Последняя ступень (Исповедь вашего современника)

Смеялась хозяйка высоким, заразительным смехом, какого я не слышал больше ни до нее, ни после нее. Этими двумя репликами — по поводу младшего комсостава и зажигалки — Кирилл задал легкий шутливый тон всему вечеру.

Зажглись свечи. Мы ели прекрасное сочное мясо. По своей тогдашней наивности я, восторгаясь им, спросил, не на самолете ли возят его откуда-нибудь из Европы.

— Это ваше советское мясо, — ответила Лика, — только куплено в валютном магазине.

— Для белых, — врезался с репликой Кирилл, и это было самое острое, что прозвучало за весь вечер. В остальном — ни слова о политике, о советском ли, об американском ли правительстве. Литературные вечера, выставки живописи, кинофильмы — вот предмет разговора.

В середине ужина к столу подошли четверо белокурых детей от пяти до десяти лет, попрощались с мамой и папой — им пора спать. Ужин мы запивали отличным французским, соответственно еде и времени года, вином. А потом опять перешли за журнальный столик пить кофе. Лика обратилась ко мне:

— В нашем посольстве иногда бывают приемы. На них приглашается московская интеллигенция. Не знаю, почему не бываете вы. От кого зависят эти списки, в которых вас пока нет? Приходят ведь десятки и художников, и композиторов, и артистов. Хотите, я сделаю так, чтобы и вы получали пригласительные билеты на такие приемы?

— Я, право… Удобно ли?

— Это будет лишь исправлением несправедливости, — поставил точку Кирилл.

Пожалуй, не было большого преувеличения с моей стороны, когда я говорил, что Буренины мне, главным образом, рассказывали то, что уже жило во мне где-то в душе и сердце, а теперь начало раскрываться бурно, подобно взрыву. Но была одна переходная ступень, через которую мне самому, пожалуй, никогда бы не перешагнуть, если бы меня не перевели через нее за руку, а может быть, не будет слишком сильно сказать, не перетащили за шиворот. Я мог быть приготовлен внутренне к той простой и вообще-то очевидной истине, если человек не слеп и не туп, что Россия была великим просвещенным государством, а вовсе не омутом темноты и невежества. Легко сообразить в конце концов, что невежественный, темный народ не мог бы породить ни великой архитектуры (Кижи, Суздаль, Киев, Ростов, Владимир, Москва, Петербург, десятки тысяч великолепных домов и храмов в бесчисленных городах и селах), ни замечательных песен, ни гениальной живописи (Рублев, Дионисий, Ушаков, Палех, Мстера, тысячи безымянных иконописцев), ни могучего языка, ни славных умов, ни грандиозных талантов в науке и во всех видах искусства. Это все настолько очевидно, что нужен, вот именно, один толчок, одно движение благотворного скальпеля, чтобы пелена упала с глаз и человек начал видеть.

Но, сказав «а», надо было говорить и «б». И вот к этому «б» я оказался настолько неподготовленным, что Кириллу и Лизе пришлось основательно потрудиться, прежде чем я поднялся на вторую ступень. Участок мозга, к которому обращались в данном случае мои учителя, оказался настолько анестезированным, замороженным, выведенным из строя (но, значит, все-таки не ампутированным), что я сам еще месяц назад рассмеялся бы, если бы вообразил себе разговор на эту тему. Назову ее сразу и вызову у читателя тот же самый смех, которым смеялся бы я месяц назад, потому что не в индивидуальном же порядке мне замораживали упомянутый участок мозга. Замораживали его в массовом порядке, сразу у всех, путем коллективного внушения, через газеты, журналы, радио, плакаты, карикатуры, школьные уроки, собрания, митинги, кинофильмы, спектакли, романы, выборочные, но тем не менее массовые репрессии, аресты, концентрационные лагеря, через дозировку общественного кислорода, при котором мозг лишь тлел, а не пылал бы сипим живым огоньком, наблюдая, сопоставляя, делая выводы.

Итак, назову эту вторую ступень — монархия. Преимущество монархического образа правления. Возрождение монархии как единственный путь возрождения России.

Да, еще месяц назад я смеялся бы так же, как смеетесь и вы теперь, читая эти строки, которые вам кажутся бредовыми. В самом деле — строительство коммунизма, социализм, КПСС, СССР и вдруг — монархия! У американцев есть поговорка: «Для того чтобы дать машине задний ход, ее надо хоть на мгновение остановить». Видимо, первая ступень (то, что я называю первой ступенью), все наши разговоры о России как великом и просвещенном государстве и были той остановкой, после которой можно было моим политическим убеждениям, рвущимся в сияющие дали коммунизма, дать обратное направление. У вас такой остановки не было, поэтому вы смеетесь. Но меня уже не смущает этот смех.

Надо сказать, что готовили меня постепенно. Частые употребления в разговоре почтительного слова «государь» вместо разных там «Николаев Палкиных» и «Николаев Кровавых», пролистывания книг с прекрасными портретами царей, цариц, царевичей, царевен, великих князей, мелкие исторические анекдоты…

— В Париже поставили водевиль с намеком на Николая Первого. Что же он сделал? Он вызвал французского посла в Петербурге и сказал: «Я не могу распоряжаться репертуарами ваших театров, но я могу прислать миллион зрителей в шинелях, и они водевиль освищут». Какое достоинство, какое сознание своей мощи! Великое государство. А то недавно хунвейбины оплевали и исцарапали нашего посла в Китае, и мы проглотили эту пилюлю словно конфетку.

— Валентин Серов писал портрет Николая Второго. Было много сеансов. Друзья подговорили художника, чтобы он попросил денег на новый журнал. Во время очередного сеанса Серов издалека завел разговор.

— Ваше величество, вот я, например, ничего не понимаю в финансах…

— Представьте себе, я тоже! — простодушно ответил царь.

Сеанс продолжался. После некоторого молчания государь спросил:

— А собственно, о какой сумме идет речь?

— Сорок тысяч на новый художественный журнал…

Внушили нам, что как царь, как король, так и вампир, тупица, бездельник, А они были просвещенные люди, их же готовили для управления государством с пеленок, с младенчества.

Людовика XVI ведут на эшафот из темницы. Он спрашивает у палача, у первого человека, к которому он мог обратиться:

— Братец, скажи, что слышно об экспедиции Лаперуза? Ведь никто в этот день на площади не думал о какой-то там исследовательской экспедиции. Уж не Марата ли, не Робеспьера ли, этих подонков и кровопийц, интересовала она?

Александр Второй, один из лучших государей, воспитывался Жуковским. Освободил Болгарию от турецкого ига, освободил крестьян от крепостной зависимости, закончил Кавказскую войну, множество прогрессивных реформ. И вдруг одно за другим покушения. Почему? Потому что чем лучше государь, тем для него хуже. И чем хуже, тем лучше. И вот бомбой ему оторвало ноги. Он повернулся к убийце и спросил с искренним недоумением:

— За что же ты меня, братец?[10]

— Но Николай Первый расстрелял декабристов, а Николай Второй — манифестацию перед Зимним дворцом. Кровавое воскресенье.

— Расстрел 9 января был произведен без ведома государя. Он находился в Царском Селе. В Зимнем была лишь царица, это во-первых. Во-вторых, там было не все так просто, как нам теперь преподносят. В огромной толпе народа, шедшего с хоругвями, находились экстремисты, которые надеялись таким образом ворваться в Зимний дворец. Да и намерения самой толпы были не ясны. Представьте себя на месте находящихся во дворце. Прет многотысячная толпа. Если бы теперь поперла на Кремль, думаете, не появилась бы милиция, оцепление, заслоны, войска? Не примчалась бы тотчас Кантемировская дивизия? Так и вышло. Перед Зимним выстроились войска. А провокаторы из толпы и с деревьев начали стрелять. В этой обстановке генерал Ресин принял решение открыть огонь. Что касается декабристов… Как думаешь, как реагировали бы Ленин, Сталин, Хрущев, если бы офицеры устроили заговор с целью их свержения, уничтожения и вывели бы на Красную площадь пару полков?

О, тут я хорошо знал, какая была бы реакция, Я ведь четыре года служил сначала рядовым солдатом, а потом сержантом, командиром отделения именно на охране Кремля. В Полку специального назначения. Каждый раз перед парадом и демонстрацией всю ночь нас тренировали, как быстрее выбегать из-за Мавзолея, из-за гостевых трибун и перед Мавзолеем изготавливаться к огню. Первая цепь готовится к огню лежа, а вторая за ней — с колена, третья — стоя. Все с автоматами. Спрашивается: против кого нас изготавливали к стрельбе?

— Конечно, Николай I должен был защищать себя и свои права. А как же иначе? Он был твердого и властного характера. Он сказал: «Сегодня я или император или никто». Приказал выкатить пушки и очистил Сенатскую площадь. Зачинщиков судили. Как их судили бы в любом государстве и в любое время. Пятерых повесили, сто двадцать одного сослали в Сибирь. Как вы думаете, при Дзержинском или при Сталине сколько заговорщиков оставили бы в живых? А Николай II был добрый, религиозный человек, интеллигент. Ему не хватало властности. Твердой руки. Твердой рукой был Столыпин, но его, как мы знаем, убили. Подумайте только, государь был главнокомандующим всей русской армии. И вот он, главнокомандующий, в разгар победоносной войны отрекается от престола. Что стоило ему взять несколько полков и прийти в Петроград. Ему, видите ли, не хотелось, чтобы из-за него русские стреляли в русских. Не хотелось гражданской войны. Если бы он знал, сколько из-за его отречения потом русских перережут русские…

От всех этих частностей разговор неминуемо должен был перейти к самой проблеме, к самой идее монархии как к способу государственного устройства. Кирилл начал мне подсовывать одну за другой книги, раскрывая их на нужных страницах, чтобы я все это прочитывал, проглатывал и усваивал. Но я остановил эту его просветительскую деятельность.

— Не надо цитат. Я знаю, что Пушкин был убежденным и искренним монархистом. Это легко установить, заглянув в любое собрание его сочинений. Я знаю, что он без сочувствия относился к демократии американского образца.

— Да, да! Вот как о взглядах Пушкина пишет Гоголь. Лисенок, Гоголя, шестой том! «Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! «Зачем нужно, — говорил он, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жестокое и небратское. С одним буквальным исполнением закона недалеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен. Для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха — автомат. Много-много, если оно достигнет того, чего достигли Соединенные Штаты. А что такое Соединенный Штаты? Мертвечина. Человек у них выветрился до того, что выеденного яйца не стоит…» Как метко выражался Пушкин!»

— Прекрасная цитата. Но хватит цитат. Я не мальчик. Я понимаю, что не мы первые задумались о лучшем образе государственного правления и, в частности, о монархии. Я понимаю также, что думали о ней не дураки и что если они думали, то и написали об этом разные умные слова. Кроме того, где-то я читал, что в любой стране можно насобирать достаточное количество фактов, чтобы оправдать одновременно и самую абсолютную монархию и самую разнузданную демократию. Зачем мне эти книги с выдержками? Мы думающие люди, давайте и рассуждать сами.

— Давайте. Только чур не толочь воду в ступе. Согласившись с одним положением, идем дальше. Выдвигаю первое положение. Коль скоро существует государство, им кто-нибудь должен управлять. Один человек, пятеро, триста человек, но кто-то управлять должен. Согласны?

— Да, против этого возразить трудно. Даже у зверей, у птиц, если стадо или стая, все равно должен быть вожак. И в первобытные времена — вождь, старейшина. Да, конечно, государством управлять нужно.

— Согласились и пошли дальше. Что лучше — когда во главе государства стоит один человек или когда им управляют несколько?

— Может быть, несколько… Посоветоваться, подумать. — Как известно, Дума, чтобы подумать, была даже у Ивана Грозного. Боярская Дума. И у русских царей был огромный государственный совет (смотрите хотя бы картину Репина), а также у них были министры, военачальники, приближенные люди, с кем они могли всегда посоветоваться. То, что несколько человек не годятся для управления государством, очевидно хотя бы из того факта, что во главе всех государств земного шара все равно один человек стоит во главе. В одних странах он называется президентом, в других — премьер-министром, кое-где — королем. Даже если какая-нибудь хунта полковничья, все равно один полковник обязательно главнее других. В нашей прессе его именуют обычно главарем хунты.

Даже в социалистических государствах, как там ни кричи о коллективности и демократии, все равно: Ленин, Сталин, Маленков, Хрущев. Или там Червенков, Тодор Живков, Гомулка, Герек, Хо Ши Мин, Готвальд, Дубчек, Гусак, Энвер Ходжа, Мао Цзэдун… Значит, соглашаемся, что государству нужен человек, который был бы его главой. Теперь трудно представить, чтобы несколько человек одновременно могли бы делить между собой высшую власть. На первом же заседании при первом же трудном вопросе переругаются, передерутся, расколются на группы, на партии. Кроме того, один опять захочет быть попервее… Нет, даже не ради тщеславия и самолюбия, но для того, чтобы торжествовала именно его точка зрения, а ведь она всегда самая правильная. Так кажется каждому. Обидно, когда явно правильная точка зрения и не проходит в жизнь только потому, что другие болваны считают ее неправильной и лезут со своими точками зрения, раскалывают при голосовании руководящую группу и вносят смуту. Ну а тому болвану кажется, что прав он, и пошла потасовка. Борьба за власть. Борьба и раздор длятся до тех пор, пока один не сумеет подчинить себе остальных. И хоть будет считать, что государство управляется семерыми, фактически же им управляет один человек. Причем каждый из остальных шестерых стремится занять его место и ждет своего часа. Вербует себе сторонников. И получается мышиная возня, а не управление государством.

Иногда говорят — клика. Да, бывает, что власть в какой-нибудь стране захватывает клика, то есть группа сообщников. Но, во-первых, это все-таки частный случай, а во-вторых, и клика все равно избирает себе главаря, имя которого начинает все чаще и чаще мелькать на страницах газет по сравнению с другими сообщниками, портреты которого печатают покрупнее, чем остальных членов клики. А если портреты вывешиваются в ряд, то его портрет помещается на первом месте, а если перечисляются члены клики (ну, хотя бы под некрологом), то опять же имя главаря стоит под некрологом первым. И вскоре все привыкают к тому, что государством руководит один человек, окруженный сообщниками, или соратниками, как вам больше нравится.

В большинстве государств земного шара найдена удобная форма — временно выбранный президент. Выбирают на определенный срок или пожизненно президента и уславливаются, что он есть первое лицо в государстве. Президент назначает премьер-министра и велит ему сформировать кабинет, правительство. Если в кабинете (то есть в совете министров) начинаются разногласия, трения и раздоры, наступает так называемый правительственный кризис. Кабинет уходит в отставку, президент назначает нового премьера, тот формирует новое правительство.

Между прочим, точно так же все происходило в дореволюционной России. Царь был — царь, но он назначал так называемого царского министра, премьер-министра, который подбирал себе остальных министров. Таким царским министром и был упоминавшийся нами Столыпин. Царь мог отставить премьер-министра, если тот начинал загибать не туда или не справлялся с делами, и назначить другого. Выбор был большой, потому что образованных и деловых людей в России хватало.

Монарха лучше всего сравнить с капитаном крупного корабля большого современного судна. Не приходилось ли плавать? Палуба в три этажа, многочисленные отсеки, машинные отделения, экипаж человек двести, а то и больше. Снуют матросы, разные там механики, электрики, слаженная работа, судно идет от порта к порту. Заметим, что капитана при всем этом не видно и даже не слышно. Он сидит у себя в капитанской каюте, может быть, играет на пианино «Лунную сонату» или потягивает джин с тоником. Строго говоря, он как бы даже и не нужен. То есть кажется, что без него можно и обойтись. У него есть четыре штурмана, четыре механика, первый помощник, второй помощник, боцман. Эти люди знают каждый свое дело и делают его.

И все-таки необходимо, чтобы на судне над всеми и выше всех был капитан. Редко-редко он вмешивается в жизнь судна, даст указание, так или иначе проявит себя. Но все знают, что где-то в капитанской каюте есть капитан. Да, он может играть на пианино, или пить джин, или читать книгу, это его дело. Но он есть. И он не только играет Бетховена, но и со своего верха зорко следит за течением жизни на судне, и в нужное мгновение раздается его властный капитанский голос. А в нужное мгновение у него есть печальная привилегия уйти под воду вместе с гибнущим кораблем,

Итак, практика человечества, практика земного шара (а на нем сотни государств) показывает, что должен быть какой-нибудь один человек, считающийся в государстве главным лицом. Разница только в том, как он на это место попал: выбран, сам захватил власть или получил власть по наследству. Если подумать, то четвертого способа, пожалуй, не существует. Не так ли? Не на парашюте же спускается глава государства? А если и спустится, все равно должен захватить власть. Либо быть выбранным. Либо наследовать власть по закону. Нет, я положительно не вижу четвертого варианта. Значит, давай разберемся по существу в трех данных нам вариантах и подумаем, который из них самый лучший.

— А все-таки, может быть, вернуться еще раз к сверхварианту, когда государством управлял бы сам народ?

— Как… Весь народ?

— Да, народ.

— Надеюсь, вы шутите. Каким же образом весь народ может управлять государством?

— Ну, так, как он управляет у нас, в первом в мире социалистическом государстве, смело идущем к сияющим вершинам коммунизма. Кирилл засмеялся.

— Я ценю, Владимир Алексеевич, вашу искреннюю привязанность к советской власти, я сам убежденный коммунист (беспартийный, конечно!), но я должен извиниться перед вами и заявить: никогда не было и не будет, чтобы государством и, в частности, нашим советским государством, управлял весь народ.

— Позвольте…

— Нет уж вы позвольте! Вы любите прямые вопросы и чтоб на них давались прямые ответы. Перекинемся парочкой прямых вопросов и ответов. Первое. Народ сам себя организовал в колхозы или приезжали из городов люди и частично путем обмана, частично путем запугивания загоняли крестьян в эти колхозы, в которые крестьяне идти никак не хотели?

— Да, приезжали люди.

— Если бы люди не приезжали, стали бы крестьяне сами организовывать колхозы? Выдумали бы они сами эти трудодни и т. п.?

— Никогда.

— Значит, колхозы были придуманы где-то наверху и навязаны людьми, присланными сверху? Причем пришлось выслать и практически ликвидировать пятнадцать миллионов крестьян (шесть миллионов крестьянских семей), то есть почти десятую часть народа… Да?

— Да.

— Так что же, народ?.. Несколько тысяч уполномоченных, которые организовывали, или десятки миллионов, которых организовывали?

— В тридцатом году сразу по всей стране одновременно — заметьте! — сбросили с церквей колокола. Что же, это весь народ подумал-подумал, уговорился и начал сбрасывать? Или, может быть, все-таки где-то наверху один человек или несколько, то есть один человек с сообщниками (извините, с соратниками) решили сбросить колокола и свое решение провели в жизнь, навязали его народу сверху?

— Да, я помню, что народ в селах противодействовал, не пускал на колокольни приехавших сбрасывать. Но потом начали вызывать в сельсовет по одному, запугивать, и все смирились.

— Браво. Значит, в осуществлении акции в масштабах целого государства народ не принимал никакого участия. Решаем: он управляет или им управляют?

Вскоре началось массовое закрытие церквей, их разорение, уничтожение икон, древних книг, утвари, а потом и самих зданий. Прямой вопрос: сами прихожане закрывали свои церкви или они получали указание сверху?

— Но разоряли церкви иногда и местные люди. Увозили иконы на скотный двор, делали из них кормушки, рубили на дрова.

— Во-первых, они разоряли уже закрытые церкви. Во-вторых, это делали ретивые исполнители. Конечно, если бы не находилось в стране ретивых исполнителей каждого дела, спускаемого сверху, не смогла бы победить и так называемая Октябрьская революция. Но ведь и часовыми в тюрьмах и лагерях стоят простые солдаты, деревенские парни. Не станем же мы утверждать, что они-то, эти парни, и держали в лагерях миллионы людей!.. Знаете ли вы, между прочим, что в фашистских лагерях вроде Освенцима у печей, где сжигали трупы, стояли евреи? Да, да. Утром разнарядка: кому из заключенных дорогу мостить, кому у печей стоять. И стояли. Но не можем же мы на основании этого говорить, будто евреи сами уничтожали себя.

Да, так вот лагеря. Как известно, одновременно в наших советских лагерях содержалось около двадцати миллионов человек, а сколько прошло сквозь них, трудно вообразить. Плюс коллективизация, плюс семь миллионов умерших с голоду, инспирированному в Поволжье и на Украине в 1933 году…

— Наше поколение ничего об этом не знало…

— Насчитываются десятки миллионов смертей, больше шестидесяти миллионов! Неужели это народ сам с собой так управился? Не легче ли предположить, что кто-то с ним управился, а?

Ни в одной государственной акции сам народ не принимал никакого участия. Начиная с убийства царской семьи (к этому мы еще вернемся), кончая какой-нибудь там целиной, кукурузой, ликвидацией коров, коз и кур в частном владении при Хрущеве, произволом с займами и денежными реформами — все это не есть дело народа, а есть дело рук одного человека с его сообщниками. Или, если хотите, есть дело группы сообщников с одним человеком во главе… Подарили Китаю Порт-Артур, подарили Китаю КВЖД — спросили у народа? Подарили Украине Крым, отторгли его от Российской Федерации — спросили у русского народа? Вообще хоть что-нибудь спрашивают? На первых порах хоть председателей колхозов колхозники выбирали сами, из своего села. Теперь председателей присылают из области, а колхозники голосуют за человека, которого привезли и которого они впервые видят.

— Но в Верховном Совете депутаты, выбранные народом…

— Вы участвовали когда-нибудь в выборах? И не раз? Люди голосуют за кандидатов, которые для них — одни лишь имена да краткие биографические сведения на предвыборных плакатах. Считается, что такого-то кандидата выдвинул такой-то коллектив, ну, скажем, коллектив фабрики «Красная Роза». Но как это происходит? Кандидат, которого будут выбирать, известен уже заранее. Поручается той или иной работнице выйти на трибуну и назвать имя, которое она сегодня утром еще не знала. Весь состав будущего Верховного Совета СССР, РСФСР, а также республиканских Верховных Советов известен до выдвижения кандидатур, а тем более до голосования. Заранее составлены списки будущих депутатов. Потом их распределяют по областям, по избирательным округам. Где составляются эти списки? Кем? Это же насмешка над народом — заранее составить списки, а потом устроить комедию выборов.

Очевидно, управляет государством не тот, кто механически голосует, а тот, кто заранее составляет списки.[11]

— А был хоть один случай, чтобы собрание само с ходу выдвинуло своего кандидата в депутаты, отвергнув того, которого назвали сверху?

— Я думаю, что такого случая не было.

— Хорошо. Так ли, иначе ли, но Верховный Совет избран. Заседает. Высший орган советской власти. Академики, писатели, военачальники, председатели колхозов, доярки, свинарки. Допустим. Но был ли за все годы, начиная с первой сессии первого созыва Верховного Совета в 1937 году, был ли хоть один случай, чтобы депутат вышел на трибуну и предложил что-нибудь свое? Или возразил? Не согласился? Начал спорить? Что-то гладко уж очень все идет. Предложат это — все единогласно голосуют. Предложат то — все единогласно голосуют. За десятилетия ни одного голоса против, а? Кто же управляет? Тот, кто выносит на голосование разные вопросы, или тот, кто механически голосует? Ладно, хорошо, не будем говорить о выступающих с трибун, возражающих, сомневающихся, деловито обсуждающих что-то, а не талдычащих по бумажкам речи, все как одна написанные до открытия сессии… Согласен, что речи пишутся до открытия сессии?

— Согласен.

— Значит, не будем говорить о таких речах, тем более о голосующих против или воздержавшихся, таких никогда не было и быть не должно. Но хоть вопросик бы кто-нибудь задал, хоть один бы вопросик, уточнил бы для себя, усомнился бы там в чем-нибудь… Итак, повторяю, был ли за все время хоть один случай, чтобы депутат встал и задал вопрос?

— Таких случаев не было и быть не могло. У нас ведь так называемая управляемая демократия. Централизованный демократизм. — То есть демократия, которой управляют из центра?

— Да.

— Кто управляет?

— КПСС.

— Вот еще одна фикция вроде диктатуры пролетариата в первые годы советской власти. Пролетариат как стоял у станков, так и продолжал стоять. Управляла же всем группа интеллигентов, революционеров-профессионалов, захватившая власть в стране. Но к этому мы еще вернемся. Так вот, то, что Коммунистическая партия управляет страной, это тоже фикция. Она, положим, управляет, это правда, но постольку, поскольку управляют ею самой. Она не власть, но лишь орудие власти. «Рычаги» — правильно назвал членов партии русский писатель. Рычаги, на которые нажимают, рычаги, беспрекословно поддающиеся этим нажимам.

— Ну, это положим. Я сам в некотором роде член КПСС.

Я сказал это, но уверенности в моем голосе не было уже. Я начал вспоминать те партийные собрания, на которых мне приходилось сидеть и механически одобрять, одобрять, одобрять.

Решил Никита учредить совнархозы, мы собрались на партсобрание и одобрили. Решил потом ликвидировать совнархозы, мы собрались на партсобрание и одобрили. Решили по всей стране разводить кукурузу, мы собрались и одобрили. И ни одного против, ни одного воздержавшегося.

Решил Никита низвести Пастернака за то, что тот не отказался от Нобелевской премии, мы собрались и начали его низводить. Если бы решил Никита поддержать это награждение (а такое вполне могло быть, особенно при характере Никиты), мы собрались бы и стали славословить.

Да что говорить о мелочах? Помню партсобрание, когда Хрущев победил группу Молотова, Ворошилова, Кагановича, Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова. Стоит вспомнить, как там все это происходило.

Группа сообщников (соратников, пардон!) решила отстранить Хрущева от власти и взять власть в свои руки. Политбюро большинством голосов проголосовало против Хрущева. Генеральным секретарем КПСС был избран Вячеслав Михайлович Молотов. Политбюро продолжало заседать уже под его руководством. Молотов произнес пятичасовую речь, разоблачающую и критикующую деятельность Хрущева. Из зала заседаний никого не выпускали. Фурцева отпросилась в туалет. Как женщине ей разрешили выйти. Она позвонила Жукову и Семичастному, то есть главнокомандующему и министру КГБ. Моментально на военных реактивных самолетах свезли из областей секретарей обкомов — членов ЦК. Они столпились в «предбаннике». Стали требовать, чтобы их пустили на заседание. Их пустили. Надеясь, видимо, убедить либо надеясь, что, поставленные перед фактом, они подчинятся Молотову как Генсеку КПСС. Но их свезли на военных самолетах, и встречал их на аэродроме министр КГБ Семичастный. Вероятно, он успел сказать каждому из них два-три словечка. Они, войдя в зал заседаний, проголосовали против группы Молотова, за Хрущева. Хрущев, таким образом, победил.[12] Но всей стране были проведены партийные собрания, в низовых партийных организациях. Мы все один за другим вставали и дружно клеймили Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова и примкнувшего к нем Шепилова. Все превозносили Никиту Сергеевича. Но у многих, я заметил, было подавленное состояние. Тот, кто хоть на минуту задумался над происходящим, не мог не вообразить, что если бы Молотов остался секретарем (если бы не привезли на истребителях членов ЦК), то сейчас по всей стране тоже проходили бы низовые партсобрания, и все мы дружно ругали бы Хрущева, восхваляя Молотова, Ворошилова и всю группу. Так на самом деле мы и стали ругать Хрущева, превозносимого в течение десяти лет, после 14 октября 1964 года, когда его спихнули и власть в стране перешла в другие руки.

Все это я вспомнил теперь (и многое другое тоже) и даже рассказал в двух словах Кириллу.

— Ну вот, а я что говорю? Значит, кто же управляет страной? Те, кто механически, не обсуждая, подтверждают все, что идет сверху, или тот, кто сверху им то или иное спускает? При чем же здесь руководящая роль КПСС? Руководит группа. Очень небольшая группа людей. Сообщников. Над ними, в свою очередь, стоит один человек, который является первым лицом в государстве. В нашей стране эти лица поочередно известны: Ленин, Сталин, Маленков, Хрущев, Брежнев… Разве не так?

Значит, мы еще раз приходим к тому же выводу. Практика человечества, практика земного шара показывает, что должен быть какой-нибудь один человек, считающийся в государстве главным лицом. Разница только в том, как он на это место попал: выбран, сам захватил власть или получил власть по наследству. Четвертого способа нет. Разберемся же по существу в трех данных нам вариантах и посмотрим, какой из них самый лучший.

Начнем с самого энергичного варианта, с захвата власти.

Во-первых, не обязательно захвативший власть окажется мудрым, разумным, добрым и умеющим управлять. Он ведь все предыдущие годы жизни потратил на освоение способов захвата власти. Захватив власть, наконец, он может столкнуться с миллионом проблем, в которых вовсе не разбирается.

Во-вторых, захвативший власть, как правило, бывает лишь ставленником группы злоумышленников, желающих управлять страной. В самом деле, трудно представить, чтобы один человек ни с того ни с сего, ни на кого не опираясь, сумел взять власть в стране. Если бы это было так, это говорило бы о его чрезвычайных личных качествах. Такие случаи в истории бывали, но очень редко, как исключение. Например, приход к власти генерала Наполеона. У него не было политической группы, он не стоял во главе политического заговора, но у него была армия, которая его обожала. Такие случаи редки. Вообще же захвату власти предшествует длительная подготовительная работа большого количества заговорщиков.

В-третьих, захват власти одним человеком рождает соблазн даже внутри той же группы. Почему он, а не я? Он что, умнее? Нет, я умнее! Начинается подспудная, сначала тайная, а потом и явная борьба за власть. Нестабильность правительства, неуверенность его не может способствовать процветанию государства.

В-четвертых, неуверенность порождается и в народе. Он не знает, что будет завтра. Кто будет завтра им управлять. Власть свалилась как снег на голову, а завтра свалится другой человек. Кто он будет? Какой? И почему он? И почему все сразу должны ему подчиняться? А почему не другому? А почему не мне? Не нам? Организуются новые группы, новые заговоры, возникает новая борьба за власть, а это значит новые аресты, репрессии, тюрьмы, лагеря, убийства, а потом и новый переворот. И все начнется сначала. Где же тут думать о благе народа, о процветании.

Если захвативший власть окажется человеком сильным и сумеет подмять под себя остальных сообщников, то, пока он жив, в стране существует стабильность, хотя и печальная, основанная на подавлении, на терроре. Но после смерти такого человека борьба за власть вспыхивает с новой силой.[13] На освободившееся место рвутся сразу несколько человек, возникает быстрая смена правителей, чехарда, экономика страдает, хозяйство разваливается, народ бедствует. Неуверенность людей в своем завтрашнем дне отражается на поведении людей, на их быте, на их нравственности. Особенно молодежи. А ведь молодежь — это завтрашний день страны, завтрашний народ. Бедствиям не видно конца.

Далее. Захвативший власть знает, что он захватил ее для себя. Если его прогонят или если он умрет, то с этим все для него и кончится. Поэтому он ничего не жалеет, ни в человеческих ресурсах, ни в ресурсах страны, лихорадочно и беспощадно опустошаются недра, сводятся леса, вылавливается рыба, истощаются почвы, загрязняются воды, происходит всеобщее оскудение.

Незаконный захват власти нехорош еще и тем, что он чреват новыми государственными потрясениями с точки зрения исторической неизбежности. Ведь нет же другого способа отнять власть у злоумышленников, как только путем насильственного захвата. Начинается нечто вроде цепной реакции, которая может длиться десятилетиями. Горе тому народу, который окажется вверженным в эту пучину бедствий!

Короче говоря, каждому здравомыслящему человеку и без лишних рассуждений должно быть ясно, что захват власти в стране одним человеком или группой людей есть высшая форма беззакония, есть величайшее бедствие во все времена и у всех народов.

Теперь обратимся к выборам президентов. Многие из них выбираются на короткий срок. Это само по себе уже плохо. Американские президенты, например, выбираются на четыре года. Дело не только в том, что президент успевает сделать мало за этот срок. Даже один человек часто планирует свою жизнь больше чем на четыре года вперед. А ведь жизнь страны это не жизнь человека. В ней происходят более постепенные, более длительные процессы. Как же президент будет планировать долговременную политику, если его преемник через четыре года может повернуть всю политику в другую сторону? Страна невольно начинает жить сегодняшним днем. Будущего преемника, то есть своего соперника на будущих выборах, президент невольно, как бы он ни был патриотичен, воспринимает вот именно как соперника, а проще говоря, как противника, который стремится его, сегодняшнего президента, победить и уволить, отстранить, лишить президентской власти. Невольно по отношению к будущему президенту у нынешнего президента рождаются и воспитываются в груди недобрые чувства. Не то чтобы ненависть и вражда, но все же при решении очень трудной государственной задачи с возможными неприятными последствиями через много лет, может ведь у существующего президента мелькнуть мыслишка: «А это достанется уже моему преемнику, пусть он и расхлебывает. Ему так хочется на мое место, вот пусть ему и достанется». Надо сказать, что большинство из государственных каш, завариваемых сегодня, неизбежно будут расхлебываться потом, через много лет.

Второй оттенок главнее этого. Одно дело деревенская сходка, на которой выбирают старосту. В деревне сорок домов, сорок мужиков. Все они известны в подробности по характеру, по достатку, по способности быть старостой в деревне. Другое дело — население страны в десятки миллионов человек, а то и в сотни. Где гарантия, что будет выбран самый достойный? А не тот, у кого больше денег на избирательную кампанию? Возникают вдруг, как бы сотворившись из воздуха, два-три кандидата, портреты их начинают печататься в газетах, к их именам начинают привыкать. А откуда они взялись? Населению кажется, что это оно выбирает президента, но всякие выборы невидимо управляемы. Даже и на деревенской сходке можно подговорить, а то и подпоить пять-шесть мужиков погорластее, чтобы они создали так называемое «общественное мнение». В современном государстве выбирает президента фактически тот, у кого в руках средства массовой информации: газеты, телевидение, радио, реклама всех видов. Вот и готов будущий президент. Значит, президент фактически является не выбранным лицом от всего населения, а ставленником определенной группы людей, контролирующей средства массовой информации. Это тот же самовольный захват власти, только завуалированный, тихий, благопристойный, под личиной законности.

Обычно президент знает, благодаря кому он победил на выборах, поэтому в своей президентской деятельности он будет работать прежде всего на интересы той партии (а партия, в свою очередь, в руках у группы), которая посадила его в президентское кресло…

Не было, разумеется, в наших беседах такой вот последовательности, стройности, строгости. Стройность была, но в общем, главном, генеральном, так сказать, направлении, в развитии идеи. Говорилось же все это более сумбурно, отрывочно, экспрессивно.

— Подумай сам, — горячился вокруг меня Кирилл. — Тебя выбрали на четыре года. После тебя выберут человека, которого ты, допустим, ненавидишь всеми силами души. Где у тебя стимул сохранить и передать ему государство в наибольшем благополучии? Здраво я рассуждаю, трезво? По-моему, здраво. Если же ты будешь управлять страной не четыре года, а всю жизнь, и если ты передашь ее не случайному человеку, а родному своему сыну, и если ты знаешь, что от сына власть перейдет к внуку, то будешь управлять государством совсем иначе. Логично я рассуждаю или не логично?

— Очевидна и легкость подчинения, — начал соображать уже я сам. — Например, в армии. Я иду по улице. Я — рядовой солдат. Навстречу мне генерал. Я отдаю ему честь. Или во время службы генерал отдает мне приказание, я говорю «слушаюсь» и это приказание выполняю. Я не спрашиваю себя, почему я выполняю приказание генерала, а не он мое. Почему я отдаю генералу честь, а он лишь отвечает на мое приветствие. Я не задаю себе мучительных вопросов, кто умнее — генерал или я. И зачем это я слушаюсь человека, который вряд ли умнее и достойнее меня? Я вообще не думаю о личных качествах генерала. Его старшинство по званию я воспринимаю как данность, отсюда и легкость подчинения. Субординация. Попробуй другой писатель, хоть я и знаю, что он старше меня по годам и что книг у него больше, попробуй он скажи мне в нашем Доме литераторов, да еще тоном приказа: «Слышь, сходи в буфет, принеси мне бутылку пива!» Черта с два! А если даже и сходишь по непонятным психологическим мотивам, то все равно на душе будет погано и унизительно.

Но когда-то условились, что будет один человек во всем государстве выше всех остальных. Условились, что свое положение первого лица в государстве он будет передавать по наследству. Выбрали, короче говоря, не одного человека, а семью. «Когда Романовых на царство звал в грамоте своей народ», Романов Михаил сидел в Ипатьевском монастыре в Костроме и вовсе не помышлял о захвате власти. Но выбрали и условились, что эта семья будет царствовать. Законно царствовать, потому что выбрана. И тогда уж не надо ломать голову, почему эта семья, а не другая. Почему не моя? А принцип наследственной передачи власти, как мы уже коснулись, имеет ряд преимуществ.

Во-первых, народ заранее, за много лет знает, кто будет государем лет через двадцать, когда умрет нынешний государь. Народу не грозят случайности, неожиданности, а отсюда и потрясения.

Во-вторых, государь стремится оставить своему сыну (а затем и внуку) государство в благополучнейшем состоянии. Государственные ресурсы расходуются бережно, с мыслью о завтрашнем дне. Имеется возможность проводить долговременную политику.

В-третьих, наследника с пеленок готовят к его миссии, воспитывают, образуют. Власть не сваливается ему как снег на голову. Он принимает ее как должное. Он принимает эстафету от отца и несет ее дальше, к своему сыну.

В-четвертых, приняв власть законно, он не боится, что ее внезапно отнимут. То есть, конечно, держать ее в руках надо, ибо ходят вокруг банды злоумышленников, лязгая зубами. Но все же комплекса нет. Совесть чиста. Власть законна, а не захвачена.

— Но почему и зачем должна быть одна семья?

— Почему семья, мы только что видели. Это создает наибольшую стабильность в государстве, спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Кроме того, это исключает всякую возможность случайного захвата власти со стороны, случайными людьми, у которых неизвестно, что на уме. Если не наследник, значит, власть незаконна. Никому постороннему не забраться на самый верх. Как бы близко ни пробрался к трону и короне злоумышленник, последняя ступень для него недосягаема, исключена. Вы думаете, люди на протяжении веков были глупее нас? Культура сменяла культуру, цивилизация цивилизацию. Древние арии, шумеры, ассирийцы, инки, Египет, китайская цивилизация, Вавилон, древняя Индия, ацтеки, Оттоманская империя, Византия… Цивилизация сменяла цивилизацию, но принцип, к которому пришли люди, оставался: царь, князь, император, султан, вождь… Римская республика, скажете вы. Да, была. Но Рима уже коснулся тот процесс, о котором будем говорить позже. Кроме того, вспышки римского величия падают на годы единоначалия (Цезарь все-таки — император), кроме того, можем ли мы говорить, что народ Рима процветал? Кроме того, где он теперь, народ Рима? Уж не современные ли итальянцы? И тут мы должны коснуться очень важной проблемы, можно сказать — проблемы проблем.

Сейчас мы должны увидеть разницу между народом и населением. Французский народ или население Франции? Американский народ или население Соединенных Штатов Америки? Немецкий народ, еврейский народ, русский народ, грузинский народ. Советский народ или население Союза Советских Социалистических Республик? Стоит вдуматься во все эти понятия и в оттенки, тут существующие.

Дело в том, что монархия — и это бесспорно — цементирует тот или иной народ, откристаллизовывает его, сплачивает, ибо у народа есть центр, символ, эмблема. Вроде матки в пчелином улье. Матка ведь не следит за каждым шагом своих подданных, не мельчится на ежедневные предписания и распоряжения, но пока она есть, есть идея централизации, есть идея организации пчелиной семьи. Как только матки не будет, единый организм превращается в безыдейное скопище пчел. Единица превращается в сто тысяч единиц. Пчелиная семья превращается в население улья. Семья практически гибнет.

Пока есть центр (матка), в семье действуют центростремительные силы. Каждая пчела в отдельности находится под действием общей центростремительной силы, испытывает ее на себе. В противном случае возникают центробежные силы, и все растрачивается, распыляется, развеивается по ветру. Даже не надо центробежных сил. Достаточно отсутствия центростремительных, чтобы все обмякло, как проткнутый воздушный шар, и превратилось в бесформенную тряпку.

Народ — единый организм. Почему костромской мужик Иван Сусанин пожертвовал жизнью ради спасения только что избранного царя — Михаила Романова? Потому что, как частица народа, Сусанин находился в сфере действия центростремительной силы, объединяющей народ..

Пчелы гибнут не размышляя, когда бросаются жалить врагов их семьи, ибо остается целое, и в этом случае гибель одной клетки организма не имеет значения, лишь бы жил сам организм.

Народ, лишенный тем или иным способом (до способов мы еще дойдем) центростремительных объединяющих сил и связей, перестает быть народом. Он превращается просто в население, в механическое скопище определенного количества миллионов людей, скрепленных кое-как лишь внешними формами скрепления: граница, язык, территория, полиция, армия, инерция. Внутренне же, духовно, национально эти миллионы ничто не объединяет. Культивировать из десятилетия в десятилетие объединяющие силы, откристаллизовывать, усиливать народ, делать его народом и поддерживать в ранге народа может только монархия. Сильное централизующее начало. Ибо идея монархии — это и есть переложение на простой язык идеи централизации народа.

Объединять народ может только монарх. Управлять населением могут и президенты.

Да, кратковременные и разношерстные президенты, в которые попадают и адвокатишки (чаще всего), и бизнесмены, то есть дельцы, и какой-нибудь там журналист, артист и мало ли кто. Но почему мной должен руководить и управлять делец или журналист? Кроме того, он может оказаться не обязательно французом во Франции, не обязательно итальянцем в Италии, не обязательно американцем в Америке. То есть по паспорту да, конечно, надо числиться гражданином Америки, чтобы стать президентом или вице-президентом. Но по духу? По симпатиям? По своим политическим и национальным стремлениям? Может быть, он вовсе не будет думать о консолидации народа, а будет решать разные текущие вопросы, технические, военные, торговые. Надо кое-что и успеть за четыре года. Идея же консолидации в президента не заложена по самой его природе. Тогда как монарх — это и есть идея консолидации в чистом виде.

Весь день Кирилла проходил в безудержном кипении, которое мне лично было бы не под силу. Кипение начиналось около одиннадцати утра и заканчивалось после полуночи, иногда в два или в три часа ночи. Бесконечные телефонные звонки, бесконечная смена лиц (одни приходят, другие уходят), а потом вдруг — толчок изнутри (на часы он никогда не смотрел, обладая безошибочным чувством времени), и надо было ему мчаться куда-нибудь через всю Москву.

Могла сидеть в мастерской какая-нибудь девочка, красавица, конечно, вероятно, натурщица, а может быть, просто познакомился, привел, сунул в руки книжку — сиди, читай, просвещайся.

— Владимир Алексеевич, познакомьтесь, будущая Жанна д'Арк, не все еще понимает, но пульс есть. Пульс — это главное.

Все люди у него делились на две основные категории — с пульсом и без пульса. Пульсяга и мертвяга. То есть на людей, способных хотя бы и не сразу, но воспринять его неожиданные для большинства истины, и на людей, в словаре которых на первом месте непробиваемые слова «партия, коммунизм, трудящиеся…».

Девочка (с пульсом) прилежно читает какую-нибудь книжку. Кирилл, окончив телефонный разговор, подскакивает к ней, перелистывает несколько страниц, показывает пальцем:

— Вот здесь. Изречение Бебеля. Немецкий социалист. Огласи. Владимиру Алексеевичу тоже интересно. Давай, давай. Девушка оглашает:

— Социализм можно попытаться осуществить на практике, но для этого надо найти страну, которую было бы не жалко.[14]

— А! — восторженно восклицает Кирилл. — Чудо! Признанный социалист, теоретик. Пиво и раки завода имени Бебеля, как сказал великий певец пролетарской революции.

Это был его излюбленный тон. Чем больше он ненавидел поэта, художника, политического деятеля, тем более пышными эпитетами он его награждал. Особенно в присутствии людей, которых считал непосвященными, посторонними. Ирония чувствуется, но за руку не поймаешь.

Приходили иностранцы, и он тотчас же сажал их за виски. Приходили редакторы журналов, искусствоведы, крупные работники Министерства культуры, музейные работники, газетчики, директора издательств. То есть не то чтобы валили толпами директора издательств или главные редакторы журналов. Но в разное время и в разных ситуациях можно было встретиться и с главным редактором, и с директором издательства, и с директором музея, и с заместителем министра, а то и с самим министром. И Бог знает с кем.

Проводив какого-нибудь издателя, редактора, министерского работника, Кирилл бросал мне уже как своему человеку:

— Мертвяга. Пульса нет даже ничтожного. Паралич мозга и духа. — Зачем же он тебе?

— Можно использовать. В порядке гальванизации трупа. Если к трупяге подвести сильный электрический ток, то у него начнут дергаться руки и ноги. Так и тут, когда говоришь, западает даже трупяге. Подал ему идею книги:

«Что город, то норов». Издать книгу с прекрасными фотографиями об исконных русских городах: Торжок, Устюжна, Таруса, Сапожок, Весьегонск, Суздаль, Боровск… Люди увидят, что в архитектуре кое-где еще сохранился русский дух и что надо его беречь, возрождать, развивать, всячески культивировать. Использую, Владимир Алексеевич, все возможности. Как нас учил гениальный, вечно живой вождь пролетариата: «Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан». Любимая поговорка Ильича. Во всяком деле нет мелочей. Нельзя пренебрегать ничем.

— А этот, из Министерства просвещения?

— Ткнул его носом в «Родную речь». Где поэт Суриков? Где Кольцов? Где Алексей Константинович Толстой? Где Блок? Есенин? Где родная природа, родной язык? Самуил Маршак, Агния Барто, Юрий Яковлев, он же Хавкин. Безликие стихи, трескотня. «Летят самолеты, строчат пулеметы». И это «Родная речь»? Открой старую книгу для начального чтения. Открой, открой, вот она, читай.

— Да, я помню с детства эти стихи. Староваты, конечно. И слабоваты…

— Хм. Староваты и слабоваты. Да ведь в них — сразу же понятие о добре. Человечность. Сострадание. Заряд добра. Тут и жалость к сироте, и радость от того, что он оказался в тепле, и накормлен, и благодарен старушке. И вообще — человечность. В то время как все советские детские стихи несут только одну чистую и сухую информацию. Мертвую информацию. «В лесу родилась елочка» — тоже не Бог весть какие стихи. Да ведь на них выросли поколения русских людей. Там и мужичок с топором, и трусишка зайка серенький, и лошадка мохноногая, и сама елочка, представьте — живая. И жалко елку. И ощущение, что не зря она срублена… «И много, много радости детишкам принесла». Это для сердца. Для детского сердечка, вернее сказать. Сколько теперь стихов и песен о елках? «Елка, елка, зеленая иголка». Чувства же ни на грош. В них нет народности, нет русского духа. Никакого духа. Они бездушны. Голая информация. «Летят самолеты, строчат пулеметы».

Горох об стенку. А где понятия, самые первые, необходимые, элементарные понятия о добре и зле? Положим, твой кумир, твой любимый поэт В. Маяковский написал для детей «Что такое хорошо и что такое плохо». Но и тут — голая информация. Только для головы. Сопереживания же нет. Разбудить сострадание в детском сердце — великая задача поэзии. Нам, ну, не нам, детям, нам, когда мы были детьми, жалко сироту, бредущего в морозный вечер по пустой деревенской улице. Мы болеем за него душой. Мы радуемся, как будто это не он, а мы сами попали в теплую избу старушки. Но где же момент сострадания в стихах Маяковского? Его нет. Ноль. Вот я и ткнул носом зам. министра в «Родную речь», во всех этих Барто, Маршаков, Хавкиных. Пусть почешет в затылке.

— Думаешь, дошло до него?

— Дошло, не дошло, а говорить надо. Что-нибудь да дойдет. Не до него, так до другого. Как говорила Жанна д'Арк: «Если не мы, то кто же?» Согласимся, что никто, кроме нас, ничего такого не скажет. Значит, должны говорить мы. Должны!

Между тем Лиза долисталась в книжке до стихотворения Блока о вербочках и спросила, помню ли я его.

— Конечно, помню, даже и наизусть.

— Прочитай, — потребовал Кирилл

— Внимание, все слушают Александра Блока в исполнении Владимира Алексеевича

— Ну… как там…

— Чудо! — сразу взвился Кирилл. — Какая трогательность, какая душевность, какая светлота! Лисенок, кинь из современных детских стихов, чтобы подчеркнуть.

— Стоит ли после таких стихов? Портить…

— Для озлобления. Кинь! Лиза, как всегда, ко всему готовая, сказала:

— Ну вот, хотя бы Маршак. Классик детской литературы:

Вот так: скачи, коли, руби! Воспитание ненависти. Вместо того, чтобы воспитывать любовь к цветку, беречь его любоваться: руби ему голову. Целые поколения воспитывались не на любви к ближнему, а на ненависти. Кто помнит, с чего начинается прославленный советской пропагандой роман «Как закалялась сталь»? Священник, учитель Закона Божия, спрашивает учеников: кто приходил перед Пасхой к нему домой сдавать уроки? Оказывается, один из этих учеников насыпал в пасхальное тесто махорки. Мелкий пакостник. А ведь это будущий герой романа Павка Корчагин. И с него должны были все брать пример.

Только что мы слышали прекрасное стихотворение Блока о Вербном воскресенье. О мальчиках и девочках, несущих домой из церкви зажженные свечечки. А теперь сравните. Из современной книги для чтения:

Комментарии излишни. Там дух, а здесь? Выхолащивание души начинается с детства. Кастрация духа.

— Но как вставить про Вербное воскресенье в современную хрестоматию? Религиозный мотив. Свечечки, вербочки.

— «Религия» в переводе на русский язык значит «объединяю», — с проступившим металлом в голосе возразил Буренин — Только тот, кто стремится к разъединению народа, только тот, кто стремится к его разобщению и превращению народа в население, начинает беспощадную борьбу против религии. Некогда мне сейчас распространяться на эту тему, но когда-нибудь в другой раз обещаю. Скажу только, что, во всяком случае, это есть великая красота. Лисенок, поставь пластинку. Хор донских казаков.

Сейчас услышите. А потом Шаляпин. Или сперва Шаляпин? Нет, давайте сперва хор. Тишина. Полная тишина.

Но призывать к тишине не было уже надобности, как, наверное, не надо было призывать людей ко вниманию при начавшемся в городе землетрясении. Сказать, что я был ошарашен, ошеломлен, потрясен до глубин души, значит ничего не сказать про то состояние, в которое меня ввергли первые же мгновения музыки.

Где же это я бродил и плутал до сих пор, что только на каком-то сороковом году своей жизни слышу впервые это? Неужели оно было и раньше, до этого дня, а я о нем не знал? В какой же темноте, в каком же слепом неведении надо было жить, чтобы восторгаться песенками вроде «Каховки» или «Тачанки», вроде «Катюши» или «Подмосковных вечеров»? Не подозревая, что существует на свете такая сила? Именно сила. Первое, что я почувствовал, — силу. Могущество. Подхватило волной, захватило дух. Это была, как я теперь знаю. Великая ектенья в сопровождении хора донских казаков в Париже, записанная на большую пластинку и оказавшаяся каким-то образом в руках Буренина. Хор донских казаков и привнес в ектенью, могучую саму по себе, тот воинствующий элемент, который превратил проникновенную молитву в шквал, в ослепительный взрыв, в цунами.

Я тогда не разобрал всех слов, не знал их, слышал впервые, но все же отдельные фразы или, вернее, обрывки фраз доходили до сознания. Да и трудно было бы их разобрать, не зная заранее, потому что каждый стих ектеньи, провозглашаемый дьяконовским басом, тотчас захлестывался волной хора: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!» Когда же бас явственно и громогласно выделил: «Еще молимся о богохранимой державе Российской и о спасении ея», когда и эти слова потонули в хоровом волнующем ликовании, спазм сжал мне горло, и Лиза, взглянув на меня в это мгновение, увидела, что по моей щеке проползла слеза. Как я понял, после этой слезы я стал для них ясен и бессомненен до конца, как если бы они сами. Дорога по дальнейшим ступеням была открыта.

— Я должен это иметь. Где взять, сколько стоит?

— Выход, Владимир Алексеевич, только один. Поехать сейчас в магазин, купить магнитофон и переписать эту пластинку на магнитную ленту. Можно будет слушать хоть день и ночь.

— Да, я сейчас же еду в магазин. Но послушайте… Эта сила… Как же она оказалась побежденной? Как она поддалась? Что случилось? Если бы я был частицей такой силы, я конечно, был бы готов за нее умереть, это само собой, но кроме того, я чувствовал бы себя счастливым человеком. Что же произошло, что русские люди…

Но тут зазвонила входная дверь. Кирилл бросился открывать.

— Сергей Митрофанович! Прошу, прошу. Познакомьтесь, писатель. Редактор газеты…

— Да мы, наверное, знакомы, — говорил вновь прибывший. Это вы меня не помните, а я вас хорошо помню. На совещании молодых в сорок седьмом году…

— Возможно.

— Над чем работаете, что новенького? А вы, Кирилл, что хотели бы показать?

Кирилл начал расставлять перед редактором газеты свои фотографии-картины такого размера, как будто это и правда были картины.

— Тобольск, — пояснил он, — ворота Сибири. Иртыш. «Покорение Сибири» Сурикова — это там. Потрясающая красота. Белокаменный кремль на высоком холме. Вокруг внизу деревянные дома — каждый имеет свое лицо. Чудо! — Но ведь это все старина.

— Я за ленинское отношение к наследию прошлого. Великий вождь нас учил…

Я не стал дожидаться конца разговора, мне не терпелось в магазин, где продаются магнитофоны. Пластинку я уже нес под мышкой, завернутую в газету Елизаветой Сергеевной и даже перевязанную веревочкой.

Недели две спустя у меня дома собралась большая компания. Как раз заседал комитет по присуждению Ленинских премий. Обычно, когда собираются писатели из республик по какому-нибудь случаю, вроде пленума, или вот комитета, или съезда, возникают в двух-трех домах такие ежевечерние компании. Соберет хлебосольный Стаднюк человек десять-пятнадцать, все больше своих «хохлов» — Гончар, Новиченко, Зарудный, Загребальный, Земляк. Примкнут к ним белорусы, скажем. Танк и Бровка, да еще из донских казаков Калинин с Закруткиным…

У Симонова в это же время грузинская группа — Ираклий Абашидзе, Карло Каладзе, Бесо Жтенти, Иван Тарба. В соединении с ними могут быть Камил Яшен, Мирзо Турсун-заде из Средней Азии. Где-нибудь у Грибачева соберутся Прокофьев, Кочетов, Бубенов и другие «автоматчики». Когда же и пообщаться писателям, если не во время мероприятия, собирающего их в Москве.

Я тоже поговорил с одним, послал записку другому, и собралось у меня вечером в чем-то однородное, но в чем-то и пестрое застолье. Конечно, все были славяне. Олесь Гончар, Леонид Новиченко, Петрусь Бровка, Максим Танк, Михаил Алексеев, Николай Грибачев, Виталий Закруткин, Иван Стаднюк… Всех теперь и не вспомнишь.

Но уже тогда становилось ясно, что славянин славянину рознь.

Яшин тоже русский мужик, и по духу, может быть, ближе мне многих приглашенных сюда, но с этой компанией был бы несовместим. У Симонова он был бы приемлем, как и я сам. Но Симонов здесь, у меня, не прошел бы, хоть и здесь тоже не разные ли люди: Гончар и Грибачев? Но барьер несовместимости пока не возник. Могут сидеть в одной компании. Я у Симонова мог бы сидеть. В другом составе я и к себе мог бы его позвать. Ну, скажем, так: Симонов, Тихонов, Дудин, Сурков, Корнейчук, Гамзатов… Но тогда уж при этом составе не пришло бы в голову продемонстрировать во всеуслышание мою новую магнитофонную запись. Как будто все одинаковые, советские, из одного Союза советских писателей питомцы, но сколько разных тонких оттенков.

Есть закон — если за столом сидит больше семи человек, то стол начинает дробиться на разговорные группы, на разговорные очаги. Чтоб разговор за столом был одним и общим, не должно быть более семи человек. Закон. Но есть выход из положения. Надо тогда говорить самому, объединять всех, если не процессом общего разговора, то процессом общего слушания. Нечто вроде грузинского тамады, который объединяет же весь стол, заставляет всех и слушать и говорить на ту тему, которую он, тамада, привносит.

Но там дежурные темы, переходящие из застолья в застолье. Однако можно говорить и более целенаправленно, заставив людей задуматься, расшевелив их и даже вызвав энтузиазм.

За столом сидело более десяти человек. И уже вокруг Грибача начали проскальзывать словечки: «поплавок, поводок, мормышка, Шоша и Лама»; уже Алексеев что-то рассказывал Гончару про саратовского мужика Степана Стышнова; уже Закруткин показывал Бровке над полом, какой высоты у него дог…

Тогда я понял, что нужно объединяющее начало. Не бог весть какое я произнес слово, но все же, пока я говорил, было тихо, слушали.

— Может случиться, что на улице меня остановит милиционер. Остановит и спросит, кто я такой? Я покажу ему свои документы. Вот — паспорт. Имя, год рождения, место рождения. Вот удостоверение о том, что я член редколлегии «Литературной газеты». В дальнейшем я могу показать книги, которые я написал, и он получит полное представление о том, что я и кто я… Но если окажется, что все документы я забыл дома? Хорошо, в Москве можно справиться. Но бывали же случаи на фронте, когда человек без документов оказывался в расположении другой части и был обречен если не на самый худший исход, то на злые мытарства. Бывают, видимо, кульминационные, а может быть, трагические моменты в истории каждого народа, когда ему надо держать ответ, когда ему надо брякнуть своими документами, а кто же он такой, этот народ? Вот спросят меня за границей, кто я? Отвечу — русский.

— А что такое — русский?

— Ну… Русский — это Андрей Рублев, Лев Толстой, Достоевский, Чехов, Менделеев, Шаляпин, Рахманинов, Чайковский.

При необходимости более подробного ответа можно напомнить и подробнее, что же такое русский. Это города: Москва, Петербург, Киев, Новгород, Нижний Новгород, Тобольск, Вологда, это Александр Невский, Минин, Пожарский, Бородино, Сергей Радонежский, Куликово поле, более свежая слава — Сталинград… Проще говоря, народ — это то, что он сотворил, создал, свершил за всю свою многовековую историю. Вот сидит Александр Терентьевич Гончар, Олесь Гончар. Кто он и кто его народ? Отнимите у него Котляровского, Шевченко, Ивана Франке, Запорожскую Сечь, отнимите у него «Реве та стогне Днипр широкий», отнимите у него Наталку Полтавку или удивительную песню «Скуковала занате зозуля», да и вообще украинскую песню, красивее которой я ничего не слышал на свете, отнимите у народа самого Олеся Гончара с Дмитром Павлычкой, Максимом Рыльским, с Тычиной и Сосюрой… Или вот Петр Устинович, дорогой Петрусь… Я уж не буду распространяться о Янке Купале, о Якубе Коласе, но ваши полесские легенды, ваша «Лявониха», даже ваша мачанка…

Петрусь глядел завороженными глазами, как, впрочем, и Максим Танк, как и Гончар. Отвыкли они, что ли, от таких речей за столом? Но тишина наступила мертвая, гробовая.

— Так что же значит — лишить народ прошлого? Это значит раздеть его догола и выпустить без документов, без всякой одежонки на холодный, жестокий ветер истории. Как же он докажет, кто он и что он? Но разве не то же самое происходит, когда наши великие города лишаются своего лица, когда забываются наши песни, когда к общему знаменателю приводится наш язык, приводится к среднеграмматическому, выхолощенному, бездушному языку. Лишить народ его прошлого — это значит оставить его без документов, выпустить его голым. Недавно в нашем селе — застолье, так называемая складчина. Сидят мужики и бабы, выпили, дело дошло до песен. А петь уже не умеют. Орут кто во что горазд. И это пение? Русское многоголосое пение, с верхами, с низами, с душой? Но народ, разучившийся петь свои народные песни, не теряет ли права называться уже народом, не превращается ли он просто в население данной страны? Я понимаю, что я говорю жестокие вещи. Но так ли уж я не прав? А выпить я хочу за то… Мы не мальчишки здесь, а, как говорится, — мастера культуры, так вот за то, чтобы ваши имена остались хоть буковкой, если не строкой, в том документе, который, может быть, еще спросится у народа в наиболее трагические моменты его истории!

Я понял, что от разговоров о рыбалке мы ушли на этот раз до конца вечера. Все вскочили, чтобы выпить за мой тост. Остался сидеть только Закруткин, и то со своей целью. Едва мы все чокнулись, как он забарабанил по столу двумя ладонями, изображая барабанную дробь и таким образом аккомпанируя сам себе. Вдруг высоко и уверенно взвилась лихая казачья песня. Алексеев, Стаднюк, не впервые сидящие с Закруткиным за одним столом, слаженно подхватили, и вот уже заколыхалось со степного кургана на степной курган конное войско, и степной волей повеяло со всех сторон:

Между куплетом со свистом в пальцы, с гиканьем (Закруткин в это время левой рукой продолжал барабанить по столу, а правую вскидывать вверх и как-то очень выразительно вертел там кистью, при том, что, сидя на стуле, ритмично подрагивал, словно ехал в седле), так вот между каждым куплетом со свистом и гиканьем обрушивался залихватский припев, подхватываемый, видимо, там, тогда, на Дону, всем едущим с кургана на курган войском. Изобразить этот припев на бумаге невозможно. Возгласы «э!» и «эй!» переливались один в другой, и все это вместе со свистом и гиканьем производило ошеломляющее впечатление. Куплеты Закруткин выводил один, задорно и уверенно, как и полагается казачьему запевале.

Закруткин распелся, вошел в раж. Песня следовала за песней. Не успевала отзвучать печальная и протяжная «Поехал казак на чужбину далеку на верном своем на коне вороном», как нарастала торжественная, похожая на гимн и на самом деле бывшая донским гимном «Уж ты Дон, ты наша родина, вековой наш богатырь».

Но тут опять срывались на строевые, на боевые песни, И я не поверил своим ушам, когда сотряслись стены моей квартиры от невозможных, казалось бы, в советской действительности песенных слов:

Всегда получается сверх ожидания. Все возбудились, воспряли, словно сила, которой рождены были пропетые песни, чудесным образом влилась в нас, оживила, объединила. Но у меня еще кое-что было на уме, к чему легко было совершить переход после песен Закруткина.

— Не хотите ли услышать настоящий хор донских казаков?

— Ростовский ансамбль песни и пляски?

— Да нет, хор донских казаков. Настоящих. Расписанных по станицам, но только живущих вдали от родины.

— Донские казаки живут на Дону. А те, что вдали… Это так, отребье.

— Так мы и Бунина с Шаляпиным запишем в отребье. Кроме того, что же их здесь ждало бы, если бы остались? Вы знаете, что чудом сохранился в архивах циркуляр Свердлова о так называемом расказачивании России, то есть о полном физическом истреблении донских казаков? Все после этих моих слов обратились к Закруткину, как бы ища у него опровержения (а может быть, и подтверждения, кто знает?) мною сказанного. Закруткин опустил голову.

— Да, это было. Самое страшное, что циркуляр этот был приведен в исполнение. Окружали ночью станицу…

— Кто окружал?

— Словечко ЧОН вам знакомо? Так вот, спецотряды ЧОНы, и окружали. Главным образом латыши. Ну а коллективизация доделала остальное. Говорят, около двух миллионов казаков было уничтожено на Дону.

Я почувствовал, что хватил лишку. Грибач нахмурился. Новиченко сделал вид, что разговаривает с моей женой. Вот тебе и пульс! Только что показалось мне, что все они ожили, оживились, словно проснулись, словно брызнули на них живой водой. Пробудилось что-то в каждом драгоценное, свежее, настоящее. Но вот еще один шаг, и мертвенная маска стягивает живое еще минуту назад лицо, холодеет взгляд, цепенеют слова, умерщвляются чувства.

— Ну, ладно, не будем спорить, какие казаки лучше. Послушаем, как они поют.

Все же казачий репертуар Закруткина не был столь неожиданным. Во-первых, мало ли что — казачьи песни. Да и не впервые, наверное, Закруткин выступает с ними в застолье. Когда же обрушились первые волны великой ектеньи, а потом и великой панихиды, то быстрая смена эмоций шла по следующему порядку: недоумение, удивление, потрясение, восторг. Впрочем, правомочно ли применять слово «восторг» к восприятию великой панихиды? Пусть будет печаль, восхищение, благоговение. Но если поискать одно слово, то, пожалуй, самым подходящим было бы коротенькое слово «шок». «За Отечество на брани убиенных…» На главных словах Закруткин выбежал из-за стола, прижимая платок к глазам. Грибачев (самый ортодоксальный, самый правофланговый «автоматчик») первым разверз уста:

— А что? А? Если и тебе… И по твоей смерти… Такие же слова и такое пение…

Когда ошеломление немного прошло (для облегчения перехода выпили еще по рюмке), Петрусь Бровка заявил, что на него нахлынули воспоминания, и начал вдруг петь белорусские колядки.

Значит, сидит оно где-то в человеке? Через все собрания и совещания, через все тупые доклады, через всю вату наших статей и устных слов, через все премии и ордена, через всю свою писательскую и человеческую проституцию несет человек в глубине души крохотный огонек, искру духа, искренности, добра. И вот стоит только подложить к ней сухую травку, как занимается огонек. Вот он, пульс, пульсяга, о котором твердил Кирилл Буренин. Но неужели есть такие, что и совсем без пульса, совсем без искры, без надежды на огонек, законченные трупяги? Чаще мне потом приходилось сталкиваться с другим: все поймет человек, воспрянет, пустит слезу и… сделает решительный шаг назад. И сделает вид потом, что ничего не слышал и ничего не понял.

В каждом, в каждом, если это только не сознательные враги типа Урицкого, Менжинского, Свердлова и т. д., скажем так — в каждом русском человеке хранится в глубине живая искорка, вопрос лишь длительности оживления трупа, реанимации духа.

Один сразу открывает глаза и делает вдох, других придется оживлять в течение долгого времени.

Нам всем так понравились колядки Петра Устиновича, что тотчас возникло желание записать их на магнитную ленту. Но Петрусь посерьезнел, посуровел, согнал со своего лица доброе человеческое выражение, надел на него унылую, серую, мертвенную маску и сказал:

— Нет, я не хотел бы, чтобы это было записано.

Я теперь часто слушал хор донских казаков в магнитофонной записи. Возникали при этом воспоминания самого раннего детства, когда мать водила меня в нашу сельскую церковь. И свечи, и огоньки лампад, и золотистое мерцание икон, и церковный запах. Всего этого стало как бы не хватать, когда звучала церковная музыка. Я поделился своими переживаниями с Кириллом.

— Так можно сходить.

— Куда сходить?

— В церковь. Во время службы.

Эта простая мысль была для меня столь неожиданной, что, видимо, отобразилось что-то такое на моем лице, ибо Кирилл засмеялся и заговорил в своей обычной манере:

— Конечно, попустительство и недоработка советской власти, но в Москве осталось несколько очагов мракобесия, где сохраняется опиум для народа. Временно, конечно, из политических соображений. Чтоб иностранцы, туристы видели — у нас свобода религии, свобода вероисповедания. Я думаю, что оставлен один процент в масштабах страны, и даже меньше. Опиум, Владимир Алексеевич, опиум. Надо искоренять. «Религио» — значит объединяю, соединяю. Один смысл — соединяется человек с Богом, другой смысл — люди соединяются между собой.

— Я как-то даже не думал, что так просто можно взять и пойти, и услышать…

— Известно, что ваше поколение о многом не думало. А между тем вот сейчас можно и пойти. Как раз начинается служба. Едем в Коломенское. Наверное, и в Коломенском не бывали, Владимир Алексеевич? Ну да, все русское, подлинное — в последнюю очередь. В кино — да, на колхозную свиноферму за сбором материала для очерка — да, а до летней резиденции московских государей, чудом уцелевшей пока что, до островка Древней Руси — ряд не дошел. Хотя на такси это от центра — один рубль двадцать копеек. Едем. Мотор с собой?

Через Добрынинскую площадь, по Варшавскому шоссе, до развилки с Калужским, потом еще немного по Каширскому, и вдруг действительно стрелка — «Село Коломенское — 1,5 км». Тут пошли справа и слева деревянные избы, совсем утонувшие в вишневых да яблоневых садах, палисадники, переполненные сиренью, крылечки, ворота, прудик, куры, разбегающиеся от машины, — и все это где же? В Москве!

— Доживает последние деньки это село, — комментировал Кирилл, между тем как я удивлялся увиденному. — Ну, не деньки, несколько лет еще протянет, а потом будет уничтожено, срыто бульдозерами.[15]

— Да кому оно мешает? Оставить бы в Москве заповедничек.

— Русский дух в центре Москвы? Как вы не понимаете, Владимир Алексеевич, можно ли допустить? Нет, это село обречено. Памятники архитектуры, конечно, оставят, те, которые мы сейчас увидим. Но обстроят их со всех сторон современными постройками и тем умертвят, превратят в макеты в натуральную величину. Сейчас Коломенское — это как бы летящая бабочка, яркая и прекрасная. Или сидящая на цветке. А будет оно, как бабочка, пришпиленная булавкой на картонке в музейной коллекции. Запомните, Владимир Алексеевич, если и оставлено в России что-нибудь русское, ну, там Василий Блаженный, Суздаль, Киевская София, Новгородская София, Зимний дворец, Третьяковка, сам Кремль, то это все уже бабочки, приколотые булавкой на картон. Это все уже не живые организмы, а музейные экспонаты.

Все вишневые сады, крылечки, наличники, резные карнизы, слуховые окошки, зеленую траву, одуванчики, тропочки — все стереть с лица земли и залить асфальтом… Здесь направо… В ворота… А вот и церковь. Казанская. Построена в честь взятия Казани Иваном Грозным. Машину оставим здесь.

Церковь стояла белосахарная, с ярко-синими куполами. Пять столбиков, пять куполов, пять крестов, поднятых в весеннее небо. Островерхая колоколенка, розоватая, теплая, стояла рядом. На черных старых деревьях галдели черные птицы. Небо, зеленовато-прозрачное, поило землю прохладным весенним воздухом. Вся эта картина по состоянию своему пахнула на меня такой Россией, что замерло сердце, а тут еще на колоколенке ударили в колокол. И хоть ударили негромко, шепотком, чтобы слышно было только около церкви, но тем не менее зазвонили и меньшие колокола, воспроизведя, шепотком же, настоящий перезвон. Как же получилось, что я прожил в Москве столько лет и впервые вижу и слышу все это?

Женщины в черном и в платках, как в заправдашней России, в заправдашней Москве, крестились перед церковными дверями и поднимались вверх по ступенькам паперти. Пошли и мы. И уж плыло нам навстречу из открывающихся дверей то самое пение, которое, как мне показалось, существует только на грампластинках парижского производства. Лиза открыто и четко перекрестилась, переступив порог. Кирилл шел сзади меня, и я не мог видеть, перекрестился ли он. Что касается меня, то мне бы и в голову не пришло креститься. Писатель, член КПСС, да и вообще… Ни внутренне, никак я не был готов к этому жесту. Кирилл потом мне выговаривал так:

— Есть установленный обряд, порядок. Садясь за стол, полагается снимать шапку. Приходя в чужой дом, раздевайся около дверей и снимай галоши. Заведено. Встречаясь с другим, здороваешься, говоришь «добрый день», прощаясь, говоришь «до свидания». Точно так же при входе в храм полагается перекреститься. Ты можешь не ходить в гости, но если пришел — снимай галоши. Ты можешь не ходить в церковь, но если переступил порог — перекрестись. Может быть, ты презираешь людей, к которым ты пришел, но галоши снимаешь. Ты можешь не верить и вообще быть членом редколлегии журнала «Наука и религия», но если заходишь в церковь…

— Видимо, для меня этот жест больше, чем просто жест. Пока что я на него не имею права. Так я чувствую. Внутренне к нему я не готов. И напрасно ты сравниваешь это со сниманием галош в прихожей и с оставлением там же мокрого зонтика. Если я когда-нибудь и перекрещусь, то с полным сознанием и от чистоты сердца. А пока, извини, буду заходить в церковь как басурман, не крестясь. Да и многие ведь теперь так заходят…

В церкви было тесно и душно. Поверх плотно, друг к дружке стоящих людей, поверх платков и непокрытых мужских голов золотисто-парчово мерцали иконы, отражая в себе лампадные огоньки и жаркое пылание свечей, десятками стоящих в подсвечниках перед каждой иконой.

Не успели мы втереться в гущу толпы, как меня тронули за плечо. Женщина протянула свечечку и сказала: «Николаю угоднику». Я понял, что мне надлежит эту свечку передать дальше, с теми же словами. Вот я уже, оказывается, и соучастник действия, важная клеточка в организме и даже функционирую.

Некоторые подходили к иконам и, перекрестившись, целовали их, некоторые ставили свечечки, укрепляли их в гнездах подсвечников. Некоторые поднимали детей, чтобы те достали до иконы поцеловать. Некоторые опускались на колени, даже и в этой тесноте, и умудрялись класть поклоны до самого пола. Некоторые, сделав земной поклон, так и оставались в нем, не разгибаясь, пока хор радостно ликовал и ликующе славил.

Конечно, здесь не было той слаженной отчеканенной мощи, как на пластинке. Но ведь там все же оконцертненное церковное пение, записанное, наверное, в студийных условиях. А здесь все живое, подлинное, пусть не такое уж безупречное с точки зрения большого хорового искусства.

Дьякон, обернувшись к молящимся, что-то запел и, дирижируя, сделал рукой несколько жестов. И вдруг вся церковь, все находящиеся вокруг меня запели стройно и громко: «Верую… Во Единаго Бога Отца Вседержителя…» Сильный, высокий голос (лирическое сопрано, что ли) выводил около моего плеча, пел с идеальным слухом. «И страдавша, и погребенна, и воскресшаго в третий день по Писанием…»

Я слегка повернулся, думая увидеть молодую красивую женщину (сообразно голосу), и увидел обыкновенную пожилую московскую тетку, которая толкалась бы теперь где-нибудь в очереди за колбасой да ругалась с продавщицей, что та чуть-чуть недовесила, либо с такой же другой теткой, норовящей пролезть без очереди. Но вот забыто про все. Вдохновенно глядит прямо перед собой и немного вверх и добавляет в общее пение свой чистый, несообразный с ее внешностью голос, выводящий слова, тоже несообразующиеся со всем, что происходит на много сотен верст вокруг этой маленькой беленькой церкви, устоявшей на окраине Москвы. «Исповедую едино крещение… Чаю воскресения мертвых…»

Люди пели, все пели. Выходило, что один я среди многих русских людей стою с замкнутым ртом, как бы посторонний элемент, инертное тело. Но сердце мое уже не было замкнутым. Я переживал одну из самых больших минут моей жизни.

… — Но послушай, Кирилл, если слово «монархия» обозначает идею централизации и укрепления народа, то почему же народ и выступил первым против этой идеи? Выходит, что он выступил против самого себя? Если самодержавие, православие и народность были едины, как условие процветания Российской империи, то почему же, ликвидировав самодержавие, народ принялся за ликвидацию православия и тем самым лишил свое будущее существование и самой народности? Что-то тут не все понятно. Какая-то неувязка.

— Во-первых, что вы понимаете под народностью?

— Ну, народ. Широкие массы. Крестьянство. Рабочий класс. Народ он и есть народ. А что еще можно под этим понимать? Интеллигенция как прослойка.

— Значит, пирог, что ли? Режь и ешь? Еще Достоевский в полемике со своими оппонентами (читай «Дневник писателя») возмущался, что под народом понимается только наиболее темная его, необразованная и невежественная часть. А мы уж будто и не народ?! — восклицал Достоевский. Но если мы культивируем идею народности, идею единства народного, почему же мы. не народ? Народ есть единый организм. Возьми себя. Конечно, по количеству веса ты — это мышцы, вода и кости. Но лиши тебя какой-нибудь там железки весом всего лишь граммов в сто, и ты будешь уже не ты, хотя все твои восемьдесят килограммов веса останутся. Лиши тебя глаз, перережь какой-нибудь нерв, разрушь мозг. А есть ведь еще душа, которая вовсе уж не весит ни одного грамма, есть личность. Что же ее, эту личность, создает? Комплекс, Владимир Алексеевич, комплекс, где каждая клетка играет свою роль. Причем, и биологи это знают, каждая клетка, а их в организме тридцать биллионов (Лисенок, напиши на бумаге со всеми нулями), подчиняется единому нечто, о котором биологи ничего не знают. Тридцать биллионов клеток, как одна, составляет Кирилла Буренина. Это народ. Если же лишить это единое и целое единства, получится гора тухлого мяса и костей. Конечно, организм живуч. Бывает, что вырежут у человека даже часть мозга или важные железы, а он продолжает жить. Но поверьте, это уже не тот человек. Но мы слишком ударились в биологию. Так вот, народ — это единое целое, с мозгом, сердцем и душой. Народ — это личность. Нелепо, что Кузьма Перепрыжкин или Марья Передряжкина из деревни… ну, хоть бы из Сысоевки какой-нибудь, нелепо, что они народ, а Достоевский уже не народ. А Кузьма Минин, князь Пожарский, Ломоносов, Скобелев, Пржевальский (назовем здесь сотни имен), что — они уже не народ? Матрена Свистунова — русский народ, а Гоголь не русский народ. Можно ли дойти до большей нелепости? Мясо — организм, мозоли на ладонях — организм, а белые кровяные тельца — не организм, но нечто чуждое и праздное? Да, существуют в организме элитные органы. Можно отхватить пол-ягодицы (два кило мяса, скажем), можно даже и ногу по бедро. Плохо, конечно, без ноги, но можно. Если же затронуть десять граммов мозговых клеток… Веками, веками нация накапливает свою элиту, свою думающую, руководящую часть.

— Да, это я понимаю. Точка роста. Дерево большое, огромное, тонна древесины. Сучья, веточки. Но есть у растения точки роста. Своего рода тоже элитная ткань. Самые-самые окончания этих ветвей.

— Пусть так. Значит, веками народ накапливает свою элиту, свою душу, свою, будь по-твоему, растущую часть. Всех этих Гёте, Вольтеров (хоть он и сука), Сервантесов, Шекспиров, Моцартов, Наполеонов, Бисмарков, Шопенов, Конфунциев, Омар Хайямов, Фирдоуси, Авиценн, Тагоров, Ганди, Шопенгауэров, Кантов, Менделеевых, Пастеров, Шаляпиных, Павловых, Андерсенов, Багратионов, Гамсунов, Дарвиных (хоть его теория оказалась вздором), Данте, Петрарк, Дюреров, Босхов, Рембрантов, Рубенсов… Но ведь не сразу же они получаются из пустоты. Во-первых, многоступенчатость процесса. Широкие массы, среда сельской интеллигенции, городская среда. Ведь алмазному кристаллу чистой воды надо же где-то образоваться. Нужна среда, атмосфера, климат. Общественный климат, интеллектуальный климат. Элита — высшая часть общества. Допускается ли, что там есть бездельники, тунеядцы, развратники? Допускается. Так же, как и внизу могут быть пьяницы, жулики, лентяи. Но дело не в том, что в высшем слое есть бездельники, а в том, что в этом слое откристаллизовываются высшие духовные и интеллектуальные ценности.

Пушкин не мог откристаллизоваться в тайге или в тундре, он мог откристаллизоваться только в высшем слое своего времени, среди Жуковских, но и Онегиных (хоть Онегин бездельник и «лишний человек», как учат в школе), среди Чаадаевых, но и Печориных, среди Чацких, но и Фамусовых, среди Достоевских, но и среди Карамазовых. У Лермонтова какая среда? Бабушка-крепостница, гусары-разгульники, на балах «приличьем стянутые маски», но откристаллизовался же в этой среде гений Лермонтова! Можно ли, значит, считать Пушкина частью народа, не считая такой же частью тот высший слой, который откристаллизовал Пушкина (Лермонтова, Толстого, Блока, Некрасова, Тютчева, Дюма, Бальзака, Стендаля, Диккенса, Баха, Бетховена…). Есть и еще более категорическая, но гениальная формула. Она принадлежит, кажется, Бисмарку. Лисенок, подкинь!

Елизавета Сергеевна тотчас подкинула, оторвавшись глазами от фотографии, которую она ретушировала: «Нация — это единицы выдающихся личностей перед большим количеством нулей, благодаря которым нули и превращаются в многозначное число». Я не ручаюсь за точность, но почти точно.

— Во! Гениально! Нация — это число. Нули само по себе, сколько бы их ни было, еще не число, но когда впереди них возникают единицы великих личностей, сразу же получаются грандиозные числа. Единицы без нулей тоже лишь единицы, и нули без единицы лишь нули, но вместе они число! Значит, все дело в том, что народ един, и если кто-нибудь со стороны захочет ослабить какой-нибудь народ с тем, чтобы подчинить его потом себе и завоевать, то не было бы более верного способа, как подразделить народ на части, потом возбудить взаимную вражду этих частей друг к другу, а потом столкнуть эти части, чтобы они занялись взаимным истреблением друг друга. Тут уж подходи к этому народу и бери его голыми руками. То есть если народ един и неприступен словно крепость, то надо найти отмычку, чтобы эту крепость взять изнутри. И вот главное — натравить людей друг на друга. А потом только смотри и потирай руки. А когда они друг друга изобьют, входи в крепость и делай что хочешь.

— Кто должен делать?

— Ну, тот, кто стравил. Кто был заинтересован во взаимной резне. А может быть, и помог одной из сторон словом и делом. Кому это выгодно.

— Да кому же выгодно взаимное истребление народа?

— В этом все дело. Надо найти, кому это выгодно, и тогда обнаружится истинный виновник происходящего.

— Мудрено.

— Простейшая модель может быть и такова. Вот живет в светлом и крепком доме большая и благополучная семья. Пусть хоть крестьянская. Отец еще в силе, пятеро сыновей, у каждого сына по жене, свекровь, как полагается, дети. Попросился прохожий человек приютить его на несколько дней. Скромно попросился, где-нибудь около порога, чтобы его приютили, лишь бы тепло и сухо. Сидит он около порога и за всем наблюдает. Как работают, как едят, как друг с другом разговаривают. Вот идет мимо него один из сыновей.

— Иван, а Иван, — говорит ему странник. — Это твоя жена Марья-то?

— Моя.

— Красавица, молодая. А что это на нее старик-то поглядывает? Отец-то твой? Он на нее поглядит, а она сразу и покраснеет. И улыбается как-то странно.

— Ты смотри у меня, — замахивается Иван в сердцах. — Расшибу!

— Да я что? Я ведь ничего. Я только так. И нет ничего у них, сам знаю. Сдуру это я сболтнул, сдуру.

— Степан, а Степан!

— Ну что?

— Отец-то твой…

— Что отец?

— Ивана-то больше любит, я замечаю. Разговор слышал. Сперва, говорит, Ивана отделю и лучшее поле ему отдам, а Степан подождет.

Тут мимо странника проходит жена Ивана, в общем, выпал им случай поговорить наедине.

— Марья, а Марья!

— Ну что?

— Степанова жена-то поглядывает на твоего Ивана. Завидует она тебе. Оно и понятно. Степан-то вон какой хилый, слабый, а Иван у тебя — кремень. Вот она, значит, к нему и льнет. А ты остерегайся. Пелагея-то вчера за каким-то зельем к старухе Матрене ходила.

Степановой жене, Пелагее, другое скажет:

— У Марьи-то платьев больше, чем у тебя. Видно, больше ее муж любит. А ты чем плоха? И работаешь, не щадя себя.

Всем в отдельности нашепчет и наскажет:

— Обирает вас отец-то. Вы работаете, работаете, а денежки он в свою кубышку кладет.

— Так он же на хозяйство откладывает, на жизнь. Семья-то вон какая. Кормить надо.

— У тебя семья, у Степана семья, у всех семья. А денежки-то у старика. А кто его знает, на что он их копит. А вы имеете такое же право…

Ну, короче говоря, схема ясна. Через неделю в доме ни мира, ни семьи. Драки, кровопролития и убийства. Кого в больницу везут, кого на каторгу. После убитого мужа осталась Марья одна. Странник женился на ней и стал в доме хозяином. А может, и ее прогнал, беззащитную. А себе со стороны другую бабу привел. Хороша притча?

— Очень уж просто.

— А между прочим, по этой простенькой схеме происходили на земле все революции. И здесь тоже под крушение этой семьи можно подвести теоретический, социально-экономический базис. Ну как же! В рамках одной патриархальной семьи развилось пять самостоятельных семей. Рамки стали тесны. Рано или поздно ход развития должен был привести… Возникновение острых противоречий… Экономические факторы… Трактаты можно писать и защищать диссертации! И все же вздор, что нельзя было обойтись без вражды, без убийств. Можно было бы все эти экономические, социальные противоречия решить и мирным путем. Вот только страннику пришлось бы при этом идти дальше и остаться, как говорится, при своих. Все бы выиграли, а странник бы проиграл. При противной же версии все проигрывают, а странник выигрывает. Вот в чем корень, сердцевина всех революций.

— Но действительно общество должно обновляться, прогрессировать, и говорят, что прогрессирует общество путем революционных скачков.

— Говорят. Но кто говорит? Странники, заинтересованные в поживе, стремящиеся все прибрать к своим рукам. Но это глупость и вздор. Скажи, общество времен Ивана Грозного отличается от общества времен Екатерины Великой? Общество Екатерины Великой отличается от общества Николая I? Общество Николая I отличается от общества Александра II? Шло непрерывное и неизбежное развитие. Шло то самое, что ты называешь неизбежным обновлением и прогрессом, ибо одно дело Ломоносов и Державин, Орлов-Чесменский и Потемкин-Таврический (не берем уже князя Курбского или Малюту), а другое дело Тургенев, Толстой, Некрасов, Аксаковы, Скобелев. А третье дело — Блок, Гумилев, Шаляпин, Серов, Врубель, Нестеров, Бунин, Куприн да и твой кумир Маяковский (дореволюционный, имею в виду)… Есть прогресс по сравнению с временами Екатерины? При том, что не было никаких революций, массовых убийств, грабежей. Можно развить цепочку. Итак: время Алексея Михайловича Романова не похоже на время Петра Великого, время Петра Великого — на время Екатерины II и так далее, и так далее. Время 60-х годов девятнадцатого века не было похоже на начало века. Как время 60-х годов двадцатого века (не знаю, кто бы сейчас царствовал) не было бы похоже на начало двадцатого века, при том, что Россия сохранилась бы не обезглавленной, не обескровленной, не разграбленной. Наконец, напомню мысль Пушкина, а тоже ведь был не дурак, а гений. Гений или нет? Так вот, он сказал: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».

— Ты хочешь сказать, что революция не была исторической неизбежностью, что в результате революции Россия была обезглавлена и ограблена, что и без революции Россия теперь ушла бы дальше вперед, идя вместе со временем, и что революцию спровоцировали некие «странники», которые и воспользовались потом кровавыми плодами своей провокации? Так ли я понимаю?

— Ты очень точно сформулировал основные положения. Скажу только, что то, что вы, Владимир Алексеевич, как верный ленинец, называете Великой Октябрьской революцией, на самом деле было государственным переворотом, устроенным группой заговорщиков, было насильственным захватом власти этой группой с последующим установлением невиданного в истории человечества массового, на десятилетия растянувшегося террора и с фактической оккупацией России.

— Но как же массы? Крестьянство и пролетариат? Пламя революции охватило всю страну?

— Это все красивые фразы, написанные или произнесенные задним числом. Седьмое ноября произошло в Петербурге, и только в Петербурге. Власть в то время в силу целого ряда обстоятельств и событий, которые мы потом разберем, валялась, как палка. Кто первый поднимет. Большевики оказались энергичнее и целеустремленнее других, это правда. Они первыми и схватили эту палку. Никто в России — ни широкие массы крестьян, ни рабочие какой-то там Тулы или Донбасса — не знал, что в Петербурге произошел государственный переворот. Власть была захвачена простейшей акцией ареста Временного правительства. А сделано это было с подачи самого Керенского, ибо зачем же он как глава Временного правительства вывел к 25 октября из Петрограда все войска? Проснувшись 26 октября (8 ноября то есть), Россия была поставлена перед фактом: власть в руках большевиков. «А что это такое? Кто это? Что теперь делать?» — «Чай, поглядим, что будет дальше. Дальше, чай, будет видно». Пока мужики чесали в затылке и ждали, во все губернии были посланы комиссары, представители новой власти с неограниченными полномочиями сажать, стрелять и давить. Кое-где, конечно, заранее были припасены и местные верные люди. Притягательными оказались некоторые лозунги, лживые все до одного. И первый из них — конец войне. Штык в землю. Мир хижинам, война дворцам. Заметим, что сам лозунг какой-то импортированный, родившийся черт знает где, либо в человеке с нерусским складом ума. Почему «хижина» применительно к России, где все больше избы, избушки? Но это я так, попутно. Так вот, война действительно надоела. А тут еще пустили слушок, что в деревнях уже делят землю. Солдатики-мужички и бросились с фронта, как бы не прозевать. Но главное, конечно, что надоела война за четыре года. Солдаты на это клюнули.

Но что же произошло на самом деле? Довоевывать солдатам оставался один год. В 1918 году Германия была побеждена союзниками. В Европе наступил мир. Наступил бы мир и для России, если бы солдаты не поддались на провокацию. Из-за этого недовоеванного года солдаты оставили фронт, разбежались по деревням. Но их вскоре опять призвали, уже в Красную Армию, и им пришлось воевать до 1921 года. То есть четыре года лилась кровь вместо одного года, и сколько крови! На германском фронте столько бы и не приснилось. Не говорю уже о том, что там убивали русские немцев и немцы русских (что само по себе, конечно, тоже плохо). Здесь же пришлось убивать своих, то есть пошло массовое истребление коренного населения России путем гражданской войны, концлагерей и просто массовых убийств без суда и следствия в каждом (в каждом!) городе и городишке России.

— Какие концлагеря? Вы что-то путаете. Концлагеря — это у немецких фашистов.

— Ваше поколение могло не знать, Владимир Алексеевич, но первый концлагерь на земном шаре был организован в России на Соловецких островах, на базе замечательного русского монастыря. Назывался этот лагерь «СЛОН». Соловецкий лагерь особого назначения. Вся особенность его назначения состояла в том, что он предназначался для истребления русской интеллигенции.

Что такое концентрация, ваше поколение, наверное, знает. Концентрация в одном месте какой-нибудь определенной части населения. По национальному признаку. По образовательному. По признаку партийной принадлежности, мало ли. Идея очень проста. Русская интеллигенция распределена, распылена по всей стране, по городам, а в большом городе — по своим квартирам. Надо сконцентрировать ее в одном месте. По признаку. Все русское, все культурное, все мыслящее, все, что говорит на нескольких языках, то есть все, что может критически взглянуть на происходящее в стране, осмыслить это происходящее и сделать выводы. Короче говоря, мыслящую часть населения. Но, заметьте, русскую мыслящую часть нужно сконцентрировать в одном месте. Образуется «СЛОН». Соловки. Лагерь особого назначения.

Но сколько людей может в себе сконцентрировать лагерь? Всего лишь несколько тысяч. Как же быть? Значит, надо эту часть населения, подлежащую концентрации, в лагере не держать, надо ее через него ПРОПУСКАТЬ. В этом и заключается идея концентрационных лагерей. Людей везут и везут. В лагере они исчезают и исчезают. Вот что такое концентрация. Лагерь, словно чудовищный магнит, настроенный на притягивание людей с безбрежных просторов страны по какому-либо характерному признаку. Можно настроить его на живую мысль, на патриотические чувства, на чувства национального достоинства, на критическую мысль… Получается как бы воронка, в которую втягиваются и исчезают в которой сотни тысяч людей.

При этом населению, широким массам, кажется, что просто сажают. Одного за то, другого за это. Но тот, кто сажает, знает, что сажают целенаправленно, по выбору, и что в результате этого сажания должны исчезнуть в стране определенные группы населения, будь то интеллигенция, духовенство, техническая интеллигенция, офицерский состав, купечество, земство…[16]

— Но при чем здесь «странники», пресловутые странники, то есть посторонние люди? Революция совершилась в Петербурге, но это же столица России!

— Октябрьский переворот 1917 года был подготовлен и осуществлен, если хотите, Интернационалом. На основе интернациональных теорий. Власть в России 25 октября 1917 года захватил Интернационал.

— Ну, знаете ли!

— Да, я знаю. Ваше поколение, наверное, не знает, что для совершения государственного переворота в России группа революционеров-экстремистов была привезена из Швейцарии через Германию в запломбированном вагоне. Германия ведь была заинтересована в ослаблении России. Эта группа через некоего Парвуса снабжалась большими деньгами, огромными, можно сказать, деньгами. На эти деньги и был совершен государственный переворот. А вот и список лиц, находившихся в запломбированном вагоне: В. И. Ленин с супругой, Г. Сафаров, Гр. Усиевич, Елена Кон, Инесса Арманд, Н. Бойцов, Ф. Гребельская, Е. и М. Мирингоф, Сковно Абрам, Г. Зиновьев (Апфельбаум) с супругой и сыном, Г. Бриллиант, Моисей Харитонов, Д. Розенблюм, А. Абрамович, Шнейсон, М. Цхакая, М. Гоберман, А. Линде, Айзентук, Сулишвили, Равич, Погосская. Возьми составы первых ВЦИКов, первых Совнаркомов, имена, первых вождей. Сейчас почему-то, хотя бы и к празднику, не принято вспоминать, кто входил в эти составы, и газеты первых лет революции в Ленинской библиотеке получить труднее, чем газеты прошлого века. Но докопаться можно. Поинтересуйся. Там же нет, почти нет русских людей, если раскрыть, конечно, псевдонимы вроде Свердлова, Литвинова, Войкова, Троцкого, Зиновьева, Каменева, за которыми и скрывались первые захватчики власти. Конечно, были на каждые десять человек один-два русских, хотя бы из приличия, хотя бы для вывески, чтобы не так уж сразу бросалось в глаза и било в ноздри. Ну, там Молотов (Скрябин), ну, там Калинин. Но это были, во-первых, жалкие единицы, во-вторых, и роли им отводились тогда вспомогательные, жалкие. Вот именно ради вывески. Напечатают в газете бородатый портрет, напишут под ним — «Всесоюзный староста». Ну, мужики читают, чешут в затылке. Вишь ты, Калинин староста, значит, в обиду не даст. А кто же вершил дела?

Председатель ВЦИКа Свердлов, главнокомандующий армии, второе лицо в государстве Троцкий. Председатели ЧК, последовательно, Урицкий, Дзержинский, Менжинский. Ну, представьте себе: все три основных государственных рычага власти и подавления — ЦК, ЧК и армия — находятся в нерусских руках. Кто же, выходит, захватил власть в стране? А там идут Зиновьев, Каменев, Луначарский, Литвинов (Финкельштейн), Землячка, Володарский, Войков, Мехлис, Ягода, Косиор, Гамарник, Каганович… Я не могу упомнить всех. Надо просто взять списки руководителей тех времен и внимательно их рассмотреть. Были, правда, и люди вроде Дзержинского, Сталина, Микояна. Но и не русские же, с другой стороны! У поляка Дзержинского были основания не любить Россию и все русское, в том числе и русских людей. Вы думаете, случайно ЧК с первого дня образования возглавляли только нерусские люди? Где-нибудь мог найти себе место и русачок-дурачок, вроде того же Калинина. Но ЧК? Нет! Это дело они передоверить другим не могли и занимались им самолично.

И все эти Розы Люксембурги, Карлы Либкнехты, Клары Цеткины, которые пытались одновременно захватить власть в Германии, Бела Кун, который должен был взять власть в Венгрии… Но там их всех успели скрутить, покидали в пролеты лестниц, а Бела Кун успел убежать к нам.

Знало ли ваше поколение, что ЧК первых лет революции, вся ЧК, кроме, может, рядовых часовых, состояла не из русских людей? Все! Понимаете, для чего это было сделано?

До сих пор ходит еще в ЦДЛ одна старуха, бывшая чекистка.[17] Как напьется, так и хвалится, что особенно любила расстреливать молодых русских девушек — гимназисток и чуть постарше, особенно красивых. Лично уводила в подвал (хотя, как следователь, могла бы этого и не делать) и лично стреляла. Сам слушал ее. Пьяная, слюни текут из беззубого рта, хвалится: «Помню, красавица девка, коса до пояса. Поставила ее к стенке. Она мне плюнула в лицо, а я ей прямо в рот из нагана…»

Так вот эта старуха хвастается, что собственноручно застрелила 83 (восемьдесят три!) русских молодых красивых женщины.[18]

Стреляли без суда и следствия. Не надо было никакого преступления, чтобы быть пущенным в расход. Русский, университетское образование (не говоря уже о дворянском происхождении) — и разговор окончен. Крупный деятель тех времен Лацис учил своих подчиненных: «Не ищите доказательств того, что подсудимый словом или делом выступил против советской власти. Первым вопросом должно быть, к какому классу он принадлежит. Это должно решить вопрос о его судьбе. Нам нужно не наказание, а уничтожение».

Это не только в Москве на Лубянке. Но во всех городах, губернских и даже уездных. Мы теперь содрогаемся — инквизиция. Инквизиция сожгла за все время своего существования несколько тысяч человек. Да ведь это одно какое-нибудь Иваново-Вознесенское отделение ЧК!

А что творилось на Украине? Там все было отдано в руки молодому злобствующему Блюмкину. Это тот самый Блюмкин, у которого произошел известный инцидент с Мандельштамом.

— Какой инцидент?

— Конечно, ваше поколение не знало… Происходила в Москве пирушка, так сказать, победителей. Это только население сидело на голодном пайке, на вобле и на пшенной каше. А они пировали. Лариса Рейснер, сука, жила в особняке, держала слуг и купалась в шампанском. Значит, происходит очередной шабаш. Целый день убивали, убивали, убивали, надо же разрядиться. На шабаше присутствовал крупный чекист Блюмкин. Там же оказался поэт Мандельштам (кстати, спросим в скобках: каким образом оказался прогрессивный поэт в компании с чекистами? Наверное, Блок, Гумилев, Есенин не могли бы туда попасть?). Говорю — пир победителей. Пьяный Блюмкин расхвастался, вытащил пачку пустых ордеров на расстрел, заранее подписанных Дзержинским, и начал ими размахивать. «Вот здесь вся русская культура. Вот список…» И начал тут же из списка наугад заполнять ордера. Мандельштам будто бы не вытерпел, отнял у него ордера, разорвал и пожаловался Дзержинскому. Факт исторический.

Блюмкин получил нагоняй, но не за то, что пачками, без суда и следствия расстреливал русскую культуру, а за то, что расхвастался не к месту. Впрочем, какой там нагоняй — посмеялись, наверное, в конце концов. Так вот, этому-то Блюмкину отдали на растерзание всю Украину, и в первую очередь Киев.

Короленко сидел в Полтаве. Тихий городок. Вишни, ставочки, гуси на улице. Знает или нет ваше поколение, что существуют письма Короленко к Луначарскому?[19]

Мы сейчас спрашиваем иногда сами себя, как отнеслись бы к революции и к послереволюционным событиям такие подпиливатели и размыватели России, как Герцен, Чернышевский, Чехов? Не знаем. Вероятно, ужаснулись бы. Нет, знаем. Потому что Короленко успел увидеть и отреагировать. Тоже ведь — царский ссыльный. Борец. Демократ. Достаньте где-нибудь эти письма. Кровь и слезы. Он просит Луначарского остановить террор, прекратить пролитие крови. Какая наивность, какая святая простота. Он пишет, что тюрьмы забиты и что люди исчезают, а родным говорят: «Увезли в Харьков» (Харьков был тогда главным городом Украины). «Но все уже знают, — пишет Короленко, — что значит «увезли в Харьков».

Там шесть писем. Целая книга. И где же все это происходит? В Миргороде. В маленьком тихом городке. Что же происходило в самом Харькове? Что происходило в Астрахани, Саратове, в Ростове-на-Дону, Казани, Нижнем Новгороде? Что же происходило, можете вы себе представить, в Петербурге и в Москве?

Мы упомянули про Белу Куна. Герой венгерской революции. Есть книга о нем в серии «Жизнь замечательных людей». Но отчего-то там ничего не написано, что на его совести более семидесяти тысяч русских солдат и офицеров — только в одном Крыму. Правда, орудовал он вместе с Землячкой. Как только врангелевская армия ушла из Крыма, Бела Кун и Землячка оказались там с особой миссией. Многие русские офицеры из любви к России, к родной земле не захотели уезжать за границу. Будь что будет, остались на родине. Вышло предписание крымских революционных властей: «Всем офицерам зарегистрироваться на предмет их трудоустройства». Русские доверчивые дурачки обрадовались, толпами пошли регистрироваться. Их всех собрали и расстреляли. Около семидесяти тысяч. Сразу. Можете себе представить картину? А сделали это Землячка и Бела Кун.

Но, конечно, высшим актом бесчеловечности, жестокости, кровожадности было убийство царской семьи. Об этом кровавом событии написано много книг. Известно, что через неделю после убийства Екатеринбург заняла русская армия. Полковнику Соколову было поручено произвести расследование злодеяния. Существует его подробный отчет (по горячим следам), занимающий объемистый том. Есть воспоминания Жильяра, учителя французского языка, который находился вместе с царской семьей почти до последних дней. Есть множество и других книг, воспроизводящих событие в мельчайших подробностях. Сейчас принято все сваливать на местную парторганизацию, на какого-то Белобородова, не то Беловодова. Будто бы при приближении русской армии местная партийная организация своей властью, не спросясь центра (было, де, некогда), решила ликвидировать царскую семью, боясь ее освобождения Колчаком. Это все вздор. Во-первых, ее могли бы из Екатеринбурга увезти в любой другой город России. Но вообще-то, когда семью перевезли из Тобольска в Екатеринбург и поселили в доме Ипатьева, назвав этот дом «Домом особого назначения», ее судьба уже была решена. Заметьте, все у них было «особого назначения». Лагерь особого назначения, дом особого назначения, части особого назначения, то есть ЧОНы, карательные латышские отряды. Но всегда за этим словом скрывалось только одно — смерть, кровь, противозаконие, без суда и следствия массовые убийства.

В Екатеринбург из центра были посланы с тайной миссией два отъявленных мерзавца — Юровский и Войков. Им-то и было поручено подготовить, а в удобный момент и осуществить ликвидацию царской семьи. Инструктировал Юровского лично Яков Михайлович Свердлов.[20] Случайно ли, что и город Екатеринбург называется теперь именем этого кровавого палача? Юровский сменил в доме особого назначения всю охрану (еще бы, до его приезда царь с этими солдатами играл в шашки) и поставил свою, конечно, латышей. И в ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля 1918 года совершилось кровавое злодеяние.[21]

Их разбудили в два часа и предложили спуститься подвал. Войков начал читать постановление Екатеринбургского губкома, а Юровский, не дождавшись конца чтения, вынул наган и начал стрелять. Впоследствии Войков, пьяненький, кричал, что простить не может Юровскому, что тот не дождался конца чтения документа и не дал возможности ему, Войкову, собственной рукой застрелить русского императора.

Их было там четыре царевны, наследник царевич Алексей, четырнадцатилетний мальчик, царица, приближенные. Их стреляли, докалывали штыками. Увезли на грузовике в лес, в заранее приготовленное место, и там, как мясники, расчленяли трупы, жгли их на костре, применяли, кажется, даже и химию. Войков не зря был выбран на это дело. Он кое-что понимал в химии и как специалист мог пригодиться.

Так вот, Владимир Алексеевич, я отвлекусь. Этот Войков, ночной убийца, палач, был потом советским послом в Варшаве. Русские людишки, видимо, знали о причастности его к убийству государя и вскоре там его кокнули. Поделом.

Так кто же написал рыдательные стихи на смерть этого подонка? Ваш любимый поэт Владимир Владимирович Маяковский. «Зажмите горе в зубах тугих, волненье скрутите стойко, сегодня пулей наемной руки убит товарищ Войков».

Вопрос… Мог ли не знать Маяковский о причастности Войкова к убийству? Не мог. Маяковский общался с Бриками, а Ося был следователем ЧК. Значит, он сознательно рыдал по убийце государя, по убийце невинных детей и женщин. Каковы поэтические нравы! Найдем ли мы во всей мировой литературе другой пример, когда поэт (поэт!) воспевал бы убийцу, причем не какого-то там косвенного, нет, прямого, стрелявшего и разрезавшего на куски детей и женщин?

— Но почему разрезали и жгли, чтобы не оставалось даже и пепла?

— Всякое тайное, подлое убийство сопровождается заметанием следов. Кроме того, они боялись народа. Больше объяснить нечем. Они, захватившие власть и организовавшие чудовищный террор, чтобы эту власть удержать, прекрасно чувствовали потенциальную враждебность масс, всей притихшей, огромной, дышащей на них холодом, словно айсберг, России. Иначе чего же они боялись? Ведь и сообщение в газетах опубликовано было не в тот же день. Соображали, как сформулировать, как лучше преподнести, как ввести народ в заблуждение. Знали кошки, чье мясо съели. Я спрашивал, собирал сведения у пожилых людей. Мужики плакали, русские люди в разных городах плакали. Но то, что весь русский народ, понимаете, весь, весь, не поднялся сразу, как один человек, узнав о злодеянии, и хотя бы с вилами и топорами не двинулся на Москву, где заседали преступники оккупанты, это его позор, его предательство, за которое в последующие годы он заплатил десятками миллионов жертв, десятилетиями разнузданного насилия над собой, десятилетиями фактического рабства и унылой, серой, пайковой жизни, которая продолжается и до сих пор. Жестокая формула: «Народ имеет то правительство, которое он заслуживает».

— Ну, хорошо. Свердлов, Зиновьев, Урицкий, Каменев, Дзержинский, Луначарский, Юровский, Войков, Литвинов, Троцкий и прочие. Но Ленин? Ленин же фактически стоял во главе государства! Неужели он не видел, не понимал, не знал?

Кирилл посмотрел на меня странным, как бы оценивающим взглядом. Потом посмотрел на Елизавету Сергеевну, и та неуловимой почти мимикой лица (но все же понял и я) передала ему: «Не знаю, как хочешь, по-моему, можно». Кирилл опять посмотрел на меня, взял у Лизы ретушируемую ею фотографию, посмотрел на нее так и сяк.