Последняя Пасха

Глава 1 О горячем эстонском парне

Смолин, тяжко вздохнув, ссутулился на скамейке. Он не чувствовал ничего, кроме досады и усталости. Самое время было хватануть еще пивка и завалиться спать до полудня.

– Вадик, бляха-муха… – произнес он сокрушенно. – И ради этого ты через весь город тащился, чтобы тут куковать на лавочке утренней порой? Ну ладно, ты как-то вычислил, где броневик на самом деле… И что? Я прекрасно понимаю: научный энтузиазм и все такое… Но дальше-то что? Поднимать броневик тайно… Это почти нереально. Это имело бы смысл только в том случае, если какой-нибудь чокнутый любитель старинной бронетехники предложил бы нам за него миллион баксов, но что-то я не вижу на горизонте желающих. С юридической точки зрения – броневик государственное достояние, предмет, мать его за ногу, большой исторической и культурной ценности, а это уже совсем другая статья… Очень уж этот броневик здоровый, гад. Так что не интересует он меня. Тебя – да, с научной точки зрения, я понимаю, хоть и не интеллигент…

Смолин осекся и присмотрелся внимательнее к Коту Ученому. Очень уж выразительная была у того физиономия: хитрющая, загадочная, горящая азартом и даже вроде бы откровенным превосходством. Так что поневоле вспомнилась пара-тройка случаев, когда с такой же точно физиономией Вадим притаскивал информацию, от которой карманы всех заинтересованных лиц резко тяжелели…

– Честно говоря, Вася, сам по себе броневик меня тоже не особенно интересует с научной точки зрения, – протянул Кот Ученый. – Научная его ценность стремится к нулю, особенно в наши капиталистические времена. А вот то, что с огромной долей вероятности может в нем храниться до сих пор… Вот оно меня интересует гораздо больше да и тебя тоже…

Дурное настроение и хандра помаленьку улетучивались, Смолин выпрямился, одним глотком допил остававшееся в баклаге пиво. Он и хотел верить в нечто этакое, и опасался беспочвенных надежд.

– Что там? – спросил он тихо и серьезно.

Из сумки, плотно придавленная папками с бумагами, торчала еще одна баклага темного пластика, но Кот Ученый доставать ее не стал, хотя и удостоил вниманием. Он откинулся на добротно выкрашенную зеленой краской спинку скамейки и, уставившись в чистое рассветное небо, принялся насвистывать – довольно мелодично, с большим воодушевлением.

Вскоре Смолину показалось, что он узнает мотив: музыкальная тема из фильма «Золото Маккены»: золото манит нас, золото вновь и вновь манит нас…

– Черт, да откуда там… – произнес он в полный голос. И, спохватившись, поднялся:

– Пошли в дом, что мы здесь…

Затолкать в вагончик Катьку, открыть ворота и загнать машину во двор было делом нескольких минут. Хозяйственно захлопнув ворота и опустив железную перекладину в гнезда, Смолин вошел в дом первым.

В кухне с кружечкой чифиря восседал Глыба – в удобной для него и непривычной для исконно вольного человечка позе, по которой люди понимающие моментально опознают сидельцев со стажем: на корточках, свесив руки с колен. Рядом с ним лезвием к двери поблескивал топор из смолинского хозяйства.

Завидев вошедших, Глыба не спеша поднялся, потянулся и многозначительно покосился на Вадика. Смолин мотнул головой, указывая спутнику на лестницу в мансарду:

– Шагай, я сейчас…

– Часа полтора, не меньше, возле дома колобродились какие-то два мутных, – шепотом доложил Глыба. – То с одной стороны пройдут, то с другой, у забора постоят, опять отойдут… Только когда стало светать, слиняли. И не похожи они, Червонец, ни на пьяных, ни на ширнувшихся: не шатались, не гомонили, кружили вокруг, как кошка у сметаны, Катька изгавкалась… И на ментов тоже не похожи.

– Понял, – рассеянно кивнул Смолин. – Ну, будем поглядывать и дальше, что тут еще сделаешь…

Он поднялся наверх по чуть поскрипывавшей лестнице и плотно притворил за собой дверь. Вадик уже разложил на столе туго набитые бумагами пластиковые папки числом три и еще какие-то листы, исписанные его аккуратным почерком, покрытые непонятными схемами и цифрами. Правда, и про пиво Вадик не забыл, водрузил на стол баклагу и как раз протирал носовым платком стаканы из шкафчика на стене.

Смолин опустился в кресло. Сна уже не было ни в одном глазу, зато привычный азарт прошелся по нервам приятной щекоточкой.

– Валяй, – потребовал он нетерпеливо.

Кот Ученый не без театральных пауз наполнил высокие стаканы, старательно следя, чтобы пена не пролилась на бумаги.

– Итак, утонувший броневик и сгинувшие красные орлы… – признес он тоном человека, привыкшего читать лекции. – Сначала версия официальная… точнее, засекреченная… точнее, обе вместе, потому что они неразрывно связаны… По официальной версии, Кутеванов и сопровождавший его красноармеец погибли, сверзившись в реку на броневике при испытаниях захваченной у беляков военной техники. По версии засекреченной, авария случилась оттого, что славный балтиец по пьянке решил покататься на броневике, не справился с управлением, зарулил в реку и выплыть не сумел ввиду все того же алкоголия. В пятьдесят девятом, к сорокалетию освобождения Шантарска от колчаковцев обком собрал доживших до юбилея ветеранов-свидетелей-участников и обязал их накропать мемуары. Они и накропали – причем целых четыре человека бесхитростно упомянули про печальную причину трагедии, сиречь водку. Разумеется, эту часть воспоминаний велено было засекретить и считать досадным огрехом…

– Да знаю я все это, – перебил Смолин. – А в перестройку вся правдочка всплыла и подлинные, без купюр, воспоминания только ленивый не печатал и не цитировал… Ты дело давай.

Кот Ученый, словно и не слыша, продолжал хорошо поставленным голосом, с лекторской интонацией:

– Вот только никто, ни одна живая душа не подошла к этому делу с позиций сыскаря. Собственно, и причин не было, так что не стоит насмехаться… Так вот, дело в следующем, Вася… Вся эта история – вся!– зиждется на показаниях одного-единственного свидетеля: товарища Вальде Яниса Нигуловича, комиссара героического полка и по совместительству начальника особого отдела. Каковой товарищ, будучи единственным трезвым в экипаже броневика, сумел все же вынырнуть и добраться до берега. Самую чуточку неприглядно выглядит тот факт, что он не пытался вытащить остальных… впрочем, как гласят архивы и анналы, пытался все же, несколько раз нырял добросовестно, но был в шоке, башкой обо что-то ударился при падении машины в реку, сил не было совершенно, боялся вот-вот пойти ко дну, а времени прошло столько, что остальные наверняка уже захлебнулись на дне… Так он потом объяснял, и, судя по всему, его объяснения признали убедительными, никогда ни в чем не упрекали… вплоть до тридцать седьмого, но это уже отдельная песня. Так вот, до сих пор считалось – я и сам так думал – что Вальде указал неправильное место аварии из-за того самого шока – спутал место, бывает, пейзажи там однообразные… Но теперь, когда мы имеем вот это…

Он открыл одну из папок и продемонстрировал Смолину содержимое. Тот кивнул в знак того, что понял, о чем идет речь.

Это были бумаги из Кащеевых закромов, переложенные в новые папки. Строго говоря, непонятно было, зачем они понадобились Кащею: небезынтересная подборка, стоившая некоторых денег, – но никак не раритет, не уникальное собрание. Всего-то навсего архив трех поколений эмигрантов Гладышевых, коренных шантарцев, ничем особенным не примечательных. Тогда в девятнадцатом, они всем табором застряли во взятом красными Шантарске: глава семьи, серьезный купец с супругою, его старший сын, свежеиспеченный инженер (опять-таки с юной супругой), младший сынишка-гимназист, еще какие-то тетушки-бабушки-приживалки. В конце концов, им каким-то чудом удалось по железной дороге добраться до занятых белыми мест, а оттуда податься в Харбин, где семейство и обосновалось на четверть века. В сорок шестом Гладышевы-сыновья с женами и народившимися в эмиграции чадами вернулись в СССР и пустили корни на сей раз во Владивостоке. Насколько Смолин помнил, оба брата давненько умерли, а наследники поступили, как многие в их положении: без особых угрызений совести продали архив оптом какому-то владивостокскому барыге, а тот, челноча по Сибири с антикварными целями, завез его в Шантарск и задешево толкнул Кащею.

Ничего уникального там не было: полсотни фотографий, разнообразные документы (китайские брачные контракты, которые и русские эмигранты обязаны были оформлять по всем правилам, справки-свидетельства-аттестаты, письма и поздравительные открытки и прочий хлам, скапливающийся у многих в укромных уголках), мелкие дореволюционные безделушки (бронзовые фигурки, стеклянные пресс-папье, наперстки-ножницы), несколько книг, отнюдь не уникальных, парочка толстых тетрадей (купец-патриарх явно пытался от скуки написать нечто вроде мемуаров)… Одним словом, кое-какие деньги выручить, конечно, можно, распродавая эту заваль в розницу или пуская в мелкий обмен, но суммы получатся смешными…

Еще разбирая наследство Кащея, Смолин вяло удивлялся, зачем старику понадобилось держать этот хлам в тайнике вместе с настоящими ценностями, но Кащея уже не спросишь, так что он вскоре махнул на это рукой, не пытаясь ломать голову над пустяками…

– Знаешь, что самое смешное? – спросил Кот Ученый. – Будь в бумагах пресловутая карта с кладом наподобие Флинтовской, ее бы, конечно, в оборот за копейки не пустили б ни за что, придержали из чистого любопытства, на всякий случай… Но в том-то и соль, что найти концы мог только здешний, тот, кто неплохо знает шантарскую историю…

– Вадик, я тебя умоляю, не тяни ты кота за яйца, – взвыл Смолин. – Любишь ты эффекты, я знаю, да года наши уже не те, и мы с тобой не юные кладоискатели из детской книжки… Давай уж к делу. Ты меня достаточно заинтриговал, ладно, я изнываю от нетерпения… Какие там еще штампы?

– Ну хорошо, изволь, – сказал Кот Ученый уже вполне серьезно. – Итак… Ага, некоторые детали, в которые ты наверняка и не вникал… Ты помнишь, чем занимались все Гладышевы в эмиграции?

– Сыновья были инженерами, – сказал Смолин. – То есть один в Маньчжурию приехал уже дипломированным инженером, а младший, после гимназии что-то такое закончил и тоже в инженеры подался.

– А патриарх? То бишь купец?

– Без понятия, – сказал Смолин. – Не интересовался. Ну, снова по купеческой части пошел, наверно…

– Ничего подобного. Глава рода, Кузьма Федотыч, буквально через полгода после того как семейство обосновалось в Харбине, говоря высоким слогом, обратился к Господу. Монахом стал. Самым натуральным, по всем канонам постриженным. Так монахом и помер в сорок первом. Это очень важная деталь… В общем, читай.

Он подал Смолину небольшую толстую книжицу в коленкоровом переплете под мрамор, как это было модно в старые времена. Не дожидаясь пояснений, Смолин открыл ее на закладке и по одобрительному кивку друга понял, что угадал. Аккуратные строчки, порыжевшие чернила, орфография, разумеется, не «красная» – повсюду твердый знак в окончаниях слов, «яти» и даже кое-где натренированный взгляд моментально выхватил самую натуральную «фиту». Хотя дата вверху листа – двадцать пятое сентября тридцать седьмого года. Бывший купец, как многие, большевистские новшества не принял категорически…

Почти половину листа занимала старательно, по всему периметру приклеенная газетная вырезка. «Комиссары вновь жрут друг друга то ли как якобинцы, то ли как крысы в ведре». Это заголовок – из которого сразу ясно, что газета, конечно же, эмигрантская, кто бы еще себе позволил такую вольность в выражениях. Ну и что там… Очередные расстрелы в Москве… скрытое злорадство автора по поводу того, что коммунисты начали истреблять друг друга… длинный список. И одна фамилия старательно, ровненько подчеркнута чуть выцветшим красным карандашом: «…комбриг Вальде, политуправление Ленинградского военного округа».

Смолин перешел к рукописным строчкам.

«Промысел Божий смертными осознается не сразу, иными, пожалуй что, и никогда, но тот, кому повезло припасть к источнику мудрости Господней, рано или поздно прозревает пути Творца. Что до меня, смиренного, то не перестаю возносить хвалу Господу за то, что промыслил мне нынешнюю стезю. Во времена оны, в полузабытом Шантарске (а точнее, в Кузьмине) лютой злобою я исходил в адрес грабителей, коими был ограблен и бит, долго еще, недели и месяцы, посылал проклятья и покрытому татуировками, словно аляскинский туземец, матросу, и чухонцу с бритой актерской рожей и волчьим взглядом, и даже третьему, сошке мелкой, нижнему чину с красной звездой во лбу. В те поры, на речном берегу, в угнетенно притаившемся Кузьмине, мне казалось, когда я в бессильной злобе глядел вслед удалявшейся железной коробке, что жизнь кончена окончательно и бесповоротно. Господи Боже всеблагий! Как неумен, корыстен и животен я был, полагая конец жизни в том, что пришлось расстаться с тридцатью фунтами золота и драгоценностей! Как я был слеп, убог, нищ духом! Саквояж с накоплениями мне казался высшей жизненной ценностью… Слава Богу, прозреть мне удалось очень быстро – а вот понять замыслы Творца и величавую неостановимую работу Господних мельниц, мелющих медленно, но верно, – лишь долгие годы спустя. Кем бы я стал в Харбине, не лишившись отобранного красными саквояжа, прибывши туда богатеем? Никаких сомнений нет, что очень быстро сделался бы компаньоном Петра Фомича, располагая изрядным капитальцем, в его зарождавшийся торговый дом все и вложил бы… и опять-таки нет сомнений, что при таком обороте событий был бы вместе с Петром Фомичом, Никанором Лялиным и китаезой Бао Гунем убит маньчжурскими бандитами в ночь приснопамятной резни в главной торгового дома резиденции. И даже случись мне тогда, кто знает, уцелеть, все равно ждала бы участь хотя бы бедолаги Шахворостова – уцелеть-то он уцелел, да предприятие от разгрома так и не оправилось, в считанные месяцы захирело, а там дело япошки довершили, и призреваем теперь Шахворостов исключительно милостынею монастыря нашего. Был, был в ограблении моем большевиками перст Божий! Как же иначе, если сам я, найдя святую стезю, который год смиренно и честно несу служение монастырское, и сынишки, ставши не наследниками купца-миллионщика, а нищими, долженствующими полагаться лишь на светлые головы и золотые руки, толковыми инженерами стали, на ноги поднялись благодаря неустанным собственным трудам, а не батькиному капиталу, не стрижке купонов или дележу дивидендов. Благодарю тебя, Господи, ежечасно!»

– Вот и всё, пожалуй, – сказал Кот Ученый, зорко следивший за бегавшим по строчкам взглядом Смолина. – Ну как, теперь соображаешь? Кутеванов, Вальде, саквояж, купец, село Кузьмино, до сих пор благополучно в той же географической точке пребывающее… Они не по пьянке кататься двинули. Они ехали в Кузьмино, где и вытряхнули у купца все нажитое непосильным трудом. Саквояж. Тридцать фунтов золота и драгоценностей… то бишь двенадцать с лихвой килограммчиков…

До Смолина только теперь начинало помаленьку доходить, как до пресловутого жирафа. Мысли путались и прыгали. В совершеннейшей растерянности он повертел в руках дневник, положил его на стол, снова взял… Спросил ошарашенно:

– Так они что же, экспроприировали купца?

– А что, разве есть другое толкование? Все изложено предельно четко.

– Но это могло быть во время другой поездки… – попытался Смолин мыслить логически.

– Хрен тебе! – торжествующе возгласил Кот Ученый. – Уж поездка-то эта историческая задокументирована во всех деталях! Во всех известных окружающим деталях… В воспоминаниях ветеранов говорится прямо, и не один раз – трое упоминают: Кутеванов с двумя другими поехал впервые. На только что отремонтированном в железнодорожных мастерских броневике. Поездка была первая и единственная. Может быть, балтиец и уговорил дозу. Очень может быть. Но в Кузьмино они определенно двинули с целью. До него и сейчас от границы Шантарска – километров семь, а в те времена, когда правый берег еще не был застроен, – и вовсе пятнадцать. Прикажешь верить, что они чисто случайно отмахали такой конец, а въехав в деревню, поинтересовались у первого встречного: «Товарищ раскрепощенный селянин, не подскажете ли, кто тут у вас хранит золото и камушки в больших количествах?» А селянин, простая душа, им и показал на домик, где ютился не успевший к последнему колчаковскому эшелону Гладышев с чадами и домочадцами? Нет уж, что-то в «случайность» это никак не укладывается. Выехали из Шантарска, целеустремленно проехали пятнадцать километров глухоманью, где одни мужики на телегах обычно трюхали, нагрянули в маленькую деревушку и быстро оттуда убрались с двенадцатью кило добычи… Такие вещи делаются исключительно по наводке. Вальде был особистом, видимо, сексоты ему и слили… Красные к тому времени в Шантарске сидели уже полтора месяца, было время обрасти агентуркой и, как водится, прочесать город с окрестностями в поисках как «бывших», так и оружия с ценностями… По наводке шли, наверняка. Ну, ты теперь сам способен реконструировать дальнейшее?

– Подожди, – сказал Смолин, все еще не в силах вернуть стройность мыслям, – подожди… Ладно, будем реконструировать… Они взяли саквояж, двенадцать килограммов… То ли монеты, то ли рассыпное золотишко – Гладышев и долю в прииске имел. Поехали назад в Шантарск… И тут броневик сверзился в воду, выплыл один Вальде…

– Без саквояжа. Никакого такого саквояжа не отметили ни те, кто его встретил на дороге – какой-то чоновский разъезд, – ни ветераны, ни историки. Саквояж из мировой истории выпал быстро и надежно. А Вальде вдобавок указал неправильное место аварии… Что это все значит, с точки зрения авантюрного романа? Ну-ка, сопоставь и прикинь хрен к пальцу…

Смолин соображал – туго, медленно, но, кажется, наконец-то нащупал ниточку:

– Вадька, мать твою… – у Смолина сел голос. – Он что, их шлепнул? И столкнул броневик в реку… но совсем не там, где показывал потом?

– Вот лично у меня другого истолкования событий попросту нет, – заявил Кот Ученый непререкаемым тоном. – Только эта версия объясняет абсолютно все. Двенадцать килограммов золота и камушков – это, знаешь ли, вещь. У кого угодно головка может закружиться – особенно в те лихие времена, особенно у человека, привыкшего недрогнувшей рукой лить кровушку. Товарища Вальде переклинило. И он наверняка их кончил. Что, трудно пристрелить людей, которые тебе верят и ни в чем таком не подозревают? Да как два пальца… Знаешь, кем Вальде был в прошлой жизни, при царизме? Потомственный рыбак с острова Сааремаа. Значит, плавать умел отлично. А знаешь, кем он был до революции, на первой мировой? Служил в автоброневом отряде. Значит, управлять броневиком умел. Застрелил Кутеванова и безымянного, красноармейца, направил броневик в реку… А место указал другое. Сделал себе заначку.

– Заначку? – повторил Смолин машинально. – Думаешь… Думаешь, саквояж все еще там?

– Девяносто девять процентов, – сказал Кот Ученый тихо и решительно. – Один процент я оставляю на какого-нибудь случайного аквалангиста, который наткнулся на броневик и спер саквояж, почему дело и осталось втайне. Но хлипконький получается один процент… Зато девяносто девять – за то, что золото так там и лежит.

– Допустим, – сказал Смолин, – допустим, он их грохнул… И саквояж с собой не взял…

– Не мог взять. Никак не мог. Представляешь себе эту картину? По проселочной дороге бредет товарищ комиссар с тяжеленным саквояжем. «Товарищей спасти я не смог, зато саквояж вытащить успел…» Это невозможно. Моментально начались бы вопросы, пошли бы пересуды и сплетни… Самый веский аргумент – неправильное место аварии, указанное комиссаром. Саквояж-то остался в правильном!

– Погоди, погоди… Он мог просто-напросто бояться, что отыщутся трупы с пулевыми ранениями, и его обвинят…

– Да хрена б кто его обвинил! Что ему стоило сплести убедительную сказочку? Остановились по естественной надобности, тут недобитые белогвардейские бандиты начали палить из прилегающей чащобы, Кутеванов и красноармеец погибли, а Вальде отстрелялся… Кто бы стал проводить баллистическую экспертизу и прочие заумные исследования? Это в Шантарске-то, в те времена?! Кто бы заподозрил полкового комиссара и особиста, цистерну крови пролившего ради мировой революции… Нет уж, по глубочайшему моему убеждению то, что броневик пребывает в реке, как раз и является убедительнейшим доказательством того, что Вальде его превратил в этакий своеобразный сейф… и, в общем, весьма надежный. Взять саквояж с собой, закопать где-нибудь под приметной сосной? Чушь. Чересчур рискованно. Броневик на дне реки – лучшая захоронка. Дней через несколько, когда все забудется и страсти улягутся, можно взять лошадку, преспокойно уехать в одиночестве – мол, встреча с тайной агентурой – нырнуть, вытащить клад, спокойненько перегрузить в «сидор» и увезти в город. Все. Резко разбогател чухонец, никто ничего не знает, никому ничего не надо объяснять.

– Ну, а если он все же…

– Достал потом? Вася, ты его биографию знаешь в подробностях?

– Без понятия.

– Эх ты, – усмехнулся Кот Ученый, – не интересуешься ты героями революции, жертвами сталинского террора… В том-то и цимес, что его выдернули отсюда совершенно внезапно. Броневик утонул шестого, а уже восьмого товарища Вальде в Шантарске не было. Уж биография-то его издана подробнейшая – на волне перестроечных откровений и плача вселенского над жертвами «сухорукого параноика»… Потом почитаешь. Утром восьмого пришла депеша из Москвы, в точности как в старом шлягере: дан приказ ему – на Запад… Товарищу Вальде предписывалось с первым же поездом отбыть на польский фронт. В те времена такое случалось сплошь и рядом, обсуждению не подлежало и требовало немедленного исполнения: если у тебя руки-ноги целы и не лежишь при смерти, изволь подчиняться воле партии. Паспорт на выписку отдавать не требуется, бумажной волокиты не нужно, багажа нет… Пушку в кобуру, ноги в руки – и на вокзал. Он и уехал. А потом, как многие, стал мотаться по миру: полпредства в Афганистане, Варшаве, Стокгольме и Пекине, потом – политруком в армии, потом – борьба с троцкистами, коллективизация, прочие прелести… Завертело нашего комиссара, и никогда больше у него не нашлось времени завернуть в Шантарск… Я проверял тщательнейшим образом. Никогда больше он сюда не возвращался. Любопытно бы знать, что творилось у него в башке, какие воспоминания посещали, какие сожаления грызли… Хотя лично мне его нисколечко не жалко, что его жалеть, гниду чухонскую… – Кот Ученый даже причмокнул от удовольствия: – Каково, а?! Помнить все эти годы, что на дне лежит двенадцать кило золота и драгоценностей – и не иметь возможности туда вернуться… Ох, как его корежило, должно быть… Ну, потом подуспокоился, конечно, тем более что вошел в красную элиту… и все равно, порой должно было корежить, тут и спору нет… Так изящно все было задумано, так беспроигрышно – и нате вам…

– Погоди, – сказал Смолин, – а не могло до золотишка добраться НКВД? Ему ж в тридцать седьмом как раз и пришили убийство Кутеванова, значит, могли допросить, вытрясти правдочку, послать людей потихоньку…

– Возможно, – сказал Кот Ученый, – но чисто теоретически. Все обстоятельства его бесславной кончины опять-таки подробно изложены в трудах перестройщиков – с опорой на архивные дела и воспоминания недостреленных. Подмели его и шлепнули в самое шальное время тридцать седьмого, когда грохотал конвейер: быстренько выбить показания, быстренько приговорить, быстренько шлепнуть. По этому делу шла целая группа, что-то там насчет связей с Тухачевским… Взяли их всех скопом, скопом мутузили, скопом расстреливали. В самые сжатые сроки. Никакой тебе индивидуальной разработки и долгих психологических игр. Великолепный сюрреализм получился, если разобраться: следак, который вел его дело, должно быть, копнул биографию и, высмотрев инцидент с броневиком, возликовал: ага, тут и думать долго не надо, не стоит ничего придумывать. Тонул вместе с героическим командиром полка, выплыл один? Значит, по заданию троцкистов – так, между прочим, в деле – Кутеванова и ухлопал. Прецеденты известны. И никто представления не имел, что выдуманное на скорую руку обвинение, вот парадокс, было в данном конкретном случае чистейшей правдой… Следака, кстати, тоже шлепнули, когда пришел Лаврентий Палыч и принялся чистить органы от всякого дерьма… Что?

– Погоди-ка, – прервал его Смолин, глянув в окно. – Это определенно по нашу душу…

Прямехонько у калитки стоял милицейский «уазик», и доблестные силы правопорядка в количестве одного молодого сержанта как раз заглядывали через заборчик палисадника.

– Интересные дела, – процедил Смолин сквозь зубы. – Вроде бы ничего такого случиться не должно, но кто ж их знает… Ладно, на виду ничего предосудительного, да и оснований для обыска вроде бы нет. Сиди, а я пойду посмотрю.

Он проворно спустился на первый этаж. Глыба выглядывал из отведенной ему комнатки с настороженно-философским видом старого лагерного ходока, привыкшего в любой момент ждать от жизни самого худшего, равно как и неожиданного.

– Схоронись, – велел ему Смолин негромко. – По твоим хвостам нагрянуть не могли?

– Да не оставил я хвостов…

– Ничего с собой такого?

– Ничего, от чего отбояриться нельзя…

– Ну, ладненько, – кивнул Смолин. – Пойду погляжу, чем обязаны такому визиту…

Отпихивая ногой отчаянно пытавшуюся прорваться следом за ним в палисадник Катьку, он пролез в калиточку – со спокойным, благодушным видом предельно честного обывателя, ни в чем противозаконном не замешанного: почесывая пузо под футболкой, глупо улыбался, вообще держался раскованно.

Перекинулся парой слов. Сходил в машину, чтобы достать из бардачка права, как документ, в данном случае вполне удостоверяющий личность. Перегнувшись через хлипкий заборчик, расписался там, где указали – и вернулся в дом нимало не озабоченный.

– Ерунда, – бросил он выглянувшему Глыбе. – Свидетелем тащат, и заранее ясно, что не по собственному делу, какового, собственно, и нет…

Поднявшись в мансарду, налил себе полный стакан пивка и с большим удовольствием выцедил до донышка. Чертыхнулся сквозь зубы:

– С-суки, вечно теперь нервотрепки ждешь…

– Что там?

– Да ерунда, – сказал Смолин. – Велено мне завтра быть в качестве свидетеля у дознавателя Кияшко. Это наверняка из-за Гоши, чтоб ему ежика родить супротив шерсти… Ну да, и адрес соответствующий… Ладно, это мы – махом… – он опустился в кресло и с силой потер ладонями лицо. – Блин, дадут когда-нибудь работать нормально… Итак… Что мы имеем? Есть шанс на то, что саквояж с его аппетитным содержимым все еще покоится на дне Шантары…

– Огромный шанс!

– Давай считать, что это просто шанс, – хмуро сказал Смолин, – чтобы потом в случае чего не было обидно за пустышку… Значит, что? Значит, нужна лодка и соответствующий аппаратик…

– Мы с Фельдмаршалом за день провернем. Не бог весть что, раздобудем в два счета. Аккуратненько поплаваем, типа рыбаки, да и аквалангом никого на реке не удивишь, сам знаешь, у меня с этим неплохо…

– Знаю, – проворчал Смолин. – Ихтиандр ты у нас, чего уж там… Да и я ради такого дела сам нырну…

– Ты ж нырял-то раза два…

– Четыре. Кое-какой опыт есть. Я сам полезу, – твердо сказал Смолин. – Если найдем, я сам полезу. Я с детства слышу про этот долбаный броневик, с пионерского светлого детства… Даже реферат сочинял в пятом классе к какой-то дате, как сейчас помню…

– Думаешь, стоит?

– Стоит, – сказал Смолин. – Не бог весть какое свершение, вы, в случае чего, подстрахуете… Я его должен увидеть сам, понимаешь? Исторический броневик.

– Да ладно, ладно… Только вот что, Вася… На сей раз делим поровну. Согласись, ситуация требует. Сейчас не ты рулишь и организуешь, нам процент отстегивая, а я, собственно говоря, в одиночку и нарыл.

– Ценю твое благородство, – кивнул Смолин. – Мог бы и в одиночку шукать, никого не посвящая…

– Ну, мы ж – старая команда, – усмехнулся Кот Ученый. – Уж если мы начнем по углам сальце растаскивать и жрать в одиночку… Но все равно, Вася, дело такое, что требует доли.

– Да ради бога, – искренне сказал Смолин. – Я разве против? На всех поровну, коли уж специфика такая… Я разберусь с ментами и сгоняю в Предивинск за копанкой, а вы, соответственно, тем временем готовьте лодку и аппарат.

– И еще знаешь что? – улыбнулся Смолин.

– Что?

– Мы найдем броневик.

– Да уж надеюсь…

– Нет, Вадик, ты не понял, – сказал Смолин. – Есть там саквояж или нет, если мы найдем броневик – а куда ему, собственно, деться-то из реки? – мы его найдем широко и гласно, с большим шумом, с сенсациями падкой на подобные сюрпризы бульварной прессы, с телекамерами и прочей бодягой… Усекаешь?

– А – зачем?

– Что-то мне на старости лет возжелалось рекламы, огласки и прочих неосязаемых меркантильностей. Представляешь заголовки? Благородные возвращатели… – Смолин посерьезнел: – Слушай, ты все это, – он кивнул на рассыпанные по столу бумаги, – изучил?

– Абсолютно.

– Про саквояж только здесь упоминается?

– Ага, и нигде больше.

– Господи, прости, – пробурчал Смолин, аккуратненько выдирая страницу и сворачивая из нее некое подобие кулечка. – Не такой уж это научный и культурный раритет, чтобы переживать. Так что без лишнего чистоплюйства, не интеллигенты, чай…

Он щелкнул зажигалкой и поднес огонек к верхнему краю «кулька», держа его горизонтально. Высохшая за шестьдесят с лишним лет бумага занялась моментально, высоким бездымным пламенем, взметнувшимся поначалу так яро, что Смолину пришлось отшатнуться. Быстро исчезали темно-коричневые «яти» и «еры», таяли строчки покаянных раздумий. Когда пламя приблизилось к пальцам, он уронил пылающий кусок в пепельницу, а потом придавил пепел торцом зажигалки.

Не было ни угрызений совести, ни моральных терзаний, он не чувствовал себя ни преступником, ни выродком. Сокровища – остались они на дне или нет – были, строго говоря, ничьи. Хозяин покинул этот мир давным-давно, его сыновья – тоже, а наследники продавали фамильные бумаги совершенно добровольно, трезвые, вменяемые. В конце концов, чистой случайностью оказалось, что записи попали в единственное место на земле, где их смогли понять. А государство, которому по закону положено отдавать некую долю… Будем циничны: государство это своих граждан имело разнообразными способами столько раз, что можно разок отплатить ему той же монетой.

– Благостно, – кивнул наблюдавший за его огненными забавами Кот Ученый, наверняка обуреваемый теми же нехитрыми мыслями.

– Только не надо загораться раньше времени, – буркнул Смолин угрюмо, – чтобы не переживать, если что. Будем считать, что золотишко могли вынуть энкаведешники или просто случайные везунчики лет тридцать тому…

– Ладно, – охотно согласился Кот Ученый, – будем пессимистами, трудно что ли…

– Ну конечно, – сказал Смолин, – пессимистам жить легче, точно тебе говорю. Когда заранее не ждешь ничего хорошего, и разочаровываться не приходится…

Глава 2 Пляски вокруг кортика

Существовала, конечно, теоретическая возможность, что те самые компетентные органы в лице некоего продажного майора поставили на прослушку и его новехонькую, две минуты как активированную «симку». Однако что-то плохо верилось в такую расторопность помянутых органов: это же не голливудский блокбастер. К тому же против Смолина сейчас действовал не потенциал конторы, способный при иных условиях проявить нешуточную мощь, а один-единственный купленный козел, что, разумеется, возможности оборотня сужает…

Так что Смолин, не терзаясь манией преследования, преспокойно набрал номер и, когда собеседник откликнулся, начал разговор убитым голосом:

– Сергей Леонидыч? Смолин некто… Я вас вынужден огорчить. Нет, не потому, что не достал… Как раз наоборот, достал, и великолепнейшую штуку, именно то, что вам требовалось. Беда только, что эту штуку у меня совершенно беззаконным образом менты забрали… Да, вот именно. Прицепились к моему парнишке – ну, вы его помните – который по дурости провокаторам в штатском продал примитивный морской кортик… нет, вы-то тогда брали добрый, сталинский, а им он толкнул современную железку. Обыск устроили, выгребли все мои предметы … Да, я и сам прекрасно понимаю, что обязаны будут вернуть, но когда это еще будет, вы их знаете… А вам, я помню, срочно… Но что же тут поделать, натуральнейший фарс-мажор с упором на первое слово… Я-то, сами понимаете, все выполнил четко, что заказывали, то и раздобыл оперативно – подлинное, великолепное просто. А дальнейшее, вы ж понимаете, предвидеть никто не мог. Ну, понятно, именно в таких предметах и кроется главная угроза, смешно их и сравнивать по степени опасности с какими-то жалкими автоматами-гранатами… Самое обидное, что времени осталось мало, и вторую такую мне уже в сжатые сроки не достать, такие вещи определенного времени требуют…

Закончив разговор, Смолин откинулся на спинку сиденья и цинично ухмыльнулся. Легко было представить, что за паническая злость воцарилась сейчас в паре-тройке достаточно высоких кабинетов областной администрации. Через три дня в славную Шантарскую губернию ожидается с визитом весьма значительный федеральный деятель. Как повелось со времен первых бюрократов, то есть наверное, с Древнего Шумера (или где там еще чиновничество оформилось как класс?), высокого гостя надлежало принять со всем пылом сибирского гостеприимства, тем более что власти областные кое о чем собирались визитера просить. А поскольку достоверно было известно, что главное хобби у гостя – императорский российский холодняк, то знающие люди из «белого дома» моментально кинулись в первую очередь к Смолину.

Смолин, как обычно, не подвел. Поломавшись для приличия и посетовав на трудности ремесла и дефицит раритетов (когда это тароватый купец вел себя иначе?!), он безбожно задрал цену (у этих бабло не свое, не кровное, им его не жалко), зато, нырнув в свои закрома, и вещичку подобрал редкую, из особого фонда для таких вот случаев: не просто кортик российского авиатора, а наградной, с «клюковкой». Не «сборка», а подлинная вещица, дожидавшаяся своего часа.

Ну, и переправил кортик в магазинный сейф, чтобы потом не ездить. И укатила редкость вместе со всем прочим, небрежно сваленным кучей в какую-то мешковину…

Смолин осклабился еще шире. Господа чиновники, точно известно, не утерпели и через окружение высокой персоны радостно проинформировали означенную, что именно ее ожидает во глубине сибирских руд. По той же достоверной информации, высокая персона пришла в восторг… И что теперь?

Разумеется, Смолин ни о чем не просил прямо своего чиновного собеседника, ни словечком, ни интонацией на просьбу не намекнул. Во исполнение полезного завета Михаила Афанасьевича и извечной лагерной мудрости.

Никогда ничего не просите. В крайнем случае лицемерно сокрушайтесь, напирая на то, что свои обязательства вы свято выполнили, а подобного форс-мажора ожидать не мог никто. Этого достаточно. Ручаться можно, что уже совсем скоро пришедшие в тоскливый ужас чиновнички начнут названивать милицейским деятелям в тяжелых погонах и трагическим голосом вопрошать что-нибудь вроде: «Потап Потапыч, когда твои обормоты перестанут фигней маяться? Заниматься им нечем, что ли?!» И последуют, к бабке-гадалке не ходи, некие действия – то бишь утробное начальственное рявканье…

Смолин набрал еще один номер и тем же сокрушенным, исполненным вселенской печали голосом пробубнил:

– Семен Сидорыч? Узнали? Богатым буду. Хотя с такими погаными сюрпризами вряд ли… Огорчить я вас хочу. Редкость ваша неожиданно оказалась в недрах вашего же ведомства как вещдок… Тут такие пляски…

Он в соответствующих выражениях вторично изложил недавнюю печальную историю – и, выслушав ответный рык, перемежавшийся семиэтажными конструкциями, опять-таки ни о чем не просил прямо, даже не заикался – просто-напросто в голос печалился и сокрушался, не зная, как жить дальше…

Эта коллизия выглядела еще более интересно: поскольку неплохой, в общем, мужик Сидор Сидорыч носил милицейские полковничьи погоны (кои, не исключено, мог сменить вскорости и на генеральские). И была у него одна, но пламенная страсть – клинки императорской Японии (вкупе, естественно, с Маньчжоуго и прочими подмандатными территориями). Тут как раз Смолину подвернулся японский кортик, сам по себе достаточно стандартный, но с неизвестной эмблемой на планке, каковая не значилась ни в одном каталоге. Даже с относительно близкими по времени клинками Европы и прочих континентов такое случается сплошь и рядом, что уж говорить о Стране восходящего солнца, где обожали разнообразие эмблем и деталей. Нюансов тут масса: скажем, флотский якорек с тросиком, имеющийся на эфесе, означает не просто флот, а департамент морских тюрем. Но это исключительно в том случае, если тросик перекинут через правую лапу якоря. А ежели через левую – то этот ножик носили при парадной форме не просто флотские, не просто плавучие тюремщики, а оркестранты означенного департамента. Условный пример, конечно, но именно так дело и обстояло.

Сидорыч, лет двадцать собиравший свою коллекцию, узрев неведомый специалистам экземпляр (подлинный стопроцентно!), конечно же, воспылал, воспламенился, как любой знаток на его месте. И ручаться можно, барабанит сейчас по клавишам, с матом вопрошая у коллег по конторе, какого хрена их подчиненные занимаются ерундой вместо дела… Отчего в скором времени опять-таки проистекут интересные коллизии. Как бы там ни обернулось, очень скоро у Летягина накрученные старшие пацаны начнут язвительно интересоваться, чем он, собственно, занимается вместо серьезного дела. И будет означенный товарищ приплясывать, как ужик на горячей сковородке… Боже упаси, никто не будет нарушать закон и оказывать давление на следствие – но вот некие закулисные кричалки, ворчалки, материлки вскорости произойдут…

Вот теперь можно было и предать себя в руки правоохранительных органов. Смолин вылез из машины, перешел улицу на зеленый свет и после недолгих неизбежных формальностей был допущен в здание РОВД, где, прикинув нумерацию, поднялся на третий этаж, постучался в нужную дверь и был призван внутрь.

В небольшой обшарпанной комнатке стояли два стола – один свободный, а за другим восседала ничем не примечательная особа в штатском лет сорока, чуток располневшая, со скучным лицом бухгалтерши. Собственно, не восседала, а попросту пребывала – в унылом скудном интерьере.

– Здрасте, – сказал Смолин нейтральным тоном, лишенным как подобострастия, так и напора. – Повесточка у меня тут, свидетелем к дознавателю Кияшко…

– Я Кияшко, – скучным голосом сообщила «бухгалтерша». – Давайте… Ну да…

И на ее физиономии отразилось еще большее уныние – от предвкушения новой бумажной бодяги, конечно. Стол у нее и без того завален папками, из которых, как тесто из квашни, лезли листы, листики, бланки пустые и бланки заполненные. Устраиваясь на шатком стуле, Смолин прикинул первые впечатления. Реальный дознаватель, как правило, и есть такая вот унылая баба, едва виднеющаяся из-за вороха осточертевших ей бумаг. Времена нынче спокойные и стабильные, а потому давным-давно канули в безвестность яркие типажи прошлого царствования вроде Даши Шевчук, незабвенной Рыжей. Как-то так получилось, что, когда пришел стабилизец, как-то скучно и незаметно улетучилась Рыжая из органов (вряд ли по своему горячему желанию), спокойно осела на хорошей пенсии, благо нешуточная выслуга дозволяла, – и сейчас тихо-мирно работала у Равиля в его агентстве. Наступили времена, когда в некоторых конторах сильные личности оказались не ко двору…

Кияшко Н. В. тем временем извлекла прекрасно знакомый Смолину по прошлой жизни бланк протокола и нацелилась на него дешевенькой авторучкой:

– Значит, Смолин Василий Яковлевич…

– Ну, если точно, как в официальных бумагах полагается, то не Смолин, а Гринберг, – сказал Смолин и, предупреждая вопросы, положил на стол раскрытый на соответствующей странице паспорт. – По старой памяти меня кличут Смолиным, но я уж семнадцать лет как Гринберг. По бывшей жене. Романтическая была история, но рассказывать долго, да и зачем вам?

Он улыбнулся мечтательно и широко – про себя, разумеется. Все именно так и обстояло, паспорт был самый настоящий: на соответствующей страничке стоял штамп о заключении брака с гражданкой С. М. Гринберг, а на другой – о расторжении брака законным образом.

Милейшей особой была Сонечка Гринберг, восторженная сионистка из потомственных интеллигентов. Другая бы на ее месте содрала за подобную услугу приличные бабки, а вот идеалистка Соня, всерьез проникшись житейскими горестями утратившего все свидетельствующие о его еврействе документы В. Я. Смолина (житейские перипетии родителей, вихри враждебные государственного антисемитизма и все такое прочее), пошла навстречу совершенно бесплатно, добрая душа…

Тогда, в девяностом, Смолин, как и многие, не то чтобы боялся каких-то жутких катаклизмов на шестой части света, но всерьез задумывался: а не пойдут ли дела так, что придется сваливать? Не хотелось ужасно (кому он был нужен за рубежами Отечества, где в тамошний антикварный бизнес вклиниться было невероятно трудно), но времена настали такие, что поневоле дрожь до пяток прошибала и никто ничего не понимал…

Одним словом, тут и подвернулась Сонечка, с которой Смолин по всем правилам расписался – при полном одобрении интеллигентных родителей, тоже жаждавших помочь хорошему мальчику. Если бы приперло и пришлось бы вставать на крыло, то в этом случае Маэстро успел бы поработать со смолинским свидетельством о рождении так, что ни одна зараза в Эрец Исроэл не обнаружила бы подделки – кучу народу Маэстро обратил подобным образом в еврейство, и ни один из них на земле обетованной не оскандалился.

Какое-то время Смолин (ах, пардон, Гринберг!) прожил в Шантарске практически полноправным евреем – даже синагогу навещал, старательно припадая к истокам. В некотором смысле прекрасные были времена: достаточно было по поводу и без повода завопить истошно: «Люди добрые, гевальт! Черносотенцы еврея мордуют!», как на подмогу выскакивала толпа перестроечных интеллигентов, не склонных вдумчиво разбираться, за что именно мордуют еврея и существуют ли черносотенцы в природе вообще. Ну, а облеченные властью лица, в том числе и доблестные представители органов, узрев могендовид на шее, старались без особой нужды не связываться. Прекрасные были времена, право, даже жалко, что они ушли в безвозвратное небытие…

Ну с тех пор много воды утекло. Перестроечные интеллигенты частью вымерли, частью оказались на помойке истории, на вопли об антисемитизме не спешат реагировать мгновенно, а стараются, циники, разобраться в сути дела. На мифических черносотенцев теперь мало что свалишь, их в стране полтора идиота, три болвана да еще разве что постаревший Эдичка Цитрус. Соня Гринберг на земле предков давным-давно избавилась от романтического идеализма, владеет тремя кафе в Тель-Авиве и двумя в Хевроне, причем дела у нее идут успешнейшим образом: оказалось нежданно, что ее жизненное призвание как раз в том и заключалось, чтобы стать процветающей рестораторшей. Даже перезванивается с ней Смолин иногда, благо все попытки вытащить бывшего супруга в Израиль Сонечка давно оставила, ей теперь не до сионистской романтики: поставщики, официанты, налоговая, местные власти и прочие бытовые хлопоты – какая уж тут романтика и личный вклад в святое дело алии…

– Гринберг, значит…

– А вы что, супротив нас, евреев, что-нибудь имеете? – спросил Смолин без всякого запала, просто развлечения ради.

– Ох, да ни против кого я ничего не имею, мне б с вас показания снять… – не поднимая глаз от протокола, откликнулась Кияшко Н. В. – Под судом и следствием, конечно, не состояли…

– Конечно, – нагло солгал Смолин.

Строго говоря, он не лжесвидетельствовал.

Гражданин Гринберг под судом и следствием не состоял отроду, он за Смолина не ответчик.

Благо все судимости (тут уж Смолин в свое время озаботился) давным-давно законнейшим образом погашены, так что все в порядке…

– Ну, и что вы можете показать в качестве свидетеля по данному делу? – равнодушно вопросила Кияшко Н. В.

Смолин пожал плечами:

– В качестве свидетеля по данному делу мне показать нечего.

– Это почему?

– Да потому, – Смолин снова пожал плечами: – я ж сам при прискорбном факте незаконной продажи не присутствовал, ничего не видел, не знаю ничего… Я даже слышал, что продавец мой показал, что никакой такой незаконной продажи не было, а попросту он…

Он изъяснялся многословно, открыто, с видом человека, готового просидеть тут до заката, словоохотливо толкуя обо всем на свете, – так оно гораздо лучше, чем с каменной физиономией уходить в отказ, талдыча про пятьдесят первую статью…

Видно было, что на Кияшко его готовность к словесному извержению оказала обратное действие: она явно чуточку испугалась, что придется слушать клиента долго. Поторопилась прервать:

– Я не в этом смысле… Никто и не говорит, что вы там были, что-то слышали, видели… Свидетель – понятие растяжимое. В данном случае…

Какое-то время она нудно, устало объясняла Смолину те процессуальные тонкости, которые он в свое время испытал на собственной шкуре. Однако, разумеется, не стал ее просвещать, а старательно, со вниманием выслушал, ответил с туповатым видом:

– Ах, вот оно что…

– Магазин, следовательно, принадлежит вам?

– Да, вот именно.

– А гражданин Большаков Игорь Петрович работает на вас по найму?

– Да, – ответил Смолин. – Что до трудовой, страховки и прочих необходимых деталей…

– Не нужно, не нужно, – оборвала его дознавательша. – Работает по найму… У вас в магазине это обычная практика – торговать холодным оружием?

– Отроду мы таким холодным оружием не торговали, – сказал Смолин, в данный момент являя собою столь завершенный образец порядочности, что с него можно было писать агитплакат типа «Дорогу честному бизнесу!» – Я человек законопослушный, торгую только тем, что законом разрешено… Поскольку…

– Так и запишем – не торговали… Следовательно, с гражданином Большаковым такое впервые?

– Ну конечно, – подтвердил Смолин. – Молодой, глупый, знаете наверняка, какие они нынче…

– Холодное оружие он продал по собственной инициативе?

– А, собственно, какое такое холодное оружие? – спросил Смолин бесстрастно. – Насколько я знаю, все вертится вокруг паршивого морского кортика… Мы с пацанами в детстве в войнушку с таким играли…

– Вы тогда законов не нарушали, – не поднимая глаз, сообщила Кияшко. – Если речь о детях, кончилось бы изъятием… А ваш Большаков холодное оружие продал. Чем совершил уголовно наказуемое деяние.

– Кортик он просто дал посмотреть под залог.

Тем же тусклым голосом Кияшко произнесла:

– Есть акт экспертизы, признающий данный кортик холодным оружием, тем более образцом штатного вооружения…

«Учтем», – подумал Смолин и сказал:

– Я ваших тонкостей не знаю… В общем, с ним такое впервые – так и запишите.

– Впервые… – она написала несколько слов. – Теперь об изъятом в вашем магазине другом холодном оружии…

– Это о котором же?

– Вот акт изъятия. У вас должна быть копия.

– Ах, это… Ага, есть копия. Но при чем тут «холодное оружие»? В акте ничего подобного не написано, тут просто: «сабля в ножнах, с эмблемой на эфесе в виде…» и так далее.

– На него тоже есть акт экспертизы. Практически все представленные образцы признаны холодным оружием… Кому оно принадлежит, Василий Яковлевич?

– Мне, – ответил Смолин с тем же туповатым выражением лица. – А что, по этому поводу могут быть какие-то претензии? Мне адвокат давно растолковал все подробно: ни хранение, ни даже перевозка холодного оружия уголовным деянием не считаются. Я ж им не торгую и, боже упаси, не изготавливаю.

– Значит, все перечисленное в акте…

– Моя собственность, – сказал Смолин. – Надарили кучу в свое время, знали мою слабость… Кто в точности, уж и не упомнишь, столько лет прошло…

– Вы коллекционер?

– Я-то? – пожал плечами Смолин. – Отроду ничего не коллекционировал.

– Зачем вам тогда столько сабель и прочего? Если вы не коллекционер? Существуют строгие правила экспонирования коллекций…

– Да говорю же, никакой я не коллекционер, – сказал Смолин преспокойно. – Просто… Я тут домик купил наконец, вот и обустраиваю. У каждого свои причуды. Мне захотелось, чтобы на стене в кабинете висело штук двадцать сабель. Столько раз в кино видел, в замках всяких лордов… Но это ведь еще не означает автоматически, что я сразу уж «коллекционер». Вот вы мне скажите: есть в кодексе, вообще в законах точное, юридически выверенное, четко сформулированное понятие «коллекционер»?

Кияшко наконец-то подняла на него глаза, помолчала и с некоторым удивлением призналась:

– Что-то не припомню… А ведь в самом деле…

Смолин самым циничнейшим образом ухмылялся – понятно, про себя. Действительно, существовали особые регламенты, касавшиеся оружейных коллекций. Но не существовало точного, юридически выверенного, четко сформулированного понятия «коллекционер». А потому не было в природе юридической закавыки, позволяющей навесить ярлычок, вот этот – именно что коллекционер, а тот – просто-напросто стену украшает старыми шпагами красоты ради…

– Знаете магазин «Рукоделие»? – спросил Смолин. – Ну вот… в витрине куча старинных утюгов, прялок и прочего. Добрую половину, кстати, хозяйка у меня покупала. И что, ее можно назвать коллекционером? Это просто интерьер. Вот так и со мной обстоит. Никакой я не коллекционер, просто хочу, чтобы в кабинете было красиво… Если я, с точки зрения закона все же «коллекционер», так и объясните…

Она отмахнулась:

– В конце концов, это не мое дело… Значит, все перечисленное в акте принадлежит вам?

– Ага.

– А с какой целью вы все это держали в магазине?

– Ну уж не для продажи, конечно, – сказал Смолин спокойно. – Я, понимаете ли, через месяц планирую дом закончить, развесить все, расставить… Есть хороший мастер, который быстро, качественно и недорого все реставрирует – что опять-таки законам не противоречит. Ножны покрасить, рукоять укрепить, чтобы не болталась, винтик вставить… Реставрация, одним словом. А то половина вещей такие убитые… Почистить, чтоб блестело, а то и никелировать…

– А координаты мастера дать можете?

– Пожалуйста, пишите. Он легально работает, кузнец с лицензией…

Координаты можно давать смело, никого не подводя: Паша-Молоток человек свой, все подтвердит в лучшем виде…

– Парнишку жалко, – заметил Смолин, когда в процессе обозначилась некоторая заминка. – Вы уж скажите по секрету, какие перспективы? Ведь глупость совершеннейшая, если подумать…

– Перспективы… – Кияшко Н. В. покривилась, будто лимона щедро откусила. – У меня и так дел невпроворот, а тут еще подсовывают такое… – спохватившись, она приняла официальный вид: – Прочитайте и напишите вот здесь: «Мною прочитано и с моих слов записано верно»… Если у вас есть замечания…

– Да нет, – проворчал Смолин, – все правильно… Где, здесь?

– И внизу каждой страницы поставьте… ну, как букву «зет».

– Интересно… – сказал Смолин, притворяясь, будто рисует эти «буквы зю» впервые в жизни.

…Покидать здание, будучи отправлен восвояси, он не торопился – срочных неотложных дел не было, все только что происшедшее следовало обдумать в темпе вальса. Он стоял у выходившего на широкий двор окна, хмуро наблюдая, как здоровенные ребята с резиновыми аргументами на поясе выгружают без особых церемоний из старенького «лунохода» табунок щупленьких субъектов среднеазиатского вида: ага, опять, надо полагать, незаконных мигрантов наловили…

Итак… Судя по первым впечатлениям, дознаватель Кияшко Н. В. и впрямь является той, за кого себя выдает: то есть до предела замотанной, усталой бабой, вынужденной ежедневно перелопачивать чертову уйму казенных бумаг, значительная часть коих яйца выеденного не стоит, потому что посвящена пустякам, формализму. Девятый вал канцеляриста, какого в любой системе выше крыши…

Конечно, все это теоретически может оказаться хитрейшей игрой, а Кияшко Н.В. – великолепной актрисой, блестяще изобразившей замотанную жизнью и ненужной работой простую русскую бабу. С ментами нужно держать ухо востро и не вестись на то, как они выглядят …

Вот только у Смолина был достаточно богатый опыт общения со всевозможными операми-кумовьями – достаточный, чтобы полагаться на чутье, интуицию, нюх. Все вышеперечисленное как раз прямо-таки кричало, что верны именно первые впечатления. Что с дознавателем все обстоит именно так, как он сейчас думает: дело это она воспринимает исключительно в качестве досадной обузы, прекрасно осознавая его ничтожность и тягомотные перспективы. Премиальных ни рубля не получит, а вот времени и сил на пустяшные бумаги убьет массу…

Зачем, скажите на милость, подсовывать сейчас Смолину великолепную актрису и вести тонкую игру? Ради заполнения того убогого протокола, который он только что подписал, украсив внизу каждую страницу буквой «зю»? Не стоит овчинка выделки, ей-же-ей…

Одним словом, оставляя все же некоторый малый процент на возможные неожиданности, следует признать, что дела обстоят следующим образом: коварных подходцев пока что нет, тонкой игры нет, Смолина выдернули, чтобы подписать рядовую, формальную бумагу. Ну, а когда до этой тетки доберется в скором времени разъяренный утратой «японца» Сидорыч… В общем, еще побарахтаемся…

– Господин Смолин! – прервал его размышления хрипловатый женский голос.

Смолин остановился и без излишней поспешности поднял голову. Дорогу к машине ему преграждала целая компания: некто, судя по доступной обозрению части туловища, безусловно мужского пола, нацелился на Смолина объективом здоровенной видеокамеры, второй торчал на подхвате с охапкой каких-то кабелей, а дамочка, стоя меж обоими упомянутыми, тыкала микрофоном чуть ли не в смолинский нос и возбужденно тараторила, словно опасалась, что он все же немыслимым кенгурячьим прыжком их перепрыгнет и бросится наутек:

– Шестнадцатый канал, передача «Городские сенсации»! Господин Смолин, вы не откажетесь прокомментировать последние события?

Смолин остановился, приосанился и, от всей души надеясь, что его улыбка имеет несомненное сходство с голливудской, начал, глядя старательно в объектив:

– Охотно. Последние события, на мой непросвещенный взгляд, демонстрируют, что президентские выборы в США будут чертовски интересными и непредсказуемыми…

Телевизионная дамочка прямо-таки шарахнулась, отведя микрофон в сторону так резко, словно Смолин собирался откусить половину. Смолин таращился на нее невинно и благожелательно, с обаятельнейшей улыбкой.

Ящик он периодически смотрел, конечно – и об этой персоне имел некоторое представление, цензурными словами никак не описуемое. Это и была звезда шестнадцатого Нателла Чучина по прозвищу Чуча, известная фантастической тупостью и проистекавшим отсюда невежеством решительно во всем. Беда только, что она тем не менее с поразительной назойливостью маячила на экране, как ворона над помойкой, с невероятным апломбом выдавая в эфир такие перлы, что имевшие однажды неосторожность согласиться на интервью потом от нее бегали как черт от ладана. Примечательное было создание: рост метр с шиньоном, курносая вечно обиженная физиономия страдающего поносом мопса, похмельные мешки под глазами даже в трезвый период. Соплей перешибешь – но вреда и вони от нее…

Смолин моментально подобрался, словно шлепал на лыжах по заросшему летней травкой минному полю. Ухо следовало держать востро и базар фильтровать с величайшим тщанием – иначе Чуча, ухватившись за случайную обмолвку, такую интерпретацию выдаст в эфир, так расцветит собственными идиотскими комментариями, что света белого не взвидишь. Сам он до сих пор с ней не сталкивался, но телевизора-то насмотрелся…

– Ну что вы шутите, – обиженным тоном протянула репортерша, вновь тыча микрофоном ему в нос. – Я имею в виду последние события вокруг вашего магазина.

– Это какие? – с безмятежным видом осведомился Смолин, продолжая улыбаться будущим зрителям, словно два Ричарда Гира и полдюжины Ди Каприо.

– Ну у вас же в магазине торговали оружием…

– Впервые слышу, – изумился Смолин. – В моем магазине отроду оружием не торговали.

– То есть как? У вас же был обыск?

– Следственное мероприятие под названием «обыск» еще не является следствием торговли оружием, – охотно разъяснил Смолин скучнейшим тоном бывшего лектора по марксизму-ленинизму, выступающего перед пенсионерами в ЖЭКе.

Он с нескрываемой радостью отметил, что Чуча оказалась моментально сбитой с панталыку и нить разговора на какое-то время потеряла. Впрочем, благодаря большому опыту она оклемалась почти сразу же, напористо, прокуренно захрипела:

– Вы же не будете отрицать, что вашего продавца арестовали за торговлю оружием?

– Это вас кто-то обманул, – светски улыбаясь, поведал Смолин. – Никто моего продавца и не думал арестовывать, он на свободе пребывает, совершенно как мы с вами…

– Но он торговал оружием?

– Каким? – ласково, благожелательно спросил Смолин. – Уточните, пожалуйста. Оружие бывает огнестрельное и холодное, газовое и травматическое, спортивное, боевое и гражданское, составляющее принадлежность национального костюма. Есть еще категория предметов, оружием с точки зрения закона не являющаяся, но становящаяся таковым исключительно после того, как с помощью этих предметов было совершено деяние, подпадающее под категорию уголовного преступления…

Телезвездочка таращилась на него прямо-таки очумело – то, что Смолин говорил, явно не умещалось в пространстве ее немногочисленных извилин. Нетрудно было догадаться, что выстроенная ею нехитрая тема разговора пошла насмарку.

Смолин ждал, сияя улыбкой. От собаки бежать ни в коем случае нельзя – цапнет за ногу. Точно так же весьма чревато уходить быстрым шагом от какого-нибудь шакала телекамеры – снимет твою удаляющуюся спину и прокомментирует, как его левой пятке, угодно. Нам скрывать нечего, мы люди контактные и с прессой всегда готовые общаться живейшим образом…

После недолгого промедления Чучина вновь ринулась в атаку:

– Ваш продавец нож кому-то продал?

– У меня приличное заведение, – обиделся Смолин, – и продавец у меня – парнишка приличный, с высшим образованием, интеллигент в первом поколении, можно сказать. Ножами сроду не торговал, вас, точно, обманул кто-то…

– Кортик! – обрадованно взвизгнула репортерша, что-то определенно припомнив и вернув себе некоторую уверенность. – Он морской кортик продал!

– Да не продавал он никаких кортиков, – с величайшим терпением и нетускнеющей голливудской улыбкой сообщил Смолин. – Разве что дал кому-то посмотреть кортик, а на него зачем-то дело завели…

– В милиции говорят, что он торговал оружием…

– Говорят, в городе Рязани пироги с глазами, – резвился Смолин, – их едять, а они глядять…

– Я вас серьезно спрашиваю.

– А я вам серьезно отвечаю, мадемуазель: я же не служу в милиции и не могу знать, что там говорят…

– Но вас же только что допрашивали по этому делу?

– И тут вы что-то путаете, право, – вздохнул Смолин. – Я сюда заходил узнать, как документы на охотничье ружье выправляют. Решил вот на старости лет рябчиков пострелять, говорят, супец получается классный…

Он имел все основания чуточку гордиться собой: за все это время так и не ляпнул ни одной неосторожной фразы, которую можно было, выдравши из записи, интерпретировать гнусным образом. И сохранял полнейшее спокойствие, хотя так и подмывало высказать этой выдре все, что он о ней думает. Он помнил прошлогоднюю зимнюю передачу с участием Чучи – в центре, в арке кого-то застрелили в ходе неких разборок, и эта дура, стоя на том месте, где лежал труп, преспокойнейшим образом разгребала сапожком нападавший снег, чтобы явить взору телезрителей темное пятно заледенелой крови. Дело тут не в душевной черствости – просто такая уж дура по жизни…

– Задавайте ваши вопросы, – с той же простодушной готовностью сказал Смолин.

– Я и спрашиваю: в вашем магазине торговали оружием?

– Никогда в жизни.

– А как насчет кортика?

– Я же только что объяснил, в чем там было дело…

– Но в милиции говорят…

– Это их гражданское право – говорить, – парировал Смолин.

– Значит, вы хотите сказать, что у нас в Шантарске нет антикварной мафии?

– Да откуда ж ей взяться? – Смолин пожал плечами. – Экие вы страсти говорите. Откуда у нас антикварная мафия? Ужасы какие…

– И оружием вы не торгуете?

– Хотел я во время индо-пакистанского конфликта продать одной из сторон с дюжину танков, – сказал Смолин. – Но танков под рукой не нашлось, да и плохо представлял я, как такие дела проворачиваются…

Тот, что стоял со связкой кабелей, откровенно ухмылялся, предусмотрительно отвернув физиономию в сторону. Смолин благожелательно улыбался. Телезвездочка, дураку понятно, оказалась в тупике, что, похоже, сама понимала.

– А что у вас отобрали при обыске?

– У меня? – вновь пожал плечами Смолин. – Ничего у меня не отбирали. Вообще, в нашем законодательстве нет такого понятия «отобрать» применительно к правоохранительным органам.

– Но они у вас забрали…

– И понятия «забрать» тоже нету. Ничего у меня не забирали.

– Но у вас же был обыск?

– У меня? – недоуменно вылупился на нее Смолин. – Не было у меня никакого обыска.

– Я имею в виду, в магазине…

– Ах, в магазине… В магазине имело место…

– А что там забрали?

– Ничего там не забирали. Я же объяснял вам, что понятия «забирать» применительно к…

Тот, что с кабелями, не вытерпел, наклонился к уху начальницы и страшным шепотом подсказал:

– Изъяли…

– Вот! – обрадовалась та. – Что у вас в магазине изъяли?

– Всякую ерунду, – сказал Смолин, – пару-тройку старинных шпаг и тому подобное…

– Вот, а вы говорите, что оружием не торгуете!

– А это никакое не оружие. И я ими не торгую. Обещали посмотреть и вернуть. Нет такого закона, по которому человеку запрещалось бы держать хоть дома, хоть в магазинной подсобке старинные шпаги… У вас будут еще вопросы?

Ей давненько уж хотелось с минимальным уроном для репутации убраться восвояси, и она моментально ухватилась за смолинские слова, проворчала:

– Нет больше вопросов…

И повернулась спиной, раздосадованно сматывая шнур микрофона. Сразу видно, что задуманный ею лихой наскок на подпольного торговца оружием с треском провалился.

Все трое побрели восвояси. Смолин еще успел громко сказать вслед:

– Всегда к вашим услугам, дамы и господа! Свободная пресса – наше завоевание…

Троица и ухом не повела, рысцой удаляясь к серебристой девятке с эмблемой телекомпании и соответствующей надписью во весь борт. Нехорошо прищурясь, Смолин смотрел им вслед. И в эти совпадения он не верил. Кто-то должен был дать им наводку, слить точное время и место… а кому это проще всего сделать, как не грозе преступного мира майору Летягину? Особого вреда от рыжей Чучи не будет, но ручаться можно, что какую-никакую передачку она в эфир запустит, отчего лишний раз нервы позвенят, как гитарные струны…

Отогнав соблазнительное видение – двух бородатых катов в красных рубахах, которые взапуски охаживали Чучу плетюганами по голой тощей заднице, – Смолин печально вздохнул и направился к машине.

Глава 3 Провинциальные сокровища

Давненько уж Смолин не нырял с головой в самую что ни на есть гущу народной жизни – и впечатления были, что скрывать, не из приятных. Разболтанный «пазик», ожесточенно громыхая всеми сочленениями так, словно собирался вот-вот рассыпаться на составные части, катил по раздолбанной дороге, битком набитый всевозможными обитателями райцентра Предивинска. Кто-то вез с собой неподъемные сумки, непонятно чем набитые, кто-то с провинциальной непосредственностью тыкал локтем Смолину то в грудь, то в печенку, еще кто-то непринужденно топтался по ногам. Окошки были распахнуты настежь, но все равно в автобусе витали ядреные ароматы, наглядно свидетельствовавшие, что местные жители отроду на дезодоранты не тратились и даже слова такого буржуйского не слыхивали, а носки меняли исключительно на водку. Порой в эту симфонию вплеталось благоухание технического спирта. Плотно сбитая человеческая масса равнодушно и слаженно подпрыгивала на ухабах, не замечая таковых, не заморачиваясь толкучкой и запахами, попутно ведя оживленные беседы о местных сплетнях, безрадостных перспективах на будущее и, разумеется, разворовавших страну олигархах. Зажатый на задней площадке Смолин стоически терпел всю эту экзотику, отмечая про себя, что Инге все же приходится чуточку полегче – она, бедолажка, пользуется в Шантарске общественным транспортом, а значит, обладает некоторым иммунитетом. Сам же он старательно себе внушал, что не стоит принимать все близко к сердцу – это ненадолго, в конце концов, километров шесть туда и столько же обратно, подумаешь… Угораздило же товарища Евтеева, делавшего первые шаги на скользкой дорожке подпольной торговли антиквариатом, обосноваться не в самом райцентре, а в его, изящно выражаясь, пригороде…

Можно было, конечно, двинуть в этот самый пригород на машине, что отняло бы несколько минут, но Смолин из мелочной предосторожности оставил «Паджерик» в центре Предивинска, чтобы не светиться.

Настроение, впрочем, было не таким уж и унылым. Во-первых, вскоре предстояло обрести приличную груду «скифья», сулившего нешуточную прибыль. Во-вторых, ожидая в центре Предивинска, возле мелкого базарчика, отправившуюся по своим журналистским надобностям Ингу, он не потерял времени зря. Как и подобает хваткому антиквару, случая не упустил. Углядев среди бабок с пучками редиски и пластиковыми ведрышками маслят подвыпившего деда, разложившего на брезенте всякий железный хлам вроде старых замков, гаечных ключей и вовсе уж непонятных ржавых хреновин, перекинулся с ним парой слов – и уже через минуту оба энергично двинули к деду домой. Через четверть часа Смолин за смешные по шантарским меркам деньги стал обладателем почти неношеных галифе с гимнастеркой (конец сороковых, п/ш), трех фарфоровых статуэток (те же времена, фарфор не битый, повезло), полузабытого ныне романа Жюля Верна «Завещание чудака» («виньетка», издание сорок первого года) и серебряной чарочки с чекухами германской империи. Уже собравшись уходить, он вдруг обнаружил, что к старому серванту в углу варварски приколочена гвоздем здоровенная, чуть ли не в ладонь бронзовая кокарда, какую носили в некоторых полках австро-венгерской армии, – двуглавый орел с мечом и скипетром в лапах. Убедившись, что странный заезжий горожанин готов и за эту дрянь кое-что заплатить, дедок кокарду в два счета отодрал. Если не считать дыры от гвоздя, состояние у нее было идеальное, разве что почистить следовало. Настоящий антиквар, как уже неоднократно подчеркивалось, не должен пренебрегать любой мелочью, поскольку продать с некоторой прибылью можно все. Тем более что конкретный покупатель на кокарду заранее имелся – один из шантарских профессоров, питавший пламенную страсть к любым подлинным предметам, происходившим из Австро-Венгерской империи. Дед у него был, изволите ли видеть, австро-венгр, заброшенный в Шантарск перипетиями первой мировой да так тут и прижившийся…

«Пазик» описал широкую дугу, выкатил на обширное немощеное пространство, обрамленное покосившимся забором, затормозил с визгом и скрежетом. Судя по бодрой реакции утрамбованных аборигенов – конечная. Дождавшись, когда задняя площадка опустеет, Смолин подхватил не особенно и объемистую сумку с недавней добычей, спустился наземь и подал руку Инге.

Огляделся. С двух сторон тянулись высокие, протяженные сопки с пологими, заросшими сосняком склонами, а меж ними на пространстве шириной с километр, вольготно располагался пригород: серые унылые «хрущевки», классические двухэтажные дощатые домишки, избушки с огородами и палисадниками, какое-то здание складского облика с неразличимой отсюда вывеской и наглухо запертыми железными воротами. Там и сям лениво валялись беспородные собаки, бродили куры, в тенечке устроилась дебелая свинья. Стояла тишина, воздух был чистейший, хоть в загазованные мегаполисы его продавай в цистернах, безмятежно и величаво зеленел густой сосняк со значительными вкраплениями то ли елок, то ли пихт, над головой расстилался лазурный небосклон с белым разлохматившимся следом самолета. Классическая глушь: безмятежная, сонная, ленивая… Смолин не был восторженным интеллигентом, а потому умиляться всей этой очаровательной патриархальности не стал, он попросту стал высматривать нужный ему дом. Насколько он разглядел таблички и номера, искомой была вон та «хрущевка», где у одного из подъездов стоял двухдверный «ГАЗ-69».

– Ты меня возьмешь? – спросила Инга, в отличие от Смолина, озиравшаяся с откровенным восторгом.

– Нет, – ответил Смолин. – Вон, видишь лавочку? Там ты посидишь, пока я закончу.

– Не доверяешь? – прищурилась девушка с некоторой обидой.

– Что за глупости, зайка, – сказал Смолин. – Я б тебя и брать не стал, если б не доверял…

– А что ж тогда?

Смолин склонился к ее уху, сказал веско:

– Исключительно забота о тебе, верь не верь… Понимаешь, милая, эта негоция, которой я тут заниматься собираюсь, все же явственно попахивает нарушением закона. Мало ли что… Постой уж на всякий случай в сторонке, чтобы тебя там не было ни в каком качестве. Я-то привык выпутываться из всевозможных непоняток, а у тебя такой привычки нет… Уяснила?

– Тебя что, арестовать могут?

– Типун тебе на язык, – сказал Смолин без улыбки. – Да нет, не жду я таких уж пакостей, но все равно – береженого бог бережет, а небереженого конвой стережет. Есть вещи, которые нужно делать автоматически – ну, как «переходя улицу, оглянись по сторонам». Ежели покупка из-под полы неучтенной археологии носит хоть малейшие признаки незаконности – следует держать ухо востро… Ладно, я быстренько. Посиди пока.

Он поставил рядом со скамейкой сумку, одернул пиджак. Вид у него был не то чтобы представительный, но безусловно приличный и располагающий к себе. Аккуратный легкий костюмчик, не дорогой и не дешевый, глаженая белая рубашечка в полоску, очки (с простыми стеклами) и серый берет. Положительно, городской интеллигент из небогатых бюджетников. Очки, как и берет, между прочим, здорово меняют внешний облик – и сбивают с толку тех, кто в другом обличье тебя не видел. Нехитрый прием, но порой очень действенный…

Аккуратно заправив под пиджак ворот рубашки, Смолин мимоходом коснулся локтем твердой выпуклости под мышкой (впрочем, кобура-оперативка снаружи совершенно незаметна). Бумажник с документами покоился в левом внутреннем кармане, тщательно застегнутом на пуговичку, в правом, точно так же застегнутом, помещался конверт с деньгами. Триста тысяч были в рыжеватых «пятерках» и места занимали немного, так что карман совершенно не оттопыривался. В левой руке у него был свернутый полиэтиленовый пакет с логотипом одного из шантарских магазинов – достаточно объемистый и прочный, чтобы без хлопот уместить в него все здешние приобретения, ну, а газеты для упаковки у хозяина, надо полагать, найдутся…

Тишина и благолепие. Вокруг – ни единой живой души, если не считать терпеливо сидевшей на лавочке Инги. Даже если в автобусе был «хвост», укрыться ему для наблюдения было бы решительно негде. Стоп, стоп, одернул себя Смолин. Не стоит доводить разумные предосторожности до паранойи. Чересчур громоздкая и сложная ловушка для товарища Летягина – выманивать для не вполне законной сделки аж в Предивинск, подставлять безукоризненного Евтеева… у которого самый настоящий паспорт с предивинской пропиской. К тому же речь идет не о каком-нибудь парабеллуме в исправном состоянии (на котором, кстати, погорел Коляныч, тоже не малое дите), а об археологической копанке, с помощью которой, строго говоря, неимоверно трудно пришить серьезную статью. Так что не стоит усугублять…

Он вошел в обшарпанный подъезд, где изрядно пованивало кошками и пригоревшей капустой, морщась, поднялся на третий этаж, не мешкая надавил кнопочку старомодного звонка. Внутри протяжно задребезжало. Очень быстро послышались шаги, и дверь – без всяких вопросов изнутри – распахнулась. Перед Смолиным стоял Николай свет Петрович Евтеев, в дешевеньком спортивном костюме с отвисшими коленками. На лице провинциального интеллигента изобразилась нешуточная радость, и он проворно отступил:

– Заходите, Василий Яковлевич, заходите… Да не разувайтесь, к чему…

Старательно пошаркав подошвами по резиновому коврику, Смолин прошел в комнату с задернутыми наполовину шторами из дешевенького ситчика или чего-то подобного, давным-давно снятого с производства. Он не оглядывался открыто, но, прищурясь, поводил глазами вправо-влево, сторожко и цепко, как дикий зверь, впитывая впечатления и оценивая обстановку. Слева – дверь во вторую комнату. Эта, надо полагать, исполняет функции гостиной: телевизор, пара кресел, диван, книжная полка: книги в основном старые, шестидесятых-семидесятых, классический набор задрипанного интеллигента, Шукшин-Хемингуэй-Шишков-Чапек… фантастики немного, «макулатурные» книжки… история… археология… путешествия… Мебель, телевизор – все опять-таки старое…

– Опомниться не могу, – заговорил Смолин громко, весело, глядя открыто, беззаботно, – Места у вас прямо-таки чудесные, а уж вид из окна сам по себе… У нас за квартиру или дом с таким видом процентов двадцать пять накинут непременно… А из той комнаты и вовсе на тайгу вид открывается, а? Ничего, если я гляну…

Говоря это, он непринужденно, с милой бесцеремонностью распахнул дверь в соседнюю комнату, поменьше, окно которой и в самом деле выходило аккурат на пологий, заросший живописной тайгой склон. Никого. Узкая односпальная кровать, еще одна книжная полка, шифоньер. Можно, конечно, предположить, что именно в нем кто-то прячется, но это опять-таки будет паранойя, пожалуй…

– Чудесный вид, – Смолин, прикрыл дверь и вернулся в гостиную. – Так бы тут и поселился.

– Переезжайте, – усмехнулся хозяин. – У нас квартиры, по вашим меркам, стоят сущие копейки…

– Да где там, – грустно поведал Смолин, озираясь с тем же откровенным дикарским любопытством, отлично разыгранным, – привык я к Шантарску, никуда уже не денешься, да и дела… Ничего, если я руки помою? В обоих смыслах?

– Да ради бога…

Оказавшись в крохотном совмещенном санузле, Смолин моментально определил, что уж тут-то спрятаться человеку просто невозможно – разве что, сплющившись волшебным образом до толщины тарелки, забраться под ванну. Но волшебства в нашей жизни что-то не наблюдается – черт его знает, к добру или к худу…

В микроскопической кухоньке тоже не мог укрыться посторонний – едва войдя в квартиру, Смолин ее рассмотрел мгновенно, благо дверь распахнута. Итак, вроде бы все спокойно… Чтобы не нарушать легенду, он без особой охоты, но шумно сходил по-маленькому, спустил воду, торопливо ополоснул руки, Вышел в гостиную, опустился в продавленное кресло. Поскольку хозяин как раз закурил, то и Смолин без церемоний вытащил сигареты. Присмотрелся.

Евтеев нервничал. Тут и провидцем не надо быть: суетливость в движениях и взгляде, нервные жесты, по комнате зашагал без особой нужды, покосился странно …

А впрочем, это ни о чем скверном еще не говорило. На месте этого провинциального деятеля Смолин тоже волновался бы не на шутку, предвкушая, что вот-вот станет обладателем сказочной по предивинским меркам суммы… да еще не на шутку опасаясь, что заезжий покупатель может сотворить какую-нибудь пакость: черт их ведает, этих городских, ушлый народ, на ходу подметки режут, мало ли как вокруг пальца обведет. Занервничаешь тут…

– Итак, Николай Петрович? – с широкой улыбкой поинтересовался Смолин. – Перейдем к делам нашим скорбным?

Хозяин встрепенулся:

– Скорбным?

– Это шутка, – терпеливо сказал Смолин, привыкший иметь дело с разнообразнейшими, порой самыми удивительными клиентами. – Приступим? Вещички бы посмотреть…

– А деньги вы привезли? – Евтеев нервно сглотнул, закашлялся, раздавил до половины выкуренную сигарету в массивной хрустальной пепельнице (лет сорок назад копейки стоила).

– Конечно. Как договаривались и сколько договаривались.

– А можно полюбопытствовать?

– Вы что, мне не верите? – укоризненно вопросил Смолин.

– Да верю я вам, верю… Но, знаете ли, бизнес…

– Понятно, – сказал Смолин. – Деньги против стульев. Извольте.

Он достал не заклеенный конверт, извлек тощую пачечку «рыжих» и развернул их этаким веером.

– Да, вроде бы…

– Не «вроде бы», а триста тысяч, – с усмешечкой сказал Смолин. – Как договаривались. Потом сами пересчитаете. Да, деньги, конечно же, настоящие…

– Ох, да что вы… Я не имел в виду…

– Бизнес, да… – с неопределенной интонацией пожал плечами Смолин. – Ну, показывайте вещички.

Подставка под телевизор была шкафчиком (помнившим еще, пожалуй, Хрущева во всем блеске официального поста). Евтеев присел на корточки, распахнул отчаянно заскрипевшую, покосившуюся дверцу (фанера в нижнем левом углу отстала и коробилась). «Сдох бы, но не стал бы так жить», – с легкой брезгливостью подумал Смолин и поторопился придать лицу нейтральное выражение, не иллюстрирующее потаенные мысли.

Выпрямившись, Евтеев со стуком опустил на столик рядом со Смолиным две картонных коробки. Отступил на шаг, сел в соседнее кресло, потянулся за сигаретой, вымученно улыбнулся:

– Вот, смотрите. Все, чем богаты…

Аккуратно подстелив старую газету, Смолин достал маленькую, но сильную немецкую лупу в черном пластмассовом корпусе и не без приятного волнения вытащил из ближайшей коробки первое, что подвернулось – ветвисторогого оленя – большую бляху, темного, почти что черного оттенка, покрытую толстыми, рыхловатыми ядовито-зелеными полосками окиси (главным образом в углублениях).

Вот именно: толстыми… рыхловатыми…

Он даже не стал разглядывать археологическую редкость в лупу – поднял к глазам, печально хмыкнул, покивал головой. И отложил небрежно на край газеты.

Достал овальную пряжку. Приятное возбуждение быстро улетучивалось. Все так же покачивая головой, Смолин отложил и этот раритет, извлек третий – то же самое. Он больше и не пытался присматриваться, изучать вдумчиво: доставал предмет за предметом и, окинув беглым взглядом, небрежно откладывал, точнее, совсем уж пренебрежительно швырял на кучку просмотренных. Выругал себя в глубине души – надо ж было так пролететь, размечтался, прибыли начал считать…

– Что-то не так? – напряженно спросил Евтеев.

Вторая коробка тоже опустела. Аккуратненько, в виде и исключения, Смолин отложил последнюю вещичку. Поднял глаза, покривился, пожал плечами:

– Увы, Николай Петрович, увы… Если вы это покупали, то от всей души надеюсь, не заплатили слишком много…

– То есть? Простите?

Без всякой дипломатии Смолин сказал безжалостно:

– Фуфло все это, простите великодушно. Гроша ломаного не стоит… то есть стоит, конечно – но натуральные копейки, если продавать туристам как экзотические сувениры.

– Но позвольте, как же так…

– Господи, вы же музейщик, – сказал Смолин. – Что, никогда в жизни не слышали об индустрии подделок? Это все, без исключения – новоделы, причем не особенно искусной работы.

– Вы точно уверены?

– Профессия такая, знаете ли, – сказал Смолин. – Давненько ею занимаюсь. По фотографиям, конечно, нельзя было определить, но вот так, вживую и гадать нечего.

– Но ведь окись…

Печально усмехнувшись, Смолин огляделся в поисках подходящего орудия труда. Не усмотрев ничего полезного, взял со стола свою одноразовую зажигалку, перевернул в пальцах, взял ближайшую «древность» и, ловко орудуя краешком зажигалки, в два счета соскреб на газету чуть ли не весь слой «окиси», рыхлой комковатой, ненатуральной. Послюнив кончик носового платка, с силой потер впадину – после чего на темном металле не осталось ни одной зеленой крупинки. Продемонстрировал вещицу и платок Евтееву:

– Видите? «Вековая окись» эта в два счета изготовляется из немудреных химикатов, которые можно за копейки купить в любом приличном хозяйственном магазине. Крепенько наколол вас кто-то. Если он еще в пределах досягаемости и вы заплатили хорошие деньги – стоит быстренько его найти и набить морду…

– Но постойте! Те вещи, что я привозил в Шантарск…

– Вот как раз те были самыми доподлинными, – сказал Смолин. – Зато вот это, – он небрежно, не глядя, дернул подбородком в сторону кучки: – фуфло законченное. Видывал я подделки и убедительнее…

Рывком поднявшись из кресла, Евтеев прошелся по комнате, точнее, сделал по паре шагов вправо-влево. Резко повернувшись подошел к окну, рывком распахнул занавески и уставился на улицу. Смолин, честно признаться, особого сочувствия не испытывал: так оно и бывает, когда человек берется не за свое дело, вздумав (точнее, вбив себе в голову, что непременно сумеет) разбогатеть в одночасье. Кто ж виноват, умник захолустный…

– Значит, вот так, – протянул Евтеев снова плюхнувшись в жалобно скрипнувшее кресло. – Фуфло… А вы знаток, Василий Яковлевич, знаток…

Чего-то не хватало в общей картине происходящего. И Смолин очень быстро сообразил, чего именно: жесточайшего разочарования, которое просто обязано было отразиться на лице собеседника. Человек, рассчитывавший огрести астрономическую по здешним меркам сумму и окончательно понявший, что не получит ни копья, должен и держаться, и выглядеть совершенно иначе.

А потом ему пришло в голову, каким в данной ситуации может оказаться следующий ход принимающей стороны. Он напрягся – и тут же хладнокровно констатировал: поздно…

В прихожей уже азартно топотали несколько ног. Буквально через секунду в гостиную ввалилась, показалось сначала, целая толпа, но тут же ясно стало, что вторгшихся всего-то трое.

Самый из них неопасный и неинтересный, малец лет четырнадцати, остался у двери, таращился на Смолина с чуточку комичной смесью гордости и нешуточного возбуждения. Второй, здоровенный лоб лет двадцати пяти, по роже видно, выполнял тут функции «группы физической поддержки» – и, в общем, ясен был как таблица умножения, достаточно было одного взгляда на его низколобую, не обремененную интеллектом рожу.

А вот третий был самый здесь опасный – пусть и невысокий, пусть и щуплый, мозгляк мозгляком. Тот специфический жизненный опыт, которого Смолин нахлебался досыта не по собственному желанию, мгновенно о себе напомнил. Ручаться можно, что не ошибся: некоторая худоба лица, этакая обтянутость кожей скул, взгляд, выражение глаз, улыбочка, общее впечатление… Старый зоновский сиделец – причем, очень похоже, совсем недавно пришедший от «хозяина»…

Прошлое, казавшееся навсегда забытым, нахлынуло на Смолина, как порыв ледяного ветра, он подобрался, как зверь, готовый к схватке за выживание.

Какое-то время стояла напряженная тишина.

– Не покупает, а? – без улыбки сказал щуплый.

– Не покупает, – чуть шутовски развел руками Евтеев. – Оне нашим товаром брезгуют…

Тон у него был, вопреки ожиданиям, ничуть не подхалимский, не подчиненный. Смолин неотрывно смотрел на них на всех – и помаленьку начал находить определенное сходство меж Евтеевым и Щуплым: несомненная похожесть лиц, даже голосов, нечто неуловимое в манере держаться, осанке… Он, конечно, мог и ошибаться, но сходство очень уж явно просматривалось. Родственнички, блин…

Щуплый вынул руки из карманов – пальцы украшены целой коллекцией наколок-перстней, и, надо сказать, серьезных, легко расшифрованных тем, кто понимает. Никак не первоходок, видно, что не одну дюжину коц истрепал…

Тихий щелчок – и из кулака Щуплого выскочило блестящее лезвие ножа, больше напоминавшего шило. Ни к чему мирному такая вот зоновская самоделка изначально не предназначена, смастрячена для одной-единственной задачи: воткнуться в организм на приличную глубину с самыми печальными для организма последствиями.

Щуплый впервые улыбнулся – скупо, бегло:

– Ну что, дядя, понял расклад? Вынимай денежку и аккуратно клади на столик. А потом можешь валить на все четыре стороны. Зуб даю, не тронем…

Страха Смолин не испытывал – одну только злость и на этих провинциальных разбойничков, и на себя. На себя не было особых оснований злиться, ловушка, надо сказать подстроена качественно, весьма даже изящно и талантливо… но все равно, он ругал себя последними словами, так было чуточку легче.

– Ну что ты вылупился? – не сердито, не издеваясь, скорее даже с некой печалью поинтересовался Щуплый. – Ты же вроде бы не дурак, а? Вот и прикидывай расклад в темпе вальса. Куда ты отсюда, на хрен, денешься? Хорошая была идейка, конечно, – кинуть тачку возле мусоров, но получилось тебе же хуже…

Машину Смолин оставил в центре Предивинска, у длинного одноэтажного здания купеческой постройки, где помещались милицейский райотдел, прокуратура и почему-то райсобес. Выходит, все же был хвост? Он присмотрелся. Пожалуй что, память и зоркий глаз не подводят: именно этот оголец, сопляк драный ехал с ними в автобусе. Ну да, он еще в ответ на какое-то замечание въедливой старушонки обложил ее так затейливо, что даже для нынешних времен было чересчур…

– Ты не переживай, – Щуплый поигрывал ножиком-шилом с плоской коричневой рукояткой. – Если б ты сюда на тачке приехал, ничего б для тебя не изменилось… А девочка, она тебе кто? Неужто дочурку поволок в такую даль?

– Хрен там дочурка, – прокуренным фальцетом сообщил мальчишка. – На дочурок так не смотрят, он ее, точно, тянет…

– Тем лучше, – расцвел в улыбке Щуплый. – Тебе, дядя, не за себя одного беспокоиться надо, а за двоих сразу, усек? Ну, ты долго будешь мое терпение испытывать? Лавэ на стол, и вали отсюда…

– Ага, – сказал Смолин, – а ты мне – перушко в спину?

– Окстись, блаженный, бог с тобой, – ухмыльнулся Щуплый. – На кой мне ляд тебя мочить? Ты ж все равно ни единой живой душе словечка не пискнешь, точно?

Самое печальное, что он был прав. И, нимало не колеблясь, мог отпустить Смолина восвояси целым и невредимым. Во-первых, ничего невозможно будет доказать, номера купюр не переписаны, презумпцию невиновности никто не отменял. Во-вторых, есть и гораздо более унылые соображения. «Эти подонки отобрали у меня триста тысяч, товарищ майор!» И после этих слов самый тупой и нераспорядительный мент, конечно же, поинтересуется: а как вы, собственно говоря, гражданин Смолин, оказались в той квартирке и зачем поперлись в такую даль из родного Шантарска, в нашу глухомань, имея в кармане триста тысяч рублей?

И что ответить? Правду? «Видите ли, товарищ начальник, я собирался у хозяина квартиры прикупить некоторое количество археологических находок, которые считал подлинными…»

Большей глупости и совершить невозможно, то-то Летягин возрадуется, а с ним и неведомый пока Икс …

– Ну, что молчишь? Прикинул хрен к носу?

– Я вот думаю… – сказал Смолин. – Вы, оба-двое, часом, не родня? Что-то похожи…

Евтеев и Щуплый улыбчиво переглянулись, Щуплый покивал:

– Соображает, интеллигент, хоть и очки надел… Ну да. Вот лично я – его беспутный братец, как в рóманах. Читал, наверно? Вот так и мы с Николашей: он подался по умственной части, а я – по бродяжьей… Тебе-то что с того?

– Значит, два брата-акробата… – произнес Смолин медленно. – А кто придумал?

– А какая тебе разница, прохожий? Ты, главное, побыстрее вынимай денежки, клади на стол – и можешь сваливать… Точно тебе говорю, уйдешь целехоньким.

– Слышь, Татарин, – проникновенно сказал верзила, – дай я ему пару раз…

– Цыц под лавку, – сказал Щуплый, он же Татарин, вроде бы беззлобно и даже ласково, но облом заткнулся моментально. – Если ты ему дашь пару раз, ему будет больно, лялька любить не будет… О! Сейчас Мишаня, пацаненочек наш, сбегает вниз и культурненько попросит ляльку подняться в хату. Она наивная, ничего такого не подозревает, она пойдет…

Вася, тебе это нужно? Чтобы мы тут с лялькой во что-нибудь занятное поиграли, коли ты добром деньги выложить не хочешь? Или ты такой козел…

– За козла ответишь, – грубо сказал Смолин.

– Чего-о? Перед кем это?

– Передо мной, – Смолин медленно поднялся (нет, не отступили и не придвинулись, остались на прежних местах, значит, уверены в себе), встал спиной к подоконнику, сложил руки на груди. – Татарин, говоришь? А я – Червонец, очень приятно. Кликуху давала в семьдесят восьмом минусинская тюрьма. Как поет Асмолов – ну чего ты вылупился, дядя? Два срока у меня, Татарин, в сумме три судимости, а ты со мной, как с интеллигентом каким…

– Ну да? – без эмоций протянул Татарин. – И что ж ты, сокол ясный, в подтверждение выкатишь?

– Давай подумаем, – сказал Смолин. – Ты, я прикидываю, примерно моих лет, значит, попробуем… Савостинская пересылка, «двадцать семь дробь пять», буркитский лесоповал… Тюлень, Азер, Люма Черный, Барабан, Гаврило-Пивохлеб, Ляпсус, Серый…

– О! Который Серый?

– Ростовский, – ответил Смолин. – «Мама, не горюй, идем на дно», знаешь?

– И где ты с ним тянул?

– Да там же, в Бурките, – сказал Смолин чистую правду. – Не доводилось заезжать?

– А кто абвером командовал в Бурките?

– Тоже мне, вопрос… – пожал плечами Смолин. – Капитан Климентьев Вячеслав Иваныч, прозвище Цыганок, сука редкостная… Я тебе много могу рассказать про Буркит и про другие места тоже… Устроим вечер воспоминаний?

– Не стоит, – отмахнулся Татарин. – К чему… Бродяга?

– Один на льдине, – сказал Смолин.

– Тем лучше, прохожий, тем лучше… – усмехнулся Татарин одними губами. – Один на льдине – это все ж не деловой, есть серьезная разница, а? За тебя меня на спрос не потянут, так что ничего особенно не меняется… Капусту выкладывай, Червонец, не тяни. И линяй куда тебе надо. Извини, не буду размякать душой оттого, что ты когда-то тоже сходил на зону. В этой паскудной жизни, Червонец, каждый за себя, только бог за всех, но до него далеко… Звиняй, братка, деньги нужны – а у тебя определенно не последние. Перехитрили тебя, чего уж там, так что не ерепенься, а то я и в самом деле Мишаню пошлю твою зайку в гости пригласить… Ну?

– Знаете что, землячки? – спросил Смолин спокойно. – Беда ваша в том, что воспитывались вы в глухомани и от городских ухваток давно отстали, если вообще были в курсе. В двадцать первом веке живем, если кто запамятовал…

Он отбросил полу пиджака и одним движением вырвал из подмышечной кобуры наган. Навел его на Татарина, коего справедливо полагал самым здесь опасным, и сказал:

– Ну что, крести козыри, Татарин? Пальчики разожми аккуратненько и не вздумай рукой дергать…

Он оценил собеседника совершенно правильно: тот и не подумал глупо дергаться, ни словечка не произнес, вообще не ворохнулся, только губы сжались плотнее да глаза сузились. В следующую секунду Татарин, не сводя глаз со Смолина, не шевелясь, разжал пальцы, и выкидуха глухо стукнулась об пол.

– Шаг влево, – сказал Смолин, для верности указав направление свободной рукой. – Вдоль полок с книжной премудростью, до самой стеночки… Кому говорю!

Двигаясь медленно, будто по льду, Татарин отступал влево бочком-бочком, пока не оказался у стены.

– Скажи своим, чтоб не дергались и смирнехонько шли к тебе, – продолжал Смолин жестко. – Ты ж умный, Татарин, ты огни и воды прошел… Если я тебе в лоб жахну, вряд ли кто меня искать будет по всей великой и необъятной, ты все же, прости за прямоту, не настолько крут…

– Подошли! – бросил Татарин, привалившись плечом к выцветшим, дрянненьким обоям. – Все ко мне подошли!

Первым сорвался с места верзила, пепеливший Смолина взглядом, но молчавший. Следом в нешуточном испуге кинулся мальчишка, отрок долбаный. Последним в шеренгу встал хозяин квартиры, повернулся к беспутному братцу, вскрикнул прямо-таки моляще:

– Серега…

– Ну, что поделать, Колян. При таком раскладе… – оскалился Татарин, не сводя глаз со Смолина. – Червонец…

– Аюшки?

– И что, стрелять будешь?

– Нет, пукать на мотив «Интернационала», – сказал Смолин холодно. – Теперь, Татарин, послушай мой расклад… Я ж тебе говорю, я не интеллигент и в этой жизни видывал виды… Божусь за пидараса, если что, валить буду всех. Вплоть до щенка – свидетели в таком деле ни к чему. Вы мне потом по ночам сниться не будете, уж точно… и вряд ли станете под окном скрестись… У меня налаженный бизнес, Татарин, я в Шантарске не последний человек – и ради того, чтобы так оставалось и впредь, я вас положу… Если дернетесь.

Он видел по глазам, что Татарин к его словам отнесся очень даже серьезно. По спине у Смолина не то что капли пота поползли – рубашка на спине стала мокрехонькой, прилипла к подкладке пиджака.

Нервы у него были не железные, а риск – огромный…

Он с животной радостью отметил, что этим придуркам из глухомани наверняка не знакомы свеженькие городские технические новинки. Дело в том, что в руке у него чернела безобиднейшая игрушка – пугач, заряжавшийся капсюлями от охотничьих патронов, не способный причинить вред даже инфузории. Только в прошлой жизни эта штука была настоящим наганом. Превеликое множество их до недавнего момента хранилось на армейских складах, а потом какие-то рачительные деятели додумались пустить старые запасы в продажу, переделав заводским образом под газовый патрон, под резиновые пули или просто в безобидные пугачи, продававшиеся каждому желающему. Самый настоящий наган сорок третьего года выпуска, разве что в дуло качественная заглушка вбита, в гнезда барабана вставлены втулки под капсюли – да еще, как уверяет Фельдмаршал, сбита соосность. Но по виду – стопроцентный боевой наган прежнего времени, даже опытные люди поначалу обманывались…

– А попадешься потом? – с ласковой угрозой поинтересовался Татарин.

– Ну, давай прикинем… – сказал Смолин раздумчиво. – Четыре выстрела – это быстро. Пальчиков моих в хате не осталось, разве что на этом… – он кивнул на кучку новодельных «раритетов». – Но я их быстренько по карманам распихаю… Время летнее, август на дворе, народишко кто по грибы подался, кто с работы не вернулся, кто водку глушит… А выскочить мне и из хаты, и из подъезда – три секунды. Вид у меня приличный и располагающий, пока кто-то обеспокоится, я буду далеко. Мне всего-то от подъезда отойти – и докажите потом… При самом лучшем раскладе вас тут найдут только к ночи… если вообще обратят внимание. Провинция, мало ли что грохочет, может, это у Кольки гвозди забивали или там спьяну утюгами кидались… Вы ж местные, ребятки, лучше меня знаете, как тут у вас обстоит с любопытными… Ну кому в голову придет в хату ломиться, заслышав хлопки? Плюнут и на другой бок повернутся… Или ты, Татарин, в самом деле веришь, что уже через полминуты один сосед начнет ноль-два набирать, а полдюжины других в хату бросятся? Нет, серьезно? Объясни мне, если я неправильно все рассчитал…

Татарин угрюмо молчал.

– Ты меня матерни, легче станет, – серьезно сказал Смолин. – Только не теми словами, за которые… ну, да ты знаешь, не пальцем делан.

Материть его Татарин не стал – только оскалился еще больше и сообщил:

– Я тебя потом поищу, Червонец… Лады?

– Не советую, – сказал Смолин. – Я кусачий.

– Вот и поглядим, у кого прикус ловчее.

– Дело, конечно, твое… – молвил Смолин. – Ладно, я пожалуй, пошел…

Держа наган так, чтобы чей-нибудь зоркий глаз не углядел результатов переделки, способных прояснить истинное положение дел, Смолин по стеночке, по стеночке добрался до двери. Спина намокла так, словно ему за шиворот плеснули добрую кружку воды.

Стоя в прихожей, он покосился на замок, в котором торчал ключ. Положительно, ему сегодня везло – как и все здесь, замок оказался старинной системы, которую без ключа хрен откроешь изнутри. Где-то у хозяина, конечно, есть запасной, но на его поиски потребуется время, а если учесть, что все на нервах…

Точно рассчитав движения, Смолин отступил к двери, рывком выхватил ключ из скважины, распахнул дверь и выскочил на площадку. Левой рукой быстро всадил ключ, повернул его дважды, дернул дверь. Убедившись, что запер ее, что есть силы грохнул по ключу рукояткой нагана. Ключ сломался, та часть, за которую берутся пальцами, полетела на пол, а остальное намертво застряло в замке. Дверь уже дергали за ручку изнутри, что есть мочи, сгоряча, слышались неразборчивые возбужденные голоса, кто-то (есть сильные подозрения, тупой верзила) со всей своей дурацкой силушки пнул дверь. Непонятно, чего он этим рассчитывал добиться, если дверь открывалась внутрь, – ну да что возьмешь с дурака…

С третьего этажа сигать не будут, не идиоты, мелькнуло у Смолина в голове. А дверь им так просто не одолеть, так что есть время в запасе – но мало, чертовски мало…

Он спрятал наган под мышку, тщательно застегнул ремешок и на цыпочках побежал вниз по лестнице, пахнущей кошками и подгорелой капустой. Следовало поторапливаться, ох, как поторапливаться…

Глава 4 Зеленое море тайги

Он не терял головы, не паниковал – скверно, конечно, но всякое бывало… Пока несся вниз, в голове зародился… нет, не то чтобы четкий план, но все же некий набросок действий на ближайшее время. Ну, а там видно будет. Главное сейчас – срубить хвост тяпкой…

Остановившись перед дверью подъезда, он глубоко вдохнул пару раз (не паниковать!), пригладил волосы пятерней, поправил берет, носовым платком быстренько вытер пот со лба. Одернул пиджак, поправил очки, едва не соскользнувшие с носа. Решил, что вид у него прежний – спокойного, интеллигентного человека, ни в каких сложностях не замешанного.

Еще раз вздохнув полной грудью, распахнул дверь, ожидая всего на свете. Татарин мог и оставить у подъезда кого-то еще для пущей надежности…

Нет, настолько далеко его предусмотрительность все же не простиралась. Ни одной живой души окрест, если не считать терпеливо сидевшей на лавочке Инги. Завидев Смолина, она оживилась, лицо стало радостным… Моментально оказавшись с ней рядом, Смолин крепко взял ее за руку и буквально поднял с лавочки, задыхающимся шепотом сообщил на ухо:

– Иди за мной, живенько и без вопросов… Живо!

И, не теряя времени, повел ее вдоль дома, под самыми окнами первого этажа. Инга семенила за ним с растерянным и удивленным лицом, но вопросов не задавала (молодец, зайка!). Смолин, шагая размашисто, все время старался не сорваться на бег – заметит кто-нибудь, присмотрится, может рассказать потом, как с заячьей прытью несся приличный на вид человек в очках и берете да еще красивую девушку за собой волок, такое запоминается…

Смолин свернул направо, за угол дома. Не колеблясь, направился к близкому лесу, увлекая за собой Ингу. Достигши первых елок (а может, и пихт, не потрогав, не разберешь), свернул влево, и они метров сто в приличном темпе двигались в тенечке и прохладе. Потом Смолин свернул направо, они стали подниматься вверх, наискосок по склону. Что-то оттягивало Смолину правую руку – ах да, сумка с купленными у деда вещичками. Когда он успел ее подхватить с лавочки, не помнил. Рефлекс какой-то сработал.

Безмятежная тишина, чистейший воздух, насыщенный горьковатым ароматом хвои, под ногами то и дело попадались серые корни, вылезшие на поверхность, нужно поглядывать, чтобы о них не споткнуться, сейчас в первую очередь следует беречь ноги, подвернешь – пропадешь, нафиг.

Инга старательно пыхтела рядом, по-прежнему не задавая вопросов, Смолин даже умилился (умница все же!) – но только на краткий миг. Для эмоций и чувств не было времени…

Оглядевшись, он остановился, прошел еще с десяток метров. Ну вот, пожалуй, и наблюдательный пункт. Сквозь деревья отсюда открывается вид на пустую улицу, автобусную остановку, старый кирпичный павильончик с дощатой крышей, лишившейся за годы половины досок. Можно перевести дух, спокойно осмотреться, прикинуть то и это…

– Что? – тихонько спросила Инга, отдуваясь.

– Хреноватые дела, милая, – Смолин почти отдышался. – Если совсем коротко, это оказался не продавец, а сука. Мало того, что подсунул подделки, там еще объявилась куча отморозков, которые хотели вульгарно вывернуть мне карманы. Ну, я кое-как ушел… Не хочу я тебя пугать, но народец опасный.

– Бандиты?

– Вроде того. Так что не расслабляйся, понятно? И не паникуй, главное, не паникуй…

– Они за нами погонятся? – спросила Инга почти спокойным голосом.

– Да уж наверняка, – кивнул Смолин. – Вот только куда им за нами гнаться, они еще до-олго не сообразят…

– Милиция…

– Какая тут милиция, – поморщился Смолин, – тут глухомань…

– Ну, тогда нужно…

– Бежать?

– Да.

– Вот бежать пока что не стоит, – сказал Смолин, насколько мог мягко и убедительно. – Тот, кто драпает, не рассуждая, тот и проигрывает. Бежать надо умеючи, рассудочно…

– А куда нам…

Взяв ее за шею, Смолин легонько притянул девушку к себе и сказал со всей возможной мягкостью:

– Помолчи немножко, хорошо? Я обязательно придумаю что-нибудь, и не в таких переделках бывали. Только помолчи пока, пожалуйста…

Она замолчала, стояла рядом, понурясь. Вообще, Смолина Инга привлекала еще и тем, что мало в ней было балованности, вполне современная городская девочка, но не капризная, без капельки дурного феминизма…

Ну, что ж, прикинул он. Заметить их в чащобе снизу будет, пожалуй что, мудрено: костюм на нем темных тонов, на Инге джинсы и серая курточка поверх белой футболки, ничего особенно яркого… Если попробовать, как водится, поставить себя на место противника, какого хода мыслей следует ожидать?

Пожалуй, о том, что добыча юркнула в прилегающую тайгу, задумаются в последнюю очередь. Для здешних обитателей медвежьего угла и Смолин, и Инга подсознательно характеризуются как городские. Люди, обитающие посреди многоэтажных домов, асфальта и всего такого прочего. Горожанин и тайга в размышлениях провинциала как-то не сочетаются…

К машине, конечно, нельзя. Возле милиции с прокуратурой их, понятное дело, тронуть побоятся – но ведь до Шантарска триста километров трассы, большей частью проходящей по глухим и совершенно безлюдным местам. Какие-никакие колеса у этих подонков отыскаться смогут – да вдобавок, глядишь, и обрез или нечто подобное. Нет, самостоятельно уходить по трассе очень уж рискованно.

Двумя пальцами вытянув из внутреннего кармана поставленный на «беззвучку» мобильник, он присмотрелся к экрану. Как и следовало ожидать, он находился в зоне уверенного приема, эта часть области давно накрыта соответствующей аппаратурой: кроме жителей пригорода, тут находятся парочка золотых приисков, леспромхозы и все это частное, а значит, работающие там нуждаются в качественной сотовой связи…

Телефон был заряжен почти полностью. Учитывая, что у Инги свой телефон, со связью у них обстояло наилучшим образом…

Но много ли от этого проку? Мысль позвонить в местную милицию и попросить защиты для двух добропорядочных граждан, попавших в лапы местного хулиганья, он отмел сразу: по тем же причинам, что уже были подробно обдуманы. Ну, и еще кое-какие нюансики…

Кот Ученый сейчас на вступительных экзаменах, мобильник отключил. Шварц и Фельдмаршал в поте лица заняты добыванием соответствующей аппаратуры для поисков броневика, могли не отключать свои трубки, но могли и отключить. Конечно, в Шантарске и кроме орлов из его команды нашлось бы немало народу, способного вытянуть его из этой паскудной ситуации… Позвонить хотя бы Михалычу, а полковник, мужик правильный, в два счета свяжется с местным райотделом, и сюда быстренько прикатят все наличные луноходы… Да и другие варианты имеются…

Вот только Смолину чертовски не хотелось представать перед внешним миром в качестве позорно описавшегося ребеночка, которого при большом стечении народа пожарные снимают с высокого дерева, на верхушку которого он забраться-то забрался, а вот слезть назад испугался. Никак он не мог предстать в роли зареванного пацанчика, которого с хохотком и прибаутками спасают здоровенные веселые дядьки. Назовите это пунктиком, как хотите, но для него это было бы невероятным унижением. Тем более что опасность все же не смертельная, а положение отнюдь не безнадежное. Случалось и хуже, и ничего – сам выкарабкался, один на льдине потому что…

Вот! Смолин встрепенулся, присмотрелся. Честная компания в полном почти составе – разве что малолетний Мишаня отсутствовал – объявилась на крохотном тесном балкончике, куда едва поместилась. Что-то они там делали, а что – отсюда не рассмотреть. Человек в желто-бело-черной полосатенькой рубашке – ну да, Татарин – вдруг лег пузом на перила, выбросил ноги в воздух, извернулся, спиной к Смолину, лицом к дому стал достаточно быстро спускаться, словно бы висел в воздухе без видимой опоры…

Тьфу ты! Это они веревку привязали к перилам. А что еще оставалось делать? Дверь так просто не вышибешь – соседи заинтересуются, а лишний шум им тоже ни к чему, хата-то принадлежит Колюнчику, человеку интеллигентной профессии, наверняка уважаемому в доме. Балкон одиночный, смежных соседских, куда можно было бы перелезть с баечкой о заклинившем замке нет…

Довольно быстро Татарин достиг земли. Следом двинулся верзила – этот спускался гораздо медленнее, неуклюже, опасливо таращась по сторонам. Голоса не долетали, но, похоже, Татарин снизу понукал его живейшим образом. Ну вот, приземлился чадушко, веревка, к сожалению, выдержала…

Появился пацан, этот слетел по веревке быстрее всех, как маленькая шустрая обезьянка. А вот Николай Петрович, мозговой центр сраный, что-то вниз не спешил, так и торчал у перил, без малейших поползновений поиграть в альпиниста. Трусит, падла, определенно.

Остальные, впрочем, не пытались призывать его присоединиться к погоне. Оставив Евтеева на балконе, троица двинулась в обход дома – быстрым шагом, но не бегом, охолонули уже, надо полагать, успели кое-что обдумать и прикинуть на скорую руку.

В сторону немощеной проселочной дороги, соединявшей пригород с Предивинском, они даже не пытались свернуть – ну конечно, понимали, что Смолин не настолько глуп, чтобы двинуть по ней пешочком. Направо пошли, к автобусной остановке. Теоретически рассуждая, в смолинском положении (если исключить бегство в тайгу) имелись только два варианта: либо попробовать укрыться где-то в пригороде, либо сговорить какую-нибудь попутку до Предивинска. Из этих вариантов погоня и будет исходить, болтаясь окрест и расспрашивая всех, кто попадется на дороге.

Ага, ага… Тот самый двухдверный «газик» на бешеной скорости пронесся в сторону Предивинска – и Смолин успел рассмотреть за рулем верзилу. В машине он был один. Значит, Татарин его отослал в Предивинск, сторожить «Паджерик». Что ж, неглупо… Мобильники у них наверняка имеются – не такое уж это по нынешним временам дорогое удовольствие даже здесь. Коли уж у Евтеева лежала на столе дешевенькая «труба», остальные тоже, скорее всего, телефонизированы…

Татарин с огольцом исчезли из поля зрения. С нешуточной радостью Смолин отметил, что никто из троих за все время, пока были на виду, даже не обернулся в сторону сопки, даже беглого взгляда не бросил: значит, он угадал правильно, принимать в расчет тайгу им и в голову не пришло. А это, в свою очередь, наталкивает на следующий ход…

Он достал из бокового кармана сумки тоненький, в яркой обложке «Атлас шантарского автомобилиста». Пролистал до нужной страницы, изучил карту, прикинул расстояния. Учитывая летнее время и ясную погоду, задуманный им план представлялся вполне реальным. Он покосился на Ингу: у нее, слава богу, не какая-нибудь хренотень на шпильках, а нормальные кроссовки – тем лучше, да и его обувка ближе к кроссовкам, чем к обычным туфлям. Подойдет…

– Ну вот, есть идея, – с чуточку фальшивой бодростью произнес Смолин.

Инга смотрела на него с надеждой: правильная девочка, повезло, другая городская девица на ее месте давно бы в слезы ударилась, ныть начала, раскисла б… Смолин пожалел, что до сих пор как-то не расспрашивал свою теперешнюю подругу подробно о родных, папе-маме, прошлой жизни – а она сама на эти темы говорила скупо…

– Можно, конечно, звякнуть местным ментам, – сказал Смолин рассудительно, – но мне чертовски не хотелось бы светиться…

– А что, ты приехал покупать что-то такое…

– Умница, – сказал Смолин, – сразу видно журналистскую хватку. Ничего жуткого, не думай. Просто-напросто «черную археологию». Соображаешь? Если заикнуться, что они хотели меня избавить от денег, обязательно встанет вопрос, какого я вообще рожна сюда прикатил с такими деньжищами. Можно, конечно, без затей сослаться на то, что к нам привязались незнакомые уркаганы… но все равно, это опять-таки означает засветиться. Да и потом… Н у, довезут они нас в Предивинск… Но до самого Шантарска сопровождать уж всяко не будут. А на трассе нас и догнать могут…

– И что ты предлагаешь? – спросила Инга почти спокойно, старательно притворяясь, что ей ничуточки не страшно и не тоскливо. – Из Шантарска кого-нибудь вызвонить?

– Была такая мысль, – кивнул Смолин. – Но им до нас добираться часа три самое малое… Вот тебе лично приятно будет три часа тут торчать, терзаясь неизвестностью?

Она передернула плечами:

– Приятного мало…

– То-то и оно, – сказал Смолин. – Есть чуточку более сложный, зато самый безопасный вариант… Видела, как они сыпались с балкона?

– Ах, так это они…

– Они самые. В сторону тайги даже не смотрели, никак они не берут в расчет, что мы сдернули в чащобу… Вот, смотри, – Смолин подсунул ей атлас, открытый на соответствующей странице: – Мы примерно вот здесь. Километрах в пятнадцати, я так прикидываю – ну там километром больше-меньше, – расположена деревня Зыбуново. Часа три пешочком по тайге. Я, конечно, не эвенк и не особенный вообще таежник, но кое-как могу ориентироваться. Нам нужно перевалить через сопку, пройти меж двумя грядами – видишь? – а там, судя по карте, равнина. Часика через три будем в деревне. Еще до темноты. Ну, а деревня – это машины, пусть даже старые и раздолбанные, а на худой конец – телеги с лошадьми. Денег у меня при себе достаточно, чтобы соблазнить любого аборигена, – они тут не особенно зажиточные. Далее. Смотри карту. От Зыбуново километров десять примерно до самой настоящей трассы – дорога по здешним меркам оживленная, соединяет Предивинск и Куруман, до коего километров пятьдесят. Движение там оживленное, я слышал краем уха. Либо сговорим машину из деревни до самого Курумана, либо доедем до трассы, а там нас кто-нибудь обязательно подхватит. Тут тебе не город, и пролетать мимо голосующих на обочине как-то не принято – патриархальные нравы-с… В этих местах я не бывал, но пошатался по другим глухоманям, так что нравы, менталитет и обычаи, в общем, знаю. Ну, а Куруман… Я там редко бывал, но найдутся знакомые и знакомые знакомых. Нормальный райцентр, с гостиницей и прочими благами цивилизации. Обоснуемся там, отдохнем, высвистим туда ребят… Все уже будет гораздо проще. Ну, а эти козлы… Даже если до них в конце концов, дойдет, что мы двинули тайгой, вслед все равно не кинутся. Не дураки, ох, не дураки, прекрасно понимают, что бессмысленно гоняться по тайге за парой человек, которые успели оторваться. Они ж не спецназовцы, не охотники и не индейские следопыты наподобие Чингачгука… В общем, у нас есть все шансы.

– А это обязательно – именно так?

– Скажем, крайне желательно, – сказал Смолин. – Или ты всего этого, – он показал рукой на окружающую дикую природу, – боишься?

– Да нет, в общем… Просто я человек совершенно не таежный. На шашлыки ездила пару раз, и то неподалеку от Шантарска…

– Ну и что? Никаких тут особенных трудностей. Всего-то часа три лесной прогулки. Я же говорю, еще до темноты доберемся. Всего-то нужно – смотреть под ноги повнимательнее, чтобы не вывихнуть ненароком. Медведей тут вроде бы быть не должно, да они в августе и неопасные. У меня даже пугач есть, – Смолин отвел полу пиджака и продемонстрировал. – Бабахает так, что любой медведь драпанет… Ну?

Лицо у нее, конечно, было явно страдальческое – но вот сломленности, в общем, не усматривалось.

– Ну, если ты уверен, что так будет лучше… – сказала Инга.

– Знаешь, ты у меня настоящее сокровище, – усмехнулся Смолин, – мечта умного мужика. Предоставляешь мужчине решать и выбирать, не хнычешь, не раскисаешь… Пожалуй, мне все-таки повезло, честное слово…

– Спасибо, – улыбнулась она бледно.

Вполне возможно, девушка прекрасно понимала, что некоторая доля вины на ней все-таки лежит: Смолин не особенно хотел ее брать, но она настояла, больно уж удачно для нее все складывалось: соберет в Предивинске материал для статьи и с завтрашнего дня радостно и весело уйдет в отпуск. Смолин поначалу вяло сопротивлялся, но потом уступил. Не такая уж секретная сделка предстояла. Вот и получился… отпуск.

– И зачем я сюда потащилась? – подумала Инга вслух, подкрепив эти мысли Смолина. – Сидела бы на шестом этаже, с компьютером, с газировкой… А мы не заблудимся?

– Я, конечно, не матерый таежник, – сказал Смолин, – но пара лет на лесоповале кое-какое представление о тайге дает. Так что справимся. Честно тебе скажу, я бы не рискнул устраивать таежный бросок на сотню километров, разве что в случае неминучей необходимости… ну, а полтора десятка верст уж как-нибудь отмахаем. Дорога примерно известна, погода отличная… Нам, я так прикидываю, туда. Пошли?

– Пошли, – вздохнула Инга, тоскливо оглянувшись на еще видневшийся пригород, какую-никакую, а все же цивилизацию с электрическими лампочками, автобусами и домами.

Сначала они так и двигались по склону сопки, постепенно понижавшемуся. Когда длинная сопка, как бы выразился городской человек, кончилась, они оказались в нешироком распадке, за которым красовалась вторая сопка, столь же длинная и столь же постепенно понижавшаяся. Смолин, не собирался разыгрывать супермена и достал карту: чрезвычайно походило на то, что обозначенная самой тонюсенькой линией дорога, потому и делала дугу, чтобы обогнуть место, где сопки сходили на нет.

Вскоре, к их радости, они наткнулись на помянутую дорогу – точнее, то, что от нее осталось. Сразу видно было, что именно тут и пролегала лет двадцать назад лесная дорога: пространство метров в десять шириной резко отличалось от окружающей тайги: вместо могучих елей на всем протяжении бывшей дороги росли негусто молоденькие деревца толщиной не более чем в руку. Не самый удобный путь, но теперь сбиться с него было решительно невозможно.

Инга поначалу отвлекалась на всякую экзотику вроде цокавших из-за стволов белок и не встречавшихся в городе птиц, но довольно быстро этой сомнительной экзотикой пресытилась и шагала, не особенно и глядя по сторонам. Странствие это, как ему и полагается, было чертовски скучным: шагаешь себе и шагаешь, мимо столь одинаковых деревьев, что кажется, будто кружишь на одном месте, поглядываешь под ноги, чтобы не пропустить коварную ямку, корягу, а то и змею. Говорить особенно не о чем, опасностей никаких, но и поводов для веселья тоже. Тайга – очень скучное место, если ты в нее нагрянул не романтическим туристом, а просто вынужден отмахивать километры по неотложной надобности…

Первое время Инга вертела головой чуть ли не на триста шестьдесят градусов – опасливо высматривала медведя. Имевший об этих животных некоторое представление Смолин не стал ей говорить, что они вполне могли миновать на дороге пару-тройку косолапых – медведь способен передвигаться абсолютно бесшумно и, учуяв человека, попросту тихонечко растворится в чащобе так, что не увидеть его и не услышать…

Может быть, кто-нибудь Смолину и звонил – он не стал переключать телефон с «беззвучки». Разговаривать о текущих пустячных делах посреди этой дикой чащобы, с его точки зрения, было бы излишним сюрреализмом. Инга, когда он ей это изложил, с ним согласилась.

Чуть ли не час парочка шагала по вырубке, ничуть не похожей на те, которые Смолин поневоле видел. Никаких куч помаленьку гниющих бревен, с российской щедростью невывезенных, практически пустое место с едва видневшимися над землей пнями: деревья были срезаны, что называется, под самый корешок. Судя по этакой скрупулезности, они наткнулись на одну из тех делянок, которые на закате советской власти выделяли японцам. Никто другой, кроме японцев, так бы не сделал: деревья спилены так, чтобы не потерять и сантиметра деловой древесины, на месте доброй половины пней виднеются лишь обрубленные корни (выкорчевали самые подходящие), щепы не осталось ни горсточки. Подданные императора старательно сгребли все сучья, ветки, чуть ли не каждую хвоинку. Наглядный урок щедрой русской душе, который означенная душа, ручаться можно, принимать к сведению не собиралась…

Вырубка наконец кончилась. Встретился ручеек с чистейшей прозрачнейшей водой, и они с превеликой радостью напились.

Издалека доносились какие-то странные звуки – то ли тихое лопотание, то ли шелест. Смолин сначала насторожился, потом достал атлас, всмотрелся и довольно хмыкнул:

– Ну вот, нас можно поздравить. Совершенно правильно идем. Вот она, речка… Это речка шумит. Незаметно-незаметно, а полдороги отмахали.

– Правда?

– Сама посмотри. Мы примерно вот здесь…

– Может, тогда привал сделаем?

Смолин не стал разыгрывать сурового конкистадора-первопроходца из тех, что питались то сапогами, то ослабевшими членами экспедиции и шагали даже мертвыми. Полпути было пройдено, до темноты еще далеко, марш-бросок, в общем, проходит успешно (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!).

– Привал так привал, – сказал он. – Только сначала до речки дойдем, там посвежее и вообще…

– Мы через нее что, переправляться будем?

– Да нет, слава богу, – сказал Смолин, предварительно сверившись с картой, – нет необходимости. Дорога вдоль речки тянется, отсюда видно…

Речка была неширокая, метров пятнадцать, но быстрая и бурная. На том берегу сопки стояли сплошной стеной, собственно, это были уже не сопки, а голые каменные обрывы – серые и рыжие, ребристые – с деревьями высоко наверху. С первого взгляда видно, что там нет прохода ни для конного, ни для пешего, оттого-то, надо полагать, дорога и протянулась по берегу где они сейчас находились. Оказалось, впрочем, что и здесь есть обрывы, пусть и не такие крутые, как на берегу противоположном – по ним можно было запросто спуститься к воде.

С блаженным вздохом опустившись на траву, Инга разбросала руки, зажмурилась. Смолин присмотрелся. Особенно изможденной она не выглядела – а с чего, собственно? Километров восемь всего и отмахали, проспект Шантарских Пролетариев и тот двенадцать в длину…

– Особенно не разлеживайся, – сказал Смолин, чтобы не расхолаживать спутницу, не сбивать с ритма. – Десять минут – и двигаем дальше, пока энтузиазм не потеряли…

– Есть, капитан, – сказала она, не открывая глаз. – Как прикажете…

– Оставайся здесь, – попросил ее Смолин, – никуда не уходи, а я спущусь к воде.

– Зачем?

– А так, – пожал он плечами. – Как тебе объяснит любой шантарский археолог, именно в таких местах селился древний человек. В естественных пещерах под обрывом. А вдруг там, внизу навалом великолепной археологии…

– И дорогой?

– И дорогой, – произнес Смолин без улыбки. – Какая-нибудь уникальная резьба по мамонтовой кости – совет старейшин заседает…

– А над ними летающая тарелка повисла.

«Отлично, – подумал Смолин. – Шутим помаленьку. Значит, в хорошей форме».

– Вот именно, – сказал он задумчиво. – А то и письмена атлантов, которые именно в наших краях спасались после катаклизма… Ладно, я пошел.

Высмотрев подходящее пологое местечко, он осторожно стал спускаться к воде по каменистому склону. Речка бодренько струилась, шумя и брызгая. Оказавшись под обрывом, Смолин с удовольствием, повернувшись спиной к воде, справил малую нужду, потянулся. Тело ощутимо ныло – давненько уже он не предпринимал столь длинных пеших прогулок: то за столом, то в машине, дело даже не в годах, а в сидячем образе жизни, мать его за ногу… С гантелями, что ли, позаниматься или на спортивную ходьбу выделить часочек? По примеру цивилизованной заграницы? Они-то за собой следят тщательно, не то что мы…

Что-то явственно плеснуло посередине речки – таймень, может? В такой глуши они еще попадаются, не всех извели…

Смолин прошел еще несколько метров и оказался у самой воды, движимый бесплодным охотничьим азартом. Нет, не видно…

Потягиваясь, он лениво озирался вправо-влево.

И замер, словно током ударило. Присмотрелся. Да нет, не почудилось – с чего бы – не пил, не вымотался. Удачно, что называется, пошутил…

Там, слева, метрах в тридцати от Смолина, над самой водой зияла небольшая темная дыра, всего-то метров двух в диаметре. Перед ней – длинная полоса земли пополам с камнями. И там, среди камней, виднелось нечто, как две капли воды напоминавшее человеческий череп…

Есть какое-то правило, точнее, физический закон, смутно помнившийся Смолину со школьных времен. В северном полушарии реки помаленьку меняют русло, старательно, тихонько подмывая левый берег. Правило… правило… а хрен его помнит, того, в чью честь это правило названо. Главное, так и обстоит.

Здесь, несомненно, произошло то же самое: речка помаленечку смещалась влево, оставляя справа часть высохшего дна… а потом она по капельке подмыла обрыв, часть его обрушилась, открыв пещерку.

Смолин не колебался ни секунды – инстинкт сработал. Быстренько разулся, скинул брюки и в одних трусах, босиком, зашлепал по воде, осторожно ставя ноги, ежась, когда под изнеженные подошвы горожанина попадали камешки.

Еще по дороге ему пришло в голову, что на археологию особо надеяться не стоит. Мало ли кому мог принадлежать череп. Давным-давно в этих местах пошаливали варнаки, перехватывавшие порой купеческие обозы. Позже стреляли друг друга белые, красные и всевозможные атаманы, слыхом не слышавшие о такой ненужной премудрости, как политическая ориентация.

Чертова уйма вариантов: купца укокошили… таежный бродяга занемог и помер… чекисты шлепнули контру и зарыли, где придется… в коллективизацию прихватили в глухом месте оплошавшего уполномоченного…

Идти стало легче: часть земли ссыпалась в речку, и Смолин теперь двигался по сухому. Правда, и тут хватало камней – причем не обкатанных водой, угловатых. Он шипел сквозь зубы, выругался пару раз. Но все же добрался до черепа.

Присел на корточки, без малейшей брезгливости вынул его из рыхлой земли, поднял к лицу – и присвистнул. Уж не померший естественной смертью захворавший бродяга, точно…

Аккурат во лбу зияло отверстие с идеально гладкими краями несомненно, оставленное пулей – и не винтовочного калибра, не пистолетного, а чем-то наподобие солидного жакана. Ну да, затылочной части практически нет, вместо нее неровная здоровенная дырища. Влепили добру молодцу прямехонько в лобешник, да так, что пуля через затылок тут же вылетела. Вмиг отлетела душа, быть может, и понять ничего не успел…

Смолин осматривался. Кое-где торчали из земли кости, некоторые переломанные, и переломы свежайшие – ну да, это их поломало, когда обрыв осыпался…

Отложил череп и пошел к пещерке. Осторожно туда заглянул, стоя по щиколотку в насыщенной острыми камешками земле, очень теплой, нагревшейся на солнце. Медленно, печально посвистел, качая головой.

В той части пещерки, что осталась незадетой обвалом, скелеты лежали целой грудой. Пещерка оказалась маленькая, по размерам примерно равная автомобильному кузову. Археологом, Смолин, конечно, не был, но не требовалось должного образования, чтобы сообразить: трупы сюда сваливали как попало, друг на друга, так что кости, лишившись плоти, причудливо перемешались. Никакая это не могила, точно, даже первобытные люди так небрежно своих покойников не хоронили. Речь шла не о «погребении», а о том, чтобы просто-напросто понадежнее спрятать убитых, дабы улик не осталось: и у еще одного черепа во лбу дыра, и у того вон, справа, висок разворочен опять-таки не пулей из штатного армейского оружия… Значит, не гражданская и не чрезвычайка – какие-то сугубо штатские разборки…

– Ох, а я-то думала…

Смолин обернулся, как ужаленный. Рядом с его небрежно брошенными брюками стояла Инга, отдувавшаяся и мотавшая головой с превеликим облегчением.

– Я спустилась, а тебя нет… – поведала она с неописуемым выражением лица. – Только штаны лежат. Если тебе стукнуло в голову искупаться, то где остальное? Ой!

– Не шуми, – сказал Смолин. – Ничего страшного. Они все уже давным-давно мертвые и вставать не собираются… Подумаешь, покойнички… Не особенно древние, правда…

– Ты что, уже определил?

– Понимаешь, их пулями положили, – ответил Смолин. – Тут не надо быть академиком… Если страшно, стой там, я только немножко осмотрюсь…

– Нет уж, журналист я или кто?

Она проворно сбросила кроссовки и, закатав джинсы, зашлепала по воде. Вскоре стояла рядом со Смолиным, изо всех сил стараясь придать себе вид равнодушный и бывалый, – что ей давалось с некоторым усилием – вряд ли она раньше такое зрелище лицезрела…

– Кто их? – спросила Инга шепотом.

– Спроси что-нибудь полегче, – сказал Смолин нормальным голосом. – Например, кто они такие… Ну, посмотрим. Авось что-нибудь да осталось интересное… – он обернулся к девушке и ободряюще подмигнул: – Не смотри на меня так, я ведь не могилу раскапываю. Сама видишь, какая это, к черту, могила…

Он шагнул в пещерку и присел на корточки над ближайшими скелетами, дружелюбно ему скалившимися с той самой извечной житейской мудростью: я, мол, уже дома, а ты еще в гостях…

Плоть, судя по всему, разложилась давным-давно – ни тени запаха, одни кости. Там и сям – нечто чрезвычайно похожее на обрывки истлевшей одежды, но уже ни за что не определить, что это была за одежда, мужчине или женщине принадлежала. Ага! Так-так-так…

Двумя пальцами, за почерневшее ушко Смолин вытянул из земли круглый предмет, не глядя, протянул руку назад, властно распорядился:

– Платок!

Почувствовав в пальцах комочек ткани, плюнул на находку и старательно ее потер. Почти сразу же кое-что прояснилось: стандартная армейская пуговица со звездой, серпом и молотом, судя по малым размерам – от гимнастерки. Это ни о чем еще не говорило: столько лет после войны донашивали форму и те, кто пришел с войны, и те, кто на войне не был вовсе…

Так-так-так… Довольно бесцеремонно он принялся убирать кости в сторону, направо, в кучку. Процедил сквозь зубы:

– Извини, братан, сам понимаешь…

Вскоре обнаружилась уже гораздо более интересная находочка – офицерский погон с двумя лейтенантскими звездочками. Кант и просвет давным-давно выцвели, а эмблемы рода войск нет, так что ничего не определить… Смолин ворочал кости, как нанятый, отрешившись от всего на свете. Еще один лейтенантский погон, вероятнее всего, принадлежавший тому же субъекту, что и первый… Еще погон, капитанский, канты столь же изничтоженные временем, но жесткое золотое шитье сохранилось… Еще погоны, еще! Старшина… младший сержант… И ни следа сапог, ремней, кобур, портупей – ну конечно, хозяйственно сняли, иначе остатки непременно бы попались… Фуражка, почти сгнившая, но звездочка, конечно же, цела…

Уже чуточку освоившаяся с этим таежным некрополем Инга стояла у входа в пещерку, держась так, чтобы не заслонять ему свет, и пыталась что-нибудь рассмотреть. Смолин, не оборачиваясь, пододвинул к ней кучку находок:

– Интересные дела, – сказал он, перебирая кости, иногда чихая от попадавшей в нос сухой пыли. – Да тут их человек десять… Погоны – самое раннее весна сорок третьего… Это уже никак на гражданскую не спишешь… Что-то я в жизни не слышал, чтобы у нас в войну в глухомани положили чуть ли не взвод военных… Но это никак не гражданская, звездочка-то, особенно в сочетании с погонами наглядно о том гласит… Звездочка более поздняя, сороковых годов…

– Точно?

– Уж будь уверена, – заверил Смолин. – В жизни не слышал, чтобы пропадало в тайге непонятно кем изничтоженное воинское подразделение… – и вдруг выдохнул удивленно, громко, завороженно – Ах, мать твою…

И застыл в нелепой позе, сидя на корточках, так и держа в руке длинную кость.

– Что? – удивленно спросила Инга.

Смолин и верил, и не верил.

– Армейские, точно, не пропадали, – сказал он медленно, все еще не шевелясь. – А вот кое-кто другой… Бог ты мой… Неужели…

Он встряхнулся и заработал вовсе уж ожесточенно, передвигал кости, едва ли не швырял. Еще погоны… потемневшая медаль, ленточка истлела, но угадывается, что это «За боевые заслуги»… Орден Красной Звезды, между звездой и закруткой сохранился кусочек ткани…

– Ага! – Смолин радостно ощерился.

Он выбрался со своей находкой на свет и разжал кулак. На ладони у него лежал знак почетного чекиста; овал с мечом, серп и молот, на протертой смоченным слюной платком красной эмалевой ленточке проступили буквы НКВД…

– Так-так-так… – сказал Смолин, сам не понимая напрочь, какие чувства испытывает. – Вот, значит, куда вас закурковали, мужики…

Вот вы где… И это именно вы, других быть не могло…

– Ты про что? – недоуменно спросила Инга, переводя взгляд с его лица на знак.

– Это не армейцы, как видишь, – сказал Смолин. – Это НКВД. Ну да, семь оперов и трое возниц, итого десять… А здесь у нас девять черепов… ну, десятый наверняка там, – он кивнул на осыпавшуюся кучу земли. – Наверняка, иначе получилось бы невероятное совпадение, а никаких совпадений быть не может…

– Ну объясни ты, наконец! – вскрикнула Инга.

– Господи ты боже мой… – Смолин криво усмехнулся. – А еще журналистка с жаждой сенсаций… Ты что, в самом деле никогда не слышала про «золотой караван»? По лицу вижу, что нет… Ну да, другое поколение…

…Золотые прииски Предивинского района окончательно были выработаны еще в конце семидесятых. Но в ноябре сорок третьего, когда случилась эта история, благородного металла еще хватало и добыча шла в три смены, двадцать четыре часа в сутки – война требовала золота.

Так вот, в ноябре сорок третьего из Предивинска в Куруман на тамошнюю аффинажную фабрику вышел «золотой караван», каких до того была отправлена едва ли не сотня. Тогдашние машины зимой безусловно проигрывали лошадям, и зимний обоз, как обычно, состоял из трех саней. По-разному случалось, конечно, но в тот раз везли шестьдесят килограммов. По опечатанной сумке на розвальни. Три ямщика – учитывая специфику работы, нет никакого сомнения, что все они были сексотами с кучей соответствующих подписок и обязанностей (ну, а уж карабин или ружье у каждого имелось независимо от ведомственной принадлежности – это Сибирь…).

Ну, и конвой, разумеется – семеро ореликов из войск НКВД. То есть не вертухаи, а народ, безусловно воевавший, с большим опытом. Бог его знает, почему, но в те времена существовала строжайше соблюдавшаяся инструкция: число конвоиров обязательно должно быть нечетным: семь, три, пять, одиннадцать… Неважно, сколько людей, лишь бы число было нечетное. Ямщики, погон не носившие, в расчет не принимались, инструкция касалась только тех, кто носил форму и официально состоял на службе. Почему и отчего так было задумано, в чем тут высшая начальственная мудрость, сегодня уже никто не объяснит, конечно. Так было положено – и все тут. А то, что было положено, в те жесткие времена да еще в таком ведомстве, выполнялось неукоснительно…

Семеро волкодавов, короче. Автоматы, пистолеты, даже гранаты. Трое ямщиков, несомненно, вооруженных. Трое саней и шестьдесят килограммов золота. Немаловажное уточнение: все поголовно, и те, кто в погонах, и те, кто без, этот немудреный маршрут протяженностью всего-то километров восемьдесят проделывали не впервые.

Обоз ушел из Предивинска – и словно растворился в воздухе. Когда прошел контрольный срок, забеспокоились вяло – тем более что к вечеру того дня (а вышел обоз ранешенько) разыгралась страшная пурга, и логично было предположить, что конвой сделал привал, как прежде и случалось.

Когда прошел двойной срок, забеспокоились серьезнее. Из Предивинска и Курумана под рык разгневанного начальства, решившего пока что не докладывать Шантарску (авось обойдется и все отыщутся), в тайгу кинулись спецгруппы. Лыжники, упряжки с легкими санями, двое аэросаней…

Ни следа. В Шантарск доложить все же пришлось. Оттуда раздался еще более могучий рык – там хорошо представляли, что Москве докладывать придется именно им, а не этим районным обормотам. Над тайгой кружили все самолеты, какие оказались в пределах досягаемости начальства. Батальон войск НКВД из области, усиленный сотней оперов, помчался в Предивинск литерным эшелоном. Во всех близлежащих деревнях людей с синими околышами рыскало едва ли не больше, чем там имелось жителей.

Ни следа. Пришлось областному начальству, держась за сердце и потаенно крестясь, звонить в Москву…

Как легко догадаться, оттуда рявкнули так, что вороны еще долго облетали стороной телефонные провода, а радиоволны сталкивались в эфире из-за тесноты…

В те суровые времена мелочностью никак не страдали. К поискам, кроме энкаведешников, моментально подключили наркомат госбезопасности и армию – все-таки шестьдесят килограммов золота… Воздух над тайгой утюжило все, что могло летать. После очередного звонка из-за кремлевской стены на шантарском вокзале был остановлен идущий с Дальнего Востока поезд с пехотным полком – и повернут на Предивинск. Все окрестные охотники-промысловики, вообще все, кто знал тайгу, были мобилизованы.

Ни следа. Москва распорядилась прекратить поиски только через месяц. Начальник областного НКВД пропал в одночасье и обнаружился лишь много времени спустя на Колыме в должности рядового оперуполномоченного. Начальники Предивинского и Куруманского райотделов не объявились вообще – как и на свете не было… Число снятых, пониженных в должности или просто получивших в соответствующее место аршинный фитиль в точности не известно, но счет вроде бы шел на десятки.

Весной, когда сошел снег, операцию повторили практически с тем же размахом. Опять-таки с нулевым результатом – ни малейшей зацепки, ни единого следа. По каким-то своим соображениям областное НКВД подмело первого секретаря Предивинского райкома, заподозрив именно его в организации налета на «золотой обоз». Вроде бы на том основании, что его дед при Александре III ушел на каторгу за такие именно шалости – хотя точно ничего не известно. Следствие окончилось пшиком, единственное, что удалось накопать, – это то, что секретарь райкома во времена беспартийной молодости, в девятнадцатом году два месяца прослужил рассыльным при колчаковской контрразведке, о чем во всех анкетах, естественно, умолчал. Секретарю, конечно, влепили десять лет дальних лагерей, но раскрыть тайну исчезновения обоза это, разумеется, нисколечко не помогло…

– Вот такие дела, – закончил Смолин. – Помаленьку все забылось, конечно, до самой перестройки, тогда об этом покричали всласть, но потом и эта сенсация приелась. А они – вот…

– И что, никакого объяснения?

– А какое могло быть объяснение? – пожал плечами Смолин. – Хотя… Гонзиц всю жизнь грешил на здешних староверов. Здесь было с дюжину староверских деревень. Самое пикантное, он считал да и до сих пор убежден, что кержаки конвой перебили вовсе не из-за золота – им, согласно их вере, такие глупости абсолютно неинтересны. Интерес у них был другой, чисто житейский: лошади, оружие, патроны. В войну со всем этим было весьма туговато. А золото прихватили из чистой вредности, чтобы лишний раз насолить антихристовой власти – и спрятали его потом куда-нибудь без малейшего намерения самим попользоваться. Из той же вредности. Лично я Гонзицу верю, он эту тему прекрасно знает… и, похоже, оказался прав. Они все убиты не из армейского оружия. Староверов трясли, конечно, в те же времена, но народ они крайне специфический, голыми руками их не возьмешь. Все эти армейские полки, которые браво шарашились по тайге, все эти самолеты и орава оперов… Ерунда, в общем. Они почти все были пришлые, а староверы, наоборот, в этих местах жили лет двести, не то что каждое дерево – каждый сучок знали. Добычу могли упрятать так, что ее не отыскали бы ни два доблестных наркомата, ни армия, вместе взятые… А потом, когда все улеглось, достали стволы, смазали и пользовались за милую душу.

Запросто. Лет пять назад я в руках держал роскошный маузер с серебряной дощечкой – сам товарищ Дзержинский им награждал некоего деятеля, который тоже до сих пор числится без вести пропавшим со времен коллективизации. Маузер этот Паша-Зоркий-Глаз раздобыл в одной староверской деревушке, на карабин с патронами выменял втихую. Значит, кержаки, староверы… Кому ж еще? Подгадали под буран с вьюгой – таежный житель погоду предсказывать умеет на сутки вперед – чистенько положили всех, оружие забрали, сани увели… Уж не знаю, как им удалось замаскировать вот это, – он кивнул на пещерку, откуда дружелюбно скалились черепа, – но ведь как-то удалось, раз найти не могли все это время. Может, подвезли земли с камнями – нетрудно, в принципе – и запечатали так надежно, что не нашел никто. Кержаки – народ изобретательный…

– И что теперь?

– Как это – что? – чуточку даже удивился Смолин. – Когда мы вернемся в Шантарск, сможешь бабахнуть сенсацию. Случайные туристы случайно наткнулись… Вот это все, – он встряхнул в ладони глухо звякнувшие награды, – по номерам в два счета поможет определить владельцев… И будет тебе слава, шумная, но, как это у вас водится, недолгая. А как это еще можно практически употребить? Золото искать бессмысленно, его наверняка увезли далеко отсюда, и, даже если спрятали, то все, кто прятал, давным-давно перемерли, не оставив пресловутых карт с крестиками вроде флинтовской – не было у староверов такой привычки, брезговали они золотом, как металлом безусловно антихристовым…

– Ты серьезно мне все это отдаешь?

– Да ради бога, – усмехнулся Смолин. – Единственная польза, какую можно из всего этого извлечь… Говорю тебе, староверы и карты, где клады помечены крестиком, – вещи несовместимые, Гонзиц тебе подтвердит как знаток темы… Ну что, пошли отсюда? Нам еще до деревни добираться, не близкий свет…

Одеваясь, он оглянулся с некоторой неловкостью – как будто был в чем-то виноват перед теми. Ничего, мысленно обратился он в пространство. Похоронят честь по чести, погодите малость, все будет путем…

Глава 5 Деревенское привидение

Странное железное бряканье, которое они услышали, свернув за поворот, оказалось каким-то совершенно непонятным: и не с одного места слышалось, и перемещалось как-то хаотично, то ли приближалось, то ли удалялось, то ли вообще кружило на месте. Совершенно бессмысленные звуки, если вслушаться. Никак не похоже, чтобы кто-то производил их сознательно.

Они переглянулись, остановились, прислушались. Глухое бряканье вроде бы приближалось, но, полное впечатление, неспешными зигзагами.

Перехватив растерянный взгляд Инги, Смолин пожал плечами:

– Понятия не имею. Одно ясно: это уж точно не зверь…

В самом деле, трудно представить зверя, который забавы ради таскался бы по тайге, погромыхивая чем-то вроде железного чайника, – старательно, неутомимо, с ленивой монотонностью. А впрочем, и человека подобного представить трудно – к чему человеку такие забавы? Если он не законченный идиот, надоест уже через минутку…

Бряканье приближалось, что-то большое, белое с черным появилось меж деревьев, издавая то самое непрестанное звяканье, Инга инстинктивно спряталась за спину Смолина, а тот застыл в растерянности: на медведя это создание никак не походило, и на волка тоже, и даже…

– Тьфу ты! – он испытал превеликое облегчение, посмеявшись над собственным невежеством. – Да это ж крупный рогатый скот, культурно выражаясь…

Теперь и в самом деле прекрасно можно было разглядеть, что из чащобы к дороге неспешно чапает себе большая худая корова, то ли белая с черными пятнами, то ли наоборот. Того и другого колера было примерно поровну. На шее у нее раскачивалось, брякало и звякало классическое ботало – железная коробушка наподобие колокольчика, сделанная грубо и примитивно.

Корова уставилась на людей довольно туповато, явно обуреваемая какими-то своими мыслями, которых Смолин, как человек абсолютно несведущий в сельском хозяйстве, угадать не мог. Он вообще не помнил, когда в последний раз лицезрел живую корову не по телевизору, – давненько дело было…

Рога ему откровенно не понравились – здоровенные, выгнутые, издали видно, чертовски острые. Тем более что корова, наклонив голову, таращилась на них так, что, если бы речь шла о человеке, лучшим эпитетом оказалось бы «исподлобья» – ну, а как это называется применительно к коровам, неизвестно. Неприязненный у нее взгляд все же…

– Тетка! – сказал Смолин довольно громко. – Шлепала бы ты отсюда к своим ягняткам или кто у тебя там…

Корова пялилась на него, приопустив рога. В поисках хоть какого-нибудь средства обороны, Смолин отстегнул ремешок и вытащил наган. Но палить не стал – ему пришло в голову, что эта рогатая тварь может, в отличие от собак, ничуть не испугаться громких хлопков наподобие взаправдашних выстрелов. Наоборот, еще кинется…

– Ну, что стоишь? – прикрикнул Смолин. – Как там у классиков? Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Пшла отсюда!

Волчья сыть вдруг задрала голову и испустила хриплый, гнусавый рев, непонятно почему именуемый мычанием. Инга от неожиданности шарахнулась с визгом.

Растерянно оглядевшись, Смолин опустил сумку на землю, поднял кривой полусгнивший сук и всерьез нацелился запустить им в это неприглядное создание. Столь крайние меры не понадобились – еще раз промычав хрипло и тягуче (полное впечатление, со всем усердием), корова вдруг развернулась и равнодушно побрела обратно в тайгу, проворно перепрыгивая через коряги и поваленные стволы, громыхая боталом.

– Пронесло… – вздохнула Инга.

– Тебя тоже? – усмехнулся Смолин. – Да ладно, все просто замечательно. Я, конечно, не зоотехник, но сдается мне, что коровы от деревни уходят отнюдь не на многие километры. Значит Зыбуново не так уж далеко, логично? Отсюда плавно проистекает, что наши странствия близятся к концу… – он наклонился и подхватил сумку: – Поднажали? Земля на горизонте!

Тайга редела, уже не напоминая дикую чащобу. Потянулся березняк, лишь кое-где перемежавшийся елями и кустарником. Старая дорога становилась все чище, все различимее.

Потом они увидели здание, стоявшее в чистом поле, – кирпичное, зиявшее пустыми глазницами окон, увенчанное какой-то странной надстройкой. Вид у него был непонятный, на жилье дом, пусть и давно пришедший в запустение, как-то не походил.

– Надо же! – с досадой сказал Смолин. – Следовало раньше догадаться… Это ж церковь. Только купол сбит почти начисто…

– Да, похоже…

– Значит, Зыбуново – никакая не деревня, а село… – сделал вид Смолин.

– А это не одно и то же?

– Вот то-то и оно, – ответил Смолин со знанием дела. – В старые времена были четкие критерии, это мы сейчас путаем… Село – это если в нем есть церковь. А если церкви нет – тогда деревня… Очень просто запомнить.

– А почему она не в деревне… тьфу, черт, не в селе? А стоит вот так, на семи ветрах?

– Скукожилось село, надо полагать, – сказал Смолин. – Раньше было большое, а потом скукожилось. Церковь-то кирпичная, а кирпич при царях клали на века. Ну, а от избушек и следа не осталось. Я подобное видел в других местах. Стоит церквушка вот так же, в чистом поле, жутковато даже… Ну что, мы, кажется, совсем близко от того, что в здешних условиях можно с полным на то правом считать цивилизацией…

– Чайку бы… И поужинать как следует.

– Не за горами, – сказал Смолин ободряюще. – Как ни бедно тут живут, хоть что-нибудь да найдется. Мы и заплатить можем… – он искренне расхохотался. – Благо денег у нас с собой столько, что в сознании аборигенов такие суммы и не укладываются… – и стал серьезным: – Вот только светить их не следует, кто их знает, этих затворников, давным-давно утративших пресловутую духовность… Вот что, если начнутся расспросы, – а они обязательно начнутся – помалкивай да поддакивай. А я уж сам попытаюсь на скорую руку придумать что-нибудь более-менее убедительное… Смекнула?

– Ага, – сказала Инга, поспешая за ним (Смолин, обрадованный несомненной близостью деревни, ускорил шаг). – Ты – профессор-энтомолог, а я – твоя ассистентка. Заблудились в тайге смешные городские интеллигенты…

– Примерно так, – одобрительно кивнул Смолин. – Нужно выглядеть смешными и нелепыми горожанами, тогда и вопросов будет меньше, и приглядываться к нам особенно не станут… Мимикрия, учено выражаясь…

– Вообще-то у меня журналистское удостоверение с собой…

– Вот и заныкай его подальше, – сказал Смолин. – В райцентре это смотрелось бы убедительно и снимало все вопросы, а в этой глуши, ручаться можно, журналист – нечто вроде марсианина. Краем уха о них слышали, но никто не видел. Ну с какой стати здесь вдруг объявляться журналистке? Моментально насторожатся добрые пейзане, начнут выискивать скрытый смысл, двойное дно, подтекст и подвох… К геологам они тут привыкли, к археологам, к охотникам…

Они остановились на опушке хилого березняка. Перед ними заросший невысокой жесткой травой склон полого опускался в долину, окруженную островками где елей, где берез. И там, внизу, в долине располагалась долгожданная деревня – десятка три домов, две параллельных улицы и третья, загибавшаяся от них под прямым углом, гораздо короче остальных.

Они стояли и смотрели. Так и не удалось разглядеть ни единого человека, никакого шевеления. Совершеннейшая тишина, так что казалось даже, будто они оглохли в одночасье…

– Спят они, что ли? – недоуменно спросила Инга. – Ни единой живой души…

– А чего им по улице болтаться, собственно? – пожал плечами Смолин. – Дело к вечеру, ужинать пора… правда, что-то ни одна труба не дымит… Тс!

Он поднял палец, и они старательно прислушались. Далеко-далеко, кажется, в самом конце деревни побрехивала собака – лениво, равнодушно, без малейшего служебного рвения.

Слева забрякало ботало – это к деревне приближалась корова. Целеустремленной рысцой, она прошла в стороне от них.

Без малейшей симпатии проводив взглядом рогатую животину, Смолин сказал:

– Слышал я что-то про вечернюю дойку… Надо полагать, на нее и спешит. Или просто жрать хочет. Пошли. Остров, точно, обитаемый…

Надел очки, водрузил на голову берет, отряхнул костюм, насколько удалось, от еловых иголок и неизвестно где прилипшей смолы. Теперь только почувствовал нешуточную усталость с непривычки к подобным расстояниям, каких лет двадцать не приходилось хаживать. Рубаха была сырой, наган стал чертовски тяжелым и поколачивал по ребрам, сумка вообще казалась неподъемной, хоть и не было в ней особенных тяжестей. Но вид деревни придавал бодрости – и Смолин добросовестно постарался усмотреть в идиллическом пейзаже романтичные черты: корни, так сказать, истоки, глубинная Святая Русь. И ваучерами тут, поди, печку растопили, и рэкета тут не бывало отроду, и слыхом не слыхивали о тех, кто в столицах считаются звездами…

Корова – сразу видно, по давней привычке – свернула к первой избе, где одна половинка ворот была открыта, такое впечатление, уж несколько лет или по крайней мере с нынешней весны – о чем свидетельствовала вольно произраставшая высокая трава, нисколечко не нарушенная. Они ускорили шаг. Корова, с той же сноровкой пройдя в ворота, направилась к уродливому бревенчатому домику, который, надо полагать, и был хлевом. Смолин не настолько много видывал в жизни хлевов, чтобы сравнивать. По правде говоря, он забыл, когда их и видел. Но раз туда прочапала корова, то это, надо полагать, и есть хлев, исконный, посконный, кондовый…

Слышно было, как корова шумно умащивается в хлеву. Смолин не колебался долго – в их положении не до деликатности… Он лишь огляделся в поисках возможной собаки. Конуры в поле зрения не имелось, к тому же любая нормальная собака при виде посторонних непременно потявкала бы, обозначив присутствие…

Все же приличия ради он остановился у открытой воротины, громко постучал по ней кулаком и крикнул:

– Есть кто дома? Хозяева!

И тут же услышал, как внутри дома что-то со стуком упало – такой звук мог происходить только от присутствия внутри человека.

– Люди добрые, есть кто дома? – воззвал Смолин еще громче.

Ветхое потемневшее крылечко, прохудившийся навес над ним. Повсюду печать запустения, красиво говоря. Это было ясно даже человеку, деревню посещавшему раз в сто лет. Там покосилось, там обветшало и не чинится, там едва ли не рассыпается от старости. Хозяева на справных, домовитых что-то не похожи…

Дверь приоткрылась с тягучим скрипом, скрежетнули поржавевшие петли – и в образовавшуюся щель шириной с локоть не человек показался, а высунулись самые настоящие вилы – здоровенные, в четыре ржавых зубца. Вилы сделали пару выпадов, словно невидимка, который их держал, рассчитывал всерьез пропороть кому-то брюхо или что удастся.

– Хозяева! – вскричал Смолин простецким, дружелюбным, веселым голосом. – Что за шутки шутите? Гость – он от Бога! Мы люди мирные, городские, заблудились немного…

Вилы грозно закачались в проеме, протыкая воздух. Вслед за тем послышался женский вопль:

– Изыдите, энкаведешники чертовы! Что вам спокойно не лежится, иродам? Нету у меня золота, нету!

Смолин, разинувший было рот, осекся в некоторой даже растерянности – получалось какое-то дурное совпадение, чистый сюрреализм.

– Бабуля! – крикнул он, все же быстро опомнившись от удивления. – Какое там НКВД, его уж сто лет в обед как отменили! Говорю тебе, мы люди мирные, заблудились!

– К лешевой матери поди, выблядок! Нету у меня золота!

Голос этот, полное впечатление, принадлежал старушонке – и не улыбчивой бабуле из старых советских фильмов, а созданию склочному, обозленному на весь белый свет. Такая и в самом деле может вилами…

Смолин сделал шаг вперед:

– Бабуль…

И тут же отпрыгнул под прикрытие сколоченной из толстых досок воротины – дверь распахнулась чуть пошире (так что показалась фигура в чем-то бесформенном до пят, то ли в капюшоне, то ли в платке) и вилы, брошенные отнюдь не со старушечьей силой, полетели прямо в Смолина. Не долетели, конечно, воткнулись в землю ржавыми зубьями метрах в трех от него, покачались и упали. Смолин, матерясь про себя, покрутил головой: будь он поближе, мог и получить в грудь все четыре острия…

– Бабка! – закричал он уже без дружелюбия и без дипломатии. – Ты что, умом тронулась? Говорят тебе, городские мы, заблудились!

– Пошел отсюда, энкаведешник чертов! – заорала бабка, прикрыв дверь так, что оставалась лишь узенькая щель. – С топором сейчас выйду, тварюга! Нету золота, нету!

Бесполезно было искать консенсус да и просто вести дальнейшие переговоры. Выйдя за ворота, Смолин сказал уныло:

– Пошли дальше. Бабулька, ясен пень, совсем тронулась. Еще в самом деле с колуном выскочит… Поищем кого-нибудь вменяемого, должны же тут такие быть…

– Энкаведешники… – задумчиво протянула Инга. – И золото… Ничего себе совпаденьице, а?

– А может, это и не совпадение вовсе, – сказал Смолин. – И бабулька тут жила еще вте времена. Чекисты наверняка про золотишко расспрашивали сурово и долго, вот у старушки, когда она с катушек слетела, это и всплыло…

– Вася…

– А?

Инга сказала каким-то странным, испуганным голосом:

– Ничего не замечаешь вокруг?

– А что я должен… Ешкин кот!

Теперь и до него дошло.

Ближайшие дома по обе стороны улицы выглядели откровенно необитаемыми. У шизанутой бабки, по крайней мере, были стекла в окнах – а в остальных домах нет не только стекол, но и рам, заборы там и сям повалились, иные частично, иные целиком, крыши зияют дырами, дворы заросли травой, даже близко подходить не надо, отсюда видно, что дома брошены давным-давно, никто там не живет.

Они брели по улице – и убеждались, что все до единого дома, куда ни глянь, такие же заброшенные, необитаемые, неизвестно сколько лет простоявшие без хозяев и, как в таких случаях бывает, разрушавшиеся очень быстро…

Дошли до перекрестка. Не нужно было сворачивать в ту улицу – сразу видно, что там обстоит в точности так же. Деревня была мертвая. Если не считать рехнувшейся бабки. Рехнешься тут, обитая в полном одиночестве…

– Морду б набить тому, что этот атлас рисовал, – сказал Смолин сквозь зубы. – Перерисовали тупо со старых карт, не озаботившись уточнить, что деревни, строго говоря, уже и нету… В советские времена, по крайней мере, отмечали на картах «нежил.», я помню… – он остановился, повернулся к Инге: – Ну что ты, зайка? Чего насупилась? В конце-то концов, ничего страшного и не произошло. Зато знаем теперь, что карта, хоть и не уточняет насчет жилого и нежилого, нисколечко не врет насчет географии. До большой дороги – десяток километров. Она-то никуда не делась, как и Куруман… В два счета доберемся…

– Темнеет уже… – тоскливо сказала Инга.

– Я ж не говорю, что мы прямо сейчас пойдем дальше, – мягко сказал Смолин. – Переночуем здесь, а утречком тронемся. Домов сколько угодно, выбирай любой. Комфорта никакого, ну да одну ночь перебедуем без постели и жратвы, не декабрь, как-никак. Жизнь не кончается…

– Да я понимаю, – грустно сказала Инга, озираясь вяло и тоскливо. – Просто я так надеялась, что здесь приютят и поесть дадут, шла и представляла…

– Стоп! – Смолин почти крикнул: – Собака!

– Где?

– Когда мы стояли наверху, в деревне определенно лаяла собака, – сказал он, повеселев. – У бабки я никакой собаки что-то не заметил.

Он сунул два пальца в рот и свистнул, как Соловей-Разбойник. Склонив голову к плечу, прислушивался, жестом велев Инге помалкивать. Почти сразу же не так уж и далеко раздался в ответ собачий лай – уже не ленивый, какой они слышали возле деревни, а бдительный, сердитый. Судя по звукам, собака пребывала на одном месте…

– Пошли! – сказал Смолин. – С чего мы взяли, что бабка тут – единственный житель? Идем!

Инга двинулась за ним без колебаний, с некоторой надеждой на лице. Смолин, в отличие от нее, не особенно радовался. Ему тем временем пришло в голову, что в этакой деревне, помимо глубоко чокнутой бабки, могут обосноваться еще более неприятные и опасные индивидуумы. Классических беглых уголовничков, забившихся в глушь, опасаться не следует: в последнее время побегов с окрестных зон не было, иначе и в Предивинске, и на дорогах не протолкнуться было бы от вертухаев. Но все равно, здесь вполне может окопаться кодла каких-нибудь бродяг, законченных хануриков, давным-давно подрастерявших и понятия, и просто все человеческое. В наши-то веселые времена всего можно ждать. Самое грустное: с ним и с Ингой в подобном месте можно учинить что угодно, закон – тайга, прокурор – медведь. И никто никогда ничего не узнает. Так что ухо следует держать востро..

Смолин мимоходом провел рукой по карману, проверяя, на месте ли перочинный нож – единственное настоящее оружие, каким он располагал. Не все же могут оказаться настолько простодушны и дремучи, чтобы принять пугач за полноценный наган…

– Ой, вот она! – сказала Инга.

Смолин тоже остановился. Откуда-то из-за крайнего дома выскочила и целеустремленно рысила в их сторону крупная белая собака наподобие лайки. Не добежав метров пятнадцать, она остановилась, села и, вывалив язык, принялась разглядывать пришельцев с несомненным любопытством. Он, точнее – сразу видно было, что это кобель.

Смолин смотрел в оба, пытаясь составить кое-какое первоначальное впечатление об односельчанах сумасшедшей старухи по их собаке.

Кое-что давало пишу для размышлений. Собака не выглядела ни забитой, ни голодной – сытый, ухоженный пес со здоровой шерстью. По крайней мере, кормили его неплохо…

Присмотрев на всякий случай подходящую штакетину, державшуюся на честном слове в полурассыпавшемся заборе, Смолин в целях эксперимента резко нагнулся и, не отрывая взгляда от пса, сделал движение, словно подхватывал камень с земли. Ни малейшей реакции: пес и ухом не повел, не встрепенулся, не говоря уж о том, чтобы пугливо шарахнуться. С этим человеческим движением он определенно был незнаком, попросту не понимал, какую опасность для собаки оно несет. Значит, не забитый, не пуганый. Сытый, ухоженный, спокойный. Рано делать выводы и строить версии, но можно уже составить некоторое представление о хозяевах…

– Люди, вы мне, часом, не мерещитесь?

Они обернулись. Посреди улицы стоял крепкий мужичок в заправленных в сапоги камуфляжных штанах и тельняшке. Немногим моложе Смолина, усатый, с залысинами, крепкий, несуетливый. Через плечо у него был дулом вниз перекинут карабин – вроде бы небрежно, но ясно, что человек умелый при нужде его моментально крутанет на ремне, вскинет к плечу…

Похоже, он был совершенно трезвый. И одежда не изгвазданная, чистая, опрятная – а сапоги и вовсе начищены пусть не до зеркального блеска, но все равно, до неуместной в заброшенной деревне безукоризненности. Смолин присмотрелся. Сапоги были хромовые, офицерские. Физиономия, впрочем, тоже на первый взгляд армейская.

Моментально выстраивая линию поведения, Смолин ответил столь же непринужденно, без всякого подобострастия, но и уж, конечно, не задиристо, с простецкой улыбкой:

– Неужели так пьете, что можете опасаться… видений? Не похоже что-то…

– Да просто удивился в первый момент, – сказал незнакомец. – В наши места посторонние, да еще сугубо городского вида, давненько не забредали… То-то показалось, что возле бабкиной избы шумят-кричат… С бабкой воевали?

– Скорее уж она с нами, – сказал Смолин, тщательно взвешивая каждое слово. – Чин-чином попытались завязать разговор, а в нас вилы полетели, да вдобавок топором по башке почествовать обещала…

– В своем репертуаре бабка, – усмехнулся незнакомец. – Энкаведешников гоняла и про золото ничего не знала?

– Ага.

– Как по-писаному… То бишь по истории болезни. Она вообще-то наверняка в вас попасть не старалась…

– Все равно неприятно, – усмехнулся Смолин.

– Ну да, чего уж… Меня она тоже не жалует. Мы с ней, можно сказать, пополам деревню поделили, я на своем конце, она на своем. Так и существуем.

– А больше – никого?

Незнакомец понял:

– Ни души. Не считая Орлика и Беляка, – он кивнул в сторону собаки, смирно прислушивавшейся к спокойному разговору. – И бабы Нюриной коровушки. Была у нее еще кошка, но померла от старости, по причине одиночества потомства не оставивши… А можно полюбопытствовать, откуда вы вдруг взялись?

Речь у него была правильная, гладкая, он вовсе не производил впечатления сельского механизатора или кого-то подобного – скорее уж первоначальная догадка Смолина оказалась правильной, и судьба свела их с отставником. Вот только зачем он в этой глухомани поселился, поделив пополам деревню с чокнутой бабой Нюрой?

Смолин решил вываливать легенду сходу, не колеблясь и не мямля.

– Получился сущий детектив, – Смолин пожал плечами словно бы в некотором смущении от превратностей жизни. – Мы из газеты… из Шантарской. Даже документы есть, – кивнул Инге: – покажи…

– Ну, я не участковый… – проворчал незнакомец, но в Ингино удостоверение все же заглянул (правда, как сделал вывод Смолин, с любопытством, но без ментовской цепкости, которую битый жизнью человек распознает легко).

– Ну вот… – сказал Смолин, когда удостоверение вернулось к Инге. – Она – репортер, а я, соответственно, фотограф, – он демонстративно приподнял в руке сумку. – Дурацкая история получилась, как бы вам… Короче говоря, человеку, про которого мы вздумали делать материальчик, подобное вторжение в его дела ужасно не понравилось. Кликнул он своих стриженых мальчиков, и возникла реальная угроза для ребер и физиономий…

– Это где?

– В Предивинске, – сказал Смолин. – В общем, ясно было, что к нашей машине нам уже не добраться, и я в темпе придумал обходной маневр: пешочком до Зыбуново, оттуда до трассы – и в Куруман. В Курумане наш деятель, как в том анекдоте, уже не фигура, а дерьмо… Кто ж знал, что Зыбуново только на карте числится полноценной деревней… Такие дела.

Что бы ни думал хозяин здешних мест по поводу преподнесенной ему истории, на лице это не отразилось. Он только почесав в затылке, проворчал:

– Бывает… – и спросил деловито: – Погоня имеет место быть?

– Стопроцентно – нет, – сказал Смолин. – Они нас потеряли, наверняка решили, что мы где-то спрятались. Им и в голову не пришло, что городские люди выберут такой вариант… И потом, не настолько уж мы им наступили на мозоль, чтобы они отправились нас искать по всему району. Поматерились и забыли. Мы ж не в страшные тайны ихние проникли, не мешок с бриллиантами у них сперли… Никакого киношного боевика. Провинциальная дурь и только. Какая там погоня…

– Тем лучше, – сказал незнакомец. – А то не хватало мне на старости лет голливудских страстей на фоне тайги… Ну, пойдемте?

– Куда? – вырвалось у Инги.

– Ко мне, – сказал человек словно бы даже с некоторым удивлением. – Куда же еще? Гость в дом – Бог в дом, как говорится. Нравы у нас, как легко догадаться, патриархальные, я ж не баба Нюра, чтобы людей в таком положении спроваживать на ночь глядя… Кирилл Михайлович меня зовут. Можно – Михалыч. Фамилия смешная – Лихобаб. Из хохлов мы…

– Смолин. Василий Яковлевич. Можно, стало быть – Яковлевич. А это – Инга.

– Пудинг, это Алиса, Алиса, это пудинг… – усмехнулся Петрович. – А это вот, как уже поминалось, Беляк…

– А Орлик – это кто? – спросила Инга. – Вы про него тоже говорили…

Петрович покосился на нее:

– Ага, журналистская хватка… Орлик – это конь. Так и живем маленькой, но порядочной компанией…

Они шагали посреди улицы, Беляк носился вокруг, то забегая вперед, то возвращаясь. До настоящей темноты было еще далековато, но солнце давным-давно опустилось за деревья, чувствовалась прохлада. Тишина стояла неописуемая.

Смолин не сразу, но довольно-таки быстро отметил некую интересную особенность в поведении гостеприимного хозяина, владевшего, как выяснилось, целой деревней на паях с полубезумной старухой. Лихобаб на них вроде бы и не смотрел, держался сбоку, шагал непринужденно и вольно – но при всем при том (в чем не было никаких сомнений) он передвигался все время так, чтобы гости оставались в поле зрения, чтобы было время моментально отреагировать на какую-нибудь неожиданность.

Вообще-то это повадка хорошего вертухая, мимолетно подумал Смолин. И тут же отмел эту мысль как неподходящую. Кого-кого а уж вертухая-то он определил бы подкоркой, спинным мозгом, хотя давненько не сталкивался с таковыми…

Человеку, благополучно прожившему свою жизнь без всяких пересечений с колючкой, это может показаться диким, странным, невероятным – но, знаете ли, в двух ходках на зону в нескольких годах тамошнего пребывания есть и положительные стороны. Человек, если он не гнилуха какая-нибудь, с зоны выносит и кое-какие полезные навыки, помогающие и на воле жить. Во-первых, привыкаешь к тому, что именуется «фильтровать базар» – то есть взвешивать каждое слово, не дергаться, спокойно разруливать критические ситуации, не швыряться сгоряча оскорбительными словечками, зная, что расплата может последовать моментально. Во-вторых, появляется определенное умение сходу разбираться в людях, просвечивать встречного-поперечного, нового знакомого и прикидывать, что он собой представляет, чего от него ждать…

Школы этой век бы не проходить, но коли уж прошел, помогает она устроиться в «мирной» жизни, ох, помогает…

Разумеется, стопроцентно быть в чем-то уверенным, особенно в чужой душе, которая, как известно, потемки, способен, пожалуй, лишь Господь либо его заместитель по кадрам, если только таковой имеется на небесах. Теоретически рассуждая, могло оказаться, что весь подпол у Лихобаба забит тщательно закатанными трехлитровыми банками с тушенкой, приготовленной из неосторожных, доверчивых путников. Но это в теории. А на практике Смолин был, в общем, спокоен: жизненный опыт ему нашептывал, что человека этого опасаться нечего – что на витрине, то и в магазине. Видно было, что эта постоянная готовность к неожиданностям – результат не долгой службы в вертухаях, а совсем другой прежний опыт. Положительно, мужичок этот не сапоги в каптерке выдавал и не ленинскую комнату поддерживал в идеальном порядке. Что-то серьезное за ним числилось.

– А вам тут… не скучно? – спросила Инга.

– Это вы так деликатненько интересуетесь мотивами? – усмехнулся Лихобаб.

– Ну, интересно же, почему человек городского вида вдруг в глуши обосновался. Или я что-то такое не то…

– Да нет, – безмятежно сказал Лихобаб, – нет у меня ни жутких личных трагедий… да вообще никаких трагедий нет. Просто-напросто однажды надоела мне цивилизация, и решил устроиться на лоне, как говорится… Не поверите, душа поет постоянно. Слишком много было в прошлой жизни суеты, шума, многолюдства, метаний по свету… А тут – благодать. Тишина и безветрие…

– Я бы так не смогла…

– А вам и не надо, – сказал Лихобаб убежденно. – Вы молодая, очаровательная, вам среди цивилизации пребывать надлежит… Ну вот, пришли.

Смолин и сам видел, что последний на окраине дом, к которому они приближались, – единственный обитаемый. Стекла в окнах, крыша починена, двор ухоженный, забор обстоятельный. Вдобавок у калитки стоит заседланный конь, тот самый Орлик. Нельзя сказать, чтобы он отличался особенной красотой и изяществом, не походил он на ахалтекинца или призового рысака, но и замухрышкой, ежедневно таскающим телегу, не выглядел – ухоженный, сытый, рабочий жеребчик.

– Проходите, располагайтесь, – сказал Лихобаб. – Можно вон туда, под навес. Я там как раз ужинать собирался перед дорожкой, а тут и вас услышал. Сейчас чего-нибудь сгоношим в расчете на многолюдство…

Он пошел в дом, а Смолин с Ингой уселись за стол, на коем красовалась сковорода с жареной картошкой (судя по запаху, приправленной грибами) и еще пара тарелок со снедью. Смолин подумал, глядя на горку лепешек, что можно сделать кое-какие дополнительные выводы. Из-за стола прекрасно виден огород сотки в три, с которого явно совсем недавно собран был урожай, – лежат аккуратные горки картофельной ботвы, еще осталась нетронутая грядка со свеклой. Возле глухой стены дома – внушительная поленница дров, судя по виду, не прошлогодних, а совсем недавно наколотых. Большой сарай, если прикинуть, идеально годится для конюшни. Собаку еще можно оставить на зиму здесь одну – хотя и тяжеловато ей придется – но с конем такое не проделать. По прикидкам, Лихобаб собирается здесь и зимовать, неизвестно, провел ли он в деревне прошлую зиму, но эту твердо намерен, судя по приготовлениям, сидеть в деревне. А ведь снегу может намести и по пояс, кто бы его здесь расчищал. Сам Смолин без крайней необходимости ни за что не решился бы тут зимовать – н у, у всякого свой норов…

Вернулся Лихобаб, принялся нарезать темно-красное вяленое мясо. Подложил в миску крупных помидоров, пару луковиц.

– Все свое? – спросил Смолин.

– А как же. Если не хозяйствовать на полную катушку, со скуки околеешь… Спиртного не хотите? Есть сосуд…

– Да не стоит, пожалуй, – отказался Смолин.

– И ладно… Я тем более не буду: мне после ужина ехать по делам, – он присел за стол: – Дела у меня тут в окрестностях, на денек, так что я после ужина и поскачу, благословясь, а вас оставлю на хозяйстве. Диспозиция такая: утречком – или как вам будет удобнее – завтракаете и во-он по той дороге выходите к трассе. Там не более десяти километров, дорога чуточку заросла, но вполне угадывается, сбиться трудно. Ну, а трасса – место оживленное, в Куруман вас очень быстро подхватят. Вообще-то по законам восточного гостеприимства, следовало бы утречком проводить вас до трассы… но дела у меня, правда, срочные. И, главное, вас вроде бы не надо опекать в тайге, как детишек. Шестнадцать кэмэ от Предивинска досюда вы нормально, я смотрю, прошли, в уныние не впали, не расклеились. Нормальные путешественники, особой опеки не требующие. Так что по ясно различимой дороге два часа пройдете?

– Ну разумеется, – сказал Смолин. – Какая там опека… Мы и так душевно благодарны, серьезно. Так и тянет на городской манер денежку вам всучить за гостеприимство, но вы ж обидитесь?

– Правильно, – сказал Лихобаб. – Какие деньги, Яковлевич? Не в них счастье… Ну, приступим?

Ели не торопясь, старательно и обстоятельно. Посидели, отдуваясь, покурили. Тем временем почти окончательно стемнело, над зубчатым краешком близкой тайги помаленьку поднималась луна, огромная, сметанно-белая, почти полная. Смолин вздрогнул – вдалеке, на другом конце деревни, раздалось железное громыханье. Вроде бы ожесточенно колотили по пустому ведру то ли топором, то ли другой какой железякой.

– Ага, – ухмыляясь, протянул Лихобаб, – а я уж и забеспокоился что-то – обычно по бабке хоть часы проверяй… Это у нее ритуал такой, ежевечерний, минут пять будет надрываться. Отгоняет, изволите ли видеть, нечистую силу и прочих не от мира сего созданий, особенно энкаведешников. Крыша давно съехала, ага. Непонятно, как это с религией сочетается, но так уж у бабы Нюры заведено – погромыхать от души что ни вечер в целях отогнатия нечисти… Должно быть, еще в старые времена переклинило. Оно и понятно: деревня раньше была сплошь староверская, они и прежде к пришлым без восторга относились, а уж когда тут орлы из НКВД ротами шныряли… Была тут в свое время занятная история… слышали, может, про золотой караван?

– Наслушались в свое время, – сказал Смолин.

– Ну вот, всю округу так трясли, что у бабы Нюры на старости лет, должно быть, включилось. Не зря ж энкаведешников гоняет со страшной силой… Я, между прочим, у нее тоже в энкаведешниках числюсь, так что стараюсь на ее конец не ходить, благо особенно и незачем… Ну, располагайтесь, а мне пора в дорогу… Яковлевич, не поможешь мешок оттащить?

– Да без вопросов, – сказал Смолин, поднимаясь.

Они зашли в сени, Лихобаб осветил их маленьким фонариком, но что-то Смолин не усмотрел никаких тяжестей, требующих помощи в переноске.

– Яковлевич, – безмятежно сказал хозяин. – Ты ведь мне не все рассказал, а? Про свои путешествия?

– Ну, не все, – Смолин на всякий случай приготовился к неожиданностям. – Но в главном – чистая правда: за нами никто не гонится и не висит на нас никакого криминала. Просто… просто жизнь – штука сложная.

– Согласен полностью… А нескромный вопрос… Под мышкой у тебя чего висит?

– Углядел? – спросил Смолин спокойно. – Ты не особист, часом, Михалыч, по прошлой жизни?

– Да нет. Я в прошлой жизни – обыкновенная морская пехота…

Без всякой опаски Смолин отстегнул ремешок, вытащил наган и протянул его хозяину, держа на весу указательным пальцем за скобу. Тот сноровисто откинул дверцу, присмотрелся, ковырнул ногтем маленький капсюль, защелкнул дверцу и, вернув Смолину «оружие», фыркнул:

– Тьфу ты, обыкновенная пугалочка…

– Ну да, – сказал Смолин, – но впечатление производит, а?

– Видно, что из обычного сделано… Несерьезно это, Яковлевич.

– Да как сказать, – произнес Смолин. – Точнее, на кого попадешь. Если б не эта пугалочка, мне бы в Предивинске морду начистили и обобрали до нитки.

– Оно конечно… Только здесь лучше бы что-нибудь поосновательнее. Сюда глянь.

Он, светя фонариком, отдернул высокую занавеску. За ней, прислоненное к стене, стояло помповое ружье, а рядом приколочена аккуратная полочка с несколькими коробками патронов.

– Умеешь с таким обращаться?

– Дело несложное, – сказал Смолин. – Охотился малость.

– Ну, тогда разберешься. Ты его заряди на полную и положи под бочок. На всякий случай.

– Опасно тут?

– Да не особенно, – ответил Лихобаб. – Но забрести сюда какой-нибудь придурок вполне может. С марта нынешнего, за то время, что здесь обосновался, дважды подбиралась… шелупонь. Один раз – ярко выраженная бичева, другой – какие-то браконьерчики по пьянке вздумавшие покуражиться… Одним словом, в лесу живем…

– Понятно, – отозвался Смолин. – Жмуриков-то где закопал?

– Да ну, Яковлевич, какие жмурики… Я ж говорю, шелупонь. Оба раза пары выстрелов в воздух хватило. Говорю ж, на всякий случай…

– Понял, – сказал Смолин. – Учту.

– Ну и ладушки. Вот фонарик, а в доме – керосиновая лампа сумеешь запалить?

– Да чего там. Спасибо, Михалыч…

– Ладно, все путем… Ну, я поехал.

Он вышел во двор, свистнул подскочившему радостно Беляку, сунул карабин в притороченную к седлу самодельную держалку на манер индейско-ковбойских – выглядит совершенно по-голливудски, но ведь удобная штука – отвязал поводья от штакетника и ловко вскочил в седло. Бросил Смолину:

– Ну, счастливо вам добраться…

И рысью припустил по улице. Беляк помчался за ним, обогнал, забежал далеко вперед, выписывая по улице широкие зигзаги от забора до забора.

Смолин задумчиво смотрел вслед удалявшемуся в лунном свете всаднику – и лениво гадал, какая такая надобность могла погнать хозяина в ночное странствие? Не станешь же спрашивать – но и так ясно, что тут что-то интересное. Чтобы примитивно поохотиться на рябчиков или глухарей каких-нибудь, вовсе необязательно отправляться ночью, загодя – да еще не с гладкостволкой, а с карабином. Точно, что-то интересное, и вариантов может быть масса. Может, Лихобаб втихомолку золотишко моет в таежной глухомани – в этих краях, зная места грибные и рыбные, можно до сих пор неплохо разжиться, в миллионеры не выбьешься, но денежку заработаешь увесистую. Может, втихаря собрался побраконьерничать по примеру подавляющего большинства здешнего народа: медведя взять или марала, не особенно и соблюдая писаные правила охоты. А может – почему бы и нет? – отправился к зазнобе в какую-нибудь близлежащую, гораздо более населенную деревушку, где женская часть народонаселения состоит из гораздо более приятных и перспективных экземпляров, нежели шизанутая баба Нюра. Да мало ли, как ни ломай голову, все равно не угадаешь…

Включив фонарик и положив его на полочку, Смолин довольно сноровисто зарядил ухоженный «Бекас» черными пластмассовыми патронами с картечью – всю пятерку, потом, подумав, загнал и шестой в ствол, поставил на предохранитель, вновь примостил ружьецо у бревенчатой стены и задернул занавеску.

Больше хозяйственных забот не предвиделось – и он направился во двор, где под навесом рдел огонек Ингиной сигареты. Присел рядом, вытащил пачку, усмехнулся:

– Ну что, свет не без добрых людей?

– Поразительно, – сказала Инга. – Вот так вот взял и уехал, на нас дом оставил…

– Ну, вряд ли у него по стенам висят Рубенсы, а под кроватью лежат червонцы, – сказал Смолин. – Умный мужик, битый жизнью должен прекрасно понимать, что страннички вроде нас не для того шлепали по тайге, чтобы злодейски расхитить его скудные пожитки…

– Интересно, куда он подался?

– А вот поди ж ты догадайся, – пожал плечами Смолин. – Дела какие-то у человека, что тут скажешь…

– Может, он клад ищет?

– Тот, золотой?

– Его. Или – вообще клад.

– Ну, кто ж его знает, – сказал Смолин. – Так, впрямую как-то и неудобно было спрашивать, нормальный мужик – накормил, приютил, мало ли какое у него хобби… Почему бы, в конце концов, ему клад и не искать? И вовсе не обязательно тот. По теории вероятности, кладов в этих местах должна быть если и не чертова уйма, то все же изрядно. Даже без исчезнувшего предивинского золота. Революция, гражданская, коллективизация… Много чего прикопано, надо полагать… Одно ясно: пока он никакого клада не нашел, даже если и ищет, по крайней мере, здесь, в доме, его нет. Иначе он прямо-таки инстинктивно держался бы по-другому. Нет в нем ни малейшей сторожкости, характерной для любого, у кого в подполье клад найденный захован… – он посмотрел на белую луну над тайгой, на залитые призрачно-серебристым светом живописные окрестности, потянулся, испытывая приятную сытость и блаженный покой: – Как тебе местечко?

– Благодать неописуемая, – откликнулась Инга умиротворенным голосом. – После такого ужина, да еще имея крышу над головой, начинаешь приходить к выводу, что обстановка весьма даже романтическая… – она со смешком отбросила руку Смолина: – Нет, не настолько… Вымоталась жутко, никаких посторонних желаний… Вася…

– Что?

– А эта бешеная бабка к нам ночью не припрется с топором? Коли уж у нее извилины узлом завязаны…

– Вряд ли, – подумав, сказал Смолин. – Лихобаб бы предупредил обязательно, будь у нее такие привычки. Она в глухой обороне, похоже, не предпринимает диверсионных вылазок…

Инга, придвинувшись поближе, спросила возбужденным шепотом:

– А что, если она что-то такое знает? Если ей восемьдесят, она в те времена была, конечно, не совсем взрослой, но в возрасте вполне сознательном…

– Поздравляю, – сказал Смолин, – начинаешь проникаться азами нашего веселого бизнеса. Вот именно. У меня такая мысль мелькнула давно – что твои догадки ничуть не обесценивает. Ей восемьдесят, значит, в те времена было лет шестнадцать… для тех времен, для деревни это вполне взрослый возраст. А если учесть, что деревня в те времена была сплошь староверская… Что тем, кто оформил караван, просто необходимо было иметь здесь сообщников… Знаешь, интересные выводы напрашиваются. С чего-то ж ее повернуло именно на энкаведешниках и золоте? Напугали в свое время? Ну да, не спорю, ребятки в синих фуражках наверняка дипломатией и изяществом манер не отличались. И все равно, неужели это ее самое тяжкое воспоминание в долгой жизни, большая часть которой пришлась на времена совершенно неласковые? А вообще…

– Что?

– Крутятся в голове какие-то смутные идеи, – сказал Смолин. – Но не даются пока. Ладно, пора бы и проверить, как там обстоит с внешним миром. А то мы здесь последними узнаем, если мировая война начнется…

Он достал телефон, проверил звонки и почту. Шварц ему звонил дважды во второй половине дня, четырежды – ближе к вечеру и, наконец, час назад прислал сообщение, запрашивая, куда, к такой-то матери, шеф подевался? Примерно та же картина наблюдалась и касаемо Фельдмаршала. Кот Ученый ограничился сообщением, что свободен, и больше не доставал. Все было в норме: ребятки, не получая от него сигналов о помощи либо отчетов о происходящем, решили не пороть горячку и не бомбардировать беспрестанно требованиями отозваться. Всё правильно: существовала в таких вот поездочках теоретическая возможность, что родной и любимый шеф сейчас вынужден, сидя перед индивидом в погонах, оправдываться и растолковывать, что на самом-то деле он ничего такого не имел в виду и его неправильно поняли…

Он подумал и набрал номер Шварца. Шварц откликнулся уже после двух гудков.

– Как дела, шеф? – спросил он с несомненной тревогой. – Что-то ты запропал, как в Бермудском треугольнике…

– Была такая вероятность, – сказал Смолин. – Типчик наш… ты меня понял?.. хотел срубить дурных денег на фуфле. И начались непонятки…

– Ты где сейчас?

– В совершенно спокойном, надежном и безопасном месте, – сказал Смолин. – Практически на курорте, можно и так выразиться.

– Точно?

– Абсолютно, – сказал Смолин. – Вот что. Завтра рано утречком бери Фельдмаршала, садитесь в тачку и дуйте в Куруман.

– А нафига?

– Тьфу ты, – Смолин досадливо сморщился, – неужели не въехал? Завтра, максимум к обеду, мы там будем. Без машины, пешком пришлось потопать… Потом все объясню.

– Шеф, у тебя, точно, все путем?

– Совершенно, – сказал Смолин. – Завтра встретимся в Курумане. Только поглядывайте там… и всё, что легальненько… Усек?

– Ага.

– Ну, тогда до завтра, до связи. Расскажи там нашим, что к чему…

Он нажал «отбой», повернулся к Инге. Последовав его примеру, она мирно беседовала, сразу удалось сообразить, с мамой – преспокойно втюхивая ей, что все в порядке, что она давным-давно вернулась из Предивинска, просто раньше не было случая позвонить и сейчас беспокоиться о ней нет никаких поводов. Завтра утром позвонит. Разговор протекал спокойно, поскольку (Смолин уже бывал свидетелем) мама, надо полагать, с дочкиными ночными отсутствиями смирилась…

И тут до него дошло. Точнее, его пробило. Если еще точнее, он наконец сложил в уме несколько нюансов, деталей и частностей. И то, что получилось… То, что получилось, господа мои, могло и успехом закончиться! Если только здесь и в самом деле есть потаенные обстоятельства…

Он вскочил.

– Что случилось? – встрепенулась Инга.

– У тебя пудра есть? – спросил Смолин, улыбаясь во весь рот.

– Ну да…

– Отлично. Сейчас понадобится…

Не тратя времени, он кинулся в сени, где оставил сумку. Минутным делом было, проковыряв в гимнастерке дырочки с помощью острого шильца из перочинного ножа, привинтить Красную Звезду и знак почетного чекиста – как и положено, с правой стороны. Совсем просто было прицепить медаль – как положено, слева. Торопливо сбросив одежду, он нырнул в гимнастерку, натянул галифе, сапоги. Сапоги оказались великоваты, но лишь самую чуточку – сойдет, не на парад же в них шлепать… Ремня, соответствовавшего бы форме, в наличии не имелось, но так даже лучше получится, эффектнее… Ремни-то у покойничков старательно, хозяйственно поснимали…

В первый миг Инга даже шарахнулась – когда он вышел на середину залитого лунным светом двора.

– Это я, – Смолин ухмыльнулся. – Ну, давай пудру…

Он вытряхнул себе на ладонь из плоской пластмассовой коробочки все содержимое, пробормотав: «Я тебе в Курумане новую куплю…», зажмурился и стал натирать физиономию пахучим порошком. Израсходовав весь, открыл глаза и спросил:

– У меня рожа, надеюсь, белая стала?

– Ну да… – растерянно ответила Инга.

– Вот и прекрасно, – сказал Смолин. – Я пошел…

– Куда?

– К бабке Нюре, естественно, – сказал Смолин. – Если в живых она без всяких церемоний вилами кидается, то к привидениям отнесется гораздо более уважительно. Коли уж человек верующий, то он обязан верить и в привидения… Как христианину и положено.

– Что за шутки?

– Это не шутки, – сказал Смолин серьезно. – Я с ней поговорю по душам. В качестве одного из тех, кто лежит там. И посмотрим, что получится.

– А если ее инфаркт хватит?

– Да брось, – сказал Смолин. – Таких вот бабулечек, метающих вилы на манер Чингачгука, так просто не возьмешь. Точно тебе говорю. Старые люди, старая школа…

– Нехорошо как-то…

– Ну да? – жестко усмехнулся Смолин. – А мочить без зазрения совести ради оружия и патронов аж десять человек, про которых дети-внуки до сих пор ничего не знают? Это хорошо, гуманно и благолепно? В общем, я пошел…

Инга вскочила:

– Только чур, я с тобой! Я тут одна не останусь, на другом конце деревни…

– Ну ладно, – сказал Смолин, секунду подумав, – только, когда будем возле дома, в тени где-нибудь ховайся… Бабка, конечно шизанутая, но она прекрасно знает, что женщин с караваном не было. Испортим тогда все…

Это было, как во сне – они шагали посреди пустой улицы, посреди залитой лунным светом тишины, меж двух рядов заброшенных домов.

Один раз справа что-то скребнуло когтями по дереву, с придушенным писком метнулось прочь. Они оба так и замерли, потом только Смолин сообразил, что это какая-то лесная мелочь, забредшая ненароком в деревню, драпанула подальше.

Завидев бабкин дом, он жестом указал Инге на близлежащий дом, она кивнула и на цыпочках отбежала туда, прижалась к стене. Из дома ее, пожалуй что, было и не углядеть…

«Ну, поехали», – сказал себе Смолин. Не хотелось думать, что у чокнутой бабки может оказаться ружье, и она, чего доброго, не под кровать полезет, а шарахнет по призраку в целях борьбы с потусторонним. Не должна вроде бы… Ладно, смотреть будем в оба…

Он вышел на освещенное место, мысленно приободрил себя и зашагал к воротам, стараясь двигаться потише – что это за привидение, которое бухает сапожищами на всю деревню? Субтильнее следует, эфемернее, деликатнее, в общем…

Остановившись у ворот, он постучал по ним кулаком – получилось достаточно громко – и позвал громко:

– Баба Нюра! А баба Нюра! Выйди поговорить!

И повторил то же самое пару раз – нормальным голосом, без дурного актерства, без всякой попытки имитировать «загробный» тон. Не стоило перегибать палку.

Какое-то время стояла тишина, потом Смолин с радостью услышал в доме достаточно громкие звуки, явно свидетельствовавшие о том, что человек встал с постели, сделал пару шагов… К окну придвинулось изнутри что-то смутно белеющее…

– Баба Нюра! – воззвал Смолин. – Выйди, поговорим! Выйди, а то я в избу зайду, никуда не денешься…

Вот теперь надлежало смотреть во все глаза, не блеснет ли под лунным светом ружейный ствол. Мало ли в какие формы могло вылиться бабкино сумасшествие, как себя проявить…

Он явственно расслышал истошный вскрик:

– Уходи, ирод! Уходи, откуда пришел! Чего тебе не лежится? Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…

Она бормотала еще какие-то молитвы, стоя у окна, так громко, что Смолин прекрасно все разбирал. Мизансцена определенно затягивалась, и Смолин, потеряв терпение, подошел вплотную к окну, за которым маячила бабка в ночной рубахе, – та проворно отпрянула вглубь – постучал костяшками пальцев в запыленное дребезжащее стекло и сказал внушительным тоном:

– Не выйдешь, сам войду и заберу …

Он едва не шарахнулся, когда с той стороны к стеклу прямо-таки припечаталась сведенная ужасом физиономия, окруженная реденькими седыми космами, – бабуля красотой и обаянием не отличалась… Вовремя справился с собой, остался стоять, как и положено порядочному призраку. Могла ли бабка его опознать – без очков и берета, ночью, пребывая в совершеннейшем смятении. Да не похоже что-то, она ж его и видела-то мельком, не приглядывалась…

– Уйди, окаянный! – вскрикнула бабка, отчаянно крестя его двуперстием. – Чего приперся? От меня-то что тебе надо?

– Сама знаешь, баба Нюра, – сказал Смолин ненатуральным, подвывающим голосом. – Золото где? Мы – люди казенные, мы за него отвечали перед начальством… перед родиной и партией… лично перед товарищем Сталиным… А вы с нами что сделали? Ты б знала, варначья твоя душа, как под обрывом лежать тоскливо и хо-олодно…

– Я-то тебе что сделала, проклятущий? – послышался изнутри отчаянный вопль, и бабка посунулась от окна, чтобы не стоять лицом к лицу с гостем, в потусторонности которого, Смолин уж видел, она не сомневалась. – Я-то при чем?

– Сама знаешь, – сурово ответствовал Смолин, легонечко постукивая по стеклу указательным пальцем.

Он хотел было ради вящего эффекта прижаться к стеклу лицом, но вовремя спохватился – еще пудра останется…

– Ох ты, господи, за что ж мне…

– Золото где? – спросил Смолин. – Оно казенное, мне за него отчитаться положено, иначе покоя не будет…

– Нет здесь твоего золота! – голос был испуганный, но никак нельзя сказать, что бабка от ужаса себя не помнила – кое-какое расположение духа определенно сохраняла.

– А где оно? – спросил Смолин с живейшим интересом. – Говори у кого, я и уйду, в жизни не потревожу… А не то – пошли под обрыв, ждут тебя там…

– В Касьяновке твое золото! У Мирона! Туда и иди! А я его в глаза не видела, не держала… мне оно ни к чему… отец говорил с Мироном, а я слышала ненароком… У Мирона твое золото! У Мирона Безруких! Он и верховодил! А через нас они прошли, и не задерживаясь почти… – бабкин голос ослаб: – Христом-Богом тебе клянусь, правда! Иди к Мирону, в Касьяновку, там оно где-то и лежит… – бабка изо всех сил пыталась придать своему сварливому, вороньему голосу черты ласковые, душевные: – Уйди ты, Христа ради, в Касьяновку иди, а здесь его нет и не было никогда… Правду я тебе выкладываю, всю как есть…

– Ну ладно, – сказал Смолин. – Только если ты мне соврала, непременно вернусь, да не один, с сослуживцами, и уж тогда не жалуйся…

Бабка бубнила и бубнила – перемежавшиеся молитвами заверения в своей полной и окончательной искренности. Если она и врала, проверить это не было возможности. И Смолин, в конце концов, решил не затягивать беседу, еще раз постращал бабку своим будущим непременным возвращением, да не одного, а со всей компанией – и медленно, величаво даже, как и полагалось порядочному привидению, стал отступать на улицу. Оказавшись вне поля зрения бабки, нырнул в проулок, поманил Ингу. Смахивая с лица согнутой ладонью приторно пахнущую пудру, спросил:

– Ну что, всё слышала? То-то. Бабулька наша, как выяснилось, все же в теме…

– Значит, золото так где-то и лежит?

– Вполне может оказаться, – сказал Смолин.

– А почему у тебя голос не радостный? Совершенно печальный?

– Так нам же не карту с крестиком вручили, – сказал Смолин. – Нам назвали место… и фамилию. Вот только есть у меня сильные подозрения, что означенный товарищ Мирон давным-давно померши. Естественной смертью. Такое дело было бы не по плечу соплякам, которых всех к тому же позабирали на войну. Чутье мне подсказывает, что этот Мирон – как и его подельники – наверняка был в годах. Иначе почему не на фронте оказался, как и прочие? Столько лет прошло… Все они, боюсь, далече.

– А Касьяновка – это где?

– Не знаю, честное слово, – сказал Смолин. – Я не большой спец по сельской Шантарщине. Сейчас посмотрим…

Он ускорил шаг. Когда они вернулись в одну из двух обитаемых изб, посветил фонариком, разжег керосиновую лампу и сел к столу с атласом. Инга примостилась рядом, заглядывая через плечо. Судя по ее заблестевшим глазам, девочка ощутила зуд кладоискательства, как многие…

– Ага, – сказал вскоре Смолин, – вот она, Касьяновка. Не такие уж и дремучие места – километров сорок к северу от Курумана.

– А голос по-прежнему печальный?

– Ну да, – сказал Смолин невесело, – столько воды утекло… Шестьдесят с лишним лет, жизнь целая… Не говоря уж о том, что с золотом черт-те что могло за эти годы произойти… Давай спать, а? Нам завтра лучше бы двинуться ни свет ни заря…

Глава 6 Доморощенный вестерн

Сначала Смолин, еще в пелене тающего сна, ощутил чужое присутствие – и сон отлетел окончательно, однако чужак обозначился вовсе уж материально: что-то холодное, твердое и вроде бы довольно длинное давило на глотку лежавшего на спине Смолина. Он дернулся было, почувствовал нешуточное удушье – и осторожности ради замер.

– Тихо-тихо, – раздался у него над головой спокойный, с легкой насмешечкой голос, – лежи спокойно, а то удавишься. А это совершенно ни к чему…

Теперь Смолин проснулся окончательно, мог осознать происходящее во всех деталях и подробностях. Незнакомец, стоящий в изголовье, легонько придавил ему горло предметом, больше всего напоминавшим, по ощущениям, ружейный ствол. В комнате было уже не по-ночному темно, но и не по-утреннему светло – та зыбкая пора перехода от ночи к утру, которую именуют кто часом быка, кто часом волка (не путать с термином «час волка», используемым алкашами!).

Рядом зашевелилась Инга, сонно вскрикнула, сообразив, что происходит что-то не то. И тут же, судя по хрипу, ее точно так же придушили слегка. Скосив глаза, Смолин кое-как разглядел в полумраке, что склонившаяся над девушкой темная фигура попросту сграбастала ее ручищей за глотку. Фигура была здоровенная, внушительная, способная одной рукой обездвижить кого-нибудь и покрепче Инги.

– Ну тихо, тихо, – продолжал тот же спокойный, с ленцой и насмешечкой голос, – лежите спокойно, дамы и господа. Никто вас обижать не собирается, ежели найдем консенсус… Честно.

Не барахтаясь, лежа спокойно Смолин пустил в ход единственный ему сейчас доступный в таком положении исследовательский метод – обоняние. Проще говоря, усиленно принюхивался. От двух фигур в изголовье легонько припахивало потом – не застарелым бомжевским, а свежим, как и следовало ожидать от людей, то ли отмахавших пешком изрядный кусок, то ли поработавших в жаркую пору. Припахивало еще табаком и чем-то, подсознательно связанным с ружейным маслом и прочими жидкостями по уходу за оружием. А вот спиртным решительно не пахло, ни намека. Вооруженные люди, довольно опрятные, трезвехонькие, несуетливые… В таежной глуши это может оказаться еще поопаснее, нежели упившиеся какой-нибудь дрянью бродяги…

Неподалеку что-то чиркнуло, фыркнуло – и на столе засветила умело разожженная керосиновая лампа. Стало довольно светло – по сравнению с предшествовавшим полумраком. Выворачивая голову, Смолин попытался разглядеть физиономию своего пленителя, но против света ничего рассмотреть не удалось.

Судя по звукам, вторгшихся было больше двух – кто-то разжег лампу, еще кто-то расхаживал по комнате, чем-то постукивая, перекладывая – определенно без зазрения совести ворошил нехитрые смолинские пожитки. Ага! Появилась еще одна фигура, столь же основательная – человек, нагнувшись, пошарил под обеими подушками, залез под покрывало (не нашлось у отшельника свежего постельного белья, и Смолин с Ингой при минимуме одежды так и улеглись спать поверх обширного цветастого покрывала). Извлек, паскуда, наплечную кобуру с наганом (при виде которой державший Смолина уважительно причмокнул), отодвинулся.

– Нету больше ничего, – сказал он этаким хозяйственным тоном.

Ружейный ствол отодвинулся от шеи Смолина.

– Ну вот что, – сказал его хозяин, – я сейчас пожитки ваши поизучаю, а вы, оба-двое, я вас душевно прошу, полежите пока, как голубки. И душевно вас прошу, не дергайтесь, иначе обидеть придется… Лады? Ну, я кого спрашиваю, путешествующий товарищ? Поняли нехитрый расклад?

– Понял, – сказал Смолин.

– А вы, красавица?

– Да, – испуганно пискнула Инга.

– Вот и ладненько. Культурные люди…

Он отошел к столу. Скрипнул расшатанный стул. Послышался невнятный шепот. К постели вновь подошла здоровенная фигура, в лапе у которой Смолин без труда разглядел пистолет ТТ – каковой верзила небрежно держал, если можно так сказать, за середину, словно безобидный бытовой предмет наподобие скалки или бутылки. Сунув пистолет за пояс джинсов (на нем были джинсы и рубашка), наклонился над постелью и еще раз пошарил под подушками, под покрывалом, охлопал покрывало ладонями, лишний раз проверяя на предмет наличия посторонних предметов.

При этом рукоять тэтэшки соблазнительно и долго маячила буквально перед самым носом Смолина, в пределах досягаемости. Будь он каким-нибудь спецназовцем или иным суперменом, натренированным державой, ничего бы не стоило выхватить у обормота пушку, свалить его с ног и начать веселье. Собственно, и простой, битый жизнью мужик вроде Смолина, мог бы это без труда проделать – но очень уж рискованно затевать такие игры, не будучи именно что спецназовцем. Их как минимум четверо, неизвестно, какое еще у них оружие, как они по горнице рассредоточились, что умеют, на что способны. Нет, рано пока что дергаться, следует выжидать подходящего момента, когда имеет смысл поискать шанс и обычному хваткому человеку…

Ничего, разумеется, больше не отыскав, верзила отошел. Лампа разгорелась ярко, и Смолин прекрасно видел теперь непрошеных гостей. Двое оказались довольно молодыми, не старше тридцати – чем-то неуловимо похожие друг на друга ребятки, вида ничуть не пропитого, можно бы сказать, спортивного, один красовался с ТТ за поясом, второй поигрывал наганом (достаточно старым, давно лишившимся воронения, наверняка настоящим). У стеночки, положив на колени карабин, восседал пожилой невысокий азиат – рожа в глубоких морщинах, глазки узенькие. Это, конечно, мог оказаться и китаец, и казах, и вовсе уж экзотический таиландец – но, учитывая реалии Шантарской губернии, логичнее и проще было предположить, что это попросту эвенк, каковых на севере губернии обитает немало. Смолину он крайне не понравился – как противник. Эвенкийский человек сидел неподвижно, словно статуя, руки лежали на карабине вроде бы расслабленно, но как-то сразу чувствовалось, что этот субъект способен вмиг шарахнуть из этого именно мнимо-расслабленного положения метко и убойно. Чингачгук, мать его об колоду…

Но это все, вскорости подумал Смолин, были пешечки. Главный, никаких сомнений, помещался за столом, проглядывая документы из смолинского бумажника. Примерно смолинского возраста, широкоплечий, длинное тяжелое лицо, обветренное, в морщинах, с мешками под глазами, но опять-таки лишенное всякого следа алкогольных излишеств и безалаберной жизни. Жизненным опытом, нутром Смолин чуял пахана – опасного, умного, хитрого… которого, начнись что, следовало валить в первую очередь – это будет все равно что лишить армию фельдмаршала…

Так… У стола стоит еще один карабин, а вот смолинского – то есть хозяйского – «Бекаса» нигде не видно, следовательно, он находится на прежнем месте, с пятью патронами в магазине, шестым в стволе, на предохранитель поставленный. Что дает некоторые шансы, если улучить время и грамотно воспользоваться, учтем-с…

Все содержимое бумажника и карманов Смолина – а также Инги – лежало перед главарем, продолжавшим изучать то и это. Пожилой эвенк с той же невозмутимостью восседал на своем месте, и решительно непонятно было, куда он смотрит, но Смолин-то ни чуточки не сомневался, что таежный абориген зорко за пленниками наблюдает. Двое парней, наоборот, никакой загадки не представляли – оба откровенно таращились на Ингу, так что она, поеживаясь, в конце концов завернулась в краешек обширного покрывала, после чего на физиономиях обормотов отразилось явственное разочарование.

Главарь на миг поднял глаза:

– Василий Яковлевич, ты кури, не стесняйся, вон же у тебя сигаретки. Табачок нервы успокаивает…

– Душевное вам мерси, – сказал Смолин без особого выпендрежа в голосе, протянул руку с постели, поднял с пола сигареты и выполнявшую роль пепельницы консервную банку. Подал сигаретку Инге, подмигнул с ободряющим видом – а что ему еще оставалось?

– Ну, так… – сказал главарь, сложив кучкой все просмотренное добро. – Значит, Гринберг Василий Яковлевич… Из евреев будешь, Вася?

– Не без этого, – сказал Смолин осторожно. – А что?

– Да ничего, – безмятежно сказал главарь. – Бывает. Людишки попадаются всякие – кто хохол, кто еврей, а кто даже и папуас или там, прости господи, американ… То, что ты, Вася, яврей, в некоторых смыслах даже и хорошо. Молва народная – да и исторический опыт – гласят, что яврей, по сравнению, скажем, с русаком, наделен повышенной расчетливостью, а значит, свою выгоду понимает хорошо, в дипломатии и торгах поднаторел… Как, Вася?

– Есть у нас такие национальные особенности, – сказал Смолин.

– Вот и ладненько…

Он нравился Смолину все меньше и меньше – поскольку был ох, как непрост. А в данной ситуации противник предпочтительнее тупой, ограниченный, примитивный. Но тут уж не свезло, ох, не свезло…

– А вас как прикажете величать, уважаемый? – спросил Смолин вежливо.

– Леший, – охотно ответил главарь. – Благолепное прозвище, мне нравится. Молодежь глупенькая себя кличет Терминаторами и прочими Дракулами, вот хотя бы Пашеньку с Петенькой взять, сопляков борзых… – он хмыкнул, бросив взгляд на упомянутых. – И совершенно зря. Леший – фигура серьезная и почтенная, авторитетная, можно сказать, такое имечко и носить не грех… Значит, я буду – Леший. А это – Пашенька с Петенькой, индивидуи по молодости ветреные, зато надежные, что твой колун… А вон там, в уголочке, сидит себе Маича Петрович, представитель гордого и умелого, хоть и изрядно спившегося – уж прости за горькую правду, Маича – эвенкийского народа. Маича Петрович, что интересно, сам-то непьющий, потому и белке в глаз попадает… а тебе, Вася, если вздумаешь дергаться, влепит так, что и живехонек останешься для дальнейшего расспроса, и дрыгаться, не сможешь… А это, значит, Вася, яврей шантарский, а это Инга, пресса… Итожки первые подведем? Такая уж у меня интересная натура, что не люблю я неясностей… Из докýментов твоих, Вася, явствует пока одно: что в Шантарске ты обитаешь до-олгонько. И только это и явствует. Профессия твоя, ясен пень, ни в паспорте, ни в правах не указана, с чего бы вдруг. А корочков никаких нет, в отличие от девушки… Но уверенно, Вася, я скажу одно: ты, в отличие от Водяного, то бишь Кирюши Лихобаба, никакой не спецназ… Испытание показало со всей достоверностью.

– Это какое? – искренне удивился Смолин.

Леший скупо усмехнулся:

– Пашенька к тебе подходил вплотную, – он кивнул на парнищу с ТТ. – Как ему и было предварительно велено, пистолетик держал за поясом совершенно небрежно, так что выхватить его у Пашеньки – что два пальца… Будь ты отставным суперменом наподобие Водяного – хваток, паразит! – ты бы, я так прикидываю, непременно использовал бы шанец, пистолетик у Пашеньки в два счета выхватил, чего доброго, в заложники бы Пашеньку взял, его же собственную дуру ему к головушке приставив, начал бы от нас домогаться оружье бросить и сдаться на условиях почетной капитуляции… а то и без всякого почета… И начал бы выдрючиваться, как в кино – по потолку бегать, калечить нас, убогих, всякими домашними предметами… Правильно я рассуждаю, а? Умной я, Вася?

– Не без того, – сказал Смолин с невольным уважением. – Умной. А раз так… дура у Пашеньки наверняка была без патронов?

– Ясно, – ухмыльнулся Леший, – без патронов… Значит, Вася, ты не из отставных суперменов будешь… Уже чуточку легче. А чем занимаешься, не подскажешь? Любопытно мне…

– Кручусь, – сказал Смолин. – Как еврею и положено.

– Понятно… Подумаем дальше, опять же вслух… И на зоне ты бывал, друг Вася, я так прикидываю… Вон у тебя наколочка, недурственно сделанная, – он задумчиво протянул: – Один на льдине, ага… Это ж нелегко, Вася?

– Ну, что делать, – развел руками Смолин, – зато – жизненная позиция…

– Резонно, – кивнул Леший. – Наколочка у тебя, я пока что вижу, единственная… Ходок сколько?

– Две, – сказал Смолин чистую правду.

– А когда последний раз откинулся?

– Да уж лет двадцать как.

– Ага, – сказал Леший бесстрастно. – То есть, я так прикидываю, не блатной… Ну, мало ли как людей жизнь вертит…

– А вы-то сами? – с интересом спросил Смолин. – Под рубахой, конечно, может сплошной «синий Эрмитаж» оказаться, но на руках я что-то партаков не вижу… Бывали у хозяина?

– Самое смешное, как и ты, Вася – два разочка, – сказал Леший без малейшей заминки. – Как и ты, последний раз откинулся давненько. Влипал по молодости, чего там… Как и ты, ага? В общем, я так вижу, блататы среди присутствующих нет… И ладненько, откровенно-то говоря.

В его голосе сквозили непритворные брезгливость и пренебрежение. Смолин усмехнулся:

– Не любишь блатарей, Леший?

– Терпеть ненавижу, – согласился Леший. – Беспредельщиков – за беспредел, а так называемых «правильных» за то, что придумали эти самые понятия, то бишь закон, которому обязаны подчиняться все до единого, от Калининграда до Сахалина. Тут у меня с ними крепкие идейные разногласия. По моему глубочайшему убеждению, никто не должен создавать некие законы, обязывающие всех и на огромном пространстве. Хватит нам и одного государства с его законами, нехрен лишние придумывать, иначе от законов не протолкнуться… Твердые законы, Вася, нужны для ма-аленькой такой компании, как в песенке поется. Чтобы эта ма-аленькая компания, намертво спаянная своими собственными законами, воевала против всего мира. Вот тогда и будет ей счастье и богатство…

– Анархизм, а?

– В чистом виде, – преспокойно, без заминки ответил Леший, выказывая тем самым некоторое знакомство с помянутым учением. – А почему б и нет? Вот посмотри на нас, грешных. Петенька с Пашенькой мне родные племянники и, за отсутствием родных детушек, все равно что сыночки. Маича Петрович… ну, он со мной так давно повязан с тех пор, как откололся от соплеменников, что опять-таки – будто член семьи. Вот этим мы и повязаны намертво – узами, а не блатными понятиями, государственными законами или шкурным интересом. И такая командочка на что угодно способна… Веришь?

– Верю, – сказал Смолин, уловив неприкрытый намек, точнее угрозу.

– А вот объясни ты мне, Вася… – сказал Леший и поднял за ремень над столом наплечную кобуру. – Человек ты вроде битый и огни-воды прошедший, что ж гуляешь с такой игрушкой?

Смолин охотно ответил чистую правду:

– Да понимаешь, Леший, сам я никого убивать как-то не собирался и, соответственно, пули в свой адрес тоже не ждал. А игрушка, согласись, убедительная. Человек с мозгами на нее очертя голову не полезет – а шизика или укуренного и настоящим пулеметом не остановишь…

– Резонно, – кивнул Леший. – Вот сидим мы, мирно беседуем, и чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что ты, Вася, человечек с мозгами. Это хорошо. Для всех хорошо… Вот скажи ты мне: отчего ты не спрашиваешь, что нам тут нужно?

– Жду, – сказал Смолин. – Угадать с ходу все равно не получится, я мыслей не читаю. Ты пока что, Леший, себя предъявляешь мне и девочке, понять даешь, какой ты весь из себя чугунный монумент…

– Хамишь?

– Да ничего подобного, ты ж умный, – сказал Смолин. – Просто констатирую факт. Тебе сейчас, как любому, нужно впечатление произвести…

– Ну и как, произвел?

– Произвел, – серьезно сказал Смолин, – чего уж там… Так, может, и к делу помаленьку? Зачем-то ж вы сюда приперлись, уж не за нашими скудными пожитками… Что-то плохо мне верится, что шли вы наугад по тайге, увидели избушку и решили в нее завалить, покуражиться…

– И ты тоже умной, – благосклонно кивнул Леший. – К тому же от страха, по себе знаю, соображение работает острее… Действительно, кому твои пожитки нужны… И кто сюда случайно забредет… Денежек у тебя – кот наплакал…

Смолин усмехнулся про себя. Триста тысяч, тощенький конверт он перед сном предосторожности ради сунул под ржавое ведро, стоявшее в сенях на виду. Никому и в голову не придет его страгивать с места, разве что устроят в избушке скрупулезнейший обыск…

– Ну, давай к делу, – произнес Леший. – Ты уж извини, конечно, за визит, но не мог я упустить такой случай. Водяного брать на расспрос – себе дороже, он еще при развитом социализме таких, как мы, борзых, персональное свое кладбище наложил… А когда оказалось, что Водяной слинял в тайгу, а в его избе обосновались двое явных городских, такого случая, извини, упускать не годилось… Не буду тебя томить, Вася. Что нам в кроссворды играть? Сам все понимаешь. И про что я тебя буду спрашивать, тоже догадываешься. Золотишко, Вася. Энкаведешное золотишко, добрых шестьдесят кило… Водяной – умный мужик, мастерский убивец и все такое прочее – но он, однако ж, не таежник. И определенно не подумал, что рано или поздно окрестные неглупые людишки поймут, что он в наших местах который месяц ищет. Нечего тут искать, Васенька, окромя того золота. Если б он, как многие, потихоньку мыл рассыпное – быстро выяснилось бы. Но он-то не моет… Он ищет. Сталинское золотишко. И дела у него, надо полагать, пошли на лад, иначе зачем бы ты к нему из Шантарска нагрянул, такой весь из себя битый-тертый… Ты, Вася, с ним в доле, дураку ясно. Вот ты мне душевно и расскажешь, где золотишко, куда Водяной ночью подался… И так далее.

Смолина едва-едва не прошиб истерический смех. В столь глупой ситуации он не оказывался давненько – может быть, никогда. Смех застрял у него в глотке исключительно оттого, что он вовремя сообразил: ситуация не только глупая, но и жуткая. Если противник уверен, что ты знаешь тайну, на куски тебя готов порезать, чтобы ее из тебя вытряхнуть, то хоть ты из кожи вон вывернись, но не разубедишь его, не втолкуешь, что не знаешь ничегошеньки. Шестьдесят кило самородного золота. Ради такой ставки эти на все пойдут. И хоть ты им кол на голове теши…

Он все же попытался. Сказал насколько мог убедительнее:

– Леший, ну с чего ты взял…

– Вася… – досадливо поморщился Леший, – ну, что ты… Ты ж умный мужик, я к тебе отношусь со всей серьезностью… Что ж ты мне дитятко невинное строишь… Ты еще скажи, что ты здесь в этой хате, вообще человек случайный. Пошел по грибы, заблудился, забрел в деревню, и Водяной тебя по доброте душевной приютил… Или ты на ходу успел какую-нибудь лабуду придумать? Время у нас вообще-то еще есть, давай, излагай кратенько, интересно будет послушать и мне, и ребятишкам, и Маиче Петровичу, человеку пожившему…

Смолин удрученно молчал. Он прекрасно понимал, что настоящая его история выглядела бы дешевой сказочкой… да пожалуй, и любая другая тоже. Как-никак шестьдесят кило золота. Тут не поверишь ничему, кроме того, что сам себе в лешачью башку втемяшил…

– Ну так как? – полюбопытствовал Леший.

– Все равно ведь не поверишь, – хмуро сказал Смолин.

– Не поверю, – кивнул Леший, – а потому не унижай ты себя в моих глазах и не пробуй даже втюхать какую-нибудь сказочку… Ну проиграл – так проиграл. Давай уж, рассказывай, где вы золотишко отыскали, где оно сейчас заховано, куда Водяной подался. И все такое прочее. Давай, не серди меня сверх меры, вам же лучше…

– Да с чего ты взял…

– Да вот с того, милый… – сказал Леший о усмешечкой, поднимая над столом за рукав смолинскую гимнастерку со звякнувшими друг о друга орденом и знаком. – Врать не буду – о чем ты с бабкой толковал, мы не слышали, поздно нагрянули… но видеть видели вашу душевную беседу. Я так понимаю, ты в виде привидения ей объявился? Как в детской сказочке про медведя? «Старуха, отдай мою лапу!» Умно, Вася, умно, ах, как я тебе аплодирую, а заодно бью себя кулаком по дурацкой голове – ну почему не я до привидения додумался!? Ты, конечно, не знаешь, но лет десять назад один придурок с приятелями бабку взялись раскаленной кочергой упрашивать. Идиоты форменные… Она ж, во-первых, сумасшедшая напрочь, во-вторых, верующая со страшной силой, ее хоть на костре жги, как ту французскую девицу… Короче, пара шрамов у бабки наверняка осталась, но ничегошеньки они не узнали, а один вдобавок еще и от бабки какой-то железной и острой домашней утварью в рожу получил – улучила момент божья старушенция, от души вмазала… Ну вот, а ты, значит, придумал подходец… Умно. Уважаю и завидую… Что сказала бабуля?

– Да сущую ерунду, – сказал Смолин. – Назад в могилку гнала, вот и все.

– Врет, – сказал Маича бесстрастно. – Рожа у него, когда уходил от бабки, от радости светилась, как прожектор…

– Да и я в бинокль видел, Вася, как ты сиял, словно новенький полтинник, – сказал Леший. – Так что придется уж со всей откровенностью…

– Дядя Савва… – нерешительно протянул один из молодцов, черт его ведает, Пашенька или Петенька, тот, что с наганом. – А может, с девки начнем? Она, точно тебе говорю, не такая упертая будет…

– Цыц, молодежь, – без всякого раздражения сказал Леший. – Ишь, заколыхалось в штанах на городскую… Петенька, пора бы соображать… Ну какой серьезный человек наподобие Васи девочку будет посвящать в такие секреты? У нее, подозреваю, в Васиной жизни совершенно другая функция… А впрочем… Идея неправильная, но общий ход мыслей, в общем, верный… – он еще раз встряхнул гимнастерку, присмотрелся к наградам в тусклом свете керосиновой лампы. – Вась, а Вась… Что-то эти цацки выглядят так, словно черт-те сколько в земле пролежали… Хотя сама гимнастерочка определенно в сундуке хранилась… Сокол ясный, уж не нашел ли ты заодно с кладом и могилку? Очень похоже…

– А какая разница? – пожал плечами Смолин.

– И действительно, какая? Давай лучше про золото… Где золотишко-то?

– Не знаю.

– Ох, Вася… – поморщился Леший, – ну кончай ты ломаться… А то вон Пашенька с Петенькой, которым невтерпеж, с девочкой баловать начнут незамысловато…

Смолин усмехнулся:

– А если я бесчувственный?

– Вполне возможно, – серьезно кивнул Леший. – Когда на кону аж четыре пудика золота, людишкам вроде нас с тобой на таких вот девочек наплевать… Ну, а в отношении себя самого ты тоже насквозь бесчувственный? Ты ж не упертая бабка Нюра, ты небедный городской житель, тебе пожить охота… Маича Петрович, объясни ты ему душевно, до чего может дойти фантазия представителя коренных народов Севера…

Эвенк заговорил, бесстрастно и негромко:

– Значит так, Вася. Берем ножичек, берем тоненькие прутики, берем спички, веревочки…

От того, что он говорил, у Смолина, честно говоря, по спине пополз холодный пот и под ложечкой как-то неприятно засосало.

– Вот же… – сплюнул Леший, когда Маича закончил описание крайне омерзительных процессов, – до чего только люди ни додумаются… А какой-нибудь городской интеллигент с бороденкой, молью побитой, увидит в телевизоре того же Маичу Петровича, умилится и думать начнет херню какую-нибудь: мол, вот оно, первозданное дите природы, хранитель изначальной житейской мудрости… А это дите вон что фантазирует… Человек все же – такая сволочь… Ты, Маича Петрович, не гляди обиженно, это я не в твой конкретный адрес, а о человечестве вообще, вместе взятом. Все мы сволочуги, и ты, и я, и Васька упрямый… Ну, Вась? Ты ж не хочешь, чтобы все это и многое другое и в самом деле с тобой проделали, а заодно и с девочкой? Больно ж будет…

– Ага, – сказал Смолин, – и как только ты узнаешь, что тебе хочется, жить нам на этом свете станет совершенно незачем…

– Да ладно тебе, – сказал Леший без улыбки. – Я, конечно, не подарок, но пораскинь ты мозгами: на кой мне черт два греха на душе? Покойников, Вася, на себя следует брать по исключительной необходимости, и никак иначе. В данном конкретном случае исключительной необходимости не просматривается… – он коротко хохотнул. – Скажу тебе правду: не в доброте дело… Кто тебя знает, какую подстраховочку ты там в городе оставил… Да и девочку искать начнут, коли она – пресса … Оставлю я вас жить не из доброты, а из голого расчета. Не хочу, чтобы мне потом на голову сваливались какие-нибудь городские черти и осложняли жизнь.

Смолин поморщился:

– А так тебе никто на голову не свалится?

– Может, и нет, – раздумчиво протянул Леший. – Есть некоторая разница, знаешь ли, между спросом за двух жмуриков и спросом за золото… Верно? Во втором варианте есть шанс проскользнуть между стебаных…

– И я тебе верить должен?

– А что, у тебя вариантов навалом? – осклабился Леший. – Приходится, милый, жизнь заставляет… Давай-ка мы быстренько просчитаем нюансики, как вы, городские, выражаетесь. Я тебя отпущу живым-здоровым вместе с девочкой и даже, может, горсточку крупки насыплю только в одном-единственном случае: если ты мне сейчас все выложишь, как на духу. И будете оба целехоньки, в товарном виде. А вот если вас начнем спрашивать тем макаром, про который так увлекательно толковал вольный сын тайги Маича Петрович… Тут уже совершенно другой расклад. Ты, конечно, все выложишь, вот только к тому времени будешь в столь непотребном виде, что на люди вас будет отпускать решительно невозможно. Сразу пойдут вопросы: кто ж вас, болезных, так изнахратил, где Васины яйца и девочкины уши? Почему в пальцах серьезный недочет, а глазик на ниточке висит? Милиция задергается… В общем, сам понимаешь, потрепанными вас выпускать будет уже нельзя. Придется… – он черкнул себя большим пальцем по горлу. – Риск есть, но что ж делать… Ежели вас заховать грамотно, то может и прокатить. Тут глушь, Вася, тут великих сыщиков нету, тут обычные менты, замотанные бытовухой по самое не могу… А твои городские корешки, которые у тебя, конечно же есть… Ну, рискнем. Что ж еще остается? – он глянул через плечо Смолина. – Барышня, милая, хорошая, ну хоть вы-то войдите в мое положение по извечной женской доброте… Я ж не зверь и не Чикатило, но – шестьдесят кило золота… Тут у любого мозги пойдут наперекосяк, и рука с ножичком не дрогнет… Оно вам надо? Вы уж Васю убедите не запираться, пока вас обоих на клочки резать не начали…

Смолин бросил беглый взгляд через плечо – Инга молчала, не в силах произнести ни слова, лицо у нее было совершенно белым от ужаса, решительно не вязавшегося со всей ее прежней шантарской жизнью, размеренной и безопасной.

– Ну, подождем малость, – сказал с пониманием Леший. – Сейчас барышня чуток переведет дух, говорить сможет и непременно начнет Васю уговаривать быть умным…

Стояла напряженная тишина. Мозги у Смолина работали в лихорадочном ритме. Уже многое можно было обдумать и просчитать.

Совершенно точно известен отрезок времени, в течение которого их с Ингой и пальцем не тронут, – пока Леший со стаей не убедятся, что Смолин им назвал правильное место. Это азбука… Вот только… Конкретного места, вроде крестика на пресловутых пиратских картах, в общем, и нет. Только название деревни. А тут уж возможны варианты. Бабка могла все же и обмануть. Золотишко могли лет двадцать назад выкопать. И наконец, сколько времени, если клад на месте, Леший будет его искать? Не день и не два. И все это время сидеть Смолину с Ингой в каком-нибудь подвале, откуда хрен выберешься, Леший – человек умный и обстоятельный, уж он-то наверняка придумает узилище, из которого не сбежишь. Смолин на его месте тоже бы придумал.

А что потом? Плохо Смолину верилось, что Леший, обретя желаемое, преспокойно отпустит опасных свидетелей на все четыре стороны. Не тот человек. Шестьдесят кило золота и в самом деле на мозги действуют специфически. В глухой тайге многое можно упрятать – энкаведешники с кучерами пролежали чуть ли не семьдесят лет и обнаружились по чистой случайности, хотя их в свое время искала держава… Нет, не оставит он свидетелей, благо прекрасно должен понимать: никто его, в общем, тут не видел, никто не знает, что именно он приходил… Точно прикончит, найдя золото… А уж если не найдет…

Есть ли шансы побарахтаться? Смолин считал, что есть. Заряженный на шесть патронов «Бекас» по-прежнему покоился под низкой кроватью с опущенным до пола покрывалом – Смолин его нигде не видел. Не могли вытащить тихонечко…

Ну так как? Ему пришло в голову, что он переоценил исходящую от эвенка опасность. Да, конечно, стреляет тот наверняка как бог… но он же, мать его, не спецназовец какой! У него конкретный и специфический жизненный опыт стрельбы по фауне, по всему, что бегает и летает… зато наверняка нет и быть не может навыка в схватке с людьми, да еще в помещении. У него другой опыт, другие навыки, на другое глаз и мышца заточены…

Вся эта кодла – не спецназ, не профессиональные киллеры, не спортсмены-каратисты. Хваткие, битые – да. Решительные – да. Крови и зверства не боятся, уж безусловно. При оружии.

Но ведь это – всё! Все их козыри! Они не Джеймсы Бонды, не Брюсы Ли, не Терминаторы. Всего лишь решительные и вооружейные авантюристы, а это, согласитесь, совершенно другой расклад. В конце концов, выбора нет… а к Смолину, когда начнется заварушка, они наверняка будут относиться бережно, как к курице, несущей золотые яйца. На месте Лешего, Смолин с самого начала отдал бы соответствующий приказ, нечто вроде классического богомоловского: «Даже если вас станут убивать, стрелять только по конечностям!» А командочка у него дисциплинированная, никто ни разу не встрял, за исключением одной-единственной реплики племянничка, вымуштрованы, суки…

Точно, есть шанс. Придется рисковать и геройствовать, что твой ковбой – потому что другого расклада просто не имеется в наличии. Выдать место и оказаться в пленниках у этой банды – надолго и непредсказуемо…

– Ну как, Вася? – чуть ли не ласково спросил Леший. – Надумал чего? Ты ж умный, ты за это время столько всего должен был в голове прокрутить… И наверняка согласен, что нет у тебя другого выхода: или будешь исповедоваться, или придется нам играть в гестапо, как детишкам из той песенки… Здесь мы, конечно, рассиживаться не будем – еще Водяной притащится… Прихватим вас с собой, отвезем в надежное местечко, и уж там поспрошаем по полной…

Он прислушался с таким видом, словно оценивал, что сейчас происходит снаружи – точнее, лишний раз убедился, что ничегошеньки там не происходит. Смолину пришло в голову, что там, у избы, на карауле должен быть пятый – а то и шестой, черт их знает. Чтобы такой тип, как Леший, не оставил снаружи часового, а то и двух…

Голова была чистая и ясная, а злоба – спокойная, деловая. Как уже случалось в жизни, Смолин приготовился драться не на жизнь, а на смерть – потому что ничего другого ему и не оставалось…

С ноткой нетерпения в голосе Леший поинтересовался:

– Что надумал, Васюта? Так или этак?

– Помнишь, как Милославский говорил?

– Какой еще?

– Жорж, – сказал Смолин, – который в «Иване Васильевиче». Такие дела, дорогой посол, с кондачка не решаются. Посоветоваться нужно с народом… то бишь с компаньоном. Может, он и согласится, что тебе какая-то доля полагается…

– Не танцуй, – недовольно бросил Леший. – Договоришься с Водяным, как же… Мне доля не нужна, Вася. Мне все нужно. Ну, разве что, как и обещал, жменьку тебе отсыплю за содействие, но никак не больше…

– Леший, можно вопрос? – сказал Смолин. – Я серьезно, без подковырки… Не боишься, что Водяной вам потом за такие фокусы бяку заделает?

– Опасаюсь, – так же серьезно сказал Леший после короткого молчания. – Водяного умный человек обязан опасаться… Ничего. Авось проскочит. С золотом я здесь засиживаться не собираюсь, так что шансов будет много. Он, конечно, может жизнь положить, чтобы меня найти на необъятном глобусе и голову отрезать… а может и плюнуть. Оценив всю тяжесть такого предприятия… Короче, Вася. Хватит толочь воду в ступе. Что надумал?

Пора было проводить в жизнь задуманный план – и Смолин старательно молчал, потупясь, зыркая временами исподлобья. Они все четверо, не двигались, оставаясь на тех же местах в тех же позах.

Наконец Леший сказал с тяжким вздохом:

– Видит бог, добром просили… Ну, коли тебя алчность заела, давай по-плохому… Петенька, родной, достань девочку с кровати и давай ее сюда, на серединку, – и, уже вслед охотно шагнувшему к постели верзиле добавил быстро, веско: – Васю, если он чего не того, не покалечь. Легонько, в целях воспитания.

Верзила надвигался, ухмыляясь с приятным чувством своего полного и законченного превосходства. Кое-какие основания для этого имелись – он был головы на две повыше Смолина и пошире этак на полметра. Не знал, обормот юный, что далеко не все решает мышечная масса…

Вскочив, Смолин заступил ему дорогу. Как он и ожидал, Петенька, не останавливаясь, взмахнул правой, без замаха двинул под дых – вот только Смолин с давней сноровкой ухитрился сам согнуться пополам с соответствующим стоном-оханьем, за некую неуловимую долю секунды до того, как кулак его достал. И впечатался этот кулачище не в солнечное сплетение, а в ребра, что было, конечно же, болезненно, но гораздо более безопасно…

Скрючившись, Смолин что-то нечленораздельно замычал, старательно хватая ртом воздух. Над головой послышалось громкое пренебрежительное хмыканье, добрый молодец, как Смолин и ожидал, второй раз не ударил – попросту небрежным, сильным тычком отшвырнул согнувшегося в три погибели Смолина с дороги.

Смолин опять-таки рухнул на пол сам, притворившись, будто вмиг потерял равновесие, и его снесло к постели. Так якобы сильно треснулся, так отлетел, что правая рука и часть физиономии оказались под кроватью…

Пальцы проворно скользнули под покрывало – и Смолин ощутил дикую, звериную радость, когда коснулся холодного ствола. Замер, вслушиваясь, покосился левым глазом.

Совсем рядом с его щекой возвышались Петенькины ножищи. Почти двухметровый вьюнош пробасил:

– Ну, чего отползаешь, маленькая? Иди сюда, сейчас из-за твоего несговорчивого тебе…

Нельзя было больше медлить. Извернувшись, Смолин подцепил левой ногой Петенькину лодыжку, а правой как следует двинул в грудь, так и лежа на полу. Прием был старый, но чертовски эффектный: мордоворот враз потерял равновесие и, удивленно вякнув, стал падать.

А Смолин уже вскочил на ноги – с ружьем в руках. Еще не выпрямившись окончательно, держа «Бекас» дулом к потолку, нажал на спуск.

Ох, как громыхнуло в тесноватой комнатушке! Картечь впечаталась в потолок, брызнули мелкие щепки. Грохот еще, казалось не умолк, а Смолин уже кинулся в отчаянном прыжке, повернул ружье дулом вниз, сделал взмах, словно в руках у него была коса, – и приклад шлепнул по роже Маичу Петровича – с мерзким, каким-то деревянным стуком. Эвенк свалился со стула, пискнуть не успевши…

В секунду передернув цевье, выбросив стреляную гильзу, Смолин, чуть пригнувшись, навел дуло на остальных и рявкнул:

– Сидеть, уроды! Замочу!!!

Леший так и остался сидеть, как и второй его племянник, – оба просто-напросто не успели ничего осознать, настолько быстро все произошло. Петенька сидел на полу в нелепой позе, упираясь кулаками в рассохшиеся половицы. Маича Петрович наконец-то взвыл от боли.

Вспомнив, что снаружи вполне может отираться часовой, Смолин отпрянул в самый дальний угол, меж глухой стеной и окном, так что теперь снаружи его было не углядеть и, пожалуй что, не достать, не разбивши оконного стекла. Углядев движение слева, яростно крикнул:

– Сиди, где сидишь, сучий потрох! И не шевелись, а то мозги вышибу!

– Не дергайся, Петька! – прикрикнул и Леший, восседавший за столом в позе статуи.

Судя по виду, он уже полностью осознал ситуацию – к тому же в голосе звучало откровенное беспокойство. Пожалуй, что племяша он и впрямь любил по-отечески.

Инга тоже застыла, но о ней-то сейчас следовало беспокоиться менее всего – жива-здорова, и ладно… В комнате висел тухлый запах пороховой гари.

– И пусть мне только который за оружие схватится… – сказал Смолин бешеным шепотом. – Замерли все! Ну что, Леший, чьи яйца у кого в кулаке?

Какое-то время стояла тягостная тишина, только в углу шевелился и постанывал сквозь зубы весьма чувствительно ушибленный Маича Петрович. Его карабин, как Смолин отметил с радостью, находился достаточно далеко от хозяина, чтобы не опасаться неожиданностей.

– Как говорится, крести козыри, – процедил Леший, не шевелясь. – Ребятки, не дергайтесь, Вася в таком состоянии дырок наделает махом, вон, у него от бешенства уши узелком завязало… Ва-сь, а Вась…

– Ну? – напряженно откликнулся Смолин, держа их всех в поле зрения и сторожа каждое движение.

– А на улке-то моих еще трое… Неужели справишься?

Смолин обратился в слух – но снаружи не долетало ни звука, что прибавляло уверенности.

– Может, – сказал он, – а может, ты мне лапшу на уши вешаешь. Будь их там хоть целый взвод, тебя-то кто от пули спасет?

– Мочить хочешь? – спросил Леший чересчур уж бесстрастно. – А сможешь?

– Попробую, если что, – отрезал Смолин.

Не меняя положения ружья, наведенного на застывших у стола, он передвинулся влево и босой пяткой врезал по кадыку Петеньке, отчего тот мгновенно рухнул на подломившихся руках, мыча и пытаясь заглотнуть воздуха, но на сей раз по-настоящему, а не притворяясь, как Смолин только что. Не отводя дула и взгляда от сидящих, Смолин присел на корточки, протянул левую руку и вмиг завладел Петенькиным наганом. Девать его оказалось совершенно некуда, он ведь стоял в одних трусах – и Смолин, секунду подумав, бросил его на постель рядом с Ингой. Сам предпочел остаться при ружье – если что, сноп картечи на столь близком расстоянии гораздо эффективнее, нежели револьверная пуля…

Вернувшись на прежнее место, Смолин вытянул босую ногу, зацепил ремень карабина и подтянул его к себе.

– Консенсус будем искать? – как ни в чем не бывало спросил Леший. – Не торчать же вот как…

– Влепить тебе в лоб – и весь консенсус…

– Вася, снаружи мои… Хрен уйдете.

– Ну, предположим, снаружи не «твои», а «один-единственный твой»… – послышался из соседней комнаты голос Лихобаба, а секундой спустя он и сам возник на пороге, держа карабин наизготовку: – И тот сейчас лежит под стеночкой, упакованный, как младенчик, и хлебало поганое заткнуто, чем под руку подвернулось…

– С-сука, – с неподдельной экспрессией выдохнул Леший.

Неуловимым движением Лихобаб врезал ему по спине кованым затыльником карабина – не столь уж и убойно, впрочем, но достаточно крепко, чтобы Леший непроизвольно охнул.

– В моем присутствии матом не выражаться, – сказал Лихобаб. – Вообще, сидеть тихо… Вася, все в порядке?

– Да нормально, – вяло отозвался Смолин.

Он не чувствовал ни радости, ни триумфа – одну поганую, муторную усталость да еще в затылке противно покалывало. Обошлось так обошлось, чего там…

Посмотрел себе под ноги и злорадно ухмыльнулся. Вся правая сторона физиономии Маичи Петровича была уже украшена страшненькой опухолью с кровоточащей длинной царапиной: прикладом по харе – это вам не женской ладошкой по щечке… Вольный сын тайги смотрел печально и уныло, с азиатским фатализмом ожидая удара ногой по роже или еще чего-нибудь неинтеллигентного.

– Веточки, говоришь? – спросил его Смолин ласково. – Ножички, говоришь?

Маича Петрович смолчал, но покрылся обильным потом. Брезгливо сплюнув, Смолин отвернулся. Присмотрелся к Инге, определяя, не нужен ли срочный сеанс психотерапии. Кажется, нет – она тихонько всхлипывала, уткнувшись в подушку, но это не походило ни на истерику, ни на серьезный нервный срыв, так что с утешениями можно было и погодить… Он отставил ружье в проем меж двумя окнами и принялся натягивать брюки – только сейчас почувствовался утренний холодок.

Лихобаб тем временем, сделав неуловимое движение, оказался рядом с верзилой Пашенькой, зайдя со спины, вмиг избавил того от заткнутого за пояс Т Т, каковой, пренебрежительно покривив губы, бросил через всю комнату на постель, где уже валялся Петенькин наган. Распорядился холодно:

– Вы, отроки! А ну-ка, живенько присели на пол рядом с тем вон симпатичным дядькой, у которого рожа опухши…

Те повиновались. Зайдя за спину теперь уже Лешему, так и сидевшему в незыблемой позе возглавлявшего какой-нибудь партейный форум старых времен первого секретаря обкома, в три секунды охлопал по карманам, по всему телу.

– Да нет у меня ничего, – мрачно сообщил Леший. – Годочки не те – с дурой под полой бегать…

– Вижу, – сказал Лихобаб. – Итак, диспозиция следующая… Вы там, в уголке, несвятая троица… Сидеть смирненько и не рыпаться. Ушибленному позволяется стонать и скулить, но благолепно, тихонечко, без подвываний…

– Не дождешься, – пробормотал Маича Петрович.

– Ну и ладушки… Начнем саммит? – он мельком глянул через плечо Смолина: – Девушка, я вижу, в норме, пусть поплачет чуток, это полезно…

Он, не глядя, ловко придвинул ногой стул и сел на него в паре метров от Лешего, по другую сторону стола. Положил карабин поперек колен, вроде бы небрежно придерживая его только кончиками пальцев правой руки – но видно было, что расслабленность эта мнимая.

«Ловок, черт», – уважительно подумал Смолин тоже присаживаясь поодаль от стола.

– Ты хоть и Леший, но лесовик из тебя, прости, хреновый, – сказал Лихобаб спокойно. – Маича еще куда ни шло, с ним в случае чего пришлось бы повозиться, а вы, остальные, по тайге так, в жирных кавычках, «крались», что я вас засек быстренько, еще и не отъехав от деревни толком. Ну, привязал коня с псиной, вернулся послушать, о чем вы с моими гостями толковать собрались… Интересно. Леший, я тебя предупреждал?

– Ни хрена подобного, – мрачно сказал Леший. – Ты мне говорил: мол, не шатайся поблизости… А предупреждать не предупреждал, чего не было, того не было.

– А не один ли черт?

– Не скажи, – с той же мрачной серьезностью ответил Леший. – Одно дело – говорить, то есть сотрясать воздух разнообразным пустыми словесами, совсем другое – предупреждать внятно и по всем правилам…

– Понятно, – усмехнулся Лихобаб. – Тонкостями пытаешься прикрыться? Жить охота?

– А кому неохота?

– До чего вы мне надоели… – сказал Лихобаб, морщась и поматывая головой. – Ну как тебе, обормоту, объяснить, что не ищу я никакого энкаведешного золота?

– Ну? – осклабился Леший. – То-то и Вася, нарядившись привидением, к бабке ходил, то-то ты по тайге рыщешь, как жаждущий случки топтыгин… Нечего тут искать, кроме…

– Ох…

– А чего тут охать, – сказал Леший. – Я ж не дурак, это у меня просто рожа такая… Ладно. Твоя взяла. Говори, чего хочешь.

– Честно говоря, хочу я положить вас всех пятерых подальше от деревни, чтобы зверье быстренько объело… Самый простой способ, чтобы вы мне докучать перестали…

– А за что? – спросил Леший (вроде бы невозмутимый, но напрягшийся, Смолин видел, как сапер над хитрой миной). – Что мы кому сделали? Никого и пальцем не тронули, стекла на пять копеек не раскокали. Пока что твой Васька окаянствовал, вон потолок тебе картечью изнахратил да Маичу Петровича самым зверским образом отмудохал…

Поскольку Лихобаб молчал, встрял Смолин. Сказал с ухмылочкой:

– Гнилуху толкаешь, Леший. Верю, что ты давненько не бывал у хозяина, но ведь должен помнить наше все – уголовный кодекс. А что там про такие коллизии прописано? Не бывает ни смягчения, ни послабления, ежели преступление не совершилось по обстоятельствам, не зависящим от исполнителя… Как про нас с тобой, ага?

– Вот именно, – подтвердил Лихобаб. – И растолкуй ты мне, умник, что нам мешает всю вашу кодлу положить со свинцом в организме? Или ты меня гуманистом считаешь? Зря…

– Водяной, – сказал Леший даже с неким подобием усмешки (именно что подобием, на безмятежную, настоящую эта гримаса все ж не вытягивала). – Людей мочить – дело серьезное, уж ты-то понимать должен. Мочкануть-то нетрудно, а что потом?

Лихобаб прищурился:

– А ты думаешь, у меня привидения по ночам под окнами толкутся? Знаешь, сроду не бывало…

– Я не про то. А как всплывет? Если ты давненько сидел в соседней комнате, слышал, поди, как я Васе объяснял про спаянность? Нету ее в вас, милый, ну нету, и весь сказ… Ты, да Вася, да еще девочка – вы не команда, вы сами по себе, на трех делится ваша кодла, а не из трех состоит… Смекаешь? Мало ли что в будущем стрясется, мало ли кто проговорится… Не хватит у вас способности это на себе всю оставшуюся жизнь таскать, поверь моему жизненному опыту…

– А у тебя бы хватило?

Леший поежился:

– Я так, теоретически… Рассуждаю вот…

– Иначе говоря, жить хочешь?

– А ты нет?

– Понятно… – протянул Лихобаб, поглаживая приклад карабина. – А предположим, попадаешь пальцем в небо? И ношу эту мы как-нибудь снесем? Леший… Ты, часом, попросить не хочешь? Поумолять, чтоб не мочили?

– Не дождешься, – угрюмо сказал Леший. – Сроду раком не вставал и сейчас не буду. Мочканешь – значит, судьба такая. На коленях подыхать не буду…

– И за них решаешь? – Лихобаб показал большим пальцем за спину, где помещалась троица.

– Маича Петрович – человек немолодой, – отозвался Леший, – тех же убеждений. Ну, а ребятки… Мое воспитание. Крепенько вдолблено: если и помирать, то не раком или в иной неприглядной позе, а гордо держа голову. Ты к ним приглядись, приглядись. Похоже, что они скулить начнут?

Лихобаб не повернул головы, но Смолин присмотрелся. Походило на правду: оба племянничка сидели с видом бледным и угнетенным, но что-то не походили на слабаков, способных скулить на коленках…

– Хорошо воспитал, – сказал Леший с некоторой даже ласковостью, как мог бы охотник отозваться об идеально натасканной собаке. – Убить убьешь, но не согнешь и не поломаешь…

– Еще немножко – и я хлюпать начну от умиления… – сказал Лихобаб. – Ну, а если мы демократическим образом все решим, путем открытого голосования? Вася?

Без особых раздумий Смолин сказал то, что думал:

– Не стал бы я руки пачкать…

Лихобаб оглянулся:

– Инга, вы как? Успокоились? Что думаете?

Она рывком вскинула голову с непросохшими на щеках слезами, отозвалась со всхлипом:

– Пусть катятся… – и уточнила, куда словечками безусловно не входившими в курс университетского образования.

– Гуманные у меня присяжные заседатели… – сказал Лихобаб насмешливо. – А если я их не послушаю?

– Значит, не послушаешь, – сумрачно отозвался Леший.

– Ну ладно, – сказал Лихобаб. – Вот тебе итог, громко и внятно. Коли уж цепляешься к формулировкам, изволь… На сей раз отпускаю. Забирай свою кодлу, забирай битого и топай в лихорадочном темпе к «уазику». Ага, к нему. Вы его, шпана, не только не замаскировали толком, но даже в более-менее укромное местечко загнать не смогли, он там торчит, как галоша на белой скатерти. И вот тебе формулировка: если еще раз появитесь в моем районе, получите пулю. Неважно, кто появится, ты сам или твои архаровцы. Что понимать под «моим районом», тебе дополнительно растолковать или сам знаешь?

– Сам знаю, – сказал Леший, глядя в стол.

– Еще раз повторяю для надежности. Мой район – это все, что находится в Куруманском и Пижманском районах вне населенных пунктов.

– Очень мило, – проворчал Леший. – Это что ж, теперь по грибы-ягоды и не сходишь, чтобы ты из-за куста в спину не залепил?

– Не придуривайся, – хладнокровно отрезал Лихобаб. – Прекрасно ведь понимаешь, какие ситуации я имею в виду? Когда вы не с лукошком за грибами ходите, а со стволом подмышкой или за пазухой подсматриваете за мной, за моими друзьями, вообще без дела шляетесь по моим местам. Теперь все предельно ясно обозначено, а? Не слышу?

– Ясно…

– Больше душеспасительных бесед не будет. Слово даю. Если что – прилетит свинец в медно-никелевой оболочке неведомо откуда – и весь сказ… Договорились?

– Договорились…

– Ну, тогда мотайте отсюда, кладоискатели… Что ты ждешь? Чтобы я еще вам и стволы вернул? Леший, я что, на идиота похож? Обойдешься… Ну?

Он стоял неподалеку от двери, положив карабин на сгиб локтя в лучших традициях голливудских фильмов, а кладоискатели один за другим, угрюмой вереницей тянулись мимо него: Маича Петрович, с распухшей физиономией вурдалака, прошмыгнул, ни на кого не глядя, морщась от боли, оба племянничка, наоборот, на прощанье зыркнули-таки звероватыми взглядами типа «еще посчитаемся». Леший, как и следовало от него ожидать, прошествовал с гордо поднятой головой. «Следовало отдать ему должное, – подумал Смолин, – мужичок не из слюнтяев…»

Лихобаб бесшумно выскользнул следом – наверняка хотел убедиться, что разбитый противник организованно отступает, а не замыслил реванш (хотя какой может быть реванш в такой ситуации?). Оставшись тет-а-тет с Ингой, Смолин подошел, присел на краешек постели, погладил случайную спутницу жизни по голове и спросил со всем участием:

– Сильно испугалась? Ты прости, не было времени за всей этой каруселью тебя утешать…

– А меня не надо утешать, – сказала Инга, гордо выпрямившись. – Я в порядке. Я как-никак репортер, ко всему нужно быть готовым, мало ли куда и к кому еще забросит…

Голос у нее порой предательски подрагивал, мордаха была в засохших дорожках от слез, но она старательно держала марку, чем вызвала внутреннее одобрение Смолина, в воспитательных целях так и не переведенное в устные комплименты.

– Молодец, – сказал он, взъерошив ей и без того растрепанные волосы, – настоящая боевая подруга бродячего антиквара…

– Яковлевич! – позвал его Лихобаб из сеней. – Пойдем почирикаем на утренней прохладе?

Следовало ожидать… Смолин вышел, оставив ружье в комнате. На улице было почти светло, прохладно и пронзительно тихо.

– Ушли? – спросил Смолин.

– А что им остается… Леший мужик умный.

– Думаешь, отвяжется?

– Да нет, конечно. Но ходить будет на цыпочках и мельтешить под носом не станет.

Как-то не тянуло вдумчиво выспрашивать, всерьез Лихобаб давал обещание или просто припугнул. Совершенно не тянуло Смолина лезть в чужие непонятные дела, которые он собирался вскорости оставить далеко за спиной…

Искоса глянув на него, Лихобаб усмехнулся:

– Значит, и ты, Вася, ищешь золотишо? А на вид вроде мужик серьезный, обстоятельный и умом не обижен… Такие клады искать – все равно что иголку в стоге сена…

– Да не ищу я ничего, – сердито сказал Смолин.

– Ну? – иронически бросил Лихобаб. – Может, ты и впрямь мирный газетный фотокор? У которого при себе нет никаких хрупких профессиональных причиндалов, над которыми настоящий фотокор трясется?

– Я – мирный торговец антиквариатом, – сказал Смолин, подумав. – И мне, в самом деле пришлось делать ноги из Предивинска… потому что одна тамошняя сука вздумала мне подсунуть гнилой товар, а когда я это обнаружил, пытались примитивно отобрать деньги… Вот тебе и правда, она же истина. Ну да, я нашел энкаведешников. Тех самых. Обрыв речка подмыла… А когда ты рассказал про бабку… Согласись, глупо было бы не устроить от безделья маскарад. Ни прибыли, ни убытку…

– И что бабка?

– Чудит бабка, – сказал Смолин.

– Понятно… Ну а что, дальше искать будешь?

Смолин повернул голову и глянул ему в глаза:

– Что, будешь и меня предупреждать? В тех же формулировках?

– Да нахрен ты мне сдался, откровенно-то говоря, – сказал Лихобаб лениво. – Я золота не ищу, мне оно без надобности. Берись, коли охота. Считай, что я тебе выписал лицензию на мой район… про который ты уже слышал, так что границы представляешь. Только с одним-единственным условием…

– Половину?

– Ох, Вася, мало мне было Лешего… Условие будет такое: если ты, болтаясь по тайге, найдешь что-нибудь другое, немедленно дашь мне знать. Антиквар, говоришь? Это где-то даже и хорошо, имеешь, надо полагать, некоторый опыт обращения с находками…

– Что – другое?

Лихобаб, щурясь, пускал дым колечками.

– В сорок четвертом в этих местах упал самолет, – сказал он наконец. – «Б-25» «Митчелл». Американский легкий бомбер, лендлизовский. С Аляски перегоняли. Ты ведь в курсе, что в войну через нашу губернию проходила трасса перегонщиков?

– Обижаешь. Всякий антиквар – историк немножечко, или, вернее говоря, краевед…

– Ну вот, – продолжал Лихобаб, – тогда должен знать, что самолеты иногда падали, пропадали, отысканы далеко не все… Тем более что искали не всегда старательно.

– Слышал. Брильянты какие-нибудь?

– Горе ты мое, – поморщился Лихобаб. – Ну откуда брильянты… да и вообще что-то ценное на стандартном военном самолете с Аляски? Тут все гораздо интереснее пошлых брильянтов и прочего мусора… Понимаешь, перегонщики почти всегда были наши, но на том бомбере летел американец. Штурман. Зачем-то именно так понадобилось… У американца был папа – в те времена мелкий бизнесменчик. Только с тех пор прошло шестьдесят с лишним лет. Семейка здорово поднялась – нефть, авиастроение и все такое прочее. Короче говоря, двоюродный внучек того штурмана сейчас – сенатор США, крепкий миллионер и парень с амбициями, намеренный прыгнуть еще выше. Если самолет найдут и останки героического дедушки торжественно перевезут в Штаты для подобающего захоронения в Арлингтоне, это… Объяснять дальше?

– Не надо, – сказал Смолин. – Кумекаем кое-что насчет буржуазных нравов загнивающего Запада. Если самолет найдут, для означенного сенатора это будет охренительный пиар – причем даже особо тратиться не придется… Я правильно понимаю?

– Правильно, – кивнул Лихобаб. – А с нашей стороны, соответственно – добрая услуга. Американ, конечно, может потом оказаться неблагодарным, но это еще не есть факт… Такой вот расклад, такая вот большая политика…

– Слушай, – сказал Смолин. – Я, конечно, циник… А подсунуть американам фуфло, что, нельзя? Мало ли на свете скелетиков и черепушек?

– Не пойдет, – серьезно сказал Лихобаб. – Нация коммерсантов, сам понимаешь. Анализ ДНК, восстановление лица по черепу и прочие контрольные предосторожности. Самолет нужен настоящий, тот самый. Даже если его при падении разнесло взрывом, все равно останется достаточно… Он где-то здесь… может, чуть севернее, но уж никак не южнее.

– А почему б тебе все это не растолковать Лешему?

– Потому что он не поверит, провинциальный придурок, – сердито сказал Лихобаб. – Он мужик умный, но такие мотивы – за пределами его дикарского понимания. Самолет и большая политика у него просто в мозгах не укладываются. А вот золотой клад в четыре пуда… Вот это для него очень жизненно и убедительно.

– Очень похоже… – сказал Смолин. – А ты-то в этой истории с какого боку?

– Да предложили подхалтурить, я и согласился. Не хочется на пенсии сидеть, скукота…

Смолин покосился на него, но свои мысли и замечания оставил при себе. Подобные комбинации крутят не частные лица, а государство – абсолютно нехрен делать что бы то ни было в этой игре частному лицу. А значит, нужно держать язык за зубами, вообще держаться подальше от этих мест. Не стоит человеку его веселой профессии, то и дело балансирующему на краешке закона, как кошка на заборе, быть рядом с теми местами, к которым проявлен державный интерес…

– В общем, если что…

– Я понятливый, – сказал Смолин. – Непременно. Лично мне этот твой бомбер вместе с героической девушкой из «айр форсиз» решительно неинтересен.

– И девочке своей не говори, ладно? Современные журналисты – это такая засада… Мне лишняя огласка ни к чему пока.

– Понял, – сказал Смолин.

– Ну вот и ладненько, – потянулся Лихобаб. – Пойдем, чайку поставим? Часов в восемь утра подскочит парнишечка из Курумана, привезет того-сего, с ним в Куруман и доедете, как белые люди. Не ловить же попутку на трассе, если есть оказия…

– Спасибо, – сказал Смолин.

Он вообще-то не сомневался, что этот лихой мужичок самым хладнокровным образом использовал их с Ингой как наживку, как приманку, как живца, чтобы поймать Лешего, – но своими догадками делиться, понятно, не стал. Такова се ля ви. Сам он в подобной ситуации тоже не маялся бы излишним гуманизмом. Жизнь наша, за хвост ее и об пень, сложна и неоднозначна. В конце-то концов, кое-каких сложностей, может, и удалось бы избегнуть, не полезь Смолин к сумасшедшей бабке в роли симпатичного привидения без мотора, – а это-то все и усугубило…