Последняя побудка

Глава 46

Джорджия, 1864.

До них уже дошли слухи, что сожгли Атланту. Теперь ходили слухи о том, что еще янки собираются сделать. Конфедерат генерал Гуд отошел от Атланты на север, и многие думали, что Шерман отправится за ним. Никто не думал о том, что случилось в Виргинии, и не догадывался, что случившееся однажды повторится. Даже когда уже не оставалось сомнений, они не могли до конца поверить в это. Вместо того чтобы двинуться за Гудом или избрать себе другую военную цель, Шерман оставил свои позиции и, чтобы деморализовать южан, повернул свои шестьдесят тысяч человек из Атланты к Саванне и морю, уничтожая и поглощая все на своем пути.

Ноябрь, самое подходящее время для таких дел. Как сказал позже один историк: “Они двигались шестидесятимильным фронтом по богатой земле, где только что собрали урожай, амбары были забиты зерном и фуражом, коптильни ломились от окороков и бекона, на полях пасся скот. Ежедневно каждая бригада отряжала фуражную роту человек из пятидесяти, которая прочесывала местность на несколько миль с каждого фланга от линии марша бригады. Захватывая повозки и телеги крестьян, они нагружали их ветчиной, яйцами, кукурузой, цыплятами, индейками и утками, сладким картофелем и всем, что можно было увезти, и каждый вечер доставляли свой груз в бригадные штабы. Другие роты пригоняли скот. То, что солдаты не могли забрать с собой, они уничтожали. Чтобы не тратить патронов, они рубили саблями свиней, а лошадей и мулов убивали ударами топоров по голове. С рассвета до заката тощие ветераны, привыкшие к галетам и солонине, обжирались ветчиной, мясом и свежей говядиной и, продвигаясь по штату, сделались толстыми и гладкими. Потолстели и негры, которым они отдавали плантаторскую еду и которые ликовали при приближении армии, как живое воплощение песенки:

Скажи, черномазый, видал ты, Как по дороге впопыхах Хозяин драпает усатый, Побрал его бы прах?

Удрал хозяин, хей-хо! А негр остался, хо-хей! Наверно, близко царство Божье, И наступает Юбилей.

И действительно, тот год оказался счастливым для негров, так же как для хохочущих ветеранов Шермана марш этот был чем-то вроде пикника. От фланга до фланга на протяжении шестидесяти миль поднимались столбы дыма: наступающая армия все разрушала. Склады, мосты, сараи, мастерские, депо и фабрики были сожжены. Не пощадили даже домов, особенно старались “обормоты”: дезертиры, сорвиголовы и мародеры с Севера и Юга, которые участвовали в марше ради добычи. Эти люди заставляли стариков и беспомощных женщин показывать им тайники, где прятали серебро, драгоценности и деньги. В грязных подкованных башмаках они плясали на белоснежном белье и сияющих столах, ломали мебель ружейными прикладами, рубили саблями пуховые постели и колотили окна и зеркала пустыми бутылками. Шерман мог бы приструнить их, но не очень-то старался. “Война – это жестокость, и ее нельзя смягчить”, – сказал он жителям Атланты, и намерением его было показать, что Конфедерация не в состоянии уберечь от нее своих людей”.

Их ферма была посреди штата, как раз на линии наступления, хотя они узнали о нем слишком поздно. Однажды утром в сарае оказались грабители. Отец попытался остановить их, и они застрелили его. Мать бросилась к нему, и ее тоже застрелили. Они изнасиловали его сестру, убили ее, зарубили саблей брата, забрали лошадей и свиней, застрелили собаку, сожгли сарай, дом и ускакали, таща за собой повозку, полную еды и зерна. Календар, самый младший, тринадцатилетний мальчишка, видел все это с верхнего этажа дома. Он спал, когда все началось, и, проснувшись, вскочил, выглянул из окна спальни и как раз увидел, как падает отец, а потом мать.

Календар стал спускаться по лестнице и заметил, как сестра отбивается от двух солдат. Еще один солдат, поднимаясь по лестнице вверх, оглушил его прикладом. Он очнулся среди дыма и пламени, спотыкаясь, сошел с лестницы на крыльцо, вспомнил о сестре, вернулся в дом и увидел, что она лежит на диване, платье задрано на шею, разорвано белье, на груди кровавое пятно, а рядом на полу лежал изрубленный саблей брат, и пламя уже подбиралось к нему. Календар, кашляя, двинулся к ним, но огонь заставил его отпрянуть; обрушилась балка, потом еще одна, загородив проход. Он попробовал пройти с другой стороны, но там огонь бушевал еще сильнее, балки падали одна за другой, одежда на нем загорелась, он уже не видел брата и сестры, перед ним была сплошная стена огня. Календар рванулся назад, сдирая с себя горящую одежду, вывалился в дверь и покатился по земле. Шея и голова болели, у него загорелись волосы, и он стал колотить себя по голове. Потом огонь погас, а он лежал в траве, сжимая руками голову; от него пахло паленым; а огонь ревел все громче, его то и дело обдавало жаром. Затем Календар прополз несколько дюймов, потом еще. Но жар продолжал жечь его. Он схватил тела отца и матери и потащил их; у ворот он остановился. Там он упал на землю и лежал довольно долго.

Календар знал, что они мертвы. Не было никаких сомнений: глаза остекленело смотрели в небо. Он лежал и глядел на них. Потом он встал и увидел, что сарай обвалился. Дом догорел почти дотла. Календар стоял и смотрел, как рухнула крыша, потом одна стена. Перед глазами у него все поплыло, он почувствовал, как что-то теплое и мокрое стекает по его лицу: он плакал. Он обернулся в поисках кого-нибудь, кому можно отомстить. Никого не было. Календар с трудом добрался до сарая и увидел, что все ящики с кормом для скота опустошены, что нет ни повозки, ни телеги. Он снова заковылял к воротам, собираясь догнать грабителей, и вдруг сообразил, что он гол и бос.

Календар посмотрел на мать и отца, лежавших у забора, к которому он их подтащил, и направился к ним; тем временем рухнули три стены дома. Он похоронил родителей. Потом огляделся в поисках чего-нибудь подходящего, чтобы надеть, схватил одежду, которую снял с отца, надел, закатал штаны, подтянул пояс, подвернул рукава, натянул на ноги носки, в башмаки напихал листьев и обулся, бросил взгляд на могилы, на дымящиеся развалины дома, и двинулся в путь.

Глава 47

Это заняло довольно много времени. Поначалу Календар даже не соображал, что делает. Он думал, что если поторопится, то может догнать грабителей. Потом до него дошло, что даже если он и догонит их, то не сможет ничего сделать. Мальчишка против полудюжины мужчин. Во всяком случае, он видел троих в доме и еще троих во дворе. Их могло быть и больше. Когда Календар мельком взглянул в окно, то видел солдата на лестнице и тех двоих, что боролись с его сестрой. Еще один подходил к нему – темный, грязный, всклокоченный. Он не был даже уверен, что сможет их узнать. Но уж повозку с телегой-то Календар ни с чем не спутает, он же хорошо помнит их. Он будет искать повозку и телегу и убьет тех, кто окажется рядом с ними.

Но сделает это не сразу, и так, чтобы не подвергать себя опасности. И к тому же он хотел добраться до них всех, так что он подождет немного, а когда найдет их, сделает все, чтобы прикончить всех по одному. Может быть, он подловит их, когда они спят, и прирежет или пристрелит всех до одного.

За сестру. За брата. За мать и отца. За сарай и дом. Но прежде всего за себя. Пройдя пять миль по дороге, он увидел телегу, застрявшую в канаве. Этого следовало ожидать. У телеги было плохо прилажено колесо, и отец ездил на ней очень медленно. Он собирался починить колесо, но теперь уже не починит.

Он все быстрее шел по дороге. Листья в его ботинках превратились в месиво, он сильно натер ноги и стал хромать, но все равно ускорил шаг. Календар почувствовал, что ноги начали ныть. Но он продолжал идти.

Потом он сообразил, что если будет шагать в таком темпе, то ноги скоро разболятся. Лучше попасть туда позже, чем не попасть вовсе. Календар снял ботинки и, держа в руке носки, пошел по мягкой траве на обочине дороги. И правильно сделал, потому что через пять минут он услышал конский топот и едва успел спрятаться, как мимо проскакала группа солдат союзной армии. Насколько он понял, это были не те солдаты. Но какая разница? Он увидел, что к их седлам приторочены полные мешки, одежда забрызгана кровью. Он выругался и двинулся за ними.

А потом Календар набрел на них: сначала услышал шум, но не мог понять, что это такое. Чем ближе он подходил, отдельный гвалт становился все громче и громче. Оказалось, что там были люди, лошади, свиньи, утки, индейки и цыплята, и все галдели одновременно и оглушительно, издавая всевозможные звуки. Он поднялся на холмик, посмотрел вниз и увидел нескончаемый поток людей и лошадей, скота, повозок, тянувшийся далеко-далеко; Календар видел, как они двигались, одетые в синюю, белую, коричневую форму, но в основном в синюю. Над ними клубилась пыль, приглушая звуки, а солдаты двигались кто верхом, кто пешком. Казалось, их десятки тысяч, может быть, пятьдесят, шестьдесят тысяч… Они шли, сметая все на своем пути, как полчища саранчи. Он понял, что никогда не найдет тех, кого ищет. Но он попытается. Вдруг ему повезет. Хотя он знал, что не сможет найти их.

Все равно Календар продолжал идти. Он шел и шел следом за ними. Он нашел пару брошенных ботинок. Непонятно, зачем их украли, но главное, что они оказались ему почти по ноге, только чуть-чуть великоваты. Он обмотал ноги вместо портянок какими-то тряпками, надел ботинки – так они стали впору – и снова двинулся вперед. Он подобрал солдатскую шапку, которую сдул ветер, и надел ее, чтобы солнце не пекло голову. Потом он нашел мешок с едой. Они, видимо, награбили столько, что и не заметили, как потеряли его.

И Календар шел и шел за ними, держась у фланга; кашляя от пыли, он рассматривал каждую повозку; потом он отстал и оказался уже не вместе с ними, а с кучей негров, которые шли следом. Они ели пищу, которую им давали солдаты, пели, хохотали, кричали, пялились на него, и он стал держаться на расстоянии, изо всех сил стараясь не отстать от колонны. Наконец колонна остановилась на ночь, он заполз в какие-то кусты и уснул.

Назавтра было то же самое, как и на следующий день. Каждое утро, когда солдаты вставали и завтракали, он пускался в путь раньше их, стараясь уйти подальше, потому что знал, что к полудню начнет отставать; рассматривал повозки, косился на лица солдат, но не видел тех, кого искал, и продолжал идти. Он шел и шел. Шел, пока ему не начинало казаться, что он вот-вот упадет. Но он продолжал идти.

Календар дошел до места, где солдаты навели мосты через реку, – бревна, скрепленные поперечинами и веревками; к тому времени он здорово отстал и опять оказался среди негров; солдаты, когда он подошел, уже почти все переправились, оставив группу, часовых на каждой переправе, чтобы не пустить негров, и начали втягивать мосты на берег. Негры взвыли. Солдатам они, должно быть, надоели, и они решили избавиться от них; они тянули за собой бревна, а часовые стояли на них с ружьями наготове. Бревна, на которых они стояли, отплывали к другому берегу, а их фигуры на берегу становились все меньше.

Негры продолжали вопить. Некоторые подползли к самой воде, а самые смелые вошли в реку, но течение подхватило их и понесло вниз. Они изо всех сил старались вернуться к берегу, и некоторым это удавалось. Остальные выли и выли. Он подошел к реке, ища место, где можно переправиться. Такого места не было.

Негры двинулись за ним.

Он посмотрел на них и понял, что теперь он с ними с одном положении – единственный белый среди тысячи чернокожих. Он отыскал бревно, лежавшее около воды, столкнул его в реку и уцепился за него; оно медленно поплыло по течению, постепенно набирая скорость. Негры начали бросить в него камни. Он пригнул голову так, чтобы бревно прикрывало его; холодная вода тянула его на глубину, а вокруг сыпался град камней.

Один камень ударился о бревно и отскочил, рикошетом задев его. Плечо пронзила боль. Календар еле удержался. Бревно перевернулось, он оказался под ним, отчаянно пытаясь выбраться наверх, кашляя, задыхаясь и захлебываясь; потом бревно еще раз перевернулось и он вновь оказался сверху.

Он осмотрелся. Берег, с которого он отплыл, отдалялся, негры по-прежнему кричали и швыряли в него чем попало. Он посмотрел в другую сторону и понял, что движется вниз по течению; он попытался, гребя ногами, направить бревно к противоположному берегу, но все равно плыл по течению. Особого выбора у него не было. Он вцепился в бревно, надеясь, что его выбьет к берегу. Его протащило по реке много миль. Он не знал, сколько именно, но плыл он долго и быстро. Он оказался на берегу лишь потому, что река в том месте изгибалась, а бревно которое прежде плыло посредине, немного приблизилось к берегу, и, увидев выступающий кусок суши, он рискнул, отпустил бревно, поплыл к берегу и чуть не утонул, но все же оказался на суше.

Глава 48

В тот день Календар едва не умер. Только через много лет он понял, что же произошло. Он лежал на песчаном берегу, задыхаясь, всхлипывая, насквозь промокший и промерзший, и ждал, когда к нему вернутся силы, но напрасно. Он нашел в мешке размокший хлеб и пробовал поесть, но его чуть не стошнило. Он сначала решил, что заболел, но потом подумал, что просто устал. Он слышал слово “изнеможение”, но не знал его значения, понимая только, что от этого можно умереть, но думал, что это случается, если человек заблудился в буран и замерз. Он не чувствовал, что тепло покинуло его тело, когда он замерз и промок, и не знал, что даже в погожий ноябрьский день в Джорджии, когда дует легкий ветерок и нельзя разжечь костер и просушить одежду, он будет лежать, слабея с каждой минутой, и умрет через несколько часов. Это вовсе не простуда, даже не воспаление легких. Просто потерял силы от переохлаждения.

Глава 49

Он лежал и слабел, что-то бормоча про себя. Голова кружилась. Он пытался встать, но тут же падал. Его спасла только необходимость догнать солдат. Календар знал, что потерял много времени и сильно отстал, но он понимал, чем дольше будет лежать, тем отстанет еще больше. Он попытался сдвинуться с места; шевелиться ему не хотелось, но он знал, что это необходимо, и он собрался с силами, встал и двинулся вдоль берега. В обозримых пределах река была довольно прямой. Он решил, что если срежет угол справа, то, может быть, найдет следы, по которым определит, куда пошли солдаты. Вряд ли он их не заметит – ведь там столько людей, лошадей и снаряжения. Вопрос только в том, далеко ли они. Он пустился в путь, двигаясь медленно, спотыкаясь, еле переставляя ноги. Носки и тряпки внутри ботинок теперь намокли и натерли ноги до волдырей; он все время смотрел вперед, проходя мимо деревьев, пригорков и каменных оград. Фермы, к которым он подходил, были сожжены, а люди убиты. Неожиданно он обнаружил, что то и дело падает. Если бы только раз или два – то ничего страшного, но падал каждую минуту; и к тому же он заметил, что проходит там, где уже был. Он сделал круг, Повернул туда, откуда пришел, заметил впереди какие-то деревья и пригорки и, спотыкаясь, побрел к ним; потом двинулся к новому путеводному знаку и шел так довольно долго, пока не обратил внимание на примятую траву. Календар сначала не понял, почему все кажется серым; потом до него дошло, что солнце почти село. Он не знал, сколько времени он шел, не знал, сколько прошел миль. Он вообще ничего не помнил; в темноте он упал, почувствовав, что не может стоять. Его колотила мелкая дрожь; лежа на земле, он смотрел вперед на что-то завораживающее; до него не сразу дошло, что это огонь, а когда он это понял, сразу пополз к нему.

Потом ему сказали, что в темную фигуру, которая ползла к лагерю, сначала чуть не выстрелили. Но потом услышали стон и рискнули подождать, пока фигура приблизится. Оказалось, что это всего-навсего мальчишка в лохмотьях, который ползет на руках и на коленях. Он так и не дополз до огня, только протянул руку, ярдах в двадцати от него упал в грязь и больше не шевелился.

Они стояли и рассматривали его, а потом, придя в себя, кинулись на помощь, подняли бесчувственное тело, отнесли к костру. Они нашли шапку солдата союзной армии у него за пазухой, куда он сунул ее, переправляясь через реку. Они содрали с него одежду, завернули в одеяло, согрели у огня, высушили одежду и попытались покормить его, дав горячего питья и мяса, но к мясу он не притронулся.

На следующее утро, когда они выступили, он еще спал. Его уложили в повозку, и он первый раз открыл глаза около полудня. Проснувшись, он бредил, едва притрагивался к питью, снова засыпал и пришел в себя, когда они снова разбили лагерь; только тогда он немного поел, рассматривая их, а они рассказывали ему, где нашли его, и как он чуть не умер. Они также сказали, что он плел что-то о реке, но они ничего не поняли, и стали спрашивать, что же с ним случилось. Ему не хотелось говорить. Он снова впал в забытье, а когда среди ночи проснулся, то соображал достаточно ясно, чтобы понять, что они ничего не знают о его отце, матери и всем прочем, а если узнают, то вряд ли поверят. Так что, проснувшись утром, он рассказал им, что его отец был попрошайкой, что он его потерял, пошел за колонной, чтобы попросить о помощи, попытался переплыть через реку и чуть не утонул. Они только смотрели на него. Он не был уверен, что ему поверили, но никто ничего не сказал.

Календар оставался с ними весь декабрь, вместе с колонной двигаясь на юго-запад, к Саванне; он отставал, отрывался от них, и, когда войска взяли город, он не сразу там оказался. Когда же он тоже вошел в город, то увидел, что могут сотворить шестьдесят тысяч нетерпеливых, грязных, уставших солдат.

Сначала солдаты обчистили салуны и гостиницы, круша все, что попадалось им на пути, а потом заодно уничтожили все остальное, просто ради того, чтобы крушить, – окна, двери, столы, стулья, сдергивали шторы, били зеркала. Солдаты разгуливали по улицам, держа несколько бутылок под мышкой и одну в руке, из которой все время отхлебывали. Они опустошили продуктовые магазины, кухни, пекарни. Между делом набрасывались на женщин. Он все искал повозку или людей, с которыми он пришел, но напрасно. Он видел офицеров, стоявших на перекрестках: они старались не замечать безобразий, а иногда даже принимали в них участие. Ясно, что остановить погром они не могли, даже если бы хотели. Целью марша было проучить южан, а такое дело надо доводить до конца, иначе не подействует. Солдаты, со своей стороны, не собирались прекращать буйства. После нескольких недель почти полной свободы они скоро должны вернуться к дисциплине, и если это последняя возможность побуянить, они ее старались использовать сполна. Женщин хватали прямо на улицах. Шум стоял оглушительный: крики, вопли, отдельные выстрелы; кое-где качались пожары. В конце концов, он уже не мог выносить этого; должно быть, люди, убившие его семью, тоже находились в гуще событий; но ему стало так тошно от этого зрелища, что он не мог заставить себя отправиться на их поиски. К тому же он не был уверен, что их узнает, а тех, кто его недавно спас, он давно потерял. Выйдя из города, он долго кружил по окраинам, пока не наткнулся на базу Шермана. Она располагалась к северу от города, на равнине, откуда было хорошо видно реку и океан. Там были установлены палатки, корали, стояли часовые. Двадцать первого декабря холодно было даже тут, в Джорджии; в лагере жгли костры, и тонкие серые струйки дыма взвивались к небу. И даже в долине шум из города был слышен ему слишком явственно – крики, вопли, одиночные выстрелы, грохот выламываемых дверей и бьющихся окон. Настоящий сумасшедший дом; шум доносился и сюда, от пожаров тянулись большие черные тучи дыма, которые совсем накрыли город. Хорошо, что он ушел оттуда. Он только теперь сообразил, на кого он похож в своих крестьянских отрепьях, в союзной шапке и с грязной физиономией. Что ж, даже трогательный вид. И он знал, что ему необходима помощь, нужна одежда, еда, место, чтобы спать, и раз уж он потерял тех, кто ему помог, придется найти других. Он подошел к часовому и стал его разглядывать. Часовой тоже уставился на него.

– Что тебе, мальчик?

– Я хочу есть. Часовой не сводил с него глаз.

– Уходи.

– Я хочу есть, – повторил он.

Часовой замахнулся было на него, но тут подошел другой солдат и остановил его жестом.

– Что здесь происходит?

– Ничего, сэр. Мальчишка не хочет уходить. Я хотел его прогнать

– Что тебе нужно? – На этот раз он обращался к мальчику.

– Я хочу есть.

Солдат стоял и смотрел на него. Потом поджал губы и сказал часовому:

– Пропусти.

Часовой пожал плечами. Солдат жестом показал ему дорогу.

Солдат как выяснилось, оказался офицером. Чтобы это знать, надо было разбираться в нашивках. Это был майор Райерсон, и тут-то все и началось по-настоящему.

Глава 50

Когда стали использовать пистолет 45-го калибра, Календар был в армии на Филиппинах. Шел 1911 год. К тому времени он уже давно вышел в отставку, ему было около шестидесяти, и его даже не хотели брать на войну, так что ему пришлось прибегнуть к влиянию солидных военных, с которыми он прежде служил. Даже тогда взяли неохотно. “Кажется, после Кубы и всего прочего вам достаточно”, – говорили ему. Но это было не так, только Календар не мог объяснить почему. Всю свою жизнь он был там, куда его заносили сражения, видел новые страны, изучал чужие обычаи. Сам ритм жизни Календара определялся конфликтами, в которые вступала его страна, и теперь снова началась война, и он чувствовал себя не у дел. Ему хотелось быть там, куда звал его инстинкт. В логике Календар не был силен, но был человеком эмоциональным. В конце концов он обратился к людям, которые были ему многим обязаны, и его желание исполнилось, но тут оказалось, что их опасения подтвердились. Суровость такой войны оказалась ему не по плечу: непроходимые джунгли, муссоны, желтая лихорадка, малярия. Хотя на Кубе он хорошо переносил подобные неудобства, теперь он не выдержал, и вскоре ему пришлось вернуться домой.

Но дело было не в этом. О главном он еще не упомянул. – Дело вот в чем, – объяснял он Прентису, сидя у костра – первого настоящего костра со дня их выступления, большого, жаркого и завораживающего, в отличие от едва тлеющих огоньков в ту холодную ночь у деревни. Он показал ему автоматический пистолет 45-го калибра… – После того как США победили Испанию на Кубе, Филиппины стали американской провинцией. Но когда американцы явились туда, чтобы взять бразды правления в свои руки, местные жители восстали. Это были в основном “моро” – по-испански мавры, мусульмане, и с таким религиозным воинственным пылом, как у них, американцы не встречались, даже воюя с индейцами. Они бежали по главной улице со своими большими длинными ножами и вопили, в них можно было стрелять и стрелять из ружья или пистолета, а они каким-то образом продолжали бежать. И если ты на миг отрывал палец от курка, они тут же на тебя набрасывались, и у них еще хватало сил перерезать тебе Горло. Только потом они уползали умирать. Нужно было что-то другое, чтобы их можно было остановить на близком расстоянии, и тут подоспело вот это. Когда в них попадали из такого пистолета в грудь, в плечо или в руку, они все равно оставались на ногах. Но это могло задержать их, обратить в бегство, и еще оставалось шесть патронов для остальных, а перезаряжать его легко – просто вставляешь новую обойму. Если ты знаешь толк в оружии, то ты понимаешь, что попасть в человека не так трудно, как говорят. Его сконструировал Браунинг, но он не получил патента. Все равно нужно знать о нем, помнить, что кто-то создал его для определенных целей, и всегда думать, что это особое оружие, и использовать его бережно и уважительно. Единственная беда – если попадаешь в такую местность, как эта, с ветром и песком, он часто заедает, а пока ты пытаешься его привести в порядок, тебя могут убить. Если надеяться только на него, ты труп. Нужно что-то про запас, вроде этого.

Он пошарил под жилетом и достал свой кольт 45-го калибра. – Этот, конечно, не такой удобный и не такой мощный. В нем умещается всего шесть зарядов, даже пять, если ты для верности оставляешь одно пустое место. Перезаряжать его целая морока. Но он у меня тридцать лет, побывал со мной во всех странах в любую погоду и ни разу не сплоховал. Его сам Кольт сконструировал. Он создал первую модель в 1830 году для заокеанского похода, а потом многие годы усовершенствовал. Вот это сделала его фирма в 70-е годы. Кольт к тому времени уже умер. Но не важно. Это его заслуга. Жаль, что он не успел увидеть, какие перемены принесло его изобретение. Используй такой пистолет как запасное оружие. – Старик порылся в переметной суме, достал второй пистолет и протянул Прентису. – Только чтобы сержант не увидел. Он знает, что по уставу не положено, и отберет. Держи его в суме, а когда станет совсем горячо, сунь за пояс сзади или сбоку. Только не пользуйся им без крайней необходимости. Он не раз спасал жизнь.

Я уверен, ты об этом много знаешь. Во всяком случае, слышал. Но это как с лошадьми: чем больше обхаживаешь лошадь, кормишь, чистишь, разговариваешь с ней, знаешь, что у нее болит, чем больше ты ее понимаешь, тем легче с ней управляться. Нужно знать лошадь как себя самого, тогда как бы срастаешься с ней. То же и с оружием. Ты его разбираешь чистишь не расстаешься с ним. Узнаешь, кто его сделал, зачем сделал и почему оно именно такое. Ты знаешь свой пистолет как самого себя, относишься к нему, как к части своего тела. Тогда он становится твоей второй натурой. Вот в чем дело. С этого-то и начинается все, что вообще следует знать.

Глава 51

– Давай для интереса притворимся, будто я – враг. Тебе нужно спешиться и подойти ко мне.

Было утро, и 13-я собиралась в путь, хотя они нуждались в отдыхе, но это было не важно. Першинг с нетерпением ждал прибытия колонны из Колумбуса. Он давно уже выслал в путь другие подразделения, оставил вокруг себя только необходимый костяк людей, и теперь, когда его силы объединились, он планировал несколько маршей: на юг, на запад и на восток в глубь Мексики. Ходили слухи о местонахождении Вильи, и он хотел настичь его. Прентис уже оседлал лошадь и повернул туда, где собиралась его рота; но тут перед ним вдруг появился старик и сказал эти слова.

“Интересно, зачем это?” – подумал Прентис.

– Давай, – сказал старик.

Прентис посмотрел на него, пожал плечами, спешился и повернулся. Старик целился в него из пистолета.

– Ты сам того не знаешь, но ты уже труп. Так не делают. Смотри-ка.

Он отложил пистолет, подошел к лошади, дал ей понюхать свою ладонь, провел рукой по ее морде и шее, ухватился за переднюю луку, тяжело и неловко, действуя одной рукой, забрался в седло; стремя скрипнуло.

– Никогда не спешивайся на глазах того, кому не доверяешь.

– Включая вас?

– Включая всех. Помни, когда имеешь дело с незнакомыми людьми, тогда не забудешь об этом в присутствии чужих.

Говоря это, Календар повернул лошадь так, чтобы Прентис видел его сбоку. Потом, орудуя одной рукой, он спешился. Видно было только его голову и ноги, затем Календар обошел вокруг лошади, снова целясь из пистолета.

Глава 52

По дороге он раздумывал об этом.

Лагерь свернули, кавалеристы разбились на маленькие колонны, напоминающие пальцы руки. “Додж” Першинга двигался посредине, за ним – его свита и журналисты в своих “гудзонах” и “фордах”. Вначале “пальцы” были сжаты. Потом они растопырились, двинувшись в разные стороны света.

Впереди сквозь туман и пыль Прентис видел, как старик скачет в первых рядах, и вспоминал то, что услышал от него; голос старика до сих пор звучал у него в ушах.

– Все это я могу показать тебе, все эти штучки и уловки. Но они бессмысленны, если ты не усваиваешь их и не придумываешь свои, еще лучше. Потому что дело не в штучках, а в твоем отношении, в привычке. Ты не можешь себе позволить беззаботности. Даже если ты натыкаешься на что-то совершенно безобидное с виду, ты все равно должен ждать худшего и обдумать план действий. Вроде этой змеи, – сказал старик.

Глава 53

Они стояли у озерца, небольшого, напоминавшего лужу в камнях, но они видели, как из него пила ящерица. Значит, вода была чистой, и солдаты остановились около нее, наполнили канистры, напоили лошадей.

Прентис оглянулся. В восьми футах от него за каменным уступом притаилась гремучая змея.

– Я ее увидел, когда мы только сюда пришли, – добавил старик, – и ждал, что ты тоже заметишь. Нельзя надеяться, что тебя предупредят. Нужно самому быть начеку каждую секунду.

Прентис отошел от озерца и выхватил пистолет.

– Зачем? – спросил старик. – Она не причинила тебе зла. К тому же, если Вилья поблизости и не видел пыли от нашего приближения, он наверняка услышит выстрел. Подумай. Ничего не делай, не подумав о последствиях.

Прентис посмотрел на него и, почувствовав себя последним дураком, опустил пистолет.

Глава 54

На самом деле Вильи поблизости не было.

Его настоящее имя было Доротео Арранхо. Он родился в 1878 году, в штате Дуранго, к югу от Чиуауа, но на протяжении всей своей жизни он провел столько времени в Чиуауа и вокруг, что знал этот штат как свой родной. Учитывая его знание местности, экспедиции нелегко будет выследить его на нейтральной территории, не говоря уже о его родных местах. К тому же почти двадцать лет он только и делал, что скрывался.

В 1895 году он вместе с матерью-вдовой, братьями и сестрами работал в богатом мексиканском поместье. Он подружился с местной бандой угонщиков скота, был замешан в грабеже, провел несколько месяцев в тюрьме, пока расположенный к нему помещик не вызволил его. Вскоре после этого было совершено нападение на его сестру, и он убил обидчика, сына хозяина, на которого он работал; и, хорошо усвоив главный принцип правосудия того времени – богатые всегда правы, – тут же убежал в горы. Тогда ему было семнадцать, и, вероятно, для того, чтобы уберечь от преследований свою семью, он сменил имя на Франсиско Вилья; обычно его звали Панчо – распространенным уменьшительным от Франсиско. Помня о дружбе с шайкой бандитов, он украл лошадь из загона возле бара и присоединился к ворам, орудовавшим в Дуранго и Чиуауа. Может быть, недолго он работал батраком в Нью-Мексико, Аризоне и Калифорнии. Ходили слухи, что он побывал и солдатом. Но в основном он оставался бандитом и снискал себе славу Робина Гуда. Воруя скот в больших поместьях, он часть оставлял для себя, немного продавал, а остальное раздавал бедным крестьянам. В конце концов, бандитом его сделало в первую очередь самоуправство мексиканских аристократов, и ему доставляло удовольствие снабжать себя за их счет и помогать бедным.

Это было в годы правления Диаса, просидевшего у власти тридцать лет, и, когда в 1910 году разразилась революция, Вилье представилась возможность из бандита стать партизаном и делать то же, что и раньше, но уже во имя справедливости. Он был предводителем собственной банды, иногда носил усы, иногда сбривал их, был невысоким, коренастым, круглолицым и темноглазым. Один современник описывает его: “Этот крупный атлет встал и заговорил; его мощная грудь выпирала из-под мягкой шелковистой сорочки с расстегнутым воротом, откуда была видна широкая бычья шея”. У него были жены по всей Мексике, он заводил повсюду друзей, покорял людей своей манерой сидеть в седле и самими лошадьми, которых он выбирал – самых крупных, самых сильных и эффектных.

Учитывая его способности, неудивительно, что, ударившись в революцию, он быстро превратил свой отряд из пятнадцати человек в сорокатысячное войско. Его умение планировать налеты, совершать их и уходить безнаказанно очень пригодилось в партизанской войне. Самый его излюбленный военный прием – внезапное ночное нападение – был взят из бандитской тактики, и если бы не неожиданное нежелание взять бразды правления в свои руки, он мог бы управлять государством. Так или иначе, он упустил такую возможность. Карранса победил его. После этого, отверженный, изгнанный армией Каррансы, он начал проигрывать сражения, обнаружил, что США повернулись против него, потерял доступ к боеприпасам, видел, как его сорокатысячное войско сократилось до четырех сотен, и к 1916 году его злость на США и нужда в еде, снарядах и лошадях привели его в Колумбус.

После налета его банда сократилась почти вдвое, он направился на запад, как и предполагали американцы, но вместо того, чтобы напасть на Колонию Дублан и живущих там мормонов, для предотвращения чего и была, собственно, послана карательная экспедиция, он обошел вокруг этой местности и направился в глубь Мексики к горам на далеком юге.

Он остановился у подножия гор в городке Эль-Валье, где набрал новых людей. Набрал в буквальном смысле слова. Некоторые мужчины из поселка охотно пошли с ним. Других он уговаривал пламенной речью, стоя на повозке, а его люди на лошадях прикрывали его, в то время как он жестикулировал, сверкая черными глазами. Жители поселка уныло или тупо смотрели на него, и только некоторые качали головами. Один молодой человек, который там был, позже написал, что, когда дни отказались, он выстроил их в шеренгу, отсеял стариков и под вой женщин и детей приказал своим людям увести остальных под конвоем.

Из Эль-Валье Вилья двинулся дальше на юг, к Намикипе, где он сражался с войсками Каррансы и победил. Это было 18 марта, в тот самый день, когда колонна Першинга прибыла в Колонию Дублан, семьюдесятью милями севернее. Так он и водил их почти все время, опережая на несколько дней: в какой бы город ни пришли американские солдаты, им говорили, что Вилья здесь был и давно ушел.

Из Намикипы он отправился еще дальше на юг, в Рубио, перегруппировав свои силы, чтобы атаковать войска Каррансы в Герреро, на западе. Атака прошла успешно. Наступление было совершено ночью, гарнизон спал, часовых не было, и он взял город без единого выстрела. В соседнем городке Сан-Исидро все вышло наоборот. Предвидя сопротивление и желая прикрыть фланг, он послал часть своего отряда захватить и этот гарнизон, но там его люди встретили такое сопротивление, что им пришлось бежать, отступать к Герреро, куда пришли, преследуя их, и каррансисты и где состоялось главное сражение.

Оно решило все. Собственно, Вилья сам, не ведая того, все решил, когда оторвал людей от жен и детей в Эль-Валье. Теперь, вынужденный использовать всех своих людей, он вооружил их, и пока бежал вперед, чтобы возглавить поход, они открыли стрельбу ему в спину. Они, вероятно, думали, что в пылу сражения никто не поймет, с какой стороны его застрелили.

Беда в том, что, как только они начали стрелять, остальные солдаты потянулись назад, так что не было никаких сомнений, откуда летела пуля. Его ранили в ногу, сзади навылет, поэтому местонахождение стрелявшего не оставляло сомнений. Солдаты Вильи кинулись на предателей, многие крестьяне побросали ружья, подняли руки и замотали головами, бормоча, что сами не понимают, как это вышло. Их чуть не расстреляли.

Их спасло то, что ему было больно. Он корчился на траве, из ноги хлестала кровь, и вскоре его люди кинулись ему на помощь. Его ранили из “ремингтона” очень большого калибра, который оставил дыру диаметром в палец там, где вошла пуля, и величиной с кулак там, где она вышла, пройдя ногу от колена до берцовой кости и раздробив берцовую кость так, что еще несколько дней его люди вытаскивали осколки из раны. Они перевязали рану, обложили со всех сторон шинами, отнесли Вилью в повозку и под надежной охраной спешно увезли в безопасное место. Это произошло вскоре после полуночи двадцать девятого марта. Остальные люди, их было около сотни, остались охранять город и отдыхать. Через восемь часов, узнав, что Вилья, возможно, в Герреро, 7-й кавалерийский полк, который скакал туда целую ночь, пошел в наступление и захватил город, убив пятьдесят шесть и ранив тридцать пять человек. Если бы не принудительная вербовка в Эль-Валье и не последовавшая за ней месть крестьян, экспедиция США могла бы закончиться в Герреро через две недели после начала; вместо этого она, в конце концов, растянулась на год.

Глава 55

Повозка, тарахтя, взбиралась наверх, подпрыгивала на камнях и рытвинах. Он вскрикивал. Человек, правивший повозкой, всматривался вперед сквозь ветер и снег, держась позади группы пеших людей, которые старались расчищать путь и находить самую гладкую дорогу. Воздух казался серым, небо таким темным, что можно было подумать, что уже сумерки, хотя был день.

Справа поднималась каменная стена в несколько сотен футов. Слева – зиял обрыв. Вилья снова вскрикнул. Погонщик оглянулся и увидел, как он, завернутый в одеяло, бледный и стенающий, корчится от холода и боли. Затем он посмотрел вперед на сужающуюся дорогу. Когда дорога с каждой стороны от повозки стала не более трех футов шириной, к ним приблизился офицер и велел остановиться. Погонщик натянул поводья и замедлил ход, приказав людям успокоить лошадей, и оглянулся на офицера, который спешился и уже забирался в повозку. Нескольким пешим людям приказали принести приготовленные носилки, подняли Вилью и уложили на них.

Один из людей споткнулся, и Вилья со стоном скатился с носилок. Остальные кинулись к нему, крича и падая. Одеяла развернулись, обнажив его ногу: штанина разрезана до колена, рана обложена четырьмя толстыми шинами, обмотана полосами ткани, покрытой темной кровью. Распухшая нога почернела.

Он вскрикнул. Офицер что-то вопил. Пешие теперь орали Друг на друга, суетились, отворачиваясь от зловонной раны. Вилью снова уложили на носилки” подняли их на плечи, с каждой стороны встало по восемь человек, а офицер повернулся к погонщику и велел ему снова ехать. Под снегом и ветром процессия двинулась вперед.

Дорога стала еще уже. Они находились на высоте десять тысяч футов. Лошади громко, со свистом дышали, погонщик вытер нос и увидел, что из носа идет кровь; Левое заднее колесо соскользнуло с дороги. Повозка начала съезжать в обрыв, погонщик изо всех сил натягивал поводья, чтобы остановить лошадей, но повозка уже повисла над пропастью. Погонщик соскочил, ударившись о землю, а повозка исчезла; деревянная оглобля сломалась, и лошади, почуяв свободу, помчались вперед, разметав пеших проводников. Люди, несшие Вилью, чуть не уронили его.

Глава 56

Прентис услышал крик и, обернувшись, увидел солдата, который выбирался из канавы со спущенными штанами и вопил изо всех сил. Он бежал, спотыкался, сжимал одну руку другой, сначала направился к одной группе солдат, но, подбежав к ним, сразу кинулся к другим, потом к следующим. Глаза у него блуждали, лицо было белым как полотно, и он безостановочно кричал.

Никто не двинулся с места. Все стояли и смотрели на него, а он бежал и вопил. Было около полудня. Они остановились, чтобы дать лошадям пройтись и отдохнуть, а потом собирались накормить и напоить их. Солдат, как видно, зашел в канаву, чтобы облегчиться, а теперь все недоумевали, что там могло случиться. Они смотрели, как он бегает кругами, сжимая свою руку, и слушали его крики.

– Что такое? В чем дело? – Календар, вдруг оказавшись среди них, схватил его.

– Чертова дрянь меня ужалила!

– Что за дрянь? Скажи-ка мне, в чем дело.

– Я теперь умру!

Он вырвался и снова забегал, но Календар подставил ему подножку. Солдат упал прямо в грязь, сверкая задницей.

– Я тебя спросил, что это было. Отвечай.

– Скорпион!

– Какой?

Парень корчился, лицо было искажено от боли.

– Какая разница какой? Я теперь…

– Дай-ка взглянуть на твою руку. Парень сжимал одну руку другой, и тогда старик нагнулся к нему и отлепил его руку своей огромной пятерней.

Прентис стоял рядом и смотрел. От запястья до локтя рука распухла так, что стала вдвое толще; посредине расплывалась яркая, горящая краснота. У него захолонуло в животе. Несколько солдат ахнули.

– Все в порядке. Ничего страшного

– Я умру. – Парень пытался вырваться.

– Нет. Не умрешь. Поболеешь как следует, но выживешь. Тебе здорово повезло. Что ты сделал? Пошел посрать? Облокотился на землю, не глядя, и тут же тебя ужалило?

Парень извивался на траве, отчаянно кивал и стонал.

– А мог ужалить в задницу. Вот тогда ты бы влип по-настоящему. Или в вену. Но главное, что место укуса распухло.

Парень все еще корчился с искаженным лицом, не прекращая стонать.

– Есть два вида скорпионов. Одни – желтые, в полоску, распространяют яд по телу и убивают. А другие побольше, пошире, почти коричневые. У них яд местный. Укус сразу распухает. Если бы у тебя рука не горела, а онемела, если бы она не распухла, тогда было бы о чем беспокоиться. Кто-нибудь принесите мою переметную суму.

Пока старик объяснял, парень непрестанно завывал. Но старик все равно говорил, как будто рассказывая все это вовсе не ему. Затем повернулся к Прентису и посмотрел на него.

Прентис кивнул и отправился за сумкой.

Глава 57

– Что вы ему дали?

– Морфин от боли. Секонал, чтобы он успокоился и прекратил дергаться.

Они стояли рядом, около лошадей, подтягивая подпруги и готовясь снова сесть в седло. Старик изо всех сил старался затянуть подпругу потуже, но одной рукой у него получалось неловко, и, в конце концов, он попросил Прентиса помочь ему.

– Хороший жгут ты наложил, – сказал он, наблюдая за молодым человеком, пока тот занимался подпругой и спускал с седла стремена. – Хотя яд и местный, лучше не давать ему распространиться. Если нам на пути встретится город, мы сможем достать льда и обложить больное место, чтобы опухоль спала. Для этого подойдут и мокрые бинты, но лед, конечно, лучше.

Он стоял около лошади, держась за поводья и глядя на него.

– Вот что я знаю наверняка. Ты видел, как это случилось. Теперь ты никогда не допустишь, чтобы то же самое произошло с тобой, и будешь знать, что делать, если кого-нибудь снова ужалит скорпион. У тебя должен быть пакет первой помощи, как у меня – марганцовка, морфин, всякие нужные мелочи, – и ты должен усвоить еще сотни подобных уроков. Например, никогда не приближайся к человеку, которого не знаешь как себя самого или о котором не знаешь абсолютно все. Именно так. У тебя только одна профессия, и в ней ты должен стать специалистом. Если хочешь всему научиться, смотри и. запоминай.

Но есть и другое, то, чего я не знаю наверняка: не сами факты, а то, как на них реагировать. Поэтому я говорю об отношении к проблеме. Вот, к примеру, тот дурень выскочил из канавы и стал бегать, орать, тратить силы. Он не умер бы от укуса, но мог умереть от шока и испуга. Я знал одного парня в Вайоминге. Он переступил через бревно и увидел, что его нога попала как раз в середину кольца гремучей змеи, и тут же помер на месте. Змея, как выяснилось, вообще была дохлая, но он позволил страху взять над собой верх. Так что, если тебя ужалит скорпион, как ты поступишь: будешь носиться кругами и вопить или попытаешься сообразить, что тебе делать? Вот в чем загвоздка. Мало ли что может с человеком случиться помимо его воли, но уж если оно случается, от тебя зависит, как себя вести. Ничего нельзя делать бессмысленно. Ты сначала узнаешь факты, а потом – как с ними бороться. И первое без второго никому не нужно. Это верная смерть.

Пока он говорил, колонна перегруппировывалась. Сержант скакал вдоль колонны, отдавая команды. Старик поднял руку, чтобы Прентис не садился в седло, а дослушал. Теперь он умолк и взглянул на него. Затем резко отвернулся, схватился здоровой рукой за луку седла, вставил ногу в стремя и оседлал лошадь.

– Спасибо, что помог с седлом. – Он пришпорил лошадь и поскакал вперед.

Прентис смотрел, как он скачет, не сразу сообразив, что он отстал от колонны. Кавалеристы удивленно смотрели на него. Он вскочил в седло и направился к ним.

– Черт возьми, – сказал поджидавший его сержант. – Сроду не видел, чтобы он так долго с кем-нибудь говорил.

Глава 58

Они прошли ущельем между двумя скалами, и через годы он вспомнил об этом, когда колонна из Колумбуса, преследуемая мексиканскими федеральными войсками, протискивалась через точно такое же ущелье и пробиралась к песчаной равнине. Когда ущелье закончилось, кавалерия в панике рассеялась, а вокруг него засвистели пули. Он почти ожидал, что сейчас увидит реку, плодородную долину, простирающуюся впереди, остров посреди реки. Но, конечно, никакой реки не было, как не было и долины, только песчаная впадина, по которой они двигались, и хотя на миг у него появилось чувство, что он уже был здесь и все будет в точности, как тогда, оно прошло так же быстро, как возникло, и бой оказался совсем другим. Но то было в другое время и в другой стране. То была река Арикари в восточном Колорадо, а клочок суши посреди реки вскоре стал называться островом Бич ера; шел 1868 год.

Их было пятьдесят человек. Они уже десять дней, как покинули свою базу в Форт-Уолласе, Канзас, и шли налегке форсированным маршем по следам индейцев. Индейцы, в основном сиу, шейенны или арапахо, достаточно насмотрелись, как белые отнимают у них землю, и теперь наносили ответный удар, нападая на повозки и поселения, на пересадочные станции, на ранчо, короче говоря, на все, что им встречалось на пути. Потом, быстро нанеся удар и убегая, они разделялись на маленькие группы и рассеивались по долине, так что преследовать их было безнадежно. К таким военным действиям армия, три года назад воевавшая в гражданской войне, не привыкла. Приученные к ведению крупных сражений со сложной тактикой, войска ожидали в фортах, пока не приходило сообщение о налете, а потом снаряжали основательную экспедицию. Нагруженные снаряжением и припасами, они двигались так медленно, что у них не было никаких шансов кого-либо поймать.

Эти войска были частью так называемой Дивизии Миссури, во главе которой стоял Шеридан, а он, в свою очередь, подчинялся Шерману. Оба были генералами союзных войск в гражданскую войну, чьи имена стали синонимами террора – первый сеял его в долине Шенандоа в Виргинии, а второй на юго-восточном пути через Джорджию. Но все равно они не сразу додумались применить такую же тактику против индейцев. Однако налеты становились все более жестокими, а привычная тактика явно не работала в здешних условиях, и они наконец приняли решение не дожидаться, пока индейцы нападут снова, а выступить и самим напасть на индейцев, выслав маленькие отряды из пятидесяти легко вооруженных, быстро передвигающихся людей, целью которых было выследить индейцев и принудить их к сражению. В тот день, шестнадцатого сентября 1868 года, одна из групп двигалась именно с такой целью.

Они уже несколько дней выискивали следы. Сначала попадались редкие колеи, оброненные вещи или кострища, потом следы стали появляться все чаще, затем их стало намного больше. После полудня им уже не надо было специально искать их. Трава впереди была примята и затоптана справа налево на протяжении двухсот ярдов.

– Похоже, – сказал один разведчик, – тут прошли люди из нескольких поселков.

Командовал отрядом майор Джордж А. Форсит. Он был бригадным генералом союзной армии у Шеридана, но после гражданской войны его понизили до майора, а армию расформировали. Он понимал, что, если сейчас не выдвинуться, шансов получить более высокий чин больше не будет, и вел себя соответственно. Обеспокоенный предполагаемым количеством индейцев, один из разведчиков предложил повернуть назад.

– Вы шли в армию, чтобы драться с индейцами или нет? – рявкнул майор и приказал колонне двигаться вперед.

Но он не был ни глупым, ни самонадеянным. Он знал свое дело и принял все предосторожности, выслав вперед дозорных, чтобы осмотреть дорогу; солдаты тем не менее чувствовали тревогу. Долина тянулась и тянулась, след вел их вперед. Он подождал, пока вернулись разведчики. Потом, взглянув на заходящее солнце, он принял решение, повел колонну к реке и они разбили лагерь.

Календару всегда казалось забавным, что он оказался в этом отряде благодаря самому высшему командованию – генералу Шерману. После Саванны он остался в армии Шермана не столько для того, чтобы разыскать людей, убивших его семью, хотя он продолжал надеяться на это, сколько из обычного здравого смысла. Южане проигрывали. Сомнений в этом не было. То, что делал Шерман в Джорджии, а Шеридан в Виргинии, ясно показывало, что если Юг будет продолжать сражаться, Север не просто разгромит его, а уничтожит, сотрет с лица земли. От Конфедерации только и осталось, что Вирджиния и обе Каролины. Шерман двигался по направлению к Каролинам. Грант и Шеридан прикрывали генерала Ли с флангов в Виргинии. Меньше всего мальчику-южанину хотелось бы оказаться в одиночестве или в армии южан, особенно такому мальчику, как он, верному только своей семье и дому, а не государству или Югу. Так или иначе, его семья не имела рабов, и если бы победители не трогали его и его домашних, ему было бы все равно, кто выиграет войну.

Календар выбрал северян, разыгрывая теперь роль беззащитного сиротки, взывая к чувству вины, хотя и не рассказывал подробностей о гибели его семьи, так как боялся, что ему не поверят. В основном он держался Райерсона, ходил за ним всюду, отчасти потому, что больше никто ему так не сочувствовал, а отчасти потому, что с самого начала рассказал ему, какой он одинокий, и сделал, как он считал, взаимовыгодное предложение. Если офицер будет заботиться о нем, он, в свою очередь, будет помогать офицеру, делать для него все, что тому нужно: чистить сбрую, бегать на посылках, служить кем-то вроде ординарца. С любой точки зрения, это было и удобно, и нужно. Так и пошло. Через некоторое время они привыкли друг к другу. Майор занимался с ним, чтобы он избавился от южного акцента, давал ему читать книги, учил, как разговаривать в разных случаях, – например, выражение “взаимовыгодное предложение” принадлежало не Календару, а Райерсону, но тот быстро усвоил его, так же как и многие другие. (Отсюда и пошла его речь – смесь жаргона с литературным языком, на которой он и говорил с Прентисом.) Мальчишка был рад порисоваться, а майор охотно поощрял его. К началу весны его Положение стало надежным. Более того, он вел себя как северянин и говорил соответственно. Солдаты и забыли, как он среди них оказался. С ними Календар чувствовал себя в безопасности.

Потом, 9 апреля, в вербное воскресенье, Ли сдался. Война окончилась. Армия еще несколько месяцев просуществовала, а затем начала распадаться. “Мы едем домой”, – говорили солдаты. К сожалению, мальчику было некуда возвращаться. Он подумывал вернуться и предъявить права на землю своей семьи, но не стал этого делать. Как он будет ее пахать, не говоря уже о том, что он будет к ней постоянно привязан. Уже поползли слухи о союзных сборщиках налогов и о северных спекулянтах, которые завладевали всей землей, какой только могли. К тому же кончилась война или нет, он понимал, как его встретят жители Джорджии, пережившие поход Шермана, когда узнают, что он имел дело с людьми Шермана. Он мог скрыть, где он провел последние полгода, но, в конце концов, они бы все равно узнали. В четырнадцать лет, оказавшись в таком положении, он просто не знал, что ему делать. Он не отходил от Райерсона все время, пока майор готовился покинуть армию, делал приготовления, писал документы, провожал солдат. Потом от отряда почти ничего не осталось. Солдаты были переведены в другие отряды. Почти все было закончено. Однажды Райерсон вышел из палатки не в военной форме, а одетый в красную рубашку в клетку и довоенные брюки. На поясе висела офицерская кобура с револьвером, на ногах были офицерские ботинки. Экипировку дополняла рабочая шапка и подтяжки. На плече он нес пару переметных сум. В руке – саблю и ружье.

Он кивнул мальчику, и у того замерло сердце, когда офицер подошел к лошади, которую он так часто для него седлал. Когда он садился на лошадь, мальчик стоял рядом и смотрел на него.

– Так куда же ты пойдешь? – спросил майор, опуская ружье и саблю в ножны.

– Не знаю, – ответил мальчик, пожав плечами. Он решил не подавать виду, что расстроен отъездом майора.

– Может быть, поедешь со мной? – Он сказал это так непринужденно, что мальчик даже подумал, не ослышался ли он. Потом сердце у него подпрыгнуло, он почувствовал жар внутри и изо всех сил постарался сдержать свои чувства; Он снова пожал плечами и спросил:

– А куда?

– Я еще сам не знаю. Может быть, на запад. Одно ясно. Здесь делать нечего.

– А я думал, у вас семья в Нью-Йорке.

– Да, – ответил майор, глядя на него и медленно покачиваясь в седле. – Но я думаю, они обойдутся без меня. У меня же там не жена, а только сестра и ее дети. Мужа она потеряла на войне. Я думал вернуться и помочь ей, но мне кажется, я уже столько делал для других, что пора позаботиться и о себе. Ну, так что скажешь?

– Я думаю.

– Не очень-то долго думай, а то уеду, а ты останешься.

– А далеко на запад?

– Ты когда-нибудь видел Миссисипи? Он покачал головой.

– Ну, наверное, отправимся вниз по реке. Там найдем какую-нибудь землю. Тебя это не устраивает?

– А почему вы только сейчас меня об этом спросили?

– А я не был уверен, что хочу, чтобы ты остался со мной. А теперь уверен.

Мальчик взглянул на него и на миг задумался.

– Мне понадобится лошадь.

– Я тебе достану.

– Еще нужно другую одежду, может быть, ружье.

– Я найду.

– Зачем?

– Если бы я знал, то знал бы и почему так долго не звал тебя с собой. Так едешь или нет?

– Еду.

– Тогда порядок. – Майор протянул ему руку. Мальчик сначала не понял, что это означает. Потом до него дошло, и они обменялись рукопожатием. Сердце у него заколотилось еще отчаяннее, хотя он изо всех сил старался не подавать виду. Все равно он не смог сдержать такой широкой улыбки, что даже заболели глаза. Райерсон сидел в седле и тоже улыбался. Мальчик видел его как-то расплывчато: глаза затуманились, щеки стали мокрыми, во рту солоно. У него перехватило дыхание. В горле стоял ком, а большая рука осторожно сжимала его руку; в первый раз после гибели его семьи он стоял, глядя на майора, и плакал.

Они нашли землю, много земли, отправившись на северо-запад от Каролин через Теннесси и Кентукки, к Миссури и Сент-Луису. Они пересекли Миссисипи. Она была не такой, как он ожидал, не очень широкой и не слишком бурной, как было написано в книгах. Ему сказали, что такая она на юге, именно поэтому они и отправились этим путем, а не прямо на запад. И еще они хотели по возможности избежать последствий войны. Поначалу по пути встречались сожженные фермы и вытоптанные поля. Солдаты, теперь уже в рабочей одежде, шли по дороге. Иногда северяне с южанами вступали в рукопашную схватку. Но чаще всего они просто пялились друг на друга, переругивались, а потом, приосанившись, шли в разные стороны.

Они избегали городов, располагались на привалы в лесу, где стреляли дичь, а иногда подрабатывали на полях за еду и одежду. Денег ни у кого не было. Чем дальше они уходили, тем меньше встречали прямых напоминаний о войне, прохожие порой улыбались, фермеры останавливались поговорить с ними. Люди жили своей жизнью, но все равно они почувствовали себя далеко от войны только в Сент-Луисе. Важный центр союзного тыла во время войны, он остался непострадавшим и процветал, являясь воротами на запад: там строились дома, было полно людей. Они прибыли туда поздней осенью, когда уже холодало; остались на зиму, работая на стройке, а ушли ранней весной, нанявшись охотниками. Это у них здорово получалось. Календар только в этом и знал толк да еще хорошо разбирался в лошадях. Охотились на буйволов, коз, оленей и всякую другую дичь. Так они добрались до Колорадо. Выйдя оттуда, они двинулись на север, год работали помощниками погонщиков скота в Вайоминге. И, наконец, записались в кавалерию, что казалось самым простым. Райерсон помог Календару солгать насчет возраста – к тому времени ему было шестнадцать, но выглядел он на все двадцать. Обман удался без труда.

Теперь они стояли вместе с военным лагерем в долине Колорадо и смотрели на другой берег реки, на густую длинную траву и далекие пологие холмы. Солнце садилось слева от них, становясь все больше и заливая окрестности ярко-желтым светом. Они посмотрели на реку. Русло казалось широким – как им представлялось, около двух сотен ярдов. В это время года река была не очень полноводной, вода поднялась только на половину русла, оба берега были песчаными, а посредине находился остров – короткий и узкий, заросший кустарником и вербой. Они повернулись и стали смотреть назад, на линию гор и на то ущелье, сквозь которое им пришлось пробираться; оно было совсем близко. Календар с Райерсоном раскинули руки и вдыхали прохладный чистый воздух. Их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов. Место им не нравилось.

Они почувствовали это почти сразу: здесь встречались такие места, откуда хотелось побыстрее уйти. Непонятно, почему возникало такое чувство, само место выглядело обыкновенно, дурной славы о нем не ходило, просто начинало беспокоить какое-то смутное, неприятное ощущение, что оставаться здесь не следует. Пытаясь это понять, они сравнивали это с полюсами двух магнитов. В одних местах чувствуешь себя как дома, в других нет, и если это так, то лучше уходить. Они знали, что, как правило, ведут себя слишком осторожно, но всегда слушали свой внутренний голос.

Именно такое беспокойное чувство возникло сейчас. В этой местности не было ничего непривлекательного. Собственно говоря, она была по-своему красива. Правда, впереди простиралась открытая равнина, но они много раз разбивали лагерь на открытой равнине. Поблизости были индейцы, но они не раз останавливались и рядом с индейцами, а сейчас ничего не говорило о том, что индейцы на них охотятся. И вообще, куда им было деваться? Лошадям нужна вода. В горах подходящего места нет. Здесь было лучшее из того, что они могли отыскать. Может быть, в этом все дело? Слишком уж здесь хорошо; и индейцы, прекрасно знающие местность, сразу поймут, что их преследователи именно здесь разбили лагерь. Сейчас они уже ничего не могли сделать. Солнце почти село. Некуда деваться. Придется оставаться здесь.

Тем не менее, они проверили свое оружие, положили рядом с собой и расстелили одеяла. Майор Форсит не разрешил разжигать костров, выставил дополнительный дозор, расположил лошадей поближе к людям. Он не паниковал, а просто проявлял осторожность. Но несмотря ни на что некоторые солдаты казались встревоженными. Раскладывая на земле седло и одеяло, Календар наблюдал за ними. Они проверяли свои пистолеты и ружья точно так же, как он сам и Райерсон, щелкали затворами, чтобы убедиться, что они полностью заряжены, и клали оружие рядом. Почти никто не разговаривал. Некоторые обменивались односложными репликами. Те, что прискакали сюда первыми, казались наиболее встревоженными. Он обернулся и увидел, что Райерсон не сводит с него глаз, и снова они поняли друг друга без слов. Если это чувствовали не только они, значит, на самом деле что-то не так. Они растянулись под одеялами и стали ждать; потом встали в караул, продолжая ждать, затем их сменили, и они задремали. Вскоре после рассвета их разбудило гиканье. Какой-то миг они лежали, не. сразу проснувшись. Потом услышали выстрелы, выбрались из-под одеял, схватили ружья и побежали на выстрелы. Восемь всадников съезжали с пологого холма, направляясь к лошадям. Часовые открыли огонь. Один всадник упал. Другой схватился за руку, но продолжал приближаться. Календар и Райерсон тоже открыли огонь, потом к ним присоединились остальные. Упал еще один всадник, шестеро уцелевших повернули налево и поскакали назад.

– По коням! – скомандовал майор. – Черт побери, уходим отсюда!

Позади шестерых индейцев, на вершине пологого холма, к которой они возвращались, по обоим берегам реки стояла цепь индейцев, сосчитать которых не было времени. Шестеро кавалеристов с ружьями наготове стояли в качестве прикрытия. Остальные бежали, хватали седла, наспех седлали лошадей. Проспавшие кавалеристы теперь тоже подбегали с седлами в руках к своим лошадям. Календар подумал: “Как глупо, что индейцы стали подбираться к лошадям и переполошили их. Если они всегда так сражаются, то такому организованному отряду, как они, ничего не стоит с ними справиться”. Он брякнул это Райерсону, желая порисоваться, но Райерсон тут же поправил его. Это вовсе не глупо. Они были уверены в себе, настолько не сомневались в своей победе, что даже не позаботились о неожиданности нападения и позволили своим самым молодым и храбрым воинам показать, на что они способны.

К тому времени на них устремилась вторая волна нападающих, по меньшей мере, четвертая часть всех индейцев из стоявших на холме; третья волна – еще четверть – оставалась на подходе. Шестеро дозорных теперь тоже приблизились к отряду, и все тревожно поглядывали вперед; тут майор отдал команду выступать, и не успел он этого произнести, как некоторые солдаты уже кинулись вперед, пришпоривая, торопя лошадей, другие бросились за ними галопом, с выстрелами, с проклятиями, с криками. Они летели на юго-запад к ближайшей линии холмов. До того мига, даже на войне, Календар никогда в жизни так не боялся. Перед глазами плыл туман, он все делал машинально. Он мог думать, как, вероятно, и майор, только об одном: о направлении, в котором они скакали. На высокое место. К тому ущелью, через которое они пришли. Заняв его, они никого не пропустят.

Это было очевидно. Даже слишком. Но майор внезапно резко повернул налево, отдалившись от холма, и повел их по кривой, в обход того пути, по которому они пришли. Скачущие кавалеристы, растерявшись, сбавляли скорость. Они смотрели на зияющее ущелье, потом на приближавшихся индейцев. Майор кричал, показывал на реку, скакал прямо к ней. Солдаты, разрываясь между необходимостью уходить и привычкой к повиновению, повернули и последовали за ним. Это их спасло. Потом выяснилось, что индейцы только и ждали, что они направятся через ущелье. Там прятались их люди, готовые поймать кавалеристов в ловушку перекрестного огня. Форсит подозревал это, но не был уверен и, вынужденный принять быстрое решение, предпочел вернуться в лагерь. Если бы не интуиция, от колонны ничего бы не осталось. На самом деле солдаты решили, что он увидел что-то опасное, чего не видели они, и поскакали за ним, не успев сообразить в полной мере, что происходит. Когда они поняли, что, собственно говоря, нет причин, которые мешают им двигаться к ущелью, было уже поздно. Они уже слишком близко подошли к реке, чтобы поворачивать обратно.

Их страх тогда сменился яростью, они отчаянно ругались, переправляясь вслед за майором через реку, на заросший кустарником остров; спрыгивали с лошадей, привязывали их, продолжая ругаться, выхватывали ружья, готовясь к бою. Один солдат никак не мог решиться, он кружил вместе с лошадью и кричал: “Не надо оставаться здесь! Нас убьют!” Он собрался скакать к ущелью, но майор схватил его за руку и, грозя пистолетом, произнес: “Только попробуй, мозги вышибу!” И выстрелил в атакующих.

Первый же верный выстрел со стороны атакующих выбил из седла одного из кавалеристов. Остальные привязали своих лошадей в круг так, чтобы они образовывали как бы баррикаду, и, пригибаясь, стреляли между копыт лошадей, стараясь держаться подальше от них, чтобы те их не затоптали. Они нагребали перед собой земляные горки, устанавливали на них ружья, стреляли, снова нагребали горку, прятались и опять стреляли. Майор стоял во весь рост и отдавал команды, но когда первая волна наступления двинулась напролом, кто-то потянул его вниз. Индейцы были тут как тут, не меньше ста человек: они спустились с берега, переплыли реку и теперь наступали, стреляя, крича, сидя на неоседланных лошадях, в одних набедренных повязках, у некоторых качались перья на головах, у многих все лица были размалеваны красной и зеленой краской, глаза выпучены, физиономии перекошены. Они стреляли, истошно крича при этом, и кавалеристы, заразившись их боевым пылом, теперь открыли настоящий огонь и палили без перерыва. У ружей кончались патроны; они хватались за пистолеты, патроны снова кончались, кавалеристы перезаряжали их. У них были шестизарядные кольты, более грубые, чем поздние западные образцы этого оружия, но очень эффективные. Ружья были марки “спенсер” с рычаговым затвором, шестью обоймами в магазине и еще одной в зарядной камере. Тринадцать выстрелов на человека; почти пятьдесят человек; меньше чем через тридцать секунд они выпалили все заряды в первую волну атакующих, уложив почти половину и сломав ряды наступления.

В их патронах был черный порох, а не бездымный, как позже. Густое серое облако, поднимавшееся над ними, скрыло из виду индейцев, которые повернули в обе стороны по ходу реки, омывавшей остров. Кавалеристы, заталкивая пули в свои ружья, всматривались, потом стреляли, всадники падали, а они снова на ощупь заряжали ружья. В дыму индейцы выбрались на другой берег, перегруппировались и снова начали наступление, но на этот раз их было легче расколоть, еще раз пустив вокруг острова по обе стороны. Под грохот выстрелов, с перекошенными ртами и с дикими воплями они выбрались на берег, с которого спустились в первый раз, и поскакали туда, откуда пришли. Едва солдаты успели перевести дух и убедиться, что оружие заряжено, на них надвинулась вторая волна атаки. На этот раз они разбили ряды наступавших еще до того, как те достигли реки, стреляя так уверенно и быстро, что индейцы уже в сотне ярдов от реки повернули и поскакали назад.

Потом, так же быстро как и началось, все закончилось; осталась только медленно поднимающееся облако дыма. Несколько солдат продолжали стрелять, но майору даже не надо было командовать, чтобы они прекратили огонь – все и так было ясно. При таком количестве противников им понадобится каждая обойма. У них и так оставалось не слишком много боеприпасов. Сто сорок обойм на человека для ружей, тридцать для пистолетов и еще четыре тысячи запасных обойм для ружей, которые тащил на спине вьючный мул. Каждый из них уже потратил на эти две атаки не менее тридцати обойм, и теперь нужно было не стрелять без толку.

Легко сказать. Или, во всяком случае, легко подумать. Потому что никто ничего не говорил, хотя кучи стреляных гильз вокруг были достаточно красноречивы. Дым почти улегся. Несколько человек перестали стрелять. Остальные, получив минутную передышку от напряжения боя, еще усерднее перезаряжали свое оружие. Ясно было, что индейцы и не думают уходить. Основная группа еще стояла на вершине холма, а две атаковавших волны уже возвращались. Календар смотрел на них между копыт своей лошади. Он, держась на благоразумном расстоянии от лошади, расположился около затоптанного кустарника, нагреб перед собой свежий холмик земли и тоже заряжал свое оружие, тяжело дыша и поглядывая в сторону индейцев. Они казались маленькими и расплывчатыми, сидели на лошадях и спокойно ждали.

Тишина потрясла его. Он слышал только резкий звук собственного дыхания, казавшийся странным, потому что шел не изо рта и ноздрей, а изнутри, из груди и горла, и приглушенно отдавался где-то в голове. Потом он услышал какой-то звон, вернее почувствовал в обоих ушах постоянное тонкое дребезжание, которое заглушало и дыхание, и все остальные звуки. Он никогда не был в гуще такой атаки, когда выстрелы гремели со всех сторон и закладывало в ушах, так что невозможно было отличить собственные выстрелы от чужих. Иногда, еще мальчишкой, когда он охотился в лесах Джорджии, он, выстрелив, чувствовал в ухе звон, но это никогда ему не мешало. Если у него было время, и он знал, что не спугнет добычу, он затыкал это ухо тряпочкой. Но теперь такой возможности не было, да ему бы и в голову не пришло ничего подобное, настолько незнакомым казалось ощущение.

Он потряс головой, чтобы избавиться от звона, но ничего не помогало, и теперь он пришел в ужас: он понимал, что вокруг раздается множество звуков, люди разговаривают, двигаются, а он ничего не слышит. Неужели они не оглохли, как и он? Если и оглохли, то не подавали виду. Потом он заметил, что живот и ноги у него мокрые, и сначала решил, что ранен, но, отчаянно ощупывая себя, сообразил, что от страха он не смог уследить за мочевым пузырем; он быстро ощупал себя сзади; хорошо хоть, что кишечник не подвел. Это, между прочим, удалось не всем людям и не всем лошадям. Запах был достаточно красноречив. С обонянием, значит, у него все в порядке. Он огляделся; казалось, никто ничего не замечал, а если и заметили, то им не было до него дела. Это не считалось позором. Они глубже зарывались в землю, обкладывались холмиками земли, копали с помощью ножей, жестяных тарелок, всего, что попадалось под руку. Слева от него был Райерсон; он быстро окапывался. Календар последовал его примеру и вдруг понял, что уже некоторое время слышит скрежет металла о землю, приглушенный храп лошадей, нервное постукивание копыт у него над головой. Слух возвращался, не сразу, а понемногу, и когда он достаточно успокоился, чтобы переключить внимание с себя на то, что происходит вокруг, он понял, что некоторые из окружающих его людей неподвижны, другие прижимают руки к разным частям тела и морщатся от боли, некоторые лошади лежат на земле со вздымающимися боками, истекая кровью. Он обернулся и увидел пятерых солдат, присевших на корточки вокруг шестого и что-то говорящих ему. Они отошли, и он увидел, что это майор; он был ранен в лодыжку, на синей штанине краснела кровь. Кровавое пятно расплывалось, кто-то накладывал ему жгут. Лицо майора посерело.

– Отнесите меня в такое место, где все видно, – простонал майор. Слова звучали сквозь звон в ушах, как будто сквозь вату.

Он увидел, как они пронесли майора мимо него; майор между ног лошади смотрел туда, где были индейцы. Казалось, они снова готовятся наступать, поворачиваются на лошадях, занимают позиции, оглядываются сначала назад, потом в сторону, как будто смотрят на что-то приближающееся со стороны холма. Там действительно что-то появилось – сначала кончик чего-то непонятного, потом голова, туловище – одинокий всадник приблизился к индейцам. Казалось, это принесло какие-то изменения. Индейцы загикали и помчались вперед. Первое, что увидели кавалеристы, оказалось верхушкой головного убора из перьев – длинного, широкого, развевающегося во все стороны.

– Ото, – сказал кто-то.

Он повернулся. Это был разведчик, самый старший из четверых, лысый, одетый в куртку из козлиной кожи, свисавшую лохмотьями.

Майор тоже повернулся. Они с разведчиком, вытянувшись, лежали рядом, не сводя взглядов с холма.

– Что там такое?

– Это он, – сказал разведчик, отвернувшись, и сплюнул.

– А кто он такой?

– Шейенны зовут его “Летучая мышь”. Отсюда не видно, но вблизи он очень внушительный. Здоровенный. Вы и не представляете: сплошные мускулы, морда как у статуи. Я его узнал по перьям. Они особенные. Такие перья надо заслужить.

– Не слышал о нем.

– Слышали, слышали, и не раз. Вы еще назвали его “Римский нос”.

– О Господи!

Даже Календар о нем слышал. Это был тот самый индеец, с которым все советовали ему ни при каких обстоятельствах не связываться; белые знали его по широкому крючковатому носу, который, должно быть, и напомнил разведчику о статуях. О нем ходили леденящие кровь истории. О том, как он рубит людей на части, потрошит, уродует так, что они уже и на людей не похожи. Он никогда не сдается. Если он вступает в сражение, то не прекратит его, пока противник не будет уничтожен. Пока проигрывали всегда белые.

– Боже, ну мы и влипли, – со стоном произнес майор. Обеими руками он вытащил из-под себя раненую ногу, на которой лежал. – Пусть трое солдат отправятся и залягут в той длинной траве у оконечности острова. – Он огляделся. – Вот вы трое, идите.

Календар не сразу сообразил, что майор смотрит на него, на его соседа и на Райерсона. Они переглянулись между собой, потом посмотрели на майора. Его сосед открыл рот.

– Я хочу, чтобы вы посмотрели на убитых, – продолжал майор. – И убедились, что они мертвы. Когда начнется наступление, наверняка окажется, что половина из них притворяются. Они начнут ползти к нам, и я хочу, чтобы их остановили. Здесь людей достаточно. – Он отправил еще троих солдат на другой конец острова и снова повернулся к ним. – Ну, чего вы ждете?

Они еще секунду смотрели на него, затем переглянулись, посмотрели вперед, потом снова друг на друга, схватили ружья и медленно поползли. Календар заторопился, пролезая под лошадью. Потом снова пополз медленно, уже оказавшись в пампасской траве, высокой, коричневой, с полосками на концах. Она была сухая, острая и трещала, когда он двигался сквозь нее. Звон у него в ушах уменьшился, и он слышал, как рядом ползут другой солдат и Райерсон. Он чувствовал, как бьется сердце в его прижатой к земле груди. Там, где трава кончилась, грунтовой берег покато сходил к реке. Он видел индейцев – одни лежали вниз лицом в мелкой воде, другие на песке, лицом вверх. Он немного отполз назад, так, чтобы перед ним была линия травы, сквозь которую он мог смотреть. Запах здесь был таким же, как в сарае у его отца.

Он перестал об этом думать, рассматривая лежащих индейцев. Ему хотелось заговорить, обратиться к Райерсону, но он знал, что нельзя. Если кто-то из них жив, они услышат голоса и проявят большую осторожность. Потом он перевел взгляд на линию индейцев на холме.

И замигал в растерянности. Их там не было. Они уже начали спускаться. В те несколько минут, что он рассматривал реку, они уже ускакали достаточно далеко, а он, должно быть, еще плохо слышал, потому что, хотя лошади мчались галопом, а индейцы размахивали руками, раскрывали рты, видимо, громко крича, он ничего не слышал. Он посмотрел на “Летучую мышь” – самого крупного индейца, у которого на голове развевались перья, он возглавлял атаку, вскидывая ружье над головой, и размахивал им так легко, как будто это было перышко. Потом Календар почувствовал, будто что-то происходит на берегу реки, и он быстро перевел взгляд на убитых.

Ничего. По крайней мере, ему так показалось. Он переводил взгляд с них на линию наступавших индейцев, потом снова на тела вдоль реки. Руки его сжимали ружье.

Некоторые солдаты позади него начали стрелять.

– Нет! – смутно расслышал он голос майора. – Только по моей команде! Убедитесь, что ружья заряжены. Стрелять залпами!

Выстрелы прекратились.

Потом начали стрелять индейцы, сначала несколько человек, потом, по мере приближения, к ним присоединились все остальные.

Один солдат, не удержавшись, выстрелил.

– Только по моей команде! – снова крикнул майор. – Помните, что я сказал! Залпами!

Индейцы, казалось, были совсем рядом. Календару не верилось, что майор подпускает их так близко. Когда же прозвучит приказ? Теперь стали видны их животы, их зубы, и он крепче стиснул ружье, держа палец на курке. А они под топот копыт стреляли – с семидесяти ярдов, потом с пятидесяти.

– Пли! – крикнул майор.

Кавалеристы только этого и ждали. Они начали стрелять, едва успела отзвучать команда. Выстрел за выстрелом перекрывали друг друга, сливаясь в оглушительный грохот, всадники останавливались, лошади переворачивались, те, что скакали впереди, падали. Казалось, упала вся передняя линия нападавших, кроме предводителя.

– Пли! – снова скомандовал майор, и вновь раздались залпы, грохоча и сбивая всадников и лошадей.

И опять то же самое. И снова всадники скакали по упавшим телам, наступали, стреляли, вопили. Календар смотрел на них: вот они уже в двадцати ярдах, вот нависли почти над головой. Внутри его так и обожгло, когда перед ним в траве появилось размалеванное лицо.

Это был один из индейцев, лежавших у реки; он притворялся мертвым и воспользовался наступлением, чтобы пробраться на остров. Они уставились друг на друга, онемев от шока. Календар отпрянул, услышав команду майора “Пли!”, и тут же спустил курок. От лица перед ним ничего не осталось. Он почувствовал что-то мокрое, но не знал, кровь это или вода из реки, потому что индейцы уже переправились через нее и выбирались на остров; с лошадей капала вода, и они уже начали проноситься мимо него. И тут он повернулся и прицелился в того, кто скакал впереди. Как будто он с отцом опять охотился на фазанов: пучок ярких перьев мелькал перед глазами. Почти в упор он выстрелил ему в спину. От силы выстрела упали и лошадь и всадник, скатившись почти к самой воде, где лошадь встала на ноги и поскакала, а индеец остался лежать лицом вниз.

Это случилось так быстро, что Календар даже не сообразил, что сделал. Но теперь он увидел, что это “Летучая мышь” – индеец, возглавлявший наступление. Индейцы замедлили ход, растерялись, загалдели; тут майор снова прокричал “Пли!”, и залп сотряс их, раскидал всадников, перепугал лошадей, разбил их ряды. Они рассеялись по острову и бросились прямо через реку, туда, откуда пришли.

Солдаты быстро перезарядили ружья и прокричали “ура”. Раненые лошади жалобно ржали. Раненые солдаты стонали. По всему острову слышался металлический звон: это вкладывали пули в магазины, щелкали затворами, снова готовили ружья к бою. Над ними плыл пороховой дым. Календар посмотрел на упавших всадников впереди, чтобы убедиться, что никто из них не подползет к нему сквозь траву. Он облизнул губы.

– А лучше сражаться они могут? – услышал он позади голос майора и, обернувшись, увидел, что знакомый ему разведчик покачал головой. Потом он сказал, что за все годы, проведенные здесь, он не видел наступления, равного этому. По всем статьям от колонны должно было остаться мокрое место. Их спасло только то, что “Летучая мышь” сейчас плавает в реке. Если бы он был жив, ничто не сломило и не остановило бы индейцев.

Некоторые солдаты утверждали, что это именно их пули сразили главного врага. Календар не спорил. Он знал точно, чей это был выстрел, и не считал нужным ввязываться из-за этого в ссору. Позже, когда они поднялись и осматривали тела в реке, Календар подошел к “Летучей мыши” и перевернул его, чтобы взглянуть, как прошла пуля: прямо в основание позвоночника, потом вверх и вышла из груди. Не было сомнений, что его убил он. Календар снова перевернул тело в воде лицом вниз: вода покраснела от крови; его головной убор весь промок и почти утонул. Кто-то из солдат чуть позже схватил его. Один раненый индеец рассказывал, что их вождь не собирался участвовать в сражении. А его головной убор обладал какой-то магической силой, которая делала его неуязвимым в бою. Но магия была связана с определенным табу, которое он нарушил.

Чтобы очиститься, “Летучей мыши” нужно было много времени, и он не стал бы сражаться, если бы вождь другого племени, который ему завидовал, не оскорбил его в присутствии соплеменников. Индеец рассказывал долго и интересно, и Календару хотелось поделиться его рассказом с Райерсоном, но он не смог этого сделать. Вскоре после того как наступление было отбито, он овладел собой и чувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы поминутно не озираться, он подполз к Райерсону и увидел, что один из кавалеристов склонился над ним, потому что тот был ранен. Рана сильно кровоточила. Возбуждение мигом покинуло Календаря. Он подполз к Райерсону, обнял его и пытался заговорить. Хотя глаза его несколько раз мигнули, и, казалось, он даже узнал его, Райерсон так и не произнес ни слова, а просто потерял сознание. И как бы это ни было несправедливо, умирал весь день и всю ночь. Кален-дар не отходил от него, сжимал его в объятиях и плакал. Поэтому он и не стал разбираться, кто убил индейца. Горе переполнило сердце, где не осталось места ни для злости, ни даже для гордости.

Индейцы не ушли. Но они не стали больше наступать, а начали осаду лагеря. Все лошади кавалеристов были убиты. Второй командир, лейтенант Бичер, тоже погиб, и именно в его честь потом назвали остров. Майора еще дважды ранили – у него была оцарапана голова, и пуля попала в бедро около артерии. Он лежал четыре дня, пока не решил, что нужно извлечь пулю, но их врача тоже убили, а никто не решался делать операцию. Наконец майор велел двоим солдатам подержать его ногу, достал из переметной сумы бритву и вытащил пулю сам. Только в этот миг, глядя на майора, Календар забыл о Райерсоне. Все остальное время он ходил как в тумане, наблюдая, как в ночь после гибели “Летучей мыши” майор отрядил двоих пеших солдат за подкреплением. Они, надев мокасины и идя задом наперед, чтобы их следы были похожи не следы индейцев, крались по острову. Через две ночи майор послал еще двоих, зная, что они будут идти ночью и прятаться днем. Через неделю явилась колонна подкрепления и прорвала осаду, а солдаты к тому времени съели все свои припасы и стали жарить разлагающееся мясо лошадей. Майор сидел, прислонившись к дереву, чтобы дать ноге покой, и читал книгу, которую взял с собой, – “Оливер Твист”. Солдаты закричали “ура”, увидев, как через ущелье движутся первые кавалеристы, и, вскочив на ноги, стали размахивать рубашками и стрелять в воздух. Майор велел им беречь заряды. К тому времени всех убитых похоронили; остров был слишком мал, поэтому пришлось вырыть им братскую могилу; убитых индейцев, лежавших в реке и у реки, оттащили на другой берег и сожгли. А Календар долго сидел у братской могилы, где похоронили Райерсона, сжимая в руках-ружье и пистолет; рядом с ним лежали переметные сумы Райерсона, которые он уже обшарил в поисках имени или адреса, которые помогли бы ему связаться с сестрой погибшего. Но там ничего не было.

Глава 59

– Убери свою задницу.

Поначалу Прентис не понял, к кому это относится. Они остановились на ночь, разбив лагерь под крутой и обрывистой горной грядой. Место было выбрано удачно: с одного фланга они были прикрыты, рядом нашли воду и кусты, чтобы развести костры. Горы находились к востоку от них. На западе садилось солнце, но поскольку открытое место оставалось только там, его лучи еще освещали лагерь. И вечер начался хорошо, все были в благодушном настроении, несмотря на то, что скакали целый день; кавалеристы переговаривались, обхаживали и кормили лошадей, привязывали их. Несколько человек, насвистывая, расстилали одеяла, другие разжигали костры и усаживались перед ними – полюбоваться огнем и пожарить мясо и хлеб.

Календар был наверху, на горе, осматривая местность. Он вернулся, сел у костра, и Прентис присоединился к нему. Они налили себе кофе и стали пить. Старик не брился несколько дней, на лице появилась седая, жесткая щетина, которая сильно старила его; он поставил кружку, свернул себе цигарку и вдруг заговорил, опершись о камень рукой, в которой держал спичку. Прентис не понял, к кому старик обращается. Несколько солдат, которые сели неподалеку от них, тоже удивленно переглянулись. У Прентиса внутри все перевернулось: что, если старик обращался к нему? Все молчали. Он посмотрел на старика, который сидел со спичкой в руке, выпятив челюсть и глядя в огонь. Дело было даже не в том, что он не понял, к кому старик обращается, просто он никогда не слышал, чтобы тот говорил таким тоном. Нет, слова-то были вполне обычными, и каждый при случае произносил их, включая старика. Но он произнес их каким-то нечеловеческим голосом, почти проревел, как будто выталкивал звуки из глубины глотки, выворачивая их из гортани.

– Да-да, ты, – прорычал старик. Желваки у него так и ходили. Он медленно поднял глаза на солдата, сидевшего напротив. – Ты знаешь, что я к тебе обращаюсь. Я сказал тебе: убери свою задницу.

Парень неловко заерзал, подняв руки.

– Послушай, ей-ей…

– Эй, – сказал старик. – Я тебе говорю. Ты что, не слышишь, что я разговариваю с тобой? – Он повернулся. – Что это ты, черт побери?

Там стоял индеец, один из апачей, которых майор взял проводниками, и только теперь, когда Прентис подумал об этом, он понял, что кто-то подошел к ним со спины. Он посмотрел на индейца, который стоял довольно-таки близко, но не настолько, чтобы можно было до него дотронуться. Он был невысокого роста, может быть, пяти футов десяти дюймов, но подтянутый и жилистый, темнолицый, с широкими скулами и длинными волосами, свисающими из-под шапки кавалериста. Одежда на нем была отчасти индейская, отчасти солдатская: мокасины, уставные штаны цвета хаки, песочного цвета пеньковая сорочка, болтающаяся вокруг талии, плетеный пояс, с одного бока автоматический пистолет в кобуре, на шее желтый полотняный платок. Он твердо стоял на ногах, слегка отклячив зад, коротконогий, длиннорукий, вроде бы раскованный, но в то же время державшийся настороже; срезанный подбородок, худое лицо и широкие скулы. Он не двинулся с места и не сказал ни слова, только смотрел на старика, и его глаза были почти неправдоподобно глубокими и темными. Как будто бездонные. “Ну, и что дальше? – казалось, говорят они. – Долго будут длиться эти игры?” Старик отбросил папиросу и спичку и, повернувшись еще больше, встал лицом к парню.

– Я тебя спрашиваю… Ты что, не слышал, что я к тебе обращаюсь? Проваливай.

Индеец не двинулся с места.

– Что ты делаешь за моей спиной? Что ты вынюхиваешь, чего пялишься?

Индеец наклонил голову набок и пожал плечами. Он как будто интересовался, кто еще примет участие в разговоре. Затем пристально взглянул на старика. Лицо у того посерело, исказилось, щетина встала дыбом.

Прентис никогда не видел его таким страшным.

– Ну ладно, – произнес старик. – Больше я ничего говорить не собираюсь. – Он положил руку на кобуру с пистолетом.

И тут что-то произошло. Электрический разряд – именно так Прентис потом назвал случившееся. Как прикосновение к неизолированному проводу. Старик сказал что-то быстрое и резкое на языке, которого Прентис никогда раньше не слышал, очевидно, на языке апачей. Индеец не шелохнулся, но в нем что-то изменилось; он весь подобрался, как будто змея, свернувшаяся кольцами. Основная перемена отразилась в его глазах. Они, казалось, сузились. Не сильно, но заметно. А потом индеец ответил на том же языке, тихо и медленно. Такого красивого мужского голоса Прентис раньше не слышал. Потом снова заговорил старик; он произнес почти ту же фразу, что и вначале, только с каким-то небольшим отличием, и, казалось, говорил он немного дольше. И вдруг индеец кинулся на него. Его движения были быстры, как у гремучей змеи. Прентис и моргнуть не успел, как индеец уже выхватил нож откуда-то из-за спины и чуть не вонзил его старику в живот.

А старик, очевидно, ждал этого. Определенно ждал; он внезапно увернулся вбок, отступил назад и, вытянув здоровую руку, ухватил индейца за запястье. Движения его было таким ловкими, что казались хорошо отрепетированными. Теперь старик изогнулся, вытянул ногу и, подставив ее под лодыжку индейца, попытался свалить его на землю. Наконец тот упал. Старик выкручивал ему запястье все сильнее, так, что индейцу пришлось перевернуться, чтобы заставить его ослабить хватку. Нож выпал, индеец поднялся на ноги, а старик, все еще держа за запястье, рванул его к себе, снова опрокинул на землю и подставил колено под его лицо. От удара о колено голова индейца мотнулась вверх. Глаза у него на миг закатились, кровь потекла изо рта и носа, он упал к ногам старика. Календар отпустил индейца, затем протянул руку, схватил его за горло и потянул вверх. До того мига Прентис не осознавал физической силы и роста старика; с искаженным от усилия лицом он полностью оторвал индейца от земли, вздернул его вверх одной рукой, так что индеец почти стоял, только ноги его не касались земли, ион висел, дрыгая ногами. Старик потащил его вперед, ударил о скалу, прижав его к ней так, что тот не мог шевельнуться. Глаза индейца вылезли из орбит, они уже ничего не видели. А старик не ослаблял хватки; тяжело дыша, он сжимал его горло.

Только тогда другие солдаты начали двигаться: они были так захвачены событиями, что только сейчас отреагировали на происходящее и стали кричать старику, чтобы он отпустил индейца, кинулись к нему, схватили его за руки. Старик продолжал сжимать горло индейца. Как будто он прирос к месту. Его толкали, тянули, старались разжать пальцы, но все напрасно.

– Хватит, черт подери! – сказал кто-то из солдат, и его голос привел Прентиса в чувство. До этого он сидел и широко раскрытыми глазами смотрел, как старик поднимает индейца над головой, держа его за горло, как тот висит в нескольких дюймах от земли и дергается; смотрел, пораженный силой старика, даже восхищенный ею, но сейчас он пришел в себя и испугался, вскочил, подбежал к Календару, сам того не желая, подошел сзади и обхватил старика вокруг груди. Грудная клетка Календара была такой широкой, что руки Прентиса едва сошлись на ней. Сцепив руки, он сжал их что было сил. Ему все время было страшно. Поначалу грудь старика не поддавалась. Потом старик выдохнул воздух, его мышцы расслабились, и Прентис сжал еще сильнее, не давая ему глубоко вздохнуть. Потом старик снова выдохнул, но Прентис не отпускал его, так что тому стало трудно дышать. Он изо всех сил попытался стряхнуть Прентиса. В это время несколько человек тянули старика за руки, пытались разжать его пальцы. Прентису казалось, что вокруг него все кричат. Старик прерывисто дышал, и Прентис попробовал сдавить его еще крепче. Теперь старик вырывался, извивался, задыхался; внезапно он отпустил глотку индейца и, вытянув здоровую руку, расшвырял всех вокруг. Некоторое солдаты попадали. Другие отшатнулись. Прентис продолжал держать его, потом отпустил и повалился на траву. Лежа, он смотрел на старика, который стоял, вытянув одну руку, полусогнув пальцы, словно когти, и злобно оглядывался кругом; его широкая грудь вздымалась, глаза покраснели, казалось, он вконец утратил человеческий облик, а больше был похож на старого загнанного медведя или на великана, отгоняющего слабосильных людишек, которые охотятся за ним. Он стоял так, с диким выражением лица, и озирался вокруг. Внезапно он произнес:

– Не трогайте меня. Попробуйте подойти, убью. Он ни к кому не обращался. Прентис даже не был уверен, знал ли старик, что и он выступил против него. Но он не мог превозмочь страха перед случившимся, он был ошарашен поведением старика, боялся его реакции. Прентис почувствовал к Календару жалость, ему захотелось встать и сказать: “Послушайте, черт возьми, я извиняюсь”, но старик уже удалялся от них. Он прошел сквозь толпу и был уже довольно далеко. Остальные кинулись к индейцу, стали похлопывать его по плечам, поднимать, пытались заставить говорить, дышать, показать, что он жив, и индеец наконец издал хриплый гортанный звук, тяжело задышал, лицо его стало приобретать нормальный цвет. На шее виднелись отметины, но было ясно, что с ним ничего страшного не случилось. Солдаты осторожно усадили его на землю, прислонив спиной к скале, и вот он уже стонал, кивал, моргал глазами. Кто-то отправился за врачом. Они размахивали руками, обсуждали происшедшее, глядели вслед старику, который, повернувшись к ним спиной, шел вдоль подножия хребта, потом снова на индейца рядом с ними. Никто ничего не понимал. Прентис лежал, все еще не поборов страха и прислушиваясь к окружающим звукам. Наконец он встал, отряхнул с себя пыль, снова прислушался, посмотрел туда, куда шел старик, и, приняв решение, двинулся за ним.

Глава 60

– Послушайте, извините меня.

Старик, казалось, не слышал. Он отошел довольно далеко от лагеря и сидел среди валунов, опершись на один из них, и глядел на закат. Прентис стал сбоку, профиль старика вырисовывался на фоне оранжево-синего неба, мышцы лица по-прежнему были напряжены, губы сжаты, глаза горели злобным огнем.

Прентис подождал ответа, подошел поближе и подождал еще. Он сделал глубокий вдох.

– Я сказал, извините.

Старик с отвращением отмахнулся от него, продолжая глядеть в ту же точку.

– За что извинить? Ты сослужил мне службу.

– Вы меня поняли? Я боялся, что не поймете.

– Ну да. Если бы я убил подонка, попал бы под суд. Пусть живет. И так будут неприятности.

– Постойте. Вы думаете, я поэтому бросился к вам? Теперь старик повернулся к нему.

– Нет, не поэтому, – сказал он, злобно глядя на него. – Ты это сделал, потому что не хотел, чтобы я убил его. Сама мысль об этом претила тебе, и ты решил, что как только все кончится и я приду в себя, то почувствую то же, что и ты. Но я не чувствую ничего подобного. Я бы преспокойно убил его. И от этого только стал бы спать лучше.

– …Но почему? Не понимаю. Что он вам сделал?

– Стоял у меня за спиной.

– И все? – спросил Прентис, покачал головой и нахмурился. – Вы с ним повздорили из-за того, что он стоял у вас за спиной, поэтому вы попытались его убить?

– Нет, не повздорил. Я с ним вообще не знаком. И не хочу иметь с ним ничего общего и надеюсь, он чувствует то же самое. Нечего ему было подходить и становиться у меня за спиной.

– Нет, я все-таки не понимаю.

– А я тебя и не прошу понимать. Какая мне разница, нравится ли тебе то, что я делаю. Мне не нужно твое одобрение.

Прентис подошел чуть поближе.

– Причем тут одобрение. Я просто пытаюсь понять вас.

– И не пытайся. Я тебе уже как-то сказал, что ты ни черта не понимаешь.

– Это связано с апачами. Вы с ними воевали и до сих пор их не любите.

– Нет, это не так. Я воевал с сиу и шейеннами.

– Ну, тогда это просто какая-то бессмыслица.

– Вовсе нет. Ничего подобного. Ты что, вообще не соображаешь? Он же засраный индеец.

Прентис в недоумении уставился на него.

– Что, по-твоему, вся это хреновина значит? Думаешь, если ты сражаешься с кем-то, так кидаешься только на тех, против кого поднимаешь оружие? Они все из одной чертовой банды. Когда-то, не знаю, в каком поколении его рода, у этого индейца был родственник, которого убил белый человек. Судя по его возрасту, он и. сам мог быть свидетелем этого. И он помнит. Точно так же у тех мексиканцев, которых мы убили позавчера, есть родственники, и они тоже запомнят. Я не хочу, чтобы этот индеец шнырял вокруг меня. Не хочу, чтобы он на милю ко мне приближался…

– Вы думаете, он что-то замышляет против вас?

– Нет, черт возьми, конечно. Он мне ничего не сделает, во всяком случае, вот так, на людях и наедине тоже ничего не сделает: он ведь индеец среди белых, хотя он наверняка об этом думал, и немало. Но я уверен, что, попади я в беду, он бы мне не помог. Так что я просто не хочу находиться с ним рядом. Неужели это так трудно понять. Послушай, сорок лет назад я воевал с ними и делал это очень добросовестно. Я убедил себя, что они – самые низкие, гнусные твари во всем Божьем мире, и решил убивать каждого, кого только смогу. Я ненавидел их до глубины души, от одного упоминания о них приходя и ярость. Я ничего не забыл – и вдруг должен пожимать им руки только потому, что мы перестали стрелять друг в друга. “Ну-ну, приятель, все в порядке! Мы просто разошлись во мнениях, а теперь будем друзьями”. Так не бывает. Когда ты воюешь против кого-то, это отпечатывается в мозгах навсегда. Только так и можно победить. Забывать ничего нельзя. Я злюсь, достаточно мне посмотреть на этого индейца. Он оскорбляет меня, когда подходит близко, вот я и выпускаю из него кишки.

Прентис почувствовал тошноту.

– Ага, – сказал старик. – Ага, вот именно, теперь до тебя доходит. Что мы, по-твоему, делаем здесь? В игрушки играем? Мы не просто гонимся за шайкой бандитов. Тут все одно к одному. Посмотри на любого мексиканца, идущего по улице, и скажи мне, на чьей он стороне. Он только что разговаривал с Вильей на дороге, в пяти милях отсюда, а теперь он посылает нас в другую сторону. А еще в пяти милях он натыкается на федеральную армию и, может быть, играет им на руку, показывая правильную дорогу. Или нет. Не важно. Он с радостью подложит нам свинью и будет смотреть, как мы подыхаем. Ему никак нельзя доверять. Можно только предположить, что он хитрец, тогда все с ним будет ясно.

– Но если вы так думаете, какой во всем смысл? То есть, что вы тут делаете? В конце концов, не выйдет ничего хорошего.

– Конечно нет. Ничего не изменится. Просто, насколько мне известно, все обстоит именно так. Я хорошо разбираюсь в жизни.

– Но как же мексиканцы, индейцы? Ведь война закончится, а вы никому из них не доверяете, не любите их, не хотите, чтобы они подходили близко. У вас же никого нет.

Старик пронзительно посмотрел на него, склонил набок голову и показал пальцем в сторону.

– Теперь отправляйся туда. Может быть, ты все-таки поймешь.

– Но я не могу быть таким.

– Может, нет. А может, да. Посмотрим.

– Нет. Я не хочу быть таким.

– Тогда тебе здесь нечего делать. Если ты начинаешь относиться к врагу как к человеку, считай, что ты труп.

Они посмотрели друг на друга.

Прентис помедлил минуту и повернулся, чтобы идти. Потом резко обернулся.

– Слушайте, я понимаю то, что вы говорите. Я просто не могу заставить себя зайти так далеко. Вам это ясно?

– Конечно, – ответил старик. – Конечно, я понимаю. Но в таком случае мне больше нечему тебя учить. Прентис немного подумал.

– Возможно.

И они снова посмотрели друг на друга. Прентис попытался придумать, что бы сказать, не придумал, посмотрел на солнце, садящееся за линию горизонта, потом на старика, снова повернулся и пошел вперед не останавливаясь.

Глава 61

– Майор не против, чтобы ты отправился со мной.

Прентис продолжал скакать вместе с колонной. Он был на левом фланге. Это происходило на следующий день около полудня; низкие, обрывистые горы тянулись справа, а с трех остальных сторон расстилалась пустыня: юкка, кактус, мескит, дурман, выжженные солнцем камни и песок.

И пыль. Все время пыль. Казалось, такой жары еще не было. Прентис снял свою кавалерийскую шляпу с круглыми полями и острой тульей, вытер голову. Он и не знал почему. Воздух был сух, он сам так обезвожен, что даже не вспотел. Он сделал это просто так, чтобы, повернувшись к старику, не пялиться на него, а как будто чем-то заниматься.

Они избегали друг друга после вчерашнего вечера. По крайней мере, это он избегал старика, стараясь держаться в группе солдат, спать рядом с ними, вместе с ними седлать лошадь. Время от времени он поглядывал вокруг; старик был почти на границе лагеря, все время один. Он сидел у огня и смотрел в темноту. Утром старик оставался на том же месте, и дело было не в том, что Прентис не одобрял его точку зрения. На самом деле он признавал, что тот прав. Он просто был не в силах представить себе, что сам когда-нибудь смог бы вести себя подобным образов. И в конце концов, Прентис ощутил себя таким наивным и глупым, что не мог отважиться подойти и заговорить с ним как ни в чем не бывало. Солдаты поели, приготовили своих лошадей, сели в седла, а Прентис все еще не позволял себе приблизиться к старику, а тот, в свою очередь, совещался со своими дозорными, послал одного из них передать что-то индейцам, потом поскакал, один впереди колонны и вернулся через три часа. К тому времени отряд прошел почти двадцать миль, и, прислушиваясь к разговорам соседей, Прентис узнал, что из-за индейца-таки у Календара были неприятности. Небольшие, но были. Майор посылал за стариком вчера поздно вечером и сегодня утром, и оба раза они крупно поговорили. Никто не знал, о чем именно, – майор с Календарем каждый раз отъезжали в сторону. Но разговор шел на повышенных тонах, это было ясно, а утром кто-то видел, как майор грозил старику кулаком. “Интересно, как это воспринял старик”, – подумал Прентис. Кое-кто видел майора сразу после разговора со стариком. Лицо у майора было красное, он срывался и рявкал на своих офицеров.

Слушая все это, Прентис наблюдал, как старик скачет во главе колонны рядом с майором. Когда старик развернулся и направился к флангу колонны, Прентис стал сосредоточенно смотреть вперед. Потом он увидел, как старик снова развернулся и оказался рядом с ним. Прентис изо всех сил старался по-прежнему смотреть прямо перед собой. Старик немного подождал, и потом предложил поехать с ним.

– Зачем? – спросил Прентис.

– Хочу тебе кое-что показать.

Прентис ни о чем не спросил. Он чувствовал, как его соседи косятся на него, и ему не хотелось никуда уезжать.

– Что же?

Они проехали рядом еще немного.

– Как хочешь, – сказал старик. Он подстегнул лошадь и поскакал вперед.

Прентис смотрел, как он удаляется. Он понимал, что зря кочевряжится и устраивает представление, доказывая свою самостоятельность. Но чем дальше отъезжал старик, тем больше ему хотелось быть с ним, и, не успев хорошо подумать, Прентис уже скакал рядом.

Старик взглянул на него.

– Ты уверен, что хочешь ехать со мной?

Прентис пожал плечами и ответил:

– Все лучше, чем глотать пыль в общем строю.

– Это уж точно, – согласился старик.

И тут он улыбнулся. Это была неширокая улыбка, зубы едва обнажились, а глаза все же оставались не очень веселыми. Но все-таки это была улыбка, и в первый раз Прентис увидел, как старик улыбается. Улыбка возымела свое действие. Его гордость и напряжение как рукой сняло. Они отделились от всех и поскакали вперед; старик показывал дорогу, Прентис чувствовал благодарность и облегчение.

Они скакали несколько часов. Старик остановился, когда они въехали на холм; колонна скрылась из виду. Старик показал вперед, на ряд рытвин и уступов, и сказал:

– Здесь.

– Не понимаю.

– Очень просто. Найди здесь воду.

– Что? Я же не умею.

– А ты подумай.

Прентис посмотрел на него: старик не шутил. Прентис сделал глубокий вдох и снова осмотрел пустыню. Потом выдохнул, наклонился в седле и стал думать. Он немного волновался из-за испытания, которому подверг его старик. Но все равно, это чем-то напоминало игру, он чувствовал радость, как от разгадывания головоломки, и, хотя в какой-то миг он ощущал на себе взгляд старика, он очень скоро забыл о своих чувствах и сосредоточился на поставленной задаче.

– Ну, посмотрим. Значит, надо подумать. Что ж, там, где есть вода, растут деревья и кусты. Не вижу здесь никаких деревьев. Кустов тут полно, это мескит, но довольно сухой и растет беспорядочно. Вон целые заросли в канаве, в сотне ярдов справа, но, я думаю, это осталось с сезона дождей. Не знаю. Трудно сказать. Надо поискать.

– Ну, что ж, хорошо. А еще что?

– Еще, наверное, должны быть животные. Скорее всего, маленькие. Ящерица, например. А может, и кабан. В крайнем случае, птица. Кстати, о животных. По-моему, там что-то шевелится. Вон там, впереди. Движущаяся точка между утесами.

– И что это, по-твоему?

– Слишком далеко, не видно. Что-то крупное, может быть, олень?

Старик сунул руку в переметную суму и достал оттуда бинокль. Прентис посмотрел в него.

– О Господи, – сказал он.

– Что там?

– Лошадь.

Старик поцокал языком.

– Вы знали?

– Я только что вернулся отсюда. Это-то я и хотел тебе показать.

Он взял бинокль, опустил его в сумку и застегнул ее, потом схватился за поводья и поскакал вниз по склону.

Они довольно долго добирались до лошади, то видели ее, то теряли из виду. Когда они поднимались на утес, она возникала перед их глазами. Поначалу она казалась точкой. Потом стали ясно видны ноги, голова, общие очертания, и теперь уже не было сомнений, что это лошадь.

Прентис ничего не понимал. Они приближались, а лошадь стояла на месте. Они двигались достаточно шумно, она не могла их не услышать. Она должна была испугаться. Или, наоборот, кинуться к ним. Одно из двух. Но эта лошадь, казалось, не обращала на них внимания. Потом он подскакал ближе, пригляделся, и в животе у него все перевернулось.

У лошади не было глаз. Кто-то их выколол, оставив пустые слезящиеся глазницы. Спина выглядела еще хуже: сплошные кровавые раны, белые от гноя, покрывали ту часть спины, где было седло; в них копошились черви; в тех местах, где начиналась гангрена, кожа позеленела. Немудрено, что лошадь не испугалась их и не подбежала к ним. Она столько выстрадала, что ей было ни до чего.

– Боже мой, что с ней случилось?

– Ну, спина, допустим, стерта седлом. Это одна из лошадей Вильи. То есть не его лично, а кого-то из его людей. Они ее заездили чуть ли не до смерти и оставили здесь.

– Но глаза. Что с глазами?

– А вот это самое интересное. Они нашли здесь поблизости воду, поэтому и ослепили ее. Лошадь не уйдет далеко от воды. Когда они вернутся и станут искать воду, то вполне могут заблудиться или перепутать ориентиры; но если они будут внимательно смотреть вокруг, то уж лошадь-то увидят наверняка. Как дорожный знак. Они всегда так делают. – Он взглянул на Прентиса. – Славные ребята.

– Да уж. – У Прентиса из головы не выходило то, что старик говорил ему вчера, хотя он и пытался подумать о чем-нибудь другом. – Ну, а где вода?

– Прямо за тобой.

Он обернулся: под уступом скалы блестело озерцо.

– Для отряда недостаточно, так что нашим здесь делать нечего. Наполним канистры, напоим своих лошадей и поскачем обратно.

Старик вытащил пистолет.

– Постойте. Что вы делаете?

– Хочу пристрелить лошадь.

– Но вы только что сказали, что они будут возвращаться этой дорогой. Может быть, оставить ее здесь, привести отряд и устроить засаду?

– И не думай. Уверен, что за нами следят.

– Как?

– Не в двух шагах, конечно, – сказал он. – Скорее всего, вон оттуда. – Он показал на горы. – Кто-нибудь засел там с биноклем. Они так тоже всегда делают. Если они знают, что будут возвращаться этой же дорогой, они оставляют кого-нибудь поблизости, чтобы убедиться, что вода в безопасности. К тому же лошадь и так скоро свалится. Посмотри на глазницы – они почти пересохли, она тут, наверное, уже пару дней. Если бы они собирались вернуться, они бы уже это сделали. Не рискуя – ведь лошадь могла пасть, и они остались бы без воды. Нет, как ни крути, нам пора возвращаться. Или кто-нибудь видел нас, или они не вернутся. И ни к чему мучить лошадь, ей и так уже досталось.

Старик зарядил пистолет, подошел к лошади сбоку и прицелился ей в голову. Он нажал на спусковой крючок, прогремел выстрел, из отверстия с другой стороны вылетели кусочки кости, мяса и мозга, лошадь упала головой вперед, всхрапнула, вытянула ноги, вздрогнула и затихла.

Календар стоял и смотрел на лошадь; в ушах у него еще отдавалось эхо выстрела; потом он повернулся к Прентису.

– Признайся. Ты уже и сам думал об этом, но не сделал этого. Правда? – Он кивнул.

– Почему?

– Я думал, вы скажете, что это неправильно.

– Послушай-ка. Я знаю, что бываю жестоким. Но подумай головой. Если в этом нет практического смысла, жестокость ни к чему.

Он снова кивнул.

– Вы правы. Просто очень трудно разобраться, когда как поступить.

– Научишься.

– Не знаю. Иногда мне кажется, я не смогу.

– Точно тебе говорю.

– Не знаю. – Прентис вдруг подумал, что они беседуют, как будто вчерашнего разговора совсем не было, как будто уроки продолжаются и старик вовсе не собирается их отменять.

Но это не имело никакого значения.

Он посмотрел на старика, потом на лошадь и жалел, что у него не хватило уверенности поступить так, как он считал нужным, потом пожал плечами и сказал старику:

– Давайте наполним канистры.

“Они могут похоронить лошадь, – подумал он, но ему не хотелось даже заикаться об этом. – Это займет слишком много времени, а так хоть стервятникам будет чем поживиться. И вообще, лошади все равно. Да, так или сяк, лошади все равно”.

Они наполнили канистры, напоили лошадей, огляделись, нет ли поблизости еще озерца, уселись поудобнее в седлах и поскакали назад к колонне. По дороге он спросил старика, как еще можно находить воду, и узнал, что в русле пересохшей реки вода еще может сохраняться во впадинах под песком. Он узнал, как мульчировать кактусы, искать звериные тропы, наблюдать за направлением птичьего полета. Они остановились в канаве, которую он заметил, и проверили заросли мескита – нет ли там воды, но ее не оказалось. Они снова уселись в седла и продолжали путь.

Глава 62

За ними действительно следили. Через много лет кто-то будет по кусочкам восстанавливать те события, читать старые дневники и письма, разговаривать с родственниками тех, кто был непосредственным участником происходящего, и хотя некоторые источники противоречили друг другу, в основном они говорили одно и то же. Да и некоторые другие, касавшиеся последующих событий, вполне согласовывались с ними. После ранения Вильи в Герреро и его хорошо охраняемого отступления его отряд из ста пятидесяти человек начал распадаться. Это не считалось дезертирством, а скорее было расчетливым риском с целью отвлечь от него внимание. Ведь его повозка разбилась вдребезги, соскользнув с узкой дороги и свалившись в пропасть. Тогда процессия замедлила ход; шестнадцать человек несли Вилью на носилках, а всадники, спешившись, вели рядом своих лошадей. Рано или поздно солдаты Першинга должны были напасть на след – цепочка лошадиного помета была достаточно красноречива сама по себе. Так много людей и так медленно идут – Першинг без труда нагонит их.

И тогда они начали разбиваться на группы по пять-шесть человек и расходиться в разных направлениях; время от времени их останавливали люди Першинга, и они выдавали себя за сторонников Каррансы. Перед тем как разойтись, они договорились встретиться через два месяца в городе Сан-Хуан-Баттиста, в провинции Дуранго. В то время люди Вильи, которые теперь состояли только их тех, кто нес носилки, и троих абсолютно надежных друзей, продвигались дальше через горы. Они шли все время на юг, надеясь наконец выйти из пределов досягаемости Першинга; они спускались с гор, чтобы отдохнуть и запастись провизией, – один раз на Асьенде-Сьенгита, а потом в городке Сьерра-дель-Оро, чуть подальше.

Но такая тактика едва ли могла гарантировать успех. Ранчо и маленькие городки привлекали самое большое внимание солдат Першинга; именно там их стали бы искать в первую очередь, и хотя в лучшие дни Вилья рассчитывал на своих дозорных, которые предупреждали его об опасности заблаговременно и он успевал уйти, то теперь из-за раны он слишком медленно передвигался. Она никак не заживала, оставалась черной, распухла и нарывала. Вилья страдал от боли и лихорадки, почти не спал, бредил, боялся, что умрет. Или останется без ноги. Зловоние было тошнотворным, и он и его люди по нескольку раз в день осматривали рану – не началась ли гангрена. Вилья стал совершенно беспомощным, его нужно было перенести в безопасное место. Наконец они решили уйти обратно в горы, прячась днем, совершая переходы на рассвете и в сумерках, чтобы зайти достаточно высоко и найти подходящую пещеру.

Она нашли ее довольно далеко, пещеру прикрывал кустарник. С одной стороны виднелась пустыня, а с другой стороны, вдали – второй горный хребет. Там его носильщики тоже разбились на группы и разошлись, оставив Вилью с тремя друзьями: двое все время не отходили от него, а третий отправился вниз, распространить слух, что Вилья умер, разведать новости и вернуться по возможности с припасами. Рана начала заживать, друзья Вильи перевязывали ее листьями филокактуса, разминали застывшие мышцы, помогали ему становиться на ногу и ковылять с палкой. Оттуда они постоянно наблюдали за пустыней. Все даты сходятся. Прошло шесть дней после Герреро, было 3 апреля. Тринадцатая колонна миновала этот хребет двумя днями раньше, а один из друзей Вильи потом говорил, что вскоре после того, как они там устроились, они видели колонну, нескольких разведчиков, скакавших впереди, и еще двоих людей, которые остановились на холме и пристрелили какое-то животное.

Календар ошибся насчет лошади. Она не была из отряда Вильи, хотя оставлять слепую лошадь около воды было вполне характерно для тактики Вильи. Точно не известно, кто оставил там лошадь, но Календар, по крайней мере, оказался прав в том, что за ними наблюдали. Все равно ничего бы не случилось, если бы отряд остановился у того озерца. Вилья остался в пещере еще и потому, что неподалеку была речка. Все было под рукой. Его люди просто оставались наверху и смотрели, как колонна проскакала по пустыне и скрылась с глаз. Вилья продолжал разрабатывать ногу, заново учился ходить. К десятому числу холод и сырость пещеры стали плохо действовать на него, и они решили снова спуститься вниз. В результате они еще раз наткнулись на 13-ю колонну. Эта встреча для Вильи, не имевшая совершенно никакого значения, сыграла огромную роль для Календара и Прентиса.