Последняя Пасха

Глава 1 Безделушечка на лавочке

Вроде бы и почтенных годов человек, – сказал Кот Ученый, – а не можешь без того, чтобы не вляпаться в дурные приключения.

– Хоть вы не подкалывайте, Штирлиц… – усмехаясь, ответил Смолин и налил себе еще пивка. – Я в дурные приключения не вляпывался, они сами меня нашли. Кто ж знал, что этот провинциальный мышонок от безденежья начнет кидалово устраивать… А приключения, между прочим, получились не дурные, а толковые.

И с удовольствием отпил холодного пивка, взял за хвост приличных размеров креветку и принялся ее шелушить.

Великая все-таки вещь – цивилизация. Даже если она, как сейчас, предстает в облике райцентра Курумана, бывшей купеческой столицы в веке девятнадцатом, основанной ненароком (как большинство сибирских городов) заезжими казаками. Не Рио-де-Жанейро, конечно, и даже не Шантарск – тысяч тридцать жителей. Зато ввиду близости золотых приисков и леспромхозов имеются и гостиницы, и относительно приличные ресторанчики, и даже развлекательный центр, не столь уж и убогий – ну, и тружениц постельного фронта высвистеть нетрудно, если кому надо. На некоторых улицах есть и асфальт. Одним словом, после таежного бродяжничанья Куруман предстает форменным центром цивилизации, пусть даже она ограничивается пивом с креветками да верандой неплохой кафешки, пышно поименованной «Эльдорадо». Отчего-то в Сибири обожают это название и применяют его к чему попало, вплоть до мастерской по починке мобильников (Смолин собственными глазами лицезрел таковую вывеску в Предивинске).

Цивилизация, в общем. Расположились на помянутой веранде за обширным столом из неподъемных сосновых плах, довольно-таки неплохо отделанным, – Смолин в роли отца-командира, Шварц с Фельдмаршалом, увязавшийся с ними Кот Ученый и, наконец, Инга, в новеньком платьице, купленном Смолиным уже здесь, судя по бодрому и веселому виду, окончательно оклемавшаяся от недолгих жизненных передряг.

– Шутки-то шутками, – сказал Шварц, поблескивая неизменными терминаторскими темными очками, – а надо подумать, как этому предивинскому козлику рога пообшибать… Машину заберем без проблем, я туда отправил Евгешу с двумя ребятками из его охранного… ну, а как с козликом?

– Знаешь, что самое смешное? – сказал Смолин серьезно. – По-моему – никак… Чисто по-человечески, на эмоциональном уровне, обидно, конечно, так и тянет настучать по организму… Чтоб впредь не допускал. Но если подумать рассудочно… Мы ж не мафия, в конце-то концов, которая, кровь из носу, обязана непременно поймать обидчика и в бетонные сапожки его, болезного, обуть, чтоб поплавал вертикально вниз… Ну, козел сраный. Ну, надо бы ребра посчитать. Но на кой черт нам тратить время, фантазию и ресурсы, чтобы малость починить ему организм? В Шантарске он в жизни не появится больше, чует мое сердце. Себе дороже выйдет. Зачем нам лезть в прямую уголовщину? Вот если бы он нам в Шантарске гадил, выделывался, какое-то препятствие представлял… Да пошел он!

– Добрый ты, боярин… – проворчал Шварц.

– Вот уж ни капельки, – осклабился Смолин. – Что ты, меня не знаешь? Я не добрый, я рациональный и практичный. И точно тебе говорю – очень уж нерационально будет тратить время и силы на этот гнилой элемент из глухомани… Я не прав?

Все молчали.

– Да прав, пожалуй, – нехотя согласился Шварц. – Все равно, не кошерно как-то оставлять без последствий…

– Это в тебе молодость играет, – сказал Фельдмаршал. – А ежели с точки зрения рационализма, то шеф кругом прав…

– Я такой, – кивнул Смолин, выуживая из кучи очередную креветку, оглядел ее со всех сторон и задумчиво протянул: – И еще один нюанс, ребятки. Некогда нам заниматься козликом еще и оттого, что в этом районе у нас неожиданно обозначились соблазнительные интересы… Вот о них нам и следует в первую очередь думать, судари мои, а не играть в вендетту по-корсикански…

– Думаешь, стоит поискать золотишко? – вопросил Кот Ученый.

– А ты так не думаешь? – усмехнулся Смолин. – То-то примчался, бросив абитуриенточек в мини, которые ради пятерочки, как девицы современные, на все готовы… Золото манит нас…

– А вдруг прокатит? – сказал Кот Ученый с определенным кладоискательским азартом в глазах. – Ты ж сам уже все решил, а?

– Каюсь, каюсь… – сказал Смолин. – Дел у нас невпроворот, на нас висит и броневик, и, что грустнее, майор Летягин, коего еще предстоит талантливо окунуть в лужу, благо кое-какие наметочки есть… Однако я так прикидываю, и то и это может деньков несколько подождать. Не горит, в конце-то концов. Смотаетесь в Шантарск, привезете аппаратуру – и денек-другой побродим по этой самой Касьяновке. Благо, как выяснилось, деревенька окончательно заброшена лет двадцать назад, там теперь одни суслики с филинами обитают, а они конкуренцию составить не способны по глупости своей… Попробуем. А вдруг чего и надыбаем? Расходы минимальные, зато возможный прибыток…

– Да ясно, нечего нас уговаривать… – фыркнул Кот Ученый.

– Я не уговариваю, Вадик, – сказал Смолин. – Я рассуждаю вслух, рабочее совещание провожу, только и всего… Светлые мысли у меня давно появились – у меня ими голова набита, скажу без ложной скромности… Короче, так. Могилку с бывшими энкаведешниками мы торжественно и с шумом сдаем государству, – он улыбнулся во весь рот, не без цинизма. – Благо, если откровенно, нам от нее никакой пользы. Ну, предположим, соберем мы там еще несколько значков, кокард, погонов и прочего… Цена этому на фоне громадья наших планов мизерная. Поэтому побудем филантропами и бескорыстными краеведами… Короче, так. Шварц с Фельдмаршалом обеспечивают аппаратуру, и мы втроем плотно занимаемся Касьяновкой. Вадик едет с ними в Шантарск, где незамедлительно отправляется на Дзержинского в ГБ и радостно орет с порога: «Мужики, а вы знаете, что ваши наконец объявились?» Они Вадика с визгом качать примутся, как любые нормальные люди на их месте: наконец-то пропавшие без вести таковыми числиться перестанут, часть тайны объяснение получит… Ты, Вадик, решил побродить по тайге, чтобы малость оклематься от потока абитуры, вот и обнаружил ненароком скелеты под обрывом… Детали сам придумаешь по дороге, это нетрудно. Да, Инга с тобой была, конечно… С чекистами устроишь ма-аленький торг. Мол, ты, как человек ученый и интеллигентный, требуешь за свои открытия одного: чтобы монополию на освещение в прессе сенсационной находки получила… – он легким мановением руки показал на оживившуюся Ингу. – Чека на это, сдается мне, пойдет легко: ну какая тут может быть секретность через столько-то лет!? Вот и получается, что все хорошо, все довольны. Чекисты наконец-то отыскали своих пропавших, Инга на белом конике к зависти коллег, ты, Вадик, себя проявил с самой лучшей стороны… Все в белом. Возражения, поправки и уточнения гениального плана имеются?

– Да нет, пожалуй… – пожал плечами Кот Ученый.

– То-то, – сказал Смолин, – вождь, как всегда, мудр и где-то, не побоюсь этого слова, гениален… С этой частью плана покончено, остается в жизнь ее претворять… Теперь о делах тутошних. Какие у нас могут тут оказаться контакты? У меня разве что Степка Лухманов, всем вам прекрасно известный, – антикварий наш куруманский мелкого полета. Ничем он нам полезен быть не может, разве что как источник информации об этой деревушке…

Кот Ученый поскреб аккуратную бородку:

– Вообще-то здесь обосновался Гена Дробышев, что-то они копают верстах в двадцати от Курумана – тагар, кажется.

Смолин задумчиво покивал. Дробышев, трудившийся в той же научной шараге, что и Гонзиц, тоже порой что-то второстепенное из находок приносил – хотя и без гонзицевского размаха. Может, и окажется полезным, как консультант в том или этом…

Фельдмаршал сказал:

– Есть тут у меня человечек… Служили вместе. Мишка Щербенко, майор… Он сейчас в службе безопасности приисков – бывший особист, а их понимающие люди с руками рвут. Он мужик хваткий и дело знает. Года четыре на прииске, не главный шеф, но пост у него немаленький…

– А как человек?

– Был хороший мужик, – сказал Фельдмаршал. – Конечно, с людьми рыночная экономика чего только не вытворяет… Но мужик был неплохой, по крайней мере, когда в прошлом году встречались, вроде бы прежний …

– Вот это хорошо, – сказал Смолин. – Мало ли что…

О здешних реалиях он краем уха слышал. Куруманские золотые прииски, ныне сплошь частные, были предприятием обширным и серьезным. А поскольку золото, как прекрасно известно с давних пор, словно магнитом притягивает разнообразнейший криминал, то служба безопасности приисковая была во всех отношениях малость покруче районных ментов – и по численности, и по техническому оснащению, и по возможностям. Иметь контакты в ней если уж задумал заняться тут чем-то интересным, будет весьма полезно…

– Вот это хорошо, – повторил Смолин. – Ты, перед тем как в Шантарск отъезжать, выцепи его и посмотри, что к чему… – он окинул взглядом стол. Стеклянный кувшин с пивом практически опустел, да и креветок осталось мало. – Ну что, будем еще заказывать? Нет? Вот и ладненько. Тогда всей честной компанией дуйте в Шантарск. К ночи, я думаю, назад обернетесь – Шварц с Фельдмаршалом, я имею в виду. А я себе позволю чуточку побездельничать, в кои-то веки… Шварц, ты говорил, гостиница неподалеку?

– Во-он там, – показал Шварц на тихую улочку, – на перекрестке, где дом с зеленой крышей, налево. И пройти метров двести. Довольно приличное заведение по здешним-то меркам…

– Отлично, – сказал Смолин. – Сниму номера себе и вам, обживусь, осмотрюсь, поваляюсь без дела, отдохну, в общем… Ну что, на крыло?

Кот Ученый жестом подозвал официантку, направившуюся к ним по-провинциальному неторопливо. Смолин склонился к Инге, спросил тихонько:

– Как настроение?

– Бодрое и рабочее, – ответила она с азартным блеском в глазах. – Ох, какой я матерьяльчик забабахаю, все умрут от зависти, штабелями лягут…

– Кто б сомневался, – сказал Смолин искренне. – Ну, пока, малыш…

Оставшись в одиночестве, он спустился с лестницы (опять-таки из солидных плах, красиво обожженных паяльной лампой и должным образом лакированных), мельком глянул вслед поворачивавшей направо на перекрестке белой «Тойоте» и не спеша двинулся по тихой улочке, насвистывая. «Пришел король шотландский, безжалостный к врагам, погнал он бедных пиктов к скалистым берегам. На вересковом поле, на поле боевом…»

Улочка была тихая, окраинная, с начинавшейся неподалеку тайгой. Не особенно и презентабельные частные домики по одной стороне, по другой – обшарпанные «хрущевки» и в самом конце, у неширокого перекрестка – два дома вовсе уж древнего облика, явно разменявшие вторую сотню лет. Двухэтажные, небольшие в царские времена, несомненно, служившие каждый владением одной-единственной семьи, – а потом, как и следовало ожидать, превращенные в «многоквартирные» для победившего пролетариата. Вряд ли образовавшиеся квартиры оказались особенно удобными – небольшие домики, наверняка спланированные без расчета на превращение в будущие коммуналки.

Где-нибудь в Шантарске подобные строеньица очень быстро перешли бы во владение новых русских – но здесь, в глуши, на них явно никто не покушался, никаких признаков того. Видимо, по меркам здешнего бомонда проще и дешевле было бы построить с нуля приличный коттеджик (Смолин видел на другом конце города подобный поселочек), нежели вкладывать кучу денег в реконструкцию и перестройку обветшавших коробок.

Вблизи реальность оказалась еще унылее. Жестяная крыша неопределенного, буро-коричневого цвета прохудилась в нескольких местах, от крыльца остались лишь полукруглые каменные ступени, а вместо металлических перил торчали жалкие пеньки, похоже, пребывавшие в таком виде не один год: ну да, былые годы, угар охоты за цветными металлами… Только два окна слева на втором этаже могли похвастаться наличием стекол, с остальными обстояло гораздо плачевнее: в других где стекла выбиты, где вообще вынуты рамы целиком кем-то хозяйственным. Сквозь проемы видно, что внутри, в комнатах (уродской планировки, явно перегороженных как попало после революции простыми деревянными щитами) ничегошеньки и не осталось, хозяева давным-давно выехали.

Над входом, правда, сохранился полукруглый железный козырек того же цвета, что и крыша, поддерживаемый затейливыми решетками из чугуна. Как антиквар, Смолин именно это оценил в кое-какие, достаточно интересные деньги: такие вещи можно в два счета спихнуть тем, кто строит коттеджи. Правда, овчинка выделки не стоит, нет смысла искать способ их легально выломать и везти в Шантарск – прибыль, в общем, мизерная. Будь они в Шантарске, еще стоило бы озаботиться.

Точно так же необратимо пострадал от времени каменный барельеф над входом – еще угадывалось, что это профильное изображение головы древнегреческого воина в характерном шлеме с высоким гребнем, но состояние опять-таки плачевное. Похоже, что воина на протяжении нескольких поколений обстреливали из рогаток шариками от подшипников все местные огольцы…

– Интересуетесь?

Голос был, в принципе, доброжелательный. Смолин повернул голову. На ветхой лавочке справа от входа сидели двое мужичков в трениках и майках, между ними размещалась дюжина пустых и неоткупоренных бутылок пива, растерзанная копченая рыба на газетке, а еще…

Смолин мгновенно сделал стойку, как хороший охотничий пес схвативший ноздрями запах дичи. Моментально улетучились вялость и равнодушие, он был собран, цепок, зорок – антикварий на охотничьей тропе… которая иногда, что греха таить, оборачивается тропой войны.

– Да вот, интересуюсь, – сказал он нейтральным тоном.

– Не из музея будете? Вроде ждал вас покойничек…

Смолин по-прежнему был в костюме, при очках и берете. Самый что ни на есть интеллигентный облик – и не только с точки зрения местных аборигенов.

– Интересно, а как вы угадали? – с ходу начал он импровизацию.

– А чего гадать? Видок у вас ненашенский, – охотно вступил в разговор тот, что заговорил с ним первым. – У нас таких модных очечков не найдется, а беретку я в последний раз видел году в семидесятом, потом как-то незаметно из моды вышла…

Не напористо, но целеустремленно Смолин нацелился присесть рядом – и один подвинулся, освобождая ему место. Усевшись, он присмотрелся. Оба аборигена ничуть не походили на бомжей – но определенно принадлежали к народу простому и незамысловатому, разряда пролетариев от сохи. Судя по пропорции пустых и нетронутых бутылок, они намеревались не вульгарно нажраться, а хорошо посидеть. По куруманским меркам.

Но эта штуковина, стоявшая на уголке газеты, набитая окурками…

– Пиво будете?

– Да не отказался бы, – сказал Смолин. – Много не стоит, мне еще работать, а бутылочку в самый раз, если не жалко…

– А чего тут жалеть? От одной не обеднеем, не бичева… – его собеседник ловко сковырнул пробку о край скамейки и подал бутылку Смолину. – Из горла сумеете, товарищ интеллигент?

– На халяву-то что ж не суметь… – Смолин с благожелательной улыбкой отпил немного. – Празднуете?

– Избавление от этой халабуды, – сообщил второй, кивнув на дом, точнее, на те оконные проемы, из которых были вынуты рамы. – Продал вот квартирку, пока за нее деньги давали, а не по морде, добавил, крутанулся – и взял двушку в нормальной панельке, на Добролюбова. По метражу почти такая же, зато по удобству жизни…

В течение следующих пяти минут Смолин выслушал массу нелицеприятного про эти два дома в частности и район вообще: это окраина города, которая, по уверению его собеседников, откровенно загибалась. Оживленное строительство переместилось на восток и юго-восток городка, на здешние места фактически махнули рукой – и тэпушка выслужила все сроки, отчего крякала чуть ли не каждый день, так что свет отрубало надолго и водопрод на отрезке в добрых полкилометра пришел в совершеннейшую негодность. Власти, как им и положено, не чесались и мышей не ловили. Одним словом, райончик сей вымирал, и те его обитатели, кто не мог похвастать частным домиком (в котором все же имеются и колодец, и печка с дровами), понемногу разбегались при малейшей возможности…

– Вот, вчера переезжали… – собеседник показал пальцем.

И точно, возле крыльца громоздился всякий хлам: отслуживший свое холодильник, стулья-табуретки, признанные недостойными новой квартиры, кипы старых газет и журналов и тому подобный хлам, имеющий свойство копиться в устрашающих количествах, подлинный объем которых обнаруживается только при переезде.

– Все разъехались, – поддакнул второй, – один только Профессор и остался. Ждет неизвестно чего, обормот, как будто квартира в цене поднимется. Упасть цена может, а вот подняться – хрен.

– Это точно, – веско кивнул дружок.

– У вас что, настоящий профессор имеется?

– Да ну! Кликуха такая. Сынок покойного Лобанского… вы ж к Лобанскому ехали?

Смолин изобразил мимикой сложную гримасу, которая могла сойти за подтверждение, – так и была собеседниками воспринята. Тот, что словоохотливее, сказал:

– А вы что, про сынка не знали?

– Не доводилось как-то, – осторожно сказал Смолин.

– Старик Лобанский был, конечно, чокнутый, но все же со смыслом жизни: в газетах писал, когда-то пару книжек вышло, вон, и у вас в Шантарске про него знали… Чудик, но со смыслом. А Витька, хоть и закончил в ваших краях университет, только толку чуть, – мужичок выразительно прищелкнул себя по кадыку: – Водяра-матушка… Где бы ни работал, лишь бы не работать, выгоняли отовсюду, сейчас автостоянку с грехом пополам сторожит, оттуда Гурам его еще не навинтил, но чует мое сердце… – он кивнул на вещичку, как раз и привлекшую Смолина: – Вот, от него сподобились. За пару пива всучил, трубы горели. Мне эта цацка без надобности, просто стало жалко дурака – сколько народу на моей памяти кони кинули, потому что похмелиться было нечем…

– Раз без надобности, может, продадите? – спросил Смолин бесстрастнейшим тоном.

– Интересует?

– У каждого свой бзик, – сказал Смолин. – Я вот пепельницы собираю, где только можно и какие только можно.

– Вот, Ген, я ж тебе говорил – это пепельница такая! А ты уперся – рюмка, рюмка! Какая это рюмка, если она к подставке винтом прикручена? Точно, пепельница!

– Пепельница, – кивнул Смолин, нешуточным усилием воли сохраняя совершеннейшую невозмутимость. – У меня таких есть несколько штук, только исключительно чугуняк, а вот железной никак найти не мог… Продадите?

– Сто рублей! – ухмыльнулся абориген. И, видя, что Смолин полез в карман, расхохотался в голос: – Да вы что, товарищ интеллигент! Это я шуткой… Берите так. Мы хоть и в глуши живем, прекрасно понимаем насчет таких заморочек… Митрофанов вон на что мужик обстоятельный и справный, а поди ж ты, бегемотиков собирает сто лет, не детские игрушки, а всякие там статуевины у него и стеклянные, и фарфоровые, и не поймешь какие…

Он вытряхнул окурки через спинку скамейки, протер внутренность клочком газетки и подал Смолину:

– Владейте! Было б что жалеть…

Расскажи кому – не поверят, подумал Смолин, торопливо переправляя вещицу в карман пиджака. И вроде не должно быть ошибки… и уж тем более новодела. Откуда здесь новоделы Фаберже?

– Давайте я хоть за пивом сбегаю, – сказал он, подумав. – Вы ж этому Витьке парочку отдали…

– Да ладно! – великодушно махнул рукой мужичок. – Было бы из-за чего считаться… Владейте, если уж такие собираете…

Над головой у них зашипело, скрежетнуло, пискнуло – и раздался сочный, молодой голос Муслима Магомаева:

– А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала, и крылья эту свадьбу вдаль несли…

Судя по качеству, на втором этаже, в единственной жилой к квартире включили старый-престарый магнитофон, вполне подходивший под определение антиквариата.

– О! – поднял палец абориген. – Профессор продрыхся. И определенно была у него заначка на опохмелку, глотнул чуток и начал Магомаева гонять… Вы к нему идите сейчас, пока он еще в кондиции, а то через полчасика ухрюкается. Раз музыку гоняет, выпивка есть…

– К нему? – машинально повторил Смолин.

– Ну, я ж не знаю, какие у вас там музейные дела… Вы ж хотите в музей что-то там забрать? Старик что-то такое говорил – мол, приедут из музея, все заберут, пока сынок беспутный не то что не загнал за бутылку, а, чего доброго, вообще в мусорку выбросил по дурости…

– Да, действительно, стоит зайти… – сказал Смолин.

В квартиру, в которой хранились такие вещи, безусловно следовало вломиться, не откладывая…

– Ты смотри, – задумчиво сказал словоохотливый. – Хоть старик Лобанский и был чудик-чудиком, а приехал музейщик из самого Шантарска… Дедок бы порадовался, да помер некстати…

– Какое помер?! – возмутился его дружок. – Убили!

– Да ладно тебе! Кто б его стал убивать? Это бабки сплетню пустили…

У них вспыхнула вялая, совершенно неинтересная по причине отсутствия аргументов и фактов перепалка – сам умер чудаковатый старикан (как выяснилось, любивший гордо именовать себя краеведом) или его все же убили. Воспользовавшись этой дискуссией, Смолин вежливо раскланялся, пробормотал что-то прощальное и юркнул в подъезд.

Распахнутая дверь справа, распахнутая дверь впереди, в глубине бывшей прихожей. Вверх уходит, загибаясь влево, крутая лестница с вытертыми посередине каменными ступенями и сохранившимися в полной неприкосновенности массивными чугунными перилами.

Чуть подрагивавшими пальцами Смолин достал из кармана только что преподнесенную ему от всей щедрой русской души «безделушку» – тяжелую пепельницу из неизвестного металла, в виде уланской каски. Каска была германская, на ней красовался прусский орел, орденская звезда, лента с девизом, вычеканенным вовсе уж крохотными буквами. Ставилась эта штучка на квадратное навершие, а в опрокинутую каску, соответственно, стряхивали пепел – чуть ли не сто лет назад, в первую мировую…

Напрягая глаза, Смолин вертел пепельницу… и нашел! Верно говорится, что в такие минуты истинный антиквар испытывает некое подобие оргазма…

На ребре подставки красовалось крохотное, совершенно незаметное, если не приглядываться со всем усердием, клеймо: узенький, коротюсенький, вдавленный прямоугольник, в котором красовались семь выпуклых заветных букв: Фаберже.

О таких вещах он только слышал и читал, а в руках держать не доводилось ни разу. Мало кто держал в руках «патриотические» изделия Фаберже…

Как уже говорилось, немногие знают, что Фаберже, кроме дорогущих, великолепных по исполнению вещиц оставил и массу ширпотреба – серебряные ложки-вилки, относительно дешевые портсигары-мундштуки-стаканы… Но вовсе уж въедливым знатокам известно, что Фаберже, когда грянула первая мировая, на волне патриотического угара выпустил для фронтовиков, сражавшихся с «проклятыми тевтонами», вовсе уж простецкие, из недрагоценных металлов портсигары и пепельницы. Портсигары были из меди и латуни, а такие вот пепельницы – классом повыше, офицерские, изображали головные уборы проклятых супостатов, куда, по замыслу творца, пепел следовало стряхивать с особенным удовольствием…

Самое смешное, что подобные вещички встречаются даже гораздо реже, чем ювелирка Фабера – кто бы особенно берег эти дешевые поделки? Их всего-то было выпущено несколько тысяч, в четырнадцатом году, и до нашего времени дошли считанные экземпляры, по пальцам можно пересчитать…

Вот это была Удача с большой буквы. Послюнив палец, Смолин потер им клеймо, потом принялся яростно драить кончиком носового платка. Буквы проступили гораздо четче – ну да, никакой ошибки, доподлинный Фаберже. То есть не сам Фаберже, конечно, он ведь не стоял у станка, не возился с резцами. Фаберже был организатором, брэндом, хозяином дела, мастеров на него работало немало, на иных изделиях ставились их инициалы – но далеко не всегда, кто бы из серьезных мастеров стал отмечать своим именем такую вот дешевку. И все равно – Фаберже…

– Это я удачно зашел, – повторил Смолин шепотом под нос бессмертную фразу Жоржа Милославского.

Сунув пепельницу в карман, окрыленный, он стал подниматься по старинной лестнице, уже прекрасно понимая, что в Курумане придется задержаться, подождет вымершая деревня Касьяновка, тамошний золотой клад пока что больше напоминает мираж, а здесь замаячили материальные раритеты и один из них оттягивает карман…

Смолин оказался на верхней лестничной площадке – какой-то нелепой конфигурации, в двадцатые годы – когда же еще?! – ее перегородили стенкой, значительно уменьшив и поналепили отдельных квартирок.

На площадке – три двери, обитые старым, кое-где продранным войлоком. Та что слева, приоткрыта, в щель видно, что квартира нежилая. Центральная и вовсе распахнута настежь.

Из правой, украшенной квадратной табличкой с цифрой «шесть» (такие таблички во времена смолинского детства прибивали не на квартирные двери, а на частные дома – характерная форма, синяя эмаль…), как раз и доносились шлягеры Магомаева.

Впрочем, Смолин смотрел не на дверь… Слева, за приоткрытой дверью, круто уходила вверх черная чугунная лестница – тоже старинная, но без изысков в виде металлических кружев и прочих архитектурных излишеств. Простенькая такая лестница, ведущая, конечно же, на чердак.

Подойдя поближе, Смолин задрал голову, пригляделся в полумраке. Квадратный люк был заперт на здоровенный висячий замок рыже-бурый от ржавчины.

У Смолина зачесались руки – в самом прямом смысле, в кончиках пальцев засвербило этакое щекотанье. Ах, как он любил такие вот чердаки, запертые на ржавые замки невесть когда, черт-те сколько лет не посещавшиеся людьми! Там могло и не оказаться ничего, кроме старых газет, стоптанных ботинок и поломанных стульев, но сплошь и рядом добросовестные искатели натыкались на что-то интересное, порой уникальное или просто-напросто способное принести некоторый барыш, искупавший любое ползанье в пыли и паутине…

Дом практически брошен, если не считать квартиры, перед которой он стоял. Уезжая, никто и не подумал подняться на чердак, значит, его не отпирали очень, очень давненько. Следует непременно этим озаботиться, но это чуть погодя…

Звонок рядом с дверью вообще-то имелся, но когда Смолин нажал потрескавшуюся пластмассовую кнопку, внутри не раздалось ни единого звука. Попробовав еще и еще, с тем же отсутствием результата, он постучал кулаком по двери. И снова без толку – войлок, под который, кажется, еще что-то было подложено, гасил любые звуки.

Покрутив головой, Смолин взялся за ручку двери (красная стеклянная с заковыристыми узорами внутри, имитация природного камня наподобие волосатика – опять-таки шестидесятые годы, он помнил такие), потянул. Дверь поддалась. Распахнув ее на всю ширину, Смолин, как и подобало вежливому человеку, крикнул:

– Хозяева, честной народ! Есть кто дома?

Очередная песня вдруг оборвалась – судя по всему, кончилась кассета. Послышались шаркающие шаги, и в маленькую квадратную прихожую, пошатываясь вышел человечек мужского пола, пониже Смолина, в грязных джинсах и вовсе уж замызганной синей футболке. Волосы с изрядной проседью всклокочены, бороденка торчит космами, физиономия, ручаться можно, с неделю не мыта. Классический образ поверженного зеленым змием экземпляра. С такими Смолин тоже любил иметь дело – они порой были непредсказуемо упрямы, но, в общем и целом, прекрасно подходили на роль овечек, которых можно без особых трудов постричь.

Пресловутый Профессор – а кому ж еще тут быть? – разглядывал Смолина, скребя пузо под майкой. На вдрызг пьяного он, в общем, не походил – так, распохмелился легонечко…

– Добрый день, – вежливо, интеллигентно, как подобает человеку в берете и очках, сказал Смолин. – Виктор Никанорович, если не ошибаюсь?

Непроизвольно икнув, хозяин ответил:

– Воистину…

Только бы не сектант какой, тревожно подумал Смолин. В этом случае может, и договоришься, но мозги поломать придется, на ходу импровизировать.

– Я, собственно, из Шантарского музея…

– Сподобились, милостисдарь! – воскликнул хозяин, отвесив ему поясной поклон, причем его сильно качнуло, когда он выпрямлялся. – Отец вас ждал-ждал, не дождался…

– Да, я слышал, – сказал Смолин. – Печально, конечно… И положение у меня теперь непонятное. А впрочем… Меня послали в командировку с твердым указанием приобрести оставшиеся от вашего батюшки краеведческие материалы…

– Приобрести? – в глазах пьяницы загорелся самый неподдельный, живой интерес. – Никакой проблемы. Я, надобно вам знать, законный наследник, все, собственно, на меня давным-давно оформлено, движимое и недвижимое… Прошу!

Смолин вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь, огляделся. В крохотной прихожей никакого антиквариата пока что не наблюдалось.

– Ничего, если мы на кухне? – хозяин шустро кинулся в упомянутом направлении. – По старому обычаю российской интеллигенции да-с…

– Ради бога, – сказал Смолин.

Проворно выключив магнитофон – даже не кассетный, катушечный, – хозяин, потирая руки, присел к столу. Тут и выяснилась причина его интеллигентской любви к кухне: на столе стояла бутылка какой-то дешевой дряни цвета свеклы, причем дряни оставалось пальца на четыре, не больше, а другого сосуда не наблюдалось. Тут же стояла тарелка с простывшими пельменями, валялись две вилки.

Схватив бутылку, хозяин спохватился:

– Не угодно ли?

– Благодарствуйте, – сказал Смолин. – Раньше шести вечера не употребляю.

– Ну, была бы честь предложена… – вздохнув с несомненным облегчением, хозяин проворно переправил остатки неведомого эликсира в захватанный стакан (набралось чуть больше половины), осушил единым духом, ткнул вилкой в скукожившийся пельмень, но закусывать не стал, отложил вилку, выудил из пепельницы бычок подлиннее и чиркнул спичкой. Блаженно посидел пару секунд, зажмурясь, потом выдохнул:

– Благостно…

Пока что, несмотря на лексикон, Смолин в нем не усматривал ничего сектантского – обычный алкаш, в общении с коими давно накоплен богатейший опыт.

Хозяин внезапно открыл глаза, встрепенулся:

– Только должен предупредить сразу, как интеллигентный человек интеллигентного человека: не ждите, что продешевлю. Отец, царство ему небесное, был идеалистом и романтиком, а я, знаете ли, учен рынком, перестройкой, реформами и прочими ужасами… Десятка!

– Чего? – хладнокровно уточнил Смолин.

– Тысяч. Рублей.

– И за что же?

– За все, – сказал хозяин, широко разводя руками. – Цените мое великодушие. Платите десятку и забираете, что вам приглянется, хоть все… Оптом, так ска-ать.

– А что все? – уточнил Смолин все так же спокойно.

– А все, что есть: бумаги, фотографии, книги, вещички… Отец ерунды не держал, – он схватил ту вилку, что валялась на столе, сунул тыльной стороной Смолину под нос: – Вот, видите, в овальчике? Восемьдесят четвертая проба, дореволюционная… Или вам, музейщику, объяснять надо?

Смолин присмотрелся. Действительно, на тыльной стороне вилки просматривался крохотный овал с женской головкой и цифрами «84» – классическая проба, какую начали ставить с девятьсот восьмого года. А рядом с ней еще что-то красовалось, неразличимое из-за темного слоя патины, но достаточно интересное. Если только он правильно угадал… Игра, и точно, приобретала интерес.

– Вот, извольте, – хозяин схватил вторую вилку (пельмень мягко шлепнулся на пол), подсунул Смолину под нос и ее.

Там красовалось точно такое же клеймо – а надпись рядом тоже не просматривалась, однако… Смолин взял у него вилку, повернул зубцами к себе. Положительно, то, что казалось неким кругляшком с несколькими выступами, напоминало…

– Тут много чего найдется, – сказал хозяин. – Пользуйтесь моей добротой, берите все оптом за десятку. Все так и копилось с тех пор, как дедушка в двадцать втором эту квартиру получил, когда дом на квартиры как раз и поделили, а купца Корнеева, как мироеда и сатрапа самодержавия… Ну, дели куда-то, я не выяснял, это вам с отцом потолковать бы, он все знал и помнил, там целых четыре его книжки стоят… Их тоже забирайте.

– Нужно осмотреть, – произнес Смолин коронную фразу толкового антиквара.

– Да ради бога! Хоть сейчас и смотрите… – он состроил то ли хитрую, то ли беспомощную гримасу. – Вот только… Не пожалуете ли авансик, пока будете изучать, так сказать, творческое наследие? Необходимо, вульгарно выражаясь, догнаться, у нас вчера было маленькое торжество, ну и…

Ага, подумал Смолин. Первый понедельник на этой неделе, как тут не отметить? Ну что же, именно такое развитие событий, откровенно-то говоря, ему и нравилось. Это у приличного человека стыдновато чуточку забирать раритет за бесценок, а касаемо такого вот сокровища – никаких угрызений совести…

Он достал бумажник, прикинув мысленно, каковы в этом медвежьем углу могут быть цены на дешевое спиртное, вытащил полтинник. Подумал и добавил еще один. Предупредил доброжелательно, со знанием дела:

– Виктор Никанорович, я вас очень прошу: не нужно технарика, ладно? Нам с вами еще серьезные деловые переговоры вести…

– Понял, будьте благонадежны! – хозяин выхватил у него сотню, – Технарик я и сам не особенно уважаю, его без вреда для организма может потреблять исключительно люмпен-пролетарский элемент, а интеллигентному человеку достаточно вина и фруктов… Вы посидите, осмотритесь, я мигом. Тут, на углу, ларек…

Смолин по простоте душевной решил, что хозяин сейчас начнет обуваться, искать рубашку – но дражайший Виктор Никанорович, не заморачиваясь такими пустяками, выскочил в прихожую, как был – босиком и в майке. Хлопнула входная дверь, и Смолин остался один.

Кухонька все еще выглядела достаточно опрятно – видимо, неутешный наследник поселился здесь совсем недавно и не успел все вокруг испаскудить. Хотя пустых бутылок и грязных кастрюль хватало. Смолин заглянул в крохотный совмещенный санузел, непропорционально высокий, как все помещения здесь. Там, как он и рассчитывал, отыскался ополовиненный тюбик зубной пасты – конечно же, оставшийся от покойника, наследничек не походил на человека, способного себя утруждать чисткой зубов…

Не тратя времени, Смолин принялся за ту вилку, где непонятная надпись прослеживалась четче. И вскоре был вознагражден: «кружочек» оказался двуглавым орлом (что означало поставщика императорского двора), а крохотные буквицы сложились в магическое слово. Семь букв, первая «эф»… Ну, Фаберже, естественно, снова ширпотреб, но ведь – Фаберовский…

С хозяином безусловно имело смысл не то что вести переговоры, а ударять по рукам немедленно. Обе эти вилки Смолин завтра же мог продать в Шантарске по десятке за штуку (как минимум, господа мои, как минимум!), к тому же в кармане лежала и пепельница… И это наверняка не все, что здесь имеется; мало ли что мог натащить за десятилетия усердный краевед – начинавший к тому же в те былинные времена, когда то, что сейчас стоит многие тысячи долларов, обходилось в копейки… Смолину дважды в жизни приходилось покупать квартиры, то бишь все, что в них имелось, – и оба раза он оказывался в хорошей прибыли. Не было сомнений, что так же случится и теперь.

Его так и подмывало покопаться в кухонных шкафчиках – там могли покоиться не менее интересные вещички – но он, в конце концов, был не мелкой сявкой, а серьезным антикваром. И так никуда не денется наследство краеведа – вряд ли хозяин выйдет за пределы десятки, а если и вздует цену, хрен с ним, все окупится сторицей…

Гораздо интереснее было в темпе осмотреть саму квартиру. Опыт подсказывал: там, где на кухне валяются вилки Фаберже, может найтись немало интересного в горницах и опочивальнях, выражаясь высоким штилем…

Он вышел в «горницу» – опять-таки непропорционально высокую, странных очертаний – длинная полукруглая стена, одна длинная прямая, два коротеньких прямых торца. Насколько можно судить, те, кто делили на квартирки особнячок ликвидированного как класс купца, особыми дизайнерскими талантами не отличались и перегородки ставили абы как.

Не задерживаясь здесь, Смолин с ходу прошел к двери в конце полукруглой стены, открыл и заглянул внутрь. Ага, спальня – совсем уж крохотная комнатушка с небольшим полукруглым окошечком, когда-то, скорее всего, выходившим на задний двор. Кровать, столик с настольной лампой, полка с пухлыми растрепанными книгами…

Вернулся в большую комнату. Обе длинные стены сплошь заняты книжными полками – слева нормального размера, а справа несколько нижних сделаны в два раза выше, чтобы на них свободно уместились не книги, а картонные папки. Каковых – толстенных, стоявших аккуратными рядочками, – хватило на две полки. Присев на корточки, Смолин наугад вытянул одну – обычную, картонную, завязанную простецкими белыми тесемочками.

Раскрыл. Выцветшие бумаги с машинописным текстом, пачка фотографий – как можно определить с первого взгляда, сделанных в довоенные годы: девушки в платьях с рукавами фонариком, иногда весьма даже симпатичные, иногда не очень, мальчишки с воротничками рубах, по тогдашней моде выпущенными поверх пиджачков и курточек, на груди (как и полагалось тогда всякому уважающему себя пацану) значки ГТО, противохимической обороны, «ворошиловские стрелки». Красноармеец в буденновке, с треугольниками в петлицах и медалью «За отвагу» на маленькой прямоугольной колодке – это, пожалуй что, финская… Ага, и надпись на обороте соответствующая: «Олегу Николаевичу от племянника Аркадия. Январь. 1941». А может, и не финская, может пограничник – тогда на всех границах то и дело вспыхивало…

Воткнув папку на место, Смолин выпрямился. Осмотрелся. На полукруглой стене красовалась большая, увеличенная фотография – молодой мужчина в гимнастерке с «разговорами» на груди. На рукаве – характерный «клапан» пятиугольной формы со звездой и двумя «кубарями»: ну ясно, родоначальник династии, если можно так выразиться. Середина двадцатых, когда знаки различия носили именно что на рукавах. Красное Знамя на груди – орден по тогдашней моде окружен матерчатой розеточкой. Еще какой-то знак… ага, тоже Боевое Красное, но – грузинское. А это у него что? Мама родная! Нагрудный знак «За борьбу с басмачеством», причем гораздо более редкий вариант, не ромбической формы, а с квадратным основанием, который всегда стоил раза в три дороже ромба…

«Это я удачно зашел», – повторил про себя Смолин, завороженно глядя на фотографию. Да, помотало тебя, дорогой, помотало по фронтам гражданской… И ведь, если только не помедли в тридцать седьмом с конфискацией всех бумаг и регалий, все эти раритеты могут и сейчас лежать… ну скажем, в том вон серванте шестидесятых годов с отставшей по углам желтой фанерой… Ах, какая интересная квартирка… По уму, тут бы засесть на недельку безвылазно и от рассвета до заката – а то и ночь прихватывая – трудиться, не покладая рук…

Прошелся вдоль стены, разглядывая другие фотографии – того же формата, увеличенные где-нибудь перед войной копии небольшеньких тусклых снимков двадцатых годов. Тот же «патриарх», но на сей раз в гораздо более живописном виде: гимнастерка без знаков различия, однако наград прибавилось: еще одно Боевое Красное, опять-таки в матерчатом венчике, и что-то круглое, с мечами, а ведь мечи на тогдашних наградах – редкость невероятная… ох ты, это ж знак отличия Таджикской ССР, двадцать третий год, редкость необычайная! И тувинский, мать твою за ногу! На голове – лохматая папаха, смахивающая на туркменскую, одной рукой (не попавшей нижней частью в кадр), красный революционный орел, надо полагать, подбоченился – а в другой, поднятой на уровень груди, держит маузер. Да, помотало, пошвыряло, покружило…

Красивая молодая женщина с прической середины двадцатых – ну, супружница, конечно. Вот они оба с бутузом – вполне возможно, это и есть будущий краевед Никанор… Так, а что это у нас за подписанное фото? «Дорогому Олегу Николаевичу на душевную память». Подпись неразборчива… Елки-палки, да это же Фрунзе!

Вот теперь многое начинает проясняться и переполнять энтузиазмом. Та же женщина, но уже этак через четверть века спустя – платье и прическа определенно середины пятидесятых. И рядом, несомненно, «дорогой Олег Николаевич», легко узнаваемый, но уже морщинистый, седой. Китель со стоячим воротником и полковничьими погонами, три ряда орденских колодок… Очень похоже, Олег Николаич, дражайший, тридцать седьмой тебя и не затронул вовсе – что, логически рассуждая, влечет приятные для антиквара сюрпризы…

Смолин вновь присел на корточки у нижних полок с папками. Только теперь он, приглядываясь вдумчиво, заметил, что на корешках красуются уже изрядно потускневшие, карандашом сделанные надписи: «Двадцатые», «Довоенное», «Великая Отечественная», «Александр III», «Николай II», «Колчаковщина». Покойный, несомненно, был педантом и аккуратистом: книжки расставлены по ранжиру, по форматам, толстые к толстым, тонкие к тонким, папки аккуратно подписаны… А это что?

Он вытянул очередную папку, гораздо тоньше остальных – в палец толщиной, не более. На корешке вместо указания конкретного исторического периода, вместо имени того или иного самодержца написано просто»: «Федор Степанович». Интересно, подумал Смолин. Это что ж за Федор Степаныч такой, удостоенный, говоря канцелярским языком, выделения в отдельное делопроизводство?

Развязал тесемочки. Здесь каждый документ, с первого взгляда видно, обернут в целлофан – в отличие от первой просмотренной им папки, где все бумаги так и покоились стопкой. Сверху – большая фотография, наклеенная на плотное паспарту с вытесненным серебряной краской красивым штампом, свидетельствующим, что сделана она в «Фотохудожественной мастерской Г. Н. Вассермана на Мясницкой».

Несколько осанистых, благообразных, солидных господ сидят за полукруглым столом, вальяжно глядя в объектив. Усы, тщательно подстриженные бородки, белоснежные воротнички, элегантно вывязанные галстуки, практически у каждого – ордена и медали, исключительно гражданские, какие-то жетоны на цепочках и без, часовые цепочки. Уверенные в себе, благополучные господа, ведать не ведающие, что через несколько лет грянет заваруха …

Некие смутные ассоциации закопошились у Смолина в голове, он еще не мог определить толком, отчего этот снимок ему вроде бы знаком… Справа – высокие, чуть ли не под потолок напольные часы в вычурном корпусе с верхушкой на манер европейского рыцарского замка, с фигурными деревянными балясинами и небольшими фигурками рыцарей… Слева – высокая ваза с низким широким горлышком на деревянной консоли с гнутыми ножками в стиле сецессион. Превосходно можно рассмотреть, что ваза украшена китайскими драконами – длинными, извивающимися, разинувшими усатые пасти. Где-то он все это уже видел, но не в оригинале…

И тут у Смолина, что называется, в зобу дыханье сперло.

Потому что третий слева господин (обширная лысина, венчик темных волос, седая борода) был не кто иной, как Петер Карл Фаберже – или, на российский манер, Петр Густавович!

Теперь не оставалось никаких сомнений, что на снимке одна из малых гостиных в штаб-квартире Фаберже – Петербург, Большая Морская, двадцать четыре, где располагались и мастерские, и выставочный зал, и апартаменты семьи. Ну да, вот и следующая фотография, столь же аккуратно обернутая старым целлофаном, знакомая всем, кто в теме, – тот самый выставочный зал на Большой Морской – огромная красивая люстра, протянувшиеся буквой «П» застекленные витрины, вдоль стен – высокие стеклянные шкафы. Не счесть антикваров, которые жаждали бы от жизни одного: чтобы их с мешком из-под картошки впустили в этот зал годочке в девятьсот десятом, вежливо пригласили не стесняться, брать, что на них смотрит…

Ассоциации цеплялись за прекрасно известные факты, голова работала, как расчетно-наводящее устройство к зенитной ракете. Ошибки, конечно же, быть не могло – что это именно выставочный зал на Большой Морской, что это именно Фаберже со своими сотрудниками. И, если рассуждать далее, то в связи с Фаберже большая история запечатлела одного-единственного Федора Степановича – зато какого …

У Смолина не то что спина – даже кончики ушей вспотели от возбуждения. Но не может же оказаться… А почему бы и нет!? Коч!?

Мастеров у Фаберже было человек пятьсот – но вот свои личные клейма, именники были у считанных людей, остальные выполняли работу чисто техническую. Хотя… Те кудесники, что клали великолепную фаберовскую эмаль, личных клейм не имели вообще, так уж повелось – и потому остались в массе своей безымянными.

Федор Коч, Федор Коч… Единственный мастер Фабера, ставший персонажем пышным цветом распустившихся среди антикваров «городских легенд» – к чему были определенные основания. В прошлом году Смолин купил сигаретницу его работы – не высший сорт, и не ширпотреб, нечто среднее… стоп, стоп, а кто ее привез и продал, ага? Интересное совпаденьице… или это не совпадение вовсе?

Только теперь он, захваченный вихрем самых волшующих догадок и первых версий, обратил внимание, что в дверь колотят, долго и старательно. Поначалу Смолин решил не обращать внимания – хозяин и так знает, что дверь не заперта, так что это наверняка собутыльники – но грохот стал таким навязчивым и непрестанным, что терпеть его не было сил.

С превеликим сожалением отложив папочку, Смолин вышел в прихожую и потянул на себя дверь, заранее приготовившись послать по матушке какого-нибудь местного синюшника.

И ощутил нешуточное удивление. Торчавший на площадке молодой парень на алкаша-подзаборника (а какие еще могли контактировать с Профессором?) решительно не походил: чистенький такой весь из себя, в глаженых джинсах и белой майке, с мобилой на поясе, при золотой цепочке (не особенно толстой, впрочем) и золотой «гайке» (тоже не особенно массивной). В общем, опрятный, трезвый, благополучный молодой человек, коему тут вроде бы и делать нечего…

Судя по удивлению, с каким визитер на Смолина воззрился, он тоже никак не ожидал застать в квартире трезвого и пристойно одетого персонажа…

Молчание затягивалось. Смолин терпеливо ждал, не торопясь перехватывать инициативу.

– А Витек где? – наконец не выдержал первым молодой человек.

Смолин поднял брови и произнес ледяным тоном:

– Что-то я, молодой человек, здесь никаких Витьков не припомню… Вы, часом, квартирой не ошиблись?

Доброжелательно осклабясь в шестьдесят четыре зуба, он тем не менее смотрел на незваного гостя взглядом откровенно тяжелым – и тот, по гладкой, чисто выбритой мордашке видно, кое-какие нюансики просек. Утратил часть напора, с каким завел разговор. Сказал неуверенно:

– Ну, я про Виктора Никанорыча…

– Вот так-то лучше, – сказал Смолин жестко. – А то какой он вам Витек, если разобраться. Он вам в отцы наверняка годится…

На лице гостя явственно читалось, что от такого «папаши» он отбивался бы руками и ногами, а хозяин иного именования, чем «витек», и не заслуживает. Вообще-то, сели честно, Смолин был с ним в этом вопросе совершенно согласен, но он, во-первых, не любил борзоватых современных сопляков, а во-вторых был не на шутку зол, столь бесцеремонно оторванный от интереснейших материалов и самых завлекательных догадок…

– Да, я это… – пожал плечами парень, – так дома… Виктор Никанорыч?

– Они отсутствуют, – сказал Смолин. – По правде-то говоря, отправились пополнить запасы спиртосодержащих жидкостей… У вас к нему дело? Или просто что-то передать? Если словесно, всегда готов, а если у вас что-то материальное и бесценное, и вы мне не доверяете, то я обижаться и не подумаю – в наши печальные времена незнакомцу и гроша ломаного не доверишь… Верно ведь?

Он с доброжелательной улыбкой плел что-то еще. В полном соответствии с известным блатным приемом – опутывать собеседника вязким потоком слов, сбивая тем с толку, внося в ситуацию некую зыбкость…

Когда он замолчал, уже не сомневался, что поставленной цели достиг: парниша, по роже видно, испытывал растущую неуверенность.

– Так что там у вас? – благожелательно спросил Смолин. – Словесно что передать, или?

– Ну, я… это… А вы кто?

– Менее воспитанные люди в подобной ситуации ответили бы «конь в пальто», – сказал Смолин светски. – Но поскольку я, на свое несчастье, все же обременен остатками некоего хорошего воспитания – довольно скудными все же, признаться, – то на ваш вопрос отвечу просто: я – Василий Яковлевич. А как ваша драгоценная?

– Кто?

– Да фамилия же, – терпеливо объяснил Смолин, ухмыляясь про себя, но холодности с лица не убирая, – или имечко. Или имечко с отчеством. Как вам будет благоугодно.

– Я… это… Степа.

– Ну, коли вы именно так предпочитаете, отчего же нет… – сказал Смолин. – И что же, Степа, послужило причиной вашего визита?

Чуточку затравленно на него взиравший Степа вдруг бухнул:

– А вы-то сами кто?

Смолин с ласковой угрозой полюбопытствовал:

– А что, я вам, дорогой Степан, обязан давать отчет?

– Да нет… – промямлил парень. – Я просто… Интересно стало. У меня тут дела к Вить… к Виктору Никанорычу… Вот и удивился…

– Ага, – сказал Смолин, – можно предположить, что мой внешний вид не вполне гармонирует с обликом персонажей, которых вы обычно привыкли здесь видеть?

Поматывая головой, Степа определенно пытался перевести смолинскую тираду в уме на более привычный для него язык. Что давалось, надо полагать, нелегко – ох, не кончал университетов сей вьюнош, по всему видно…

– Ну да вообще-то, – сказал он с проблесками мыслительной деятельности на лице. – Никанорыча, едва он сюда перебрался, такие ханыги закружили… – тут его форменным образом осенило. – А вы не из музея будете? У вас вид такой, и вообще…

Смолин интеллигентным жестом поправил очки:

– Проницательность ваша, дорогой Степа, достойна всяческих похвал…

– Из Шантарска, – утвердительно сказал Степа.

– И вновь вы проявили нешуточную проницательность…

– Ага, Никанорыч все ныл, что к нему ка-ак приедут из шантарского музея, ка-ак купят весь стариковский хлам за большие деньги… Вы, значит, и вправду покупаете?

– Если вы ничего не имеете против, – вежливо сказал Смолин.

– Да мне-то фиолетово, весь этот хлам… – он глянул подозрительно: – А насчет квартиры… вы ничего не собираетесь?

– Насчет какой? – искренне удивился Смолин.

– Ну, этой… Покупать ее не будете?

Что-то очень уж он напрягся, зыркал настороженно, насупясь… Кое-какие догадки забрезжили у Смолина в голове.

– Эту? – столь же искренне пожал он плечами. – Господь с вами, Степа, ну зачем мне вот это…

Вьюнош ощутил неслыханное облегчение, протяжно вздохнул:

– Фу… А я-то думал… Мало ли что ему в голову взбредет, вдруг вы и квартиру хотите…

– Да зачем она мне? Для шантарского музея, могу вас заверить, она ни малейшей ценности не представляет. А вы что, купить ее хотите?

– Ага.

– Неужели жить негде?

– Да нет, я… Вот! – он вытащил из поясной сумочки визитку и сунул Смолину.

Роскошная была визитка – в три краски, с золотым обрезом. «Степан Сергеевич Дюков, генеральный директор риэлторского агентства ”Империум“». Ярчайший пример дурного провинциального шика – свойственного, впрочем, не только нашему дурному времени…

– Понятно, – сказал Смолин. – Недвижимостью оперируете, значит? Ну, солидный бизнес, поздравляю… А можно нескромный вопрос – зачем вам именно эта квартира понадобилась? Хоромы, как говорится, не царские…

– Так я ж все остальные давно купил, – сказал «генеральный директор». – Считайте, весь дом теперь мой… кроме вот этой. Никанорыч уперся, как баран…

– А что так? – посочувствовал Смолин.

– Он с меня сотку требует, – убитым тоном поведал Степа. – Хоть и пропил мозги качественно, а соображает, паразит, что мне теперь податься некуда. Сотку – и никаких. А сотки она не стоит, точно вам говорю, я ж не первый год на рынке и в этом бизнесе… Максимум – полтешок. Предпоследнему, с первого этажа, я пятьдесят пять заплатил, чтоб только быстрее отделаться… Я Никанорычу говорю, ладно, бери шестьдесят… н у, семьдесят, но это уж такой запредел…

– Цены у вас на недвижимость, я смотрю, умеренные… – сказал Смолин.

– Да уж не Москва и не Шантарск даже… Я ж этот домик потом целиком продавать хочу, мне тоже надо что-нибудь наварить.

– И за сколько, если не секрет, вы б его продали?

– Шестьсот! – бухнул Степа. Увидев на лице Смолина выразительную гримасу, торопливо поправился: – Ну, пятьсот, но это уж крайняя цена. Мне ж тоже надо что-нибудь наварить, иначе какой это бизнес? Только Ви… Никанорыч мне портит всю малину. Из-за него тормозится… и потом, мало ли что ему в голову стукнет? Загонит невесть кому, разгребайся потом…

– Пятьсот, значит… – протянул Смолин.

– А вы что, интересуетесь?

– Да нет, пожалуй, – сказал Смолин. – На кой мне черт дом в Курумане?

– А то смотрите. Цена божеская, разве нет? Сломать тут все внутри, перестроить по-нормальному, как раньше было, при царе – и неплохой особнячок получится…

– Это ж сколько в него впарить придется…

– Да не так уж и много, у нас ведь не Шантарск, все дешевле: и работяги, и стройматериалы… Нет, вы, точно, подумайте, дом-то строили на века, еще сто лет простоит… Вложиться по минимуму – и будет у вас такая дача…

«Прыткий молодой человек, – подумал Смолин. – Пять квартир он приобрел, так прикидывая, тысяч за двести пятьдесят. Плюс эта, шестая… Все равно, сто процентов прибыли выходит…»

– Знаете, Степан, я, пожалуй, подумаю, – сказал Смолин исключительно ради того, чтобы и дальше поддерживать с этим сопляком добрые отношения – вдруг поможет какой информацией? – Итак наш дорогой Никанорыч уперся…

– Как баран! – воскликнул Степа с горечью. – Подавай ему сотку и никаких. Начал даже намекать, что есть у него и другой покупатель… я ж не лыком шит, давно в бизнесе, вижу, что нет никакого конкурента – да все равно, мало ли что этому алкашу в голову взбредет…

– Подождите-ка, – сказал Смолин серьезно, – старик, насколько я знаю, умер всего-то неделю назад… Неужели наш Никанорыч с его… привычками успел законным образом в наследство вступить? Что-то слишком для него оперативно… А если он соответствующим образом в права не введен, то как же он вам квартиру продаст?

– А вы соображаете…

– Рынок, Степа, рынок, – усмехнулся Смолин. – Мы, интеллигентные музейные работники, тоже не лаптем щи хлебаем, многому выучились…

– А ему не нужно ни во что вступать, – сказал Степа. – Старик давным-давно на него и квартиру, и все имущество переписал. Года два назад, когда его микроинфаркт стукнул. Решил, мало ли… Чтобы, я так понимаю, меньше было формальностей, если что… Это для нас с вами Никанорыч – синюк, а ему-то – сын родной, единственный…

– Логично, – сказал Смолин.

И подумал, что новости такие предельно облегчают его задачу – коли уж Витек является законным владельцем всего движимого и недвижимого, разом снимаются возможные в такой ситуации юридические закавыки. Мало ли какие препоны могут возникнуть при подобных сделках потом – скажем, через месячишко объявляется еще одна законная наследница, какая-нибудь четвероюродная тетя Мотя из Зачуханска, нашему слесарю двоюродный забор – и начинает гнать волну, крича, что не имел Витек никакого права единолично продавать стариковское движимое и деньги складывать единолично к себе в карман. Бывали печальные прецеденты, вводившие в лишние расходы. Ну, а коли все и так законнейшим образом Витьку принадлежит…

И некая идея начинает оформляться потихоньку… Собственно, а почему бы и нет? Так оно будет проще, рациональнее, удастся избежать массы лишних хлопот – ну, а денежки потом отобьются, никаких сомнений… На крайний случай, этому же «Империуму» и можно загнать… Ведь ничегошеньки не теряешь!

По лестнице затопотали неуверенные шаги, и вскоре на площадке возник Профессор. При первом взгляде на него Смолин определил, отчего тот так долго отсутствовал, – он, сукин кот, затарившись бормотухой, как минимум один сосудик там же и оприходовал, вон какое блаженство на роже, да и свежий перегар на гектар… Ладно, он пока что в должной кондиции, чтобы по всем правилам написать расписку насчет купли-продажи содержимого квартиры – с паспортными данными высоких договаривающихся сторон, чтобы потом комар носа не подточил…

В руке у Профессора была авоська (еще один раритет, собственно говоря). Вино в ней, и точно, имелось в достатке – аж пять бутылок чего-то ядовитого, того же свекольного цвета, с аляповатейшими этикетками. А вот «фрукты», о коих Профессор упоминал, были представлены всего-то парой яблок с побитыми боками. Смолин мимолетно умилился: ну и цены у них тут, если на жалкий полтешок можно этак вот затариться, пусть и жутчайшей гамыркой…

– Василий Яковлевич, мой благородный друг! – возопил Профессор, воздевая звякающую авоську на уровень плеча. – Прошу прощения за задержку, но я теперь всецело к вашим услугам! – он театрально отпрянул. – А кто это у нас тут? А это у нас акула рынка недвижимости месье Дюки́н…

– Шуткуете все… – с грустной покорностью судьбе сказал Степа.

– Ну отчего же, мой благородный дон? – пошатываясь, рявкнул Профессор. – Наоборот, исполнен самых что ни на есть комэрчэских стремлений. Мы, интеллигенты, тоже не лыком шиты в смысле капитализьму… Соточку приперли? Или опять будете меня к демпингу склонять?

– Да к какому еще демпингу… – уныло протянул Степа. – Семьдесят хотите, Виктор Никанорыч? Вот прямо сейчас. Больше не могу, хоть режьте, несуразная ж цена…

– Дело твое, Степушка, дело твое, – захохотал прямо-таки демонически Профессор. – Капитализьм – вещь безжалостная, ничего личного… Накатишь соточку – я прямо как есть, в шлепанцах к нотариусу пешком пойду… Усек? А теперь, если не намерен всерьез дела вести, изыди и подумай, мне с интеллигентным человеком нужно вести интеллектуальную беседу касаемо духовных ценностей… Понял?

Он похлопал удрученного риэлтора по плечу и протиснулся мимо него в квартиру, дернув прямиком на кухню. Слышно было, как он там со звоном выставляет бутылки на стол.

– Идите уж, Степа, – тихонько сказал Смолин. – Сами видите, с ним сейчас каши не сваришь… Мне с ним нужно обговорить насчет стариковских материалов, так что извиняйте…

– Да ладно… Только вы имейте в виду: если хотите по пьяной лавочке развести на скидки, не получится. Чем больше хлыщет, тем упрямей делается. Откуда что берется… Обычно они по пьянке добреют, а этот… – он глянул умоляюще: – Вы уж там, если что… Я б вам процентик, если он согласится на семьдесят… Ну максимум, семьдесят пять… А? Пятеру я этого бы вам… Ведь из-за этого придурка всё стоит, хотя дом, считайте, мой…

– Постараюсь что-нибудь сделать, – сказал Смолин.

– Визитку я вам дал? Звоните, если что…

Он вздохнул, печально махнул рукой и стал спускаться по лестнице с видом унылым и удрученным. Глянув ему вслед, Смолин пожал плечами: надо же, какие бизнес-страсти, оказывается, кипят и в захолустных райцентрах…

Когда он, заложив дверь на крючок, вернулся на кухню, Профессор уже лишил одну бутылку пластмассовой пробки, набулькал себе полный стакан, интеллигентно водрузил рядом помятое яблоко.

– Может, примете все же эликсирчику, дражайший Василий Яковлевич? – вопросил он.

– Нет, я все же воздержусь, – сказал Смолин. – И вас убедительно попросил бы на пару минут пренебречь кубком… Мы, как вы помните, сговаривались на десять тысяч?

Вмиг отставив стакан, Профессор уставился на него со сложным выражением лица:

– Ну да, именно. Ровно десять… за все, что в квартире. И ни гульденом менее.

Смолин вытащил бумажник, принялся извлекать из него сложенные пополам рыжеватые пятитысячные. Отсчитав двадцать две, сдвинул в сторону бутылки, яблоки, тарелку с засохшими пельменями. Принялся выстраивать из пятерок нечто напоминающее многолучевую звезду. Получилось где-то даже красиво.

Профессор, откровенно разинув рот, наблюдал за его дизайнерскими изысками с некоторой оторопью. Даже про бормотуху забыл. Смолин тщательно подровнял ассигнации, чтобы получившаяся фигура была и вовсе безукоризненной. Сказал небрежно:

– Сто десять тысяч, настоящими деньгами, имеющими хождение на всей территории…

Шумно сглотнув, Профессор спросил растерянно:

– А… зачем?

– Как это зачем? – усмехнулся Смолин. – Вы же собирались продавать квартиру Степе? Именно за сотню? Я ее покупаю. Сто за квартиру, десять – за все, что в ней. Сейчас мы с вами поедем к нотариусу и все оформим…

– С-серьезно?

– Абсолютно, – кивнул Смолин. – Вы уж только, я вас душевно умоляю, не пейте пока что… и рубашку какую-нибудь найдите, а то нотариус нас с порога наладит. Даже для провинции являться к нотариусу в таком вот неглиже э – чересчур, я думаю… Возьмем паспорт, документы на квартиру… У вас ведь все в порядке?

– Конечно… – Профессор наконец-то захлопнул рот, потом расплылся в хитренькой улыбке: – Коли уж такое дело, нужно поторговаться…

Смолин, склонившись к нему, взял за руку и самым дружески тоном произнес:

– Виктор Никанорович, я уже вижу, что человек вы деловой и оборотистый, но вот только со мной этих штучек не надо, ладно? Цена обозначена. Сто десять тысяч. И не увеличится ни на рубль, могу вам дать честное благородное слово. Либо вы соглашаетесь вот на это, – он кивнул на бумажную фигуру, – либо я преспокойно ухожу. Чует мое сердце, что сотню вам Степа ни за что не отстегнет… а за то, что находится в квартире, вы вообще в этом случае не получите ни копья. Ну кому это нужно кроме музея? У вас, конечно, музей есть свой, но они, голову могу прозакладывать, в деньгах стеснены чрезвычайно…

– Не то слово, – грустно признал Профессор. – Ноют, что бесплатно все бы забрали, а денег у них нет…

– Вот видите, – напористо продолжал Смолин. – За журавлем в небе погонитесь – реальные деньги упустите. Или-или. Засиделся я тут с вами… Говорю вам, сотню Степа не даст… а вот послать кого-нибудь, чтобы вам за несговорчивость по шее накостыляли, вполне может. Вы ж слышали краем уха, как такие дела делаются, что в мегаполисах, что в провинции?

Профессор понурился:

– А ведь может, акуленок…

– Вот видите, – сказал Смолин. – Лучших условий у вас все равно не предвидится… Так как?

Ссутулившись, словно бы погрустнев на глазах, Профессор протянул:

– Так, выходит, и впрямь есть… Иначе что вы все суетитесь, как тараканы…

– Что – есть? – спросил Смолин цепко.

– А… – Профессор, словно бы разом постаревший, махнул рукой. – Ваше счастье, Яковлевич, что нет у меня желания во все это впутываться – не потяну ведь… Ладно, такой уж я дурак… Дело ваше, беритесь…

– Я так понимаю, мы договорились? – спросил Смолин деловито.

– Договорились, – уныло протянул Профессор, поглядывая на Смолина как-то непонятно. – Владейте, драгоценный мой, коли охота. Мое дело сторона, моя хата с краю, и рубашка моя ближе к телу, так что – желаю удачи… Не в мои годы, да и здоровьичко не то… Эх, будь я помоложе…

– Вы о чем? – спросил Смолин.

– Да так, пустяки сплошные, – отмахнулся Профессор, тоскливо поглядывая на стакан с бурдой свекольного цвета.

И все же что-то здесь было не так. Определенно. Смолин отметил и прорвавшуюся на миг надрывную нотку в голосе, и разительные изменения в лице: Никанорыч словно бы враз протрезвел и даже помолодел, вот странно, смотрел совсем трезво, тоскливо, показался на краткое мгновение совершенно другим человеком – каким он, наверное, при другом раскладе и твердости характера мог бы стать. Все это тут же пропало, как не было, вернулся прежний истасканный пьянчужка, во всех смыслах бесполезный человечек – но эта краткая метаморфоза оказалась столь явственной и загадочной, что у Смолина по спине невольно холодок пробежал…

Профессор, криво ухмыляясь, потянулся к стакану. Смолин решительно перехватил его руку:

– Э, нет! Нравы в ваших местах, мой благородный дон, не сомневаюсь, патриархальные, но если вы еще примете, нотариус нас, чего доброго, выпрет…

– Грамулю…

– Оденьтесь, умойтесь, причешитесь, – безжалостно сказал Смолин, многозначительно касаясь пальцами фигуры, образованной пятерками. – Тогда, так и быть, опорожните сей сосуд… У вас тут найдется что-нибудь чистое? Ну вот и отлично. Давайте, давайте! Быстрее приведете себя в божеский вид, быстрее откушаете эликсира, а уж потом мы так отметим сделку… Ну?

Печально покосившись на стакан (и тут же алчуще – на деньги), Профессор тяжко вздохнул, не без усилий оторвал себя от шаткого стула и вывел себя в комнату. Аккуратненько собрав купюры в отдельную пачку, Смолин сунул их в барсетку.

Смешно. Если подумать, следовало благодарить этого предивинского афериста: окажись он честным, предъявив стоящий товар, Смолин никогда не попал бы в Куруман, преспокойно вернулся бы в Шантарск и всё это великолепие, которым набита квартира, досталось бы кому-нибудь другому – а то и большей частью осело на помойке, как случалось не раз и с гораздо более ценными вещами…

Глава 2 Крестьянин с берегов Невы

Невидная картонная папочка, как очень быстро оказалось, и в самом деле была посвящена Федору Степановичу Кочу, одному из ведущих мастеров Фаберже (точнее, питерской ветви семейства Фаберов). Что неопровержимо доказывалось лежавшим под фотографиями царским паспортом – вернее, как он в те времена официально именовался, «паспортной книжкой». Выдана сроком на пять лет в январе тринадцатого года, но когда срок действия истек, понятно, не существовало уже ни полицейской части, выдавшей документ, ни самой Российской империи…

Итак, Федор Степанович Коч. «Звания» (как в ту пору именовалось сословие и общественное положение) – крестьянского. Именно так. Нынешние прекраснодушные интеллигенты, умиленно обожающие монархию (во времена коей их прадеды чаще всего девятый хрен без соли доедали и шапку ломали перед каждым плюгавым волостным писаришкой), в истории сплошь и рядом не сильны, а потому плохо представляют иные бытовые установления империи…

Коч (коему на момент выдачи паспорта исполнилось пятьдесят три года) в Питер прибрел двадцатилетним крестьянским парнишкой. Из какой-то деревушки в Вологодской губернии – где, что характерно, в качестве надомного промысла испокон веков пользовали и ювелирное дело, работали с серебром. В царские времена таких деревенских умельцев хватало – собственные клейма и все прочее…

Довольно быстро прибившись к только разворачивавшемуся тогда Фаберже, Коч у него проработал всю сознательную жизнь, но, поскольку университетов не кончал (а значит, и права на личное дворянство не имел), в купцы и мещане не записывался, на государственной службе не был и в почетные граждане не произведен, то в документах так всю жизнь и писался: «крестьянин». Как, кстати, и Григорий Ефимыч Распутин до конца своих дней, несмотря на свое положение при царской фамилии. Как и Сергей Есенин… Крестьяне – и баста.

Что там у нас дальше? Вероисповедание – православное (хоть все серьезные исследователи упоминают, что Коч, писавшийся православным ради вящего спокойствия, на самом деле еще с вологодских времен принадлежал к какой-то тихушной секте, Синодом весьма не одобрявшейся). Место постоянного жительства – Санкт-Петербург. Отношение к отбыванию воинской повинности – прочерк (ага, пальца не хватало на левой руке, об этом тоже писали). Вдовец. Дети в паспорт не внесены – надо полагать, к январю тринадцатого уже вошли в совершеннолетие.

Так, прописка… Те же не бардзо ученые интеллигенты отчего-то полагают ее изобретением сугубо советского периода. Чушь, конечно, редкостная. Вот они, несколько страничек в конце паспортной книжки, именуемой еще «видом на жительство». Так и озаглавлены: «Место для прописки видов полицией». Дело в том, что без паспорта отлучаться из «мест постоянного жительства» можно было либо в пределах своего уезда, либо не далее пятидесяти верст от такового, если отлучка продолжается не долее шести месяцев. О чем подробно рассказывалось аж на двух страницах, где мелким шрифтом были напечатаны выдержки из «Устава о паспортах 1903 г.». И, как в нашем отечестве водилось испокон веков, задолго до большевизма, упоминались и особые случаи, когда подданный российский все же обязан иметь паспорт, хоть тресни. Не говоря уж о том, что обе столицы, Москва с Питером, были, выражаясь современным языком, городами режимными, и уж там-то без паспорта лучше было не показываться, равно как и пренебрегать пропиской.

Итак, прописка… Первый штампик Коч обрел, как легко догадаться, одновременно с получением паспорта: вид явлен у пристава, что господин пристав и удостоверил своей подписью, совершенно неразборчивой, но весьма размашистой.

До декабря семнадцатого Федор Степаныч, надо полагать, по означенному адресу мирно и проживал. А вот потом он начинает мотаться по великой и необъятной, взбудораженной и бурлящей Расеюшке…

Двадцатое декабря семнадцатого «вид явлен в Бульварном полицейском г. Киева участке (подпись паспортиста опять-таки неразборчива). Март восемнадцатого – новый штамп, „пристава 1-й части г. Оренбурга“. Июнь восемнадцатого – штамп пристава 1-й части Тюмени. Ноябрь восемнадцатого – ну, тут уже ощущаются веяния нового времени, „вид явлен“ не у старорежимного пристава, до коих наконец добралась карающая рука пролетариата, а в „Первом районе омской гормилиции“.

И, наконец, последняя отметка, сделанная уже в двадцатом «втором районе городской советской рабоче-крестьянской милиции Шантарска». Черт его знает, почему нет куруманской – неразбериха, надо полагать, была та еще. Последние две странички паспорта и даже третью страницу обложки занимают разнообразнейшие пометки – частью совершенно уже непонятные, лишь даты и загадочные номера. Но по штампам можно судить, в чем тут фокус: речь идет о каких-то пайках. «Махорка июль», «махорка сент.», «махорка окт.». Таинственное «О.Г.П.К.» несколько раз выдавало карточки то на «один пай», то на целых четыре. Вовсе уж предельно загадочный красный штамп «Проверка П.О.С.Т.Г.Н.Х.» (Смолин не настолько хорошо знал реалии военного коммунизма, чтобы определить, что же скрывалось за таинственной аббревиатурой – но, учитывая, что «контроль» в те времена был прерогативой серьезных ведомств, речь явно шла о достаточно серьезных проверках, каковые Коч, надо полагать, успешно прошел. Ага, еще один штамп «Контроль» с теми же загадочными буквами – на сей раз синий, без рамочки, во всю страницу).

Ну, вот и все. Не подлежит сомнению, что бывший искусник фирмы Фаберже ни разу репрессалиям не подвергался, мирно и благолепно существовал на положении обывателя, к которому у новой власти не было претензий. Не исключено, что этому он обязан весьма благонадежным, с точки зрения победителей, «званием» – крестьянин, ага… Нет ничего удивительного в том, что куча советских отметок теснилась в старом царском паспорте – так и должно было быть, старыми паспортами пользовались до конца двадцатых, пока наконец-то советские не ввели…

Ветхая, с разлохматившимися краями бумажка с несколькими бледно-синими машинописными строчками и стертой печатью… ага, ордер, выданный на соседнюю квартиру Федору Степановичу Кочу, «старшему мастеру граверно-механической артели „Красный ремесленник“». Ну что же, Степаныч, судя по всему, вписался в новую действительность, самый что ни на есть пролетарский элемент, обладатель профсоюзного билета, мопровской книжки, член нескольких добровольных обществ наподобие «Друга детей», «Смычки» и «Кружка поддержки китайской бедноты».

Значки этих и других обществ, стандартный набор того времени, парочка почетных грамот от мелкого советского начальства… Одним словом, бывший питерский ювелир, ручаться можно, успешно прижился в Курумане и до своей кончины (году примерно в двадцать седьмом, точнее уже не определить из-за отсутствия документов) жил-поживал спокойно, на хорошем счету был, не привлекался, как говорится… Вполне возможно, что наш дражайший Федор Степаныч особых сожалений по поводу безвозвратно рухнувшей монархии и не испытывал никогда – Коч был сектант, а эта публика сплошь и рядом большевиков поддерживала, будучи затаенными ненавистниками как монархии вообще, так и государя императора персонально, – примеров достаточно…

Теперь – товарищ Лобанский, Олег Николаевич, бравый красный командир, помотавшийся по фронтам гражданской, пересекавшийся с Фрунзе, Ворошиловым, Буденным (очень может быть, был накоротке знаком и с другими красными бонзами, ставшими потом персонами, запрещенными к упоминанию, – но предусмотрительно почистил свой архивчик от всего, что могло ему повредить). Самое интересное – тоже питерский, как и Коч. Недоучившийся студент Технологического, в шестнадцатом окончивший школу прапорщиков, отчего-то Виленскую, что подтверждается не только документами, но и портсигаром из карельской березы украшенным золотыми накладками: погон прапорщика, сабелька с гравировкой на лезвии «Петергофъ 1916» и шильдиком зеленой эмали, на коем красуется эмблема школы. Приятная штучка, кстати, – если знаешь, сколько она стоит…

Очень быстро, едва началась сумятица, подался в Красную армию – знаем мы этих недоучившихся студентов из небогатых интеллигентских семей, тот еще горючий материалец… Мотался, как уже стало ясно при первоначальном ознакомлении с бумагами, от Крыма до Владивостока – а потом, когда кончилась романтика и пошли скучные будни, волею судьбы и командования осел в Курумане командиром эскадрона. Черт его знает, собирался он делать военную карьеру или нет, но красному соколу крупно не повезло. Точных данных опять-таки нет, но в папке есть несколько затрепанных бумажек, из которых явствует, что тов. Лобанский более четырех месяцев находился на излечении в одном из хабаровских госпиталей. Учитывая время и место, можно с уверенностью предположить, что лихого кавалериста (скорее всего, вместе с его частью) бросили на китайскую границу, когда там в двадцать девятом началась заварушка. Там-то и припечатало: чуть ли не на всех последующих фотографиях Лобанский запечатлен с солидной тростью. Нога надо полагать. Видимо, ему очень не хотелось все же снимать форму – и после двадцать девятого комэск всплывает уже в войсках НКВД, точности ради – в охране Куруманского золотого прииска. Там он и тянул прилежно лямку четверть века (пока не ушел в отставку в пятьдесят пятом), получая все приличествующие посту и биографии юбилейные отличия, помаленьку дорос до полковника. Ослепительной карьеры, в общем, не сделал – служил себе потихонечку. Винтик, короче говоря. Тридцать седьмой и подобные крутые годы его как-то миновали – надо думать, предосудительных знакомств с троцкистами не водил, порочащих связей не поддерживал, в уклоны не ударялся – и потому просквозил меж жерновов, как многие. Умер, как можно судить по оборвавшимся записям в сохранившихся документах, то ли в шестьдесят седьмом, то ли в шестьдесят восьмом. Если подумать, жизнь невидная, но, в общем и целом, достаточно благополучная – может, ему большего и не надо было, кто их теперь разберет…

Смолин не сомневался, что вещички с клеймами Фаберже к Лобанскому попали от соседа Коча – их оказалось не менее десятка, еще пара вилок, ножи с серебряными ручками и стальными лезвиями, на коих четко прочеканено «К. Фаберже», довольно простенькая серебряная табакерочка, чайные ложечки… Откуда ж еще? Наверняка бывший питерский студент не таскал с собой по фронтам гражданской подобные сувениры. Только от Коча, откуда ж еще? Вряд ли Лобанский их хапнул – как-то трудно себе представить молодого командира из питерской интеллигентской семьи, идейного красного, который после кончины соседа забирается в опустевшую квартиру и, воровски озираясь, распихивает по карманам серебришко с интересными клеймами. Вероятнее всего, другой вариант: Коч сказал соседу что-нибудь вроде «Скверно мне, Олег, помираю, наверное. Если что, вещички мои приберите – все равно пропадут…» Тот и забрал. Маловероятно, чтобы два питерца, обитавших в соседних квартирах, не поддерживали приязненных отношений – домик этот в двадцатые, можно предполагать, ничуть не походил на пресловутую «Воронью слободку»: на одной из фотографий у крыльца (над которым натянута кумачовая полоса с надписью: «Да здравствует Десятый советский Первомай!») запечатлели себя для истории, насколько можно судить, все поголовно жильцы – тут и чья-то престарелая бабушка, и малолетние детишки, и Лобанский со всеми регалиями на гимнастерке и поставленной между колен шашкой, и рядом с ним Коч (которого Смолин в конце концов вычислил, сравнивая этот снимок и фотографию Фаберже со своими мастерами). Хорошо сидят, добрососедски, не чувствуется напряжения, лица спокойные, улыбчивые, друг другу руки на плечи положил кое-кто – в общем, сразу видно, дружная коммуналка, никто соседу дохлых мышей в супчик не подбрасывал.

Темных мест и роковых загадок в этой истории, в общем, не просматривается и даже не ощущается. Работал человек много лет мастером у Фаберже, а дни свои окончил в глухой сибирской дыре, скромным служащим мелкой артели. Ничего особенно примечательного – иные судьбы революция закручивала так, что поверить трудно…

Пробавляйся Смолин в дополнение к основному заработку писанием сенсационных книжек наподобие «Кто убил Наполеона?» и «Сталин – внук Багратиона?!», он непременно ухватился бы за немудрящую историю господина-товарища Федора Коча, чтобы присовокупить его к старой и устойчивой легенде, именуемой «Последняя Пасха». Однако бумагу он не марал, да и в легенду верил плохо, точнее говоря, практически не верил…

Как и во многих других областях жизни, в антикварной торговле хватает «городских легенд», фольклора, имеющего хождение в основном в узких кругах, но порой и выплескивающегося в массы.

Чаще всего бытуют завлекательные рассказы типа: «Выменяли у бабки самоварчик за коробку конфет, почистили – а он золотой!» Причем, что характерно, небылицы эти родились не на пустом месте. Предостаточно похожих случаев. Да что там, не далее как в этом году в одной из шантарских скупок понимающий человек выцепил серебряный чайник работы Фаберже – четыреста граммов весом. С некоторыми утратами, правда, посудина была из разряда того самого «ширпотреба» – но тем не менее настоящий Фабер… Другое дело, что на каждый peaльный случай приходится пара десятков сочиненных – да и насквозь реальные находки порой раздуты молвой, превращены в сокровища Голконды или клад капитана Флинта…

Солиднейший пласт фольклора, как нетрудно догадаться, посвящен мифическим кладам, вроде пресловутого «золота Колчака», которое до сих пор иные легковерные обормоты ищут со всем усердием. Но и тут основа опять-таки вполне реальная – кладов зарыта чертова уйма и далеко не все найдены…

Иногда «городские легенды» бывают вовсе уж экзотическими, будоражат множество умов и приносят нехилую выгоду одиночным личностям. Да что далеко ходить… Несколько лет назад на протяжении долгих месяцев страну буквально лихорадила «тайна швейных машинок Зингера» – о чем, правда, широкие массы так и не узнали, все происходило в довольно узком кругу. Кто-то пустил достаточно убедительную мульку об этих самых машинках, сохранившихся с царских времен во множестве и стоивших, в общем, недорого. Мулька распространялась в двух вариантах: а) якобы в каждой десятитысячной (или пятитысячной, не суть важно) машинке ради привлечения покупателей хитрый Зингер вмонтировал массивную золотую (вариант – платиновую) втулку, в укромном местечке, в рабочем механизме так, что отыскать ее можно, только разобрав машинку в мелкий хлам; б) опять-таки в одной из нескольких тысяч машинке выбитый на ней серийный номер – никакой не серийный номер, а код счета в швейцарском банке, где до сих пор счастливчика дожидается немаленькая сумма в свободно конвертируемой валюте…

Кому-то, может, и смешно, но не один месяц по антикварным магазинам и лавчонкам метались вспотевшие и растрепанные лица кавказских национальностей (ставшие основным объектом распространения слухов), покупавшие «Зингеры», не торгуясь (а впрочем, немало братьев-славян тоже поддались этому наваждению). Где-то около года эта шизофрения продолжалась, а потом помаленьку сошла на нет. Так и осталось неизвестным, кто именно эту бодягу запустил в оборот, но все толковые антиквары сходятся на том, что устроено все было не ради моральной выгоды, а самой что ни на есть материальной, и, должно быть, немаленькой. Есть еще схожая история с юбилейными рублями девятьсот семидесятого года – да мало ли похожих, разве что масштабом поменьше…

Так вот, давно имеет хождение и легенда о «Последней Пасхе». Точнее, о последних пасхальных яйцах работы Фаберже, предназначавшихся для царской семьи в честь означенного светлого праздника, который венценосная фамилия готовилась с соответствующим размахом отмечать в семнадцатом году…

Пасхальные яйца Фаберже, предназначавшиеся для дома Романовых, – изделия штучные, работали над ними лучшие мастера, ювелирная элита – и, понятное дело, начинали они задолго до грядущего праздника, едва ли не на следующий день после того, как заканчивался очередной. Согласно легенде, где-то в середине шестнадцатого года Фаберже получил очередной заказ на семь яиц – для монаршей четы, четырех дочерей и наследника престола соответственно. Мастера с обычным тщанием начали работу. Кто ж мог предугадать, что Пасха семнадцатого окажется не похожа на все предыдущие да и Россия к тому времени станет республикой с Сашкой Керенским во главе.

Однако революция грянула, когда яйца, все семь, были уже доведены до совершенства. И далее легенда живописно повествовала, как группа особенно упрямых приверженцев монархии, дабы должным образом почествовать свергнутого венценосца, составила заговор, чтобы передать царственным узникам в Ипатьевский дом эту самую семерку яиц – надо полагать, с соответствующим пафосным посланием.

Это была, так сказать, основа. Фундамент. Базис. Далее на ее основе возникли в превеликом множестве «версии», «гипотезы» и просто завлекательные побрехушки, плодившиеся в геометрической прогрессии, сплошь и рядом противоречившие друг другу самым откровенным образом…

Утверждали, что яйца некие неведомые посланцы монархистов все же нашли способ переправить августейшему семейству аккурат к Пасхе восемнадцатого. Дальше начинался разнобой: то ли узники подарок укрыли так тщательно, что он до сих пор лежит где-то, не отысканный никогда комиссарами. То ли яйца после расстрела царской семьи нашел комиссар Юровский (назывались и другие фамилии из красной верхушки), но государству рабочих и крестьян добычу не сдал, а самым алчным образом присвоил себе, за что и был расстрелян в тридцать седьмом. То ли яйца попали к белым после взятия ими Екатеринбурга (вариант – к легионерской банде «генерала» Гайды) и были вывезены в Харбин (вариант – в Прагу). Это опять-таки основные версии – а от них отпочковывалось множество последующих, и было их столько, что все это в конце концов превратилось в некое подобие обширного, запутаннейшего лабиринта, где сам черт ногу сломит. Обладание яйцами приписывали и Тухачевскому, и Троцкому, и Берии, и даже почему-то Брежневу, именно с их помощью «объясняли» массу исторических событий и нерешенных загадок. Одним словом, волна была поднята нешуточная.

Насколько можно установить, толчок (если только можно употреблять этот термин применительно к волне) дали в середине двадцатых годов эмигранты то ли в Харбине, то ли в Париже. Периодически, как с такими сенсациями и случается, история эта ненадолго поступала в широкий оборот, а потом вновь забывалась на годы, до очередного витка. В СССР, что немудрено, об этом знали меньше, чем в остальном мире. Правда, положение выправилось после перестройки (не к ночи будь помянута, когда в страну могучим потоком хлынула информация. На эту тему Смолину было известно не менее десятка книг (толковый антиквар всегда следит и за газетами, и даже за сенсационными книжонками, если там есть то, что впрямую касается его ремесла).

Вот только Смолин категорически не верил во всю эту залепуху. Он, конечно, не сомневался, что в середине шестнадцатого, как каждый год, для царской семьи вновь поступил заказ на пасхальные яйца. И только. А вот всему дальнейшему доверять не следовало. Как раз из-за того, что он, в общем, неплохо изучил тот исторический период. И даже мысли не допускал, что эта самая «тайная монархическая организация» могла когда-то существовать в реальности.

Действительность, достоверно известно ныне, была гораздо прозаичнее. Господа монархисты в основном решали свои собственные бытовые проблемы. Большой Истории попросту неизвестны хоть сколько-нибудь серьезные тайные организации монархистов, пытавшиеся предпринять попытки спасения венценосных узников или хотя бы наладить с ними связь. Как водится в России испокон веков, болтовни хватало, но в реальные дела она так никогда и не вылилась. Называя вещи своими именами, царская семья в заключении оказалась покинутой и без малейшей помощи со стороны. Как бы там ни витийствовали монархисты (да и сколько их было-то?), кончилось все пшиком…

И потом… Практически все сенсационные книжки и статьи, которые Смолину доводилось читать (и переиздания эмигрантских творений чуть ли не столетней давности, и более современные отечественные «труды»), объединяла одна существенная деталь – полнейшее отсутствие конкретики. Сплошные предположения, сплошные домыслы и догадки, а также (что в основном касается современных изыскателей) самое дремучее невежество во всем, что касалось исторических реалий, моментально начинавшее резать глаз знатоку предмета…

Одним словом, Смолин давным-давно сделал для себя вывод: пресловутая семерка яиц наверняка существовала в реальности, как же иначе, просто обязана была существовать… но она либо попала к большевикам наряду с множеством другого буржуазного добра, либо была вывезена за рубеж кем-то, кому удалось драпануть от красных в восемнадцатом году. Скажем, тем же Фаберже, благополучно обосновавшимся за границей. А все остальное – плод фантазии прытких сочинителей, пытавшихся срубить денежку. Так к этому и следует относиться…

Смолин вздрогнул – в дальнем углу комнаты раздался глухой металлический лязг, какой обычно случается, когда на нижнем этаже стукнут чем-нибудь по батарее, и звук по трубе распространяется на этажи верхние. Еще раз стукнуло-лязгнуло, но уже тише и короче.

Смолин пожал плечами. Ни в какие привидения он, разумеется, не верил – разве что в то, которое сам изображал совсем недавно перед сумасшедшей старухой. Квартира, где он ночной порой валялся на продавленном диване, оставалась единственной хоть как-то обитаемой в доме, откуда все остальные жильцы с превеликой радостью выехали. Подобные звуки (ничего общего не имеющие с полтергейстом) вообще-то не возникают сами по себе. Однако источник их, если оставаться на твердых материалистических позициях, донельзя банален: наверняка на первом этаже или в подвале покинутого дома шебуршатся то ли бомжи, то ли возжаждавшие комфорта прохожие алкаши, то ли, что также возможно, хозяйственные субчики, которые решили пошарить в опустевшем домишке, дабы прибарахлиться хоть чем-то ценным по меркам этого захолустного городишки…

Через короткое время постукивания возобновились, уже в других местах, они определенно шли снизу, но Смолин больше не обращал на них внимания. Исключительно ради того, чтобы размять ноги, встал и прошелся по комнате, подошел к приоткрытому окну, указательным пальцем отвел занавеску, посмотрел вниз.

Безмятежная тишина. Редкий сосновый лесок неподалеку, живописно озаренный полной луной. Соседний домишко выглядит совершенно брошенным, хотя там, как он помнил из собственных наблюдений, еще все квартиры заняты. Ну, что вы хотите, второй час ночи, в этакой глуши все приличные люди давным-давно третий сон видят, а субъекты не столь приличные давным-давно укушались местной ужасной бормотухи и тоже дают храпака…

Он постоял, опершись локтями на широкий старинный подоконник, глядя вниз. Вообще-то глава фирмы «Империум» был в чем-то глубоко прав: места тихие, благолепные, живописные, если отремонтировать домик на совесть и превратить в уютный коттеджик, здесь можно жить долго и счастливо… но только не Смолину, коренному шантарцу, не способному расстаться со своим мегаполисом, где он может рулить своим бизнесом…

Он достал очередную сигарету и вновь плюхнулся на диван, лениво созерцая книжную полку во всю стену – Смолин ее уже успел тщательно изучить, отложив в памяти все ценное, что там имелось. Если подумать…

Будь он сочинителем тех самых сенсационных книжонок под броско-пошлыми, исполненными мнимой завлекательности названиями, или хотя бы борзым журналистом, развернулся бы вовсю. Что греха таить, тут есть где развернуться… Федора Коча при минимальном напряжении фантазии можно в два счета как раз и превратить в члена и эмиссара тайной организации монархистов – уж это как два пальца… Он, понимаете ли, оттого и забился в сибирскую глушь, что по указанию означенных монархистов как раз и был хранителем шкатулки… нет, лучше ларца с яйцами (ларец – гораздо красивее), которые и блюл трепетно в ожидании момента, когда наряженные красноармейцами камергеры и переодетые прачками фрейлины двора переправят их в Ипатьевский дом. А когда в означенном доме произошли известные печальные события, выбраться из охваченной пламенем гражданской войны страны ему уже не удалось, и он отыскал в Курумане надежный приют. Монархисты сидели по подвалам ВЧК или ютились в парижских меблирашках, а Коч тихонько починял себе будильники в артели раскрепощенных трудящихся.

Смолин досадливо поморщился: стуки, возникавшие время от времени, идущие с разных сторон, начинали его чуточку напрягать. Никакого страха, разумеется, – он не ребенок и не хлюпик. Но все равно неприятно. Как-то особенно остро почувствовалось, что он сейчас – единственный обитатель старинного двухэтажного особнячка, а времени на дворе – почти час ночи. Мало ли что… Если это в самом деле бомжи или алкаши, что им стоит развести костерок, от которого, как частенько случается, вспыхивали дома и побольше. Брошенные квартиры, он сам видел, набиты всевозможным хламом, очень огнеопасным. Наверняка и в подвале куча горючего хламья. Спал он всегда чутко, если что, успеет проснуться и при крайней нужде сигануть из окна (второй этаж, не так уж и высоко), но вот в квартире, несомненно, погорит множество добра, ради которого она, собственно, и куплена. Черт побери, как полноправный собственник, нешуточную ответственность за дом чувствуешь, кому ж еще и позаботиться, не господину ж Дюкову, каковой в данный момент наверняка далеко отсюда мирно почивает… Вот попал, так попал – невольный единственный хозяин, он же и блюститель…

Благо и сон что-то никак не шел… Решившись, Смолин встал с дивана и сунул ноги в туфли. Фонарик имелся, хозяйский, найденный в кухне, – старенький, в виде трубки, мятый, но с новыми батарейками (видимо, держал его краевед, чтобы в подвал спускаться, наверняка у него была там своя клетушка). Что касается подручных предметов, то и с ними обстоит как нельзя хорошо. Шварц по смолинской просьбе прихватил с собой в Куруман и его наган – тот, что заряжался не безобидными капсюлями, а гораздо более серьезными резиновыми пулями. Смолин его взвел, когда стал законным домовладельцем, в частном доме, да еще на окраине, держать такую игрушку не помешает. Ну, и здесь, он прикинул, она могла пригодиться: мы не на шантарском асфальте, тут нравы патриархальнее, не кулаками же, если что, от местных запойных пейзан отмахиваться…

В общем, десантный отряд в составе одного человека был неплохо экипирован и вооружен. Маловероятно, чтобы внизу Смолина встретила орава серьезных мафиози, вооруженных до зубов…

Выйдя на площадку, он прикрыл входную дверь и, секунду подумав, запер ее на один из замков – некоторые куркульские привычки в этой жизни не лишни. Бесшумно ступая и чутко прислушиваясь, стал спускаться по крутой и кривой лестнице, скудно освещенной одной-единственной запыленной лампочкой – просто удивительно, как ее еще не выкрутили здешние хозяйственные аборигены.

Удары, постукивания, стоило ему спуститься на первый этаж, слышались все явственнее, доносились откуда-то снизу – точно из подвала. А вот других звуков не было – ни голосов, ни звяканья стаканов, ни прочих шумов, сопутствующих разгульной ночной пьянке люмпенского элемента или какой-нибудь пьяной разборке. Не нарваться бы на ораву дурных малолеток, забравшихся в подвал клею нюхнуть или бензинчиком подышать – этих волчат любой опытный человек сторонится, потому что они могут быть опаснее иного серьезного бандюгана: ни понятий не знают, щенки, ни в жизни и смерти толком не разбираются, что в своей, что в чужой…

Ага, вот оно где! Как Смолин и прикидывал, вход в подвал оказался под лестницей, в самом дальнем уголке, к которому он днем и не присматривался – а зачем? Низенькая дверца с полукруглым верхом, из толстых досок, схваченных увесистыми полосами темно-бурого от ржавчины железа: ручаться можно, сохранившаяся еще с царских времен. Кто бы ее, такую основательную, менял?

Дверь была распахнута – не приоткрыта, а именно нагло распахнута во всю ширь. Держась так, чтобы его не увидели изнутри, Смолин подкрался к ней (потянуло затхлой сыростью, гнилой картошкой и чем-то не менее скверным), прислушался. Никаких таких особенных шумов, ничего, что свидетельствовало бы о присутствии внутри группы людей, – время от времени раздаются шаги (громкие, не робкие, не сторожкие, тот, кто там шерудится, нисколечко не таится, причем пьяной возни не слышно), время от времени слышится уже знакомое постукивание. Скрежетнуло что-то – будто выворотили неплотно прибитую доску. Рокотнуло что-то – будто отодвинули что-то тяжелое. Недолгая тишина. И снова – глухое постукивание.

Внутри, насколько можно определить, горит лампочка – но такая же тусклая, как и на лестнице. Он там определенно один, ручаться можно… Итак?

Теперь уже было ясно, что опасаться пожара совершенно не следует. Там бродит один-единственный человек, который, судя по звукам, то ли устал, то ли решил передохнуть – стуки все реже и реже…

Однако тут еще присутствовало чисто человеческое любопытство – да вдобавок и некоторые, свойственные исключительно антикварам рефлексы. Подобные старинные дома требуют тщательнейшей проверки, это азбука антикварного дела. Вовсе не факт, что каждый из них таит нечто ценное, однако сплошь и рядом именно так и случается…

И Смолин принялся потихоньку спускаться по широкой крутой лестнице, сложенной из плоских плит строительного камня, какой в Шантарске использовали с давних времен. Фонарик он пока что не включал – внутри обнаружилась не одна лампочка, а целых три, протянувшихся вдоль подвала (впрочем, была еще и четвертая, но она не горела).

Подвал, как и следовало ожидать в таком доме, оказался сооружением внушительным: первоначально трудами строителей он был сделан в виде одного-единственного обширного помещения со сводчатым потолком, во всю длину-ширину дома. Однако потом, естественно, новые жильцы обустроились по-своему: слева остался достаточно широкий проход, а справа тянулась сплошная шеренга клетушек, или, по-сибирски, стаек – все сколочено из потемневших досок, судя по виду, наспех, на дверях выцветшей краской обозначены номера квартир. Все до единой двери распахнуты – ну конечно, уезжая, забрали нужное и оставили ненужное…

У противоположной стены, спиной к Смолину, а лицом, соответственно, к стене, сложенной из того же плоского камня, стоял человек в джинсах и легкой куртке. Наклонив голову к левому плечу, он постукивал по каменным торцам коротким ломиком – то расплющенным острием, то тупым концом.

«Так-так-так, – сказал про себя Смолин. – Все это, судари мои, чрезвычайно напоминает кладоискательские потуги… Ну что ж, логично…»

Подойдя к незнакомцу на расстояние метров десяти, он сказал будничным, спокойным тоном:

– Бог в помощь, дядька…

Как и следовало ожидать, тот аж подпрыгнул, шарахнулся так, словно его, болезного, долбануло приличным количеством вольт. Отпрянул к стене, замахнулся ломиком – что было, в общем, бессмысленно, Смолин стоял достаточно далеко.

Фонарик он не включал, света было достаточно. Демонстративно поигрывая наганом (смотревшимся в полумраке еще более убедительно, чем при дневном свете), начал:

– Что-то я не помню вашей персоны среди жителей здешних, которые из меня одного состоят… Тьфу ты, черт! Степа, ты тут какими судьбами?

– Василий Яковлевич… ну мать же вашу! – обрадованно откликнулся помянутый, опуская ломик и явственно расслабляясь. – А я уж подумал…

Смолин тоже расслабился, сунул наган в карман джинсов – перед ним как раз и стоял Степа Лухманов, куруманский контакт. Пожалуй что, полноправным антикваром его не следовало считать – в отличие от Матроса, сделавшего охоту за стариной смыслом жизни и единственным способом к существованию, Степа основным своим занятием полагал два продуктовых магазинчика, антиквариат для него был неким случайным приработком – крохотный ларечек для туристов, где продавался всякий хлам, не более того. Все мало-мальски ценное (попадавшее к нему главным образом случайно, а никак не в результате систематических рысканий) он примерно раз в месяц привозил Смолину в Шантарск. Любитель, одним словом. Правда, порой приносил в клювике что-нибудь интересное – особенно в последний раз. Вот по поводу последнего раза у Смолина теперь возникли определенные версии…

– Кладоискательствуешь? – с ухмылочкой поинтересовался Смолин. – Том Сойер ты наш…

– Вы ж сами говорили про старые дома…

– Говорил, – кивнул Смолин. – Только, если помнишь, уточнял, что начинать лучше с чердаков. А здесь… Тайник надеешься найти? Степа, Степа… Ну ты присмотрись, как следует. Стены – сплошной дикий камень, пол тоже выложен вовсе уж солидным плитняком… Про потолок я уж и не говорю. Настоящий фюрербункер… Чтобы тут тайник устроить, нужно пару недель ковыряться бригаде профессиональных строителей с нехилой техникой, никакой мирный обыватель в одиночку, подручными средствами, не справится…

Он легонько постучал торцом фонарика по ближайшей стене – в самом деле, выглядевшей монолитом.

– Да я и сам уже вижу, – пожал плечами Степа в некотором смущении. – Но не уходить же было через пять минут… Решил для порядка осмотреться…

– И много насмотрел?

– Да ничего. Но я ж с детства помню… Все говорили, что купец Корнеев, когда его большевики стали прижимать, клад в подвале запрятал…

Смолин откровенно хохотнул:

– Спорить могу, что те, кто эти слухи запускал, в подвале этом сроду не бывали, иначе не гнали б такую дурь…

– Да я и сам теперь вижу…

– Не боялся, что жильцы проснутся и в ухо заедут? – деловито поинтересовался Смолин.

– Так они ж все выехали… кроме Витька. Но он-то к ночи уже пластом…

– Логично… – проворчал Смолин.

– А вы-то как здесь?

– А я тут живу, – сказал Смолин. – Я тут легальным образом прикупил квартирку, вот и обитаю…

– Лобанского?

– Правильно мыслишь, Степа, – сказал Смолин.

– Ну, понятно… Я б тоже… У старика много чего, надо полагать, еще осталось. Только Витек заломил такие деньги… Я ж не знал, впустую они пропадут или удастся отбить… А как вы, Василий Яковлевич? – спросил он с живейшим интересом. – Много всего в квартире?

– Есть кое-что, – сказал Смолин дипломатично. – И деньги, в общем, отбить можно, даже с некоторой прибылью. Вот только сокровищ, Степа, увы, нету…

– Да я и не думаю… Бывал я у него. Ничего там особенного.

– Бывал, говоришь? – спросил Смолин. – Вот кстати… У тебя со временем как? Много свободного, я полагаю, если ты за полночь тут отираешься?

– Да навалом. Я Нинке сказал, что до утра буду на товарном дворе ждать контейнер из Шантарска…

– Тогда пошли, – сказал Смолин.

– Куда?

– Ко мне в гости. Есть к тебе парочка вопросов… Кстати, ты в стайку Лобанского не заглядывал?

– В первую очередь. Только там один хлам, как и в прочих. А что?

– Да так, для порядка. Пошли?

Выходя, Смолин хозяйственно погасил свет и плотно прикрыл дверь подвала. На верхней площадке Степа задрал голову:

– Действительно, с чердака нужно было начинать… Замок еще Хрущева должен помнить… С тех пор, такое впечатление, и не лазили – вон, отсюда ржавчину видно… Но вы ж теперь, я так понимаю, чердак себе подгребете?

– Уж не посетуй, чадушко… – с улыбкой развел руками Смолин. – И главное, всё по правилам. Я тут единственный квартировладелец, остальные слиняли. Все остальное скупил, правда, один прыткий молодой человек – но у меня все же есть в данном вопросе определенные законные права по чердаку шастать… Заходи. Угощать, честно говоря, нечем, но к чему угощения ночью? В комнату проходи, что нам на кухне торчать, как, прости господи, интеллигентам совковым… Садись. Рассказывай.

– Что?

– Ту сигаретницу Фаберже, что ты мне тогда толкнул, у Лобанского прикупил?

– Ну да, – после некоторого молчания сознался Степа. – А что, все честно, он продал, я купил… Честно уж говоря, я у него все купил – и те две солонки, и портсигар, и сумочку… Все серебро, что вам тогда привез.

– А говорил – у разных людей, – мягко укорил Смолин.

– Василий Яковлевич, это ж бизнес… К чему светить места грибные и рыбные? Вы б, чего доброго, сами сюда и нагрянули, как оно, я смотрю, и вышло. Фаберже, правда, оказался один-единственный…

Смолин мрачно чертыхнулся про себя. Он уже откровенно жалел, что все привезенное Степой (за исключением Фабера) столкнул моментально и относительно дешево. Ну, сделанного не воротишь, кто б знал… А теперь, учитывая источник, откуда вещички поступили, можно предполагать, что и что-то из прочих серебрушек вышло из мастерских Фаберже. То, что на них не было его клейма, еще ничего не доказывало: вопреки распространенному среди дилетантов убеждению, свое фирменное клеймо Фаберже на вещах, вышедших из его мастерской, частенько как раз и не ставил. Многое из того, что для него делали, например, Рукерт, Шрамм, Ниукканен, да и другие, отмечено только их «именниками» – хотя вещи создавались по заказу Фабера, им продавались. Так уж тогда было принято. И принадлежность многих вещей мастерским Фаберже эксперты определяют по чистой интуиции. Ну, да что уж теперь слезы лить, что с возу упало…

– И часто ты у него вещи покупал? – спросил Смолин.

– Один раз. Он вообще-то их продавал с превеликой тоской… Деньги срочно понадобились. Он книжку хотел издавать.

– Что еще за книжку?

– Ну, свою собственную. У него ж было три книжки, вы знаете? Краеведение и все такое…

– Знаю, конечно, – сказал Смолин. – Успел пролистать. Вон они стоят… А что, он и четвертую писать собирался?

– Почему – «писать»? Он ее уже написал, я сам рукопись видел – толстенная. Я ему бесплатно рисунки ксерил – ну, ради поддержания отношений на будущее. Там ему нужно-то было всего десяток ксерокопий, деньги смешные…

Смолин задумчиво прищурился. Они со Шварцем и Фельдмаршалом чуть ли не сутки – все светлое время и бо льшую часть прошлой ночи – методично, с большой сноровкой инвентаризовали, так сказать, доставшееся наследство. Да и часть сегодняшнего дня, не управившись, прихватили. Абсолютно всё имевшее хоть маленькую ценность, было ими учтено и оприходовано, да вдобавок разделено на три категории: продать сразу, придержать, выбросить потом нафиг.

Так вот, никакой рукописи не было. Пишущая машинка, старенький югославский «Юнис», имеется, вон она в углу, в белом чемоданчике. Пачка бумаги и ленты среди пересмотренного присутствовали. Но никакой рукописи, никаких записей.

– И про что была книга? – спросил Смолин без особого интереса (судя по трем предыдущим пролистанным им книгам, для него там не могло быть ничего интересного).

– Откуда я знаю? Я ж не читал, зачем мне? Во-от такая стопа, на машинке отпечатанная, тут, кстати, и лежала, – он показал на стол в углу, изобразил двумя пальцами толщину, что-то около пяти сантиметров. – Заглавие было… насчет секрета… или тайны… ага! «Тайна последней Пасхи».

– Точно?

– Точно, зуб даю. Мне неинтересно было, я в церковь не хожу.

Смолин чуточку оживился. Как-никак Последняя Пасха…

– А рисунки были какие? Те, что ты ксерил?

– А! Вот это малость поинтереснее. Фабержевские были рисунки, точно…

– Как это – фабержевские? – спросил Смолин с нешуточным недоумением. – С автографом его, что ли?

– Да нет… Там внизу, на каждом, напечатано было: «Фаберже, Санкт-Петербург». И орелик стоял двуглавый. Цветные рисунки, акварельки…

– Разбираешься? – хмыкнул Смолин. – Ты и живописью стал интересоваться?

– Да нет, к чему мне… Какая в Курумане живопись? Просто старший в кружок ходит, он этой акварелью все в доме измазюкал, хорошо еще, что смывается легко… Акварельки, точно. Семь рисунков я ему ксерил… На каждом типографский штампик Фаберже и Санкт-Петербурга, еще имя чернилами написано, тоже на каждом… нерусскими буквами… а может, и не имя, а название какой фирмы, потому что странное такое…

– Вспомнишь?

– Да кто б помнил! Говорю вам, чернилами подписано, нерусскими буквами… на всех семи. А рисунки… Такие штуки, вроде яиц, на ножках, на подставочках… На одном вроде бы верблюдик сверху, про остальные не помню… Василий Яковлевич, да я ж их и не разглядывал особо, сделал ему копии, вот и все, на кой мне их разглядывать…

Смолина вновь легонько потряхивал привычный охотничий азарт. Он ничего еще не понимал и не строил версий по недостатку информации, но твердо знал, что история поворачивается неожиданной стороной – и вовсе не кончена, как ему сгоряча представлялось всего минуту назад.

Ну разумеется, и Лобанский на старости лет мог подвинуться на «роковых тайнах». Все три его прежних книги были сугубо деловыми, не на слухах основанные, не на дешевых сенсациях, а на конкретных, большей частью им самим раскопанных материалах. Правда, было это давненько, еще при Советской власти. Вполне мог, как со стариками случается сплошь и рядом, увлечься химерой Последней Пасхи – тем более что на полке у него обнаружилось аж восемь дешевых книжонок о загадках семи яиц – с завлекательными заголовками, излагающими домыслы, сплетни и некритические пересказы эмигрантских фантазий. А впрочем, и целых три эмигрантских сказочки, переизданные в нашем Отечестве, имелись на другой полке. В общем, можно предположить, что старикан тоже увлекся Последней Пасхой.

Вот только как быть с интереснейшей подробностью, которая ни к каким химерам, сказкам и фантазиям не могла иметь отношения?!

Только что Степа подробно и бесхитростно описал Смолину рисунки, давно известные всякому порядочному антиквару, – эскизы, предшествовавшие изделиям Фаберже. Он ведь был дельцом серьезным, и его мастера – люди основательные, прежде чем что-то делать, художник рисовал детальный эскиз, и не один. Именно так они и выглядели: типографский орленый штамп Фаберже, частенько еще и подпись художника… Эскизы эти сами по себе представляли немаленькую ценность и продавались за солидные деньги.

Федор Коч, мастер Фаберже… Несомненные эскизы Фаберже, числом, что характерно, семь… «Так что же это? – мысленно возопил Смолин. – Неужели такое случается?»

Верилось с трудом. Почти совершенно не верилось. Но, с другой стороны, очень уж много конкретики…

– Значит, книгу написал… – задумчиво протянул Смолин.

– Ага. Ну, времена ж теперь не советские, за государственный счет теперь не прокатит… Он что-то такое говорил, будто искал деньги в музее… но в музее тоже девятый хрен без соли догрызают. В администрации его вежливенько выставили – нет у них денег, говорят, на такие второстепенные пустяки… Вот он помыкался-помыкался – и решил издать за свой собственный счет, пусть и мизерным тиражом… Очень он этой книжкой был воодушевлен – ничего не рассказывал, только руками размахивал и уверял – мол, прольет наконец свет, истину предъявит… ну, всякое такое. Аж слюни летели…

Никакой рукописи в квартире не было. Как не было и семи эскизов, о которых только что говорил Степа. Что это должно означать? А хрен его знает…

– Слушай, – сказал Смолин, – а что с ним, собственно, случилось? Тут на лавочке пили мужики, бывшие здешние жители, так вот, они не на шутку заспорили – сам Лобанский умер или убили его. Один доказывал, что убили… Как там дело было?

– Да ну! – покривясь, махнул рукой Степа. – Ерунда. От нечего делать… На улице его нашли. Как менты потом говорили – у нас же тут, в общем, маленькая деревня, все всё знают – определенно прихватило сердце – года-то! – вот он и свалился, стукнулся виском о камень… там булыжников много. Никто и дела не заводил, все ясно было сразу…

– Ну, а слухи-то отчего поползли?

– Да говорю же, от нечего делать. Якобы его видели с большой сумкой незадолго до того, а потом при нем этой сумки не нашли и нигде ее не нашли… Да и в том конце города, в противоположном, считайте, ему делать было совершенно вроде бы и нечего… Да и всё, собственно. На пустом месте раздули… Может, и не было у него никакой сумки, это кто-то потом присочинил. А в те края он мог зайти по каким-то своим делам, мало ли какие у человека дела… Он вообще любил по городу бродить, скучно ж сиднем сидеть дома, когда все старые друзья давным-давно померли… В общем, чешут языками от нечего делать, скучно у нас… А вообще, у нас вся уголовщина вокруг приисков кружится, потому что там-то золото реальное, а не все эти побасенки…

Смолин усмехнулся:

– Однако ж, сокол ясный, ты сам за этими побасенками в подвал полез…

– Да ладно вам… – сконфуженно поскреб в затылке Степа. – С детства про корнеевский клад слышу, да и вообще, надо было посмотреть, сами ж про старые дома объясняли…

– Замяли, – фыркнул Смолин. – Так чем у него кончилось с книгой? Если деньги завелись… Издателя нашел? Они тут у вас вообще есть?

– Да откуда у нас издатели… Это у вас в Шантарске на этом можно деньги заработать, а у нас-то с чего? Типография совсем загибается, там только районную газету и печатают, а больше и заняться нечем. Туда б он не пошел, они сроду книгами не занимались. Может, у вас, в Шантарске? Хотя он к вам вроде бы не ездил… Вы в музей сходите, если в самом деле интересуетесь, он с тамошней директрисой был большим приятелем. Это меня она люто ненавидит, как класс – они там у себя культурные ценности берегут, духовность блюдут, а я, злой коммерсант, эти самые духовные ценности за деньги новым русским впариваю. Вот и злобствуют – у самих-то ни копья, чтобы прикупить что интересное… Если вы к бабке пойдете, на меня не вздумайте ссылаться – она меня на дух не переносит и вас с порога наладит по тем же мотивам…

– Учту, пожалуй что, – задумчиво сказал Смолин.

– Ну, я пойду? А то времени уже…

– Шагай, Степа, – сказал Смолин рассеянно. – Пора и мне на боковую, пожалуй…

Степа, однако, замялся в дверях:

– Василий Яковлевич… А вам про эти рисунки сильно интересно?

– Ну, как тебе сказать… – осторожно ответил Смолин. – Не так чтобы, но посмотреть бы не грех – Фаберже все-таки… Только где ж они?

– Нет, я про ксеры…

– А что? – насторожился Смолин, не показывая, конечно, виду.

– Я ж говорю – ксерил ему акварельки… Первая партия не пошла, нечетко отпечатались… н у, знаете, как это бывает? Вторая тоже получилась сикось-накось. Короче, я поменял картридж – мне как раз самому нужно было рекламки шлепать – и вот тогда только пошло как следует… Тут как раз привезли газировку и чипсы… Я замотался, короче, некогда было убираться, так что кинул эти дерьмовые копии в подсобку вместе с бумагами на выброс… и они там до сих пор лежат. Жду, когда накопится хламу, чтобы пригнать «Газельку» и единым махом все на свалку… Там они и лежат, точно. Если вам интересно, приходите завтра…

Великолепно изображая лень и равнодушие, Смолин протянул:

– Да зайду, пожалуй что, гляну. Не выкинь, смотри. Мелочь, а интересно. Разгребусь с делами, зайду… Счастливо.

Оставшись в одиночестве, он встал, сел, снова встал, прошелся по комнате мимо длиннющей книжной полки. Представления не имел, что и думать, в голове царила совершеннейшая путаница. Присутствовала, конечно, явная загадка – но не более того, господа мои, не более того. В конце концов, у Коча и впрямь могли сохраниться эскизы, он мог быть причастен к созданию тех самых семи исчезнувших яиц… Ну и что? И это – всё. Отсюда еще ничего не проистекает, если быть реалистом, так что не надо с ходу строить чересчур уж головокружительные гипотезы…

Глава 3 Сплошные пустяки

Очаг культуры и светоч духовности, то бишь куруманский музей, помещался, как и следовало ожидать, в старинном двухэтажном доме той же добротной купеческой построй ки, побольше размерами, чем тот, где Смолин неожиданно стал законным жильцом. Располагался он чуть ли не в самом центре города – так что безусловно представлял собой лакомый кусочек для приватизаторов, каковые везде одинаковы, что в столицах, что в таком вот захолустье. Центр города – это центр города… Непонятно даже, как очаг и светоч уцелел до сих пор – окружающие дома, явные современники музейного здания, увешаны гирляндами вывесок частных фирм (причем один из них некая, надо полагать, небедная контора занимала в одиночку)….

В музей Смолин первоначально проник инкогнито – то есть не проникал, собственно, а попросту, притворившись мирным посетителем, купил билет и минут за двадцать обошел оба этажа, оказавшись единственным, кто пожелал приобщиться к культуре. Чтобы составить должное впечатление, хватило беглого осмотра. Классический набор захолустных раритетов: чугунная пушка конца восемнадцатого века (о чем свидетельствовала отлитая надпись), витринка с проржавевшими наконечниками стрел, каменными рубилами, горсточкой ракушек каури и прочим неинтересным ширпотребом каменного века; совершенно выцветший эполет, принадлежавший, как гласила пояснительная табличка, здешнему уроженцу поручику Терентьеву, участвовавшему в Крымской кампании; бляха сельского старосты (без булавки), две казацкие шашки, пребывающие в удручающем состоянии, покоившиеся в витринке, посвященной Гражданской войне. Ну, и прочие мелочи из разных исторических периодов – довоенная индустриализация (в виде муляжей золотых самородков и макета тогдашнего прииска), Отечественная, строительство Шантарской ГЭС (к коему Куруман не имел ни малейшего отношения), полет Гагарина (то же самое). Чучело какого-то особенно выдающегося племенного барана, паршивенький «Павел Буре» (даже не серебряный), макет первого трактора, строившего трассу Куруман—Шантарск, царские ассигнации начала двадцатого века, фарфоровые чашки и блюдо из сервиза купца Корнеева (средненький Кузнецов, ширпотреб), портрет чиновника с бакенбардами и Анной в петлице, никакими пояснительными табличками не снабженный… И тому подобное. С точки зрения Смолина, повидавшего настоящие раритеты, музейчик был пошлым любительским заведением, и не более того.

Убедившись, что здесь нет ровным счетом ничего интересного, он поправил галстук, коим обзавелся уже здесь, приосанился, спустился на первый этаж и вежливо поинтересовался у ветхой старушки-смотрительницы:

– А как бы мне Маргариту Петровну увидеть?

Старушка воззрилась на него так опасливо и подозрительно, словно подозревала в намерении безжалостно ее оглоушить и сгрести в мешок здешние «редкости»:

– А вам зачем?

– Я из Шантарского управления культуры…

И эффектно замолчал. С точки зрения закона, все было в порядке, он себя вовсе и не выдавал за госчиновника, он же не назвал должность, просто-напросто упомянул управление…

Был, конечно, риск, что бдительная бабуля документы попросит предъявить – и он уже приготовился заявить с честнейшим видом, что забыл все мандаты в гостинице, да и вообще в Шантарске их носить как-то не принято.

Однако бабка, моментально помягчев, показала рукой:

– Вон туда проходите, где табличка «Посторонним вход воспрещен» – а там увидите… Я-то испугалась, опять эти…

– Капиталисты чертовы? – сочувственно спросил Смолин с большим знанием дела. – Так и вьются, как песенный черный ворон, непристойные предложения делают, здание оттяпать хотят?

– Они, ироды…

– Культура этого не допустит, – веско сказал Смолин, приятно улыбнулся бабуле и направился в указанную дверь.

За ней оказался узенький коридорчик с полудюжиной дверей. На второй слева помещалась мутновато-белая эмалированная табличка с синей надписью «Директор». Судя по ее преклонному возрасту и специфическому шрифту, водружена она была во второй половине двадцатых, и никак не позднее. Какое-то время Смолин оглядывался и прикидывал. Судя по всему, это и есть единственное «подсобное помещение», небольшого, сразу видно, размера. Значит, никаких обширных запасников, где могло заваляться нечто чертовски интересное, тут наверняка не имеется – ну, как обычно… Хотя и с провинциальными музеями иногда очень интересные сюрпризы связаны.

Подойдя к двери с табличкой, он решительно постучал и, когда изнутри громко пригласили войти, приглашению тут же последовал.

Комнатушка не особенно и большая, заставленная книжными стеллажами и парочкой обшарпанных столов, на которых грудой навалены «редкости», которых он вдоволь насмотрелся в залах. Под потолком весело клубился табачный дым, а за третьим столом, заваленным бумагами, восседала почтенная дама довольно преклонных лет, похожая скорее не на даму, а на какого-нибудь парторга из фильмов конца пятидесятых – совершенно мужская физиономия, будто из полена топором вытесанная, седая шевелюра, расчесанная на косой пробор, старомодный жакет наподобие мужского пиджака, сигаретка закушена в углу рта. Крутая старушенция, одним словом, у такой в два счета очаг культуры ни за что не оттяпаешь…

– Чем могу? – поинтересовалась она прокуренным басом.

– Маргарита Петровна? – светски спросил Смолин. – Очень приятно. Смолин, Василий Яковлевич. Из Шантарска. Цель моего приезда трудно, пожалуй что, сформулировать однозначно… я, можно смело сказать, искусствовед и в данном качестве консультирую самые разные организации…

Старуха какое-то время разглядывала его колючими молодыми глазками, потом, запустив руку в бумажный ворох на столе, извлекла некий предмет и протянула на ладони:

– Это что?

Не задумываясь, Смолин ответил, прилежно и внятно, словно ученик на экзамене:

– Пряжка с ремня нижнего чина российской императорской армии, судя по пушечкам, артиллериста.

– А это?

– Врачебная машинка для кровопускания, – сказал Смолин. – По-моему, начало века – тогда кровопускание считали лучшим средством от массы недугов… А вон там у вас, насколько я могу отсюда разглядеть – классический кинжал тагарской эпохи, судя по тому, что нижняя часть отломана, из погребения поднят. Рядом с ним…

– Ладно, ладно… А в пуде килограммов сколько?

– Шестнадцать, – сказал Смолин, откровенно улыбаясь. – Вы не стесняйтесь, спрашивайте дальше…

– Сойдет, – сварливым басом сказала старуха. – Производите впечатление человека знающего. Я было подумала, что эти олигархи очередного ходока подослали, на сей раз благообразного…

– Докучают?

– В последнее время малость притихли, но все равно порою в двери скребутся…

– По-моему, проще всего было бы с самого начала документы спросить… – сказал Смолин, обворожительно улыбаясь с таким в видом, словно у него-то самого карманы битком набиты безукоризненными ксивами, свидетельствующими о его немалых заслугах на ниве искусствоведения.

– Эге, батенька… – махнула рукой старуха, – кто нынче документам верит? Они вам какой хотите документ смастерят не хуже былых гуслицких тружеников… Садитесь уж. Вы к нам какими судьбами? Никаких таких раритетов в нашем захолустье быть не может, это я и сама прекрасно знаю. Хлам, голубчик, по большому счету хлам-с… и тем не менее, по здешним меркам лучше иметь подобный очаг культуры, чем никакого…

– Совершенно с вами согласен, Маргарита Петровна, – сказал Смолин, усаживаясь на шатком стуле. – Конечно, какие уж раритеты… Я по другому поводу приехал. Вы не могли не знать Никанора Олеговича Лобанского…

– Ну как же, как же. Можно сказать, приятельствовали… хотя я на него порой была зла.

– Это за что же?

– За всю жизнь ни единого предмета не передал в музей, – удрученно поведала старуха. – Интеллигентнейший человек, кладезь краеведческих знаний, эрудит, умница… Интересных вещичек у него имелось множество. Вот только, едва я начинала намекать, в нем моментально просыпался хомячий инстинкт коллекционера: мол, ни единой мелочи при жизни… хочу постоянно иметь перед глазами… когда умру, все ваше будет… – она чиркнула спичкой, раскурила очередную дешевую сигаретку. – А когда покинул этот мир совершенно внезапно, оказалось, что завещания так и не сделал, и все отошло этому пропойце Витеньке, который с меня, идиотски ухмыляясь, немыслимые для музея деньги требовал… Вы не подумайте, что я из-за вещей сокрушаюсь, мне в первую очередь жаль Никанора Олеговича, незаурядный был человек…

– Вот об этом я и хотел переговорить… – решительно перехватил Смолин инициативу. – Вы знаете, что он незадолго до смерти закончил очередную книгу?

– Ну разумеется! Он два месяца работал в нашем архиве, – она показала куда-то на стену. – Архив у нас, должна вам сказать, не такой уж и значительный, но тем не менее… Целых две комнаты занимает. Бумаги городской управы, три единицы хранения – документы корнеевского торгового дома… Первые годы Советской власти – ну, понятно, ничего серьезного, однако попадаются преинтересные свидетельства эпохи… Собственно, по букве закона я могла Никанора Олеговича в наше хранилище и не допустить, он все же не относился к действующим научным работникам… Но нравы у нас патриархальные, а он, что ни говори, знатный наш краевед… Как тут не порадеть?

– А о чем была книга, вы не в курсе?

– Представьте себе, нет… – не без явного уныния развела она руками. – На сей раз милейший Никанор Олегович, вопреки своему обыкновению, работу держал в строжайшей тайне, даже намеками не проговаривался и ключиков не давал. Я на него не в претензии – старость не радость, голубчик, все мы в этом возрасте начинаем чудить. Держался он в высшей степени таинственно… а без наших материалов, такое впечатление, не мог обойтись, да-с! Но впрочем, что уж покойнику косточки перемывать, не по-христиански как-то, вообще не по-человечески..

– Де мортуис аут бене, аут нихиль,[1] – с видом печальным и понимающим кивнул Смолин. – Вы не представляете хотя бы приблизительно, Маргарита Петровна, где сейчас может находиться рукопись? Книгу он, по достоверным данным, закончил…

– То есть как это – где? У него дома, конечно. Попробуйте поговорить с Виктором… Никанорычем. Я с ним общего языка найти решительно не в состоянии, но вы мужчина, вам проще. Возьмите пару бутылок чего-нибудь горячительного, сядьте рядком, поговорите ладком… Каюсь, я бы давно и сама этот надежнейший метод использовала, но, вы знаете, совершенно не приспособлена к спиртному, даже от глоточка начинает невероятно крутить организм… – она энергично раздавила окурок в пепельнице. – При том, что с табачным зельем – многолетнее мирное и душевное сожительство…

– Признаюсь, Маргарита Петровна, я этот метод испробовал, – сказал Смолин. – И настолько вошел в доверие, что был допущен к осмотру и изучению всего, так сказать, творческого наследия. Но рукописи нет. Как растаяла… Жаль чертовски. В Шантарске, в управлении… – он сделал многозначительный жест, – завелись лишние деньги на культуру, они всерьез намеревались включить эту книгу в издательский план…

– Чертовщина какая-то, – сказала старуха. – А вы хорошо смотрели, голубчик?

– Хорошо, – кивнул Смолин. – Каждую бумажку изучил, уж ни за что не пропустил бы объемистой рукописи…

– Ну, тогда я и не знаю… Будь это что-нибудь другое, материальное, стоившее денег, я бы моментально подумала в адрес Виктора… Никанорыча нечто нелестное… Но я, откровенно говоря, не могу и представить, чтобы кто-то у нас платил деньги, ища рукопись книги по краеведению… Будь это некие ценные безделушки, каких должно быть немало…

– Вы совершенно правы, – сказал Смолин со вздохом. – Я вообще не могу представить человека, покупающего рукопись подобной книги у наследничка-пропойцы…

– Вот видите. Ищите лучше.

– В квартире ее нет, ручаюсь… Были у него какие-нибудь близкие знакомые, друзья?

– Эх, молодой человек… – покачала головой старуха, – в нашем возрасте старые добрые знакомые и друзья в подавляюще большинстве уже там … – она ткнула указательным пальцем в потолок. – Из старых знакомых у него, кроме меня, почитай что, и не осталось никого. Одиночество, увы, особенно в дыре вроде нашей…

– Значит, вы так-таки ничего и не слышали? Даже предположений строить не беретесь?

– Решительно никаких, – твердо отрезала старуха. – Что-то вы сильно огорчились, голубчик…

Разговор принимал опасное направление, и Смолин поторопился увести его в сторону:

– Ну как же… Я человек добросовестный, есть такой пунктик, Коли уж сюда я ехал исключительно за рукописью, без нее как-то и возвращаться стыдно. Репутация, знаете ли… Получается, ездил зря, зря казенные деньги тратил…

– Экая у вас в голосе неподдельная грусть… – сочувственно сказала Маргарита Петровна. – Может, все и образуется? Поговорите с людьми… не знаю, правда, с какими и с которыми, но не могла же рукопись в воздухе раствориться? Если бы в квартиру забрались мазурики, то уж, конечно, не бумагу уволокли бы… Не залезали, кстати?

– Да нет, – сказал Смолин. – Все вроде бы цело.

Старуха задумчиво продолжала:

– Да и те сомнительные скороспелые знакомые, коих Виктор косяками водил в квартиру, в первую голову прихватили бы отнюдь не рукопись… А знаете что? У меня в голове что-то такое вертится, право слово… Погодите, попробую сосредоточиться…

Она уперлась локтями в столешницу, запустила пальцы в седую шевелюру и уставилась куда-то сквозь Смолина отрешенным взглядом, безостановочно пыхая сигареткой. Смолин терпеливо ждал, вздыхая про себя от разочарования, – он-то поначалу полагал, что рукопись может отыскаться в музее, мало ли как могло обернуться…

– Ага! – воскликнула старуха, так резко вскидываясь, что Смолин вздрогнул. – Точных сведений не обещаю, но есть для вас, голубчик, следочек… Дня за три до… печальной кончины говорил мне мельком Никанор Олегович, что отыскал наконец-то, простите за выражение, спонсора (это слово она произнесла с явным отвращением). Вроде бы означенный господин твердо был намерен издание профинансировать…

– И кто он? – жадно спросил Смолин. Это, действительно, был след…

Старуха развела руками:

– Увольте, голубчик. Что знала, то и сказала. Две-три фразы мельком, мимоходом, чуть ли не на бегу, мы тогда случайно столкнулись и оба спешили… Вы уж сами поищите, человек вы, я вижу, хваткий и предприимчивый, а я вам ничем помочь больше не могу, потому что и не знаю ничегошеньки…

В такой ситуации ничего другого не оставалось, кроме как побыстрее откланяться – потому что старуха, дымя, как паровоз, довольно неуклюже стала намекать на собственные житейские побуждения: не поговорит ли милейший Василий Яковлевич с беспутным Виктуаром, коли уж наладил с ним дружеские отношения, на предмет того, чтобы тот, проникшись идеалами культуры и духовности, все же согласился бескорыстно (или за чисто символическую плату, потому что на большее музейщики не в состоянии) передать очагу и светочу хоть что-то из кропотливо собиравшегося долгие годы покойным краеведом?

Не стоило бабушку разочаровывать, посвящая ее в истинное положение дел, – и Смолин, сославшись на неотложные дела, поторопился улизнуть. Туманно пообещав, что «посмотрит что там можно сделать».

Когда Смолин выходил из музея, в голове от безнадежности родилась вовсе уж голливудская версия: теоретически рассуждая, можно допустить, что дражайшая Маргарита Петровна, мышь белая, крыса ученая, как раз и является главарем загадочной шайки темных личностей. Узрев что-то для себя интересное и выгодное, рукопись она надежно припрятала…

Бред, конечно. Законченный. Не оттого, что старушка выглядит простой, как две копейки – чужая душа, знаете ли, те еще потемки. Просто есть гораздо более рациональный и житейский аргумент. Будь она главарем, ни за что не упомянула бы про то, что знает о рукописи. Наоборот, с честнейшим видом твердила бы, что знать не знает ни о какой будущей книге. Что вы говорите, молодой человек? Какая рукопись? Мы, провинциалы, и словечек-то таких не ведаем… А между тем именно она и рассказала Смолину, что покойный два месяца копался в музейном архиве – о чем Смолин без нее и знать бы не знал…

Что он там мог откопать? Вряд ли пресловутые «роковые тайны», скорее уж некий след, так оно обычно и бывает. Нечто, дополнившее уже имеющуюся у него информацию, а? Кто бы прояснил…

Не вернуться ли через пару часов и не выбить ли у бесхитростной старушки позволение самому в том архиве порыться? Нет, бессмысленно. Даже если она и согласится, что именно искать? Коли уж покойный, определенно какой-то информацией уже обладая, два месяца в пыльных бумагах рылся… Отпадает, увы…

Смолин перешел улицу и уселся в свой «Паджеро», с которым наконец-то воссоединился. Машину перегнал из Предивинска Шварц, которого на всякий случай сопровождали Фельдмаршал и какие-то знакомые здешних Фельдмаршаловых знакомых (Смолин в эти тонкости не вникал, не видел смысла, главное было – добиться результата). Все обошлось как нельзя лучше, «Паджерик» в целости и сохранности торчал на прежнем месте, Шварц клялся и божился, что никакой слежки за собой не заметил. Он, конечно, не специалист, но ведь и те, что пытались Смолина обчистить, – не профессионалы сыска, скорее уж наоборот, так что Шварцу можно поверить. В конце-то концов, Татарин не такой дурак, чтобы и далее за Смолиным охотиться. Умные люди в подобной ситуации, коли уж сорвалось, отваливают в сторонку и занимаются чем-нибудь другим, более надежным…

Но краевед, краевед… Что же он все-таки откопал, пенек старый? Что-то должно быть!

Смолин взял с сиденья простенький прозрачный файлик и вытряхнул из него забранные поутру у Степы Лухманова те самые испорченные ксерокопии, и в самом деле не годившиеся в качестве иллюстраций к книге, но рассмотреть, что на них изображено, все же можно…

Действительно, судя по всему, семь акварельных рисунков. И каждый – понимающему человеку ясно – представляет собой эскиз классического пасхального яйца. Первоначальный набросок без четко прорисованных деталей – но все равно можно с уверенностью сказать, что эти яйца антикварному миру решительно не известны…

Действительно, на каждом листе – типографский штамп – К. Фаберже, Санкт-Петербург. И выведенное выцветшими чернилами, «нерусскими буквами» имя, всякий раз одно и то же.

Имечко это он прекрасно знал – Альма Пил, шведка, говоря современным языком, дизайнер Фаберже. Сначала она рисовала для каталогов готовые изделия, а потом поднялась гораздо выше, стала разрабатывать дизайн будущих шедевров ювелирного искусства. Как раз Альма и придумала знаменитый узор «снежинка», впоследствии использовавшийся мастерами Фаберже очень часто. По легенде, эта идея ей пришла в голову, когда она любовалась морозными узорами на окне мастерской своего дяди Альберта Хольмстрема (еще одного знаменитого Фаберовского мастера). Может, это и сказка – зато доподлинно известно, что Альма придумала знаменитое Зимнее яйцо, которое в тринадцатом году Николай Второй преподнес матери, вдовствующей императрице. Красота неописуемая: вырезано из горного хрусталя, украшено разнообразными цветочками, тоже резными, а внутри сюрприз – корзина подснежников. И это не единственный широко известный шедевр, в создании которого Альма участвовала. Если это – семь пасхальных яиц семнадцатого года, то логично будет предположить, что и их Альма разрабатывала. Другого объяснения попросту нет. Семь исчезнувших яиц…

Он злился на себя за то, что не мог найти ниточки и связать концы – но кто бы это смог, располагая столь скудной информацией? Одни вопросы, и никаких ответов, Лобанского уже не спросишь… а кого бы спросить? Есть ли такой? Что, если где-то поблизости притаился? Рукопись-то исчезла, что ни говори…

Всю дорогу до самого дома он не то чтобы ломал голову – не над чем было. Попросту пытался построить хоть какую-то осмысленную версию – что, конечно же, по скудости исходной информации было делом безнадежным. И благостного настроения не прибавило…

В дом Смолин вошел злой как черт. Разбежался было на второй этаж, к себе – и невольно остановился. Перед его дверью, недвусмысленно преграждая дорогу, стояла троица – генеральный директор Степан Дюков и еще два каких-то незнакомца – молодые, крепенькие и довольно туповатые на вид.

Смолин недоумевающе уставился на них, пытаясь сообразить, какого рожна приперлись. Рожи у них были не самые доброжелательные – правда, у него, надо полагать, тоже…

– Дядя, ты что ж это делаешь? – укоризненно, с искренней, ничуть не наигранной обидой сказал Дюков. – Я к тебе, как к человеку, все выложил, а ты… Нехорошо этак-то дорогу перебегать, может, у вас в Шантарске это и обычное дело, а у нас и организм покритиковать могут…

Мысли Смолина были сейчас настолько далеки от окружающего убогого быта, что до него все еще никак не доходило.

– Какого черта? – спросил он хмуро. – Где я тебе на мозоль наступил?

– Квартирку прикупил? Вот эту? – Дюков показал через плечо большим пальцем на дверь той квартиры, что отныне являлась законнейшей собственностью Смолина. – У Витька?

– Ну, – сказал Смолин. – Было дело.

Только тут он начал вспоминать кое-какие мелочи быта… Ну да, конечно, вот где собака зарыта… Отчего-то прежде всего ему стало смешно, и он ухмыльнулся – широко, открыто.

Совершенно испортились нравы, никакого уважения к старшим. Этак, чего доброго, завтра на улице шпанцы подойдут и, поплевывая сквозь зубы, предъявят: «Дядька, мелочь есть? А ты попрыгай!»

Один из грозных бойцов – что, в принципе, было вполне предсказуемо и ожидаемо – обиженно оскалился в попытках придать себе невероятно грозный вид и заорал:

– Ну че ты лыбишься, че лыбишься? Тебя люди про дело спрашивают!

Через его плечо Смолин глянул на дверь. В квартире с раннего утра работал Шварц, но из-за солидной обивки ничего из происходящего на площадке наверняка не слышал. Но это нисколько не напрягало, и сами эти туземцы Смолина не напрягали – в руках у них нет ничего подручного, к тому же у всей троицы классический вид деревенских увальней (есть некая неизгладимая печать), так что справляться будем в одиночку…

– Короче, – сказал Смолин, подбрасывая на ладони увесистую связку ключей от своей новой недвижимости, – что вы так на меня вызверились, чадушки? Что я кому плохого сделал?

– Ты дурачком не прикидывайся, дядя, – обиженно и зло произнес Дюков. – Сам прекрасно сечешь ситуацию. Я теперь из-за тебя… не поймешь и где. Весь дом мой, кроме твоей хаты… И ты уж лучше добром скажи, в какие игры играешь, чтоб я знал… Имею право.

– Да какие там игры… – махнул рукой Смолин.

– Какие?! А кто Витьку заплатил сотку? Сотку! Скажешь, ничего не крутишь?

«Ну вот, – отметил Смолин, – прознали уже». Именно эта сумма – настоящая, вся целиком – была внесена в документы по настоятельному требованию Профессора, иначе ни на что не соглашавшегося. Как ни уламывал его Смолин поступить так, как поступают все разумные люди, показать мизер, Профессор стоял насмерть. Вероятнее всего, в приливе алкогольной подозрительности всерьез опасался, что его кинут, этот самый мизер в руки и сунут. В конце концов, Смолин махнул рукой и уступил: не ему платить налог с сотки.

Вообще-то был самый простой и бесхитростный выход из ситуации: поговорить с этим долбаным «генеральным» по-человечески и заверить, что домишко свой он вскоре получит целиком. Но что-то настроение было неважное, и не хотелось оправдываться перед дурными малолетками…

– Да ничего я не кручу, – сказал он безмятежно, успев к тому времени просчитать несколько возможных раскладов. – Купил и купил, место приглянулось…

– А в рыло? – полюбопытствовал один из статистов.

– А у рыла хозяин есть, – сказал Смолин, щурясь. – Чего ж вы, ребятки, какого-нибудь местного авторитета не подогнали? Ферапонта Сутулого или Еремея Гнутого? Должны ж тут у вас быть этакие авторитеты…

– Я те щас без авторитета… – грозно пообещал второй статист.

– Уписаться можно со страху, – ответствовал Смолин.

Тактика себя оправдывала – ребятки начинали закипать, что твой чайник, а подобное состояние души сплошь и рядом ведет к проигрышу, особенно если имеешь дело с человеком, кое-что в этой жизни повидавшим и знающим, с какого конца редьку есть…

Забава, правда, начинала Смолину поднадоедать – у него хватало более серьезных дел.

– Вот что, орелики, – сказал он вяло, – валите отсюда и не капайте на мозги. Будет что-то интересное для вас, я вам непременно сообщу…

«Сейчас взорвутся, – констатировал он холодно, все еще баюкая на ладони ключи. Не могут не взорваться, щенки провинциальные…»

И точно, оба обормота, кипя и фыркая, двинулись на него, пытаясь сграбастать за ворот.

А ля гер, ком а ля гер… Неуловимым движением Смолин отпрянул от правого, швырнул связку ключей в лицо левому и, когда тот предсказуемо отскочил, инстинктивно прикрыв лицо, без замаха саданул его носком туфли под колено, моментально добавил по кадыку, рубанул ладонями по ушам. Не теряя ни секунды, качнулся вправо, наступил со всей силы противнику на ногу и двинул локтем по роже, вслед за чем снял ногу. Парняга улетел к стене, в каковую с превеликим шумом и впечатался спиной и затылком. Поморщившись от деревянного стука, сопровождавшего соприкосновение дурной башки со стенкой, Смолин оценил ситуацию. Все было моментально кончено в лучших традициях жестокой зоновской драки. Один лежал у стены, второй сидел на корточках, зажимая уши и издавая горестные стоны, оба пытались осознать, что же с ними такое произошло. Что до главаря, мсье Дюкова, то он, разинув рот и бледнея лицом, тихонько отступал к стене, в каковую и уперся лопатками. Все было в совершеннейшем порядке.

– Вот так оно и бывает, дитятко, – наставительно сказал ему Смолин, медленно надвигаясь. – Тебе жить-то, поди, охота?

Дверь квартиры шумно распахнулась, и на пороге монументально возник Шварц. Он был великолепен и устрашающ – и отнюдь не столько с точки зрения перепуганных битых провинциалов. Шварц являл собою неплохое подобие Терминатора в его классическом варианте: черная кожаная курточка, белая футболка, темные очки – ну, и рожа соответствующая, и стрижка ежиком, и общее телосложение. За пояс у него был заткнут любимый «Айсберг», у которого Шварц давным-давно отвинтил и выкинул щечки рукоятки из вульгарного черного пластика, а на их место, потратив немаленькие деньги, присобачил костяные, с выжженным и раскрашенным в три краски узором, где присутствовал едва ли не полный байкерско-рокерский набор: обвитый колючей проволокой череп, летучие мыши и прочая фигня. Судя по исказившемуся лицу Дюкова, смотрелся Шварц весьма колоритно…

Перекатывая во рту спичку с большой красной головкой, Шварц безмятежно спросил:

– Шеф, мочить будем или просто опидарасим?

По лестнице словно молния прошлась – это с неожиданной быстротой вскочил тот, что треснулся затылком о стену. И рванул вниз по ступенькам так, что во всем доме загрохотало. Секундой позже его примеру последовал второй – он хромал на бегу, все еще подвывая, но поспешал так, словно Шварц собирался выполнить обе части плана одновременно.

На площадке из агрессоров остался один только Дюков, явно собиравшийся последовать за корешками, но Смолин, уловив его порыв, коротким ударом по ребрам отбросил к стене. Подошел вплотную, похлопал по плечу и сочувственно сказал:

– Ферштейн, ферштейн… Тяжелое это дело – современный бизнес, а, Ванюша?

– Степан… – пробормотал Дюков.

– Да ладно тебе, – сказал Смолин небрежно. – Ну какой ты, к лешему, Степан? Классический Иван-крестьянский-сын… Ванюша… Так оно тебе больше подходит.

– Шеф, – Шварцу надоело торчать фигурой «без речей» (как писали давным-давно в театральных программках), – можно, я его ногами попинаю?

– Ну к чему этот садизм? – поморщился Смолин. – Ванюше больно будет…

– Тогда хоть раком поставлю и трахну…

– Тоже болезненная процедура, – сказал Смолин. – Ванюша – хороший мальчик, не будем делать из него Маняшу… Он и сам понимает, что поступил с солидными людьми неприлично… Правда ведь, Ванюша?

Собеседник яростно закивал с навернувшимися на ясны глазоньки слезами.

– Так ты Ванюша, или как? – ласково спросил Смолин.

– В-ванюша…

– Ну вот и чудесно, Ванек, – продолжал Смолин. – Я не зверь, я все понимаю: и жить ты хочешь, а вот в попу, наоборот, категорически не хочешь… Оно и правильно вообще-то – и без того пидоров развелось выше нормы… Что ж ты так лопухнулся, Ванечка? Смотреть надо, кому поперек дороги встаешь… Ну, скажи что-нибудь, а то я один языком болтаю, нехорошо как-то получается, авторитарно даже… Идеи есть? Предложения?

– Вы скажите, что вам нужно…

– А мне ничего не нужно, – сказал Смолин. – Грустно тебе без моей квартирки, пасьянс не складывается? Так вот, Ванюша, слушай внимательно. Сиди, не дергайся, и все будет пучком. Где-то дней через несколько я к тебе загляну… и продам тебе самую квартирку по всем правилам. Даже не за сотку, это перебор. Сколько ты там хотел заплатить по максимуму? Семьдесят, а? Вот за семьдесят и купишь – и будет тебе умиротворение…

– Вы… серьезно?

– Абсолютно, дитятко, – сказал Смолин. – Через несколько дней готовь семьдесят штук, я обязательно приеду, и все оформим…

– Ничего не понимаю… – пробормотал куруманский король недвижимости.

– А тебе, золотце, и понимать ничего не надо, – ласково, вполне благодушно сообщил Смолин. – Ты просто у серьезных дяденек под ногами не путайся, а то ушибить, неровен час, могут… Усек?

– Усек…

– Вот и ладушки. Ну, что ты топчешься? Опять что-то не слава богу?

– А ничего, если я с тем домом буду продолжать? С соседним? Я его тоже прикупать начал помаленьку…

– Молодец, – сказал Смолин, – хвалю. Растешь на глазах, к дисциплине приучаешься… Да ладно, мне тот дом совершенно неинтересен, да и улица эта, откровенно говоря, тоже до лампочки, хоть всю скупай…

– Дур-рак я! – вдруг взревел Дюков, хлопнув себя ладонью по макушке довольно чувствительно.

– Да ладно, – великодушно сказал Смолин, – не такой уж. Просто-напросто не пообтесался еще, политесу не знаешь… да и вообще не знаешь, что такое политес… Это лечится.

– Дур-рак… Нужно было не жмотиться, когда Витек…

– Ты о чем?

– Сами знаете.

Смолин все еще не понимал сих намеков. Однако, сделав внушительное лицо, сказал грозно:

– Я знаю, ты знаешь… Помалкивай и занимайся своим делом, возись себе с недвижимостью сколько угодно, а в другие дела не лезь… Договорились?

– Договорились, – протянул Дюков с невероятно унылым видом.

– Вот и прекрасно, – кивнул Смолин. – Шагай, да смотри у меня, в следующий раз могу и озвереть…

– Да понял я, понял… – печально отозвался Дюков.

И побрел вниз по лестнице, то и дело оглядываясь с несказанной тоской. Только теперь до Смолина дошло. Подняв ключи, прислушавшись и убедившись, что в доме никого, кроме них двоих, не осталось, он сказал Шварцу:

– Ну, ты понял? Щенок определенно полагает, что мы такие бабки отвалили за квартиру, оттого что знаем про клад… Давненько, надо полагать, сплетни гуляют про знаменитый корнеевский клад… Что, понятно, вовсе не означает наличия этого самого клада… Как успехи, кстати?

– Никаких, – печально ответил Шварц.

– Ну, пойдем посмотрим…

Войдя в квартиру, Смолин огляделся, держа руки в карманах присвистнул:

– Уважаю я тебя, Шварц, все-таки. Часа за четыре этакое наворотить…

За время его отсутствия ухоженная гостиная превратилась в некое подобие уездного большевистского сельсовета после визита махновцев.

Все книги были аккуратно сложены в углу высоким штабелем, а книжные стеллажи отодраны от стен и тщательно составлены в другом углу. Деревянные перегородки, которыми некогда внутренность дома варварски разгородили на коммунальные клетушки, остались в неприкосновенности – но с кирпичных старинных стен были содраны и обои, и штукатурка. В нескольких местах потемневшие доски пола были отодраны и кое-как прилажены на место. Поставленный на попа диван помещался у стены, совершенно распотрошенный – обивка отодрана, сиротливо торчат пружины…

Смолин заглянул в спаленку – там наблюдалось примерно то же самое. Шварц сказал без тени оправдания:

– Ты ж сам дал инструкцию: установить окончательно, есть ли тут тайник, куда можно запрятать рукопись…

– Да я ничего и не говорю, – сказал Смолин, – наоборот, хвалю за усердие. Просто контраст очень уж разительный меж тем, что я оставил, и тем, что сейчас узрел…

– Стараемся…

Заложив руки за спину, Смолин прошелся вдоль кирпичной стены, пригляделся:

– Нет уж, в стене никто тайник сделать бы не смог – это к вопросу о пресловутом корнеевском кладе. Чересчур титанический труд пришлось бы приложить, гораздо проще закопать где-нибудь под кривой сосной, сто шагов на запад от корявой сопки…

– Это точно. Вообще никаких тайников, – Шварц кивнул на стену: – Я и в бывшей Кочевской квартире немного пошерудил, там то же самое. Ни рукописи, ни тайников, ни хрена…

– Да ладно, я и не надеялся особо, – признался Смолин. – Так, для порядка… В конце концов, в те веселые времена народишко понаделал столько тайников, что лишний раз проверить не помешает, сам понимаешь… Подвал… – продолжал он с сомнением. – Нет, в подвале опять-таки ничего не оборудуешь – замучаешься уродоваться, да и видно было бы сразу, как ты ни маскируй…

– Точно. Я по подвалу прошелся. Остается чердак, шеф?

– Остается, – кивнул Смолин. – Только совершенно меня не тянет лезть по уши в тамошнюю пыль и паутину. Потом, когда руки дойдут, и на чердаке пошарим… В конце-то концов, уж рукописи там точно нет – замок, сразу видно, давно не отпирали. А все прочее, про которое кружат завлекательные слухи… Даже если бы проныра Корнеев и взялся прятать что-то ценное, ни за что думается мне, не полез бы на чердак. Настоящие клады, как вещует нешуточный жизненный опыт, по чердакам как раз не прячут, туда обычно кладут мелочевку. Как-то привыкли люди за столетия денежки и ценности зарывать… А?

– Вот именно.

– Значит, чердак нам пока что и не особенно интересен, – сказал Смолин решительно. – Потом, для порядка… Давай-ка лучше подумаем про конкретные дела. Направлений поиска у нас два. Первое – рукопись. Согласен, что-то с ней определенно не то… но это еще не факт. Вполне может оказаться, что народишко в который раз на пустом месте развел дурацкие сплетни и завлекательные побасенки. Покойник писал какую-то книгу, вроде бы о Последней Пасхе – вот и все, что мы имеем в сухом осадке. Рукопись сейчас может преспокойно лежать у этого самого загадочного спонсора, который может оказаться никаким не загадочным, а совершенно скучным частным издателем, вздумавшим срубить бабок на очередной сенсации. Все приземленно, сплошная бытовуха… Или я не прав?

– Да правы, в общем, шеф…

– А вот второе направление гораздо интереснее, – сказал Смолин. – Давным-давно заброшенная деревня Касьяновка. Бабка могла привидению и наврать, золотишка там может и не оказаться, но это, как-никак, гораздо более интересный след, нежели долбаная рукопись…

Поехали в гостиницу за прибором… нет, раньше давай-ка вызвони сюда Фельдмаршала, пусть пакует все, что с собой заберем. Не годится квартирку без присмотра оставлять, а то еще очередной охотник за мифическим купеческим кладом заберется и, как говорится, не столько сожрет, сколько напакостит…

Глава 4 Таежная пастораль

Вообще-то, если кто не в курсе, кладоискательство – крайне нудное и утомительное занятие, ничего общего не имеющее с романтикой. Совершенно ничего общего. Особенно, когда клад ищут с применением самых современных технических средств, впрочем, ямы копать тоже невелика радость…

Бывшая деревня Касьяновка представляла собою чистое поле, заросшее буйной муравушкой, кустарником и даже кое-где молоденькими деревцами. Там и сям торчали огромные русские печи, частью сохранившиеся почти целиком, частью обрушенные – причем видно было, что они не от времени развалились, а кто-то целеустремленный и трудолюбивый как следует поработал ломом, долго и старательно разламывая добрую половину печек. Произошло это, насколько можно судить по буйным зарослям и замшелым кирпичам, достаточно давно. Ну, дело ясное: какой-то предприимчивый субъект искал в брошенной деревне то ли энкаведешный клад, то ли просто что-нибудь ценное – предусмотрительные люди сплошь и рядом тоже устраивали тайники в печах.

Обширное поле безмятежно окружала тайга, на фоне которой оставленный на бывшей, едва угадывавшейся дороге «Паджерик» Смолина выглядел совершенно инородным телом, чуть ли не летающей тарелкой. Солнышко припекало с безоблачного небосклона, безмятежно распевали лесные птахи, поначалу притихшие при появлении двуногих. Пахло травами, хвоей, воздух был чистейший. Поневоле наплывали совершенно идиотские мысли о том, что хорошо бы тут поселиться, построить домик и жить в гармонии с дикой природой, попивая вечером чаек и любуясь закатом. Но, слава богу, им, заядлым горожанам, тут же становилась ясна вся утопическая нереальность и бессмыслица подобных ленивых мечтаний – уже через сутки взвоешь от тоски, на асфальт потянет, в мегаполис…

Голый по пояс Шварц (была его очередь обрабатывать очередную ходку) неспешно шагал среди густой травы, размеренно поводя в стороны черным квадратным искателем импортного прибора. Лицо у него было предельно сосредоточенное, отрешенное – прислушивался к любому писку в наушниках, глаз не сводил с дисплея.

Смолин, которому было еще рано заступать на вахту, лежал в траве, опершись на локоть и рассеянно наблюдал за напарником. Занятие им предстояло долгое и нудное, так что он заранее настроился на монотонное скучное бытие. Рядом, на расстеленном носовом платочке, лежала скудная добыча: несколько потемневших монеток разных времен, от последнего Александра до Владимира Первого, литой медный крест в ядовито-зеленой окиси, нательный, определенно старообрядческий, да самое ценное из пока что выкопанного: потускневший орден Боевого Красного Знамени, чуточку побольше стандартных, а следовательно, весьма ранний. Остальное они оставили там, где обнаружили – проржавевшие лезвия ножей, обломок косы, прочая бытовая дрянь вроде кружек-ведер…

Самое интересное, конечно – орден, точнее сопровождавшие его находки: полуистлевший костяк, пуговицы, пряжка от ремня, железные причиндальчики, в которых без труда они угадали остатки сгнившей в земле нагановской кобуры. Судя по этим многозначительным деталям, в былинные времена крепко не повезло некоему то ли комиссару, то ли чекисту, то ли просто красному орлу, которого, наверняка без всяких почестей закопали далеко за деревней…

Смолин рывком приподнялся на локте – видя, что Шварц вдруг застыл на месте, уставился на дисплей.

– Что там?

– Да ерунда, – вяло отозвался Шварц. – Монета. Медная. На сорока сантиметрах. Проехали? Нахрен она…

– А по массе?

– По массе, вообще, тянет на сибирскую…

– Ну, тогда уж копай, – решительно распорядился Смолин. – Вдруг там редкое что-нибудь. Копай-копай, не сачкуй, я в свою проходку старался…

Сняв наушники и отложив прибор, Шварц нехотя принялся ковырять неподатливую, проросшую корнями травы землю бундесверовской саперной лопаткой, приспособлением для кладоискательских целей очень полезным – во-первых, складная, во-вторых там кроме лопатки есть еще и маленькая кирка. Киркой Шварц и принялся работать. Минут через несколько подошел к Смолину с недовольной миной, протягивая на ладони земляной комок. Смолин убрал землю лезвием перочинника, присмотрелся к темной поверхности: ну да, «соболя», конечно, судя по размеру, гривенник, не бог весть что, однако, отчистив, продать можно.

– Возле печек бы пошукать, – сказал Шварц. – Может, они в хате закопали… Или, творчески рассуждая, под коровником, в сортир бросили…

– Будем методичны, – сказал Смолин. – Сначала обработаем бывшую деревенскую околицу, а уж потом за бывшие дома примемся… Первый раз, что ли?

– Да нудно…

– Не ной, – сказал Смолин. – Вечно ты отлыниваешь от методичного, систематического поиска, скучно тебе… Что поделать? Сам себе не простишь, ежели что. Нам тут не один день ковыряться предстоит…

– Да все я понимаю, шеф, что ты… Поныть нельзя?

– Ной про себя, – безжалостно сказал Смолин. – Не гимназистка, чай, и даже…

Треск, словно ветку сломали! Нижняя часть прибора, кусок круглой черной штанги с квадратным искателем, взлетела в воздух, кувыркнулась, плюхнулась совсем рядом со Смолиным, едва не приложив по физиономии. Шварц так и застыл с наушниками на шее, с остатками аппарата в руках – и Смолин, звериным чутьем сообразив все в секунду, заорал отчаянно:

– Ложись! Ложись, мать твою!

Шварц плюхнулся в траву – и тут же вытянул шею, пытаясь разглядеть непонятно что. Перекатившись, хлопнув его ладонью по затылку, Смолин яростным шепотом скомандовал:

– Не высовывайся, так твою!

Они лежали рядышком, не шевелясь, перед глазами была только высокая жесткая трава. Всё оставалось прежним – безмятежное солнышко, лазурный небосвод, тишина.

– Пулей, – сказал Шварц почему-то шепотом, не отрывая щеки от примятой травы, – пулей…

– Ценное наблюдение, – сказал Смолин сквозь зубы.

И не шелохнулся. Ощущение было мерзопакостнейшее – будто голым оказался на самом оживленном городском проспекте. Прямо-таки физически чувствовалось, что тело состоит из доброго миллиона уязвимых точек и в любую может влепиться свинец. От этого по всему телу то ли ледяные мурашки побежали, то ли невидимые иголочки стали колоть со всем усердием. Зудело от кончиков ушей до пяток. «Как же они на войне умом не трогались?» – подумал Смолин растерянно, чуть ли не панически.

Опасности он в жизни видывал всяческие и свое отбоялся, но сейчас все обстояло совершенно иначе, ничего похожего на прежние сложности. Где-то поблизости расположился гад с боевым оружием, он их, надо полагать, видел прекрасно, а они и понятия не имели, откуда ждать следующей пули, и ответить ничем не могли. Их дурацкие пукалки с резиновыми пулями остались в машине, да и чем бы они в такой ситуации помогли?

Время тянулось, тащилось, ползло… Тишина давила, как бетонная плита. Смолин попытался прикинуть, где мог засесть невидимый стрелок. По всему выходило – на склоне сопки, почти в полукилометре от них полого поднимавшейся над бывшей деревней. Больше просто негде, не на равнине же…

– Ну и? – злым шепотом поинтересовался Шварц.

Смолин и сам понимал: пора на что-то решаться. Незнакомец был, во-первых, метким, во-вторых, хладнокровным – до сих пор не выстрелил вторично, хотя, надо полагать, со своей позиции прекрасно мог их рассмотреть и лежачих. Ох, ничуть это не похоже на примитивное хулиганство.

Решившись, он приподнялся на локтях, осмотрелся, насколько удалось. Поблизости никого не видно – зато лишний раз убедился, что сопка и есть единственная позиция, откуда можно прицельно стрелять по равнине…

– А может, полтергейст? – шепнул Шварц. – Феномен природный…

– Ты еще инопланетян вспомни! – огрызнулся Смолин. – Говорил тебе: не читай на ночь Мулдашева, лучше «Плейбой» полистай…

– Да я сроду…

– Тихо!

Стоя на коленях посреди пахнущей таежным привольем тишины, Смолин рассматривал валявшиеся совсем рядом останки прибора. Он, конечно, не был экспертом, но, если подумать логично картечь или особо крупная дробь оставила бы совершенно другие следы, многочисленные, а здесь четко просматривается полукруглый отлом и на другом куске тоже… Пуля. Одна-единственная.

Смолин вертел головой, потом начал присматриваться к сопке, лысой с подножия и примерно до середины, до макушки густо поросшей сосняком. Никакого шевеления вроде бы…

Удар, треск! Пуля звонко стукнула в квадратный искатель, и он кувыркнулся по земле. Смолин со Шварцем опять рухнули в траву. Прижимаясь к земле, Смолин прополз метра полтора, пригляделся к черной пластмассе. Аккуратная дырка от пули, несомненно… У стрелка должен быть хороший ствол, возможно с оптикой, если так справно лупит метров с шестисот…

В полуметре от Смолина взлетел фонтанчик земли – и на сей раз через пару секунд послышался звук наподобие сильного щелчка. Ну да, скорость распространения звука (запала в голову статейка в одном из популярных журналов) составляет триста с чем-то метров в секунду, примерно шестьсот метров…

И Смолин вскочил на ноги, выпрямился во весь рост, плохо соображая, что делает, управляемый не рассудком, а чистой воды эмоциями: если хочет убить, зараза, помешать ему в этом нет никакой возможности, повлиять на ситуацию невозможно, все до единого козыри – у противника, а значит, не стоит унизительно валяться на брюхе. Чему быть, того не миновать. А бог не выдаст – свинья не съест…

Шварц, распластавшись рядом, делал ему страшные глаза, махал рукой. Смолин все это проигнорировал. Он стоял во весь рост – стойкий оловянный солдатик, блин! – сердце колотилось, коленки тряслись (чего уж там!), откуда-то с макушки ползли ручейки пота…

И ничего не происходило. Совершенно ничего. Потом метрах в полутора перед ним вновь взлетел фонтанчик земли. Это уже походило на умышленную издевку – что, стрелок, который с шестисот метров переломил одной пулей пластмассовый стержень в палец всего толщиной, промахнулся бы по стоящему человеку? Насмехается, тварь…

– Пошли, – сказал Смолин, обливаясь потом, кривясь от противной дрожи в коленках.

– Куда?

– К машине. Что обосрался? Хотел бы пришить, давно бы пришил, сука…

И он повернулся (когда сопке оказалась подставленной спина, пот потек обильнее и коленки задрожали сильнее), сделал два шага, подобрал рубашку, закинул ее на плечо и размеренным шагом направился в сторону джипа. Казалось, что к затылку приложили раскаленное колечко диаметром как раз в пулю, Смолин готов был поклясться, что оно там есть, прижатое к волосам, к коже, режущее острым краем, обжигающее, ноющее…

Вскоре его догнал Шварц. Он был бледноват, временами оглядывался, но с первого взгляда видно, скорее разозлен, чем испуган. Вот и ладненько…

Последние метры оказались самыми мучительными – Смолину пришло в голову, что тот, на сопке, может оказаться патентованным садистом: даст подойти к самой машине, дверцу открыть, а в последний миг, когда они будут считать себя спасенными, выстрелит…

Ежесекундно ожидая худшего, Смолин распахнул дверцу, прыгнул за руль, повернул ключ. Отчаянно рванул с места, развернувшись чуть ли не на месте, вспахивая колесами землю и траву. Даванул на газ от всей души.

– Вон они! – крикнул Шварц.

Смолин кинул в ту сторону беглый взгляд. Со стороны сопки, по ее отлогому подножию, в их сторону неслась грузовая машина – выцветший брезентовый тент, характерная «безносая» кабина – «Газ-66», старенький, но надежный самоход, способный на бездорожье дать сто очков вперед любому джипу – если только на оси не сядет…

Смолин прибавил газу. Коли уж незнакомцы решили обозначить себя, то вряд ли гнались исключительно за тем, чтобы попросить табачку или поинтересоваться свеженькими политическими новостями. Иные разговоры могут оказаться похуже пули в лоб…

Грузовик, не замедляя хода, петляя между печами, пронесся через бывшую деревню, но Смолин уже выскочил на дорогу, вернее на то, что от нее осталось, – едва заметную неширокую колею. Временами джип сносил кенгурятником тонюсенькие деревца – точнее пригибал их со всего маху, так что они с неописуемым скрипом скребли днище на всю длину. Могли и тормозные шланги оборвать, тогда совсем уж весело будет, но что прикажете делать?

Местность вокруг простиралась не столь уж пересеченная, джип по ней, пожалуй, проскочил бы, ничего не сломав, но Смолин географии здешней не знал, знал только дорогу, по которой они сюда приехали, а сейчас улепетывали, так что играть в прятки в незнакомых местах не стоило. Оставалось давить на газ и крутить руль, лихими виражами огибая наиболее опасные деревца…

Дикая была гонка, мать ее ети… «Шестьдесят шестой» не отставал, висел на хвосте, их разделяло метров двадцать, и Смолин делал все, чтобы это расстояние не сокращалось. Он не боялся выстрелов по колесам – во-первых, будь у тех на уме нечто подобное, они еще в деревне издырявили бы все до единой покрышки, а во-вторых, даже если передумали и решили стрелять, с бешено несущейся, подпрыгивающей машины не попадет и хороший снайпер…

Тайга придвинулась с двух сторон – дорога сужалась, шла под уклон. Длинный, извилистый спуск, огибавший то одну сопку то другую… Смолин почти не давил на тормоз. Увидел в зеркальце, что грузовик заметно отстает – ну да, он выше, шире, больше, ему-то на серпантине каскадерствовать еще труднее…

– Спрячь, придурок! – цыкнул он, увидев краем глаза, что Шварц вертит в руках любимый револьверище. – Поможет он тебе, как мертвому припарки…

И что есть мочи, инстинктивно надавил на тормоз. Хотя времени и расстояния хватило бы, чтобы притормозить гораздо спокойнее – зеленый «Уазик», старомодный фургончик, стоявший поперек дороги и полностью ее перекрывавший, был еще метрах в двухстах. Все, приехали…

Сзади надвигался «Газон» (ехавший, впрочем, не особенно быстро). Смолин тронул машину и поехал, не превышая двадцатки. В «Уазике» никого не было, но вот по обеим сторонам машины недвусмысленно высовывались ружейные стволы. Грамотная оказалась засада…

– В тайгу дернем? – предложил Шварц.

– Поздно, – сказал Смолин, – перестреляют нахрен… Ладно, постараемся не иметь бледный вид…

Он сбросил газ, притормозил уже аккуратно, плавно метрах в пятнадцати от преграды. Примерно на таком же расстоянии остановился сзади и «шестьдесят шестой». Никто оттуда не вылез – а те, кто прятался за «уазиком», так там и остались.

Выключив зажигание, откинувшись на спинку кресла, Смолин закурил, держа сигарету самую чуточку трясущимися пальцами – нет, все в порядке, это были отголоски того, что произошло в деревне, только-то и всего…

– Господа хорошие! – рявкнул со стороны грузовика басовитый голос, смутно знакомый, пожалуй. – Вышли б из самохода! Если есть при себе что огнестрельное – выбросьте сначала, а то шутить не будем, дырок наделаем.

Смолин аккуратно докурил до фильтра, щелчком отправил окурок в окно и сказал:

– Ну что, пошли потрепемся?

– Думаешь, будет разговор?

– Чадушко… – покривился Смолин, – хотели бы, давно бы хлопнули, у них толковище на уме…

– Если что, я начну карусель?

Чуть подумав, Смолин сказал:

– Только по моей команде… или ясно будет, что пришел кирдык…

Особенного испуга Смолин в Шварце тоже не заметил – те же отголосочки недавнего, и только. Ну, побарахтаемся…

Он первым спрыгнул на землю, захлопнул дверцу, отошел на пару шагов от машины. Подумал и присел на здоровенный валун, нагретый солнцем. К нему присоединился Шварц, уже в своих терминаторских темных очках.

Распахнулась дверца «шестьдесят шестого» со стороны пассажирского сиденья – и на дорогу спрыгнул здоровенный такой хрен, кряжистый, неторопливый, широкоплечий.

Леший шагал к ним степенно, внушительно, издали приветственно осклабясь. В руках у него Смолин не заметил никакого оружия – оно и ни к чему, если те, за «уазиком», в полной боевой готовности да и шофер наверняка при дуре…

– Кого я вижу! – сказал Смолин ничуть не задиристо, почти что дружелюбно.

– А уж я-то… – ухмыльнулся Леший, останавливаясь у валуна, – смотрю это я в оптику на деревню, приглядываюсь, что за туристы припожаловали – и нате вам с кисточкой! Это ж Вася, яврей шантарский, а с ним, вот чудеса, ну вылитый Негрошварцер… А где ж ваша приятственная подруга, мусью Гринберг… или как там ваша последняя фамилия?

– Далеко, – кратко ответил Смолин.

– Дядя Вася, яврей шантарский… он же – убедительное привидение дохлого чекиста… Значит, вот про что бабуля проговорилась, про Касьяновку? – он хохотнул, глядя на Смолина совершенно неулыбчивыми глазами. – Вася, а это и впрямь Терминатор будет? Ух, похож… Вы, молодые люди, убедительно вас прошу, не вздумайте глупить – вон там, за машиной, Пашенька с Петенькой, и у каждого ружжо наизготовку, да и водила у меня в Афгане приучился живых людишек стрелять без зазрения совести…

– Учтем, – сказал Смолин. – А Маича Петрович где?

– Ну, ты циник, дядя Вася, – покрутил головой Леший. – Сам же прикладом засветил ему по карточке без всякого сочувствия к представителю малого вымирающего народа, в Красной книге во-от такими буквами прописанного… Лежит Маича Петрович, всю рожу раздуло до полного страхолюдия, водкой, бедолага, лечится со всем усердием да песни свои басурманские на кошачий манер воет… Ты ему лучше не попадайся, а то пристрелить обещал, если встренет… Значит, в Касьяновку приехали. Золотишко поднимать… С миноискателем, ага. У меня там, – он небрежно мазнул в сторону грузовика, – лежит не хуже. Мы ж не папуасы какие, технику понимаем…

Смолин встал и зажег очередную сигарету. Он не так уж и хотел курить, просто во время тяжелого разговора зажженная сигарета может оказаться весьма полезной – ее и в глаз оппоненту ткнуть можно, и в ноздрю засадить…

– Да дело совсем не в золоте… – начал он. – Мало ли других…

– Дядя Вася, – проникновенно сказал Леший, – ты, точно, не еврей. Еврею положено быть хитроумным, а ты чего-то подустал… Как по-твоему, отчего мы именно в Касьяновке объявились? Не приходит в умну голову? Да твоей же наукой воспользовались, головастый ты наш. Выждали, когда хохла точнехонько в деревне не будет, послали Пашеньку к бабусе. Привидение из Пашеньки было хоть куда: при гимнастерочке и галифе, рожа мелом намазана, зубы изнутри светятся – это мы ему в рот кусок пластмассы запихали, помнишь, были такие поделки в большой моде лет тридцать назад? За день свету наберет, а ночью светится, зелено так, призрачно, жутко… И стал Пашенька у бабки выспрашивать, куда его товарищ делся, тот, что приходил давеча. Мол, остальным за ним идти надо согласно воинской дисциплине. Ну, бабка, зубами стуча, Пашеньку в Касьяновку и наладила… Так-то вот.

– Неплохо, – сказал Смолин с искренним уважением. – Изящно… Рисковали ведь. Лихобаб, сдается мне, слов на ветер не бросает, застал бы в деревне, перещелкал бы к чертовой матери.

– Уж это точно, – кивнул Леший. – Ну, а что было делать, Вася? При таком количестве золота? Это золото, чтоб ты знал, года с пятьдесят девятого еще мой отец искал с родным братом, отцом Петеньки с Пашенькой… Не нашли, так и померли. Но нас кладом заразили на всю оставшуюся жизнь… И уж теперь, когда мы на точное место вышли… – глаза у него сверкнули по-волчьи: – любую глотку порву…

– Из чего по нам били? – спросил Смолин спокойно, прикуривая очередную сигарету от окурка.

– Да ничего выпендрежного. Мосинская снайперская образца тридцать первого года. При надлежащем уходе вещь чуть ли не вечная. На два километра бьет. От дядьки осталась – любил покойничек хорошее оружие, ценил и собирал. Ладно, Вася, это дело десятое… Давай-ка за жизнь потолкуем, – он оглянулся через плечо: – Хороший у тебя парнишечка, дисциплинированный, в разговор старших не встревает, не дергается, сидит и на ус мотает. Ладно, пусть мотает… Короче, Вася, сейчас я вас не трону. Сядете и поедете, куда хотите. Но если я еще раз в этих местах увижу тебя… или ты кого пошлешь… – он смотрел так, что мурашки сами на загривке взялись неведомо откуда. – Помирать придется тяжело. Поджилки перережу и брошу в тайге, в таком веселом месте, откуда и здоровый дороги не найдет… Или за ноги на дереве подвешу в медвежьих местах. Или выдумаю чего-нибудь еще хуже… Я, Васенька, не шучу. Вся моя жизнь в этом золоте, а уж когда оно вполне конкретно замаячило… Уловил, грешный?

– Уловил, – сказал Смолин серьезно.

– Хорошо понял, что шутить не будем?

– Понял.

– А этот? – он кивнул в сторону Шварца.

– Он понятливый.

– Вот и ладненько, – сказал Леший, буравя его тяжелым взглядом. – Будем надеяться, что не шутишь… Ты, Вася, мужик вроде бы неглупый и поживший, вот и пойми одну очень простую вещь. Вот здесь город, – он сделал рубящее движение ладонью, – а вот тут деревня, тайга. И каждый из нас хваток только по свою сторону. Соображаешь? Вздумай я качать понты в твоем Шантарске, меня, такого прыткого, ваши городские шустрики мигом успокоят, я понимаю. Ну, а в наших местах все наоборот – мы, Вася, местные, любую городскую бражку на удобрение пустим, как бы стволами ни обвешалась, какие бы огни-воды ни прошла… Вот тебе нехитрая житейская истина. Ты ее обмозгуй на досуге, ага? Ну, будь, что нам, умным людям, рассусоливать из пустого в порожнее…

Он кивнул, повернулся и столь же степенно, неторопливо зашагал к машине, предварительно сделав в сторону «уазика» некий жест, определенно исполненный скрытого смысла, – племяннички, старательно не глядя на Смолина со Шварцем, словно их не существовало вовсе, сели в машину, «уазик» развернулся на узкой дороге кормой к джипу посредством всего пары-тройки ловких маневров и проворно покатил под горку.

Сзади протяжно засигналил «шестьдесят шестой».

– Пошли, – сказал Смолин хмуро.

Сел в машину, врубил зажигание и покатил вниз, не особенно и давя на газ. В полном молчании они достигли развилки, где лично им следовало сворачивать вправо, чтобы километров через десять выбраться на чуточку более пристойную дорогу, а оттуда – полсотни верст проселком по безлюдным местам, ну а там будет трасса и кое-какая цивилизация…

«Уазик» стоял на обочине. Когда Смолин свернул направо, а «шестьдесят шестой» спустился с горы, он помчался назад, в сторону Касьяновки. «Газон», лихо развернувшись, припустил следом.

Смолин выключил мотор и спросил вяло:

– Ну, как тебе абориген?

Сначала Шварц выпустил длинную матерную тираду, потом, малость остывши, пообещал:

– Когда вернемся в следующий раз, уши отрежу…

Усмехнувшись криво, Смолин сказал:

– Хрен мы когда-нибудь сюда вернемся. Ты понял? Он, между прочим, был совершенно прав: каждый силен, хваток и ловок только на своей стороне. В Шантарске мы бы его задавили играючи, но здесь против него не потянем. Так что – забыли о золоте…

– Ты серьезно?

– Абсолютно, – отрезал Смолин. – В конце-то концов, мы не кладоискатели, Шварц, мы антиквары. Хотелось бы мне сгрести в мешок это золотишко… но для нас с тобой это не более чем эпизод, а для этого лесовика – смысл жизни и единственная цель, какая у него в жизни есть. И потому он постарается кишки вытащить из любого постороннего, кто встанет между ним и его светлой мечтой. Я в таких условиях работать не собираюсь. Дело тут не в страхе, а в ясном осознании того факта, что люди вроде нас не должны пересекаться с людьми вроде него.

Шварц что-то недовольно бурчал под нос.

– Остынешь, сам поймешь, что я прав, – сказал Смолин. – У нас – свой фронт работ. Мы и так прибарахлились неплохо. Старательно пакуем все куруманские приобретения и едем домой – у нас в Шантарске куча дел и забот, один броневик чего стоит, да и кроме него – не продохнуть…

Трогая машину, он с неприкрытой грустью оглянулся на лесную дорогу. Печально, но ничего тут не поделаешь, житейская мудрость в том и заключается, чтобы знать, когда следует отступить, а когда, несмотря ни на что переть вперед…

Глава 5 Вот пуля просвистела и ага…

Молодцы, бойцы, – сказал Смолин, – благодарность вам от командования. Что я еще могу сказать? Изящно сработано, в лучших традициях…

По такому случаю можно было и позволить себе капелюшку за рулем – и Смолин поднял бокал (оставшийся в наследство от старого хозяина), чокнулся сначала с Ингой, потом со Шварцем и Котом Ученым. Мелодично звякнуло чешское алое стекло, первая хорошо пошла… Они кое-как разместились, кто на стульях, кто на распотрошенном диване, в гостиной, которую после стахановских трудов Шварца следовало, пожалуй, именовать «бывшей». Но это уже не имело особенного значения: в обеих комнатах, на кухне, на лестничной площадке стояли тщательно перемотанные скотчем картонные коробки, в которых покоилось абсолютно все из квартиры, что имело хоть минимальную рыночную ценность. Единственное, что Смолин доверил не коробкам, а своим карманам и карманам ребят – Фаберовский ширпотреб и регалии Красного Орла Олега Лобанского (каковые отыскались в полном наборе, включая и тувинский орден с документами – цена будет ломовая…). Ну и коробочку с тщательно переложенным ватой и скомканными газетами фарфором следовало везти с собой, потому что на грузчиков полагаться нельзя…

Он опустился рядом с Ингой на прикрытый половиками диван, похлопал по коленке, шепнул на ухо:

– Вообще неплохо, растешь на глазах…

– Я такая, – так же тихонько ответила Инга, сиявшая, как новехонький рублик.

Развернув газету, Смолин еще раз бегло пробежал глазами самые интересные абзацы. Со всех точек зрения, изящно получилось: цветные фотографии, как в лучших домах – записной таежник Кот Ученый, первооткрыватель, в энцефалитке, сорок восемь зубов в объектив демонстрирует. Доблестные шантарские чекисты – в камуфляже, в берцах – орлы и соколы. Даже пилот вертолета свою долю славы урвал. Снятый крупным планом обрыв с обнаженной оползнем пещеркой, черепа, сохранившиеся вещички. Фээсбэшники сработали оперативно, подняв архивы, – в Ингиной статье значились фамилии и должности всех семерых, однажды словно бы растворившихся в воздухе. Ну и ладненько. Мужики справляли службу правильно, заслужили, чтобы о них написали наконец…

Быть так не может, чтобы газетка не попала к Лешему – то-то весело будет обормоту. К превеликому сожалению, воспитание и жизненный опыт Смолина категорически не позволяли Лешего заложить, но и без того спокойной жизни у кладоискателя, пожалуй, не будет. Вслед за обнаружением останков встанет логичный вопрос: а где ж золотишко? Может, поблизости? И по окрестностям долго еще будут болтаться ребятки, с которыми не справиться в случае чего даже твердому мужичку Лешему – потому что один-единственный супермен не способен воевать против системы… Так что рано радовался, косматый…

В дверь, похоже, стучали – и Смолин направился в прихожую подозревая, что грузчики нагрянули на час раньше – в наши рыночные времена и такие чудеса возможны порой…

Не наблюдалось на площадке ни грузчиков, ни парнишки из здешней транспортной фирмочки, с которым Смолин договаривался. Там стояли милицейский майор (почти ровесник Смолину или, в крайнем случае, всего несколькими годами моложе) и второй, лет тридцати, в штатском, коротко стриженый, с характерной суровой физиономией, которая с равным успехом могла принадлежать и мелкому братку, и менту. Учитывая наличие майора в погонах, первое предположение следовало отбросить.

Майор козырнул, привычно и небрежно:

– Участковый инспектор майор Сомов… Вы будете Гринберг Василий Яковлевич?

– Да надеюсь, что еще долго буду… – сказал Смолин спокойно – Чем могу, как говорится?

Кто-то внутри моментально скомандовал: «Боевая тревога!». Участковый в наше время – фигура, во многом подобная снежном человеку. Все о нем слышали, но мало кто его видел. И уж если он появляется, то неспроста…

Штатский молча предъявил Смолину в развернутом виде на время, достаточное для прочтения, свою ксиву. Какова Смолина насторожила еще больше: убойный отдел, понимаете ли, совсем весело…

– Нужно снять с вас показания, – напористо сообщил этот самый старший лейтенант Шумилов Игорь Николаевич. И смилостивился настолько, чтобы небрежно оборонить: – Свидетельские…

– Понятно, – сказал Смолин. – Мы люди законопослушные, так что прошу. Там у нас небольшое веселье, на кухне ничего будет?

Участковый стоя разместился у подоконника, показывая всем видом, что не намерен играть значительной роли в событиях. Молодой же уселся напротив Смолина, примостил на свою папочку стандартный бланк (ну да, «свидетель/ потерпевший», высмотрел Смолин):

– Значит, Гринберг Василий Яковлевич… Документик можно взглянуть? Образование… Под судом и следствием не состояли… Значит, так. Вы квартиру, вот эту самую, купили у гражданина Лобанского Виктора Никаноровича…

– Самым законным образом, – сказал Смолин. – Документы показать?

– Не надо, я уже видел… – он поднял голову и уставился на Смолина взглядом, ему самому наверняка казавшимся гипнотизирующим: – А что ж заплатили такую уймищу? Не стоит эта квартира дороже полтешка, шестьдесят в крайнем случае…

«Выпендривается, мальчишечка, – насмешливо подумал про себя Смолин. – Нас, родимый, советские мусора колоть пытались, а они были не тебе чета, за ними империя громоздилась и возвышалась…»

– Все очень просто, – сказал он спокойно и открыто, как и полагается честному гражданину разговаривать с представителями власти. – Если вы видели договор, обратили внимание на приложение? Где значится, что Лобанский мне передает, помимо квартиры, все в ней находящееся? Вот оно таких денег и стоит… Профессия у меня – антиквар. У вас это ремесло, я полагаю, не особенно развито, а вот в Шантарске – весьма…

– Понятно… Старьем торгуете?

– Ну, если люди готовы за это старье деньги отдавать…

В голосе лейтенанта просквозило откровенное человеческое любопытство:

– И что, выгодно? Такие деньги выложили…

– А иначе б и не выкладывал, – сказал Смолин. – В том-то и дело, что выгодно… А что, собственно, случилось?

– Когда вы в последний раз виделись с Лобанским?

– Три дня назад, – сказал Смолин чистую правду. – Забрали каждый свои бумаги, он получил деньги – и разошлись.

– Вы у него бывали по месту постоянной регистрации? Шевченко, дом пять, квартира одиннадцать?

– Никогда, – сказал Смолин, – не знаю даже, где такая улица.

– Понятно… А как вы, собственно, на него вышли?

– Ну, я ж не шпион, чтобы на кого-то «выходить», – сказал Смолин. – Отца его покойного в Шантарске прекрасно знали, и, когда стало известно, что он умер, я сюда и поехал…

– Успеть вещички ухватить?

– Ну да. А что в том незаконного?

– Конфликтов у вас с Лобанским не было?

– Никаких. Какие тут конфликты? Договорились полюбовно, разошлись, довольные…

– Ну, а конкурентов у вас никаких не было? Может, кто-то хотел вас… как бы выразиться… опередить? Никто больше к Лобанскому с тем же делом не обращался?

– Но если и обращался, я об этом ничего не знаю, – сказал Смолин. – И сам он мне ничего такого не говорил.

– А такого Дюкова вы знаете?

Вот тут уж Смолин насторожился еще больше. Осторожно сказал, делая вид, что роется в памяти:

– Дюков, Дюков… Напомните, с чем эта фамилия связана?

– Есть такой парнишечка, недвижимостью торгует…

– Так-так-так… – протянул Смолин, – ходил тут какой-то, очень может быть, что и Дюков… Степой его звали…

– А у него конфликты с Лобанским были?

– Понятия не имею, – сказал Смолин. – Я с этим парнишечкой чисто случайно пересекался, буквально на полминуты. Он ходил по квартирам на первом этаже, пустым, спросил, что я тут делаю, я сказал, что купил у Виктора вот эту… На том и разошлись.

– И никаких конфликтов у вас с ним не было?

– А с чего бы вдруг? – пожал плечами Смолин с видом величайшего простодушия. – Перекинулись парой слов и разошлись…

Вот такие моменты и бывают самыми скользкими. Поди угадай, что там наговорил Дюков… и наговорил ли… Стоп, стоп!

У Смолина родилась вполне приемлемая в данной конкретной ситуации версия: вполне возможно, долбаный Степашка, разобидевшись, как раз и натравил на него этого провинциального сыскаря, изо всех сил стремящегося выглядеть крутым Коломбо… В отместку. Шумилов этот – дальний его родственник, нашему слесарю троюродный забор… или друг детства… в такой глуши все друг другу родня и знакомые… Черт, совершенно пока не улавливается направление допроса, куда гнет следак, решительно не понятно. Но почему он убойный? Для вящего страху? Никого другого под рукой у Степы не нашлось? Ретив, ретив, сразу видно. А вот участковый совершенно другого жизненного плана мужик, это сразу видно: не наигранно, а по-настоящему, пожалуй, отстранен и равнодушен, которому до пенсии б доработать без особых неприятностей в околотке…

– А что, собственно, случилось? – решил Смолин провести разведку боем. – Совершенно обычная сделка… Или Лобанский какие-то претензии высказывает? Так не с чего ему в претензии ударяться, я его не обманывал, человек взрослый, сам все должен понимать… Обманывают – это когда, накачав спиртным, за копейку рубль покупают…

Следак смерил его профессионально угрюмым взглядом с таким видом, словно колебался. И сказал бесстрастно:

– Не высказывает претензий гражданин Лобанский. По причине того, что его убили.

– Ох ты ж! – сказал Смолин, не особенно и играя. – Не повезло. Как?

– В его квартире, – неохотно сказал следователь. – Ножевое. И непонятно, куда делись полученные за квартиру деньги, поскольку на месте преступления обнаружена какая-то мелочь…

– Ограбление? Собутыльники?

Шумилов пожал плечами:

– Версии отрабатываются…

– Может, он деньги в банк положил? Я ему именно это советовал…

Участковый, не сдержавшись, громко фыркнул:

– Витюха – и банки? Да он…

Следак, проворно развернувшись, ожег его укоризненным взглядом, и участковый замолчал, всем своим обликом показывая, коли так, мое дело сторона, сами лясы и точите. Вот с ним Смолин с удовольствием бы потолковал – бесхитростный, похоже контактный, все обо всех знает…

– Отрабатываем насчет банков, – сказал Шумилов. – Значит вы, гражданин Гринберг, никаких конфликтов вокруг данной ситуации не отмечали?

– Да ни малейших, – сказал Смолин.

– И Дюков в ваш адрес не высказывал претензий?

– Говорю же, никаких.

– И с Лобанским они не конфликтовали?

– При мне ничего подобного, я их вообще вместе не видел…

Кое-что начинало проясняться: сцапай они какого-нибудь пропойцу-собутыльника, старлей держался бы иначе и вопросы задавал бы другие. Следовательно, никого они не взяли. Есть два интересных контактика убитого – граждане Гринберг и Дюков. Теоретически рассуждая с позиции никому на свете не верящего мента, мотив есть у обоих: со Смолиным трения у Витька могли возникнуть на почве сделки, скажем, Витек посчитал себя обманутым, стал в голос протестовать, вот Смолин его и… чтоб не дергался. Чушь, конечно, совершеннейшая – с точки зрения закона, смолинские позиции в данной сделке железобетонны… но мало ли какое дело может слепить мент, если он неправильный. То же и Степашки касается, на него можно бочку покатить: обиделся, что Витек не ему квартирку продал, вот и замочил злодейски… Короче, обоих можно помотать. Черт, неужели начнется канитель? Пустяк, конечно, яйца выеденного не стоит, ментенку этому на шею враз ретиво усядутся шантарские адвокаты… Или он примитивно бабок хочет? Или его все же Степашка напустил? Поди угадай…

– Да вот, кстати, – предельно небрежным тоном произнес Шумилов. – Вы-то сами где были в момент убийства?

«Вот щенок! – усмехнулся про себя Смолин. – Неужели полагает всерьез, что может чего-то добиться столь примитивным финтом?»

Он демонстративно почесал в затылке и сказал столь же небрежно:

– А момент убийства – это когда? Вы ж не сказали?

– Разве не говорил?

– Не говорили, – твердо сказал Смолин.

– А, ну да… – как ни в чем не бывало, даже смущенно улыбаясь (вот падло!), сказал Шумилов. – Я и забыл совсем… По данным экспертизы, примерно в двадцать ноль-ноль, позавчера…

– Ну, это легко… – сказал Смолин с непритворным облегчением. – Позавчера с утра мы ездили в район, заброшенную деревеньку осматривать… слышали про такую – Касьяновку? Если что, могу на карте показать… Ездили мы туда с Кладенцовым Максимом Геннадьевичем, каковой там, в комнате, присутствует и может подтвердить хоть сейчас. А, кроме того, немало народу нас там видели: мы заправлялись в Одинцово, ночевали там же… в Куруман вернулись только вчера к полуночи… – тут только он «сообразил наконец», куда клонит собеседник, и, как следовало поступить человеку, предельно далекому от всякой уголовщины, возмутился шумно: —Что за черт? Вы, собственно, что себе позволяете? Такие вопросики… Где я был? Вы что ж, смеете намекать… Да кто вам дал право? Я сейчас позвоню в Шантарск полковнику Чубарю… доводилось слышать? Он вам объяснит насчет моей благонадежности… Я где был во время убийства? Вы что ж это тут?

Он достаточно убедительно лепил возмущение и гнев, главное тут было не переиграть. Собеседник сидел с непроницаемым лицом – не новичок все же, битый – а вот участковый страдальчески морщился, любил благолепную тишину, сразу видно…

– Ну что вы, Василий Яковлевич… – поморщился наконец Шумилов с самым невинным видом, – порядок такой, понимаете? Убитый налицо, деньги пропали немаленькие, я этот вопросик вынужден всем задавать, кто его знал, дела имел, знакомство водил… Порядок такой…

– Черт знает что, – сказал Смолин, напоказ остывая. – Мне-то это на кой?

– Говорю же, порядок… Вы детективы смотрите?

– И не смотрю, и не читаю, – сердито сказал Смолин. – Времени у меня нет на всех этих Слепых, Горбатых, Бешеных обоего пола, а также на импорт… Вы бы поискали среди собутыльников, если уж на то пошло. Учитывая его круг общения…

Следак оживился:

– А вы что, знаете его круг общения? Кого-то из собутыльников? Встречались, сталкивались?

– Бог миловал, – раздраженно сказал Смолин. – Ну, мне ж не десять лет, повидал кое-что в этой жизни… По нему и так было ясно, чтó у него за круг общения, чтó за приятели… Вот среди них и поискали бы…

– Ищем, – сказал следак.

– ЛТП отменили, – сокрушенно вклинился участковый. – Законопатил бы я его в ЛТП – глядишь, был бы жив-здоров… Жалко ж дурака. Отец был такой…

На сей раз Шумилов не стал пепелить его взглядом, но все же покосился недовольно. Уставился на Смолина грозно-задумчиво. Смолин ответил взглядом сердитым и недоумевающим. Он прекрасно просекал ситуацию, следак затоптался на месте, сам это соображает отлично. И расспрашивать Смолина вроде бы больше не о чем, и уходить жалко – смачный висяк на товарище Шумилове, жирный глухарь… Пожалуй, все же Степашка к происходящему не имеет никакого отношения – никакого продолжения беседы в этом направлении, никаких подходцев, никаких намеков.

– Ладно, – сказал наконец мент с видом совершеннейшей неудовлетворенности, – пойдем посмотрим, что у вас там за Кладенцов, да, кстати… из тех граждан, что сейчас там веселятся, кто-то с Лобанским был знаком?

– Никто, – сказал Смолин. – Все потом приехали, уже после купли-продажи.

– Ассистенты ваши или как?

– Смело можно сказать, эксперты, – сказал Смолин. – В нашем деле в одиночку не работают, как и в вашем, впрочем…

– Ну хорошо, потолкуем и с вашими экспертами… – он, бросив на Смолина косой взгляд, упрятал протокол в папочку (большой секрет, ага!), взял папочку под мышку и вышел в комнату.

Оставшись наедине с участковым, Смолин насколько мог непринужденно улыбнулся ему и сказал тоном, приглашающим к разговору:

– Молодой, ретивый…

– По-современному, – сказал участковый вполне общительно. – Вы не переживайте, это он так, по лишнему усердию комбинации начинает придумывать.

– Да я и не переживаю, – сказал Смолин. – Неприятно просто, сами понимаете – «где вы были в момент убийства»…

– Молодой, – сказал участковый нейтральным тоном. – Да все тут ясно: распустил язык, как шнурок, кто-то хваткий прослышал про деньги… По нашим меркам сто тысяч… – он печально присвистнул. – Улучил момент, зашел, ткнул в сердце, обнес квартирку – и улетучился. Тут уж собутыльниками не пахнет нисколечко, когда своего кончают дурные собутыльники, все по-другому выглядит, навидался. А здесь – чистенько, не видел никто ничего, не слышал… Вообще, найти можно. Будь это мой район, я бы, может… А позвольте спросить… Вы здесь жить собираетесь?

– Да нет, – сказал Смолин. – Я ж говорил, меня только вещи интересуют. Продам ее потом…

– Никто ж вам сотки не даст. Перебор.

– Я не в накладе, – сказал Смолин.

– Понятно… – участковый посмотрел на улицу. – Значит, жить не будете… Логично. Что вам здесь после Шантарска делать… Жаль вообще-то. Хороший был дом, и этот, и соседний. Спокойные были дома. Мелочевка случалась, конечно, но чтобы особое беспокойство… А теперь ломай голову, что тут будет, кто тут будет… Василий Яковлевич, за нескромный вопрос не обидитесь?

Смолин пожал плечами.

– Не сидели, часом?

– Ого! – Смолин, с любопытством посмотрел на участкового: – Глаз у вас… Давным-давно. В далекой бурной молодости.

– По глупости?

– Да нет, откровенно говоря, – сказал Смолин, – за то, что нынче считается безобидным делом, а раньше каралось беспощадно…

– Это как?

– Серебряными монетками торговал, – сказал Смолин, – и прочими древностями. Нынче это в порядке вещей, а вот прежде… Что, неужели до сих пор заметно?

– Кому как, – ответил участковый с некоторой горделивостью в улыбке. – До сих пор, значит, есть у вас в облике что-то такое… говорящее… Судимость снятая?

– Давненько…

– Ну и лады… Василий Яковлевич, а вы, случайно, не в курсе, что с книгой?

– С какой?

– Которую старик писал, Никанор Олегович.

– Знали его? – спросил Смолин уже с живейшим интересом.

– Ну еще бы. Я на этом участке восемнадцать лет. Как же не знать такую местную знаменитость… Интересный был человек.

– А вот ходят дурацкие слухи, будто убили его…

– Да вроде непохоже, – сказал участковый. – Ни на шпану, ни на ограбление не похоже. А если это исключить, то получается, что и не за что. Всегда ведь, если мотив есть, он себя проявить должен. А тут – никакой зацепки… Так вы про книгу не знаете? Которую он незадолго до смерти закончил?

– Только то, что он ее писал. А вы что про нее знаете?

– Старик говорил как-то. Беседовали, не раз, – сказал он с некоторой гордостью. – Работа у нас грязная, нудная, приятно поговорить про отвлеченное… я ведь старые его книжки читал. На пенсию готовлюсь, заранее ищу занятие, начал книжки почитывать про исторические загадки и тому подобное… Он в детали не вдавался, но говорил как-то, что книжка будет интереснейшая – он спину гнул над документами…

«Интересно, над какими? – подумал Смолин. – Над музейными? Что же в музейных документах было такое, за десятилетия ускользнувшее от цепкого взгляда музейщиков, которые тоже всевозможные загадки обожают? А потом пришел краевед с орлиным взором… Сомнительно. Должно быть что-то другое, но в квартире-то ни документика…»

– Старик даже спонсора нашел, представьте себе, – продолжал участковый. – Я их видел дня за три до… – он скорбно поджал губы. – Шли, разговаривали. Приличный такой человек, при галстуке, лицо интеллигентное, сразу видно… Расстались они – а Никанор Олегович на седьмом небе, за версту видно. Я полюбопытствовал, а он так и говорит: верил бы в бога, решил бы, что услышал бог молитвы, послал спонсора. Человек серьезный, мало того понимающий, так что вскорости издадут…

Уставясь в потолок, будто усиленно припоминая что-то, Смолин протянул:

– Это не Борзов ли будет? Валерий Семенович? Вроде бы он что-то такое говорил… Представительный такой, седоватый, но усы черные…

– Да вроде нет, – сказал участковый. – Седины не помню. Человек самый обыкновенный, примерно наших с вами лет… Интеллигентный. Усы были, да, но не черные, а как бы… – он с досадой мотнул головой: – Я ж не присматривался специально… Увижу – узнаю сразу, а так и не опишу…

«Значит, таинственный спонсор – все же не выдумка директрисы музея, – отметил Смолин. – Существует в реальности… только где ж его искать и как?»

Он прислушался: в дверь стучались, и это был кто-то свой: знал, что не по войлоку следует барабанить, а постучать по косяку в определенном месте, и внутри прекрасно услышат…

– Извините… – Смолин вышел в прихожую.

На площадке стоял Фельдмаршал в сопровождении невысокого крепкого мужичка примерно тех же лет, с характерной физиономией, выдающей бывшего служаку.

– Знакомься, – сказал Фельдмаршал. – Это и будет Василий Яковлевич… Царь и бог антикварного дела.

– Очень приятно, – крепыш крепко тряхнул смолинскую руку. – Кравец, Кирилл Петрович, мы со Степой служили когда-то…

– Так это вы, значит, секретной службою на приисках заворачиваете? – спросил Смолин.

– Ну, громко сказано – заворачиваю… Так, не последний… У меня к вам разговорчик, Василий Яковлевич, типа служебной необходимости… Как, ничего?

– Да бога ради, – сказал Смолин, – только сначала дела закончу. У меня тут по квартире бродит молодой, ретивый мент, показания снимает со всех и каждого, включая холодильник…

– Ох ты! Случилось что?

– Да так как-то… – поморщился Смолин, – убили, оказывается, мужичка, у которого я эту квартиру купил. Деньги, видимо, засветил по пьянке, разболтался… Вот здешний Пинкертон и трясет всех и каждого…

– Ну, пойдемте, посмотрим, что за Пинкертон… Пожуем – увидим… – и он направился в квартиру весьма энергично.

Смолин оглянулся на Фельдмаршала – тот был какой-то смурной, но не было времени разговаривать. Он пошел следом за напористым гостем. Из спальни, он видел с порога, как раз показались Шварц и «убойный» – последний выглядел не особенно торжествующим, зато Шварц, наоборот, безмятежно ухмылялся. До Смолина долетела его громкая реплика:

– Так что, ежели у английской королевы брюлики попятят или Оружейную палату ломанут – милости прошу подозревать, мы завсегда исполнительные! Только вот насчет Джона Кеннеди – чистый поклеп, прошу не шить!

Шумилов, в целях сохранения лица, притворялся, что ничего этого не слышит, шагает сам по себе.

– Игорек! – жизнерадостно воскликнул Кравец. – А я-то слышу – пришел Пинкертон, ужасти разводит, подозревает всех и каждого… Ты что тут сыщиков-разбойников развел? Кончай, кончай, у нас дела серьезные… Адью и оревуар, значить…

Произнесено все это было с улыбочкой, но достаточно твердо – так что означало не особенно и зашифрованное предложение выметаться отсюда к чертовой матери. Что характерно, крутой товарищ Шумилов в бутылку не полез, а ответствовал вполне смиренно:

– Да что вы, Кирилл Петрович, формальности сплошные…

– Ну вот заканчивай быстренько свои формальности – и на крыло! – уже без улыбки напутствовал Кравец.

«Ничего удивительного, – подумал Смолин. – Градообразующее предприятие, к тому ж знаменитые куруманские золотые прииски, давным-давно отошедшие в руки микроолигархов. Логично будет догадаться, что приисковые тут и правят бал…»

Смолин вежливо распахнул перед Шумиловым дверь на кухню. Тот, стараясь без особой необходимости не встречаться взглядом, вновь раскрыл папочку:

– Прочтите и напишите внизу: «Мною прочитано, с моих слов…»

Смолин пробежал собственные показания, изображенные довольно неразборчивым почерком, не нашел ничего, что его не устраивало бы, и вывел внизу соответствующую формулу. Пробормотав, что еще придет, если что, Шумилов кивнул и постарался побыстрее покинуть место действия. Зато с участковым Смолин раскланялся вполне уважительно.

Едва представители власти удалились, на смену им в кухню проворно протиснулся представитель микроолигархии, на ходу снимая с плеча плоскую черную сумку специфического вида. Извлек оттуда плоский черный ноутбук, поставил на стол, проверил предварительно его на шаткость, раскрыл. Закрыл дверь, опустился на стул и привычно включил компьютер:

– Василий Яковлевич, мне Степа говорил про вашу предивинскую неприятность… Я вам сейчас продемонстрирую несколько человечков. Может, и узнаете кого?

– Да ради бога, – пожал плечами Смолин. – Только вы-то здесь при чем?

– Да вот… Всё в нашем мире взаимосвязано… – усмехнулся Кравец, ловко вставляя сбоку серебристую флэшку. – Тут немного, субъектов с полдюжины… Поехали?

Он нажал клавишу – и во весь экран появилось изображение некоего лица кавказской национальности средних лет. Снимок в три четверти, объект явно не позировал, а может, и не знал, что его запечатлели для истории…

– Проехали, – сказал Смолин.

Второй – помоложе, определенно славянского облика, тоже совершенно незнакомый. Третий, четвертый – снятые украдкой, весьма даже мастерски, так, чтобы опознание можно было провести наверняка.

– Стоп, – сказал Смолин.

Татарин собственной персоной, запечатленный практически анфас, судя по смазанному фону, восседающий где-то в летнем кафе. Сигаретка дымится в руке, поза расслабленная, не похоже, чтобы он с кем-то общался, один сидит, точно, но лицо, все равно стянутое вечной маской готовности к чему угодно, глаза фиксируют.

– Ну, так я и думал, – удовлетворенно сказал Кравец. – Евтеев Вячеслав Петрович, он же Татарин, он же Вячик Гюрзатый… И биография убедительная… То-то мне докладывали, что отметили его в Предивинске…

– Ага, – сказал Смолин. – Вы что, и в Предивинске агентурку держите?

– Да много где держим, – без тени замешательства сказал Кравец. – Золотишко, Василий Яковлевич – штука приманчивая и специфическая, сами должны понимать. С самого начала пошло – как только где заведется золотой прииск, тут же обсядут его охотнички, любители халявы… Предивинск, значит… Ну, неудивительно. У него там младший брат, Евтеев Николай Петрович, старший научный сотрудник тамошнего музея… Сам по себе совершенно не интересен – мышонок серый, интеллигент классический. Но братишку родного, конечно, приютит и обогреет…

Смолин промолчал. У него было свое мнение касаемо «мышонка серого», но не стоило особенно уж откровенничать с собеседником: у того свои дела и секреты, у Смолина свои…

– Значит, это он вас пытался избавить от ваших собственных денежек?

– Он самый, – сказал Смолин.

Чуть помолчав, не убирая с монитора Татарина, Кравец произнес без прежней напористости, словно бы размышляя:

– Василий Яковлевич, а вы б заявление написать не могли в соответствующие органы? Попытка вооруженного ограбления и все такое прочее… такой заявой я бы, попадись он на глаза, в два счета закрыл бы у местного «хозяина»…

– Насолил?

– Ну, в общих чертах, думаю, вас посвятить можно… Для нас главная беда, Василий Яковлевич, не какой-то там разбойный налет на перевозимый продукт, – времена не те, организовано и закрыто все так, что любого придурка положат на месте без особых хлопот… Другое опаснее. Говоря казенным языком – создание устойчивой преступной группы для хищения золота в ходе производственного процесса. Вот тут уж не стреляют, ножиками не тычут, дурного детектива не разводят. Все в высшей степени потаенно, выявлять и пресекать приходится чисто агентурными методами. Детали вам должны быть неинтересны, вам это умение не пригодится, как любому законопослушному… Короче, вскрыли мы две недели назад одну такую группочку. Вскрыли, когда они уже успели переправить за ограду килограмма полтора и собирались хапануть еще больший кусок. Я перед ними снимаю шляпу: методика была применена весьма даже оригинальная, изобретательная, никогда прежде на прииске не применявшаяся… Не тупыми мозгами прокрученная. Так вот, Татарин за этими старателями стоял, что я знаю совершенно точно, но прищучить его законными методами не в состоянии: не дают на него показаний, хоть ты тресни… Трое из четверых – сидельцы старые, с богатым жизненным опытом, кодекс знают почище, чем я устав, от организованной труппы шарахаются, как черт от ладана, Татарина не сдают. Дурачками прикидываются: мол, каждый сам по себе из индивидуальной алчности золотишко тырил… Хотя информация точная – это именно организованная группа с Татарином во главе…

– Плохо их били? – фыркнул Смолин.

– Василий Яковлевич… – поморщился Кравец, – примитивно это… Оно конечно, в ментовке сплошь и рядом колошматят – как в любой полиции, какую ни возьми. Однако… Долго вам объяснять суть, но она в кратком изложении такая: одному достаточно пары плюх, другому дюжина потребуется… а третьего, бей не бей, не расколешь. Не действует это на него, понимаете ли. Бесполезно. Столько методов без битья перебирать приходится… Так вот, и на Татарина есть хрен с винтом. Вы, конечно, человек интеллигентной профессии, от таких сторон жизни далеки наверняка… Как бы вам объяснить популярнее… В уголовном мире, несмотря на все новшества и распространение беспредела, остаются понятия. Это…

– Не надо, – сказал Смолин, ухмыляясь про себя. – Я детективы читаю, ящик смотрю, представляю примерно, о чем речь…

– Ну, хорошо… Татарин совсем недавно, как бы это популярнее… большую бяку сделал оч-чень авторитетному человеку по имени Датико Метехский. Скверно с ним поступил, абсолютно не по понятиям. Рассчитывал, что прокатит, а оно и не прокатило, наперекосяк пошло, выплыло наружу. От сходняка, то есть всеобщего осуждения, Татарин как-то там увернулся, но товарищ Датико, как легко догадаться, ежели сможет до Татарина дотянуться, постарается отыграться самым решительным образом… Расклад простой. В Куруманском районе колючки хренова туча: лагеря, поселения, пересылка («Бывали-с на этой пересылке», – отметил Смолин без всякой ностальгии)… короче, хозяйство обширное. И в наших местах у Метехского позиции как раз крепенькие. Если Татарин приземлится на нары в Курумане, жить ему пару суток, не более – пока не разойдется новость и не придет малява о долгожданном госте… И если б мне удалось его запечатать на семьдесят два часа, хотя бы за неправильный переход улицы или писанье в общественном месте, – расколол бы я его, как сухое полено. Упаси боже, без малейшего физического насилия. Одним единственным культурным вопросом: «Ну что, потрох сучий, в общую хатку хочешь на несколько дней?» Уж будьте уверены, он бы мне все и всех сдал в обмен на этапирование за пределы района… Он, паскуда, прекрасно знает, что здесь ему хана, по некоторым данным, собирается дернуть не только из Сибири, но вообще из страны, только тянет что-то… И если б я его заполучил… В общем, можете написать заяву?

– Не могу, простите великодушно, – сказал Смолин, практически не раздумывая.

– Василий Яковлевич, если вы чего опасаетесь, я вас честным офицерским словом заверяю: ни один волос… Вы со Степой поговорите, он вам скажет, что я слово держу железно…

– Абсолютно не в том дело, Кирилл Петрович, – сказал Смолин сумрачно. – Нельзя мне писать заяву. Никак нельзя. По самой житейской… да ладно, шкурной причине… Мы ж с вами люди взрослые, вы знаете наверняка: есть сделки, которые обоих партнеров удовлетворяют, никому на свете ущерба не наносят ни малейшего – вот только по закону считаются черт-те чем и безусловно подлежат по всей строгости… Как раз тот случай. Вы ведь не можете гарантировать, что мое дело не всплывет? Что Татарин никому и никогда про наши дела не вякнет?

После продолжительного молчания Кравец признался:

– Не могу.

– Вот видите, – сказал Смолин. – И рад бы помочь, но самому боком выйдет, долго буду в грязи барахтаться… Не могу, уж простите…

Он ожидал наезда, но собеседник, судя по всему, был человеком очень даже неглупым. Видно было, что ему смолинская позиция категорически не по нутру, однако смолчал, только губы поджал. Погасил экран, протянул:

– Жалко, жалко… Ну, своими силами обойдемся… Извините за компанию.

Уже совершенно не глядя на Смолина, он убрал компьютер в сумку, тщательно застегнул ее и вышел. Перекинулся парой слов с Фельдмаршалом и, судя по шагам, прошел к выходу. Смолин остался сидеть, не ощущая ни малейшей неловкости – в конце концов, своя рубашка ближе к телу. У них контора и так неслабая, пусть справляются сами…

Вошел Фельдмаршал:

– Не договорились?

– Сам понимаешь, – сказал Смолин, – не годится мне светить предивинские приключения.

– Да ладно, он мужик умный…

– Ты чего такой смурной?

– Степку Лухманова зарезали, – произнес Фельдмаршал уныло. – Я к нему поехал утречком, он мне должен был кое-что раздобыть, сговорились уже, он звонил, что нашел… А дома жена в истерике, все кувырком, менты бумаги пишут… Короче, вчера поздним вечерком кто-то его подстерег у магазина, сунул в сердце то ли шилом, то ли заточкой… На ограбление не похоже, хоть барсетка и пропала. Чужая душа, конечно, потемки, но сомневаюсь я, чтобы Степка во что-то такое влез. Парнишка был простой, как две копейки, малым легальным бизнесом был вполне удовлетворен, а если и задевал нелегальщину, то уж никак не такую, за которую заточкой в сердце бьют…

– Действительно… – сказал Смолин.

– Черт знает что…

– Действительно… – повторил Смолин, прислушался к громким голосам в гостиной: – Слушай, скажи там нашим, чтобы минут несколько меня не дергали, я сам выйду, когда… В общем, мне тут подумать нужно. Обстоятельно и серьезно.

– Понял, – Фельдмаршал улетучился, тихонько прикрыв за собой дверь.

Смолин сидел, опершись локтями на покрытый линялой клеенкой стол, подперев руками буйну головушку, в которой прямо-таки скрипели и искрили от напряжения мозговые извилины, мельтешили догадки, варианты, идеи и просто хаотические мысли.

Все укладывалось в догадку. Все. Оставались, конечно, прорехи, изъяны и недодуманные частности, но главное представало убедительным и основательным, как железнодорожный рельс. Поскольку логика тут была железная, без малейшего изъяна. Частенько не все на свете можно логически объяснить и логически просчитать, но в данном конкретном случае…

Видимо, все умственные тормоза сводились к тому, что он не хотел верить. Очень уж фантастично все выглядело… или, наоборот, буднично, учитывая, что подобное сто раз случалось, правда, с другими. И если поверить и рискнуть, в крайнем случае будешь выглядеть смешным и потеряешь некоторую сумму денег, вовсе даже не заоблачную. Всего делов. Зато при удаче… Феерия, а?

Как всегда, стоило ему принять окончательное решение, когда уже не было пути назад и ничего нельзя переигрывать, голова стала прохладная, ясная, никаких колебаний, никаких раздумий, переливаний из пустого в порожнее… Он встал и распахнул дверь. Там как раз Фельдмаршалу наливали штрафную. Кот Ученый любовался разворотом газеты с цветными снимками, Инга восседала с видом скромной гордости, а Шварц громко повествовал, как он через губу толковал с залетным ментенком, вмиг того поставив на место.

Все воззрились на Смолина и Шварц спросил:

– Ну что, на крыло? Вызываем «Газельку»?

– Вызываем, – сказал Смолин. – Вот только насчет крыла рановато, – усмехнулся, когда на нем скрестились недоуменные взгляды всех без исключения присутствующих: – Не закончена еще работа, ребятки. Разъяснения на сей раз давать не собираюсь – и из чистейшей воды суеверия, и не лезьте, иначе буду безжалостно посылать по всем адресам, невзирая на прошлые заслуги. Дисциплина, порядок, молчание. Шефу виднее, он старый и паровоз видел, вот как вас сейчас…

Просто прекрасно, что он по устоявшейся привычке сунул в бумажник пластиковую карту «Шантарского кредита» – на автопилоте, по устоявшейся уже привычке пользоваться максимумом достижений технотронного века. Так что гонять машину в Шантарск за деньгами не пришлось, черт его знает, как там обстояло в уныло загибавшемся Предивинске, но в «золотой столице» Курумане было изрядное количество отделений разнообразных банков. Так что уже через полчаса он выходил из солидного даже по шантарским меркам здания с чуточку потяжелевшими внутренними карманами.

Без нужды сделал парочку кругов. Слежки за ним вроде бы не просматривалось – он, конечно, не бог весть какой спец в ее выявлении, но, если учесть, что за ним должны были (если он правильно догадался) топать по пятам тоже совершеннейшие любители… Каковых, кажется, на хвосте не висело – что ни о чем еще не говорило…

Резиденцию Ванятки он отыскал без особого труда, только раз уточнив у аборигенов, где означенная улица находится. Оказалось, искомый дом располагался совсем близко от бывшего особняка купца Корнеева – метров через двести свернуть налево, в тихую улочку, еще метров триста по ней… Дом был послевоенной постройки, двухэтажный, неказистый, толстый слой штукатурки кое-где обвалился, открывая основательную, надо признать, кирпичную кладку: на совесть строили при Осипе Виссарионыче. За что бы ни брались, все тогда делали крайне основательно – и то, чему теперь ужасаются, и то, чем до сих пор законно гордятся…

По первоначальным наблюдениям Смолина, половину квартир в домишке так и занимали старые жильцы, но у каждого из трех подъездов красовались разномастные вывески. Загадочное ООО «Синильга», магазинчик мебельной фурнитуры «Апекс», стоматологический центр «Санитус»… вот наконец и «Империум»…

Судя по табличке на двери одной из бывших квартир, часы были еще приемные, а потому Смолин решительно распахнул дверь и вошел.

Что сейчас находилось в бывшей кухне, осталось неизвестным по причине закрытой двери. Дверь в одну из комнат оказалась открыта, Смолин из коридора видел, что там никого нет – только парочка заваленных бумагами столов с торчащими посередине компьютерами: ага, наш Ваня тоже не чужд технического прогресса.

Последняя дверь тоже была закрыта, и Смолин без раздумий дернул ее на себя. Подалась. Такой же стол, заваленный бумагами. За компьютером, сосредоточенно егозя пальцами по клавишам, сидит генеральный директор, уставясь на экран со столь сосредоточенно-хищным видом, словно ожесточенно торгуется сейчас с кремневыми английскими дилерами за кусочек улицы Белгравия. Правда, этой версии решительно противоречили раздававшиеся звуки: классическое звуковое сопровождение какой-то компьютерной стрелялки: рокот боевых космолетов, писклявое «пьу-пьу-пьу!» очередей, треск, грохот…

Увидев Смолина, Дюков проворно ударил по клавише, после чего настала тишина. На посетителя король куруманской недвижимости взирал со смешанными чувствами: вроде бы и надеялся на что-то приятное для себя, но и допускал, что ему сейчас без лишних преамбул дадут в ухо…

– Василий Яковлевич… – осторожненько начал Степа, – вы не квартиру ли предлагать пришли?

Смолин усмехнулся:

– Наоборот, совсем даже наоборот… – увидев, как вытянулось лицо Степы, добавил: – Вот только вешаться не надо, друг мой Степан Сергеевич. Я вам денежки принес, за квартиру, за январь…

Он уселся напротив и достал аккуратно перехваченную банковской упаковкой пачку рыженьких «пятерок». Положил перед Степой. Тот смотрел опасливо и руку протягивать не торопился.

– Все в порядке, чего там, – уверил его Смолин, ощущая нешуточный подъем духа, – здесь, как легко догадаться, ровно пятьсот тысяч. Помнится, Степа, ты именно столько рассчитывал получить за весь дом? Вот я его и покупаю. Дом. Весь. Незамедлительно. И не надо мне тут глазки закатывать с видом хитрым и лукавым! – прикрикнул он. – Я прекрасно помню, ты говорил, что и на пятьсот согласен. К тому же, что немаловажно, позволь напомнить, Степан Сергеевич: одна из квартир и так моя, поэтому нужно было бы вычесть… Ну, ладно. Я тебе даю ровно пятьсот – с тем условием, чтобы мы сегодня же оформили все, что только можно. В «репе» регистрировать пока что не обязательно, это подождет… но прочие документы мы должны составить сегодня, чтобы ты получил денежки, а я – хибару… Ясно? – он склонился к собеседнику через стол с самым суровым выражением лица: – А если вздумаешь крутить, цену повышать или что-нибудь еще, гарантирую – моя квартирка так моей и останется, пока я жив, а ежели помру, к наследникам перейдет… наследничка ты видел уже, кстати, этот тот самый габаритный парнишечка, что любит за поясом пушку таскать… И никогда в жизни тебе дом не продать целиком, десять лет будешь маяться, впаривая его по квартиркам. А райончик неперспективный и все такое прочее. Вот тебе и весь расклад, простой, незамысловатый, обоим выгодный… Ну, что скажешь, Степан Сергеевич? Или бьем по рукам быстренько, или я ухожу и в жизни больше не появлюсь…

– Ничего не понимаю… – пробормотал Дюков.

– А что тут понимать? – искренне удивился Смолин. – Тут и понимать нечего. У вас товар, у нас купец, согласие есть продукт при полном непротивлении сторон… Так как?

– Ну, можно…

– Что значит «можно»? – весело воскликнул Смолин. – Только не впаривай мне, бога ради, что с тобой через день такие сделки заключают, пол-лимона в клювике приносят… Ты, вообще, держал в руках пол-лимончика одной пачкой? Сомневаюсь… Ладно, вставай быстренько, и поехали дела делать…

Глава 6 Число «семь»

В полном соответствии с традициями времени и места почтенный куруманский домовладелец Василий Яковлевич Смолин (он же временами – Гринберг) сидел на лавочке у входа в означенное домовладение не в смокинге или там сюртуке, а совершенно простецки – в растянутых трениках, тельняшке и домашних тапочках. Почесывал пузо через тельняшку, покуривал, поплевывал под ноги. Для полноты картины не хватало только бороды и обширного чрева (коим, как явствовало из большой фотографии на втором этаже музея, отличался купец Корнеев), но тут уж – чем богаты…

Одним словом, скромное обаяние буржуазии по-шантарски. Возле соседнего дома вяловато протекала обычная вечерняя провинциальная жизнь: мужички стучали доминошными костями совершенно в стиле шестидесятых годов (им бы еще городки для полной и законченной ностальгии), парнище длинноволосый с мотоциклом возился, на втором этаже при настежь распахнутом окне (не графья, чай, некого стесняться) тетя Стюра из седьмой (Смолин уже и такие детали знал) громогласно воспитывала безответного муженька, опять приползшего на бровях, во всю мощь легких поминая ему и пропитой аванс, и утащенную из дома банку варенья, и Машку из аптеки, и, чтобы не сбиваться с ритма и не прекращать экзекуцию раньше времени – еще и новенький костюм, бесповоротно испорченный пьяным падением в канаву в столетнюю годовщину со дня рождения В. И. Ленина. Память у тети Стюры, как Смолин уже убедился за эти три дня, могла дать сто очков вперед любому компьютеру. Муж, конечно, отмалчивался, как и следовало из партитуры, только временами пробовал бубнить нечто примирительное. Смолин уже знал наперед, чем закончится дело: минут через десять седенький лысенький дядя Федор появится на улице, примет порцию ритуальных насмешек от доминошников и присоединится к ним, извлекая из штанов утаенный пузырь. Для окружающих это было так же привычно и буднично, как дождик или снег.

По улице бравой и неспешной походкой хозяина здешних мест шествовал участковый, с каковым Смолин церемонно и раскланялся издали, как и подобало справному хозяину. Подойдя близко, участковый покосился на распахнутое окно, поморщился, заложил два пальца в рот и свистнул весьма даже мастерки. Тетя Стюра моментально снизила напор децибел четверти этак на три – судя по всему, это тоже был отработанный ритуал.

– Слышал, Василий Яковлевич, сносить собираетесь? – спросил участковый с профессиональным интересом «хозяина тайги».

Оба посмотрели на строительные леса – металлические, составные, с одного боку дома достигавшие крыши. У подножия их лежал моток металлического троса, стояли грязные ведра, валялись ломы.

– Вот это еще не решил, – ответил Смолин степенно. – Построено на совесть, всех нас переживет. Если как следует все внутри почистить-отделать… А вот крышу я по-любому снесу к чертовой матери, под самый корешок. Она-то как раз ненадежная – черепица свое отжила, дерево надо менять… Проще будет снести ее напрочь и новую поставить.

– Это точно, – кивнул участковый. – Рабочих подобрали уже, я слышал? Говорили, второй день по крыше лазят…

– Глаз – алмаз?

– Служба такая, – с достоинством ответил участковый, – старая школа. Вы чихнёте, Петька карбюратор запорет, – кивнул он на парня с мотоциклом, – а нам уже все известно… Вроде с Трофимкиным договорились?

– С ним.

– И правильно. Обстоятельный мужик и непьющий, все разберет в лучшем виде, да и новую поставит… Честь имею!

Он козырнул Смолину и неторопливо направился к байкеру Петьке, явно намереваясь дать ему ценные указания по ремонту – тихие деревенские будни…

Смолин закурил, откинулся на крашеную спинку скамейки, нагревшуюся за день. Нельзя сказать, чтобы он был недоволен собой – он все делал правильно. Просто что-то упорно не складывалось…

Чердак он чистил демонстративно, с совершенно ненужной суетой, громкими комментариями хода процесса (что обеспечивала троица сподвижников, одетых по-рабочему, но занимавшихся главным образом тем, что растолковывала неизбежным зевакам: сносить будут крышу к чертовой матери напрочь). После этого чистых трое суток они ждали: и днем, и ночью, сменяясь, то на крыше занимали посты, то в машине на приличном отдалении, то пешим порядком укрываясь в укромных местечках.

И – ничего. Никто не попытался проникнуть в дом (хотя создавалось полное впечатление, что во всем доме – никого и днем, и ночью). Никто не пытался выспросить у Дюкова хоть что-то о сделке, покупателе, о чем-то еще.

Что-то тут не складывалось… После двух убийств Смолин, крепко подозревавший, что и Лобанский неестественным образом отправился в мир иной, как раз и построил версию, не столь уж и сложную: нечто (он до сих пор из суеверия боялся облекать в конкретные слова свои догадки) изначально спрятано в доме. Лобанский, святая душа, ни о чем таком не подозревая, в своей рукописи дал неопровержимые доказательства, что сокровище существует, мало того, находится в пределах досягаемости. Некто (скорее всего, он и был тем загадочным «спонсором») заморочил голову старичку заманчивыми обещаниями, а потом убрал, сымитировав несчастный случай. Рукопись забрал – как наверняка и некую подборку документов, с которыми Лобанский работал. Витек погиб оттого, что мог что-то знать. Что-то, чему не придавал значения, но в один прекрасный момент мог простодушно разболтать. В точности так обстояло и со Степой Лухмановым. Коли уж появляются трупы числом как минимум два – наш Некто гуманизмом не страдает и моралью не обременен – ну, учитывая, какой приз на кону…

Но дальше… По всем законам логики, этот Некто должен был непременно обозначиться где-то поблизости, прослышав о сносе крыши.

Однако ручаться можно, что не обозначился. Отсюда плавненько вытекало три варианта:

1. Искомое находится вовсе не в доме или по крайней мере, не на чердаке.

2. Смолин ошибся, приняв за реальность цепочку совпадений, ничем между собой не связанных.

3. У Некто вдруг вырезали аппендицит или он сломал ногу на ровном месте, поскользнувшись на банановой кожуре, каковую сейчас можно встретить в любой глуши.

Вообще-то, в третьем случае дело могли продолжать сообщники… или о н никому не доверяет и действует один? Второй вариант тоже выглядел пустячком, не приносящим никакого вреда: в конце-то концов, все, что нашлось в квартире, перекрывало смолинские расходы и даже сулило некоторую прибыль. Да и на чердаке кое-что нашлось, не на умопомрачительные суммы, но и не на копейки: старая мебелишка, после реставрации вполне годная в продажу, дюжины две тарелок-чашек-блюдец, в том числе и посуда начала тридцатых с эмблемами РККА. Парочка радиоприемников, телевизор КВН, подшивки старых газет и журналов, книги, всякая мелочь. Одним словом, безусловно не останешься в накладе. Да и любой понимающий человек, узнай он подробности, и не подумал бы смеяться: стоило рискнуть, ох, как стоило, умный не побоится в такой вот ситуации выглядеть смешным, да умные и не высмеют…

Невыносимее всего была мысль, что верным может оказаться первое предположение. Что Смолин, светоч интеллекта, гений интуиции и антиквар от бога, рассчитал все правильно, прав оказался. Вот только допустил один крохотный, зато существенный промах: клад вовсе не в доме, он уже извлечен и Некто в данный момент пьян от радости, как любой на его месте…

Можно, конечно, утешать себя тем, что ошибка эта – неизбежная. Если клад не в доме, то Смолину не в чем себя упрекнуть: у него не было даже и крох информации о подлинном месте. Одним напряжением ума, пусть сверхмощного, такое не вычислишь.

Но утешение это слабое – особенно если представить, что вещи находятся сейчас в руках у другого. У скотины, которая ради них, не колеблясь, пошла на убийства. И ведь скотина эта, будем реалистами, имеет все шансы ускользнуть с добычей. Уныло…

А впрочем, оставался еще один шанс. Последний. С раскладом вероятностей пятьдесят на пятьдесят. Трехдневное бдение ничего не дало, сподвижники, не посвященные в суть дела, стали откровенно скучать, да и сам Смолин уже не рассчитывал, что Некто объявится. Значит, пора сделать самое простое – когда окончательно стемнеет, еще раз осмотреться и подняться на чердак.

Вот только самое простое, казавшееся очевидным решение было еще и самым тяжелым. Если ничего не отыщется – заранее будем пессимистами – психологический удар придется выдержать неслабый. Не смертельно, конечно, с инфарктом не рухнешь и в дурку не загремишь, но все равно, долго потом будешь ходить так, словно в душу нагадили.

И все же пора решаться, не торчать же здесь до Нового года. Смолин поднялся в квартиру, где Инга, согласно неистребимому женскому инстинкту, ухитрилась почти совершенно ликвидировать следы Шварцевских поисков. И прилежно приготовила ужин, чему Смолин мимолетно умилился – так, самую чуточку, на мало-мальски сильный накал умиления времени не было, да и чужда была его натуре лишняя сентиментальность.

Он присел за стол, лениво ковырнул котлету. Кусок в горло не лез – понемногу его захлестывал деловой азарт, нетерпение поиска.

– Спать пойдем? – спросила Инга.

– Ты иди, – Смолин, мимоходом погладил ее по голове, – а я несколько часиков поработаю. Поброжу по дому, осмотрю все, что только можно, вдруг что и… Ты не ухмыляйся, неужели не успела уже понять, что клады не только в книжках водятся?

– Успела, – сказала Инга. – И все равно… Взрослый мужик будет всю ночь привидением бродить по дому, стены выстукивать, половицы отдирать. Как хочешь, но это как-то…

– Самое смешное, что порой и в самом деле что-то есть под половицами… – заметил Смолин. – Ладно, ложись. Только обязательно на задвижку закройся, мало ли что…

– А ты потом как?

– Ох, – сказал Смолин, – когда я закончу, есть сильные подозрения, будет уже белый день, и ты давно проснешься… Я пошел. Закройся только обязательно, я проконтролирую…

Он и в самом деле постоял у двери, пока не услышал внутри скрежет старой задвижки.

Последующие четверть часа он ходил по дому, из квартиры в квартиру, стоял на лестничной площадке (свет на лестнице был им самим погашен), смотрел в окна, не следит ли кто за домом. И ничего подозрительного не обнаружил.

Можно было, конечно, посадить ребят в машине где-нибудь неподалеку, чтобы подстраховывали его, пока все не кончится. Но от этой идеи Смолин почти сразу же отказался. Он ко всем трем относился с превеликой симпатией, уважал и ценил, вместе они съели пуд соли и все друг на друга могли положиться…

Именно по этой причине не стоило их впутывать в историю, где замаячили трупы во множественном числе. Тертые ребята, твердые, не трусы, но ни одного из них жизнь не жевала так, как Смолина, ни один из них ничего подобного и не хлебнул. А значит, не стоило выставлять их против человека, который наловчился без зазрения совести бить заточкой в сердце. Хороший командир старается солдат поберечь и в рост на пулеметы не пошлет. Противостоять на равных сволочи, прекрасно владеющей заточкой и не боящейся крови, мог один Смолин – таково было его твердое убеждение…

В тишине, в лунном свете он поднялся на чердак по старинной крутой лестнице. И оказался в совершеннейшем мраке – единственное слуховое окошечко он сам еще вечером тщательнейшим образом завесил куском брезента, чтобы и лучик света наружу не проник.

Посветил крохотным фонариком, вмонтированным в зажигалку, – автомобильный чемоданчик с инструментами, конечно, на месте. Как и короткий ломик с выгнутым концом, пластиковый пакет с зубилами-стамесками и прочими причиндалами. Подсвечивая себе тускловатым, призрачным синим светом, Смолин прошел к балке, на которой был присобачен старомодный выключатель, годов еще пятидесятых, с двумя пластмассовыми штырьками: один торчал наружу, другой сидел в гнезде по самую маковку.

Нажал верхний – и тот вошел в гнездо, а нижний, соответственно, выскочил на всю длину. Вспыхнула лампа на сто пятьдесят ватт, лично вкрученная Смолиным после тщательного осмотра ветхой проводки и старинной розетки.

Светло стало, конечно, но никак нельзя сказать, что чердак залило ослепительным сиянием. Лампочка была одна, а чердак обширный, этак пятнадцать на пятнадцать, в четырех местах пучком, веером расходились массивные балки из цельных бревен, поддерживающие крышу. Справа громоздились старинные купеческие лари – три сундука, обитые проржавевшими железными полосами, настолько неподъемные, что их, надо полагать, вперли сюда после постройки дома и более уже не двигали. Все, что там было, грузчики выгребли, так что лари интереса не представляли. Смолин их уже успел тщательно осмотреть и был уверен, что там нет никаких придумок вроде двойного дна или стенок, или крышек. Совершенно неинтересные лари. Под ними вряд ли есть тайники – ну кто, когда дом строили, мог что-то такое предполагать? В самом начале царствования могучего, казавшегося несокрушимым Александра Третьего? Такие тайники у купцов историей антикварного дела и кладоискательства не отмечены…

Он стоял посередине чердака. От вееров толстенных брусовых балок легли диковатые тени.

Стояла совершеннейшая тишина, пропахшая пылью и, если кому-то кажется, что так будет не в пример романтичнее, дыханием чуть ли не полтора столетия. Одним словом, условия для работы – идеальные.

Теперь и начиналось самое интересное: экономя время, нервы и силы, попытаться сразу отмести те местечки, где тайника заведомо быть не может… Федор Степанович Коч был не романтичным гимназистом, а человеком пожилым, степенным, с вологодской крестьянской закваской, он просто обязан был действовать обстоятельно, качественно, семь раз отмерив, один отрезав, так, чтобы сразу и наверняка…

Частенько, судя по немалому опыту находок на чердаках, разнообразные вещички (от маузеров до свертков с деньгами) заворачивали во что-нибудь и без особых затей засовывали куда-нибудь за балки, под перекрытия, в укромные уголки. Смолин подобные места, конечно же, начал тщательно осматривать в первую очередь, но лишь в качестве первого этапа. Вообще-то, и такие немудрящие тайники надежно сохраняли укрытое долгими десятилетиями, иные из них обнаруживаются даже сегодня (а иные, логически рассуждая, до сих пор не обнаружены), но у Коча имелось ведь нечто особое, и он, к бабке не ходи, рассуждал иначе…

В узких местах, где можно что-нибудь засунуть, ничего не обнаружилось, как и следовало ожидать. Потом Смолин уже не так скрупулезно осмотрел балки – для очистки совести. Чересчур глупо было бы выдалбливать в них тайники – бросалось бы в глаза, как пьяный поручик Ржевский среди благонравных гимназисток.

Пол тоже отпадал. Он был выстелен солидными досками примерно в дюйм толщиной (Смолину было сейчас не до того, чтобы вспоминать, сколько это будет в тогдашних российских мерках). Нигде ни единого сучочка – чтобы гниль не пошла, в те времена любой строитель или подрядчик, прохлопавший одну-единственную доску с сучком, навсегда потерял бы репутацию и мог заранее готовиться кончить жизнь под забором в обнимку с четвертью сивухи – кто бы его после такого нанял?!

Чересчур много трудов пришлось бы приложить, чтобы поднять даже одну доску и оборудовать тайник под нею – длиннющие, на совесть сбитые, возиться пришлось бы чертову уйму времени – а тайник опять-таки будет бросаться в глаза… И все же Смолин, то приседая на корточки, то перемещаясь так, словно шел вприсядочку, то без церемоний ползая на коленях, а то и на брюхе, осмотрел весь пол. И в который раз похвалил старых мастеров – доски лежали идеально, прилегали плотно, в жизни их не тревожили…

Слуховое окошко он осмотрел еще три дня назад, по светлому времени – нет, никто не разбирал черепицу, опять-таки работа была бы тяжелая, а риск обнаружения – максимальный.

Оставалось самое интересное, самое вероятное. По периметру там, где наклонная крыша соприкасалась с полом, все это протяженное пространство было тщательно забито вертикально положенными досками – длинными, конечно, массивными, конечно, но не идущими ни в какое сравнение с просто-таки монументальным половицами.

И Смолин понял, что наступило главное. Либо он был прав, либо – не повезло. Он не поколебался бы отодрать все до единой доски, погонных метров этак шестьдесят (сам он именно там бы и прятал), но спешить не стоило, этот мартышкин труд можно и оставить на потом…

И вновь, где на корточках, где скрючившись в три погибели, где ползком (вывозившись к тому времени по уши в сухой пыли, паутине и вовсе уж непонятном мелком мусоре) он двинулся вдоль этой полосы потемневших от времени досок высотой с ладонь. Он не исследовал пока что сомнительные места – просто накрепко запоминал, впечатывал в память вид этого сооружения, длину, места стыков, шляпки гвоздей, утопленные заподлицо с досками, иногда осторожненько поддевал стамеской доски там, где они соприкасались с половицами или внутренней поверхностью крыши.

Заняло это чертову уйму времени, но потом он, грязными пальцами поднося ко рту первую за несколько часов сигаретку, мог с уверенностью сказать, что видит в уме шестьдесят метров досок так, словно сам их старательно приколачивал.

И, еще раз, уже мысленно, пройдя вдоль них, отметил странность. Даже не одну, а две.

В двух местах, расположенных примерно напротив друг друга доски были нестандартной длины. Только в этих двух местах. Повсюду, по всему периметру доски были строго одинаковой длины, что-то около полутора метров (надо полагать, два аршина), а в помянутых местах красовалось по две доски половинной длины.

Он не знал, то ли это, долгожданное. Но другого столь подходящего для тайника места просто-напросто не имелось. Смолин, выбрав мысленно между двумя местечками, подошел к тому, что располагалось со стороны слухового окна. Аккуратно постукивая молотком, загнал стамеску между доской и крышей, осторожно нажал…

Тягучий скрип показался пулеметной очередью. Он работал неспешно, старательно. Вскоре короткая доска была выдернута со своего места, а там и вторая. Распластавшись на полу. Смолин посветил туда фонариком.

Пустышка. С первого взгляда видно. Совершенно пустое пространство треугольного сечения. Ничего, кроме пыли – справа, и слева от проделанной им дыры – то же самое.

Разочарование таилось где-то рядом, осторожненько выжидая момента, чтобы захлестнуть сознание. Но Смолин, стараясь ему не поддаваться, перешел на другую сторону чердака, аккурат напротив, вновь с усилием вставил самый кончик стамески, застучал молотком, отложил то и другое, взялся за ломик, всадил изогнутый конец в образовавшуюся щель…

И не успела еще доска отвалиться, как он увидел, что все пространство за ней туго забито темной скомканной материей…

С колотящимся сердцем (кровь барабанила в виски болезненными толчками) Смолин ухватил этот ком обеими руками – слежавшаяся, пропитанная пылью, ветхая, едва ли не расползавшаяся материя наподобие примитивной дерюги – потянул, вырвал из щели, мотая головой и отчаянно чихая: сухая пыль залепила лицо.

Но эти пустяки не имели значения – потому что там был и второй похожий ком, расположенный сантиметрах в пятнадцати от первого, и в образовавшейся пустоте лежали два непонятных свертка, опять-таки обернутые темной материей…

Это безусловно не походило по размерам на то, что он искал, но кто сказал, что все непременно должно покоиться вместе? Наугад цапнув правый сверток – оказавшийся изрядной тяжести, – Смолин нетерпеливо сорвал ветхую ткань. Под ней обнаружилась добротно промасленная бумага, даже теперь жирноватая на ощупь, издававшая явственный запах чего-то вроде ружейного масла. Пачкая руки, Смолин разворачивал ее, срывал…

Браунинг. Второй номер. Классический «Фабрик Насьональ», Бельгия, девять миллиметров – тот самый пистоль, с которого, по стойкому убеждению иных историков техники, как раз и слизан отечественный Т Т. Серьезная модель со ступенчатым прицелом наподобие старых винтовочных. Пистолет покрыт толстым слоем загустевшей смазки, ствол заткнут длинным комком то ли промасленной бумаги, то ли таковой же ткани. Никаких сомнений: законсервирован столь грамотно, наверняка смазан и внутри, что его, отчистив, можно использовать по прямому назначению. Бывший вологодский мужичок и здесь оказался обстоятельным, прилежным – наверняка принадлежал к той разновидности сектантов, что оружия не чуралась и не шарахалась от него, как черт от ладана. Пригоршня патронов россыпью – все тщательно покрытые той же густой смазкой, скользкие, ладненькие…

Отложив оружие на расстеленную тряпку, Смолин взялся за второй сверток, оказавшийся гораз до легче. Внушительных размеров бумажник, по-старинному – «лопатник». Тщательно обтерев испачканные руки прямо о рубашку, Смолин методично принялся его исследовать. В разных отделениях в идеальном порядке покоились пачки денег – самых разномастных. Царские, в том числе и «катеньки»-сторублевки. Гораздо меньше американских долларов (гораздо больших по размеру, чем нынешние) и японских йен. «Молотки» – советские деньги восемнадцатого года: на одной стороне молот, кирка и лопата, на другой рассевшийся в вольной позе пролетарий с молотом и двуглавый орел, но уже подвергнутый революционному дизайну, с обрывками кандальных цепей в лапах. На кредитках – штамп и круглая печать – колчаковская перерегистрация. У «омского правителя» первое время не имелось своих денег, и разрешили пользоваться совдеповским «молотками», влепив свои надпечатки…

Так, что у нас? «Казначейские знаки Сибирского временного правительства» – той самой насквозь социалистической шоблы, что свергла большевиков, а потом правила так бездарно, что ее саму с той же легкостью, с какой она свалила красных, сковырнули колчаковские есаулы и поручики. В геральдическом намете герб незадачливых сибирских «временных» – двуглавый орел без короны, разумеется (они ж все были поголовно социалисты и марксисты, только других, не большевистских толков), а пониже два соболя держат стрелы. Рыжевато-красная сетка, сплошь покрывающая купюру, – в общем, на неплохом уровне отшлепано…

Сиреневые двадцатипятирублевки Шантарского общества взаимного кредита – «разменные знаки», опять-таки не столь уж скверно изготовленные в девятнадцатом. Выпущены опять-таки уже при Колчаке, но исключительно усилиями шантарских городских властей. И ведь ходили во множестве.

Разменный чек Красноярского общества взаимного кредита (с оборотом)

Краткосрочное обязательство государственного казначейства. Омск, 1 февраля 1919 г. (с оборотом)

Вот и чисто колчаковские кюпюры, наконец: узкие длинные, отпечатанные только с одной стороны: главным образом текст, из декора только своеобразной формы виньетка с двуглавым ореликом, снова без короны – ну, адмирал-кокаинист известное дело, о своих симпатиях к социализму, либерализму и прочих отрицающих монархию демократических ценностях на каждом шагу орал, что ему нисколечко не помогло в жизни… Что пикантно, на этих «краткосрочных обязательствах государственного казначейства» авторитетности ради имелись боковые надписи на французском и английском – как будто хоть один тароватый иностранец мог принимать эти фантики для каких бы то ни было расчетов…

Казна Федора Степановича, надо полагать. Все эти бумажки (и многие другие, каковых здесь не имелось) одновременно обращались по Сибири, брали их, а куда денешься? Хотя предпочтение, понятно, отдавалось царским бумажкам, ими и большевики первые годы пользовались, налоги в них принимали, потом только запретили, через несколько лет.

В отдельном кармашке – тщательно обернутая в вощеную бумагу, сложенная вдвое рублевая кредитка 1898 года выпуска – прямо-таки в идеальнейшем состоянии. Ах, вот оно в чем дело – Федор Степаныч, умелец наш, как и очень многие подданные Российской империи, был суеверен…

Среди кассиров императорского Государственного банка был в свое время некий Брут, чья подпись имеется на многих кредитках. И однажды распространились стойкие слухи, что господин Брут по каким-то своим причинам покончил с собой, точнее говоря, повесился (во всяком случае, с определенного момента его подпись с денег исчезла). Ну, а во всей Европе испокон веков бытовало поверье, что кусок веревки повешенного приносит удачу. Россия, как известно, была страной дикой, и российские палачи в отличие от своих европейских коллег по ремеслу после казни веревками не торговали. А потому в России этим «кусочком веревки» и стала считаться кредитка с подписью висельника Брута. Масса народу (в том числе и люди солидные, с положением) поддались общему поветрию и носили в лопатниках старательно сберегавшиеся «брутовские» бумажки…

Пригоршня золотых монет – как приблизительно оценил Смолин, покачав их на ладони, граммов двести пятьдесят. В аптечной коробочке – упакованные в ставшую невероятно сухой и невесомой вату – полдюжины граненых прозрачных камешков, определенно бриллианты, карата по полтора-два.

В общем, все достояние Коча, сохранившееся, надо полагать, после скитаний по взбаламученной державе. Только один предмет с содержимым бумажника не гармонировал: странной формы кусочек плотного картона, походивший на квадрат, разрезанный ножницами по извилистой, прихотливой линии. На нем выцветшими синими чернилами крупно выведены цифра «семь» и твердый знак.

Настал момент, который Смолин оттягивал… Он взялся обеими руками за второй комок ткани – уже прикидывая в уме, что обнаруженный им тайник занимает примерно половину открывшегося за вынутой доской пространства. Потянул, отворачивая лицо от взметнувшейся сухой пыли. Выдернул. Отбросил.

И там, внутри, вплотную к косо опускавшейся крыше, лежал продолговатый ящичек из темного дерева длиной поболее аршина, шириной сантиметров в пятнадцать. Из простых, не лакированных, некрашеных планочек – но сработанный чертовски аккуратно, несомненно, обработанный наждаком: свет фонарика отразился от гладкого дерева, какого-то, сразу видно, благородного, уж никак не прозаического, во множестве произраставшего в России.

Когда Смолин протягивал руки, ему казалось, что он спит и видит завлекательный сон. Голова кружилась, сознание плыло. Он плохо представлял, сон вокруг или явь, на миг перед глазами все дрогнуло, поплыло…

Стиснул ладонями торцы, потянул ящичек на себя – аккуратный ящичек, не тяжелый и не легкий, соразмерный такой… Тот легко поддался. К тому времени Смолин уже разглядел на обращенной к нему стороне два плоских маленьких крючочка.

Большими пальцами рванул их вверх, порезал подушечку пальца правой, но не почувствовал боли. Внутри была плотная бумага, покрывавшая нечто, вздымавшееся семью выпуклостями. Вот ее Смолин приподнял кончиками пальцев, с величайшей обходительностью, словно был сапером и извлекал взрыватель из сложной мины.

Действительно, ящичек разделен тоненькими перегородками на семь отделений, и в каждом возвышается продолговатый предмет, опять-таки тщательно обернутый бумагой.

Запустив растопыренные пальцы в крайнее правое гнездо, Смолин осторожно потянул. Предмет подался легко. Бумага, под ней тонко выделанная замша, под ней просыпавшаяся на колени мелкая пробковая крошка, еще бумага…

Он стоял на коленях, держа обеими руками яйцо размером в два раза больше обычного куриного, покоившееся на изящнейшей подставке: вычурное кольцо, три фасонных ножки… Яйцо было покрыто причудливым узором, сразу вызывавшем в памяти нечто восточное (как и общий стиль подставки), а в крупные ячеи золотого узора проглядывала чудесная даже в тусклом свете фонаря желто-палевая эмаль, гильотинированная, то есть наложенная поверх чеканного узора по металлу.

Не было ни мыслей, ни чувств – одно восторженное оцепенение. Неизвестно, сколько времени прошло, прежде чем Смолин, усмотрев миниатюрный золотой крючочек, с превеликой осторожностью поддел его ногтем, и верхняя половинка яйца откинулась на двух изящных золотых петельках.

Внутри помещался золотой одногорбый верблюд с восседавшим на нем всадником. Чалма, белый эмалевый балахон, даже черты лица – все было исполнено с поразительным совершенством, так что не было смысла гадать, кто был автором. Вопрос из кроссворда: знаменитый ювелир царских времен, первая – «эф», последняя – «е». Да, вот именно…

Вот и отыскалась исчезнувшая невесть когда семерка пасхальных яиц Фаберже, которые планировалось поднести императорской фамилии весной семнадцатого года. Нет смысла торопиться разворачивать другие – нечему там оказаться, кроме как шестерке остальных. Это, должно быть, и есть «Бедуин» – а в ящичке, конечно же, «Кедровая шишка», «Розы», «Русалка», «Радуга», «Соловьиный куст» и «Золотой петушок»… Нашел. Никому не повезло, а он нашел…

Когда схлынуло наваждение, оцепенение, блаженная нирвана, оказалось, что Смолин уже не стоит на коленях, а лежит, опираясь на левый локоть, не сводя глаз со стоявшего рядом с ящичком «Бедуина», уже закрытого.

– Прелесть, конечно… – раздался совсем рядом голос, исполненный странной смеси восторга и издевки.

Смолина прямо-таки швырнуло в сторону, словно сильным ударом тока. Он вскочил на ноги, мгновенно покрывшись холодным потом от макушки до пяток. Издал сквозь зубы нечто вроде животного рычания – настолько э т о оказалось неожиданным. В первый момент он ощутил не испуг, не злость – лишь неимоверную досаду оттого, что какая-то сволочь грубо, без позволения вторгалась в зачарованное созерцание.

Сволочь эта, как он моментально определил, в миру звалась Николаем Петровичем Евтеевым, скромным тружеником музейного фронта, предивинским тихим мышонком. Мышонок, надо признать, в данный конкретный момент выглядел отнюдь не безобидной мышкой-норушкой – потому что в руке у него, стоявшего метрах в пяти от Смолина, все еще боровшегося с учащенным сердцебиением, чернел небольшой пистолетик. ТК, или «тульский Коровина», довоенное табельное оружие как армейцев, так и партийных функционеров. Калибр невеликий, шесть тридцать пять, но на близком расстоянии и эта игрушка способна вмиг отправить в те загадочные края, где никому нет дела до антиквариата и прочей мирской суеты…

– Он настоящий, – сказал Евтеев, нервно облизывая губы, – заряжен. Звук получится тихий, так что вы не дурите…

Смолин справился с первым потрясением – это было нетрудно, особенно в этаких вот обстоятельствах, когда цинику вроде него совершенно неясно было, о чем жалеть в первую очередь – о собственной шкуре или о ящичке-сокровищнице.

– Господи ты боже мой, – медленно сказал он, крутя головой, – так вот это кто… Я-то ожидал кого-то совершенно другого полета – волка, зверя, хитреца, проныру… А – это ты, Колюнчик…

– Вот и выходит, что самомнение подвело, а? – бросил Евтеев.

Он волновался, сразу было видно. Чертовски. Поминутно нервно сглатывал несуществующий комок, облизывал пересохшие губы, подрагивал всем телом. Но рука с пистолетом не особенно и дрожала, а взгляд… Взгляд, пожалуй что, был отнюдь не мышиным, гораздо более зверским…

– Так вот это кто… – повторил Смолин с неожиданной брезгливостью.

– Сделал я тебя все же, а? – криво ухмыльнулся музейный деятель. – Бог ты мой… – его взгляд так и лип к стоявшему на полу ящичку, к «Бедуину». – Столичная штучка, ага… Тебе бы сообразить, что мы тут не глупее, мы просто живем в глуши, вот и все… Приперся на готовенькое, скот… Положи его в ящичек, аккуратнее… Кому говорю!

Смолин наклонился, аккуратнейшим образом уложил «Бедуина», но крышку ящичка закрывать не стал. Покосился вправо – там, всего-то в шаге, лежал на расстеленной бумаге браунинг Коча… нет, не успеть, ни за что не успеть, там наверняка нет патрона в стволе, да и смазан густо, в том числе наверняка и внутри… Будь даже пистолет готов к бою, Евтеев все равно опередит, он не спецназовец и не призовой стрелок, но в этой ситуации не нужно много ума и справности, чтобы быстро нажать на спуск.

– Пушечку ногой отбрось, – распорядился Евтеев, кривя рот, все так же дергаясь от переполнявших его эмоций. – Вот так. Встань попрямее, руки подними…

– Поднял, – сказал Смолин. – А дальше-то что?

– А дальше я уйду. А ты останешься, – Евтеев пошевелил ногой лежавший на полу моток веревки, явно принесенной им с собой. – Полежишь связанный, не помрешь, сейчас лето… Найдут тебя твои сообщнички рано или поздно.

Что-то в его тоне и взгляде Смолину не нравилось до чрезвычайности. Те трупы, что уже имеются, конечно, на совести не этого мозгляка, а кого-то другого (на сей счет есть твердые предположения), но в подобной ситуации и такой вот музейный крысеныш может решиться, пальнуть в затылок связанному человеку. Как-никак семь доподлинных яиц Фаберже. Свидетелей нет. Выстрел из «Коровина» прозвучит совсем негромко. Никто здесь Евтеева не видел, он может уйти спокойно, тщательно обтереть пушку от своих отпечатков (детективы наверняка читал и смотрел), выбросить ее за углом… И кто потом что докажет? А если каким-то чудом и докажут, Смолина это не будет волновать, его уже ничего не будет волновать…

– Рискуешь ведь, тварь… – процедил он, чтобы кое-что прозондировать.

– Интересно, чем? – усмехнулся Евтеев. – Голубь ты мой залетный, я трое суток от окна не отходил. В соседнем доме. Я там давненько квартиру снял, хозяин переезжает, ему наплевать, пьет сейчас где-нибудь… Трое суток я там торчал, ты понял? Снаружи – никого, ты своих мордоворотов отправил спать, ага? Надоело вам пасти, ждать, верно? Так что я тебя перетерпел… Оправдалось…

– Не спорю, – сказал Смолин. – Значит, в рукописи были все же наводки…

– То-то и оно. Особенно, если ее читать вкупе с теми материалами, что у старика имелись…

– Вы его грохнули, – сказал Смолин, – старичка. Много ли ему надо – разок булыжником… И Витька. И Лухманова…

Евтеев насмешливо поднял бровь:

– А что, это доказать кто-нибудь может?

Он меня грохнет, подумал Смолин отстраненно, словно речь шла о ком-то постороннем или герое романа. Он не может меня не пристукнуть – если мочканет, оборвет в с е концы. Никто никогда не сможет его уличить. Все улики – косвенные. Да и кто вообще озаботится искать его, что-то доказывать? Кто узнает? Никто ведь не предполагает, что это именно он. В общем, или я одержу победу, или мне не жить…

– Только не говори, Колюнчик, что это ты хотя бы одного из трех завалил, – сказал Смолин. – Совершенно не в твоем стиле, не вяжется с твоей персоною… Братишка, а? Уж он-то может, особенно ради такого куша… А?

– Ну, предположим.

– Что ж ты тут один? – спросил Смолин с нешуточным любопытством. – Не тот человек твой братишка, чтобы тебе позволить пойти за такой добычей, а самому отсиживаться где-то неподалеку – да и за углом, за вон той балкой таиться не станет… Любой на его месте самолично бы поперся…

И тут на Смолина обрушилось озарение. Ясное, пронзительное, четкое, неприглядное, ошеломляющее… Возможна куча других эпитетов. Он даже рот разинул от изумления… и, положа руку на сердце, от восхищения. Увы, особенно изящной подлостью тоже можно восхищаться, господа…

– Колюнчик… – протянул он ошарашенно, – ты его кинул, ага? Ты сам просто не умеешь делать грязную работу, где уж тебе, крыске музейной… Ты его использовал на мокрухе, а потом кинул. Правда ведь? Ручаться можно, он сейчас торчит где-то далеко отсюда, потому что ты ему впарил что-то такое… Ну, допустим, что за каким-то домом нужно следить неотступно… Что-то вроде того, а? Ну, Колюнчик? Чего уж теперь жаться, колись…

Евтеев усмехнулся:

– Мозги у тебя, конечно, штучные, Вася… Правильно рассуждаешь. Ты же интеллигентный человек… ну, вроде того. Вот и рассуди: ну что может быть общего меж этой красотой, – он бросил вожделеющий взгляд в сторону ящичка, – и этим лагерным пидором? Быдло, тварь примитивная, одноклеточное… Ну, родной. Ну и что? Знал бы ты, как он мне жизнь обгаживал еще в детстве… Хорошо хоть, быстренько прописался за колючкой и объявлялся редко… Но инструмент отличный, тут ты прав. Я бы кое-чего сам не смог…

– И где он?

– Достаточно далеко, чтобы безнадежно опоздать, – сказал Евтеев. – Не беспокойся, далековато…

– А не боишься, что он потом с тебя шкуру спустит?

– Дурак, – сказал Евтеев не сердито и не зло, вяло, отрешенно. – Ты еще не понял, что мозги у меня есть? – Он коснулся кармана. – Паспорт, деньги – все здесь. Сумка с кое-какими вещичками – нажито кое-что непосильным трудом – поблизости. «Москвичок» в готовности. Супружницы нет, родных и близких, кроме этого козла, нет, так что тревогу никто не поднимет. Я со вчерашнего дня в отпуске. Через полчасика сяду за руль – и на трассу… Умному человеку, Вася, в этой стране – а может, и не только в этой – затеряться нетрудно, особенно если держава в розыск не объявила… а с чего ей меня искать? Брательничек… ну, у него очень мало возможностей, если рассудить. К тому же он сам бегает – что-то у него там с такими же, как он, закрутилось нехорошее, отмалчивался, но главное я уяснил… И все. И – ту-ту!

– А продавать как будешь? По приемным олигархов ходить с лоточком?

– Есть идеи и придумки, – отрезал Евтеев. – Я ж не дурак, согласись… – он мимолетно бросил взгляд на часы. – Все, Вася, все. Скоро светать начнет. Я бы с тобой и подольше побеседовал, как-никак ты меня лучше понимаешь, чем кто другой, но вот время поджимает… Ложись. Мордой вниз, руки за спину. Не переживай, полежишь, подумаешь, потом найдут…

«Холодного», – мысленно уточнил Смолин. Холодного жмурика. Он конечно, козел, но рассчитал все правильно: никто, кроме расписного братца, искать его не станет. Единственное препятствие на пути к безнаказанности – Смолин Василий Яковлевич. Неужели ж не решится крысеныш от этого препятствия избавиться? Нет, никак нельзя полагаться на его интеллигентскую робость – сможет, паскуда, чего там…

– Ну? – прикрикнул Евтеев, нетерпеливо поводя стволом.

Смолин неторопливо нагнулся, но вместо того, чтобы прилежно лечь, подхватил раскрытый ящик с драгоценной поклажей и поднял его над головой на вытянутой руке.

– Высота – более двух метров, – прокомментировал он внешне спокойно (хотя, если честно, у него поджилки тряслись и спина взмокла). – Игрушечка у тебя, конечно, убойная, но, поверь на слово, убивает она не сразу. Должно у меня остаться несколько секунд, чтобы, получив пулю, шваркнуть это об пол со всей дури. Не разобьются, конечно, но помнутся здорово, вид товарный потеряют. Эмаль отколется точно, тонкое погнется, хрупкое разлетится… ты ж музейщик, сам понимаешь: не приспособлены яйца Фабера, чтобы их швыряли со всего маху… И что в итоге? Кто их тебе отреставрирует идеально? Да и получится ли? Даже если я просто рухну, все равно расшибу половину, а то и все… «Радуга» вообще, если верить описаниям из хрусталя, «Соловьиный куст» – то ли из тонкого оникса, то ли из хрусталя тоже. В пыль разлетятся… Ну, давай, давай, пали, супермен ты наш недоделанный…

Мелкими шажками, совсем мелкими, но неуклонно, он надвигался на оторопевшего Евтеева, все так же держа ящичек высоко над головой, давя тяжелым взглядом. Со звериной радостью он видел, что Евтеев не то что заколебался – пошел в раздрай, растерялся совершенно, не в состоянии был ничего придумать за какие-то секунды. Потек, сука, поплыл!

Риск, конечно, был жуткий – пистолет по-прежнему смотрел на Смолина, палец лип к спуску. Но тот надлом, что в Евтееве сейчас ширился, его на секунды парализовал, прямо-таки физически ощущалось, как в головенке у него хаотично прыгают мысли, словно шарики в барабане «Спортлото», и никак не могут отлиться в конкретный поступок…

Все… Один Бог ведает, как Смолину удался сей акробатический прием, но он, оказавшись достаточно близко, резко опустил руку, бережно прижимая к боку ящичек, прыгнул, левой отбил влево же руку с антикварным пистолетиком, сжал кисть врага так, что тот взвыл, коленом ударил под дых, потом, падающему, в ребра, вырвал наконец так и не выстрелившего «Коровина», отбросил в сторону, не глядя, успел еще двинуть левой скрючившемуся музейщику по скуле, швырнув на пол…

Вот теперь нахлынула настоящая слабость, коленки подгибались так, что Смолин какой-то миг всерьез боялся упасть – ничего, выстоял! – во всем теле разлилась противная слабость, простительная для человека, оказавшегося под прицелом. Даже для него это было серьезное переживание, способное прибавить седины, а то и инфаркт легонький схлопотать…

Но он очень быстро оправился – оттого, что некогда было рассусоливать. Бережно поставив ящичек поодаль, наклонился над стонущим Евтеевым, рывком, за шиворот поднял его с пола и, сатанея от наслаждения, проехался по перекошенной физиономии полусжатым кулаком – справа налево и слева направо, и еще, по чавке, по сопатке, по гнусной роже козла, трех человек загубившего ради хабара, пусть и не своими руками…

Бил и бил бы, не останавливаясь! Но спохватился все же, разжал руку, и тот, с размочаленной в кровь физиономией, повалился на пол, как неживой, брызгая перемешанными с кровушкой соплями, скуля что-то, перхая… Стоя над ним на корточках, кривясь от отвращения, Смолин горячечно говорил:

– Убить, сука, растоптать, по полу растереть… Крысятник поганый, тварь, падаль… Нельзя убивать людей ради металла, ты понял? Нельзя убивать людей… Обманывать – ладно, мошенничать – не без того… Убивать нельзя, ни в коем случае… Нельзя так…

Сомнительно, чтобы Евтеев понимал хоть слово – он скорчился, зажимая ладонями рожу, из-под пальцев сочились кровь с соплями. Но Смолин не мог остановиться:

– Крыса, интеллигент сраный… Захотел все и любой ценой? Врешь, паскуда, так не бывает… Давить таких…

– Золотые слова, – раздался насмешливый, спокойный, знакомый голос.

Смолин попытался вскочить на ноги, но не получилось, его ощутимо качнуло, повело в сторону, он кое-как удержался на ногах, оперся на косой брус ближайшей балки…

Татарин стоял от него достаточно далеко, чтобы его можно было достать отчаянным броском. Улыбался одними губами, глядел цепко, жестко, холодно. Руки лежали на поясе, и правая была нехорошо сжата почти в кулак – ох, не пустая… Если у него нет ствола, еще побарахтаемся, подумал Смолин с удивившей его самого холодной рассудочностью. Если у него нет ствола – бабушка надвое сказала, мы тоже видали кое-что…

Оклемавшийся Евтеев привстал, смахивая с лица ладонью пот, снизу вверх уставился на брательничка, выражение его распухшей рожи понять было трудно, но там определенно присутствовал страх…

Татарин неуловимым движением пнул его под ребра, не особенно вроде бы и сильно. Прищурился:

– Пидор лагерный, говоришь? А ты меня держал, олень? Ладно, за слова цепляться не будем… Значит, наколоть решил, интеллигент? Всё хотел поиметь? Один прокольчик, Колян – с моей биографией приучаешься никому не верить…

Евтеев проскулил что-то неразборчиво-жалостное.

– Хорошо живете, братовья, – сказал Смолин, напрягшись в ожидании чего угодно, – дружно живете, аж слезы наворачиваются…

– Бывает, – преспокойно ответил Татарин. – В семье не без урода. У него, сучонка, сызмальства были запросики. И всегда пыжился быть хитрее всех… Ну, хрен с ним. Сиди смирненько, потрох сучий, а то затопчу… Ну что, Червонец? Сорвал банк? – покосился он на ящичек, располагавшийся в каком-то метре от обоих. – Точно, Фабержей, я так понимаю? Везучий ты у нас… И сколько ж все это стоит?

– Бешеных денег, – угрюмо сказал Смолин.

– Вот то-то… – сказал Татарин бесстрастно, – у тебя и так бабок навалом…

– Где уж…

Татарин блеснул зубами:

– Ну, по сравнению со мной, сирым и бесприютным… Верно? Как говорил товарищ Бендер: Ну к чему вам, Киса, столько денег? Совершенно ни к чему…

Смолин прекрасно понимал, что перед ним второй уже раз за какие-то четверть часа стояла сама Смерть. Именно так, без в всяких высокопарностей. С этим так просто не справиться, и очередного жмура ему положить, что два пальца… Где упал «Коровин»? Он не помнил, не видел пистолета с того места, где стоял, а оглядываться, разумеется, было нельзя – чтобы не пропустить удар, бросок…

– Червонец, – сказал Татарин небрежно, – четыре шага назад, будь так любезен… Ага… Еще один, еще… Молодец.

Теперь, с нового места, Смолин видел пистолет – лежавший слишком далеко от него. И от Татарина – слишком далеко. Татарин пушечку заметил, судя по быстрому движению глаз, но, без сомнения, прекрасно сообразил, что поднять его не сможет. Тут бы Смолин на него и прыгнул, поставив все на карту, потому что нечего терять…

Пружинисто, где-то даже грациозно Татарин переместился на пару метров, оказавшись еще дальше от пистолета, зато совсем рядом с Евтеевым, все еще поскуливающим в неудобной позе: он сидел, опираясь руками в пол, просмаркиваясь и поплевывая темным, слезы отчаянно смаргивая…

– Датико Метехский тебе велел кланяться, – сказал Смолин, – он тебя видеть хочет…

Лицо Татарина осталось бесстрастным. Он сказал только:

– Много знаешь, Червонец. Как ты только до седых волос дожил – да еще с такой интересной работой…

– Делиться будем? – спросил Смолин, стараясь, чтобы это прозвучало веско.

Татарин поднял брови:

– А зачем? Мы с Колюнчиком пахали, как папы Карло, а ты приперся на готовенькое… Неправильно.

Он сделал резкое движение, из его кулака сверкнуло то самое лезвие, прекрасно памятное Смолину, – длинное, узкое, напоминавшее скорее шило. Мигом позже оно с каким-то деревянным стуком ударило в грудь Евтееву, напротив сердца – и тот мешком осел на пол еще раньше, чем Татарин выдернул нож. Опухшая физиономия на глазах гасла.

Смолин невольно перекосился лицом, чуть не полностью зажмурясь. Открыл глаза, превозмогая противный крутеж под ложечкой (видывал всякое, но людей при нем все же не убивали), выдохнул:

– Убил…

– Да ты что, Червонец? – с наигранным удивлением ощерился Татарин. – Кто убил? Кого убил? Ах, козла этого… – и он улыбнулся почти по-человечески: – Так это ж ты его убил, бедолагу… а он, соответственно, тебя. Бывает. Если все оформить грамотно – ох, как бывает…

Не глядя, спиной вперед, он сделал шажок – и еще один, и еще. Он двигался к пистолету! Гипнотизируя Смолина тяжелым взглядом, щерясь, поигрывая ножом. И Смолин с прохладной ясностью осознал, что сию минуту ему и наступит конец, полный и бесповоротный. Если только он ничего не сделает в оставшиеся считанные секунды, Татарин его кончит, как только доберется до пушки…

Оставался миг. Может быть, два. Смолин решился.

Дах! Дах!

Татарина швырнуло вперед, на Смолина, и тот, ничего еще не понимая, не видя новых действующих лиц, метнулся вперед, в точности так, как и решил… Дах! Татарин падал – и Смолин, моментально оказавшись рядом, врезал ему с правой под дых, под душу, под ребра, так, что рука онемела. Добавил левой, в горло, что есть мочи, без капли жалости…

Татарин шумно обрушился на пол, корчась, жутко хрипя. Тут только Смолин, знавший, что у него есть несколько секунд передышки, поднял голову. Поодаль стояла Инга в распахнутом халатике поверх ночнушки, медленно-медленно опускала руку со смолинским наганом, тем, конечно, что заряжался резинками. Немудрящая штука, бесполезная в серьезном деле, но ежели из нее трижды шарахнуть человеку в незащищенную спину метров с пяти, выйдет неслабо…

Некогда было ни думать, ни делать что-то другое. Он метнулся к веревке. Пнув Татарина повыше виска, навалился на него, вывернул безвольные руки, принялся в лихорадочном темпе, связывать их, стараясь не терять головы, спутать на совесть. Затянув узлы так, что у врага, наверняка, вены пережало, свободным концом обмотал ноги в щиколотках, проворно накрутил узлов. Татарин все еще не шевелился, похрипывая, постанывая, сипло охая.

Чувствуя себя ватной куклой, Смолин не то чтобы сел – плюхнулся на пол, ноги не держали, хотя голова оставалась ясной и сердце вроде бы не прихватывало. Глядя на Ингу (наган в опущенной руке, вот-вот вскользнет из пальцев, глазищи на пол-лица, а лицо белое, вот-вот в обморок хлопнется), Смолин, усмехнувшись уж как умел и как получилось, тяжко выдохнул, прохрипел, сам не узнавая своего голоса:

– Молодец, боец Комелькова. Благодарность тебе от меня…

Губы у Инги дрожали, лицо кривилось, она вот-вот должна была сорваться в безутешные рыдания, но утешать ее не было ни времени, ни, что важнее, сил. Он понимал, что всё кончилось, – но пошевелиться не мог. А ведь предстояло еще быстренько поднять ребят, разыскать Кравца, чтобы сдать ему Татарина (на коем отныне можно ставить жирный крест), – и до того, ясен пень, надлежало убрать бесценный ящичек с глаз долой…

– Я… как чувствовала… – тусклым голосом произнесла Инга. – Я не могла… спать… А потом… услышала…

– Я тебя обожаю, – сказал Смолин, все еще не в силах шевельнуть хоть пальцем. – Я тебя люблю, ты лучшая на свете амазонка… Правда…

Он чувствовал, как губы растягиваются в улыбке – бессмысленной, широкой, идиотской, но все же, пожалуй, самую чуточку веселой.

Кажется, у него еще много чего было впереди…