Посмертные записки Пикквикского клуба

Глава I. Члены Пикквикского клуба

Густой мрак и непроницаемая тьма скрывала до сих пор от взоров публики первоначальную историю общественной карьеры бессмертного Пикквика; но мрак исчезнет и темнота мигом превратится в ослепительный блеск, если читатель благоволит бросить пытливый взгляд на следующее вступление в деловые отчеты Пикквикского клуба, которыми издатель этих «Записок» осмеливается начать свой подробнейший рапорт, представляя его на суд публики как доказательство самого тщательного внимания и неутомимой усидчивости, с каковыми производились его исследования и разбирательства многосложных и разнообразных документов, вверенных его добросовестному труду.

«Мая двенадцатого, тысяча восемьсот двадцать седьмого года под председательством Джозефа Смиггерса, эсквайра, непременного вице-президента и члена Пикквикского клуба, следующие решения единодушно были приняты и утверждены:

Во-первых, члены клуба, в общем собрании, слушали, с чувствами единодушного удовольствия и единогласного одобрения, диссертацию, представленную высокородным и высокопочтенным Самуэлем Пикквиком, главным президентом и членом Пикквикского клуба, под заглавием: „Умозрения относительно истока Гемпстедских прудов, с некоторыми замечаниями касательно теории пескарей, обретающихся в оных прудах“. Определено: изъявить вышеупомянутому Самуэлю Пикквику, главному президенту и члену, наичувствительную благодарность за его ученый труд.

Во-вторых, общество глубоко сознает неисчислимые выгоды, могущие произойти для великого дела науки, как от вышеупомянутой диссертации, так и равным образом от неутомимых исследований высокопочтенного Самуэля Пикквика, произведенных в предместьях великобританской столицы, именно: в Горнси, Гайгете, Брикстоне и Кемберуэлле. А посему общество единодушно полагает, что наука вообще и английское просвещение в частности неминуемо обогатятся бесценными благодеяниями, коли сей ученый муж, продолжая свои путешествия и, следственно, постепенно расширяя круг своих наблюдений, занесет свои умозрительные и практические исследования в обширнейшую область человеческого ведения.

На сем основании, в-третьих, общество, с благосклонным и пристальным вниманием, выслушало предложение вышеозначенного Самуэля Пикквика и трех нижепоименованных пикквикистов — составить новую отрасль соединенных пикквикистов под титулом: „Корреспондентное общество Пикквикского клуба“.

Сие предложение принято и утверждено обществом во всей своей силе.

Итак, в-четвертых, Корреспондентное общество Пикквикского клуба будет от сего времени существовать на законном основании, и членами-корреспондентами согласно поименованы и утверждены: высокопочтенный Самуэль Пикквик, главный президент и непременный член, Треси Топман — эсквайр и член Пикквикского клуба, Август Снодграс, таковой же эсквайр и член, и Натаниэль Винкель, опять же эсквайр и постоянный член Пикквикского клуба.

В-пятых, все сии члены-корреспонденты обязуются с этой поры доставлять Пикквикскому клубу, в Лондон, время от времени, подробнейшие и точнейшие отчеты о своих путешествиях и ученых исследованиях, со включением характерных и типических наблюдений, к каковым могут подать достаточные поводы их приключения и разнообразные отношения с людьми в трех соединенных королевствах.

В-шестых, общество единодушно утверждает благородный вызов господ членов-корреспондентов — совершать свои разнообразные путешествия за свой собственный счет, и Пикквикский клуб, существующий в Лондоне, руководствуясь таковыми же благородными побуждениями, не назначает никакого определенного срока их ученым похождениям и возвращению в столицу.

На сем основании, в-седьмых, решено с общего согласия: известить господ членов-корреспондентов, что они уполномочиваются уделять из собственных финансов требуемые суммы на пересылку в Лондон своих писем, бумаг, чемоданов, ящиков, и т.п. Таковое их предложение общество считает вполне достойным тех великих душ, из которых оно проистекло, а посему, в конце означенного заседания, единодушно определено: изъявить господам членам-корреспондентам совершеннейшую признательность и постоянное благоволение всего клуба».

Это мы выписали из протокола, составленного секретарем Пикквикского клуба. «Посторонний наблюдатель, — прибавляет тот же секретарь, — быть может, ничего необычного не заметил бы в почтенной лысой голове и круглых очках, пристально устремленных на его секретарское лицо в продолжение чтения означенных постановлений и решений; но для тех, кто знал, что под этим челом работал гигантский мозг самого мистера Пикквика и что за этими стеклами моргали собственные лучезарные глаза ученого мужа, — зрелище было бы интересное и назидательное в полном смысле слова. Великий человек, проследивший до самых истоков славные пруды Гемпстеда и взволновавший ученый мир своей „Теорией пескарей“, сидел спокойно и неподвижно, подобно глубоким водам широкого пруда в морозный день, или лучше, подобно пескарю, погруженному в его ученом кабинете на дно глиняного сосуда. Зрелище сделалось еще назидательнее и трогательнее, когда зала вдруг огласилась единодушным криком: „Пикквик! Пикквик!“ и когда сей достославный муж медленными шагами взошел на виндзорское кресло, где так часто заседал он и откуда теперь приготовился говорить свою речь к почтенным членам основанного им клуба. Трудно изобразить словами, какой возвышенный предмет для великого художника представляла эта умилительная и, вместе с тем, торжественная сцена! Красноречивый Пикквик грациозно закинул одну руку за фалды своего фрака и махал другой в воздухе, усиливая таким образом и объясняя порывы своей пламенной декламации. Его возвышенное положение на президентском кресле открывало глазам собрания те узкие панталоны и штиблеты, которые на обыкновенном человеке прошли бы, вероятно, незамеченными, но которые теперь, облачая, так сказать, великого мужа, внушали невольное благоговение; мистер Пикквик окружен был людьми, решившимися добровольно разделить с ним опасности его путешествий, и которым судьба готовила завидную долю — принять участие в его знаменитости и славе. По правую сторону президентских кресел сидел мистер Треси Топман, восприимчивый и даже пламенный Топман, соединявший с мудростью и опытностью зрелых лет энтузиазм и пылкость юноши в одной из интереснейших и простительных слабостей человеческого сердца — любви. Время и съестные припасы здорового и питательного свойства значительно распространили объем его некогда романтической фигуры; черный шелковый жилет выставлялся вперед больше и больше, и золотая часовая цепочка на его последних петлях уже совершенно исчезла из пределов зрения мистера Топмана; но пылкая душа его устояла против всяких перемен, и благоговение к прекрасному полу было до сих пор ее господствующей страстью. По левую сторону великого оратора заседал нежный поэт Снодграс, и подле него — страстный охотник до звериной и птичьей ловли, мистер Винкель; первый был поэтически закутан в таинственную синюю бекешь с собачьим воротником, а последний героически красовался в новом зеленом охотничьем сюртуке, пестром галстуке и туго натянутых штанах».

Речь мистера Пикквика и также прения, возникшие по ее поводу, внесены в деловые отчеты клуба. Все это имеет весьма близкое отношение к диспутам других ученых обществ, рассеянных по всем частям трех соединенных королевств; но так как всегда более или менее интересно следить за действиями великих людей, то мы, для удовольствия читателя, решились, основываясь на том же протоколе, представить здесь по крайней мере сущность этой речи президента.

«Господин Пикквик, — продолжает секретарь, — заметил прежде всего, что слава, какая бы ни была, вообще дорога и приятна для человеческого сердца. Так поэтическая слава дорога и любезна для сердца почтенного его друга мистера Снодграса, слава побед и завоеваний столь же дорога для его друга Топмана, а желание приобрести громкую известность во всех известных отраслях охоты, производимой в бесконечных сферах воздуха, воды, лесов и полей, бьется наисильнейшим образом в геройской груди его друга Винкеля. Что же касается него, мистера Пикквика, он, в свою очередь, откровенно сознается, что и на него также более или менее имеют влияние человеческие страсти, человеческие чувствования (громкие рукоплескания со стороны слушателей), быть может, даже человеческие слабости (зрители кричат: „О, нет! Нет“); но в том нет ни малейшего сомнения, что, если когда-либо славолюбие пылало в его груди, то желание принести истинную и существенную пользу человеческому роду всегда гасило это пламя. Общее благо человечества всегда, так сказать, окрыляло все его мысли и чувства (громкие рукоплескания). Конечно, что и говорить, он чувствовал некоторое самодовольствие и даже гордость в своей душе, когда представил ученому свету свою „Теорию пескарей“ — знаменитую или, быть может, совсем не знаменитую — это другой вопрос (голос из толпы — „знаменитую!“ и громкое рукоплескание). Пожалуй, он охотно соглашался, в угождение закричавшему джентльмену, что его диссертация получила громкую и вполне заслуженную известность; но если бы даже слава „Теории пескарей“ распространилась до самых крайних пределов известного мира, авторская гордость его была бы ничтожна в сравнении с той гордостью, какую испытывает он в настоящую торжественную и решительную минуту своего бытия — он, Пикквик, окруженный знаменитейшими поборниками науки и просвещеннейшими ценителями заслуг, оказанных для нее скромными тружениками (громкие и единодушные рукоплескания). Да, спору нет, сам он, покамест, еще скромный и малоизвестный („Нет! Нет!“) жрец на этом поприще; однако ж это отнюдь не мешает ему чувствовать, что он избран своими сочленами на великое дело чести, сопряженное со многими опасностями. Путешествие находится до сих пор в тревожном состоянии, и души кучеров еще не исследованы с догматической и критической точки зрения. Пусть почтенные сочлены обратят свой мысленный взор на сцены, почти ежедневно совершающиеся на больших дорогах. Дилижансы и почтовые кареты опрокидываются по всем возможным направлениям, лошади беснуются, лодки погибают в бурных волнах, паровые котлы трещат и лопаются (громкие рукоплескания; но один голос вскрикнул — „нет!“). Нет! (Рукоплескания). Кто же из вас, милостивые государи, решился так необдуманно закричать „нет!“ (восторженные и громкие рукоплескания). Неужели это какой-нибудь тщеславный и несчастный торгаш, который, будучи снедаем завистью к ученым исследованиям и, быть может, незаслуженной славе его, мистера Пикквика, решился, наконец, в своей неистовой и бессильной злобе, употребить этот низкий и презренный способ клеветы…

Мистер Блоттон шумно встал со своего места и сказал: неужели достопочтенный пикквикист намекает на него? (между слушателями раздались крики: „Тише! Президент! По местам! Да! Нет! Прочь его! Пусть говорит!“ и прочая).

Но все эти оглушительные восклицания отнюдь не смутили великой души великого человека. Мистер Пикквик, с благородной откровенностью и смелостью, отвечал, что он точно имел в виду этого почтенного джентльмена. При этих словах восторг и воодушевление распространились по всей зале.

Мистер Блоттон сказал только, что он отвергает с глубочайшим презрением ложное обвинение достопочтеннейшего джентльмена, и что он, достопочтеннейший джентльмен, есть не что иное, как шарлатан первой руки (сильное волнение и крики: — „Тише! Тише! Президент! Порядок!“).

Мистер Снодграс встал со своего места для восстановления порядка. Он взошел на президентское кресло (слушайте!) и желал знать прежде всего, неужели этот неприятный спор между двумя почтенными джентльменами будет продолжаться? (слушайте, слушайте!).

Президент был убежден, что почтенный сочлен возьмет назад свое нескромное выражение.

Мистер Блоттон, питая глубокое уважение к президенту, был, напротив, совершенно убежден, что он не намерен брать назад своих слов.

Президент считал своей непременной обязанностью потребовать объяснение от почтенного джентльмена: в общем ли смысле употребил он выражение, сорвавшееся с его языка?

Мистер Блоттон поспешил удовлетворительно объяснить, что — отнюдь не в общем. Все, что говорил он, было им, собственно, сказано в пикквикском смысле слов и значений (слушайте, слушайте!). Со своей стороны, ему приятно было, пользуясь этим случаем, признаться, что сам он, лично, питал глубочайшее уважение к достопочтенному джентльмену, и что он считал его шарлатаном исключительно и единственно с пикквикийской точки зрения (слушайте, слушайте!).

Мистер Пикквик, со своей стороны, был совершенно доволен благородным, чистосердечным и вполне удовлетворительным объяснением своего почтенного друга. Он убедительно просил также заметить и принять к надлежащему сведению, что его собственные выражения и объяснения были всецело запечатлены духом пикквикийским (громкие и единодушные рукоплескания)».

Так кончилась знаменитая речь и не менее знаменитые прения членов Пикквикского клуба. Это заседание сделалось источником плодотворных и самых благодетельных последствий. В официальных документах мы, к несчастью, не встретили тех фактов, с которыми читатель познакомится в следующей главе; но тем не менее мы смело ручаемся за их достоверность, потому что мы почерпнули их из писем и других подлинных манускриптов, заслуживающих всякого уважения.

Глава II. Поездка первого дня и приключения первого вечера, с изображением последствий, ознаменовавших этот день и вечер

Великолепное солнце, постоянный и аккуратнейший сотрудник человеческих дел и предприятий, озарило ярким светом утро тринадцатого мая тысяча восемьсот двадцать седьмого года. Вместе с первыми лучами солнца воспрянул от своего сна и мистер Самуэль Пикквик, великое светило нравственного мира, будущий благодетель человечества, готовый озарить его своими благодетельными открытиями. Облачившись в халат, он открыл окно своей спальни и бросил глубокомысленный взгляд на мир земной. Гозуэлльская улица была под его ногами; Гозуэлльская улица тянулась по правую его сторону на весьма далекое пространство; Гозуэлльская улица простиралась и по левую сторону на такое же пространство; напротив, через дорогу, пролегала та же Гозуэлльская улица.

— Увы! Увы! — воскликнул мистер Пикквик. — Как должны быть близоруки все эти философы, которые, ограничиваясь исследованием ближайших предметов, доступных для их зрения, не думают смотреть на высшие истины за пределами их тесного горизонта! Это все равно если бы сам я решился всю свою жизнь сидеть у окна и смотреть на Гозуэлльскую улицу, не употребляя никаких усилий проникнуть в сокровенные области, окружающие ее со всех четырех сторон.

Развивая в своей душе эту прекрасную идею, мистер Пикквик с презрением сбросил со своих плеч халат, как символ неподвижности и лени, и принялся укладывать в чемодан свое платье. Великие люди, как известно, не любят церемониться со своим туалетом: потребовалось не больше получаса для того, чтоб обриться, умыться, одеться, напиться кофе, и потом мистер Пикквик, захватив легкий чемодан под мышку и уложив телескоп в карман бекеши, отправился на улицу с записной книгой, готовой принять на свои листы дорожные впечатления и наблюдения великого человека. Скоро прибыл он на извозчичью биржу в Сен-Мартинской улице и громогласно закричал:

— Эй! Кабриолет!

— Готов, сэр, готов! — откликнулся хриплым басом какой-то странный субъект людской породы в сером байковом сюртуке, с медной бляхой и номером вокруг шеи. Это был сторож при извозчичьих лошадях, достойный занять не последнее место в какой-нибудь коллекции редких вещей. — Кабриолет номер первый, живей! — прибавил он во все горло, остановившись перед окнами дома весьма невзрачной наружности.

Первый номер, оторванный от своего завтрака и первой трубки, брюзгливо вышел из харчевни и еще брюзгливее взвалил в свою колесницу чемодан ученого мужа. Мистер Пикквик был в кабриолете.

— К Золотому Кресту, на Почтовый двор! — сказал мистер Пикквик.

— Стоило хлопотать из одного шиллинга, Томми, — проворчал извозчик, обращаясь к своему приятелю караульщику, когда экипаж двинулся с места.

— Сколько лет вашей лошади, мой друг? — спросил мистер Пикквик ласковым тоном, потирая нос серебряной монетой, заранее приготовленной для извозчика.

— Сорок два года, — отвечал тот, посматривая исподлобья на ученого мужа.

— Как? Неужели! — воскликнул мистер Пикквик и тут же раскрыл свою памятную книгу, чтоб записать этот достопамятный случай.

Извозчик, не задумавшись, повторил свое первое показание. Мистер Пикквик записал: «Лошади извозчика, взятого мною с биржи, было сорок два года».

— A как долго она может ездить в упряжи за один раз? — спросил мистер Пикквик, продолжая делать свои дальнейшие исследования.

— Недели две или три, — отвечал извозчик.

— Недели! — повторил мистер Пикквик, вынимая опять из кармана свою книгу.

— Ну да, мы гоняем ее подряд недели по три, и день и ночь, — сказал извозчик холодным и брюзгливым тоном. — Живет она в Пентонвилле, но мы редко оставляем ее дома, за стойлом, потому что, как видите, она очень слаба.

— Слаба! — повторил ошеломленный мистер Пикквик, устремив неподвижный взгляд на медную бляху владельца чудной лошади.

— Видите ли, сэр, стоит нам ее выпрячь, она тотчас же сваливается и падает на землю, — продолжал извозчик, — но когда мы держим ее в тесной и короткой упряжи, упасть ей уж никак нельзя через оглобли.

— Как же она бегает?

— Это не мудреная штука. Мы нарочно заказали для нее пару огромных колес: стоит ей только двинуться с места, колеса покатятся и напирают, так что уж ей нельзя не бежать. Иной раз даже трудно удержать ее, когда она разбежится.

Все это мистер Пикквик записал слово в слово, рассчитывая сообщить ученому комитету необыкновенный случай долговечности лошадей под влиянием сильных, решительных мер и критических обстоятельств. Когда таким образом эта запись приведена была к вожделенному концу, чудодейственная лошадь остановилась у ворот Почтового двора. Кучер спрыгнул с козел, и мистер Пикквик благополучно вышел из кабриолета. Члены товарищи-корреспонденты, мистер Топман, мистер Снодграс и мистер Винкель, уже давно ожидавшие своего славного вождя, поспешили выйти к нему навстречу.

— Вот ваши деньги, — сказал мистер Пикквик, подавая шиллинг извозчику.

Легко представить изумление ученого мужа, когда вдруг загадочный владелец удивительной клячи бросил деньги на мостовую и выразил в энергичных терминах непременное желание вступить в рукопашный бой с особой самого мистера Пикквика.

— Вы с ума сошли! — воскликнул мистер Снодграс.

— Вы пьяны! — объявил мистер Винкель.

— Или и то, и другое! — подтвердил мистер Топман.

— Ну, ну, черт вас побери! — забасил извозчик, принимая боевую позицию и геройски размахивая обоими кулаками. — Четверо на одного! Всех уберу!

— Великолепно, восхитительно! — заголосили десятка два извозчиков, обрадовавшихся случаю повеселиться на чужой счет. — Скорее к делу, Сэм!

— Что тут за свалка, Сэм? — спросил какой-то джентльмен в черном нанковом сюртуке.

— Да вот, сэр, этому карапузику зачем-то понадобился мой номер, — отвечал храбрый извозчик, указывая кулаком на мистера Пикквика.

— Мне вовсе не нужен ваш номер, — сказал изумленный мистер Пикквик.

— Зачем же вы его взяли? — спросил извозчик.

— Я не думал брать вашего номера, — сказал мистер Пикквик с великим негодованием.

— Поверите ли, господа, — продолжал извозчик, обращаясь к толпе, — поверите ли вы, что этот молодец, усевшись в мой кабриолет, не только записал мой номер, но и все, решительно все, что я говорил ему дорогой. Вот я с ним разделаюсь!

Луч света озарил мудрую голову мистера Пикквика: дело шло о его записной книге.

— Неужто! — воскликнул какой-то долговязый верзила из толпы.

— Истинная правда! — отвечал извозчик. — Он вынудил меня насильно болтать с ним всякий вздор, и вот теперь привел троих свидетелей, чтоб подцепить меня на удочку. Уж я с ним разделаюсь по-свойски, хоть бы пришлось мне месяцев шесть просидеть в тюрьме. Ну, ну, карапузик!

И, не давая времени одуматься своим четырем противникам, мужественный извозчик, с беззаботным пренебрежением к своей собственной личности, подскочил к мистеру Пикквику, сшиб с него шляпу и очки и, не останавливаясь на этих разрушениях, стал последовательно наносить удары: первый достался мистеру Пикквику в нос, второй ему же в грудь, третий — мистеру Снодграсу в глаз, четвертый пришелся как раз в самую нижнюю оконечность жилета мистера Топмана. Затем яростный извозчик всей силой стремительно обрушился на мистера Винкеля и поподчивал его полновесными ударами по различным местам джентльменского тела. На все эти подвиги ловкому Сэму понадобилось не более пяти-шести секунд.

— Где констебль? — проговорил мистер Снодграс.

— Под насос их, братцы! — прогорланил продавец горячих пирогов.

— Это не пройдет вам даром! — говорил, задыхаясь, мистер Пикквик.

— Шпионы! — рокотала толпа.

— Ну же, ну! — кричал раззадоренный извозчик, неистово размахивая обоими кулаками.

Как только всюду распространилась весть, что Пикквикисты — шпионы, зрители, не принимавшие до этой поры деятельного участия в ссоре, начали с жаром подкреплять и развивать замысловатое предложение горячего пирожника, и бог ведает, чем бы окончились личные обиды почтенным сочленам, если б вся эта суматоха не была прекращена совершенно неожиданным участием какого-то джентльмена, явившегося неизвестно как и откуда.

— Что тут за гвалт? — закричал довольно высокий и сухопарый молодой человек в зеленом фраке, обращаясь к мистеру Пикквику и пробиваясь сквозь толпу при сильном содействии своих локтей, задевавших по носам, затылкам и ушам многих почтенных особ.

— Шпионы! — как бы в ответ прошумела толпа.

— Вздор, мы вовсе не шпионы! — возразил мистер Пикквик таким искренним и вразумительным тоном, что не могло оставаться никакого сомнения, что почтенный джентльмен говорил истинную правду.

— Тогда объясните мне, в чем дело! — проговорил молодой человек, обращаясь к мистеру Пикквику и подталкивая его легонько локтем, чем хотел ободрить дрожащего от гнева президента пикквикистов.

Ученый муж в коротких, но сильных и совершенно вразумительных выражениях объяснил молодому человеку весь ход дела.

— Ну, так идем со мной, — сказал зеленый фрак, увлекая насильно мистера Пикквика и продолжая говорить всю дорогу. — Номер девятьсот двадцать четвертый! Возьмите-ка свои деньги, и ступайте подобру-поздорову домой… Почтенный джентльмен… Хорошо его знаю… Все вы ничего не понимаете… Сюда, сэр, сюда… Где ваши приятели?.. Все вздор, ошибка, я вижу… Недоразумение… Мало ли что бывает… Задать ему перцу… Пусть раскусит… Несообразительный народ… Какие тут и мошенники, болваны!

И выстреливая таким образом подобными лаконическими сентенциями выразительного свойства, незнакомец быстро шел в общую залу конторы дилижансов, куда, плотно прижимаясь друг к другу, следовали за ним мистер Пикквик и его ученики.

— Эй, буфетчик! — проревел незнакомец, неистово дернув за колокольчик. — Стаканы для всей честной компании… коньяку и воды… Пунша горячего, крепкого, сладкого! — Живей… Глаз у вас поврежден, сэр!.. Подать сырой говядины для джентльменского глаза… Живей! — Ничто так хорошо не излечивает синяков под глазами, как сырая говядина… Ха, ха, ха!

И, не думая останавливаться, чтоб перевести дух, незнакомец одним залпом выпил стакан пунша и уселся в креслах с таким комфортом, как будто ничего особенного не случилось.

Между тем как три путешественника рассыпались в благодарности своему новому знакомцу, мистер Пикквик, хранивший во всех случаях жизни невозмутимое спокойствие великой души, рассматривал на досуге его костюм и наружный вид. Был он среднего роста, но, при длинных ногах и сухопаром туловище, казался довольно высоким. Зеленый фрак его мог быть щегольским нарядом в те дни, когда в Лондоне была мода на узкие фалды, на манер ласточкиных крыльев: но в те времена, очевидно, украшал он особу более короткую, чем этот незнакомец, потому что облинялые и запачканные обшлага далеко не доходили до кисти его руки. Он был застегнут на все пуговицы до самого подбородка, и узкий фрак подвергался очевидной опасности разорваться на спине. Старый носовой платок, вместо галстука, украшал его шею, где не было и следов рубашечного воротника. На черных его штанах здесь и там проглядывали светлые заплаты, обличавшие продолжительную службу этого костюма. Плотно прикрывая колени незнакомца, они туго прицеплялись штрипками к его дырявым башмакам, имея очевидное назначение скрывать от нескромных взоров его грязные, пожелтелые чулки, которые, однако ж, резко бросались в глаза. Его длинные черные волосы пробивались косматыми прядями из-под старой, измятой шляпы, и за обшлагами фрака виднелись голые оконечности его рук, украшенных изорванными и грязными перчатками. Он был худощав и бледен, при всем том физиономия его выражала решительную самоуверенность, самодовольство и значительную долю бесстыдства. Он весело потряхивал своей скомканной шляпой и неугомонно вертелся во все стороны, делая самые выразительные жесты.

Таков был человек, которого тщательно наблюдал в свои очки мистер Пикквик. Подражая своим приятелям, он тоже счел непременной обязанностью изъявить ему свою искреннюю благодарность в самых отборных и ученых выражениях.

— Нечего распространяться, сказано довольно, — отвечал незнакомец, делая энергичный жест. — Ни слова больше… но будь я вашим приятелем в зеленой куртке, черт побери, я бы свихнул извозчику шею… Пирожник тоже свиная башка… Всех бы отправил к черту на кулички… как честный человек… Сволочь, трын-трава!

В эту минуту вошел в залу кондуктор, и объявил, что рочестерский дилижанс готов отправиться в дорогу.

— Мой дилижанс? — воскликнул незнакомец, быстро вскочив со своего места. — Билет взят… сейчас ехать… Заплатите за коньяк… Мелких нет… Крупные банковые билеты… Сдача у них скверная… серебряные деньги истерты, что бирмингемские пуговицы… дрянь… заплатите.

И он еще раз тряхнул на всю компанию своей скомканной шляпой.

Случилось, по воле судеб, что мистер Пикквик и трое его спутников тоже решились, со своей стороны, сделать город Рочестер первой своей станцией и первым предметом ученых наблюдений. Объявив об этом своему новому товарищу, они согласились, для удобнейшего сообщения друг другу взаимных мыслей и желаний, поместиться рядом на империале.

— Ну, поворачивайтесь! — сказал незнакомец, помогая мистеру Пикквику взобраться на верх дилижанса. — Живей!

— Ваша поклажа, сэр? — спросил кондуктор.

— Чья? Моя? Вот этот узелок, больше никакой поклажи, — отвечал незнакомец. — Весь багаж отправлен водой… ящики, сундуки, коробки, баулы… тяжело, дьявольски тяжело!

И с этими словами он засунул в карман небольшой узелок, где хранились рубашка и носовой платок.

— Головы, головы, берегите свои головы! — вскричал неумолкавший незнакомец, предостерегая пассажиров империала, когда дилижанс проезжал под сводами ворот почтового двора. — Страшное место… дьявольская опасность… Случилось однажды… пятеро детей… мать, высокая леди, кушала бутерброды… совсем забылась через арку… тррр-тыррр… дети оглядываются… голова у матери оторвана… бутерброд в руках… нечем больше есть… сироты… визг, крик — ужасно, ужасно! — Что, сэр, изволите смотреть на Уайтголль? Прекрасное место… Не так ли?

— Я рассуждаю, — сказал мистер Пикквик, — о непостоянстве фортуны и превратности человеческих деяний.

— Так, сэр, так! Сегодня шелк и бисер, а завтра куда еси девался человек? Философ, сэр?

— Психолог, сэр, скромный наблюдатель человеческой природы, — сказал мистер Пикквик.

— Так же как и я. Доброе дело… Человек любит философствовать, когда нечего есть. Поэт, сэр?

— Почтеннейший друг мой, мистер Снодграс, имеет сильный поэтический талант, — сказал мистер Пикквик.

— Не дурно сам пишу стихи, — отвечал незнакомец. — Поэма в десять тысяч стихов… Ямбы и хореи с дактилями и анапестами… Олимп… Великая битва… Марс поутру, ночью Аполлон… барабан и лира… Пою тебя, великий муж… Нет вдохновения — забежал в кондитерскую, и опять… Муза, Нептун, Морфей… вдохновение шипит… Прекрасно! — Вы, сэр, не охотник ли? — вдруг спросил он, обращаясь к мистеру Винкелю.

— Да, я люблю охоту, — отвечал тот.

— Прекрасное занятие, сэр, бесподобное. — Собаки, сэр?

— Теперь нет, — отвечал мистер Винкель.

— A! Вы держали собак… бесподобные животные… твари смышленые… чутье… инстинкт… Была у меня отличная собака… легавая… Понто, кличка… Пошел однажды на чужое поле… перелез ограду… выстрелил… бац… свистнул — собака стоит как вкопанная… свистнул опять… Понто… нейдет… подманил к себе — Понто, Понто… виляет хвостом и смотрит на столб… взглянул — на столбе надпись: «Лесничему приказано бить и стрелять всех собак за этой оградой»… Удивительная собака… бесценная… зоологический феномен.

— В самом деле, случай необыкновенный, — заметил мистер Пикквик. — Позвольте мне записать его?

— Извольте, сэр, извольте… сотни чудных анекдотов насчет собак… коллекция в классическом роде. — Красотка, сэр? — продолжал незнакомец, круто повернувшись к мистеру Треси Топману, бросавшему умильные взгляды на проходившую женщину.

— Очень мила, — заметил мистер Топман.

— Да… смак есть… Английские девушки далеко не так хороши, как испанки… Благородные создания… агатовые волосы… черные глаза… искрометистые… блещут… круглые формы… Чудо, как хороши.

— Вы были в Испании, сэр? — спросил мистер Топман.

— Жил там… очень долго.

— И много одержали побед, сэр?

— Побед? Тысячи! Дон Боларо Фиццгиг… Гранд, старик… единственная дочь… Донна Христина… блистательная красавица… влюбилась по уши… ревнивый отец… гордая испанка… прекрасный англичанин… Донна Христина в отчаянии… приняла яд… рвотного дали… желудочный насос… сделали операцию… Старик Боларо вне себя… согласился… соединил наши руки… потоки слез… романическая история… очень.

— Что ж? Донна Христина теперь в Англии, сэр? — спросил мистер Топман, приведенный в восторженное состояние поэтическим изображением прелестей испанки.

— Умерла, сэр, умерла, — сказал незнакомец, приставив к глазам коротенький остаток носового коленкорового платка, — операция трудная… желудочный насос… не перенесла… нежная комплекция… погибла жертвой.

— A ее отец? — спросил поэтический Снодграс.

— Угрызение и бедствие, — отвечал незнакомец, — исчез внезапно… молва по всему городу… искали по всем местам… с ног сбились… без успеха… городской фонтан на большой площади вдруг остановился… прошли недели… не брызжет… работники принялись чистить… выкачали воду… хвать… старик Боларо сидит в трубе… окоченелый… в правом сапоге бумага… полная исповедь… с отчаяния… не мог пережить… Вытащили его, фонтан забрызгал, заиграл… Трагический элемент.

— Могу ли я, с вашего позволения, внести в свои записки эту трогательную историю? — спросил мистер Снодграс, проникнутый великим соболезнованием.

— Пишите, пишите! Пятьдесят новых историй в таком же роде, если угодно… вулканические перевороты в моей жизни, странные, непостижимые… Много видел, много испытал… То ли еще будет… Позволяю… Пишите.

В таком духе продолжался разговор всю дорогу. На станциях, где сменяли лошадей, ученые путешественники угощали своего приятеля коньяком и пивом, и он без умолку рассказывал им новые истории, запечатленные по большей части трагическим колоритом. В скором времени записные книги господ Пикквика и Снодграса наполнились поэтическими и философическими описаниями чудесных приключений. Наконец дилижанс покатился по рочестерскому мосту, за которым возвышался древний католический монастырь.

— Великолепная развалина! — воскликнул мистер Август Снодграс, увлеченный поэтическим чувством при виде почтенного здания.

— Какая обильная жатва для антиквара! — провозгласил мистер Пикквик, приставляя зрительную трубу к своему правому глазу.

— А! Прекрасное место! — заметил незнакомец. — Груда кирпичей… угрюмые стены… мрачные своды… темные углы… развалившиеся лестницы… старый собор… душный запах… пилигримы истерли ступени… узкие саксонские двери… Странные люди эти католические монахи… исповедальни точно суфлерские будки в театрах… Папа и главный казначей… Эти образа… Саркофаг… древние легенды… чудесные повествования… источник национальных поэм… вдохновение… Превосходно!

И этот монолог беспрерывно продолжался до той поры, когда дилижанс подъехал наконец, к воротам гостиницы «Золотого быка» на главной рочестерской улице.

— Вы здесь остановитесь, сэр? — спросил мистер Натаниэль Винкель.

— Я? Нет… вам советую… всего лучше… хорошая гостиница… отличные постели… подле трактир Райта, дорого… очень дорого… полкроны за всякую мелочь… плата увеличивается, если обедаете у приятелей… странные люди.

Мистер Винкель повернулся от мистера Пикквика к мистеру Снодграсу, и от Снодграса к мистеру Топману; приятели перемигнулись и утвердительно кивнули друг другу. Мистер Пикквик обратился к незнакомцу:

— Вы оказали нам сегодня поутру весьма важную услугу, сэр, — сказал он, — позвольте покорнейше просить вас об одолжении разделить с нами скромный обед. Мне и приятелям моим было бы весьма приятно продолжить знакомство с человеком, который так много испытал и видел.

— Очень рад… благодарю… не смею советовать насчет блюд… не забудьте грибов со сметаной и жареной курицы… превосходно! В котором часу вы обедаете?

— A вот позвольте, — сказал мистер Пикквик, обращаясь к своему хронометру, — теперь скоро три. В пять часов вы свободны?

— Совершенно… именно в пять часов!.. Ни прежде, ни после. Дел бездна! До свидания!

Надев шапку набекрень, незнакомец слегка поклонился почтенным друзьям, взял узелок под мышку, свистнул, побежал и вскоре скрылся из вида.

— Много путешествовал и много видел, это ясно! — заметил мистер Пикквик. — Хорошо, что мы его пригласили.

— Как бы мне хотелось видеть его поэму! — сказал мистер Снодграс.

— Мне бы очень хотелось взглянуть на его собаку, — сказал мистер Винкель.

Мистер Топман ничего не сказал и не заметил; но он размышлял в глубине души о донне Христине, гордом испанце, о фонтане, о бедствиях, о человеческой жестокости, и глаза его наполнились слезами.

Номера взяты, постели осмотрены, обед заказан, и путешественники отправились осматривать город с его окрестностями.

Прочитав внимательно заметки мистера Пикквика относительно четырех городов: Строда, Рочестера, Четема и Бромптона, мы нашли, что впечатление его, в существенных основаниях, ничем не отличается от наблюдений других путешественников, изображавших эти города. Представляем здесь в сокращении описание мистера Пикквика.

«Главные произведения всех этих городов, — говорит Пикквик, — состоят, по-видимому, из солдат, матросов, жидов, мела, раковин, устриц и корабельщиков. К статьям торговой промышленности преимущественно относятся: морские припасы, яблоки, сухари, свежая и соленая рыба и устрицы. Улицы многолюдны и представляют живописный вид, оживленный особенно постоянным присутствием военных. Приятно истинному филантропу углубляться в наблюдения относительно беззаботной и веселой жизни военных, умеющих так удачно разнообразить свои развлечения и так незлобиво и невинно шутить над добродушными простаками из граждан. Военные вообще обладают изумительно веселым расположением духа. За два дня до моего приезда сюда один из таких шутников был грубо оскорблен в трактире. Буфетчица не захотела отпустить ему более ни одной рюмки; в отплату за это, он (скорее для забавы) выхватил свой штык и ранил девушку в плечо. И однако ж, этот милый весельчак пришел в трактир на другой день, и сам же первый выразил свою готовность покончить дело миром и забыть неприятное приключение».

«Потребление табака в этих городах, — продолжает мистер Пикквик, — должно быть чрезвычайно велико, и табачный запах, распространяющийся по улицам, без сомнения, весьма приятен для особ, привыкших к трубке. Поверхностный наблюдатель сделал бы, вероятно, презрительный отзыв касательно грязи, которая тоже составляет здесь характерную принадлежность; но истинный философ, привыкший углубляться в самую сущность вещей, увидит, конечно, в этом обстоятельстве самое резкое и поразительное доказательство торговли и промышленности, обусловливающей народное благосостояние».

Ровно в пять часов явился незнакомец, и с его приходом начался обед. Дорожного узелка с ним больше не было; но в костюме его не произошло никаких перемен. Говорил он с таким же лаконическим красноречием, как прежде, и даже был в некоторых случаях гораздо красноречивее, хотя беседа его имела постоянно стенографический характер.

— Что это? — спросил он, когда человек принес первое блюдо.

— Камбала, сэр.

— А, камбала!.. превосходная рыба!.. отправляют в Лондон целыми бочками… для публичных обедов… рюмку вина, сэр?

— С большим удовольствием, — сказал мистер Пикквик.

И незнакомец с необыкновенной быстротой выпил рюмку сперва с ним, потом другую с мистером Снодграсом, третью с мистером Топманом, четвертую с мистером Винкелем, и, наконец, — пятая рюмка залпом влилась в его горло за здоровье всей компании.

— Что тут у вас за суматоха? — спросил он, окончив эти вступительные тосты и обращаясь к трактирному слуге. — Я видел на лестницах ковры, лампы, зеркала.

— Это, сударь, приготовление к балу.

— Собрание будет, а?

— Нет, сэр. Это бал в пользу бедных.

— В этом городе должно быть много прекрасных женщин: как вы полагаете, сэр? — спросил мистер Топман.

— Блистательные красавицы… всякому известно… Кентское графство этим и славится… яблоки, вишни, хмель и женщины! Рюмку вина, сэр?

— С большим удовольствием, — отвечал мистер Топман.

Незнакомец залпом опорожнил рюмку.

— Мне бы очень хотелось идти на бал, — сказал мистер Топман.

— Билет, сэр, можно получить в буфете за полугинею, — сказал услужливый лакей.

Мистер Топман опять выразил живейшее желание присутствовать на филантропическом бале; но, не встретив никакого сочувствия в отуманенных взорах господ Пикквика и Снодграса, обратился с некоторой горячностью к портвейну и десерту, который только что поставили на стол. Лакей ушел, и путешественники остались одни, имея в виду приятную перспективу послеобеденной дружеской беседы.

— Прошу извинить, — сказал незнакомец. — Погода сегодня дьявольски жаркая… передайте-ка сюда эту непочатую бутылку.

Незнакомец подряд выпил несколько рюмок за здравие всех вообще и каждого порознь. Наступили веселые минуты. Гость говорил без умолку, и пикквикисты слушали с неутомимым вниманием. Мистер Топман с каждой минутой больше и больше распалялся желанием присутствовать на бале. Физиономия мистера Пикквика пылала выражением всеобщей филантропии; мистер Винкель и мистер Снодграс чувствовали сильную наклонность ко сну.

— Эге, уж начинают! — воскликнул незнакомец. — Публика собирается… скрипки настраиваются… арфа звучит… бал в разгаре.

В самом деле, через несколько минут звуки оркестра возвестили начало первой кадрили.

— Ох, как бы мне хотелось идти! — сказал опять мистер Топман.

— Да и мне, — сказал незнакомец, — черт побери… проклятая поклажа… тюки, вьюки… неприятная пересылка водой… сиди тут — не в чем идти… странно, странно!

Должно теперь заметить, что любовь к ближнему во всех возможных проявлениях и видах была первой заповедью для пикквикистов, и никто из них не отличался настолько ревностным исполнением этой заповеди, как мистер Треси Топман. В деловые отчеты клуба внесено множество случаев, свидетельствующих неоспоримым образом, что этот джентльмен был до невероятности добр и милосерд к своим ближним.

— Мне было бы очень приятно, — сказал мистер Треси Топман, — снабдить вас приличным костюмом; но вы слишком тонки, между тем как я…

— Толст как дистиллированный Бахус, э? Ха, ха, ха! Подайте-ка сюда бутылку.

Был ли мистер Топман приведен в справедливое негодование при этом слишком вольном и даже, так сказать, дерзком тоне, с каким незнакомец без всяких предварительных церемоний потребовал к себе вино, или, быть может, он оскорбился весьма неприличным сравнением своей особы с дистиллированным Бахусом — утвердительно сказать нельзя ни того, ни другого. Он передал вино, кашлянул два раза и бросил на незнакомца суровый взгляд, давая ему заметить неуместность его поведения: оказалось, однако ж, что веселый гость сохранил совершенное спокойствие духа под влиянием этого испытующего взгляда, и мистер Топман, убежденный в его невинности, мгновенно переменил гнев на милость. Он продолжал:

— Я хотел заметить, сэр, что фрак мой был бы для вас слишком широк; но вот костюм моего друга Винкеля, надеюсь, будет вам впору.

Незнакомец измерял метким глазом фигуру мистера Винкеля, и черты лица его заблистали совершеннейшим удовольствием.

— Счастливая, бесподобная идея! — воскликнул он. — Приятель ваш — второй экземпляр меня самого!

Мистер Топман погрузился на несколько минут в глубокую думу и потом бросил внимательный взгляд на почтенных сочленов. Вино уже оказало свое снотворное действие на мистеров Снодграса и Винкеля, и, по-видимому, не подлежало сомнению, что даже чувства мистера Пикквика подчинились успокоительному влиянию Бахуса. Достопочтенный муж постепенно перешел через все степени, которые обыкновенно предшествуют окончательной летаргии, производимой сытным обедом и его последствиями. От безотчетного веселья он спустился мало-помалу в пучину безотчетной грусти и потом из пучины грусти взобрался опять на высоту веселья. Подобно газовому фонарю на улице, раздуваемому ветром сквозь узкое отверстие, он обнаружил на минуту неестественное сияние и вдруг угас почти совершенно. Еще через несколько минут он вспыхнул ярким светом и уже окончательно загас. Голова его опрокинулась на грудь, и удушливое сопенье, прерываемое временами громким всхрапом, сделалось единственным признаком присутствия великого человека.

Искушение — быть на балу и ознакомиться наглядным образом с блистательной красотой женщин Кентского графства — сильнейшим образом действовало теперь на чувства мистера Топмана. Искушение взять с собою веселого гостя — было тоже очень сильно. Топман был чужой в этом месте и совсем не знал городских жителей, между тем как незнакомец жил, по-видимому, в Рочестере с младенческих лет. Мистер Винкель спал глубоким сном; будить его было бесполезно; по обыкновенному ходу вещей, он, как сноп, покатился бы на свою постель, если б удалось пробудить его от неестественного усыпления. Мистер Топман был в нерешительном состоянии.

— Выпейте рюмку и передайте вино мне! — проговорил неутомимый гость.

Мистер Топман повиновался инстинктивно, и последняя рюмка, оживив деятельность его духа, заставила его остановиться на определенном плане.

— Спальня Винкеля подле моей комнаты, — сказал мистер Топман. — В настоящем положении, разумеется, ему никак не растолкуешь, чего мы хотим; но я знаю, что в чемодане у него прекрасная фрачная пара платья. Можно, я думаю, распорядиться и без него: вы наденете его костюм, а потом, после бала, я опять могу уложить его вещи на свое место, так что он ничего не будет знать.

— Гениальная мысль! — воскликнул незнакомец. — Чудесный план… странное положение, черт побери… четырнадцать фраков в дорожных ящиках… должен занимать чужой фрак… Неприятно!

— Надобно теперь купить билеты, — сказал мистер Топман.

— Разменивать соверен не стоит хлопот… бросим жребий, кому платить… Так, так… вон она как юлит… женщина, блистательная женщина… Вам платить, — говорил незнакомец, — когда брошенная монета катилась по столу. Мистер Топман позвонил, заплатил за билеты и приказал подать свечи. Через четверть часа незнакомец уже красовался в блистательном костюме мистера Натаниэля Винкеля.

— Это новый форменный фрак, — сказал мистер Топман, когда незнакомец охорашивался перед зеркалом. — Он сшит в первый раз после изобретения формы для нашего клуба.

Говоря это, он рекомендовал гостю обратить внимание на большие вызолоченные пуговицы с портретом мистера Пикквика и с буквами: П. К.

— Портрет этого старика?.. Хорошо, очень хорошо! — сказал незнакомец. — А что значат эти буквы: П. К.?.. Платье краденое, а?

Мистер Топман пришел в сильное негодование и поспешил объяснить тайну девиза.

— Талия немного коротка, — говорил между тем незнакомец, повертываясь и кривляясь перед зеркалом. — Форма похожа на почтамтскую… фраки там наобум, без мерки… Неисповедимые предопределения судьбы… у всех малорослых людей длинные фраки… у великанов — короткие!.. Все навыворот в этом мире.

Когда, наконец, все приведено было в совершеннейший порядок, мистер Топман и его товарищ пошли наверх, в бальные залы.

— Ваши фамилии, сэр? — спросил швейцар.

Мистер Треси Топман приготовился исчислить свои титулы, но незнакомец остановил его.

— Не нужно фамилий, — сказал он швейцару, и потом прошептал на ухо Топману, — не годится объявлять имен… почтенные фамилии в своем кругу… не могут произвести эффекта в публичных местах… лучше инкогнито… джентльмены из Лондона, знатные путешественники!

Дверь отворилась, и знатные путешественники вошли в залу.

То была широкая и длинная комната, освещенная восковыми свечами в хрустальных канделябрах. Скамейки, обитые малиновым бархатом, стояли по всем четырем сторонам. Музыканты живописной группой на хорах, и кадрили были расположены в два или три ряда танцующих пар. В смежной комнате стояли карточные столы, и две пары пожилых леди, с таким же числом почтенных джентльменов, уже сидели за вистом.

По окончании последней фигуры танцоры разошлись по зале. Мистер Топман и его товарищ, стоя в углу, наблюдали собрание.

— Очаровательные женщины! — заметил мистер Топман.

— То ли еще будет! — отвечал незнакомец. — Теперь, покамест, мелюзга… тузы не явились… странная публика… корабельные чиновники высшего разряда знать не хотят корабельных инженеров низшего разряда… корабельные инженеры низшего разряда знать не хотят мелких помещиков… мелкие помещики презирают купцов…

— Не знаете ли, кто этот щуроглазый мальчуган со светлыми волосами и в фантастическом костюме? — спросил мистер Топман.

— Неважная птица… юнга девяносто седьмого экипажа… А вот достопочтенный Вильмот Снайп… знатная фамилия… богат как черт… все знают.

— Сэр Томас Клоббер, леди Клоббер и девицы Клоббер! — забасил швейцар громовым голосом.

И по зале распространилось общее волнение, когда величественными шагами вошли: высокий джентльмен в синем фраке со светлыми пуговицами, высокая леди в голубом атласном платье и две молодые девицы в новомодных костюмах того же цвета.

— Главный начальник над портом… важная особа, — шепнул незнакомец мистеру Топману, когда благотворительный комитет встречал сэра Томаса Клоббера и его превосходительное семейство.

Достопочтенный Вильмот Снайп и другие знатные джентльмены спешили принести дань глубокого благоговения девицам Клоббер. Сам сэр Томас Клоббер стоял посреди залы, выпрямившись как стрела, и величественно озирал блестящее собрание.

— Мистер Смити, миссис Смити и девицы Смити! — проревел опять швейцар.

— Что это за мистер Смити? — спросил мистер Треси Топман.

— Так себе… неважный чиновник… вздор, — отвечал незнакомец.

Мистер Смити отвесил низкий поклон сэру Томасу Клобберу, который, в свою очередь, удостоил его легким наклонением головы. Леди Клоббер навела лорнет на миссис Смити и ее дочерей, между тем как миссис Смити гордо посматривала на какую-то другую миссис, не имевшую счастья принадлежать к чиновницам корабельной верфи.

— Полковник Болдер, миссис полковница Болдер и мисс Болдер! — докладывал швейцар.

— Начальник гарнизона, — сказал незнакомец в ответ на вопросительный взгляд мистера Топмана.

Миссис Болдер дружески раскланялась с девицами Клоббер; встреча между полковницей Болдер и леди Клоббер была ознаменована самыми искренними излияниями радостных чувств; полковник Болдер и сэр Томас Клоббер перенюхивались в табакерках друг у друга и продолжали стоять одиноко, как джентльмены, проникнутые благородным сознанием собственного превосходства перед всем, что их окружало.

Между тем как местные аристократы — Болдеры, Клобберы и Снайпы — поддерживали таким образом свое достоинство на верхнем конце залы, другие разряды провинциального общества подражали их примеру на противоположной стороне. Младшие офицеры девяносто седьмого полка присоединились к семействам корабельных инженеров. Жены и дочери гражданских чиновников составляли свою особую партию, окруженную молодыми людьми из того же круга. Миссис Томлинсон, содержательница почтовой конторы, была, по-видимому, избрана главой торгового сословия.

Самой заметной особой в своем кругу был один маленький и кругленький человечек с черными хохлами на висках и огромной лысиной на макушке, доктор девяносто седьмого полка, мистер Слеммер. Он нюхал табак из всех табакерок, без умолку болтал со всеми, смеялся, плясал, отпускал остроты, играл в вист, делал все и был везде. К этим многосложным и разнообразным занятиям маленький доктор прибавлял другое, чрезвычайно важное: он неутомимо ухаживал за маленькой пожилой вдовой в богатом платье и брилиантах, придававших ее особе весьма значительную ценность.

Некоторое время мистер Топман и его товарищ безмолвно наблюдали маленького доктора и его интересную даму. Незнакомец прервал молчание:

— Груды золота… старуха… лекарь-фанфарон… спекуляция… задать им перцу… идея недурная.

Мистер Топман бросил вопросительный взгляд на его лицо.

— Стану волочиться за старухой, — сказал незнакомец.

— Кто она такая? — спросил мистер Топман.

— Не знаю… не видал ни разу… доктора прочь… увидим.

Приняв это решение, незнакомец перешел поперек залы и, остановившись у камина, начал посматривать с почтительным и меланхолическим удивлением на жирные щеки пожилой леди. Мистер Топман обомлел. Незнакомец делал быстрые успехи: маленький доктор начал танцевать с другой дамой — вдова уронила платок — незнакомец поднял, подал — улыбка, поклон, книксен — разговор завязался. Еще несколько минут… два-три слова с распорядителем танцами… небольшая вступительная пантомима, и незнакомец занял свое место в кадрили с миссис Боджер.

Удивление мистера Топмана при этой чудной ловкости товарища ровно ничего не значило в сравнении с глубоким изумлением доктора девяносто седьмого полка. Незнакомец молод, вдова самолюбива, внимание доктора отвергнуто, и счастливый соперник не обращает никакого внимания на его негодование. Доктор Слеммер остолбенел. Как? Неужели его, знаменитого врача девяносто седьмого полка, забыли и презрели в пользу человека, которого никто не видел прежде и которого никто не знает даже теперь! Вероятно ли это! Возможно ли? Да, черт побери, очень возможно: они танцуют и любезничают. Как! Это что еще? Незнакомец рекомендует своего приятеля! Доктор Слеммер не верит глазам, но роковая истина должна быть допущена: миссис Боджер танцует с мистером Треси Топманом — это не подлежит никакому сомнению. Вдовица перед самым носом доктора, полная воодушевления и жизни, выделывает самые хитрые прыжки, то подбоченится, то подымет голову, и мистер Треси Топман рисуется перед ней с торжественным лицом. Непостижимо!

Терпеливо и молчаливо доктор медицины и хирургии переносит свою невзгоду и с убийственным хладнокровием смотрит, как молодые люди пьют глинтвейн, угощают конфетами своих дам, кокетничают, любезничают, улыбаются, смеются; но когда наконец незнакомец исчез, чтобы проводить миссис Боджер до ее кареты, доктор Слеммер быстро вскочил со своего места, как ужаленный вепрь, и негодование, долго сдерживаемое, запылало ярким заревом на его щеках.

Незнакомец, между тем, проводив интересную вдову, снова появился в зале вместе с мистером Топманом. Он говорил и смеялся от искреннего сердца. Доктор Слеммер свирепел, пыхтел, бесновался, жаждал крови своего врага.

— Сэр, — произнес он страшным голосом, подавая ему свою карточку, — имя мое — Слеммер, доктор Слеммер девяносто седьмого полка… в четемских казармах, сэр… вот мой адрес.

Больше ничего он не мог сказать; бешенство душило его.

— A! — проговорил незнакомец холодным тоном. — Учтивое внимание… Слеммер… Благодарю… теперь не болен… когда захвораю… доктор Слеммер… не забуду!

— Как? Вы увертываетесь, милостивый государь? — говорил, задыхаясь, неистовствующий доктор. — Вы трус, негодяй, лжец!.. Вы — довольно ли вам этого? Дайте ваш адрес.

— О, глинтвейн, я вижу, слишком крепок! — воскликнул незнакомец вполголоса. — Не жалеют коньяка… очень глупо… лимонад гораздо лучше… жаркие комнаты… пожилые джентльмены… голова разболится… нехорошо, нехорошо… очень.

И он отступил назад с невозмутимым спокойствием.

— Я знаю, сэр, вы остановились в этой гостинице, — сказал неумолимый доктор, — теперь вы пьяны; завтра обо мне услышите; я отыщу вас, отыщу!

— На улице, может быть… дома я никогда не бываю.

Доктор Слеммер, сделав неистовое движение, нахлобучил шляпу и вышел из залы. Мистер Топман и его товарищ пошли наверх в спальню невинного мистера Винкеля, которому надлежало возвратить занятый костюм.

Этот джентльмен уже давно спал крепким сном; церемония размена павлиньих перьев была совершена очень скоро и спокойно. Приятели закусили и выпили на сон грядущий по нескольку стаканов вина. Незнакомец был разговорчив и весел; мистер Треси Топман, отуманенный глинтвейном, лафитом, восковыми свечами и белоснежными плечами рочестерских красавиц, был на седьмом небе и воображал себя первым счастливцем подлунного мира. Проводив своего товарища, мистер Топман, не без некоторых затруднений, отыскал отверстие в своем ночном колпаке и впихнул в него свою голову, — при этом опрокинул подсвечник и разбил остальную бутылку с портвейном. Наконец, после многих разнообразных эволюций, ему удалось кое-как добрести до своей постели, где он и погрузился в сладкий сон.

Поутру на другой день, ровно в семь часов, всеобъемлющая душа мистера Пикквика была выведена из своего бессознательного положения громким стуком в дверь комнаты.

— Кто там? — спросил мистер Пикквик, вскакивая с постели.

— Чистильщик сапогов, сэр.

— Чего вам от меня нужно?

— Потрудитесь сказать, сэр, какой джентльмен из вашего общества носит светло-синий фрак с золотыми пуговицами?

Мистер Пикквик мигом догадался, что лакей взял, вероятно, чистить платье его товарища и забыл, кому оно принадлежит. Он отвечал:

— Мистер Винкель, через две комнаты направо.

— Покорно благодарю.

Топман пил больше всех и спал богатырским сном; однако ж громкий стук неугомонного лакея разбудил и его.

— Что там такое?

— Можно ли поговорить с мистером Винкелем, сэр? — сказал слуга.

— Винкель! Винкель! — вскричал мистер Топман, приподнявшись с постели.

— Что! — отозвался слабый голос из соседней комнаты.

— Вас спрашивают… там… за дверью, — пробормотал полусонный Топман, повернувшись на другой бок.

— Спрашивают! — воскликнул Винкель, быстро вскакивая с постели и набрасывая халат на свои плечи. — Кто ж бы это? Кому я понадобился в таком дальнем расстоянии от города?

— Какой-то джентльмен желает с вами переговорить, — сказал лакей, когда мистер Винкель отворил ему дверь, — джентльмен говорит, что он недолго вас задержит; но ему непременно надобно вас видеть.

— Странно, очень странно! — сказал мистер Винкель. — Где этот джентльмен?

— Он дожидается в кофейной комнате.

— Хорошо. Скажите, что сейчас приду.

Тем временем счастливый Топман погрузился опять в сладкий утренний сон.

Мистер Винкель оделся на скорую руку и сошел вниз, в общую залу. Старуха и два лакея убирали посуду; какой-то офицер в мундире стоял у окна, спиной к дверям. Обернувшись при входе мистера Винкеля, он поклонился ему довольно сухо и предложил слугам выйти.

— Мистер Винкель, если не ошибаюсь? — сказал офицер, запирая дверь.

— Да, я Винкель; что вам угодно?

— Вы, конечно, не удивитесь, сэр, если услышите, что я пришел к вам по поручению моего друга, мистера Слеммера, доктора девяносто седьмого полка.

— Доктора Слеммера?!

— Так точно. Доктор просил меня объявить вам, сэр, что вы вчера вечером изволили вести себя совсем не по-джентльменски и что, следовательно, он считает себя вправе требовать удовлетворения.

Изумление мистера Винкеля обрисовалось самыми красноречивыми знаками на его лице. Приятель доктора Слеммера продолжал:

— Друг мой, доктор Слеммер, твердо убежден, что вы были вчера слишком пьяны и, вероятно, сами не сознаете всей обширности обиды, нанесенной ему. Он поручил мне сказать, что если вы, как благородный человек, обнаружите готовность извиниться в своем поведении, — он согласен принять от вас удовлетворительное объяснение, которое вы потрудитесь написать под мою диктовку.

— Письменное объяснение! — воскликнул озадаченный мистер Винкель.

— Одно из двух: объяснение или… вы понимаете? — сказал докторский приятель холодным тоном.

— Точно ли ко мне относится ваше поручение, сэр? — спросил мистер Винкель, безнадежно сбитый с толка необыкновенным предложением.

— Сам я не имел чести быть свидетелем вашего неприличного поступка, — отвечал, улыбаясь, загадочный джентльмен, — и вы отказались дать свой адрес доктору Слеммеру. По его поручению, надлежало мне разведать, кому принадлежит светло-синий фрак с вызолоченными пуговицами, портретом и буквами «П. К.». Друг мой хотел во что бы ни стало узнать вашу фамилию.

Мистер Винкель остолбенел при этом подробном описании его костюма. Приятель доктора Слеммера продолжал:

— Из расспросов, мною сделанных, оказалось, что владелец светло-синего фрака с эмблематическими пуговицами прибыл в эту гостиницу вчера перед обедом с тремя другими джентльменами. Я немедленно послал узнать вашу фамилию, и теперь мне известно, что я имею честь говорить с мистером Винкелем.

Если бы главная башня Рочестерского замка внезапно сдвинулась со своего места и остановилась перед гостиницей «Золотого Быка», изумление Винкеля было бы ничтожным в сравнении с теми чувствами, которые теперь волновали его грудь. Первой его мыслью было, что, вероятно, фрак его украден.

— Позволите ли мне отлучиться на минуту? — сказал он.

— Сделайте милость.

Мистер Винкель опрометью бросился наверх и раскрыл дрожащей рукой свой чемодан. Фрак лежал на своем обыкновенном месте, но был измят и немного запачкан: стало быть, его надевали прошлой ночью.

— Ну да, дело очевидное, — сообразил мистер Винкель, припоминая события вчерашнего дня, — вчера после обеда мне вздумалось гулять по здешним улицам: помню очень хорошо, как я закурил сигару и вышел со двора. Вероятно, я надел свой новый фрак, зашел куда-нибудь и напроказил: пьяному море по колена! Вот и разделывайся теперь с каким-то доктором Слеммером! Неприятно, черт побери, очень неприятно!

Сказав это, мистер Винкель поспешил воротиться в общую залу с мрачной решимостью принять вызов неустрашимого доктора Слеммера и мужественно покориться всем последствиям страшного поединка.

Многие обстоятельства имели влияние на геройскую решимость мистера Винкеля, и прежде всего — репутация, которой он пользовался в клубе. До сих пор его считали образцом ловкости и искусства во всех делах, наступательных и оборонительных, где требовалось необыкновенное присутствие духа, и вот, если теперь, при первом критическом случае, он обнаружит свою слабость, в глазах самого основателя знаменитого клуба, слава его затмится, и он пропал навсегда. Вдумываясь притом глубже в этот предмет, он сообразил, основываясь на многих случаях, что секунданты, вследствие обоюдного соглашения, редко заряжали пистолеты пулями, и всего чаще удавалось им примирять противников после холостых зарядов. Его секундантом, разумеется, будет мистер Снодграс. Если изобразить ему опасность живейшими и яркими красками, нет сомнения, этот джентльмен обо всем известит мистера Пикквика, который, в свою очередь, не замедлит обратиться к местным властям, и, стало быть, покушение на убийство будет предотвращено.

Так рассуждал мистер Винкель, когда воротился в общую залу и объявил свое согласие на вызов обиженного доктора.

— Не угодно ли вам отправить меня к вашему другу, чтоб я мог с ним условиться о времени и месте нашей встречи? — сказал офицер.

— Нет, это совсем не нужно, — возразил мистер Винкель, — мы это можем решить теперь же, и я не замедлю известить своего секунданта.

— В таком случае — сегодня вечером, на закате солнца: хорошо это будет? — спросил офицер беспечным тоном.

— Очень хорошо, — отвечал мистер Винкель, думая, напротив, что это — очень дурно.

— Знаете ли вы крепость Питта?

— Да, я видел ее вчера.

— Пройдя город, вы потрудитесь повернуть налево с большой дороги и обогнуть главный угол крепости; я буду ждать вас в безопасном месте, и дело авось устроится так, что никто нам не помешает.

— Это мы увидим! — думал мистер Винкель, бросая мужественный взгляд на секунданта своего противника.

— Больше, кажется, ничего не нужно? — сказал офицер.

— Ничего, я полагаю.

— Прощайте, сэр.

— Прощайте.

И офицер, насвистывая веселую песню, вышел из залы.

Завтрак наших героев, против обыкновения, был очень невесел. Мистер Топман, после похождений вчерашней ночи, остался в постели; Снодграс в глубине души предавался поэтическим размышлениям, получившим на этот раз весьма угрюмый характер, и даже сам президент обнаруживал необыкновенную склонность к молчанию и содовой воде. Мистер Винкель нетерпеливо выжидал удобного случая для объяснений, и случай скоро представился: он и мистер Снодграс отправились вдвоем на поэтическую прогулку под предлогом обозрения достопримечательностей города.

— Снодграс, — начал мистер Винкель, когда они вышли за ворота, — Снодграс, любезный друг, могу ли я положиться на твою скромность?

Предложив этот вопрос, он был глубоко убежден, что любезный друг при первой возможности разболтает вверенную тайну. Поэты — народ болтливый, это всем известно; а Снодграс был великий поэт.

— Совершенно можешь, — отвечал мистер Снодграс, — хочешь, я дам клятву…

— Нет, нет, — прервал мистер Винкель, пораженный страшной возможностью удержать на привязи поэтический язык своего приятеля, — не клянись, мой друг, не клянись: это совсем не нужно.

Мистер Снодграс медленно опустил руку, поднятую к небесам во изъявление готовности дать клятву.

— Мне нужна твоя помощь, любезный друг, в одном важном деле… в деле чести, — сказал мистер Винкель.

— И ты ее получишь — вот тебе моя рука! — отвечал восторженный поэг.

— У меня дуэль, Снодграс, дуэль на жизнь и смерть с мистером Слеммером, доктором девяносто седьмого полка, — сказал мистер Винкель, желая представить свое дело в самом торжественном свете; — мы условились с его секундантом сойтись сегодня вечером, на закате солнца.

— Очень хорошо: я буду твоим секундантом.

Такая готовность со стороны приятеля несколько изумила дуэлиста. Чужая беда встречается, по большей части, с удивительным хладнокровием посторонними людьми: мистер Винкель выпустил из вида это обстоятельство и судил о чувствованиях друга по биению своего собственного сердца.

— Последствия, мой друг, могут быть ужасны, — заметил мистер Винкель.

— Ну, этого нельзя сказать заранее, — отвечал поэтический Снодграс.

— Доктор, я полагаю, отличный стрелок.

— Очень может быть: все военные стреляют хорошо, но ведь и ты авось не дашь промаха в десяти шагах.

— Разумеется.

Снодграс был удивительно спокоен, и поэтическое лицо его, к великой досаде мистера Винкеля, начинало выражать торжественную решимость. Надлежало сообщить разговору другой оборот.

— Любезный друг, — сказал мистер Винкель трогательным и дрожащим голосом, испустив глубочайший вздох из своей груди и устремив свой взор к небесам, — любезный друг, если роковая пуля сразит мое сердце и я бездыханен упаду к ногам своего безжалостного противника, ты должен принять на себя священную обязанность известить обо всем моего отца: скажи, что я пал на поле чести, и вручи ему от меня мое последнее письмо.

Но и эта красноречивая выходка не имела вожделенного успеха: поэт, приведенный в трогательное умиление, изъявил готовность составить обо всем подробнейший отчет и лично вручить печальное письмо отцу убитого друга.

— Но если я паду, — продолжал мистер Винкель, — или если доктор Слеммер падет от моих рук, ты неизбежно в том и другом случае сам будешь замешан в это дело как свидетель преступления и можешь подвергнуться большим неприятностям. Об этом я не могу подумать без содрогания.

При этом маневре мистер Снодграс задрожал и побледнел, но, руководимый чувством бескорыстной дружбы, скоро оправился от своего волнения и отвечал твердым голосом:

— Что делать! Неприятности нелегко перенести, но для друга я готов в огонь и воду.

Мистер Винкель внутренно посылал к черту эту бескорыстную дружбу, и отчаяние сильно овладело его душой, когда они продолжали таким образом гулять по улицам города. Он ухватился за последнее средство:

— Снодграс! — вскричал он вдруг, останавливаясь посреди дороги и с жаром ухватясь за руку своего приятеля. — Ты уж, пожалуйста, не компрометируй меня в этом деле, не извещай об этом полицию, не обращайся к местным властям с просьбой посадить под арест меня и мистера Слеммера, доктора девяносто седьмого полка, который живет теперь в Четемских казармах, недалеко от крепостного вала. Другой бы на твоем месте принял все возможные меры для предотвращения этой дуэли, мой друг.

— Ни за что на свете! — воскликнул мистер Снодграс с величайшим энтузиазмом.

Прощай, последняя надежда! Благодаря преданности своего друга мистер Винкель принужден сделаться одушевленной мишенью для смертоносного выстрела какого-то злодея, которого он не видал и в глаза! Холодный пот заструился по его лбу.

Покончив таким образом эти предварительные объяснения, друзья наши купили пистолеты с достаточным количеством пороха и пуль и поспешили воротиться в гостиницу «Золотого Быка». Все остальное время мистер Винкель горевал о своей судьбе, между тем как приятель его усердно занимался приведением в исправное состояние смертоносных орудий.

Наступил вечер, холодный и туманный. Не дожидаясь сумерек, пикквикисты поспешили отправиться на поле чести. Мистер Винкель, для избежания посторонних наблюдений, завернулся в огромную шинель; мистер Снодграс тащил под своими полами смертоносные орудия.

— Все ли ты взял? — спросил мистер Винкель взволнованным тоном.

— Все, кажется, — отвечал мистер Снодграс, — я принял меры, чтоб можно было сделать несколько зарядов, на случай промаха или осечки. В этом ящике четверть фунта пороха; пули завернуты в двух номерах здешней газеты.

Такое выражение дружеского чувства заслуживало, конечно, самой высшей благодарности; но мистер Винкель молчал, вероятно, от избытка душевного волнения. Он шел довольно медленно за спиной своего друга.

— Мы придем как раз вовремя, — сказал мистер Снодграс, когда они были за городской заставой, — солнце только что начинало закатываться.

«Так, вероятно, закатится и последний час моей жизни!» — думал мистер Винкель, бросая болезненный взгляд на заходящее светило. — Вот и секундант! — воскликнул он с замиранием сердца, сделав несколько шагов.

— Где? — сказал мистер Снодграс.

— Вон там, джентльмен в синей шинели.

Мистер Снодграс посмотрел вперед, по указанию своего друга, и заметил довольно рослую фигуру в синем плаще. Офицер махнул рукой и повернул за угол крепости; пикквикисты последовали за ним.

Вечер казался удивительно печальным; заунывный ветер пробегал по опустелому пространству, как гигант, кликавший свою собаку пронзительным свистом. Плаксивая природа сообщила мрачный колорит чувствованиям мистера Винкеля. Ров, окружавший крепость, казался ему колоссальной могилой, где скоро будут погребены его грешные кости.

Между тем офицер, свернув с главной тропинки, быстро перескочил за ограду уединенного поля, назначенного местом дуэли. Пикквикисты последовали его примеру, и мистер Снодграс с удовольствием заметил, что нельзя было выбрать места безопаснее и удобнее для кровавых похождений. Два джентльмена дожидались за оградой: один маленький и круглый человек с черными волосами; другой — статный мужчина в байковом сюртуке, сидевший с большим комфортом на походном стуле.

— Это должны быть доктор Слеммер и хирург, взятый для перевязки ран, — сказал мистер Снодграс, — ободрись, мой друг, и выпей бренди.

Мистер Винкель схватил поданную бутылку и с наслаждением втянул в себя несколько тысяч капель живительной влаги.

— Мой друг, сэр, — мистер Снодграс, — сказал мистер Винкель, когда к нему подошел офицер.

Докторский секундант сделал учтивый поклон и вынул ящик, такой же, как у Снодграса.

— Кажется, нам не о чем говорить, — заметил он холодным тоном, открывая ящик, — друг ваш уклонился от всяких извинений.

— Не о чем, я думаю, — сказал мистер Снодграс, начинавший чувствовать некоторую неловкость при виде окончательных приготовлений.

— Угодно вам отмерять шаги? — сказал офицер.

— Извольте, — отвечал мистер Снодграс.

Дистанция, к общему удовольствию, была измерена правильно и скоро, и предварительные условия заключены.

— Мои пистолеты, я думаю, будут понадежнее ваших, — сказал расторопный секундант доктора девяносто седьмого полка. — Вы видели, как я заряжал: угодно вам осмотреть их?

— Нет, я совершенно на вас полагаюсь, — отвечал мистер Снодграс, довольный и счастливый тем, что его освободили от этой трудной операции: его понятия о заряжении смертоносных орудий были довольно сбивчивы и неопределенны.

— Стало быть, нам можно теперь поставить противников на барьер? — сказал офицер с величайшим хладнокровием, как будто действующие лица были для него пешками на шахматной доске — и он собирался играть.

— Конечно, можем, — отвечал мистер Снодграс.

Он готов был согласиться на всякое предложение, потому что ровно ничего не смыслил в этих делах. Офицер подошел к доктору Слеммеру; мистер Снодграс, машинально следуя его примеру, подошел к мистеру Винкелю.

— Все готово, — сказал он, подавая пистолет своему несчастному другу. — Давай мне свою шинель.

— Ты не забыл, милый друг, о письме к моему отцу?

— Нет, нет, все будет исполнено. Ступай, подстрели его?

Легко сказать! Для бедного Винкеля это значило почти то же, если б рекомендовали ему схватить луну за рога. Совет очень хорош; но еще лучше, если б он знал, как выполнить его, не подставляя под пулю своего собственного лба! Как бы то ни было, он скинул шинель и молча взял пистолет. Секунданты удалились от места действия; джентльмен на походном стуле последовал их примеру, и противники медленными шагами начали приближаться друг к другу.

Мистер Винкель имел чрезвычайно нежное сердце, и любовь к ближнему составляла благороднейшую черту его характера. Мысль о предстоящем убийстве была, без сомнения, единственной причиной, заставившей его крепко зажмурить глаза, когда он остановился на барьере; это помешало ему разглядеть необыкновенные и загадочные поступки своего противника. Доктор Слеммер вздрогнул, обомлел, вытаращил глаза, протер их, вытаращил опять и, наконец, закричал громовым голосом:

— Стой! Стой!

Офицер и мистер Снодграс немедленно бросились к нему.

— Что это значит? — воскликнул доктор Слеммер. — Это не тот.

— Не тот! — воскликнул докторский секундант.

— Не тот! — подхватил мистер Снодграс.

— Не тот! — воскликнул статный джентльмен с походным стулом в руке.

— Ну да, я вам говорю, — продолжал доктор Слеммер, — это совсем не тот джентльмен, который обидел меня вчера на балу.

— Странно! Очень странно! — заметил офицер.

— Конечно, странно! — повторил джентльмен с походным стулом. — Вам, господа секунданты, во избежание всяких недоразумений надлежало прежде всего выяснить, точно ли этот почтенный господин, стоящий теперь на барьере перед нашими глазами, действительно и несомненно есть тот самый неучтивый и наглый джентльмен, который вчера вечером имел непростительную неосторожность обидеть общего нашего друга, мистера Слеммера, доктора девяносто седьмого полка. Таково мое мнение!

И, высказав эти слова с глубомысленным и таинственным видом, статный джентльмен снова уселся на свой походный стул, раскрыл табакерку, понюхал и посмотрел на секундантов с торжествующим лицом.

Мистер Винкель широко открыл теперь свои глаза и с непередаваемым удовольствием услышал, что враждебные действия, по воле неисповедимой судьбы, не будут иметь пагубных последствий. Мигом он смекнул, что в этом деле скрывалась какая-нибудь ошибка, и с быстротой молнии сообразил, что репутация его между сочленами Пикквикского клуба неизбежно получит значительное приращение, если он скроет настоящую причину, заставившую его принять вызов доктора Слеммера. Поэтому Винкель бодро выступил вперед и сказал:

— Да, я не тот, милостивые государи; чего вам от меня угодно? Знаю, что я не тот.

— Все равно, милостивый государь, — сказал джентльмен с походным стулом, — вы обидели доктора Слеммера принятием его вызова; и, стало быть, дуэль немедленно должна состояться во всей силе и на прежнем основании.

— Погоди, Пайн, — сказал докторский секундант. — Отчего вы, сэр, не потрудились объясниться со мною сегодня поутру?

— Ну да, отчего, сэр, отчего? — подхватил джентльмен с походным стулом.

— Замолчи, пожалуйста, Пайн, — перебил офицер. — Могу ли я повторить свой вопрос, сэр?

— Извольте, — отвечал мистер Винкель, имевший достаточно времени сообразить и обдумать свой ответ. — Вы заподозрили, сэр, в пьянстве и неприличных поступках особу в таком костюме, который исключительно присвоен членам Пикквикского клуба. Я изобрел эту форму, и я же первый имел честь сшить себе светло-голубой фрак с вызолоченными пуговицами, на которых изображен портрет достопочтенного нашего президента. Вы понимаете, что я обязан был всеми силами поддерживать честь этого мундира, и вот почему, сэр, без дальнейших расспросов я поспешил принять ваш вызов.

— Сэр, — воскликнул маленький доктор, выступая вперед с протянутой рукой, — любезность ваша заслуживает уважения со стороны всякого благородного человека. Позвольте мне сказать, сэр, и доказать самым делом, что я высоко ценю ваше поведение и крайне сожалею, что имел несчастье потревожить вас этой встречей.

— Не извольте беспокоиться, — сказал мистер Винкель.

— Мне было бы очень приятно ближе познакомиться с вами, сэр, — продолжал миниатюрный доктор.

— Мне также вы доставите величайшее наслаждение вашим знакомством, — отвечал мистер Винкель, радушно пожимая руку своему великодушному противнику.

Затем подпоручик Теппльтон (докторский секундант) и джентльмен с походным стулом попеременно подошли к нашему герою с изъявлением глубочайшего почтения и удостоились от него самых дружеских приветствий. Мистер Снодграс безмолвно любовался этой поэтической сценой, и душа его проникнута была благоговением к высокому подвигу неустрашимого друга.

— Теперь, я думаю, мы можем раскланяться, — сказал подпоручик Теппльтон.

— Разумеется, — прибавил доктор.

— Но, быть может, мистер Винкель чувствует себя обиженным, — возразил с некоторой запальчивостью джентльмен с походным стулом, — по-моему, он имеет полное право требовать удовлетворения.

Мистер Винкель с великим самоотвержением объявил, что он не имеет никаких претензий.

— Но, быть может, секундант ваш обиделся на некоторые из моих замечаний при первой нашей встрече, — продолжал неугомонный джентльмен с походным стулом, — в таком случае мне будет приятно дать ему немедленное удовлетворение.

Мистер Снодграс поспешил принести искреннюю благодарность за прекрасное предложение, которое, по его мнению, делало великую честь неустрашимости и благородству джентльмена с походным стулом. Затем оба секунданта уложили свои ящики, и компания двинулась с места в самом приятном и веселом расположении духа.

— Вы здесь надолго остановились? — спросил доктор Слеммер мистера Винкеля, когда они перебрались за ограду.

— Послезавтра мы рассчитываем оставить ваш город, — был ответ.

— Мне было бы очень приятно видеть вас и вашего друга в своей квартире, — продолжал миниатюрный доктор. — Вы не заняты сегодня вечером?

— У нас тут друзья, — отвечал мистер Винкель, — и мне бы не хотелось расставаться с ними нынешнюю ночь. Не угодно ли вам самим навестить нас в гостинице «Золотого Быка»?

— С большим удовольствием. В таком случае не будет поздно, если мы на полчаса завернем к вам в половине десятого?

— О, нет, это совсем не поздно, — сказал мистер Винкель. — Я буду иметь честь представить вас почтенным членам нашего клуба, мистеру Пикквику и мистеру Топману.

— Это, без сомнения, доставит мне большое наслаждение, — отвечал доктор Слеммер, нисколько не подозревая, кто таков был мистер Топман.

— Так вы придете? — спросил мистер Снодграс.

— Непременно.

Тем временем они вышли на большую дорогу и после дружеских пожатий разошлись в разные стороны. Доктор Слеммер и приятели его отправились в Четемские казармы; мистер Винкель и неразлучный его друг воротились в свою гостиницу.

Глава III. Еще новый приятель. — Повесть кочующего актера. — Неприятная встреча

Мистер Пикквик уже начинал серьезно беспокоиться насчет необыкновенного отсутствия двух своих приятелей и припоминал теперь с замиранием сердца, что они все утро вели себя чрезвычайно странным и несколько загадочным манером. Тем сильнее была его радость, когда он увидел их опять, невредимых, здоровых и даже способных к поэтическому излиянию своих чувств. Очень естественно, что он позаботился расспросить прежде всего, где они пропадали целый вечер. Обнаруживая полную готовность отвечать на эти вопросы, мистер Снодграс собирался представить подробный исторический отчет обо всем, что происходило за крепостью Питта на закате солнца, как вдруг внимание его было привлечено неожиданным замечанием, что в комнате присутствовали не только мистер Топман и дорожный их товарищ вчерашнего дня, но еще какой-то другой незнакомец замечательной наружности. То был джентльмен, очевидно знакомый с горьким опытом жизни. Его померанцевое лицо и глубоко впалые глаза казались чрезвычайно выразительными от резкого контраста с черными густыми волосами, падавшими в поэтическом беспорядке на его лоб и щеки. Взор его искрился почти неестественно пронзительным и ярким блеском; высокие его скулы страшно выдались вперед по обеим сторонам лица, и челюсти его были до того длинны и отвислы, что с первого раза можно было подумать, что вся кожа сползла с его лица вследствие каких-нибудь конвульсий, если б в то же время полуоткрытый рот и неподвижная физиономия не доказывали убедительным образом, что такова была его обычная наружность. На шее красовалась у него зеленая шаль с огромными концами, подвернутыми под грудь и выставлявшимися наружу из-под изорванных петель его старого жилета. Верхним его одеянием был длинный черный сюртук, нижним — широкие штаны из толстого серого сукна и огромные сапоги с заостренными носками.

На этой-то особе сосредоточился взгляд мистера Винкеля при входе в комнату президента. Мистер Пикквик спешил рекомендовать:

— Почтенный друг нашего друга. Сегодня мы узнали, что общий друг наш состоит на службе в здешнем театре, хотя он, собственно, не желает приводить это в известность. Почтенный джентльмен принадлежит тоже к обществу актеров. Он собирался рассказать нам маленький анекдот из жизни людей этой профессии.

— Кучу анекдотов! — подхватил зеленофрачный незнакомец вчерашнего дня. Он подошел к мистеру Винкелю и продолжал вполголоса дружеским тоном. — Славный малый… тяжкая профессия… не то чтоб актер… все роды бедствий… горемычный Яша… так мы его прозвали.

Мистер Винкель и мистер Снодграс учтиво раскланялись с «Горемычным Яшей» и, потребовав себе пунша, в подражание членам остальной компании, уселись за общий стол.

— Теперь, стало быть, вы можете рассказать нам свою повесть, — сказал мистер Пикквик. — Мы с удовольствием готовы слушать.

«Горемычный Яша» вынул из кармана грязный сверток бумаги и, обращаясь к мистеру Снодграсу, поспешившему вооружиться записной книгой, — спросил охриплым и басистым голосом:

— Вы поэт?

— Я… Я… немножко: поэзия — мой любимый предмет, — отвечал мистер Снодграс, несколько озадаченный неожиданным вопросом.

— О! Поэзия — то же для жизни, что музыка и свечи для театра: она животворит и просвещает всякого человека, выступающего на сцену жизни. Отнимите у театра его искусственные украшения и лишите жизнь ее фантастических мечтаний: что тогда? Лучше смерть и безмолвная могила.

— Совершенная правда, сэр! — отвечал мистер Снодграс.

— Сидеть перед сценой, за оркестром, — продолжал горемычный джентльмен, — значит то же, что присутствовать на каком-нибудь блестящем параде и наивно удивляться шелковым тканям мишурной толпы; быть на самой сцене — значит принадлежать к действующим лицам, посвятившим свои способности и силы на забаву этой пестрой толпы. Неизвестность, голодная смерть, совершенное забвение — все может случиться с человеком. Такова судьба!

— Истинно так! — проговорил мистер Снодграс.

Так как впалые глаза горемычного джентльмена были исключительно обращены на его лицо, то он считал своей обязанностью сказать что-нибудь в подтверждение его слов.

— Пошевеливайся, что ли! — сказал с нетерпением испанский путешественник. — Раскудахтался, как черноглазая Сусанна… там в переулке… Ободрись и начинай!

— Перед началом не угодно ли еще стаканчик пунша? — спросил мистер Пикквик.

— Не мешает. Вино и поэзия — родные сестры, и я не думаю, чтоб кто-нибудь из людей с джентльменскими наклонностями сомневался в этой истине, утвержденной веками.

Горемычный джентльмен, проглотив залпом полстакана пунша, принялся читать и в то же время рассказывать следующий анекдот, отысканный нами в «Записках клуба» под заглавием:

Повесть кочующего актера.

Нет ничего чудесного в моей истории, — сказал «Горемычный Яша», — ничего даже необыкновенного не найдет в ней человек, хорошо знакомый с разнообразными явлениями житейской суеты. Болезнь и нищета — обыкновенные спутники человеческой жизни. Я набросал эти строки единственно потому, что лично знал несчастного героя своей незатейливой истории. За несколько лет перед этим я следил за ним шаг за шагом, до тех пор, пока он наконец телом и душой не погрузился в мрачную бездну, откуда уже никогда не мог выбраться на божий свет.

Человек, о котором намерен я говорить, был скромный пантомимный актер и, следовательно, — горький пьяница, как почти всегда бывает у нас с людьми этого разряда. В лучшие дни, прежде чем ослабили его разврат и болезнь, он получал порядочное жалованье и, при воздержной жизни, мог бы, вероятно, получать его еще несколько лет. Говорю несколько, потому что эти люди всего чаще оканчивают свою карьеру ранней смертью или, вследствие неестественного изнурения и возбуждения телесных сил, преждевременно утрачивают те физические способности, на которых единственно основываются их средства к существованию. Как бы то ни было, господствующая его страсть возрастала и усиливалась с такой быстротой, что в скором времени оказалось невозможным употреблять его в тех ролях, где он исключительно был полезен для театра. Трактир имел для него чарующую силу, и никогда не мог он устоять против искушений соблазнительной влаги. Запущенная болезнь и безнадежная нищета, сопровождаемые преждевременной смертью, неизбежно должны были сделаться его уделом, если б он упорно продолжал идти по той же дороге. Однако ж, он действительно шел по ней очертя голову, не оглядываясь назад и не видя ничего впереди. Последствия были ужасны: он очутился без места и без хлеба.

Случалось ли вам видеть, какое полчище оборванных и жалких бедняков принимает участие в театральных представлениях, как только разыгрывается какая-нибудь пантомима или пьеса в восточном вкусе? Это, собственно, не актеры, правильно ангажированные, но балетная толпа, хористы, клоуны, паяцы, которых распускают тотчас же после спектакля до тех пор, пока вновь не окажется нужда в их услугах. К такому-то образу жизни принужден был обратиться мой герой, и скудный заработок при одной ничтожной театральной группе, платившей несколько шиллингов в неделю, доставил ему снова несчастную возможность удовлетворять свою роковую страсть. Но и этот источник скоро иссяк для него: трактирные похождения, принимавшие с каждым днем самый беспорядочный и буйный характер, лишили его скудного заработка, и он буквально доведен был до состояния, близкого к голодной смерти. Изредка только удавалось ему выманить взаймы какую-нибудь безделицу от своих старых товарищей или зашибить копейку в каком-нибудь балагане, и приобретение его, в том и другом случае, немедленно спускалось в кабаке или харчевне.

Около этого времени я был ангажирован на один из второстепенных лондонских театров, и здесь-то опять совершенно неожиданно встретился я с несчастным героем, которого уже давно выпустил из вида; потому что я странствовал по провинциям, а он скрывался в грязных захолустьях Лондона, и никто из нас не знал, чем и как он жил. Окончив свою роль, я переодевался за кулисами и собирался идти домой, как вдруг кто-то ударил меня по плечу. Во всю жизнь не забыть мне отвратительного вида, который встретил мой взор, когда я обернулся назад. То был мой герой, одетый для пантомимы со всей нелепостью клоунского костюма. Фантастические фигуры в „Пляске смерти“, уродливые и странные карикатуры, нарисованные когда-либо на полотне искусным живописцем, никогда не могли представить и вполовину такого ужасного, замогильного лица. Его пухлое тело и дрожащие ноги, — безобразие их во сто раз увеличилось от фантастического костюма, — стеклянные глаза, странно противоречившие толстому слою румян, которыми было испачкано его лицо; трясущаяся голова, карикатурно разукрашенная пестрой шапкой с развевающимися перьями, длинные костлявые руки, натертые и вылощенные мелом — все это сообщало его наружности отвратительный, гадкий и такой неестественно-ужасный вид, о котором я до сих пор не могу и подумать без замирания сердца. Он отвел меня в сторону и начал дрожащим голосом исчислять длинный ряд недугов и лишений, умоляя, как водится, ссудить ему несколько шиллингов на самое короткое время. Получив от меня деньги, он опрометью бросился на сцену, и через минуту я слышал оглушительный смех и дикий рев, которыми сопровождались его первые прыжки и кувырканья.

Через несколько вечеров оборванный мальчишка опустил в мою руку грязный лоскуток бумаги, где было нацарапано несколько слов карандашом, из которых явствовало, что герой мой опасно болен и что он, во имя человеколюбия и дружбы, покорнейше просит меня навестить его после спектакля, в такой-то улице — я забыл ее имя — недалеко, впрочем, от нашего театра. Я велел сказать, что приду, и в самом деле, лишь только опустили занавес, я отправился на свой печальный визит.

Было поздно, потому что я играл в последней пьесе и спектакль вообще тянулся очень долго вследствие бенефиса в пользу главного актера. Была темная холодная ночь. Сырой и пронзительный ветер подгонял к окнам и фасадам домов крупные капли проливного дождя. В глухих и тесных улицах накопились целые лужи, и так как ветер загасил большую часть фонарей, то прогулка сделалась в самой высокой степени неудобной и опасной. К счастью, однако ж, я пошел по прямой дороге, и после некоторых затруднений мне удалось отыскать квартиру моего героя — угольный сарай с надстройкой вроде чердака; в задней комнате этого жилища лежал предмет моего печального визита.

На лестнице встретила меня какая-то женщина — оборванное и жалкое создание, с сальным огарком в руке. Она сказала, что муж ее лежит в забытьи, и, отворив дверь, спешила поставить для меня стул у его постели. Лицо его было обращено к стене, и он не мог заметить моего прихода. От нечего делать я принялся рассматривать место, куда завлекла меня судьба.

Больной лежал на старой складной кровати, убиравшейся в продолжение дня. Вокруг изголовья торчали лоскутья грязного занавеса, сгруппированные для защиты от ветра, который, однако ж, свободно дул по всей комнате, пробираясь через щели в стенах и двери. В развалившемся камине, за изломанной решеткой, перегорали и хрустели остатки каменного угля, и перед решеткой был поставлен старый круглый стол с пузырьками из аптеки, разбитым зеркалом, щеткой и другими предметами домашнего хозяйства. На полу посреди комнаты валялся ребенок на приготовленной для него постели, и подле, у изголовья, на трехножном стуле, сидела его мать. Справа на стене утверждены были две полки, где виднелись тарелки, чашки, блюдечки и две пары театральных башмаков. Внизу, под этой полкой, висели две рапиры, арлекинская куртка и шапка. Вот все, что я мог заметить в этом странном жилище, за исключением, впрочем, нескольких узлов с лохмотьями, беспорядочно разбросанных по углам комнаты.

Долго я прислушивался к тяжелому дыханию и лихорадочным вздрагиваньям больного человека, прежде чем узнал он о моем присутствии. Наконец, в бесполезном усилии отыскать спокойное место для своей головы, он перебросил через постель свою руку, и она упала на мою. Он вздрогнул и устремил на меня блуждающий взор.

— Мистер Готли, Джон, — проговорила его жена, давая знать обо мне, — мистер Готли, за которым ты посылал сегодня. Забыл разве?

— А! — воскликнул больной, проводя рукой по лбу, — Готли… Готли… кто бишь это… дай бог память!

Казалось, через несколько секунд воспоминания его оживились и сознание воротилось. Он судорожно схватил мою руку и сказал:

— Не оставляй меня, старый товарищ, не оставляй. Она убьет меня, я знаю.

— Давно он в таком положении? — спросил я, обращаясь к его плачущей жене.

— Со вчерашней ночи, — отвечала она. — Джон, Джон! Разве ты не узнаешь меня?

— Не пускай ее ко мне! — вскричал больной, судорожно вздрагивая, когда она хотела склонить над ним свою голову. — Прогони ее, ради бога! Мне тошно ее видеть.

Он дико вытаращил на нее глаза, исполненные тревожных опасений, и принялся шептать мне на ухо:

— Я бил ее, Яков, жестоко бил вчера и третьего дня, часто бил. Я морил их голодом и холодом — ее и ребенка; теперь я слаб и беззащитен… Яков, она убьет меня, я знаю. Как она плакала, когда я ее бил! О, если б ты видел, как она плакала! Прогони ее, сделай милость.

Он выпустил мою руку и в изнеможении упал на подушку.

Я совершенно понял, что все это значило. Если бы еще оставались какие-нибудь сомнения в моей душе, один взгляд на бледное лицо и костлявые формы женщины мог бы удовлетворительным образом объяснить настоящий ход этого дела.

— Вам лучше отойти, я полагаю, — сказал я, обращаясь к жалкому созданию. — Вы не можете принести пользы вашему супругу. Вероятно, он успокоится, если не будет вас видеть.

Бедная женщина отошла от своего мужа. Через несколько секунд он открыл глаза и с беспокойством начал осматриваться вокруг себя.

— Ушла ли она? — спросил он с нетерпением.

— Да, да, — сказал я, — тебе нечего бояться.

— Вот что, старый друг, — сказал он тихим голосом, — и больно мне, и тошно, и гадко видеть эту женщину. Это — олицетворенная кара для меня. Один взгляд на нее пробуждает такой ужасный страх в моем сердце, что я готов с ума сойти. Всю прошлую ночь ее огромные глаза и бледное лицо кружились надо мной: куда бы я ни повернулся, вертелась и она, и всякий раз как я вздрагивал и просыпался от своего лихорадочного бреда, она торчала у моего изголовья и дико и злобно озирала меня с ног до головы.

Он ближе наклонился к моему уху и продолжал глухим, взволнованным шепотом:

— Это ведь, собственно говоря, злой дух, а не человек. Да, да, я знаю. Будь она женщина — ей давно бы следовало отправиться на тот свет. Никакая женщина не может вынести того, что она перенесла. Уф!

С ужасом воображал я длинный ряд жестокостей и страданий, которые должны были произвести такое впечатление на этого человека. Отвечать мне было нечего: кто мог доставить утешение или надежду отверженному созданию, утратившему человеческие чувства?

Часа два я просидел в этом жилище нищеты и скорби. Больной стонал, метался, бормотал невнятные восклицания, исторгаемые физической болью, забрасывал руки на голову и грудь и беспрестанно переворачивался с боку на бок. Наконец он погрузился в то бессознательное состояние, где душа беспокойно блуждает в лабиринте смутных и разнообразных сцен, переходя с одного места в другое без всякого участия со стороны рассудка и без возможности освободиться из-под неописуемого чувства настоящих страданий. Имея причины думать, что горячка теперь невдруг перейдет в худшее состояние, я оставил несчастного страдальца, обещавшись его жене прийти вечером на другой день и просидеть, если понадобится, всю ночь у постели больного.

Я сдержал свое слово. В последние сутки произошла с ним страшная перемена. Глаза, глубоко впалые и тусклые, сверкали неестественным и ужасным блеском. Губы запеклись, окровянились и растреснулись во многих местах; сухая, жесткая кожа разгорелась по всему телу, и дикое, почти неземное выражение тоски на лице страдальца всего более обнаруживало роковые опустошения, произведенные недугом. Ясно, что горячка достигла самой высшей степени.

Я занял свое прежнее место и неподвижно просидел несколько часов, прислушиваясь к звукам, способным глубоко поразить даже самое нечувствительное сердце. То был неистовый бред человека, умирающего преждевременной и неестественной смертью. Из того, что сказал мне врач, призванный к одру больного, я знал, что не было для него никакой надежды: надлежало быть свидетелем последней отчаянной борьбы между жизнью и смертью. И видел я, как иссохшие члены, которые не далее как часов за семьдесят кривлялись и вытягивались на потеху шумного райка, корчились теперь под смертельной пыткой горячки; и слышал я, как пронзительный хохот арлекина смешивался с тихими стонами умирающего человека.

Трогательно видеть и слышать обращение души к обыкновенным делам и занятиям нормальной жизни, когда тело, между тем, слабое и беспомощное, поражено неисцелимым недугом; но поскольку эти занятия по своему характеру в сильнейшей степени противоположны всему, что мы привыкли соединять с важными и торжественными идеями, то впечатление, производимое подобным наблюдением, становится чрезвычайно поразительным и сильным. Театр и трактир были главнейшими сценами похождений страждущей души по лабиринту прошедшей жизни. Был вечер; грезилось ему, у него роль в нынешнем спектакле. Поздно. Пора идти. Зачем они останавливают его? Зачем не пускают из трактира? Ему надобно идти: он потеряет жалованье. Нет! За него уцепились, не пускают его. Он закрыл свое лицо пылающими руками и горько принялся оплакивать свою бесхарактерность и жестокость неутомимых преследователей. Еще минута, и он декламировал шутовские вирши, выученные им для последнего спектакля. Он встал и выпрямился на своей постели, раздвинул иссохшие члены и принялся выделывать самые странные фигуры: он был на сцене, он играл. После минутной паузы он проревел последний куплет какой-то оглушительной песни. Вот он опять в трактире: ух, как жарко! Ему было дурно, болен он был, очень болен; но теперь ничего: он здоров и счастлив. Давайте вина. Кто же вырвал рюмку вина из его рук? Опять все тот же гонитель, который преследовал его прежде. Он опрокинулся навзничь, заплакал, застонал, зарыдал.

Следовал затем период кратковременного забытья. Усталые члены успокоились, онемели, и в комнате распространилась тишина, прерываемая только удушливым дыханием чахоточной жены. Но вот он опять воспрянул и душой и телом и снова обратился к занятиям прошедшей жизни. На этот раз пробирается он вперед и вперед, через длинный ряд сводчатых комнат и каморок, тесных, узких, мрачных и низких до того, что ему на карачках надобно отыскивать дорогу. Душно, грязно, темно. Куда ни повернет он голову или руку, везде и все заслоняет ему путь. Мириады насекомых жужжат и прыгают в спертом и затхлом пространстве, впиваются в уши и глаза, в рот и ноздри, кусают, жалят, высасывают кровь. Пресмыкающиеся гады копошатся и кишат на потолке и стенах, взбираются на его голову, прыгают и пляшут на его спине. Прочь, прочь, кровопийцы! И вдруг мрачный свод раздвинулся до необъятной широты и высоты, воздух прояснился, насекомые исчезли, гады провалились; но место их заступили фигуры мрачные и страшные, с кровожадными глазами, с распростертыми руками. Все это старые приятели, мошенники и злодеи, сговорившиеся погубить его. Вот они смеются, фыркают, делают гримасы, и вот — прижигают его раскаленными щипцами, скручивают веревкой его шею, тянут, давят, душат, и он вступает с ними в неистовую борьбу за свою жизнь. Наконец, после одного из этих пароксизмов, когда мне стоило неимоверных трудов удерживать его в постели, он впал, по-видимому, в легкий сон. Утомленный продолжительным и беспокойным бодрствованием, я сомкнул глаза на несколько минут; но вдруг сильный толчек в плечо пробудил опять мое усыпленное внимание. Больной встал и без посторонней помощи уселся на своей постели: страшная перемена была на его лице, но сознание, очевидно, воротилось к нему, потому что он узнал меня. Ребенок, бывший до этой поры безмолвным и робким свидетелем неистовых порывов страждущего безумца, быстро вскочил на ноги и с пронзительным криком бросился к своему отцу. Мать поспешно схватила его на руки, опасаясь, чтобы бешеный муж не изуродовал дитя; но, заметив страшную перемену в чертах его лица, она остановилась как вкопанная подле постели. Он судорожно схватился за мое плечо и, ударив себя в грудь, разинул рот, делая, по-видимому, отчаянные усилия для произнесения каких-то слов. Напрасный труд! Он протянул правую руку к плачущему младенцу и еще раз ударил себя в грудь. Мучительное хрипение вырвалось из горла — глаза сверкнули и погасли — глухой стон замер на посинелых устах, и страдалец грянулся навзничь — мертвый!

Нам было бы весьма приятно представить нашим читателям мнение мистера Пикквика насчет истории, рассказанной странствующим актером; но, к несчастью, мы никак не можем этого сделать вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства.

Уже мистер Пикквик взял стакан и наполнил его портвейном, только что принесенным из буфета; уже он открыл уста для произнесения глубокомысленного замечания — именно так, в путевых записках мистера Снодграса объяснено точнейшим образом, что маститый президент действительно открыл уста, — как вдруг в комнату вошел лакей и доложил:

— Какие-то джентльмены, мистер Пикквик.

Это ничтожное обстоятельство и было причиной того, что свет лишился дополнительных замечаний великого мужа, которым, без сомнения, суждено было объяснить многие загадочные пункты психологии и метафизики. Бросив суровый взгляд на слугу, мистер Пикквик окинул испытующим взором всех присутствующих членов, как будто требуя от них известий относительно новых пришельцев.

— Я знаю, кто это, — сказал мистер Винкель, — ничего! Это мои новые приятели, с которыми я сегодня познакомился по весьма странному стечению обстоятельств. Прекраснейшие люди, офицеры девяносто седьмого полка. Надеюсь, вы их полюбите.

— Мы очень рады их принять, — добавил он, обращаясь к слуге.

Мистер Пикквик успокоился, и физиономия его совершенно прояснилась. Между тем отворилась дверь, и в комнату один за другим вошли три джентльмена.

— Подпоручик Теппльтон, — сказал мистер Винкель, — подпоручик Теппльтон, мистер Пикквик — доктор Пайн, мистер Пикквик, Снодграса вы уже видели, друг мой Топман, доктор Пайн — доктор Слеммер, мистер Пикквик — мистер Топман, доктор Слемм…

Здесь мистер Винкель должен был остановиться, потому что на лицах Топмана и доктора выразилось сильнейшее волнение.

— Я уже встречался с этим джентльменом, — сказал доктор многозначительным тоном.

— Право! — воскликнул мистер Винкель.

— Да, и с этим также, если не ошибаюсь, — продолжал доктор, бросая пытливый взгляд на незнакомца в зеленом фраке.

— Ну, тем лучше, доктор. Я рад.

— Вчера вечером этот джентльмен получил от меня весьма важное приглашение, от которого, однако ж, он счел нужным уклониться.

Сказав это, доктор Слеммер бросил на незнакомца величественный взгляд и шепнул что-то на ухо своему приятелю, подпоручику Теппльтону.

— Неужто! — проговорил тот.

— Уверяю тебя.

— В таком случае скорей к развязке, — сказал с большой важностью владелец походного стула.

— Погоди, Пайн, — перебил подпоручик. — Позвольте спросить вас, сэр, — продолжал он, обращаясь к мистеру Пикквику, начинавшему уже приходить в крайнее расстройство от этих таинственных и неучтивых переговоров, — позвольте спросить, к вашему ли обществу принадлежит этот джентльмен в зеленом фраке?

— Нет, сэр, — отвечал мистер Пикквик. — Он наш гость.

— Он член вашего клуба, если не ошибаюсь? — продолжал подпоручик вопросительным тоном.

— Совсем нет.

— И он не носит форменного фрака с вашими пуговицами?

— Нет, сэр, никогда! — отвечал озадаченный мистер Пикквик.

Подпоручик Теппльтон повернулся к доктору Слеммеру и с сомнением пожал плечами. Маленький доктор бесновался и бросал вокруг себя яростные взгляды, мистер Пайн злобно смотрел на лучезарную физиономию бессознательного Пикквика.

— Сэр, — сказал доктор, вдруг повернувшись к мистеру Топману, при чем этот джентльмен привстал и вздрогнул, как будто кольнули его булавкой в ногу, — сэр, вы были вчера вечером на балу?

Мистер Топман слабым и нерешительным голосом пролепетал утвердительный ответ.

— И этот джентльмен был вашим товарищем, — продолжал доктор, указывая на неподвижного незнакомца.

— Точно так, — проговорил мистер Топман.

— В таком случае, сэр, — сказал доктор, обращаясь к незнакомцу, — еще раз спрашиваю вас в присутствии всех этих господ: угодно ли вам дать мне свой адрес, или я должен здесь же немедленно наказать вас как презренного труса? Выбирайте одно из двух.

— Остановитесь, сэр, — воскликнул мистер Пикквик тоном сильнейшего негодования, — ваше поведение требует немедленного объяснения, или я заставлю вас иметь дело с собою. Топман, объяснись!

Мистер Топман изложил все дело в нескольких словах, вскользь упомянул о займе винкелевского фрака, упирая преимущественно на то важное обстоятельство, что все это случилось «после обеда». Остальные подробности, заключил он, должен объяснить сам незнакомец, и тот, вероятно, представил бы удовлетворительный отчет, если б совершенно неожиданно не вмешался подпоручик Теппльтон, который уже давно искоса поглядывал на владельца зеленого фрака.

— Не видел ли я вас на здешней сцене? — спросил он незнакомца презрительным тоном.

— Может статься… мудреного нет… человек заметный.

— Ну, доктор, игра не стоит свеч, — продолжал подпоручик. — Этот господин — кочующий актер, и ему надо завтра играть в пьесе, которую поставили на здешнюю сцену офицеры пятьдесят второго полка. Вам нельзя драться, Слеммер, нельзя.

— Разумеется! — подхватил с достоинством мистер Пайн.

— Извините, что я поставил вас в такое неприятное положение, — сказал подпоручик Теппльтон, обращаясь к мистеру Пикквику, — советую вам на будущее время быть осторожнее в выборе ваших друзей, если вы желаете избежать подобных сцен. Прощайте, сэр!

И с этими словами подпоручик Теппльтон, бросив гордый взгляд, выбрался из комнаты.

— Позвольте, сэр, и мне сделать несколько замечаний в ваш адрес, — сказал раздражительный доктор Пайн. — Будь я Теппльтон или будь я Слеммер, я вытянул бы вам нос, милостивый государь, — всем бы вытянул вам носы, милостивые государи, всем, всем. Имя мое — Пайн, сэр, доктор Пайн сорок третьего полка. Спокойной ночи, сэр!

И, заключив эту фразу грозным жестом, он величественно вышел из комнаты, сопровождаемый доктором Слеммером, который, не сказав ничего, ограничился только презрительным взглядом на раскрасневшиеся щеки почтенного президента Пикквикского клуба.

Бешенство и ярость закипели в благородной груди мистера Пикквика с такой неимоверной силой, что пуговицы чуть не порвались на его жилете. С минуту он стоял неподвижно на своем месте, задыхаясь от напора взволнованных чувств. Наконец, лишь только затворилась дверь после ухода нежданных гостей, он мигом пришел в себя и опрометью бросился вперед с ярким пламенем во взорах. Уже рука его ухватилась за дверной замок, и через минуту, нет сомнения, он вцепился бы в горло своего дерзкого обидчика, доктора Пайна, если б мистер Снодграс, сохранивший, к счастью, полное присутствие духа в продолжение всей этой сцены, не ухватился заблаговременно за фрачные фалды своего президента.

— Удержите его! — кричал мистер Снодграс. — Топман, Винкель… допустим ли мы погибнуть этой драгоценной жизни?

— Пустите меня, пустите! — кричал мистер Пикквик, неистово порываясь из дверей.

— За руки его, за ноги!.. Так, так, плотнее, крепче! — ревел мистер Снодграс.

И, благодаря соединенным усилиям всей этой компании, мистер Пикквик был наконец посажен на кресло.

— Оставьте его, — сказал зеленофрачный незнакомец, — воды и коньяку… задорный старичишка… полон отваги… выпейте… а!.. отменно.

С этими словами незнакомец приставил к губам мистера Пикквика стакан крепкого пунша, заранее приготовленного Горемычным Яшей.

Последовала кратковременная пауза. Живительная влага не замедлила произвести свое спасительное действие: почтенная физиономия мистера Пикквика озарилась лучами совершеннейшего спокойствия.

— Не стоит думать о них, — заметил горемычный джентльмен.

— Ну да, разумеется, — отвечал мистер Пикквик. — Я раскаиваюсь, что вышел из себя: надобно быть рассудительнее в мои лета. Придвиньте сюда ваш стул, сэр, поближе к столу.

Горемычный Яша немедленно занял свое место, и через несколько минут все общество уселось за круглым столом. Общее согласие восстановилось еще раз. Следы некоторой раздражительности оставались на короткое время на геройском лице мистера Винкеля, изъявившего заметную досаду на своевольное заимствование форменного платья; но и он скоро успокоился, трезво рассудив, что никак не следует думать о таких пустяках. Вечер, как и следовало ожидать, окончился очень весело, и все члены почтенной компании остались совершенно довольны друг другом.

Глава IV. Еще новые друзья. — Приглашение на дачу

Многие писатели придерживаются обыкновения скрывать от взоров публики те источники, откуда почерпаются их сведения. За нами отнюдь не водится таких грехов, и совесть наша прозрачна, как кристалл. Мы стараемся только добросовестно выполнить принятую на себя обязанность издателей, и больше ничего. Разумеется, что и говорить, нам приятно было бы похвастаться первоначальным изобретением всех этих приключений; но глубокое уважение к истине заставляет нас признаться откровенно, что мы просто — чужими руками жар загребаем. Деловые бумаги Пикквикского клуба всегда были и будут нашей главной рекой, откуда чистыми и светлыми струями изливаются в нашу книгу самые важные и назидательные факты, которые мы, к удовольствию читателя, обязаны приводить в самый строгий, систематический порядок.

Действуя в этом добросовестном духе, мы считаем своим непременным долгом объяснить, что всеми подробностями, которые читатель найдет в следующих двух главах, мы обязаны прекрасному путевому журналу мистера Снодграса, справедливо заслужившего между своими сочленами и товарищами громкую поэтическую славу. С нашей стороны в этом случае не будет даже сделано никаких дополнительных примечаний. Зачем? Дело будет говорить само за себя. Начнем.

Поутру на другой день все рочестерское народонаселение и жители смежных городов поднялись рано со своих постелей в состоянии чрезмерного воодушевления и самой шумной суетливости. На большой площади перед Четемскими казармами должен был состояться парад. Орлиный глаз командира будет обозревать маневры полдюжины полков. Будут штурмовать неприступную крепость и взорвут на воздух временные укрепления, нарочно воздвигнутые для этой цели.

Мистер Пикквик, как, вероятно, уже догадались наши читатели из его описания Рочестера и Четема, был страстным любителем стратегии и тактики. Товарищи его не могли без пламенного воодушевления смотреть на великобританского воина, гордого своим оружием и марсовским геройством. Таким образом, все наши путешественники с раннего утра отправились к главному месту действия, куда народ густыми толпами стекался со всех концов и дорог.

Каждый предмет на широкой площади свидетельствовал неоспоримым образом, что предстоящая церемония будет иметь торжественный и грандиозный характер. Часовые, в полном вооружении, были расставлены по всем четырем концам; слуги устраивали места для дам на батареях; сержанты бегали взад и вперед с сафьяновыми книгами под мышкой; полковник Болдер, в полной парадной форме, верхом на борзом коне, галопировал от одного места до другого, осаживал свою лошадь, скакал между народом, выделывал курбеты, кричал без умолку, до хрипоты, отдавая приказания и заодно водворяя порядок в народе. Офицеры ходили взад и вперед, принимая поручения от полковника Болдера и отдавая приказания сержантам. Даже самые солдаты смотрели с видом таинственной торжественности из-под своих лакированных киверов, и это всего больше обличало редкое свойство имеющего быть стратегического празднества.

Мистер Пикквик и спутники его заняли места в переднем ряду густой толпы. Толпа между тем увеличивалась с каждой минутой, и наши герои в продолжение двух часов только то и делали, что старались удержать выгодную позицию, которую они заняли. Один раз мистер Пикквик получил энергичный толчок в самую середину спины и был принужден отпрыгнуть вперед на несколько метров с такой странной поспешностью, которая вообще чрезвычайно противоречила его степенному виду. В другой раз попросили его отступить назад от фронта, причем зазевавшемуся почтенному президенту пришлось испытать на себе силу удара прикладом ружья, который пришелся как раз по большому пальцу его правой ноги. Тут же некоторые веселые джентльмены с левой стороны притиснули мистера Снодграса и любопытствовали знать: «Куда он корячится, верзила?» И когда мистер Винкель, свидетель этой дерзости, выразил энергичными знаками свое справедливое негодование, какой-то весельчак нахлобучил ему шляпу на глаза и учтиво попросил позволения положить к себе в карман его пустую голову. Все эти и многие другие практические остроты чрезвычайно игривого свойства, в связи с загадочным отсутствием мистера Топмана, который вдруг исчез неизвестно куда, делали положение наших героев не совсем вожделенным и завидным.

Наконец смешанный гул многих голосов возвестил прибытие ожидаемой особы. Глаза всех устремились на один и тот же пункт. Через несколько минут нетерпеливого ожидания знамена весело заколыхались в воздухе, штыки ярко заблистали на солнце, колонны стройными рядами выступили на равнину, полки вытянулись, выстроились в цепь, слово команды произнесено, и главный командир, сопровождаемый полковником Болдером и многими офицерами, подскакал к фронту. Грянул барабан, войска двинулись со своих мест, и начались столь долго ожидаемые публикой маневры.

Сначала мистер Пикквик, сбитый с ног и придавленный десятками локтей, не имел возможности любоваться прекрасным зрелищем парада; но когда наконец он получил способность твердо укрепиться на своих ногах, удовольствие его приняло характер безграничного восторга.

— Может ли быть что-нибудь восхитительнее? — спросил он мистера Винкеля.

— Ничего не может! — отвечал мистер Винкель, имевший счастье освободиться от посторонних ног, стоявших около четверти часа на его сапогах.

— Величественное, благороднейшее зрелище! — воскликнул мистер Снодграс. — Чье сердце не затрепещет от восторга при взгляде на героев, защитников отечества, которые с таким блеском и достоинством рисуются перед своими мирными гражданами? Не воинственная жестокость на их лицах, но выражение великодушия и благородства, и глаза их сверкают не грубым огнем хищничества или мести, но поэтическим светом человеколюбия и доблестей душевных.

Мистер Пикквик, по-видимому, не совсем соглашался с этим восторженным поэтическим мнением своего ученика о военных, потому ничего ему не ответил и только сказал, не обращаясь ни к кому в особенности:

— Мы теперь в превосходной позиции.

— Да, в превосходной, — подтвердили в один голос мистер Снодграс и мистер Винкель.

Превосходство позиции состояло в том, что толпа вдруг рассеялась в разные стороны, а пикквикисты остались одни на своих местах.

— Что-то они теперь станут делать? — сказал мистер Пикквик, поправляя очки.

— Мне… мне… кажется, — проговорил мистер Винкель, значительно изменяясь в лице, — кажется, они хотят стрелять.

— Вздор! — сказал мистер Пикквик.

— Право, они хотят стрелять, — подтвердил мистер Снодграс взволнованным тоном.

— Быть не может! — возразил мистер Пикквик.

Но лишь только неустрашимый президент произнес эти слова, как вдруг все шесть полков, по какому-то непонятному сочувствию, устремили ружейные дула на одну точку — на грудь почтенных пикквикистов — и выпалили с таким ужасным залпом, что земля дрогнула под их ногами, и свет дневной затмился в их глазах.

В этом-то критическом положении, когда с одной стороны угрожали бесчисленные залпы картечи, а с другой, противоположной, — готовы были нахлынуть на них новые полчища артиллеристов, мистер Пикквик обнаружил то совершеннейшее хладнокровие, которое обыкновенно составляет неотъемлемую принадлежность великих душ. Он схватил мистера Винкеля за руку и, поставив себя между этим джентльменом и мистером Снодграсом, доказывал в самых красноречивых выражениях, что им никак не следует бояться за свою драгоценную жизнь. Конечно, немудрено было оглохнуть от этого ужасного шума; но этим только и ограничилась вся опасность.

— Но если, чего боже сохрани, ружье у кого-нибудь заряжено пулей, — говорил мистер Винкель, бледный как смерть, — в эту минуту свистнуло что-то в воздухе над самым моим ухом. Долго ли до греха? Пропадешь ни за грош!

— Не лучше ли нам повалиться на землю? — сказал мистер Снодграс.

— О, нет, это совсем не нужно; да вот уж и все кончено! — сказал мистер Пикквик. Могло статься, что губы его несколько дрожали и щеки побледнели; но зато в общих чертах физиономия великого человека не выражала никакого беспокойства.

Действительно, пальба прекратилась, и предположение мистера Пикквика совершенно оправдалось; но едва только успел он выразить свое душевное удовольствие насчет проницательности своей догадки, как опять послышалось новое, чрезвычайно быстрое движение в рядах. Раздалось могучее слово командира, и, прежде чем можно было угадать сущность нового маневра, все шесть полков со штыками наголо устремились скорым маршем на тот самый пункт, где присутствовал мистер Пикквик со своими почтенными друзьями.

Человек смертен — дело известное, и бывают иной раз такие роковые случаи, против которых вообще бессильно человеческое мужество. Сначала мистер Пикквик с недоумением взглянул в свои очки на приближающуюся массу; потом быстро повернулся к ней спиной и… не то чтоб побежал — этого никак нельзя сказать, во-первых, потому что бегство — слишком низкий термин, совсем негодный для высокого слога; во-вторых, фигура мистера Пикквика отнюдь не была приспособлена к этому постыдному разряду отступления. Нет, мистер Пикквик засеменил своими ногами и замахал обеими руками с такой быстротой, что затруднительность своего положения мог оценить в полной мере лишь много позже.

Свежие отряды, нахлынувшие с тыла на наших героев, собирались отразить нападение мнимых победителей цитадели, и следствием этого было то, что мистер Пикквик и его друзья вдруг очутились между двумя перекрестными огнями враждебных полков, выступавших скорым маршем один против другого.

— Прочь! — кричали офицеры в передовой цели…

— Прочь, прочь с дороги! — кричали офицеры других отрядов.

— Куда же нам деваться? — визжали отчаянные пикквикисты.

— Прочь, прочь, прочь! — был единственный ответ.

Наступили минуты страшной толкотни и суматохи; полки сдвинулись, сразились, отступили; площадь очистилась, и на площади лежал низверженный мистер Пикквик, и подошвы сапогов мистера Пикквика барахтались и колыхались в воздушном пространстве.

Мистер Снодграс и мистер Винкель тоже со своей стороны не замедлили при этом случае представить удивительные опыты рикошетов и кувырканий, обнаруживших во всем свете их чудную ловкость, в особенности последнего. Когда наконец он прочно утвердился на своих ногах и начал отирать желтым шелковым платком крупные капли пота со своего чела, изумленный взор его прежде всего обратился на почтенного президента, которому суждено было в эту минуту догонять свою шляпу, сорванную ветром с его головы.

Всем и каждому известно, что человек бывает поставлен в истинно плачевное положение, когда судьба, олицетворенная в сильных порывах ветра, заставляет его догонять свою собственную шляпу, и безрассудно поступают те безжалостные эгоисты, которые позволяют себе смеяться над таким человеком. Нигде, быть может, не требуется с нашей стороны столько хладнокровия и рассудительности, как в искусстве ловить шляпу: так, по крайней мере, думает мистер Снодграс, и я совершенно с ним согласен. Если вас, благосклонный читатель, постигнет такое страшное несчастье, я никак не советую вам бежать слишком скоро, иначе вы обгоните свою беглянку, медленно идти тоже нехорошо, потому что в таком случае шляпа совсем исчезнет из вида и тогда вам придется отступиться от своей собственности, а известно, на что похож человек, потерявший свою голову. Всего лучше бежать слегка, исподволь, преследовать осмотрительно, осторожно и потом вдруг, сделав решительный прыжок, схватить ее за поля и тут же надеть на голову как можно крепче. В продолжение всей этой операции не мешает слегка посмеиваться, улыбаться и делать увеселительные жесты, показывая таким образом, что эта ловля чрезвычайно забавляет вас.

Ветерок подувал довольно сильно, катя шляпу мистера Пикквика. Великий муж бежал вперед и вперед, размахивая руками и отнюдь не теряя присутствия духа; но, к несчастью, ветер сделался сильнее, шляпа раскатилась с неимоверной быстротой, и мистер Пикквик, вероятно, совсем потерял бы ее из вида, если б судьба сама не распорядилась за него, противопоставив естественную преграду своевольной беглянке.

Истощенный до изнеможения, мистер Пикквик уже готов был совсем прекратить свою погоню, как вдруг шляпа его наткнулась на колесо экипажа, стоявшего перед площадью с полдюжиной других экипажей. Заметив выгоду своего положения, мистер Пикквик сделал сильный прыжок, завладел своей собственностью и, надев ее на голову, остановился перевести дух. В эту самую минуту знакомый голос весело произнес его имя: мистер Пикквик оглянулся, и невыразимое удовольствие распространилось в его душе при том истинно поэтическом зрелище, которое открылось перед его глазами.

То была открытая коляска, без лошадей, которых поспешили выпрячь, чтоб удобнее расположиться в этом тесном месте. В коляске стояли: пожилой статный джентльмен в синем фраке со светлыми пуговицами и в огромных ботфортах, две молодые девушки в шарфах и перьях, молодой джентльмен, очевидно, влюбленный в одну из этих девушек, украшенных перьями и шарфами, одна леди сомнительного возраста, тетка или кузина, и, наконец, мистер Топман, любезный и веселый Топман, принимавший живейшее участие во всех распоряжениях и разговорах, как будто он принадлежал к этому семейству с первых лет жизни. За коляской, сзади, где прикрепляются дорожные чемоданы, виднелась огромная плетеная корзина — одна из тех благородных корзин, вид которых пробуждает в наблюдательной душе сладкие воспоминания о жареных курицах, копченых языках, бутылках вина и проч., и проч. На козлах сидел толстый красно-рыжий детина с заспанными глазами и опухлыми щеками: немудрено было догадаться, что обязанностью его было — раздавать почтенной публике лакомые припасы плетеной корзины, когда наступит для того вожделенная пора.

Лишь только мистер Пикквик окинул проницательным взглядом все эти интересные предметы, верный ученик его закричал опять веселым и беззаботным тоном:

— Пикквик, Пикквик! Идите к нам! Скорее!

— Пожалуйте к нам, сэр, прошу покорно! — сказал пожилой статный джентльмен. — Джо! Ах, черт побери, он опять заснул. — Джо, отвори дверцы!

Толстый детина медленно спустился с козел и, покачиваясь с боку на бок, отворил дверцы. В эту минуту подошли к коляске мистер Снодграс и мистер Винкель.

— Всем будет место, господа, пожалуйте! — продолжал статный джентльмен. — Двое сядут в коляске, а один на козлах. Джо, приготовь место для одного из этих господ. Теперь, сэр, милости просим.

И статный джентльмен дюжей рукой втащил в коляску Пикквика и Снодграса. Мистер Винкель вскарабкался на козлы, где рядом с ним поместился и толстый детина.

Мистер Пикквик раскланялся со всей компанией и радушно пожал руку статному джентльмену в огромных ботфортах.

— Ну, как ваше здоровье, сэр? — сказал статный джентльмен, обращаясь к мистеру Снодграсу с отеческой заботливостью. — Рад, очень рад, все в порядке, я надеюсь. — Вы как поживаете, сэр? — продолжал он, говоря мистеру Винкелю. — Все вы здоровы? Прекрасно, прекрасно! — Мои дочери, господа, прошу познакомиться, и вот моя сестра, мисс Рэчел Уардль. Она еще не замужем и, как видите, недурна… неправда ли, сэр? А?

Он весело толкнул локтем мистера Пикквика и залился самым радушным смехом.

— Ах, братец, как не стыдно! — проговорила мисс Уардль с неодобрительной улыбкой.

— Чего тут стыдиться? Это всякий видит, — сказал статный джентльмен. — Прошу извинить, господа, вот еще мой приятель, мистер Трундель. Теперь мы все знакомы и, стало быть, можем с большим комфортом смотреть на маневры.

Статный джентльмен надел очки, мистер Пикквик вооружился подзорной трубой, и вся компания принялась смотреть на военные маневры, изредка, временами поглядывая друг на друга.

Маневры точно были достойны изумления. Колонны сходились, расходились, маршировали, строились в каре, палили и разбегались врассыпную. Нельзя было надивиться, с какой ловкостью солдаты перепрыгивали через глубокий ров и взбирались по веревочным лестницам на стену неприступной крепости, которую, однако ж, надлежало взять во что бы то ни стало. Приготовления к решительному приступу были настолько шумны и ужасны, что весь воздух наполнился криком женщин и многие благородные леди попадали в обморок. Девицы Уардль перепугались до того, что мистер Трундель принужден был одну из них держать в своих объятиях, тогда как мистер Снодграс поддерживал другую. Тетушка Уардль едва могла стоять на ногах и растерялась до такой степени, что мистер Топман счел необходимым обхватить ее гибкую талию и поддерживать ее обеими руками. Вся компания была в неописуемом волнении, кроме, однако ж, толстого и жирного парня, который спал на козлах беспробудным сном, как будто пушечная пальба имела для него чарующую силу колыбельной песни.

— Джо, Джо! — воскликнул статный джентльмен, когда крепость наконец была взята и победители вместе с побежденными уселись обедать за общий стол. — Черт побери, этот урод опять заснул! Пожалуйста, сэр, потрудитесь ущипнуть его за ногу, иначе его ничем не разбудишь… Вот так!.. Покорно благодарю. — Развяжи корзинку, Джо.

Жирный детина, приведенный в себя энергичными усилиями мистера Винкеля, еще раз скатился с козел и принялся развязывать корзинку с такой расторопностью, какой, по-видимому, вовсе нельзя было ожидать от него.

— Ну, господа, теперь мы можем сесть, — сказал статный джентльмен. — Ба! Это что такое? Отчего у вас измятые рукава, mesdames? Я советовал бы вам поместиться на коленях своих кавалеров — это было бы удобнее, по крайней мере, для тебя, сестрица.

Тетушка Уардль раскраснелась как пион при этой неуместной шутке и бросила сердитый взгляд на мистера Топмана, спешившего воспользоваться предложением ее брата. Наконец после других более или менее остроумных шуток вся компания уселась с большим комфортом, и мистер Уардль, приведенный в непосредственное соприкосновение с толстым парнем, открыл церемонию угощенья.

— Ну, Джо, ножи и вилки!

Ножи и вилки были поданы, к общему удовольствию дам и джентльменов, поспешивших вооружиться этими полезными орудиями.

— Тарелки, Джо, тарелки!

Такой же процесс последовал при раздаче фарфоровой посуды.

— Подавай цыплят. — Ах, проклятый, он опять заснул. — Джо, Джо!

Несколько легких толчков по голове тростью вывели толстого парня из его летаргического усыпления.

— Подавать кушанье!

При звуке этих слов жирный малый, казалось, воспрянул и душой и телом. Он вскочил, побежал, и оловянные глаза его, едва заметные из-под опухлых щек, заблистали каким-то диким блеском, когда он принялся развязывать корзинку.

— Живей, Джо, пошевеливайся!

Предосторожность была очень кстати, потому что толстый детина с какой-то особенной любовью вертел каплуна в своих руках и, казалось, не хотел с ним расстаться. Принужденный, однако ж, к безусловному повиновению, он испустил глубокий вздох и, став на подножку, подал своему хозяину жареную птицу.

— Хорошо, хорошо. Подавай теперь копченый язык, колбасу и пирог с голубями. Не забудь ветчину и жареную телятину; вынь раковый салад из салфетки — живей!

Отдав все эти приказания на скорую руку, мистер Уардль поспешил снабдить салфетками всех членов проголодавшейся компании.

— Ведь это превосходно, не правда ли? — сказал веселый джентльмен, когда, при дружном содействии ножей и вилок, началось великое дело насыщения пустых желудков.

— Превосходно! — воскликнул мистер Винкель, покачиваясь на козлах.

— Не угодно ли рюмку вина?

— С величайшим удовольствием!

— Не хотите ли, я велю подать бутылку?

— Покорно благодарю.

— Джо!

— Что, сэр?

На этот раз жирный детина, занятый рассматриванием телятины, еще не успел заснуть.

— Бутылку вина для джентльмена на козлах. Очень рад вас видеть, сэр.

— Покорно благодарю.

Мистер Винкель опорожнил стакан и поставил бутылку подле себя.

— Позволите ли просить вас об одолжении, сэр? — сказал мистер Трундель мистеру Винкелю.

— Сделайте милость! — сказал мистер Винкель, наливая стакан мистеру Трунделю.

Они чокнулись и выпили до дна. В эту же минуту мистер Топман поспешил чокнуться с почтенным хозяином, который только что перестал чокаться с глубокомысленным президентом. Дамы тоже приняли участие в общих тостах.

— Что это так Эмилия любезничает с посторонним мужчиной! — шепнула незамужняя тетушка на ухо своему брату.

— Пусть себе, это меня не касается! — сказал статный джентльмен с веселым и беззаботным видом. — Странного тут ничего нет, любезная сестрица, все в порядке вещей. Мистер Пикквик, не угодно ли вина?

Мистер Пикквик, занятый глубокомысленным исследованием внутренности пирога, с готовностью выпил поданный стакан.

— Эмилия, дружок мой, не говори так громко, сделай милость! — воскликнула незамужняя тетушка, обращаясь с покровительствующим видом к одной из своих племянниц.

— Что с вами, тетушка?

— Да так: я советую тебе быть скромнее, моя милая.

— Покорно благодарю.

— Тетушка и этот старичок свели, кажется, довольно тесную дружбу, — шепнула мисс Изабелла Уардль своей сестре Эмилии.

Молодые девушки засмеялись очень весело и громко, к великой досаде незамужней тетушки.

— Смотрите, как они смеются! Бестолковая радость совсем вскружила головы этим девицам, — заметила мисс Уардль, обращаясь к мистеру Топману с видом истинного соболезнования, как будто безотчетная радость была запрещенным товаром и молодежь не смела им пользоваться без позволения тетушки.

— О, да, они очень веселы, — проговорил мистер Топман, стараясь поймать настоящую мысль степенной леди, — это приятно видеть.

— Гм! — пробормотала тетушка сомнительным тоном.

— Смею ли пить за ваше здоровье? — спросил мистер Топман, бросая умилительный взгляд и слегка дотрагиваясь до нежных пальчиков мисс Рэчел.

— Ах, сэр!

Взгляды мистера Топмана сделались еще умилительнее и нежнее. Мисс Рэчел обнаружила опасение, что солдаты, быть может, еще вздумают стрелять: в таком случае, вероятно, опять понадобится ей посторонняя помощь.

— Мои племянницы очень милы, не правда ли? — шепнула она мистеру Топману.

— И были бы еще милее, если бы тут не было их тетушки, — отвечал страстный обожатель прекрасного пола.

— Какой вы насмешник, право! Нет, без шуток, если бы черты их были несколько правильнее и нежнее, они казались бы очень миловидными, особенно вечером, при свечах.

— Конечно, конечно, — подтвердил мистер Топман.

— О, — вы злой человек! Я знаю, сэр, что у вас на уме.

— Что? — спросил мистер Топман, не думавший положительно ни о чем в эту минуту.

— Вы хотели сказать, что Изабелла несколько горбата… ну да, не отпирайтесь, я видела, что вы это тотчас же заметили. Что ж? Вы не ошиблись: у нее точно растет горб, этого скрыть нельзя — страшное несчастье для молодой девушки! Я часто говорю ей, что года через два она будет ужасным уродом. О, вы ужасный насмешник!

Обрадованный случаю прослыть знатоком женской красоты, мистер Топман не сделал никаких возражений и только улыбнулся с таинственным видом.

— Какая саркастическая улыбка! — заметила Рэчел. — Я боюсь вас, сэр.

— Меня боитесь?

— Я вижу вас насквозь, и от меня не укроются ваши мысли. О, я в совершенстве понимаю, что значит эта улыбка.

— Что? — спросил мистер Топман, искренне желавший открыть значение того, что было для него самого таинственной загадкой.

— Вы думаете, — начала тетушка, понизив голос на несколько тонов, — вы думаете, что горб Изабеллы еще не велика беда в сравнении с нравственными недостатками ее сестры. Ну да, Эмилия чрезвычайно ветрена, вы угадали. Сколько раз я проливала тайком горькие слезы при мысли об ужасном несчастьи, до которого, нет сомнения, доведет ее этот ужасный недостаток! Видите ли, она готова всем вешаться на шею, и простодушный отец — это всего убийственнее — ничего не замечает, решительно ничего! Если б он вполовину был так же проницателен, как вы, — сердце его надорвалось бы от отчаяния, уверяю вас. Что делать? Любовь к детям совсем ослепила его глаза. Ох, быть тут худу, быть тут худу!

Сердобольная тетушка испустила глубокий вздох, и взоры ее приняли самое печальное выражение.

— Тетушка изволит, кажется, говорить о нас, — шепнула мисс Эмилия своей сестре, — я уверена в этом.

— Право?

— Непременно. Смотри, какой у нее жалкий вид. Надо ее проучить. Ах, тетушка, вы совсем не бережете своего здоровья! Долго ли простудиться в ваши лета? Накройтесь вот этим платком или закутайтесь шалью. Для такой старушки, как вы, всякий ветерок может иметь несчастные последствия.

Неизвестно, каким бы ответом тетушка отблагодарила за это пылкое участие к ее старческим недугам, если бы мистер Уардль, не подозревавший этой перестрелки, не вздумал вдруг сделать энергичное обращение к своему слуге.

— Джо, Джо! — Вообразите, этот пострел опять заснул!

— Странный парень! — заметил мистер Пикквик. — Неужели он всегда спит?

— Всегда, всегда! — Полусонный он ходит по улице и нередко храпит, прислуживая за столом.

— Удивительно странный малый! — повторил мистер Пикквик.

— Очень удивительный, и я горжусь им, — отвечал статный джентльмен. — Это редкое явление в природе, и вы не отыщете другого экземпляра в целом свете. Я ни за что с ним не расстанусь. Эй, Джо! — Убери эти вещи и подай другую бутылку! Слышишь ли?

Жирный детина повернулся, встал, протер глаза, проглотил огромный кусок пирога и, переваливаясь с боку на бок, принялся за исполнение данных приказаний, искоса посматривая на остаток роскошного завтрака, в котором он не мог принимать деятельного участия. Ножи, тарелки и салфетки уложены на свое место; новая бутылка лафита откупорена и выпита; опустелая корзинка отправилась на запятки; жирный парень еще раз взгромоздился на козлы; подзорная труба и очки вновь явились на сцену — и перед глазами насыщенной публики снова открылись стратегические маневры великобританских солдат. Ружья и пушки загремели, земля дрогнула, дамы взвизгнули, подкоп взорван, цитадель, к общему удовольствию, взлетела на воздух, и через несколько минут все и каждый спешили отправиться по своим местам. Статный джентльмен и мистер Пикквик, исполненный поэтических наслаждений, искренне делились взаимными наблюдениями и радушно пожимали друг другу руки.

— Так не забудьте, сэр, — сказал статный джентльмен, — завтра мы должны увидеться.

— Непременно, — отвечал мистер Пикквик.

— Вы записали адрес?

— Как же, как же: Менор-Фарм, Дингли-Делль, — проговорил мистер Пикквик, вперив очки в свою записную книгу.

— Очень хорошо, — сказал статный джентльмен. — Надеюсь, на моем хуторе вам не будет скучно, и вы увидите предметы, вполне достойные ваших наблюдений. Неделя мигом пролетит в удовольствиях сельской жизни. Джо — ах, проклятый, он опять заснул — Джо, помоги кучеру заложить лошадей.

Лошади заложены; кучер сел на козлы; жирный парень взгромоздился подле него, и коляска сдвинулась с места. Когда пикквикисты бросили последний взгляд на своих друзей, махавших шляпами и платками, заходящее солнце ярким заревом осветило фигуру жирного детины: он спал крепким сном, и голова его лежала на плече кучера Тома.

Глава V. Мистер Пикквик упражняется в кучерском искусстве. Мистер Винкель показывает удивительные опыты верховой езды

Яркие лучи утреннего солнца озарили всю природу; воздух наполнился благоуханием; птицы стройным хором запели свой утренний концерт. Мистер Пикквик, воспрянувший от сна вместе с восходом великолепного светила, стоял на рочестерском мосту, облокотившись о перила. Он созерцал природу, вдумывался в мирскую суету и дожидался завтрака. Окружающие предметы в самом деле представляли очаровательный вид, способный вызвать на размышление даже не такую великую душу, как у президента знаменитого клуба.

По левую сторону глубокомысленного наблюдателя лежала развалившаяся стена, пробитая во многих местах и упадавшая грубыми и тяжелыми массами на тесный морской берег. Огромные наросты морской травы, трепетавшей при каждом колыхании ветра, висели на острых зазубренных камнях, и зеленый плющ печально обвивался вокруг темных и мрачных бойниц. За этой руиной возвышался древний замок со своими лишенными кровли башнями и массивными стенами, готовыми, по-видимому, рухнуть от первого прикосновения; но все это тем не менее громко говорило о силе и могуществе старинного здания, где, за семьсот лет от нашего времени, раздавался шум веселых гостей, сверкали блестящие оружия, и время сокращалось в продолжительных попойках. По обеим сторонам расстилались на необозримое пространство берега широкой реки Медуэй, покрытые нивами и пастбищами, пересекаемыми по местам ветряными мельницами. Богатый и разнообразный ландшафт становился еще прекраснее от мимолетных теней, быстро пробегавших по этому пространству, по мере того как тонкие облака исчезали перед светом утреннего солнца. Река, отражавшая небесную лазурь, струилась тихо и спокойно, изредка пересекаемая веслами рыбаков, спешивших вдаль на добычу на своих живописных лодках.

Мистер Пикквик стоял и смотрел, погруженный в приятную задумчивость. Глубокий вздох и легкий удар по плечу неожиданно прервали нить его поэтических размышлений. Он обернулся: перед ним стоял горемычный джентльмен.

— Созерцаете поэтическую сцену? — спросил горемычный джентльмен.

— Да, — сказал мистер Пикквик.

— И, конечно, поздравляете себя с утренней прогулкой?

Мистер Пикквик улыбнулся в знак согласия.

— О, да! — человеку нужно вставать рано, чтоб видеть солнце во всем блеске, потому что редко, слишком редко сияние его продолжается во весь день. Увы! Утро дня и утро человеческой жизни имеют множество общих сторон.

— Истинная правда! — воскликнул мистер Пикквик.

— Как справедлива пословица: «Заря быстро всходит и быстрее исчезает!» — продолжал горемычный джентльмен. — Эфемерная жизнь человека — увы! — мелькает как заря. О, боже! — чего бы я ни сделал, чтоб воротить дни своего промелькнувшего детства! Или уж лучше бы забыть мне их раз и навсегда.

— Вы много страдали, сэр? — сказал мистер Пикквик тоном истинного соболезнования.

— Страдал, да, очень много, — поспешно подтвердил горемычный джентльмен. — Моим знакомым теперь и в голову не приходит, что испытал я на своем веку.

Он приостановился, перевел дух и потом, делая крутой поворот, прибавил энергичным тоном:

— Случалось ли вам думать, что утопиться в такое утро было бы истинным счастьем человека?

— О, нет, как это можно! — возразил мистер Пикквик, стремительно отступая от перил из опасения, как бы горемычный джентльмен в виде опыта не вздумал вдруг подтвердить на нем свою теорию счастливого погружения в волны.

— Я так, напротив, часто об этом думал, — продолжал горемычный джентльмен, не обращая внимания на энергичный прыжок президента. — В журчаньи тихой и прозрачной воды слышится мне таинственный голос, призывающий к вечному покою. Прыжок — падение — кратковременная борьба: нырнули, погрузились опять, — и тихие волны сокрыли вашу голову, — и мир исчез из ваших глаз со всеми бедствиями и треволнениями. Прекрасно, прекрасно!

И впалые глаза страдальца сверкали ярким блеском, когда он говорил. Скоро, однако ж, волнение его прошло: он бросил спокойный взгляд на мистера Пикквика и сказал:

— Довольно об этом. Сытый голодного не понимает. Мне бы хотелось обратить ваше внимание на другой предмет. Вечером третьего дня, по вашей просьбе, читал я вам свою повесть, и, кажется, вы слушали ее с большим вниманием.

— Да, повесть во всех отношениях…

— Я не спрашиваю вашего мнения и вовсе не желаю знать, что вы можете думать о ней. Вы путешествуете для собственного удовольствия — этого довольно. Предположите, что я вручил вам свою любопытную рукопись… то есть вы понимаете, что она любопытна не в художественном смысле, а единственно в том отношении, что ею представляется очерк из действительной жизни. Согласитесь ли вы сообщить ее вашему клубу, который, сколько я мог заметить, беспрестанно вертится у вас на языке?

— С большим удовольствием, если вам угодно, — отвечал мистер Пикквик. — Рукопись ваша будет внесена в деловые бумаги нашего клуба.

— В таком случае, вы ее получите, — сказал горемычный джентльмен. — Ваш адрес?

Ученый путешественник поспешил сообщить свой вероятный маршрут, поступивший таким образом во владение горемычного джентльмена. Перед гостиницей Золотого Быка они раскланялись, и каждый пошел своей дорогой.

Товарищи мистера Пикквика уже встали и давно дожидались своего президента. Завтрак был готов, и лакомые блюда в стройном порядке стояли на подносе. Вся компания уселась за стол. Чай, кофе, сухари, яйца всмятку, ветчина, масло и другие принадлежности английского завтрака начали исчезать с удивительной быстротой, приносившей особенную честь превосходным желудкам почтенных сочленов.

— Ну, теперь в Менор-Фарм, — сказал мистер Пикквик, доедая последнее яйцо. — Как мы поедем?

— Всего лучше спросить об этом буфетчика, — заметил мистер Топман.

С общего согласия буфетчик был призван на совет.

— Дингли-Делль, джентльмены, пятнадцать миль отсюда. Дорога проселочная. Ездят в двуколесном кабриолете. Хотите?

— Но в нем могут сидеть только двое, — возразил мистер Пикквик.

— Так точно, прошу извинить, сэр. Не угодно ли в тележке о четырех колесах? — Двое сядут сзади; один спереди будет править… О, прошу извинить, сэр, это будет только для троих.

— Что ж нам делать? — сказал Снодграс.

— Может быть, кто-нибудь из вас любит ездить верхом, — заметил буфетчик, посматривая на мистера Винкеля. — Верховые лошади здесь очень хороши. Прикажете привести?

— Очень хорошо, — сказал мистер Пикквик. — Винкель, хочешь ехать верхом?

Мистер Винкель питал в глубине души весьма значительные сомнения относительно своего всаднического искусства, но, не желая помрачить свою репутацию в каком бы то ни было отношении, поспешил ответить скрепя сердце:

— Пожалуй, я согласен.

— Стало быть, все затруднения уладились, — сказал мистер Пикквик. — Приготовить лошадей к одиннадцати часам!

— Будут готовы, сэр, — отвечал буфетчик.

Оставалось теперь переодеться, запастись бельем и собраться в добрый путь. Путешественники разошлись по своим комнатам.

Кончив предварительные распоряжения, мистер Пикквик вышел в кофейную комнату и смотрел в окно на проходящих. Через несколько минут буфетчик доложил, что экипаж готов, и тут же мистер Пикквик перед самым окном увидел колесницу, снабженную всеми необходимыми принадлежностями для веселой прогулки.

Это была весьма интересная зеленая тележка на четырех колесах, с просторным местом вроде винного ящика сзади для двух особ и с возвышенным сиденьем спереди. Гнедой конь огромного размера величаво красовался между длинными оглоблями. Конюх, стоявший подле тележки, держал за узду другого огромного коня, взнузданного и оседланного для верховой езды.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пикквик, когда он и его товарищи вышли за ворота в дорожных платьях. — Кто же будет править? Об этом мы и не думали.

— Разумеется, вы, — сказал мистер Топман.

— Конечно, вы, — подтвердил мистер Снодграс.

— Я! — воскликнул мистер Пикквик.

— Не бойтесь, сэр, — перебил конюх. — Лошадь смирная — ребенок управится с ней. Не беспокойтесь.

— Она не разобьет? — спросил мистер Пикквик.

— Помилуйте, как это можно! — Она смирнее всякого теленка.

Последняя рекомендация совершенно успокоила взволнованную душу президента. Топман и Снодграс залезли в ящик; мистер Пикквик взобрался на свое возвышенное сиденье и с большим комфортом упер свои ноги в деревянную полочку, утвержденную внизу нарочно для этой цели.

— Эй Лощеный Виллиам, — закричал конюх своему товарищу, — подай вожжи джентльмену.

«Лощеный Виллиам», прозванный так, вероятно, от своих лоснящихся волос и масляного лица, поспешил вложить вожжи в левую руку мистера Пикквика, тогда как главный конюх вооружил бичом его правую руку.

— Ну! — вскрикнул мистер Пикквик, когда высокий конь обнаружил решительное намерение заглянуть в окно гостиницы.

— Нууу! — заголосили мистер Топман и мистер Снодграс с высоты своего джентльменского седалища.

— Ничего, джентльмены, лошадка вздумала поиграть, это пройдет, — сказал главный конюх ободрительным тоном. — Пришпандорь ее, Лощеный, пришпандорь; вот так.

Благодаря усилиям Лощеного, игривый конь отдернул морду от окна и стал в смиренную позицию. Надлежало теперь мистеру Винкелю показать свое искусство в верховой езде.

— Сюда пожалуйте, сэр, вот с этой стороны, — сказал первый конюх.

— Черт меня побери, если этот джентльмен не сломит себе шеи, — шепнул трактирный мальчишка на ухо буфетчику.

Мистер Винкель, покорный своей горемычной судьбе, поспешил взобраться на седло при деятельной помощи двух конюхов, из которых один держал за узду борзого коня, другой подсаживал самого всадника.

— Ну, кажется, все хорошо? — спросил мистер Пикквик, томимый, однако ж, сильным подозрением, что все было дурно.

— Все хорошо, — отвечал мистер Винкель отчаянным голосом.

— Прихлестните ее, сэр; вот так, — сказал конюх в виде напутственного утешения мистеру Пикквику. — Держите крепче вожжи.

Всадник и зеленая тележка в одну минуту сдвинулись с места, к общей потехе мальчишек трактирного двора. Мистер Пикквик заседал на козлах; мистер Винкель красовался на седле.

— А чего она так идет боком? — воскликнул мистер Снодграс с высоты своего ящика, обращаясь к мистеру Винкелю, начинавшему, казалось, терять присутствие духа.

— Не знаю, — отвечал мистер Винкель. — Вероятно, так приучили ее.

Так или нет, но упрямый конь продолжал двигаться самым таинственным образом, обращая хвост к одной стороне дороги, а голову к другой.

Мистер Пикквик не имел досуга обратить внимание на всадника, поставленного в затруднительное положение. Его собственный конь в скором времени обнаружил весьма замечательные свойства, забавные для уличной толпы, но нисколько не утешительные для пассажиров зеленой тележки. Чувствуя, вероятно, веселое расположение духа, бодрый конь постоянно вздергивал голову самым неучтивым образом, размахивал во все стороны хвостом и натягивал вожжи до того, что мистер Пикквик с трудом удерживал их в своих руках. К тому же обнаружилась у него странная наклонность беспрестанно сворачивать с дороги, останавливаться без всякой видимой причины и потом без достаточного основания порываться вперед с такой поспешностью, которая вовсе не согласовалась с желанием возницы.

— Что все это значит? — спросил мистер Снодграс, когда лошадь в двадцатый раз выполнила один из этих маневров.

— Не знаю; вероятно, она испугалась чего-нибудь, — сказал мистер Топман.

Мистер Снодграс был, по-видимому, не согласен с этой гипотезой и уже приготовился предложить свое собственное замечание, как вдруг раздался пронзительный крик мистера Пикквика:

— Стой! Стой! Я уронил кнут.

— Винкель! — вскричал мистер Снодграс, когда всадник, живописно перетряхиваясь на своем коне, поскакал к зеленой тележке. — Подыми кнут, сделай милость.

Затянув удила могучей рукой, мистер Винкель остановил свою лошадь, спустился на землю, подал кнут мистеру Пикквику и, схватив поводья, приготовился опять подняться на седло.

Теперь вздумал ли высокий конь поиграть со своим искусным всадником, или, может быть, пришло ему в голову совершить путешествие одному, без всякого всадника, — это, разумеется, такие пункты, относительно которых наши заключения не могут иметь определенного и решительного характера. Как бы то ни было, лишь только мистер Винкель притронулся к поводьям, лошадь перекинула их через голову и быстро отступила назад.

— Добрая лошадка, — сказал Винкель ласковым тоном, — добрая лошадка!

Но, вероятно, «добрая лошадка» терпеть не могла незаслуженной лести. Чем ближе мистер Винкель подходил к ней, тем дальше отступала она назад. Минут десять конь и всадник кружились посреди дороги и под конец были в таком же расстоянии друг от друга, как при начале этой игры: обстоятельство не совсем удобное для мистера Винкеля, оставленного без всякой помощи в безлюдном месте.

— Что мне делать? — закричал в отчаянии мистер Винкель. — С ней сам черт не сладит.

— Проведи ее до шоссейной заставы: там авось пособят тебе, — сказал мистер Пикквик.

— Да ведь нейдет, черт бы ее побрал! — проревел мистер Винкель. — Слезьте, пожалуйста, и подержите ее.

Мистер Пикквик готов был для истинного друга на все возможные услуги. Забросив вожжи на спину своей лошади, он осторожно спустился с козел, свернул экипаж с дороги, чтоб не помешать какому-нибудь проезжему, и поспешил на помощь к своему несчастному товарищу. Топман и Снодграс остались одни в зеленой тележке.

Лишь только добрая лошадка завидела мистера Пикквика с длинным кнутом в правой руке, как вдруг решилась изменить свой круговой маневр на движение отступательное и выполнила это решение с таким твердым и непреклонным характером, что мгновенно вырвала поводья из рук своего всадника и быстро помчалась в ту самую сторону, откуда только что выехали наши путешественники. Мистер Пикквик полетел на выручку своего друга; но чем скорее бежал он вперед, тем быстрее отступал непокорный конь. Пыль из-под его копыт столбом взвивалась по дороге, залепляя рот и глаза бегущим пикквикистам. Наконец лошадь приостановилась, встряхнула ушами, обернулась, фыркнула и спокойно, мелкой рысцой, побежала в Рочестер, оставив ученых мужей на произвол судьбы. Истощенные приятели, задыхаясь от надсады, с недоумением смотрели друг на друга, но скоро их внимание обратилось на сильный шум в недалеком расстоянии от них.

— Боже мой! Что это такое! — воскликнул мистер Пикквик, пораженный страшным отчаянием. — И другая лошадь бесится!

Именно так. Благодаря распорядительности мистера Пикквика, гнедой конь, приставленный к живому забору, получил полную свободу располагать своими поступками, потому что вожжи были на его спине. Завидев товарища, бегущего в Рочестер на свою спокойную квартиру, он решился последовать его примеру. Последствия угадать нетрудно. Животное рванулось изо всей силы, не думая повиноваться бедным пассажирам, которые напрасно делали ей энергичные знаки своими платками. К счастью, мистер Топман и мистер Снодграс вовремя уцепились за живой забор и успели повиснуть на воздухе между небом и землею. Лошадка, между тем, освобожденная от своей тяжести, наскочила на деревянный мост, разбила вдребезги зеленую тележку и, отскочив вперед с одними оглоблями, остановилась как вкопанная, любуясь произведенным опустошением и любопытствуя знать, что из всего этого выйдет.

При таком неожиданном обороте дела, первой заботой двух приятелей было — выручить своих разбитых товарищей из колючей засады: процесс довольно затруднительный, кончившийся, однако ж, счастливым открытием, что благородные кости Топмана и Снодграса не потерпели значительного ущерба и вся неприятность ограничилась только тем, что платье их было разорвано во многих местах. Второй заботой президента и его товарищей было — освободить лошадь от упряжи. Окончив эту многосложную операцию, путешественники медленно пошли вперед, ведя лошадь за узду и оставив посреди дороги изломанную тележку.

Через час благополучного странствования путешественники подошли к трактиру, уединенно стоявшему на большой дороге. Перед трактиром торчали копны сена, мильный столб, исписанный со всех четырех сторон, и колодезь с водопоем для лошадей. Сзади виднелся сарай, а за сараем — огород, где копался между грядами рыжеватый детина исполинского размера. К нему-то мистер Пикквик обратился с громким восклицанием:

— Эй, кто там!

Рыжеватый детина выпрямился во весь рост, разгладил волосы, протер глаза и обратил лениво-холодный взгляд на мистера Пикквика и его друзей.

— Эй, добрый человек! — повторил мистер Пикквик.

— Чего надобно? — был ответ.

— Далеко ли до хутора Дингли-Делль?

— Миль семь или около того.

— Хороша дорога?

— Не так чтобы очень.

Отделавшись этим лаконическим ответом, рыжеватый детина хладнокровно принялся за свою прерванную работу.

— Нельзя ли нам оставить здесь вот эту лошадь? — сказал мистер Пикквик. — Можно, я думаю, а?

— Можно ли вам оставить здесь свою лошадь: так, что ли? — сказал рыжий детина, опираясь на свой заступ.

— Так, именно так, — ласково говорил мистер Пикквик, подводя своего коня к плетню огорода.

— Эй, миссис! — заревел рыжий детина, бросая пытливый взгляд на чужую лошадь и выходя из огорода. — Миссис!

Высокая дородная женщина в голубом платье откликнулась на этот призыв.

— Нельзя ли нам поставить у вас свою лошадь, милая женщина? — спросил мистер Топман самым обворожительным тоном.

Милая женщина окинула пытливым взглядом незнакомых джентльменов; рыжий детина шепнул ей что-то на ухо.

— Нет, — сказала она наконец решительным тоном. — Я боюсь.

— Боитесь! — воскликнул мистер Пикквик. — Чего ж вы боитесь?

— Было нам довольно хлопот в последний раз, — отвечала она, собираясь идти домой. — Нет, уж лучше поезжайте своей дорогой.

— Во всю жизнь мою я не встречал такой странной женщины, — сказал ошеломленный мистер Пикквик.

— Мне сдается, — шепнул мистер Винкель, — они воображают, что мы приобрели лошадь какими-нибудь бесчестными средствами.

— Как! — воскликнул мистер Пикквик в порыве сильнейшего негодования.

Мистер Винкель скромным образом повторил свою гипотезу.

— Эй, вы! — закричал мистер Пикквик сердитым тоном. — Неужели вы думаете, что мы украли эту лошадь?

— Нечего тут думать, я уверен в этом, — проговорил рыжий детина, почесывая затылок и оскаливая зубы.

Затем он и его спутница отправились в трактир и заперли за собою дверь.

— Сон, просто сон, ужасный, гадкий сон! — воскликнул мистер Пикквик. — Идти восемь миль пешком, с мерзкой лошадью, от которой никак не отделаешься! — Хороша прогулка!

Делать нечего, однако ж, против судьбы не устоишь. Бросив презрительный взгляд на негостеприимный трактир, несчастные пикквикисты медленно продолжали свой путь, ведя поочередно высокого гнедого коня, которого теперь они все ненавидели от чистого сердца.

Поздно вечером четыре путешественника, сопровождаемые своим четвероногим товарищем, повернули на тропинку, которая должна была привести их в гостеприимный хутор; но и теперь, приближаясь к цели своего путешествия, они далеко не могли испытывать большой радости при мысли о своем нелепом положении. Изорванное платье, запачканные лица, грязные сапоги, унылые физиономии и вдобавок неразлучный конь — нехорошо, очень нехорошо. О, как проклинал мистер Пикквик эту гадкую лошадь! Сколько раз смотрел он на нее с выражением ненависти и мщения, сколько раз даже собирался пырнуть ее ножом — да и пырнул бы, если б кто-нибудь снабдил его этим полезным орудием!

Когда таким образом путешественники наши были заняты мыслями более или менее мрачными, внимание их вдруг остановилось на двух фигурах, появившихся из-за рощи. То были мистер Уардль и верный его слуга, жирный парень.

— Здравствуйте, господа! — начал гостеприимный джентльмен. — Где вы так долго пропадали? Я ждал вас целый день. Ба, с вами что-то такое случилось! Царапина! Кровь! Изорванные платья! Вы разбиты! Что делать, что делать, дороги прескверные, и такие случаи здесь не редки. Хорошо, по крайней мере, что никто из вас не ранен. Я очень рад. Джо — ах, пострел, он опять заснул, — Джо, отведи лошадь в конюшню. — Милости просим, господа!

Жирный толстяк, перекачиваясь с боку на бок, поковылял в конюшню, а статный джентльмен повел своих гостей, разговаривая дорогой о приключениях этого дня.

— Пожалуйте наперед в кухню, господа, — сказал статный джентльмен, — мы вас как раз приведем в порядок: вымоем, вычистим, выхолим, и потом я представлю вас дамам. Эмма! Принесите вишневки джентльменам. Дженни! Иголок и ниток! Мери! Воды и полотенце. Живее, девочки, живее!

Три или четыре румяные девушки бросились в разные стороны, исполняя полученные приказания, в то же время запылал приятный огонь в камине, пришли лакеи с ваксой и щетками, чтобы показать свое искусство, приведя в порядок джентльменское платье и сапоги.

— Живее! — закричал еще раз статный джентльмен.

Но это увещание оказалось совершенно излишним, потому что одна девушка уже наливала вишневку, другая окачивала ключевой водой поэтическую голову мистера Снодграса, третья возилась с изорванным сюртуком мистера Топмана, четвертая стояла с полотенцами в руках. Один из лакеев нечаянно схватил за ногу мистера Пикквика, так что этот джентльмен чуть не упал навзничь, между тем как другой колотил изо всей мочи байковый сюртук мистера Винкеля, производя при этом весьма странный шипящий звук, как будто он был конюхом, который чистит скребницей своего коня.

Окончив свое омовение, мистер Снодграс выпил рюмку вишневки, прислонился спиной к камину и бросил вокруг себя наблюдательный взор. Из его путевых заметок оказалось, что кухня, где он стоял, имела кирпичный пол и огромную печь. На веревках, привязанных к потолку, висели стройными рядами окорока, лук и сушеные грибы. Стены были украшены охотничьими хлыстиками, двумя или тремя уздами, седлом и старинной винтовкой с надписью: «Заряжено». Судя по старинному почерку, надпись эта была, вероятно, сделана лет за пятьдесят. Старинные восьмидневные стенные часы огромного размера били в отдаленном углу свой торжественный такт, между тем как серебряные карманные часы, повешенные на гвоздике перед буфетом, тиликали им в ответ почтительно и скромно.

— Готовы, господа? — спросил статный джентльмен, когда его гости были вымыты, вычищены, выхолены и угощены вишневкой.

— К вашим услугам, — отвечал мистер Пикквик.

— Так пойдемте же в гостиную.

Пошли все, кроме мистера Топмана, оставшегося в кухне на несколько минут поиграть с черноглазой Эммой, которая, однако ж, чуть не вьщарапала ему глаз, когда он хотел приступить к решительному намерению влепить поцелуй в ее розовую щечку. Бросив неприступную девушку, он побежал за своими товарищами и явился вместе с ними в общую гостиную.

— Милости просим, господа, — сказал гостеприимный хозяин, отворяя дверь и выступая вперед для представления своих гостей. — Милости просим в Менор-Фарм.

Глава VI. Старомодная игра в карты, стихотворение сельского пастора и новая повесть

Вся гостиная встала при входе мистера Пикквика и его друзей. Между тем как происходила рекомендательная церемония со всеми своими подробностями, мистер Пикквик углубился в рассмотрение физиономий действующих лиц и заранее таким образом старался составить безошибочное понятие об их нравственных и физических свойствах. Президент Пикквикского клуба, должно заметить, подобно многим великим людям, был замечательный физиономист.

На почетном месте по правую сторону камина сидела старая леди в полинялом шелковом платье и высоком чепце: это была достопочтенная родительница мистера Уардля. По стенам и на столике около нее расположены были разные драгоценные вещицы, полученные ею в различные периоды ее жизни от своих домашних, во-первых, в доказательство того, что они помнят день ее рождения, а потом, как видимые знаки того, что они еще не дожили до ее кончины. Тетушка и две молодые девицы, стараясь наперебой угодить почтенной леди, окружили ее кресло со всех сторон: одна приставляла к ее уху слуховой рожок, другая давала ей нюхать пузырек с духами, третья усердно взбивала подушку за ее спиной. На противоположной стороне восседал лысый старичок с добрым и веселым лицом, пастор из Дингли-Делля, а подле него расположилась его цветущая половина, пожилая леди с красными щеками, мастерица готовить ликер и наливки для домашнего обихода. В одном углу краснощекий мужчина средних лет разговаривал с толстым старичком, беспрестанно делая пояснительные и дополнительные жесты. Все другие члены джентльменской гостиной — несколько пар стариков и старушек — сидели неподвижно на своих стульях и внимательно осматривали приезжих гостей.

— Мистер Пикквик, матушка! — закричал громким голосом мистер Уардль, рекомендуя старой леди президента.

— А! — сказала старая леди, тряхнув головой. — Не слышу.

— Мистер Пикквик, бабушка! — закричали в один голос обе молодые девицы.

— А! — воскликнула старая леди. — Вздор говорите вы, дети. Какая ему нужда до такой старухи, как я.

— Уверяю вас, сударыня, — возгласил мистер Пикквик с таким отчаянным напряжением, что малиновая краска выступила на его лице, — уверяю вас, мне чрезвычайно приятно видеть такую почтенную леди во главе прекрасного семейства, тем более что вы, сударыня, несмотря на преклонные лета, еще процветаете и телом, и душой.

— А-а-а! — откликнулась старая леди после минутной паузы. — Все это, может быть, недурно, только я ничего не слышу. Что вы говорите, мой батюшка?

Мистер Пикквик принужден был еще раз надсадить свою грудь для повторения комплимента.

— Ну, все вздор, я так и думала, — отвечала старая леди.

— Бабушка теперь не в духе, — сказала мисс Изабелла Уардль, — извините ее, мистер Пикквик.

— Помилуйте, это очень естественно в ее положении.

Затем завязался общий разговор, в котором приняли участие все наши друзья.

— Прекрасное местоположение! — воскликнул мистер Пикквик.

— Прекрасное! — подтвердили в один голос Топман, Снодграс и Винкель.

— Да, я согласен с вами, — сказал мистер Уардль.

— По моему мнению, джентльмены, нет красивее местоположения во всем Кентском графстве, — сказал задорный краснощекий мужчина средних лет, — я именно так рассуждаю, нет красивее Дингли-Делля, это даже очевидно.

И затем он бросил вокруг себя торжествующий взгляд, как будто ему удалось одержать победу над тысячами противоречащих мнений.

— Да, господа, нет красивее местности в целом графстве, я именно так рассуждаю, — повторил он с особенной энергией.

— Кроме, может быть, Муллинских лугов, — заметил толстый старичок.

— Муллинских лугов! — воскликнул задорный джентльмен с глубоким презрением.

— Ну да, Муллинских лугов, — повторил толстый старичок.

— Местечко живописное, я с вами согласен, — сказал другой толстяк.

— Конечно, конечно, — подтвердил третий толстяк-джентльмен.

— Это всем известно, — сказал сам хозяин.

Задорный краснощекий джентльмен с сомнением покачал головой, но не решился, однако ж, предложить дальнейших возражений.

— О чем они толкуют? — спросила старая леди одну из своих внучек, так, однако ж, что громкий ее голос раздался по всей гостиной. Разделяя почти общую участь глухих особ, старушка никогда не подозревала, что ее могут слышать, когда она говорит про себя.

— О хуторе, бабушка.

— Что ж? Разве случилось что-нибудь?

— Нет, нет. Мистер Миллер утверждает, что наш хутор лучше Муллинских лугов.

— A ему-то почем знать? — перебила старая леди тоном сильнейшего негодования. — Миллер — известный фанфарон: можешь это сказать ему от моего имени.

И, высказав это суждение, старая леди, уверенная, что никто в мире не слышал ее шепота, грозно повернулась на своих креслах, желая как будто наказать провинившегося хвастуна.

— Ну, господа, кажется, мы теряем драгоценное время, — сказал хлопотливый хозяин, видевший необходимость переменить разговор. — Что вы скажете насчет виста, мистер Пикквик?

— Я очень люблю вист, только из-за меня одного прошу не беспокоиться.

— О, здесь много охотников до виста, — сказал мистер Уардль. — Матушка, хотите ли играть в карты?

На этот раз старая леди ясно расслышала вопрос и отвечала утвердительно.

— Джо, Джо! — Куда он девался, пострел? — Ты здесь; ну, поставь ломберные столы.

Летаргический парень с привычной расторопностью выдвинул два ломберных стола: один для марьяжа, другой для виста. Вистовыми игроками были с одной стороны: мистер Пикквик и старая леди; с другой — мистер Миллер и толстый старичок. Остальные члены веселой компании предпочли марьяж.

Вист — изобретение англичан и любимая игра их — нашел на этот раз достойных представителей, посвятивших ему все силы своего рассудка. Молчание и торжественная важность яркими чертами изобразились на их лицах, когда открылся первый роббер. Напротив, игроки в марьяж за другим столом вели себя с такой буйной веселостью, что развлекли даже внимание мистера Миллера в одну из критических минут, когда надлежало сообразить вероятность двух лишних взяток. Он сделал в этом случае непростительное преступление, обратившее на него всю ярость толстого старика, тем более досадное, что старая леди умела мастерски воспользоваться промахом слабой стороны и совсем неожиданно приобрела три лишних взятки. Скоро, однако ж, судьба сжалилась над несчастным игроком.

— Вот оно как! — сказал мистер Миллер торжествующим тоном. — Леве все-таки за нами: сыграли мастерски. Другой взятки никто не взял бы на моем месте.

— Миллеру следовало козырять с бубен, не правда ли, сэр? — сказала старая леди.

— Да, сударыня, — подтвердил мистер Пикквик.

— Неужто? — спросил несчастный игрок, обращаясь к своему партнеру.

— Конечно, с бубен, это было очень ясно.

— Жаль, очень жаль.

— Что толку в этом? С вами всегда проиграешь.

Сдали еще игру.

— Наши онеры! — воскликнул мистер Пикквик! — Король, дама и валет.

— A у меня туз, — сказала торжествующе старая леди.

— Этакое счастье! — воскликнул мистер Миллер.

— Редкий случай! — подтвердил толстый джентльмен.

— Партия кончена, — заключил мистер Пикквик.

— Хотите еще роббер? — спросила старая леди.

— С большим удовольствием, — отвечал мистер Пикквик.

Перетасовали, сдали, уселись, и опять наступило торжественное молчание, изредка прерываемое замечаниями старой леди.

Но, к несчастью, судьба опять опрокинулась всей тяжестью на злополучного мистера Миллера. К невыразимому удовольствию старой леди, он сделал какой-то отчаянный промах, испортивший всю игру. Когда роббер кончился, толстый джентльмен, питавший справедливое негодование против своего партнера, забился в темный угол и оставался там совершенно безмолвным в продолжение одного часа и двадцати семи минут. Затем, махнув рукой, он вышел из своей засады и скрепя сердце предложил мистеру Пикквику понюшку табаку с видом человека, который в пользу ближнего может забывать всякие личные оскорбления. Слух старой леди значительно улучшился, и она весьма остроумно забавлялась над несчастным мистером Миллером, который, сознавая свои проступки и мучимый угрызением совести, готов был, казалось, провалиться сквозь землю. Один мистер Пикквик во всей этой партии вел себя истинно джентльменским образом, не обнаруживая ни в каком случае взволнованных чувств непристойной радости или неуместной печали.

Между тем игра на другом столе имела совершенно противоположный характер. Неизменными партнерами с одной стороны были: мисс Изабелла Уардль и мистер Трундель; с другой — Эмилия Уардль и мистер Снодграс; с третьей — мистер Топман и тетушка. Все остальные члены, пожилые леди и джентльмены, принимали также весьма деятельное участие в общем марьяже. Старик Уардль поминутно хохотал до упаду, и за ним — все старушки заливались самым единодушным смехом. Какими-то судьбами одной старой леди всегда приходилось платить за полдюжины карт, и при этом весь круглый стол надсаживался и дрожал от громкого смеха. Если старушка начинала сердиться, смех раздавался еще громче и дружнее и получал такую заразительную силу, что под конец она и сама хохотала громче всех. Стоило незамужней тетке выиграть марьяж — что случалось довольно часто — молодые девицы вновь принимались хохотать, причем мистер Топман тихонько пожимал из-под стола дебелую руку старой девы, и она принимала торжественно-лучезарный вид, показывая несомненными признаками, что марьяж для нее совсем не такая дикая мечта, как воображают некоторые легкомысленные особы: вострушки ловили на лету тайные мысли незамужней тетушки и опять начинали хохотать. Степеннее других вел себя мистер Снодграс, уже пылавший поэтическим жаром к своей прекрасной подруге. Беспрестанно нашептывал он ей остроумные изречения поэтического свойства, и это крайне забавляло одного кругленького старичка, сообщившего несколько дельных замечаний насчет таинственного сходства случайной партии за карточным столом и существенной партии в делах человеческой жизни: намек был ловкий и тонкий, заставивший покраснеть мисс Эмилию Уардль и хохотать от чистого сердца всех старых джентльменов и леди. Великосветские шутки и остроты мистера Винкеля, известные всему столичному миру, встретили дружное сочувствие и в этом скромном сельском кругу, и мистер Винкель был в самом зените почестей и славы. Добродушный пастор из Дингли-Делля был также очень весел и любезен, потому что видел вокруг себя счастливые лица, достойные наслаждаться скромными благами семейной жизни. Словом сказать, все веселились, шумели и резвились напропалую, потому что веселость у всех вообще и каждого порознь происходила от чистейшего сердца.

Вечер быстро пролетел между приятными забавами, и когда наконец подали сытный ужин, приправленный радушием молодых хозяек, мистер Пикквик почувствовал в глубине души, что он был в эту минуту на верху земного благополучия, какое только доступно человеку в этом подлунном мире, исполненном житейских треволнений. После ужина все общество уселось вокруг камина, где горел веселый огонек. Гостеприимный хозяин занял место подле кресел своей матери, поспешившей подать ему свою почтенную руку.

— Люблю я, господа, этот старый камин, — сказал мистер Уардль, испустив глубокий вздох и пожимая руку старой леди, — люблю, потому что здесь, перед этой решеткой, протекли счастливейшие минуты моей жизни. Не здесь ли и вы, матушка, проводили свои давнишние годы, когда сидели маленькой девочкой на этой маленькой скамейке — не здесь ли, а?

С грустной улыбкой старушка покачала головой, и слеза покатилась по ее почтенному лицу, когда целый ряд воспоминаний о протекшей жизни обрисовался перед ее мысленным взором.

— Извините, господа, что я с такой любовью говорю об этих вещах, — сказал хозяин после короткой паузы. — Надеюсь, мистер Пикквик, вы можете войти в чувства болтливого старика, немножко гордого многочисленными воспоминаньями о стародавних временах.

— О да, я понимаю вас и глубоко уважаю ваши чувства, — сказал мистер Пикквик.

— Признаюсь, я не могу без особенной любви смотреть на старые дома и поля, — продолжал радушный джентльмен, — и мне всегда кажется, что я связан с ними какими-то родственными отношениями. Сколько воспоминаний пробуждает во мне наша маленькая деревенская церковь с ее зеленым плющом… кстати еще, почтенный наш священник сочинил песню в честь этого плюща, и, бывало, мы пели ее хором. Приятно, очень приятно. — Вы, кажется, допили ваш стакан, мистер Снодграс.

— Нет, покорно вас благодарю, — отвечал поэт, любопытство которого было теперь в высшей степени возбуждено последними замечаниями мистера Уардля. — Прошу извинить… вы, кажется, изволили говорить насчет какой-то песни.

— Да; но уж насчет этого вы потрудитесь обратиться к нашему почтенному другу, — отвечал мистер Уардль, указывая на пастора.

— Не могу ли я, сэр, просить вас об одолжении прочесть нам эту песню? — сказал мистер Снодграс.

— Почему же нет? Очень можете, — отвечал пастор, — только я должен наперед объяснить, что песня написана еще в первой молодости, когда я только что поступил на это место. Всего два куплета, без соблюдения даже стихотворных правил: вы отнюдь не будете ею довольны, сэр.

— Совсем напротив, вы сделаете всем нам величайшее удовольствие.

— Если так, извольте, я готов повторить перед вами произведение своей юности.

Смутный говор любопытства пробежал по всей гостиной, и почтенный пастор, после предварительных совещаний с женой, начал таким образом:

— Песня моя, господа, называется:

Зеленый плющ.

— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул мистер Снодграс в порыве поэтического восторга. — Как хороша идея — кормить отборную зелень развалинами веков минувших! Ведь это, я полагаю, должно понимать в аллегорическом смысле?

— Разумеется, — отвечал пастор.

— Могу ли, с вашего позволения, украсить свой путевой журнал произведением вашей музы?

— Сделайте милость!

— И вы продиктуете?

— Извольте.

После диктовки стихотворение еще раз было прочтено для исключительного наслаждения мистера Пикквика, который, в свою очередь, нашел, что стихи были превосходны во всех возможных отношениях. Тетушка заметила, однако ж, и весьма справедливо, что отсутствие рифмы несколько уменьшает достоинство «Зеленого плюща», но мистер Снодграс объяснил весьма удовлетворительно, что рифма, собственно говоря, изобретена в продолжение средних веков, и что, следовательно, без нее легко обойтись в девятнадцатом веке.

— Позвольте спросить вас, сэр, — сказал мистер Пикквик, — мне, однако ж, очень совестно… знакомство наше началось так недавно…

— Что такое? Пожалуйста, без церемоний, — отвечал пастор, — я весь к вашим услугам.

— Я полагаю, в продолжение своей жизни, посвященной высокому служению на пользу человечества, вы должны были видеть множество сцен и событий, достойных перейти в потомство.

— Вы угадали: я был свидетелем многих приключений, но характер их вообще скромен и односторонен; потому что круг моих действий всегда был крайне ограничен.

— Мне кажется, вы хорошо помните историю Джона Эдмондса, если не ошибаюсь, — сказал мистер Уардль, желавший, по-видимому, расшевелить своего друга в назидание столичных гостей.

Пастор слегка кивнул головой в знак согласия и хотел свести разговор на другие предметы, но мистер Пикквик поспешил его прервать:

— Прошу извинить, сэр, мне бы хотелось знать: кто такой был Джон Эдмондс?

— Вот этот же вопрос хотел и я предложить вам, сэр, — торопливо сказал мистер Снодграс.

— Это значит, почтенный друг, что вам надобно удовлетворить любопытство этих джентльменов, и чем скорее, тем лучше, — сказал веселый хозяин, — собирайтесь с духом и рассказывайте.

Пастор улыбнулся, кашлянул и подвинул свой стул. Остальные члены веселой компании, включая мистера Топмана и незамужнюю тетушку, неразлучных спутников во весь вечер, также придвинули свои стулья и сформировали правильный полукруг по обеим сторонам будущего рассказчика. Когда наконец приставили слуховой рожок к правому уху старой леди и ущипнули за ногу мистера Миллера, успевшего заснуть в продолжение чтения стихов, почтенный пастор без всяких предварительных объяснений начал свою назидательную повесть, которую, с позволения читателя, мы должны будем озаглавить просто:

Возвращение на родину.

Когда я первый раз поселился в этой деревне, — этому уже с лишком двадцать пять лет, — самым замечательным лицом между моими прихожанами был некто Эдмондс, арендатор небольшой фермы. Был он человек угрюмый, сердитый, суровый, жестокий, словом сказать, злой человек, со зверскими привычками и нравами. Кроме двух-трех ленивцев и забулдыжных бродяг, с которыми он таскался по полям или бражничал в харчевнях, у него не было знакомых и друзей. Все боялись арендатора Эдмондса, все презирали его, и никто не хотел иметь с ним никаких отношений.

Были у него жена и один сын, которого застал я мальчиком двенадцати лет. Трудно вообразить, не только передать словами, ужасные страдания бедной женщины, ее безусловную покорность судьбе и ту мучительную заботливость, с какой воспитывала она своего сына. Прости меня бог, если предположения мои имели оскорбительный характер; но я твердо верил и был нравственно убежден, что этот человек систематически губил свою жену и злонамеренно рассчитывал свести ее в преждевременную могилу. Все терпела, все переносила бедная женщина ради своего детища и, что всего страннее, ради его безжалостного отца, потому что было время, когда она любила его страстно, и воспоминание о счастливых днях пробуждало в душе ее чувства кроткие и сладостные, чуждые для всех созданий в этом мире, но не чуждые и вполне понятные только женскому сердцу.

Они были бедны. Иначе и не могло быть, когда глава семейства погрязал в мрачной бездне разврата; но жена трудилась изо всех своих сил, вечером и утром, в полдень и полночь — нищета не смела закинуть скаредную ногу за порог арендаторской семьи. Неутомимые труды ее вознаграждались слишком дурно. Случалось очень часто, прохожий в поздний час ночи слышал рыдания и стоны бедной женщины под ударами ее мужа, и нередко бесприютный мальчик в глубокую полночь стучался в дверь соседнего дома, куда посылала его мать, чтоб спасти его от дикой ярости пьяного отца.

Во все это время несчастная страдалица постоянно посещала нашу маленькую церковь, где нередко прихожане замечали на ее лице багровые пятна — свежие следы бесчеловечного тиранства, которых при всем усилии она не могла скрыть от любопытных взоров. Каждое воскресенье, поутру и вечером, видели ее на одном и том же месте с ее маленьким сыном, одетым чисто и опрятно, хотя в бедном платье. Все и каждый спешили приветствовать ласковым словом «добрую миссис Эдмондс», и, бывало, иной раз страдальческие черты ее озарялись чувством искренней признательности, когда она, по выходе из церкви, вступала в разговор с добрыми людьми, принимавшими участие в ее положении, или когда она с материнской гордостью останавливалась полюбоваться на своего малютку, который между тем резвился с товарищами под тенью тополей и лип церковной ограды. В эти минуты миссис Эдмондс бывала спокойна и счастлива.

Быстро пролетели пять или шесть лет. Малютка сделался юношей цветущим и сильным; но время, округлившее его формы, укрепившее его мускулы и члены, согнуло стан его матери, подкосило ее ноги. Ничья рука не поддерживала бедной женщины, и не было подле нее лица, способного наполнять восторгом ее сердце. По-прежнему занимала она свою старую ложу в церкви, но уже никто не сидел подле нее. Библия, как и прежде, лежала перед ней и регулярно каждую обедню открывалась на известных страницах; но никто вместе с нею не читал священных псалмов, и слезы крупными каплями падали на ветхую книгу. Соседки, как и прежде, встречали ее ласковым поклоном; но она избегала их приветствий и ни с кем не вступала в разговор. Тополи и липы церковной ограды потеряли для нее чарующую силу, и она не думала останавливаться под их тенью. Лишь только оканчивалась служба, бедная женщина закрывалась платком и поспешно выходила из церкви.

Должно ли мне объяснять вам, милостивые государи, что молодой человек, оглядываясь на пройденное поприще жизни, на первоначальные дни своих отроческих и юношеских лет, ничего не мог в них видеть, что бы теснейшим образом не соединялось с длинным рядом добровольных страданий и лишений, которым подвергала себя бедная женщина исключительно для того, чтоб взлелеять и воспитать своего единственного сына? Должно ли объяснять, что, при всем том, молодой человек забыл неимоверные труды, заботы, огорчения, напасти, — забыл все, что перенесла для него любящая мать, — связался с отчаянными извергами и вступил очертя голову на тот гибельный путь, который неизбежно должен был довести его до позорной смерти? К стыду человеческой природы, вы угадали развязку.

Пробил роковой час, когда бедной женщине суждено было испить до дна горькую чашу последних страданий. Мошеннические проделки беспрерывной цепью следовали одна за другой по всем этим местам, и дерзость тайных извергов, укрывавшихся от правосудия, увеличивалась с каждым днем. Отчаянный разбой среди белого дня усилил бдительность местного начальства, и скоро приняты были решительные меры. Подозрения обратились на Эдмондса и трех его товарищей. Его схватили, заключили в тюрьму, допросили, обвинили — осудили на смерть.

Дикий и пронзительный крик из женской груди, крик, раздавшийся по судейскому двору, когда прочтен был смертный приговор, раздается до сих пор в моих ушах. Злодей, считавшийся погибшим для всякого человеческого чувства и смотревший с бессмысленным равнодушием даже на самое приближение смерти, очнулся при этом ужасном крике. Его губы, сомкнутые до этого часа упорной немотой, задрожали и открылись сами собой; холодный пот выступил из всех пор его тела: он затрясся, зашатался и едва не грянулся о каменный пол.

При первых порывах душевной пытки страждущая мать бросилась на колени у моих ног, и я услышал из уст ее пламенную молитву к Всемогущему Существу, хранившему ее до настоящей минуты среди бесчисленных напастей и скорбей. Согласная на всевозможные муки в этой и даже будущей жизни, она умоляла Небесного Творца пощадить юную жизнь ее единственного сына. Следовали затем ужасный взрыв тоски и отчаянная борьба, невыносимая для сил человека. Я знал, что сердце ее сокрушилось с этой минуты: но ни теперь, ни после — ни одной жалобы, ни одного ропота не произнесли ее уста.

Грустно и жалко было видеть, как эта женщина каждый день приходила на тюремный двор, как старалась она, убеждениями и мольбами, именем неба и материнской любви, смягчить жестокое сердце своего закоснелого сына. Все было напрасно. Молодой изверг остался упрямым, непреклонным, неподвижным. Смертный приговор неожиданно был изменен на четырнадцатилетнюю ссылку, но и это обстоятельство не образумило злодея.

Дух самоотвержения и любви, поддерживавший так долго слабый организм, не мог до конца устоять против физических недугов. Мать преступника сделалась больна. Еще раз, один только раз, собралась она взглянуть на своего сына; но последние силы оставили ее на тюремном дворе, и она в изнеможении упала на сырую землю.

И теперь поколебалось, наконец, высокомерное равнодушие и холодность молодого человека, и грозно пробил для него час неумолимой кары. Природа потребовала возмездия за нарушение своих прав.

Прошел день — мать преступника не явилась на тюремный двор; еще прошел день — и она не пришла навестить своего сына; третий вечер наступил — ее нет как нет, а между тем через двадцать четыре часа ему должно будет расстаться с нею — вероятно, на всю жизнь. Как сумасшедший, бегал он по тесному тюремному двору взад и вперед, как бешеный, хватался за свою голову, лишенную человеческого смысла. О, с какой быстротой нахлынули на его душу давно забытые воспоминания протекших дней!.. С каким ужасным отчаянием услышал он, наконец, роковую весть! Его мать — единственное создание, связанное с ним узами крови и любви, — лежит на одре болезни, умирает, может быть, на расстоянии одной мили от места, где он стоит. Будь он свободен и не скован — в пять минут быстрые ноги принесли бы его в родительский дом. Он подскочил к воротам, схватился за решетку с энергией отчаяния, рванул, отскочил опять и ударился о толстую стену в безумной надежде вышибить камни; но стена издевалась над усилиями сумасшедшего человека. Он всплеснул руками и заплакал горько.

Я принес материнское благословение заключенному сыну, и принес я к болезненному одру матери горькое раскаяние ее сына и торжественное обещание его загладить следы прошедшей жизни. Я слышал с замиранием сердца, как раскаивающийся преступник строил планы для утешения своей матери по своем возвращении из ссылки; но я знал, что прежде чем достигнет он места своего назначения, его мать не будет более принадлежать к этому миру.

Его отправили ночью. Через несколько недель душа страждущей матери возлетела — я торжественно верю и свято уповаю — к месту вечного блаженства и покоя. Я отслужил панихиду над бренными останками. Она лежит на здешнем кладбище. Над ее могилой нет никакого камня. Человек знал ее печали; добродетели ее известны Богу.

Заранее было устроено, что преступник, при первом позволении, станет писать своей матери и что письма его будут адресованы на мое имя. Отец положительно отказался от своего сына, лишь только отвели его в тюрьму, и для него было все равно, жив он или нет.

Прошло два-три года: о молодом Эдмондсе не было ни слуха, ни духа. В продолжение семи лет, то есть половины срока его ссылки, я не получил от него ни одного письма. Оставалось прийти к вероятному заключению, что он погиб или умер.

Нет, однако ж. По прибытии на место ссылки Эдмондс был отправлен в одну из самых отдаленных колоний, и этим обстоятельством объясняется тот факт, что ни одно из его писем не дошло до моих рук, хотя писал он довольно часто. Все четырнадцать лет пробыл он на одном и том же месте. По истечении этого срока, верный обещанию, данному матери, он отправился в Англию и, после бесчисленных затруднений, прибыл пешком на свою родину.

В прекрасный воскресный вечер, в середине августа, Джон Эдмондс подходил к той самой деревне, которую четырнадцать лет назад он оставил с таким позором и стыдом. Ближайший его путь лежал через кладбище. Как сильно забилось сердце в его груди, когда он подошел к церковной ограде! Высокие тополи и липы, озаренные последними лучами заходящего солнца, пробудили в его душе воспоминания давно прошедших дней. Он представлял себе, как, бывало, смотрел на ее бледное лицо и как глаза ее наполнялись слезами, когда она любовалась на его черты. Случалось иногда, эти слезы падали на его щеки, когда мать наклонялась целовать своего любимца; невинный малютка плакал и сам, хотя не понимал, отчего и зачем. И вспомнил Джон Эдмондс, как часто он резвился со своими сверстниками по этому зеленому дерну, оглядываясь временами назад, чтоб уловить улыбку матери или услышать ее ласковое слово. Но вот декорация переменилась, младенчество и первые лета юности прошли: наступил период нравственного омрачения, период унижения, стыда, неблагодарности, позора… все припомнил Джон Эдмондс, и замер дух в нем, и сердце облилось кровью…

Он вошел в церковь. Вечерня кончилась, народ расходился, но двери еще не были заперты. Глухо раздались его шаги по чугунному полу, и он почти оробел от этого звука. Все было тихо и спокойно. Он оглянулся вокруг. Ничего не изменилось: все те же старые памятники, на которые тысячу раз смотрел он с детским благоговением в бывалые годы; тот же маленький аналой с полинялой пеленой, тот же алтарь, перед которым так часто повторял он десять заповедей. Он подошел к старой ложе, где так часто в воскресные дни сиживал подле матери: ложа была заброшена и обличала продолжительное отсутствие особы, которой она могла принадлежать. Не было здесь ни Библии, ни маленькой подушки, где лежала священная книга. Быть может, мать его занимала теперь другую, беднейшую ложу, или была так слаба, что не могла дойти до церкви одна, или… но он боялся подумать о том, что могло быть вернее всего. Холодный пот пробился из всех его пор, и он страшно задрожал при выходе из церкви.

На церковной паперти он встретил старика и отступил назад при взгляде на него: то был могильщик, и Джон Эдмондс в бывалые годы часто видел его с заступом в руках. Что-то теперь он скажет воротившемуся Джону? Старик поднял глаза на лицо незнакомца, проговорил «добрый вечер» и медленно побрел на кладбище. Он забыл Джона Эдмондса.

Спустившись с холма, Джон Эдмондс пошел в деревню. Погода была теплая. Поселяне сидели у ворот своих домов, когда он проходил, или бродили в своих маленьких садах, наслаждаясь ясностью вечерней погоды и отдыхая от трудов. Многие взоры обращались на него, и не раз он сам бросал на обе стороны пытливые взгляды, боясь и желая удостовериться, мог ли кто-нибудь угадать его в этом месте. Почти в каждом доме попадались ему незнакомые лица; в некоторых, однако ж, угадывал он своих старых товарищей по школе, бывших мальчиками, когда он видел их последний раз; но теперь они были окружены толпой веселых детей, ародившихся после его ссылки. В чертах одного старика, тщедушного и слабого, сидевшего с костылем в руках на скамейке у ворот, Джон Эдмондс угадал бывшего земледельца, здорового и сильного, каким он знал его четырнадцать лет назад. Но все, решительно все забыли воротившегося Джона, и никто не приветствовал его ни поклоном, ни ласковым словом.

Уже последние лучи заходящего солнца падали на землю, отбрасывая яркое зарево на желтые снопы сжатой пшеницы и растягивая на огромное пространство тени огородных деревьев, когда Джон Эдмондс остановился, наконец, перед старым домом, где прошли его младенческие лета и куда стремился он с неописуемой тоской в продолжение бесконечных годов своего заточения и тяжкой работы. Да, это был точно он, родительский дом Джона Эдмондса. Вот палисадник — какой низенький!.. а было время, когда он казался ему высокой стеной, — вот и старый сад. Новые растения, цветы, деревья; но здесь же, на своих местах, и старые деревья: вот величавый и пышный дуб, тот самый, под которым тысячу раз отдыхал он после резвой игры с детьми… О, сколько воспоминаний, грустных и отрадных, теснятся в его груди! Внутри дома раздаются голоса. Он становится на цыпочки; притаивает дух, прислушивается с напряженным вниманием — нет: ни одного знакомого звука! То были веселые голоса, а он знал хорошо, что бедная мать не могла веселиться в разлуке с несчастным сыном.

Он постучался; когда отворили дверь, из комнаты повысыпала целая толпа маленьких детей, веселых и буйно резвых. Отец, с младенцем на руках, появился на пороге; дети обступили его со всех сторон, захлопали своими крошечными руками и дружно начали тащить его назад, приглашая принять участие в их шумных забавах. С замиранием сердца Джон припомнил, как часто, бывало, в старину, на этом самом месте, он отскакивал от своего буйно-пьяного отца. И припомнил он, как часто случалось ему, скрытому в подушках маленькой постели, слышать грубые слова и за ними — плач, стоны, крик и рыдания бедной женщины… Подавленный мучительной тоской, Джон опрометью бросился из дома, заплакал, застонал, зарыдал, но кулаки его были сжаты, зубы стиснуты, и палящая тоска сверлила его грудь.

Таково было первое впечатление возвращения на родину после продолжительной ссылки. Этого ли ожидал несчастный, когда там, за океаном, представлял себе родительский дом, из-за которого вытерпел невыносимые муки в продолжение своего пути? Свидание, радушная встреча, прощение, радостные слезы, спокойный приют. — Увы! — все это мечты, мечты, дикие мечты! Нет более материнской хижины, и он одинок в своей старой деревне. Что значило его прежнее одиночество среди дремучих лесов, никогда не видавших человеческого лица?..

Он почувствовал и понял, что там, за океаном, в стране бесславия и позора, родина рисовалась в его воображении с обстановкой его младенческих лет, но не такой, какой могла она быть после его возвращения домой. Печальная действительность сразила его сердце и погубила в нем остальной запас нравственного мужества и силы. Он не смел расспрашивать и был далек от надежды, что может кто-нибудь принять его здесь с чувствами сострадания и радушного участия к его судьбе.

Медленным и нерешительным шагом пошел он вперед, склонив голову на грудь и не смея питать никаких определенных желаний. Одна, только одна мысль тускло мерцала в его мозгу — бежать от общества людей куда бы то ни было. Он вспомнил про зеленый луг на конце деревни, и туда направил свои шаги. Достигнув этого места, он бросился на траву и закрыл лицо обеими руками.

Он не заметил, что на холме подле него лежал какой-то человек: его платье зашелестело, когда он обернулся и взглянул на нового пришельца. Эдмондс поднял голову.

Человек уселся на том же холме, поджав ноги под себя. Его волосы были всклокочены, спина согнута, желтое лицо взрыто глубокими морщинами. Судя по платью, можно было догадаться, что он жил в богадельне. Он казался дряхлым стариком; но эта дряхлость могла быть скорее следствием разврата и болезней, чем естественным действием прожитых годов. Он принялся смотреть на незнакомца: его глаза, сначала впалые и безжизненные, засверкали диким блеском и приняли бурно тревожный вид, когда, по-видимому, он вгляделся в предмет своих наблюдений. Еще минута, и, казалось, эти глаза готовы будут выпрыгнуть из своих орбит. Эдмондс мало-помалу приподнялся на свои колени и пристально начал всматриваться в лицо старика. Они глядели друг на друга, молчали и были неподвижны.

Бледный, как смерть, и страшный, как выходец с того света, старик медленно привстал и зашатался. Эдмондс быстро вскочил со своего места. Старик отступил назад: Джон последовал за ним.

— Кто ты, старик? — сказал он глухим, прерывающимся голосом. — Дай услышать твой голос.

— Прочь! — закричал старик, сопровождая страшными проклятиями свое восклицание.

Джон ближе подошел к нему.

— Прочь! Прочь!

И дряхлый старик, волнуемый неистовой злобой, поднял палку.

— Отец!..

Старик между тем испустил пронзительный крик, и громкое эхо, переливаясь и перекатываясь, помчалось по уединенному полю. Его лицо побагровело и посинело; кровь фонтаном хлынула из горла и носа; трава окрасилась темно-багряной краской; старик зашатался и грянулся на землю. У него лопнул кровяной сосуд, и прежде чем сын успел приподнять его из грязной лужи, — он уже был мертв.

В одном из отдаленных углов нашего кладбища, — заключил священник после кратковременной паузы, — погребен человек, служивший три года в моем доме после этого события. Смиренный и кроткий духом, он чистосердечно каялся во всех своих грехах и даже мог служить образцом терпения и строгой жизни, очищенной сердечным сокрушением. Кто был он, и откуда пришел в нашу деревню — никто не знал, кроме меня; но это был Джон Эдмондс, воротившийся из ссылки.

Глава VII. На грех мастера нет: метил в ворону, попал в корову. — Победоносная игра и некоторые другие чрезвычайно интересные подробности назидательного свойства

Утомительные приключения несчастного утра и счастливейшего вечера, равно как эффект пасторского рассказа, произвели самое могучее влияние на восприимчивые чувства президента Пикквикского клуба. Лишь только радушный хозяин, со свечой в руках, проводил своего гостя в комфортабельную спальню, мистер Пикквик минут через пять погрузился в сладкий и глубокий сон, от которого, впрочем, немедленно воспрянул при первых лучах палящего солнца. Иначе, конечно, и быть не может: между светилами двух миров, физического и нравственного, должна быть постоянная, прямая и непосредственная симпатия.

Мистер Пикквик вскочил с постели, надел халат, открыл окно, испустил глубокий вздох и воскликнул таким образом:

— О природа, чистая, безыскусственная, очаровательная природа, — благословляю тебя! Какой безумец согласится навсегда запереть себя в душном пространстве, среди извести, кирпичей и глины, если только раз удалось ему почувствовать на себе влияние роскошной сцены, открывшейся теперь перед моими глазами? Какой сумасброд решится прозябать всю свою жизнь в таком месте, где нет ни овечек, ни коров, ни всех этих щедрых даров Сильвана и Помоны, рассыпанных здесь на каждом шагу для мирных и тихих наслаждений истинных сынов обожаемой натуры? Какой, говорю я, какой?

И мистер Пикквик от избытка душевных волнений высунул свою голову из окна, чтоб удобнее любоваться на лазурное небо и цветущие поля. Запах свежего сена и сотни благоуханий от цветов маленького сада наполняли воздух перед окнами прекрасной дачи; зеленые луга сияли под утренней росой, блиставшей на каждом листке, и птицы стройным хором заголосили свой концерт, как будто в трепещущих каплях росы скрывался для них источник вдохновений. Сладостное и очаровательное мечтание осенило душу великого мужа.

— Джо!

Этот прозаический звук весьма неосторожно и некстати порвал нить размышлений, уже начинавших приходить в стройный, систематический порядок в голове глубокого мыслителя. Мистер Пикквик взглянул направо: никого не было; взглянул налево: тоже никого; он возвел свой взор на небеса, но и там не оказалось ни одного подозрительного предмета. Затем великий муж отважился на действие, которое бы всего скорее пришло в голову обыкновенного человека: он взглянул в сад и в саду увидел мистера Уардля.

— С добрым утром, мистер Пикквик, — проговорил почтенный джентльмен, проникнутый, очевидно, чувствами поэтических наслаждений. — Чудесный день, не правда ли? Хорошо, что вы рано встаете. Выходите скорее к нам. Я буду вас ждать.

Мистер Пикквик не заставил повторить любезного приглашения. В десять минут туалет его был кончен, и через десять минут он был в саду подле веселого старичка.

— Вот вы как! — воскликнул мистер Пикквик, заметивший с некоторым изумлением, что товарищ его держал ружье в руке и что другое ружье лежало на траве подле него. — Что вы хотите с этим делать?

— Ваш друг и я собираемся перед завтраком немного пострелять, — отвечал добродушный хозяин. — Ведь он хорошо стреляет?

— Да, мой приятель говорит, что он отличный стрелок, — подтвердил мистер Пикквик, — мне, впрочем, еще не случалось видеть его искусства.

— И прекрасно: стало быть, вам предстоит удовольствие быть свидетелем нашей забавы. Что это он так долго нейдет? Джо, Джо!

Жирный детина, освеженный живительным влиянием утренней погоды, был, казалось, на этот раз усыплен не совсем, а только на три четверти с дробью. Немедленно он вышел на крыльцо.

— Ступай, Джо, позови этого джентльмена и скажи, что мы с мистером Пикквиком станем ждать его у деревьев перед грачами. Ты покажешь дорогу.

Сонливый толстяк поворотил налево кругом, а мистер Уардль, как новый Робинзон Крузо, положил на плечо оба ружья и вышел из садовой калитки.

— Вот мы здесь и остановимся, — сказал пожилой джентльмен, когда он и мистер Пикквик подошли к деревьям, унизанным на своих верхушках гнездами грачей.

— Что ж мы станем делать? — спросил мистер Пикквик.

— A вот увидите.

Пожилой джентльмен принялся заряжать ружье.

— Сюда, господа, сюда! — воскликнул мистер Пикквик, завидев фигуры господ Снодграса, Винкеля и Топмана.

Пикквикисты только что вышли из садовой калитки и направляли свои шаги к жилищу грачей. Жирный детина, не зная точно, какого именно джентльмена должен он позвать к своему хозяину, пригласил их всех до одного, рассчитывая весьма благоразумно, что в таком случае не будет никаких недоразумений.

— Поздненько вы встаете, мистер Винкель, — проговорил пожилой джентльмен. — Исправный охотник не станет дожидаться солнечного восхода.

Мистер Винкель отвечал принужденной улыбкой и принял поданное ружье с такой прискорбной физиономией, которая, в метафизическом смысле, могла бы скорее принадлежать невинному грачу, томимому предчувствием насильственной смерти.

Пожилой джентльмен свистнул и махнул рукой. По этому знаку двое оборванных мальчишек, выступивших на сцену под дирекцией нового Ламберта¹ в детской форме, начали карабкаться по сучьям двух ближайших деревьев.

— Зачем здесь эти ребята? — спросил мистер Пикквик взволнованным тоном.

Ему вдруг пришло в голову, что несчастные мальчишки, в надежде приобресть скудную плату за свой риск, промышляют тем, что делают из себя живые мишени для пуль неопытных стрелков. Его сердце облилось кровью.

— Им надобно начать игру, ничего больше, — отвечал, улыбаясь, мистер Уардль.

— Что?

— Начать игру, то есть, говоря на чистом английском наречии, расшевелить грачей.

— Только-то?

— Да. Вы успокоились?

— Совершенно.

— Очень хорошо. Могу я начать?

— Сделайте милость, — сказал мистер Винкель, обрадованный тем, что очередь до него дойдет не слишком скоро.

— В таком случае, посторонитесь. Ну, мальчуган!

Мальчишка свистнул, закричал и принялся раскачивать ветвь с грачиным гнездом. Встрепенулись юные птенцы, подняли встревоженный говор и, размахивая крыльями, с участием расспрашивали друг друга, зачем зовет их беспокойный человек. Ружейный выстрел был для них громогласным ответом. Навзничь пал один птенец, и высоко взвились над ним уцелевшие птицы.

— Подыми, Джо, — сказал пожилой джентльмен.

Радостная улыбка засияла на щеках сонливого детины, когда он выступил вперед: смутные видения паштета из грачей зашевелились в его воображении жирно и сладко. Он поднял птицу и засмеялся восторженным смехом: птица была толстая и жирная.

— Ну, мистер Винкель, — сказал хозяин, заряжая опять свое собственное ружье, — теперь ваша очередь: стреляйте.

Мистер Винкель двинулся вперед и поднял ружье. Мистер Пикквик и его друзья инстинктивно спешили посторониться на значительное расстояние, из опасения повредить свои шляпы убитыми грачами, которые, нет сомнения, дюжинами попадают на землю после опустошительного выстрела. Последовала торжественная пауза, и за ней — крик мальчишки — птичий говор — слабый стук.

— Эге! — воскликнул пожилой джентльмен.

— Что, друг? Ружье не годится? — спросил мистер Пикквик.

— Осечка! — проговорил мистер Винкель, бледный как снег.

— Странно, очень странно, — сказал пожилой джентльмен, — этого за ним прежде никогда не водилось. Да что это? Я вовсе не вижу пистона.

— Какая рассеянность! — воскликнул мистер Винкель. — Я ведь и забыл про пистон!

Ошибка мигом была исправлена, и мистер Винкель опять выступил вперед с видом отчаянно решительным и храбрым. Мистер Топман приютился за кустом и с трепетом смотрел на приготовительную церемонию стрельбы. Мальчишка опять поднял крик и вспугнул четырех птиц. Мистер Винкель выстрелил. Стон из груди человека был жалобным и совершенно непредвиденным ответом: мистеру Топману суждено было спасти жизнь невинного грача принятием значительной части заряда в свое левое плечо.

Последовала суматоха, не изобразимая ни пером, ни языком, и мы отнюдь не беремся описывать, как мистер Пикквик, проникнутый справедливым негодованием, назвал мистера Винкеля — злодеем; как мистер Топман, низверженный и плавающий в собственной крови, лежал и стонал, произнося в забытьи какое-то имя обожаемой красавицы и проклиная своего убийцу, стоявшего перед ним на коленях; как потом он открыл свой правый глаз и прищурил его опять, опрокидываясь навзничь. Все это представляло сцену поразительную и даже раздирательную в некотором смысле. Наконец, однако ж, к общему утешению, несчастный страдалец пришел в себя и обнаружил очевидные признаки жизни. Друзья поставили его на ноги, перевязали ему рану носовым платком и медленными шагами пошли домой, поддерживая его со всех сторон.

Шествие было умилительное и трогательное. Они приближались к садовой калитке, где уже давно стояли дамы, ожидавшие к завтраку своих городских гостей. Незамужняя тетушка сияла самой радужной улыбкой и делала веселые знаки. Ясно, что она ничего не знала о случившейся беде. Невинное создание! Бывают времена, когда душевное неведение служит для нас залогом самого прочного блаженства.

Они подошли ближе.

— Что это у них сделалось с маленьким старичком? — сказала Изабелла Уардль.

Незамужняя тетушка не обратила никакого внимания на этот вопрос, относившийся, по ее мнению, к президенту Пикквикского клуба. Треси Топман был еще юношей в ее глазах, и она смотрела на его лета в уменьшительное стекло.

— Ничего, mesdames, будьте спокойны, — сказал пожилой джентльмен, желавший заранее предупредить суматоху в обществе женщин.

Дамы обступили мистера Топмана.

— Не бойтесь, mesdames, — повторил хозяин.

— Что ж такое случилось? — вскрикнули леди.

— Небольшое несчастье с мистером Топманом — ничего больше.

Незамужняя тетка испустила пронзительный крик, закатилась истерическим смехом и повалилась без чувств в объятия своих племянниц.

— Окатить ее холодной водой, — сказал пожилой джентльмен.

— Нет, нет, — пробормотала незамужняя тетка, — мне теперь лучше, гораздо лучше. Изабелла, Эмилия — доктора! Он ранен? Умер? О, боже мой. Ха, ха, ха!

Это был второй номер истерического хохота, сопровождаемый отчаянно диким визгом.

— Успокойтесь, — сказал мистер Топман, растроганный почти до слез этим умилительным выражением нежной симпатии, — успокойтесь, сударыня, сделайте милость.

— Его ли это голос? — воскликнула незамужняя тетка, дико вращая глазами.

Третий номер истерики принял опустошительно страшный характер.

— Не тревожьтесь, сударыня, умоляю вас именем неба, — проговорил мистер Топман нежным тоном. — Я немного ранен, и ничего больше.

— Так вы не умерли? — взвизгнула истерическая леди. — О, скажите, ради бога, что вы не умерли!

— Что за глупости, Рэчел? — перебил мистер Уардль довольно грубым тоном, совершенно противоречившим поэтическому характеру всей этой сцены. — За каким чертом он должен сказать, что не умер?

— О нет, нет, я не умер! — воскликнул мистер Топман. — Мне нужна только ваша помощь, сударыня. Позвольте облокотиться на вашу ручку, — прибавил он шепотом, — о, мисс Рэчел!

Незамужняя тетушка сделала два шага вперед и подала ему руку. Они благополучно пришли в столовую. Мистер Треси Топман, улучив удобную минуту, прижал ее пальчики к своим губам и опустился на софу.

— Вы слабы? — сказала сострадательная Рэчел.

— Нет, это ничего. Скоро я совсем оправлюсь. Благодарю вас.

И, проговорив последнюю фразу, мистер Топман закрыл глаза.

— Он спит, — пробормотала незамужняя тетушка. — Его органы зрения были сомкнуты только в продолжение двадцати секунд. — Милый, милый Треси!

Мистер Топман встрепенулся и вскочил.

— О, произнесите еще раз эти отрадные слова! — воскликнул он с трогательным умилением и самым убедительным тоном.

Незамужняя дева испугалась.

— Вы, конечно, их не слышали? — стыдливо проговорила она.

— О, да, я слышал их! — возразил мистер Топман. — Повторите ли вы их из сострадания к несчастливцу, который…

— Молчите! — прервала незамужняя леди. — Мой брат.

Мистер Треси Топман принял свою прежнюю позу, и через минуту в комнату вошел мистер Уардль, сопровождаемый хирургом.

Плечо было освидетельствовано, рана перевязана, и доктор, к общему благополучию, объявил, что опасности не было ни малейшей. Мало-помалу веселость водворилась снова, и завтрак начался своим чередом. Джентльмены и леди, по-видимому, совсем забыли неприятное приключение, грозившее оставить по себе такие печальные последствия. Один мистер Пикквик молчал и, казалось, был погружен в глубочайшую задумчивость. Его доверие к мистеру Винкелю поколебалось, расшаталось и едва совсем не исчезло.

— Играете ли вы в крикет²? — спросил мистер Уардль, обращаясь к несчастному стрелку.

В другое время и при других обстоятельствах мистер Винкель не задумался бы дать утвердительный ответ; но теперь он понимал и чувствовал деликатность своего положения, и скромно отвечал:

— Нет.

— A вы, сэр? — спросил мистер Снодграс.

— Игрывал в старину, — отвечал хозяин, — но теперь отвык. Я член здешнего клуба крикетистов, но сам уже давно не играю.

— Сегодня, я полагаю, будет большое собрание, — сказал мистер Пикквик.

— Да, говорят, игра завязывается на славу, — отвечал хозяин. — Хотите посмотреть?

— Я люблю видеть игры всякого рода, — отвечал мистер Пикквик, — если только в них, от неопытности какого-нибудь хвастуна, не подвергается опасности человеческая жизнь.

Мистер Пикквик приостановился и строго взглянул на мистера Винкеля, который обомлел под испытующим взглядом президента. Через несколько секунд великий муж отвел от него свои глаза и прибавил:

— Можем ли мы поручить нашего раненого друга заботливости ваших леди?

— Совершенно можете, — пробормотал мистер Топман.

— Разумеется, — подтвердил мистер Снодграс.

Поразмыслили и решили, что мистер Топман останется дома под благодатным надзором женского комитета, а все остальные джентльмены, под предводительством мистера Уардля, отправятся в город Моггльтон, куда поголовно выступит весь Дингли-Делль, чтоб принять участие в национальной игре, занимавшей теперь умы всех горожан и поселян.

Они пошли веселой и стройной толпой, и через несколько часов мистер Пикквик, почти сам не зная как, очутился в главной улице Моггльтона.

Всем, а может быть не всем известно, статься может даже, что и никому не известно, что Моггльтон — весьма древний и почтенный город, имеющий все признаки настоящего корпоративного города: в нем есть мэр, буржуа и фримэны, он владеет с незапамятных времен неоспоримым правом представлять из своей среды одного депутата в английский парламент, где, тоже с незапамятных времен, насчитывают в деловом архиве три тысячи триста тридцать три документа относительно города Моггльтона. Этот старинный город отличается своей приверженностью к религии и консерватизмом в торговой политике. Одних просьб относительно уничтожения торговли в праздничные дни поступило от него в парламент пятьсот тридцать семь, и вслед за тем таковое же число прошений последовало против торговли неграми за границей; шестьдесят восемь в пользу удержания и распространения привилегий церкви.

Проникнутый глубоким уважением к знаменитому городу, мистер Пикквик стоял на главной его улице и смотрел с видом ученой любознательности на окружающие предметы. Перед ним во всей красоте расстилалась торговая площадь, и в центре ее — огромный трактир с блестящей вывеской весьма замысловатого вида: то был на мраморной колонне сизо-бирюзовый лев с высунутым языком и тремя низенькими ножками, поднятыми на воздух, между тем как четвертая лапа неистово опиралась на колонну. Тут были также пожарный двор и страховая от огня контора, хлебные амбары, водочный завод, булочная, пивная и башмачная лавка, принимавшая также на себя обязанность доставлять честным гражданам потребное количество шляп, фуражек, колпаков, зонтиков, чепчиков и учебных книг по всем отраслям наук. Был тут красный кирпичный домик с небольшим вымощенным двором, принадлежавший, как всем было известно, городскому адвокату, и был тут, сверх того, другой красный кирпичный домик с венецианскими ставнями и огромной вывеской над воротами, где явственно обозначалось золотыми буквами жилище городского врача. Две-три дюжины мальчишек бежали через площадь на поле крикетистов, и два-три лавочника стояли у своих дверей, увлекаемые очевидным желанием быть свидетелями национальной игры. Все это заметил мистер Пикквик отчетливо и ясно, и уже в душе его заранее обрисовался план красноречивейшей страницы путевых впечатлений. Рассчитывая написать ее при первом удобном случае, он поспешил присоединиться к своим друзьям, которые уже поворотили из главной улицы и созерцали на краю города широкое поле битвы.

Уиккеты были уже совсем готовы, и неподалеку от них красовались две палатки обширного размера, снабженные всеми принадлежностями для отдыха и прохлады состязающихся крикетистов. Но игра еще не начиналась. Два или три героя из Дингли-Делля и столько же городских богатырей забавлялись на чистом воздухе, с величественным видом перекидывая с руки на руку массивные шары. Другие крикетисты в соломенных шляпах, фланелевых куртках и белых штанах бродили около палаток, куда и мистер Уардль повел своих гостей.

Полдюжины приветствий, громких и радушных, встретили прибытие пожилого джентльмена. Все фланелевые куртки выступили вперед, когда он начал рекомендовать своих гостей, джентльменов из Лондона, желавших с нетерпением видеть собственными глазами национальное игрище, которое, нет сомнения, доставит им одно из величайших наслаждений.

— Вам, я полагаю, будет гораздо удобнее в палатке, — сказал один весьма статный джентльмен с туловищем, несколько похожим на резиновый шар, набитый гусиным пухом.

— В палатке, сэр, вы найдете все, что провинция может придумать для столичных гостей, — подтвердил другой джентльмен весьма величавой и мужественной наружности.

— Вы очень добры, сэр, — сказал мистер Пикквик.

— Сюда пожалуйте, — добавил джентльмен с шарообразным туловищем. — Отсюда вы можете увидеть все маневры наших молодцов.

Президент и мистер Уардль вошли в палатку.

— Бесподобная игра… эффект сильнейший… упражнение для физики… мастерство!

Эти и некоторые другие слова стенографического свойства поразили прежде всего благородный слух мистера Пикквика при входе его в гостеприимную палатку. Первый предмет, представившийся его глазам, был — зеленофрачный приятель рочестерского дилижанса, расточавший свое красноречие перед избранным кружком в клубе крикетистов. Его костюм был приведен в немного более исправное состояние, и, вместо башмаков, на нем были сапоги; но это был точно он, испанский путешественник, обожаемый друг донны Христины.

Незнакомец мигом угадал своих друзей. Выступив вперед, он схватил за руку мистера Пикквика и с обычной торопливостью начал усаживать его на стул, продолжая говорить без умолку во все это время, как будто все городские распоряжения состояли под его особенным покровительством и непосредственным надзором.

— Сюда… сюда… отменная потеха… бочки пива… коньяк первейшего сорта… бифштекс… ростбиф… копченые языки… горчица возами… превосходный день… пулярки… рад вас видеть… будьте как дома… без церемоний… отличная штука!

Мистер Пикквик уселся на указанное место; Винкель и Снодграс также безмолвно повиновались распоряжениям своего таинственного друга. Мистер Уардль смотрел, удивлялся и — ничего не понимал.

— Позвольте, мистер Уардль, представить вам моего друга, — сказал мистер Пикквик.

— Вашего друга! Здравствуйте, сэр. Очень приятно познакомиться с другом моего друга.

Незнакомец быстро сделал антраша и начал пожимать руку мистера Уардля с такой пламенной горячностью, как будто они были закадычными друзьями лет двадцать кряду. Отступив потом шага два назад и окинув собрание орлиным взглядом, он еще раз схватил руку мистера Уардля и, по-видимому, обнаружил даже очевидное намерение влепить поцелуй в его розовую щеку.

— Как вы здесь очутились, любезный друг? — спросил мистер Пикквик с благосклонной улыбкой.

— Так себе, — отвечал стенографический друг, — прикатил… городская гостиница… пропасть молодежи… фланелевые куртки, белые штаны… горячие почки с перцем… сандвичи с анчоусами… отменные ребята… весельчаки… Превосходно!

Мистер Пикквик, уже имевший довольно обширные сведения в стенографической системе незнакомца, быстро понял и сообразил из его лаконических речей, что он, неизвестно какими судьбами, вошел в связь с членами Крикетского клуба, стал с ними на короткую ногу и получил от них приглашение на общий праздник. Таким образом, любопытство ученого мужа было вполне удовлетворено; он надел очки и приготовился смотреть на крикет.

Игра была начата героями Моггльтона. Интерес сделался общим, когда мистер Домкинс и мистер Поддер, знаменитейшие члены славного клуба, отправились, с битами в руках, к своим воротцам. Мистер Лоффи, слава и краса крикетистов Дингли-Делля, должен был бросать могучей рукой свой шар против богатыря Домкинса, а мистер Строггльс был выбран для справления такой же приятной обязанности в отношении к непобедимому Поддеру. Другие игроки были поставлены в различных частях поля для наблюдений за общим ходом, и каждый из них, как и следовало ожидать, поспешил стать в наклонную позицию, опершись рукой на колено, как будто собираясь подставить свою спину для первого прыжка мальчишки, который должен открыть игру в чехарду. Дознано долговременными опытами, что искусные игроки иначе и не могут делать наблюдений. Этот способ созерцания мистер Пикквик в своих ученых записках весьма справедливо называет «наблюдением а posteriori».

Позади воротцев остановились судьи; счетчики приготовились считать и отмечать перебежки. Наступила торжественная тишина. Мистер Лоффи отступил на несколько шагов за воротца Поддера и приставил шар на несколько секунд к своему правому глазу. Доверчиво и гордо мистер Домкинс приготовился встретить враждебный шар, и глаза его быстро следили за всеми движениями Лоффи.

— Подаю! — раздался громовой голос баулера.

И шар, пущенный могучей рукой мистера Лоффи, быстро полетел к центру противоположных ворот. Изворотливый Домкинс был настороже; шар, встреченный его битой, перескочил через головы наблюдающих игроков, успевших между тем нагнуться до самых колен.

— Раз — два — три. Лови — бросай — отражай — беги — стой — раз — нет — да — бросай — два — стой!

Весь этот гвалт поднялся за ловким ударом, и в заключение первого акта городские крикетисты отметили два перебега. Поддер тоже со своей стороны стяжал лавры в честь и славу Моггльтона. Он искусно каждый раз отражал от своих ворот шары, и они разлетались по широкому полю. Наблюдающие игроки, перебегавшие с одного конца на другой, истощились до последних сил; баулеры сменялись беспрестанно и бросали шары, не щадя своих рук и плеч; но Домкинс и Поддер остались непобедимыми. Около часа их биты были в постоянной работе, ворота спаслись от нападений, и публика сопровождала громкими рукоплесканиями необыкновенную ловкость своих героев. Когда, наконец, Домкинс был пойман и Поддер выбит из своего места, городские крикетисты уже считали пятьдесят четыре перебега, между тем как герои Дингли-Делля остались ни при чем. Перевес на стороне горожан был слишком велик, и не было никаких средств поверстаться с ними. Напрасно пылкий Лоффи и нетерпеливый Строггльс употребляли всевозможные усилия, чтоб восстановить некоторое равновесие в этом споре: все было бесполезно, и пальма первенства неоспоримо и решительно осталась за городом Моггльтоном.

Незнакомец между тем кушал, пил и говорил беспрестанно. При каждом ловком ударе он выражал свое одобрение и удовольствие снисходительным и покровительственным тоном; при каждом промахе делал гримасы и грозные жесты, сопровождаемые восклицаниями: «Ах, глупо… осел… ротозей… фи… срам!» Такие решительные отзывы не преминули утвердить за ним славу совершеннейшего знатока и безошибочного судьи всех тайн благородной игры в крикет.

— Играли на славу… игра первейший сорт… были удары мастерские, — говорил незнакомец, когда обе партии сгрупировались в палатке после окончания игры.

— A вы, сэр, играли когда-нибудь? — спросил Уардль, которого начинали забавлять энергичные выходки загадочного джентльмена.

— Играл ли? Фи!.. Двести тысяч раз… не здесь только… в Вест-Индии.

— Как? Вы были и в Вест-Индии?

— Был… по всем краям… во всех частях света… В Австралии три года.

— Но в Вест-Индии должно быть очень жарко, — заметил мистер Пикквик, — тамошний климат неудобен для крикетистов.

— Все палит — печет — жжет — томит — нестерпимо! Раз большое пари… одни ворота… приятель мой, полковник… сэр Томас Блазо… бросать шары… я отбивать… Началось рано утром. Шести туземцам поручено делать переходы… утомились… повалились без чувств… все до одного… Блазо все кидал… держали его два туземца… устал, выбился из сил… я отражал… ни одного промаха… Блазо упал. Его сменил Кванко Самба… солнце запекло… шар в пузырях… пятьсот семьдесят перебегов… Устал и я… немного… Кванко не уступал… победить или умереть… наконец я промахнулся… покончили… искупался, освежился… ничего… пошел обедать.

— Что ж сталось с этим джентльменом… как бишь его? — спросил Уардль.

— Блазо?

— Нет, с другим.

— Кванко Самба?

— Да.

— Погиб наповал… так и не смог оправиться… Бедный Кванко… меня выбил… себя убил… умер, сэр!

Здесь незнакомец приставил к своим устам пивную кружку, вероятно, для того, чтоб скрыть от взоров публики взволнованные чувства, вызванные свежим воспоминанием трагического события; затем он приостановился, перевел дух и с беспокойством начал озираться вокруг, когда главнейшие крикетисты из Дингли-Делля подошли к мистеру Пикквику и сказали:

— Мы намерены, сэр, покончить нынешний день скромным обедом в трактире «Голубого Льва»; смеем надеяться, что вы и ваши друзья не откажетесь почтить своим присутствием…

— Само собою разумеется, — прервал мистер Уардль, — к числу наших друзей принадлежит также мистер…

И он с вопросительным видом взглянул на незнакомца, который не замедлил дать полный и удовлетворительный ответ:

— Джингль, сэр, Алфред Джингль, эсквайр — беспоместный и бездомный эсквайр, сэр.

— С удовольствием, — сказал мистер Пикквик; — мне будет очень приятно.

— И мне, — сказал мистер Алфред Джингль, подавая одну руку мистеру Пикквику, другую — мистеру Уардлю и говоря потом втихомолку на ухо первого джентльмена. — Обед превосходный… заглядывал сегодня в кухню… куры, дичь, пироги — деликатес! Молодые люди хорошего тона… народ веселый, разбитной — отлично!

Так как предварительные распоряжения были приведены заранее к вожделенному концу, то вся компания, разделенная на маленькие группы, поворотила из палаток на главную улицу Моггльтона, и через четверть часа господа крикетисты со своими гостями уже заседали в большой зале «Голубого Льва» под председательством мистера Домкинса и товарища его, вице-президента Лоффи.

Дружно поднялся за огромным столом говор веселых гостей, дружно застучали ножи, вилки и тарелки, хлопотливо забегали взад и вперед расторопные официанты, и быстро стали исчезать, одно за другим, лакомые блюда. Мистер Джингль кушал, пил, говорил, веселился и шумел один за четверых. Когда все и каждый насытились вдоволь, скатерть была снята, и на столе явились бутылки, рюмки и бокалы. Официанты удалились в буфет и кухню рассуждать вместе с поваром об остатках торжественного обеда.

Наступили минуты сердечных излияний и общего восторга. Среди вдохновенного говора безмолвствовал только один маленький джентльмен с длинным носом и сверкающими глазами. Скрестив руки на груди, он путешествовал по зале медленными и ровными шагами, оглядываясь временами вокруг себя и откашливаясь с какой-то необыкновенной энергией выразительного свойства. Наконец, когда беседа приняла на минуту более ровный и спокойный характер, маленький джентльмен провозгласил громко и торжественно:

— Господин вице-президент!

Среди наступившей тишины взоры всех и каждого обратились на вице-президента. Мистер Лоффи выступил вперед и произнес торжественный ответ:

— Сэр!

— Я желаю сказать вам несколько слов, сэр: пусть почтенные джентльмены благоволят наполнить свои бокалы.

Мистер Джингль сделал выразительный жест и произнес энергичным тоном:

— Слушайте, слушайте!

Когда бокалы наполнились искрометной влагой, вице-президент, принимая глубокомысленный вид, сказал:

— Мистер Степль.

— Сэр, — начал миниатюрный джентльмен, выступив на середину залы, — я желал бы обратить свою речь собственно к вам, а не к нашему достойному президенту, потому что, так сказать, наш достойный президент находится в некоторой степени… можно даже сказать, в весьма значительной степени… между тем как предмет, о котором хочу я говорить, или лучше… правильнее то есть… или… или…

— Рассуждать, — подсказал мистер Джингль.

— Так точно, рассуждать, — продолжал миниатюрный джентльмен. — Благодарю за такое пояснение мысли моего почтенного друга, если он позволит мне называть его таким именем (Слушайте, слушайте! — Мистер Джингль суетится больше всех). Итак, сэр, объявляю, что я имею честь быть крикетистом из Дингли, то есть из Дингли-Делля (громкие рукоплескания). Само собою разумеется, что я отнюдь не могу обнаруживать притязаний на высокую честь принадлежать к почтенному сословию моггльтонских граждан, и вы позволите мне заметить откровенно, сэр, что я не ищу, не домогаюсь и даже нисколько не желаю этой чести (Слушайте, слушайте!). Уже давно продолжается похвальное соревнование на поле национального игрища между Моггльтоном и Дингли-Деллем, — это известно всему свету, сэр, и, конечно, никто не станет оспаривать, что европейский континент имеет высокое мнение о крикетистах… Могуч и славен город Моггльтон, и всюду гремит молва о великих подвигах его граждан; но тем не менее я — дингли-деллер и горжусь этим наименованием вот по какой причине (Слушайте, слушайте!). Пусть город Моггльтон гордится всеми своими отличиями, — на это, конечно, он имеет полное право: достоинства его многочисленны, даже, можно сказать, бесчисленны. Однако ж, сэр, если все мы твердо помним, что Моггльтон произвел на свет знаменитых героев, Домкинса и Поддера, то, конечно, никто из нас не забудет и не может забыть, что Дингли-Делль, в свою очередь, может достойно превозноситься тем, что ему одолжены своим бытием не менее знаменитые мужи: Лоффи и Строггльс (Дружные и громкие рукоплескания). Унижаю ли я через это честь и славу моггльтонских граждан? Нет, тысячу раз нет. Совсем напротив: я даже завидую при этом случае роскошному излиянию их национальных чувств. Все вы, милостивые государи, вероятно, хорошо знаете достопамятный ответ, раздавшийся некогда из бочки, где имел местопребывание свое великий философ древней Греции, стяжавший достойно заслуженную славу в классическом мире: «Если бы я не был Диогеном», сказал он, «то я желал бы быть Александром». — Воображаю себе, что господа, здесь предстоящие, могут в свою очередь сказать: «Не будь я Домкинс, я бы желал быть Лоффи», или: «Не будь я Поддер, я желал бы быть Строггльсом» (общий восторг). К вам обращаюсь, господа, почтенные граждане Моггльтона: один ли крикет упрочивает за вами громкую известность? Разве вы никогда не слышали о Домкинсе и его высоких подвигах, имеющих непосредственное отношение к вашей национальной славе? Разве вы не привыкли с именем Поддера соединять понятие о необыкновенной решительности и твердости характера в защите собственности? Кому еще так недавно пришла в голову счастливая мысль относительно увеличения наших привилегий? Кто так красноречиво ратовал в пользу нашей церкви? Домкинс. Итак, милостивые государи, приглашаю вас приветствовать с общим воодушевлением почтенные имена наших национальных героев: да здравствуют многая лета Домкинс и Поддер!

От громких рукоплесканий задрожали окна, когда миниатюрный джентльмен кончил свою речь. Весь остаток вечера прошел чрезвычайно весело и дружелюбно. Тосты следовали за тостами, и одна речь сменялась другой: красноречие господ крикетистов обнаружилось во всей своей силе и славе. Мистер Лоффи и мистер Строггльс, мистер Пикквик и мистер Джингль были каждый в свою очередь предметом единодушных прославлений, и каждый, в свое время, должен был в отборных выражениях благодарить почтенную компанию за предложенные тосты.

Как стяжатели национальной славы, мы весьма охотно согласились бы представить нашим читателям полный отчет обо всех подробностях знаменитого празднества, достойного занять одно из первых мест в летописях великобританских торжеств; но, к несчастью, материалы наши довольно скудны, и мы должны отказаться от удовольствия украсить свои страницы великолепными образчиками британского витийства. Мистер Снодграс, с обычной добросовестностью, представил значительную массу примечаний, которые, нет сомнения, были бы чрезвычайно полезны для нашей цели, если бы, с одной стороны, пламенное красноречие, с другой — живительное действие вина не сделали почерк этого джентльмена до такой степени неразборчивым, что рукопись его в этом месте оказалась почти совершенно неудобной для ученого употребления. Мы едва могли разобрать в ней имена красноречивых ораторов и весьма немного слов из песни, пропетой мистером Джинглем. Попадаются здесь выражения вроде следующих: «Изломанные кости… пощечина… бутылка… подзатыльник… забубенный»; но из всего этого нам, при всем желании, никак не удалось составить живописной картины, достойной внимания наших благосклонных читателей.

Возвращаясь теперь к раненому мистеру Топману, мы считаем своей обязанностью прибавить только, что за несколько минут до полуночи в трактире «Голубого Льва» раздавалась умилительная мелодия прекрасной и страстной национальной песни, которая начинается таким образом:

Глава VIII. Объясняет и доказывает известное положение, что «путь истинной любви не то, что железная дорога»

Безмятежное пребывание на хуторе Дингли-Делль, чистый и ароматический воздух, оглашаемый беспрерывно пением пернатых, присутствие прелестных представительниц прекрасного пола, их великодушная заботливость и беспокойство — все это могущественным образом содействовало благотворному развитию нежнейших чувств, глубоко насажденных самой природой в сердце мистера Треси Топмана, несчастного свидетеля птичьей охоты. На этот раз его нежным чувствам было, по-видимому, суждено обратиться исключительно на один обожаемый предмет. Молодые девушки были очень милы, и обращение их казалось привлекательным во многих отношениях; но незамужняя тетушка превосходила во всем как своих племянниц, так и всякую другую женщину, какую только видел мистер Топман на своем веку. Было какое-то особенное великолепие в ее черных глазах, особенное достоинство в ее осанке, и даже походка незамужней девы обличала такие сановитые свойства, каких отнюдь нельзя было заметить в молодых мисс Уардль. Притом не подлежало ни малейшему сомнению, что мистер Треси Топман и незамужняя тетушка прониклись друг к другу с первого взгляда непреодолимой симпатией; в их натуре было что-то родственное, что, по-видимому, должно было скрепить неразрывными узами мистический союз их душ. Ее имя невольно вырвалось из груди мистера Топмана, когда он лежал на траве, плавая в своей собственной крови, и страшный истерический хохот незамужней тетушки был первым звуком, поразившим слух счастливого Треси, когда друзья подвели его к садовой калитке. Чем же и как объяснить это внезапное волнение в ее груди? Было ли оно естественным излиянием женской чувствительности при виде человеческой крови, или, совсем напротив, источник его заключался в пылком и страстном чувстве, которое только он один из всех живущих существ мог пробудить в этой чудной деве? Вот вопросы и сомнения, терзавшие грудь счастливого страдальца, когда он был распростерт на мягкой софе перед пылающим камином. Надлежало разрешить их во что бы ни стало.

Был вечер. Изабелла и Эмилия вышли погулять в сопровождении мистера Трунделя; глухая старая леди полулежала в забытьи в своих спокойных креслах; жирный и толстый детина храпел у очага в отдаленной кухне; смазливые горничные вертелись у ворот, наслаждаясь приятностью вечерней погоды и любезностью сельских кавалеров, изливавших перед ними свои пылкие чувства. Треси Топман и Рэчел Уардль сидели друг подле друга, не обращая ни малейшего внимания на окружающие предметы. Они мечтали о взаимной симпатии душ, мечтали и молчали.

— Ах! Я совсем забыла свои цветы! — вдруг сказала незамужняя тетушка.

— Пойдемте поливать их теперь, — промолвил мистер Топман убедительным тоном.

— Вы простудитесь на вечернем воздухе, — отвечала незамужняя дева тоном глубочайшего сострадания и симпатии.

— Нет, нет, — сказал мистер Топман, быстро вставая с места. — Позвольте мне идти вместе с вами: это будет полезно для моего здоровья.

Сострадательная леди поправила перевязку на левом плече своего прекрасного собеседника и, взяв его за правую руку, отправилась в сад.

В отдаленном и уединенном конце сада красовалась поэтическая беседка из акаций, жасминов, душистой жимолости и роскошного плюща. В этот приют спокойствия и тишины направила свои шаги счастливая чета. Незамужняя тетушка взяла лейку, лежавшую в углу, и собралась идти. Мистер Топман удержал ее подле себя.

— Мисс Уардль! — воскликнул он, испустив глубокий вздох.

Незамужняя тетушка затрепетала, зашаталась, и лейка едва не выпала из ее рук.

— Мисс Уардль! — повторил мистер Топман. — Вы — ангел!

— Мистер Топман! — воскликнула Рэчел, краснея, как пион.

— Да, вы ангел, мисс Уардль, вы… вы… вы — сущий ангел, — повторил энергичным тоном красноречивый пикквикист.

— Мужчины всех женщин называют ангелами, — пробормотала застенчивая леди.

— Что же вы после этого? С чем могу я вас сравнить, несравненная мисс Уардль, — говорил восторженный Топман. — Где и как найти существо, подобное вам? В каком углу мира может еще скрываться такое счастливое соединение физических и моральных совершенств? Где, ах! Где…

Мистер Топман приостановился, вздохнул и с жаром начал пожимать руку красавицы, державшую ручку лейки. Она потупила глаза, опустила голову и прошептала едва слышным голосом:

— Мужчины как мухи к нам льнут.

— О, как бы я желал быть мухой, чтоб вечно жужжать вокруг вашего прелестного чела! — воскликнул вдохновенно мистер Топман.

— Мужчины все… такие обманщики… — продолжала застенчивая леди.

— Обманщики — да; но не все, мисс Уардль. Есть по крайней мере одно существо, постоянное и неизменное в своих чувствах, существо, готовое посвятить всю свою жизнь вашему счастью, существо, которое живет только вашими глазами, дышит вашей улыбкой, которое для вас, только для одной вас переносит тяжелое бремя своей жизни.

— Где ж скрывается оно, мистер Топман, это идеальное существо?

— Здесь, перед вами, мисс Уардль!

И прежде чем незамужняяя дева угадала его настоящую мысль, мистер Топман стоял на коленях у ее ног.

— Мистер Топман, встаньте! — сказала Рэчел.

— Никогда, никогда! — был рыцарский ответ. — О, Рэчел!

Он схватил ее трепещущую руку и прижал к своим пламенным устам. Зеленая лейка упала на пол.

— О, Рэчел, обожаемая Рэчел! Могу ли я надеяться на вашу любовь?

— Мистер Топман, — проговорила незамужняя тетушка, — я так взволнована… так измучена; но… но… я к вам неравнодушна.

Лишь только вожделенное признание вырвалось из уст незамужней леди, мистер Топман приступил к решительному обнаружению своих чувств и начал делать то, что обыкновенно в подобных случаях делается пылкими юношами, объятыми пожирающей страстью: он быстро вскочил на ноги и, забросив свою руку на плечо незамужней тетушки, напечатлел на ее устах многочисленные поцелуи, которые все до одного, после некоторого сопротивления и борьбы, были приняты терпеливо и даже благосклонно. Неизвестно, как долго могли бы продолжаться эти пылкие обнаружения нежной страсти, если б красавица, испуганная каким-то внезапным явлением, вдруг не вырвалась из объятий пламенного юноши.

— За нами подсматривают, мистер Топман! — воскликнула незамужняя дева. — Нас открыли!

Мистер Топман с беспокойством оглянулся вокруг себя, и взор его немедленно упал на один из самых прозаических предметов повседневной жизни. Жирный детина, неподвижный, как столб, бессмысленный, как осел, уставил свои большие глаза в самый центр беседки; но и самый опытный физиономист, изучивший до последних мелочей все возможные очертания человеческой фигуры, не открыл бы на его лице ни малейших следов изумления, любопытства или какого-нибудь другого чувства, волнующего человеческую грудь. Мистер Топман смотрел на жирного детину; жирный детина смотрел на мистера Топмана с тупым, бессмысленным выражением. Чем дольше мистер Топман наблюдал безучастную физиономию жирного детины, тем более убеждался, что он или ничего не знал, не видал, или ничего не понимал. Под влиянием этого впечатления он сказал довольно твердым, решительным и несколько суровым тоном:

— Чего вам здесь надобно?

— Пожалуйте ужинать, сэр: стол накрыт.

— Давно ли вы пришли сюда? — спросил мистер Топман, окинув еще раз пытливым взором жирного детину.

— Только сейчас, сэр.

Мистер Топман еще пристальнее впился в него глазами, но не заметил ни малейшего проявления какого-нибудь чувства. Успокоенный счастливым результатом своих исследований, мистер Топман подал руку незамужней тетушке и вышел из беседки.

Они пошли домой. Детина следовал за ними.

— Он ничего не знает, — шепнул мистер Топман.

— Ничего, — подтвердила незамужняя тетушка.

Позади их послышался странный звук, произведенный как будто неловким усилием подавить невольный смех. Мистер Топман оглянулся. Нет, быть не может: на лице жирного детины не было ни малейшей гримасы.

— Скоро он заснет, я полагаю, — шепнул мистер Топман.

— В этом нет никакого сомнения, — сказала незамужняя тетка.

Они оба засмеялись от чистого сердца.

Мистер Топман жестоко ошибся. Жирный детина на этот раз бодрствовал и телом, и душой. Он все видел и слышал.

За ужином ни с чьей стороны не обнаружилось попыток завязать общий разговор. Старая леди пошла спать; Изабелла Уардль посвятила себя исключительному вниманию мистера Трунделя; незамужняя тетушка была вся сосредоточена на своем любезном Треси; мысли Эмилии Уардль были, казалось, обращены на какой-то отдаленный предмет — вероятно, на отсутствующего Снодграса.

Одиннадцать, двенадцать, час за полночь — джентльменов нет как нет. Беспокойство изобразилось на всех лицах. Неужели их остановили и ограбили среди дороги? Не послать ли людей с фонарями в те места, где им следует возвращаться домой? Или, пожалуй, чего доброго… Чу! Вот они. Отчего они так запоздали? Чу — какой-то странный голос! Чей бы это?

Все маленькое общество высыпало в кухню, куда воротились запоздалые гуляки. Один взгляд на них объяснил весьма удовлетворительно настоящее положение вещей.

Мистер Пикквик, засунув в карманы обе руки и нахлобучив шляпу на свой левый глаз, стоял, облокотившись спиной о буфет, потряхивая головой на все четыре стороны, и по лицу его быстро скользили одна за другой самые благосклонные улыбки, не направленные ни на какой определенный предмет и не вызванные никаким определенным обстоятельством или причиной. Старик Уардль, красный как жареный гусь, неистово пожимал руку незнакомого джентльмена и еще неистовее клялся ему в вечной дружбе. Мистер Винкель, прислонившись спиной к стене, произносил весьма слабые заклинания на голову того, кто бы осмелился напомнить ему о позднем часе ночи. Мистер Снодграс погрузился в кресла, и физиономия его в каждой черте выражала самые отчаянные бедствия, какие только может придумать пылкая фантазия несчастного поэта.

— Что с вами, господа? — спросили в один голос изумленные леди.

— Ни-чег-гго, — отвечал мистер Пикквик. — Мы все… благо… получны. Я говорю, Уардль, мы все благополучны: так, что ли?

— Разумеется, — отвечал веселый хозяин. — Милые мои, вот вам друг мой, мистер Джингль, друг мистера Пикквика. Прошу его любить и жаловать: он будет у нас гостить.

— Не случилось ли чего с мистером Снодграсом? — спросила Эмилия беспокойным тоном.

— Ничего, сударыня, ничего, — отвечал незнакомый джентльмен. — Обед и вечер после крикета… веселая молодежь… превосходные песни… старый портер… кларет… чудесное вино, сударыня… вино.

— Врешь ты, шарамыжник, — возразил прерывающимся голосом мистер Снодграс. — Какое там вино? Никакого, черт вас побери. Семга — вот в чем штука!

— Не пора ли им спать, тетушка? — спросила Эмилия. — Люди могут отнести их в спальню: по два человека на каждого джентльмена.

— Я не хочу спать, — проговорил мистер Винкель довольно решительным тоном.

— Ни одной живой души не припущу к себе, — возгласил мистер Пикквик, и при этом лучезарная улыбка снова озарила его красное лицо.

— Ура! — воскликнул мистер Винкель.

— Ур-р-ра! — подхватил мистер Пикквик, снимая свою шляпу и бросая на пол, при чем его очки также упали на середину кухни.

При этом подвиге он окинул собрание торжествующим взором и захохотал от чистейшего сердца.

— Давайте еще бутылку вина! — вскричал мистер Винкель, постепенно понижая свой голос от самой верхней до самой низшей ноты.

Его голова опрокинулась на грудь, и он продолжал бормотать бессвязные звуки, обнаруживая между прочим зверское раскаяние, что поутру не удалось ему отправить на тот свет старикашку Топмана. Наконец он заснул, и в этом положении два дюжих парня, под личным надзором жирного детины, отнесли его наверх. Через несколько минут мистер Снодграс вверил также свою собственную особу покровительству Джо. Мистер Пикквик благоволил принять протянутую руку мистера Топмана и спокойно выплыл из кухни, улыбаясь под конец самым любезным образом. Наконец и сам хозяин, после немого и трогательного прощания со своими дочерьми, возложил на мистера Трунделя высокую честь проводить себя наверх; он отправился из кухни, заливаясь горючими слезами, как будто спальня была для него местом заточения и ссылки.

— Какая поразительная сцена! — воскликнула незамужняя тетушка.

— Ужасно, ужасно! — подтвердили молодые девицы.

— Ничего ужаснее не видывал, — сказал мистер Джингль серьезным тоном. — На его долю пришлось двумя бутылками больше против каждого из его товарищей. — Зрелище страшное, сударыня, да!

— Какой любезный молодой человек! — шепнула незамужняя тетушка на ухо Топману.

— И очень недурен собой! — заметила втихомолку Эмилия Уардль.

— О, да, очень недурен, — подтвердила незамужняя тетушка.

Мистер Топман думал в эту минуту о рочестерской вдове, и сердце его переполнилось мрачной тоской. Разговор, продолжавшийся еще минут двадцать, не мог успокоить его взволнованных чувств. Новый гость был учтив, любезен, разговорчив, и занимательные анекдоты один за другим быстро струились из его красноречивых уст. Мистер Топман сидел как на иголках и чувствовал с замиранием сердца, что звезда его славы постепенно меркнет и готова совсем закатиться под влиянием палящих лучей нового светила. Мало-помалу веселость его исчезла, и его смех казался принужденным. Успокоив, наконец, свою больную голову под теплым одеялом, мистер Топман воображал, с некоторым утешением и отрадой, как бы ему приятно было притиснуть своей спиной этого проклятого Джингля между матрацом и периной.

Поутру на другой день хозяин и его гости, утомленные похождениями предшествовавшей ночи, долго оставались в своих спальнях; но рано встал неутомимый незнакомец и употребил весьма счастливые усилия возбудить веселость дам, пригласивших его принять участие в их утреннем кофе. Незамужняя тетушка и молодые девицы хохотали до упаду, и даже старая леди пожелала однажды выслушать через слуховой рожок один из его забавных анекдотов. Ее удовольствие выразилось одобрительной улыбкой, и она благоволила даже назвать мистера Джингля «бесстыдным повесой» — мысль, с которой мгновенно согласились все прекрасные родственницы, присутствовавшие за столом.

Уже издавна старая леди имела в летнее время похвальную привычку выходить в ту самую беседку, в которой мистер Топман накануне ознаменовал себя страстным объяснением своих чувств. Путешествие старой леди неизменно совершалось следующим порядком: во-первых, жирный детина отправлялся в ее спальню, снимал с вешалки ее черную атласную шляпу, теплую шаль, подбитую ватой, и брал толстый сучковатый посох с длинной рукояткой. Старая леди, надевая шляпу, закутывалась шалью и потом, опираясь одной рукой на свой посох, а другой на плечо жирного детины, шла медленным и ровным шагом в садовую беседку, где, оставаясь одна, наслаждалась около четверти часа благоприятным воздухом летнего утра. Наконец, точно таким же порядком, она опиралась вновь на посох и плечо и шла обратно в дом свой.

Старая леди любила аккуратность во всех своих делах и мыслях. Три года подряд церемония прогулки в сад исполнялась со всей точностью, без малейшего отступления от принятых форм. На этот раз, однако ж, к великому ее изумлению, произошло в этой церемонии совсем неожиданное изменение: жирный детина вместо того, чтобы оставить беседку, отступил от нее на несколько шагов, осмотрелся направо и налево и потом опять подошел к старой леди с таинственным видом, принимая, по-видимому, необходимые предосторожности, чтоб его никто не заметил.

Старая леди была робка, подозрительна, пуглива, как почти все особы ее лет. Первой ее мыслью было: не хочет ли разбухший болван нанести ей какое-нибудь физическое оскорбление с преступным умыслом овладеть ее скрытым капиталом. Всего лучше было бы в таком случае позвать кого-нибудь на помощь; но старческие немощи уже давно лишили ее способности издавать пронзительные звуки. Проникнутая чувством невыразимого ужаса, старушка наблюдала молча движения рослого детины, и страх ее увеличился еще больше, когда тот, прислонившись к ее уху, закричал взволнованным и, как ей показалось, грозным тоном:

— Мистрисс!

Теперь должно обратить внимание на то, что в эту самую минуту мистер Джингль гулял в саду, весьма недалеко от беседки. Услышав громкое воззвание лакея, он остановился прислушаться, что будет дальше. Три существенные причины побудили его на этот поступок. Во-первых, он был любопытен и празднен; во-вторых, деликатность чувства отнюдь не принадлежала к числу нравственных свойств мистера Джингля, в-третьих и в-последних, он скрывался за куртиной цветов, и никто не видал его в саду. Поэтому мистер Джингль стоял, молчал и слушал.

— Мистрисс! — прокричал опять жирный детина.

— Чего вам надобно, Джо? — спросила трепещущая старушка. — Надеюсь, мой милый, я была снисходительна к вам и никогда не взыскивала строго за ваши проступки. Могло случиться что-нибудь невзначай, но этого, конечно, никто бы не избежал на моем месте. Жалованья получали вы много, дела у вас было мало, а есть позволялось вволю.

Старушка весьма искусно задела за чувствительную струну детины: он был растроган и отвечал выразительным тоном:

— Много доволен вашей милостью, покорнейше благодарим.

— Ну, так чего ж вы хотите от меня, мой милый? — спросила ободренная старушка.

— Мне хочется поставить дыбом ваши волосы, сударыня.

Такое желание, очевидно, могло происходить из грязного источника, быть может, даже из жажды крови; и так как старая леди не совсем понимала процесс поднятия дыбом ее волос, то прежний страх возвратился к ней с новой силой.

— Как вы полагаете, сударыня, что я видел вчера вечером в этой самой беседке? — спросил детина, выказывая свои зубы.

— Откуда ж я знаю? Что такое?

— Я видел, сударыня, собственными глазами, на этом самом месте, где вы изволите сидеть, видел, как один из ваших гостей, раненый джентльмен, сударыня, целовал и обнимал…

— Кого, Джо, кого? Мою горничную?

— Нет, сударыня, похуже, — прервал жирный детина над самым ухом старой леди.

— Неужто мою внучку?

— Хуже, гораздо хуже!

— Что с вами, Джо? Вы с ума сошли! — проговорила старушка, считавшая последнюю догадку верхом семейного несчастья. — Кого же? Говорите: я непременно хочу знать.

Жирный детина бросил вокруг себя пытливый взгляд и, уверенный в своей полной безопасности, прокричал над ухом старой леди:

— Мисс Рэчел!

— Чтоо-о? — воскликнула старая леди пронзительным голосом. — Говорите громче.

— Мисс Рэчел, — проревел еще раз детина.

— Мою дочь!!!

Толстые щеки Джо залоснились и раздулись, когда он, вместо ответа, утвердительно кивнул своей головой.

— И она не противилась! — воскликнула старая леди.

Джо выказал снова зубы и сказал:

— Я видел, как она сама целовала и обнимала раненого джентльмена.

Если б мистер Джингль из своей засады мог видеть выражение лица старой леди, пораженной неожиданной вестью, громкий смех, нет сомнения, обличил бы его присутствие подле таинственной беседки. Он притаил дыхание и старался не проронить ни одного звука. В беседке между тем раздавались отрывочные фразы вроде следующих: «Без моего позволения!» — «В ее лета!» — «Боже мой, до чего я дожила!». Все это слышал мистер Джингль и видел потом, как жирный детина, постукивая каблуками, вышел из беседки на свежий воздух.

Обстоятельство довольно странное, но тем не менее возведенное на степень очевидного факта: мистер Джингль через пять минут после своего прибытия на Менор-Фарм решился и дал себе честное слово — овладеть во что бы то ни стало сердцем незамужней тетушки. С первого взгляда он заметил, что его бесцеремонное и смелое обращение совершенно приходилось по душе старой деве, и он рассчитал наугад, что лучшим ее достоинством, без сомнения, должно быть независимое состояние, принадлежавшее ей по праву наследства. Предстояла теперь неотложная необходимость так или иначе затеснить, отстранить или сокрушить своего счастливого соперника: мистер Джингль решился приступить к этой цели смело и прямо. Фильдинг говорит остроумно и справедливо: «Мужчина то же, что огонь, и сердце женщины — фитиль для него: князь тьмы зажигает их по своей воле». Мистер Джингль, великий практический философ, знал очень хорошо, что молодой человек, как он, для такой особы, как незамужняя тетушка, был опаснее всякого огня. Он решился попробовать свою силу.

Исполненный глубоких размышлений насчет этого предмета, он выступил журавлиным шагом из своей засады и пошел вперед по направлению к джентльменскому дому. Фортуна, казалось, сама распорядилась помогать его планам. Мистер Топман и другие джентльмены стояли у садовой калитки, и вслед за ними появились молодые девушки, которым тоже вздумалось погулять после своего завтрака. Крепость осталась без прикрытия.

Дверь гостиной была немного притворена. Мистер Джингль заглянул: незамужняя тетушка сидела за шитьем. Он кашлянул, она подняла глаза и улыбнулась. Нерешительность и колебание были совсем незнакомы мистеру Альфреду Джинглю. Он таинственно приставил палец к своим губам, вошел и запер за собою дверь.

— Мисс Уардль, — сказал мистер Джингль, приняв на себя озабоченный вид, — извините… короткое знакомство… церемониться некогда… все открыто!

— Сэр! — воскликнула незамужняя тетушка, изумленная неожиданным появлением незнакомца.

— Тише… умоляю… важные дела… толстый слуга… пухлое лицо… круглые глаза… мерзавец.

Здесь он выразительно кивнул своей головой; незамужнюю тетушку пронял невольный трепет.

— Вы намекаете, если не ошибаюсь, на Джозефа? — сказала Рэчел, стараясь сообщить спокойное выражение своему лицу.

— Да, сударыня… черт его побери… проклятый Джо… изменник… собака… все сказал старой леди… вспыхнула, пришла в отчаяние… дико… беседка… Топман… обнимает и целует… не противится… что вы на это скажете, сударыня?

— Мистер Джингль, если вы пришли издеваться надо мной, обижать беззащитную девушку…

— Совсем нет… помилуй бог!.. слышал все… сообразил… пришел предостеречь, предложить услуги… сорвать маску. Думайте, что хотите… сделал свое дело… иду.

И он поспешно повернулся к дверям.

— Что мне делать? Что мне делать? — завопила бедная дева, заливаясь горькими слезами. — Брат рассердится ужасно!

— Рассвирепеет… иначе нельзя… семейная обида.

— Что ж мне сказать ему, мистер Джингль? — всхлипывала незамужняя тетушка, терзаемая страшным припадком отчаяния. — Научите, присоветуйте!

— Скажите, что ему пригрезилось, и больше ничего, — холодно отвечал мистер Джингль.

Луч надежды озарил страждущую душу горемычной девы. Заметив это, мистер Джингль смелее начал развивать нить своих соображений.

— Все вздор, сударыня… очень натурально… заснул, пригрезилась красавица… кошмар… все поверят… понимаете?

Была ли незамужняя тетушка обрадована возможностью ускользнуть от опасных следствий сделанного открытия или, быть может, приписанный ей титул красавицы значительно умягчил жестокость ее печали — утвердительно сказать мы не можем ни того, ни другого. Как бы то ни было, ее щеки покрылись ярким румянцем, и она бросила благодарный взгляд на мистера Джингля.

Понимая в совершенстве свою роль, мистер Джингль испустил глубокий вздох, вперил на пару минут свои глаза в желтое лицо старой девы, принял мелодраматическую позу и внезапно устремил свой взор на небеса.

— Вы, кажется, страдаете, мистер Джингль, — сказала сострадательная леди жалобным тоном, — вы несчастны. Могу ли я, в благодарность за ваше великодушное участие, вникнуть в настоящую причину ваших страданий? Быть может, мне удастся облегчить ваше горе?

— Облегчить? Ха, ха, ха! И это говорите вы, мисс Уардль? Вы говорите, тогда как любовь ваша принадлежит человеку, неспособному понимать свое счастье, человеку, который даже теперь рассчитывает на привязанность племянницы того самого создания… который… но нет!.. Нет! Он мой друг: я не буду выставлять на позор его безнравственные свойства. Мисс Уардль — прощайте!

В заключение этой речи, принявшей, быть может, первый раз на его языке последовательную логическую форму, мистер Джингль приставил к своим глазам коленкоровый лоскут носового платка и сделал решительный шаг к дверям.

— Остановитесь, мистер Джингль! — возопила незамужняя тетушка. — Ваш намек относится к мистеру Топману: объяснитесь.

— Никогда! — воскликнул мистер Джингль театральным тоном. — Никогда!

И в доказательство своей твердой решимости он придвинул стул к незамужней тетушке и уселся рядом с ней.

— Мистер Джингль, — сказала незамужняя дева, — я прошу вас, умоляю, заклинаю… откройте ужасную тайну, если она имеет какую-нибудь связь с моим другом.

— Могу ли я, — начал мистер Джингль, пристально вперив глаза в лицо незамужней тетушки, — могу ли я видеть, как безжалостный эгоист приносит в жертву прелестное создание… Но нет, нет! Язык отказывается объяснить…

— Именем всего, что дорого для вашего растерзанного сердца, — вопила незамужняя дева, — умоляю, объясните.

Мистер Джингль, казалось, несколько секунд боролся с собственными чувствами и потом, преодолев внутреннее волнение, произнес твердым и выразительным тоном:

— Топман любит только ваши деньги!

— Злодей! — воскликнула мисс Уардль, проникнутая насквозь страшным негодованием.

Сомнения мистера Джингля решены: у незамужней тетушки были деньги.

— Этого мало, — продолжал кочующий актер, — Топман любит другую.

— Другую! — возопила тетка. — Кого же?

— Смазливую девушку с черными глазами, вашу племянницу — Эмилию.

Продолжительная пауза.

С этого мгновения в груди старой девы заклокотала самая непримиримая ненависть к мисс Эмилии Уардль. Багровая краска выступила на ее лице и шее; она забросила свою голову назад с выражением самого отчаянного презрения и злобы. Закусив, наконец, свои толстые губы и вздернув нос, она прервала продолжительное молчание таким образом:

— Нет, этого быть не может. Я не верю вам, мистер Джингль.

— Наблюдайте за ними, — отвечал кочующий актер.

— Буду.

— Замечайте его взоры.

— Буду.

— Его шепот.

— Буду.

— Он сядет за стол подле нее.

— Пусть себе.

— Будет любезничать с ней.

— Пусть.

— Станет расточать перед ней всю свою внимательность.

— Пусть.

— И он бросит вас с пренебрежением.

— Меня бросит! — взвизгнула незамужняя тетушка. — Меня!

И в припадке бешеной злобы она заскрежетала зубами. Глаза ее налились кровью.

— Убедит ли это вас?

— Да.

— Вы будете равнодушны?

— Да.

— И вы оставите его?

— Да.

— Он не будет иметь места в вашем сердце?

— Да.

— Любовь ваша будет принадлежать другому?

— Да.

— Честное слово?

— Честное слово.

Мистер Джингль бросился на колени и пять минут простоял у ног незамужней леди: ему обещали подарить неизменно вечную любовь, как только гнусная измена Топмана будет обнаружена и доказана.

В этот же самый день, за обедом, блистательным образом подтвердились слова мистера Альфреда Джингля. Незамужняя тетушка едва верила своим глазам. Мистер Треси Топман сидел подле Эмилии Уардль напротив мистера Снодграса, улыбаясь, шептал, смеялся и выдумывал поэтические комплименты. Ни одним взглядом, ни одним словом не удостоил он владычицы своего сердца, которой так недавно клялся посвятить всю свою жизнь.

— Черт побери этого болвана! — думал про себя мистер Уардль, знавший от своей матери все подробности романтической истории. — Жирный толстяк, вероятно, спал или грезил наяву. Все вздор!

— Изверг! — думала про себя незамужняя тетушка. — О, как я ненавижу его! Да, это ясно: милый Джингль не обманывал меня.

Следующий разговор объяснит нашим читателям непостижимую перемену в поведении мистера Треси Топмана.

Время действия — вечер; сцена — сад. Двое мужчин гуляют по уединенной тропинке: один низенький и толстый, другой сухопарый и высокий. То были: мистер Треси Топман и мистер Альфред Джингль. Беседу открыл толстый джентльмен:

— Ну, друг, хорошо я вел себя?

— Блистательно… бесподобно… лучше не сыграть и мне… завтра опять повторить роль… каждый вечер… впредь до дальнейших распоряжений.

— И Рэчел непременно этого требует?

— Непременно.

— Довольна ли она моим поведением?

— Совершенно… что делать?.. неприятно… терпение… постоянство… отвратить подозрения… боится брата… надо, говорит, молчать и ждать… всего два-три дня… старики угомонятся… будете блаженствовать оба.

— Есть от нее какие-нибудь поручения?

— Любовь… неизменная привязанность… нежное влечение. Сказать ли ей что-нибудь от твоего имени?

— Любезный Альфред, — отвечал невинный мистер Топман, с жаром пожимая руку своего друга, — отнеси к ней мою беспредельную любовь и скажи, что я горю нетерпеливым желанием прижать ее к своей пламенной груди. Объяви, что я готов скрепя сердце безусловно подчиняться всем распоряжениям, какие ты сегодня поутру передал мне от ее имени. Скажи, что я удивляюсь ее благоразумию и вполне уважаю ее скромность.

— Очень хорошо. Еще что?

— Ничего больше. Прибавь только, что я мечтаю каждую минуту о том счастливом времени, когда судьба соединит нас неразрывными узами и когда не будет больше надобности скрывать настоящие чувства под этой личиной притворства.

— Будет сказано. Еще что?

— Милый друг мой, — воскликнул мистер Топман, ухватившись за руку кочующего актера, — прими пламенную благодарность за твою бескорыстную дружбу и прости великодушно, если я когда словом или мыслью осмелился оскорбить тебя черным подозрением, будто ты остановился на пути к моему счастью. Чем и как, великодушный друг, могу я когда-либо достойным образом отблагодарить тебя за твою бесценную услугу?

— О, не стоит об этом распространяться! — возразил мистер Джингль. — Для истинного друга, пожалуй, я готов и в воду.

Но тут он остановился, и, казалось, будто нечаянная мысль озарила его голову.

— Кстати, любезный друг, — сказал он, — не можешь ли ты ссудить мне десять фунтов? Встретились особенные обстоятельства… отдам через три дня.

— Изволь, с величайшим удовольствием, — с готовностью ответил мистер Топман, — только ведь на три дня, говоришь ты?

— На три, никак не больше.

Мистер Топман отсчитал десять фунтов звонкой монетой, и мистер Джингль с благодарностью опустил их в свой карман. Потом они пошли домой.

— Смотри же, будь осторожен, — сказал мистер Джингль, — ни одного взгляда.

— И ни одной улыбки, — дополнил мистер Топман.

— Ни полслова.

— Буду нем, как болван.

— Обрати, как и прежде, всю твою внимательность на мисс Эмилию.

— Постараюсь, — громко сказал мистер Топман.

— Постараюсь и я, — промолвил про себя мистер Джингль.

И они вошли в дом.

Обеденная сцена повторилась и вечером с одинаковым успехом. Три дня подряд и три вечера мистер Треси Топман отлично выдерживал свой искусственный характер. На четвертый день хозяин был в самом счастливом и веселом расположении духа, потому что, после многих доказательств, пришел к твердому заключению, что клевета, взведенная против его гостя, не имела никаких оснований. Веселился и мистер Топман, получивший новое уверение от своего друга, что дела его скоро придвинутся к вожделенному концу. Мистер Пикквик, спокойный в своей совести, всегда наслаждался истинным блаженством невинной души. Но грустен, невыразимо грустен был поэт Снодграс, начавший питать в своей душе жгучую ревность к мистеру Топману. Грустила и старая леди, проигравшая в вист три роббера подряд. Мистер Джингль и незамужняя тетушка не могли со своей стороны принять деятельного участия ни в радости, ни в печали своих почтенных друзей вследствие весьма веских причин, о которых будет сообщено благосклонному читателю в особой главе.

Глава IX. Изумительное открытие и погоня

Ужин был накрыт, и стулья стояли вокруг стола. Бутылки, кружки, рюмки и стаканы красовались на буфете, и все обличало приближение одного из самых веселых часов на хуторе Дингли-Делль.

— Где же Рэчел? — сказал Уардль.

— Куда девался Джингль? — прибавил мистер Пикквик.

— Странно, — сказал хозяин, — я уж, кажется, часа два не слышал их голоса. Эмилия, позвони в колокольчик.

Позвонила. Явился жирный детина.

— Где мисс Рэчел?

— Не знаю-с.

— Где мистер Джингль?

— Не могу знать.

Все переглянулись с изумлением. Было уже одиннадцать часов. Мистер Топман смеялся исподтишка с видом совершеннейшей самоуверенности, что Альфред и Рэчел гуляют где-нибудь в саду и, без сомнения, говорят о нем. Ха, ха, ха!

— Ничего, однако ж, — сказал мистер Уардль после короткой паузы, — придут, если проголодаются; а мы станем делать свое дело: семеро одного не ждут.

— Превосходное правило, — заметил мистер Пикквик.

— Прошу покорно садиться, господа. И сели.

Огромный окорок ветчины красовался на столе, и мистер Пикквик уже успел отделить для себя значительную часть. Он приставил вилку к своим губам, и уста его уже отверзлись для принятия лакомого куска, как вдруг в эту самую минуту в отдаленной кухне послышался смутный говор многих голосов. Мистер Пикквик приостановился и положил свою вилку на стол. Хозяин тоже приостановился и незаметно для себя выпустил из рук огромный нож, уже погруженный в самый центр копченой ветчины. Он взглянул на мистера Пикквика. Мистер Пикквик взглянул на мистера Уардля.

Раздались тяжелые шаги по галерее, и вдруг с необыкновенным шумом отворилась дверь столовой: парень, чистивший сапоги мистера Пикквика в первый день прибытия его на хутор, вломился в комнату, сопровождаемый жирным детиной и всей домашней челядью.

— Зачем вас черт несет? — вскричал хозяин.

— Не пожар ли в кухне, дети? — с испугом спросила старая леди.

— Что вы, бабушка? Бог с вами! — отвечали в один голос молодые девицы.

— Что там у вас? Говорите скорее! — кричал хозяин дома.

— Они уехали, сэр, — отвечал лакей, — то есть, если позволите доложить, уж и след их простыл.

При этом известии мистер Топман неистово бросил свою вилку и побледнел, как смерть.

— Кто уехал? — спросил мистер Уардль исступленным тоном.

— Мисс Рэчел, сэр, и ваш сухопарый гость… покатили на почтовых из гостиницы «Голубого Льва». Я видел их, но не мог остановить и прибежал доложить вашей милости.

— Я заплатил его прогоны! — заревел Топман с отчаянным бешенством, выскакивая из-за стола. — Он взял у меня десять фунтов! Держать его! Ловить! Он одурачил меня! Не стерплю, не перенесу! В суд его, Пикквик!

И несчастный джентльмен, как помешанный, неистово бегал из угла в угол, произнося самые отчаянные заклинания.

— Ах, боже мой, — возгласил мистер Пикквик, устрашенный необыкновенными жестами своего друга, — он с ума сошел. Что нам делать?

— Делать! — откликнулся мистер Уардль, слышавший только последние слова. — Немедленно ехать в город, взять почтовых лошадей и скакать по их следам во весь опор. Где этот скотина Джо?

— Здесь я, сэр, только я не скотина, — раздался голос жирного парня.

— Дайте мне до него добраться! — кричал мистер Уардль, порываясь на несчастного слугу. Пикквик поспешил загородить дорогу. — Мерзавец, был подкуплен этим негодяем и навел меня на ложные следы, сочинив нелепую историю насчет общего нашего друга и моей сестры. (Здесь мистер Топман упал в кресла)… — Дайте мне добраться до него!

— Не пускайте его, мистер Пикквик! — заголосил хором весь женский комитет, заглушаемый, однако ж, визжаньем жирного детины.

— Пустите, пустите, — кричал раздраженный джентльмен, — мистер Пикквик, мистер Винкель, прочь с дороги!

Прекрасно и во многих отношениях назидательно было видеть, как посреди этой общей суматохи мистер Пикквик, не утративший ни на один дюйм философского присутствия духа, стоял посреди комнаты с распростертыми руками и ногами, заграждая путь вспыльчивому джентльмену, добиравшемуся до своего несчастного слуги, который, наконец, был вытолкан из комнаты дюжими кулаками двух горничных и одной кухарки. Лишь только угомонилась эта суматоха, кучер пришел доложить, что бричка готова.

— Не пускайте его одного, — кричали испуганные леди, — он убьет кого-нибудь.

— Я поеду с ним, — сказал мистер Пикквик.

— Спасибо вам, Пикквик, — сказал хозяин, пожимая его руку, — Эмма, дайте мистеру Пикквику шарф на шею, живей! Ну, дети, смотрите хорошенько за бабушкой; ей, кажется, дурно. Готовы ли вы, Пикквик?

Рот и подбородок мистера Пикквика уже были окутаны огромным шарфом, шляпа красовалась на его голове и лакей подавал ему шинель. Поэтому, лишь мистер Пикквик дал утвердительный ответ, они впрыгнули в бричку.

— Ну, Томми, покажите-ка нам свою удаль! — закричал хозяин долговязому кучеру, сидевшему на козлах с длинным бичом в руках.

И стремглав полетела бричка по узким тропинкам, беспрестанно выпрыгивая из дорожной колеи и немилосердно ударяясь о живую изгородь, как будто путешественникам непременно нужно было переломать свои кости. Через несколько минут легкий экипаж подкатил к воротам городской гостиницы, где их встретила собравшаяся толпа запоздалых гуляк.

— Давно ли они ускакали? — закричал мистер Уардль, не обращаясь ни к кому в особенности.

— Минут сорок с небольшим, — отвечал голос из толпы.

— Карету и четверку лошадей! Живей, живей! Бричку отправить после.

— Ну, ребята, пошевеливайтесь! — закричал содержатель гостиницы. — Четырех лошадей и карету для джентльменов! Не зевать!

Засуетились ямщики, забегали мальчишки и взад, и вперед, засверкали фонари и застучали лошадиные копыта по широкому двору. Явилась на сцену карета из сарая.

— Надежный экипаж? — спросил мистер Пикквик.

— Хватит на двести тысяч миль, — отвечал хозяин гостиницы.

Мигом впрягли лошадей, бойко вскочили ямщики на козлы, и путешественники поспешили сесть в карету.

— Семь миль в полчаса!.. Слышите ли? — закричал мистер Уардль.

— Слышим.

Ямщики навязали нахлестки на свои бичи, конюх отворил ворота, толпа взвизгнула, расступилась, и карета стрелой помчалась на большую дорогу.

— Прекрасное положение! — думал про себя мистер Пикквик, когда его мыслительная машина, первый раз после всеобщей суматохи, начала работать с обычной силой. — Прекрасное положение для главного президента Пикквикского клуба: мчаться сломя голову, в глухую полночь, на бешеных лошадях по пятнадцати миль в час!

Первые три или четыре мили между двумя озабоченными путешественниками не было произнесено ни одного звука, потому что каждый из них погружен был в свои собственные думы; но когда, наконец, взмыленные и вспененные кони, пробежав определенное пространство, обуздали свою бешеную прыть, мистер Пикквик начал испытывать весьма приятные чувства от быстроты движения и вдруг, обращаясь к своему товарищу, выразил свой восторг таким образом:

— Ведь мы их, я полагаю, мигом настигнем, — не так ли?

— Надеюсь, — сухо отвечал товарищ.

— Прекрасная ночь! — воскликнул мистер Пикквик, устремив свои очки на луну, сиявшую полным блеском.

— Тем хуже, — возразил Уардль, — в лунную ночь им удобнее скакать, и мы ничего не выиграем перед ними. Луна через час зайдет.

— Это будет очень неприятно, — заметил мистер Пикквик.

— Конечно.

Кратковременный прилив веселости к сердцу мистера Пикквика начал постепенно упадать, когда он сообразил все ужасы и опасности езды среди непроницаемого мрака безлунной ночи. Громкий крик кучеров, завидевших шоссейную заставу, прервал нить его размышлений.

— Йо-йо-йо-йо-йой! — заливался первый ямщик.

— Йо-йо-йо-йо-йой! — заливался второй.

— Йо-йо-йо-йо-йой! — завторил сам старик Уардль, выставив из окна кареты свою голову и половину бюста.

— Йо-йо-йо-йо-йой! — заголосил сам мистер Пикквик, не имея, впрочем, ни малейшего понятия о том, какой смысл должен заключаться в этом оглушающем крике.

И вдруг карета остановилась.

— Что это значит? — спросил мистер Пикквик.

— Подъехали к шоссейной заставе, — отвечал Уардль, — надобно здесь расспросить о беглецах.

Минут через пять, употребленных на перекличку, вышел из шоссейной будки почтенный старичок с седыми волосами, в белой рубашке и серых штанах. Взглянув на луну, он зевнул, почесал затылок и отворил ворота.

— Давно ли здесь проехала почтовая карета? — спросил мистер Уардль.

— Чего?

Уардль повторил свой вопрос.

— То есть вашей милости, если не ошибаюсь, угодно знать, как давно по этому тракту проскакал почтовый экипаж?

— Ну да.

— A я сначала никак не мог взять в толк, о чем ваша милость спрашивать изволит. Ну, вы не ошиблись, почтовый экипаж проехал… точно проехал.

— Давно ли?

— Этого заподлинно не могу растолковать. Не так чтобы давно, а пожалуй, что и давно… так себе, я полагаю, где-то между этим.

— Какой же экипаж? Карета?

— Да, была и карета. Кажись, так.

— Давно ли она проехала, мой друг? — перебил мистер Пикквик ласковым тоном. — С час будет?

— Пожалуй, что и будет.

— Или часа два?

— Немудрено, что и два.

— Ступайте, ребята, черт с ним! — закричал сердитый джентльмен. — От этого дурака во сто лет ничего не узнаешь?

— Дурака! — повторил старик, оскаливая зубы и продолжая стоять посреди дороги, между тем как экипаж исчезал в отдаленном пространстве. — Сам ты слишком умен: потерял ни за что, ни про что целых пятнадцать минут и ускакал, как осел! Если там впереди станут тебя дурачить так же, как и я, не догнать тебе другой кареты до апреля месяца. Мудрено ли бы догадаться старому хрычу, что здесь получено за молчок малую толику? Скачи себе: ни лысого беса не поймаешь! Дурак!

И долго почтенный старичок самодовольно скалил зубы и почесывал затылок. Наконец, затворил он ворота и вошел в свою будку.

Карета между тем без дальнейших остановок продолжала свой путь до следующего станционного двора. Луна, как предсказал Уардль, скоро закатилась; многочисленные ряды мрачных облаков, распространяясь по небесному раздолью, образовали теперь одну густую черную массу, и крупные капли дождя, постукивая исподволь в окна кареты, казалось, предсказывали путешественникам быстрое приближение бурной ночи. Противный ветер бушевал в неистовых порывах по большой дороге и печально гудел между листьями деревьев, стоявших по обеим сторонам. Мистер Пикквик плотнее закутался шинелью, забился в угол кареты и скоро погрузился в глубокий сон, от которого только могли пробудить его остановка экипажа, звон станционного колокола и громкий крик старика Уардля, нетерпеливо требовавшего новых лошадей.

Встретились неприятные затруднения. Ямщики спали на сенных сушилах богатырским сном, и станционный смотритель едва мог разбудить их через пять минут. Потом — долго не могли найти ключа от главной конюшни, и когда, наконец, ключ был найден, сонные конюхи вынесли не ту сбрую и вывели не тех лошадей. Церемония запряжки должна была начаться снова. Будь здесь мистер Пикквик один, погоня, без всякого сомнения, окончилась бы этой станцией; но старик Уардль был неугомонен и упрям: он собственными руками помогал надевать хомуты, взнуздывать лошадей, застегивать постромки, и, благодаря его хлопотливым распоряжениям, дело подвинулось вперед гораздо скорее, чем можно было ожидать.

Карета помчалась опять по большой дороге; но теперь перед нашими путешественниками открывалась перспектива, не имевшая в себе никаких привлекательных сторон. До следующей станции было пятнадцать миль; ночь темнела больше и больше с каждой минутой; ветер завыл, как голодный волк, и тучи разразились проливным дождем. С такими препятствиями бороться было трудно. Был час за полночь, и прошло почти два часа, когда карета подъехала, наконец, к станционному двору. Здесь, однако ж, судьба, по-видимому, сжалилась над нашими путешественниками и оживила надежды в их сердцах.

— Давно ли воротилась эта карета? — закричал старик Уардль, выпрыгивая из своего собственного экипажа и указывая на другой, стоявший посреди двора и облепленный свежей грязью.

— Не больше четверти часа, сэр, — отвечал станционный смотритель, к которому был обращен этот вопрос.

— Леди и джентльмен?

— Да, сэр.

— Пожилая леди, худое лицо, костлявая?

— Да.

— Джентльмен сухопарый, высокий, тонконогий, словно вешалка?

— Да, сэр.

— Ну, Пикквик, это они, они! — воскликнул мистер Уардль.

— Они, жаловались, что немножко запоздали, — проговорил станционный смотритель.

— Они, Пикквик, ей-богу, они! — кричал мистер Уардль. — Четверку лошадей — живей! Мы их настигнем, прежде чем доедут они до станции. Каждому по гинее, ребята, пошевеливайтесь!

И в состоянии необыкновенного возбуждения физических сил пожилой джентльмен засуетился и запрыгал по широкому двору, так что его суетливость заразительно подействовала на самого Пикквика, который тоже, приподняв подол длинной шинели, перебегал от одной лошади к другой, кричал на ямщиков, махал руками, притрагивался к дышлу, хомутам в несомненном и твердом убеждении, что от всех этих хлопот приготовления к поездке должны сократиться по крайней мере вполовину.

— Влезайте, влезайте! — кричал мистер Уардль, впрыгивая в карету и захлопывая дверцу с правой стороны. — Живей, Пикквик, живей!

И прежде чем мистер Пикквик сообразил, о чем идет речь, дюжая рука одного из ямщиков втолкнула его в карету с левой стороны, захлопнула дверцу, и экипаж стремглав помчался со двора.

— Вот мы и пошевеливаемся! — сказал пожилой джентльмен одобрительным тоном.

Они точно шевелились, и мистер Пикквик чувствовал всю силу исполинских движений, когда его начало перебрасывать с одной стороны на другую.

— Держитесь крепче! — сказал Уардль, когда мистер Пикквик толкнулся однажды своей головой об его плечо.

— В жизнь никогда я не чувствовал такой встряски, — отвечал бедный мистер Пикквик.

— Ничего, ничего, мы их нагоним! Держитесь крепче.

Мистер Пикквик забился в утол. Карета помчалась еще быстрее.

Так промчались они около трех миль. Наконец, мистер Уардль, наблюдавший из окна минуты две или три, обратил на мистера Пикквика свое лицо, обрызганное грязью, и вскричал нетерпеливым тоном:

— Вот они!

Мистер Пикквик высунул свою голову из окна. Так точно: карета, заложенная четверкой лошадей, мчалась во весь галоп на небольшом расстоянии от них.

— Живей, ребята, живей! — По гинее на брата!

Быстроногие кони первой кареты мчались во весь опор; кони мистера Уардля вихрем летели по их следам.

— Я вижу его голову! — воскликнул раздражительный джентльмен. — Вон она, чертова башка!

— И я вижу, — сказал мистер Пикквик. — Вон он, проклятый Джингль!

Мистер Пикквик не ошибся. Лицо кочующего актера, совершенно залепленное грязью, явственно выставлялось из кареты, и можно было различить, как он делает неистовые жесты, призывая ямщиков ускорить бег измученных коней.

Завязалась отчаянная борьба. Деревья, заборы и поля пролетали перед ними с быстротой вихря, и через несколько минут путешественники наши были почти подле первой кареты. Они слышали даже, как дребезжал охриплый голос Джингля, кричавшего на ямщиков. Старик Уардль бесновался и выходил из себя. Он дюжинами посылал вперед энергичные проклятия всех возможных видов и родов, сжимал кулаки и грозно обращал их на предмет своих негодований; но мистер Джингль отнюдь не позволял себе выходить из пределов джентльменских приличий: он исподволь бросал на своего преследователя презрительную улыбку и отвечал на его угрозы торжественным криком, когда лошади его, повинуясь убедительным доказательствам кнута, ускоряли быстроту своего бега.

Лишь только мистер Пикквик уселся на свое место, и мистер Уардль, надсадивший свою грудь бесполезным криком, всунул свою голову в карету, как вдруг страшный толчок заставил их судорожно отпрянуть от своих относительных углов. Раздался сильный треск, крик, гвалт, — колесо покатилось в канаву — карета опрокинулась на бок.

Через несколько секунд общей суматохи — барахтанья лошадей и дребезжанья стекол — мистер Пикквик почувствовал, как высвободили его из-под руин опрокинутого экипажа и как, наконец, поставили его на ноги посреди грязной дороги. Высвободив свою голову из капюшона шинели и поправив очки на своих глазах, великий муж поспешил бросить орлиный взгляд на окружающие предметы.

Старик Уардль, в изорванном платье и без шляпы, стоял подле мистера Пикквика, любуясь на обломки опрокинутого экипажа. Ямщики, ошеломленные падением с козел и облепленные толстыми слоями грязи, стояли подле своих измученных коней. Впереди, не далее как в пятидесяти шагах, виднелся другой экипаж, придержавший теперь своих лошадей. Кучера с грязными лицами, обращенными назад, ухмылялись и оскаливали зубы, между тем как мистер Джингль с видимым удовольствием смотрел из окна кареты на поражение своих преследователей. Темная ночь уже сменилась рассветом, и вся эта сцена была совершенно видима для глаз при бледном утреннем свете.

— Э-гой! — заголосил бесстыдный Джингль. — Перекувырнулись, господа? Жаль. Как ваши кости?.. Джентльмены пожилые… тяжелые… с грузом… очень опасно!

— Ты негодяй! — проревел в ответ мистер Уардль.

— Ха, ха, ха! Благодарим за комплимент… сестрица вам кланяется… благополучна и здорова… просит не беспокоиться… ехать назад… поклон олуху Топману. Ну, ребята!

Ямщики взмахнули бичами, отдохнувшие кони помчались с новой быстротой, мистер Джингль махнул на прощанье белым платком из окна своей кареты.

Ничто во всей истории, ни даже самое падение, не могло поколебать невозмутимого и плавного течения мыслей в крепкой голове президента Пикквикского клуба. Но отчаянная дерзость шарлатана, занявшего сперва деньги у его любезного ученика и потом в благодарность осмелившегося назвать его олухом… нет, это было невыносимо, нестерпимо! Мистер Пикквик с трудом перевел свой дух, покраснел чуть не до самых очков и произнес весьма медленным, ровным и чрезвычайно выразительным тоном:

— Если я где-нибудь и когда-нибудь встречу этого человека, я… я… я…

— Да, да, все это очень хорошо, — возразил мистер Уардль, — но пока мы здесь стоим и говорим, они успеют выпросить позволение и обвенчаться.

Мистер Пикквик приостановился и крепко закупорил мщение в своей богатырской груди.

— Далеко ли до станции? — спросил мистер Уардль одного из ямщиков.

— Шесть миль или около того: так, что ли, Томми?

— Малость побольше.

— Малость побольше шести миль, сэр.

— Делать нечего, Пикквик, — сказал Уардль, — пойдемте пешком.

— Пойдемте, пойдемте! — отвечал этот истинно великий человек.

Один из ямщиков поскакал верхом за новыми лошадьми и экипажем; другой остался посреди дороги караулить усталых коней и разбитую карету. Мистер Пикквик и мистер Уардль бодро выступали вперед, окутав наперед свои головы и шеи огромными платками для предохранения себя от крупных капель дождя, который лил теперь обильным потоком на грязную землю.

Глава X. Чудное бескорыстие и некоторые другие весьма замечательные черты в характере мистера Альфреда Джингля

Есть в Лондоне несколько старинных гостиниц, служивших некогда главными квартирами для знаменитых дилижансов, — в те счастливые дни, когда дилижансы играли главную и существенную роль в истории сухопутных путешествий. В настоящее время, после всесильного владычества железных рельсов, осиротелые гостиницы превратились в скромные подворья для сельских экипажей, и столичный житель почти знать не хочет о их существовании, исключительно полезном для одних провинциалов.

В модных частях города их нет и быть не может при настоящем порядке вещей, и путешественник, отыскивая какой-нибудь из подобных приютов, должен забраться в грязные и отдаленные захолустья, оставшиеся здравыми и невредимыми среди всеобщего помешательства на нововведениях всякого рода.

В квартале Боро за Лондонским мостом вы можете, если угодно, отыскать полдюжины старых гостиниц, в совершенстве удержавших свою физиономию давно прошедших времен. Это большие, длинные, закоптелые кирпичные здания с галереями и фантастическими переходами, способными доставить целые сотни материалов для страстных и страшных повестей в сентиментальном роде, и мы не преминули бы обратиться к этому обильному источнику, если б нам пришло в голову рассказать фантастическую сказку.

Поутру на другой день после событий, описанных в последней главе, на дворе гостиницы «Белого оленя», что за Лондонским мостом, на соррейской стороне, долговязый малый, перегнутый в три погибели, ваксил и чистил щеткой сапоги. Он был в черной коленкоровой куртке с синими стеклянными пуговицами, в полосатом нанковом жилете и серых брюках из толстого сукна. Вокруг его шеи болтался красный платок самого яркого цвета, и голова его украшалась белой шляпой, надетой набекрень. Перед ним стояли два ряда сапогов, один вычищенный, другой грязный, и при каждом прибавлении к вычищенному ряду он приостанавливался на минуту от своей работы, чтоб полюбоваться на ее блестящий результат.

На дворе «Белого оленя» не было почти никаких следов кипучей деятельности, составляющей обыкновенную характерность больших гостиниц. Три или четыре громоздких воза, верхушки которых могли бы достать до окон второго этажа в обыкновенном доме, стояли под высоким навесом, распростертым по одну сторону двора, между тем как другой воз, готовый, по-видимому, начать свою дальнейшую поездку, был выдвинут на открытое пространство. В главном здании трактира помещались номера для приезжих, разделенные на два длинных ряда темной и неуклюжей галереей. Из каждого номера, как водится, были проведены по два звонких колокольчика, один в буфет, другой в кофейную залу. Два или три фиакра, один шарабан, две брички и столько же телег покатывались, без всякой определенной цели, по различным частям широкого двора, и вместе с тем тяжелый лошадиный топот и храп давал знать кому следует о присутствии отдаленной конюшни с двумя дюжинами пустых стойл, по которым беспечно разгуливал самодовольный козел, неизменный друг и советник усталых коней. Если к этому прибавить еще с полдюжины людей, спавших на открытом воздухе под навесом сарая, то читатель получит, вероятно, довольно полную картину, какую двор «Белого оленя» представлял в настоящее достопамятное утро.

Раздался громкий и пронзительный звонок, сопровождавшийся появлением смазливой горничной на верхнем конце галереи. Она постучалась в дверь одного из номеров, вошла, получила приказание и выбежала на противоположный конец галереи, откуда было открыто окно во двор.

— Сэм!

— Чего? — откликнулся голос человека в белой шляпе.

— Двадцать второй номер спрашивает сапоги.

— Скажите двадцать второму номеру, что сапоги его стоят смирно и ждут своей очереди.

— Не дурачьтесь, пожалуйста, Сэм: джентльмен говорит, что сапоги нужны ему сейчас, сию минуту! Слышите ли?

— Как не слышать вас, соловей мой голосистый! Очень слышу, ласточка вы моя. Да только вот что, касатка: здесь, видите ли, одиннадцать пар сапогов да один башмак, который принадлежит шестому номеру с деревянной ногой. Одиннадцать сапогов, трещетка вы моя, должны быть приготовлены к половине девятого, а башмак к девяти. Что за выскочка двадцать второй номер? Скажите ему, сорока вы моя, что на все бывает свой черед, как говаривал один ученый, собираясь идти в кабак.

И, высказав эту сентенцию, долговязый малый, перегнувшись в три погибели, принялся с новым рвением за свою работу.

Еще раздался звонок, и на этот раз явилась на галерее почтенная старушка, сама содержательница «Белого оленя».

— Сэм! — вскричала старушка. — Куда он девался, этот пучеглазый ленивец. Вы здесь, Сэм. Что ж вы не отвечаете?

— Как же мне отвечать, сударыня, когда вы сами кричите? — возразил Сэм довольно грубым тоном. — «Молчи и слушай», говорил один философ, когда…

— Молчи, пустой болтун! Вычистите сейчас же вот эти башмаки для семнадцатого номера и отнесите их в гостиную, что в первом этаже, пятый номер.

Старушка бросила на землю башмаки и ушла.

— Пятый номер, — говорил Сэм, поднимая башмаки и вынимая кусок мела из своего кармана, чтоб сделать заметку на их подошвах. — Дамские башмаки в гостиной. Это, видно, не простая штучка!

— Она приехала сегодня поутру, — сказала горничная, продолжавшая стоять на галерее, — приехала в почтовой карете вместе с джентльменом, который требует свои сапоги. И вам лучше прямо приниматься за свое дело и не болтать всякого вздора: вот все, что я вам скажу.

— Что ж вы об этом не объявили прежде? — сказал Сэм с великим негодованием, отделяя джентльменские сапоги от грязной группы их товарищей. — Я ведь прежде думал, что он так себе какой-нибудь скалдырник в три пени за чистку. Вишь ты, джентльмен и леди в почтовой карете! Это авось пахнет двумя шилингами за раз.

И под влиянием этого вдохновительного размышления мистер Самуэль принялся за свою работу с таким пламенным усердием, что менее чем в пять минут джентльменские сапоги и башмаки знатной леди сияли самым ярким блеском. Полюбовавшись на произведение своего искусства, он взял их в обе руки и немедленно явился перед дверью пятого номера.

— Войдите! — воскликнул мужской голос в ответ на стук Самуэля.

Он вошел и отвесил низкий поклон, увидев пред собой леди и джентльмена, сидевших за столом. Затем, поставив сапоги у ног джентльмена, а башмаки у ног знатной дамы, он поклонился еще раз и попятился назад к дверям.

— Послушайте, любезный! — сказал джентльмен.

— Чего изволите, сэр?

— Не знаете ли вы, где… где выпрашивают позволение на женитьбу?

— Есть такая контора, сэр.

— Ну да, контора. Знаете вы, где она?

— Знаю, сэр.

— Где же?

— На Павловском подворье, сэр, подле книжной лавки с одной стороны. Мальчишки покажут, сэр.

— Как мальчишки?

— Да так, мальчишки в белых передниках, которые за тем и приставлены, чтоб показывать дорогу джентльменам, вступающим в брак. Когда какой-нибудь джентльмен подозрительной наружности проходит мимо, они начинают кричать: «Позволения, сэр, позволения! Сюда пожалуйте!» Странные ребята, провал их возьми!

— Зачем же они кричат?

— Как зачем, сэр? Они уж, видно, на том стоят. И ведь чем иной раз черт не шутит: они раззадоривают и таких джентльменов, которым вовсе не приходила в голову женитьба.

— Вы это как знаете? Разве самому пришлось испытать?

— Нет, сэр, Бог миловал, а с другими бывали такие оказии… да вот хоть и с моим отцом, примером сказать: был он вдовец, сэр, и после смерти своей супружницы растолстел так, что боже упаси. Проживал он в кучерах у одной леди, которая — помяни Бог ее душу — оставила ему в наследство четыреста фунтов чистоганом. Ну, дело известное, сэр, коли деньги завелись в кармане, надобно положить их в банк да и получать себе законные проценты. Так и сделал… то есть оно выходит, что так, собственно говоря, хотел сделать мой покойный родитель, — хотел, да и не сделал.

— Отчего же?

— Да вот от этих именно крикунов — пострел их побери. Идет он один раз мимо книжной лавки, а они выбежали навстречу, загородили дорогу да и ну кричать: «Позволения, сэр, позволения!» — «Чего?» — говорит мой отец. «Позволения, сэр», — говорит крючок. «Какие позволения?» — говорит мой отец. «Вступить в законный брак», — говорит крючок. «Отвяжись ты, окаянный, — говорит мой отец: — я вовсе не думал об этом». — «А почему ж бы вам не думать?» — говорит крючок. Отец мой призадумался да и стал, стал да и говорит: «Нет, — говорит, — я слишком стар для женитьбы да и толст чересчур: куда мне?» — «О, помилуйте, — говорит крючок, — это у нас нипочем: в прошлый понедельник мы женили джентльмена вдвое толще вас». — «Будто бы!» — говорит мой отец. «Честное слово! — говорит крючок. — Вы сущий птенец в сравнении с ним — сюда, сэр, сюда!» Делать нечего, сэр: идет мой отец, как ручной орангутан за хозяином своим, и вот он входит на задний двор, в контору, где сидит пожилой джентльмен между огромными кипами бумаг, с зелеными очками на носу. «Прошу присесть, — говорит пожилой джентльмен моему отцу, — я покамест наведу справки и скреплю такой-то артикул». — «Покорно благодарим за ласковое слово», — говорит мой отец. Вот он и сел, сэр, сел да и задумался насчет, эдак, разных странностей в человеческой судьбе. «А что, сэр, как вас зовут?» — говорит вдруг пожилой джентльмен. «Тонни Уэллер», — говорит мой отец. «А сколько вам лет?» — «Пятьдесят восемь», — говорит мой отец. «Цветущий возраст, самая пора для вступления в брак, — говорит пожилой джентльмен. — А как зовут вашу невесту?» Отец мой стал в тупик. «Не знаю, — говорит, — у меня нет невесты». — «Как не знаете? — говорит пожилой джентльмен. — Зачем же вы сюда пришли? Да как вы смели, говорит, да я вас, говорит, да вы у меня, говорит». Делать нечего, отец мой струхнул. Место присутственное: шутить нечего. «Нельзя ли, — говорит мой отец, — после вписать невесту?» — «Нет, — говорит пожилой джентльмен, — никак нельзя». «Так и быть, — говорит мой отец: — пишите миссис Сусанну Клерк, сорока трех лет, „Маркиз Гренби“: я еще ей ничего не говорил, ну да авось она не заартачится: баба повадливая!» — Пожилой джентльмен изготовил лист, приложил печать и всучил моему отцу. Так и случилось, сэр: Сусанна Клерк не заартачилась, и четыреста фунтиков лопнули для меня раз и навсегда! Кажется, я обеспокоил вашу милость, — сказал Самуэль в заключение своего печального рассказа, — прошу извинить, сэр; но уж если зайдет речь насчет этого предмета, так уж наше почтение — язык без костей.

Простояв с минуту у дверей и видя, что его не спрашивают ни о чем, Сэм поклонился и ушел.

— Половина десятого… пора… концы в воду, — проговорил джентльмен, в котором читатель, без сомнения, угадал приятеля нашего, Альфреда Джингля.

— Куда ж ты, мой милый? — спросила незамужняя тетушка.

— За позволением, мой ангел… вписать… объявить пастору, и завтра ты моя… моя навеки! — сказал мистер Джингль, пожимая руку своей невесты.

— За позволением! — пропищала Рэчел, краснея, как пион.

— За позволением, — повторил мистер Джингль.

— Милый мой поэт! — воскликнула Рэчел.

— Мне ли не быть поэтом, прелестная вдохновительница моей музы! — возгласил счастливый Альфред Джингль.

— Не могут ли нас обвенчать к вечеру сегодня? — спросила Рэчел.

— Не могут, мой ангел… запись… приготовления… завтра поутру.

— Я так боюсь, мой милый: брат легко может узнать, где мы остановились! — заметила померанцовая невеста, испустив глубокий вздох.

— Узнать… вздор!.. переломил ребро… неделю отдыхать… поедет… не догадается… проищет месяц… год не заглянет в Боро… приют безопасный… захолустье — ха, ха, ха!.. превосходно!

— Скорей приходи, мой друг, — сказала незамужняя тетушка, когда жених ее надел свою скомканную шляпу.

— Тебе ли напоминать об этом, жестокая очаровательница? — отвечал мистер Джингль, напечатлев целомудренный поцелуй на толстых губах своей восторженной невесты.

И, сделав отчаянное антраша, кочующий актер перепрыгнул через порог.

— Какой душка! — воскликнула счастливая невеста, когда дверь затворилась за ее женихом.

— Странная девка! — сказал мистер Джингль, проходя галерею.

Мы не станем продолжать длинную нить размышлений, копошившихся в разгоряченном мозгу мистера Джингля, когда он «летел на крылиях любви» за позволением вступить в законный брак: бывают случаи, когда вероломство мужчины приводит иной раз в содрогание самое твердое сердце. Довольно сказать, что кочующий актер, миновав драконов в белых передниках, счастливо добрался до конторы и мигом выхлопотал себе драгоценный документ на пергаменте, где, как и водится, было изъяснено, что «архиепископ кентерберийский приветствует и благословляет добродетельную чету, возлюбленного сына Альфреда Джингля и возлюбленную дщерь Рэчел Уардль, да будут они в законном супружестве» и проч. Положив магический документ в свой карман, мистер Джингль с торжеством направил свои шаги в обратный путь.

Еще не успел он воротиться к своей возлюбленной невесте, как на дворе гостиницы «Белого оленя» появились два толстых старичка и один сухопарый джентльмен, бросавший вокруг себя пытливые взгляды в надежде отыскать предмет, способный удовлетворить его любопытство. В эту самую минуту мистер Самуэль Уэллер ваксил огромные сапоги, личную собственность фермера, который между тем, после утренних хлопот на толкучем рынке, прохлаждал себя в общей зале за легким завтраком из двух фунтов холодной говядины и трех бутылок пива. Сухопарый джентльмен, осмотревшись вокруг себя, подошел к Самуэлю и сказал вкрадчивым тоном:

— Любезнейший!

«Знаем мы вас, — подумал про себя Самуэль, — мягко стелете, да жестко спать. Хочет, вероятно, даром выманить какой-нибудь совет». Однако ж он приостановил свою работу и сказал:

— Что вам угодно?

— Любезнейший, — продолжал сухопарый джентльмен с благосклонной улыбкой, — много у вас народа нынче, а? Вы, кажется, очень заняты, мой милый, а?

Самуэль бросил на вопросителя пытливый взгляд. Это был мужчина средних лет, с продолговатым лицом и с маленькими черными глазами, беспокойно моргавшими по обеим сторонам его инквизиторского носа. Одет он был весь в черном, и сапоги его блестели, как зрачки его глаз, — обстоятельство, обратившее на себя особенное внимание Самуэля. На шее у него красовался белый галстук, из-под которого выставлялись белые, как снег, воротнички его голландской рубашки. Золотая часовая цепочка и печати картинно рисовались на его груди. Он держал в руках свои черные лайковые перчатки и, завязав разговор, забросил свои руки под фалды фрака с видом человека, привыкшего решать головоломные задачи.

— Так вы очень заняты, мой милый, а?

— Да таки нешто: не сидим поджавши ноги, как обыкновенно делал приятель мой портной, умерший недавно от апоплексического удара. Сидим себе за круглым столом да хлеб жуем; жуем да и подхваливаем, а хрена нам не нужно, когда говядины вдоволь.

— Да вы весельчак, сколько я вижу.

— Бывал в старину, когда с братом спал на одной постели. От него и заразился, сэр: веселость — прилипчивая болезнь.

— Какой у вас старый дом! — сказал сухопарый джентльмен, осматриваясь кругом.

— Стар да удал; новый был да сплыл, и где прежде была палата, там нынче простая хата!

— Вы рифмач, мой милый.

— Как грач, — отвечал невозмутимый Самуэль Уэллер.

Сухопарый джентльмен, озадаченный этими бойкими и совершенно неопределенными ответами, отступил на несколько шагов для таинственного совещания со своими товарищами, двумя толстенькими старичками. Сказав им несколько слов, он открыл свою серебряную табакерку, понюхал, вынул платок и уже хотел, по-видимому, вновь начать свою беседу, как вдруг один толстый джентльмен, с весьма добрым лицом и очками на носу, бойко выступил вперед и, махнув рукой, завел свою речь довольно решительным и выразительным тоном:

— Дело вот в чем, любезнейший: приятель мой, что стоит перед вашим носом (он указал на другого толстенького джентльмена), даст вам десять шиллингов, если вы потрудитесь откровенно отвечать на один или два…

— Позвольте, почтеннейший, позвольте, — перебил сухопарый джентльмен, — первое и самое главное правило, которое необходимо соблюдается в таких случаях, состоит в следующем: когда вы поручаете ходатайство о своем деле постороннему лицу, то ваше собственное личное вмешательство может оказаться не только бесполезным, но и вредным, а посему — второе правило — надлежит нам иметь, при существующих обстоятельствах, полную доверенность к этому официальному лицу. Во всяком случае, мистер… (он обратился к другому толстенькому джентльмену) извините, я все забываю имя вашего друга.

— Пикквик, — сказал мистер Уардль.

Читатель давно догадался, что толстенькие старички были не кто другие, как почтенный президент Пикквикского клуба и достопочтенный владелец хутора Дингли-Делль.

— Извините, почтеннейший мистер Пикквик, во всяком другом случае мне будет очень приятно воспользоваться вашим советом в качестве amici curiae; но теперь, при настоящих обстоятельствах, вмешательство ваше с аргументом ad captandam benevolentiam, посредством десяти шиллингов, не может, в некотором роде, принести ни малейшей пользы.

Сухопарый джентльмен открыл опять серебряную табакерку и бросил на своих собеседников глубокомысленный взгляд.

— У меня, сэр, было только одно желание, — сказал мистер Пикквик, — покончить как можно скорее эту неприятную историю.

— Такое желание, почтеннейший, делает вам честь, — заметил худощавый джентльмен.

— И с этой целью, сэр, — продолжал мистер Пикквик, — я решился в этом деле употребить финансовый аргумент, который, сколько мне известно, производит самое могущественное влияние на человека во всех его положениях и возрастах. Я долго изучал людей, сэр, и могу сказать, что знаю их натуру.

— Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, но вам следовало наперед сообщить лично мне вашу счастливую идею. Почтеннейший мистер Пикквик, я совершенно убежден, вы должны иметь отчетливое понятие о той обширнейшей доверенности, какая обыкновенно оказывается официальному лицу. Если требуется на этот счет какой-нибудь авторитет, то я готов напомнить вам известнейший процесс Барнуэлля³ и…

— Как не помнить Джорджа Барнуэлля, — перебил вдруг Самуэль, бывший до сих пор безмолвным слушателем назидательной беседы, — я знаю этот процесс так же, как вы, и моим всегдашним мнением было то, что молодая женщина одна заквасила здесь всю эту историю: ее бы и под сюркyп. Но об этом, господа, мы потолкуем после, если будет вашей милости угодно. Речь идет теперь о том, чтоб я согласился из ваших рук принять десять шиллингов серебряной монетой: извольте, господа, я согласен. Сговорчивее меня не найти вам дурака в целом свете (мистер Пикквик улыбнулся). Теперь вопрос такого рода: за каким бесом вы хотите дарить мне ваши деньги?

— Нам нужно знать… — сказал мистер Уардль.

— Погодите, почтеннейший, сделайте милость, погодите, — перебил официальный джентльмен.

Мистер Уардль пожал плечами и замолчал.

— Нам нужно знать, — сказал официальный джентльмен торжественным тоном, — и мы спрашиваем об этом вас собственно для того, чтоб не обеспокоить кого-нибудь из домашних, — нам нужно знать: кто теперь стоит в этой гостинице?

— Кто теперь стоит в этой гостинице! — повторил Самуэль, представлявший себе всех жильцов не иначе как под формой костюма, который состоял под его непосредственным надзором. — А вот изволите видеть: в шестом номере — деревянная нога; в тридцатом — гессенские ботфорты с сафьянными отворотами; в каморке над воротами — козловые полусапожки, да еще с полдюжины лежащих сапогов в коммерческом отделении за буфетом.

— Еще кто? — спросил сухопарый джентльмен.

— Постойте… — отвечал Самуэль, пораженный внезапным воспоминанием, — ну да, точно — веллингтоновские сапоги на высоких каблуках, с длинными кисточками, и еще дамские башмаки — в пятом номере.

— Какие башмаки? — поспешно спросил Уардль, который вместе с мистером Пикквиком уже начинал теряться в этом длинном каталоге жильцов «Белого оленя».

— Провинциальной работы, — отвечал Самуэль.

— Кто мастер?

— Браун.

— Откуда?

— Из Моггльтона.

— Они! — воскликнул мистер Уардль. — Отыскали, наконец, славу богу! Дома они?

— Башмаки-то, кажись, дома.

— A джентльмен?

— Сапоги с кисточками отправились в Докторскую общину.

— Зачем?

— За позволением жениться.

— Мы не опоздали! — воскликнул мистер Уардль. — Господа, не нужно терять ни одной минуты. Ну, любезнейший, покажите нам этот номер.

— Не торопитесь, почтеннейший, — сказал официальный джентльмен, — сделайте милость, не торопитесь: осторожность на первом плане.

Он вынул из кармана красный шелковый кошелек и, вынув соверен, пристально посмотрел на Самуэля. Тот выразительно оскалил зубы.

— Введите нас в этот номер без доклада, и соверен будет ваш, — сказал официальный джентльмен.

Самуэль бросил в угол сапоги и повел своих спутников наверх. Пройдя половину галереи во втором этаже, он приостановился и протянул руку.

— Вот ваши деньги, — шепнул адвокат, положив соверен в руку своего спутника.

Самуэль сделал вперед еще несколько шагов и остановился перед дверью. Джентльмены следовали за ним.

— В этом номере? — пробормотал адвокат.

Самуэль утвердительно кивнул головой.

Старик Уардль отворил дверь, и все три джентльмена вошли в комнату в ту самую минуту, как мистер Джингль, уже воротившийся, показывал незамужней тетке вожделенный документ.

При виде брата и его спутников старая дева испустила пронзительный крик и, бросившись на стул, закрыла лицо обеими руками. Мистер Джингль поспешно свернул пергамент и положил в свой карман. Незваные посетители выступили на середину комнаты.

— Вы бесчестный человек, сэр, вы… вы, — окликнул старик Уардль, задыхаясь от злобы.

— Почтеннейший, почтеннейший, — сказал сухопарый джентльмен, положив свою шляпу на стол, — присутствие духа и спокойствие прежде всего. Scandalum magnum, личное оскорбление, большая пеня. Успокойтесь, почтеннейший, сделайте милость.

— Как вы смели увезти мою сестру из моего дома? — продолжал Уардль.

— Вот это совсем другая статья, — заметил адвокат, — об этом вы можете спросить. Так точно, сэр, как вы осмелились увезти сестрицу мистера Уардля? Что вы на это скажете, сэр?

— Как вы смеете меня об этом спрашивать? — закричал мистер Джингль таким дерзким и наглым тоном, что сухопарый джентльмен невольно попятился назад. — Что вы за человек?

— Что он за человек? — перебил старик Уардль. — Вам хочется знать это, бесстыдная тварь? Это мистер Перкер, мой адвокат. Послушайте, Перкер, я хочу преследовать этого негодяя, судить по всей строгости законов, послать к черту — осудить — истребить — сокрушить! — А ты, — продолжал старик, обратившись вдруг к своей сестре, — ты, Рэчел… в твои лета связаться с бродягой, бежать из родительского дома, покрыть позором свое имя; как не стыдно, как не стыдно! Надевай шляпку и сейчас домой. — Послушайте, поскорее наймите извозчичью карету и принесите счет этой дамы, слышите? — заключил он, обращаясь к слуге, которого, впрочем, не было в комнате.

— Слушаю, сэр, — отвечал Самуэль, появляясь точно из-под земли: он, действительно, оставаясь в коридоре, слушал всю беседу, приставив свое ухо к замочной скважине пятого номера.

— Надевай шляпку, Рэчел, — повторил старик Уардль.

— Не слушайся его, не трогайся с места! — вскричал Джингль. — Господа, советую вам убираться подобру-поздорову… делать вам нечего здесь: невесте больше двадцати одного года, и она свободна располагать собой.

— Больше двадцати одного! — воскликнул Уардль презрительным тоном. — Больше сорока одного!

— Неправда! — отвечала с негодованием незамужняя тетушка, отложившая теперь свое твердое намерение подвергнуться истерическим припадкам.

— Правда, матушка, правда. Просиди еще час в этой комнате, и тебе стукнет все пятьдесят!

Незамужняя тетушка испустила пронзительный крик и лишилась чувств.

— Стакан воды, — сказал человеколюбивый мистер Пикквик, когда в комнату вбежала содержательница трактира, призванная неистовым звоном.

— Стакан воды! — кричал раздражительный Уардль. — Принесите-ка лучше ушат и окатите ее с головы до ног: это авось скорее образумит старую девку.

— Зверь, просто зверь! — отозвалась сострадательная старушка, изъявляя совершеннейшую готовность оказать свою помощь незамужней тетушке. — Бедная страдалица!.. выпейте… вот так… повернитесь… прихлебните… привстаньте… еще немножко…

И, сопровождая свою помощь этими и подобными восклицаниями, добрая трактирщица, при содействии своей горничной, натирала уксусом лоб и щеки незамужней тетушки, щекотала ее нос, развязывала корсет и вообще употребляла все те восстановительные средства, какие с незапамятных времен изобретены сестрами милосердия для любительниц истерики и обморока.

— Карета готова, сэр, — сказал Самуэль, появившийся у дверей.

— Ну, сестра, полно церемониться. Пойдем!

При этом предложении истерические припадки возобновились с новой силой.

Уже трактирщица готова была обнаружить все свое негодование против насильственных поступков мистера Уардля, как вдруг кочующий актер вздумал обратиться к решительным мерам.

— Эй, малый, — сказал он, — приведите констебля.

— Позвольте, сэр, позвольте, — сказал мистер Перкер. — Не благоугодно ли вам прежде всего обратить вни…

— Ничего не хочу знать, — перебил мистер Джингль, — она свободна располагать собою, и никто против ее собственной воли не смеет разлучить ее с женихом.

— О, не разлучайте меня! — воскликнула незамужняя тетушка раздирательным тоном. — Я не хочу, не могу…

Новый истерический припадок сопровождался на этот раз диким воплем.

— Почтеннейший, — проговорил вполголоса сухопарый джентльмен, отводя в сторону господ Пикквика и Уардля. — Почтеннейший, положение наше очень незавидно. Мы стоим, так сказать, между двух перекрестных огней, и, право, почтеннейший, если рассудить по закону, мы не имеем никакой возможности сопротивляться поступкам леди. Я и прежде имел честь докладывать вам, почтеннейший, что здесь надобно согласиться на пожертвования.

Продолжительная пауза. Адвокат открыл табакерку.

— В чем же собственно должны заключаться эти пожертвования? — спросил мистер Пикквик.

— Да вот видите ли, почтеннейший, друг наш стоит между двух огней. Чтобы с честью выпутаться всем нам из этой перепалки, необходимо потерпеть некоторый убыток в финансовом отношении.

— Делайте, что хотите: я согласен на все, — сказал мистер Уардль. — Надобно во что бы ни стало спасти эту дуру, иначе она погибнет с этим негодяем.

— В этом нет ни малейшего сомнения, — отвечал адвокат. — Мистер Джингль, не угодно ли вам пожаловать с нами в другую комнату на несколько минут?

Джингль согласился, и все четыре джентльмена отправились в ближайший пустой номер.

— Как же это, почтеннейший, — сказал сухопарый джентльмен, затворяя за собою дверь, — неужели никаких нет средств устроить это дело? Сюда, почтеннейший, сюда, на пару слов к этому окну: мы будем тут одни, садитесь, почтеннейший, прошу покорно. Между нами, почтеннейший, говоря откровенно, — согласитесь, почтеннейший, вы увезли эту леди из-за денег: не так ли, почтеннейший?

Мистер Джингль нахмурил брови.

— Ну да, точно так, почтеннейший, я понимаю, что вы хотите сказать, и заранее вам верю. Мы с вами люди светские, почтеннейший, и хорошо понимаем друг друга… не то, что эти простаки. Нам ничего не стоит провести их: не так ли, почтеннейший?

Мистер Джингль улыбнулся.

— Очень хорошо, — продолжал адвокат, заметив произведенное впечатление. — Теперь, почтеннейший, дело, видите ли, вот в чем: у этой леди, до смерти ее матери, нет и не будет ничего, кроме разве какой-нибудь сотни-другой, да и то едва ли.

— Мать старуха, — сказал мистер Джингль многозначительным тоном.

— Истинная правда, почтеннейший, я не спорю, — сказал адвокат, откашливаясь и вынимая платок из кармана, — вы справедливо изволили заметить, что она старенька. Миссис Уардль происходит от старинной фамилии, почтеннейший, старинной во всех возможных отношениях. Основатель этой фамилии прибыл в Англию с войском Юлия Цезаря и поселился в Кентском графстве. Всего замечательнее то, почтеннейший, что только один из членов этой фамилии не дожил до девяноста лет, да и тот погиб насильственной смертью в середине XVI века. Старушке теперь семьдесят три года, почтеннейший: старенька, я согласен с вами, и едва ли проживет она лет тридцать.

Сухопарый джентльмен приостановился и открыл табакерку.

— Что же вы хотите этим сказать? — спросил мистер Джингль.

— Да вот не угодно ли табачку, почтеннейший… не изволите нюхать? И прекрасно — лишний расход. Вижу по всему, почтеннейший, что вы прекрасный молодой человек и могли бы отлично устроить в свете свою карьеру, если б был у вас капиталец, а?

— Что ж из этого?

— Вы не понимаете меня?

— Не совсем.

— Я объясню вам эту статью в коротких словах, потому что вы человек умный и живали на свете. Как вы думаете, почтеннейший, что лучше: пятьдесят фунтов и свобода или старая девица и долговременное ожидание?

— Пятидесяти фунтов мало, — сказал мистер Джингль, вставая с места. — Не сойдемся.

— Погодите, почтеннейший, — возразил адвокат, удерживая его за фалду. — Капиталец кругленький: человек с вашими способностями много может сделать из пятидесяти фунтов.

— Полтораста фунтов, так и быть, — отвечал мистер Джингль холодным тоном.

— Что вы, почтеннейший, бог с вами! — возразил адвокат. — Ведь все это дело, говоря по совести, выеденного яйца не стоит.

— Однако ж, вы сами предложили пятьдесят.

— И довольно.

— Сто пятьдесят.

— Как это можно, помилуйте! Семьдесят, если угодно.

— Не сойдемся, — сказал мистер Джингль, вставая опять со своего места.

— Куда ж вы так спешите, почтеннейший? Погодите. Восемьдесят фунтов — согласны?

— Мало.

— Довольно, почтеннейший, уверяю вас. Неужели вы не сделаете никакой уступки?

— Нельзя. Рассудите сами: девять фунтов стоили мне почтовые прогоны; три — позволение, итого двенадцать; вознаграждение за хлопоты положим сто, итого сто двенадцать. Сколько же, по вашему, должно стоить оскорбление личной чести и потеря невесты?

— Э, полноте, почтеннейший! Я уже сказал, что мы хорошо понимаем друг друга. Стоит ли нам распространяться насчет этих последних пунктов? Сто фунтов для круглоты счета: хотите?

— Сто двадцать.

— Право, почтеннейший, охота вам из такой малости… Ну, я напишу вексель.

И сухопарый джентльмен сел за стол писать вексель.

— Срок платежа я назначу послезавтра, — сказал адвокат, обращаясь к мистеру Уардлю, — а вы между тем увезите вашу сестрицу.

Мистер Уардль сделал утвердительный знак.

— Ну, почтеннейший, стало быть, мы помирились на сотне фунтов?

— На ста двадцати.

— Почтеннейший…

— Пишите, мистер Перкер, и пусть он убирается к черту, — перебил старик Уардль.

Мистер Джингль взял написанный вексель и положил в карман.

— Теперь — вон отсюда, негодяй! — закричал мистер Уардль.

— Почтеннейший…

— И помни, — продолжал мистер Уардль, — ни за какие блага я не решился бы на эти переговоры с тобою, если бы не был убежден как дважды два, что с моими деньгами ты гораздо скорее полетишь к черту в омут, чем…

— Почтеннейший, почтеннейший…

— Погодите, Перкер. — Вон отсюда, негодяй!

— Сию минуту, — отвечал с невозмутимым спокойствием кочующий актер. — Прощай, Пикквик, прощай, любезный.

Если бы равнодушный зритель мог спокойно наблюдать физиономию великого человека в продолжение последней части этой беседы, он не мог бы надивиться, каким образом пожирающий огонь негодования не расплавил стекол его очков: так могуч и величественно свиреп был теперь гнев президента Пикквикского клуба! Кулаки его невольно сжались, щеки побагровели и ноздри вздулись, когда он услышал свое собственное имя, саркастически произнесенное презренным негодяем. Однако ж он укротил свои бурные порывы и — невероятное чудо! — нашел в себе твердость духа — неподвижно стоять на одном месте.

Мистер Пикквик был философ, это правда; но ведь и философы — те же смертные люди, облеченные только броней высшей мудрости и силы. Стрела, роковая стрела пронзила насквозь философскую броню и просверлила самое сердце великого мужа. Раздираемый самой отчаянной яростью, он схватил чернильницу, бросил ее со всего размаха и неистово побежал вперед. Но мистер Джингль исчез в эту минуту, и великий человек, сам не зная как, очутился в объятиях Самуэля.

— Куда вы бежите, сэр? — сказал эксцентрический слуга. — Мебель, я полагаю, дешева в ваших местах, а у нас покупаются чернильницы на чистые денежки, мистер… не имею чести знать вашего имени, государь мой. Погодите малую толику: какая польза вам гнаться за человеком, который, провал его возьми, мастерски составил свое счастье? Он теперь на другом конце квартала, и уж, разумеется, его не видать вам, как своих ушей.

Мистер Пикквик, как и все люди, способен был внимать голосу убеждения, кому бы он ни принадлежал. Мыслитель быстрый и могучий, он вдруг взвесил все обстоятельства этого дела и мигом сообразил, что благородный гнев его будет на этот раз совершенно бессилен и бесплоден. Он угомонился в одно мгновение ока, испустил три глубоких вздоха, вынул из кармана носовой платок и благосклонно взглянул на своих друзей.

Говорить ли нам о плачевном положении мисс Уардль, оставленной таким образом своим неверным другом? Мистер Пикквик мастерски изобразил эту раздирательную сцену, и его записки, обрызганные в этом месте горькими слезами сострадания, лежат пред нами: одно слово, и типографские станки передадут их всему свету. Но нет, нет! Покоряясь голосу холодного рассудка, мы отнюдь не намерены сокрушать грудь благосклонного читателя изображением тяжких страданий женского сердца.

Медленно и грустно два почтенных друга и страждущая леди возвращались на другой день в город Моггльтон. Печально и тускло мрачные тени летней ночи ложились на окрестные поля, когда путешественники прибыли, наконец, в Дингли-Делль и остановились перед входом в Менор-Фарм.

Глава XI. Неожиданное путешествие и ученое открытие в недрах земли. — Пасторский манускрипт

Спокойная ночь, проведенная в глубокой тишине на хуторе Дингли-Делль, и пятьдесят минут утренней прогулки на свежем воздухе, растворенном благоуханиями цветов, восстановили совершеннейшим образом физические и нравственные силы президента Пикквикского клуба. Целых два дня великий человек пребывал в томительной разлуке со своими добрыми друзьями, и сердце его стремилось теперь к вожделенному свиданию. Окончив кратковременную прогулку, мистер Пикквик возвратился домой и по пути, с невыразимым наслаждением, встретил господ Винкеля и Снодграса, спешивших приветствовать и облобызать великого мужа. Удовольствие свиданья, как и следовало ожидать, сопровождалось преискренним восторгом, да и какой смертный мог без такого восторга смотреть на лучезарные очи и ланиты президента? Между тем, однако ж, какое-то облако пробегало по челу обоих друзей, и какая-то тайна, тяжелая, возмутительная, облегала их беспокойные души. Что бы это значило, — великий человек, несмотря на все усилия своего гения, никак не мог постигнуть.

— Здоров ли Топман? — спросил мистер Пикквик, пожимая руки обоим друзьям после взаимного обмена горячими приветствиями. — Топман здоров ли?

Мистер Винкель, к которому специальным образом относился этот вопрос, не дал никакого ответа. Печально отворотил он свою голову и погрузился в таинственную думу.

— Снодграс, — продолжал мистер Пикквик строгим тоном, — где друг наш Топман? Не болен ли он?

— Нет, — отвечал мистер Снодграс, и поэтическая слеза затрепетала на роговой оболочке его глаза, точь-в-точь как дождевая капля на хрустальном стекле. — Нет, он не болен.

Мистер Пикквик приостановился и с великим смущением принялся осматривать своих друзей.

— Винкель, Снодграс… что все это значит? Где друг Топман? Что случилось? Какая беда разразилась над его головой? Говорите… умоляю вас, заклинаю… Винкель, Снодграс, — я приказываю вам говорить.

Наступило глубокое молчание. Торжественная осанка мистера Пикквика не допускала никаких противоречий и уверток.

— Он уехал, — проговорил наконец мистер Снодграс.

— Уехал! — воскликнул мистер Пикквик. — Уехал!

— Уехал, — повторил мистер Снодграс.

— Куда?

— Неизвестно. Мы можем только догадываться, на основании вот этой бумаги, — сказал мистер Снодграс, вынимая письмо из кармана и подавая его президенту. — Вчера утром, когда получено было письмо от мистера Уардля с известием, что сестра его возвращается домой вместе с вами, печаль, тяготевшая над сердцем нашего друга весь предшествовавший день, начала вдруг возрастать с неимоверной силой. Вслед за тем он исчез, и мы нигде не могли отыскать его целый день. Вечером трактирный конюх принес от него письмо из Моггльтона. Топман, видевшийся с ним поутру, поручил ему отдать нам эту бумагу не иначе как в поздний час ночи.

С недоумением и страхом мистер Пикквик открыл загадочное послание и нашел в нем следующие строки, начертанные рукой несчастного друга:

«Любезный Пикквик!

Как любимец природы, щедро наделенный ее благами, вы, мой друг, стоите на необозримой высоте перед слабыми смертными, и могучая душа ваша совершенно чужда весьма многих слабостей и недостатков, свойственных обыкновенным людям. Вы не знаете, почтенный друг и благоприятель, и даже не должны знать, что такое — потерять раз и навсегда очаровательное создание, способное любить пламенно, нежно, и попасть в то же время в хитро сплетенные сети коварно-бесчестного человека, который под маской дружбы скрывал в своем сердце жало ядовитой змеи. Сраженный беспощадной судьбой, я разом испытал на себе влияние этих двух ужасных ударов.

Письмо, адресованное на мое имя в трактир „Кожаной бутылки“, что в Кобгеме, вероятно, дойдет до моих рук… если только буду существовать на этом свете. Мир для меня ненавистен, почтенный мой друг и благоприятель, и я был бы рад погрязнуть где-нибудь в пустыне или дремучем лесу. О, если бы судьба, сжалившись над несчастным, совсем исторгла меня из среды… простите меня — пожалейте! Жизнь для меня невыносима. Дух, горящий в нашей груди, есть, так сказать, рукоятка жезла, на котором человек, этот бедный носильщик нравственного мира, носит тяжелое бремя треволнений и сует житейских: сломайте рукоятку — бремя упадет, и носильщик не будет более способен идти в дальнейший путь. Такова натура человека, дражайший мой друг! Скажите очаровательной Рэчел, — ах, опять, опять!

Треси Топман».

— Мы должны немедленно оставить это место, — сказал мистер Пикквик, складывая письмо. — После того, что случилось, было бы вообще неприлично жить здесь; но теперь вдобавок мы обязаны отыскать своего друга.

И, сказав это, он быстро пошел домой.

Намерение президента немедленно распространилось по всему хутору. Напрасно мистер Уардль и его дочери упрашивали пикквикистов погостить еще несколько дней: мистер Пикквик был непреклонен. Важные дела, говорил он, требуют его личного присутствия в английской столице.

В эту минуту пришел на дачу старик пастор.

— Неужели вы точно едете? — сказал он, отведя в сторону мистера Пикквика.

Мистер Пикквик дал утвердительный ответ.

— В таком случае позвольте вам представить небольшой манускрипт, который я хотел было прочитать здесь в общем присутствии ваших друзей. Рукопись эта, вместе с некоторыми другими бумагами, досталась мне после смерти моего друга, доктора медицины, служившего в нашем провинциальном сумасшедшем доме. Большую часть бумаг я сжег; но эта рукопись, по многим причинам, тщательно хранилась в моем портфеле. Вероятно, вы так же, как и я, будете сомневаться, точно ли она есть подлинное произведение сумасшедшего человека; но во всяком случае мне весьма приятно рекомендовать этот интересный памятник ученому вниманию вашего клуба.

Мистер Пикквик с благодарностью принял манускрипт и дружески расстался с благожелательным пастором.

Гораздо труднее было расстаться с радушными и гостеприимными жителями Менор-Фарма. Мистер Пикквик поцеловал молодых девушек — мы хотели сказать: с отеческой нежностью, как будто они были его родные дочери; но это выражение по некоторым причинам оказывается неуместным, и потому надобно сказать просто: — Пикквик поцеловал молодых девушек, обнял старую леди с сыновней нежностью, потрепал, по патриархальному обычаю, розовые щеки смазливых горничных и вложил в их руки более субстанциальные доказательства своего отеческого одобрения. Размен прощальных церемоний с самим хозяином счастливой семьи был чрезвычайно трогателен и радушен; но всего трогательнее было видеть, как прощался поэт Снодграс со всеми членами семейства и особенно с мисс Эмилией Уардль, начинавшей уже вполне понимать поэтические свойства молодого гостя.

Наконец, после многих возгласов, поцелуев, объятий, рукопожатий, друзья наши выбрались на открытый двор и медленными шагами выступили за ворота. Несколько раз оглядывались они на гостеприимный Менор-Фарм, и много воздушных поцелуев послал мистер Снодграс в ответ на взмах белого платочка, беспрестанно появлявшегося в одном из верхних окон.

В Моггльтоне путешественники добыли колесницу, доставившую их в Рочестер без дальнейших приключений. Дорогой общая печаль их несколько утратила свою сокрушительную силу, и они уже могли, по прибытии в гостиницу, воспользоваться превосходным обедом, изготовленным на кухне «Золотого быка». Собрав, наконец, необходимые справки относительно дальнейшей езды, друзья наши через несколько часов после обеда отправились в Кобгем.

То была превосходная прогулка, так как июньский день склонялся к вечеру и на безоблачном небе солнце продолжало еще сиять во всем своем блеске. Путь наших друзей лежал через густой и тенистый лес, прохлаждаемый слегка свежим ветерком, шелестевшим между листьями, и оживляемый разнообразным пением птиц, порхавших с кустика на кустик. Мох и плющ толстыми слоями обвивались вокруг старых деревьев, и зеленый дерн расстилался шелковым ковром по мягкой земле. Путешественники подъезжали к открытому парку с древним замком, обнаружившим перед их глазами затейливые выдумки живописной архитектуры времен королевы Елизаветы. Со всех сторон виднелись тут длинные ряды столетних дубов и вязов; обширные стада оленей весело щипали свежую траву, и временами испуганный заяц выбегал на долину с быстротой теней, бросаемых на землю облаками в солнечный ландшафт.

— О, если б все оскорбленные и страдающие от вероломства людей приходили со своей тоской на это поэтическое место, — я убежден, привязанность их к жизни возвратилась бы немедленно при одном взгляде на эти прелести природы!

Так воскликнул мистер Пикквик, упоенный философическим очарованием и озаренный вдохновением счастливых мыслей.

— Я совершенно согласен с вами, — сказал мистер Винкель.

— И нельзя не согласиться, — подтвердил мистер Пикквик. — Это место придумано, как нарочно, для оживления страдающей души закоренелых мизантропов.

Мистер Снодграс и мистер Винкель изъявили еще раз свое совершеннейшее согласие на глубокомысленное замечание президента.

Через несколько минут трое путешественников были уже подле деревенского трактира «Кожаной бутылки» и расспрашивали о своем друге.

— Томми, ведите джентльменов в общую залу, — сказала трактирщица.

Коренастый малый, двадцати лет с небольшим, отворил дверь в конце коридора и ввел путешественников в длинную низенькую комнату, меблированную по всем сторонам кожаными стульями с высокими спинками и украшенную по стенам разнообразной коллекцией портретов и фигур самого фантастического свойства. На верхнем конце этой залы находился стол, на столе — белая скатерть деревенского изделия, на белой скатерти — жареная курица, ветчина, бутылка мадеры, две бутылки шотландского пива, и прочая, и прочая. За столом сидел не кто другой, как сам мистер Топман, удивительно мало похожий на человека, проникнутого ненавистью к благам земной жизни.

При входе друзей мистер Топман положил на стол ножик и вилку и с печальным видом вышел к ним навстречу.

— Я вовсе не рассчитывал на удовольствие встретить вас в здешней глуши, — сказал мистер Топман, пожимая руку президента, — это очень любезно с вашей стороны.

— А! — воскликнул мистер Пикквик, усаживаясь за стол и отирая крупные капли пота со своего чела. — Доканчивай свой обед и выходи со мной гулять: нам нужно поговорить наедине.

Мистер Топман, беспрекословно послушный повелениям президента, принялся с замечательной быстротой уничтожать одно за другим скромные блюда деревенского обеда. Мистер Пикквик между тем прохлаждал себя обильными возлияниями пива и мадеры. Лишь только обед приведен был к вожделенному концу, президент и член Пикквикского клуба отправились гулять, оставив своих друзей в зале «Кожаной бутылки».

Минут тридцать ходили они за оградой деревенской церкви, и, судя по жестам президента, можно было догадаться, что мистер Пикквик опровергал с особенной живостью возражения и доказательства своего упрямого противника. Мы не станем повторять подробностей этой вдохновенной беседы, неизобразимой, конечно, ни пером, ни языком. Утомился ли мистер Топман продолжительной ходьбой после сытного обеда, или он почувствовал решительную неспособность противиться красноречивым доказательствам великого мужа, дело остается под сомнением; только он уступил, наконец, во всем и признал над собою совершенную победу.

— Так и быть, — сказал он, — где бы ни пришлось провести мне остаток своих печальных дней, это, конечно, все равно. Вы непременно хотите пользоваться скромным обществом несчастного друга — пусть: я согласен разделять труды и опасности ваших предприятий.

Мистер Пикквик улыбнулся, пожал протянутую руку, и оба пошли назад к своим друзьям.

В эту самую минуту благодетельный случай помог мистеру Пикквику сделать то бессмертное открытие, которое доставило громкую известность его клубу и распространило его антикварскую славу по всей вселенной. Они уже миновали ворота «Кожаной бутылки» и углубились гораздо далее в деревню, прежде чем вспомнили, где стоял деревенский трактир. Обернувшись назад, мистер Пикквик вдруг увидел недалеко от дверей крестьянской хижины небольшой растреснувшийся камень, до половины погребенный в земле. Он остановился.

— Это очень странно, — сказал мистер Пикквик.

— Что такое странно? — с беспокойством спросил мистер Топман, озираясь во все стороны и не останавливаясь ни на каком определенном предмете. — Бог с вами, Пикквик, что такое?

Мистер Пикквик между тем, проникнутый энтузиазмом своего чудного открытия, стоял на коленях перед маленьким камнем и заботливо стирал с него пыль носовым платком.

— Надпись, надпись! — воскликнул мистер Пиккзик.

— Возможно ли? — воскликнул мистер Топман.

— Уж я могу различить, — продолжал мистер Пикквик, вытирая камень и бросая пристальные взгляды через свои очки, — уж я могу различить крест и букву Б, и букву Т. Это очень важно, — сказал он, быстро вскочив на свои ноги. — Надпись отличается всеми признаками старины, и, быть может, она существовала за несколько веков до начала деревни. Надобно воспользоваться этим обстоятельством.

Мистер Пикквик постучался в дверь избы. Явился крестьянин.

— Не знаете ли вы, мой друг, каким образом попал сюда этот камень? — спросил мистер Пикквик благосклонным тоном.

— Нет, сэр, не знаю, — отвечал учтиво спрошенный. — Он, кажись, лежал здесь еще прежде, чем родился мой отец.

Мистер Пикквик бросил на своего товарища торжествующий взгляд.

— Послушайте, любезный, — продолжал мистер Пикквик взволнованным тоном, — ведь этот камень, я полагаю, вам не слишком нужен: не можете ли вы продать его?

— Да кто ж его купит? — спросил простодушный крестьянин.

— Я дам вам десять шиллингов, — сказал мистер Пикквик с лукавым видом, — если вы потрудитесь отрыть его для меня.

Глупый человек вытаращил глаза, взял деньги и отвесил низкий поклон щедрому джентльмену, не думая и не гадая, какую драгоценность уступал он за ничтожную сумму ученому свету. Мистер Пикквик собственными руками поднял отрытый камень, очистил с него мох и, воротясь в трактир, положил его на стол.

В несколько минут драгоценный камень был вымыт, вычищен, выхолен, и восторг пикквикистов выразился самыми энергичными знаками, когда общие их усилия увенчались вожделенным успехом. Камень был неровен, растреснулся, и неправильные буквы таращились вкривь и вкось; при всем том, ученые мужи могли ясно разобрать остаток следующей надписи:

+

Б И Л С Т У

M С П Р

И Л Ж

И Л

З Д Е С В О Т А

В Р О.

Мистер Пикквик сидел, потирая руки, и с невыразимым наслаждением смотрел на сокровище, отысканное им. Честолюбие его было теперь удовлетворено в одном из самых главных пунктов. В стране, изобилующей многочисленными остатками средних веков, в бедной деревушке, поселившейся на классической почве старины — он… он… президент Пикквикского клуба, открыл весьма загадочную и во всех возможных отношениях любопытную надпись, ускользавшую до сих пор от наблюдения стольких ученых мужей, предшествовавших ему на поприще археологических разысканий. Драгоценный камень должен будет объяснить какой-нибудь запутанный факт в европейской истории средних веков, и — почем знать — быть может, суждено ему изменить самый взгляд на критическую разработку исторических материалов. Мистер Пикквик смотрел во все глаза и едва верил своим чувствам.

— Ну, господа, — сказал он наконец, — это дает решительное направление моим мыслям: завтра мы должны возвратиться в Лондон.

— Завтра! — воскликнули в один голос изумленные ученики.

— Завтра, — повторил мистер Пикквик. — Ученый свет должен немедленно воспользоваться отысканным сокровищем и употребить все свои усилия для определения настоящего смысла древних письмен. Притом есть у меня в виду другая довольно важная цель. Через несколько дней город Итансвилль будет выбирать из своей среды представителей в парламент, и знакомый мне джентльмен, мистер Перкер, приглашен туда как агент одного из кандидатов. Наша обязанность, господа, явиться на место действия и вникать во все подробности дела, столь дорогого для всякого англичанина, уважающего в себе национальное чувство.

— Отлично! — воскликнули с энтузиазмом его друзья.

Мистер Пикквик бросил вокруг себя испытующий взгляд. Пламенное усердие молодых людей, столь ревностных к общему благу, распалило его собственную грудь благороднейшим энтузиазмом. Мистер Пикквик стоял во главе пылкого юношества, он это чувствовал и знал.

— Господа, предлагаю вам окончить этот день пирушкой в честь и славу науки! — воскликнул президент вдохновенным тоном.

И это предложение было принято с единодушным восторгом. Мистер Пикквик уложил свое сокровище в деревянный ящик, купленный нарочно для этой цели у содержательницы трактира, и поспешил занять за столом президентское место. Весь вечер посвящен был заздравным тостам и веселой дружеской беседе.

Было уже одиннадцать часов — позднее время для маленькой деревушки, — когда мистер Пикквик отправился в спальню, приготовленную для него заботливой прислугой. Он отворил окно, поставил на стол зажженную свечу и погрузился в глубокомысленные размышления о достопамятных событиях двух последних дней.

Время и место были удивительным образом приспособлены к философическому созерцанию великого человека. Мистер Пикквик сидел, облокотившись на окно, сидел и думал. Бой часового колокола, прогудевшего двенадцать, впервые возвратил его к действительному миру. Первый удар отозвался торжественным звуком в барабанчике его ушей; но когда смолкло все и наступила тишина могилы, мистер Пикквик почувствовал себя совершенно одиноким. Взволнованный этой внезапной мыслью, он разделся на скорую руку, задул свечу и лег в постель.

Всякий испытал на себе то неприятное состояние духа, когда ощущение физической усталости напрасно вступает в бессильную борьбу с неспособностью спать. В этом именно состоянии находился мистер Пикквик теперь, в глухой полночный час. Он повертывался с бока на бок, щурил и сжимал глаза, пробовал лежать спиной вниз и спиной вверх — все бесполезно! Было ли то непривычное напряжение, испытанное в этот вечер, жар, духота, грог, странная постель или другие какие-нибудь неразгаданные обстоятельства, только мысли мистера Пикквика с неотразимой силой обращались на фантастические портреты в трактирной комнате, и он невольно припоминал волшебные сказки самого фантастического свойства. Провертевшись таким образом около часа, он пришел к печальному заключению, что ему суждено совсем не спать в эту тревожную ночь. Досадуя на себя и на судьбу, он встал, обулся и набросил халат на свои плечи. «Лучше какое-нибудь движение, — думал он, — чем бесплодные мечты, лишенные всякой разумной мысли». Он взглянул в окно — было очень темно; прошелся вокруг спальни — было очень тесно.

Переходя тревожно от дверей к окну и от окна к дверям, он вдруг припомнил в первый раз, что с ним был манускрипт пастора. Счастливая мысль! Одно из двух: или найдет он интересное чтение, или будет скучать, зевать и, наконец, уснет. Он вынул тетрадь из кармана своей бекеши, придвинул к постели круглый столик, зажег свечу, надел очки и приготовился читать. Почерк был очень странный, и бумага во многих местах почти совершенно истерлась. Фантастическое заглавие заставило мистера Пикквика припрыгнуть на своей постели, и он бросил вокруг себя беспокойный взгляд. Скоро, однако ж, ученый муж успокоился совершеннейшим образом, кашлянул два-три раза, снял нагар со свечки, поправил очки и внимательно начал читать: «Записки сумасшедшего».

Сумасшедший — да! Каким неистово ужасным звуком это слово раздалось в моих ушах в давние годы! Помню смертельный страх, насильственно вторгшийся в мою молодую грудь, помню бурливое клокотание горячей крови, готовой застыть и оледениться в моих жилах при одном этом слове, и помню я, как замирал во мне дух и колени мои тряслись и подгибались при одной мысли о возможности сойти с ума!

Как часто в глухой полночный час, проникнутый судорожным трепетом, я вставал со своей постели, становился на колени и молился долго, пламенно молился, чтоб всемогущая сила избавила меня от проклятия, тяготевшего над родом моим! Как часто, отуманенный инстинктивной тоской среди веселых игр и забав, я вдруг удалялся в уединенные места и проводил сам с собою унылые часы, наблюдая за ходом горячки, начинавшей пожирать мой слабый, постепенно размягчавшийся мозг. Я знал, что зародыш бешенства был в моей крови, что оно глубоко таилось в мозгу моих костей, что одно поколение нашего рода окончило свой век, не быв зараженным этой фамильной чумой, и что я первый должен был начать свой особый, новый ряд бешеных людей. Так было прежде, и, следовательно, — я знал, — так будет впереди. Забиваясь временами в уединенный угол шумной залы, я видел, как вдруг умолкали веселые толпы, перемигивались, перешептывались, и я знал, что речь их идет о несчастном человеке, близком к потере умственных сил своей духовно-нравственной природы. Заранее отчужденный от общества людей, я молчал, скучал и думал.

Так прошли годы, длинные-предлинные годы. Ночи в здешнем месте тоже иной раз бывают очень длинны; но ровно ничего не значат они в сравнении с тогдашними ночами и страшными грезами печальных лет тревожной юности моей. Больно вспоминать про те годы, и грудь моя надрывается от страха даже теперь, когда я воображаю мрачные формы чудовищ, выставлявших свои гнусные рожи из всех углов моей одинокой спальни. Склоняясь над моим изголовьем и передразнивая меня своими длинными языками, они копошились вокруг моих ушей и нашептывали с диким, затаенным смехом, что пол того старого дома, где умер отец моего отца, обагрен был его собственной кровью, которую исторг он сам из своих жил в припадке бешеного пароксизма. Напрасно затыкал я уши и забивал свою голову в подушки: чудовища визжали неистово и дико, что поколение, предшествовавшее деду, оставалось свободным от фамильной мании, но что его собственный дед прожил целые десятки лет, прикованный к стене железной цепью и связанный по рукам и ногам. Чудовища называли правду — это я знал, хорошо знал. Я отыскал все подробности в фамильных бумагах, хотя их тщательно старались от меня скрывать. Ха, ха, ха! Я был слишком хитер, даром что сумасшедший.

Мания, наконец, обрушилась надо мной всей своей силой, и я удивился, отчего мне прежде было так страшно сойти с ума. Теперь вступил я в большой свет, пришел в соприкосновение с умными людьми, говорил, острил, делал предположения, проекты и привел в исполнение множество нелепых планов, озадачивших своей оригинальностью дальновидных мудрецов. Я смеялся до упада в тиши своего кабинета, и никто в целом мире не подозревал, что голова моя страдала размягчением мозга. С каким восторгом поздравил я себя, что умел так искусно провести, надуть и одурачить всех своих любезнейших друзей, видевших во мне остряка и прожектера, готового работать вместе с ними на общую пользу! О, если бы знали они, с кем вели свои дела! Случалось, иной друг обедал со мною за одним столом с глазу на глаз и беззаботно веселился, выпивая тост за тостом за мое «драгоценное» здоровье; как бы побледнел он и с какой быстротой ринулся бы вон из дверей, если б мог вообразить на одну минуту, что любезнейший друг, сидевший подле него с острым и блестящим ножом в руках, есть не кто другой, как сумасшедший человек.

Сокровища перешли в мои руки, богатство полилось через край, и я утопал в океане удовольствий, которых ценность стократ увеличилась в моих глазах от сознания, что я с таким искусством умел скрывать свою заветную тайну. Я получил в наследство огромное имение. Закон, даже сам стоглазый закон, приведенный в заблуждение, поручил сумасшедшему управление землей и капиталом, отстранив целые десятки разумных претендентов. Куда смотрели проницательные люди, гордые своим здравым рассудком? Куда девалась опытность законоведов, способных открывать проблеск истины во мраке заблуждений?

У меня были деньги: — за мной ухаживал весь свет. Я мотал свое золото безумно, — каждый прославлял мою щедрость. О, как унижались передо мной эти три гордые брата! Да и сам отец, седовласый старец, — какое уважение, почтение, снисходительность, благоговение ко мне с его стороны! У старика была дочь, у молодых людей — сестра; все пятеро не имели иной раз чем накормить голодную собаку. Я был богат, и когда меня женили на молодой девице, улыбка торжества озарила веселые лица убогих родственников, воображавших в простоте сердечной, что замысловатые их планы увенчались вожделенным успехом. Дошел черед и до моей улыбки. Улыбки? Нет, я смеялся, хохотал, рвал свои волосы и катался по ковру перед брачной постелью, упоенный своим блистательным успехом. Как мало думали они, на какую жертву была обречена молодая девица!

Думали? — Зачем им думать? Какая нужда всем этим господам, что сестра их связала свою судьбу с сумасшедшим мужем? Что значило для них счастье сестры, противопоставленное золоту ее супруга? Что могло значить легкое перо, бросаемое на воздух моей рукой, в сравнении с золотой цепью, которая украшает мое тело?

В одном только я ошибся жестоко, несмотря на всю свою хитрость. Бывают иногда минуты умственного омрачения даже с теми, которые, как я, лишены своего природного рассудка. Голова моя была в чаду, и я стремглав низринулся в расставленные сети. Не будь я сумасшедший, я бы, вероятно, понял и догадался в свое время, что молодая девушка — будь это в ее власти — согласилась бы скорее закупорить себя в свинцовом гробе, чем перешагнуть за порог моих мраморных палат с титулом невесты богача. Поздно узнал я, что сердце ее уже издавна посвящено было пленительным формам розового юноши с черными глазами: — раз она произнесла его имя в тревожном сне, убаюканная зловещей мечтой. Узнал я, что ее с намерением принесли в жертву, чтобы доставить кусок хлеба гордым братьям и старому отцу.

Теперь я не могу помнить лиц, очертаний и фигур; но я знаю, молодая девушка слыла красавицей и вполне заслуживала эту славу. Она прелестна, я это знаю. В светлые лунные ночи, когда все покойно вокруг и я пробуждаюсь от своего сна, я вижу, как в углу этой самой кельи стоит, без слов и без движения, легкая прозрачная фигура с длинными черными волосами, волнующимися на ее спине от колыханий неземного ветра, и с блестящими глазами, которые пристально смотрят на меня, не мигая и не смыкаясь ни на одно мгновение. Уф! Кровь стынет в моем сердце, когда я пишу эти строки, — ее это форма, ее вид и осанка. Лицо ее бледно, глаза блестят каким-то светом, но я помню и знаю, что все эти черты принадлежали ей. Фигура не двигается никогда, не морщит своего чела, не хмурит бровей и не делает гримас, как другие призраки, наполняющие эту келью; но она страшнее для моих глаз, чем все эти духи, терзавшие меня в минувшие годы. Из могилы вышла она, и свежее дыхание смерти на ее челе.

Целый год почти наблюдал я, как лицо ее бледнело со дня на день; целый год почти я видал, как слезы текли по ее печальным щекам без всякой видимой причины. Наконец, я все узнал. Она не любила меня никогда — это я всегда подозревал; она презирала мое богатство, ненавидела блеск и пышность, среди которой жила, — этого я никак не ожидал. Она любила другого. Об этом я никогда и не думал. Странные чувства забились в моей груди, и мысли, одна другой мрачнее и страшнее, вихрем закружились в моем размягченном мозгу. Я далек был от того, чтобы ненавидеть ее, хотя ненависть к предмету ее любви с диким буйством заклокотала в моем сердце. Я жалел о злосчастной жизни, на которую обрек ее холодный эгоизм бесчувственной родни. Я знал, что бедственные часы ее жизни сочтены неумолимой судьбой, но меня мучила мысль, что ранее своей смерти она, быть может, произведет на свет злосчастное существо, осужденное, подобно мне, выносить страдания наследственного умопомешательства… и я решился убить ее.

Несколько недель я раздумывал, какому роду смерти отдать предпочтение. Сперва я подумал об отраве; потом мне пришла мысль утопить мою жертву; наконец, я остановился на огне. Наш громадный дом объят пламенем, а жена сумасшедшего превратилась в уголь и золу — какая поразительная картина! Я долго лелеял эту мысль и хохотал до упаду, представляя себе, как разумные люди станут относиться к этой штуке, ничего в ней не понимая, и как ловко они будут проведены хитростью сумасшедшего! Однако ж, по зрелом размышлении, я нашел, что огонь непригоден для моей цели. Бритва заняла все мое внимание. О! Какое наслаждение испытывал я день за днем, натачивая ее и представляя в своем воображении тот рубец, какой будет сделан ею на шее моей жены.

Наконец, явились ко мне старые чудовища, которые и прежде руководили моими действиями, и на разные голоса прошептали, что пришла пора действовать, и положили мне в руку открытую бритву. Я крепко сжал ее, быстро вскочил с постели и наклонился над своей спящей женой. Ее лицо было прикрыто рукой; я осторожно отодвинул руку, и она упала на грудь несчастной женщины. Видимо, жена моя плакала недавно, потому что на щеках ее еще оставались незасохшие капли слез. Ее бледное лицо было кротко и спокойно, и в то время, как я смотрел на него, оно озарялось нежной улыбкой. Я осторожно положил руку на плечо. Она вздрогнула, но еще во сне. Я наклонился ниже… Она вскрикнула и пробудилась.

Одно движение моей руки — и звук навсегда бы замер в ее груди. Но я испугался и отступил шаг назад. Ее глаза пристально смотрели на меня, и не знаю, отчего это случилось, но только ее взгляд производил во мне чувство трепета и смятения. Она поднялась с кровати. Я задрожал, бритва была у меня в руке, но я не мог пошевелиться. Она стала медленно отступать к двери, продолжая смотреть на меня своим спокойным, пристальным взглядом. Приблизившись к двери, она обернулась. Очарование исчезло. Я подскочил вперед и схватил ее за руку. Она вскрикнула раз и другой и упала на пол.

Теперь я мог убить ее без всякого сопротивления, но в доме уже была произведена тревога. Я услышал стук шагов на ступенях лестницы. Я вложил бритву в футляр, отпер дверь на лестницу и громко позвал на помощь.

Пришли люди, подняли ее и положили на кровать. Целые часы не приходила она в себя, а когда пришла и к ней воротилась способность говорить, она потеряла рассудок, стала дика и даже свирепа.

Призвали докторов. Великие люди подкатили к моему подъезду на прекрасных лошадях, и жирные лакеи стояли на запятках их карет. Несколько недель подряд бодрствовали они при постели моей больной жены. Открылся, наконец, между ними великий консилиум, и они совещались в другой комнате с торжественной важностью, обращаясь друг к другу на таинственном наречии врачебного искусства. После консультации один из самых знаменитых эскулапов предстал передо мной с глубокомысленным лицом, отвел меня в сторону, сделал ученое вступление, сказал в утешение и назидание несколько красноречивых слов и объявил мне, сумасшедшему, — что жена моя сошла с ума. Он стоял со мною у открытого окна, и его рука лежала на моем плече. Стоило употребить весьма легкое усилие, и премудрый эскулап полетел бы вверх ногами на кирпичный тротуар. Это была бы превосходнейшая штука! Но я глубоко таил в своей груди заветную тайну, и эскулап остался невредим. Через несколько дней мне было объявлено, что больную должно запереть в каком-нибудь чулане под строгим надзором опытной сиделки: сумасшедший должен был озаботиться насчет ареста своей жены. Я удалился за город в открытое поле, где никто не мог меня слышать, и громко хохотал я, и дикий крик мой долго разносился по широкому раздолью.

Она умерла на другой день. Почтенный старец с седыми волосами сопровождал на кладбище свою возлюбленную дщерь, и нежные братцы оросили горькими слезами бесчувственное тело своей сестрицы.

Дух мой волновался, чувства били постоянную тревогу, и я предугадывал инстинктивно, что секрет мой рано или поздно сделается известным всему свету, что меня назовут ее убийцей. Я не мог постоянно скрывать своей дикой радости и буйного разгула, клокотавшего в моей груди. Оставаясь один в своей комнате, я прыгал, скакал, бил в ладоши, кувыркался, плясал, и дикий восторг мой раздавался иной раз по всему дому. Когда я выходил со двора и видел на улицах шумные толпы, когда сидел в театре, слышал звуки оркестра и смотрел на танцующих актеров, неистовая радость до того начинала бушевать в моей груди, что я томился непреодолимым желанием выпрыгнуть на сцену и разорвать на мелкие куски весь этот народ. Но, удерживая порывы своего восторга, я скрежетал зубами, топал ногой и крепко прижимал острые ногти к ладоням своих собственных рук. Все шло хорошо, и никто еще не думал, не гадал, что я был сумасшедший.

Помню… это, однако ж, последняя вещь, которую я еще могу хранить в своей памяти: действительность в моем мозгу перемешивается теперь наполовину с фантастическими грезами, да и нет у меня времени отделять перепутанные идеи одну от другой. — Помню, как, наконец, меня вывели на чистую воду. Ха, ха, ха! Еще я вижу, как теперь, их испуганные взоры, еще чувствую, как сжатый кулак мой бороздил их бледные щеки и как потом, с быстротой вихря, я бросился вперед, оставив их оглашать бесполезным визгом и гвалтом пустое пространство. Сила гиганта объемлет меня, когда я думаю теперь об этом последнем подвиге в своей жизни между разумными людьми. Вот… вот как дребезжит, хрустит, ломается и гнется эта железная решетка под моей могучей рукой. Я мог бы искромсать ее, как гибкий сучок, если бы мог видеть определенную цель для такого маневра; но здесь пропасть длинных галерей, запоров, дверей: трудно было пробить себе дорогу через все эти преграды. Да если б и пробил, на дворе, я знаю, пришлось бы наткнуться на железные ворота, всегда запертые и задвинутые огромным железным засовом. Всем здесь известно, что я был за человек.

Ну да… так точно: я выезжал на какой-то спектакль. Было уже поздно, когда я воротился домой. Мне сказали, что в гостиной дожидается меня один из трех братцев, желавший, сказал он, переговорить со мною о каком-то важном деле: я помню это хорошо. Этот человек, должно заметить, служил для меня предметом самой остервенелой ненависти, к какой только способен сумасшедший. Уже давно я собирался вонзить свои когти в его надменную морду. Теперь мне доложили, что он сидит и ждет меня для переговоров. Я быстро побежал наверх. Ему нужно было сказать мне пару слов. По данному знаку слуги удалились. Было поздно, и мы остались наедине, с глазу на глаз — первый раз в жизни.

Я тщательно отворотил от него свои глаза, так как мне было известно — и я гордился этим сознанием, — что огонь бешенства изливался из них ярким потоком. Мы сидели молча несколько минут. Он первый начал разговор. Странные выходки с моей стороны, говорил он, последовавшие немедленно за смертью моей сестры, были некоторым образом оскорблением священной ее памяти. Соображая различные обстоятельства, ускользавшие прежде от его внимания, он был теперь почти убежден, что я дурно обращался с его сестрой. Поэтому он желал знать, справедливо ли он думал, что я злонамеренно оскорбляю память несчастной покойницы и оказываю явное неуважение к ее осиротелому семейству. Звание, которое он носит, уполномочивает его требовать от меня таких объяснений.

Этот человек имел должность, красивую должность, купленную на мои деньги. В его голове прежде всего родился и созрел остроумный план — заманить меня в западню и овладеть моим богатством. Больше всех и настойчивее всех других членов семейства принуждал он свою сестру выйти за меня, хотя знал, что сердце ее принадлежало молодому человеку, любившему ее до страсти. Звание уполномочивает его! Но это звание было позорной ливреей его стыда! Против воли я обратил на него свой взор, но не проговорил ни слова.

Под влиянием этого взора физиономия его быстро начала изменяться. Был он не трус, но краска мгновенно сбежала с его лица, и он отодвинул свой стул. Я подсел к нему ближе, и когда я засмеялся — мне было очень весело, — он вздрогнул. Бешенство сильнее заклокотало в моей крови. Он испугался.

— A вы очень любили свою сестрицу, когда она была жива? — спросил я. — Очень?

Он с беспокойством оглянулся вокруг, и я увидел, как рука его ухватилась за спинку стула. Однако ж, он не сказал ничего.

— Вы негодяй, сэр, — продолжал я веселым тоном, — я открыл ваши адские замыслы против меня и узнал, что сердце вашей сестры принадлежало другому, прежде чем вы принудили ее вступить в ненавистный брак. Я знаю все и повторяю — вы негодяй, сэр.

Он вскочил, как ужаленный вепрь, высоко поднял стул над своей головой и закричал, чтоб я посторонился, тогда как мы стояли друг перед другом лицом к лицу.

Голос мой походил на дикий визг, потому что я чувствовал бурный прилив неукротимой злобы в своей груди. Старые чудовища выступали на сцену перед моими глазами и вдохновляли меня мыслью — растерзать его на части.

— Будь ты проклят, изверг! — взвизгнул я во всю мочь. — Я сумасшедший! Провались ты в тартарары!

Богатырским взмахом я отбил деревянный стул, брошенный мне в лицо, схватил его за грудь, и оба мы грянулись на пол.

То была нешуточная борьба. Высокий и дюжий мужчина, он сражался за свою жизнь. Я знал, ничто в мире не сравняется с моей силой, и притом — правда была на моей стороне… Да, на моей, хоть я был сумасшедший. Скоро он утомился в неравной борьбе. Я наступил коленом на его грудь и обхватил обеими руками его мясистое горло. Его лицо покрылось багровой краской, глаза укатились под лоб, он высунул язык и, казалось, принялся меня дразнить. Я стиснул крепче его шею.

Вдруг дверь отворилась, с шумом и гвалтом ворвалась толпа народа и дружно устремилась на сумасшедшего силача.

Секрет мой был открыт, и теперь надлежало мне бороться за свою свободу. Быстро вскочил я на ноги, бросился в самый центр своих врагов и мгновенно прочистил себе путь, как будто моя могучая рука была вооружена секирой. Выюркнув из двери, я одним прыжком перескочил через перила и в одно мгновение очутился посреди улицы.

Прямо и быстро побежал я, и никто не смел меня остановить. Я заслышал шум позади и удвоил свое бегство. Шум становился слабее и слабее и, наконец, совсем заглох в отдаленном пространстве; но я стремительно бежал вперед, перепрыгивая через болота, через рвы, перескакивая через стены, с диким воем, криком и визгом, которому дружным хором вторили воздушные чудовища, толпившиеся вокруг меня спереди и сзади, справа и слева. Демоны и чертенята подхватили меня на свои воздушные руки, понесли на крыльях ветра, заголосили, зажужжали, застонали, засвистали, перекинули меня через высокий забор, закружили мою голову, и я грянулся без чувств на сырую землю. Пробужденный и приведенный в себя, я очутился здесь, в этой веселой келье, куда редко заходит солнечный свет и куда прокрадываются лучи бледного месяца единственно для того, чтобы резче оттенять мрачные призраки и эту безмолвную фигуру, которая вечно жмется в своем темном углу. Бодрствуя почти всегда, днем и ночью, я слышу иногда странные визги и крики из различных частей этой обширной палаты. Кто и чего добивается этим гвалтом, я не знаю; но в том нет сомнения, что бледная фигура не принимает в нем ни малейшего участия. Лишь только первые тени ночного мрака набегут в эту келью, она, тихая и скромная, робко забивается в свой темный уголок и стоит неподвижно на одном и том же месте, прислушиваясь к веселой музыке моей железной цепи и наблюдая с напряженным вниманием мои прыжки по соломенной постели.

В конце манускрипта было приписано другой рукой следующее замечание:

«Случай довольно редкий и не совсем обыкновенный. Сумасбродство несчастливца, начертавшего эти строки, могло быть естественным следствием дурного направления, сообщенного его способностям в раннюю эпоху молодости. Буйная жизнь, необузданные прихоти и всевозможные крайности должны были постепенно произвести размягчение в мозгу, лихорадочное брожение крови и, следовательно, извращение нормального состояния интеллектуальных сил. Первым действием помешательства была странная идея, будто наследственное бешенство переходило в его фамилии из рода в род: думать надобно, что он случайно познакомился с известной медицинской теорией, допускающей такое несчастье в человеческой природе. Мысль эта сообщила мрачный колорит деятельности его духа, произвела болезненное безумие, которое под конец естественным образом превратилось в неистовое бешенство. Весьма вероятно, и даже нет никакого сомнения, что все описанные подробности, быть может, несколько изуродованные больным его воображением, случились на самом деле. Должно только удивляться и одновременно благодарить судьбу, что он, оставаясь так долго незамеченным в кругу знакомых и близких особ, не произвел между ними более опустошительных бед: чего не в состоянии сделать человек с пылкими страстями, не подчиненными управлению здравого рассудка?»

Лишь только мистер Пикквик окончил чтение пасторской рукописи, свеча его совсем догорела, и свет угас внезапно без всяких предварительных мерцаний, шипений и хрустений в знак последнего издыхания, что естественным образом сообщило судорожное настроение организму великого мужа. Бросив на стул ночные статьи своего туалета и кинув вокруг себя боязливый взгляд, он поспешил опять запрятаться под одеяло и на этот раз весьма скоро погрузился в глубокий сон.

Солнце сияло великолепно на безоблачном небе, и был уже поздний час утра, когда великий человек пробудился от своего богатырского сна. Печальный мрак, угнетавший его в продолжение бессонной ночи, исчез вместе с мрачными тенями, покрывавшими ландшафт, и мысли его были так же свежи, легки и веселы, как блистательное летнее утро. После скромного завтрака в деревенском трактире четыре джентльмена выступили дружной группой по дороге в Гревзенд, в сопровождении крестьянина, который нес на своей спине деревянный ящик с драгоценным камнем. Они прибыли в этот город в час пополудни, сделав предварительное распоряжение, чтоб вещи их были отправлены из Рочестера в Сити. Дилижанс только что отправился в Лондон, путешественники взяли места на империале и через несколько часов приехали благополучно в столицу Великобритании.

Следующие три или четыре дня были употреблены на приготовление к путешествию в город Итансвилль. Так как всякое отношение к этому важному предприятию требует особенной главы, то мы, пользуясь здесь немногими оставшимися строками, расскажем коротко историю знаменитого открытия в области антикварской науки.

Из деловых отчетов клуба, бывших в наших руках, явствует, что мистер Пикквик читал записку об этом открытии в общем собрании господ членов, созванных вечером на другой день после возвращения президента в английскую столицу. При этом, как и следовало ожидать, мистер Пикквик вошел в разнообразные и чрезвычайно остроумные ученые соображения о значении древней надписи. Впоследствии она была скопирована искусным художником и представлена королевскому обществу антикваров и другим ученым сословиям во всех частях света. Зависть и невежество, как обыкновенно бывает, восстали соединенными силами против знаменитого открытия. Мистер Пикквик принужден был напечатать брошюру в девяносто шесть страниц мелкого шрифта, где предлагал двадцать семь разных способов чтения древней надписи. Брошюра, тотчас же переведенная на множество языков, произвела сильное впечатление в ученом мире, и все истинные любители науки объявили себя на стороне глубокомысленных мнений президента. Три почтенных старца лишили своих старших сыновей наследства именно за то, что они осмелились сомневаться в древности знаменитого памятника, и вдобавок нашелся один эксцентрический энтузиаст, который, в припадке отчаяния постигнуть смысл мистических начертаний, сам добровольно отказался от прав майоратства. Семьдесят европейских и американских ученых обществ сделали мистера Пикквика своим почетным членом: эти общества, при всех усилиях, никак не могли постигнуть настоящего смысла древней надписи; но все без исключения утверждали, что она имеет необыкновенно важный характер.

Один только нахал, — и мы спешим передать имя его вечному презрению всех истинных любителей науки, — один только нахал дерзновенно хвастался тем, будто ему удалось в совершенстве постигнуть настоящий смысл древнего памятника, смысл мелочный и даже ничтожный. Имя этого нахала — мистер Блоттон. Раздираемый завистью и снедаемый низким желанием помрачить славу великого человека, мистер Блоттон нарочно для этой цели предпринял путешествие в Кобгем и по приезде саркастически объявил в своей гнусной речи, произнесенной в полном собрании господ членов, будто он, Блоттон, видел самого крестьянина, продавшего знаменитый камень, принадлежавший его семейству. Крестьянин соглашался в древности камня, но решительно отвергал древность надписи, говоря, будто она есть произведение его собственных рук и будто ее должно читать таким образом: «Билл Стумпс приложил здесь свое тавро». Все недоразумения ученых, доказывал Блоттон, произошли единственно от безграмотности крестьянина, совершенно незнакомого с правилами английской орфографии. Билл Стумпс — имя и фамилия крестьянина; тавром называл он клеймо, которое употреблял для своих лошадей. Вся эта надпись, подтверждал Блоттон, нацарапана крестьянином без всякой определенной цели.

Само собою разумеется, что Пикквикский клуб, проникнутый справедливым презрением к этому бесстыдному и наглому шарлатанству, не обратил никакого внимания на предложенное объяснение. Мистер Блоттон, как злонамеренный клеветник и невежда, был немедленно отстранен от всякого участия в делах клуба, куда строжайшим образом запретили ему самый вход. С общего согласия господ членов решено было, в знак совершеннейшей доверенности и благодарности, предложить в подарок мистеру Пикквику пару золотых очков, которые он и принял с искренней признательностью. Свидетельствуя в свою очередь глубокое уважение к почтенным товарищам и сочленам, мистер Пикквик предложил снять с себя портрет, который и был для общего назидания повешен в парадной зале клуба.

К стыду науки, мы должны здесь с прискорбием объявить, что низверженный мистер Блоттом отнюдь не признал себя побежденным. Он также написал брошюру в тридцать страниц и адресовал ее семидесяти ученым обществам Америки и Европы. Брошюра дерзновенно подтверждала свое прежнее показание и намекала вместе с тем на близорукость знаменитых антикваров. Имя мистера Блоттона сделалось предметом общего негодования, и его опровергли, осмеяли, уничтожили в двухстах памфлетах, появившихся почти одновременно во всех европейских столицах на живых и мертвых языках. Все эти памфлеты с примечаниями, дополнениями и объяснениями Пикквикский клуб перевел и напечатал на свой собственный счет в назидание и урок бесстыдным шарлатанам, осмеливающимся оскорблять достоинство науки. Таким образом поднялся сильнейший спор, умы закипели, перья заскрипели, и это чудное смятение в учебном мире известно до сих пор под названием «Пикквикской битвы».

Таким образом, нечестивое покушение повредить бессмертной славе мистера Пикквика обрушилось всей своей тяжестью на главу его клеветника. Семьдесят ученых обществ единодушно и единогласно одобрили все мнения президента и вписали его имя в историю антикварской науки. Но знаменитый камень остается до сих пор неистолкуемым и вместе с тем безмолвным свидетелем поражения всех дерзновенных врагов президента Пикквикского клуба.

Глава XII. Весьма важная, образующая, так сказать, эпоху как в жизни мистера Пикквика, так и во всей этой истории

Уже известно, что лондонская квартира мистера Пикквика находилась в Гозуэлльской улице. Комнаты его, при всей скромности и простоте, были очень чисты, комфортабельны, опрятны, а главное, приспособлены как нельзя лучше к пребыванию в них человека с его гением и обширными способностями к наблюдательности всякого рода. Кабинет его (он же и гостиная) помещался в первом этаже окнами на улицу, спальня — во втором. Таким образом, сидел ли он за своей конторкой с пером или книгой в руках, или стоял в своей опочивальне пред туалетным зеркалом с бритвой, щеткой и гребенкой — в том и другом случае великий человек имел полную возможность созерцать человеческую натуру во всех категориях и формах, в каких только она могла проявляться на многолюдном и шумном переулке. Хозяйка его, миссис Бардль, — вдова и единственная наследница покойного чиновника лондонской таможни, — была женщина довольно статная и ловкая, с приятной физиономией и живейшими манерами, мастерица разливать чай и стряпать плом-пудинги — кухмистерский талант, полученный ею от природы и развитый продолжительным упражнением до значительной степени гениальности. Не было в доме ни детей, ни слуг, ни кур, ни петухов; кроме самой хозяйки единственными жильцами были здесь большой человек и маленький мальчишка: большой человек не кто другой, как сам мистер Пикквик, а мальчишка составлял единственное произведение самой миссис Бардль. Большой человек, постоянно занятый философическими упражнениями вне домашнего очага, приходил в свою квартиру в десять часов ночи, когда рукой заботливой хозяйки изготовлялась для него мягкая постель на складной кровати; маленький человек вертелся постоянно около своей матери, и гимнастические его упражнения не переходили за порог родительского дома. Чистота и спокойствие владычествовали во всех углах и закоулках, и воля мистера Пикквика была здесь непреложным законом.

Всякому, кто знаком был с этими подробностями в домашней экономии великого человека и с его необыкновенной аккуратностью во всех мыслях, чувствах и делах, показались бы, вероятно, весьма таинственными и загадочными физиономия, осанка и поведение мистера Пикквика ранним утром накануне того достопамятного дня, когда вновь должна была начаться его ученая экспедиция для исторических, географических и археологических наблюдений. Он ходил по комнате взад и вперед с замечательной скоростью, выглядывал довольно часто из окна, посматривал на часы и обнаруживал другие очевидные знаки нетерпения, весьма необыкновенного в его философической натуре. Было ясно, что предмет великой важности наполняет его созерцательную душу, но какой именно — неизвестно. Этого не могла даже отгадать сама миссис Бардль, чистившая теперь его комод, стулья и диваны.

— Миссис Бардль! — сказал, наконец, мистер Пикквик, когда его хозяйка, после затянувшейся уборки, остановилась посреди комнаты с половой щеткой в руках.

— К вашим услугам, сэр, — сказала миссис Бардль.

— Мальчик, мне кажется, ходит слишком долго.

— Немудрено, сэр, дорога дальняя, — отвечала миссис Бардль, — до Боро не сразу дойдешь.

— Правда ваша, правда! — заметил мистер Пикквик.

И он опять впал в глубокое раздумье, между тем как миссис Бардль принялась мести пол.

— Миссис Бардль, — сказал мистер Пикквик через несколько минут.

— К вашим услугам, сэр.

— Как вы думаете, миссис Бардль, расходы на двух человек значительно больше, чем на одного?

Миссис Бардль покраснела до самых кружев своего чепца, так как ей показалось, что глаза ее жильца заморгали искрами супружеской любви.

— Что за вопрос, мистер Пикквик! Боже мой, что за вопрос!

— Как же вы думаете, миссис Бардль?

Хозяйка подошла к самому носу ученого мужа, который сидел в эту минуту на диване, облокотившись на стол.

— Это зависит, добрый мой мистер Пикквик, — сказала она, улыбаясь и краснея, как роза, — это зависит от особы, на которую падет ваш выбор. Если, примером сказать, будет она бережлива и осторожна, тогда, конечно… вы сами знаете, мистер Пикквик.

— Справедливо, сударыня, совершенно справедливо; но человек, которого я имею в виду… (Здесь мистер Пикквик пристально взглянул на миссис Бардль.) Человек этот владеет всеми свойствами, необходимыми в домашнем быту, и притом, если не ошибаюсь, он хорошо знает свет, миссис Бардль: его проницательность и опытность могут принести мне существенную пользу.

— Вы так думаете?

— Да, я почти уверен в этом, — продолжал мистер Пикквик, принимая важную осанку, отличавшую его во всех случаях, когда речь шла о каком-нибудь интересном предмете, — и если сказать вам правду, я решился, миссис Бардль.

— Так скоро? Боже мой, боже мой!

— Вам, может быть, покажется весьма странным, что я никогда не просил вашего совета об этом предмете и даже не упоминал о нем до нынешнего утра, когда я отправил вашего мальчика… не так ли, миссис Бардль.

Но миссис Бардль, вместо слов, могла отвечать только выразительным и нежным взором. Она поклонилась мистеру Пикквику, глядя на него издали, как на предмет недоступный, и вот теперь вдруг, совершенно неожиданным образом, он возводит ее на такую высоту, которая никогда не грезилась ей в самых бурных и слепых мечтах ее пламенной фантазии, развитой продолжительным вдовством. Итак — мистер Пикквик делал предложение… какой остроумный план! — отослать ее малютку в Боро, спровадить его с глаз долой… отстранить всякое препятствие… как это умно, деликатно!

— Что вы на это скажете, миссис Бардль?

— Ах, мистер Пикквик!.. Вы такой добрый!

— По-моему, миссис Бардль, это будет очень хорошо, во-первых, вы избавитесь от многих хозяйственных хлопот… не так ли?

— Об этом, сэр, не извольте беспокоиться, — возразила вдова, упоенная сладкой мечтой о близком счастии. — Пусть эти хлопоты увеличатся во сто раз, только бы вы были счастливы, мой добрый, несравненный мистер Пикквик! Ваше внимание к моему одиночеству…

— Ну да и это, конечно, пункт важный, — перебил мистер Пикквик, — хотя я о нем и не думал. Вам не будет скучно, миссис Бардль, потому что с вами будет человек разговорчивый и веселый.

— Вы меня осчастливите, я не сомневаюсь в этом, — сказала миссис Бардль.

— Да и вашему малютке…

— Господи, спаси его и помилуй! — перебила миссис Бардль с материнским вздохом.

— Вашему малютке, говорю, тоже будет очень весело. У него будет опытный товарищ, который станет его учить, наблюдать за его нравственностью. Под его руководством, я уверен, он в одну неделю сделает больше, чем теперь в целый год.

И мистер Пикквик бросил на свою собеседницу самую благосклонную улыбку.

— Милый! Милый!

Мистер Пикквик, совсем не ожидавший такого нежного эпитета, обнаружил изумленный вид.

— Милый, добрый мой толстунчик!..

И, не прибавляя больше никаких объяснений, миссис Бардль бросилась в объятия мистера Пикквика и обвила его шею своими дебелыми руками, испуская при этом катаракты слез и хоры глубоких воздыханий.

— Что с вами, миссис Бардль? — вскричал ошеломленный мистер Пикквик. — Образумьтесь… миссис Бардль… если кто-нибудь придет… оставьте… я ожидаю приятелей…

— О, пусть себе идут!.. Пусть придет весь свет! — кричала исступленная вдова. — Я никогда вас не оставлю, мой добрый, милый, несравненный друг души моей!

С этими словами миссис Бардль прижалась еще плотнее к могучей груди президента.

— Отстанете ли вы наконец? — говорил мистер Пикквик, вырываясь из насильственных объятий. — Чу, кто-то идет… шаги на лестнице. Миссис Бардль, ради бога, подумайте, в какое положение вы ставите меня…

Бесполезные мольбы! Миссис Бардль без чувств повисла на шее отчаянного старика, и прежде чем он успел положить ее на диван, в комнату вошел малютка Бардль, ведя за собою господ Снодграса, Топмана и Винкеля.

Мистер Пикквик остался прикованным к своему месту, без движения и языка. Он стоял посреди комнаты с прелестным бременем на своих руках и бессмысленно смотрел на лица своих друзей, не обнаруживая ни малейшего покушения объяснить им этот загадочный случай. Друзья в свою очередь глазели на него; малютка Бардль таращил свои глаза на всех вообще и на каждого порознь.

Оглушительное изумление пикквикистов и столбняк почтенного президента могли бы, нет сомнения, продолжиться в одинаковом положении до той поры, пока сама собой восстановилась бы прерванная жизненность интересной леди, если б через несколько минут возлюбленный сынок, осененный наитием внезапной мысли, не вздумал представить весьма чувствительное и трогательное доказательство своей детской любви. Пораженный тоже, в свою очередь, превеликим изумлением при виде неожиданной сцены, он сначала как вкопанный стоял у дверей без всякого определенного выражения на своем лице; но вдруг пришло ему в голову, что матушка его, по всей вероятности, потерпела какой-нибудь вред, быть может, побои от своего жильца, — и вот, не говоря дурного слова, он прямо вскочил на спину мистера Пикквика, дал ему тумака по голове и, в довершение эффекта, вцепился зубами в его плечо.

— Чего вы смотрите, господа? — вопиял мистер Пикквик. — Оттащите этого сорванца: он с ума сошел.

— Что все это значит? — спросили в один голос ошеломленные пикквикисты.

— Право, я сам не знаю, — отвечал застенчиво мистер Пикквик. — Оттащите прежде всего мальчишку…

Здесь мистер Винкель схватил за вихор нежного сынка интересной леди и, сопровождаемый пронзительным визгом, потащил его на противоположный конец кабинета.

— Теперь, господа, — сказал мистер Пикквик, — помогите мне снести вниз эту женщину.

— Ох! Ох! — простонала миссис Бардль. — Что это со мною?

— Позвольте, сударыня, снести вас в вашу спальню, — сказал любезный мистер Топман.

— Покорно благодарю вас, сэр, благодарю.

И вслед за тем интересная вдова, сопровождаемая своим любезным сыном, была отведена в свои покои.

— Не могу понять, господа, — начал мистер Пикквик, когда приятели сгруппировались вокруг него, — право, не могу понять, что сделалось с моей хозяйкой. Лишь только я сообщил ей о своем намерении нанять слугу, она вдруг ни с того ни с сего бросилась мне на шею и принялась визжать, как исступленная ведьма. Странный случай, господа!

— Странный, — повторили друзья.

— Поставить меня в такое неприятное положение!

— Очень странно!

Приятели покачали головами, перекашлянулись и перемигнулись весьма многозначительными взорами друг на друга.

Эти жесты и эти взгляды отнюдь не ускользнули от внимания проницательного президента. Он заметил недоверчивость своих друзей и понял, что они подозревали его в любовных шашнях.

— В коридоре стоит какой-то человек, — сказал мистер Топман.

— Это, вероятно, тот самый слуга, о котором я говорил вам, — сказал мистер Пикквик. — Сегодня утром я посылал за ним хозяйского сына. Позовите его, Снодграс.

Мистер Снодграс вышел в коридор, и через минуту вместе с ним явился в комнату мистер Самуэль Уэллер.

— Здравствуйте… Надеюсь, вы не забыли меня? — спросил мистер Пикквик.

— Как можно забыть вас! — отвечал Сэм, плутовски прищуривая левый глаз. — Я пособил вам изловить этого каналью… распребестия, сэр, провал его возьми! В одно ухо влезет, в другое вылезет, как говаривала моя тетка, когда сверчок забился в ее ухо.

— Очень хорошо, только теперь не в этом дело, — поспешно перебил мистер Пикквик. — Мне надобно кой о чем переговорить с вами. Садитесь.

— Покорнейше благодарю.

И мистер Самуэль Уэллер сел, озаботившись предварительно положить за дверями перед лестницей свою старую белую шляпу.

— Шляпенка немудреная, сэр, — сказал он, вынимая платок из кармана, — но для носки, я вам скажу, материал чудодейственный, лучше всякой черепицы, что идет на дырявую крышу. Поля, правда, в ней исчезли, то есть сгинули, сэр; но это ничего, или даже, это очень хорошо, потому, во-первых, что без полей она гораздо лучше, и потому, во-вторых, что ветерок свободнее продувает через дырья. Я прозвал ее летучим вентилятором, сэр.

Высказав эту сентенцию, мистер Уэллер улыбнулся приятнейшим образом, взглянув на всех пикквикистов.

— Стало быть, можно теперь повести речь насчет того дела, для которого я пригласил вас, — сказал мистер Пикквик веселым тоном.

— Ведите, сэр, готов слушать вас, сэр, как говорил один ученик своему учителю, когда тот съездил его линейкой по голове.

— Надобно прежде всего узнать, мой милый, довольны ли вы настоящим местом?

— Задача мудреная, сэр. Я буду отвечать вам откровенно, если вы потрудитесь наперед доложить, имеется ли у вас для меня в виду примером будучи сказать, какое-нибудь лучшее место?

Луч краткого благоволения заиграл на умилительной физиономии мистера Пикквика, когда он произнес свой ответ:

— Я почти решился взять вас к себе.

— Право?

— Да.

— Жалованье?

— Двенадцать фунтов в год.

— Платье?

— Две фрачных пары.

— Работа?

— Ходить за мною дома и путешествовать вместе со мною и этими джентльменами.

— Идет!

— Стало быть, вы соглашаетесь?

— Идти в услужение к старому холостяку? Соглашаюсь, сэр, если только платье придется под стать к моему летучему вентилятору.

— Я вам подарю новую шляпу.

— В таком случае вентилятор пригодится на растопку камина.

— Можете вы представить рекомендацию?

— Спросите обо мне содержательницу гостиницы «Белого оленя».

— Можете прийти сегодня вечером?

— Я готов надеть ваше платье сию же минуту, если угодно вашей милости, — проговорил Самуэль решительным тоном.

— Приходите в восемь часов. Если рекомендация окажется удовлетворительной, платье будет готово.

За исключением одной весьма простительной шалости, в которой принимала некоторое участие смазливая горничная «Белого оленя», поведение мистера Уэллера оказалось чистым, как хрусталь, и мистер Пикквик в тот же день взял его к себе. Привыкнув к обыкновенной быстроте и решительности во всех делах общественной и частной жизни, великий человек повел своего нового слугу на одно из тех благодетельных торжищ, которые принимают на себя обязанность снабжать джентльменов готовыми платьями всех возможных цветов и фасонов, и прежде чем кончился этот вечер, мистер Самуэль Уэллер облачился в серый фрак со светлыми пуговицами, надел черную шляпу с кокардой, пестрый жилет, синие брюки, легкие штиблеты, и запасся прочими необходимыми статьями туалета. Само собою разумеется, что на пуговицах были вырезаны эмблематические буквы: П. К.

Поутру на другой день пикквикисты с новым слугой катились в дилижансе по большой дороге в Итансвилль.

— Черт меня возьми, если я понимаю, в чем моя новая должность, — бормотал Самуэль, сидя на козлах вместе с кучером дилижанса, — камердинер я, конюх, лакей, дворецкий, доезжачий или, быть может, все это вместе, то, что называется, картофельный кисель, приправленный чесноком, медом и сметаной. Какая мне нужда? Спи, голубчик, ешь, веселись, смотри в оба, и… и многая лета тебе, мистер Пикквик!

Глава XIII. Брожение умов и волнение сердец в славном городе Итансвилле

Мы должны, однако ж, признаться откровенно, что вплоть до погружения наших мыслей в деловые бумаги Пикквикского клуба нам никогда не приходилось встречать имя Итансвилля, и даже после, несмотря ни на какие исследования, мы никак не могли подтвердить очевидными доказательствами действительное существование этого города на земном шаре. Благоговея перед каждым замечанием мистера Пикквика, историческим или статистическим, и вместе с тем нисколько не надеясь на свою память, мы справлялись со всеми возможными авторитетами насчет этого предмета, перелистывали все древние и новые географии, рылись в географических словарях, пересмотрели все европейские карты, изданные учеными обществами и, к несчастью, нигде не встретили ничего похожего на Итансвилль. Остается, стало быть, допустить единственное предположение, что мистер Пикквик, руководимый свойственным ему чувством деликатности, отстраняющей всякую личную обиду или колкий намек на кого бы то ни было, с намерением выставил в своих записках вымышленное название вместо действительного имени того места, которое было театром его наблюдений. К этому предположению, между прочим, привело нас одно маленькое обстоятельство, ничтожное с первого взгляда, но чрезвычайно важное с историческо-критической точки зрения. Описав контору дилижансов, откуда выехали наши путешественники, мистер Пикквик сделал вступление к подробной характеристике трактиров и гостиниц, где они переменяли лошадей; но самая характеристика тщательно зачеркнута у него толстым слоем чернил, так что при всех усилиях мы не могли разобрать ни одного слова: ясно, стало быть, что ученый муж с намерением озаботился скрыть от читателя самое направление своего путешествия, и критика никакими судьбами не может определить с точностью, в какую сторону и по какой дороге пикквикисты отправились из Лондона. Таким образом, отказываясь, к удовольствию читателя, от всяких бесполезных догадок, мы прямо перейдем к последовательному изложению фактов, описанных ученых мужем в хронологическом порядке.

Открывается прежде всего, что жители города Итансвилля, точь-в-точь как и во всех других небольших английских городках, считали себя народом чрезвычайно важным в экономическом и гражданском смысле. Они резко разделялись между собою на две половины, или партии — на «Синих» и «Желтых». Каждый горожанин, сознавая свою собственную силу и важность своей индивидуальной личности, считал непременным долгом принадлежать сердцем и душой к которой-нибудь из этих двух партий. При таком порядке вещей, у них, в некотором роде, все шло вверх дном, и, несмотря на кипучую деятельность, никто ни в чем не успевал. «Синие» не пропускали благоприятного случая поперечить «Желтым»; «Желтые» пользовались всяким удобным случаем поперечить «Синим», и отсюда выходило естественное следствие: где бы «Синие» и «Желтые» ни встретились между собой — на публичном митинге или в ратуше — между ними поднимались бесконечные споры, сопровождаемые иной раз крупной бранью. Нет надобности распространяться, что при таком отношении партий всякий вопрос в городе Итансвилле становился предметом самых противоположных рассуждений. Если «Желтые» предлагали, например, перенести на другое место торговый рынок, «Синие» собирали митинг, на котором постановляли, что затея «Желтых» — бесполезная прихоть сумасбродов в ущерб городской казны; если «Синие» предлагали украсить фонтаном городскую площадь, «Желтые» восставали против них с отчаянным упорством, доказывая вредоносное влияние фонтанов на нервы животных и людей. Были в Итансвилле магазины «Синие» и магазины «Желтые», трактиры «Желтые» и трактиры «Синие», и даже самые места в театре украшались названием «Желтых» и «Синих».

Само собою разумеется, что каждая из этих двух могущественных партий имела своего представителя и коновода. В городе издавались две газеты: «Итансвилльская Синица» и «Итансвилльский Журавль». «Синица» защищала «Синие» принципы: «Журавль», напротив, пропитан был насквозь мнениями «Желтых». Редакторы этих двух газет были, как и водится, заклятыми врагами, и весело было слушать, как они величали друг друга: «Эта легкомысленная и непростительно-ветреная Синица», «Журавль, необузданно-дерзкий и наглый», «Эта пустоголовая трещотка, внушающая, к стыду человечества…», «Сорванец, забывающий, по обыкновению, всякое чувство приличия и чести». Эти и подобные эпитеты, за которыми постоянно следовали кипучие возгласы и жаркие фразы, украшали всякий раз столбцы обеих газет и доставляли итансвилльской публике неистощимые материалы для повседневного негодования и восторга.

Мистер Пикквик, со своей обычной проницательностью, выбрал самое интересное время для посещения этого города. Жители Итансвилля выбирали из своей среды представителя в Нижнюю Палату, и по этому случаю в городе происходила страшная давка. Мнения сталкивались и расталкивались беспрестанно, и каждый кричал вдоволь, сколько его душе было угодно. Кандидатом «Синих» был достопочтенный Самуэль Сломки, знаменитый делами своего деда, между тем как «Желтые» приготовились стоять всей грудью за Горация Фицкина, владельца обширного поместья в окрестностях Итансвилля. «Синица» считала своей обязанностью предварить итансвилльских граждан, что взоры не только Англии, но и всего образованного мира были исключительно обращены на них в эту достопамятную эпоху, между тем как «Журавль» повелительно приказывал своим читателям явить себя достойными потомками древних британцев. Словом сказать, было очень весело.

Было довольно поздно, когда мистер Пикквик и его друзья спустились, при содействии Сэма, с кровли итансвилльского дилижанса. Огромные синие шелковые флаги развевались из окон гостиницы «Сизого медведя», и перед каждым стеклом красовались объявления, напечатанные гигантскими буквами, что «Комитет достопочтенного Самуэля Сломки» заседал здесь постоянно. Толпа праздного народа, собравшегося посреди дороги, смотрела на рослого и краснощекого джентльмена, который говорил с балкона убедительную речь в пользу мистера Сломки, — речь, совершенно заглушаемую боем четырех огромных барабанов, расставленных перед этой гостиницей приверженцами мистера Фицкина. Подле оратора стоял низенький человечек с весьма заботливой физиономией и энергичными ужимками: он снимал временами свою шляпу и делал выразительные жесты, сопровождаемые в толпе громкими восклицаниями и страшным энтузиазмом. Кончив свою речь и надсадив горло, оратор сошел со сцены, уверенный, что вполне достиг своей цели, хотя никто не мог слышать его доказательств.

Лишь только пикквикисты вышли из дилижанса, воздух огласился троекратными залпами самых дружных восклицаний.

— Ура! Ур-ра! Ур-p-ра! — кричала толпа.

— Еще один раз! — сказал с балкона маленький человечек.

Залп восклицаний снова огласил воздух.

— Да здравствует Самуэль Сломки! — кричала толпа.

— Да здравствует Самуэль Сломки! — закричал мистер Пикквик, снимая шляпу.

— Не надо Фицкина! — проревела толпа.

— Не надо Фицкина! — пробасил мистер Пикквик.

— Урра! Ур-р-р-ра-а-а!

— Кто этот Сломки? — втихомолку спросил мистер Топман.

— Почем мне знать? — отвечал мистер Пикквик.

Пикквикисты вдруг измерили всю глубину этого ответа, и хотя никто из них не знал достопочтенного Самуэля Сломки, однако ж все принялись дружным хором кричать его имя.

Сопровождаемые между тем огромной толпой, путешественники подошли к воротам гостиницы, продолжая надсаживать свою грудь и горло торжественными восклицаниями. Первым предметом их заботливости было — приискать квартиру для ночлега. Мистер Пикквик подозвал трактирного слугу.

— Есть ли у вас свободные номера? — спросил он.

— Не знаю, сэр; кажется, все битком набито. Впрочем, я справлюсь.

Слуга побежал в буфет и через несколько минут воротился с вопросом:

— Позвольте узнать, сэр: вы «Синий» или «Желтый»?

Задача довольно трудная, потому что ни мистер Пикквик, ни его друзья не принимали, собственно говоря, ни малейшего участия в делах города Итансвилля. К счастью, мистер Пикквик вспомнил в эту минуту о своем новом приятеле, мистере Перкере.

— Не знаете ли вы, любезный, одного джентльмена по имени Перкер? — спросил мистер Пикквик.

— Как не знать, сэр: мистер Перкер — агент мистера Самуэля Сломки.

— Ведь он «Синий», я полагаю?

— Разумеется.

— Ну, так и мы «Синие», — проговорил мистер Пикквик.

Заметив, однако ж, нерешительность и колебание слуги, мистер Пикквик вручил ему свою визитную карточку, с поручением отдать ее немедленно мистеру Перкеру, если он дома. Слуга побежал в гостиницу и через минуту воротился опять.

— Мистер Перкер приказал вас просить к себе, — сказал он торопливым тоном.

Следуя по указанному направлению, мистер Пикквик вошел в огромную комнату первого этажа, где за большим письменным столом, заваленным бумагами и книгами, сидел не кто другой, как сам мистер Перкер.

— Здравствуйте, почтеннейший, здравствуйте, — сказал сухопарый джентльмен, вставая со своего места, — очень рад вас видеть. Садитесь, почтеннейший. Вот и вы привели в исполнение вашу мысль. Пожаловали к нам на выборы — а?

Мистер Пикквик дал утвердительный ответ.

— Жаркое дело, почтеннейший, — сказал сухопарый джентльмен, — спор идет на славу.

— Очень рад это слышать, — сказал мистер Пикквик, потирая руки, — усердие в делах, каких бы то ни было, доставляет истинное удовольствие наблюдателю человеческой природы. Так спор, вы говорите, идет здесь на славу.

— Да, почтеннейший, чрезвычайно жаркий спор. Мы заняли все гостиницы, трактиры и оставили своим противникам только пивные! — Дипломатическая стратагема, почтеннейший, и я рад, что мы успели пустить ее в ход.

— Какой же должен быть результат этого спора? — спросил мистер Пикквик.

— Этого покамест еще нельзя сказать, — отвечал сухопарый джентльмен. — Фицкин тоже не дремлет со своей стороны: у него запрятано тридцать три голоса в сарае «Белого оленя».

— Запрятано? В сарае? — воскликнул мистер Пикквик, изумленный как нельзя больше этой дипломатической стратагемой противной стороны.

— Да, почтеннейший, Фицкин держит их взаперти, под замком, для того, видите ли, чтоб нам нельзя было до них добраться. А впрочем, предосторожность почти лишняя: они пьянствуют напропалую с утра до ночи. Агент Фицкина, как видите, чрезвычайно искусный джентльмен, и я вполне уважаю его как достойного собрата по ремеслу.

Мистер Пикквик смотрел во все глаза, но не говорил ничего.

— Хитрость за хитрость, дело известное, — продолжал мистер Перкер, понизив свой голос до шепота. — Вчера был у нас небольшой вечер, soirêe intime, что называется… сорок пять дам, почтеннейший: при разъезде каждой из этих дам мы вручили, в виде небольшого подарка, по зеленому зонтику.

— По зеленому зонтику! — воскликнул мистер Пикквик.

— Так точно. Сорок пять зеленых зонтиков, по семи шиллингов за штуку. Расход небольшой, почтеннейший; но дело в том, что теперь мужья этих дам, братья и возлюбленные будут на нашей стороне.

— Недурно придумано, — заметил мистер Пикквик.

— Моя мысль, почтеннейший. Теперь в какую погоду ни отправляйтесь гулять, вы почти на каждом шагу встретите даму с зеленым зонтиком.

Здесь мистер Перкер самодовольно улыбнулся и потрепал по плечу президента Пикквикского клуба. С появлением третьего лица прекратилось это излияние душевного восторга.

Это был высокий, худощавый джентльмен с рыжеватыми бакенбардами и лысиной на макушке. Его походка и озабоченный вид обличали человека, погруженного умом и сердцем в глубокие соображения утонченного свойства. Он был в длинном сером сюртуке и черном суконном жилете, на котором красовался лорнет в золотой оправе, прицепленный за одну из верхних пуговиц. Пуховая шляпа с низенькой тульей и широкими полями довершала его туалет. При входе его мистер Перкер встал со своего места.

— Имею честь рекомендовать, — сказал он, обращаясь к президенту Пикквикского клуба, — мистер Потт, издатель и редактор «Итансвилльской Синицы».

— Очень приятно, — сказал мистер Пикквик, подавая руку вновь пришедшему джентльмену.

— Из Лондона, сэр?

— Так точно.

— Что поговаривают там о наших делах?

— Толкуют очень много, — сказал мистер Пикквик, принимая большой грех на свою душу, так как в Лондоне никому и не грезилось об итансвилльских делах.

— Здешний спор, конечно, делает сильное впечатление на лондонскую публику? — спросил мистер Потт.

— Весьма сильное, — сказал мистер Пикквик.

— Иначе и быть не может, — заметил редактор «Синицы», бросив многозначительный взгляд на мистера Перкера. — Моя субботняя статья, вы знаете, должна была возбудить сильные толки.

— Непременно, — сказал мистер Перкер.

— Моя газета, надеюсь, имеет некоторую известность.

— Громкую, сэр, громкую, — сказал мистер Пикквик, слышавший первый раз от роду о существовании «Синицы».

— Печать — могущественное оружие, сэр.

Мистер Пикквик выразил свое полнейшее согласие, глубокомысленно кивнув головой.

— Я могу с гордостью сказать, что никогда не злоупотреблял ею. Я никогда не направлял этого благородного оружия, находящегося в моих руках, против частной жизни моих сограждан, и я надеюсь, сэр, что все усилия моего таланта… конечно, скромного… быть может, даже ничтожного… были постоянно посвящены распространению всех принципов, которые… так сказать… с точки зрения… относительно влияния…

Редактор «Синицы» пришел, по-видимому, в некоторое затруднение. Мистер Пикквик выручил его своим утвердительным ответом:

— Я совершенно согласен с вами, сэр.

— Очень рад, очень рад: это делает честь вашему уму и благородству вашей души. — А позвольте спросить вас, сэр, как настроено общественное мнение в Лондоне относительно моих споров с «Итансвилльским Журавлем»?

— Оно чрезвычайно заинтересовано этим спором, — сказал мистер Перкер с лукавым видом.

— И этот спор, — подхватил Потт, — будет продолжаться до моего последнего издыхания… до последней капли моего таланта. От этого спора, сэр, не отступлю я никогда, хотя бы надменный «Журавль» поджал свои крылья. Пусть узнает весь свет, что правда для «Синицы» всего дороже, что за правду, если понадобится… сэр, сэр: amicus Plato, sed magis amica veritas. Кто против правды и «Синицы»? Один «Журавль»; я убежден, что на всем пространстве Великобритании общественное мнение за меня.

— Вы поступаете благородно, сэр, — сказал мистер Пикквик, с жаром пожимая руку великодушного Потта.

— Благодарю вас, сэр; вы, сколько я замечаю, человек с тактом и большим талантом, — сказал мистер Потт, задыхаясь от скопления в его груди патриотических чувств, принявших самый восторженный характер. — Чувствую себя совершенно счастливым от удовольствия познакомиться с человеком вашего образа мыслей.

— И я со своей стороны, — сказал мистер Пикквик, — весьма рад, что удостоился, некоторым образом, внимания такого человека, как вы, милостивый государь. Позвольте, сэр, представить вам моих друзей, членов-корреспондентов клуба, основанного мною в английской столице.

— Сделайте одолжение, — сказал мистер Потт.

Мистер Пикквик удалился и через минуту привел трех своих друзей, которые должным порядком и были представлены издателю «Итансвилльской Синицы».

— Вопрос теперь в том, почтеннейший, — сказал адвокат, обращаясь к мистеру Потту, — куда мы поместим наших друзей?

— A разве нам нельзя остановиться в этой гостинице? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, почтеннейший, никак нельзя.

— Отчего же?

— Ни одной лишней постели в целом доме.

— Неприятно, — сказал мистер Пикквик.

— Очень неприятно, — подтвердили его ученики.

— Ничего, господа, я придумал, как распорядиться, — сказал мистер Потт, — в гостинице «Павлин», если не ошибаюсь, у нас еще есть две лишних постели, и двое, стало быть, могут отправиться туда; что же касается вас, мистер Пикквик, я бы очень рад был вам и одному из ваших друзей предложить помещение в своем доме: миссис Потт, надеюсь, с удовольствием воспользуется обществом столичных гостей.

— Помилуйте, мне очень совестно вас беспокоить! — возразил мистер Пикквик. — Мы еще так недавно знакомы…

— Таких людей, как вы, узнать немудрено, — перебил редактор «Синицы». — С одного взгляда я, можно сказать, вполне постиг все благородство вашей души.

— Вашей супруге, конечно, будет неприятно…

— Напротив, очень приятно, — прибавил мистер Потт энергичным тоном, отстранявшим уже всякую возможность дальнейших возражений.

Подумали, потолковали и решили, что поэт Снодграс и мистер Топман должны воспользоваться порожними койками в «Павлине», между тем как сам президент и мистер Винкель отправятся гостить в дом редактора «Синицы». Обед в гостинице «Сизого медведя», заказанный мистером Поттом, окончательно скрепил дружеские связи новых знакомцев. Было решено, что поутру на другой день все общество соберется опять в общей зале «Сизого медведя» и будет сопровождать достопочтенного Самуэля Сломки к избирательным урнам.

Домашний круг мистер Потта ограничивался им самим и его почтенной супругой. Уже доказано продолжительным рядом наблюдений, что все истинно великие люди подвержены какой-нибудь маленькой слабости, которая становится в них тем поразительнее, чем выше и блистательнее их необыкновенные таланты. Была слабость и у мистера Потта, имевшая, впрочем, весьма умилительный и трогательный характер: он немножко трусил своей хорошенькой жены и любил подчиняться ее маленьким капризам. Это замечание, однако ж, в настоящем случае не имеет никакой важности и силы: миссис Потт была теперь до крайности любезна и радушно спешила принять дорогих гостей.

— Послушай, душенька, — сказал мистер Потт, обращаясь к своей супруге, — рекомендую тебе мистера Пикквика, джентльмена из Лондона.

Миссис Потт с очаровательной улыбкой протянула свою пухленькую ручку президенту знаменитого клуба, и тот пожал ее с отеческой нежностью. Мистер Винкель между тем семенил около дверей, поклонился и не говорил ни слова, так как хозяин, по-видимому, совсем забыл о нем.

— Милый… — сказала миссис Потт.

— Жизнь моя, — сказал мистер Потт.

— Что ж ты не представляешь другого джентльмена?

— Ах, прошу извинить! — воскликнул мистер Потт. — Позвольте рекомендовать мистера…

— Винкеля, — подсказал мистер Пикквик.

— Мистера Винкеля, — повторил мистер Потт.

И рекомендательная церемония окончилась вполне.

— Мы должны, сударыня, извиниться перед вами, — начал мистер Пикквик.

— В чем?

— В том, сударыня, что расстраиваем своим присутствием домашний порядок, не имея на то никакого права.

— О, будьте на этот счет совершенно спокойны, — с живостью возразила миссис Потт. — Для меня, уверяю вас, большой праздник — видеть новые лица: я живу почти взаперти в этом скучном городе, и случается, иной раз не вижу никого целыми неделями.

— Никого! — воскликнул мистер Потт с некоторым изумлением.

— Никого, мой друг, кроме тебя, — возразила миссис Потт с некоторой жесткостью.

— Дело, видите ли, вот в чем, мистер Пикквик, — сказал хозяин в объяснение на жалобу своей жены, — образ жизни заставляет нас некоторым образом отказаться от многих удовольствий и наслаждений, доступных для жителей этого города. Мое общественное положение как издателя «Итансвилльской Синицы» и влияние этой газеты на всю провинцию заставляют меня всецело отдаться политике…

— Милый… — перебила миссис Потт.

— Жизнь моя… — проговорил редактор «Синицы».

— Неужели ты ни на минуту не можешь расстаться со своей политикой, мой друг? Постарайся приискать предмет для разговора, интересный сколько-нибудь для этих джентльменов.

— Но политика, мой друг, интересует мистера Пикквика, — отвечал смиренный супруг.

— Тем хуже для него и для тебя, — сказала миссис Потт выразительным тоном, — у меня, напротив, голова идет кругом от здешней политики. Вечные ссоры с «Журавлем», глупые толки, брань, пересуды! Удивляюсь, мой друг, как у тебя достает охоты навязываться всем и каждому с этим вздором!

— Послушай, душенька…

— Вздор, вздор, нечего тут слушать. — Сэр, вы не играете в экарте? — спросила миссис Потт, обращаясь к молодому спутнику президента.

— Мне будет, сударыня, очень приятно изучить под вашим руководством эту игру, — отвечал мистер Винкель.

— В таком случае потрудитесь поставить к окну этот маленький столик: толки о здешней политике авось не достигнут до моих ушей, и я буду вам очень благодарна.

— Дженни, — сказал мистер Потт служанке, вошедшей со свечами, — сходите в контору и принесите связку «Синицы» за тысяча восемьсот двадцать восьмой год. Я прочту вам, сэр, — прибавил редактор, обращаясь к мистеру Пикквику, — я прочту вам свои передовые статьи, написанные в опровержение «Желтых» проныр, хотевших учредить здесь новую шоссейную заставу: надеюсь, вы позабавитесь.

— Я не сомневаюсь в этом, — сказал мистер Пикквик.

Связка трехсот номеров явилась на сцену; президент столичного клуба и редактор провинциальной газеты уселись за стол.

Долго мы рылись в бумагах мистера Пикквика и даже перечитывали по нескольку раз каждую страницу, надеясь отыскать по крайней мере краткое извлечение из этих статей, пропитанных глубокими соображениями политико-экономического свойства; но усилия наши не увенчались вожделенным успехом: великий человек повсюду хранил глубочайшее молчание относительно статей, принадлежащих редактору «Итансвилльской синицы». Не подлежит, однако ж, ни малейшему сомнению, что почтенный президент был проникнут поэтическим восторгом от необыкновенной свежести и живости слога прослушанных им статей, и мистер Винкель приводит положительный факт, что глаза мистера Пикквика, пропитанные и увлажненные избытком удовольствия, были сомкнуты почти во весь этот вечер.

Доклад служанки о приготовленном ужине прекратил игру в экарте и положил конец вторичному чтению лучших мест «Итансвилльской Синицы». Миссис Потт была, по-видимому, в самом игривом и веселом расположении духа. Мистер Винкель сделал уже весьма значительные успехи в ее добром мнении, и она объявила ему по секрету, что мистер Пикквик — «презабавный старикашка»: выражение фамильярное, которое могли позволить себе весьма немногие особы, коротко знакомые с этим колоссально-гениальным мужем, исчерпавшим всю глубину человеческой премудрости. Отзыв миссис Потт служит, конечно, самым трогательным и убедительным доказательством того уважения, каким мистер Пикквик пользовался на всех ступенях общественной жизни, мгновенно располагая к себе умы и сердца всех особ, приходивших в непосредственное соприкосновение с ним.

Мистер Топман и мистер Снодграс уже давно покоились богатырским сном в гостинице «Павлин», между тем как приятели их продолжали вести вдохновенную беседу в гостеприимном доме редактора «Синицы». Был уже час за полночь, когда они отправились в свои спальни. Сон мгновенно овладел усталым организмом мистера Винкеля; но восторженные его чувства не прекращали своей деятельности даже во сне: оставаясь нечувствительным ко всем земным предметам, он долго видел перед собою образ прелестной миссис Потт, и воображение его рисовало самые очаровательные картины.

Шум и толкотня, ознаменовавшие начало следующего дня, в состоянии были расшевелить душу самого романтического мечтателя, возвращая его из области воздушных умозрений к предметам действительной жизни. Лишь только рассвет заглянул в окна усыпленных домов, по улицам раздались звуки труб и барабанов, топот коней и крик людей, «Синих» и «Желтых», возвещавших об окончательных приготовлениях к великой борьбе между обеими враждующими партиями в славном городе Итансвилле. Пикквикисты пробудились и телом, и душой. Мистер Самуэль Уэллер, ночевавший в гостинице «Павлина», пришел ранним утром будить великого мужа.

— Ну, Сэм, каково идут дела? — спросил мистер Пикквик, когда исправный слуга переступил через порог его спальни. — Суматоха, я полагаю, страшная, а?

— Да, сэр, все, что называется, кипит, горит и юрлит, как, бывало, говаривала моя бабушка, когда переваривалась в печи ее похлебка с крапивой и петрушкой. — В гостинице «Сизого медведя» уже давно кричат во все горло.

— Это показывает, любезный, их усердную привязанность к общему делу — не так ли?

— Да как же иначе, сэр?

— Горячо работают, Сэм?

— Кипятком, сэр. В жизнь не видывал такого пьянства и обжорства: дивиться надо, как никто из них не лопнет.

— Здешние помещики, стало быть, очень щедры?

— И сказать нельзя.

— Какой свежий и бодрый народ! — воскликнул мистер Пикквик, выглядывая из окна.

— Правда ваша, сэр, народ удивительно свежий, — отвечал Сэм, — я и два буфетчика из гостиницы «Павлин» только что откачали сегодня десятка три «Желтых» молодцов, что перепились вчера после ужина.

— Как откачали?! — вскричал мистер Пикквик.

— Да так, сэр, очень просто: они повалились, где кто попал, и, по-видимому, никакой пушкой нельзя было расшевелить их. Вот мы с буфетчиками и вытащили их всех, одного за другим, на вольный воздух, вытащили да и поставили под насос, поставили да и ну откачивать. Откачали, сэр: на каждую голову, я полагаю, пришлось ушата по четыре. Зато теперь все — молодец к молодцу: свежи, сэр, здоровы и готовы лезть на стену за мистера Фицкина, который уж целую неделю кормит их и поит на свой счет.

— Может ли это быть?

— Очень может. Да где же вы изволили родиться, сэр, если не понимаете этих вещей? Бывают здесь проделки почище этой.

— Почище?

— Именно так. Вот хоть, примером сказать, вечером накануне последних выборов «Желтые» смастерили отличную штуку: они подкупили буфетчицу «Сизого медведя» запустить, что называется, коку с соком в пуншевые стаканы четырнадцати избирателей, которым следовало подавать голоса в пользу мистера Сломки.

— Что это значит — кока с соком?

— Попросту сказать: сонный порошок, подсыпанный в коньяк. Напились они, голубчики, напились да и проспали больше суток, а выбор кончился без них. Одного, правда, привезли для опыта в городскую ратушу, да толка не вышло никакого: спал мертвецки, хотя и колотили его в спину. Делать нечего: отвезли его назад и положили в постель. Четырнадцати голосов как не бывало! Это все делает, говорят, агент мистера Фицкина: продувная бестия!

— Странно, очень странно, — проговорил вполголоса мистер Пикквик, обращаясь отчасти к себе, отчасти к Сэму.

— Конечно, сэр, странность тут имеется в некотором роде; да все же это, с вашего позволения, совсем не то, что случилось однажды с моим отцом во время выборов в этом же самом городе. Вот, сэр, штука так штука!

— Что такое? — спросил мистер Пикквик.

— Кажется, я уже имел честь докладывать вашей милости, что он служил в кучерах, да и был он слишком толст, чтобы заниматься каким-нибудь другим ремеслом. Случилось однажды, привез он свою бричку в этот самый город. Были выборы так же, как теперь, и одна из партий предложила ему привезти из Лондона джентльменов, обещавшихся подать свои голоса в пользу избираемого кандидата. И вот, сэр, накануне отъезда его вдруг покорнейше просят в комитет кандидата противной стороны заради, так сказать, некоторых объяснений по кучерской части. Приходит мой родитель, зеркала — уму помраченье; письменный стол, разноцветные огни, перья, чернила, груды бумаг, дюжины две джентльменов — присутствие, сэр, во всем разгаре. «Здравствуйте, мистер Уэллер, здравствуйте! — говорит один джентльмен сановитой физиономии. — Очень рад вас видеть, сэр; как поживаете, мистер Уэллер?» — «Слава богу, — говорит мой отец, — покорно вас благодарю, сэр; вы тоже, надеюсь, совсем здоровы, покорно благодарю». — «Садитесь, мистер Уэллер, покорнейше прошу вас, сэр, садитесь». Сел мой отец рядом с этим джентльменом, и минуты две они пристально смотрели друг на друга. «Вы не помните меня, мистер Уэллер?» — говорит джентльмен. «Нет, говорит, не могу припомнить вашей милости», — говорит мой отец. «А я так вас хорошо знаю, — говорит джентльмен, — я знавал вас еще мальчиком: как это могло статься, что вы меня не помните, мистер Уэллер?» — «Нет, — говорит мой отец, — не помню, да и только». — «Это очень странно», — говорит джентльмен. «Странно», — говорит мой отец. «У вас, должно быть, предурная память, мистер Уэллер», — говорит джентльмен. «Предурная», — говорит мой отец. «Я так и думал, — говорит джентльмен: — не угодно ли стаканчик пунша, мистер Уэллер?» — «Покорно благодарю», — говорит мой отец. Вот они, сэр, сидят да пьют, пьют да говорят насчет этих житейских дел и обстоятельств по кучерской части. После третьего стакана пунша память у моего родителя как будто просветлела, и ему показалось, что он точно припоминает черты незнакомого джентльмена. Сделали стакан гоголь-моголя, для возобновления знакомства, и тут же добрый джентльмен вручил ему банковый билет в двадцать фунтов. «Между этим городом и Лондоном прескверная дорога, мистер Уэллер: как вы думаете, сэр?» — говорит джентльмен. «Тяжеленько, сэр, нечего сказать», — говорит мой отец. «Подле канала особенно дорога никуда не годится», — говорит джентльмен. «Езда плохая», — говорит мой отец. «Послушайте, мистер Уэллер, — говорит джентльмен, — вы превосходный ездок, и мы знаем, что вы можете делать с вашими лошадьми все, что вам угодно. Так вот оно, видите ли, в чем штука, мистер Уэллер: мы вас очень любим и весьма уважаем ваши кучерские таланты. Завтра вам надобно будет привезти сюда некоторых джентльменов. Очень хорошо, мистер Уэллер: если случится как-нибудь, что лошадки ваши заартачатся, когда вы поедете мимо канала, бричка перевалится на бок и джентльмены полетят в канал — разумеется, без всякого вреда для их костей, — то мы… вы понимаете, мистер Уэллер, мы будем вам очень благодарны за такую ласку». «Господа, — говорит мой отец, вставая со стула и обращаясь ко всем джентльменам, — вы народ очень добрый, и я вас полюбил от всего сердца. Еще стаканчик пунша за ваше здоровье, и все у нас покатится как по маслу». Допив стакан, родитель мой раскланялся, положил деньги в карман и вышел из дверей. Так вот оно, сэр, поверите ли, — продолжал Самуэль, бросая невыразимо бесстыдный взгляд на своего господина, — поверите ли, что в тот самый день, как родитель мой ехал с лондонскими джентльменами, его лошади вдруг заартачились, понеслись, забушевали, бричка опрокинулась, и джентльмены все до единого попадали в канал.

— Как же их вытащили оттуда? — торопливо спросил мистер Пикквик.

— Дело темное, сэр, — отвечал Самуэль, значительно понизив голос. — Один пожилой джентльмен, кажется, совсем пропал без вести… то есть шляпу-то его нашли, это я знаю; но была ли в шляпе голова, это осталось под спудом. Но всего удивительнее здесь то, что бричка моего родителя опрокинулась в тот самый день и на том самом месте, где и когда ей следовало опрокинуться по предсказанию ласкового джентльмена. Странная оказия!

— Очень странная, — повторил мистер Пикквик. — Однако ж, вычистите поскорее мою шляпу: кажется, зовут меня завтракать.

С этими словами мистер Пикквик сошел в гостиную, где уже вся почтенная компания сидела за накрытым столом. После завтрака каждый из джентльменов поспешил украсить свою шляпу огромной синей кокардой, сделанной прелестными ручками самой миссис Потт, и поскольку мистер Винкель вызвался сопровождать эту леди на кровлю домов, ближайших к месту будущего торжества, то мистер Пикквик и мистер Потт должны были отправиться одни в гостиницу «Сизого медведя», где уже давно заседал комитет мистера Сломки. Один почтенный член, с лысиной на голове, говорил у одного из задних окон речь перед шестью зевавшими мальчишками и одной девчонкой, величая их при каждой новой сентенции титулом «итансвилльских сограждан»; мальчишки хлопали руками и кричали «ура» изо всех сил.

Площадь перед «Сизым медведем» представляла несомненные признаки славы и могущества «Синих» граждан Итансвилля. Были тут стройные полчища синих флагов, расписанных золотыми буквами в четыре фута вышиной. Трубачи, барабанщики и фаготчики стояли на своих определенных местах, дожидаясь известных знаков для начатия торжественного марша. Отряд констеблей и двадцать членов комитета с голубыми шарфами приветствовали «Синих» граждан-избирателей, украшенных синими кокардами. Были тут избиратели верхом на борзых конях и другие многочисленные избиратели пешком. Была тут великолепная каретка, запряженная в четверню для самого достопочтенного Самуэля Сломки, и были еще четыре кареты, запряженные парой, для его ближайших друзей. На всем и на всех отражалось всеобщее воодушевление, жизнь и волнение: флаги колыхались, толпа ликовала, двадцать членов комитета и констебли бранились, лошади пятились, пешие гонцы потели, и все здесь собравшееся соединилось на пользу, честь и славу достопочтенного Самуэля Сломки, заявившего желание быть выбранным депутатом от бурга Итансвилля в Нижнюю Палату парламента Великобритании.

Громко закричали в народе, и сильно заколыхался один из синих флагов с девизом «Свобода прессы», когда выставилась в окне голова редактора «Итансвилльской Синицы», и оглушительные залпы громовых восклицаний раздались по всему пространству, когда сам достопочтенный Самуэль Сломки, в огромных ботфортах и синем галстуке, выступил на сцену, раскланялся толпе и мелодраматически пожал руку мистеру Потту, свидетельствуя ему искреннюю благодарность за поддержку, которой удостоился он, мистер Сломки, от его газеты.

— Все ли готово? — спросил достопочтенный Самуэль Сломки, обращаясь к мистеру Перкеру.

— Все, почтеннейший, все! — был ответ сухопарого джентльмена.

— Ничего не забыли, надеюсь?

— Ничего, почтеннейший, ничего. У ворот гостиницы стоят двадцать человек, которым вы должны пожать руки: они умылись и причесались для этого торжества; тут же шестеро маленьких детей, которых вы должны погладить по головке и спросить у каждого — сколько ему лет. На детей советую вам обратить особенное внимание; это всегда производит сильный эффект.

— Постараюсь.

— Да не худо бы, почтеннейший, — продолжал сухопарый джентльмен, — то есть я не говорю, чтоб это было совершенно необходимо, однако ж, очень недурно, если б вы поцеловали кого-нибудь из этих малюток; такой маневр произвел бы сильное впечатление на толпу.

— Не могу ли я поручить эту обязанность кому-нибудь из членов комитета?

— Нет, уж если целовать, так целуйте сами: эффект будет вернее, ручаюсь, что это подвинет вас на пути к популярности.

— Ну, если это необходимо, — сказал решительным тоном достопочтенный Самуэль Сломки, — надо поцеловать. Теперь, кажется, все.

— По местам! — закричали двадцать членов комитета.

И среди дружных восклицаний собравшейся толпы, музыканты, констебли, избиратели, всадники и кареты поспешили занять свои места. Каждый экипаж, запряженный парой, был набит битком, как сельдями в бочке. Карета, назначенная для мистера Перкера, вместила в себя господ Пикквика, Топмана, Снодграса и с полдюжины других джентльменов из комитета Сломки.

Наступила минута страшной тишины перед тем, как надлежало выступить самому достопочтенному Самуэлю Сломки, вдруг толпа раздвинулась и закричала во весь голос.

— Идет, идет! — воскликнул мистер Перкер, предваряя многочисленных зевак, которым нельзя было видеть, что делалось впереди.

Раздались дружные восклицания со всех сторон.

— Вот он пожимает руки гражданам Итансвилля!

— Ура, ур-ра!

— Вот гладит он какого-то малютку по голове! — говорил мистер Перкер восторженным тоном.

— Ур-ра! Ур-р-р-р-а-а!

— Он поцеловал ребенка.

Толпа заревела неистово и дико.

— Другого поцеловал!

Новый оглушительный рев и гвалт.

— Всех перецеловал! — взвизгнул сухопарый джентльмен.

И, сопровождаемая оглушительным ревом, процессия двинулась вперед.

Как, вследствие чего и по какому поводу случилось, что по пути она столкнулась, смешалась и перепуталась с другой такой же процессией, и каким образом окончилась суматоха, возникшая по этому поводу, описать мы не в состоянии, потому, между прочим, что уши, глаза, нос и рот мистера Пикквика нахлобучились его шляпой при самом начале этих столкновений. О себе самом говорит он уверенно, что в ту самую минуту, как он хотел бросить быстрый взгляд на эту сцену, его вдруг окружили со всех сторон зверские лица, облака пыли и густая толпа сражающихся граждан Итансвилля. Какая-то невидимая сила, говорит он, вынесла его вдруг из кареты и втолкнула в самый центр кулачных бойцов, причем два довольно сильных тумака восприял он на свою собственную шею. Та же невидимая сила пособила ему взобраться наверх по деревянным ступеням, и когда наконец он снял свою шляпу, перед ним были его друзья, стоявшие в первом ряду с левой стороны. Правая сторона была занята «Желтыми» гражданами Итансвилля; в центре заседали городской мэр и его чиновники, из которых один — жирный глашатай Итансвилля — беспрестанно звонил в огромный колокол, приглашая почтеннейшую публику угомониться от страшной суматохи. Между тем мистер Горацио Фицкин и достопочтенный Самуэль Сломки, с руками, приложенными к своим сердцам, беспрестанно склоняли свои головы перед волнующимся морем голов, наводнявших все это пространство, откуда подымалась буря стонов, ликований, криков и насмешек, — исходил гул и шум, подобный землетрясению.

— Смотрите-ка, куда забрался Винкель, — сказал мистер Топман, дернув президента за рукав.

— Куда? — спросил мистер Пикквик, надевая очки, которые он, к счастью, имел предосторожность держать в кармане до этой поры.

— Вот он, на крыше этого дома, — сказал мистер Топман.

И точно, на черепичной кровле, за железными перилами, заседали в спокойных креслах друг подле друга мистер Винкель и миссис Потт, делая своим приятелям приветственные знаки белыми платками, на что мистер Пикквик поспешил отвечать воздушным поцелуем, посланным его рукой прелестной леди.

Этот невинный поступок ученого мужа возбудил необыкновенную веселость в праздной толпе, еще не развлеченной церемонией выбора.

— Продувной старикашка! — закричал один голос. — Волочится за хорошенькими девушками!

— Ах ты, старый грешник! — закричал другой.

— Пялит свои очки на замужнюю женщину! — добавил третий голос.

— Я видел, как он моргал своим старым глазом, — вскрикнул четвертый.

— Верзила Потт и не думает смотреть за своей женой, — прогорланил пятый, и залпы громкого смеха раздались со всех сторон.

Так как за этим следовали ненавистные сравнения между мистером Пикквиком и негодным старым козлом и многие другие остроумные шуточки весьма колкого свойства и так как все это могло очевиднейшим образом компрометировать честь благородной леди, то негодование в груди мистера Пикквика забушевало самым стремительным потоком, и бог ведает, чем бы оно прорвалось на бессовестную толпу, если б в эту самую минуту не раздался звонок, возвещавший о начале церемонии.

— Тише, тише! — ревели помощники мэра.

— Уифин, действуйте для водворения тишины! — сказал мэр торжественным тоном, приличным его высокому общественному положению.

Исполняя полученное приказание, глашатай дал новый концерт на своем неблагозвучном музыкальном инструменте, что вызвало в толпе дружный смех и остроты.

— Джентльмены, — начал мэр, когда народный гвалт немного поутих. — Джентльмены! Братья избиратели города Итансвилля! Мы собрались здесь сегодня с единственной целью избирать нашего представителя в палату, вместо…

Здесь мэр был прерван громким голосом, раздавшимся в толпе.

— Слава нашему мэру! — прогремел этот голос. — Да процветает его славная торговля гвоздями и тесьмой, и пусть наполняются его тяжелые сундуки звонкой монетой!

За этим пожеланием, напомнившем о страсти почтенного мэра копить деньги, последовал веселый смех толпы, полились остроты и поднялся такой шум, что даже звонкий колокол глашатая оказался не в силах успокоить его. Мэр продолжал свою речь, но говорил ее собственно для себя, так как из всей его речи только и можно было кое-как расслышать лишь самый конец ее, в котором почтенный сановник приглашал собрание высказаться за того кандидата, который знает действительные потребности города и потому может принести ему пользу.

Едва окончилась речь мэра, на эстраде появился худенький джентльмен с туго завязанным белым галстуком. При смехе и остротах толпы он заявил, что намерен просить избирателей подать их голоса за человека, действительно принимающего близко к сердцу интересы города Итансвилля и настолько талантливого, что он с успехом станет защищать их в парламенте. Этого доблестного гражданина зовут Горацио Фицкин; он эсквайр и имеет поместье близ Итансвилля. При этих словах «Желтые» выразили свой восторг громкими рукоплесканиями, а «Синие» сопровождали их свистом, шиканьем и так шумно и продолжительно выражали свои чувства, что худенький джентльмен и почтенный друг, поддерживавший его предложение, произнесли свои длинные речи для назидания мэра, единственного слушателя, до которого долетали их слова.

Когда друзья Фицкина сказали все, что могли сказать, их место занял джентльмен, обладавший здоровым, розовым цветом лица. Он начал, конечно, с предложения подать голоса за другого кандидата (мистера Сломки). Розовый джентльмен был вспыльчивого нрава, и хотя его приняли несколько лучше, чем друзей мистера Фицкина, однако ж он не удовольствовался таким ничтожным предпочтением и потому, сделав небольшое ораторское фигуральное вступление, внезапно перешел к обличению тех джентльменов в толпе, которые прерывают его своими криками; затронутые джентльмены отвечали энергичными ругательствами, и обе стороны обменялись внушительными пантомимными угрозами. Чтобы положить конец неурядице, розовый джентльмен уступил свое место почтенному другу. Почтенный друг, сообразив, что не следует утомлять избирателей обильным словоизвержением, пробарабанил свою речь одним махом, не останавливаясь на знаках препинания; он мало заботился о том, что его никто не понял, зная хорошо, что, если кто пожелает ознакомиться с красотами его речи, тот всегда может прочесть ее в «Итансвилльской Синице», где она напечатана от слова до слова, снабженная всеми надлежащими знаками препинания.

После этого выступил сам Горацио Фицкин, эсквайр; но лишь только произнес он: «Милостивые государи» — как «Синие» загудели с неистовой силой, загремели барабаны достопочтенного мистера Сломки, оркестр грянул, и воздух наполнился смешанным гулом, и начался такой шум, каким не сопровождалась даже речь самого мэра. Выведенный из терпения, Горацио Фицкин подошел к своему оппоненту, достопочтенному Самуэлю Сломки, и грозно потребовал объяснения: точно ли оркестр заиграл по его предварительному приказу; и когда достопочтенный Самуэль Сломки дал весьма уклончивый и неопределенный ответ, Горацио Фицкин грозно поднял кулаки и, становясь в наступательную позицию, приглашал своего противника на смертный бой. При этом совершенно непредвиденном нарушении всех известных приличий и правил городской мэр скомандовал оглушительную фантазию на огромном колоколе и объявил, что он требует перед свои очи достопочтенных господ Горацио Фицкина, эсквайра, и мистера Самуэля Сломки. Минут через двадцать, при сильном содействии «Желтых» и «Синих» членов, противники помирились, пожали друг другу руки, и Горацио Фицкин, эксвайр, получил позволение договорить свою речь.

Речи обоих кандидатов, различные по изложению и красоте слога, совершенно, однако ж, были сходны в громких похвалах, воздаваемых избирателям Итансвилля. Горацио Фицкин, так же как Самуэль Сломки, объявили, каждый с приличной торжественностью, что не было и не могло быть во всей вселенной людей благороднее и бескорыстнее тех великодушных граждан, которые вызвались подать голоса в их пользу; но вместе с тем оба оратора весьма искусно намекнули, что избиратели противной стороны отличаются, к несчастью, такими свинскими качествами, при которых они, судя по совести, совершенно неспособны к принятию разумного участия в этом национальном деле. Фицкин выразил готовность делать все, что потребуют от него; Сломки, напротив, заранее отказался наотрез действовать под влиянием чужих мыслей и чувств. Оба оратора объявили, что благосостояние итансвилльских граждан сделается исключительным предметом их заботливости и что они всеми силами будут стараться об усовершенствовании мануфактур, промышленности и торговли во всех ее видах и родах.

Когда, наконец, приступлено было к окончательному отбору голосов и поднятию рук, огромное большинство, как и следовало ожидать, осталось на стороне достопочтенного Самуэля Сломки, который и был торжественно провозглашен представителем итансвилльских граждан. Сыграли еще раз фантазию на огромном колоколе, городской мэр надел шляпу, и народные толпы хлынули во все стороны, оглашая воздух залпами дружных восклицаний.

Во все время отбирания голосов город находился в сильно возбужденном состоянии. Все, что дышало итансвилльским воздухом, старалось вести себя в самом либеральном и просвещенном смысле. Подлежащие акцизу продукты продавались по замечательно дешевой цене во всех публичных местах. Для удобства голосующих прохлаждающие и горячительные напитки были выставлены на самых улицах; но, несмотря на такую предусмотрительную меру, многие изобретатели, почувствовав от утомления кружение головы, повалились на тротуаре и не могли заявить свое мнение, которого из кандидатов они предпочитают. Мистер Перкер в этот день выказал во всем блеске свои удивительные способности. Для успеха своего доверителя он пустил в ход всевозможные средства. В числе избирателей, стоявших на стороне мистера Фицкина, было несколько решительных патриотов, которых, казалось, нельзя привлечь никакой приманкой. Но мистер Перкер сумел залучить к себе этих рассудительных почтенных джентльменов и, после часовой с ними беседы, убедил их в талантливости своего клиента, и они подали голос за мистера Сломки. Злые языки утверждали, что мистер Сломки обязан своим избранием единственно ловкости своего пронырливого агента, а никак не своей популярности; но, конечно, это говорилось из зависти.

Глава XIV. Веселая компания в «Павлине» и повесть кочующего торговца

Мы очень рады, что имеем теперь полную возможность вынырнуть из бурного омута политического бытия на правильный свет обыкновенной домашней жизни. Муж совета и разума, мистер Пикквик в тесном и строгом смысле слова отнюдь не мог быть ни синим, ни желтым человеком среди итансвилльских граждан; однако ж, зараженный в значительной степени энтузиазмом редактора «Синицы», он посвящал почти все свое время философическому исследованию шумных прений, описанных нами в предыдущей главе этих «Записок». И в то время, как он был погружен в эти прения, мистер Винкель посвящал все свои досуги приятнейшим прогулкам и загородным выездам с миссис Потт, пользовавшейся всяким удобным случаем для отвлечения от однообразной и скучной жизни, на которую она постоянно жаловалась в присутствии своего супруга.

Треси Топман и мистер Снодграс, разлученные со своими друзьями, вели совершенно противоположный образ жизни. Не принимая почти ни малейшего участия в общественных делах, они должны были изворачиваться собственными средствами в гостинице «Павлин», предоставлявшей к их услугам китайский бильярд в первом этаже и отлично устроенные кегли на заднем дворе. В глубокие тайны этих увеселительных упражнений посвятил их мало-помалу мистер Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве со всеми особенностями трактирных забав. Таким образом, время проходило для них довольно быстро, и они совсем не знали скуки, несмотря на постоянное отсутствие глубокомысленного мужа, погруженного в политические соображения в доме редактора «Синицы».

В особенности вечером «Павлин» развертывался во всей своей славе и представлял такие наслаждения, при которых друзья наши постоянно отказывались от любезных приглашений многоученого мистера Потта. Вечером «коммерческая зала» этой гостиницы вмещала в себе разнообразные характеры и нравы, представлявшие мистеру Топману огромное поприще для наблюдений, мистеру Снодграсу обширнейшее поле для поэтических наслаждений вдохновительного свойства.

Коммерческая зала в гостинице «Павлин» отличалась в своем устройстве необыкновенной простотой. Это была чрезвычайно просторная комната, с огромным дубовым столом посередине и маленькими дубовыми столами по углам; дюжины три разнокалиберных стульев и старый турецкий ковер на полу довершали ее мебель, имевшую, вероятно, изящный вид в былые времена. Стены были украшены двумя географическими картами с подробным изображением столбовых и проселочных дорог; в углу, направо от дверей, висели на деревянных крючках шинели, сюртуки, шляпы и дорожные шапки. На каминной полке красовалась деревянная чернильница с двумя иссохшими перьями, облаткой и закоптелым куском сургуча, счетная книга и смертные останки форели в стеклянном гробу. Атмосфера благоухала табачным дымом, сообщавшим довольно тусклый свет всей комнате и особенно красным занавесам, предназначавшимся для украшения окон. На буфете картинно рисовались в общей группе две-три соусницы, пара кучерских седел, два-три кнута, столько же дорожных шалей, поднос с вилками и ножами и одна горчичница.

Вечером после окончания выборов мистер Топман и мистер Снодграс заседали в этой зале за дубовым столом вместе с другими временными жильцами «Павлина», собравшимися отдохнуть от своих дневных занятий. Все курили и пили.

— Господа, — сказал здоровенный и плотный мужчина лет сорока с одним только чрезвычайно ярким черным глазом, из-под которого моргало плутовское выражение остроумия и шутки, — господа, все мы народ добрый, честный и умный. Предлагаю выпить по бокалу за общее здоровье, а сам пью, с вашего позволения, за здоровье Мери. Не так ли, моя голубка, а?

— Отвяжитесь от меня с вашим здоровьем, — сказала трактирная девушка с притворно сердитым видом.

— Не уходите, Мери, — продолжал одноокий джентльмен, удерживая ее за передник.

— Отстаньте, говорю вам, — сказала служанка, ударив его по руке, — туда же вздумал волочиться, прыткий кавалер: знал бы сверчок свой шесток.

— Ну, так и быть, уходите, сердитая девушка, — сказал одноокий джентльмен, посматривая вслед за уходившей служанкой. — Я скоро выйду, Мери, держите ухо востро.

Здесь он принялся моргать на всю честную компанию, к восторженному наслаждению своего соседа, пожилого джентльмена с грязным лицом и глиняной трубкой.

— Подумаешь, право, как странны эти женщины, — сказал грязнолицый сосед после короткой паузы.

— Что правда, то правда, — подтвердил краснощекий джентльмен, выпуская облако дыма.

Последовала затем продолжительная пауза.

— Есть на этом свете вещицы постраннее женщин, — сказал одноглазый джентльмен, медленно набивая свою пенковую трубку.

— Женаты ли вы? — спросил грязнолицый сосед.

— Не могу сказать, что женат.

— Я так и думал.

Здесь грязнолицый джентльмен принялся выделывать веселые гримасы, к неимоверной радости другого джентльмена с вкрадчивым голосом и сладенькой физиономией, который считал своим непременным долгом соглашаться со всеми вообще и с каждым порознь.

— Я утверждаю, господа, — сказал восторженный мистер Снодграс, — что женщины составляют великую подпору и утешение нашей жизни.

— Совершенная правда, — заметил вкрадчивый джентльмен.

— Оно, может быть, и так, — прибавил грязнолицый сосед, — да только в таком случае, когда женщины бывают в хорошем расположении духа. Это ограничение необходимо иметь в виду.

— Совершенная истина, — заметил опять вкрадчивый джентльмен, сделав чрезвычайно сладкую гримасу.

— Я, однако ж, отвергаю это ограничение, милостивые государи, — сказал мистер Снодграс, думавший всегда о мисс Эмилии Уардль, когда речь заходила о достоинствах прекрасного пола, — и притом, господа, я отвергаю его с чувством искреннего презрения. Покажите мне мужчину, который бы взводил что-нибудь на женщин, как женщин, и я смело объявляю, что такой мужчина — не мужчина.

И мистер Снодграс, выбросив сигару, сильно ударил кулаком по дубовому столу.

— Звучный аргумент, — заметил вкрадчивый джентльмен.

— Звучный, но не убедительный, потому что в основании его скрывается софизм, — возразил грязнолицый джентльмен.

— Ваше здоровье, сэр, — вскричал кочующий торговец с одиноким глазом, бросая одобрительный взгляд на мистера Снодграса.

Мистер Снодграс поклонился.

— Хорошие аргументы, как ваш, мне всегда приятно слышать, — продолжал кочующий торговец, — вы, можно сказать, прекрасно доказали свою мысль; но этот маленький аргумент относительно женщин напоминает мне одну довольно странную историю, которую рассказывал мне мой старый дядя. По этому поводу я готов повторить еще раз, что есть на белом свете вещицы постраннее женщин. История удивительная, господа.

— Расскажите ее нам, — сказал краснолицый джентльмен с сигарой во рту.

— Угодно вам слушать?

— Очень.

— И мне тоже, — сказал мистер Топман, вставляя в общий разговор и свое слово. Он пользовался всяким удобным случаем увеличить запас своих наблюдений.

— В таком случае извольте, господа, я очень рад, — сказал кочующий торговец, затягиваясь с особенным наслаждением из своей пенковой трубки. — История будет рассказана… нет, господа, я передумал. К чему и зачем! Я знаю, вы не поверите мне, — заключил одноокий джентльмен, моргая самым плутовским образом на всю курящую компанию.

— Поверим, если вы ручаетесь за ее справедливость, — заметил мистер Топман.

— Конечно, ручаюсь, и на этом условии рассказываю. Дело вот в чем, господа: слыхали ли вы о знаменитом доме под фирмой «Бильсон и Слюм»? Вероятно, не слыхали, потому что его уж давным-давно нет на белом свете. Происшествие, о котором рассказывал мой дядя, случилось лет восемьдесят назад с одним путешественником из этого дома. Это, в некотором смысле, будет

«Повесть кочующего торговца»,

и старый дядюшка рассказывал ее таким образом:

Однажды зимой, около пяти часов вечера, лишь только начало смеркаться, на Марльборогских лугах, по дороге в Бристоль, можно было видеть путешественника, погонявшего свою усталую лошадь… то есть, собственно говоря, его непременно бы увидели, если б какой-нибудь зрячий человек проходил или проезжал по этому тракту; но погода была так дурна, вечер до того холоден и сыр, что не было на всем этом пространстве ни одной живой души, и путешественник тащился один, как можете себе представить, в самом мрачном расположении духа. Будь здесь какой-нибудь купец тогдашних времен, приказчик, разносчик или сиделец, он при одном взгляде на желтую тележку с красными колесами и на гнедого рысачка с коротеньким хвостом мигом смекнул бы, что этот путешественник был не кто другой, как сам Том Смарт из торгового дома «Бильсон и Слюм»; но так как этого взгляда некому было бросить, то и оказывалось, что Том Смарт и гнедой рысачок совершали путешествие в глубокой тайне. Вы понимаете, что от этого никому не могло быть ни лучше, ни хуже.

Немного на свете мест скучнее и печальнее Марльборогских лугов, когда на них дует сильный ветер. Если вдобавок присоединить к этому пасмурный зимний вечер, грязную и скользкую дорогу, беспрестанное падение крупных капель дождя, и если, господа, ради опыта, вы мысленно подвергнете свои кости влиянию враждебных стихий природы, то нечего и говорить, вы вполне поймете справедливость этого замечания относительно Марльборогских лугов.

Пронзительный ветер завывал и прямо дул через дорогу, сообщая дождевым потокам косвенное направление, наподобие тех перекрестных линий, какими в школах украшаются ученические тетрадки. На минуту он смолкал, как будто истощенный в своих бешеных порывах, и вдруг опять и опять — ууу! — и ветер снова принялся реветь и свистать по широкому раздолью, по долинам, по холмам, по равнинам, по ущельям, собираясь со свежими силами и как будто издеваясь над слабостью бедного путешественника, промокшего до костей и проникнутого судорожной дрожью.

Гнедой рысачок, взмыленный и вспененный, поминутно фыркал, прядал ушами и забрасывал свою голову назад, выражая, очевидно, неудовольствие против буйства земных стихий; это, однако ж, не мешало ему трусить довольно верными и решительными шагами до тех пор, пока новый порыв ветра, неистовый и дикий, не заставлял его приостановиться на несколько секунд и глубже водрузить свои ноги в грязную лужу, вероятно, для того, чтоб предупредить опасность носиться на крыльях ветра по воздушному пространству. Расчет рысака обнаруживал в нем необыкновенную сметливость умной лошадки: он был так воздушен, желтая тележка так легка, и Том Смарт настолько бескровен, что без этой предварительной меры ураган неизбежно должен был бы умчать их на облаках за пределы видимого мира, и тогда… но тогда, вы понимаете, повесть эта не имела бы никакого значения и смысла.

— Ну, ну, черт меня побери, молодецкая потеха! — воскликнул Том Смарт, имевший весьма нелепую привычку вдаваться в бешеные клятвы. — Дуй, подувай, раздувай, — и провалиться бы мне сквозь землю!

Вероятно, вы спросите меня, зачем Том Смарт выразил такое нескромное желание провалиться сквозь землю и подвергнуться свирепому действию воздушной стихии: этого я не знаю и, следовательно, не могу вам сказать. Я передаю вам точь-в-точь слова моего старого дяди, или самого Тома Смарта, — что решительно одно и то же.

— Дуй, подувай, раздувай! — воскликнул Том Смарт к очевидному удовольствию своей лошадки, которая на этот раз заржала и встряхнула ушами.

— Развеселись, Сого! — воскликнул Том, погладив рысачка концом своей плети. — В такую ночь не разъедемся мы с тобой; только бы завидеть какой-нибудь домишко — и баста: ты в конюшню, я на боковую. Пошевеливайся, Сого! Чем скорей, тем лучше.

Не могу вам доложить, понял ли гнедой рысачок сущность увещаний своего хозяина или он собственным умом дошел до такого заключения, что стоять посреди дороги не было ни малейшей выгоды ни для него, ни для желтой тележки, — только он вдруг бросился бежать со всех ног, и Том Смарт уже не мог остановить его до той поры, когда он по движению собственной воли своротил направо с большой дороги и остановился перед воротами придорожного трактира, за четверть мили до конца Марльборогских лугов.

Том Смарт бросил вожжи, выскочил из тележки и окинул быстрым взглядом верхнюю часть придорожного трактира. Это было довольно странное здание из брусьев, обложенное тесом, с высокими и узкими окнами, пробитыми на большую дорогу, низенькая дверь с темным портиком вела в дом посредством пары крутых ступеней, которые могли заменить полдюжины мелких ступенек новейшего современного фасона. Яркий и веселый огонек проглядывал из-за решетчатых ставень одного окна, между тем как в другом противоположном окне, сначала темном, вдруг засверкало игривое пламя, отражаясь красным заревом на опущенной шторе. Это могло служить верным доказательством, что в этом доме был камин, только что затопленный. Заметив эти признаки комфортабельности взглядом опытного путешественника, Том Смарт направил быстрые шаги к дверям, поручив наперед свою лошадку заботливости конюха, явившегося теперь предложить свои услуги.

Минут через пять Том Смарт сидел уже в той самой комнате, где горело яркое пламя, и притом сидел перед камином, с наслаждением прислушиваясь к потрескиванью перегоравших углей. Одно уже это обстоятельство способно было распространить живительную отраду в сердце всякого рассудительного джентльмена, хотя бы он промерз насквозь до сокровеннейшего мозга в своих костях; но домашний комфорт на этот раз обнаружился в обширнейших размерах. Смазливая девушка в коротеньком платьице, из-под которого картинно рисовались чудные ножки, накрывала на стол белоснежную скатерть, и в ту пору как Том Смарт сидел перед решеткой, спиной к дверям, перед его глазами в большом зеркале над каминной полкой отражалась очаровательная перспектива зеленых бутылок с золотыми ярлычками, разнокалиберных банок с вареньем и пикулями, перспектива ветчины, сыра и жареной дичи, распространявшей самый соблазнительный запах. Все это могло служить удивительным утешением для усталого путешественника; однако ж, и это было не все. За буфетом, перед круглым столиком, уставленным чайными чашками, сидела цветущая вдовушка лет сорока с небольшим, очевидно, хозяйка этого дома и главная надзирательница над всем, что могло служить к созданию в нем покойной жизни. Был только один предмет, омрачавший прелестную картину: за чаем подле вдовушки сидел высокий, долговязый мужчина в сером сюртуке и светлых пуговицах, с черными бакенбардами и густыми курчавыми волосами. Это уж было не очень хорошо, вы понимаете почему: Том Смарт мигом догадался, что долговязый кавалер уговорит вдову покончить раз и навсегда с унылыми годами одиночества и провести вместе с ним остаток жизни, исполненной всевозможной благодати.

Надобно вам доложить, что Том Смарт был по своей природе смирен и кроток, как овца, и зависть отнюдь не была в его натуре; случилось однако ж, неизвестно какими судьбами, что долговязый мужчина в сером сюртуке со светлыми пуговицами расшевелил в его сердце весь запас желчи и вызвал в нем величайшее негодование, особенно в ту пору, когда на зеркальном стекле обрисовались несомненные признаки того, что долговязый пользуется благосклонностью цветущей вдовы. Том был вообще большой любитель горячего пунша, — я могу даже сказать — Том влюблен был в горячий пунш, поэтому ничего нет удивительного, если он, накормив свою лошадку и скушав сам три тарелки разного печенья и варенья, изготовленного хозяйкой, приказал себе, эксперимента ради, подать стакан горячего пунша. Эксперимент оказался вполне удачным даже сверх всякого ожидания, по той именно причине, что из всех предметов кухмистерского искусства цветущая вдова наиболее усовершенствовала себя в приготовлении горячительных напитков. Опорожнив влагу едва не с быстротой молнии, Том Смарт заказал другой стакан, и это отнюдь не удивит вас, господа, если вы потрудитесь сообразить, что горячий пунш, приятный и сладкий при всех решительно обстоятельствах жизни, должен был показаться очаровательным Тому Смарту, сидевшему в теплой комнате перед пылающим камином, тогда как ветер неистово бушевал и бесновался вокруг всего дома. Том Смарт, видите ли, праздновал, так сказать, свою победу над буйной стихией, и по этой-то причине заказал себе другой стакан горячего пунша, за которым следовал третий, четвертый и так далее. Сколько выпил он всего, я не знаю; но чем больше он пил, тем больше косился на долговязого гостя, и тем сильнее кипела желчь в его груди.

— Бесстыдный нахал, провал его возьми! — думал про себя Том Смарт. — Какого ему черта торчать за этим буфетом? Препасквильная рожа! Неужели у этой вдовы нет никакого вкуса насчет выбора достойных кавалеров?.. Скверный анекдот!

Здесь быстрый взор Тома Смарта отпрянул от камина на круглый стол, и, подозвав хозяйку, он поспешно заказал себе новый стакан пунша.

Должно заметить, господа, что Том Смарт чувствовал всегда особенное расположение к трактирной жизни. Уже давно воображение его лелеяло мечту — завести свой собственный трактир, стоять за буфетом в широком сюртуке и широких штанах без штрипок, запустив обе руки в глубокие карманы. Не раз ему случалось занимать первые места на веселых пирах и с наслаждением думать, что эти пиры могли бы продлиться до бесконечности, если б сам он был содержателем общего стола. Одаренный от природы ораторским талантом, он мог бы произносить великолепные речи в присутствии дорогих гостей, воспламеняя их жажду к заздравным тостам. Все эти мысли с быстротой молнии просверлили голову Тома Смарта, когда он допивал шестой уже стакан, заседая перед пылающим камином. Мудрено ли, что он чувствовал справедливое негодование при взгляде на долговязого верзилу, готового сделаться обладателем прекрасного трактира, тогда как он, Том Смарт, принужден будет в его пользу отказаться от своего истинного призвания.

За последними двумя стаканами Том Смарт обдумывал план завязать ссору и вступить в открытую борьбу со своим неприязненным соперником; но, не выдумав ни синь пороха, решил отправиться в постель, считая себя злополучнейшим созданием в мире.

Том Смарт шел вперед по широкой старинной лестнице вслед за хорошенькой черноглазой девушкой, провожавшей его со свечой в руках. Несколько шагов сделали они счастливо, без всяких приключений; но потом свеча вдруг загасла от сильных порывов ветра, пробравшегося через щели в галерею, и они остались посреди лестницы одни, окруженные ночным мраком. Могло, впрочем, статься, что свечу задул не ветер, а сам Том, для того чтоб иметь удобный случай поцеловать и обнять свою проводницу — так, по крайней мере, разглашали его враги, и так именно поступил бы я сам на его месте. Скоро, однако ж, принесена была другая свеча, и путешественник, продолжая пробираться через лабиринт переходов, благополучно достиг комнаты, назначенной ему для ночлега. Девушка пожелала ему спокойной ночи и оставила его одного.

Комната имела огромные размеры. На постели, стоявшей посредине, могли бы, в случае нужды, поместиться дюжины две ребятишек из мужского пансиона; в двух гардеробных шкафах, приставленных к стене, мог бы, без малейшего труда, уложиться походный скарб целой дюжины полков; но всего более поразило внимание Тома Смарта странное, уродливое кресло, или, правильнее, безобразный стул с высокой спинкой, испещренной фантастической резьбой, с цветочной камчатной подушкой и круглыми шишками на конце ног, тщательно перевязанных красным сукном, как будто они страдали подагрой. Насчет всех других кресел Том Смарт был, собственно, того мнения, что это — старинные кресла и больше ничего; но этот специальный предмет, нисколько не похожий на своих товарищей, отличался такими затейливыми и фантастическими формами, что он, по-видимому, никак не мог оторвать от них своих глаз. Около получаса просидел он на одном и том же месте, обращенный спиной к камину и погруженный в таинственное созерцание, принимавшее постепенно самый восторженный характер.

— Черт бы его побрал! — проговорил, наконец, Том Смарт, начиная раздеваться и продолжая глядеть на старинный стул, поставленный у изголовья его постели. — В жизни не видал я таких уродов и не увижу никогда. Этакой анафема!

Он покачал головой с видом глубокой мудрости и опять взглянул на кресло. Запутываясь больше и больше в своих мыслях, он лег в постель, прикрылся простыней и погрузился в сон.

Минут через двадцать он вскочил на своей постели, пробужденный тревожными и шумными видениями долговязых гостей и пуншевых стаканов. Первый предмет, обрисовавшийся в его воспламененном воображении, был опять фантастический стул.

— Мошенник! — проворчал Том Смарт, подернутый судорожной дрожью. — Я не стану смотреть на него!

Он повалился на подушки, прищурил глаза и старался уверить себя, что спит крепким сном. Напрасный труд! Перед умственными взорами его заплясали, закривлялись уродливые стулья, прыгая по спинкам друг друга и выделывая самые бесстыдные гримасы.

— Этакая притча! — проговорил Том Смарт, высовывая свою голову из-под теплой простыни. — Уж лучше же стану я смотреть на один действительный стул, чем на неистовые полчища подобных ему призраков.

И он точно принялся смотреть, усердно, пристально, неподвижно; но вдруг перед его глазами начали совершаться чудодейственные перемены. Резьба спинки вытянулась, выпрямилась и постепенно приняла фигуру безобразного старика с морщинистым лицом. Камчатная подушка превратилась в жилет старинного фасона; круглые шишки приняли форму человеческих ног, обутых в красные туфли, и весь стул сформировался в джентльмена прошлого столетия, поджавшего под мышку свои руки. Том Смарт сидел, протирал глаза и старался удалить от себя фантастическую грезу. Тщетные усилия! На месте фантастического стула был точно безобразный джентльмен, и что всего удивительнее, безобразный джентльмен дико и нахально заморгал глазами на Тома Смарта.

Том Смарт, надобно заметить, был забубенная каналья первой руки, и притом в его желудке еще варились и кипели стаканы пунша. Сначала он струхнул немного, но потом запылал, так сказать, величайшим негодованием против старика, моргавшего на него с таким отчаянным бесстыдством. Наконец, он не вытерпел и сказал сердитым тоном:

— Зачем ты пялишь на меня свои бесстыдные бельма?

— Тебе на что? — проговорил безобразный старикашка, вытянутый фертом. — Смотрю и делаю, что хочу, а ты можешь себе бесноваться, сколько угодно, Том Смарт.

И он страшно оскалил зубы, как орангутанг, согбенный преклонностью лет.

— Как ты знаешь мое имя, старый хрыч? — спросил Том Смарт, приведенный в некоторое смущение. Он старался, однако ж, показать, что совсем не трусит.

— Вот уж это и не дело, Том Смарт, — отвечал старик обиженным тоном, — благородное красное дерево Испании заслуживает некоторого уважения с твоей стороны; а ты, между тем, вздумал обращаться со мной так, как будто я был хрупкий ореховый стул новейшего фасона. Стыдно тебе, брат Том!

И, говоря это, старый джентльмен принял такой гордый вид, что Том струсил не на шутку.

— Извините, сэр, я не имел никакого намерения обижать вас, — проговорил Том Смарт смиренным и даже несколько униженным тоном.

— Ну, ничего, когда-нибудь сочтемся, — сказал старик. — Оно, может быть, и правда, что ты не думал обижать меня. Том…

— Что вам угодно?

— Я знаю тебя, Том, отлично знаю. Ты ведь, любезный, мошенник.

— Помилуйте…

— Ничего, ничего, это я так примолвил ради начинающейся дружбы, а главная штука вот в чем: ты беден, Том, очень беден.

— Ваша правда, — сказал Том Смарт, — но как вы это знаете?

— Об этом речь впереди, любезный друг, но сквернейший анекдот состоит собственно в том, что ты горький пьяница, Томми.

Том Смарт приготовился дать клятву, что он терпеть не может крепких напитков; но в эту минуту взоры его встретились с пронзительными глазами старика, читавшего, казалось, в глубине его души самые тайные мысли. Он покраснел, прикусил язык и замолчал.

— A ведь признайся, любезный, у тебя разгорелись глазки на вдову: лакомый кусочек, нечего сказать, а?

Здесь старый хрыч закатил свои глаза, припрыгнул на своих коротеньких ногах и принял такую сладострастную позу, что Том Смарт невольно удивился легкомысленности его поведения — в такие преклонные лета!

— Я ведь опекун этой вдовушки, Том Смарт!

— Право?

— Я тебе говорю: я знал ее мать и бабушку. Бабушка была влюблена в меня и подарила мне вот этот жилет.

— Неужто?

— И эти башмаки, — продолжал старик, приподняв одну из своих ног, — но это пусть будет между нами, Томми; фамильных секретов распространять не должно — это мое правило.

Говоря это, старый плут принял такой бессовестный и наглый вид, что Том Смарт почувствовал непреодолимое желание взгромоздиться на его спину — так, по крайней мере, рассказывал он сам через несколько лет после этой чудодейственной истории.

— Был я в старину молодец, Том Смарт, и женщины любили меня страстно, — продолжал бесстыдный старикашка; — сотни красавиц засиживались, бывало, на моих коленях, и я, что называется, катался, как сыр в масле. Что ты на это скажешь, любезный, а?

Продолжая, между тем, исчислять подвиги своей юности, старик заскрипел и зашатался до того, что язык его утратил способность произвольного движения.

— За дело тебе, старый пес, — подумал Том Смарт, не сказав, однако ж, ничего в этом роде.

— О-ох! Не те времена и не те нравы! — простонал старик, принимая спокойную позу. — Плох я стал, Том Смарт, и потерял все свои балясины. Еще недавно мне сделали операцию — прикрепили новую дощечку к моей спине. Трудная операция, Томми.

— Очень может быть.

— Конечно, может; но не в этом штука: мне хочется женить тебя, Том Смарт.

— Меня?

— Да.

— На ком?

— На вдове.

— Помилуйте! Как это можно! Клянусь вашими почтенными сединами (на голове у старика торчало несколько седых клочков), вдова на меня и смотреть не хочет: ее сердце занято.

И Том Смарт испустил невольный вздох.

— Откуда ты это знаешь? — спросил старик твердым тоном.

— Как этого не знать? Долговязый верзила с черными бакенбардами увивался за ней на моих глазах.

— Вздор, любезный, будь спокоен: вдовушка не выйдет за него.

— Нет, сэр, позвольте усомниться в вашей проницательности: если б вы так же, как я, видели их за буфетом, мысли ваши получили бы другое направление.

— Как будто я этого не знаю! — проговорил старик с решительным видом.

— Чего? — спросил Том Смарт.

— Любовные шашни, шепот, поцелуй за дверью — экая важность! Все вздор, Томми!

Здесь старый хрыч принял опять бесстыдный и нахальный вид, вызвавший в Томе Смарте величайшее негодование. Дело известное, господа: весьма неприятно видеть и слышать старика, который, так сказать, вмешивается совсем не в свое дело.

— Все это я знаю, Томми, — продолжал старый джентльмен. — В свое время я вдоволь нагляделся на проказы этого сорта между молодыми людьми и уверился многочисленными опытами, что поцелуй сам по себе не доказывает ничего.

— Вы, конечно, видели много странных вещей, — сказал Том, бросая на старика вопросительный взгляд.

— Видел, да, могу похвалиться. Я пережил всех членов своей семьи, любезный друг, и теперь остался один, как бобыль.

И он испустил глубокий вздох.

— Велика была ваша семья? — спросил Том Смарт.

— Двенадцать братьев, Томми, народ все свежий, живой, молодец к молодцу, не то что нынешние дряхлые калеки, что трещат и ломаются от первого удара. Были у нас выполированные ручки, и в старину величали нас креслами, всех до одного.

— Куда ж девались ваши братцы, почтеннейший?

Старик приставил локти к своим глазам и, проливая горькие слезы, отвечал:

— Отжили свой век, любезный, отжили. Мы несли трудную службу, Томми, и комплекция их была слабее моей. Они почувствовали ревматизм в ногах и руках; сострадательные люди разнесли их по кухням и другим госпиталям. Один брат лишился даже чувств от продолжительной службы и дурного обхождения: его принуждены были сжечь в печи вместе с презренной сосной. Ужасно, друг Томми.

— Ужасно! — повторил Том Смарт.

Старый джентльмен приостановился на несколько минут, испытывая, вероятно, трудную борьбу с болезненными ощущениями своего сердца. Потом он сказал:

— Однако ж, любезный друг, мы отступаем от главного предмета. Долговязый верзила, должно заметить, пройдоха первой руки, каналья беспардонный. Женившись на вдовушке, он как раз спустит всю эту мебель и убежит на тот край света. Что из этого выйдет? Покинутая вдова будет разорена вконец, и мне придется умирать холодной смертью в мерзлой лавке какого-нибудь рыночного торгаша.

— Все это правда, почтеннейший, но…

— Дай мне кончить, дружище. О тебе, любезный Томми, с первого взгляда я составил отличное мнение. Раз поселившись в этом трактире, ты не оставишь его никогда, если, по крайней мере, за буфетом его будет что выпить.

— Покорно благодарю за доброе слово: вы не ошиблись, сэр, — сказал Том Смарт.

— Стало быть, вдовушка будет твоя, и мы позаботимся дать отставку долговязому верзиле.

— Как же это сделать?

— Очень легко: ты объявишь, что он женат.

— Чем я докажу это?

Старик отвинтил руку от своего плеча, моргнул глазами и, указав на один из дубовых шкафов, принял опять спокойную позу.

— Ему не приходит и в голову, — продолжал старый джентльмен, — что в правом кармане штанов, запрятанных в этот шкаф, он забыл письмецо, где неутешная супруга умоляет его возвратиться в ее объятия, извещая притом, что его со дня на день ожидают шестеро детей мал мала меньше.

После этих слов, произнесенных торжественным тоном, черты старого джентльмена начали бледнеть, стираться, и фигура его покрылась густой тенью. У Тома Смарта зарябило в глазах, подернутых плевой. Старик исчез, и на месте его опять явился чудесный стул: камчатный жилет превратился в подушку, красные туфли оказались чехлом. Том Смарт повалился на свою постель и скоро погрузился в глубокий сон.

Ранним утром, лишь только начало светать, Том воспрянул от своего сна. Несколько минут просидел он на своей постели, стараясь припомнить события прошлой ночи. Вдруг воспоминания его оживились с необыкновенной быстротой. Он взглянул на стул, имевший несомненно фантастические признаки; но, при всей живости фантазии, не мог отыскать в нем ни малейшего сходства с чертами таинственного старца.

— Как поживаешь, старый хрыч? — сказал Том Смарт.

Дневной свет пробудил всю смелость в его груди, и он уже не боялся ничего.

Стул, однако ж, остался без движения и не проговорил ни слова.

— Хорошо ли ты спал, куманек? — спросил Том Смарт.

Никакого ответа. Ясно, что стул не имел намерения вступать в разговор.

— На какой шкаф ты указывал вчера, старый черт, — продолжал Том Смарт сердитым тоном. — Проговори по крайней мере одно слово.

Стул хранил упорное молчание.

— Однако ж, попытка — не пытка, спрос — не беда, — пробормотал про себя Том Смарт, — шкаф открыть немудрено.

Он сделал несколько шагов и, увидев ключ в замке, повернул его: дверь отворилась. В шкафу действительно были штаны; он запустил руку в один из карманов и, к величайшему изумлению, вытащил то самое письмо, о котором говорил старый джентльмен.

— Странное обстоятельство, — сказал Том Смарт, взглянув сперва на стул, потом на дубовый шкаф, потом на письмо и затем опять на фантастический стул. — Удивительно странная история, — повторил он опять, озираясь кругом. Потеряв, однако ж, всякую надежду выяснить себе сколько-нибудь это запутанное дело, он оделся на скорую руку и решился, не теряя времени, действовать по внушению внутреннего чувства.

Внутреннее чувство внушало ему прежде всего сломить рога долговязому верзиле и занять его место в сердце интересной вдовы. Проходя через галерею и спускаясь вниз по ступеням лестницы, Том Смарт бросал вокруг себя испытующие взоры, питая в своей душе вероятную надежду сделаться законным владельцем драгоценных сокровищ этого жилища. Долговязый верзила стоял уже опять за буфетом, распоряжаясь, как у себя дома. Закинув руки за спину, он улыбнулся и кивнул головой при входе Тома Смарта. Улыбнулся он, вероятно, для того, чтоб выказать свои белые зубы; но Том Смарт видел во всей его позе выражение торжества, происходившего от сознания собственной силы.

— Погоди, голубчик, я тебя проучу! — подумал про себя Том Смарт и потом, обращаясь к хозяйке, проговорил: — Пожалуйте ко мне, сударыня, на пару слов.

Они вошли в маленькую гостиную и затворили за собою дверь.

— С добрым утром, сударыня, — сказал Том Смарт.

— С добрым утром, сэр, — отвечала интересная вдова. — Чего прикажете к завтраку, сэр?

Том молчал, обдумывая в эту минуту, как бы похитрее приступить к торжественному делу.

— Есть ветчина первый сорт, жареная курица и шпигованная утка, — чего прикажете, сэр?

Эти слова расшевелили внимание Тома Смарта. Он окинул вдовицу проницательным взором и нашел, что она в самом деле лакомый кусочек, как выразился старый джентльмен, выродившийся из фантастического стула.

— Кто этот господин, сударыня, что стоит у вас за буфетом? — спросил Том Смарт.

— Его имя Джинкинс, сэр, если вам угодно знать это, — отвечала вдова, зардевшись легким румянцем.

— Высокий мужчина, — сказал Том Смарт.

— Прекрасная душа, сэр, и прекрасный джентльмен.

— Эге! — воскликнул Том Смарт.

— Потрудитесь объяснить мне, сэр, чего вам угодно? — спросила вдова, приведенная в некоторое смущение поступками своего гостя.

— Извольте, сударыня, извольте. Не угодно ли вам посидеть со мною несколько минут?

Изумленная вдова, не говоря ни слова, поспешила занять порожний стул, и Том Смарт сел подле нее. Не знаю, господа, как это случилось, — мой дядя говорил, что и сам Том не мог объяснить этого случая, — только пальчики вдовицы вдруг очутились в его руке, и он держал их в продолжение всей этой беседы.

— Вы очень милы, сударыня, — начал Том Смарт, отличавшийся вообще любезными манерами в отношении к прекрасному полу, — вы очень милы, сударыня, и я могу доложить, что супругом вашим должен быть превосходнейший человек во вселенной. Вы этого заслуживаете.

— Ах, боже мой! — воскликнула вдова, приятно изумленная.

Красноречивое вступление Тома Смарта, не объясненное никакими предварительными обстоятельствами, могло казаться тем более удивительным, что он видел ее только первый раз в своей жизни. Следовательно, можно было повторить еще: «Ах, боже мой!»

— Я ненавижу лесть, сударыня, я презираю всякие комплименты, если они исходят не от чистого сердца, — продолжал Том Смарт с заметным воодушевлением. — Вы заслуживаете превосходного супруга, и кто бы ни был он, вам суждено сделать его счастливейшим созданием в мире.

Говоря таким образом, Том Смарт с наслаждением упивался комфортом, окружавшим интересную вдову.

Вдова между тем, озадаченная неожиданным оборотом дела, сделала судорожное усилие приподняться со своего места; но Том Смарт удержал ее ласковым пожатием руки. Дело известное, господа, что вдовицы теряют некоторым образом робость, свойственную прекрасному полу в его незамужней поре; так, по крайней мере, говорил мой дядя.

— Я должна благодарить вас, сэр, за ваше доброе мнение, — сказала цветущая вдова, — и если я выйду когда-нибудь замуж…

— Если, — перебил Том Смарт, лукаво подмигивая своим левым глазом, — если…

— Очень хорошо, — сказала вдова, — я могу переменить свою речь, если вам угодно: выходя теперь замуж во второй раз, я надеюсь, что супруг мой будет именно такой, какого вы желаете для меня.

— Джинкинс?

— Да.

— Я знаю Джинкинса и утверждаю, что он не заслуживает вашей руки.

Вдова вспыхнула и вздрогнула, испуганная таинственным видом своего собеседника.

— Позвольте уверить вас, сэр, — сказала она с некоторой запальчивостью, — что мистер Джинкинс заслуживает всякого уважения честных людей.

— Гм! — проворчал Том Смарт.

Вдовица разочла, что теперь самая приличная пора прибегнуть к посредству горьких рыданий. Вынув платок из кармана, она пожелала узнать прежде всего, зачем вздумал обижать ее Том Смарт, делая за глаза дурной отзыв о джентльмене, пользовавшемся ее безграничным доверием и уважением. Вместо того чтоб пугать бедную женщину, он прямо должен был объясниться с этим джентльменом, вывести его на чистую воду, и прочая, и прочая.

— За объяснением дело не станет, сударыня, — отвечал Том Смарт, — я сорву маску с этого лицемера, только вы наперед выслушайте меня.

— Говорите, — сказала вдова, устремив пристальный взгляд на лицо своего собеседника.

— Вы будете в величайшем изумлении, — сказал Том Смарт, опуская в карман свою руку.

— Если вам угодно объяснить мне, что ему нужны деньги, — отвечала вдова, — это не удивит меня ни на волос. Я знаю это.

— Нет, сударыня, это бы еще ничего: в деньгах имеет нужду всякий смертный. Не в этом речь.

— В чем же? Говорите, ради бога.

— Не торопитесь, сударыня, дело объяснится само собою, — возразил Том Смарт, медленно вынимая письмо из кармана. — Вы не будете визжать, сударыня?

— О нет, нет! — воскликнула вдова. — Дайте мне эту бумагу.

— Вы не упадете в обморок?

— Нет!

— С вами не сделается истерики?

— Нет, нет!

— Прекрасно. Сидите же смирно и не выбегайте из комнаты царапать ему глаза. Предоставьте мне самому труд разделаться с этим господином.

— Очень хорошо, давайте бумагу.

— Извольте.

И роковое письмо очутилось в руках интересной вдовы.

Господа, покойный дядюшка рассказывал, будто Том Смарт говорил, что рыдания бедной женщины, открывшей ужасную тайну, способны были просверлить насквозь даже каменное сердце. Нежные чувства Тома Смарта были, так сказать, парализованы совершеннейшим образом при этой душераздирающей сцене. Вдовица зашаталась во все стороны и неистово принялась ломать свои белые руки.

— О, злодей! О, изверг! О, мучитель! — воскликнула она.

— Точно так, сударыня, — подтверждал Том Смарт, — но вам надобно успокоиться.

— Не могу я успокоиться, — вопила вдова, — кого теперь полюбить мне, горемычной? Кому вручить свое бедное сердце?

— О, еще время не ушло! Полюбите и вручите! — восклицал Том Смарт, испуская потоки слез при виде страданий злополучной вдовы.

Проникнутый таким образом глубочайшим соболезнованием, Том Смарт обвил своей рукой стан интересной вдовы, и она судорожно сжала другую руку Тома Смарта. Через минуту ее слезы заменились отрадной улыбкой, и еще через минуту они улыбнулись оба, бросая друг на друга нежные взгляды.

При всех усилиях, джентльмены, я не мог выяснить, поцеловал ли Том Смарт интересную вдову при этом отрадном излиянии взаимных чувств. Дядюшка говорил, что не поцеловал, хотя я, собственно, имею веские причины сомневаться в его словах. Если пошло дело на откровенность, я готов, если угодно, присягнуть, что поцелуи непременно должны были завершить эту трогательную сцену.

Как бы то ни было, через полчаса Том Смарт с шумом и гвалтом вытолкнул из дверей взашей долговязого верзилу, и не далее как через месяц интересная вдова сделалась его женой. Долго еще разъезжал он по округе на своем гнедом рысачке в желтой тележке с красными колесами; но, наконец, покончив все дела с торговым домом, отправился во Францию и завел в Париже славный трактир.

— Позвольте спросить вас, сэр, что сделалось с чудодейственным стулом? — сказал любопытный старый джентльмен.

— Этот пункт не совсем приведен в ясность, — отвечал одноглазый повествователь, — заметили вообще, что в день свадьбы он кряхтел и трещал неугомонно; но отчего именно, от удовольствия или физической немощи, Том Смарт не мог объяснить. Вероятно, от немощи.

— И все верили этой истории? — спросил грязнолицый джентльмен, набивая свою трубку.

— Все, кроме врагов Тома Смарта. Некоторые из них утверждали, будто Том выдумал всю эту историю в досужие часы; другие, напротив, держались мнения, что он был пьян и в этом виде схватил по ошибке чужие штаны, где лежало нескромное письмо. Все это, разумеется, вздор, и никто не хотел слушать, что они говорили.

— Том Смарт выдавал все это за правду?

— Да, он ручался в справедливости каждого слова.

— A ваш дядюшка?

— Он говорил, что нельзя здесь усомниться ни в единой букве.

— Стало быть, оба в некоторой степени были замечательные мужи, — сказал грязнолицый джентльмен.

— Замечательные в высшей степени, — заключил кочующий торговец.

Глава XV. Изображающая отчетливо и верно двух знатных особ, устроивших в своем чертоге общественный завтрак, где произошла неожиданная встреча, подавшая повод к началу другой главы

Уже совесть сильно начинала тревожить мистера Пикквика за неосторожное забвение своих друзей в гостинице «Павлина», и он собирался сделать им визит на третье утро после окончания городских выборов, как вдруг Самуэль Уэллер, верный его слуга, явился к нему с визитной карточкой в руках, где была начертана надпись:

Мистрис Львица Гонтер.

Итансвилльское Логовище, за городской заставой.

— Ждут ответа, сэр, — сказал Сэм загадочным тоном.

— Точно ли ко мне пришла эта особа? — спросил мистер Пикквик. — Нет ли тут какой ошибки, Самуэль?

— К вам, сэр, могу вас уверить. Он спрашивает вас и никого больше, как говорил чертов секретарь, явившийся с докладом к доктору Фаусту, — отвечал мистер Уэллер.

— Он? Разве это джентльмен? — сказал мистер Пикквик.

— Совершеннейшее подобие и образ джентльмена.

— Но это карточка дамы, — возразил мистер Пикквик.

— Я, однако ж, получил ее от джентльмена, который теперь дожидается в гостиной. Он говорит, что ему необходимо вас видеть, иначе он готов простоять целый день, не двигаясь с места.

Услышав такое непоколебимое решение, мистер Пикквик сошел в гостиную и увидел степенного джентльмена, поспешившего обратиться к нему с низким поклоном.

— Мистер Пикквик, если не ошибаюсь?

— К вашим услугам.

— Позвольте, сэр, удостоиться лестной для меня чести притронуться к вашей руке… позвольте пожать вашу руку, — сказал степенный джентльмен.

— Сделайте одолжение, — сказал мистер Пикквик.

Незнакомец схватил руку ученого мужа и продолжал:

— Мы наслышались о вашей славе, сэр. Молва об ученых открытиях, сделанных вами в области антикварской науки, достигла ушей миссис Львицы Гонтер, моей супруги. Я — мистер Лев Гонтер.

Незнакомец остановился в ожидании, что это известие озадачит мистера Пикквика; видя, однако ж, что ученый муж остается совершенно спокойным, продолжал:

— Супруга моя, сэр, миссис Львица Гонтер, ставит себе за особенную честь знакомиться со всеми великими людьми, стяжавшими бессмертие в бесконечной области искусства и науки. Позвольте, сэр, включить в обширный реестр ее знакомых имя мистера Пикквика и всех почтенных сочленов основанного им клуба.

— Мне будет очень приятно удостоиться внимания такой леди, — отвечал мистер Пикквик.

— И вы удостоитесь, сэр, что не подлежит никакому сомнению, — сказал степенный джентльмен. — Завтра мы даем публичный завтрак, une fête champêtre, и приглашаем всех особ, прославившихся на поприще искусства и науки. Можно ли надеяться, сэр, что вы доставите моей супруге, миссис Львице Гонтер, удовольствие присутствовать в ее «Логовище» вместе с вашими друзьями?

— Очень рад, — отвечал мистер Пикквик.

— Миссис Львица Гонтер часто делает такие завтраки в здешней стороне, — продолжал степенный джентльмен, — на них торжествует разум, ликует сердце, и душа изливается «потоками веселья», как недавно изъяснился один поэт в сонете, посвященном моей супруге.

— Он пользуется громкой известностью в области искусства? — спросил мистер Пикквик.

— Да, сэр, его давно причисляли к блистательным поэтам нашего времени, — отвечал степенный джентльмен. — Все знакомцы миссис Львицы Гонтер — великие люди, каждый по своей части; у нее и нет других знакомых: в этом ее честолюбие и гордость.

— Благородное честолюбие, высокая гордость! — заметил мистер Пикквик.

— Миссис Львица Гонтер будет гордиться этим замечанием, когда узнает, что оно излетело из собственных ваших уст, — сказал степенный джентльмен. — В свите вашей, сэр, находится, если не ошибаюсь, джентльмен, прославившийся прекрасными стихотворениями.

— Друг мой Снодграс любит поэзию, и я признаю в нем поэтический талант, — отвечал мистер Пикквик.

— Миссис Львица Гонтер имеет тоже превосходный поэтический талант. Она без ума от поэзии, сэр, обожает поэзию, можно даже сказать, вся ее душа и мысли запечатлены характером летучего поэтического вдохновения.

— Она пишет что-нибудь?

— Творит, сэр, творит, и плодом ее последнего творчества была превосходная «Элегия издыхающей лягушке». Изволили читать?

— Нет.

— Это, однако ж, изумляет меня: последнее творение миссис Гонтер принято образованной публикой с единодушным восторгом. Оно появилось первоначально в «Дамском журнале» под буквой «Л» с восемью звездочками. Элегия миссис Гонтер начинается таким образом:

— Прекрасно! — воскликнул мистер Пикквик.

— Бесподобно! — воскликнул мистер Лев Гонтер. — Какая простота!

— Удивительная! — сказал мистер Пикквик.

— Следующая строфа еще трогательнее, сэр. Прочесть?

— Сделайте милость.

— Она, можно сказать, сама бежит с языка и выливается таким образом:

— Превосходно! — сказал мистер Пикквик.

— Верх совершенства! — сказал мистер Лев Гонтер. — Чем дальше, тем лучше; но вам надобно слышать декламацию самой миссис Львицы Гонтер: это, можно сказать, олицетворенная богиня стихотворного искусства. Завтра поутру она будет в костюме читать свою элегию.

— В костюме?

— Точно так, в костюме Минервы. Я забыл предупредить вас, что наш завтрак должен иметь характер маскарада: это, некоторым образом, будет утренний bal masqué.

— Как же это? — сказал мистер Пикквик, осматривая свою собственную фигуру. — В таком случае мне едва ли можно…

— Почему ж? — воскликнул мистер Лев Гонтер. — Соломон Лука, еврей, на большой улице торгует всякими костюмами, и вы можете выбрать какой угодно по вашему вкусу. Платон, Зенон, Эпикур, Пифагор — все это были основатели известных клубов, и философская мантия пристанет к вам как нельзя лучше.

— Но я не могу вступить в соперничество с этими великими людьми, и, следовательно, костюм их будет не по мне, — возразил мистер Пикквик.

Степенный джентльмен погрузился в размышление на несколько секунд и потом сказал:

— Впрочем, я полагаю, супруге моей, миссис Львице Гонтер, будет гораздо приятнее, если гости ее увидят в собственном образе великого мужа с вашими талантами. Супруга моя, надеюсь, сделает некоторое исключение в вашу пользу, я даже уверен в этом.

— В таком случае, — сказал мистер Пикквик, — мне будет очень приятно присутствовать на вашем бале.

— Извините, однако ж, я злоупотребляю вашим временем, сэр, — сказал степенный джентльмен, как будто пораженный внезапным воспоминанием. — Для такого человека, как вы, драгоценна каждая минута, и я не смею больше беспокоить вас своим присутствием. Стало быть, мне можно сказать миссис Львице Гонтер, что она должна ожидать вас вместе с почтеннейшими членами вашего клуба? Прощайте. Я горжусь, сэр, что имел счастье насладиться лицезрением знаменитого мужа… Ни шага, сэр, будьте спокойны… ни полслова.

И, махнув рукой, мистер Лев Гонтер юркнул из комнаты, прежде чем мистер Пикквик успел сказать ему прощальное слово.

Через несколько минут мистер Пикквик взял шляпу и отправился в гостиницу «Павлина»; но там был уже мистер Винкель, и пикквикисты знали все подробности об утреннем бале.

— Будет и миссис Потт, — возгласил мистер Винкель, увидев президента.

— Право? — сказал мистер Пикквик.

— В костюме Аполлона, — прибавил мистер Винкель, — только муж ее запрещает ей надевать тунику.

— И дельно, — заметил мистер Пикквик, — к чему ей туника.

— Ну да. Поэтому миссис Потт наденет белое атласное платье с золотыми блестками.

— В таком случае, не поймут ее роли, — возразил мистер Снодграс.

— Как не понять? — отвечал мистер Винкель. — В руках у нее будет лира.

— Это другое дело: всякий увидит, что она Аполлон, — сказал мистер Снодграс.

— A я буду бандитом, — перебил мистер Топман.

— Кем? — воскликнул изумленный мистер Пикквик.

— Бандитом, — скромно повторил мистер Топман.

— Послушай, любезный друг, — сказал мистер Пикквик, бросая суровый взгляд на своего друга, — ты, если не ошибаюсь, хочешь нарядиться в зеленую бархатную куртку с коротенькими фалдами в два дюйма?

— Точно так. Разве это вас удивляет? — с живостью спросил мистер Топман.

— Очень.

— Отчего же?

— Оттого, любезный друг, что ты слишком стар для зеленой куртки.

— Стар!

— И уж если пошло дело на правду, ты слишком толст.

— Толст!

— И стар, и толст! — подтвердил мистер Пикквик энергичным тоном.

— Сэр, — воскликнул мистер Топман, вставая с места с покрасневшим лицом, при этом глаза его заискрились пламенным негодованием, — вы меня обижаете, сэр.

— Вы обижаете меня, сэр, отваживаясь в моем присутствии напялить на себя зеленую бархатную куртку с разбойничьим хвостом, — возразил мистер Пикквик тоном сильнейшего негодования.

— Сэр, — сказал мистер Топман, — вы грубиян.

— Сэр, — сказал мистер Пикквик, — вы грубиян.

Мистер Топман сделал два шага вперед и устремил на президента гневный взор. Пылающий взгляд мистера Пикквика, сосредоточенный в фокусе его очков, дышал гордым вызовом и угрозой. Мистер Снодграс и мистер Винкель, пораженные торжественностью сцены, стояли молча, прикованные к месту.

— Сэр, — сказал мистер Топман после короткой паузы, при этом голос его дрожал и волновался, — вы назвали меня стариком.

— Назвал, — сказал мистер Пикквик.

— И толстяком.

— Назвал.

— И грубияном.

— И тем и другим. Сэр, вы толстяк и старик и грубиян.

Страшная пауза.

— Сэр, — продолжал мистер Топман, отворачивая обшлага своего фрака и принимая угрожающую позу, — сэр, привязанность моя к вашей личности была до сих пор велика… очень велика; но мщение мое упадет, должно упасть на эту личность.

— Сэр, продолжайте!

Это был единственный ответ ученого мужа. Раздраженный обидными и колкими выходками своего товарища и друга, мистер Пикквик был некоторым образом парализован в своей позе, и это служило несомненным признаком, что он приготовился на всякий случай к мужественной обороне той самой личности, на которую должно было упасть неожиданное мщение.

Оглушенный столкновением двух великих личностей, мистер Снодграс, пораженный внезапной немотой, стоял сначала без движения и без всякой определенной мысли; но вдруг вдохновенная мысль осенила его ум. Презирая собственную опасность, он стал между двумя противниками и воскликнул громогласно.

— Как! Вы ли это, мистер Пикквик, муж разума и совета, обративший на себя взоры образованного мира? Вы ли мистер Топман, друг наш и товарищ, озаренный величественным светом, заимствованным от этой бессмертной натуры? Стыдитесь, господа, стыдитесь, стыдитесь!

И прежде чем вдохновенный поэт кончил свою речь, черты мистера Пикквика прояснились, гневное выражение исчезло с его чела, и почтенное лицо его приняло свое обыкновенное, благосклонное выражение. Так исчезают следы карандаша под трением умягчительной резины, и такова сила истинного таланта!

— Я погорячился, — сказал мистер Пикквик, — слишком погорячился. Топман, вашу руку.

Мрачные тени мгновенно сбежали с лица мистера Топмана, когда он пожал руку своего друга.

— Я погорячился, — сказал мистер Топман.

— Нет, нет, — прервал мистер Пикквик, — виноват во всем один я. Помиримся, любезный друг. Ты наденешь зеленую бархатную куртку.

— Нет, нет, — возразил мистер Топман.

— Для меня, любезный друг, сделай милость.

— Извольте, я согласен.

Таким образом было решено, что мистер Топман, мистер Снодграс и мистер Винкель явятся на бал в заимствованных костюмах. Руководимый филантропической полнотой своего чувства, мистер Пикквик изъявил полное согласие на прихоти своих друзей, противоречившие его собственным убеждениям и мыслям: разительное доказательство просвещенной снисходительности, на какую может быть способен только истинно великий человек.

Мистер Лев Гонтер нимало не преувеличивал дела, отзываясь с похвалой о магазине мистера Соломона Луки. Гардероб его оказался неистощимым, хотя, быть может, далеко не представлял строгих классических свойств. Костюмы не отличались новизной и не были вполне приспособлены к характеру времени и места; но все без исключения блистало мишурой, а в этом и заключается сущность искусственной костюмировки. Конечно, мишура при дневном свете не может иметь ослепительного блеска; но всякому известно, что искусственные костюмы изобретены собственно для ночных похождений, и если, напротив, при ярком блеске солнца мишура утратит свое великолепие и пышность, то, само собою разумеется, виноваты в этом те особы, которым пришла неестественная фантазия давать утренние балы. Так, по крайней мере, рассуждал и доказывал мистер Соломон Лука, и пикквикисты, убежденные его доказательствами, выбрали в его магазине приличные костюмы, при этом каждый действовал по собственному благоусмотрению.

Наняли карету в гостинице «Сизого медведя», оттуда также взята была коляска для мистера и миссис Потт, отправлявшихся на дачу достопочтенной Львицы Гонтер. Редактор «Синицы», как и следует, заранее объявил об этом бале, известив итансвилльских граждан, что «этот утренний праздник представит сцену разнообразного и восхитительного очарования, великолепное сияние красоты и талантов, роскошное обнаружение гостеприимства и особенно всевозможные проявления изящного художественного вкуса». «Баснословные угощения Востока, — продолжал редактор, — и дикий блеск султанских пиров будут иметь характер пошлой вакханалии, если сравнить их с этим цивилизованным торжеством, на которое, однако ж, известные злонамеренные люди заранее изрыгают яд своей зависти, нагло и бесстыдно издеваясь над приготовлениями добродетельной и знатной леди, снискавшей общее уважение». Последние строки некоторым образом служили тонким и деликатным намеком на бессовестные выходки «Журавля», который, не быв удостоен приглашения на этот бал, написал презлую и пренелепую сатиру, где все это дело представлялось в самом невыгодном свете.

Наступило вожделенное утро и с ним вожделенный час ехать на торжественный завтрак миссис Львицы Гонтер. Забавно было видеть, как мистер Топман рисовался или, правильнее, корчился в полном костюме испанского бандита, в узенькой бархатной курточке, представлявшей из его спины нечто вроде дамской булавочной подушки, туго набитой песком. Бархат картинно обтягивал верхнюю часть его ног, между тем как нижнюю их часть пеленали хитросплетенные повязки — любимый исключительный наряд, присвоенный героями больших и малых дорог. Его открытая и добрая физиономия украшалась длинными беспардонными усами, падавшими с обеих сторон на воротнички его голландской рубашки. Для украшения его головы предназначалась шляпа, имевшая форму сахарной головы и убранная разноцветными лентами разной длины и ширины; но так как ни один экипаж в мире не представлял таких удобств, чтоб шляпа такого рода, надетая на голову, не достигала до его кровли, то мистер Топман принужден был всю дорогу держать ее на коленях. Столь же забавен и даже остроумен в своем роде был поэтический костюм мистера Снодграса. Он выбрал в магазине Соломона Луки голубые атласные штаны, длинный черный плащ, белые шелковые чулки и башмаки такого же цвета, и все это, вместе с греческой феской, составляло подлинный повседневный костюм трубадура с той поры, как появились эти певцы на европейской почве, до окончательного исчезновения их на земном шаре. Но все это не значило ничего в сравнении с костюмом редактора «Итансвилльской Синицы». Как журналист и представитель общественного мнения, он выбрал для себя костюм старинного русского подъячего и вооружился огромным кнутом — символом казни для всех нечестивцев. В этом костюме мистер Потт, сопровождаемый оглушительным ревом уличной топпы, подкатил из магазина Соломона Луки к подъезду своего дома.

— Браво! — заголосили мистер Снодграс и мистер Топман, когда увидели на галерее аллегорического джентльмена. — Браво!

— Браво! — воскликнул мистер Пикквик, вышедший на галерею встретить грозного подъячего.

— Ура! Потт, ура! — заревела чернь, окружавшая дом журналиста.

И посреди этих восклицаний мистер Потт, бросая на все стороны благосклонную улыбку, обличавшую внутреннее сознание превосходства и силы, торжественно воссел на свою колесницу.

Последовали затем: миссис Потт, похожая на греческого Аполлона в юбке английской леди, и мистер Винкель в светло-красном сюртуке и красном картузе — костюм, в котором всякий должен был угадать меткого стрелка, поражающего кроликов и тигров с одинаковым искусством. После всех явился мистер Пикквик в антикварских панталонах и штиблетах, обличавших его археологическую натуру, и затем обе колесницы открыли свое шествие к «Логовищу» миссис Львицы Гонтер. На козлах колесницы мистера Пикквика восседал Самуэль Уэллер.

Мужчины, женщины, мальчики и девочки, собравшиеся глазеть у ворот «Логовища» на костюмированных гостей, взвизгнули от удивления общим хором, когда мистер Пикквик, поддерживаемый с одной стороны бандитом, с другой — трубадуром, торжественно вышел из своей коляски; но салют праздной толпы превратился в неистовый оглушительный рев, когда мистер Топман, подходя к воротам, начал употреблять отчаянные усилия напялить на свою голову шляпу бандита.

В самом деле, приготовления к балу, как предсказал мистер Потт, были великолепны в полном смысле слова. Он устроен был в саду размером не меньше акра с четвертью, и все это пространство было наполнено народом. Никогда и нигде, даже в сказках «Тысячи и одной ночи», не видели такого чудного соединения красоты, изящества, вкуса и талантов. Все литературные знаменитости явились на фантастический праздник миссис Львицы Гонтер. Была тут молодая леди в султанской чалме, писавшая прекрасные стихотворения для «Итансвилльской Синицы», и вел ее под руку молодой джентльмен в фельдмаршальском мундире, поставлявший критические статьи для той же газеты. Гении, литераторы сталкивались на каждом шагу, и уже взглянуть на них считалось завидным счастьем для каждого рассудительного человека. Были здесь даже лондонские львы, знаменитые сочинители, написавшие целые книги и даже напечатавшие их. И что всего удивительнее, лондонские львы ходили, ни дать ни взять, как обыкновенные люди, говорили, шутили, смеялись, сморкались и даже болтали всякий вздор, вероятно, из благосклонного внимания к толпе, которая без того не могла бы понять их. Были здесь иностранные певцы, каждый в своем национальном костюме, и вместе с ними английские певцы в костюме и без всяких костюмов. Была здесь, наконец, сама миссис Львица Гонтер, величественная Минерва, принимавшая гостей с чувством гордости и удовольствия, потому что вокруг нее были знаменитости всех стран и народов.

— Мистер Пикквик, сударыня, — прокричал лакей, когда этот джентльмен подошел к греческой богине со шляпой в руках. По правую руку ученого мужа был бандит, по левую — трубадур.

— Где? — воскликнула миссис Львица Гонтер, потрясенная с ног до головы необыкновенным восторгом при имени великого человека.

— Здесь я, — сказал мистер Пикквик.

— Как? Возможно ли? Неужели я собственными глазами имею счастье видеть самого мистера Пикквика, основателя и президента знаменитого клуба.

— Точно так, сударыня, я сам к вашим услугам, — проговорил мистер Пикквик, отвешивая низкий поклон, — мне очень приятно свидетельствовать лично свое почтение знаменитой сочинительнице «Издыхающей лягушки». Позвольте представить моих друзей и членов моего клуба, господ Топмана, Винкеля и Снодграса.

Если вы не испытали, так не можете и понять, что значит делать низкие поклоны в узенькой бархатной куртке, уже лопнувшей в двух местах, когда притом с вашей головы, при малейшей неосторожности, может слететь высочайшая шляпа с разноцветными лентами и перьями. Мистер Топман при этом представлении чувствовал невыразимую пытку, стараясь держаться грандиозно и свободно.

— Мистер Пикквик, — сказала миссис Львица Гонтер, — вы должны дать обещание не отходить от меня ни на минуту во весь день. Здесь целые сотни знаменитостей, которым я должна вас представить.

— Вы очень добры, сударыня, — отвечал мистер Пикквик.

— И, во-первых, вот мои малютки: я почти забыла их, — продолжала Минерва, беспечно указывая на пару взрослых девиц, из которых одной могло быть около двадцати трех лет. Обе они были в панталончиках и детских костюмах, вероятно, для того, чтоб им или их маменьке придать цветущий вид первых юношеских лет.

— Как они милы! — проговорил мистер Пикквик, когда малютки удалились после сделанного представления.

— Оне удивительно похожи, сэр, на свою прекрасную мать, — сказал мистер Потт величественным тоном, — их даже различить трудно.

— Полноте, как вам не стыдно! — воскликнула миссис Львица Гонтер, притронувшись веером (Минерва с веером!) к плечу редактора «Синицы».

— Что ж? Разве это не правда? Вы очень хорошо знаете, когда в прошлом году портрет ваш явился на выставке королевской Академии Художеств, все спрашивали, вы ли это или ваша младшая дочь, потому что в самом деле различить вас никак нельзя было!

— Пусть так; но разве вы обязаны повторять это в присутствии незнакомых особ? — возразила миссис Львица Гонтер, снова ударив по плечу ручного льва итансвилльской литературы.

— Граф, граф! — воскликнула миссис Львица Гонтер, завидев проходившего мимо джентльмена в иностранном костюме.

— А! Чего угодно? — сказал граф, поворачиваясь назад.

— Мне угодно представить друг другу две европейские знаменитости, — отвечала миссис Львица Гонтер, — мистер Пикквик, позвольте рекомендовать вам графа Сморльторка. — Потом она прибавила вполголоса, — знатный иностранец… собирает материалы для своих мемуаров… изучает Англию в историческом, географическом и статистическом отношениях. Граф Сморльторк, рекомендую вам мистера Пикквика, знаменитого автора «Теории пескарей».

Мистер Пикквик отвесил низкий поклон. Граф слегка кивнул головой и вынул записную книгу.

— Как ви назваль этого каспадин, мадам Гонт? — сказал граф, грациозно улыбаясь ласковой хозяйке.

— Мистер Пикквик.

— Пикник? Карашо. Значит, предки его биль основатель пикников, оттуда и фамилия — Пикник.

Говоря это, знаменитый иностранец уже вносил в свою книгу генеалогическую заметку о древней английской фамилии Пикников. Миссис Львица Гонтер поспешила исправить ошибку:

— Вы не расслышали, граф, — мистер Пикквик.

— Пиг Виг — карашо. Пиг — имя, Виг — фамилия. Сочинил теорию…

— Пескарей, граф.

— Сухарей, карашо. Я запишу: каспадин Вик, известный английский литератор, сочинивший «теорию сухарей», которые вообще могут играть важную роль в морской державе, обязанной содержать огромный флот и кормить сухарями целые полчища матросов. Как ваше здоровье, мистер Вик?

— Совершенно здоров, покорно благодарю, — отвечал мистер Пикквик учтивым тоном. — Вы давно в Англии, граф?

— Давно… очень давно… больше двух недель.

— Сколько же еще намерены пробыть?

— Неделю.

— Вам много будет дела, если вы намерены тем временем собирать материалы, — отвечал, улыбаясь, мистер Пикквик.

— Материалы уже все готовы, — сказал граф.

— Право?

— Они у меня здесь, — прибавил граф, знаменательно ударяя себя по лбу. — Стоит только присесть, и книга готова.

— О чем же преимущественно вы намерены писать?

— Обо всем: музыка, живопись, наука, поэзия, политика — все войдет в мои записки.

— Как же это, сэр? Уже одна политика требует глубоких соображений: ведь это все то же, что житейская философия.

— Погодите, — сказал граф, вынимая опять записную книгу. — Счастливая идея! Можно начать этим особую главу. — Глава сорок седьмая: Политика. Эпиграф: Политика требует глубоких соображений: ведь это все то же, что житейская философия. Изречение господина Вика, автора «Теории сухарей».

Таким образом невинное замечание мистера Пикквика, дополненное разными пояснениями, удостоилось быть внесенным в книгу знаменитого иностранца.

— Граф, — сказала миссис Львица Гонтер.

— Что прикажете, мадам Гонт?

— Позвольте представить вам мистера Снодграса, поэта, друга мистера Пикквика.

— Погодите! — воскликнул граф, вынимая опять записную книгу. — Поэт Сной-Крас? Карашо. Глава пятьдесятая. Поэзия. На утреннем бале мадам Гонт познакомила меня с первым английским поэтом, господином Сной-Крас, другом мистера Вика. Сама Гонт написала знаменитую поэму «Издохлая лягушка». Карашо, очень карашо.

И, окончив эти заметки, граф удалился в противоположный конец сада, вполне довольный собранными сведениями.

— Чудный человек этот граф Сморльторк! — сказала миссис Львица Гонтер.

— Глубокий философ, — заметил редактор «Синицы».

— Светлая голова, — прибавил мистер Снодграс.

Все присутствовавшие особы единодушно согласились с этими отзывами, прославляя, каждый по-своему, премудрость знаменитого иностранца.

В эту минуту грянул концерт, раздались очаровательные звуки инструментальной музыки, и толпа, прославлявшая графа Сморльторка, забыла свой панегирик. После концерта началась музыка вокальная, где иностранные певцы, надрывая грудь и горло, обнаружили удивительные грани своего искусства. Публика утопала в океане восторгов. Затем выступил на сцену мальчишка лет четырнадцати, чумазый и совсем невидный собою, но штукарь удивительный, заслуживший от всех громкие аплодисменты. Взяв огромный стул за одну ножку, он повертел его над своей головой, поставил на землю, разбежался, перепрыгнул, стал на четвереньки, перекувырнулся, сел и, в довершение эффекта, сделал галстук из своих собственных ног, закинув их за шею и стараясь принять позицию жабы.

Все это было прелюдией к наслаждениям высшего разряда, к поэтическим наслаждениям. Их открыла миссис Потт, зачирикавши слабым голосом небольшое стихотвореньице в классическом духе, приспособленном к ее роли Аполлона. Затем сама миссис Гонтер продекламировала свою «Элегию к издыхающей лягушке». Публика пришла в неописуемый восторг и сопровождала громким «браво» каждую строфу. К удовольствию всех любителей изящного, миссис Львица Гонтер должна была декламировать в другой раз, и некоторые из гостей изъявили желание слышать ее в третий раз, но большинство публики, ожидавшей питательного завтрака, избавило хозяйку от лишнего труда. Его сиятельство граф Сморльторк и многие другие джентльмены справедливо заметили, что было бы неблагоразумно и совсем неделикатно злоупотреблять так долго снисходительным терпением миссис Львицы Гонтер. Поэтому, несмотря на совершеннейшую готовность со стороны хозяйки читать еще несколько раз «Издыхающую лягушку», скромные и деликатные гости отказались наотрез ее слушать, и когда вслед за тем отворились двери павильона, где устроен был завтрак, публика хлынула туда с величайшей поспешностью, так как было вообще известно, что миссис Львица Гонтер, приглашая к себе больше сотни гостей, устраивала завтрак только на пятьдесят персон: вся заботливость ее в таких случаях обращалась на одних львов, а мелкие животные должны были промышлять о себе сами.

— Где же мистер Потт? — спросила миссис Львица Гонтер, собирая вокруг себя знаменитых львов.

— Здесь я, сударыня, — отвечал редактор, выходя из отдаленного конца павильона. Без этого приглашения хозяйки он рисковал остаться голодным на весь день.

— Почему вы к нам не придете? — продолжала миссис Львица Гонтер.

— Пожалуйста, не беспокойтесь о нем, — сказала миссис Потт любезным тоном, — вы напрасно принимаете на себя лишние хлопоты, миссис Гонтер. — Ведь тебе хорошо там, мой милый, не правда ли?

— Очень хорошо, мой ангел, — отвечал несчастный Потт, сделав кислую гримасу.

Бедный супруг! Повелительный взгляд миссис Потт уничтожил мгновенно его могущество и силу, и орудие казни, которое он держал в своих руках, становилось теперь ничтожной игрушкой в присутствии повелительной супруги.

Миссис Львица Гонтер бросала вокруг себя торжественные взгляды. Граф Сморльторк погружен был в созерцание роскошных блюд; мистер Топман усердно угощал раковым салатом знаменитых львиц, обнаруживая высокую степень грациозности, столь свойственной испанским бандитам; мистер Снодграс, искусно отстранив молодого джентльмена, поставлявшего критические статьи для итансвилльской «Синицы», объяснял патетические места молодой красавице, заведывавшей стихотворным отделом на страницах «Синицы»; мистер Пикквик любезничал и насыщался, занимая одно из самых почетных мест подле самой хозяйки. Отборный кружок был, по-видимому, сформирован вполне, и не было недостатка ни в одной особе; но вдруг, к общему изумлению, мистер Лев Гонтер, стоявший до сих пор у дверей, — его обязанностью всегда было стоять у дверей, — бойко выступил на сцену и проговорил суетливым тоном:

— Фиц-Маршал, душенька, Фиц-Маршал…

— Ах, как это кстати! — сказала миссис Львица Гонтер. — Поторопись, мой друг, очистить дорогу для мистера Фиц-Маршала. Пусть он идет прямо к нам: мне надобно побранить мистера Фиц-Маршала за его слишком поздний визит.

— Раньше не мог, миссис Гонтер, — отвечал голос из толпы, — тьма народу… комната битком… запыхался, устал… пробираюсь.

Нож и вилка выпали из рук президента Пикквикского клуба. Он взглянул через стол на бандита в зеленой куртке: мистер Топман дрожал как в лихорадке и смотрел с таким отчаянным видом, как будто земля готова была расступиться под его ногами.

— Уф! — продолжал мистер Фиц-Маршал, пробираясь сквозь густую толпу турок и всадников, отделявших его от стола, где сидели знаменитейшие львы. — Дьявольский раут!.. Вытерли, выгладили, выутюжили… ни морщинки на мундире, лучше всякой прачки… Ха, ха, ха! Странный каток… истерся… гладок, как налим… уф!

Продолжая стрелять этими и подобными стенографическими сентенциями, молодой человек в костюме флотского офицера подошел к столу, и озадаченные пикквикисты увидели перед собой мистера Альфреда Джингля.

Лишь только взял он и пожал протянутую руку миссис Львицы Гонтер, глаза его столкнулись с пылающими очами президента Пикквикского клуба.

— Скверный анекдот! — воскликнул мистер Джингль. — Совсем забыл… ждет почтальон… надо расквитаться… сейчас ворочусь.

— Зачем вам беспокоиться самим? — перебила миссис Львица Гонтер. — Предоставьте этот труд лакею или, всего лучше, моему мужу.

— Нет, нет… лучше сам… мигом назад.

И с этими словами мистер Джингль снова исчез в густой толпе.

— Позвольте спросить вас, миссис Гонтер, — сказал взволнованный мистер Пикквик, выдвигаясь из-за стола, — кто этот молодой человек и где он живет?

— Мистер Фиц-Маршал, единственный представитель древнего и знатного рода, — отвечала миссис Львица Гонтер, — мне будет очень приятно познакомить вас, мистер Пикквик. Граф будет от него в восторге.

— Да, да, — поспешно проговорил мистер Пикквик, — но где он живет?

— Он остановился в Бери, в гостинице «Вестник».

— В Бери?

— Да, за несколько миль от Итансвилля. — Что с вами, мистер Пикквик? Надеюсь, вы не думаете оставить нас так скоро?

Но, прежде чем миссис Львица Гонтер кончила свою речь, мистер Пикквик, задыхаясь от внутреннего волнения, погрузился в густую толпу и благополучно вышел в сад, где через несколько минут присоединился к нему мистер Топман.

— Наглец! Негодяй! — говорил мистер Пикквик.

— Делать нечего теперь, — сказал мистер Топман, — ушел!

— Я буду преследовать его!

— Преследовать! Где?

— В Бери, — отвечал вполголоса мистер Пикквик. — Почем знать, какой злой умысел лежит теперь на его душе? Он обманул почтенное семейство, и мы отчасти были невинной причиной его бессовестной проделки. Мой долг — отнять у него средства вредить своим ближним. Я обличу негодяя, обезоружу, уничтожу, разорву. Самуэль! Где мой слуга?

— Здесь, сэр, перед вашей особой, как лист перед травой, — откликнулся мистер Уэллер, выплывая из-за ближайшей палатки, где он философствовал за бутылкой мадеры и голландским сыром, — здесь, сэр, ваш слуга, гордый титулом и почетом, как говаривал Живой Скелет⁴, когда глазели на него праздные зеваки.

— Следуй за мной, — сказал мистер Пикквик, устремив пристальный взгляд на Самуэля. — Топман, вы можете приехать в Бери, когда получите от меня письмо. До свидания.

Все убеждения и просьбы оказались бесполезными: мистер Пикквик был разгневан, и душа его алкала мести. Мистер Топман принужден был воротиться один в парадный павильон. Через час его мрачные воспоминания совсем рассеялись и потонули в бутылке шампанского.

Мистер Пикквик и Самуэль Уэллер, заседая на империале дилижанса, подвигались к городу Бери.

Глава XVI. Обильная разнообразными приключениями, многосложная, запутанная

Никогда в целом году природа не обнаруживает, на мой взгляд, таких прелестей, как под конец лета, с последних чисел июля до первых сентября. Весна прекрасна, спору нет, май лучезарен и цветущ; но красота весны возвышается ее контрастом с опустошительной зимой. Август отнюдь не имеет таких выгод. Наступает он, когда перед нашим физическим и умственным взором рисуются зеленые поля, лазурь неба и пахучие цветы, когда снег и лед, плаксивый ветер, буря и свирепые морозы совсем удалились от наших воспоминаний, как будто суждено им навсегда исчезнуть с лица земли: и при всем том очарователен август месяц! Огороды и поля смутно жужжат суетливым шумом труда; деревья тяготеют под толстыми гроздьями плодов, склоняющих к земле их длинные ветви; сжатый хлеб, грациозно складенный в снопы, волнующиеся при каждом переливе света, окрашивает весь ландшафт золотистым цветом, какая-то сладостная нега распространяется в атмосфере над всей землей, и это успокоительное влияние распространяется даже на крестьянские телеги, заметные только для глаз на сжатой ниве, но которых не может слышать ухо вследствие их медленного движения по ровной и мягкой почве.

Как только быстрый экипаж несется мимо полей и огородов, окаймляющих дорогу, группы женщин и детей, собирающих плоды, прекращают на минуту свою работу и, заслоняя загорелое лицо пыльной рукой, с напряженным любопытством смотрят на проезжих, между тем как в это же мгновение какой-нибудь чумазый пузырь, которого мать не могла оставить дома, карабкается по краям корзинки, где его уложили, высовывает голову и визжит от полноты душевного восторга. Жнец машинально роняет серп и, скрестив руки, следит любопытным взором за быстрым движением колес, а рабочая лошадь бросает сонливый взгляд на красивых коней и, по-видимому, рассуждает про себя: «Любо, братцы, издали посмотреть на вашу упряжь, но куда приятнее ходить здесь, по мягкой земле, медленным и ровным шагом». Вы обогнули угол дороги и оглянулись назад: женщины и дети принялись опять за свою работу, жнец поднял серп, карапузик упал в корзинку, лошадь двинулась вперед, и все пошло своим обычным чередом на плодоносной ниве.

Сцена в этом роде оказала могущественное влияние на благоустроенную душу президента Пикквикского клуба. Решившись обличить злодея, скрытого под маской Фиц-Маршала, он сидел сначала задумавшись и молча, погруженный в средства относительно достижения своей филантропической цели. Мысль, что этот негодный Джингль распространяет всюду разврат и зловредный обман, не давала ему покоя. Мало-помалу, однако ж, внимание его обратилось на окружающие предметы, и он всей душой погрузился в лоно природы. На половине пути мистер Пикквик решительно повеселел и даже вступил в разговор со своим слугой.

— Какой прекрасный вид, Самуэль! — сказал мистер Пикквик.

— Нечего и говорить, сэр, глина джентльменская: хоть сейчас кирпичи обжигай, — отвечал мистер Самуэль Уэллер, слегка притронувшись к своей шляпе.

— Вы, мой милый, я полагаю, всю свою жизнь ничего не видали, кроме глины, песка и кирпичей, — сказал, улыбаясь, мистер Пикквик.

— Оно так, сэр, с одной стороны, а если посмотреть с другой, так выйдет, пожалуй, и не так. Я ведь не все чистил сапоги, мистер Пикквик.

— Что ж вы делали?

— Раз служил я на ямском дворе.

— Когда?

— Давненько, сэр. Лишь только вышел я на свет играть в чехарду с заботами мира сего, меня сделали носильщиком на Толкучем рынке; потом сидел я на ямщицких козлах, потом чистил тарелки за буфетом и потом уже начал чистить сапоги.

— Стало быть, история вашей жизни очень любопытна?

— Как же, очень. Теперь я сделался слугой старого холостяка; а придет пора, и я сам буду джентльменом. Тогда я разведу тенистый сад, выстрою комфортабельную беседку и буду себе посиживать от утра до ночи с трубкой в зубах.

— Вы философ, Самуэль.

— A как бы вы думали? Философия у нас в крови. Мой родитель, например, философ первой руки. Если, бывало, мачеха начнет его шпынять, он свистит себе так, что и в ус не дует. Бывало, она рассердится и разобьет его трубку: он возьмет другую и набьет табаком. Потом она взвизгнет и упадет в истерику, а он покуривает себе, как в кофейном доме. Ведь все это называется философией, сэр, не так ли?

— Почти так, — отвечал мистер Пикквик, улыбаясь, — философия, вероятно, принесла вам большую пользу.

— Как же, сэр, очень большую, особенно когда была у меня квартира без мебели.

— Это что еще?

— Ничего, сэр, две недели подряд на своем веку квартировал я под мостом… то есть под арками Ватерлооского моста. Квартира недурная, близкая ко многим трактирам и притом даровая квартира, безданная, беспошлинная. Холодновато иной раз, да это ничего, когда кровь бурлит кипятком от головы до пяток. И не скучно: честной компании вдоволь.

— Бродяги, я думаю, мошенники?

— Как бы не так! Записные бродяги знают, сэр, философию получше нас с вами: у них всегда найдется теплый угол и порция телятины с кружкой пива. Случается иной раз, заходят туда молодые нищие, женщины и мальчишки, еще не привыкшие к своему ремеслу; но вообще бывают там бездомные твари без насущного куска хлеба, бесприютные головушки, которым не на что купить веревку в две пенни.

— Какая там веревка? — спросил мистер Пикквик.

— Веревкой, сэр, называется меблированная квартира, где платят за койку два пенни.

— Что ж тут общего между веревкой и койкой?

— Неужто вы не понимаете? Вещи простые, сэр. Джентльмен и леди, содержатели прекрасной гостиницы, сначала укладывали своих гостей на полу, где кто стоял: но это оказалось неудобным, потому что гости спали беспробудно каждый день вплоть до обеда. Поэтому джентльмен и леди, для предупреждения таких беспорядков, придумали утвердить гостиные постели — мешки с соломой — на веревках, привешанных к потолку на расстоянии метра от пола.

— Дальше.

— Дальше уж, разумеется, что: каждое утро в шесть часов джентльмен и леди дергают за один конец веревки и вываливают жильцов на холодный пол. Гости просыпаются, встают, и каждый убирается подобру-поздорову, на все четыре стороны. Однако ж извините, сэр, кажется, я заболтался с вами: ведь это Бери.

— Да, Бери.

Дилижанс покатил по торцовой мостовой красивого городка и через несколько минут остановился перед воротами большой гостиницы напротив старого аббатства.

— A вот это гостиница «Вестник», — сказал мистер Пикквик, — здесь мы остановимся, только надобно, Сэм, быть как можно осторожнее. Наймите номер и никому не сказывайте моей фамилии. Понимаете?

— Еще бы! Я ловлю на лету ваши мысли, — отвечал Самуэль Уэллер с лукавым видом.

И, взяв под мышку чемодан мистера Пикквика, он побежал в буфет. Скоро номер был взят, и мистер Пикквик расположился в нем с большим комфортом.

— Теперь, Сэм, прежде всего… — сказал мистер Пикквик.

— Надобно заказать обед, — подхватил Самуэль Уэллер: — уже поздно.

— Пожалуй и так, — сказал мистер Пикквик, взглянув на часы, — ваша правда, Самуэль.

— И если я хорошо угадал вашу мысль, — прибавил мистер Уэллер, — после обеда вы ляжете отдохнуть часов на десяток и отложите все попечения до завтрашнего дня, так как «утро вечера мудренее», как говаривал один сапожник, выпивая бутылку водки на сон грядущий.

— Правда, Самуэль, — подтвердил мистер Пикквик, — но не мешает наперед удостовериться, точно ли стоит он в этой гостинице и скоро ли намерен ехать.

— Положитесь на меня во всем: я не промигаю, — отвечал Самуэль. — Пойду заказывать обед и спущусь вниз на разведки: все будет узнано минут через пять.

— Делайте, как знаете, — сказал мистер Пикквик.

Слуга исчез.

Через полчаса мистер Пикквик сидел за роскошным обедом, и минут через сорок мистер Уэллер явился с известием, что мистер Чарльз Фиц-Маршал приказал удержать за собой свой номер в гостинице впредь до дальнейших распоряжений. Он собирался провести этот вечер в одном аристократическом доме, куда должен был сопутствовать ему и его слуга. Трактирному слуге поручено стоять у подъезда в ожидании мистера Фиц-Маршала.

— Теперь, сэр, — заключил мистер Уэллер, — стоит мне поутру потолковать с его слугой, и я узнаю всю подноготную.

— Как же вы узнаете? — перебил мистер Пикквик.

— Нет на свете народа откровеннее слуг, когда они толкуют о своих господах; неужели и это для вас секрет!

— Ну да, я забыл, — сказал мистер Пикквик, — хорошо.

— Тогда вы сами увидите, что нужно делать, и мы распорядимся как нельзя лучше.

— Очень хорошо, ступайте.

И мистер Уэллер, с позволения своего господина, отправился провести вечер по собственному благоусмотрению. Неизвестно, как это случилось, только в короткое время он познакомился, казалось, со всеми трактирными жильцами и даже нашел для себя приют в общей зале, куда буфетчик прислал ему великолепный ужин. Долго рассказывал он остроумные анекдоты, заставляя хохотать всю почтенную компанию, и долго мистер Пикквик не мог сомкнуть глаз, оглушаемый громким смехом, доносившимся до его спальни.

Поутру на другой день мистер Уэллер, разгоняя лихорадочные остатки вечерней вакханалии, стоял на дворе под насосом, обливаемый с ног до головы холодной водой. В продолжение этой операции внимание его обратилось на молодого парня в серой ливрее, сидевшего на скамейке. Парень держал какую-то духовную книгу в руках и был, по-видимому, слишком углублен в чтение; это, однако ж, не мешало ему бросить пытливый взгляд на джентльмена под насосом, и оказывалось по всему, что операция купанья забавляет его как нельзя больше.

— Что это за пучеглазый болван, — подумал про себя мистер Уэллер, когда глаза его первый раз встретились с любопытным взором незнакомца в серой ливрее.

Желтое, широкое лицо незнакомца, его впалые глаза и огромная голова, на которой торчало несколько черных клочков, произвели весьма неприятное впечатление на Самуэля. — Экой болван! — повторил он, продолжая операцию обливанья и стараясь больше не думать о болване.

Но незнакомец, беспрестанно отрываясь от книги, продолжал на него смотреть с напряженным вниманием, обнаруживая очевидное намерение вступить в разговор. Окатив еще раз свою голову, Самуэль вытерся полотенцем и, подходя к незнакомцу, сказал:

— Как ваше здоровье, дружище?

— Слава богу, покорно вас благодарю, сэр, — проговорил незнакомец, медленно закрывая свою книгу, — здоров, покамест Бог грехам терпит. Вы здоровы ли, сэр?

— Рассохся малую толику и брожу, как ходячая бутылка с бренди; но это нипочем нашему брату, — отвечал Самуэль. — Вы живете в этой гостинице?

Незнакомец отвечал утвердительно.

— Как это случилось, что вчера вас не было с нами? — спросил Самуэль, продолжая вытираться. — Вы смотрите таким весельчаком… как живая форель в корзинке рыбака, — прибавил он тихонько.

— Вчера меня не было дома, — отвечал незнакомец, — мы выезжали с господином.

— Как фамилия вашего господина? — спросил мистер Уэллер, раскрасневшись от внезапного волнения и от сильных трений полотенцем.

— Фиц-Маршал, — сказал незнакомец.

— Дайте вашу руку, почтеннейший, — сказал мистер Уэллер, делая шаг вперед, — очень рад познакомиться с вами. Мне ужасно нравится ваше лицо.

— Скажите, пожалуйста, это, однако ж, очень странно, — проговорил желтолицый слуга наивным тоном, — вы мне понравились с первого взгляда; я готов был расцеловать вас, когда вы стояли под насосом.

— Право?

— Честное слово. Не удивительно ли это?

— Удивительно, — сказал Сэм, всматриваясь с удовольствием в глупую фигуру незнакомца. — Как ваше имя, любезный друг?

– Иов.

— Прекрасное имя. А фамилия?

— Троттер, — сказал незнакомец. — А вас как величают?

Самуэль припомнил предостережение своего господина и отвечал:

— Меня зовут Уокер; фамилия моего господина — мистер Вилькинс. Не угодно ли вам перекусить чего-нибудь, мистер Троттер?

— С удовольствием, — отвечал желтолицый, с благоговением укладывая свою книгу в карман.

Они отправились в буфет, где вскоре занялись обсуждением живительной влаги, приготовленной из джина с прибавлением двух лимонов и гвоздики.

— Хорошее у вас место, мистер Троттер? — спросил Самуэль, приготовляя стакан пунша.

— Дурное, любезный друг, мизеристо.

— Как?

— Да так. Мистер Фиц-Маршал намерен жениться на этих днях.

— Право?

— Точно так; но это бы еще ничего: он намерен похитить молодую девушку, богатую наследницу, из девичьего пансиона.

— Какой дракон! — проговорил мистер Уэллер, размешивая другой стакан. — Пансион этот в здешнем городе, я думаю?

Хоть этот вопрос был предложен самым невинным и беспечным тоном, однако ж мистер Иов Троттер обнаружил своими жестами, что он понимает нескромность своего друга.

Опорожнив стакан горячего пунша, он бросил таинственный взгляд, моргнул обоими глазами и принялся выделывать своей рукой аллегорическое движение, показывая, будто выкачивает воду из колодца. По смыслу этой аллегории, мистер Троттер представлял колодезь, откуда мистер Уэллер собирался черпать таинственную воду.

— Нет, нет, — сказал мистер Троттер, — тут надо придержать свой язык. Это секрет, большой секрет, мистер Уокер.

Говоря это, мистер Троттер поставил свой стакан вверх дном, напоминая таким образом, что ему нечем больше утолить своей жажды. Мистер Уэллер понял деликатный намек и поспешил налить другой стакан.

— Так это секрет! — сказал Самуэль.

— Думать надобно, что так, — отвечал мистер Троттер, прихлебывая живительную влагу.

— Богат ваш господин, любезный друг? — спросил Самуэль.

Мистер Троттер улыбнулся и, придерживая стакан левой рукой, знаменательно ударил правой четыре раза по карману своих светло-серых штанов, намекая таким образом, что сэр Фиц-Маршал мог сделать то же самое, не обеспокоив никого звоном денежного металла.

— Так это, выходит, он затеял рискованное дело, любезный друг? — спросил Самуэль.

Мистер Троттер улыбнулся.

— A знаете ли что, любезный друг, — продолжал мистер Уэллер, — ведь вы будете отчаянный каналья, если позволите своему господину увезти эту девицу.

— О-о-ох! Я знаю это, мистер Уокер, — отвечал Иов Троттер, бросив на своего товарища печальный взгляд, исполненный сердечного сокрушения, — я знаю и скорблю душевно, да только что прикажете мне делать?

— Делать! — воскликнул Сэм. — Рассказать обо всем содержательнице пансиона и выдать злонамеренного человека.

— Кто ж поверит моим словам, мистер Уокер? Молодую девушку считают, разумеется, образцом невинности и скромности; она станет все отрицать, господин мой тоже. Кто поверит словам бедного слуги? Я потеряю свое место, и вдобавок мне же дадут дурной аттестат.

— Да, тут есть закорючка своего рода, — проговорил Самуэль, — вы правы, дружище.

— Совсем иное дело, — продолжал мистер Троттер, — если бы мне удалось отыскать какого-нибудь почтенного джентльмена, защитника угнетенной невинности, тогда, пожалуй, было бы можно помешать этому нечестивому делу; но и здесь опять своего рода закорючка, мистер Уокер. Я не знаю никого в этой глуши, да если б и знал, кто опять поверит моим словам?

— Баста! — вскричал Самуэль, быстро вскочив с места и схватив руку своего нового друга. — Мой господин точь-в-точь такой джентльмен, какой вам нужен.

Через несколько минут мистер Иов Троттер был введен в комнату мистера Пикквика. Самуэль представил в коротких словах сущность дела.

— Великий боже! Неужели я должен выдать своего собственного господина! — воскликнул мистер Иов Троттер, приставляя к своим глазам розовый платочек в четыре квадратных дюйма.

— Чувствительность этого рода делает вам честь, — отвечал мистер Пикквик тоном искреннего участия, — тем не менее, однако ж, вы должны исполнить свою обязанность.

— О-о-ох! Все мы под Богом ходим! — всхлипывал Иов Троттер. — Знаю, сэр, я, как честный человек, должен исполнять свой долг; но вы поставьте себя на мое место: я ношу платье своего господина, и он же дает мне насущный хлеб; он мой благодетель, в некотором смысле, хотя я знаю, что он плут.

— Благородная душа! — воскликнул растроганный мистер Пикквик. — Честная натура!

— О-о-ох!

— Послушайте, любезный, — перебил Самуэль, смотревший с некоторым нетерпением на эту слезливую церемонию, — водовозные тележки хороши в свое время, но подчас, как, например, теперь, они ни к черту не годятся.

— Самуэль, — сказал мистер Пикквик строгим тоном, — мне очень неприятно видеть в вас неуважение к благородным чувствам этого молодого человека.

— Так-то оно так, сэр, — возразил Самуэль, — чувства благородные, нечего сказать, да только я присоветывал бы ему припрятать их подальше в своей груди, а не растрачивать по пустякам в тепленькой водице, до которой нам с вами нет ни малейшей нужды. Слезы ведь не то, что стенные часы или паровой котел, что кипит напропалую, когда кочегар подкладывает под него горячих углей. Вот как покончите это дело, любезный друг, ступайте в кофейную, закурите трубку и плачьте, сколько вашей душеньке угодно; а теперь для вас всего лучше припрятать в карман этот красненький платочек.

— Слуга мой говорит правду, — сказал мистер Пикквик, — хотя, быть может, его образ выражения слишком груб и необтесан.

— Уж я это и сам вижу, — сказал мистер Троттер, — что делать, сэр? Не выдержал! Постараюсь укрепиться.

— Очень хорошо, любезный, — отвечал мистер Пикквик, — теперь скажите нам: где этот пансион?

— За городом, сэр, недалеко от заставы: большой каменный дом.

— Когда ж назначено привести в исполнение этот ужасный план? — спросил мистер Пикквик. — Когда он увезет ее?

— Ночью, сэр, — отвечал Иов.

— Ночью! — воскликнул мистер Пикквик.

— Сегодня ночью, сэр, лишь только солнце отвратит свои лучи от нечестивого дела. Я просто готов с ума сойти от тоски.

— Нужно принять немедленные меры, — сказал мистер Пикквик. — Сейчас отправлюсь к содержательнице пансиона.

— Прошу извинить, сэр, — сказал Иов, — но я думаю, что эта мера не годится.

— Отчего?

— Мой господин, надобно вам доложить, человек очень хитрый.

— Знаю.

— Он вкрался в доверие всех этих леди, и содержательница пансиона без ума от него. Вы можете ползать перед ней на коленях и божиться, сколько вам угодно: она не поверит ни одному слову, особенно если не будет у вас других доказательств, кроме донесения слуги. Разумеется, мой господин скажет, что я негодяй, которого он собирался прогнать за какую-нибудь вину, — и этого будет довольно. Тогда я пропал, и вы нисколько не успеете в своем намерении.

— Что ж мне делать? — сказал мистер Пикквик.

— Всего лучше поймать его на месте преступления: других средств я не вижу никаких. Старая леди поверит только своим собственным глазам.

— Как же поймать его на месте преступления? — сказал мистер Пикквик. — Ведь это, я полагаю, очень трудно. Едва ли мне удастся.

— Не знаю, как это объяснить вам, сэр, — сказал мистер Иов Троттер после минутного размышления, — но с этим, пожалуй, было бы легко сладить, если б вы послушались моего совета.

— Говорите.

— Дело, видите ли, получает такой оборот: мы подкупили двух служанок, и они устроили так, что сегодня ночью, с десяти часов, мистер Фиц-Маршал и я будем скрываться в кухне. Как только все эти женщины разбредутся по своим постелям, мы немедленно должны выйти из кухни, и молодая девушка выбежит к нам из своей спальни. Почтовый экипаж будет стоять у ворот, и тогда — поминай как звали.

— Ну?

— Так вот я и думал, сэр: если б, примером сказать, вы одни подкараулили нас в саду.

— Один! — воскликнул мистер Пикквик. — Зачем же один?

— Я полагаю, сэр, что этого требует с вашей стороны деликатность к дамам. Содержательнице пансиона было бы, конечно, очень неприятно, если б нашлось много свидетелей этой истории. Я полагаю, надобно иметь некоторую снисходительность к чувствам молодой девушки.

— Правда ваша, любезный, правда, — сказал мистер Пикквик. — Снисходительность к молодым людям — первое условие для всякого честного намерения. Продолжайте.

— Так вот я и рассчитываю: если б вам запрятаться в сад и ровно в половине двенадцатого пробраться через галерею до кухни; я бы отворил вам дверь, и вы бы как раз в самую пору нахлынули на этого бессовестного человека, который, так сказать, заманил меня в свою западню.

Здесь мистер Троттер испустил глубокий вздох.

— Не печальтесь, любезный, — сказал мистер Пикквик утешительным тоном, — добрые дела не остаются без возмездия ни в этой, ни в будущей жизни.

Слезы умиления опять навернулись на глазах добродетельного лакея. Было ясно, что ему, несмотря на совет Самуэля, слишком трудно преодолевать болезненные ощущения своего сердца.

— Тьфу ты пропасть! — сказал Самуэль. — Сроду не видал таких плакс. Послушайте, любезный, не водянка ли у вас в голове?

— Самуэль, — сказал мистер Пикквик строгим тоном, — прикусите свой язык.

— Слушаю, сэр.

— Признаюсь, этот план мне слишком не нравится, — сказал мистер Пикквик после глубокого размышления. — Почему бы мне прямо не снестись с родственниками молодой девушки?

— Да потому, сэр, что они живут за сотню миль от этого города, — отвечал мистер Иов Троттер.

— Хитрая закорючка! — промолвил про себя мистер Уэллер.

— И как мне пробраться в этот сад? — продолжал мистер Пикквик.

— Это немудрено, сэр: стена низенькая, и ваш слуга может придержать вас за ногу.

— Придержать за ногу! — машинально повторил мистер Пикквик. — И вы наверное будете подле той самой двери, о которой говорите?

— Непременно. Ошибки здесь не может быть, одна только эта дверь и выходит в сад. Постучитесь, когда забьют часы, и я отворю вам в ту же минуту.

— Вообще этот план мне не по сердцу, — заметил мистер Пикквик, — но уж так и быть: дело идет о счастьи молодой девушки, и я готов на все решиться. Хорошо, я буду в саду.

Таким образом, увлеченный врожденной добротой сердца, мистер Пикквик отважился на предприятие, имевшее романический характер, столь чуждый его спокойной натуре.

— Как называется этот дом? — спросил мистер Пикквик.

— Вестгет. Лишь только выйдете за город, своротите вправо: он стоит особняком недалеко от большой дороги. На воротах медная доска с надписью.

— Знаю, — сказал мистер Пикквик. — Я заметил его прежде, когда проезжал через этот город. Хорошо, любезный, вы можете на меня положиться.

Мистер Троттер отвесил низкий поклон и повернул к дверям; мистер Пикквик поспешил всунуть гиней в его руку.

— Это, любезный, за вашу добродетель, — сказал мистер Пикквик. — Будьте всегда честным человеком. Нечего благодарить. Не забудьте — в половине двенадцатого.

— Не забуду, сэр, будьте спокойны, — отвечал мистер Иов Троттер.

С этими словами он вышел из комнаты в сопровождении Самуэля.

— Ну да; на таких условиях я бы готов расплакаться и сам, — заметил мистер Уэллер, — только я не понимаю, черт побери, откуда у вас льются эти слезы?

— Из сердца, мистер Уокер, — отвечал мистер Иов Троттер торжественным тоном. — Прощайте.

— Ты, однако ж, полезный плакса: мы из тебя повыжали все, что нам нужно, — думал мистер Уэллер, когда сердобольный Иов скрылся с его глаз.

Но мы не можем определить с такой же точностью течение мыслей в душе мистера Троттера, потому что нам вовсе неизвестно, что он думал.

День прошел с замечательной быстротой, наступил вожделенный вечер, и немного спустя после захождения солнца Самуэль Уэллер доложил своему господину, что мистер Джингль и его слуга готовы отправиться в дорогу. Багаж их укладывается, и почтовая карета стоит перед подъездом. Ясно, что нечестивый план, как предсказал мистер Троттер, приводится в исполнение.

Пробило одиннадцать часов, и мистер Пикквик понял, что ему нельзя больше медлить ни минуты. Самуэль предложил, на всякий случай, своему господину теплое пальто; но мистер Пикквик отказался, чтобы не иметь лишней тяжести на своих плечах.

Ярко сияла луна на небесах, но густые облака скрывали ее от земной юдоли. Была прекрасная сухая ночь, но непроницаемая тьма господствовала повсюду, так что можно было выколоть глаза, нечаянно наткнувшись на какой-нибудь предмет. Дорожки, поля, огороды, дома и деревья исчезли в глубокой тени. Было душно и жарко. В целом городе ни одного звука; изредка только слышался отдаленный лай какой-нибудь собаки.

Мистер Пикквик и его слуга подошли к стенам Вестгета и, обогнув фасад, остановились перед забором сада.

— Вы воротитесь в гостиницу, Сэм, после того как пособите мне перебраться через стену, — сказал мистер Пикквик.

— Слушаю, сэр.

— Вы будете сидеть в моей комнате и ждать моего возвращения.

— Непременно.

— Возьмите же теперь мою ногу и, когда я скажу: «Ну» — приподнимите меня тихонько.

— Слушаю.

Сделав эти предварительные распоряжения, мистер Пикквик ухватился за край стены и передал условный пароль послушному слуге; но было ли его тело в некоторой степени способно к такой же эластичности, как его душа, или мистер Уэллер сообщил грубейший смысл повелению относительно приподнятия ноги своего господина, только мистер Пикквик весьма неосторожно перекувыркнулся через забор, повалился кубарем на крыжовничий кустарник и наткнулся носом на розовое деревце.

— Надеюсь, вы не ушиблись, сэр? — проговорил Самуэль громким шепотом, постепенно оправляясь от изумления, естественно последовавшего за внезапным исчезновением его господина.

— Конечно, я не ушиб себя, — отвечал мистер Пикквик по другую сторону стены, — но думать надобно, что вы ушибли меня, Самуэль.

— Авось Бог милостив, сэр.

— Ничего, однако ж, — сказал мистер Пикквик, высвобождаясь из кустарника, — небольшая царапина на лице, кости целы. Ступайте домой.

— Прощайте, сэр.

— Прощайте.

Медленным и осторожным шагом Самуэль Уэллер отошел от стены. Мистер Пикквик остался один в саду.

Огонек мелькал временами в различных окнах и появлялся на лестничных ступенях; мистер Пикквик понял, что в доме ложились спать. Забившись в угол стены, он решился терпеливо ждать урочной минуты. Многие на его месте, нет сомнения, должны бы были почувствовать тоскливость в своей душе и некоторую робость; но мистер Пикквик был бодр и крепок духом. Он сознавал вполне безукоризненную честность своих целей и был уверен в благородстве сердобольного лакея. Тишина в природе и безмолвие ночное могли навести скуку на обыкновенных людей; но всеобъемлющий дух великого человека не знает скуки. Мистер Пикквик погрузился в размышление относительно непостоянства человеческой судьбы, как вдруг его внимание обратилось на бой часового колокола в соседней церкви. Две четверти двенадцатого!

— Пора! — подумал мистер Пикквик, переступая осторожно на своих ногах.

Он взглянул на дом: огни постепенно загасли, ставни затворились. Легли спать. Мистер Пикквик на цыпочках подошел к дверям и тихонько постучался. Прошло две или три минуты без ответа: мистер Пикквик постучался в другой и третий раз.

Наконец, послышался на лестнице шум шагов, и огонек проскользнул через замочную скважину двери. Задвижка отскочила, замок щелкнул, и дверь медленно начала отворяться.

И по мере того, как отворялась дверь шире и шире, мистер Пикквик отступал назад дальше и дальше. Легко вообразить себе его изумление, когда, вместо сердобольного Иова, он увидел в дверях служанку со свечой в руке. Мистер Пикквик журавлиным шажком отодвинулся назад вдоль галерейной стены.

— Это, должно быть, кошка, Сара, — сказала девушка, обращаясь, вероятно, к своей подруге. — Кис-кис-кис.

Но так как ни одно животное не отвечало на эту ласку, девушка тихонько притворила дверь и заперла. Мистер Пикквик опять остался один, погруженный в ночную темноту.

— Это, однако ж, очень странно, — подумал мистер Пикквик. — Вероятно, они засиделись сверх урочного часа. Жаль, что им вздумалось выбрать эту ночь для своих планов, очень жаль.

И с этими мыслями мистер Пикквик поспешил опять забраться в уголок стены, где стоял он прежде. Надлежало подождать еще до вторичного возобновления условного сигнала.

Едва прошло минут пять, как молния прорезала окружающий мрак, сверкнула яркой полосой, и гром с ужасным треском раздался в отдаленном пространстве. Затем опять сверкнула яркая полоса, грянул гром с оглушительным ревом, и тучи разразились проливным дождем.

Мистер Пикквик знал весьма хорошо, что деревья — опасные соседи в продолжение грозы. Дерево было у него по правую руку, дерево по левую, дерево спереди и дерево сзади. Оставаться неподвижным на одном и том же месте значило сделаться вероятной жертвой громового удара, забежать на середину сада оказывалось неудобным вследствие полицейского дозора. Раз или два мистер Пикквик пытался перелезть через стену; но так как теперь не было у него других ног, кроме данных ему природой, то несчастная попытка имела только следствием весьма неприятные царапины на коленях и крупные капли пота на благородном челе.

— Ужасно, ужасно! — воскликнул мистер Пикквик, задыхаясь от внутреннего волнения после безуспешных упражнений.

Он взглянул на дом, мрачный и спокойный. Отсутствие всякого движения служило несомненным признаком, что все улеглись спать. Не время ли опять возобновить сигнал?

Мистер Пикквик прокрался на цыпочках по мокрому щебню и, взойдя на галерею, тихонько постучался в дверь. Он притаил дыхание, насторожил чуткий слух и приставил правый глаз к замочной щели. Никакого ответа: очень странно. Он стукнул еще немного посильнее и приставил левый глаз к той же щели. Послышался легкий шепот и затем робкий оклик:

— Кто там?

— Опять не Иов! — подумал мистер Пикквик, торопливо отпрядывая вдоль стены. — Это женский голос.

Едва успел он дойти до этого заключения, как вдруг отворилось наверху окно и четыре женских голоса закричали разом:

— Кто там?

Мистер Пикквик не смел пошевелить ни рукой, ни ногой. Очевидно, что весь дом пробудился от сна. Он решился стоять неподвижно на своем месте, пока затихнет эта страшная тревога, и потом, употребив отчаянное усилие, перескочить через стену или погибнуть у забора.

Лучше, разумеется, ничего не мог придумать первый мудрец на свете; но, к несчастью, расчет мистера Пикквика основывался на предположении, что робкие женщины не посмеют отворить двери в другой раз. Представьте же себе его изумление и ужас, когда он услышал звук железного засова, звон защелки, и потом увидел обоими глазами, что дверь отворяется постепенно шире и шире! Он забился в уголок, отступая шаг за шагом. Дверь отворялась шире и шире.

— Кто там? — взвизгнул многочисленный хор тоненьких голосков, принадлежавших незамужней леди, основательнице заведения, трем гувернанткам, пяти служанкам и трем дюжинам молоденьких девушек, пансионерок, высыпавших на лестницу в папильотках и белых простынях.

Скажите по совести, мог ли мистер Пикквик откровенно отвечать на этот эксцентрический вопрос? Нет, разумеется. Он стоял молча и едва дышал.

И среди ночного безмолвия хор девиц завопил дискантом: «Боже мой! Как мне страшно!»

— Кухарка! — сказала леди-настоятельница Вестгета, принявшая предосторожность стать на верхней лестничной ступени, позади пансионерок и служанок. — Кухарка, перешагните через порог и посмотрите, что там в саду.

— Нет, сударыня, покорно вас благодарю, — отвечала кухарка, — у меня не две головы на плечах.

— Боже мой, как она глупа! — воскликнули три дюжины девиц.

— Кухарка! — повторила леди-настоятельница с великим достоинством. — Укоротите свой дерзкий язык. Я приказываю вам немедленно перешагнуть через порог.

Здесь кухарка принялась плакать, и судомойка, вступясь за нее, сказала: «Как не стыдно вам, сударыня!» За что, как и следует, обещались судомойку прогнать со двора.

— Слышите вы, кухарка? — сказала леди-настоятельница, сердито топая ногой.

— Как вы смеете ослушаться начальницы? — вскричали три гувернантки.

— Какая она бесстыдница, эта бессовестная кухарка! — заголосили тридцать шесть пансионерок.

Подстрекаемая такими энергичными побуждениями, кухарка, вооруженная свечой, сделала два шага вперед и немедленно объявила, что в саду нет никого и что шум, вероятно, произошел от ветра. Мало-помалу дверь снова начала затворяться, как вдруг одна из воспитанниц, случайно бросившая взгляд через дверные петли, испустила пронзительный визг и снова переполошила весь дом.

— Что это сделалось с мисс Смитерс? — сказала содержательница пансиона, когда упомянутая мисс Смитерс продолжала корчиться в истерических припадках.

— Боже мой, что с вами, мисс Смитерс? — заголосили тридцать пять молодых девиц.

— Ох!.. Мужчина… мужчина там… за дверью! — визжала мисс Смитерс.

Услышав эту поразительную весть, содержательница пансиона в ту же минуту удалилась в свою спальню, заперлась двойным ключом и с превеликим комфортом упала в обморок на своей постели. Пансионерки, гувернантки и служанки попадали на лестничных ступенях друг на друга, и никогда свет не производил такого обилия визгов, криков, обмороков, возни и толкотни.

Забывая собственную опасность, мистер Пикквик храбро выступил из своей засады и, остановившись в дверях, произнес громогласно:

— Милостивые государыни!.. Милые мои!

— Ах! Ах! Он называет нас милыми! — вскрикнула старшая гувернантка, знаменитая своим необыкновенным безобразием. — Ах, злодей!

— Милостивые государыни, — проревел еще раз мистер Пикквик, доведенный до отчаяния опасностью своего положения. — Выслушайте меня. Я не вор. Я пришел, собственно, к вашей начальнице.

— Ах, злодей, злодей! — закричала другая гувернантка. — Он пришел к мисс Томкинс!

Последовал общий визг, оглушительный и страшный для непривычного уха.

— Бейте тревогу, звоните в колокол! — возопили двенадцать голосов.

— Погодите, умоляю вас, — говорил несчастный мистер Пикквик. — Милостивые государыни, посмотрите на меня, вглядитесь пристально в мое лицо. Похож ли я на вора? Милостивые государыни, вы можете меня связать, если угодно, скрутить руки и ноги и запереть меня в темный чулан. Только наперед, умоляю, выслушайте меня.

— Как вы попали в наш сад? — пролепетала горничная, начинавшая приходить в себя.

— Позовите начальницу этого заведения, и я объясню ей все, клянусь честью, все объясню, — сказал мистер Пикквик, надрывая свою грудь до последней степени силы. — Но успокойтесь наперед, позовите свою начальницу, и вы услышите все… все!

Была ли причиной кроткая наружность мистера Пикквика, его нежное и ласковое обращение, или вмешалось сюда непреодолимое, врожденное женским душам любопытство услышать какую-нибудь тайну, только нашлись в этом обществе четыре рассудительные особы, устоявшие против истерических припадков. Желая вполне удостовериться в искренности смиренного джентльмена, они предложили ему род домашнего ареста, и мистер Пикквик согласился по доброй воле отправиться в темный чулан, где хранились детские шляпки и сумки с сухарями. Решено, что из этого убежища будут производиться переговоры запертого мужчины с начальницей пансиона. Это успокоило всех других девиц и даже самую мисс Томкинс, которая, наконец, успела очнуться от обморока в своей спальне. Когда мисс Томкинс сошла вниз, конференция открылась таким образом:

— Что вы делали в моем саду, дерзкий мужчина? — спросила мисс Томкинс слабым голосом.

— Я пришел предупредить вас, милостивая государыня, — отвечал мистер Пикквик из чулана, — что одна из ваших молодых пансионерок собиралась бежать в эту ночь.

— Бежать! — воскликнули в один голос мисс Томкинс, три гувернантки, тридцать шесть пансионерок и пять служанок. — Кто? С кем?

— С вашим другом, мистером Фиц-Маршалом.

— Mоим другом! Я не знаю никакого Фиц-Маршала.

— Ну, так, стало быть, он известен вам под собственным именем Джингля.

— Я не знаю никакого Джингля.

— В таком случае, меня обманули нагло и бесстыдно, — сказал мистер Пикквик. — Я сделался жертвою глупого и гнусного заговора. Пошлите, милостивая государыня, в гостиницу «Вестник», если вы не верите моим словам. Умоляю вас, сударыня, благоволите послать в гостиницу за слугой мистера Пикквика, президента Пикквикского клуба.

— Должен быть почтенный джентльмен, — сказала мисс Томкипс гувернантке, занимавшейся в ее пансионе преподаванием арифметики и каллиграфии. — Он держит слугу.

— Гораздо вероятнее, мисс Томкинс, что слуга держит его в своих руках, — отвечала арифметическая гувернантка. — Он сумасшедший, мисс Томкинс, это ясно.

— Ваша правда, мисс Гуинн, — отвечала мисс Томкинс, — он сумасшедший. Пусть две служанки отправятся в гостиницу «Вестник», а другие останутся с нами. Надобно принять меры на случай, если вздумается ему разбивать дверь.

Таким образом, две служанки побежали в гостиницу за мистером Самуэлем; три другие окружили мисс Томкинс, приготовившись на всякий случай к мужественной защите. Мистер Пикквик с философским равнодушием сел на сундук и погрузился мыслью в суету мирскую.

Через полтора часа служанки воротились. Радостно забилось сердце мистера Пикквика, когда он услышал голос своего верного слуги; но вместе с ним пришли еще какие-то другие джентльмены, кто именно — мистер Пикквик не мог сообразить, хотя голос их казался ему знакомым.

Последовало краткое совещание с содержательницей пансиона, и вслед за тем отворили дверь. Мистер Пикквик вышел из чулана и, окруженный всеми обитательницами Вестгета, увидел перед своими глазами мистера Уэллера, старика Уардля и нареченного зятя его, мистера Трунделя.

— Любезный друг, — вскричал мистер Пикквик, бросаясь в объятия старика Уардля, — любезный друг, объясните, ради бога, этой даме несчастное положение, в которое меня поставил злонамеренный мошенник. Вероятно, вы слышали всю историю от моего слуги; объясните им, по крайней мере, что я не вор и не сумасшедший.

— Я уже объяснил им, любезный друг, все объяснил, — отвечал мистер Уардль, пожимая руку своего друга. Мистер Трундель между тем энергично пожимал левую руку ученого мужа.

— И кто говорит, что господин мой, джентльмен из столицы, — перебил мистер Уэллер, — есть вор, дурак или сумасшедший человек, тот околесицу несет, городит вздор! И если в доме, здесь или в саду найдутся такие олухи или болваны, что взводят небылицы на ученейшего джентльмена, — будь они семи пядей во лбу, я готов расправиться с ними по-свойски, в этой самой комнате, на этом самом месте, если только вы, прекрасные сударыни, потрудитесь убраться подобру-поздорову в свои спальни.

Закончив эту импровизованную речь, мистер Уэллер хлопнул сжатым кулаком по своей ладони и бросил дружеский взгляд на мисс Томкинс, пораженную неописуемым ужасом при одном предположении дерзкого слуги, что в ее «вестгетском заведении для благородных девиц» могут быть посторонние мужчины, к тому же олухи или болваны, как энергично выразился мистер Уэллер.

Так как в особенных объяснениях со стороны мистера Пикквика не оказалось ни малейшей надобности, то скоро ночная конференция в «пансионе благородных девиц» была приведена к вожделенному концу. Друзья отправились домой. Мистер Пикквик хранил глубокое молчание всю дорогу и даже не сообщил никакого остроумного замечания в гостинице «Вестник», когда сидел он в своем номере перед пылающим камином с чашкой горячего чаю. Ученый муж был, по-видимому, отуманен и погружен в глубокое раздумье. Раз только, обратив пытливый взор на мистера Уардля, он проговорил:

— Вы как попали сюда?

— Очень просто. Мы, то есть Трундель и я, вздумали поохотиться на здешних полях, — отвечал мистер Уардль. — Мы приехали в эту гостиницу сегодня вечером и с изумлением услышали от здешних слуг, что и вы тоже здесь. Чудесная встреча, Пикквик, право! — продолжал веселый старик, хлопнув по плечу своего любезного друга. — Я рад, что вы здесь. Мы устроим общими силами забавную потеху, и авось мистер Винкель еще раз покажет нам свою удаль… помните?

Мистер Пикквик ничего не отвечал. Он даже не осведомился о здоровьи своих друзей на даче Дингли-Делль. Допив на скорую руку другую чашку чаю, разбавленную ромом, он отправился в свою спальню, приказав Самуэлю явиться к нему со свечой, когда он позвонит.

Звонок раздался через несколько минут. Мистер Самуэль Уэллер явился в спальню своего господина.

— Самуэль, — сказал мистер Пикквик, бросая беспокойный взгляд из-под белой простыни.

— Что прикажете? — сказал мистер Уэллер.

Мистер Пикквик повернулся на другой бок и не сказал ничего. Мистер Уэллер снял нагар со свечи.

— Самуэль, — проговорил опять мистер Пркквик, делая, по-видимому, величайшее усилие.

— Что прикажете? — отвечал еще раз мистер Узллер.

— Где этот Троттер?

– Иов, сэр?

— Да.

— Уехал, сэр.

— Со своим господином, я полагаю?

— С господином или другом, черт его знает, только вы угадали, сэр: он отправился вместе с ним. Мошенники, сэр.

— Джингль, я полагаю, нарочно подослал этого сорванца, чтоб провести нас?

— Именно так.

— Всю эту сказку насчет похищения девицы он выдумал?

— Непременно. Ловкие мошенники, сэр, пройдохи первой руки.

— В другой раз, я полагаю, этот Джингль не так легко ускользнет из моих рук.

— Разумеется, — отвечал мистер Уэллер.

— И где бы я ни встретил этого мошенника, — продолжал мистер Пикквик, приподнимаясь с постели и ударив со всего размаха пуховую подушку, — где бы я ни встретил этого проклятого Джингля, я сотру его с лица земли или мое имя — не Пикквик.

— A вот, сэр, только бы заграбастать мне в свои лапы этого каналью с восковой рожей, я повыжму настоящую водицу из его оловянных зенок или мое имя — не Уэллер. Спокойной вам ночи, сэр.

Глава XVII. Объясняющая удовлетворительным образом, что ревматизм бывает иной раз источником вдохновения для человека с истинным талантом

Организм мистера Пикквика, крепкий и сильный, приспособленный вообще к перенесению всяких трудов и напряжений, не мог, однако ж, устоять против сцепления непредвиденных напастей, испытанных им в достопамятную ночь, описанную в последней главе. Холодная ванна на мокрой земле и спертый воздух в душном чулане произвели разрушительное действие на его ноги и желудок.

Поутру на другой день мистер Пикквик почувствовал страшный припадок ревматизма.

Но, несмотря на физическую немощь, дух его был бодр, и мысли текли стройным потоком в его светлой голове. Он был весел и даже остроумен, как всегда. Не чувствуя ни малейшей досады и никакого огорчения по поводу последних приключений, он смеялся от всей души, когда мистер Уардль намекал шутливым тоном на его ночные похождения в девичьем саду.

Этого мало. В первые два дня мистер Пикквик, принужденный лежать в постели, призвал к себе своего слугу, который и был при нем безотлучно. В первый день мистер Самуэль Уэллер забавлял ученого мужа анекдотами и повествованиями о различных событиях действительной жизни, во второй — мистер Пикквик потребовал перо, чернильницу, бумагу и просидел до глубокой ночи за письменным столом. На третий день великий человек, продолжая заседать в своей спальне, отправил записку к господам Трунделю и Уардлю, приглашая их завернуть к нему вечерком и вместе осушить бутылочку-другую вина. Приглашение принято было с большой благодарностью; когда же тесть и зять уселись в комнате ученого мужа за гостеприимным столом, мистер Пикквик поспешил вынуть из своего портфеля небольшую тетрадку, где помещалось последнее произведение его плодовитого пера.

— Это, господа, небольшой рассказ, записанный мною вчера со слов моего болтливого слуги, — сказал мистер Пикквик. — Разумеется, я придал ему литературную форму. Хотите слушать?

— Сделайте милость, — сказал мистер Трундель.

И мистер Пикквик, кашлянув два раза, принялся читать —

Повесть о приходском писаре.

Однажды — это, впрочем, было давно, очень давно — в небольшом местечке вдали от британской столицы жил-был маленький человек по имени Натаниэль Пипкин, занимавший должность приходского писаря в этом местечке. Хижина его стояла на проезжей улице, минут на десять ходьбы до маленькой церкви и приходской школы, где регулярно каждый будничный день, от девяти часов утра до четырех вечера, он учил читать и писать маленьких ребятишек. Был он, как можете себе представить, предобрейшее создание в мире, с кривым носом и кривыми ногами; немного он косил левым глазом и немного прихрамывал правой ногой. Образцом всех училищ считал он свою собственную благоустроенную школу. Раз, один только раз в своей жизни, Натаниэль Пипкин видел епископа, настоящего епископа, с руками в карманах шелкового платья и с париком на голове. Тогда он был еще мальчишкой шестнадцати лет.

Это было великим событием в жизни Натаниэля Пипкина, и можно было думать, что с этой поры уже ничто более не возмутит чистого и светлого потока его земного бытия. Случалось, однако ж, и совсем не так, как можно было думать. Однажды в прекрасный летний день, около двух часов после полудня, когда Натаниэль Пипкин ломал свою голову над аспидной доской, придумывая грозную задачу в назидание и наказание одному негодному мальчишке, глаза его вдруг устремились на розовое, цветущее личико Марии Лоббс, единственной дочери старика Лоббса, седельника ремеслом, жившего напротив приходской церкви. Это мгновение сделалось второй знаменитой эпохой в жизни Натаниэля Пипкина.

Случалось, правда, и довольно часто, что глаза мистера Пипкина останавливались на прелестном личике Марии Лоббс в церкви и других местах; но глаза Марии Лоббс никогда не лучезарились таким искрометным блеском, и розовые щеки Марии Лоббс никогда не покрывались таким ярко-пламенным румянцем, как в настоящую минуту. Ничего, стало быть, удивительного нет, если Натаниэль Пипкин не мог на этот раз оторвать своих глаз от прелестного личика мисс Лоббс; ничего удивительного, если мисс Лоббс, встретив пристальный взгляд молодого человека, поспешила отойти от окна, откуда выставлялась ее миниатюрная головка, и нет ничего удивительного, если вслед за тем Натаниэль Пипкин окрысился на негодного мальчишку и дал ему тумака по затылку. Все это совершенно в порядке вещей, и было бы глупо удивляться всем этим вещам.

Нельзя, однако ж, никаким образом нельзя не удивляться, что человек, подобный мистеру Натаниэлю Пипкину, вспыльчивый человек, горячий, раздражительный, а главное, голый шаромыжник, подобный Натаниэлю Пипкину, осмелился с этой поры питать дерзкую надежду на получение руки и сердца единственной дочери гордого старика Лоббса, богатого седельника Лоббса, который мог бы одним взмахом своего пера купить пахатной земли для целой деревни. Было известно всему местечку, что у Лоббса денег куры не клюют; что в его железном сундуке хранятся несметные сокровища из золотых и серебряных слитков; носилась достоверная молва, что в праздничные дни на обедах Лоббса подают к столу серебряные вилки, ножи, серебряные чайники, сливочники, сахарницы, и каждый знал, что все эти сокровища перейдут со временем в руки счастливого супруга мисс Марии Лоббс. Нельзя, стало быть, не остолбенеть от удивления, когда мистер Натаниэль Пипкин осмелился обратить в эту сторону свой безрассудный взор.

Но любовь слепа, это всем известно. Натаниэль Пипкин косил на левый глаз — это знало также все местечко. По этим двум причинам, соединенным вместе, Натаниэль Пипкин очертя голову бросился вперед по ложному пути.

Если б старик Лоббс заподозрил как-нибудь дерзкий замысел Наталиэля, он, я думаю, повернул бы всю школу, истерзал бы в мелкие куски начальника этой школы и, нет сомнения, удивил бы все местечко своим лютым зверством; потому что он был ужасен, этот старик Лоббс, когда оскорбляли его гордость или когда кровь приливала к его голове. А как он клялся, боже мой, как он клялся! Когда, бывало, напустится он на своего костлявого подмастерью с тонкими ногами, громкий его голос раздается по всей улице, мистер Натаниэль Пипкин дрожит в приходской школе, как осиновый лист, и волосы становятся дыбом на головах его ребятишек.

Ну, так вот. День проходил за днем, школа собиралась, распускалась, и когда мальчишки расходились по домам, мистер Пипкин принимался сидеть у переднего окна и, притворяясь, будто читает книгу, бросал временами косвенные взгляды на противоположное окно, надеясь уловить светлый взор Марии Лоббс. И много унылых часов мистер Пипкин провел в сердечном сокрушении, и долго читал он и пристально смотрел, томимый бесполезным ожиданием; но, наконец, светлые глазки снова появились у противоположного окна, и было ясно, что яркие глаза, так же, как его усталые глаза, углубились в чтение какой-то книги. Натаниэль Пипкин задрожал от восторга, и фантазия его переполнилась самыми яркими мечтами. Уже было для него неописуемым счастьем сидеть на своем месте целыми часами и смотреть на прелестное личико, склоненное над книгой; но когда Мария Лоббс, бросая книгу, устремляла свой взор в ту сторону, где сидел Натаниэль Пипкин, сердце его замирало от восторга, и удивление его не имело никаких границ. Наконец, в один прекрасный день, когда старик Лоббс ушел со двора, Натаниэль Пипкин осмелился своей рукой послать через улицу воздушный поцелуй Марии Лоббс — и что же? Вместо того чтоб закрыть окно и задернуть штору, Мария Лоббс сама отправила тем же путем воздушный поцелуй и улыбнулась, сладко улыбнулась! После этого, будь что будет, Натаниэль Пипкин твердо решился обнаружить при первом случае настоящее состояние своих нежных чувств.

Не было на свете ножки легче и красивее ножки Марии Лоббс, когда выступала она воздушной газелью по зеленому лугу, и никогда свет не производил таких прелестных ямочек, какие красовались по обеим сторонам ее розовых щек. Дочь старого седельника, Мария Лоббс, была красавица в полном и строжайшем смысле слова. Плутовские глазки ее могли расплавить самое чугунное сердце, и было столько игривой радости в ее веселом смехе, что суровый и самый закоснелый мизантроп принужден был невольно улыбаться, когда слышал эти звуки. Даже сам старик Лоббс, несмотря на свою природную лютость, не мог противиться лукавым ласкам прекрасной дочки, и когда она вместе с Кэт, своей двоюродной сестрой (Кэт — миниатюрная девушка, чрезвычайно смелая и назойливая), начнет осаждать старика прихотями, — что, признаться, делали они довольно часто, — старик Лоббс не мог им отказать ни в чем, если б даже вздумалось им попросить значительной частицы несметных сокровищ, хранившихся в железной кассе.

Сильно забилось сердце в груди Натаниэля, когда в один прекрасный летний вечер он увидел, шагах в двадцати от себя, двух прекрасных подруг на том самом поле, где часто бродил он около сумерек, размышляя о красоте Марии Лоббс. Но, хотя всегда ему казалось, что он мигом подбежит к Марии Лоббс и выскажет ей всю свою страсть при первой встрече, однако ж, теперь, застигнутый врасплох, он почувствовал, что кровь прихлынула к его лицу и ноги его задрожали, затряслись, утратив свою обычную гибкость. Когда девушки останавливались для того, чтобы сорвать цветок или послушать соловья, мистер Пипкин тоже стоял на одном месте, погруженный в глубокую думу. Предметом его тайной мысли была трудная задача: что должен он делать, если девушки повернутся назад и встретятся с ним лицом к лицу? Испуганный заранее вероятностью этой встречи, он, однако ж, не терял их из вида: если шли они скорым шагом, ускорял и он свои шаги; медлили они, медлил и он; когда они останавливались, он также стоял в почтительном расстоянии от них, и такая прогулка, нет сомнения, могла бы продлиться до глубокой ночи, если б Кэт, вдруг обернувшись назад с лукавым видом, не пригласила его подойти к ним.

В голове и движениях Кэт заключалась для него какая-то непреодолимая сила. Раскрасневшись теперь, как красный сургуч, и сопровождаемый громким смехом лукавой кузины, мистер Пипкин спешил повиноваться и, сделав несколько шагов, стал на колени на мокрую траву и объявил решительным, хотя дрожащим тоном, что он согласен подняться на ноги не иначе как счастливым возлюбленным Марии Лоббс. Веселый смех Марии Лоббс служил на первый раз единственным ответом на пламенную декларацию горемычного школяра; кузина захохотала еще громче, и мистер Натаниэль Пипкин раскраснелся до ушей. Приведенная, наконец, в трогательное умиление нежной мольбой молодого человека, Мария Лоббс приказала на ухо своей кузине объявить, или, быть может, кузина сочинила сама, что «Мария Лоббс чувствует себя истинно счастливой в присутствии мистера Пипкина, ее рука и сердце состоят в полной зависимости от родительской воли; но, во всяком случае, она отдает полную справедливость достоинствам мистера Пипкина». Все это, как и следует, было произнесено важным и торжественным тоном. Мистер Пипкин поднялся на ноги и удостоился на прощанье получить горячий поцелуй. Воротившись домой счастливейшим человеком в мире, он мечтал всю ночь о прелестях Марии Лоббс и о железном сундуке старика Лоббса.

На другой день Натаниэль Пипкин имел счастье видеть, как старик Лоббс отправился из своего дома на серенькой лошадке. И лишь только он уехал, резвая кузина принялась выделывать из окна какие-то хитрые и загадочные знаки, непостижимые для молодого человека. Вслед за тем перебежал через дорогу костлявый подмастерье с тонкими ногами и, переступив через порог приходской школы, объявил, что хозяина его нет дома и что молодые хозяйки покорнейше просят мистера Пипкина пожаловать к ним на чашку чаю ровно в шесть часов. Каким образом продолжались уроки в этот день, мистер Пипкин не знал так же, как и его ученики; все, однако ж, шло своим чередом, по заведенному порядку, и когда мальчишки разбежались по домам, Натаниэль Пипкин принялся за свой туалет, и это занятие продолжалось у него вплоть до шести часов. Мы не говорим, что гардероб его был слишком многосложен; но надлежало пригладить и приладить каждую вещицу, чтоб выставить ее в самом выгодном свете, а это, сказать правду, требовало больших соображений и необыкновенного искусства.

В маленькой и опрятной гостиной были: Мария Лоббс, сестрица ее Кэт и три или четыре веселые подруги с розовыми щечками и лукавым видом. Натаниэль Пипкин уверился собственными глазами, что молва отнюдь не преувеличила сокровищ Лоббса. Так точно: на столе из красного дерева находился огромный поднос, и на подносе стояли: серебряный чайник, серебряная сливочница, серебряная сахарница, и даже чайные ложечки, все до одной, были из чистого серебра. Блюдечки и чашечки, куда разливали чай, были все до одной из чистого китайского фарфора.

Был только один неприятный предмет в маленькой гостиной: это — молодой кузен Марии Лоббс, родной братец Кэт, которого Мария Лоббс попросту называла Генрихом. Казалось, он совершенно завладел вниманием Марии Лоббс, и они все время сидели друг подле друга. Нельзя, конечно, без трогательного умиления видеть родственную привязанность между молодыми людьми; но здесь, как и везде, должны быть, в некотором роде, свои определенные, правильные границы, между тем как Мария Лоббс, очевидно, выходила из всяких границ, оказывая слишком нежное и даже исключительное внимание своему кузену.

После чая Кэт предложила играть в жмурки. Было очень весело; но по какому-то странному стечению обстоятельств Натаниэль Пипкин весь вечер проходил с завязанными глазами, и если случалось ему ловить двоюродного братца, он был почти уверен, что найдет подле него и двоюродную сестрицу. И хотя навязчивая кузина, так же, как и другие девицы, беспрестанно кололи его спереди и сзади, тормошили его волосы и били по спине, однако ж Мария Лоббс никогда не подходила к нему близко. Однажды случилось даже, — в этом Натаниэль Пипкин готов был присягнуть, — случилось, что в комнате раздался довольно звучный поцелуй, и не было ни малейшего сомнения, что это дерзкий братец целовал свою кузину. Все это было странно, очень странно, и бог ведает, что бы сделал Натаниэль Пипкин, если б вдруг мысли его не были обращены на другие странные предметы.

Обстоятельством, обратившим его мысли на другие странные предметы, был громкий стук в уличную дверь и затем — печальная уверенность в том, что стук этот производился сильной рукой самого старика Лоббса, который, совсем некстати и совершенно неожиданно, вздумал теперь воротиться домой, к общему горю всех лиц, игравших в жмурки. Старик Лоббс стучал без пощады, как какой-нибудь гробовщик, и бесновался без всякого милосердия, как голодный тигр. Лишь только костлявый подмастерье с тонкими ногами сообщил эту горестную весть, резвые девушки мгновенно бросились в спальню Марии Лоббс, а двоюродный братец и Натаниэль Пипкин, за недостатком лучшего убежища, запрятались в два шкафа, стоявшие в парадной гостиной. Затем Мария Лоббс и назойливая Кэт, затворив шкафы, поспешили привести комнату в ее обыкновенный порядок и потом уже отворили уличную дверь старику Лоббсу, который между тем с минуты на минуту стучал все сильнее и сильнее.

Старик Лоббс был, к несчастью, очень голоден и, следовательно, дьявольски сердит. Натаниэль Пипкин слышал ясно, как он ворчал и кричал на костлявого подмастерью с тонкими ногами, когда тот суетливо бегал взад и вперед и метался во все стороны, исполняя приказания грозного хозяина. Но бешенство Лоббса не имело, по-видимому, никакой определенной цели: ему просто надо было выгрузить куда-нибудь и на что-нибудь накопившуюся желчь. Накрыли, наконец, на стол, подали разогретый ужин, поставили бутылку вина, и старик Лоббс мало-помалу совсем угомонился. После ужина он поцеловал свою дочку и потребовал трубку.

Нужно теперь заметить, что колени мистера Пипкина были устроены природой совершенно правильным образом в приличном расстоянии одно от другого; но стоило ему услышать, что старый Лоббс потребовал свою трубку, колени его подогнулись, задрожали, затряслись и, что всего хуже, начали колотить одно о другое, как будто собираясь уничтожить друг друга. В том самом шкафу, где он стоял, на одном из железных крючков висела пенковая трубка в серебряной оправе, та самая трубка, которую уже пять лет подряд, вечером и утром, он видел в широкой пасти старика. Молодые девушки побежали за трубкой вниз, побежали за трубкой наверх, отыскивая трубку повсюду и тщательно избегая того места, где, как они знали, трубка была на самом деле. Старик Лоббс бесновался и кричал. Наконец, он сам принялся искать трубку, и демон надоумил его прямо подойти к шкафу. Нечего и говорить, что маленький человек, как мистер Пипкин, не мог никаким способом придержать дверь изнутри, когда дюжий и широкоплечий старичина, мистер Лоббс, начал отворять ее снаружи. С одного размаха растворились обе половинки двери, и перед глазами старика очутился лицом к лицу не кто другой, как сам мистер Пипкин, трепетный и дрожащий с головы до пяток. Великий боже! Что за дикий огонь сверкнул в глазах старика Лоббса, когда он выволок за шиворот бедного Натаниэля и поставил его перед собой!

— Какого черта вы тут делаете? — закричал старик Лоббс страшнейшим голосом.

И так как Натаниэль Пипкин не мог произнести никакого ответа, старик Лоббс принялся раскачивать его взад и вперед минуты две или три, вероятно, для того, чтоб привести в порядок его мысли.

— За каким чертом вы влезли сюда? — ревел старик Лоббс. — Уж не вздумали ли вы ухаживать за моей дочкой? Не к ней ли вы пришли?

Вопрос этого рода мог быть предложен только ради шутки, потому что старик Лоббс никак не воображал, что школьный учитель осмелится забрать себе в голову такую безрассудную мысль. Поэтому негодование его приняло страшный и отчаянный характер, когда бедняк пролепетал:

— Виноват, мистер Лоббс, вы угадали. Я точно пришел к вашей прелестной дочке. Я люблю ее, мистер Лоббс.

— Как?.. Как?.. — загорланил старик Лоббс, задыхаясь от припадка неистовой злобы. — И вы осмеливаетесь говорить мне это в глаза, пустозвонный болван? Да я задушу… я… я…

Как знать? Быть может, старик Лоббс, проникнутый дикой злобой, в самом деле привел бы в исполнение эту страшную угрозу, если б, к счастью, он не был остановлен другим загадочным явлением, которого он тоже совершенно не ожидал. Двоюродный братец, выступая из другого шкафа, подошел твердым шагом к старику и сказал:

— Остановитесь, сэр. Молодой человек, руководимый благородными и великодушными чувствами, принял на себя чужую вину, в которой я откровенно готов признаться перед вами. Я люблю вашу дочь, сэр, и нарочно пришел сюда, чтоб видеться с нею.

Старик Лоббс широко открыл глаза, но едва ли не шире вытаращил свои глаза мистер Натаниэль Пипкин.

— Так это ты?! — воскликнул Лоббс, получивший, наконец, способность говорить.

— Я, — отвечал молодой человек.

— Да ведь я же запретил тебе ходить в мой дом, давно запретил.

— Точно так, иначе — можете быть уверены — никакой бы нужды не было мне приходить тайком к мисс Марии Лоббс, которую я обожаю.

С прискорбием должны мы сказать о старике Лоббсе, что он уже протянул свою руку на поражение влюбленного кузена; но, к счастью, в эту минуту явилась на выручку прекрасная Мария Лоббс. Заливаясь горькими слезами, она удержала раздраженного отца и бросилась к нему на шею.

— Не останавливайте его, мисс Мария, — сказал молодой человек. — Пусть он поразит меня, если хочет: моя рука ни за какие блага в мире не подымется на седую голову вашего отца.

При этом кротком упреке старик отступил на несколько шагов, понурил голову и нечаянно встретился с глазами своей дочери. Я уже намекал один или два раза, что это были светленькие глазки, и влияние их оказалось весьма сильным даже теперь, когда они наполнились слезами. Избегая красноречивой мольбы этих глазок, старик Лоббс отворотил свою голову; но тут же, как нарочно, наткнулся своим взором на лицо лукавой Кэт, которая в одно и то же время боялась за своего брата и смеялась над бедным школяром, представляя из своей фигуры чудное олицетворение хитрой сирены, способной опутывать с одинаковым искусством стариков и молодых людей. Сделав ласковую гримасу, она взяла руку старика и прошептала ему на ухо какую-то загадочную тайну. Как бы то ни было, старик Лоббс улыбнулся и тут же пришел в такое трогательное умиление, что крупная слеза покатилась по его щеке.

Минут через пять девицы вышли из спальни своей подруги, перемигиваясь между собой и делая чрезвычайно скромные ужимки. Мало-помалу все развеселились, и спокойствие восстановилось. Старик Лоббс набил, наконец, свою пенковую трубку и выкурил ее с таким душевным наслаждением, какого не испытывал лет двадцать кряду.

Натаниэль Пипкин, как муж благоразумный и ученый, мигом понял и сообразил, что смертный не устоит против судьбы. На этом основании он скоро подружился с отцом счастливой красавицы, а тот еще скорее выучил его курить пенковую трубку. Много лет спустя часто сиживали они вместе в садовой беседке: пили и курили, и говорили дружелюбно. Исцеленный от нежной страсти, мистер Пипкин присутствовал в качестве свидетеля при бракосочетании Марии Лоббс с ее двоюродным братцем, как это значится в метрической книге приходской церкви. Из других документов почерпнули мы известие, что в ту самую ночь, когда праздновалась свадьба, Натаниэль Пипкин был посажен под арест за буйство, произведенное на улице в пьяном виде вместе с тонконогим подмастерьем старика Лоббса.

Глава XVIII. Объясняющая вкратце два пункта: во-первых, могущество истерических припадков и, во-вторых, силу обстоятельств

После знаменитого бала на даче миссис Гонтер пикквикисты в продолжение двух суток оставались в Итансвилле, терпеливо дожидаясь известий от своего достопочтенного вождя. Мистер Топман и мистер Снодграс должны были еще раз довольствоваться развлечениями в гостинице «Сизого медведя», между тем как мистер Винкель, повинуясь убедительным просьбам, продолжал украшать своим присутствием гостеприимный дом журналиста, посвящая все свои досуги угождениям и обществу прелестной леди. Случалось иной раз, что сам мистер Потт присоединялся к их дружелюбной беседе. Глубоко погруженный в умозрительные и практические соображения относительно сокрушения «Журавля» и всех беспокойных врагов добродетельной «Синицы», мистер Потт весьма редко снисходил с высоты своего умственного величия к общему уровню толпы; но теперь, проникнутый истинным уважением ко всем вообще сочленам ученейшего клуба, великий человек спускался довольно часто со своего возвышенного пьедестала и ходил по ровной земле, применяясь к понятиям и нравам обыкновенных смертных.

Таково было отношение журналиста к своему столичному жильцу. Однажды мистер Винкель, упоенный сознанием своего внутреннего благополучия, сидел в столовой с газетой в руках, сладко мечтая о счастье пользоваться благосклонностью хорошенькой миледи. Вдруг дверь столовой отворилась и затворилась с какой-то судорожной поспешностью, и в комнату вошел мистер Потт, красный, как изжаренный гусь. Легко представить изумление мистера Винкеля, когда Потт, с презрением отвергнув его руку, заскрежетал зубами и прошипел задыхающимся голосом:

— Змий!

— Сэр! — воскликнул мистер Винкель, судорожно вскочив со стула.

— Змий! — повторил мистер Потт, одновременно возвышая и подавляя свой голос. — Вы змий, сэр, пресмыкающийся змий!

Мудреная задача. Если не далее как в два часа утра вы стояли с вашим приятелем на самой дружеской ноге и если потом этот самый приятель, увидевшись с вами в половине десятого, величает вас змием, пресмыкающимся змием, то, уж само собою разумеется, надобно прийти к заключению, что в этом промежуточном времени случилась какая-нибудь неприятность, недоразумение или что-нибудь в этом роде. Так, по крайней мере, думал мистер Винкель. Он бросил на мистера Потта изумленный взгляд и старался разгадать по чертам его лица, что именно должно происходить в его душе. Но разгадать нельзя было ничего, и мистер Винкель в свою очередь сказал исступленным голосом:

— Змий, сэр! Змий, мистер Потт! Что вы под этим разумеете? Вы шутите, сэр!

— Шучу, сэр! — воскликнул мистер Потт, делая грозное движение правой рукой. — Шучу, сэр! Но нет, я буду спокоен, сэр; я буду неподвижен.

И в доказательство своего спокойствия мистер Потт упал в кресло, продолжая скрежетать зубами.

— Почтеннейший! — сказал мистер Винкель.

— Почтеннейший! — перебил мистер Потт. — Как вы смеете называть меня почтеннейшим, сэр? Как вы смеете смотреть мне прямо в глаза?

— Очень хорошо, сэр, если уж на то пошло, — возразил мистер Винкель, — как вы смеете называть меня змеей и смотреть мне прямо в лицо?

— Очень смею, потому что вы пресмыкающаяся змея, сэр.

— Докажите это, сэр! — с жаром сказал мистер Винкель. — Докажите это!

Злобная улыбка исказила лицо почтенного издателя «Синицы», когда он вынул из кармана утренний листок «Журавля». Бросая газету через стол, он указал мистеру Винкелю пальцем на какой-то параграф.

Мистер Винкель взял газету и прочел: «Всем известно, что один из наших граждан, унижающий собою одновременно достоинство человека и писателя, осмелился в продолжение последних выборов делать гласно обидные и гнусные намеки на частную жизнь и дела последнего нашего кандидата, мистера Фицкина, который — мы смело утверждаем это — непременно добьется достойной чести быть нашим представителем. Любопытно было бы знать, что собственно хотел разуметь этот гнусный итансвилльский гражданин? Ничего, разумеется: злоба ослепила его глаза, и он — мы уверены — без всякого определенного смысла принял на себя позорную роль клеветника. Что сказал бы этот злодей, если б мы, подобно ему, забывая все условия приличия и чести, вздумали поднять завесу, которая, к счастью, скрывает его частную жизнь от общего осмеяния и позора? Что подумал бы он, если б мы решились указать, разъяснить и объяснить факты и такие обстоятельства, которые, впрочем, без того известны всем и каждому в нашем городе, кроме этой деревянной головы, засоренной нелепейшим вздором и хламом, где нет более никакого места для светлой человеческой мысли? Что если мы поместим на столбцах нашей газеты начало остроумного стихотворения, только что полученного нами от одного из наших почтенных корреспондентов?

Медный лоб

— Что значит этот припев, сэр? — сказал мистер Потт торжественным тоном. — Не узнаете ли вы собственное имя в этом гнусном пасквиле? И какую лучшую рифму вы можете прибрать к слову урод?

— Рифму к слову урод? — воскликнула миссис Потт, предупредившая своим прибытием вероятный ответ ошеломленного пикквикиста. — Неужели ты затрудняешься, мой друг? Урод — мистер Потт: чего лучше? Ха, ха, ха! — Здравствуйте, мистер Винкель: как ваше здоровье?

И с этими словами миссис Потт, озаренная радужной улыбкой, протянула свою руку молодому человеку; но лишь только взволнованный пикквикист хотел притронуться к нежным пальчикам прелестной леди, мистер Потт грозно вскочил со своего места.

— Прочь, сударыня, прочь! — закричал раздраженный издатель итансвилльской «Синицы».

— Мистер Потт! — воскликнула леди.

— Несчастная! — заревел бешеный супруг. — Взгляните, сударыня, на этот пасквиль. Кто этот медный лоб? Ведь это я, сударыня, я… «медный лоб среди семьи своей бесстыдной!» Чье это имя с тремя звездочками? Ваше, сударыня, ваше!

Изрыгая таким образом бешеное пламя, мистер Потт неистово бросил к ногам своей супруги роковой листок «Журавля».

— Честное слово, сэр, — сказала изумленная миссис Потт, нагибаясь поднять листок. — Честное слово, сэр.

Мистер Потт невольно вздрогнул и обомлел под влиянием подозрительного взгляда своей супруги. С этой минуты, казалось, мужество оставило его раз и навсегда.

Ничего, по-видимому, нет и быть не может страшного в этой маленькой сентенции: «Честное слово, сэр», когда вы читаете ее на бумаге; но если б вы видели и слышали, с каким ужасающим эффектом были произнесены эти три слова! Мистер Потт должен был понять, что мрачные тучи собираются на домашнем горизонте и что ему не миновать свирепой грозы. О, как он проклинал себя в эту минуту.

Прочитав гнусное стихотворение, миссис Потт испустила пронзительный крик и грянулась во всю длину подле экрана у камина. Визг, топ, барахтанье руками и ногами обнаруживали красноречивейшим образом сущность ее истинных чувств.

— Душенька… ангел!.. — восклицал испуганный мистер Потт. — Я ведь не сказал, что верю… право, мой ангел… я… я…

Но голос несчастного супруга утонул в неистовых визгах его дражайшей половины.

— Успокойтесь, сударыня, ради бога, умоляю вас, — сказал мистер Винкель.

Но отчаянные корчи и стоны заглушили его слова.

— Ангел мой, — говорил мистер Потт, — я сойду с ума, если ты не перестанешь. Побереги свое здоровье, душенька, для меня, сделай милость. Что из этого выйдет? Ведь нас окружают толпы народа.

Но чем усерднее умолял мистер Потт, тем сильнее развивался истерический припадок его супруги. Трудно вообразить, чего бы не сделал бедный журналист, чтоб вновь восстановить спокойствие в своем доме; но, казалось, не было впереди ни малейшей надежды. Миссис Потт бесновалась все сильней и сильней, толпа праздных зевак собиралась под окном, и горемычный редактор «Синицы» с ужасом воображал свое окончательное падение в общем мнении итансвилльских граждан.

К счастью, однако ж, при особе миссис Потт состояла телохранительница, молодая леди, управлявшая собственно туалетом супруги журналиста; но прямой обязанностью ее было угождать и потакать всем прихотям, желаниям и склонностям миссис Потт, когда она приходила в столкновение со своим несчастным супругом. Истерические визги на этот раз своевременно достигли ушей молодой леди, и она опрометью бросилась на место ужасной сцены, забыв даже поправить растрепанные локоны и набросить косынку на свои плечи.

— Ах, боже мой, боже мой! — восклицала телохранительница, становясь на колени подле поверженной миссис Потт. — Что с вами, мой ангел, что с вами!

— Господин ваш… бездушный изверг… ох! — стонала истерическая леди.

Мистер Потт, очевидно, готов был сдаться.

— Как вам не стыдно, сэр! — воскликнула телохранительница тоном смиренного упрека. — Он губит вас, сударыня, убьет, я знаю, боже мой!

Мистер Потт умилился душевно. Нападения противоположной стороны продолжались в систематическом порядке.

— О, не оставляйте… не оставляйте меня, Годвина! — бормотала миссис Потт, судорожно хватаясь за руки сердобольной леди. — Вы, только вы истинно привязаны ко мне, мой друг.

При этом трогательном воззвании Годвина приготовилась разыграть трагедию собственного изделия, и первый акт ее открылся обильным пролитием горьких слез.

— Никогда, моя добрая миссис… никогда… никогда! — вопила растроганная Годвина. — Так ли, сэр, вы любите свою бесценную супругу? Стыдно вам, сэр… грешно и перед людьми, и перед Богом. Вы не знаете, сэр, как страдают от вас! Раскаетесь, придет пора, да будет поздно: я всегда вам говорила.

Несчастный Потт и бледнел, и краснел; но еще не решился говорить.

— Годвина, — сказала миссис Потт нежным тоном.

— Сударыня, — подхватила Годвина.

— Если б вы знали, мой друг, как я любила этого человека…

— О, не надрывайте своего сердца этими воспоминаниями! — сказала телохранительница.

Мистер Потт совсем растерялся. Пришла пора, когда оставалось только прикончить его.

— И после всего этого, — рыдала миссис Потт, — он обходится со мной, как злодей, как изверг!

— Не думайте об этом, мой ангел, — утешала Годвина.

— Нет, нет, я никогда этого не забуду, — продолжала миссис Потт, бросаясь в объятия своей телохранительницы. — Он оскорбил меня в присутствии третьего лица… в присутствии едва знакомого джентльмена. Мой брат, поручик, отмстит за меня. Нас разведут, Годвина.

— Это авось образумит его, сударыня, — сказала Годвина.

Неизвестно, какие мысли пробудились в душе мистера Потта при этой угрозе. Не пускаясь ни в какие рассуждения относительно возможности развода с любезной супругой, он проговорил смиренным тоном:

— Выслушай меня, мой друг.

Свежий залп истерических взвизгов и рыданий служил единственным ответом со стороны миссис Потт. Несчастная леди желала знать, зачем судьба произвела ее на свет и зачем попалась она в руки безжалостному мучителю, готовому свести ее в преждевременную могилу.

— Друг мой, — продолжал мистер Потт, — ты совсем напрасно надрываешь свое сердце. Я вовсе не думаю, чтоб этот гнусный пасквиль имел какое-нибудь основание… никакого, мой ангел. Мне только досадно, могу даже сказать — обидно, что эта «журавлиная» сволочь издевается над нами. Я вовсе не хотел обвинять тебя, мой ангел.

И мистер Потт бросил умоляющий взгляд на невинную причину всей этой суматохи. Благородный пикквикист должен был забыть, что его называли пресмыкающимся змием.

— Какие же меры, сэр, вы намерены принять для уничтожения печальных последствий нанесенной обиды? — спросил ободрившийся мистер Винкель.

— Годвина, — заметила миссис Потт, — намерен ли он дать публичную пощечину редактору этой гадкой газеты? Как вы думаете, Годвина?

— Успокойтесь, сударыня, — отвечала телохранительница, — пощечина будет дана, если вы этого желаете. Непременно.

— Конечно, конечно, — прибавил мистер Потт, с удовольствием заметив, что его супруга начинает мало-помалу приходить в себя. — За пощечиной дело не станет.

— Когда ж он это сделает, Годвина? — спросила миссис Потт, еще не совсем решаясь покончить истерическую церемонию.

— Сегодня, мой друг, прежде чем успеешь ты поужинать, — сказал мистер Потт.

— О, Годвина! — воскликнула миссис Потт. — Одним этим только способом может быть восстановлена моя репутация в свете. Пощечина клеветнику!

— Непременно, сударыня, — отвечала Годвина. — Какой же мужчина откажется отмстить за обиду?

Мистер Потт еще раз должен был подтвердить свое торжественное обещание, так как нельзя было покамест рассчитывать на окончательное прекращение истерических припадков. Запуганная мыслью о малейшей возможности подозрения относительно нарушений супружеского долга, миссис Потт еще раз десять пыталась грянуться на мягкий ковер и непременно грянулась бы, если б усмиренный супруг каждый раз не становился на колени для испрашивания помилования. Наконец, миссис Потт совсем угомонилась и, подав руку своему супругу, села за стол. Мистер Винкель последовал их примеру.

— Надеюсь, мистер Винкель, что этот низкий газетчик не побудит вас сократить ваше пребывание в нашем доме, — сказала миссис Потт, улыбаясь сквозь слезы.

— Надеюсь, что нет, — проговорил мистер Потт, желавший от всей души, чтоб его гость подавился куском хлеба в ту самую минуту: других средств спровадить его со двора он не видел. — Надеюсь, что нет.

— Покорно вас благодарю, — сказал мистер Винкель, — но сегодня утром получено от мистера Пикквика письмо, где он приглашает всех нас немедленно отправиться к нему в Бери.

— Когда ж вы прочли это письмо? — с беспокойством спросила миссис Потт.

— Я еще был в постели, когда мистер Топман пришел ко мне с этой вестью.

— Стало быть, вы едете? — спросил мистер Потт.

– Едем в почтовой карете.

— Но вы, конечно, воротитесь к нам? — сказала миссис Потт.

— О, непременно! — отвечал мистер Винкель.

— Вы совершенно уверены в этом? — спросила миссис Потт, бросив украдкой нежный взгляд на своего гостя.

— Совершенно уверен, — отвечал мистер Винкель.

Завтрак прошел в глубоком молчании, потому что все вообще были погружены в печальную думу. Миссис Потт жалела о близкой разлуке с любезным джентльменом; мистер Потт обдумывал план относительно будущей борьбы с бесстыдным «Журавлем»; мистер Винкель досадовал в глубине души на свое неловкое и двусмысленное положение в обществе примирившихся супругов.

Пробил, наконец, желанный час разлуки. Повторив еще раз торжественное обещание воротиться при первой возможности под гостеприимную кровлю, мистер Винкель учтиво раскланялся с журналистом, пожал руку его супруге и отправился в гостиницу к своим друзьям.

— Если он еще когда-нибудь переступит через порог моего дома, я отравлю его, — думал мистер Потт, отправляясь в свой кабинет, где нужно было изострить меткую стрелу для «Журавля».

— Если еще раз когда-нибудь я вздумаю вступить в отношения с этими людьми, — думал мистер Винкель по пути к своим друзьям, — черт побери, меня стоит тогда повесить на первой виселице. Вот все, что я скажу.

Все было приготовлено к дороге, и уже карета стояла у крыльца. Через полчаса пикквикисты катились по тем самым местам, где еще так недавно путешествовали мистер Пикквик и Самуэль Уэллер. Мистер Снодграс составил поэтическое описание живописных лугов и полей, бывших предметом его тщательного наблюдения.

Мистер Уэллер, стоявший у ворот гостиницы «Вестника», встретил с веселым лицом путешествующих друзей и немедленно ввел их в комнату мистера Пикквика, где они, к величайшему изумлению, увидели также господ Трунделя и Уардля. Мистер Топман был, казалось, весьма неприятно поражен этой нечаянной встречей.

— Как ваше здоровье, любезный друг? — сказал старик Уардль, радушно пожимая руку мистера Топмана. — Что прошло, то невозвратимо, и тужить об этом не стоит. Все к лучшему, мистер Топман, поверьте старику. Для нее, разумеется, я желал бы такого жениха, как вы, но спаси вас господь от такой невесты, как она. Право, я рад, что вы не сошлись: спасибо этому Джинглю. Вы найдете для себя помоложе и почище, любезный друг, не так ли?

При этом утешении старик Уардль хлопнул по спине горемычного Топмана и засмеялся от чистого сердца.

— Ну, а вы как, друзья мои! — продолжал старый джентльмен, пожимая в одно и то же время руки господ Винкеля и Снодграса. — Я только что говорил Пикквику, что все мы должны собраться на святках в моем доме. Будем праздновать свадьбу, друзья мои, настоящую свадьбу.

— Свадьбу! — воскликнул мистер Снодграс, побледнев, как полотно.

— Ну да, свадьбу. Чего ж вы испугались? Мистер Трундель женится на Изабелле, и больше ничего.

— Только-то? — сказал мистер Снодграс, почувствовавший в эту минуту, будто гора свалилась с его плеч. — Поздравляю вас, мистер Уардль. Здоров ли Джо?

— Как откормленный бык. Спит напропалую с утра до ночи.

— A ваша матушка? Пастор? Все ваше семейство?

— Все здоровы как нельзя больше.

— A где, позвольте вас спросить, — сказал мистер Топман, делая над собою некоторое усилие, — она? Где, сэр?

Предложив этот вопрос, мистер Топман отворотил голову и закрыл руками лицо.

— Она! — воскликнул пожилой джентльмен, делая лукавую гримасу. — Кого ж вы разумеете, любезный друг?

Мистер Топман, перегибаясь и переминаясь, должен был произнести имя прелестной Рэчел.

— Ее уж нет с нами, — сказал пожилой джентльмен. — Она живет у дальней родни, за несколько сот миль от Дингли-Делля. Общество молодых девиц не нравилось моей сестре, и мы снарядили ее в путь-дорогу. — Но вот готов и обед. Вероятно, вы проголодались. Садитесь, господа.

За столом мистер Пикквик, к величайшему ужасу и негодованию своих друзей, рассказал подробно историю своих несчастных похождений в девичьем саду, причем все единодушно и единогласно подвергли проклятию мошенника Джингля.

— И вот, господа, — заключил мистер Пикквик, — теперь я принужден хромать на одну ногу.

— Со мной ведь тоже случилась довольно забавная история, — сказал, улыбаясь, мистер Винкель.

И по требованию мистера Пикквика он представил подробности относительно гнусного пасквиля, напечатанного в бессовестной итансвилльской газете.

Чело мистера Пикквика постепенно хмурилось и приняло самое мрачное выражение под конец неприятного рассказа. Заметив это, почтительные сочлены хранили глубокое молчание, не осмеливаясь представить со своей стороны никаких замечаний. Наконец, мистер Пикквик сжал кулак и, выразительно ударив по столу, произнес следующую речь:

— Не странно ли, господа, не удивительно ли, что судьба, по-видимому, предназначила нам везде расстраивать спокойствие честных людей, предлагающих нам гостеприимство? Отчего это происходит? Не доказывает ли это, в некоторой степени, нескромность, криводушие, наглость или, что всего хуже, низкую неблагодарность моих спутников, готовых бесстыдно возмущать спокойствие женских сердец под всякой кровлей, где бы им ни было оказано радушное гостеприимство? Не значит ли это, спрашиваю я…

Мистер Пикквик, нет сомнения, представил бы своим сочленам образчик великолепной речи, если бы в эту самую минуту не явился в комнату Самуэль Уэллер с письмом в руках. Прерванный таким образом на самом красноречивом месте, ученый муж взял и вытер очки, надел их на нос и проговорил ласковым тоном:

— Чего вам надобно, Сэм?

— Бегал сейчас на почту и получил письмо, адресованное на ваше имя, — отвечал мистер Уэллер. — Запечатано облаткой, сэр.

— Почерк незнакомый, — сказал мистер Пикквик, открывая письмо. — Великий боже! Что это такое? Ну, да… быть не может… да, да, это чья-нибудь шутка и больше ничего.

— Что это за письмо? — вскричали пикквикисты в один голос.

— Не умер ли кто-нибудь? — спросил старик Уардль, пораженный страшным беспокойством, выразившимся на лице мистера Пикквика.

Не отвечая ничего, мистер Пикквик бросил письмо через стол и приказал Топману читать вслух. Страшно было в эту минуту смотреть на физиономию великого человека, забросившего свою голову на спинку кресел.

Мистер Топман дрожащим и прерывающимся голосом начал читать следующее письмо, написанное красивым почерком:

«Господину Самуэлю Пикквику.

Корнгильское подворье. Августа 28.

Год 1827.

Вдова Бардль против Пикквика.

Милостивый государь.

Уполномоченные вдовой миссис Мартой Бардль завести с вами тяжбу по поводу нарушения вами формального обещания вступить с нею в законный брак, мы имеем честь известить вас, что миссис Бардль полагает свои убытки в тысячу пятьсот фунтов стерлингов. Жалоба на законном основании уже поступила против Вас в Суд, где будет производиться это дело по существующим законам. Благоволите, милостивый государь, известить нас по почте об имени Вашего лондонского адвоката, которому вы имеете поручить ходатайство по вышеозначенному иску.

С глубочайшим почтением, милостивый

государь, имеем честь быть

Вашими покорнейшими слугами,

Додсон и Фогг».

Никакое перо не в состоянии изобразить немого изумления, с каким все почтенные гости и сочлены пересматривались друг на друга и бросали потом изумленные взоры на достопочтенного президента. У всех как будто отнялся язык, и торжественное молчание продолжалось несколько минут. Мистер Топман первый начал речь:

— Додсон и Фогг! — повторил он машинально.

— Вдова Бардль и Пикквик! — сказал мистер Снодграс, погруженный в глубокое раздумье.

— Возмущать спокойствие женских сердец! — бормотал мистер Винкель с рассеянным видом.

— Это заговор, — сказал мистер Пикквик, получив способность говорить, — низкий заговор между этими алчными сутягами… как бишь их?

— Додсон и Фогг! — повторил мистер Топман.

— Бессовестные крючки! — продолжал мистер Пикквик. — Это их затеи, иначе быть не может. Миссис Бардль к этому неспособна, я в этом уверен. Сердце у нее мягкое, робкое. Смешно, право, смешно!

— Ну, конечно, вы можете лучше всех судить о сердце миссис Бардль, — проговорил старик Уардль с насмешливой улыбкой. — Нет, почтеннейший, я готов присягнуть, что Додсон и Фогг получше нас с вами знают женские сердца.

— Чего ж они хотят от меня? — сказал мистер Пикквик.

— Повыцарапать денег из вашего кармана — вот и все тут, — сказал мистер Уардль.

— Удивительная наглость! И кто слышал когда, чтобы я говорил с нею иначе, как обыкновенно говорит жилец со своей хозяйкой? — продолжал мистер Пикквик. — Кто когда-либо видел меня с нею? Даже мои друзья, почтенные члены моего клуба…

— Один раз, впрочем… — заметил мистер Топман.

Мистер Пикквик изменился в лице.

— Ну, тут должна быть закорючка, — сказал старик Уардль. — Посмотрим, что такое.

Мистер Топман устремил робкий взгляд на президента.

— Подозрительного, однако ж, тут ничего не могло быть, — сказал мистер Топман, — только вот видите… право, я не знаю, как это случилось! Представьте, однако ж, мы видели миссис Бардль в объятиях мистера Пикквика.

— Силы небесные! — воскликнул мистер Пикквик, пораженный внезапным воспоминанием. — Какое страшное стечение обстоятельств! Так точно: она лежала на моих руках!

— И почтенный друг наш старался нежным голосом смягчить ее горе, — сказал мистер Винкель с лукавой усмешкой.

— Правда, — сказал мистер Пикквик, — отпереться не могу.

— Ну, брат Пикквик, попался, любезнейший! — подхватил старик Уардль. — Дело принимает серьезный оборот. Ах ты, старый ловелас!

И он залился самым добродушным смехом, от которого чуть не задрожали стекла буфета.

— Страшное стечение обстоятельств, — воскликнул мистер Пикквик, облокачиваясь подбородком на свои руки. — Винкель, Топман, прошу извинить меня за выходки, обращенные мною против вас. Беру назад все свои слова. Что делать? Все мы — несчастные жертвы обстоятельств. Такова судьба!

Закрыв руками свое лицо, мистер Пикквик погрузился в глубокую думу. Старик Уардль наблюдал ужимки и косвенные взгляды пикквикистов.

— Надобно, однако ж, разъяснить это гнусное дело, — сказал мистер Пикквик, поднимая голову и ударив кулаком но столу. — Я должен увидеться с этим Додсоном и Фоггом. Еду завтра в Лондон.

— Не завтра, почтенный, — сказал старик Уардль, — ты слишком хром для езды на почтовых.

— Ну, так послезавтра.

— A послезавтра — первое сентября, и мы отправляемся на охоту в поместье сэра Джоффри Маннинга. Ты, по крайней мере, должен принять участие в нашем завтраке.

— В таком случае поездка в Лондон отлагается на два дня, — сказал мистер Пикквик. — На третий будет четверг. — Самуэль!

— Что прикажете?

— Возьмите два места в дилижансе на утро четверга — для себя и для меня.

— Слушаю, сэр.

Проговорив это, мистер Уэллер выступил на улицу медленным шагом, запустив руки в карманы и устремив глаза в землю.

— Ведь вот оно, подумаешь, не было печали, да черти накачали, — говорил мистер Уэллер, отправившийся исполнять поручение своего господина. — Неужто в самом деле водились у него шашни с этой пучеглазой вдовой?.. Странные люди: всегда с ними какая-нибудь история! Впрочем, быть не может: он к этому неспособен.

И, продолжая философствовать в этом духе, мистер Самуэль Уэллер пришел, наконец, в контору дилижансов.

Глава XIX. Веселое начало и печальный конец

Не думая и не гадая об ужасных приготовлениях, которые делал беспокойный человек на первое сентября, беззаботные птички весело встретили этот день и приветствовали общим хором тихое утро, озаренное яркими лучами солнца. Молодые куропатки извивались и порхали между колосьями сжатой нивы, предаваясь всем утехам, свойственным юным летам, между тем как старые друзья их, бросая философский взгляд на проказы юных птенцов, спокойно сидели на своих местах, согревая свою кровь под влиянием живительных лучей. Спокойные настоящим, невинные птенцы отнюдь не предчувствовали ужасной судьбы, уже тяготевшей над их головами. Счастливое неведение! Не часто ли и мы… мы, которые… но это вздор: обратимся к делу.

На простом языке это значит, что наступило превосходное редкое утро, так что никто не мог подумать, что уже совсем пролетело английское лето. Заборы, поля, деревья, долины представляли очарованному глазу разнообразные переливы глубокой, роскошной зелени: ни один листок не пожелтел, не упал на мягкую землю, и не было нигде ни малейших признаков осенних опустошений. Солнце горело ярко на безоблачном небе; воздух наполнялся пением птиц и жужжанием насекомых; сады, луга и огороды еще пестрели мириадами цветов, омытых теперь серебристой росой. Везде и на всем глубокие следы прекрасного лета, полного роскошной жизни.

Таково было утро, когда открытая коляска подкатила к воротам огороженного поля, где стояли высокий дюжий лесничий и оборванный мальчишка в кожаных штанах. В коляске сидели пикквикисты — за исключением мистера Снодграса, который предпочел остаться дома, — мистер Уардль и мистер Трундель. Самуэль Уэллер вместе с кучером заседал на козлах.

Лесничий и мальчишка, сопровождаемые парой легавых, держали на своих плечах кожаные мешки огромного размера.

— Неужели, — шепнул мистер Винкель на ухо старику Уардлю, — неужели они думают, что мы наполним до верха эти огромные мешки? Где взять столько дичи?

— Вот забавный вопрос! — воскликнул старик Уардль. — Дичи пропасть в этих местах, была бы охота стрелять. Вы наполните один мешок, а я другой, и если не хватит места, можно, пожалуй, поместить целую дюжину в кармане наших охотничьих сюртуков.

Мистер Винкель, выходя из коляски, не счел нужным представить особых замечаний на этот ответ; но он думал про себя: «Если эти ребята будут ждать на открытом воздухе, пока я наполню один из этих мешков, им придется, без всякого сомнения, нажить такую лихорадку, от которой не вылечит их ни один доктор в мире».

— Цсс, Юнона, цсс, Старая Девчонка, лежать, Дафна, лежать, — говорил мистер Уардль, лаская легавых собак. — Сэр Джоффри еще в Шотландии, Мартин?

Высокий лесничий дал утвердительный ответ и взглянул с некоторым недоумением на мистера Винкеля, державшего свое ружье таким образом, как будто оно само собою должно было выстрелить из его кармана. Мистер Топман между тем с видимым опасением смотрел на курок, как будто не совсем понимая, к чему служит эта вещица.

— Мои приятели, Мартин, еще не совсем навострились в занятиях этого рода, — сказал мистер Уардль, заметив недоумение лесничего. — Век живи, век учись, — говорит пословица: немножко практики и — они сделаются чудесными стрелками. Впрочем, приятель мой Винкель уже имеет некоторый навык.

Мистер Винкель улыбнулся при этом комплименте и скромно потупил глаза, причем его ружье приняло такое мистическое положение, что, будь оно заряжено, — мистер Винкель непременно пал бы мертвый на зеленую траву.

— Вы, однако ж, не извольте держать этак свое ружьецо, если будет в нем заряд, — сказал высокий лесничий довольно грубым тоном, — не то, сэр, долго ли до греха: вы как раз подстрелите кого-нибудь из нас.

Покорный этому наставлению, мистер Винкель, переменяя позу, дотронулся весьма неловко до головы мистера Уэллера.

— Эге! — сказал Самуэль, подымая свалившуюся шляпу и потирая свой висок. — Если этак все пойдет у вас, мистер Винкель, вы с одного выстрела наполните пустой мешок, да еще останется малая толика для карманов.

Здесь мальчишка в кожаных штанах залился неумолкаемым смехом, стараясь между тем смотреть на какой-то посторонний предмет, пробудивший будто бы его нескромную веселость. Мистер Винкель величественно нахмурил брови.

— Куда велели вы, Мартин, принести нашу закуску? — спросил мистер Уардль.

— Я сказал, сэр, мальчишке, чтобы он притащил корзинку на Красный холм ровно в двенадцать часов.

— Что это за Красный холм? Другое поместье сэра Джоффри?

— Нет, сэр, тамошнее поле принадлежит капитану Больдвигу. Место очень спокойное: никто нам не помешает.

— Очень хорошо, — сказал старик Уардль. — Теперь, господа, чем скорее, тем лучше. Стало быть, вы, Пикквик, приедете к нам в двенадцать часов?

Однако ж, мистеру Пикквику хотелось бы присутствовать на самом месте охоты, тем более что он чрезвычайно беспокоился насчет жизни и костей своих любезных сочленов. К тому же было весьма неприятно возвратиться назад в такое прекрасное утро, обещавшее множество наслаждений на открытом поле. Поэтому ответ ученого мужа был произнесен весьма нерешительным и даже печальным тоном:

— Как же это, господа? Я ведь думал…

— Разве он не стреляет, сэр? — спросил длинный лесничий.

— Нет. К тому же он хромает на одну ногу, — отвечал мистер Уардль.

— Мне бы, однако ж, очень хотелось быть с вами вместе, господа, — заметил мистер Пикквик.

Продолжительная пауза.

— Не распорядиться ли вот как, господа, — сказал мальчишка в кожаных штанах, — у нас, по другую сторону забора, есть небольшая тележка, где было бы очень удобно сидеть этому джентльмену. Его слуга может везти за нами эту тележку.

— Славно сказано, — подхватил мистер Уэллер, пламенно желавший и сам присутствовать на месте охоты. — Мальчуган, я вижу, умен как бесенок. Я пойду за тележкой.

Но здесь возникло непредвиденное затруднение. Длинный лесничий решительно протестовал против введения на сцену человека с тележкой, доказывая, что это будет непростительным нарушением всех правил охоты.

Нашлись, однако ж, средства победоносно отклонить возражения этого рода. Длинный лесничий облегчил свою душу, во-первых, тем, что дал сильный подзатыльник находчивому юноше, подавшему первую мысль насчет ненавистной тележки, а во-вторых — ему обещали двойную порцию бренди с прибавлением двух шиллингов на похмелье. После всех этих переговоров общество двинулось с места. Лесничий и мистер Уардль пошли вперед; мистер Пикквик в маленькой тележке замыкал собой арьергард. Тележку вез, разумеется, мистер Самуэль Уэллер.

— Остановитесь, Сэм! — вскричал мистер Пикквик, доехавший благополучно до половины первого поля.

— Что такое? — спросил Уардль.

— Я не двинусь с места, — сказал мистер Пикквик решительным тоном, — не двинусь с места, если Винкель будет этак нести свое ружье.

— Как же я должен нести? — спросил несчастный Винкель.

— Оборотите его дулом к земле, — сказал мистер Пикквик.

— Но это будет не по-охотничьи, — возразил мистер Винкель.

— Ничего не хочу знать, — отвечал взволнованный мистер Пикквик, — у меня вовсе нет охоты отправиться на тот свет из-за соблюдения ваших охотничьих приличий.

— Готов биться об заклад, что первый выстрел этого джентльмена обрушится на нашу голову, — проворчал долговязый лесничий.

— Ну, что за вздор… право! — говорил бедный Винкель, оборачивая свое ружье дулом в землю.

— Нечего теперь бояться за свои кости, — заметил мистер Уэллер.

И тележка опять двинулась вперед.

— Остановитесь! — сказал мистер Пикквик, проехав не более десяти шагов.

— Что еще? — спросил Уардль.

— Топмана ружье грозит бедой, — сказал мистер Пикквик, — я это вижу.

— Какой бедой?! — воскликнул мистер Топман.

— Вы можете застрелить кого-нибудь из нас. Послушайте, господа, мне очень совестно; но я принужден заметить опять, что не двинусь с места, если Топман не согласится держать свое ружье так же, как Винкель.

— Я готов, сэр, подать вам такой же совет, — сказал лесничий, — или вы можете всадить пулю в свой собственный жилет.

Мистер Топман с самой учтивой поспешностью повернул свое ружье, и успокоенное общество снова двинулось вперед.

Вдруг собаки остановились как вкопанные, и вместе с ними остановился лесничий.

— Что с ними сделалось? — шепнул мистер Винкель. — Как странно они стоят!

— Молчите, — сказал Уардль, — разве вы не видите, что они указывают?

— Указывают! — повторил мистер Винкель и тут же принялся озираться вокруг, ожидая увидеть где-нибудь прекрасный ландшафт, на который, по его соображениям, должны были указывать чуткие собаки. — Ничего не вижу, право. На что ж они указывают?

Послышался резкий внезапный шум, заставивший мистера Винкеля отскочить назад, как будто он боялся застрелить себя. — Бац — бац! Дым выпорхнул из двух ружей и рассеялся в воздушном пространстве.

— Где они? — закричал мистер Винкель, суетливо осматриваясь во все стороны и перебегая от одного места к другому. — Где они? Скажите, куда мне палить. Где они, пострел их побери, где они?

— Где они! — сказал Уардль, поднимая двух птиц, положенных собаками у его ног. — Как где? Вот они.

— Нет, нет, я говорю про других! — кричал отуманенный мистер Винкель.

— Ну, тех уже не догнать нам с вами, — холодно сказал Уардль, заряжая опять свое ружье.

— Минут через пять, я полагаю, налетит другая стая, — сказал длинный лесничий, — если этот господин теперь же начнет спускать курок, ружье авось выстрелит у него в самую пору.

— Ха! Ха! Ха! — залился мистер Уэллер.

— Самуэль, — сказал мистер Пикквик, бросая сострадательный взгляд на несчастного сочлена, приведенного в крайнее смущение нескромными выходками.

— Что прикажете, сэр?

— Перестаньте хохотать.

— Слушаю, сэр.

И мистер Уэллер, поджав живот, принялся выделывать позади тележки самые уморительные гримасы к величайшему наслаждению мальчишки в кожаных штанах, который без церемонии принялся хохотать во все горло, за что и получил толчок от долговязого лесничего, воспользовавшегося этим случаем, чтобы скрыть свою собственную неудержимую веселость.

— Браво, любезный друг! — воскликнул старик Уардль, обращаясь к мистеру Топману. — Вы-таки выстрелили на всякий случай.

— О, да, — отвечал мистер Топман, проникнутый сознанием собственного достоинства, — я выстрелил!

— И очень хорошо. В другой раз авось попадете во что-нибудь, если пристальнее будете смотреть. Немудрено ведь?

— Совсем немудрено, — сказал мистер Топман, — только я чуть не отскочил назад, когда прикладом ударило меня в плечо. Я вовсе не думал, чтобы могли так брыкаться эти огнестрельные штучки.

— Ничего, любезный друг, скоро привыкнете, — сказал, улыбаясь, старый джентльмен. — Ну, теперь в поход. Что тележка?

— Готова, сэр.

— Пошевеливайтесь.

— Держитесь крепче, сэр, — сказал Самуэль, принимаясь за свое дело.

— Держусь, — отвечал мистер Пикквик.

И общество скорыми шагами пошло вперед. Раз только должны были они остановиться у плетня при переправе на другое поле. С помощью своих учеников мистер Пикквик благополучно перелез через плетень, и еще благополучнее мистер Уэллер перебросил походную тележку.

— Теперь, мистер Винкель, — сказал старик Уардль, — советую вам идти подле меня. Смотрите, не опоздайте в другой раз.

— Нет, уж теперь не опоздаю, — сказал мистер Винкель. — Что? Не указывают ли они?

— Покамест еще нет. Идите тише.

Все было тихо и спокойно, если бы мистер Винкель, производя какие-то запутанные манипуляции со своим ружьем, не выстрелил совсем нечаянно в самый критический момент через голову мальчишки, в то самое место, где мог бы быть мозг длинного лесничего, если бы он подвернулся вместо вертлявого мальчика.

— Какой черт надоумил вас на эту штуку? — сказал старик Уардль, когда птицы, без малейшего вреда, разлетелись по воздушному пространству.

— В жизнь не видал я такого гадкого ружья, — отвечал бедный Винкель, с недоумением и досадой рассматривая курок, как будто в устройстве его заключалась какая-нибудь важная ошибка. — Оно стреляет само собою, провал его возьми!

— Само собою! — повторил Уардль сердитым тоном. — Этак, пожалуй, оно само собою убьет кого-нибудь из ваших рук.

— Этого авось нам недолго дожидаться, — заметил долговязый лесничий пророческим тоном.

— Что вы хотите сказать этим? — сердито спросил мистер Винкель.

— Ничего, сэр, будьте спокойны, — отвечал лесничий, — я человек одинокий, а мать этого мальчика исходатайствует пенсию от сэра Джоффри, если сын ее будет убит на его земле. — Заряжайте свое ружье, сэр, заряжайте.

— Отнимите у него ружье! — закричал мистер Пикквик из своей тележки, пораженный ужасом при этих мрачных предсказаниях лесничего. — Эй, кто-нибудь! Отнимите у него ружье!

Никто, однако ж, не хотел повиноваться грозному приказанию ученого мужа. Мистер Винкель бросил на него возмущенный взгляд и спокойно зарядил ружье. Общество опять пошло вперед.

Основываясь на записках мистера Пикквика, мы обязаны здесь довести до сведения читателей, что мистер Топман вообще обнаружил в настоящем случае гораздо более проницательности и благоразумия, чем мистер Винкель, что, впрочем, отнюдь не может относиться к унижению достоинств этого последнего джентльмена. Мистер Винкель исследовал полевое искусство со всех сторон и справедливо заслужил в этом отношении громкую известность; но мистер Пикквик правильно замечает, что теория и практика — две вещи совершенно разные и нередко даже противоречащие одна другой. Дознано с незапамятных времен продолжительным рядом веков, что многие отличные философы, яркие светила мудрости на ее теоретическом горизонте, оказывались совершенно неспособными для практической жизни.

Процесс мистера Топмана, подобно многим возвышенным открытиям, был сам в себе чрезвычайно прост и ясен. С быстротой и проницательностью гениального человека, он вдруг понял и сообразил, что надобно в настоящем случае держаться двух существенных пунктов: должно, во-первых, палить таким образом, чтобы не сделать вреда своим собственным костям, и во-вторых, палить так, чтобы не было никакой опасности для присутствующих. При соблюдении этих двух условий, остается только зажмурить глаза как можно крепче и выпалить на воздух.

Случилось однажды, что мистер Топман, после успешного выполнения всех этих условий, открыл глаза и увидел в воздухе застреленную куропатку, падавшую на землю. При этом он уже хотел принести обычное поздравление мистеру Уардлю, как вдруг этот джентльмен, подбежав к нему, с жаром схватил его руку.

— Это вы, Топман, подстрелили? — вскричал мистер Уардль.

— Нет, — сказал мистер Топман, — нет!

— Не запирайтесь, Топман, вы… вы… я видел собственными глазами, я наблюдал, как вы метили, и могу вас уверить, лучший охотник в мире не обнаружит высшего искусства. А я, скажите пожалуйста, воображал, что вы совершенный новичок в этом деле. Нет, Топман, теперь меня не проведете.

Напрасно мистер Топман протестовал с улыбкой самоотвержения, что он не брал ружья в руки до этой поры: эта самая улыбка служила, некоторым образом, обличением в притворстве. С этой минуты слава мистера Топмана утвердилась на прочном основании раз и навсегда.

Нам известно из достоверных источников, что многие блестящие славы в этом подлунном мире приобретаются с такой же легкостью, с какой мистер Топман, зажмурив глаза, подстрелил легкомысленную куропатку. Это в скобках.

Между тем мистер Винкель надувался, пыхтел и кряхтел, не отличившись за все время ни одним знаменитым подвигом, достойным внесения в памятную книгу. Заряды его иной раз летели к облакам без всякой определенной цели, и в другой — направлялись по низменным пространствам, подвергая опасности жизнь двух легавых собак. Как фантастическая стрельба, подчиненная порывам поэтического вдохновения, его манера стрелять была, конечно, интересна и в высшей степени разнообразна, но во всяком случае не имела никакой важности, как занятие, обращенное на предмет житейский. Пуля, говорят, виноватого находит всегда, и это едва ли не аксиома в стратегическом искусстве. Принимая в соображение это обстоятельство, мы невольно придем к заключению, что куропатки, в которых метил мистер Винкель, ни в чем не провинились перед его особой.

— Ну что, — сказал мистер Уардль, подходя к миниатюрной тележке и отирая пот со своего веселого чела, — жаркий день, а?

— Да, да, — сказал мистер Пикквик, — солнце прожигает насквозь даже меня. Не понимаю, как вы переносите этот зной.

— Жарко, нечего сказать. Теперь, я думаю, уж первый час. — Видите вы этот зеленый холм?

— Вижу.

— Там мы станем закусывать, и вон уж, кажется, мальчишка притащил корзину. Аккуратен, пострел, как часовая стрелка.

— Славный парень, — сказал мистер Пикквик с радостным лицом. — Я подарю ему шиллинг. Ну, Самуэль, пошевеливайтесь.

— Держитесь крепче, — отвечал мистер Уэллер, обрадованный перспективой угощения. — Прочь с дороги, кожаный чертенок. «Если ты ценишь во что-нибудь мою драгоценную жизнь, не опрокидывай меня, болван», как говорил своему кучеру один джентльмен, когда везли его в Тайберн⁵.

И, ускорив свой бег до лошадиной рыси, мистер Уэллер мигом привез своего господина на зеленый холм, где стояла красивая корзинка, которую он и начал развязывать с величайшей поспешностью.

— Пирог с телятиной, — сказал мистер Уэллер, рассуждая сам с собой при разгружении корзинки. — Хорошая вещь — этот пирог с телятиной, если леди, которая готовила его, знает, что это не кошка; а я уверен, что знает. Оно и то сказать, теленок почти все то же, что котенок, и сами пирожники иной раз не видят тут ни малейшей разницы.

— Вы это откуда знаете? — спросил мистер Пикквик.

— Ну так! Я ведь, сэр, прошел, что называется, сквозь огонь и воду на своем веку! — отвечал мистер Уэллер, притронувшись к полям своей шляпы. — Однажды, сэр, имел я честь квартировать в том же доме, где жил пирожник со своим подмастерьем. Был он, что называется, забубенный малый и мастачил пироги из всякой дряни. Раз как-то прихожу я к нему в пекарню, когда уж мы с ним стояли на короткой ноге, прихожу да и говорю: «Здравствуйте, мистер Брукс». — «Здравствуйте, мистер Уэллер», — говорит он. «Как много у вас кошек, мистер Брукс!» — говорю я. «Да таки нешто, есть малая толика, — говорит он, — разводим с успехом». — «Должно быть, вы очень любите кошек?» — говорю я. «Нет, — говорит он, подмигивая мне, — другие джентльмены их любят. Теперь, впрочем, мы приберегаем их к зиме». — «К зиме!» — говорю я. «Да, — говорит он, — к зиме, мистер Уэллер: осенью мясо не в ходу». — «Как? — говорю я. — Что вы под этим разумеете, мистер Брукс?» — «Разумею? — говорит он. — Мясники, видите ли, большие скалдырники: я не имею с ними никакого дела. Посмотрите, мистер Уэллер, — говорит он, крепко пожимая мою руку, — вы человек добрый, мистер Уэллер: сора из избы не вынесете, а ведь, сказать вам по секрету, все эти пирожки начинены кошачьими кишками. Эти благородные зверьки заменяют у меня телятину, баранину, зайчатину иной раз, смотря по обстоятельствам. Бифштекс, котлеты, жареные почки, соусы с трюфелями — все это приготовляется у меня из кошачьего мяса, мистер Уэллер. Джентльмены кушают, облизываются да похваливают, а я себе и в ус не дую!»

— Должно быть, он большой пройдоха, этот Брукс! — сказал мистер Пикквик, подернутый легкой дрожью.

— Да, сэр, большой мошенник! — отвечал мистер Уэллер, продолжая опоражнивать корзинку. — Пирожки у него — что в рот, то спасибо: деликатес! Копченый язык… ну, и это не дурно, если только не женский язык. Хлеб, ветчина, холодная говядина в кусках — очень хороша. — А что в этих кувшинах, мальчуган?

— В одном пиво, — отвечал чумазый мальчишка, снимая со своих плеч два больших кувшина, перевязанных ремнем, — в другом — холодный пунш.

— Вот этого только и недоставало на тощий желудок, — сказал мистер Уэллер, обозревая с видимым удовольствием лакомые блюда, расставленные в правильной перспективе на зеленой траве. — Ну, джентльмены, милости просим за работу.

В другом приглашении не оказалось нужды. Проголодавшиеся джентльмены, вооруженные вилками и ножами, окружили разгруженную корзинку, между тем как мистер Уэллер, долговязый лесничий и двое мальчишек уселись на траве в недалеком расстоянии. Старый развесистый дуб представлял очаровательный приют для этой группы, тогда как перед глазами ее на огромное пространство расстилались зеленые луга, украшенные по местам разрастающимся лесом.

— Как здесь хорошо, боже мой, как здесь хорошо! — воскликнул мистер Пикквик, высвободившийся наконец из-под жгучего влияния солнечных лучей, запечатлевших яркие признаки загара на его выразительном лице.

— Да, любезный друг, здесь очень недурно, — сказал старик Уардль. — Не угодно ли стакан пунша?

— С величайшим удовольствием.

И это удовольствие яркими чертами изобразилось на щеках ученого мужа, когда он опорожнил свой стакан.

— Хорошо, — сказал мистер Пикквик, облизывая губы, — очень хорошо. Не мешает еще стаканчик. Прохладно, очень прохладно… Ну, господа, — продолжал мистер Пикквик, нагибая кувшин с холодным пуншем, — я намерен теперь предложить тост за здоровье наших друзей из Дингли-Делля.

Тост был принят с громкими рукоплесканиями.

— Знаете ли, что я выдумал, господа, — сказал мистер Винкель, посылая в рот кусок ветчины. — Я привешу к столбу застреленную куропатку и буду в нее стрелять, отступив сперва только на два шага и потом постепенно увеличивая пространство. Мне кажется, это будет превосходная практика.

— На своем веку, сэр, — перебил мистер Уэллер, — я знал одного джентльмена, который именно, как изволите говорить, начал стрелять в двух шагах; только после первого выстрела птица его совсем пропала, так что не доискались от нее ни одного пера.

— Самуэль, — сказал мистер Пикквик.

— Что прикажете?

— Вы сделаете хорошо, если оставите свои анекдоты до другого времени.

— Слушаю, сэр.

Здесь мистер Уэллер принялся моргать обоими глазами с таким уморительно-остроумным искусством, что мальчишки, поджав животы, должны были приникнуть к земле своими головами. Сам степенный лесничий не мог никаким образом скрыть от взоров публики своих веселых улыбок.

— Да, господа, превосходный пунш, — сказал мистер Пикквик, искоса поглядывая на кувшин, наполненный живительной влагой. — Всего лучше то, что он холоден: в жаркий день его можно употреблять вместо лимона. — Топман, любезный друг, хочешь стаканчик?

— С величайшим удовольствием.

И, выпив этот стакан вместе с любезным другом, мистер Пикквик налил еще другой, единственно для того, чтобы испробовать, не было ли в пунше апельсинной корки, которой он терпеть не мог. Оказалось, к счастью, что апельсинной корки совсем не было; поэтому мистер Пикквик выпил еще стаканчик за здоровье отсутствующего поэта. Затем немедленно предложил он тост во славу неизвестного изобретателя пунша.

Постоянная смена пуншевых стаканов произвела могущественное действие на организм ученого мужа. Скоро лицо его залучезарилось солнечной улыбкой, смех заиграл на его устах, и добродушная веселость заискрилась в его глазах. Уступая постепенно влиянию живительной влаги, мистер Пикквик выразил сильнейшее желание припомнить какую-то песню, слышанную им в детстве: песня вертелась на уме, но на язык никаким образом не шла; поэтому, для оживления младенческих воспоминаний, мистер Пикквик выпил еще стаканчик, уже совершенно затмивший его память. Позабыв слова песни, он разучился, по-видимому, произносить всякие слова, и язык его лепетал какие-то бессвязные звуки. Поднявшись, наконец, на ноги для произнесения перед собранием великолепной речи, мистер Пикквик повалился в свою тележку и немедленно погрузился в глубокий сон.

Опустелые блюда были вновь уложены в корзину, ружья заряжены опять, и компания приготовилась к возобновлению охоты. Мистер Пикквик сопел, кряхтел и храпел во всю носовую завертку. После бесполезных попыток вывести его из этого оцепенения, приступлено было к рассуждению: должен ли мистер Уэллер катить назад своего господина, или уж не лучше ли оставить его на этом месте вплоть до окончания охоты. Последнее мнение взяло перевес над первым. Дальнейшая экспедиция, на которую убедительно напрашивался и мистер Уэллер, должна была продолжаться не больше одного часа. Решено: оставить мистера Пикквика в тележке и завернуть за ним при возвращении домой.

Так и сделали. Джентльмены и собаки отправились в дальнейший путь; мистер Пикквик остался один под развесистым дубом.

Не могло быть никаких сомнений в том, что мистер Пикквик будет храпеть здоровым храпом до возвращения друзей или, за отсутствием друзей, вплоть до заката солнечных лучей, и не могло быть никаких подозрений в том, что никто не возмутит здесь спокойствия его души и тела. Последний расчет не оправдался: судьба не оставила в покое ученого мужа.

Капитан Больдвиг был небольшой гордый человечек, в накрахмаленном галстуке и синем сюртуке. Обозревая свои владения, капитан Больдвиг опирался правой рукой на толстую камышовую палку с медным наконечником, и позади капитана Больдвига, на почтительном расстоянии, шли садовник и его помощник, ребята смирные и кроткие, которым капитан Больдвиг отдавал свои повеления с величавой важностью и всегда торжественным тоном, потому что сестра жены капитана Больдвига была замужем за маркизом и дом капитана Больдвига назывался виллой, и владения его были обширны, роскошны, славны.

Всхрапнул мистер Пикквик не больше тридцати минут, как на место его отдыха, выступая сановито и плавно, появился капитан Больдвиг, сопровождаемый двумя садовниками, которые шли сзади на почтительном расстоянии. Подойдя к развесистому дубу, капитан Больдвиг приостановился, приосанился и бросил на окрестность величественный взгляд, воображая, по-видимому, что весь этот ландшафт должен взыграть от восторга, как только удостоит его своим вниманием капитан Больдвиг. Ударив палкой по земле, капитан Больдвиг повернулся назад и позвал к себе главного садовника таким образом:

— Гонт!

— Чего изволите? — отвечал садовник.

— Выровнять и выгладить это место к завтрашнему утру, — слышите, Гонт?

— Слушаю, сэр.

— Примите меры, чтобы все здесь было в хорошем порядке, — слышите, Гонт?

— Слушаю, сэр.

— Смотреть хорошенько за браконьерами, караулить дичь, разгонять бродяг. Слышите, Гонт, слышите?

— Буду помнить, сэр.

— Прошу извинить, сэр, — сказал другой садовник, выступая вперед и отвешивая низкий поклон.

— Что вам нужно, Вилькинс? — сказал капитан Больдвиг.

— Прошу извинить, сэр, но, мне кажется, сегодня здесь были браконьеры.

— А?! — заметил капитан Больдвиг, хмуря свои брови.

— Да, сэр, были, и, кажется, они обедали здесь, если не ошибаюсь.

— Будь они прокляты! — вскричал капитан Больдвиг, когда понурый взор его встретил кости и крошки, рассеянные на траве. — Вы правы: они жрали здесь. Если бы увидеть их! — продолжал капитан, вонзая в землю медный наконечник. — О, если бы я встретил здесь этих бродяг! — заревел капитан Больдвиг яростным тоном.

— Прошу извинить, сэр, — сказал Вилькинс, — но…

— Что еще? — проревел капитан Больдвиг.

И, следуя взором по указанию робкого садовника, он завидел несчастную тележку, где возлежал знаменитый основатель Пикквикского клуба.

— Экая бестия! — вскричал капитан Больдвиг, тыкая толстой тростью в мистера Пикквика. — Как вас зовут?

— Холодный пунш, — пробормотал мистер Пикквик, бессознательно поворачиваясь на другой бок.

— Как? — вскричал капитан Больдвиг.

Никакого ответа.

— Как он назвал себя?

— Пунш, кажется, — отвечал Вилькинс.

— Какова наглость! — сказал капитан Больдвиг. — Каково гнусное бесстыдство! И он притворяется, будто дрыхнет! Этот наглый плебей просто пьян! Прочь его, Вилькинс, прочь его, отсюда!

— Куда ж мне его девать, сэр? — робко спросил Вилькинс.

— К черту на кулички! — отвечал капитан Больдвиг.

— Слушаю, сэр, — сказал Вилькинс.

— Остановитесь! — проревел капитан Больдвиг.

Вилькинс остановился.

— Отвезти его на скотный двор и подождать, пока проспится. Увидим, какой он пунш. Он не застращает меня… да, не застращает! Тащите его!

И мистер Пикквик, повинуясь настоятельному приказанию, покатился к жилищу джентльменских скотов. Капитан Больдвиг, раздутый негодованием, продолжал свою прогулку.

Невыразимо изумились пикквикисты и спутники их, когда, после возвращения с охоты, должны были увидеть, что мистер Пикквик исчез, не оставив по себе никаких следов, — исчез, унеся с собою походную тележку. Случай необыкновенный, обстоятельство непостижимое, тайна неразгаданная! Как? Хромой старичок, погруженный в глубочайший сон, не только убрался с собственными ногами, но даже угораздился, забавы ради, утащить с собою походную тележку! Чудо неслыханное, невиданное! Напрасно осиротелые джентльмены, все вообще и каждый порознь, шарили по всем углам и закоулкам, аукали, кричали, свистели, смеялись, звали, хохотали — напрасный труд! Сгинул мистер Пикквик, и нигде не оказывалось следов миниатюрной тележки. После всех этих бесполезных поисков, продолжавшихся несколько часов, надлежало прийти к печальному заключению, что обратное путешествие домой должно быть совершено без ученого мужа.

Мистер Пикквик между тем благополучно прикатился на скотный двор и продолжал храпеть в своей тележке — к невыразимой потехе и наслаждению не только всех деревенских мальчишек, но и трех четвертей народонаселения, обступившего сарай в ожидании пробуждения забавного арестанта. Легко вообразить, во сколько тысяч раз увеличился бешеный восторг этой толпы, когда, наконец, мистер Пикквик, открыв глаза, машинально произнес:

— Самуэль! Самуэль!

Не получив ожидаемого ответа, он сел в своей тележке и устремил остолбенелый взор на сотни окружавших его лиц.

Общий гвалт служил сигналом его пробуждения, и когда мистер Пикквик невольно спросил: «Что тут такое?» — толпа заревела громче и дружнее.

— Потеха, ребята! — закричали сотни голосов.

— Где я? — воскликнул мистер Пикквик.

— На скотном дворе, — отвечала толпа.

— Когда я сюда попал? Что я делал? Откуда меня привезли?

— Больдвиг — капитан Больдвиг, — был единственный ответ.

— Дайте мне выйти, — кричал мистер Пикквик. — Пустите меня. Где мой слуга? Куда девались мои товарищи?

— Ура! Ура!

И с этим залпом восклицаний на несчастную голову мистера Пикквика посыпались куски репы, моркови, картофеля, яиц и многие другие веселые подарки.

Как долго могла бы продолжаться эта сцена и какие терзания претерпел бы мистер Пикквик, — никто сказать не в состоянии; но, к великому его благополучию, посреди улицы вдруг остановилась джентльменская коляска, обратившая на себя внимание толпы. Из коляски мигом выскочили старик Уардль и мистер Самуэль Уэллер. Первый с быстротой мысли подскочил к президенту Пикквикского клуба и втащил его в коляску, между тем как Самуэль Уэллер совершил победоносную борьбу с коренастым сторожем.

— Судью зовите! — кричали двенадцать голосов.

— Да, зовите его, черт вас побери! — сказал Самуэль Уэллер, занимая свое место на козлах. — Скажите ему поклон от мистера Уэллера и объявите, что я приколотил сторожа! Прибавьте, что завтра я возвращусь и задам ему новую потасовку, если он этой не удовольствуется. Ну, приятель, поворачивайся! — сказал он кучеру.

— Надобно сделать распоряжения для начатия процесса с этим капитаном Больдвигом, — сказал мистер Пикквик, когда коляска выехала из деревни. — В первый же день по приезде в Лондон подам на него жалобу.

— Но ведь мы охотились на чужой земле, — заметил мистер Уардль.

— Какая мне нужда!.. А я все-таки подам просьбу.

— Нельзя.

— Отчего же? Непременно подам, и лишь толь…

Но, взглянув на веселую физиономию Уардля, мистер Пикквик приостановился и потом прибавил:

— Почему не подать?

— Потому, любезный друг, что мы слишком много выпили холодного пунша на чужой земле, — проговорил старик Уардль, заливаясь громким смехом.

— Будь что будет, — мистер Пикквик улыбнулся, улыбка превратилась в смех, за смехом последовал хохот, и вдруг вся компания захохотала во все горло. Для восстановления общего веселья путешественники завернули по дороге в деревенский трактир и заказали дюжину стаканов пунша с араком и лимоном, в ознаменование блистательной победы мистера Уэллера.

Глава XX. Объясняющая знаменитую личность господ Додсона и Фогга и веселые забавы их конторщиков, с подробным описанием трогательного свидания между мистером Уэллером и почтенным его родителем, о котором уже давно не было ни слуха, ни духа

В одно прекрасное утро на одном из отдаленных концов Корнгилля, в нижнем этаже грязного и закоптелого здания, заседали четыре клерка господ Додсона и Фогга, знаменитых стряпчих в суде королевской скамьи и в высшем суде. Небесный свет и яркое сияние солнца были столько же доступны для этих господ, сколько для человека, посаженного среди белого дня на дно глубокого колодца, откуда, однако ж, он мог на досуге считать звезды и производить астрономические наблюдения, чего никаким способом не могли делать конторщики господ Додсона и Фогга.

Конторой была грязная, темная, сырая и затхлая комната с высокой деревянной перегородкой, скрывавшей клерков от наблюдения любопытных взоров. Между множеством других интересных предметов постороннему зрителю бросались в глаза два оборванные кресла, гремучие стенные часы, календарь, вешалка для шинелей, гвозди для шляп и с полдюжины полок, на которых красовались огромные связки пыльной бумаги и несколько разнокалиберных бутылок с чернилами. Сюда-то, по воле неумолимой судьбы, явились, наконец, мистер Пикквик и верный его слуга. Это было в пятницу поутру, на другой день после событий, описанных нами в последней главе.

Мистер Пикквик и Самуэль Уэллер постучались в стеклянную дверь.

— Кто там? Войдите! — закричал голос изнутри.

Мистер Пикквик и Самуэль Уэллер вошли.

— Дома ли, сэр, господа Додсон и Фогг? — спросил мистер Пикквик ласковым голосом, подвигаясь со шляпой в руках к деревянной перегородке.

— Мистера Додсона нет дома, а мистер Фогг занят своими делами, — отвечал голос за перегородкой.

И в то же время голова, которой принадлежал голос, украшенная пером за левым ухом, взглянула через перегородку на мистера Пикквика.

Это была шершавая, ярко лоснящаяся, напомаженная голова с волосами песочного цвета, разделенными на два неправильные полукруга. Лицо ее украшалось парой крошечных глаз и грязными воротниками туго накрахмаленной рубашки.

— Мистера Додсона нет дома, а мистер Фогг занят своими делами, — повторил человек, которому принадлежала напомаженная голова.

— Когда воротится мистер Додсон? — спросил мистер Пикквик.

— Не могу сказать.

— Скоро ли мистер Фогг покончит занятие своими делами?

— Не могу знать.

Затем напомаженный человек принялся с великим глубокомыслием чинить свое перо, тогда как другой конторщик, продолжая готовить для себя в двух стаканах содовую воду, бросал на него одобрительную улыбку.

— Я подожду, — сказал мистер Пикквик.

На это не последовало никакого ответа. Мистер Пикквик сел без приглашения и начал от безделья прислушиваться к бою стенных часов и шумному разговору клерков.

— Весело было? — спросил один из этих джентльменов в сером фраке с медными пуговицами и широких штанах чернильного цвета. Вопрос был, очевидно, вызван продолжавшимся повествованием о приключениях прошлой ночи.

— Дьявольски весело, — отвечал другой джентльмен, разводивший соду. — Кутили напропалую.

— Том Кумминс был президентом, — сказал джентльмен в сером фраке. — Нализались все. Я воротился домой в половине пятого и был так пьян, что никак не мог доискаться ключа в своем кармане. Спасибо уж кухарка вышла навстречу и отперла мою комнату, не то пришлось бы растянуться у порога. Желал бы я знать, что сказал бы на это старик Фогг? Ведь пришлось бы, я думаю, отваливать на попятный двор, если б он пронюхал эту проделку.

Дружный хохот служил ответом на это замечание юмористического свойства.

— У Фогга сегодня поутру была потеха своего рода, когда Джек сортировал наверху бумаги, а вы уходили со двора, — сказал серофрачный человек. — Фогг, изволите видеть, перечитывал здесь письма, полученные с последней почтой, и вот вдруг вламывается в дверь этот голоштанник… как бишь его?.. Ну, тот, против которого мы настрочили бумагу в Кемберуэлль?

— Рамси, — сказал клерк, говоривший с мистер Пикквиком.

— Ну да, Рамси, ведь он обил у нас пороги. «Что скажете, сэр? — говорит Фогг, взглянув на него исподлобья, — ведь знаете, как он смотрит. — Деньги, что ли?» — «Да, — говорит Рамси, — принес деньги вам, сэр, все сполна. Долг мой: два фунта десять шиллингов; да протори, по вашим словам, стоят три фунта пять шиллингов — вот вам вся сумма», — продолжал он, вынимая с глубоким вздохом денежный сверток из своего кармана. Старик Фогг взглянул сперва на деньги, потом на Рамси и потом кашлянул три раза — вы знаете, как он кашляет. Ну, думаю себе, — быть тут чуду. «Вы, полагаю, не знаете, — сказал он, — что уж ведь подано ко взысканию против вас, и это, естественным образом, должно увеличить издержки». — «Как это можно! — сказал Рамси, отскакивая назад. — Срок только что кончился вчера вечером». — «Знаю, — сказал Фогг, — бумагу мы отправили сегодня поутру. Джексон ведь отнес ее в суд, мистер Викс?» — Разумеется, я сказал, что отнес. — Старик Фогг кашлянул опять и взглянул на Рамси. «Боже мой, — сказал Рамси, — сколько трудов мне стоило скопить эти деньги — и вот опять не впрок! — этак можно с ума сойти». — «Не сойдете, — сказал Фогг холодным тоном; — ступайте-ка лучше домой и зацепите еще малую толику». — «Да где же бы я взял? Нет у меня ни пенни в целом доме!» — вскричал Рамси, ударив кулаком по столу. — «Послушайте, сэр, вы пришли сюда, конечно, не затем, чтоб делать грубости у меня в канцелярии!» — сказал Фогг притворно сердитым тоном. «Я вам не делаю никаких грубостей», — сказал Рамси. «Вы грубиян, сэр, — сказал Фогг, — извольте убираться вон и приходите в канцелярию, когда научитесь вести себя, как прилично порядочному джентльмену». Рамси пытался было еще что-то сказать, но Фогг не хотел больше слушать. Бедняга взял свои деньги и вышел из канцелярии. Лишь только затворилась дверь, старик Фогг повернулся ко мне с веселой улыбкой и вынул бумагу из кармана. «Вот вам, говорит, — наймите извозчика и скачите в палату как можно скорее. Протори мы выручим сполна со включением законных процентов: он человек степенный, с огромной семьей и зарабатывает около двадцати пяти шиллингов в неделю. Мы повыжмем из него все, что можно, мистер Викс. Это будет истинно доброе, христианское дело. Он человек бедный и сидит иной раз без куска хлеба со своей голодной семьей. Пусть для него этот случай послужит уроком — не входить опрометчиво иной раз в долги, когда трудно заплатить. Не так ли, мистер Викс?» И, уходя из комнаты, Фогг улыбался с таким добродушным видом, что весело было смотреть на него. Человек деловой, господа, — сказал Викс тоном величайшего удивления, — заноза, провал его возьми!

Все писари единодушно согласились с этим мнением и нашли, что мистер Фогг — образцовый стряпчий.

— Здесь тонкий народ, сэр! — шепнул мистер Уэллер своему господину. — Сумеют и продать, и выкупить!

Мистер Пикквик утвердительно кивнул головой и откашлянулся довольно громко, чтоб привлечь внимание молодых джентльменов за перегородкой. Облегчив свою душу разными замечаниями и остроумными шуточками насчет одураченного Рамси, писари действительно припомнили на этот раз, что в их конторе сидит незнакомый джентльмен.

— Фогг не свободен ли теперь? — сказал Джексон.

— A вот я справлюсь, — сказал Викс, лениво вставая со своего места. — Как о вас сказать мистеру Фоггу?

— Мое имя — Пикквик, — отвечал достославный герой наших записок.

Джексон побежал наверх и, немедленно воротившись, объявил, что мистер Фогг просит мистера Пикквика подождать минут пять. Передав это поручение, мистер Джексон опять уселся за стол.

— Как зовут этого джентльмена? — спросил Викс.

— Пикквик, — отвечал Джексон, — это ответчик по делу вдовы Бардль.

Тихий шорох и напряженные усилия задушить припадок смеха послышались из-за перегородки.

— Они, сэр, подскрыливают над вами, — шепнул мистер Уэллер.

— Подскрыливают надо мной! — воскликнул мистер Пикквик. — Что это значит, Сэм?

Вместо ответа мистер Уэллер указал большим пальцем через свое плечо, и мистер Пикквик, обратив в эту сторону свои глаза, с изумлением увидел, что все четыре клерка, делая самые уморительные гримасы, обозревали через ширмы до мельчайших подробностей фигуру и осанку мнимого возмутителя спокойствия женских сердец и бессовестного нарушителя нежных клятв. Пораженные, однако ж, его гневным взглядом, они бросились к своим местам, и неистовый скрип перьев возвестил начало их усердной работы.

Внезапный звон колокольчика заставил мистера Джексона вновь отправиться в комнату Фогга. Воротившись через минуту, он объявил, что мистер Фогг может теперь принять мистера Пикквика, если угодно ему пожаловать наверх.

Наверх пошел один мистер Пикквик, а верный слуга его остался внизу. На одной из комнатных дверей второго этажа была изображена аршинными буквами золотая надпись: «Мистер Фогг». После предварительного доклада, мистер Пикквик вошел, наконец, в эту заветную дверь.

— Додсон дома? — спросил мистер Фогг.

— Дома, — отвечал Джексон.

— Попросите его сюда.

— Слушаю.

Джексон ушел.

— Не угодно ли вам присесть, — сказал Фогг. — Вот вам, покамест, газета: мой товарищ сейчас придет, и мы потолкуем вместе о вашем деле.

Мистер Пикквик присел и взял газетный листок; но вместо того, чтоб читать, принялся осматривать делового человека. Это был высокий, худощавый, морщинистый джентльмен в черном фраке, пестрых панталонах и черных штиблетах. Казалось, что мистер Фогг всю свою жизнь питался одними овощами.

Минут через пять вошел мистер Додсон, полный, статный и весьма суровый джентльмен с грозной походкой и громким голосом. Разговор начался.

— Это мистер Пикквик, — сказал Фогг.

— А! Вы ответчик по делу миссис Бардль?

— Да, сэр, — проговорил мистер Пикквик.

— Очень хорошо, — сказал Додсон, — что ж вы предлагаете?

— Ну? — сказал Фогг, запуская руки в глубокие карманы своих панталон и забрасывая голову на спинку кресел. — Что вы предлагаете, мистер Пикквик?

— Постойте, Фогг, — сказал Додсон, — пусть он сперва ответит на мой вопрос.

— Я пришел, господа, — начал мистер Пикквик, бросая кроткий взгляд на обоих дельцов, — я пришел, господа, выразить свое изумление по поводу вашего письма и спросить, на каких основаниях вы намерены действовать против меня.

— Основания… — начал Фогг, тотчас, однако ж, остановленный своим товарищем.

— Мистер Фогг, — сказал Додсон, — я намерен говорить.

— Прошу извинить, мистер Додсон, — сказал Фогг.

— Что касается этих оснований, сэр, — продолжал Додсон назидательным тоном, — вы должны прежде всего обратиться к вашей собственной совести и к вашим собственным чувствам. Мы, сэр, мы обязаны в этом деле руководствоваться единственно показанием нашей клиентки. Это показание, сэр, главнейшим образом может и должно быть рассматриваемо с двух противоположных сторон. Оно может быть истинным, может быть и ложным; может быть вероятным или может быть невероятным; но если оно действительно содержит в себе признаки истины и вероятности, я без обиняков скажу вам, сэр, что основания наши сильны, тверды, непоколебимы. Быть может, сэр, вы злоумышленник, или может быть и то, что вы просто человек несчастный; но если б, сэр, понадобилось мне, по долгу совести и чести, выразить откровенно свое мнение насчет вашего поведения, — я не колеблясь сказал бы, что мне можно в этом случае иметь одно только мнение.

Здесь мистер Додсон выпрямился с видом оскорбленной добродетели и взглянул на Фогга, который заложил руки в карманы и бросал на своего товарища одобрительный кивок.

— Без наималейшего сомнения, — подтвердил мистер Фогг.

— Позвольте, сэр, — сказал мистер Пикквик, побеждая болезненное чувство, возбужденное в нем этой сценой, — позвольте уверить вас, что в настоящем случае, когда речь идет об этом деле, я самый несчастный человек в мире.

— Очень может быть, сэр, я даже надеюсь, — отвечал Додсон. — Если вы действительно невинны в обвинении, которому подвергаетесь на законном основании, то несчастье ваше превосходит всякое вероятие, и я решительно сомневаюсь, со своей стороны, чтобы честный человек, кто бы и как бы он ни был, мог сделаться в такой степени несчастным. Что вы скажете на это, мистер Фогг?

— Мое мнение во всех пунктах совершенно согласно с вашим, — отвечал Фогг с улыбкой недоверчивости.

— Дело, сэр, начато по законной форме, и мы уже составили протокол, — продолжал Додсон. — Мистер Фогг, где исходящая книга?

— Вот она, — сказал Фогг, подавая большую квадратную книгу в сафьянном переплете.

— Извольте взглянуть, — продолжал Додсон, — «Миддльсекс, августа двадцать восьмого, тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Жалоба вдовы Марты Бардль на Самуэля Пикквика. Иск в тысячу пятьсот фунтов. Адвокаты: Додсон и Фогг». Все на законном основании, сэр.

Додсон кашлянул и взглянул на Фогга. Тот немедленно повторил:

— Все на законном основании, сэр.

И потом оба они взглянули на мистера Пикквика.

— Стало быть, господа, — сказал мистер Пикквик, — я должен прийти к заключению, что вы серьезно хотите пускать в ход это дело!

— И пустили! — отвечал Додсон с выражением, близким к улыбке. — Можете быть спокойны на этот счет: мы знаем свое дело.

— И миссис Бардль действительно требует за какую-то неустойку полторы тысячи фунтов? — сказал мистер Пикквик.

— Ни больше ни меньше, и то потому, что мы уговорили ее снизойти до этой суммы. Требование могло быть увеличено по крайней мере в три раза, — отвечал Додсон.

— Впрочем, миссис Бардль, если не ошибаюсь, объявила решительно и твердо, — заметил Фогг, взглянув на своего товарища, — что она не намерена спустить ни одного фартинга.

— В этом не может быть никакого сомнения, — отвечал Додсон. — Не угодно ли, сэр, мы прикажем изготовить для вас копию с этого дела?

— Очень хорошо, господа, очень хорошо, — сказал, мистер Пикквик, поднимаясь с места и пылая благородным гневом, — я пришлю к вам своего адвоката.

— Этим вы доставите нам величайшее удовольствие, — сказал Фогг, потирая руки.

— Нам будет очень приятно, — сказал Додсон, отворяя дверь.

— Но прежде чем я уйду, господа, — сказал раздраженный мистер Пикквик, — позвольте мне заметить, что такого гнусного и подлого дела…

— Обождите, сэр, сделайте одолжение, — перебил Додсон с величайшей учтивостью. — Мистер Джексон! Мистер Викс!

— Мы здесь.

— Прошу послушать, что говорит этот джентльмен. — Теперь, сэр, не угодно ли продолжать? Сделайте милость, без церемонии. Вы, кажется, изволили говорить о каком-то гнусном и подлом деле.

— Говорил и повторяю еще, что такого гнусного и подлого дела не могло быть во всей истории английских законов! — сказал мистер Пикквик энергичным тоном. — Довольно вам этого?

— Слышали вы, мистер Викс? — сказал Додсон.

— Вы не забудете этих выражений, мистер Джексон? — спросил Фогг.

— Слышали и не забудем, — отвечали клерки.

— Быть может, сэр, вам угодно назвать нас вымогателями? — сказал Додсон. — Назовите, если вам угодно, сделайте милость.

— Да, вы вымогатели! — сказал мистер Пикквик.

— Прекрасно. Слышали вы это, мистер Викс? — спросил Додсон.

— Да, сэр, — отвечал Викс.

— Не угодно ли вам, сэр, подняться еще ступенью повыше? — прибавил мистер Фогг.

— Продолжайте, сэр, продолжайте, — говорил Додсон. Не хотели ли вы назвать нас ворами, мошенниками?

— Хотел, — отвечал мистер Пикквик. — Вы мошенники, воры!

— Или, может быть, вы намерены нанести мне личное оскорбление, задеть мою амбицию, сэр? — сказал Фогг. — Сделайте милость, не церемоньтесь: вы не встретите ни малейшего сопротивления. Пожалуйста, я прошу вас об этом.

И так как мистер Фогг, говоря это, подошел на весьма соблазнительное расстояние к сжатому кулаку ученого мужа, то, по всей вероятности, мистер Пикквик не преминул бы удовлетворить этой покорнейшей просьбе, если бы мистер Самуэль Уэллер, услышав из конторы эту суматоху, не бросился наверх и не удержал руки своего господина в самую роковую минуту.

— Постойте, — сказал мистер Уэллер, — волан — очень хорошая игра, но если вы волан, а эти два законника ракетки, то эдак они вас забузуют. Пойдемте домой, сэр. Если уж вам непременно хочется вздуть кого-нибудь, вздуйте лучше меня, когда мы выйдем на свежий воздух. Амбиция тут дорого стоит.

И без дальнейших проволочек мистер Уэллер потащил своего господина вниз, откуда благополучно они выбрались на широкую улицу Корнгилля.

Мистер Пикквик шел с рассеянным видом, сам не зная, куда и зачем. Через несколько минут он повернул за угол, там опять за угол, и очутился в Чипсайде. Самуэль Уэллер недоумевал, зачем забрались они в эту глухую часть английской столицы. Вдруг мистер Пикквик повернулся, и сказал:

— Сэм, мне надобно сейчас идти к мистеру Перкеру.

— Вам еще вчера, сэр, следовало пойти к нему. С этого нужно было начать.

— Правда, правда!

— Конечно, правда.

— Хорошо, Сэм, мы пойдем вместе, только не мешало бы наперед выпить стаканчик пунша: я слишком разгорячился, Самуэль. Нет ли здесь поблизости какого-нибудь трактира?

Мистер Уэллер уже несколько лет подряд занимался специальным изучением Лондона. Он знал все и потому отвечал без малейшей остановки:

— Как не быть. Второй дом на правой руке, вход со двора по черной лестнице, налево в третьем этаже; перед дверью большой ларь с битой птицей. Отворите и ступайте прямо до третьей комнаты: там еще стоит большой круглый стол с переломленной ногой.

Через несколько минут мистер Пикквик и Самуэль Уэллер вошли в трактир, носивший скромное название таверны. Они оба уселись за один стол. Мистер Пикквик приказал подать для себя полбутылки рома и горячей воды; Самуэлю подали кружку портера.

Комната, где они расположились, довольно темная и грязная, состояла, по-видимому, под особым покровительством людей, посвятивших свои способности кучерскому искусству, потому что за разными столами сидели пьянствующие и курящие джентльмены, очевидно, принадлежащие к ученому сословию кучеров. Между ними особенно обратил на себя внимание мистера Пикквика пожилой краснолицый толстяк, сидевший одиноко за противоположным столом. Он курил и затягивался с величайшим аппетитом, и перед глазами его постоянно носилось облако дыма; но, когда мало-помалу дым расходился, краснолицый толстяк искоса посматривал то на мистера Уэллера, то на самого мистера Пикквика. Его лицо довольно часто опускалось в кружку портера; но после каждого глотка он опять смотрел с каким-то острым любопытством на незнакомых джентльменов. Положив, наконец, свои ноги на стул и прислонившись спиной к стене, он вдруг начал затягиваться с решительным остервенением, и глаза его впились в фигуру Самуэля.

Сначала мистер Самуэль Уэллер не обращал никакого внимания на маневры забавного толстяка; но заметив, что мистер Пикквик довольно часто наблюдает один и тот же предмет, он сам обратился в ту же сторону и полузаслонил рукой свои глаза, как будто желал в точности рассмотреть черты интересного предмета и увериться в его тождестве с другим лицом. Скоро, однако ж, сомнения его совсем исчезли: прогнав дуновением уст своих густое облако дыма, краснолицый толстяк пробасил охриплым, но довольно звучным голосом, который, казалось, сам собой, независимо от его воли, вытрубил из его груди, закрытой огромной шалью:

— Сэмми!

— Что это за человек? — спросил мистер Пикквик.

— Вот уж, сэр, чего совсем не ожидал! — воскликнул мистер Уэллер. — Ведь это старик.

— Старик! — сказал мистер Пикквик. — Какой старик?

— Мой родитель, сэр, — отвечал мистер Уэллер. — Здравствуй, старина!

И с этим излиянием сыновней нежности мистер Уэллер спешил очистить подле себя место для краснолицого толстяка, который, с трубкой во рту и пивной кружкой в руке, приветствовал своего возлюбленного сына.

— Давненько мы не видались, Сэмми… уж больше двух лет. Где ты пропадал?

— Там же, где и ты, старый хрыч. — Ну, здорова ли мачеха?

— Здоровеет со дня на день, провал ее возьми! — отвечал мистер Уэллер старший, принимая торжественную позу. — Послушай, Сэмми, друг ты мой любезный, когда я знал ее вдовой, это, что называется, была чудо на свете, а не баба: смирна, как овца, ласкова, как голубь; а теперь уж не то, Сэмми!.. Совсем не то! Она ведет себя, не как жена.

— Право? — спросил мистер Уэллер младший.

Старший мистер Уэллер покачал головой, затянулся, вздохнул и отвечал таким образом:

— Лукавый попутал меня, Сэмми, окаянный смутил мою душу. Бери, друг мой, пример со своего отца и не зарься на вдовиц во всю свою жизнь, особенно если они занимались каким-нибудь ремеслом.

Передав этот родительский совет, мистер Уэллер старший снова набил свою трубку табаком из жестяной коробочки, бывшей в его кармане, и принялся затягиваться с превеликим пафосом.

— Прошу извинить, сэр, — сказал он, обращаясь после продолжительной паузы к мистеру Пикквику, — надеюсь, я вас этим не задел. Вы не женаты на вдове?

— Нет, — отвечал, улыбаясь, мистер Пикквик.

И покамест мистер Пикквик улыбался, Самуэль Уэллер шепнул на ухо своему отцу, в каких отношениях был он поставлен к этому джентльмену.

— Прошу извинить, сэр, — сказал мистер Уэллер старший, — надеюсь, что вы не нашли никаких художеств за моим сынишкой?

— Я совершенно доволен вашим сыном, — отвечал мистер Пикквик.

— Очень рад, сэр, очень рад, — сказал старик. — Я так и думал, сэр. Воспитание его стоило мне больших хлопот. Уже пятилетним мальчишкой он бегал у меня, где хотел, и промышлял свой хлеб, как умел. Иначе, сэр, и не должно воспитывать детей, если хотят из них сделать порядочных людей, с уменьем обращаться в свете.

— Опасный метод воспитания, — заметил мистер Пикквик.

— И не совсем удачный, — прибавил мистер Самуэль Уэллер. — Вот еще недавно я сыграл из себя порядочного дурака.

— Кто это? — спросил отец.

Сын рассказал в коротких словах, как поймал его на удочку какой-то забулдыга по имени Иов Троттер.

Мистер Уэллер старший выслушал рассказ с величайшим вниманием и затем, подумав с минуту, спросил:

— Этот Джингль, сказал ты, парень высокий, тонконогий, длинноволосый, ворчит скороговоркой?

— Да, да, — перебил мистер Пикквик, не дожидаясь окончания фразы.

— A у этого Троттера — огромная шершавая башка с черными волосами?

— Да, да, — подхватили в один голос мистер Пикквик и его слуга.

— Ну, так и есть, я знаю этих сорванцов, — сказал мистер Уэллер старший. — Я даже знаю, где теперь они живут.

— Где? — с живостью спросил мистер Пикквик.

— В Ипсвиче. Я вам расскажу, как это я знаю. Мне часто приходится с одним джентльменом ездить в Бери, и в тот самый день, как мы схватили ревматизм, я подрядился везти оттуда обоих этих мошенников в Ипсвич. Дорогой сказал мне этот пучеглазый болван в кофейной ливрее, что они надолго останутся в Ипсвиче.

— Очень хорошо, — сказал мистер Пикквик, — я готов преследовать его в Ипсвиче или во всяком другом месте.

— Точно ли ты уверен, дедушка, что это они? — спросил мистер Уэллер младший.

— Совершенно уверен, Сэмми. Наружность их с первого взгляда показалась мне довольно подозрительной, и к тому же удивило меня то, что слуга за панибрата обращался со своим господином. Они все смеялись и говорили, как славно удалось им поддедюлить старого воробья.

— Кого? — сказал мистер Пикквик.

— Старого воробья, сэр; должно быть, вас они и разумели.

Нельзя определенно утверждать, что титул старого воробья мог быть слишком обиден для кого бы ни было; но все же, при настоящих обстоятельствах, это был совсем не почетный титул. Принимая в соображение все оскорбления и обиды этого негодяя, мистер Пикквик энергично ударил кулаком по столу и закричал громовым голосом:

— Я буду его преследовать!

— Мне приходится, сэр, ехать в Ипсвич послезавтра, — сказал старик Уэллер. — Дилижанс мой отправляется из гостиницы «Пестрого быка», что в Уайтчапеле. Если вы уж непременно решились быть там, вам, я полагаю, всего лучше отправиться со мною.

— Очень хорошо; мы так и сделаем, — сказал мистер Пикквик. — Я напишу в Бери к своим друзьям, чтоб они искали меня в Ипсвиче. — Куда ж вы торопитесь, мистер Уэллер? Не хотите ли чего-нибудь?

— Вы очень добры, сэр… Разве выпить бренди за ваше здоровье и за успех моего Сэмми? Так, что ли, сын мой любезный?

— Извольте, — отвечал мистер Пикквик. — Подайте нам стаканчик бренди.

Бренди принесли. Поклонившись мистеру Пикквику и бросив одобрительный кивок на Сэмми, старик Уэллер залпом выпил огромную рюмку.

— Молодец ты, старичина, — сказал младший Уэллер, — только не мешало бы тебе быть немножко осторожнее. У тебя ведь подагра, старый хрыч?

— Я нашел, друг мой, чародейственное лекарство от подагры, — отвечал мистер Уэллер старший, опрокидывая вверх дном пустой стакан.

— Лекарство от подагры! — воскликнул мистер Пикквик, поспешно вынимая из кармана записную книгу. — Какое лекарство?

— Да вот, видите ли, в чем штука! — отвечал старик Уэллер. — Подагрой вообще называется такая болезнь, которая, говорят, происходит от слишком большого спокойствия души и комфорта в домашнем быту. Поэтому, сэр, если вам случится страдать подагрой, то женитесь как можно скорее на вдове с громким голосом и широким ртом, и у вас мигом пройдет эта болезнь. Это, сэр, превосходный и вернейший рецепт против всех болезней, которые происходят от веселой жизни. Я употребляю его чуть не каждый день, когда возвращаюсь из трактира.

Сообщив этот драгоценный секрет, мистер Уэллер старший осушил еще стаканчик, поклонился, испустил глубокий вздох и удалился медленными шагами.

— Ну, Самуэль, что вы скажете о своем отце? — спросил, улыбаясь, мистер Пикквик.

— Ничего особенного, сэр, — отвечал мистер Уэллер, — старичина коренастый.

— Что вы думаете насчет его образа мыслей?

— Я полагаю, сэр, что он гибнет несчастной жертвой супружеской жизни, как говорил один судья, подписывая смертный приговор двоеженцу.

Такое энергичное заключение не требовало ни возражений, ни объяснений. Мистер Пикквик заплатил деньги и направил шаги в гостиницу «Лебедя», где жил мистер Перкер. Было уже восемь часов, когда путешествие его приближалось к концу. Типы джентльменов в грязных ботфортах и белых запачканных шляпах гуляли с большим комфортом на бульваре, и это могло служить несомненным признаком, что канцелярии деловых людей уже совершили полный круг дневных занятий.

Мистер Пикквик боялся опоздать своим визитом к деловому человеку, и опасения его совершенно оправдались, когда он поднялся по крутой лестнице во второй этаж. Наружная дверь мистера Перкера была заперта, и глубокое молчание, последовавшее за громким стуком Самуэля, свидетельствовало, что клерки разошлись из его конторы.

— Что нам делать, Самуэль? — сказал мистер Пикквик. — Надобно во что бы то ни стало сыскать адвоката: я не сомкну глаз всю ночь, если не буду заранее уверен, что кляузное дело поручено опытному человеку.

— Да вот, сэр, идет сюда какая-то старуха, — сказал мистер Уэллер, — может быть, она смыслит что-нибудь. — Эй, матушка! Не знаете ли, где клерки мистера Перкера?

— Клерки мистера Перкера, — повторила тощая и дряхлая старушонка, остановившаяся на лестнице перевести дух. — Где клерки? Нет их. Разошлись — все до одного. Я иду убирать контору.

— Вы не служанка ли мистера Перкера? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, я его прачка, — отвечала старуха.

— Вот что! Это, однако ж, забавно, Самуэль, — сказал вполголоса мистер Пикквик, — что старухи в этих гостиницах называются прачками. Отчего бы это?

— Оттого, я думаю, что у них смертельное отвращение к мытью и чистоте, — отвечал мистер Уэллер.

Такое предположение могло быть совершенно справедливым. Старуха, по-видимому, не имела привычки умываться каждый день, и толстые слои грязи на полу конторы, которую теперь она отворила, свидетельствовали весьма красноречиво, что мыло и вода были здесь совершенно неизвестными предметами.

— Не знаете ли вы, матушка, где мы можем найти мистера Перкера? — спросил мистер Пикквик.

— Не знаю, — отвечала старуха брюзгливым голосом, — мистер Перкер за городом.

— Очень жаль. Где, по крайней мере, его конторщик? Не знаете ли?

— Знаю. Только конторщик не поблагодарит меня, если я скажу, где он, — отвечала прачка.

— Мне, однако ж, очень нужно его видеть.

— Приходите завтра поутру.

— Это будет поздно, матушка, — сказал мистер Пикквик.

— Ну, уж так и быть. Оно, я думаю, не будет большой беды, если я открою, где он теперь. Ступайте в трактир «Сорока» и спросите за буфетом мистера Лоутона; вам укажут молодого красавчика: это и есть конторщик мистера Перкера.

Самуэль Уэллер очень хорошо знал, где трактир «Сорока». Туда он и повел своего господина через лабиринт переулков и проходных дворов.

Внутренний и наружный вид «Сороки» во многих отношениях обратил на себя внимание ученого мужа. Прежде всего заметил мистер Пикквик, что в кухне «Сороки» была перегородка и что за этой перегородкой нанимал себе угол починщик башмаков, откуда явствовало, что содержатель «Сороки» владел искусством выжимать копейку даже из перегородок. Не подлежало также никакому сомнению, что содержатель «Сороки» имел филантропическую душу: это доказывалось его покровительством пирожнику, который без всякой помехи продавал свои лакомства на самом пороге трактира. Из нижних окон, украшенных занавесами шафранного цвета, выглядывали две или три печатные карточки с известием, что почтенная публика может здесь утолять свою жажду яблочной настойкой и данцигским пивом из еловых шишек. Тут же на большой черной доске красовалась другая надпись, объявлявшая просвещенному миру, что в погребах заведения хранятся пятьсот тысяч бочек двойного портера, изготовленного по новоизобретенной методе. Носились слухи, что хозяин никому и никогда не показывал этих знаменитых погребов; но тем не менее всякий знал, что они существовали в таинственных недрах земли. Если прибавить к этому, что на воротах трактира была вывеска с изображением птицы, весьма похожей на сороку, изможденную временем и непогодой, то читатель получит удовлетворительное понятие о знаменитой таверне, посвященной вечерним вакханалиям мистера Лоутона и его товарищей.

Когда мистер Пикквик вошел в буфет, пожилая женщина явилась из-за ширм к его услугам.

— Не здесь ли мистер Лоутон? — спросил мистер Пикквик.

— Здесь, — отвечала трактирщица. — Чарли, проводите этого джентльмена к мистеру Лоутону.

— Теперь нельзя, — отвечал рыжеватый мальчишка, — мистер Лоутон поет песню. Подождите, сэр, он скоро кончит.

Лишь только рыжеватый мальчишка проговорил эти слова, как вдруг из внутренности трактира раздались громогласные восклицания, возвещавшие об окончании песни. Оставив Самуэля услаждать досуг портером, мистер Пикквик пошел наверх, в сопровождении трактирного слуги.

— С вами желают поговорить, сэр.

Одутловатый молодой человек, занимавший первое место за столом в качестве президента, молодцевато взъерошил волосы и взглянул с некоторым изумлением в ту сторону, откуда происходил этот доклад. Изумление это увеличилось еще более, когда взор его упал, наконец, на фигуру джентльмена, которого до той поры никогда он не видал.

— Прошу извинить, сэр, — сказал мистер Пикквик; — мне очень жаль, что присутствие мое вносит сумятицу, некоторым образом, в вашу компанию; но я пришел по особенному, весьма важному делу, не терпящему ни малейшего отлагательства. Впрочем, я задержу вас не более пяти минут и буду вам крайне обязан, если вы будете иметь снисходительность выслушать меня наедине.

Одутловатый юноша вышел из-за стола и попросил неизвестного джентльмена занять подле него место в темном углу этой залы. Мистер Пикквик со всеми подробностями, от начала до конца, рассказал свою горемычную повесть.

— A! — воскликнул Лоутон, когда мистер Пикквик кончил рассказ. — Додсон и Фогг!.. — славная практика у них… — отличные юристы: знаю я этих господ. Додсон и Фогг!

Мистер Пикквик согласился, что Додсон и Фогг — отличные юристы. Мистер Лоутон продолжал:

— Перкера теперь нет в городе, и он воротится не прежде, как в конце будущей недели; но если вам угодно почтить меня доверенностью в этом деле, я могу сделать все необходимые распоряжения до приезда мистера Перкера.

— Об этом-то, собственно, я и хотел просить вас, мистер Лоутон. Распоряжайтесь, как умеете, и, в случае надобности, пишите ко мне по почте в Ипсвич.

— Извольте, с большим удовольствием, — сказал конторщик мистера Перкера.

Заметив потом, что мистер Пикквик с любопытством посматривал на его товарищей, сидевших за столом, мистер Лоутон прибавил:

— Не угодно ли вам, сэр, присоединиться к нашему обществу часика на полтора? Компания у нас веселая, мистер Пикквик. Здесь главный конторщик Самкина и Грина, канцелярия Смитерса и Прайса, клерк Пимкина — чудесно поет народные песни, Джек Бембер и многие другие джентльмены, с которыми, надеюсь, вам приятно будет познакомиться, мистер Пикквик. Вы, кажется, недавно воротились из провинции. Угодно вам пожаловать?

Мистер Пикквик не решился пропустить такого благоприятного случая к изучению человеческой натуры. Его представили всем веселым джентльменам, и мистер Пикквик, заняв за столом место подле президента, немедленно потребовал себе стакан холодного пунша.

Последовало глубокое молчание, совершенно противное ожиданиям ученого мужа.

— Вас не беспокоит табачный дым? — сказал джентльмен с сигарой во рту, сидевший по правую руку мистера Пикквика.

— Нисколько, — сказал мистер Пикквик, — я очень люблю табачный запах, хоть сам никогда не курю.

— Это жаль, — заметил другой джентльмен с противоположного конца, — а я так скорее соглашусь сидеть без хлеба, чем без табаку.

Продолжительное молчание. Прибытие незнакомого джентльмена, очевидно, расстроило общую веселость.

— Мистер Гронди споет нам что-нибудь, — сказал президент.

— A может и не споет, — сказал мистер Гронди.

— Отчего же? — сказал президент.

— Не могу, — сказал мистер Гронди.

— То есть вы не хотите, — заметил президент.

— Не хочу, — отвечал мистер Гронди.

Другая продолжительная пауза. Президент, казалось, был в большом затруднении.

— Что же, господа? — сказал он. — Никто не думает повеселить нас?

— Это ваша обязанность, господин президент, — отвечал, выходя из-за стола, молодой человек с густыми бакенбардами и косыми глазами.

— Слушайте! Слушайте!

— У меня, господа, была всего одна песня, да и ту я пропел два раза, — сказал президент. — Неужели я должен ее повторить опять?

Общее молчание заменяло на этот раз отрицательный ответ.

— Сегодня, господа, — сказал мистер Пикквик, надеясь найти какой-нибудь интересный предмет для общих рассуждений, — сегодня вечером, господа, зашел я в такое место, которое, без сомнения, всем вам известно, но где, по стечению разных обстоятельств, не случалось мне быть уже несколько лет подряд. Я разумею гостиницу «Лебедя» и тот квартал, где она стоит. Велика и обширна британская столица, господа! Каких гостиниц не найдешь в этих захолустьях!

— Ну, теперь пойдет потеха! — сказал президент на ухо мистеру Пикквику. — Вы задели за самую чувствительную струну одного из этих джентльменов. Старик Джек Бембер вечно говорит об этих гостиницах. Вы развязали ему язык.

Мистер Пикквик сначала не заметил желтого, широкоплечего, низенького и сутуловатого человечка с длинным носом и карими глазами, на которого намекал мистер Лоутон. Теперь ученый муж увидел, сообразил и понял, что это был старик, странный старик. Когда он поднял свое морщинистое лицо, устремил на него острый, лукаво проницательный взгляд, мистер Пикквик не мог надивиться, каким образом сначала ускользнули от его внимания такие примечательные черты. Старик облокотился подбородком на свою длинную костлявую руку, украшенную желтыми ногтями необычайной длины, склонил свою голову на один бок и дико заморгал своими карими глазами. Мистер Пикквик заключил и решил, что это весьма замечательная личность.

Мы надеемся познакомить читателей с личностью Джека Бембера в следующей главе.