, он и есть Гордон — так он ей представился, а теперь она вызвала его через Этвуда. В таком случае, — рассуждал Тапурукуара, — все это должно означать, что Гордон от кого-то узнал о случайном знакомстве Моники с Мерфи, Манагуа, Оливейрой и Октавио… А если Гордона направил к Монике кто-нибудь из Нью-Йорка? Это идея! Нужно повнимательней приглядеться к тому, чем занимаются Моника и ее гитарист…

И еще одна догадка: Гордон пытался узнать у Моники название аэродрома, с которого увезли Галиндеса. Тапурукуара усмехнулся: когда Гордона разоблачат, он пошлет к нему Монику, которой тот не назвал ни своей фамилии, ни адреса. Пусть явится и сообщит ему, что самолет вылетел из Эмитивилля. Тогда он поймет, что попался.

Наконец-то и Гордону будет объявлен шах. Более опасный, чем тот, который объявил он, разгадав трюк с Бухтой Акул и несколько других маневров. После такого шаха ставится мат в два хода. Или в один ход, может быть даже именно в один ход, — и фигура летит с шахматной доски. Уже сегодня Гордон попадет в ловушку, избежать ее он не может…

Тапурукуара на черном «паккарде» поехал в «Гавану» и остановил машину в ближайшем переулке.

Я свернул в боковую улицу, на которой стоял мой «форд» и, когда заводил мотор, услыхал шум другой машины: из соседнего переулка выезжал черный «паккард». Тронувшись с места, я так повернул зеркальце, чтобы видеть все, что делается позади, из зеркальца не исчезало отражение «паккарда».

Меня «расшифровали», — подумал я, — в конце концов так и должно было случиться. Теперь они знают мою машину, в каком-нибудь управлении проверят, где зарегистрирован «форд», и следы приведут их в «Космос». Нужно, пожалуй, в первом попавшемся месте бросить мою машину, пешком или на автобусе добраться до посольства и больше оттуда не выходить. Впрочем, нет, так не годится. Лучше машину где-нибудь бросить, а в гостинице заявить, что ее украли. Это оттянет момент разоблачения. Они могут решить, что человек, который был у Хуаны и затем у Моники, пытаясь замести следы, украл мой автомобиль и, выполнив свою задачу, бросил его.

В таком случае за счет вымышленного Гордона удастся сделать еще один ход, правда, весьма рискованный, однако гарантирующий мне свободу действий по крайней мере до утра. Отлично, — подумал я, — так и сделаем. Игра стала требовать все большей точности и хладнокровия.

Я поглядел в зеркальце. «Паккард» все еще держался в почтительном отдалении от «форда», и расстояние, а также большие очки на глазах моего преследователя мешали рассмотреть его лицо. Кроме водителя, в машине никого не было. Пожалуй, мой план можно привести в исполнение. Я ехал не спеша и ни разу не оглянулся, пусть думает, что я его не видел, пусть радуется!

Неожиданно свернув в жалкий, полуразрушенный район, я остановил машину в нескольких метрах от угла улицы, вскочил в ближайшую подворотню и спрятался за приоткрытой дверью.

Тут же я услышал шум мотора «паккарда» и резкий визг тормозов. Хлопнула дверца, раздались торопливые шаги. Как я и рассчитывал, шпик решил выяснить, почему я здесь остановился и к кому зашел.

Его рука легонько толкнула дверь, за которой я стоял. Мне пришлось буквально вжаться в угол между Дверным косяком и обветшалой стеной.

Я увидел кисть руки, заслонявшую часть узкого черепа, и два костлявых пальца, взявшихся за ободок летных очков, чтобы их снять.

Целясь чуть пониже его руки, я нанес удар рукояткой кольта по черепу. Человек покачнулся и вдоль двери сполз на землю. Я сорвал с него очки: у моих ног лежал судья Тапурукуара. Ощупывая отвороты его куртки в поисках значка тайной полиции, я наткнулся на головку булавки величиной с маленькую жемчужину и дернул за нее, но скрытая зацепка, прикрепленная к острию булавки и повернутая зубцом кверху, мешала ее вытащить. Пришлось вырвать булавку вместе с несколькими нитками. Торопливо ее осмотрев, я вспомнил, что точно такая же фальшивая жемчужина торчала в галстуке белобрысого Рони, того самого типа, который вертелся когда-то возле особняка Флинна и предлагал мне помыть машину. Я тогда дал ему доллар. Потом я еще раз встретил его около своего дома…

Воткнув булавку под отворот пиджака, я вышел на улицу, вытащил из замка зажигания «форда» ключ и сел в черный «паккард». На подушке переднего сиденья лежал автоматический пистолет Томпсона. На заднем сиденьи я увидел «уоки-токи» — военный переносный приемник-передатчик.

Тапурукуара прислушивался, выжидая, пока уедет «форд». Услышав звук мотора «паккарда», а не «форда», он забеспокоился. Стрелять вслед? Револьвера у него с собой не было, а скорострельный автоматический пистолет остался в машине.

Удар Гордона — он продолжал называть этого неуловимого агента Гордоном — был силен, но череп Тапурукуары выдерживал и не такие удары. Он потрогал рану на голове и почувствовал кровь. Тогда, приложив к голове платок, он вынул из кармана плоскую черную лакированную коробочку и открыл ее: коробка была наполнена темной мазью с сильным запахом трав. Указательным пальцем он тщательно смазал рану. Лекарству было не меньше ста лет; Тапурукуара в наследство от отца получил полный глиняный горшок мази, и она никогда еще его не подводила. Он лечил этой мазью огнестрельные и ножевые раны, нарывы и звериные укусы; на теле его было около двадцати превосходно заживших рубцов.

Тапурукуара вышел из подворотни и приблизился к «форду»: ключа в замке зажигания не было.

«Теперь очередь за мной, — подумал он, — пришел мой черед. Я уже знаю, как выглядит Гордон, где живет и чьим именем прикрывается. Гостиница «Космос», Андреа Кастаньо. Он и есть Гордон. И я знаю, что у этого янки земля горит под ногами, он страшно спешит и чего-то боится — только человек, который боится, может поступать так рискованно, как он минуту назад».

Тапурукуара знал, что Гордон решился бы и на большее, и поэтому притворился, будто потерял сознание. Если бы он пошевелился, Гордон его пристрелил бы, можно в этом не сомневаться. Теперь необходимо задержать «паккард». Нужно выйти на главную улицу, схватить первую попавшуюся машину, поехать в управление полиции…

Наверно, дело было так: Этвуд официально ввез в Республику своего секретаря Гордона и затем поселил его под фамилией Кастаньо в гостинице «Космос». Маневр блестящий — тут уж ничего не скажешь. Настоящий Гордон якобы пребывает в посольстве, однако его никто не видел — наблюдатели не могли его пропустить. Значит этот тип и есть Гордон.

Оставалась еще одна загадка: перед приездом комиссии Этвуда Аббес получил из Нью-Йорка донесение о том, что некий Майк Уинн, частный сыщик, занялся делом Галиндеса и Лоретты Флинн, что он бывает у Флинна и связан с членами комиссии по делам Латинской Америки. Такую информацию прислал очень ловкий агент, живущий в Штатах под именем Альберта Рони — член «Союза Белой Розы», работающий для нескольких разведок стран Центральной Америки.

Рони получил от Аббеса приказ уничтожить Уинна, если тот не отступится от дела Галиндеса. Вскоре он передал новое сообщение: после смерти Флинна Уинн, очевидно испугавшись, вышел из игры и уехал в Калифорнию. Уинн говорил Рони что-то о жене и детях, но все оказалось выдумкой; ни жены, ни детей у него не было — Рони проверял. Может быть, он хотел растрогать Рони и удрать? А может, сбил его с толку Калифорнией и приехал сюда? В таком случае где же Гордон? Нет, это невозможно: Уинн отпадает. Остается только один вариант: Кастаньо въехал в Республику под именем Гордона и здесь преобразился в интересующегося доколумбовской цивилизацией обитателя гостиницы «Космос», кстати, той самой гостиницы, откуда исчез Мерфи. Все становится ясным.

И всему придет конец.

Тапурукуара дотронулся до борта куртки и вздрогнул: булавки с жемчужиной не было. Присев на корточки, он осмотрел плоский каменный пол подъезда, ногтем пошарил в трещинах. Нет, булавки там не было, да она и не могла выскочить. В крайнем случае могла выпасть одна жемчужина, острие, же, предохраняемое шипом, должно было остаться в материи. Булавку вытащил Гордон в первый момент, пока Тапурукуара не успел прийти в себя. И теперь янки должен умереть, потому что никому нельзя знать о пропаже булавки с жемчужиной. Это был самый сильный удар Гордона, во сто крат более удачный, чем тот, который он нанес рукояткой револьвера. Тапурукуара объявляет ему двойной смертный приговор. После такого приговора еще никто не оставался в живых.

Секретарша Этвуда Салли протянула мне пачку левых кубинских и чилийских газет, уделяющих много внимания делам Доминиканской Республики, и добавила к ним бюллетень госдепартамента и издающийся в Пуэрто-Рико информационный бюллетень Доминиканской революционной партии.

— Мистер Этвуд просил вас пока посмотреть газеты, — сказала рыжеволосая секретарша. — Он будет занят еще полчаса. У него Ван Оппенс.

Я перелистал десятки газетных страниц в поисках информации, касающейся Доминиканской Республики. Я узнал, что сенатор Чарльз Портер возобновил нападки на Трухильо за похищение Галиндеса и указал на существование связи между его исчезновением и таинственной смертью Мерфи и де ла Маса.

«Сенатор Портер, — читал я в кубинской газете, — выступивший в конгрессе с подробностями этого запутанного дела, уже получил несколько анонимных писем с угрозами. После смерти сенатора Флинна и его дочери Лоретты, погибших при таинственных обстоятельствах, очевидно, из-за того, что они собирались опубликовать хранившийся у них труд Галиндеса «Эра Трухильо», сенатор Портер не расстается с оружием и постоянно находится под негласной охраной полиции. Правительство опасается, что рука мстительного диктатора настигнет и Портера. По непостижимым законам истории, — кончалась статья, — получалось, что еще два человека, носящих титул генералиссимуса — испанский диктатор Франко и Чан Кайши, так же как и Трухильо, запятнали свои руки кровью многих жертв и окружены всеобщей ненавистью».

Я узнал также о забастовках, саботажах и покушениях, происходящих в Республике, местная пресса о них, конечно, умалчивала.

Я позвонил в «Космос» и сообщил администрации гостиницы, что у меня украли взятый у них напрокат автомобиль, назвав предполагаемое время кражи и наспех выдуманное место.

— Вы очень кстати позвонили, сеньор Кастаньо, — сказал метрдотель, — к нам как раз пришел представитель дорожной полиции по поводу этой машины. Да, хорошо, сейчас я ему передам, что последние два часа вы на «форде» не ездили. К счастью, серьезного недоразумения удалось избежать. Машину уже нашли, но нет ключика…

— Я оставил его в замке зажигания…

— Ну, мы что-нибудь придумаем, можете не беспокоиться. В гараже есть запасной ключик… А вы уже два часа находитесь в посольстве? Тогда все ясно; Эскудеро так и сказал, что вам звонили из посольства по поводу списка покупок и просили приехать. Я ведь говорил вам, что бог милостив к «Космосу»…

Этвуд пригласил меня в кабинет.

— Ван Оппенс, — сразу начал он, — только не прерывайте меня! — так вот, Ван Оппенс связался с мисс Гарриэт Клэр еще до этой злополучной очной ставки с Хуаной Манагуа… Итак…

У меня аж волосы на голове зашевелились. Я прервал Этвуда:

— Что за великолепная идея!

— Итак, — продолжал Этвуд, — Ван Оппенс рассчитывал захватить всех врасплох. Он был уверен, что ему удастся затащить в посольство Оливейру или Манагуа, и тогда он пригласит Тапурукуару в сопровождении свидетелей! Он хотел организовать «ошеломительную» очную ставку, ведь Клэр часто встречалась с Манагуа, де ла Маса и Оливейрой. Вот тут-то бы и выяснилось, что все они отлично знали Мерфи… Манагуа и Оливейра остались бы в посольстве на основе права убежища, а оттуда мы бы перебросили их в Нью-Йорк. Ван Оппенс еще сегодня утром напал на след Оливейры, который где-то скрывается.

— Превосходная идея, мистер Этвуд, — сказал я.

— Эта идея создавала единственную возможность распутать дело. К сожалению, бегство или убийство Оливейры (о чем нам только что сообщили) так же, как и изменение позиции запуганной Манагуа, лишают смысла приезд мисс Клэр.

— А может быть, и нет, — заметил я, — вдруг людям Тапурукуары удастся ее убрать. Мисс Клэр скорее, чем другим жертвам этой аферы, грозит смерть. Они знают, что Мерфи проболтался Гарриэт о похищении де Галиндеса.

— Мы об этом подумали. Мисс Клэр обычно появлялась здесь в форме стюардессы. На сей раз она приедет в обычном платье, изменит прическу или даже покрасит волосы. Вы знаете, как прическа и цвет волос меняют лицо женщины… Она приедет с документами жены одного из сотрудников посольства. Вот так. Ее никто не узнает, никому даже в голову не придет, что она могла осмелиться приехать в Сьюдад-Трухильо. На это и рассчитывал Ван Оппенс.

— Это был дьявольский план, мистер Этвуд.

— Теперь Ван Оппенс хотел бы отменить приезд мисс Клэр, однако сделать ничего нельзя. Она уже выехала в другой штат и оттуда прилетит в Трухильо. Ван Оппенс не знает, как в новой ситуации осуществить задуманный в совсем иных условиях маневр.

— Можете ему передать, что я беру это на себя. Мне тоже нужно приспособиться к новой ситуации, и я уже понял, что смогу рассчитывать только на помощь мисс Клэр.

— Что вы собираетесь делать?

— Я хочу попросить вас, чтобы кто-нибудь из сотрудников посольства, за которым агенты доминиканской полиции еще не установили слежки, встретил мисс Клэр. Пусть ее привезут в «Космос» и сразу же проводят прямо ко мне в комнату, нигде не задерживаясь. Я буду ждать. Ван Оппенс может организовать какую-нибудь тайную охрану на аэродроме и возле гостиницы. В котором часу прилетает самолет?

— В двадцать три часа. Время удобное, уже будет темно.

— Прекрасное время и прекрасная идея. Далеё, мистер Этвуд. Самолетом, который отправляется через два часа в Майами, вы пошлете секретаршу с сообщением для Бисли. Я уже рассказывал вам об этом плане. Секретарша передаст ему название аэродрома Икс, с которого увезли Галиндеса. Следующим самолетом, после разговора с Бисли, она вернется сюда. Может быть, Бисли сообщит нам что-нибудь новенькое, что позволит быстро покончить с этим делом. Вы приготовили билет на самолет для вашей секретарши?

— Все в порядке… За вами еще не ходят по пятам?

— Это может произойти в любой момент. Сегодня мне бы не хотелось больше выходить. Я запрусь в гостинице и буду ждать от вас известий. С сообщением от Бисли можете прислать ко мне посыльного с телеграммой или боя с цветами. Мне самому к вам приходить не стоит.

— Нас это тоже устраивает. Если за вами следят и станет известно, что вы занимаетесь делом Мерфи, мы окажемся в сложном положении. Вы ведь не включены в официальный список членов комиссии. Не слишком ли вы рискуете, пользуясь именем моего секретаря?

— До сих пор только это меня и спасало. Некое таинственное лицо появляется в разных местах, а визу на его имя получал совершенно другой человек. Это сбило их с толку. После моего сегодняшнего разговора с одной танцовщицей в одном кабаре они начнут принимать меня за Ван Оппенса.

— Думаю, что Ван Оппенс не одобрит такую мистификацию.

— И я ее не одобряю. Так же, как и замыслы Ван Оппенса.

Я поехал в гостиницу.

Там я вытащил булавку с фальшивой жемчужиной и внимательно ее изучил. На довольно толстом острие возле самой жемчужной головки находилось нечто вроде микроскопического гарпуна, удерживающего булавку в материи. Взявшись за этот шип, я дернул головку. Она поддалась, хотя острие было зажато у меня в пальцах. Еще один поворот — и жемчужина отделилась от острия, а вместе с ней — как из миниатюрных ножен — вырвалось скрытое внутри второе острие, гибкое и тонкое, как волос.

Я нажал головку булавки. Тоненькая проволочка на миллиметр вошла внутрь жемчужины. На кончике полого острия появилась капелька сероватой жидкости. Мои подозрения подтвердились.

Я вышел в коридор, по которому постоянно шныряли кошки. Как раз одна из них сидела у моих дверей — я иногда выносил ей остатки завтрака. Она подняла морду. Я положил одну руку ей на затылок, а другой, в которой сжимал головку булавки, легонько, совсем легонько нажал за ухом.

Кошка оскалила зубы, поднялась на задние лапки, передними потянулась к морде и внезапно упала, вытянув все четыре лапы.

Я закрыл дверь. Теперь я знал, как погиб Серхио Бенкосме, как убили Лоретту и ее отца. Доминиканский агент под любым предлогом или без оного, сев в машину рядом с Флинном, такой булавкой уколол его голову и вылез. Во всех известных мне таинственных случаях убийца прикасался к коже головы среди волос, и поэтому никогда не удавалось обнаружить следов укола. Их не нашли бы и у меня, не поторопись я при разговоре с Рони возле моего дома. Рони, коснувшись торчащей в галстуке булавки, направился было ко мне, но я уже сел в машину и захлопнул дверцы.

Я также убедился, что штифт иглы, снабженный направленным кверху острым зубцом, оставался в материи, в которую она была заколота; стоило двумя оборотами повернуть саму жемчужину — и из ножен вылезало острие, наполненное концентратом какого-то необычайно сильного яда, более эффективного, чем кураре, и молниеносно усваивающегося организмом.

Было ли обладание такой булавкой привилегией членов «Белой Розы»? Принадлежал ли к этому союзу белобрысый Рони, с которым я дважды встречался в Нью-Йорке?

Я осторожно вставил острие в штифт и, дважды повернув жемчужину, воткнул булавку под мышкой с внутренней стороны пиджака. Потом я захлопнул окно и запер дверь. В замке я укрепил автомат, не позволяющий вставить извне ключ или отмычку, сунул под подушку кольт и лег спать.

У Бисли не было ни минуты покоя. Члены самых разнообразных комиссий ОАГ засыпали его бессмысленными вопросами и фантастическими предложениями. Время от времени приходилось выдерживать натиск репортеров, однако он не был уполномочен информировать их без согласия совета комиссии. Несколько раз с ним беседовали деятели из ЦРУ, которым он должен был представлять отчеты о ходе следствия. От них же узнать ничего не удалось; он только понял, что в Сьюдад-Трухильо через посредничество Этвуда используют собранные Уинном материалы и что за ним там наблюдают.

Бисли узнал, что цепь страшных происшествий, объединяющая похищение Галиндеса, смерть Флинна и его дочери, а также исчезновение Мерфи, с привлечением дела Тена, вероятно, закончится судебным процессом против третьестепенных лиц, эпизодических статистов чудовищного преступления. Однако финал интересовал Бисли меньше всего — он не был ни шефом ФБР, ни Даллесом, ни председателем Верховного суда США. Пусть они об этом заботятся.

Агент из Майами, тайно собирающий материалы, касающиеся стран Карибской зоны, по телефону сообщил о прибытии в «Эверглейдс Отель» секретарши Этвуда и передал полученные им от нее известия, в том числе название аэродрома Икс — Эмитивилль. Он сказал Бисли, что вместе с девушкой ждет у телефона результатов его посещения Эмитивилля. Бисли обрадовался: наконец-то в сплошном мраке сверкнул луч света — появилась нить, которая приведет их к нью-йоркскому центру «Белой Розы».

Он тут же вызвал трех агентов из так называемой «оперативной группы» и, пока ждал их, позвонил на аэродром.

— Кто у телефона?

— Генри Ковальский, аэродром Эмитивилль. В чем дело?

— Хэлло! Вы сторож аэродрома?

— Есть здесь у нас один, он живет в сторожке возле ворот. Вы как раз в нее и звоните, но он вышел, и пока я сижу вместо него.

— Кто вы такой?

— Я механик. А в чем дело?

— Как зовут сторожа? И где он?

— Ральф Баллок его зовут. Он пошел перекусить. Метрах в двухстах отсюда есть бар, где можно поесть. Может быть, сходить за ним, я могу…

— Нет, спасибо, Генри. Как называется этот бар?

— «Ниагара». У меня есть их номер телефона. Если Ральф кому-нибудь нужен, ему звонят туда, и он тут же возвращается. Дать вам телефон?

Бисли записал номер, позвонил в «Ниагару» и попросил к телефону мистера Баллока.

— Доброе утро, мистер Баллок, — сказал Бисли.

— Доброе утро, — ответил Баллок, — кто со мной говорит?

— Мистер Ральф, не запомнился ли вам один день, когда на ваш аэродром приехала санитарная машина?

— Да, был такой случай с год назад. Кажется, двенадцатого марта.

— Да-да, превосходно, об этом и идет речь. Возвращайтесь сейчас же на аэродром и ждите меня там. Только, пожалуйста, не задерживайтесь.

— Хорошо, иду. Я даже помню номер санитарной машины. Оттуда вынесли какого-то человека на носилках, а пилот «Феникса»…

— Достаточно! Ничего больше не говорите по телефону! Немедленно отправляйтесь в сторожку.

Бисли поглядел в окно. Машина оперативной группы с шофером и двумя агентами уже ждала его.

По забитым улицам Бруклина добраться до Лонг Айленда оказалось не так-то легко. Бисли проклинал густой поток автомобилей, в который они попали, но и это не могло испортить ему настроения.

Наконец они добрались до Эмитивилля. Машина въехала в ворота аэродрома, на котором стояли два спортивных самолета, полузакрытые брезентом.

Бисли постучал в сторожку.

Ему никто не ответил.

Он толкнул дверь — она открылась. Нагнув голову — притолока была низковата, — он вошел внутрь.

В плетеном кресле сидел Ральф Баллок. Голова его была опущена на плечо, губы неестественно сжаты и искажены от боли, в зрачках застыло удивление. Он был мертв.

Бисли обратился к стоящему позади него агенту.

— Джек, отправляйся в бар «Ниагара», мимо которого мы проезжали по пути на аэродром. Погляди, кто там сидит, и узнай, кто там был, когда Баллок говорил со мной по телефону.

— Слушаюсь, шеф.

Бисли подозвал другого агента.

— Беги в ангар и приведи всех, кто там находится. Среди них окажется некий Генри Ковальский. Давай его сюда.

Оставшись один, он внимательно осмотрел шею мертвеца, кисти рук, каждый обнаженный участок кожи. Ральф был лыс. На его блестящем черепе, над самым ухом, Бисли заметил капельку крови.

Он огляделся по сторонам. В углу сторожки над умывальником лежала бритва рядом с баночкой с какими-то таблетками. На маленькой, плотно закрытой баночке была надпись: «Дельта-Бутазолинид, Джейди».

Внизу кто-то каракулями дописал карандашом: «От ревматизма и люмбаго». Бисли высыпал таблетки в раковину и платком тщательно вытер баночку внутри.

Открыв бритву, он сделал глубокий надрез вокруг капельки крови на черепе Ральфа, положил отделенный от кости кусочек кожи в баночку и тщательно ее закрыл.

Потом Бисли допросил обоих механиков. Генри сказал, что сразу же после возвращения Ральфа из «Ниагары» он пошел в мастерскую — входят туда через ангар — и сел играть с товарищем в карты. Он ничего не знает, ничего не слыхал, никого не видел. Кроме Бисли, в сторожку никто не звонил и о Ральфе не спрашивал.

Второй механик сказал, что никаких врагов у Баллока не было. Не было у него и родных. В сторожку, по-видимому, никто не заходил, — окно в мастерской было открыто, и они услыхали бы скрип ворот или двери или какое-нибудь восклицание и уж, безусловно, услышали бы шум мотора автомобиля. У них с Генри прекрасный слух: оба служили в разведке на Окинаве.

Агенты тщательно обыскали сторожку, ангар и все закоулки аэродрома, но ничего не нашли. Бисли сообщил о смерти Баллока федеральной полиции, которая занималась делом Галиндеса.

Вернулся Джек и сказал, что в «Ниагаре» уже несколько часов сидят постоянные посетители, живущие на Лонг Айленд. Последние два дня туда заглядывал какой-то незнакомец, был он в шляпе, но, кажется, волосы у него белые, и он время от времени прищелкивает пальцами. Бармен сказал, что этот белобрысый тип был в баре, когда Баллок говорил по телефону о санитарной машине, о двенадцатом марта и о том, что собирается вернуться на аэродром… Нет, он не вышел из «Ниагары» вслед за Ральфом, а ушел раньше, когда тот еще разговаривал по телефону.

Проверив на обратном пути с аэродрома полученные от Джека сведения, Бисли понял, что никого другого и не нужно искать; убийца — этот «белобрысый тип», и разыскивать следует парня с белыми волосами, который прищелкивает пальцами. Надо просмотреть все картотеки, потребовать от ФБР, чтобы они отправили в город несколько сотен своих людей, организовать наблюдение за мостами и пристанями Лонг Айленда. Во что бы то ни стало необходимо отыскать белобрысого типа, который прищелкивает пальцами. Из сторожки аэродрома Бисли сразу же позвонил в следственный отдел; он был уверен, что врач обнаружит ту же таинственную причину смерти, что и в случаях с Серхио Бенкосме, Флинном и Лореттой.

«Кто же мог меня опередить? — размышлял Бисли. — Надо перебрать сначала всех, с кем связан Уинн. Может быть, Хуана Манагуа, которая назвала ему аэродром? Пожалуй, нет. Неужели Уинн был настолько неосторожен, что проговорился о своих поисках названия аэродрома Икс? Об этом знали Этвуд, его секретарша и агент из «Эверглэйдс Отеля», который передал из Майами привезенное секретаршей Этвуда сообщение.

Может быть, мой звонок в «Ниагару» вызвал или ускорил смерть Баллока? Чепуха. Этот «белый» и так ждал подходящего момента, ждал уже два дня, изучал график дежурств Баллока, выяснял, когда Ральф заходит в бар и когда оттуда возвращается, где находятся механики и в какое время сторож остается один. Известие о том, что Уинн узнал название аэродрома, дошло сюда быстрее, чем шифровка из Майами. Но каким образом?

Человек, который узнал, что Уинн нашел название аэродрома, не успел бы еще ничего сообщить в Нью-Йорк, а ведь «белый» начал подкарауливать Баллока раньше. Это мог сделать тот, кто знал, что Уинн ищет название. И Уинну следует искать ответ именно среди таких людей в Сьюдад-Трухильо. А у меня остается одна задача — найти белобрысого типа, который прищелкивает пальцами».

Вернувшись к себе, Бисли заказал прямой разговор с Майами.

Агент из «Эверглэйдс Отеля» отозвался немедленно.

— Удачно, что вы позвонили… Хорошо, диктуйте, я все передам в Сьюдад-Трухильо… Да, девушка ждет, она у меня и никуда отсюда не выходила… Через час уходит самолет в Трухильо, для нее оставлено место… Хорошо, что вы так быстро позвонили…

Упрощенным шифром Бисли передал краткий отчет о своем посещении Эмитивилля и бара «Ниагара», он упомянул и о белобрысом и посоветовал проверить всех, кто знал, что Уинн пытается выяснить, откуда увезли де Галиндеса.

Час спустя с аэродрома в Майами улетела в Трухильо секретарша Даниэля Этвуда.

Посыльный из цветочного магазина принес в «Космос» букет гиацинтов. Не заходя к портье, он направился прямо в мой номер и, убедившись, что мы одни, вручил мне запечатанный конверт.

Отослав посыльного, я осмотрел заклеенные места и штампы. Конверт был цел. Я нашел в нем письмо Этвуда и предназначенный для меня отчет Бисли. По приезде в Эмитивилль Бисли уже не застал Ральфа Баллока в живых. Вот оно что! Значит, меня опередил человек, который знал, что я ищу название аэродрома, но ему было неизвестно, что я его уже нашел. В посольстве никто, в том числе и Ван Оппенс, представления не имел о моих поисках. Этвуду я сказал, что буду знать название, лишь за два часа до того, как его получил. О том, что я ищу, знала Манагуа. И Моника Гонсалес. Она первая об этом услыхала в тот день, когда мулат пригласил ее к моему столику в «Гаване».

Я позвал Эскудеро и спросил, знает ли он Монику Гонсалес, добавив, что познакомился с танцовщицей в «Гаване» и хотел бы пригласить ее поужинать.

— Эскудеро не знать сеньорита Гонсалес, не знать «Гавана». Эскудеро знать одна красивая сеньорита, другая красивая сеньорита. Вы хотеть, Эскудеро приводить красивая сеньорита. Вы будете иметь большой удовольствие с красивой сеньорита.

«Он лжет так, словно ему за это платят», — подумал я. Впрочем, ему безусловно платили. Мерфи посылал с Эскудеро цветы Монике, и было это, очевидно, наутро после проведенной с ней в «Космосе» ночи. Если Мерфи отправил боя к Монике в первой половине дня, ему пришлось пойти к ней домой, и, значит, он знал адрес.

Я велел Эскудеро убираться вон.

Потом я прочел записку Этвуда. Он писал, что получил из госдепартамента шифрограмму с приказом закончить, вернее прекратить расследование, проводимое комиссией конгресса. В Штатах идет подготовка к процессу против участников похищения Галиндеса. Совершенно, ясно, что здесь мы ничего больше не добьемся; пора, наконец, немного реальней взглянуть на положение вещей. Мне следует не позже завтрашнего вечера покинуть Сьюдад-Трухильо вместе с Гарриэт. Билеты забронированы на каждый рейс, как я просил. Сегодня тем же самолетом, что и Гарриэт, прилетает Кастельфранко.

Необходимость моего отъезда усугубляется тем, что ни в коем случае нельзя допустить моей встречи с Кастельфранко, писал Этвуд. Профессор был предупрежден, что некий мистер Кастаньо по поручению посольства сделает первые приготовления к экспедиции, однако ему не сочли нужным сообщить, что Кастаньо официально выступит в роли его ассистента. Поэтому Этвуд просит меня закончить все дела, имеющие отношение к порученной мне миссии, и порвать всяческие связи. Далее: Этвуд собирается встретиться с генералом Эспайатом, который получил от министерства внутренних дел Доминиканской Республики полномочия для самостоятельных переговоров с комиссией.

И еще несколько слов в заключение: Этвуд благодарит меня за бесценную помощь, оказанную комиссии; в Нью-Йорке меня ждет вознаграждение. В интересах дела он хотел бы избежать встреч со мной в Сьюдад-Трухильо. Он также просит немедленно уничтожить оба письма — его и Бисли.

Я поднес к листочкам сигарету. Через секунду от них осталась кучка сыпучего светлого пепла, как от хорошей сигары.

Итак, они «свои дела закончили» — то ли договорились, то ли просто притаились на время.

У меня же в столице Доминиканской Республики кое-какие дела еще оставались.

Аббес получил сообщение, что генералиссимус покидает столицу и вернется, очевидно, после полуночи. Об этом его известил капитан Захариас де ла Крус.

— Генералиссимус едет с вами?

— Только со мной!

— Прелестно. Разговор окончен.

Аббес ни о чем больше не спрашивал: куда, к кому, как, зачем… Такие вопросы не полагалось задавать даже самому полковнику Аббесу. В обязанности капитана де ла Круса входила передача лаконичных сообщений, об остальном следовало заботиться главному правительственному управлению безопасности, начальнику личной охраны генералиссимуса и гвардии имени Трухильо.

Аббес знал: если Трухильо выезжает в сопровождении Захариаса де ла Крус без личной охраны, значит, он едет к какой-нибудь даме, с женщинами — либо еще с кем-нибудь — он встречался в одной из двенадцати своих резиденций, разбросанных вокруг столицы. В каждой из них его ждали разного типа лимузины и шкафы с полным набором мундиров, костюмов, обуви, шляп, фуражек, орденов, оружия… В каждой из двенадцати тщательно охраняемых роскошных вилл с многочисленной прислугой три раза в день готовились любимые блюда Трухильо. Заграничная пресса наивно комментировала, что это каприз диктатора, который любит, неожиданно нагрянув в любую виллу, найти на столе любимые кушанья.

Аббесу была известна причина в сотни раз более важная, чем фантазия генералиссимуса. Охране и прислуге не полагалось знать, когда появится Трухильо. В некоторых дворцах он показывался раз в два-три месяца, другие посещал часто и проводил в них по нескольку дней, а некоторые избегал по полугоду, и постоянно менял расписание. Однако в любую минуту дня и ночи его ждали во всех двенадцати.

По этой же причине его шофер и адъютант капитан де ла Крус с целью обеспечения полной безопасности Трухильо сообщал лишь об отъезде генералиссимуса и указывал примерное время возвращения. Подробности оставались неизвестными даже специальным отделам полиции — в такой степени Трухильо не доверял никому. К тому же довольно частые поездки в окрестные резиденции относились к области интимной жизни почти семидесятилетнего генералиссимуса.

В тайных архивах ГУБ — главного управления безопасности — хранилось уже несколько сотен имен героинь однодневных или более длительных романов. Трухильо был старый распутник; если избранная им девушка пыталась сопротивляться, он становился опасным, месть его была жестока.

Итак, Аббес знал, что генералиссимус отправляется к даме, и знал, где должно произойти свидание. Трухильо ехал в бирюзовом «шевроле», который вел капитан Захариас де ла Крус, к девятнадцатилетней смуглой и стройной Мони Санчес. Она ждала его в пятидесяти километрах от столицы, на ранчо Сан-Кристобаль.

Об этих свиданиях следовало знать как можно больше, ибо в случае какого-нибудь происшествия Аббесу предстояло безошибочно указать виновников.

«Какое может быть происшествие?» — думал Аббес и сам себе отвечал: — Например, молодой, очень красивой и безупречно сложенной — что для генералиссимуса было особенно важно — девушке обещают сто тысяч долларов, если она предупредит кого-то, интересующегося ее встречей с Трухильо. Ей ничего больше на надо делать, только сообщить о времени и месте свидания…

Сумма совсем невелика, — размышлял Аббес, — масса людей оценивает смерть Трухильо в миллион и более долларов. Девушку просто подсовывают генералиссимусу, представив ее ему на каком-нибудь банкете или даже дипломатическом приеме. Прелестно.

И тогда остается самое простое. Трухильо назначает прекрасной даме свидание, а эта дама обо всем уведомляет некое лицо — того, кто ее нанял, подкупил, кто обещал ей деньги и гарантировал безопасность. Тридцатилетняя женщина может не решиться на такой шаг, но молоденькая девушка не станет колебаться. К тому же сто тысяч долларов на полу не валяются, с такой пачечкой можно неплохо устроиться…

Именно таким методом рассчитывал воспользоваться Аббес, когда Трухильо поручил ему «смахнуть» президента Венесуэлы. Однако номер с девушкой не удался — Бетанкур оказался более сдержан, и пришлось прибегнуть к другому способу — со взрывчаткой и управляемым по радио детонатором в зеленом «олдсмобиле»… Второй вариант тоже не принес успеха. «Ну и дела пошли, — думал Аббес, — уж какая, кажется, мелочь, а справиться вовсе не так легко. Одно есть утешение: Бетанкур все равно уже не президент».

Аббес принялся просматривать рапорты своих агентов.

Среди них была записка, переданная сегодня по поручению генералиссимуса; Аббес получил ее во второй половине дня. Она касалась генерала Диаса. Трухильо не доверяет генералу. Никто не знает, в чем он его подозревает. Известно лишь, что Диасу диктатор не доверяет. Гений знает, на кого можно положиться; об Аббесе он такого не подумает. Сегодня за обедом гений невзначай бросил, что хочет сместить генерала. «Сместить, — усмехнулся Аббес. — Он сам «сместит» генерала Диаса — коренным образом и навсегда». «Очевидно, есть какие-нибудь основания», — как говорит Моника Гонсалес. Нужен только предлог; скорее всего придется инсценировать «несчастный случай». Потом, если Трухильо согласится, можно будет устроить пышные похороны заслуженного генерала с фанфарами и барабанным боем, с траурным шествием и венками на лафете орудия… Дети будут бросать цветы, женщины прослезятся. Прелестно. «Ах, — подумал Аббес, — как легко быть благородным и великодушным по отношению к тем, кто умер!»

Прошел уже час с того момента, когда капитан Захариас де ла Крус сообщил об отъезде генералиссимуса. Пора проверить, приехали ли они на место.

Аббес связался с Сан-Кристобаль.

К телефону подошел агент ГУБ, служивший на ранчо управляющим. Аббес узнал, что генералиссимус не приезжал.

— Мони Санчес здесь? — спросил он.

— Да. Генералиссимус приедет?

— Пусть Мони Санчес ждет, — ответил Аббес. — Пусть ждет, пока я тебе не скажу, что больше ждать не стоит.

Аббес приказал соединить его с Тапурукуарой.

Через минуту ему ответили, что Тапурукуары нигде не могут найти, но поиски будут продолжать.

Я вышел из номера только к обеду и спустился в розовый зал «Космоса». Сев на свое обычное место и потянувшись за меню, я заметил в противоположном углу Монику Гонсалес.

Весь этот маскарад мне уже надоел. Если в зале сидит человек, который за мной следит, он безусловно знает, что я знаком с Моникой. И я подошел к девушке.

— Вот так встреча! — сказал я.

— Надеюсь, вы понимаете, — эта встреча не случайна. Я узнала, что вы здесь обедаете.

— А вы не боитесь?

— Я здесь часто бываю, у них отлично готовят. Сегодня же я пришла специально к вам.

— А я как раз думал, где вас можно найти в такое время.

— Нигде меня теперь не найти. «Гавана» закрыта, как и прочие ночные рестораны. В городе объявлено чрезвычайное положение, опасаются беспорядков, а то и покушения.

— Интересно, как вам удалось меня разыскать?

— Меня вызвали в управление полиции и спросили, знакома ли я с вами и как ваша фамилия. Мне объяснили, что речь идет о мужчине, который пригласил меня — они назвали дату — за свой столик в «Гаване» и затем приходил еще раз.

— Но вы же не знаете, как меня зовут.

— В полиции считают, что ваша фамилия Гордон. Но они нашли где-то на окраине брошенный «форд», в котором ездил приходивший в «Гавану» человек. Вы понимаете?

— И потом они выяснили, — подхватил я, — кто брал напрокат эту машину в «Космосе». Оказалось, что некий мистер Андреа Кастаньо. Все понятно.

— Да, они назвали эту фамилию и заставили меня караулить вас в розовом зале. Если бы мистер Кастаньо не появился в обеденное время, мне пришлось бы позвонить ему в номер и, сделав вид, будто я сгораю от любви, назначить свидание…

— Но к чему все это?

— Цель у них одна: я должна установить, является ли Кастаньо тем самым человеком, который ко мне приходил. Они окончательно запутались, когда Кастаньо заявил, что у него украли «форд». Необходимо наконец выяснить, кто же этот таинственный Гордон — вы или не вы.

— Если они от вас узнают, что это я привез конверт от Манагуа и что к тому же я интересуюсь делом Мерфи, версия, будто мою машину украл в своих целях таинственный мистер Гордон, перестанет их удовлетворять.

— Но ведь я им этого не скажу! Ну вот, теперь вы знаете, почему я не побоялась встретиться с вами у всех на виду. Мне велели сюда прийти. И сделала я это с энтузиазмом, для которого есть причины.

— Какие же?

— Я узнала название аэродрома, с которого вывезли Галиндеса. Это мне стоило огромного труда, но я понимаю, как оно вам нужно.

— Эмитивилль, — сказал я. — Человек, который дал вам название аэродрома, знал, что со вчерашнего дня эта новость утратила всякое значение.

— Ничего не понимаю.

— Вы знаете больше.

— О чем же, скажите, ради бога?

— Кто вам сказал, как называется аэродром?

— Один тип из полиции. Он был приятелем де ла Маса. Не удивляйтесь, что у меня есть такие знакомые. Если бы не они, я вообще не смогла бы для вас работать. Иной раз даже приходится для вида сообщать полиции какие-нибудь факты, не имеющие большого значения.

— Тогда, пожалуйста, сообщите им, что я сегодня Же уезжаю из Трухильо в, Сант-Яго-де-лос-Кабальерос, вернусь оттуда через несколько дней и сразу же улечу в Штаты.

— Это правда? Или я должна только сбить их с толку?

— Правда. Впрочем… не стоит им этого говорить.

— Кто же займется делом Мерфи?

— Сегодня прилетает специальный агент разведки. Крупная птица из центра.

— Я никак не могу прийти в себя после того, что вы сказали… А вы хотели со мной встретиться в связи с приездом этого агента?

— Да. Именно. Из-за этого агента. Он захочет с вами связаться. У него есть кое-какие данные, с помощью которых он собирается выяснить дело до конца. Уж он-то сумеет добраться до всех могил. Прекращение дела Галиндеса — Мерфи облегчит ему задачу.

— А как я его узнаю? Он назовет какую-нибудь фамилию?

— Сегодня в двадцать один час самолетом «Пан-Ам» прилетит профессор Олджернон де Кастельфранко — это и будет он.

— То есть подставное лицо с бумагами профессора?

— Шишки из разведки обычно предпочитают пользоваться подлинными документами. Оставьте мне свой адрес.

— Зачем, вы же сегодня уезжаете. А Кастельфранко — так его зовут? — наверно узнал в центре, где меня можно найти.

— Да, это верно. Вы рассказали мне все, что вам известно?

— Пожалуй, да. У меня было три дела: сказать, чтобы вы не приходили в «Гавану», передать название аэродрома и предостеречь вас в связи с тем, что полиция интересуется тождественностью Гордона с мистером Кастаньо. Так что мне сказать в управлении полиции?

— Как зовут офицера, который вас сюда прислал?

— Мигель Анхело Паулино. Майор.

— Скажите ему, что, меня все же зовут Андреа Кастаньо и что по поручению археологического института я руководил подготовкой к археологической экспедиции и все свои дела благополучно закончил. Скажите, что я случайно познакомился с мистером Гордоном, — он является секретарем комиссии, о существовании которой я узнал из печати и деятельность которой меня совершенно не интересует.

— И сказать, что вы сегодня уезжаете из Сьюдад-Трухильо?

— Да, сказать, что я сегодня уезжаю в Сант-Яго-де-лос-Кабальерос, чтобы встретиться там с одним историком искусства, знатоком так называемых культур Залива, в частности культуры тотомаков, которая возникла в период между седьмым и двенадцатым веками нашей эры. Вот уж не знаю, как это получается по календарю эры Трухильо. Номер в гостинице я пока оставляю за собой, потому что послезавтра вернусь и полечу в Штаты отсюда.

Возле нашего столика появился метрдотель.

— Простите, — сказал он, — пришел представитель дорожной полиции, он хотел бы с вами поговорить по поводу «форда»…

— Но ведь машина нашлась.

— Он должен составить протокол…

— Пусть оставит адрес комиссариата и свою фамилию. Я буду у него завтра в десять утра.

Метрдотель отошел.

— Но вы же сегодня уезжаете, — сказала Моника.

— Именно поэтому я условился на завтра. Пусть не морочат голову дурацкими формальностями.

— Мне бы хотелось все-таки сказать в управлении полиции, когда вы уезжаете и куда… Какие-то достоверные сведения ведь я должна им представлять.

— Если это облегчит вам жизнь, пожалуйста…

— Вы первый мужчина, приезжающий с Севера, который не стремится со мной переспать.

— Вы знаете моего боя Эскудеро?

— Он как-то приносил мне цветы от Мерфи.

— Домой? Так я и думал. Тем не менее, когда я просил у Эскудеро ваш адрес, он предложил мне даже двух красивых женщин взамен и уверял, что они доставят мне массу удовольствия.

— И вы не воспользовались такой возможностью? В Сьюдад-Трухильо много красивых женщин. Но вы очень осторожны, как я успела заметить.

— Я даже более осторожен, чем вы успели заметить.

Я попрощался с Моникой Гонсалес.

Зайдя в гараж, я выбрал «мерседес» модели трехлетней давности. У портье я заплатил по счету, забронировал комнату на следующие три дня и сказал, что уезжаю в Сант-Яго-де-лос-Кабальерос. Сеньор Альварадо напомнил мне, что утром я должен явиться в комиссариат дорожной полиции.

— Хорошо, — сказал я, — в таком случае я уеду после составления протокола. Небольшое опоздание не будет иметь значения.

— Вы собираетесь еще выходить в город?

— Почему вы этим интересуетесь?

— Просто так, из вежливости, мистер Кастаньо, — ответил Альварадо.

— Излишняя вежливость вредна, — сказал я.

Поднявшись наверх, я заперся у себя в комнате.

Постучал Эскудеро и спросил, не приготовить ли мне ванну. Я велел ему прийти в девять вечера.

— Вам надо вечер красивая женщина?

— Нет, Эскудеро, отправляйся-ка сам к этой женщине, — через закрытые двери сказал я.

Аббес просто посерел от страха. Его огромные руки тряслись, и он не в силах был унять дрожь. Полковника душила апоплексическая ярость, весь организм, казалось, парализовало от ужаса. Он сделал все, что требовалось, все, что только можно было сделать — никому не удастся обвинить его в каком-нибудь упущении или небрежности. Разве он виноват в том, что Трухильо понадобилась Мони Санчес?

Недоверие генералиссимуса к генералу Диасу не имело никаких реальных оснований. Но теперь, ради спасения собственной шкуры, Аббесу надлежало указать виновного. И он указал генерала Диаса. Арест, допрос, следствие, процесс были бы слишком рискованны, такой номер кровавой лотереи Аббеса мог не выиграть. Диас должен умереть.

А накануне дело происходило так: бирюзовый «шевроле» не доехал до ранчо Сан-Кристобаль. Поразительное совпадение: в деревне Сан-Кристобаль, в этом Вифлееме современной истории, родился величайший человек нашей эпохи. И именно по пути в Сан-Кристобаль…

Бирюзовый «шевроле» ехал по направлению к ранчо, где Трухильо ждала очаровательная Мони Санчес.

Диктатор был в превосходном настроении и вполголоса напевал какую-то фривольную песенку. В этот раз на нем был один из самых скромных мундиров — без тяжелой позолоты, без грузов орденов.

Возле капитана Захариаса де ла Крус лежал автоматический пистолет, второй лежал рядом с генералиссимусом. В этом не было ничего необычайного — так полагалось по уставу охраны.

Но внезапно случилось нечто, не предусмотренное уставом, нечто поразительное, напоминающее дела знаменитого «la carro de la muerte» и сотни других, организованных самим Трухильо, «операций».

С боковой дороги на асфальтированную автостраду выскочил черный «паккард» и помчался вслед за бирюзовым автомобилем генералиссимуса. Он был уже близко, когда Трухильо обернулся и увидел через заднее стекло черный кузов преследующей его машины.

— В чем дело? — спросил он. — Что это может означать?

— За нами кто-нибудь едет?

— Черный «паккард». В чем дело? Погляди!

Крепче сжав руль, капитан выглянул из машины.

— Что прикажете делать?

— Гони быстрей.

И тогда в заднее стекло, на фоне которого четко вырисовывался силуэт Трухильо, ударила очередь из автоматического пистолета.

Стекло разлетелось вдребезги.

Трухильо вскрикнул.

Первая пуля ранила его в шею, другая — в спину. Из затылка ручьем хлынула кровь.

Бог взвыл, выругался, как пьяный пеон, и, скорчившись на подушках, медленно сполз вниз и присел на корточки.

— Убей их! — крикнул он водителю. — Убей их!

Нащупав на сиденье пистолет, он сам взвел курок и с ужасом отодвинул оружие.

Капитан де ла Крус до отказа нажал на педаль газа.

Вокруг свистели беспрерывно ударяющиеся о кузов, отскакивающие от покрышек пули. Казалось, машину обстреливает целый батальон автоматчиков.

Черный «паккард», не переставая поливать огнем из автоматов, внезапно обогнал бирюзовый автомобиль и затормозил, загородив ему дорогу.

Капитан де ла Крус свернул с автострады, остановился на полоске травы и схватил автоматический пистолет. Раздался визг съежившегося на полу машины Трухильо.

— Убей их!.. О, господи! Убей их…

Нападающие открыли огонь по капитану.

Он выскочил из машины, бросил на землю оружие и поднял руки. Но было уже поздно. С пятью пулями в теле капитан рухнул на асфальт. Заговорщики не могли оставить в живых свидетеля нападения. Трухильо тоже никогда не оставлял свидетелей.

Двое мужчин вылезли из — черного автомобиля и, продолжая стрелять, приблизились к бирюзовому «шевроле».

Один из них резким движением распахнул дверцы и увидел скорчившегося на полу диктатора, удивительно похожего на огромного раздавленного жука. Он съежился, пытаясь уменьшиться в размерах, и прикрыл голову руками.

— Не убивайте, — скулил генералиссимус, — ради бога, не… не…

Заметив лежащий возле Трухильо автоматический пистолет, мужчина поднял его и, отступив на несколько шагов, выпустил в скрюченное тело по крайней мере двадцать пуль. Боги умирают трудней, чем обычные люди: богов следует убивать тщательно и по нескольку раз, чтобы не воскресли.

Потом тело генералиссимуса с засевшими в нем двадцатью семью пулями вытащили на асфальт.

Один из заговорщиков спросил:

— Как шофер?

— Готов.

— Можем ехать.

— Погрузите эту падаль в багажник, да поживее!

— Теперь в виллу генерала Диаса?

— Да, так будет лучше всего.

На основании того, что узнал Аббес, все выглядело именно так, однако для всех остальных будет выглядеть иначе.

Выяснив, что генералиссимус не приехал в Сан-Кристобаль, Аббес поднял по тревоге оперативный отдел ГУБ. Немедленно в том же направлении помчалось несколько машин. Они остановились у иссеченного пулями бирюзового «шевроле». На асфальте в лужи крови лежал капитан де ла Крус. Он еще дышал и даже пытался ползти навстречу приехавшим. Его отвезли в больницу.

Тело генералиссимуса не было обнаружено.

Капитан де ла Крус в больнице пришел в себя и сообщил, что нападавшие упомянули имя генерала Диаса. Как раз в тот самый день за обедом Трухильо обмолвился, что не доверяет генералу. Он сказал об этом в присутствии нескольких приглашенных к обеду американских друзей… Значит, американцы слышали имя генерала, узнали, что Диас в немилости. Можно побиться об заклад…

Но зачем осложнять дело?

Только в четыре часа утра, когда все было обдумано и подготовлено, отряд пистольерос окружил виллу генерала Диаса.

Ворвавшись внутрь, они устроили резню. Не уцелел ни один из домочадцев, никто из прислуги. Генерала дома не оказалось. Несколько разведывательных групп бросилось на поиски. Каждая получила приказ: не арестовывать — убить.

Генерала нашли и убили.

Вечером я поехал на Дженерал Эндрьюс. Смешавшись с толпой встречающих, я устроился у окна зала ожидания. Я видел, как приземлялся самолет «Пан-Ам», как спускались по крутому трапу пассажиры. Несколько человек, которые очевидно оставались в Трухильо, задержались возле таможенников.

Я с трудом узнал Гарриэт в даме в бежевом костюме с зонтиком и плоским несессером в руках, в изящной шляпке, из-под которой выбивались ставшие золотистыми волосы. К ней подошла Салли, секретарша Этвуда. Как мы условились с Этвудом, она должна была отвезти Гарриэт в «Космос».

К только что прилетевшему седому господину с воинственным лицом приблизились двое мужчин. Во время таможенного осмотра они не сводили с него глаз и безусловно услышали его фамилию.

— Профессор Олджернон де Кастельфранко?

— Да. Вы меня ждете?

— Конечно… Пойдемте с нами.

— А вы откуда — из института, посольства или из дворца?

Они переглянулись, и один сказал:

— Из института… Пойдемте, нас ждет автомобиль.

Я видел, как профессора втолкнули в машину. Именно этого я и ожидал.

Остановившись вместе с Салли перед киоском обмена валюты, Гарриэт поменяла доллары на песо.

Я поздоровался с ней, успев незаметно шепнуть, чтобы она ничему не удивлялась и не задавала вопросов.

Салли я сказал, что сам отвезу Гарриэт в «Космос», и попросил девушку, чтобы Этвуд оставил у швейцара посольства два билета на самолет, отлетающий в пять утра.

Я отвез Гарриэт в гостиницу. Не задерживаясь в холле, мы прямо прошли ко мне в комнату. Сидящий за конторкой дежурный портье в лучшем случае мог увидеть ее спину. К обитателям «Космоса» приходило так много женщин, что на них не обращали внимания.

Я сказал Гарриэт, что Мерфи нет в живых. Она не пришла в отчаяние, видимо, успев уже свыкнуться с этой мыслью. Я сообщил ей, что его смерть повлекла за собой гибель еще нескольких человек. Теперь в комплекте покойников недоставало только нас с ней.

— Я не понимаю, как ты могла согласиться на идиотское предложение прилететь сюда.

— Они меня вынудили. Мне сказали, что если Джеральд жив, я смогу его спасти.

— Ты же знала, что Джеральда нет в живых. Такие порядочные парни обычно умирают молодыми… Молчи. Ван Оппенс хотел сделать из тебя приманку для агентов доминиканской полиции, тебя же обманул, заставив приехать якобы для очной ставки. Но с кем? С кем, если Оливейра и де ла Маса убиты? С запуганной Манагуа? Ее уже научили повиноваться.

— Ее били?

— Да, Гарриэт. Хуана смертельно напугана.

— А ты? Тебе что-нибудь грозит? Они догадываются, кто ты? Ответь же мне, Майк! С тобой ничего не может случиться; это было бы из-за меня, я тебя уговорила… Ты знаешь, я никогда не смогла бы любить Джеральда так, как любила тебя. Ведь я все делала назло тебе, и флиртовала с Джеральдом, и встречалась с ним назло тебе… И вдруг оказалось, что я влюблена, и мы собираемся пожениться…

— Тоже назло мне… А теперь, Гарриэт, прими ванну, тебе нужно как следует отдохнуть. Я кое-что еще должен уладить, и, если успею все сделать, мы улетим отсюда рано утром. Ты мне поможешь.

— Я сделаю все, что скажешь, Майк. Меня все время терзают угрызения совести — зачем я просила тебя помочь… Какой это ужасный народ! Что здесь происходит? На улицах почти никого нет, люди прячутся за занавесками или крадучись перебираются из дома в дом. На каждом углу солдаты и полиция… Раньше так не было…

— Предполагают, что совершено покушение на Трухильо.

Я протянул ей револьвер, который носил в специальном футляре под мышкой.

— Ты умеешь с ним обращаться?

— Кажется, умею… Ударник взведен? А вот предохранитель, верно? Ты этот самый револьвер показывал мне в Нью-Йорке. Ты думаешь, в нас будут стрелять?

— Я думаю только о том, как бы избежать стрельбы. Ты же знаешь, я не люблю развлекаться, стреляя в людей.

Пока Гарриэт была в ванной, я собрал чемоданчик.

Только она оттуда вышла, постучал Эскудеро. Я впустил его в комнату и запер дверь. Я знал, что бой хитер и нахален и его нужно захватить врасплох. Когда мальчишка подошел ко мне поближе, я влепил ему пощечину, потом еще раз ударил по другой щеке.

— Мистер, мистер! — закричал он, заслоняя лицо рукой. — Не бить Эскудеро, мистер!

На этот раз он получил в ухо.

— Ты был боем мистера Мерфи, но сказал, что не был. Я спрашивал, знаешь ли ты его, а ты соврал, что нет. Я спрашивал у тебя адрес Моники Гонсалес, и ты соврал, что не знаешь, хотя относил ей цветы.

— Эскудеро не знать…

— Знать, но врать. Ты также готов был засвидетельствовать, что мистер Мерфи был гомосексуалистом и даже тебя изнасиловал. Обещал ты это полиции или нет?

— Эскудеро…

— Эскудеро скажет всю правду, или мне придется навсегда заткнуть его наглую лживую пасть. Ты работаешь на этих мерзавцев, ты даже рылся в моих бумагах. Ты постоянно сообщал полиции, куда я выхожу, что делаю и когда посещаю свое посольство.

Я еще раз его ударил. Бой отлетел к стене.

— Из тебя вырастет такая же скотина, как и они все. Как зовут офицера, который велел тебе шпионить?

— Не знать, Эскудеро быть хороший бой…

Я вытащил револьвер. Эскудеро съежился в углу. Я снова его ударил.

— Майк, перестань! — воскликнула Гарриэт.

— Замолчи, Гарриэт, — сказал я.

— Мистер, не убивать, мистер…

— Я буду убивать, если не скажешь правды. Не бойся, полиции я тебя не выдам.

— Мистер не обманывать?

— Отвечай теперь на вопросы, мне некогда. Если соврешь — пристрелю.

— Эскудеро сказать правда. Мистер не бить, мистер пустить Эскудеро?

— Хорошо. Как зовут офицера из полиции, которому ты доносил?

— Майор Паулино. Управление полиции.

— Мигель Анхело Паулино. Отлично. Где живет Моника Гонсалес?

— Пласа-дель-Конгрессо, дом семь. Вы идти одна ворота, идти двор, идти другая ворота. Вы подняться один этаж, два этаж.

— Где мистер Мерфи? Где его убили?

— Эскудеро слышать: полиция возить людей дорога до Асуа, там убивать. Эскудеро не видеть такая смерть. Вы не убивать. Эскудеро хороший бой, говорить правда.

Я усадил боя в кресло и ремнем от чемодана привязал его к спинке. Гарриэт я велел сесть на диван и дал ей револьвер.

— Эскудеро, если ты пошевелишься, эта дама тебя застрелит. Сиди тихо, не произноси ни слова. Я только проверю, сказал ли ты правду. Если ты соврал, я вернусь и убью Эскудеро. Понял?

— Да, мистер.

— Если я не вернусь через три часа, — прошептал я Гарриэт, — позвони в посольство.

Я захлопнул дверь, спустил в замке собачку, вышел из гостиницы и поехал к Монике Гонсалес.

На пересечении Авенида Корриентенс и Сан-Мартин в старом «кадиллаке» дежурили трое пистольерос.

Тот, что сидел возле шофера, указал ему на выходящего из гостиницы мужчину, который быстро пересек тротуар и сел в «мерседес».

— Этот, — сказал он, — я видел, как он выходил из «Космоса». Поезжай за «мерседесом».

Шофер включил скорость.

— Надо было его убрать прямо тут, возле гостиницы. Уж если кому предстоит быть уничтоженным, так не все ли равно, где это произойдет.

— Не будь слишком умным, — сказал третий, сидевший позади водителя. — Если не знаешь, помалкивай. Нам не велели торопиться. Приказали ждать, пока он выйдет из гостиницы, потом идти или ехать следом за ним и снять где-нибудь подальше. Потому что возле гостиницы могут околачиваться люди Ван Оппенса.

— У тебя хорошая память, — сказал водитель, — Я никогда так точно не запоминаю приказаний. Но я бы не стал рисковать, ты же знаешь, что они могут сделать, если он потеряется и нам не удастся его прикончить. С нами что они могут сделать? Слыхал, как поступили с де ла Маса? Ну, а я все знаю. Я сам вел эту цистерну с аэродрома.

«Мерседес» затормозил на Пласа-дель-Конгрессо.

Мужчина, которого им предстояло убрать, вылез из машины и скрылся в воротах.

«Кадиллак» остановился рядом с «мерседесом».

— Здесь? Так близко?

— Ты ни черта не понимаешь. Да он никогда больше не увидит свою машину. Мы снимем его в воротах. Лучшего места, чем такие темные ворота, и не придумаешь.

— Садись-ка в его «мерседес», — обратился этот же агент к водителю, — на всякий случай, чтобы чего не вышло. А мы подождем в воротах, пока он выйдет, и сделаем все, что полагается. Потом ты вылезешь, мы перенесем его в «мерседес» и подожжем машину. Отцепи его канистру с бензином и все приготовь. Ты сидишь за баранкой уже двадцать лет — должен знать, как это делается.

Он громко расхохотался, решив, что неплохо сострил. Однако ни водитель, ни другой агент его не поддержали и не засмеялись, старательно избегая его взгляда.

Они знали, что в один прекрасный день сгорят сами. Свидетели и исполнители представляют наибольшую опасность.

Во флигеле дома на Пласа-дель-Конгрессо на третьем этаже я нашел квартиру Моники Гонсалес и позвонил.

За дверью не стали ни о чем спрашивать, никто не поглядел в глазок. Просто дверь распахнулась, и я увидел Монику в тонком поношенном халатике с веером в руке.

— Это вы? — усмехнулась она, ведя меня в глубь квартиры. — Мне следует рассматривать ваш визит как реванш за то, что я разыскала вас в «Космосе»?

— С небольшой поправкой: я достал ваш адрес не в управлении.

— Вы злорадствуете?

— Меньше, чем по поводу ареста профессора Кастельфранко.

— Не понимаю. Разве профессор арестован?

— Вы знаете больше, Моника.

— Я не получала приказа сообщать вам все, что мне известно.

— Сегодня на аэродроме арестовали профессора Кастельфранко. Только вы одна знали, что Кастельфранко приедет по заданию разведки. Рассказав вам о нем, я хотел только проверить, сумеете ли вы удержать это при себе или тоже постараетесь отправить его на тот свет. Будь профессор на самом деле связан с разведкой, он бы неминуемо погиб. Наша разведка тоже частенько занимается грязными делишками, но на этот раз, как вам прекрасно известно, мы стараемся получить доказательства целого ряда страшных преступлений. А вы стали на сторону убийц. Меня интересует только это и ничего больше.

— Кто-то еще должен был знать… это невероятно…

— Никто ничего не знал, потому что я все выдумал. По приглашению исторического отдела вашего университета приехал настоящий профессор, бывший приятель Муссолини, близкий знакомый семьи Трухильо. Я солгал вам потому, что хотел проверить свои догадки. Только вы знали басню о секретной миссии профессора.

Моника медленно опустилась на стул, закурила сигарету. Она продолжала оставаться поразительно спокойной.

— А вы оказались опаснее, чем я предполагала.

— По вашей вине погиб Ральф Баллок, старик сторож с аэродрома Эмитивилль. Только вы знали, что я ищу название аэродрома.

— Не может быть, чтобы вы ни с кем больше это не согласовывали, ведь не я одна…

— Нет, вы одна. Я согласовал способ передачи этого сообщения, но только после того, как все узнал. А в это время за Баллоком уже следили. Его убили вы.

— Вы не можете себе представить, в каком я положении… Я не стану ничего отрицать: вам, по-видимому, все известно. Может быть, вы даже получили приказ из Центра проверить меня и разоблачить; я давно с этим смирилась. Или они, или вы. Я предпочитаю вас, они мучают.

— Зачем вы вели двойную игру?

— Я работала для вас потому, что я ненавижу всех их, ненавижу Трухильо, ненавижу его семью и его полицию.

— А почему вы на них работали?

— Потому что я их боюсь. Если бы не они, я была бы сегодня первой балериной обеих Америк. Они отняли у меня эту возможность и хотели убить. Я жива только потому, что согласилась на них работать… Что вы хотите со мной сделать?

— Еще не знаю. Где вы храните передатчик?

— У моего гитариста, но он живет за городом…

— И он знает, что вы работаете на обе стороны?

— Он работает вместе со мной… У вас есть револьвер?

Револьвера у меня не было, я оставил его Гарриэт. Я сказал:

— Даже два.

— Выбросьте их перед уходом. Они следят за вами и, без сомнения, видели, как вы сюда вошли. Они обыщут вас на улице и арестуют под предлогом хранения оружия. Им о вас известно все или почти все. Они знают, что вы оглушили старого Тапурукуару.

— А я-то думал, старик хоть немного расхворается.

— Тапурукуара самый выносливый человек в полиции. Потому-то так быстро и нашелся «паккард», на котором вы скрылись. Если бы вы оставили ключик в замке зажигания «форда», Тапурукуара догнал бы вас и убил…

— В этой смерти вы тоже были бы повинны. От вас полиция узнала, что я собирался прийти в «Гавану». А затея с письмом де ла Маса и с Манагуа?..

— Я вынуждена была так поступить. Когда сидишь в западне и всеми силами пытаешься уцелеть, выбирать не приходится. Только обреченные на смерть в состоянии понять подобное чувство. Вы не знаете — да и откуда вам знать, — как приговоренные цепляются за жизнь. Я приговорена, может быть, потому…

— Я не верю такой смеси подленькой философии с дешевой психологией. Каждый из нас приговорен, каждый в каком-то смысле невинен, каждый раньше или позже умрет, но все это не оправдывает преступлений, особенно политических.

— Иначе я не могу этого объяснить. Что вы хотите со мной сделать?

— У вас есть какое-нибудь оружие?

— Даже два вида. Яд в ампуле, который я получила в Центре, и пистолет.

— Где?

— В зеленой сумке, на подзеркальнике, позади вас.

Я открыл сумочку и нашел в ней маленький пистолетик, инкрустированный слоновой костью и серебром. Он был заряжен. Я спрятал его в карман.

— Ампула вставлена в губную помаду, которой я не пользуюсь, — сказала Моника. — Ее ничего не стоит разгрызть, когда мажешь губы. Собственную смерть я представляю себе именно так.

Я протянул ей помаду в серебряной оправе.

— Я полагаю, вы поставили обеим сторонам по крайней мере по десятку жертв.

— Как бы мне хотелось сейчас заплакать! Но я не могу, поверьте… Вы позволите мне одеться? Не хочется умирать в таком тряпье… Не беспокойтесь, я знаю, что проиграла… В течение уже многих дней я просыпаюсь с мыслью, что это произойдет именно сегодня. Так было и нынешним утром. И вот, оказывается, я угадала… Я переоденусь при вас, вы будете последним мужчиной, который увидит мое тело.

Я отвернулся; послышался шелест белья и платья. — Все, — через минуту сказала она. — Я надела лучшее платье… Выходит, последним меня видел без платья Джеральд. Он не спал с Гарриэт, вы знаете? Он приходил ко мне, и за неделю до его смерти мы были вместе последний раз. Мерфи оставлял Гарриэт на потом, он хотел произвести на нее хорошее впечатление…

— Да, — сказал я, — он был весьма порядочный парень. Я всегда твердил это Гарриэт.

— Тапурукуара хотел убить и Гарриэт. Ее искали в Буэнос-Айресе и Майами.

— Он и меня хотел убить, кстати, при вашей помощи.

— Он всегда осуществляет свои намерения, не забывайте. Что вы хотите со мной сделать, мистер Кастаньо?

— Все еще не знаю, сеньорита Гонсалес. Если б знал, давно бы сделал и ушел отсюда. У меня мало времени.

— Ровно столько, сколько потребуется, чтобы дойти отсюда до ворот. Там вас ждут. Дать вам мою помаду с ампулой?

— Мне что-то не очень нравится грызть такие ампулы.

— И я бы не смогла решиться…

— Вы, что же, думаете, за такие номера не надо расплачиваться? Если бы я работал для вашего Центра, мне следовало бы вас застрелить. Но я на них не работаю, и у меня нет желания вас убивать. Вы знаете телефон Тапурукуары?

Она назвала номер.

Я соединился с Тапурукуарой.

— У телефона, — сказал он, — алло!

— Сеньор Тапурукуара! Добрый вечер, — сказал я по-испански, — Я хочу вам сообщить, что ваш агент Моника Гонсалес работает для нью-йоркского разведывательного центра; ее регистрационный номер РД 112С. Коротковолновый передатчик хранится у гитариста, который аккомпанирует ей в «Гаване». В настоящий момент она собирается бежать. Вы должны ее задержать.

Тапурукуара выругался. Не зная, с кем говорит, он сказал:

— Я это подозревал… Но откуда же я теперь возьму людей?

— Вы можете снять их из-под дома Моники Гонсалес. Они внизу.

— Они там ждут того… — заколебался он.

— Он уже ускользнул. Ждать больше некого. Приезжайте немедленно.

— Кто говорит? Откуда? Где вы находитесь? Алло! Алло!

Я повесил трубку.

Моника сказала:

— Я должна была прийти сегодня в «Космос» и показать им вас. Вы ввели их в заблуждение, казалось, что Гордон действует, не покидая посольства. Но его просто там нет. И я указала на вас. Убейте меня, потому что они будут меня мучить…

— Вы этого не допустите.

— Я должна разгрызть ампулу?

— Я отдам вам пистолет. Оставьте входную дверь открытой и не выходите на звонок. Ждите здесь, за шкафом, направив пистолет на дверь. Когда войдет Тапурукуара, — если вы не ответите на звонок, он наверняка войдет первым, — вы выпустите в него всю обойму. Тогда агенты вас застрелят. Не так уж это страшно. Из-за вас тоже стреляли в людей. Верно? Пришло время расплатиться самой…

— Я никак не могла себе раньше представить, как это бывает, когда нужно умереть. А теперь знаю.

— Ваше время пришло. Но у вас есть возможность умереть с пользой. Простите меня за откровенность. Можно еще раз позвонить? Вам все равно не придется платить по счетам.

Моника усмехнулась: она все еще была спокойна.

— Ни за квартиру, ни налоги за этот месяц. Вот, пожалуй, единственное утешение.

Я позвонил Этвуду. Он сам подошел к телефону.

Я попросил его через час приехать за мной в управление полиции…

— Зачем я туда иду? Я полагаю, что вскоре буду арестован… Нет, без оружия, без единого доказательства против меня. Ни посольство, ни комиссия не будут скомпрометированы… Еще одно: сегодня вечером на аэродроме Дженерал Эндрьюс доминиканская полиция арестовала профессора Кастельфранко.

— Вы шутите! Но почему?

— Они получили ложное донесение о том, что сегодня из США прилетает человек с документами профессора, который на самом деле является крупнейшим шпионом разведки и собирается организовать в Республике диверсию.

— А мы тут страшно беспокоимся из-за отсутствия известий от профессора Кастельфранко. Госпожа Трухильо звонила нам уже два раза и спрашивала о нем. Каким образом его могли арестовать?

— Все аресты, естественно, согласованы с господином Трухильо. Его полиция может представить полную информацию.

— У меня как раз сидит генерал Эспайат, и мы наконец-то начинаем находить общий язык. Мне, вероятно, назовут имя водителя санитарной машины, на которой Галиндеса привезли в Эмитивилль. Генерал Эспайат считает, что его похитили члены какого-то тайного общества.

— Финансируемого генералиссимусом Трухильо.

— Но у нас нет никаких доказательств, которые можно было бы представить суду. Мы должны довольствоваться тем, что раздобыли здесь и что обнаружено в Нью-Йорке… Где мисс Клэр? Ей ничего не грозит?

— Она в безопасности. Ну, мистер Этвуд, пора кончать. Если генерал Эспайат у вас, пусть даст приказ об освобождении профессора Кастельфранко и его ассистента Андреа Кастаньо, которых задержали по недоразумению в результате провокации. Оба имени должны быть названы в одном письме в управление полиции, как относящиеся к одному делу, и адресовать письмо майору Паулино.

— Я тотчас же расскажу обо всем генералу.

— Это исключено, мистер Этвуд! Я еще не арестован. Прошу вас, через час выйти из комнаты, где находится генерал Эспайат, под предлогом, будто вам принесли срочное донесение. Вернувшись, вы скажете ему об этом аресте и потребуете вмешательства. В дружеских дипломатических беседах такие мелочи улаживаются молниеносно, особенно когда предметом вмешательства является друг семьи генералиссимуса.

— А если вас не арестуют?

— Тогда в течение часа я вам позвоню, и придется спасать одного профессора.

— Согласен. Но я вас очень прошу, даже настаиваю и требую, чтобы вы ничего не предпринимали в связи с известным делом. Оно кончено. Усыпите свою совесть до момента отлета. Прошу вас прекратить всякую деятельность. Произошли очень важные события.

— Пускай в них разбирается кто-нибудь другой. Благодарю вас, мистер Этвуд.

Спокойствие Моники Гонсалес меня поражало. Она сидела у стола, подперев голову сплетенными руками, и смотрела на меня.

Я вынул перочинный ножик и перерезал телефонный провод.

— Вы великолепны в своем двуличии, — сказала она. — У меня есть предложение: останьтесь здесь и вместе со мной выстрелите пару раз в Тапурукуару. Вы тоже должны свести с ним кое-какие счеты.

— Меньше, чем с вами. И я никогда не играл со смертью так, как вы.

— Мне все равно пришел конец, независимо от вашего приговора. Раз Кастельфранко оказался приятелем семейства Трухильо, за его арест я могу заплатить только своей головой.

— Да, и я так думаю… Вы случайно не знаете, почему в городе неспокойно?

Время от времени раздавались взрывы, усиливаемые эхом пустынных улиц, рев моторов, шаги патрулей; порой до нас долетали отголоски отдаленной стрельбы.

— Кажется, совершено покушение или только попытка покушения на какого-то сановника. Но такой паники давно не было. Готовится что-то ужасное, и этим ужасом охвачен весь город. А может быть, что-то уже произошло.

Я подошел к открытому окну и выглянул во двор — там маячили две тени. Где-то рядом взревел и затих мотор; это у передних ворот тормозил разогнавшийся автомобиль. Я понял, что приехал Тапурукуара и что именно он приблизился к двум теням, притаившимся под сводом внутренних ворот дома, и заговорил с ними. Я сказал:

— Через минуту вы сможете начать. Станьте за шкафом и ждите, пока они войдут в комнату. Стреляйте, когда они будут совсем близко. Из этой игрушки можно попасть в цель только на расстоянии нескольких метров.

Разговаривая с Моникой, я ни на секунду не спускал глаз с трех теней во дворе. Я решил, что Тапурукуара приехал один. Если он никого не оставил у передних ворот, я спасен. Он приехал потому, что испугался моего звонка, — ему мог устроить проверку кто-нибудь из контрразведки. Моника находилась у него в подчинении, и Тапурукуара отвечал за нее как начальник оперативной группы или отдела по специальным заданиям. А может быть, и сам он был связан с иностранной контрразведкой?

Я положил револьвер Моники на подоконник.

— Пора, Моника. Возьмите его. Хорошо, что вы спокойны. Если вам удастся захватить их врасплох и выстрелы попадут в цель, кто знает, не сможете ли вы прорваться и убежать…

— А я не хочу убегать, — сказала Моника. — С меня хватит, довольно. Вы понимаете, что значит довольно?

Три тени во дворе пришли в движение, и я догадался, что совещание окончено. Я открыл дверь на площадку, поднял собачку автоматического замка и прикрыл дверь за собой.

Едва я успел подняться этажом выше и прижаться к стене в неглубокой нише, как на лестнице послышались шаги. Люди шли очень осторожно. Скрип стих у дверей Моники. Кто-то громко постучал. Еще раз. Тишина. Снова стук, уже более громкий. И, наконец, удар кулаком.

— Здесь есть звонок, — раздался приглушенный голос.

Я услышал резкий прерывистый звонок. И через мгновение громкий шепот:

— Открыто…

— Паскуда! — выругался кто-то. — Небось удрала вместе с янки.

— Да, они могли вылезти в окно и спуститься по водосточной трубе с той стороны. Там никто не сторожит.

Я совсем забыл об этой трубе и из двух возможных вариантов бегства выбрал наиболее рискованный. Может быть, после того, как я вышел, Моника убежала? Она была у меня в руках до самого последнего мгновения, но кто знает…

Кто-то толкнул дверь. Шепот и дыхание стихли, очевидно, все трое вошли внутрь.

И тут же раздались три выстрела, громкий крик, еще два выстрела, за ними еще один… По звуку я узнал калибр пистолета Моники, а по количеству выстрелов понял, что она расстреляла уже всю обойму. Последний, шестой, выстрел только на долю секунды опередил несколько торопливых очередей автоматического пистолета и беспорядочных выстрелов крупнокалиберного револьвера. Все это я услышал уже внизу, в подъезде, пока Моника стреляла, я бегом спускался по ступенькам.

Крадучись, я пересек двор и остановился в тени первых ворот, выходящих на Пласа-дель-Конгрессо. В нескольких метрах от меня стояли три автомобиля: мой, Тапурукуары и «шевроле» агентов. За рулем моего «мерседеса» сидел какой-то человек.

Медленно, шаг за шагом я пробирался вдоль стены, постепенно удаляясь от автомобилей. Когда человек за рулем поворачивал голову, очевидно, оглядывая улицу, я замирал.

Внезапно на небе вспыхнуло несколько ракет, послышался шум моторов, и я увидел пикирующие самолеты; они летели очень низко, почти касаясь крыльями самых высоких домов. Последние несколько дней эти самолеты летали над всей территорией Республики.

При виде ракет я решил, что человек в «мерседесе» непроизвольно подымет голову вверх. Так и случилось. Я пробежал несколько шагов и снова замер. Передвигаясь таким образом, ни на секунду не переставая бояться, что в любой момент из ворот может вынырнуть Тапурукуара или кто-нибудь из уцелевших в перестрелке с Моникой агентов, я добрался до ближайшего угла. Только я собрался пуститься бегом, как увидел прямо перед собой шагающих вдоль стен по обеим сторонам улицы солдат с винтовками в руках. Несколько человек шло по середине мостовой. Они меня заметили.

Я услышал крик: «Стой!» — и приказание поднять руки. Пришлось остановиться и поднять руки.

Подошел начальник патруля. Солдаты с обоих тротуаров направили на меня дула винтовок. Я сказал, что я иностранец, вручил им паспорт и назвал гостиницу, в которой остановился. Офицер показал паспорт одному из солдат и велел позвонить из стоящей рядом телефонной будки и проверить.

— Что вы здесь делаете? — спросил он и ощупал меня в поисках оружия. — Объявлено чрезвычайное положение. В это время ходить запрещено.

— Я ничего не знал. Я весь день провел в гостинице и только что вышел. Что-нибудь случилось?

— Обо всем, что случится, вы прочтете в завтрашних газетах.

Из телефонной будки вышел солдат.

— Капитан, — сказал он, — все совпадает: номер комнаты и номер паспорта. Он живет в «Космосе».

С Пласа-дель-Конгрессо до нас донесся звук заводимого мотора автомобиля. Капитан вернул мне паспорт.

— Капитан, — сказал я, — не могли бы вы выделить солдата проводить меня в гостиницу?

— Я не имею права ослаблять патруль.

— Вы можете это сделать под предлогом проверки, живу ли я действительно в «Космосе»; к тому же меня, как иностранца, следует охранять.

С этими словами я сунул ему в кулак деньги.

Капитан кивнул солдату, который разговаривал по телефону.

— Проводишь этого сеньора в гостиницу.

Мы шли довольно быстро. По дороге нам все время попадались полицейские и военные патрули, но никто и не подумал задерживать штатского, шагающего в сопровождении солдата. Мы беспрепятственно добрались до ворот гостиницы. Я подумал о Гарриэт, сидящей возле Эскудеро с заряженным револьвером, и о том, что надо немедленно позвонить Этвуду и сказать, что я избежал ареста.

Перед входом в «Космос» стояло двое мужчин. Один из них загородил мне дорогу.

— Сеньор Кастаньо? — обратился он ко мне.

— Не хотелось ли бы вам с нами пройтись? — спросил другой.

— Мне очень некогда, — сказал я и попытался проскользнуть мимо них. Наверху ждала Гарриэт.

— Поторапливайся, — сказал первый, подтолкнул меня в направлении открытой полицейской машины и еще что-то крикнул удивленному солдату.

Майор Мигель Анхело Паулино вскочил с кресла и уступил место входящему в кабинет полковнику.

Аббес сел за письменный стол. У него был землистый цвет лица, вытаращенные от страха и волнения глаза были обведены синими кругами.

— Где этот человек?

— Я отправил его на перевязку. У него прострелено плечо. Кроме того, я послал врача в квартиру Гонсалес, сейчас он туда поедет. Выскочивший живым из этой бойни агент рассказал, что автоматная очередь разнесла Монику на куски. Тапурукуара получил пулю в грудь, в живот и в шею, когда нагнулся. Он мертв. У другого агента, одного из тех, кто следил за Гордоном, в двух местах прострелено легкое. Из этой игрушки, — он указал на лежащий на письменном столе маленький пистолетик, инкрустированный серебром и слоновой костью, — она выстрелила шесть раз. И шесть раз попала.

— Прелестно. Но я все-таки ничего не понимаю. Какая-то сумасшедшая история. Гонсалес работала превосходно. Зачем только Тапурукуаре понадобилось туда ехать? Кто ему приказал?

— Может быть, Моника вызвала его по телефону?

— Зачем?

— Оба агента — тот, что уцелел в перестрелке, и тот, который ждал в «мерседесе», — рассказывают, что они остановились у ворот дома Гонсалес, потому что туда вошел Гордон. Неожиданно явился Тапурукуара. Одного из этих парней он оставил внизу возле машины, а двоих взял с собой.

— Но ведь ты велел Монике продолжать поддерживать связь с Гордоном. Могла она сама дать ему свой адрес?

— Не знаю. Она разговаривала с ним днем в «Космосе» и принесла оттуда несколько важных известий. Во-первых, она узнала, что Гордон живет в гостинице под именем Андреа Кастаньо. Во-вторых, сообщила сенсационную новость о Кастельфранко, которого мы сняли сразу же после приземления на аэродроме; он, кстати, упорно твердит, что он настоящий профессор… Загадочная история, господин полковник. А та, с капитаном де ла Крус…

— А что еще он может говорить? Подтвердить, что он шпион? Смешно. Ты слишком многого требуешь от работников разведки.

— Мнимый профессор утверждает, что он друг семьи генералиссимуса. Может быть, настоящий Кастельфранко действительно с ними знаком, но я голову даю на отсечение, что у этого типа всего лишь документы профессора. Но ничего, мы его немножко пощекочем, тогда сразу размякнет. Надо бы еще сегодня начать… А в том деле, капитана де ла Крус… Вы…

— Да пропади все пропадом! И как раз в такой день!

— Эта история может быть связана с тем, что произошло вчера…

— Возможно… Кто такой Кастаньо?

— Наверно, Кастаньо и есть Гордон. Мы знаем всех людей, которые входят и выходят из посольства, но никто не видел никакого Гордона. Зато Кастаньо видели.

— И я так считаю. Операция с участием Гордона и Кастельфранко была задумана с большим размахом. Поэтому я и не понимаю, что Монике взбрело на ум! С ее помощью мы парализовали деятельность целой группы — и вдруг такой эпилог…

— Должно быть, кто-то неверно информировал Тапурукуару. Я знаю только, что ему позвонили, и он немедленно поехал к Монике. О содержании разговора он никому не рассказывал.

— Жаль старика, — сказал Аббес. — Выдающийся был человек, исключительной силы характер. Благодаря ему мы увидели, какое действие оказывают на людей великие идеи генералиссимуса, насколько они их потрясают и на какие поступки вдохновляют. В нашей Республике следует говорить не «верный как пес», а «верный как Тапурукуара». Больше того, Мигель, я бы сказал, что его смерть и смерть Моники символичны. Они оба погибли именно теперь…

— Да, господин полковник, это поистине символическая гибель. Я слышал, что женщины какого-то индейского племени бросались в пылающий костер, на котором сжигали их умерших или погибших мужей… А как обстоят дела с капитаном де ла Крус?

В кабинет со всех сторон то и дело долетали крики и стоны истязаемых людей. Под окнами грохотали подкованные сапоги, на лестницах раздавались тяжелые шаги. Во всем здании беспрерывно трещали телефонные звонки, перекликались друг с другом полицейские. Со двора время от времени доносились отголоски отдельных выстрелов… В городе строчили пулеметы.

— Ну и ночка, — сказал полковник Аббес. — Ну и ночка, ну и ночка, — тупо повторял он. Потом взглянул на майора. — Ты хотел о чем-то спросить?

— О подробностях трагедии, конечно, если можно, господин полковник. О деле капитана де ла Крус… Я тяжело это пережил, такой болезненный удар…

— Что ж, — сказал Аббес. — Он жил, как герой, и погиб, как герой. Когда черный «паккард» преградил им путь, генералиссимус, несмотря на полученные раны, выскочил из машины и открыл огонь по этим мерзавцам. Де ла Крус пытался заслонить его своим телом, но упал сам с пятью пулями в груди. Прежде чем потерять сознание, лежа на шоссе, он успел увидеть, что генералиссимус застыл, как мраморное изваяние, и стоит под градом пуль, не падая на землю. Заговорщикам пришлось выстрелить двадцать семь раз, чтобы обезоружить генералиссимуса… Представляешь себе? Двадцать семь пуль! В этом есть что-то сверхъестественное.

— У них-то потери были?

— Не знаю. Откуда я могу знать? Странный вопрос. Конечно, были, раз стрелял генералиссимус. Несколько человек он, без сомнения, убил, а единственный уцелевший увез на черном «паккарде» трупы остальных бандитов и где-то их выбросил.

— На черном «паккарде»?

— Да. Но смотри помалкивай, не забывай, что о смерти генералиссимуса знают всего пять человек в Республике. Машину мы нашли на вилле генерала Диаса. В багажнике лежало тело генералиссимуса… Какое ужасное зрелище! Я не забуду его до конца своих дней. Мигель, ты не представляешь, как это было страшно… Я — солдат и видел немало смертей. Но там, в багажнике…

— Неужели генерал Диас оказался настолько безрассуден, что оставил машину возле своей виллы? Это же безумие.

— А где он должен был ее оставить? Капитан де ла Крус узнал генерала среди участников нападения. Мне все ясно. Покушение организовал Диас.

— Де ла Крус еще жив?

— Наверно, нет. Мигель, то, что я видел в багажнике, так страшно…

— В какой форме будет объявлено это трагическое известие?

— Понятия не имею. Республика еще не знает о смерти нашего отца и благодетеля. Завтра Рамфис скажет, что нужно делать. Я сразу же позвонил в Париж и сообщил Рамфису о смерти его великого отца. Он нанял самолет Эр Франс за двадцать восемь тысяч долларов и спустя полчаса уже летел к нам. Он не оставил нас в такую тяжелую минуту… А тут еще эта идиотская история с Мерфи. Генерал Эспайат должен был как-нибудь все уладить — таково было последнее поручение спасителя родины… Ты слыхал уже, что Рамфис по приезде отправился в тюрьму и быстро опустошил несколько камер…

— Многие из заключенных были арестованы задолго до покушения…

— Вот и прелестно. Разве это имеет значение? Ни малейшего, Мигель.

Раздался телефонный звонок. Аббес небрежно указал майору на аппарат. Тот снял трубку.

— Да, майор Паулино… Что? Давай его сюда!

Он повесил трубку и обратился к Аббесу.

— Попался этот шпик.

Меня привели в кабинет майора Паулино, предупредив, что там ждет сам полковник Аббес.

Я догадался, что человек за письменным столом, нервно похлопывающий волосатой рукой по стеклу, и есть Аббес. Рядом сидел, очевидно, майор Паулино.

— Вас зовут Мартин Гордон, и вы являетесь секретарем руководителя комиссии государственного департамента? — спросил майор.

— Мне кажется не совсем удобным, — сказал я, — что вы сидите, а я стою.

Майор взглянул на полковника.

— Можно сесть, — не слишком любезно пробормотал Аббес.

— Вас зовут Мартин Гордон, — повторил майор.

Я бросил на письменный стол свой паспорт.

— Ничего подобного. Я сразу понял, что произошла ошибка, и пытался втолковать это двум идиотам, которые меня задержали.

Полковник перелистал паспорт.

— Попрошу вас не называть сотрудников доминиканской полиции идиотами, — сказал майор. — Почему вы оказали сопротивление?

— Потому что никто не имел права арестовывать меня без причины.

— Вы злоупотребили нашим гостеприимством. Кроме всего прочего, вы обвиняетесь в избиении судьи.

— Я хочу получить очную ставку с этим судьей.

Я уже знал, что Тапурукуары нет в живых. Только что, когда я ждал в приемной, один из офицеров сказал товарищам: «Тапурукуара получил от нее три конфетки и все попали в цель».

Майор снова переглянулся с полковником.

— Хорошо. Устроим очную ставку, — отозвался Аббес. — Почему Гордон избил судью?

— Я сам бы охотно его побил, если бы он ходил за мной по пятам. Я обычно так и поступаю с теми, кто следит за мной без моего согласия. Но на сей раз ничего подобного не случилось: я никакого судью и в глаза не видел.

— Почему вы выдавали себя за Мартина Гордона? С какой целью? — выспрашивал майор. — Вы также обвиняетесь в том, что пытались завербовать для работы в коммунистической разведке сеньориту Монику Гонсалес. Так она нам сообщила.

— В письменном виде? Нет? Прошу очной ставки с сеньоритой Гонсалес. Все это ложь. Меня зовут Андреа Кастаньо, и здесь я по поручению своего начальства занимался подготовкой археологической экспедиции профессора Олджернона де Кастельфранко.

— Кастельфранко — опасный шпион.

Я взглянул на полковника, который, видимо, стесняясь своего плохого английского произношения, не подавал голоса.

— Господин полковник, это сущая чепуха. Кто вам сказал? Кастельфранко — старый друг семьи генералиссимуса.

— Он тоже так говорит. Но этого недостаточно, чтобы ему поверить. Вы оба работаете на большевистскую разведку.

— Когда вы, наконец, начнете разговаривать серьезно? — обратился я к майору. — Мне не десять лет, и, кажется, мы с вами не соревнуемся в выдумывании обвинений. Я не собираюсь принимать участия в этой детской игре. Вы ничего не можете мне сделать. Вы отлично знаете, что после убийства вашей полицией американского летчика, исчезновение гражданина США произведет большое впечатление на госдепартамент.

Майор злобно усмехнулся.

— Никто не говорит, что вы исчезнете. Мы сфотографируем ваш труп или даже выставим его для публичного обозрения. Найдутся люди, которые присягнут, что по наступлении полицейского часа вас трижды окликали, но вы убегали и отстреливались. У них было полное право убить вас. Если мы этого не сделали, то только потому, что хотим кое-что от вас услышать. Вы, между прочим, обвиняетесь в тройном убийстве, совершенном в квартире сеньориты Гонсалес, где вы в это время находились. Вы должны уважать законы нашей страны; не мешайте же и нам сохранять к ним уважение и проводить допрос по всем правилам.

— Вы все-таки продолжаете играть в жмурки. В вашей стране господствует полиция, а не закон. Страх и террор здесь значат в сотни раз больше, чем закон. Вы и меня только что пытались запугать нелепыми обвинениями и угрозами.

Я перевел дух, недоумевая, почему меня не прерывают. Не глядя друг на друга, они внимательно слушали и теперь ждали продолжения.

— Можете говорить еще, — сказал полковник.

И я продолжал говорить. Тут мне пригодилось все, что я прочел в книгах и брошюрах, полученных от Флинна, и то, что было собрано в папке с вырезками, и что я нашел в куче газет, которые вчера мне дал просмотреть Этвуд.

Я с иронией сказал, что госдепартамент США очень заботится о сохранении независимости и демократических свобод в Европе, Азии и Африке. Однако я не теряю надежды, что когда-нибудь он подумает о свободе и демократии и на собственном континенте. Уже сегодня под влиянием общественного мнения всей Латинской Америки мы отвернулись от вас. Может быть, в свое время Трухильо предстанет перед трибуналом как обвиняемый номер один. Если его раньше никто не убьет, он окажется рядом с такими, как вы.

— Что вам об этом известно? — быстро вмешался Паули но.

— Что вы знаете о покушении? Какое покушение, какое убийство? — заорал Аббес.

— Я знаю, что приходит конец вашему владычеству в Доминикане, — сказал я, — Я знаю, что в Республике множатся покушения, саботажи, забастовки. Недавно были взорваны портовые доки. Разрушен мост над рекой Рио Вальехуэло. Организовано нападение на управление безопасности в Сан-Хуан-де-ла-Магуана. В театре Сан-Франсиско-де-Макорис перед началом торжественного представления была подложена бомба. В Ла-Вега убит начальник полиции, в Монтекристи потоплена полицейская лодка, в Пуэрто-Плата взорвана силовая станция…

— Вы очень много знаете. Столько знать может только шпион.

— И каждый, кто читает кубинскую, аргентинскую, чилийскую прессу.

— Вы очень много читаете и знаете, что нужно читать.

— А вам чтение тоже не повредило бы. Тогда б вы поняли, что стоите одной ногой на эшафоте… Америка знает, какие вы применяете репрессии. В Сан-Педро-де-Макорис вы арестовали всех студентов. Правительство, не пользующееся поддержкой молодежи, которую оно обманывает, обречено на гибель. Трепещите же в ожидании вашего последнего дня.

— Я вас слушаю, — одобряюще произнес майор. — Говорите.

— На этой неделе вы отдали приказание, чтобы в больницах подготовились к приему раненых. Вот уже несколько дней ваши самолеты патрулируют территорию всей Республики, без устали кружатся над Сьюдад-Трухильо. Вы чего-то ждете — и это произойдет, на сей раз непременно произойдет. А может быть, уже произошло. Вы перешли всякие границы.

— Говорите, говорите, — повторил майор.

И я говорил — иного выхода у меня не было; нельзя было ни на минуту закрывать рта. Я должен был оттянуть момент принятия решения по моему делу; черт знает, что могло им прийти в голову. Нужно было дождаться, пока Этвуд скажет генералу Эспайату, что по недоразумению арестованы профессор Кастельфранко и его ассистент Андреа Кастаньо.

Я говорил о лживости доминиканской пропаганды, о подавлении любого вида оппозиции и критики, о хищной алчности Трухильо и его семейства, о невыполненных обещаниях генералиссимуса, об удушении радио, телевидения и прессы, а тем самым и общественного мнения. Я говорил об убийстве из-за угла и беспрестанной слежке друг за другом, о распространяющейся среди доминиканских граждан эпидемии подлости и цинизма, о нищете крестьян, вечном страхе служащих, продажности журналистов, о лишении искусства свободы и об этом страшном, апатичном молчании граждан, наводящем ужас, молчании, которое приведет к взрыву, и тогда диктатура Трухильо полетит ко всем чертям…

Не спрашивая разрешения, я закурил. Я устал — говорить в пустоту очень утомительно.

— Конец? Вы больше ничего не скажете? — спросил Аббес.

— Конец будет выглядеть иначе, — ответил я.

— Выключите магнитофон, — по-испански сказал Аббес.

Майор Паулино нажал кнопку в боковом ящике стола.

— Мы записали все ваши слова, — сказал он. — Этого достаточно, чтобы заставить вас навсегда замолчать.

— Я мог бы еще рассказать, как вы похитили профессора Галиндеса в Нью-Йорке, как убили Флинна и его дочь — Лоретту, как охотились за рукописью книги «Эра Трухильо». Я мог бы кое-что рассказать об убийстве с помощью булавки с головкой из искусственной жемчужины, начиненной ядом. Так вы убили в автомобиле сенатора Флинна, а в гараже — Лоретту Флинн, так же точно вы убрали Ральфа Баллока с аэродрома Эмитивилль.

Полковник задыхался, судорожно рвал пуговицы ворота мундира.

— Вы напрасно выключили магнитофон, — обратился я к майору. Я заметил, что он перепуган не меньше Аббеса. Теперь они, должно быть, рады, что магнитофон выключен. Уж если о них известно так много, значит, они работают из рук вон плохо. Это могло их погубить.

Майор старался сдержать дрожь в голосе.

— Магнитофон не нужен. К чему записывать бредни о булавках с ядом? Того, что вы сказали раньше, с избытком хватит для оправдания вашей смерти.

— Советую вам не спешить с моей смертью. В вашей должности требуются нервы покрепче. Я умру только лет через двадцать или тридцать.

— Клеветы, которую вы не можете подкрепить никакими доказательствами, — сказал майор, — тоже будет достаточно для смертного приговора.

Я посмотрел на часы. Пятнадцать минут назад наступил тот момент, предназначенный для вмешательства генерала.

— Допрос окончен, — сказал майор. — Господин полковник, мое предложение — смертная казнь.

— Дайте бланк, — сказал по-испански Аббес, — я подпишу приговор. Привести в исполнение в срочном порядке…

«Если им это удастся, — подумал я, — что сделает Гарриэт с боем и револьвером? Кто ее освободит? В крайнем случае она сможет выйти, потому что дверь открывается изнутри. Но тогда Эскудеро сообщит в полицию. А если меня еще задержат, что было бы для меня лучшим выходом, у Гарриэт не выдержат нервы, и она наделает каких-нибудь глупостей. Опять недосмотр в, казалось, досконально продуманном плане действий, недосмотр, за который может поплатиться Гарриэт, как когда-то за подобный недосмотр заплатила Лоретта Флинн».

— Вы не в своем уме, — сказал я. — Почему вы вынесли мне приговор? По какому праву? Не сообщив моему посольству? С каких пор суд стала вершить полиция?

— Вам не удастся отсюда выйти, — сказал майор. — Никогда.

— Я еще не все сказал, господин майор.

— Вы хотите дать дополнительные показания? Пожалуйста.

— Вы меня не поняли. Я не сказал еще, что вопреки вашему утверждению, я отсюда выйду.

— В подвал, к стенке, — бросил полковник. — Прелестно.

— Я условился с мистером Этвудом, что он приедет за мной в управление полиции. Он уже должен быть здесь.

— Не принимайте нас за дураков. Откуда вы знали, что будете арестованы?

— Предположим, я сам собирался к вам прийти, но возле гостиницы меня задержали два агента. Я посвятил в свои намерения Этвуда и попросил его приехать за мной в управление.

— Даже если бы так было на самом деле, ни Этвуд, ни посол не имеют права переступать порог управления полиции.

— Я и это предусмотрел. Мистер Этвуд приедет сюда с генералом Эспайатом.

— Он ошалел со страху, — сказал Аббес. — Он бредит.

— Можете позвонить в посольство и проверить.

Майор снисходительно ухмыльнулся.

— Ага! Ваш план ясен. Вы рассчитываете, что таким образом станет известно место вашего пребывания?

— Ничего вам не ясно! Они знают, где я и где Кастельфранко… Кажется, подъехал автомобиль, может быть, это они?

— Не фантазируйте, сюда все время подъезжают машины. Идемте со мной.

Майор взял с письменного стола подписанный Аббесом лист бумаги.

— Предупреждаю вас — подождите!

— У нас нет времени. Ваша песенка спета. Теперь мы любезно склоним к чистосердечному признанию следующего аса разведки, мистера Кастельфранко. Вы выйдете сами или позвать стражу?

— Зовите стражу.

Он был уже на границе, в месте пересечения воображаемой линии, проведенной от доминиканской Барахоны до гаитянского городка Сальтру, в районе огромных кофейных плантаций, тянущихся вплоть до Порт-о-Прэнса.

За ним гнались всю ночь. День он провел, прячась в кучах полусгнившего сахарного тростника, в гуще кустарника, в заброшенных хижинах, наступления темноты дожидался в зловонной яме деревенского кирпичного заводика.

Его ни на секунду не покидало ужасное ощущение, что его преследуют по пятам, не давая ни на миг оторваться от погони хотя бы за пределы слышимости. Время от времени до него доносились лай собак и голоса людей. И только когда мрак скрыл даже окружающие его в яме предметы, вокруг воцарилась тишина.

Он вылез из ямы и пошел, петляя, пробираясь по нехоженным, заросшим тропинкам. Его пугало шуршание проползающих ящериц, хлопанье крыльев фламинго, крик ворон; ветки царапали ему лицо, он стукался о стволы огромных деревьев, спотыкался о корни.

Прошел час, который тянулся бесконечно долго. Ему казалось, что он все еще слышит за спиной дыхание людей и собак. Сквозь застилающий глаза туман он увидел огни гаитянской деревушки, услышал бой барабанов и шум голосов.

Он догадался, что обитатели мазанок и бараков, разбросанных по краям огромной кофейной плантации, принадлежат к секте Боду и сейчас готовятся к ритуальному танцу.

Пробравшись сквозь кусты миндальной рощи, он увидел круглую поляну, а на ней медленно, вразвалку двигающихся людей.

Они легко прикасались к земле своими бронзовыми ступнями и, казалось, ласково поглаживали ее, переступая с носком на пятки. Ритм барабанов был медленный, приглушенный, к нему присоединялись другие инструменты: ча-ча, бонгос и марака, гитара и манубао с толстыми стальными струнами.

Сначала танцующие только шаркали подошвами по утоптанной площадке, но постепенно они стали отрывать ноги от земли все выше и все чаще; создавалось впечатление, будто они пытаются перед танцем, который вот-вот должен начаться, натянуть поверхность земли, как кожу на огромном барабане, чтобы потом каждый их шаг сопровождался доносящимся изнутри грохотом и эхом.

Измученный человек подумал — и удивился, когда мысль эта не принесла ожидаемой радости, — что граница осталась позади, и преследователям не удалось его настичь. Он все еще дрожал от страшной усталости, охватившей каждую частичку его тела, и от страха, ассоциировавшегося в памяти с отзвуками погони. Он озирался по сторонам в поисках какого-нибудь укрытия, где можно было бы отдохнуть, унять дрожь тела, успокоить нервы.

Он обогнул несколько кустов и, приблизившись к дереву мапу, прислонился к стволу, внутри которого, если бы он был полым, свободно разместились бы десятка два человек. Дыхание беглеца было учащенным и прерывистым, сердце сжимали внезапные судороги. «Я удрал, — подумал он, — я удрал, но страх не исчез; они могут прийти и сюда; они всюду приходят и везде убивают».

Фиолетовый туман сумерек сгустился, и ночь надвинулась так же внезапно, как внезапно нарушает тишину разорвавшаяся граната. Разорвавшаяся граната… Он видел однажды разорвавшийся ананас, разбитый пулей на груди Мануэля Хесуса Эрнандеса. Это было в Виллемстаде, в самый полдень. Эрнандес упал на мостовую узенькой улочки, не выпуская из рук ананаса, — две пули прострелили навылет его сердце. Стоящие вокруг расступились, стараясь, чтобы их не задело тело Эрнандеса. И тогда Тапурукуара — он был в белых брюках и клетчатой рубашке — подошел ближе и третью пулю выпустил прямо в голову упавшего человека. Это было излишне — Эрнандес уже не дышал.

Точно так же, как он стоит теперь под деревом мапу, стоял он тогда на улице возле бара, укрывшегося от солнца в глубокой нише, распространяющего запах хорошо поджаренного кофе. Он прислонился к стене; ему велели так встать, когда Тапурукуара начнет стрелять, и следить, чтобы никто не выстрелил в старого индейца. Он должен был его охранять.

Но в него никто и не собирался стрелять, потому что, собственно говоря, в толпе, окружавшей Эрнандеса, падающего с прижатым к груди ананасом, он один хотел выстрелить в Тапурукуару — только он, человек, который должен был его охранять. Но он не выстрелил. Он был смел, но ему всегда не хватало чего-то большего, чем смелость. Может быть, решительности, способности принять такое стремительное и импульсивное решение, чтобы не успеть над ним задуматься, чтобы и доли секунды не осталось для оценки причин своего поступка и его последствий…

Он стоял тогда у стены какого-то дома, смотрел, как Тапурукуара стреляет, и его слепило отражающееся в огромных окнах солнце. Так и стоял там в самый полдень потрясенный и взбунтовавшийся Хулио Руис Оливейра, подобно тому, как стоит он сейчас, прислонившись к стволу дерева мапу в гаитянской деревушке… Сгущавшаяся ночь источала дурманящие запахи, колыхаясь в свете костра, который разожгли танцующие. Ночь стала душной, липкой, осязаемой, напомнила тело вспотевшей, дрожавшей от возбуждения женщины. Под ногами Оливейры прошелестела ящерица, зигзагами пробиравшаяся по траве в сторону костра.

Он услышал хлопанье крыльев. Стая вспугнутых пеликанов, сделав несколько кругов над деревьями, улетела по направлению к заливу. Где-то высоким голосом запел петух, сначала тихо, потом все громче; ему ответил другой и третий: на Гаити петухи поют всю ночь напролет.

Раздалось громкое, заставившее его вздрогнуть и съежиться, «абобо» — оглушительный возглас членов тайной секты Боду; ему ответил пронзительный напев «мамбо». Где-то рядом зазвучала дикая песня, похожая на звуки, вырывающиеся из охрипших с перепоя солдатских глоток.

…Отсюда надо бежать на запад, к Порт-о-Прэнс. За время погони он потерял ориентацию и не знал точно, где теперь находится, но судя по кружащимся над головой стаям пеликанов и фламинго, море было недалеко.

Под тем же деревом остановилась торговка, бредущая из деревушки в сторону негритянских бараков. Поднос, на котором поблескивала груда маленьких рыбок «пискитес», она положила на землю и сама села возле него. Человек был голоден, но запах разлагающихся «пискитес» только вызвал у него тошноту.

Я сказал майору, что добровольно никуда не пойду — пусть зовет стражу.

Другого выхода у меня не было. Все средства были хороши, лишь бы удалось оттянуть момент моего препровождения в какой-то подвал во дворе, откуда до нас доносились выстрелы. Я подумал, что у меня есть еще один верный козырь: я могу рассказать о Монике Гонсалес, это их заинтересует. Можно предложить им поехать к гитаристу — показать шпионский передатчик. Тапурукуара ничего не успел рассказать. Нужно тянуть как можно дольше, вдруг Этвуд не сдержит обещания, вдруг он опоздает…

Майор собрался позвать полицейских, чтобы они меня увели. Он уже приоткрыл дверь, когда я воскликнул:

— Господин майор!

Он обернулся, но дверь не закрыл.

— Господин майор, — начал я, — я могу вам рассказать кое-что интересное относительно деятельности иностранной разведки в Сьюдад-Трухильо. Но взамен я требую…

В полуоткрытых дверях кабинета появился молоденький лейтенант доминиканской жандармерии. На его увешанной орденами груди покачивался серебряный шнур адъютанта. Он небрежно козырнул.

— Я прибыл от генерала Эспайата, — отрапортовал он, — с донесением майору Паулино.

— Что вы хотели рассказать о деятельности разведывательного центра? — спросил полковник.

— Я пошутил.

Майор протянул руку за конвертом, надорвал его, прочел записку и передал полковнику. Аббес несколько раз перечел ее, и оба уставились на меня.

— Лейтенант, когда генерал послал эту записку? — спросил майор.

— Десять минут назад. Генерал ждет профессора в посольстве США. Его ассистент может отправляться куда пожелает.

— Это невозможно! Недопустимо! — воскликнул Аббес. — Это… Генерал не в курсе дела!

— Генерал полностью в курсе этого дела, — сказал адъютант.

— Знает ли генерал…

— Он знает обо всем.

— За этим кроется какая-то дипломатическая игра, но я…

— Генерал специально подчеркивает необходимость извиниться перед профессором Кастельфранко.

— Я ни перед кем не стану извиняться, — надменно произнес Аббес.

— Генерал примет вас завтра в одиннадцать утра. Он уже передал для вас телефонограмму в министерство.

Полковник поглядел на меня.

— Кастаньо, вы знаете испанский? Прелестно. Так мне легче говорить. Я узнал, что вы собирались на несколько дней в Сантьяго-де-лос-Кабальерос. Это верно? Нет? Прелестно. А когда вы намерены оставить Сьюдад-Трухильо?

— Послезавтра, — сказал я.

Уже давно пробило двенадцать, я должен уехать сегодня же, еще до начала беседы полковника с генералом Эспайатом. Ни я, ни Гарриэт, о которой еще никто не знал, не располагали поддержкой со стороны Кастельфранко; нам необходимо было покинуть Сьюдад-Трухильо в течение нескольких ближайших часов.

Лейтенант спросил:

— Вы Андреа Кастаньо? — и протянул мне заклеенный конверт. — Сенатор Этвуд просил передать вам это. Генерал Эспайат уполномочил меня выразить вам искреннее сожаление… за столь неприятный для нас инцидент. Генерал уверен, что в управлении с вами обращались с должным уважением.

Я подумал, что в конверте, наверно, лежат билеты на самолет.

— Поблагодарите генерала за внимание и скажите, что У меня нет претензий к оказанному мне здесь приему.

Полковник встал и быстро вышел из кабинета.

Майор Паулино сказал:

— Это была шутка, мистер Кастаньо, предупреждение; очень прошу вас так все и расценивать. Мы хотели немного вас припугнуть…

Потом он обратился к лейтенанту:

— Вам известно, каким образом генерал узнал о задержании профессора Кастельфранко и мистера Кастаньо?

— В моем присутствии ему сказал об этом мистер Этвуд. Генерал объяснил, что всему виной объявление чрезвычайного положения в столице: полицейские нервничают и склонны к проявлению излишней бдительности, так и совершаются ошибки.

Вошел полковник Аббес.

— Я приказал выпустить из камеры профессора Кастельфранко. Лейтенант, согласно письму генерала, вы отвезете его в посольство. Вы же, — обратился он ко мне, — можете уехать на своем «мерседесе», который пригнали сюда с Пласа-дель-Конгрессо. Куда вы направляетесь?

— Генерал решил, что Кастаньо может ехать куда ему угодно, — сказал майор Паулино, — и я за это отвечаю. Я вам выдам ночной пропуск, действительный только на сегодня. До семи утра объявлен комендантский час, и, если вас арестуют на улице, я не оберусь неприятностей.

Он сел, заполнил какой-то бланк и подал мне его вместе с паспортом.

Полковник подошел к телефону, набрал номер.

— Посольство? Попросите генерала Эспайата. Говорит полковник Аббес. Аббес! — нетерпеливо закричал он: — Полковник. По срочному делу.

Он в бешенстве посмотрел на меня.

— Надеюсь, вы все-таки останетесь под нашей охраной. Я вот только сообщу генералу о некоторых деталях, булавках с ядом и нескольких убийствах…

Прижав трубку к уху, он прислушался. Адъютант усмехнулся. Майор спросил:

— Ну, что?

Полковник повесил трубку.

— Генерал велел передать, что ждет меня завтра в одиннадцать, — ответил Аббес. И, обратившись ко мне, добавил: — Можете идти. Я не прощаюсь, мы еще увидимся. Уезжайте отсюда побыстрее. — И проворчал себе под нос: — Ну и ночка, ну и ночка…

Усмехающийся полицейский, поторапливаемый Аббесом, вывел меня на улицу. Адъютант, спустившийся вместе со мной, остался ждать Кастельфранко возле караульного помещения.

Мой «мерседес» стоял неподалеку. Я проехал несколько десятков метров. На канализационной решетке кузов немного тряхнуло, и я услышал звон жести — так мог стучать только неплотно закрытый капот.

Я остановил машину, поднял капот и направил на мотор рефлектор. К радиатору был прикреплен цилиндр сантиметров двадцать длиной, запаянный с обеих сторон; от него к аккумулятору тянулся изолированный провод. Я услышал тихое тиканье.

Теперь я понял, зачем Аббес выходил из кабинета. Часовой механизм, очевидно, должен был сработать через десять-пятнадцать минут, чтобы взрыв произошел по дороге в гостиницу. Но, к счастью, «пиротехник» Аббеса в спешке небрежно захлопнул капот.

Задним ходом я вернулся к управлению и вылез, оставив машину с невыключенным мотором рядом с другими автомобилями. Если Аббес так любит взрывы, пусть грохнет у него под окном. И тут я заметил выходящего из дверей управления адъютанта генерала Эспайата в сопровождении седого, громко выражающего свое возмущение мужчины. Они сели в лимузин с военным флажком на крыле. Я подбежал и открыл переднюю дверцу.

— Подвезите меня, пожалуйста, в гостиницу «Космос», — сказал я.

— А где ваш автомобиль? — спросил адъютант.

— Я никак не могу завести мотор. Машина может остаться здесь до завтра, а я мечтаю только об одном — хорошенько выспаться. Ну как, поехали?

Я повернулся к профессору.

— Разрешите представиться, Андреа Кастаньо. Я приготовил снаряжение для вашей экспедиции. Все вместе со списком в посольстве.

— Как, эти идиоты и вас тоже сцапали? Вот болваны, вот дураки!

— Поскольку они вас подозревали, пришлось и меня арестовать, как вашего сотрудника.

— В таком случае прошу прощения. Но я могу вам гарантировать — они дешево не отделаются.

Не успели мы проехать и нескольких сот метров, как воздух задрожал от сильного взрыва. В пустом спящем городе он прозвучал так, будто разорвалась многотонная бомба.

— В чем дело, черт побери?! — воскликнул адъютант.

— Что это было? — спросил Кастельфранко. — Прекрасно же меня здесь встречают!

— Вот именно, профессор, — сказал я, прикидывая, сколько еще машин взлетело в воздух вместе с моим «мерседесом» и на какую высоту. Взрывчатки для меня они явно не пожалели.

Возле гостиницы, попрощавшись с профессором и адъютантом, я вылез из машины.

Миновав главный вход, я прошел под боковой колоннадой в гараж. Сторож спал. Я разбудил его, сказав, что мне нужен «форд»; у меня с собой была выписанная раньше карточка на этот автомобиль.

Сторож удивился.

— Пресвятая Мария и Иисус Назарейский! В такое-то время? Да ведь ходить и ездить до семи утра запрещено.

Я показал ему ночной пропуск. Он поглядел на подпись майора Паулино.

— Я не знал, что вы из полиции… Пожалуйста, машина в порядке, вот только проверю бензин…

Я протянул сторожу двадцать песо — сумму его еженедельного заработка. Обогнув здание, я оставил «форд» в боковой улице Ла-Пас возле стоянки такси и вернулся в гостиницу.

Войдя в комнату, я увидел дрожащую Гарриэт с револьвером в руке; Эскудеро спал, скорчившись в кресле.

— Майк, — тихо сказала она, — Майк… Я страшно боялась, я думала, ты не вернешься…

— Сейчас же ложись спать, — сказал я, вынимая револьвер из ее стиснутых пальцев. Рукоятка была влажной от пота.

— С тобой ничего не случилось, тебе не пришлось рисковать понапрасну?

— Я был на приеме у очень симпатичного полковника.

— А я уж представляла себе неведомо что…

— Ложись, Гарриэт. Через три часа… — начал было я, но умолк, поглядев на Эскудеро — он мог только притворяться спящим. — Через три часа рассветет, — поправился я, — а в полдень мы должны быть у майора Паулино.

— Это кто такой?

— Спи, потом все расскажу.

Я растворил в апельсиновом соке три таблетки люминала и разбудил Эскудеро.

Он открыл глаза и локтем заслонил лицо от удара.

— Эскудеро не врать. Мистер не бить.

— Да, ты сказал правду. Не бойся.

— Эскудеро хороший бой. Мистер Кастаньо сказать: Эскудеро говорить правда, Эскудеро уйти. Я хотеть уйти.

— Ты останешься здесь. Утром мы поедем в Сант-Яго.

— Эскудеро иметь свои вещи в комнате всех бой!

— Сейчас там спят. Пойдешь утром и заберешь свои вещи.

Он выглянул на темную улицу.

— Мистер Кастаньо ходить ночь? Полиция не спрашивала, почему вы ходить ночь?

Я показал ему пропуск, он прочел его.

— Мистер теперь быть большой человек, быть сеньор алькальд… Эскудеро хотеть идти есть и пить.

Я протянул ему плитку шоколада, привезенную Гарриэт, и стакан апельсинового сока. Он залпом выпил сок, а шоколад спрятал в карман.

Я взял лежащую на кресле вышитую подушку и покрывало с дивана и отвел Эскудеро в занавешенную портьерой нишу, где, очевидно, когда-то стоял второй диван. Бой лег, завернувшись в покрывало. Когда через несколько минут я заглянул за занавеску, Эскудеро храпел. Я мог не беспокоиться — после такой порции люминала он проснется не раньше, чем через десять часов.

Гарриэт спала, неровно дыша, лицо у нее было измученное и усталое, под глазами круги. Я тихонько прилег с ней рядом, завел дорожный будильник и сунул его под подушку.

Заснуть я не мог.

Когда зазвенел будильник, я быстро нажал кнопку. Было четыре часа. Я принял холодный душ и разбудил Гарриэт. Она умоляла оставить ее в покое, уверяла, что не в силах проснуться, что не сделает и шагу. Я заставил ее сесть и вылил стакан ледяной воды ей на шею. Только тогда она пришла в себя.

Я заглянул за занавеску и хорошенько потряс Эскудеро. Он даже не пошевелился и продолжал так же, как и раньше, тяжело дышать и похрапывать.

Я взял чемоданчик и дорожную сумку Гарриэт, запер дверь снаружи и повел Гарриэт к железной лестнице для прислуги. Плетеный коврик заглушал мои шаги.

Лестница вела в маленькую комнату, откуда одна дверь выходила в холл гостиницы, другая — в кухню, третья, закрытая железным засовом, — во двор. Я отодвинул засов, нажал ручку, и мы оказались во дворе.

Обогнув здание гостиницы со двора, мы вышли на улицу Ла-Пас к стоянке такси. Возле моего «форда» дежурил полицейский. Я поставил чемодан и положил руку на отворот пиджака, поближе к револьверу.

— Чего тебе надо? — спросил я.

Мой тон нисколько его не обескуражил.

— Здесь нельзя ставить частные машины. Что вы делаете в такое время на улице?

— Позвони полковнику Аббесу, он тебе объяснит, — Я протянул ему пропуск. Такая бумажка для них значила немало, и, пожалуй, немногие могли этой ночью предъявить подобный документ.

Полицейский козырнул, любезно улыбнувшись.

— Вы едете с дамой?

Я испугался, что он попросит второй пропуск.

— С ней хочет поговорить майор Паулино, — доверительно сказал я и обратился к Гарриэт. — Садитесь. Ваши чемоданы мы осмотрим в управлении полиции.

Полицейский приложил руку к фуражке.

Со скоростью восемьдесят километров в час мы проехали через испуганный вымерший город в направлении аэродрома Дженерал Эндрьюс.

На востоке темноту прорезали первые полоски зари. Ночь отступала, бледнела — моя последняя ночь в Сьюдад-Трухильо! Неужели действительно последняя?

На аэродром мы добрались без приключений.

Глухой барабанный бой не умолкал. Танцующие все быстрее поднимали и опускали ноги на утоптанную площадку, которую тесным кругом обступили зрители; они сидели вокруг танцующих, высоко подтянув колени и раскачиваясь из стороны в сторону.

Раздался крик совы. Казалось, он послужил сигналом для тех, кто бил в барабаны; теперь они били не свободно падающими ладонями, а быстро стучали по барабанной коже кончиками пальцев. Все чаще отрывались от барабанов и все выше поднимались согнутые в локтях руки. На фоне других инструментов выделялся низкий звук стальных струн манубао; ритм поглощал монотонную мелодию.

Все звуки гаитянской ночи растворялись в этом таинственном гудении.

Прислонившийся к стволу мапу мужчина, зачарованный исступленной пляской, покачивался в такт с сидящими вокруг костра.

Шум нарастал; еще больше усилило его внезапное хлопанье крыльев. Мужчина поглядел наверх: над ним пронеслась целая туча встревоженных ворон, и прежде чем все затихло, ослепительная молния прорезала темноту. На землю хлынули потоки теплой воды. Ливень начался столь же внезапно, как внезапно сменяется ночью день.

Человек прижался к стволу. Он видел, как танцоры с криком бросились к группе манговых деревьев, как побежали вслед за ними музыканты, прижимая к себе инструменты, расталкивая растерявшихся зрителей.

Он съежился под деревом, хотя густая крона спасала его от дождя. Оглушенный шумом воды, он не заметил, что согнувшиеся фигуры бежали к нему с разных сторон, а не только от костра. При свете молнии он разглядел, что рядом с ним стоит несколько женщин и мужчин в праздничных нарядах. Один из них прижался к Оливейре и заглянул ему в глаза, бросив какое-то замечание другому, по виду типичному гаитянскому вьехо. И Оливейра понял, что эти люди, как гончие псы, шли по его следам от границы.

Человек в куртке подтолкнул его на противоположную сторону дерева, и теперь Оливейра оказался между ним и вьехо, в стороне от других.

— А, дон Руис Оливейра, — издевательски произнес вьехо. — Что слышно, как поживаете?

— Добрый вечер! — приветствовал его второй.

— Повернись, — резко бросил вьехо.

«Сейчас, сию минуту, — думал Оливейра, — немедленно выхватить револьвер и сделать это быстрее, чем они вытащат ножи; того, что справа, можно двинуть коленом в пах, в другого выстрелить, только сию же минуту, это последний шанс… Может, они уже готовы вонзить в меня ножи или застрелить меня. Нет, нет… Чего же ты ждешь? Давай же!»

Но, для того чтобы сделать этот последний молниеносный шаг, ему опять не хватило решимости, синхронной с движением, инстинктивной, не контролируемой сознанием. Нечто подобное происходило с ним в Виллемстаде, когда он хотел выстрелить в Тапурукуару. Но он начал анализировать свое решение и не выстрелил. А сегодня Тапурукуара настиг его с помощью своих людей.

— Поворачивайся, — повторил вьехо.

Сейчас, только сейчас! Но было уже поздно. По этой же причине в уличной драке жестокий и примитивный, не испытывающий угрызений совести нападающий всегда побеждает своего более сильного, но впечатлительного и мыслящего противника, который никогда не нанесет удара первым и поэтому обречен на поражение.

Оливейра повернулся, как ему велели.

45.

Мы долго не получали сигнала к отлету. Моя последняя ночь в Сьюдад-Трухильо еще не кончилась, она продолжалась. Ночь на испуганных улицах, под небом, раскалывающимся от рева самолетов-разведчиков; ночь ареста Кастельфранко, смерть Моники Гонсалес и Тапурукуары; ночь в управлении полиции и ночь бомбы, взорвавшейся в моем автомобиле; и еще одна ночь, хотя все та же самая, когда я лежал на узком диване рядом со спящей Гарриэт, отодвинувшись на самый край, чтобы не дотрагиваться до нее, потому что от всякого прикосновения к ее телу, даже когда она задевала щекой мою спину, у меня на лице выступали капельки пота.

Я слышал тяжелое дыхание Эскудеро, приглушенное покрывалом, в которое он завернулся, и бессмысленный бред Гарриэт. Она обняла меня и плакала во сне. Я ждал звонка будильника, лежавшего под подушкой, ждал с нетерпением, дрожа от напряжения, так же, как я ждал первых выстрелов в комнате Моники, стоя на ступеньках дома на Пласа-дель-Конгрессо. Она могла сказать агентам, что я в коридоре, могла убежать, могла не выстрелить…

— Почему мы не улетаем? — спросила Гарриэт.

Командир экипажа переругивался с комендантом аэропорта. Кроме нас с Гарриэт — я повсюду предъявлял пропуск, выданный в управлении полиции, — на аэродром никто не приехал; пассажиров же, которые прилетели в Сьюдад-Трухильо, обыскали и заставили дожидаться семичасового автобуса из конторы «Пан-Ам», расположенной на Калм-Эль-Конде.

Несмотря на то, что у Гарриэт был паспорт на имя жены одного из секретарей посольства, а у меня ночной пропуск с вызывающей уважение подписью майора Паулино и пометкой, что данный документ выдан по приказанию генерала Эспайата, нас не сразу впустили на Дженерал Эндрьюс. Я опасался, что начальник охраны аэродрома позвонит в полицию. Я понятия не имел, как они там отнеслись к взрыву у стен управления и каковы его последствия. Они могли решить, что я за чем-то вернулся или замешкался с отъездом и меня разорвало в клочья.

Ясно было лишь одно: если им известно, что я жив, то после разговора Аббеса с генералом они примут все меры, чтобы меня уничтожить. Пока меня спасало обычное в таких случаях отсутствие координации между разными отделами.

Мы поднялись в воздух с опозданием на час.

Вот мы пересекли границу Доминиканской Республики, остались позади ее территориальные воды. Окончилась моя последняя ночь в Сьюдад-Трухильо. Можно разрядить револьвер.

Я подумал, что сейчас в Трухильо собираются кремировать несколько трупов, в том числе трупы Моники Гонсалес и Тапурукуары. Я подумал, что Эскудеро еще спит, и после одиннадцати полиции придется потратить по крайней мере час на то, чтобы по приказанию Аббеса выломать из двери моей комнаты замок с предохранителем. Меня ни на минуту не покидали мысли о Монике Гонсалес, я думал о ее поразительном спокойствии, превратившемся внезапно при появлении Тапурукуары в холодную ярость.

…Когда спустя несколько дней я разговаривал в Нью-Йорке с Бисли, он сказал мне:

— Погиб наш лучший человек в Сьюдад-Трухильо.

— Да? Интересно, кто? — спросил я.

— Эта красотка-танцовщица. Моника Гонсалес. А не кажется ли тебе, что она погибла по твоей вине, из-за допущенной тобой неосторожности?

— Кто тебе об этом сообщил?

— Ее помощник, который работает на коротковолновом передатчике. Он аккомпанировал Монике на гитаре.

— Фрэнк, не связывайся ты больше с этим типом, — сказал я. — Я видел его в управлении полиции, он на них работает. Только он мог засыпать Монику Гонсалес.

— Я так и подозревал. Его сообщение о смерти Моники было весьма сбивчиво. Он передал также, что ты погиб от взрыва бомбы в автомобиле возле управления полиции, но среди разорванных на куски тел нескольких полицейских твоих останков найти не удалось… Очевидно, эти полицейские заметили, что тебя в машине нет, и подбежали, чтобы столкнуть ее вниз под уклон улицы. Поскольку все они погибли, Аббес так и не узнал, что тебя в машине не было. Так я себе это представляю.

…Мы миновали раздавленный бублик острова Грэйт Инагуа, в центре которого лежало огромное озеро, и теперь летели над тянущейся от Эспаньолы до самой Флориды полосой Багамских островов. Гарриэт заснула, положив голову мне на плечо.

…Когда несколько дней спустя я разговаривал с Бисли, он рассказал мне о результатах исследования содержимого жемчужины, насаженной на острие булавки, которую я вырвал из отворота куртки Тапурукуары. Состав яда сравнили с данными анализа кусочка, который Бисли в свое время срезал с черепа Ральфа Баллока.

Из жидкости, наполнявшей искусственную жемчужину, пытались различными способами выделить бруцин, строфантин и стрихнин, то есть растительные яды, но химический анализ показал, что в нем содержится лишь немного экстракта коры и побегов лиан вида «стрихнос», обладающего курареподобным действием.

Большинство составных частей, имевших животное происхождение, проанализировать не удалось.

— Совсем недавно один крупный ихтиолог, занимающийся токсикологией подводного мира, дал описание этого яда, — рассказывал Бисли. — Кроме уже упомянутого экстракта, яд содержит концентрированные вытяжки из так называемой рыбы-мухомора, потребление которой даже в вареном виде вызывает паралич дыхательных путей, слепоту и поражение органов чувств, при котором холодное начинает казаться горячим, а высокая температура вызывает озноб.

Приготовленный из этой смеси яд, подобно яду кураре, сохраняет свою отравляющую способность в течение по крайней мере двухсот лет (как выяснилось при изучении старых индейских стрел); сердце и гладкую мускулатуру он не поражает. Даже самая минимальная доза действует молниеносно и немедленно разносится по кровеносной системе. Убийцы кололи своих жертв в голову не только потому, что среди волос нельзя обнаружить следа укола, но также для того, чтобы мгновенно начинающийся паралич охватил прежде всего мышцы лица, рта и шеи, пищевод и аорту. Вслед за тем быстро наступает расслабление мускулатуры, яд достигает конечностей, брюшной полости и диафрагмы. Поскольку процесс начинался с головы, на лицах убитых всегда сохранялось выражение испуга.

Передо мной возникло лицо Лоретты Флинн, такое, каким оно было, когда она лежала в ящике с песком; я думал о ней, пока Бисли рассказывал о действии яда; я вспоминал ее и раньше, когда летел над Багамскими островами, сидя в кресле рядом с дремлющей на моем плече Гарриэт. Я думал о Лоретте, и меня охватывало чувство тоски и одиночества: мне так хотелось бы еще когда-нибудь увидеть ее.

Я думал о невозможной встрече с Лореттой и тогда, когда Бисли показывал мне рыбу-мухомор, плавающую в аквариуме Океанологического музея. Она была длиной в полметра, и окраска ее, фантастически прекрасная, менялась, как в калейдоскопе. Золотисто-желтая хищная маленькая морда, обведенная идеально ровной красной окружностью, пурпурные и желтые полосы на лбу, оранжевые пятна на спине и крупные белые горошины на золотистом брюшке. Наверно, из-за этих белых пятнышек она и получила название рыбы-мухомора. Ее плавники были совершенно прозрачны и покрыты симметричными складками, как на плиссированной юбке.

Но все это происходило неделей позже.

Пока же мы пролетали над Андросом, крупнейшим из островов Багамского архипелага. Гарриэт проснулась. Мы говорили о ее дальнейшей работе: она останется в «Пан-Ам», но перейдет на линию Гавайи — Аляска и будет летать по маршруту Нью-Йорк — Сан-Франциско — Гонолулу.

Наш самолет приземлился в Майами. Гарриэт хотела выйти, но это было слишком рискованно. Мы остались ждать отправления в самолете.

Вскоре мы летели вдоль побережья Флориды в направлении Вест Палм Бич. Я надел наушники, попал на конец какого-то чепухового репортажа и решил подождать краткого повторения новостей. Внезапно вмешался второй диктор, прервав передачу сообщением последних известий.

— Национальное доминиканское радио, — говорил диктор, — только что передало, что правительство Доминиканской Республики подтверждает сведения госдепартамента США. Официальное правительственное сообщение мы приводим полностью: «На тридцать втором году счастливой эры Трухильо, 30 мая 1961 года, Благодетель Родины, Спаситель Народа, величайший руководитель доминиканского государства, защитник доминиканского рабочего класса, покровитель народа и отец возрожденной родины, светоч мира и самый выдающийся государственный деятель американского континента, первый враг коммунизма, генералиссимус доктор Рафаэль Леонидас Трухильо и Молина погиб трагической и геройской смертью при покушении, организованном потерявшими человеческий облик заговорщиками, преступную руку которых направляли изменники родины, враги свободы и демократии. Наш народ, охваченный безутешным горем и беспредельной скорбью, в дни траура не забудет о том, что убийцы и их пособники должны понести заслуженное наказание».

— Известие о смерти доминиканского диктатора, — комментировал диктор, — слухи о которой дошли до нас уже вчера, доминиканское агентство печати сообщило со значительным опозданием, причины которого до сих пор не ясны. Неизвестны также обстоятельства покушения. В Доминиканской Республике объявлено чрезвычайное положение, многочисленные военные и полицейские патрули контролируют всю территорию Республики. Наш специальный корреспондент сообщает о массовых аистах. Ночью возле здания управления полиции, в котором находился руководитель главного управления безопасности полковник Аббес, взорвалась бомба.

Вмешался другой диктор.

— Представитель госдепартамента США, еще вчера извещенный о смерти Рафаэля Трухильо, выразил надежду, что теперь доминиканский народ получит возможность создать в своей стране такие условия, которые позволят ему занять надлежащее место в демократической всеамериканской системе сосуществования и Мирного сотрудничества.

— Это сообщение, — подхватил первый диктор, — наш политический комментатор рассматривает как предзнаменование отмены коллективных санкций, примененных к Доминиканской Республике после покушения на президента Венесуэлы.

— Сенатор Джордж Смартерс из штата Флорида предложил послать в Доминиканскую Республику войска ОАГ с целью предотвращения гражданской войны. Сенатор Портер расценивает такой шаг как нарушение суверенитета Республики и добивается проведения в этой стране свободных выборов при участии доминиканской эмиграции. Сенатор Эллендер высказал пожелание, чтобы в каждой стране Латинской Америки нашелся такой человек, как Трухильо. Он утверждает, что в Доминиканской Республике царила дисциплина и порядок, что по состоянию народного образования и здравоохранения и по общему уровню жизни Республика находилась впереди других стран Карибской зоны. Среднегодовой доход жителя Республики составлял 225 долларов, что превышает средний доход во всей Центральной Америке. Сенатор Портер в свою очередь просит обратить внимание на то, что в этой статистике отсутствует следующий факт: из каждых 225 долларов по крайней мере сто приходилось на членов семьи диктатора и руководителей режима.

И снова голос первого диктора:

— К власти в Доминиканской Республике пришел начальник генерального штаба Рафаэль Трухильо, сын убитого диктатора, прозванный Рамфисом. В день покушения Рамфис развлекался в Париже, и, очевидно, поэтому доминиканское правительство задержало опубликование сообщения о смерти Трухильо.

— Приход к власти Рамфиса соответствует желанию его трагически погибшего отца. Рамфис был любимцем Трухильо и самым близким доверенным лицом среди членов его семьи и окружения. Трухильо предоставил ему несколько высших должностей в Республике, ради него вносил изменения в законы, прощал ему серьезнейшие проступки и неслыханное расточительство. Во время пребывания Рамфиса в Штатах к его поведению там отнеслись весьма критически, что вызвало серьезный конфликт между госдепартаментом США и доминиканским правительством.

— Рамфис, играющий главную роль в руководстве доминиканской армией, прибыл в Штаты для учебы в высшей школе генерального штаба. Однако он предпочитал проводить время в Голливуде в атмосфере беспрестанных скандалов либо на своей яхте с экипажем в восемьдесят человек и собственным джаз-оркестром. К числу самых известных романов Рамфиса относятся его связи со знаменитой актрисой Ким Новак и с Заза Габор, которая получила от него специально заказанную модель «мерседеса» и шиншилловое манто ценой в восемнадцать тысяч долларов. Такие щедрые подарки приятельницам Рамфиса не были редкостью, и в общей сложности за время пребывания в Штатах молодой Рафаэль Трухильо истратил свыше миллиона долларов. Экзаменационная комиссия школы генерального штаба не выдала Рамфису диплома об окончании. Разгневанный диктатор в утешение назначил его генерал-полковником, то есть первым маршалом армии, следующим чином после генералиссимуса. Рамфис унаследовал от отца состояние, оценивающееся в миллиард долларов.

Я снял наушники и поглядел на других пассажиров, слушавших радио. Их лица ничего не выражали. Этим людям было скучно, они ждали эстрадной программы, песенки о черных чулочках малютки Мод, биржевых новостей.

— Что-нибудь интересное? — спросила Гарриэт.

— Заговорщики убили Трухильо.

— Какие заговорщики?

— Пока ничего неизвестно.

— Хорошо, что мы уехали. Может, в Доминикане начнется революция.

— Госдепартамент не любит, когда начинаются революции. С них вполне достаточно кубинской.

— Теперь я понимаю, почему вчера такая паника охватила Сьюдад-Трухильо. А ты раньше знал о покушении?

— Я не работаю в ЦРУ.

— Ты думаешь, это дело рук ЦРУ?

— Еще ничего неизвестно.

— Ты знаешь больше, Майк… Ты сам любишь так говорить другим, когда они не хотят рассказывать всего, что им известно… В Нью-Йорке мы поедем к тебе?

— Да.

— Хорошо, Майк.

— Тебе уже надоели порядочные мальчики, да, Гарриэт?

— Он был действительно очень порядочным.

— Одна дама в Трухильо говорила о нем то же самое.

— Между ними что-нибудь было?

— Я никогда не спрашиваю об этом женщин, особенно, когда речь идет о порядочных мальчиках. Такими делами занимается Бисли.

— Если бы не ты, Майк, я бы и не подумала о Джеральде. Все произошло из-за тебя. Я хотела поступить тебе назло. Со зла я могла даже выйти за него замуж. Но ты ничегошеньки не понимал.

— Наверно, нет, Гарриэт, и если ты еще когда-нибудь сотворишь что-либо в этом роде, я тоже ничегошеньки не пойму. Давай сразу условимся — в подобных ситуациях я никогда не сумею тебя понять.

— С тобой страшно трудно разговаривать… А ты скучал без меня? Неужели тебе не жалко было меня потерять? Скажи, Майк, ты хоть немножко еще меня любишь? Так, как раньше, или сильнее? Я по тебе очень тосковала…

Так она щебетала еще с полчаса.

А ведь во мне что-то умерло, и этот эпизод Гарриэт — Джеральд отразится на нашем будущем. Я подумал о безжалостной памяти, о следах, которые остаются в ней вопреки нашей воле, несмотря на усилия стереть их.

Я не испытывал ни капли ревности, только сожаление, что и в Гарриэт я ошибался, что и на нее нельзя было положиться. Гарриэт думала точно так же и мысленно упрекала меня в том же, а это означало, что ее любовь уже никогда не будет прежней.

Конечно, это не было чувство ревности. Оно не возникало у меня даже после того, как мы расстались, когда я часами просиживал над стаканом виски в баре на том самом месте, где сидела Гарриэт, закусывая сухой мартини своими любимыми пирожными с сыром.

Это была уверенность в том, что я потерпел еще одну катастрофу; меня настойчиво преследовала мысль, появившаяся еще в самолете над Флоридой: что бы мы ни старались сделать и как бы ни сложились наши отношения, нам не удастся преодолеть ощущения неизбежного одиночества и отчужденности, той отчаянной и невыразимой отчужденности, которая будет разделять даже наши сплетенные тела.

Оливейра не вытащил револьвер, не застрелил их.

Он повернулся, как ему велели.

«Идиот, — подумал он о себе, — еще секунду назад ты мог их прикончить».

Струи дождя хлестали по земле с силой падающих камней.

— Ты — Хулио Руис Оливейра, — сказал вьехо, прикасаясь губами к кончику его уха. — Мы шли за тобой от границы и видели, как ты ждал нас под деревом мапу.

— А ты кто такой? — спросил Оливейра.

— Я должен тебя убить.

— За что, почему?

— Не задавай бессмысленных вопросов. Ни я, ни мой товарищ — мы этого не знаем.

— Отпусти меня. А им скажешь, что убил. Я сбегу с Гаити, и никто обо мне даже не услышит. Клянусь. Отпустите меня, люди добрые.

— Уши мира велики, — сказал вьехо, — Если кто-нибудь о тебе прослышит, нас убьют, и мы уже не станем спрашивать, за что, потому что будем отлично знать.

— Я дам тебе много денег, все, что у меня есть.

— Ты не умеешь думать, — сказал вьехо. — Убив тебя, мы заберем все, что у тебя есть, а тем, кто нас послал, отдадим только бумаги. Им твои деньги не нужны, у них денег хватает. Теперь молись, сеньор Оливейра. Начинай молиться, и тогда ничего не почувствуешь.

В разговор вступил второй — он до сих пор молчал. Говорил он тихо, хриплым голосом, и в шуме ливня его было трудно понять.

— Тотойе, — обратился он к своему товарищу, — скажи ему еще кое-что. Скажи ему, пусть знает. Может, ему будет легче умирать, если ты скажешь. Может, ему захочется думать об этом, когда ты будешь его убивать. Скажи ему, Тотойе.

— Что ты можешь мне сказать? — спокойно спросил Оливейра. Чувство страха исчезло. Он понял, что эти двое не злые люди, что их заставляют убивать, так же, как и его когда-то заставили поехать в Виллемстад и охранять там Тапурукуару, когда тот будет стрелять в Хесуса Эрнандеса. Он поехал, думая, что послушанием и покорностью заслужит освобождение отца и сестры. Но так и не заслужил. Они останутся в тюрьме и уже никогда оттуда не выйдут. И не узнают, что его давно нет в живых. Они будут думать, что он о них забыл, бросил их, заботясь о собственной шкуре… Через минуту станет светло.

— Ты можешь мне все сказать, Тотойе.

— Ты называешь меня Тотойе, — ответил вьехо. — Его, — он указал на товарища, — зовут Консуэло. Я знаю, чего хочет Консуэло. Я должен тебе сказать, что сегодня заговорщики убили нашего отца и благодетеля генералиссимуса Трухильо.

— Какой там отец и благодетель, он же был вашим палачом! Разве ты этого не знаешь?

— Ты говоришь неправду, сеньор Оливейра. Трухильо сказал, что если мы будем уничтожать его врагов, он не станет нас убивать и даст еду. И он оставил нас в живых и накормил. Мы всегда были голодны, а он накормил нас. Скажи ему, что так и было, Консуэло.

— Было все, как говорит Тотойе, — подтвердил Консуэло.

— Послушайте, — сказал Оливейра. — Если Трухильо нет в живых, вам не надо меня убивать. Приказ, который вы получили, уже не имеет силы, клянусь вам. Я был врагом Трухильо, и если его нет в живых, значит, я больше не враг. Мертвецам не мешают живые враги. Теперь будет править кто-нибудь другой.

— Ты смешно говоришь, — сказал Консуэло. — Да кто другой может править? Мы не ходили в школу, как ты, но твердо знаем, что никто другой править не может.

Шумел ливень, потоки воды обрушивались на землю, как водопад. Почва не могла впитать всю влагу, и ноги Оливейры по щиколотку погрузились в воду. Он чувствовал сильный озноб, по телу пробегала дрожь. Но разве для него имеет значение, что через минуту или через несколько минут дождь прекратится так же внезапно, как начался, так же внезапно, как спускается в этих краях ночь…

…Нет, это невозможно — умереть таким образом, здесь, под деревом мапу, после кошмарной гонки, по другую сторону границы. Остается еще надежда все им объяснить, убедить их. Нужно только взвешивать каждое слово. Я скажу им, что эра Трухильо окончилась, что доминиканцы достанут старый календарь и снова будут считать время со дня рождества того бога, в которого они верили, которому молились в церквах.

Он хотел все это им сказать, но его неожиданно поразила непоколебимая уверенность этих профессиональных пистольерос в его гибели. Они даже не стали его обыскивать, не отобрали револьвера — к чему это делать, когда через минуту они опорожнят карманы убитого? Как сломить их тупую уверенность, как объяснить, что его нельзя убивать, потому что тот, кто придет к власти в Республике, вспомнит о нем, а если узнает, что Оливейры нет в живых, прикажет их обоих повесить… «До чего же наивны мои рассуждения, — подумал он, — разве кто-нибудь бескорыстно вспомнит о мертвецах. Да никто и не станет преследовать убийц…»

— Скажи ему еще, — хрипло произнес Консуэло, — кто теперь пришел к власти. Скажи ему, пусть знает. Я думал, ему легче будет умирать, если ты скажешь ему то, первое, но он хочет услышать второе. И теперь ему уж не удастся легко умереть. Он сам так хотел.

— Выслушайте меня, — сказал Оливейра с отчаянием в голосе. — Если Трухильо нет в живых, меня нельзя убивать. Ребята! Да послушайте же вы меня, эры Трухильо уже не существует.

— Существует, — сказал вьехо. — Ты не разбираешься в истории. Сегодня к власти пришел его великий сын, Рамфис Трухильо…

— Именно это ты и должен был ему сказать, — тихо прохрипел Консуэло. — Пусть знает.

— Я сказал, — подхватил Тотойе. — Сеньор Оливейра, молитесь. Пора.

— Друзья… — начал было он и внезапно умолк.

С левой стороны под последним ребром он почувствовал укол направленного снизу вверх острия. Он бросился в сторону, но узкий клинок уже рассекал слои кожи, пробивая путь к сердцу.

Он слышал усиливающийся шум ливня и сквозь него еще какие-то слова.

Наверно, их произнес Консуэло или Тотойе; а может быть, и он сам.

— Эра Трухильо продолжается.

Дождь перестал.