Посмертные записки Пикквикского клуба

Глава XLI. О том, что случилось с мистером Пикквиком, когда он углубился во внутренность тюрьмы, каких должников он увидел, и как провел первую ночь

Мистер Том Рокер, джентльмен, сопровождавший мистера Пикквика в долговую тюрьму, круто повернул направо в конце длинного коридора, прошел через железные ворота, стоявшие отворенными, и, поднявшись на верхние ступени первой лестницы, очутился наконец со своим пленником в длинной узкой галерее, грязной и низкой, вымощенной камнями и тускло освещенной двумя небольшими окнами с противоположных концов.

— Вот мы и пришли, сударь мой, — сказал проводник, засунув руки в карманы и беспечно посматривая через плечо мистера Пикквика. — Это у нас галерея номер первый.

— Вижу, любезный, вижу, — отвечал мистер Пикквик, устремив беспокойный взгляд на темную и грязную лестницу, которая вела, по-видимому, в подземелье, к сырым и мрачным каменным сводам. — А в этих погребах, думать надобно, вы содержите горючий материал для отопления арестантских комнат. Гм! Спускаться туда очень неприятно; но кладовые, по всей вероятности, весьма удобны для своих целей.

— Гм! Еще бы они были неудобны, если уж здесь живут порядочные люди, — заметил мистер Рокер. — У нас тут все устроено на широкую ногу, и в этих комнатах, смею вас уверить, живут припеваючи. Это ведь Ярмарка.

— Как! — воскликнул мистер Пикквик. — Неужели вы хотите сказать, что в этих душных и грязных вертепах могут жить существа, одаренные разумной душой?

— A почему ж я не могу этого сказать? — возразил с негодующим изумлением мистер Рокер. — Что вы тут находите удивительного?

— И вы не шутите? — продолжал мистер Пикквик. — Вы уверяете серьезно, что в этих трущобах живут люди?

— Не только живут, но умирают очень часто, — отвечал тюремщик. — И будет вам известно, что удивляться тут нечему, потому что у нас все содержится в исправности, как следует. Комнатки хорошие, не темные, привольные; всякий может жить здесь, сколько ему угодно. И нечему тут удивляться. Да.

Много и еще в этом роде говорил красноречивый тюремщик, считавший, по-видимому, непременной обязанностью вступаться за интересы и честь заведения, где он состоял на действительной службе; но мистер Пикквик уже не сделал никаких возражений, тем более что проводник его, воодушевленный своим предметом, начал бросать на него весьма сердитые и, в некотором смысле, яростные взгляды. Затем мистер Рокер, продолжая свой путь, пошел наверх по другой, столько же грязной лестнице, как и спуск в подземелье, о котором сейчас была речь. За ним последовал мистер Пикквик, сопровождаемый своим верным слугой.

— Вот здесь у нас кафе-ресторан, — сказал мистер Рокер, останавливаясь перевести дух в другой такой же галерее. — Там будет еще одна галерея, а там уж четвертый этаж, и вы будете спать сегодня в смотрительской комнате, вон там, не угодно ли сюда.

Проговорив все это одним духом, мистер Рокер пошел опять по ступеням лестницы, ведя за собою мистера Пикквика и Самуэля.

Все эти лестницы весьма тускло освещались небольшими узенькими окнами, откуда был вид на тюремную площадь, огражденную высокими кирпичными стенами с железной остроконечной решеткой поверх ее. Площадь эта, как сказал мистер Рокер, назначалась для игры в ракетки. Немного подальше, в той части тюрьмы, которая выходила на Фаррингтонскую улицу, была так называемая — Живописная площадь, получившая это название от стен, где изображены были подобия военных людей во весь рост. Эти и другие художественные рисунки, по свидетельству мистера Рокера, были произведением какого-то маляра, заключенного и умершего в этой тюрьме несколько десятков лет назад.

Эти известия выгружались, по-видимому, сами собой из груди словоохотливого тюремщика, и он сообщил их вовсе не с той целью, чтоб увеличить массу сведений и наблюдений ученого мужа. Пройдя еще одну лестницу, мистер Рокер пошел быстрыми шагами на противоположный конец узкой галереи. Здесь он отворил дверь, и перед глазами его спутников открылся апартамент вовсе непривлекательной наружности. Вдоль стен этого номера стояло восемь или девять железных кроватей.

— Вот вам и комната, — сказал мистер Рокер, остановившись в дверях и бросая на мистера Пикквика торжествующий взгляд.

Но на лице мистера Пикквика не отразилось при этом известии ни малейших следов внутреннего удовольствия, и мистер Рокер, с досадой отвернув от него взор, сосредоточил все свое внимание на физиономии Самуэля Уэллера, который вплоть до настоящей минуты хранил упорное и глубокомысленное молчание.

— Вот и комната, молодой человек! — заметил мистер Рокер.

— Вижу, — отвечал Самуэль, делая ласковый кивок.

— Такой комнаты не найти вам и в Фаррингтонском отеле, — не правда ли? — сказал мистер Рокер с самодовольной улыбкой.

В ответ на это мистер Уэллер весьма замысловато подмигнул и прищурил левый глаз, и это, смотря по обстоятельствам, могло означать или то, что он совершенно согласен с мнением вопрошающего, или вовсе не согласен, или, наконец, что он совсем не думал о таких вещах. Выполнив этот маневр и снова открыв свой глаз, мистер Уэллер приступил к расспросам относительно той знаменитой койки, которая, по рекомендации мистера Рокера, должна была иметь удивительные свойства.

— A вот вам и постель, — сказал мистер Рокер, указывая на стоявшую в углу железную кровать, покрытую ржавчиной. — При одном взгляде на нее так и разбирает охота повалиться и всхрапнуть. Лихая койка!

— Я так и думал, — отвечал Самуэль, обозревая этот род мебели с величайшим отвращением. — Не нужно есть и маку, чтобы спать на ней с аппетитом.

— Совсем не нужно, — сказал мистер Рокер.

Самуэль искоса взглянул на своего господина, желая, вероятно, уловить на его физиономии впечатление, произведенное зрелищем этого печального и грязного жилища. Великий человек был совершенно спокоен.

— A эти господа, что спят в этой комнате, джентльмены, я полагаю? — спросил мистер Уэллер.

— Джентльмены с маковки до пяток, — отвечал мистер Рокер. — Один из них выпивает в сутки по двенадцати кружек пива и не выпускает трубки изо рта.

— Молодец! — заметил Самуэль.

— Первый сорт! — подтвердил тюремщик.

Нисколько не озадаченный этим известием, мистер Пикквик с улыбкой объявил о своей решимости испытать на себе в эту ночь снотворное влияние чудесной койки.

— Вы можете, сэр, ложиться, когда вам угодно, без всякой церемонии, — сказал тюремщик и, слегка кивнув головой, оставил своего арестанта.

Мистер Пикквик и слуга его остались в галерее. Было жарко, душно и темно. Двери от маленьких каморок по обеим сторонам галереи были немного приотворены. Прогуливаясь взад и вперед, мистер Пикквик заглядывал в них с большим участием и любопытством. В одной комнате, через густое облако табачного дыма, разглядел он четверых дюжих молодцов, игравших в засаленную колоду карт за столом, уставленным со всех концов полуопорожненными кружками пива. В соседней каморке сидел одиноко джентльмен степенной наружности, перебирая пачки грязных бумаг, пожелтевших от пыли: он хотел, казалось, при свете сального огарка писать, чуть ли не в сотый раз, длинную историю своих душевных скорбей и огорчений в назидание какому-нибудь великому человеку, который, по всей вероятности, никогда не станет и читать этого литературного произведения. В третьей комнате виднелось целое семейство: муж, дети и жена; они стлали постель на полу и на стульях, где должны были провести эту ночь младшие члены семьи. В четвертой, пятой, шестой, седьмой и т. д. — шум, толкотня, пиво и табак, стук, брань, смех и карты — тюремная жизнь во всем разгаре.

В самых галереях, и особенно на ступенях лестницы, виднелись разнообразные джентльмены с более или менее замечательными физиономиями. Одни прохаживались взад и вперед, вероятно, потому, что их комнаты унылы и пусты; другие потому, что в комнатах душно и тесно; но большая часть этих господ, томимых внутренним беспокойством, выходили из своих убежищ с единственной целью убить как-нибудь однообразные часы затворнической жизни. Были тут люди из всех сословий, от земледельца в бумазейной куртке до промотавшегося эсквайра в шелковом халате с изодранными рукавами; но все они отличались одним и тем же беспечным видом и той беспардонной заносчивостью, которая составляет особенность тюремной атмосферы. Всего этого невозможно изобразить словами; но тем не менее вы поймете эту жизнь в одно мгновение ока, лишь только перешагнете за порог долговой тюрьмы и потрудитесь взглянуть на пеструю группу, представлявшуюся теперь наблюдательному взору великого мужа.

— Странно, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, облокотившись на лестничные перила, — из всего того, что я здесь вижу и слышу, можно прийти к заключению, что арест за долги не составляет, по-видимому, никакого наказания для этих господ.

— Вы так думаете? — спросил мистер Уэллер.

— Как же иначе? Все они пьют, курят, поют и кричат, как в какой-нибудь харчевне, — отвечал мистер Пикквик. — Они, очевидно, не думают о своем положении.

— Что правда, то правда, сэр, — заметил мистер Уэллер, — есть тут джентльмены, которые не думают ни о чем: тюремная жизнь для них — вечный праздник. Портер, кегли и карты — чего им больше? Но есть, конечно, в этих стенах и такие горемыки, которым не пойдет на ум этот кутеж. Они бы и рады заплатить своим заимодавцам, если бы могли. Здесь они с тоски пропадают. Дело вот в чем, сэр: если, примером сказать, запропастится сюда какой-нибудь забулдыга, привыкший таскаться по харчевням, ну, дело известное, ему все равно, были бы только пиво да карты, но человеку работящему, скажу я вам, беда сидеть в тюрьме. Так поэтому, оно, знаете, человек на человека не походит, и не всем тут масленица, как можно, пожалуй, подумать с первого раза. Получается неровно, как говорил мой почтенный родитель, когда ему приготовляли грог и воды было больше, чем джина.

— Справедливо, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — вполне справедливо.

— На свете все бывает, — продолжал мистер Уэллер после минутного размышления. — Привычка много значит, и я помню, мне рассказывали когда-то об одном грязнолицем человеке, которому нравилось жить в долговой тюрьме.

— Кто же это такой? — спросил мистер Пикквик.

— Вот уж этого я никак не могу сказать вам, — отвечал Самуэль. — Знаю только, что этот человек всегда ходил в сером фраке.

— Что он сделал?

— A то же, что и многие другие люди почище его: покутил на свой пай да и попался в лапы констеблю.

— То есть, другими словами: он наделал долгов? — спросил мистер Пикквик.

— Именно так, сэр, и за долги попал в тюрьму, — отвечал Самуэль. — Бездельная сумма: всего кажись девять фунтов, а с судебными проторями — четырнадцать; но, как бы то ни было, в тюрьме просидел он ровно семнадцать лет. С течением времени появлялись уже морщины на лице; но никто их не видал, так как они замазывались грязью и сливались с нею. В семнадцать лет, говорят, он не умывался ни разу и никогда не снимал серого фрака со своих плеч. Был он человек характера дружелюбного и спокойного: всегда, говорят, забавлялся с разными приятелями, суетился вокруг них, играл в карты, в ракетки, но не выигрывал никогда. Тюремщики полюбили его как нельзя больше: каждый вечер он приходил к ним в комнату и рассказывал без умолку многие замысловатые историйки из своих прежних похождений. Но вот однажды, калякая о разных пустяках, он вдруг ни с того ни с сего и говорит: «Послушайте, Вильям, давно я не видал базара перед Флитом (в ту пору был тут рынок на тюремной площади); вот уж, брат, семнадцать лет прошло, как я не видал базара». — «Знаю, очень знаю», — говорит тюремщик, покуривая трубку. «Вот что, брат Вильям, — говорит маленький человек с необыкновенным азартом: — мне пришла в голову маленькая фантазия, этакая, в некотором роде, химера: хотелось бы мне взглянуть один разок на городскую улицу, прежде чем я умру. И уж поверьте совести, Вильям, если не хлопнет меня паралич, я возвращусь назад за пять минут до урочного часа». — «Ну, а что будет со мной, если вас прихлопнет паралич?» — сказал тюремщик. «А ничего, — говорит грязнолицый человек, — кто-нибудь подымет меня по пути и прямо привезет сюда по принадлежности, потому что я распорядился хитро: адрес у меня всегда в кармане: „№ 20 в кофейной галерее Флита“». И это была сущая правда: всякий раз как нужно было познакомиться с каким-нибудь гостем, маленький человек вынимал из кармана засаленную карточку с обозначением этих слов, и поэтому уж его звали тут не иначе как двадцатым номером, или просто двадцатым. Тюремщик взглянул на него во все глаза и сказал на торжественный манер: «Послушайте, Двадцатый, я верю вам, честная душа: надеюсь, вы не введете в напасть своего старого друга». — «Нет, душа моя, не введу: вот тут в старину было у меня кое-что», — сказал маленький человек, и, выговаривая эти последние слова, он сильно ударил себя по нижней части жилета, причем из обоих глаз брызнуло у него по слезинке, и это вышел совершенно необыкновенный случай, так как до сих пор никто не ведал, не гадал, что у него водятся под глазами водяные шлюзы. Вслед за тем он дружески пожал тюремщику руку и вышел вон из тюрьмы.

— И, разумеется, он не воротился назад? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, не угадали: воротился он за две минуты до срока, взбешенный так, что все волосы поднялись у него дыбом. Он сказал, что какой-то извозчик чуть не раздавил его и что на другой день он намерен подать на него просьбу лорду-мэру, потому, дескать, что он не намерен терпеть вперед такого нахального обращения. Наконец, кое-как его угомонили, и с той поры маленький человек целых пять лет не показывал носа из тюрьмы.

— И по истечении этого времени он умер, конечно, — перебил мистер Пикквик.

— Опять вы ошиблись, сэр, — перебил Самуэль. — Он был здрав и невредим, и захотелось ему однажды попробовать пивца в новом трактире, выстроенном против тюрьмы. Там он нашел приличную компанию, и с тех пор забрала его охота ходить туда каждый вечер. Долго он путешествовал как ни в чем не бывало и возвращался домой в приличном виде за четверть часа до запирания ворот. Наконец, веселые пирушки понравились ему до того, что он начал уж забывать урочный час, да и совсем не думал, как идет время, и возвращался в тюрьму все позже и позже. Вот, наконец, однажды пришел он в ту самую минуту, как приятель его, тюремщик, собрался запирать железные ворота и уже повернул ключ. «Постойте, брат Вильям!» — сказал маленький человек. — «Как? Это вы, Двадцатый?» — спрашивает тюремщик. «Да, — говорит, — это я», — отвечает маленький человечек. «Неужто вы еще не воротились, Двадцатый? — говорит тюремщик. — А я, признаться, думал, что вы давно на своей койке». — «Нет, еще не на койке», — отвечает с улыбкой маленький человечек. «Ну, так я вот что скажу вам, любезный друг, — говорит угрюмый тюремщик, медленно и неохотно отворяя ворота, — в последнее время, думать надобно, вы попали в дурную компанию, и это уж я давно с прискорбием заметил. Поэтому, Двадцатый, слушайте обоими ушами, о чем пойдет речь: если вы потеряли стыд и совесть, и если для вас мало этих обыкновенных прогулок, то вперед, коли вы опоздаете, я захлопну ворота перед вашим носом, и оставайтесь у меня, где хотите: я вам не слуга». Маленький человечек задрожал, как осиновый лист, словно обухом съездили ему по виску. С того времени он уж ни разу не выходил из тюрьмы.

Когда Самуэль кончил свой рассказ, мистер Пикквик медленно спустился по лестнице и, сделав несколько шагов по галерее, намекнул своему слуге, что уже время им обоим отправиться на сон грядущий. Он приказал ему провести эту ночь в каком-нибудь ближайшем трактире и завтра поутру явиться опять в тюрьму для принятия от своего господина окончательных распоряжений относительно гардероба и вещей, оставшихся в гостинице «Коршуна и Джорджа». Мистер Самуэль Уэллер выслушал приказание с обычным добродушием, но не обнаруживал на первый раз готовности к повиновению. Он даже составил в своей голове план прикорнуть эту ночь на голых досках подле кровати старшины; но мистер Пикквик строго запретил ему думать о такой глупости, и верный слуга, понурив голову, принужден был удалиться из тюрьмы.

По долгу справедливости мы обязаны заметить, что мистер Пикквик по уходе Самуэля почувствовал некоторую тоску и упадок духа. Это не могло быть следствием недостатка в обществе: тюрьма была наполнена народом, и стоило только заказать бутылку вина, чтобы без дальнейших церемоний окружить себя веселой компанией, готовой к излиянию дружеских чувств; но он был одинок среди этой грубой толпы, и мысль, что его закупорили в эту клетку, без всякой надежды ка освобождение, тяжелым бременем давила его душу. Он мог, конечно, освободить себя, удовлетворив бессовестным требованиям Додсона и Фогга; но об этом великий человек не хотел и думать.

В таком расположении духа он повернул опять в ту галерею, где был буфет, и начал прохаживаться взад и вперед. Пол и стены были тут необыкновенно грязны, и без привычки можно было задохнуться от табачного дыма. Стук, хлопанье дверьми и смешанный гул от разнообразных голосов раздавались по всей галерее. В буфете поминутно слышался смех и звон стаканов. В пестрой толпе посреди галереи замешалась, среди прочих, женщина с грудным младенцем на руках, слабая, больная, едва способная передвигать ноги: она стояла, потупив глаза, и разговаривала со своим мужем, которого не могла видеть в другом месте. Проходя мимо этой четы, мистер Пикквик ясно расслышал рыдания несчастной женщины, сотрясавшие ее тело до того, что она, наконец, принуждена была прислониться к стене. Муж взял ребенка к себе на руки и старался успокоить жену.

Мистер Пикквик не мог более вынести этого зрелища и ушел в свою спальню.

Хотя смотрительская комната, не представлявшая ни малейших удобств в отношении мебели и убранства, была в тысячу раз хуже какого-нибудь лазарета в провинциальной тюрьме, однако ж в настоящем случае она имела, по крайней мере, то неоспоримое достоинство, что в ней не было ни одной живой души, кроме самого мистера Пикквика. Он сел в ногах своей маленькой железной постели и от нечего делать принялся размышлять, сколько тюремный смотритель выручает в год от сдачи в наймы этой грязной комнаты. Рассчитав по пальцам с математической верностью, что этот апартамент равен по своей годовой цене выручке квартирных денег за целую улицу в каком-нибудь лондонском предместье, мистер Пикквик углубился в размышление, по каким побуждениям грязная муха, ползущая по его панталонам, вздумала забраться в эту душную тюрьму, в то время когда пред ней был выбор самой живописной местности в необозримом воздушном пространстве. Переходя от одного суждения к другому, он пришел мало-помалу к неотразимому заключению, что вышеозначенная муха спятила с ума. Остановившись на этом умозаключении, он начал сознавать с достаточной ясностью, что его сильно клонит ко сну. Мистер Пикквик вынул из кармана свою ночную ермолку с кисточками, надел ее на голову, разделся, лег и тотчас же уснул.

— Браво, браво! Отмахни еще коленцо… раз, два, три — браво, Зефир, браво! Будь я проклят, если ты не рожден для сцены. Раз, два, три. Ура!

Эти энергичные восклицания, произнесенные громогласно и сопровождавшиеся весьма неосторожным смехом, пробудили мистера Пикквика от той вереницы грез, которая успевает пронестись над спящим за полчаса, хотя он воображает, что вращается в этой фантастической сфере уже три или четыре недели.

Лишь только замолк этот голос, в комнате послышалась такая страшная возня, что даже стекла задребезжали в своих рамах и постели задрожали. Мистер Пикквик вскочил и несколько минут смотрел с безмолвным изумлением на сцену, открывшуюся перед его глазами.

На полу посреди комнаты какой-то мужчина в длинном зеленом сюртуке, широких панталонах и серых бумажных чулках выделывал вприсядку замысловатые па национальной матросской пляски, представляя карикатурные образчики грациозности и легкости в движениях, которые были на самом деле столь же нелепы, как его костюм. Другой мужчина, очевидно пьяный, сидел на своей койке на корточках между двумя простынями и употреблял тщетные усилия припомнить мелодию какой-то комической песни; между тем, третий молодец, сидевший также на постели, апплодировал обоим своим товарищам с видом знатока и поощрял их громогласными восклицаниями, пробудившими мистера Пикквика от сна.

Этот последний джентльмен принадлежал к разряду тех удивительных молодцов, которых личность вполне может обнаруживаться только в этих странных местах. В несовершенном виде их можно временами встречать в трактирах и на постоялых дворах; но полного и самого роскошного расцвета они достигают только в этих искусственных теплицах, устроенных, по-видимому, нарочно для их комфорта.

Это был высокий и дюжий молодчина с оливковым цветом лица, длинными черными волосами и густыми косматыми бакенбардами, ниспадавшими до подбородка. Галстука на шее у него не было, так как он играл весь день в ракетки, и через открытый воротник его рубашки виднелись густые волосы, которыми обросла его грудь. На голове он носил бумажный французский колпак, один из тех, которые продаются на толкучем рынке по восемнадцати пенсов за штуку. Колпак украшался длинными арлекинскими кисточками, чудно гармонировавшими с бумазейной курткой этого джентльмена. Его толстые и длинные ноги затягивались в оксфордские панталоны. Штиблеты без пяток и грязные белые чулки довершали весь туалет. Подтяжек на нем не было, и казалось, ни одна пуговица не сходилась с петлей. Во всей этой фигуре, чрезвычайно дерзкой и нахальной, отражался какой-то особенный род совершенно оригинального молодечества, неподражаемого и неуловимого в своих оттенках.

И этот молодец первый обратил на себя внимание мистера Пикквика. Он лукаво подмигнул Зефиру и с комической важностью просил его не разбудить почтенного старика.

— Да уж старичок, кажется, проснулся, бог с ним! — сказал Зефир, делая крутой поворот налево кругом. — Здравствуйте, сэр! Мое вам глубокое почтение, мистер Шекспир. Здорова ли ваша бабушка? Как поживают Мери и Сара? В каком положении ваша прелестная супруга? Примите на себя труд завернуть к ним мой поклон в первый пакет, который вы благоизволите отправить домой. Я бы и сам не прочь отправить к ним свое наиглубочайшее, только оно, знаете, сэр, боюсь, что экипаж мой не довезет… колеса изломаются, сэр.

— Зачем ты беспокоишь маститого старца всеми этими учтивостями, Зефир? — сказал шутливым тоном джентльмен в бумазейной куртке. — Разве ты не видишь, что ему хочется выпить? Спроси-ка лучше, что он изволит кушать?

— Ах, да, ведь вот оно, совсем из ума вышло, — отвечал Зефир. — Прошу извинить, сэр. Чего вам угодно выкушать с нами? Портвейну, сэр, или хересу, как вы думаете? Элю, по моему мнению, было бы всего лучше, или, может быть, вы предпочитаете портер? Позвольте мне удостоиться счастья повесить вашу ермолку, сэр.

С этими словами Зефир быстро сорвал ермолку с головы мистера Пикквика и в одно мгновение ока нахлобучил ее на глаза пьяного джентльмена, который все еще продолжал мурлыкать комическую песню на самый печальный лад, воображая, вероятно, что он увеселяет многочисленную публику.

Схватить насильным образом ермолку с чужой головы и нахлобучить ее на глаза неизвестного джентльмена грязной наружности — подвиг, конечно, чрезвычайно остроумный сам по себе, но тем не менее в практическом отношении шутки этого рода крайне неудобны: так, по крайней мере, смотрел на это дело мистер Пикквик. Не говоря дурного слова, он диким вепрем выскочил из постели, мгновенно поразил Зефира в грудь, оттолкнул его к стене, и затем, овладев ермолкой, стал в оборонительное положение посреди комнаты.

— Ну, черт вас побери! — сказал мистер Пикквик, задыхаясь от досады и внутреннего волнения. — Двое на одного, ну, выходите!

И, сделав этот бесстрашный вызов, достойный джентльмен начал размахивать своими сжатыми кулаками таким образом, что антагонисты его должны были увидеть в нем одного из самых опытных боксеров.

Было ли то обнаружение необыкновенной храбрости со стороны мистера Пикквика, или многосложный и хитрый способ, употребленный им для того, чтоб выюркнуть из постели и наброситься всей массой на джентльмена, выплясывавшего матросский танец, только противники его остолбенели и обомлели. Мистер Пикквик был почти убежден, что в эту ночь произойдет убийство в стенах Флита; но предчувствие его не оправдалось. Зефир и товарищ его с бумазейной куртке простояли несколько минут в безмолвном изумлении, вытаращив глаза друг на друга, и, наконец, разразились громовыми залпами неистового и дикого смеха.

— Ай же да козырь! Вот это по-нашенски, старик! Люблю дружка за смелый обычай, — сказал Зефир. — Прыгайте опять в постель, не то как раз схватите ломоту в поясницу: пол дьявольски холодный. Надеюсь, между нами не будет затаенной вражды? — заключил великодушный джентльмен, протягивая свою огромную лапу с желтыми пальцами, весьма похожими на те, которые парят иногда над дверью перчаточного магазина.

— Конечно, не будет, — сказал мистер Пикквик с большой поспешностью.

Теперь, когда прошел первый пыл гнева, великий человек почувствовал, что кровь начинает мало-помалу холодеть в его потрясенном организме.

— Удостоите ли вы меня чести познакомиться с вами, сэр? — сказал джентльмен в бумазейной куртке, протягивая свою правую руку.

— С большим удовольствием, сэр, — отвечал мистер Пикквик.

Последовало продолжительное и торжественное рукопожатие.

— Имя мое Смангль, сэр, — сказал бумазейный джентльмен.

— О! — сказал мистер Пикквик, усаживаясь опять на своей постели.

— A меня зовут Мивинс, — сказал джентльмен в грязных чулках.

— Очень рад слышать это, — отвечал мистер Пикквик.

— Гм! — прокашлянул мистер Смангль.

— Что вы сказали, сэр? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, я ничего не сказал, — отвечал мистер Смангль.

— Стало быть, мне так послышалось?

— Стало быть.

Все это было очень мило и деликатно, и чтобы утвердить новое знакомство на дружественном основании, мистер Смангль принялся в сильных выражениях уверять мистера Пикквика, что он почувствовал к нему глубочайшее уважение с первого взгляда.

— Вы попали сюда через ловушку, сэр? — спросил мистер Смангль.

— Через что? — сказал мистер Пикквик.

— Через ловушку?

— Извините, я вас не понимаю.

— Ну, как не понимать? — возразил мистер Смангль. — Через ту ловушку, что стоит на Португальской улице²³.

— А! — сказал мистер Пикквик. — Нет, нет, вы ошибаетесь, сэр.

— Может быть, скоро отсюда выйдете? — спросил Смангль.

— Едва ли, — отвечал мистер Пикквик. — Я отказываюсь платить протори и убытки по одному незаконному делу, и за это посадили меня в тюрьму.

— A вот меня так, сэр, бумага погубила! — воскликнул мистер Смангль.

— Это как? Извините, сэр, я опять вас не понимаю, — простодушно сказал мистер Пикквик.

— Да-с, бумага погубила мою головушку, — повторил мистер Смангль.

— То есть вы торговали писчей бумагой… содержали магазин по этой части? — спросил мистер Пикквик.

— О, нет, сэр, нет! — возразил мистер Смангль. — До этого еще мне не приходилось унижаться в своей жизни. Торговли я не производил. Под именем бумаги я разумею собственно векселя на имя разных олухов, которые, скажу не в похвальбу, десятками попались на мою удочку.

— Ну, ваш промысел, если не ошибаюсь, был довольно опасен, — заметил мистер Пикквик.

— Еще бы! — сказал мистер Смангль. — Любишь розы, люби и шипы. Что из этого? Вот я теперь в тюрьме. Кому какое дело? Разве я стал от этого хуже?

— Ничуть не хуже, — заметил мистер Мивинс. — Мистер Смангль, для получения своего настоящего места в тюрьме, приобрел задаром из чужой шкатулки несколько брильянтовых безделок, вымененных им на чистые денежки у одного ростовщика.

— Однако все это сухая материя, господа, — сказал мистер Смангль, — не мешало бы, эдак, промочить горло чем-нибудь вроде хереса или портвейна. Новичок даст деньги, Мивинс сбегает в буфет, а я помогу пить. Вот это и будет значить, что мы воспользуемся экономической системой разделения труда.

Во избежание дальнейших поводов к ссоре, мистер Пикквик охотно согласился на предложение и, вынув какую-то монету из кошелька, вручил ее мистеру Мивинсу, который, не теряя драгоценного времени, тотчас же побежал в буфет, так как было уже около одиннадцати часов.

— Позвольте-ка, почтеннейший, — шепнул Смангль, когда приятель его вышел из дверей, — вы что ему дали?

— Полсоверена, — сказал мистер Пикквик.

— Это, я вам скажу, дьявольски любезный джентльмен, — заметил Смангль, — предупредительный, услужливый и ловкий, каких даже немного наберется на белом свете; но…

Здесь мистер Смангль приостановился и с сомнением покачал головой.

— Вы, конечно, не думаете, что он способен воспользоваться этими деньгами для собственного употребления? — спросил мистер Пикквик.

— О, нет, этого быть не может; потому-то я и сказал, что он дьявольски любезный джентльмен, — отвечал мистер Смангль, — но все-таки, знаете, неровен случай; не мешало бы кому-нибудь присмотреть, не разобьет ли он бутылки или не потеряет ли деньги на обратном пути. Все может статься с человеком. Послушайте, сэр, сбегайте вниз и посмотрите за этим джентльменом.

Последнее предложение относилось к маленькому и робкому человеку, весьма бедному по наружности. В продолжение всего этого разговора он, скорчившись, сидел на своей постели, очевидно озадаченный новостью своего положения.

— Вы ведь знаете, где буфет, — продолжал Смангль. — Догоните этого джентльмена и скажите, что вас прислали к нему на подмогу. Или нет, постойте… вот что я придумал, господа, — заключил Смангль с плутовским видом.

— Что? — сказал мистер Пикквик.

— Пошлите ему лучше сказать, чтобы он на сдачу купил сигар. Превосходная мысль! Ну, так вы побегите, любезный, и скажите ему это: слышите? Сигары у нас не пропадут, — продолжал Смангль, обращаясь к мистеру Пикквику; — я выкурю их за ваше здоровье.

Этот замысловатый маневр был придуман и выполнен с таким удивительным спокойствием и хладнокровием, что мистер Пикквик не сделал бы никаких возражений даже в том случае, если б имел какую-нибудь возможность вмешаться в это дело. Через несколько минут Мивинс возвратился с хересом и сигарами. Мистер Смангль налил своим товарищам две надтреснутые чашки, а сам вызвался тянуть прямо из горлышка бутылки, объявив наперед, что между истинными друзьями не может быть на этот счет никаких церемоний. Вслед за тем в один прием он опорожнил половину того, что оставалось в бутылке.

Вскоре водворилось совершеннейшее согласие во всей компании. Мистер Смангль для общего назидания принялся рассказывать о различных романтических приключениях, случавшихся с ним в разное время на широкой дороге разгульной жизни. Всего интереснее были анекдоты об одной благовоспитанной лошади и великолепной еврейке чудной красоты, за которой ухаживали самые модные денди из всех «трех королевств».

Задолго до окончания этих извлечений из джентльменской биографии, мистер Мивинс повалился на свою постель и захрапел. Робкий незнакомец и мистер Пикквик остались одни в полном распоряжении мистера Смангля.

Однако ж и эти два джентльмена в скором времени утратили способность восхищаться трогательными местами неутомимого поветствователя. Мистер Пикквик, погруженный в сладкую дремоту, очнулся на минуту, когда пьяный джентльмен затянул опять комическую песню, за что получил в награду стакан холодной воды, вылитый ему за галстук рукой Смангля, в доказательство того, что публика не намерена более слушать этого концерта. Затем мистер Пикквик уже окончательно растянулся на постели, и в душе его осталось весьма смутное сознание, что мистер Смангль начал новый и длинный рассказ, кажется, о том, каким образом однажды удалось ему «настрочить» фальшивый вексель и «поддедюлить» какого-то джентльмена.

Глава XLII. Доказывается фактически старинная философская истина, возведенная в пословицу, что в несчастных обстоятельствах порядочный джентльмен легко может наткнуться на знакомство с весьма странными людьми. Здесь же мистер Пикквик отдает весьма странные приказания своему верному слуге

Когда мистер Пикквик открыл поутру глаза, первым предметом, поразившим его внимание, был Самуэль Уэллер. Он сидел в созерцательном положении на маленьком черном чемодане, и глаза его неподвижно были устремлены на величавую фигуру мистера Смангля, тогда как сам мистер Смангль, уже одетый, приглаженный и причесанный, сидел на своей постели и употреблял, по-видимому, безнадежные усилия привести мистера Уэллера в смущение своим строгим взором. Говорим — безнадежные, потому что пытливый взгляд Самуэля одновременно обнимал и фуражку мистера Смангля, и ноги его, и голову, и лицо, и бакенбарды. Оказывалось по всем признакам, что это наблюдение доставляло ему живейшее наслаждение, без всякого, впрочем, отношения к личным ощущениям наблюдаемого предмета. Он смотрел на Смангля таким образом, как будто этот джентльмен был деревянной статуей или чучелом, набитым соломой вроде туловища Гая Фокса.

— Ну, что? Узнаете вы меня? — спросил, наконец, мистер Смангль, сердито нахмурив брови.

— Да, сэр, теперь я мог бы угадать вас из тысячи мильонов, — весело отвечал Самуэль. — Молодец вы хоть куда, нечего сказать.

— Вы не должны позволять себе дерзкого обращения с джентльменом, сэр, — сказал мистер Смангль.

— Ни-ни, ни под каким видом, — отвечал Самуэль. — Вот погодите, только он встанет, я покажу вам, сэр, образчики самого галантерейного обращения.

Это замечание в высокой степени раздражило мистера Смангля, так как было очевидно, что Самуэль не считает его джентльменом.

— Мивинс! — закричал мистер Смангль.

— Что там у вас? — промычал этот джентльмен из своей койки.

— Что это за дьявол сидит здесь?

— A мне почем знать? — сказал мистер Мивинс, лениво выглядывая из-под одеяла. — К тебе, что ль, он пришел?

— Нет, — отвечал мистер Смангль.

— Ну так столкни его с лестницы взашей, и пусть он лежит, пока я встану, — отвечал мистер Мивинс. — Я приколочу его: вели только ему подождать меня.

И с этими словами мистер Мивинс поспешил опять закутаться в одеяло.

Мистер Пикквик, до сих пор безмолвный свидетель этой сцены, решился сам начать речь, чтобы отстранить всякий повод к дальнейшей ссоре.

— Самуэль! — сказал мистер Пикквик.

— Что прикажете?

— Не случилось ли чего нового прошлой ночью?

— Ничего, кажется, — отвечал Самуэль, бросив взгляд на бакенбарды мистера Смангля; — воздух был спертый и душный, и от этого, говорят, начинает разрастаться скверная трава возмутительного и кровожадного сорта. А впрочем, все было спокойно, сэр.

— Я встану, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — дайте мне одеться.

Мрачные мысли мистера Смангля и враждебные его намерения в отношении к верному слуге мигом испарились, когда мистер Уэллер принялся развязывать чемодан своего господина. При одном взгляде на прекрасные и дорогие вещи, уложенные в чемодан, мистер Смангль получил самое благосклонное мнение не только о мистере Пикквике, но и о Самуэле. Твердым, ясным и звучным голосом он, не задумавшись, объявил во всеуслышание, что мистер Уэллер — самый благовоспитанный оригинал, принадлежащий к превосходной породе людей, которых он способен полюбить всем своим сердцем и всей душою. Что ж касается мистера Пикквика, то привязанность, какую почувствовал к нему мистер Смангль, не имела никаких пределов.

— Теперь, почтеннейший, благоволите сказать, не могу ли я сослужить для вас какую-нибудь службу? — спросил мистер Смангль. — Что я могу для вас сделать?

— Ничего, покамест, очень вам благодарен, — сказал мистер Пикквик.

— Не накопилось ли у вас белья для стирки? Я готов рекомендовать вам чудеснейшую прачку, которая приходит за моими вещами два раза в неделю, и — вообразите, какое дьявольское счастье! — сегодня именно она должна прийти. Не угодно ли, я заверну ваши вещицы с моим бельем?

— Нет, не беспокойтесь, — отвечал мистер Пикквик.

— Помилуйте, что тут за беспокойство! Если порядочный джентльмен не будет, по мере возможности и сил, помогать своему ближнему в годину бедствия и скорби, то, скажите на милость, что ж такое будет значить человеческая природа?

Говоря таким образом, мистер Смангль придвинулся к чемодану на самое близкое расстояние и бросил вокруг себя лучезарные взоры самой пламенной и бескорыстной дружбы.

— Не прикажете ли, почтеннейший, почистить немного ваши фраки? — продолжал мистер Смангль. — Я позову слугу.

— Благодарим за ласку, любезнейший, — возразил Самуэль, отвечая за своего господина. — Если мы сами станем себя чистить, не беспокоя слугу, то это всем доставит удовольствие, как выразился однажды школьный учитель, когда молодые джентльмены не изъявили желания быть высеченными слугой.

— Ну-с, а насчет белья-то? Не хотите ли я положу ваши рубашки в свою корзинку для отправления к прачке? — сказал Смангль, отворачиваясь от Самуэля к мистеру Пикквику с беспокойным видом.

— Нет, уж не хлопочите лучше, — возразил Самуэль, — ваша корзинка, думать надобно, битком набита и без нашего белья.

Этот ответ сопровождался чрезвычайно выразительным и даже инквизиторским взглядом на ту особенную часть в костюме мистера Смангля, которая обыкновенно служит свидетельством в искусстве прачки управлять джентльменским бельем. Озадаченный и смущенный мистер Смангль отступил от чемодана и принужден был, по крайней мере, на этот раз, отказаться от своих видов на кошелек и гардероб нового арестанта. Скрепя сердце он махнул рукой и спустился в буфет, где, за отсутствием других лакомств, позавтракал двумя сигарами, купленными накануне за счет мистера Пикквика.

Мистер Мивинс, не любивший курить, остался в постели и, выражаясь его собственными словами, «позавтракал выхрапкой натощак» теми блюдами, которые заготовляются голодным воображением для всякого джентльмена с пустым карманом и пустейшим желудком. В былые времена мистер Мивинс, восстав от сна, любил угощать себя сосисками и колбасой, но с той поры, как мелочной лавочник написал для него длинный счет во всю аспидную доску, эти угощения прекратились сами собой.

Сытный завтрак для мистера Пикквика был устроен в небольшой комнате подле буфета, носившей поэтическое название «покойничка», где, кроме других удовольствий, любознательный наблюдатель мог еще пользоваться той несравненной выгодой, что ушей его весьма исправно достигал каждый звук, произносившийся в буфете и общей зале. Окончив этот завтрак и отправив Самуэля по разным необходимым поручениям, мистер Пикквик спустился в контору посоветоваться с мистером Рокером насчет более приличного помещения для себя в тюремном замке.

— Так вы хлопочете, сэр, насчет более приличного помещения? — спросил мистер Рокер, заглядывая в конторскую книгу огромного формата. Помещений у нас вдоволь, мистер Пикквик. Ваш артельный билет будет, я полагаю, номер двадцать седьмой, в третьем этаже.

— Мой… что вы сказали? — спросил мистер Пикквик.

— Ваш артельный билет, — повторил мистер Рокер; — разве вы не понимаете этого?

— Не совсем, — отвечал, улыбаясь, мистер Пикквик.

— Странно; это, однако ж, ясно, как день, — сказал мистер Рокер. — Вы получите артельный билет на двадцать седьмой номер в третьем этаже, и те, которые станут жить с вами в одной комнате, будут вашими артельщиками²⁴.

— A сколько их там? — спросил мистер Пикквик.

— Трое, — отвечал Рокер.

Мистер Пикквик кашлянул.

— Один из них — священник, — продолжал мистер Рокер, выписывая какой-то вензель на клочке бумаги, — другой — мясник.

— Неужели! — воскликнул мистер Пикквик.

— Мясник, сэр, мясник, — повторил Рокер, поправляя кончик пера на одном из своих ногтей, — каким он был пройдохой в свое время, если бы вы знали, сэр! Помните ли вы Тома Мартина, Недди, а? — заключил Рокер, обращаясь к другому джентльмену в конторе, который соскабливал грязь со своих башмаков с помощью перочинного ножа о двадцати пяти штуках, приспособленных к житейскому обиходу.

— Еще бы мне не помнить! — отвечал этот джентльмен, делая особенное ударение на личном местоимении.

— Ведь вот подумаешь, что значит все это житейское-то море-океан! — сказал мистер Рокер, медленно покачивая головой с боку на бок и рассеянно поглядывая из-за решетчатого окна, как будто перед умственным его взором проносились восхитительные сцены первой его молодости. — Будто вот вчера только он задал тузов горемычному угольщику на набережной около Лисьего холма. Вижу, словно теперь, как ведут его под руки два полицейских сторожа: был он пьян мертвецки, один глаз подбит и залеплен сахарной бумагой, а сзади бежит бульдог, тот, что после искусал мальчишку. Как время-то бежит, Недди, а?

Джентльмен, к которому относились все эти замечания, был, по-видимому, весьма степенного и вовсе не разговорчивого десятка. Он промычал в ответ какой-то односложный звук, вероятно, утвердительного свойства, и мистер Рокер, прерывая нить поэтических воспоминаний, принужден был взять перо и обратиться к делам обыкновенной жизни.

— A кто между ними третий джентльмен? — спросил мистер Пикквик, встревоженный несколько описанием своих будущих товарищей.

— Кто бишь этот Симпсон, Недди? — сказал мистер Рокер, обращаясь опять к своему молчаливому собеседнику.

— Какой Симпсон? — сказал Недди.

— Ну, тот, что живет в двадцать седьмом наверху в той артели, куда мы должны проводить этого джентльмена.

— Ах, да! — отвечал Недди. — Теперь он ничего, собственно говоря, то есть нуль.

— Как нуль? — спросил мистер Пикквик.

— Да так-с. Сперва он был конокрадом; а теперь просто мошенник, с вашего позволения.

— Ну да, я так и думал, — подтвердил мистер Рокер, закрывая книгу и вручая мистеру Пикквику маленький лоскуток бумаги, — вот вам и билет, сэр.

Озадаченный этим чересчур поспешным и бесцеремонным распоряжением, сделанным относительно его собственной особы, мистер Пикквик пошел назад в тюрьму, обдумывая возможно лучший план для будущего образа своих действий. Убежденный, однако ж, в необходимости поговорить наперед и познакомиться со своими будущими товарищами, он поспешил взобраться на лестницу третьего этажа.

Несколько минут бродил он по темной галерее, стараясь разобрать номера на дверях, и, наконец, принужден был обратиться к мальчику из буфета, который был занят чисткой оловянной кружки.

— Не можете ли сказать мне, мой милый, где тут двадцать седьмой номер? — спросил мистер Пикквик.

— Пройдите еще пять дверей, — отвечал мальчик, — увидите по левой руке, прямо в дверях, портрет джентльмена с трубкой во рту: это и есть двадцать седьмой номер.

Соображаясь с этим указанием, мистер Пикквик сделал еще несколько шагов и заметил, наконец, начерченный мелом портрет вышеозначенного джентльмена, по чьей физиономии он постучал согнутым указательным пальцем сперва тихонько, а потом несколько погромче. Повторив этот процесс несколько раз без всякого успеха, он слегка приотворил дверь и заглянул.

В комнате был всего один только джентльмен, да и тот, казалось, не хотел обратить ни малейшего внимания на то, что могло произойти вокруг него. Он высунулся из окна таким образом, чтобы не потерять равновесия, и с большим усердием старался плюнуть на центральный пункт шляпы одного из приятелей, гулявших внизу во дворе. Напрасно мистер Пикквик откашливался, чихал, сморкался и пробовал говорить: джентльмен, углубленный в свое интересное и многотрудное занятие, ничего не видел и не слышал. Наконец, после некоторого колебания, мистер Пикквик подошел к окну и легонько дернул его за фалды фрака. Незнакомец быстро выставил свои голову, руки и плечи и, озирая мистера Пикквика с ног до головы, спросил его довольно угрюмым тоном, какого дьявола ему надобно здесь.

— Мне кажется, — сказал мистер Пикквик, взглянув на свой билет, мне кажется, это должен быть двадцать седьмой номер в третьем этаже.

— Ну?

— Я пришел сюда вследствие вот этой бумаги, которую мне вручили в конторе этого заведения.

— Подайте ее сюда.

Мистер Пикквик повиновался.

— Рокер, черт бы его побрал, мог бы, я думаю, отправить вас к другой артели, — сказал мистер Симпсон (то был он, прежний конокрад и теперешний мошенник) после кратковременной паузы, в продолжение которой лицо его приняло самое пасмурное и угрюмое выражение.

Мистер Пикквик был собственно таких же мыслей; но из учтивости не сказал ничего.

Мистер Симпсон погрузился на несколько минут в глубокое раздумье и потом, выставив опять свою голову из окна, испустил пронзительный свист, сопровождавшийся громким произнесением какого-то слова. Какой смысл заключался в этом слове, мистер Пикквик не мог догадаться с первого раза; вскоре, однако ж, оказалось, что это было, по всей вероятности, прозвище мистера Мартина, потому что вслед за свистом раздавались на дворе многочисленные голоса, кричавшие: «Мясник! Мясник!» — таким тоном, каким обыкновенно этот промышленный класс людей возвещает о своем приближении поварам и кухаркам.

Последующие события оправдали справедливость догадки мистера Пикквика. Через несколько секунд, задыхаясь от ускоренных движений, вбежал в комнату широкий и плечистый, растолстевший не по летам джентльмен в синем китайчатом камзоле и жокейских сапогах с длинными голенищами и круглыми носками. По пятам его следовал другой джентльмен в истасканном черном сюртуке и тюленьей фуражке. Пуговицы сюртука его были застегнуты от первой до последней, и заплывшее жиром багряно-красное лицо его обличало в нем любителя джина, каким он и был действительно.

Оба джентльмена, каждый в свою очередь, прочитали билет мистера Пикквика, и один из них отозвался, что это была «штука», другой выразил твердое убеждение, что тут должна быть «закорючка». Выразив чувствования такими энергичными и совершенно удобопонятными терминами, джентльмены искоса перемигнулись между собой и потом устремили пытливые взоры на почтенную фигуру мистера Пикквика.

— И как нарочно в такую пору, когда приобрели мы эти превосходные постели! — сказал священник, обозревая три грязные матраца в углу комнаты, где подле них стояли разбитая умывальница, ведро, таз и разбитое блюдечко с желтым мылом. — Пренеприятная история.

Мистер Мартин выразил такое же точно мнение в сильнейших выражениях. Мистер Симпсон присовокупил несколько дополнительных замечаний насчет бессовестности и жестокосердия тюремных стражей и потом, засучив рукава, начал промывать зелень к обеду.

В продолжение всей этой сцены мистер Пикквик занимался пытливым обозрением комнаты и нашел, что она чрезвычайно грязна и пропитана запахом весьма неблаговонным. Не было никаких следов ковра, занавесок или штор. Не было и перегородки для кладовой или чулана. Лишних вещей, конечно, не имелось в наличности у жильцов; но все же тут в глаза постороннего наблюдателя весьма неприятно бросались черствые и подернутые плесенью корки хлеба, куски гнилого сыра, мокрые тряпки, яичные скорлупы, куски говядины, разные принадлежности мужского туалета, обломки тарелок, ножи без черенков, вилки без трезубцев, раздувательные мехи без рукояток, и прочее, и прочее. Все это было разбросано по полу маленькой комнаты, которая служила и гостиной, и столовой, и спальней для трех праздных джентльменов, не озабоченных никакой служебной или ученой деятельностью.

— Это авось можно будет как-нибудь уладить, — заметил мясник после продолжительного молчания. — Вы сколько, старичок, согласитесь взять от нас на утек?

— Прошу извинить, — отвечал мистер Пикквик, — что вы сказали? Я не понял вас?

— За сколько можно вас выплатить вон отсюда? — сказал мясник. — Артель обыкновенно платит два шиллинга шесть пенсов. Хотите взять три бобa²⁵?

— Пожалуй, еще прибавим бендер, — подхватил джентльмен духовного звания.

— Ну, это уж, я полагаю, чересчур: довольно и двух пенсов, — заметил мистер Мартин. — Что ж вы на это скажете, старичина? Мы намерены выплатить вас на утек за три шиллинга шесть пенсов в неделю. Идет?

— И вдобавок поставим галлон пива могарычу, — присовокупил мистер Симпсон. — Согласны, что ли?

— И разопьем его на месте, — добавил священник. — Ну?

— Извините, господа, я совсем не знаю правил этого заведения, и язык ваш для меня совершенно непонятен, — отвечал ошеломленный мистер Пикквик. — Точно ли могу я поместиться в какой-нибудь другой комнате? Мне казалось, что нет.

При этом вопросе мистер Мартин бросил на своих двух приятелей в высшей степени изумленный взор, и затем каждый джентльмен многозначительно указал большим пальцем правой руки через левое плечо. Жест этот, который весьма неточно принято называть «понимай наоборот», производит очень приятное впечатление, если его делают леди или джентльмены, привыкшие действовать дружно: он выражает легкий и игривый сарказм.

— Может ли он поместиться в другой комнате! — воскликнул мистер Мартин с улыбкой сожаления. — Каково?

— Ну, если бы, примером сказать, пришлось мне быть таким новичком в житейских делах, я согласился бы целиком съесть свою шляпу и проглотить пряжку, — заметила духовная особа.

— И я бы то же сделал, клянусь честью, — добавил бывший промышленник по лошадиной части.

После этой знаменательной прелюдии три однокашника уведомили в один голос мистера Пикквика, что деньги в тюрьме имеют совершенно такую же ценность, как и за стенами Флита, и что с помощью звонкого металла он может здесь в одно мгновение получить все, что ему угодно.

— И я могу получить для себя особую комнату? — спросил мистер Пикквик.

— Еще бы! Да вы заикнитесь только, и не далее как через полчаса будет у вас просто джентльменский апартамент с мебелью и декорациями, — отвечал священник.

И затем, к общему удовольствию, последовала разлука. Мистер Пикквик еще раз спустился в тюремную контору, а три однокашника отправились в буфет прокутить пять шиллингов, занятых у него духовной особой нарочно для этой цели.

— Я наперед знал, что дойдет до этого, — сказал мистер Рокер с умилительной улыбкой, когда мистер Пикквик объяснил ему причину своего вторичного прихода. — Не говорил ли я вам, Недди?

Философический владелец универсального перочинного ножа промычал утвердительный ответ.

— Я знал, что вы потребуете для себя особой комнаты, — сказал мистер Рокер. — Ведь вам понадобится, конечно, и мебель?

— Без всякого сомнения, — отвечал мистер Пикквик.

— Ну, в таком случае вы можете взять ее у меня напрокат: это уж здесь так заведено.

— С большим удовольствием.

— Имеется для вас в виду превосходная комната во втором этаже, весьма недалеко от общей залы, — продолжал мистер Рокер. — Она принадлежит арестанту из высшего апелляционного суда; но он может вам уступить ее за один фунт в неделю. Надеюсь, это для вас недорого?

— Недорого, — сказал мистер Пикквик.

— В таком случае, пожалуйте со мной, — сказал Рокер, надевая шляпу с великой поспешностью: — мы уладим это дело минут в пять, никак не больше. Ах, почему бы вам с самого начала не сказать об этом, мистер Пикквик?

Дело, как предсказал тюремщик, устроилось с необыкновенной скоростью. Арестант из высшего апелляционного суда, получивший право отдавать свою комнату внаймы, прозябал здесь с незапамятных времен, так что уже давно потерял и родственников, и друзей, и дом, и богатство, и счастье. Обеспокоиваемый временами весьма неприятным недостатком в насущном куске хлеба, он с жадностью выслушал предложение мистера Пикквика и охотно согласился уступить ему свою комнату за двадцать шиллингов в неделю. С этой суммой ему легко было попасть за дешевую цену в артель к одному или двум однокашникам в какой-нибудь каморке.

В продолжение этого торга мистер Пикквик осматривал фигуру незнакомца с болезненным участием. Это был высокий, худощавый, мертвенно-бледный человек человек в старом изношенном сюртуке и штиблетах, с провалившимися щеками и беспокойными, блуждающими глазами. Губы его были бескровны, кости тонки и остры. Было ясно, что железные зубы заточения и всех возможных лишений пилили его лет двадцать кряду.

— Где же вы сами будете жить, сэр? — спросил мистер Пикквик, положив деньги за первую неделю на шатающийся стол.

Незнакомец взял их дрожащей рукой и отвечал, что он еще сам не знает. Он пойдет наперед и посмотрит, куда ему можно будет передвинуть свою койку.

— Мне кажется, сэр, — сказал мистер Пикквик, протягивая к нему свою руку с чувством искреннего соболезнования, — мне кажется, сэр, вы принуждены будете жить в каком-нибудь шумном и тесном месте.

— Очень может статься.

— Ну, так я покорнейше прошу вас располагать этой комнатой, как своей собственной, когда вам нужен будет покой или когда кто-нибудь из ваших друзей придет навестить вас.

— Друзей? Друзья придут навестить меня?! — перебил незнакомец удушливым голосом, производившим какое-то странное дребезжание в его горле. — Да если бы лежал я на дне глубокого рва или в грязной и зловонной яме, запаянный и забитый железными гвоздями в своем свинцовом гробу, — и тогда свет не мог бы забыть меня в такой мере, как забыт я теперь. Я мертвец — мертвец для общества, и нет между людьми живой души, которая позаботилась бы о существовании узника, осужденного нашим законом. Меня придут навестить друзья? Меня? Великий боже! Был я свеж и молод, когда нога моя впервые переступила через порог этой тюрьмы, — и вот стал я стариком, согбенным под тяжестью лет и скорби: человеческая рука не закроет моих глаз, когда я умру, и никто даже не скажет: «Нет его, наконец, и — слава богу!»

Неестественное возбуждение чувства, распространившее необыкновенный свет на лице этого человека, когда он говорил, тотчас же исчезло после заключения этой речи. Он судорожно сжал обе руки и, пошатываясь с боку на бок, поковылял из комнаты.

— На него-таки находит временами, — сказал мистер Рокер, улыбаясь, — все они иной раз бывают очень похожи на слонов, и если что-нибудь расшевелит их невзначай, тогда, что называется, пиши пропало.

Сообщив это филантропическое замечание, мистер Рокер вступил в дальнейшие переговоры, и следствием их было то, что в комнате мистера Пикквика появились в короткое время: ковер, шесть стульев, стол, софа, складная кровать, чайник и другие мелкие принадлежности, необходимые в житейском быту. За весь этот комфорт мистер Пикквик условился платить двадцать семь шиллингов с половиной в неделю.

— Ну-с, теперь еще чего не угодно ли вам, мистер Пикквик? — спросил Рокер, озираясь вокруг с величайшим удовольствием и весело побрякивая в сжатой ладони деньгами, полученными за первую неделю.

— Да, мне нужно еще попросить вас кой о чем, — отвечал мистер Пикквик, размышлявший о чем-то в продолжение нескольких минут. — Нет ли у вас тут людей, которых можно отправлять за разными поручениями и посылками?

— Отправлять в город?

— Да. Я разумею таких людей, которые, не быв арестантами, могут выходить за ворота, когда их посылают.

— Как не быть, почтеннейший! Найдутся и такие люди. Вот, примером сказать, проживает у нас один вертопрах, у которого есть какой-то приятель на Бедной Стороне: он рад из-за какой-нибудь безделицы бегать по всему городу. Послать за ним?

— Сделайте одолжение, — отвечал мистер Пикквик. — Ах, нет… постойте. Вы, кажется, сказали: на Бедной Стороне? Мне бы хотелось видеть эту сторону. Я сам пойду к нему.

Бедной Стороной в долговой тюрьме, как показывает, впрочем, самое наименование, называется та часть Флита, куда сажают самых бедных, нищих должников. Арестант, отправляемый на Бедную Сторону, не платит ничего ни в артель, ни за свой уголок в общей комнате, холодной и сырой. Несчастные содержатся здесь за счет доброхотных подаяний от сострадательных лиц, которые, время от времени, оставляют на их долю в своих завещаниях более или менее значительную сумму. Еще памятно время, когда за несколько лет перед этим каждый англичанин мог видеть на лицевой стене Флита род железной клетки, где сидел какой-нибудь горемыка с голодными взорами и, побрякивая жестяной кружкой, взывал жалобным голосом к проходящим: «Сжальтесь, милостивые господа, над бедными заключенными, сжальтесь, милостивые господа!» Сбор из этой кружки разделялся между бедными узниками, и каждый из них по очереди должен был исправлять унизительную должность сборщика в железной клетке.

Этот обычай уничтожен в настоящее время, и прохожий не видит больше клетки; но положение арестантов на Бедной Стороне не изменилось ни на волос²⁶.

Печальные мысли быстро пробегали одна за другой в премудрой голове мистера Пикквика, когда он взбирался наверх по узкой и грязной лестнице, у подножия которой расстался со своим проводником. Взволнованный грустной картиной, нарисованной пылким его воображением, великий человек машинально вступил в общую арестантскую, имея весьма смутное понятие о месте, где он находился, и о цели своего визита.

Беглый взгляд на комнату привел его в себя. И лишь только мистер Пикквик поднял свои глаза на фигуру человека, сидевшего в мечтательном положении перед камином, шляпа невольно выпала из его рук, и он остановился неподвижный и безмолвный от великого изумления.

Да, так точно. Глаза не обманули мистера Пикквика. То был не кто другой, как сам мистер Альфред Джингль, в грязных лохмотьях и без верхнего платья, в пожелтелой коленкоровой рубашке, с длинными волосами, беспорядочно разбросанными по его щекам. Черты лица его изменились ужасно. Он сидел перед разведенным огнем, облокотившись головой на обе руки, и вся его фигура обличала страшную нищету и отчаяние.

Подле Джингля, беспечно прижавшись к стене, стоял дюжий и здоровый мужчина, похлопывавший изорванным охотничьим бичом по жокейскому сапогу, украшавшему его правую ногу: левая обута была в старую и дырявую туфлю. Это был беззаботный житель полей и лесов. Лошади, собаки и пьянство завели его сюда. На одиноком сапоге его торчала покрытая ржавчиной шпора, и временами он вздергивал ее кверху, лаская сапог охотничьей плетью. Из уст его вырывались звуки, которыми обыкновенно охотники погоняют своих лошадей. Несчастный воображал в эту минуту, что он перескакивает через какой-то трудный барьер на скачках с препятствиями.

На противоположной стороне комнаты сидел старик на небольшом деревянном сундуке. Глаза его неподвижно устремлены были в землю, и на его лице нетрудно было разглядеть все признаки глубочайшего отчаяния и безнадежной скорби. Маленькая девочка, вероятно, дочь его, суетилась вокруг него и старалась бойкими и шумными движениями пробудить его притупленное внимание; но старик не видел, казалось, и не слышал ничего. Этот детский голосок был для него пленительнее всякой музыки в былое время, и эти глазки бросали радужный свет на его лицо; но теперь он был и глух и нем для возлюбленной малютки. Тело его огрубело от физических недугов, и чувства души его парализировались неисцелимо.

Были еще посреди комнаты два или три человека, которые вели между собою вдохновенный разговор. Тут же слабая и худощавая женщина, вероятно, жена одного из арестантов, поливала с большим старанием одряхлевший остов какого-то растения, которому, очевидно, не суждено было разрастись свежими и зелеными листьями в этом месте.

Таковы были предметы, представившиеся глазам мистера Пикквика, когда он озирался вокруг себя с безмолвным изумлением. Необычайный шум при входе в комнату какого-то лица вдруг пробудил его внимание. Обернувшись к дверям, мистер Пикквик прямо наткнулся своим взором на нового пришельца и в нем, через все его лохмотья и нищету, он немедленно угадал знакомые черты мистера Иова Троттера.

— Мистер Пикквик? — вскричал Иов.

— Э? — воскликнул Джингль, припрыгивая на своем месте. — Мистер… Так оно и есть… странное место… поделом вору и мука… сам виноват… да!

С этими словами мистер Джингль опустил но бокам руки туда, где когда-то были его карманы, и, склонив подбородок на грудь, упал опять на стул.

Мистер Пикквик был глубоко растроган при виде этих двух негодяев, доведенных до ужасного состояния нищеты. Не нужно было никаких объяснений: невольный и жадный взгляд мистера Джингля на кусок баранины, принесенный ему сердобольным Иовом, красноречивейшим образом истолковал ему всю сущность дела. Кротко и ласково взглянул он на Джингля и сказал:

— Мне бы хотелось поговорить с вами наедине, любезнейший: не хотите ли со мной выйти на минуту?

— С большим удовольствием, — отвечал Джингль, быстро вставая с места, — парк с решетками… стены зубчатые… лужайка романтическая… не велика… для публики всегда открыта… владельцы дома на даче… хозяйка отчаянно заботится о жильцах… да.

— Вы забыли надеть сюртук, — сказал мистер Пикквик, когда они вышли из дверей.

— Нечего забывать, — отвечал Джингль. — В закладе… хорошая родня… дядя Том… нельзя… надобно есть… натура требует пищи.

— Что вы под этим разумеете?

— Последний сюртук, почтеннейший… был да сплыл… физические нужды… телесные потребности… человек немощен. Кормился сапогами… две недели. Шелковый зонтик… слоновая рукоятка… еще неделю… честное слово… спросите Иова… все знает.

— Кормился три недели сапогами и шелковым зонтиком со слоновой рукояткой — боже мой! — что это значит? — воскликнул мистер Пикквик, который читывал о подобных вещах только в описаниях кораблекрушений.

— Сущая правда, — подтвердил Джингль, тряхнув головой. — Все спустил в лавку ростовщика… небольшие деньги… огромные проценты… ничего нет больше… все они мерзавцы.

— А! — сказал мистер Пикквик, успокоенный несколько этим объяснением. — Теперь я понимаю вас. Вы заложили свой гардероб ростовщику.

— Все до последней рубашки… Иов тоже… тем лучше… прачке не платить, скоро шабаш… слягу в постель… умру… поделом вору и мука… шабаш!

Все эти будущие подробности своей жизненной перспективы мистер Джингль передал с обыкновенной торопливостью, поминутно моргая глазами и корча свою физиономию в жалкую улыбку. Но мистер Пикквик легко заметил это неискусное притворство, и ему даже показалось, что глаза Джингля были увлажены слезами. Он бросил на него взгляд, исполненный самого глубокого сострадания.

— Почтенный человек, — пробормотал Джингль, закидывая свою голову и с чувством пожимая руку мистера Пикквика. — Неблагодарный пес… стыдно плакать… не ребенок… не выдержал… лихорадочный пароксизм… слабость… болезнь… голоден. Заслужил по делам… сильно страдал… очень… баста!

И, не чувствуя более сил притворяться хладнокровным, несчастный человек сел на лестничной ступени, закрыл лицо обеими руками и зарыдал, как дитя.

— Ну, полно, полно, — сказал мистер Пикквик, растроганный до глубины души. — Вот я посмотрю, что можно для вас сделать, когда будут прояснены все обстоятельства нашего дела. Надобно поговорить с Иовом. Да где он?

— Здесь я, сэр, — откликнулся Иов, выступая на лестничную ступень.

Описывая в свое время наружность этого молодца, мы сказали, кажется, что глаза у него заплыли жиром; но теперь, в эпоху нищеты и скорби, они, по-видимому, хотели выкатиться из своих орбит.

— Здесь я, сэр, — сказал Иов.

— Подойдите сюда, любезный, — сказал мистер Пикквик, стараясь принять суровый вид, между тем как четыре крупные слезы скатились на его жилет.

Иов подошел.

— Вот вам, любезный, вот вам!

Что! Пощечину? Когда говорят: «Вот вам!» — так обыкновенно разумеют пощечину на повседневном языке. И мистер Пикквик, рассуждая эгоистически, мог бы при этом удобном случае разразиться самой звонкой пощечиной: он был обманут, одурачен и жестоко оскорблен этим жалким негодяем, который теперь совершенно был в его руках. Но должны ли мы сказать всю правду? В кармане мистера Пикквика произошел внезапный звон, и когда вслед за тем он протянул свою руку горемычному Иову, глаза его заискрились живейшим удовольствием, и сердце переполнилось восторгом. Совершив этот филантропический подвиг, он, не говоря ни слова, оставил обоих друзей, пораженных превеликим изумлением.

По возвращении в свою комнату, мистер Пикквик уже нашел там своего верного слугу. Самуэль обозревал устройство и мебель нового жилища с чувством какого-то угрюмого удовольствия, весьма интересного и забавного для посторонних глаз. Протестуя энергично против мысли о постоянном пребывании своего господина в тюремном замке, мистер Уэллер считал своей нравственной обязанностью не приходить в восторг от чего бы то ни было, что могло быть сделано, сказано, внушено или предложено в этом месте.

— Ну, что, Самуэль? — сказал мистер Пикквик.

— Ничего, сэр, — отвечал мистер Уэллер.

— Помещение довольно удобное, Самуэль?

— Да, так себе, — отвечал Самуэль, озираясь вокруг себя с недовольным видом.

— Видели ли вы мистера Топмана и других наших друзей?

— Видел всех. Завтра будут здесь, и мне показалось очень странным, что никто из них не захотел прийти сегодня, — отвечал Самуэль.

— Привезли вы мои вещи?

В ответ на это мистер Уэллер указал на различные пачки и узлы, аккуратно расположенные в углу комнаты.

— Очень хорошо, Самуэль, — сказал мистер Пикквик после некоторого колебания, — теперь выслушайте, мой друг, что я намерен сказать вам.

— Слушаю. Извольте говорить.

— Я думал с самого начала и совершенно убедился, Самуэль, — начал мистер Пикквик с великой торжественностью, — что здесь не место быть молодому человеку.

— Да и старому тоже, — заметил мистер Уэллер.

— Правда ваша, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — но старики иногда заходят сюда, вследствие своего собственного упрямства, а молодые люди могут быть приведены в это место неизвинительным эгоизмом, то есть самолюбием тех, кому они служат. Этим-то молодым людям, думаю я, неприлично оставаться здесь. Понимаете ли вы меня, Самуэль?

— Нет, сэр, не могу взять в толк, — отвечал мистер Уэллер.

— Попробуйте понять.

— Мудреная задача, сэр, — сказал Самуэль после кратковременной паузы, — но если я смекаю малую толику, на что вы метите, то, по моему рассуждению, сэр, вы метите не в бровь, а в самый глаз, как ворчал однажды извозчик, когда снегом залепило ему всю рожу.

— Я вижу, вы понимаете меня, мой друг, — сказал мистер Пикквик. — Во-первых, вам никак не следует проводить в праздности свои лучшие годы; а во-вторых, должнику, посаженному в тюрьму, было бы до крайности нелепо держать при себе слугу. Самуэль, — заключил мистер Пикквик, — на время вы должны оставить меня.

— На время, сэр? Так-с, смекаем, — сказал мистер Уэллер довольно саркастическим тоном.

— Да, на то время, как я останусь здесь, — продолжал мистер Пикквик. — Жалованье вы будете получать от меня по-прежнему. Кто-нибудь из моих друзей, вероятно, с удовольствием возьмет вас, хоть бы из уважения ко мне. И если я когда-либо отсюда выйду, Самуэль, — добавил мистер Пикквик с притворной веселостью, — даю вам честное слово, что вы немедленно опять воротитесь ко мне.

— Насчет этой материи, сэр, у меня имеется в виду одно-единственное рассуждение, — сказал мистер Уэллер важным и торжественным тоном. — Не вам бы об этом говорить, и не мне бы слушать. Перестанем об этом толковать, и дело в шляпе.

— Нет, Самуэль, я не шучу, и намерение мое неизменно, — сказал мистер Пикквик.

— Так вы не шутите, сэр? Не шутите? — спросил мистер Уэллер твердым и решительным тоном.

— Нет, Самуэль.

— Очень хорошо-с: и я не стану шутить. Счастливо оставаться.

С этими словами мистер Уэллер надел шляпу и поспешно вышел из комнаты своего господина.

— Самуэль! — закричал вдогонку мистер Пикквик. — Самуэль!

Но в длинной галерее уже не раздавалось эхо от шагов, и Самуэль Уэллер исчез.

Глава XLIII. Объясняющая, каким образом мистер Самуэль Уэллер попал в затруднительное положение

В Линкольнской палате, что на Португальской улице, есть высокая комната, дурно освещенная и еще хуже проветренная, и в этой комнате почти круглый год заседают один, два, три или, смотря по обстоятельствам, четыре джентльмена в париках, и перед каждым из этих джентльменов стоит письменная конторка, сооруженная по образцу и подобию тех, которые обыкновенно употребляются в английских присутственных местах, за исключением разве французской полировки. По правую сторону от этих господ находится ложа для адвокатов: по левую сторону — отгороженное место для несостоятельных должников, и прямо перед их конторками стоит обыкновенно более или менее значительная коллекция неумытых физиономий и нечесаных голов. Эти джентльмены — комиссионеры Коммерческого банкротского суда, и место, где они заседают, есть сам Коммерческий банкротский суд.

По воле прихотливой судьбы, этот знаменитый суд с незапамятных времен был, есть и, вероятно, будет общим притоном праздношатающегося лондонского оборванного люда, который каждый день находит здесь свое утешение и отраду. Он всегда полон. Пары пива и спиртных напитков возносятся к потолку от раннего утра до позднего вечера и, сгущаясь от жара, скатываются дождеобразно на все четыре стены. В один приход вы увидите здесь больше штук старого платья, чем в целый год в Толкучем рынке, и ни одна цирюльня столицы не в состоянии представить такой богатой коллекции щетинистых бород, какую встретите в этой оригинальной ассамблее.

И никак не должно думать, чтоб все эти господа имели какую-нибудь тень занятий или дела в этом присутственном месте, которое с таким неутомимым усердием и соревнованием посещают они каждый день от восхода солнечного до заката. При существовании деловых отношений, странность такого явления могла бы уничтожиться сама собой. Некоторые из них обыкновенно спят в продолжение заседаний; другие переходят с одного места на другое с колбасами или сосисками в карманах или носовых платках и чавкают, и слушают с одинаковым аппетитом; но решительно никто в целой толпе не принимает личного участия в производстве судебного дела. И не пропускают они ни одного заседания. В бурную и дождливую погоду они приходят сюда промоченные до костей, и в эти времена Банкротский суд наполняется испарениями, как из навозной ямы.

Можно подумать, что здесь усилиями смертных воздвигнут храм гению старых лохмотьев и лоскутного мастерства. Круглый год ни на ком не увидите нового платья и не встретите человека со свежим и здоровым лицом. Один только типстаф выглядывает молодым человеком, да и у того красные одутлые щеки похожи на вымоченную вишню, приготовленную для настойки. Рассыльный, отправляемый к разным лицам с формальным требованием их в суд, щеголяет иногда в новом фраке; но фасон этого фрака, имеющего подобие мешка, набитого картофелем, напоминает моду старых времен, давно исчезнувших из памяти людей. Самые парики у судей напудрены прескверно, и локоны их, по-видимому, давно утратили свою упругость.

Но всего интереснее тут стряпчие, заседающие за большим продолговатым столом, недалеко от комиссионеров. Это — антики в своем роде. Главнейшую и чуть ли не исключительную принадлежность их профессии составляют синий мешок и мальчик-слуга, обыкновенно еврейского происхождения, обязанный сопровождать их с этим странным портфелем в руках. Постоянных и правильно организованных контор не имеется у этих господ. Переговоры юридического свойства они совершают обыкновенно в трактирах и на тюремных дворах, где, появляясь ватагами, они зазывают и вербуют клиентов, точь-в-точь как извозчики, предлагающие свои услуги пассажирам. Наружность их до крайности неуклюжа и грязна. Надувательство и пьянство — отличительные черты в характере этих жрецов британской Фемиды. Квартиры их примыкают всегда к присутственным местам и простираются не дальше, как на одну английскую милю от обелиска на Георгиевской площади. Есть у них свои обычаи, нравы и свое обращение, совершенно непривлекательное для их ближних.

Мистер Соломон Пелль, джентльмен из этой ученой корпорации, был жирный детина с отвислыми щеками, ходивший во всякое время в таком сюртуке, который, с первого взгляда, мог показаться зеленым, а потом, при дальнейшем рассмотрении, оказывался темно-бурым. Бархатный воротник этого одеяния подвергался такому же хамелеонскому видоизменению цветов. Лоб у мистера Соломона Пелля был узкий, лицо широкое, голова огромная, нос кривой, как будто природа, раздраженная наклонностями, замеченными в этом человеке при самом его рождении, круто повернула его с досады на одну сторону и потом уже никогда не хотела исправить этого поворота. Впрочем, кривой нос, весьма невзрачный на первый взгляд, впоследствии отлично пригодился своему владельцу: подверженный, при короткой шее, страшной одышке, мистер Соломон Пелль дышал главнейшим образом через это полезное отверстие на верхней оконечности его организма.

— Уж на том постоим: дело его в моих руках выйдет белее снега, — сказал мистер Пелль.

— Вы уверены в этом? — сказал джентльмен, к которому была обращена эта речь.

— Совершенно уверен, — отвечал мистер Пелль, — но если б он попался в лапы какому-нибудь неопытному практиканту, заметьте, почтеннейший, тогда бы все перекувырнулось вверх дном.

— Э! — воскликнул другой собеседник, широко открыв свой рот.

— И уж я бы не отвечал за последствия, — сказал мистер Пелль, таинственно кивая головой и вздернув нижнюю губу.

Этот назидательный разговор производился в трактире напротив Коммерческого банкротского суда, и одним из разговаривающих действующих лиц был не кто другой, как мистер Уэллер старший, явившийся сюда с благотворительной целью доставить утешение одному приятелю, дело которого в этот самый день должно было окончательно решиться в суде. Мистер Пелль был стряпчим этого приятеля.

— Где же Джордж? — спросил старый джентльмен.

Стряпчий повернул голову по направлению к задней комнате, и когда мистер Уэллер отворил туда дверь, шестеро джентльменов, посвятивших свою деятельность кучерскому искусству, поспешили встретить своего собрата с изъявлением самого дружеского и лестного внимания, не совсем обыкновенного в этой почтенной корпорации, проникнутой серьезным и философским духом. Несостоятельный джентльмен, пристрастившийся с некоторого времени к рискованным спекуляциям по извозчичьей части, поставившим его в настоящее затруднительное положение, был, по-видимому, чрезвычайно весел и услаждал свои чувствования морскими раками, запивая их шотландским пивом.

Приветствие между мистером Уэллером и его друзьями имело свой оригинальный характер, свойственный исключительно сословию кучеров: каждый из них приподнимал на воздух кисть своей правой руки и, описывая полукруг, разгибал мизинец, чтоб протянуть его к вошедшему собрату. Мы знали некогда двух знаменитых кучеров (теперь уж их нет на свете), братьев-близнецов, между которыми существовала самая искренняя и нежная привязанность. Встречаясь каждый день в продолжение двадцати четырех лет на большой дуврской дороге, они разменивались приветствиями не иначе как вышеозначенным манером, и когда один из них скончался, другой, тоскуя день и ночь, не мог пережить этой потери и отправился на тот свет.

— Ну, Джордж, — сказал мистер Уэллер старший, скидая свой верхний сюртук и усаживаясь со своей обычной важностью, — как делишки? Все ли хорошо сзади и нет ли зацеп напереди?

— Везет как следует, дружище, — отвечал несостоятельный джентльмен.

— Серую кобылу спровадил кому-нибудь? — осведомился мистер Уэллер беспокойным тоном.

Джордж утвердительно кивнул головой.

— Ну, это хорошо, мой друг, — заметил мистер Уэллер. — А где карета?

— Запрятана в безопасном месте, где, смею сказать, сам черт не отыскал бы ее, — отвечал Джордж, выпивая залпом стакан пива.

— Хорошо, очень хорошо, — сказал мистер Уэллер. — Всегда смотри на передние колеса, когда скатываешься под гору, не то, пожалуй, костей не соберешь. А бумагу тебе настрочили?

— Сочинили, сэр, — подхватил мистер Пелль, пользуясь благоприятным случаем принять участие в разговоре, — да уж так сочинили, что, с позволения сказать, чертям будет тошно.

Мистер Уэллер многозначительным жестом выразил свое внутреннее удовольствие и потом, обращаясь к мистеру Пеллю, сказал, указывая на друга своего Джорджа.

— Когда ж вы, сэр, расхомутаете его?

— Дело не затянется, — отвечал мистер Пелль, — он стоит третьим в реестре, и очередь, если не ошибаюсь, дойдет до него через полчаса. Я приказал своему письмоводителю известить нас, когда там они соберутся.

Мистер Уэллер осмотрел стряпчего с ног до головы и вдруг спросил с необыкновенной выразительностью:

— A чего бы этак нам выпить с вами, сэр?

— Право, как бы это, — отвечал мистер Пелль, — вы уж что-то слишком очень… — Я ведь оно не то чтобы того, привычки, ей-богу, не имею, того… — К тому же теперь еще так рано, что оно, право, будет того… — Стаканчик разве пуншику, почтеннейший, чтоб заморить утреннего червяка.

Едва только произнесены были эти слова, трактирная служанка мигом поставила стакан пунша перед стряпчим и удалилась.

— Господа! — сказал мистер Пелль, бросая благосклонный взор на всю почтенную компанию. — Господа! Этот кубок за успех общего нашего друга! Я не имею привычки выставлять на вид свои собственные достоинства, милостивые государи: это не в моем характере. Но, при всем том, нельзя не заметить в настоящем случае, что если бы друг наш, по счастливому стечению обстоятельств, не нашел во мне усердного ходатая по своему запутанному делу, то… то… но скромность запрещает мне вполне выразить свою мысль относительно этого пункта. Глубокое вам почтение, господа!

Опорожнив стакан в одно мгновение ока, мистер Пелль облизнулся и еще раз обозрел почтенных представителей кучерского сословия, которые, очевидно, подозревали в нем необъятную палату ума.

— Что бишь я хотел заметить вам, милостивые государи? — сказал стряпчий.

— Да, кажется, вы хотели намекнуть, сэр, что не худо бы было повторить в таком же размере, — отвечал мистер Уэллер шутливым тоном.

— Ха, ха! — засмеялся мистер Пелль. — Не худо, истинно не худо. Должностным людям подобает. В ранний час утра было бы, так сказать, приличия ради… — Да уж повторите, почтеннейший, повторите. Гм!

Последний звук служил выражением торжественного и сановитого кашля, которым мистер Пелль хотел привести в надлежащие границы проявление неумеренной веселости в некоторых из его слушателей.

— Бывший лорд-канцлер, милостивые государи, очень любил и жаловал меня, — сказал мистер Пелль.

— И это было очень деликатно с его стороны, — подхватил мистер Уэллер.

— Слушайте, слушайте! — повторил один чрезвычайно краснолицый джентльмен, еще не произносивший до сих пор ни одного звука. Водворилось всеобщее молчание.

— Однажды, господа, имел я честь обедать у лорда-канцлера, — продолжал мистер Пелль. — За столом сидело нас только двое, он да я; но все было устроено на самую широкую ногу, как будто состояло присутствие из двадцати человек: большая государственная печать лежала на подносе, и джентльмен в парике с косой хранил канцлерский жезл. Был он в рыцарской броне, с обнаженной шпагой и в шелковых чулках… все как следует, господа. И вдруг канцлер говорит: «Послушайте, мистер Пелль, в сторону фальшивую деликатность. Вы человек с талантом; вы можете, — говорит, — водить за нос всех этих олухов в коммерческом суде. Британия должна гордиться вами, мистер Пелль». Вот так-таки он и сказал все это слово в слово, клянусь честью. — «Милорд, — говорю я, — вы льстите мне». — «Нет, мистер Пелль, — говорит он, — будь я проклят, если я сколько-нибудь лгу».

— И он действительно сказал это? — спросил мистер Уэллер.

— Действительно, — отвечал мистер Пелль.

— Ну, так парламент мог бы его за это словцо притянуть к суду, — заметил мистер Уэллер. — И проболтайся таким манером наш брат извозчик, вышла бы, я полагаю, такая кутерьма, что просто — наше почтение!

— Но ведь вы забываете, почтеннейший, — возразил мистер Пелль, — что все это произнесено было по доверенности, то есть под секретом.

— Под чем? — спросил мистер Уэллер.

— Под секретом.

— Ну, это другая статья, — сказал мистер Уэллер после минутного размышления: — если он проклял себя по доверенности, под секретом, так нечего об этом и распространяться.

— Разумеется, нечего, — сказал мистер Пелль. — Разница очевидная, вы понимаете.

— Это сообщает делу другой оборот, — сказал мистер Уэллер. — Продолжайте, сэр.

— Нет, сэр, я не намерен продолжать, — отвечал мистер Пелль глубокомысленным тоном. — Вы мне напомнили, сэр, что этот разговор происходил между нами по доверенности, с глазу на глаз, и, стало быть… — Я должностной человек, господа. Статься может, что меня уважают за мою профессию, а статься может, и нет. Другим это лучше известно. Я не скажу ничего. Уста мои безмолвствуют, милостивые государи, и язык прилипает к гортани моей. Уж и без того в палате сделаны были замечания, оскорбительные для репутации благородного моего друга. Прошу извинить меня, господа: я был неосторожен. Вижу теперь, что я не имел никакого права произносить здесь имя этого великого человека. Вы, сэр, возвратили меня к моему долгу. Благодарю вас, сэр.

Разгрузившись таким образом этими сентенциями, мистер Пелль засунул руки в карманы и, сердито нахмурив брови, зазвенел с ужасной решимостью тремя или четырьмя медными монетами.

И лишь только он принял эту благонамеренную решимость, как в комнату вбежал мальчик с синим мешком и сказал, что дело сейчас будет пущено в ход. При этом известии вся компания немедленно бросилась на улицу и принялась пробивать себе дорогу в суд: эта предварительная церемония, в обыкновенных случаях, могла совершиться не иначе как в двадцать или тридцать минут.

Мистер Уэллер, мужчина толстый и тяжелый, бросился в толпу и, зажмурив глаза, принялся с отчаянными усилиями прочищать себе путь направо и налево. Усилия его были безуспешны: какой-то мужчина, которому он неосторожно наступил на ногу, нахлобучил шляпу на его глаза и решительно загородил ему дорогу. Но этот джентльмен, по-видимому, тотчас же раскаялся в своем опрометчивом поступке; из уст его вырвалось какое-то невнятное восклицание, и затем, схватив почтенного старца за руку, он быстро притащил его в галерею коммерческого суда.

— Ты ли это, Сэмми? — воскликнул, наконец, мистер Уэллер, бросая нежный взор на своего нечаянного руководителя.

Самуэль поклонился.

— Ах ты, детище мое беспутное! — продолжал мистер Уэллер. — Мог ли я думать и гадать, что собственный сын, на старости лет, задаст мне нахлобучку?

— A как мне было узнать тебя, старичина, в этих демонских тисках? — возразил Самуэль. — Неужто думаешь ты, что, кроме тебя, никто не мог придавить мне ногу таким манером?

— И то правда, друг мой Сэмми, — отвечал разнеженный старик, — ты всегда был кротким и послушным сыном. За каким только дьяволом ты пришел сюда, желал бы я знать? Старшине твоему тут нечего делать. Коммерческие дела не по его части, Сэмми. Резолюции тут и протоколы пишутся для нашего брата.

И мистер Уэллер тряхнул головой с великой торжественностью.

— Что это за старый хрыч! — воскликнул Самуэль. — Только у него и на уме, что резолюции да протоколы. Кто тебе сказал, что мой старшина в этом суде? Уж, разумеется, ему нет дела до ваших резолюций.

Мистер Уэллер не произнес ответа, но опять покачал головой совершенно ученым образом.

— Полно раскачивать своим кузовом-то, старый петушище, — сказал Самуэль запальчивым тоном, — будь рассудительнее, дедушка. Я вот вчера вечером путешествовал в твое логовище у «Маркиза Гренби».

— Ну что, видел ты мачеху, Сэмми? — спросил мистер Уэллер, испустив глубокий вздох.

— Видел, — отвечал Самуэль.

— Как ты ее нашел?

— Да так себе: она, кажется, повадилась у тебя прихлебывать по вечерам анисовый пунш вместо микстуры. Несдобровать ей, старичина.

— Ты думаешь?

— Совершенно уверен в этом.

Мистер Уэллер схватил руку своего сына, пожал ее и стремительно оттолкнул от себя. При этом на лице его отпечатлелось выражение не отчаяния и скорби, но что-то весьма близкое к приятной и отрадной надежде. Луч тихой радости постепенно озарил всю его физиономию, когда он произносил следующие слова:

— Право, Самуэль, я не знаю, как пойдут вперед все эти дела, но думать надобно, что авось как-нибудь выйдет приключен… горестное приключение, друг мой Сэмми. Ведь ты помнишь этого жирного толстяка?

— Пастыря, что ходит к твоей сожительнице? Не забуду до гробовой доски.

— Так вот, у него, друг мой Сэмми… как бы это в добрый час молвить, в худой помолчать… у него, видишь ли, зудит печенка и завалы в обоих боках.

— Стало быть, он очень нездоров? — спросил Самуэль.

— Он необыкновенно бледен, — отвечал отец, — только нос у него сделался еще краснее. Аппетит его так себе, ни то ни се, зато уж пьет как, если б ты знал!

И, махнув рукой, мистер Уэллер погрузился в глубокое раздумье.

— Все это прекрасно, — сказал Самуэль, — и я радуюсь за тебя, старый человек. Поговорим теперь о моем собственном деле. Развесь уши, и не заикайся до тех пор, пока я не кончу.

После этого приступа, Самуэль рассказал в коротких словах все подробности последнего своего разговора с мистером Пикквиком.

— Как? Остаться в тюрьме одному? — воскликнул мистер Уэллер старший. — Не позволить никому ходить за собою? Бедный старичок! Нет, нет, Сэмми, до этого не надобно допускать его.

— Уж, конечно, не надобно, — подтвердил Самуэль. — Это я и без тебя знал.

— Да они там съедят его живьем, Сэмми, и с косточками! — воскликнул мистер Уэллер.

Самуэль нашел это мнение весьма небезосновательным.

— Он ведь еще не доварился, Сэмми, когда вступил в эти казематы, — продолжал мистер Уэллер метафорически, — а они, поверь мне, пропекут и изжарят его так, что никто из самых близких друзей не угадает в нем прежнего птенца. Не так ли, Сэмми?

— Истинно так.

— И выходит, что этого не должно быть, Самуэль.

— Уж это как водится.

— Стало быть, речь о том, как уладить это дело?

— Именно об этом, — отвечал Самуэль. — Ты, старичина, умен не по летам, позволь тебе это заметить: говоришь ладно, складно, и видишь впереди всю подноготную, как этот вот краснощекий Никсон, которого продают с картинками в маленьких книжках по шести пенсов за штуку.

— Что это за человек, Сэмми? — спросил мистер Уэллер.

— До этого уж тебе нет дела, кто он таков, — возразил Самуэль, — довольно с тебя, что он не извозчик.

— Знавал я в старину одного конюха, которого звали Никсоном: не он ли, Сэмми?

— Нет, не он. Это был джентльмен, да еще вдобавок кудесник.

— A что такое кудесник?

— A это, видишь ли, человек, который знает будущее так, как мы с тобой не знаем и настоящего.

— Вот что! Желал бы я познакомиться с таким человеком, Самуэль, — сказал мистер Уэллер. — Авось он поведал бы мне кой-что насчет печенки и завалов, о которых мы с тобой беседовали. Но уж если он скончал свой живот и никому не передавал своего секрета, так нечего об этом и распространяться. Ну, Сэмми, катай дальше, любезный! — заключил Уэллер, вздохнув из глубины души.

— Ты вот расклал по пальцам лучше всякого кудесника, что будет с нашим старичком, если оставить его одного в тюрьме, — сказал Самуэль. — А не знаешь ли ты, как бы этак нам с тобой помочь этому горю?

— Нет, друг мой, не возьму в толк, — сказал мистер Уэллер после минутного размышления.

— И не видишь ты никакого средства?

— Средства, то есть, как бы выручить честного мужа из несчастья! Нет, Сэмми, не вижу… а вот разве попробовать…

Необыкновенный свет премудрости озарил чело почтенного старца, когда он приложился к уху своего возлюбленного сына и шепотом сказал:

— Принесем-ка, любезный, складную кровать, впихнем его туда да и вынесем так, чтоб не пронюхал ни один тюремщик. — Или еще лучше: нарядим его старухой и прикроем его фатой.

Но Самуэль объявил, что оба эти плана никуда не годятся и снова предложил свой вопрос.

— Нет, — сказал старый джентльмен, — если он не хочет сохранить тебя при своей особе, так я уж решительно не вижу никакого средства. Не проедешь, Сэмми, будь ты тут хоть семи пядей во лбу.

— Проехать можно, да только осторожно, — возразил Самуэль. — Послушай, старичина: ссуди-ка ты мне фунтиков двадцать пять.

— A на что тебе? — спросил мистер Уэллер.

— Это уж мое дело, — отвечал Самуэль. — Может, тебе вздумается потребовать от меня эти денежки минут через пять, а я, может статься, не заплачу и заартачусь. Не придет ли, этак, тебе охота задержать своего сынка и отправить его в тюрьму за долги?

При этой остроумной выдумке отец и сын обменялись полным кодексом телеграфических взглядов и жестов, после чего мистер Уэллер старший сел на каменную ступень и расхохотался до того, что лицо его покрылось багровой краской.

— Что это за старый истукан! — воскликнул Самуэль, негодуя на бесполезную трату дорогого времени. — Как тебе не стыдно рассиживаться, как петуху на шесте, когда тут не оберешься хлопот на целый день? Где у тебя деньги?

— В сапоге, Сэмми, в сапоге, — отвечал мистер Уэллер, подавляя в себе этот припадок необыкновенного веселья. — Подержи-ка мою шляпу, Сэмми.

Освободившись от этого груза, мистер Уэллер внезапно перегнулся на один бок, засунув свою правую руку за голенище, и через минуту вытащил из этого оригинального хранилища бумажник огромного формата в осьмушку, перевязанный толстым ремнем. Отдохнув, сколько было нужно после этой трудной операции, он вынул из бумажника две нахлестки, три или четыре пряжки, мешочек овса, взятого на пробу, и наконец небольшой сверток запачканных ассигнаций, из которых тотчас же отделил требуемую сумму для своего возлюбленного сына.

— Вот тебе, друг мой Сэмми, — сказал старый джентльмен, когда нахлестки, пряжки и пробный овес были вновь уложены на свое место в неизмеримом кармане за голенищем, — теперь надо тебе доложить, Сэмми, что я знаю тут одного джентльмена, который мигом подсмолит нам всю эту механику… Сорвиголова, Сэмми, собаку съел в законах: мозг у него, как у лягушки, рассеян по всему телу, и каждый палец прошпигован таким умом, что просто рот разинешь. Он друг самого лорда-канцлера, Сэмми, и стоит ему пикнуть одно только словечко, так тебя упрячут, пожалуй, на всю жизнь в какую угодно тюрьму.

— Ну, нет, старичина, — возразил мистер Уэллер, — авось мы обойдемся без этой механики.

— Как же это?

— Слыхал ли ты, что тут называется у них по судейской части habeas corpus?

— Нет. А что?

— A это, сударь мой, такое изобретение, лучше которого человеку ничего не придумать до скончания веков. Об этом читал я и в книгах.

— Да ты-то что станешь с ним делать?

— Войду через него в тюрьму к своему старшине и больше ничего, — отвечал Самуэль. — Только уж лорду-канцлеру про это ни гугу, — иначе, пожалуй, пойти-то пойдешь этой дорогой, да там и застрянешь навсегда, как рак на мели.

Соглашаясь с мнением своего сына, мистер Уэллер старший, не теряя драгоценного времени, отправился еще раз к ученому Соломону Пеллю и познакомил его со своим желанием подать немедленно бумагу ко взысканию двадцати пяти фунтов, со включением судебных издержек, с некоего Самуэля Уэллера, отказавшегося выплатить этот долг. Благодарность за труды по этому делу перейдет в карман Соломона Пелля, и он получит вперед за свои хлопоты.

Стряпчий был в самом веселом расположении духа, так как несостоятельный клиент его был в эту минуту благополучно освобожден из коммерческого суда. Он отозвался в лестных выражениях относительно удивительной привязанности Самуэля к его господину и объявил, что этот случай напоминает ему его собственную бескорыстную преданность к лорду-канцлеру, почтившему его своим вниманием и дружбой. Окончив предварительные переговоры, они оба отправились в Темпль, и мистер Соломон Пелль, с помощью своего письмоводителя, изготовил в несколько минут, по всей юридической форме, просьбу о взыскании вышеозначенной суммы за собственноручным подписанием заимодавца.

Самуэль, между тем, отрекомендованный почтенным представителям кучерского сословия, сопровождавшим несостоятельного джентльмена, освобожденного из суда, был принят ими со всеми признаками искреннего радушия, какого мог заслуживать единственный сын и наследник мистера Уэллера. Они пригласили его принять участие в их пиршестве, и Самуэль с великой охотой последовал за ними в общую залу трактира.

Веселость этих джентльменов имеет обыкновенно спокойный и серьезный характер; но по поводу настоящего радостного события каждый из них, оставляя обычное глубокомыслие, решился вести себя нараспашку, предаваясь, без всякого ограничения, душевному разгулу. Пиршество началось громогласными и торжественными тостами в честь главного комиссионера в коммерческом суде, мистера Соломона Пелля, удивившего в тот день извозчичью компанию своими несравненными талантами по юридическому крючкотворству. Наконец, после обильных возлияний, один пестролицый джентльмен в голубой шали сделал предложение, чтобы кто-нибудь из почтенной компании пропел какую-нибудь песню для общей потехи. На это отвечали единодушным требованием, чтобы пестролицый джентльмен сам принял на себя труд развеселить компанию вокальной музыкой, и когда тот отказался наотрез от этого неучтивого требования, последовал разговор весьма шумный и крупный, воспламенивший извозчичьи сердца.

— Господа! — сказал президент пиршества, владелец многих кабриолетов и карет. — Вместо того чтобы расстраивать общую дружбу, не лучше ли попросить нам мистера Самуэля Уэллера сделать одолжение всей компании?

Единодушный говор одобрения утвердил предложение президента.

— Право, господа, я не привык петь в большой компании без аккомпанемента, — сказал Самуэль, — но уж если вы требуете и приказываете, мое горло будет к вашим услугам. Просим прислушать.

И после этого предисловия Самуэль, постепенно возвышая голос, затянул странный романс о том, как некогда разбойник Торпин, герой народных английских преданий, остановил на большой дороге карету одного епископа, как завладел его кошельком и как, наконец, всадил пулю в лоб неосторожному кучеру, который, спасаясь от разбойника, погнал своих лошадей в галоп. Песня отзывалась с большим неуважением об этом вознице.

— Утверждаю, господа, что здесь скрывается личная обида кучерскому сословию, — сказал пестролицый джентльмен, прерывая Самуэля на последней строфе. — Я хочу знать, как звали этого кучера.

— Имя его осталось в неизвестности для потомства, — отвечал Самуэль, — в его кармане не отыскалось визитной карточки.

— A я утверждаю, что такого кучера никогда не было и не могло быть на свете и что эта песня клевета на нашего брата! — возразил пестролицый джентльмен.

Это мнение, нашедшее отголосок во всей компании, произвело сильный и жаркий спор, который, к счастью, окончился без дальнейших последствий прибытием мистера Уэллера и мистера Пелля.

— Все обстоит благополучно, Сэмми, — сказал мистер Уэллер.

— Констебль будет здесь в четыре часа, — сказал мистер Пелль. — Тем временем, надеюсь, вы не убежите, сэр, — э? Ха, ха, ха!

— Подожду, авось к той поре умилостивится мой родитель, — отвечал Самуэль.

— Ну, нет, от меня уж нечего ждать никакой пощады, — сказал мистер Уэллер старший, — я не потворщик расточительному сыну.

— Взмилуйся, старичина: вперед не буду.

— Ни-ни, ни под каким видом! — отвечал неумолимый кредитор.

— Дай отсрочку хоть месяца на два: заплачу с процентами, — продолжал Самуэль.

— Не нужно мне никаких процентов, — отвечал мистер Уэллер старший, — сейчас денежки на стол или пропадешь в тюрьме ни за грош.

— Ха, ха, ха! — залился Соломон Пелль, продолжавший за круглым столом высчитывать судебные издержки в пользу своего кармана. — Вот это потеха, так потеха! Хорошенько его, старик, хорошенько! Проучить молодца не мешает. Вениамин, запишите это, — с улыбкой заключил мистер Пелль, обращая внимание мистера Уэллера на итог вычисленной суммы.

— Благодарю вас, сэр, благодарю, — сказал стряпчий, принимая из рук мистера Уэллера несколько запачканных ассигнаций. — Три фунта и десять шиллингов, и еще один фунт да десять — итого пять фунтов. Премного вам обязан, мистер Уэллер. Сын ваш прекраснейший молодой человек, и такие черты в его характере достойны всякой похвалы, — заключил мистер Пелль, завязывая свой судейский портфель и укладывая ассигнации в бумажник.

Перед появлением констебля Самуэль приобрел такое благорасположение во всей честной компании, что все единодушно и единогласно вызвались сопровождать его до ворот Флита. В назначенную минуту истец и ответчик пошли рука об руку; впереди их — констебль, а восемь дюжих кучеров замкнули их в арьергарде. На перепутьи вся компания остановилась на некоторое время в кофейной адвокатского суда, и потом, когда окончательно выполнены были все судебные формы, процессия тем же порядком продолжала свой путь.

В улице, где стояла тюрьма, произошла небольшая сумятица по поводу упорного намерения восьмерых джентльменов идти рядом с мистером Самуэлем, и тут же принуждены были оставить пестролицого джентльмена, вступившего в боксерское состязание с разносчиком афиш. За исключением этих мелких приключений, шествие совершилось благополучно. Перед воротами Флита вся компания дружески рассталась с арестантом.

Переданный таким образом на руки темничных стражей, к неимоверному изумлению Рокера и даже флегматического Недди, мистер Уэллер младший, по совершении обычных церемоний в тюремной конторе, отправился прямо к своему господину и постучался в двери его комнаты.

— Войдите! — откликнулся мистер Пикквик.

Самуэль вошел, снял шляпу и улыбнулся.

— Ах, это вы, мой друг! — воскликнул мистер Пикквик, очевидно обрадованный прибытием своего скромного друга. — Добрый товарищ, я не имел намерения нанести оскорбление вашей деликатности вчерашним разговором. Кладите шляпу, Самуэль: я объясню вам подробнее свои намерения.

— Нельзя ли после, сэр?

— Как после? Отчего же не теперь? — спросил мистер Пикквик.

— Теперь оно, знаете, не совсем удобно, сэр.

— Почему же?

— Потому что… — проговорил Самуэль, запинаясь.

— Да что с вами? — воскликнул мистер Пикквик, встревоженный несколько застенчивостью своего слуги. — Объяснитесь скорее.

— Вот видите, сэр, — отвечал Самуэль, — мне тут надобно исправить кой-какие делишки.

— Это что еще? Какие у вас могут быть дела в тюремном замке?

— Да так… особенного ничего нет, сэр.

— А! Ничего нет особенного? В таком случае, вы можете меня выслушать, Самуэль.

— Нет, уж не лучше ли, сэр, когда-нибудь в другой раз… на досуге.

Озадаченный мистер Пикквик раскрыл глаза, но не сказал ничего.

— Дело в том, сэр… — начал Самуэль.

— Ну?

— Мне вот, сэр, не мешает наперед похлопотать насчет своей койки, прежде чем примусь я здесь за какую-нибудь работу.

— О какой это койке говорите вы? — вскричал мистер Пикквик с величайшим изумлением.

— О собственной своей, сэр, — отвечал Самуэль, — я арестант. Меня заключили сюда за долги, по закону и судебной форме.

— За долги! — воскликнул мистер Пикквик, опрокидываясь на спинку кресел.

— Да, сэр, за долги, — отвечал Самуэль, — и уж мне не вырваться отсюда до тех пор, пока вы сами не изволите выйти.

— Ах, боже мой! Что все это значит?

— Вещь очень простая, сэр, — если бы, чего боже сохрани, пришлось мне просидеть с вами лет сорок подряд, так я был бы очень рад и весел во все это время. Флит, так Флит, Ньюгэт, так Ньюгэт — по мне все равно. Теперь вы, сэр, завладели моей тайной, и, стало быть, — не стоит толковать об этом.

С этими словами, произнесенными с великим эффектом и выразительностью, мистер Уэллер бросил свою шляпу на пол и, скрестив руки на груди, устремил пристальный взгляд на лицо своего господина.

Глава XLIV. Мелкие приключения тюремной жизни и таинственное поведение мистера Винкеля, со включением некоторых подробностей об арестанте из сиротского суда

Мистер Пикквик, растроганный до бесконечной степени удивительной привязанностью своего верного слуги, не обнаружил ни малейшего гнева или неудовольствия по поводу безрассудной торопливости, с какой Самуэль заключил себя в долговую тюрьму на бессрочное время. Ему только слишком хотелось узнать имя бессовестного кредитора, не оказавшего молодому человеку никакой пощады; но относительно этого пункта мистер Уэллер решился хранить глубочайшее и упорное молчание.

— И стоит ли вам, сэр, расспрашивать об этом? — сказал мистер Уэллер. — Кредитор мой — человек без души, без сердца, ростовщик и такой ужасный скряга, что готов, при случае, повеситься за какую-нибудь копейку. Его ничем нельзя усовестить.

— Но послушайте, Самуэль, — возразил мистер Пикквик, — это ведь такая ничтожная сумма, что уплатить ее ничего бы не стоило. И притом, решаясь здесь оставаться со мною, вы должны были припомнить, что я мог бы употребить вас с большей пользою, если бы вам можно было выходить в город, когда вздумается.

— Очень вам благодарен, сэр, — отвечал мистер Уэллер с важностью, — но мне казалось, что уж лучше бы этого не делать.

— Не делать — чего, Самуэль?

— Не унижаться перед этим бессовестным кредитором.

— Да тут не было бы никакого унижения, если бы вы просто заплатили ему свой долг.

— Прошу извинить, сэр, — отвечал Самуэль, — это было бы с моей стороны большим одолжением и милостью, а беспардонный ростовщик не заслуживает ни милости, ни одолжения. Нет, уж что сделано, то сделано, и вы, сэр, не извольте беспокоиться из-за таких пустяков.

Здесь мистер Пикквик, волнуемый разными недоумениями, начал слегка потирать кончик своего носа, и на этом основании мистер Уэллер счел приличным свести свою речь на другие предметы.

— Я поступил в этом случае по правилу, сэр, так как и вы, я думаю, поступаете всегда по известным правилам, — заметил Самуэль, — а это приводит мне на память одного джентльмена, который из-за правила лишил себя жизни. Ведь об этом, я полагаю, вы слышали, сэр?

Предложив этот вопрос, Самуэль приостановился и посмотрел исподлобья на своего господина.

— Нет, вы попадаете не всегда в цель, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, стараясь улыбнуться наперекор своему внутреннему беспокойству, — слава джентльмена, о котором говорите вы, еще не достигала до моих ушей.

— Неужели! — воскликнул мистер Уэллер. — Вы изумляете меня, сэр, потому что этот джентльмен был человек известный и служил в одной из правительственных контор.

— Право?

— Уверяю вас, сэр, и если сказать правду, сэр, это был презабавный джентльмен! — сказал мистер Уэллер. Наблюдая чистоту и опрятность, он, когда на дворе стояла скверная погода, надевал всегда резиновые калоши с пожарное ведро величиной, и все его рубашки сшиты были из заячьей шкуры. Он копил деньги по правилу, каждый день переменял белье тоже по правилу, никогда не говорил со своими родственниками из опасения, чтобы не попросили у него денег взаймы, и в то же время, сэр, это был прелюбезнейший джентльмен. Он стригся два раза в месяц по принятому правилу и, ради экономических расчетов, заключил с портным контракт, чтобы тот каждогодно доставлял ему по три фрака и брал назад его старое платье. Любя во всем аккуратность, он обедал каждый день в одном и том же месте, где заплатите только один шиллинг и девять пенсов и уж режьте говядины, сколько душе угодно. И аппетит его был такого рода, что трактирщик, бывало, со слезами рассказывал, как он обжирался всяких, этак, трюфелей, рюфлей и свинтюфлей, не говоря уже о том, что в зимнюю пору, усаживаясь после обеда у камина с кочергой в руках, он переводил углей по крайней мере на четыре с половиной пенса за один присест. А как любил он читать журналы и газеты! Бывало, только что входит в двери, и уж кричит трактирному мальчишке: «Подать мне „Morning Post“, когда дочитает его джентльмен! Да посмотрите, Том, не свободен ли „Times“. Дайте мне заглянуть в „Morning Herald“, когда будет готов, да не забудьте похлопотать насчет „Chronicle“. Теперь, покамест, принесите мне „Advertiser“: слышите?» И затем, усаживаясь на стул, он не сводил глаз с часов. За четверть минуты перед тем, как разносчик должен был явиться с вечерним листком, он выбегал к нему навстречу и, вооружившись этой газетой, принимался читать ее с таким неослабным усердием, что приводил в отчаяние всех других посетителей трактира, и особенно одного горячего старичка, который, говорят, уже не раз собирался проучить его, да и проучил бы, если бы слуга не смотрел за ним во все глаза. Так вот, сэр, сидел он тут битых три часа, занимая самое лучшее место, а потом, переходя через улицу в кофейную, выпивал чашку кофе и съедал четыре масляных лепешки. После этого он благополучно отправился домой в Кенсингтон и ложился спать. Однажды он захворал и послал за доктором. Доктор приезжает в зеленой коляске с робинсоновскими подножками, устроенными, как вы знаете, таким манером, что можно из экипажа выйти и опять войти, не беспокоя кучера на козлах. А это было теперь тем более кстати, что у кучера камзол-то был ливрейный, а панталоны просто из сермяги, неизвестной моды и покроя, чего, разумеется, никто не мог заметить, когда он спокойно сидел себе на козлах. «Что с вами?» — говорит доктор. «Очень нездоров», — говорит пациент. «Что вы кушали в последнее время?» — говорит доктор. «Жареную телятину», — говорит пациент. «Еще что?» — говорит доктор. «Еще масляные лепешки», — говорит пациент. «Так оно и есть, — говорит доктор, — я пришлю к вам коробочку пилюль, и вы уж больше не кушайте их». — «Чего — их? Пилюль, то есть?» — говорит больной. «Нет, лепешек», — говорит доктор. «Как? — говорит пациент, привскакивая на своей постели, — я вот уж пятнадцать лет каждый вечер съедаю по четыре лепешки, и это заведено у меня по правилу». — «Ну, так теперь я прошу вас отказаться, на время, от этого кушанья по правилу», — говорит доктор. «Лепешки, сэр, — здоровая пища», — говорит пациент. «Нет, сэр, лепешки — вредная пища», — говорит доктор. — «Но ведь они так дешевы, что за ничтожную сумму набиваешь ими полный желудок», — говорит пациент. «Но вам они обойдутся слишком дорого, — говорит доктор, — вы не должны кушать их даже в том случае, когда бы самим вам предложили за это целую кучу золота и серебра. Съедая по четыре лепешки в сутки, вы подвергаетесь опасности умереть не далее как через полгода». Пациент пристально смотрит ему в глаза, думает, да подумывает, а потом и говорит: «Уверены ли вы в этом, сэр?» — «Я готов отвечать за это своей докторской славой и честным именем благородного человека», — говорит доктор. «Очень хорошо, сэр, — говорит пациент, — а сколько надобно съесть лепешек, чтобы умереть в тот же день?» — «Не знаю», — говорит доктор. «Довольно ли купить их на полкроны?» — говорит пациент. «Довольно, я полагаю», — говорит доктор. «А если купить их на три шиллинга?» — говорит пациент. «В таком случае непременно умрете», — говорит доктор. «Вы ручаетесь?» — говорит пациент. «Ручаюсь», — говорит доктор. «Очень хорошо», говорит пациент, — «спокойной вам ночи, сэр». Поутру на другой день он встал, развел огонь в комнате, заказал на три шиллинга лепешек, поджарил их, съел все до одной, взял пистолет и — застрелился.

— Зачем? — спросил вдруг мистер Пикквик совершенно озадаченный непредвиденным окончанием этой трагической истории.

— Как зачем? — отвечал Самуэль. — Он доказал этим справедливость своего правила, что масляные лепешки — здоровая пища, и притом, действуя всегда по правилу, он ни для кого не хотел изменить своего образа жизни.

Анекдотами и рассказами в этом роде мистер Уэллер забавлял своего господина до позднего часа ночи. Испросив позволение мистера Пикквика, Самуэль нанял, для собственного помещения, особый угол в одной из комнат пятого этажа, у лысого сапожника, который за еженедельную плату согласился разделить с ним свое убогое жилище. Сюда мистер Уэллер перенес свой матрац и койку, взятую напрокат у мистера Рокера. В первую же ночь он водворился здесь, как у себя дома, и смотря на его спокойную физиономию, можно было подумать, что он родился и вырос в этих четырех стенах.

— Вы этак всегда покуриваете трубку, когда лежите в постели, старый петух? — спросил мистер Уэллер своего хозяина, когда оба они отправились на сон грядущий.

— Всегда, молодой селезень, — отвечал сапожник.

— Не можете ли вы разъяснить мне, почтенный, зачем вы устроили свою постель под этим досчатым столом? — спросил мистер Уэллер.

— A затем, что я привык спать между четырьмя столбами, прежде чем переселился на эту квартиру, — отвечал сапожник. — Здесь я нахожу, что четыре ноги стола могут с некоторым удобством заменять кроватные столбы.

— Вы, я вижу, человек с характером, почтеннейший, — заметил мистер Уэллер.

— Спасибо за ласку, любезнейший, — отвечал сапожник.

В продолжение этого разговора мистер Уэллер распростерт был на матраце в одном углу комнаты, тогда как хозяин его лежал на противоположном конце. Комната освещалась ночником и сапожниковой трубкой, которая под столом имела вид пылающего угля. Разговор этот, при всей краткости, сильно предрасположил мистера Уэллера в пользу его хозяина: он приподнял голову, облокотился на руку и принялся тщательно осматривать физиономию лысого джентльмена, на которого до этой поры ему удалось взглянуть только мимоходом.

Это был мужчина с желтым, землистым цветом лица, какой обыкновенно бывает у мастеров сапожного ремесла, и борода его, как у всех сапожников, имела подобие щетины. Лицо его представляло весьма странную, крючкообразную фигуру, украшенную двумя глазами, которые, вероятно, осмысливались в старину выражением радости и веселья, потому что даже теперь в них отражался какой-то добродушный блеск. Ему было лет под шестьдесят, и Богу одному известно, на сколько годов он состарелся в тюрьме. Ростом был он очень мал, сколько, по крайней мере, позволяла судить об этом его скорченная поза под столом. Во рту торчал у него коротенький красный чубук: он курил и самодовольно посматривал на ночник. Можно было подумать, что он находился в состоянии самого завидного покоя.

— Давно вы здесь, старый ястреб? — спросил Самуэль, прерывая молчание, продолжавшееся несколько минут.

— Двенадцать лет, — отвечал сапожник, закусывая конец чубука. — А за что, вы думаете, посадили меня?

— За долги, верно?

— Нет, любезнейший, я в жизнь никому не был должен ни одного фартинга.

— За что же?

— Угадайте сами.

— Ну, может быть, вы вздумали строиться и разорились на спекуляциях?

— Нет, не отгадали.

— Так неужели за какой-нибудь уголовный проступок? Этого быть не может: вы смотрите таким добряком.

— Вот в том-то и дело, молодой человек, что вам не разгадать этой загадки до седых волос, — сказал сапожник, вытряхивая пепел из трубки и вновь набивая ее табаком. — Меня запрятали сюда за то, что одному человеку пришло в голову сделать меня наследником частицы благоприобретенного им имущества. Наследственные деньги сгубили меня, молодой человек.

— Мудрено что-то, старина, и уж чуть ли вы не отливаете пули на мой счет, — возразил Самуэль. — Я бы очень желал, чтоб какой-нибудь богач устроил этим способом мою погибель.

— Вы не верите мне, общипанный селезень, — сказал сапожник, спокойно покуривая трубку, — на вашем месте и я бы не поверил; но в том-то и штука, что я говорю чистейшую правду.

— Как же это случилось? — спросил Самуэль, готовый наполовину поверить действительности этого непостижимого факта.

— Да вот как, — отвечал словоохотливый собеседник: — жил-был старый джентльмен, на которого я работал несколько лет и с которым породнился через женитьбу на одной из его бедных родственниц, — она умерла теперь, к моему благополучию. Этот мой родственник захворал да и отправился.

— Куда? — спросил Самуэль, начинавший уже чувствовать непреодолимую дремоту после многосложных событий этого дня.

— На тот свет отправился; но куда именно, не могу доложить, — отвечал сапожник, выпуская дым изо рта и через нос.

— A! Так вот что! — сказал Самуэль. — Ну?

— Ну, вот он и оставил после себя пять тысяч фунтов, — продолжал сапожник.

— Это очень хорошо, — заметил Самуэль.

— Одна тысяча пришлась на мою долю, так как я женат был на его родственнице.

— Прекрасно, — пробормотал мистер Уэллер.

— Окруженный целой толпой племянников и племянниц, он знал, что они непременно перессорятся после его смерти из-за этого имения.

— Это уже как водится, — заметил Самуэль.

— Поэтому он делает меня душеприказчиком, — продолжал старик, раскуривая новую трубку, — и оставляет мне все имущество по конфиденции, дабы я разделил его сообразно требованию завещания.

— Что это значит — по конфиденции? — спросил Самуэль.

— Это уж так выражаются по закону, — отвечал сапожник.

— Темновато выражается закон, и от этого, должно быть, вышла беда. Однако ж, продолжайте.

— И вот, сударь мой, когда я только что хотел было приняться за исполнение этого завещания, племянницы и племянники, все до одной души, поголовно ополчились на меня и устроили caveat²⁷.

— Это что значит?

— Законный инструмент, которым хотят сказать, кому следует: «Не двигайся с места».

— Хороший инструмент. Ну?

— Но вот, сударь мой, ополчившись против меня, они все также перегрызлись между собою и принуждены были взять caveat обратно из суда, а я заплатил за все издержки по этому делу. Лишь только я расплатился, как одному племяннику опять пришло в голову подать просьбу, чтоб высокопочтенные судьи занялись пересмотром этого завещания. Дело закипело снова, в судейской конторе исписали шесть стоп бумаги, и один старый глухой джентльмен настрочил резолюцию в таком тоне: «Поелику завещатель был, очевидно, не в своем уме, когда подписывал свою духовную, то вышеозначенный мастер сапожного цеха присуждается сим отказаться от своей доли наследства, возвратив оную законным наследникам, и также обязуется, без всякого замедления, уплатить суду все юридические потери и убытки по текущему делу». — Я подал апелляцию, и по моей просьбе дело перешло на рассмотрение к трем или четырем джентльменам, которые уже слышали о нем подробно в другом суде, где они считаются адвокатами сверх комплекта, — с той только разницей, что там называют их докторами, а в этом другом суде — делегатами. И вот эти господа, по чистой совести, утвердили и укрепили во всей силе резолюцию глухого старого джентльмена. После того я перенес весь этот процесс в Канцлерский суд и вот в нем-то и купаюсь до сих пор и, как надо полагать, буду купаться до скончания жизни. Адвокаты мои уже давно вытянули из моего кармана законную тысячу фунтов наследства, и я посажен в тюрьму на том основании, что не доплатил сотни фунтов судебных проторей и убытков. Некоторые джентльмены советовали мне подать жалобу в парламент, и я бы не прочь от этого, да только им, видишь ты, недосужно навещать меня в этом месте, а мне тоже неудобно было путешествовать к ним. Длинные мои письма надоели им и прискучили мало-помалу, и теперь уж они совсем забыли это каверзное дело. Вот и вся чистейшая истина, без преувеличений и прикрас, как в этом могли бы поручиться около пятидесяти особ за стенами этого тюремного замка, в котором, по всей вероятности, суждено мне умереть.

Сапожник остановился, желая удостовериться в произведенном впечатлении; но Самуэль в эту минуту уже спал, и было очевидно, что конец истории не достигнул его ушей. Арестант испустил глубокий вздох, вытряхнул пепел из трубки, завернулся в одеяло, и скоро отрадный сон сомкнул его глаза.

Поутру на другой день мистер Пикквик сидел один в своей комнате за чашкой чаю, между тем как Самуэль Уэллер в комнате башмачника ваксил господские сапоги и чистил платье. В это время кто-то постучался в дверь, и прежде чем мистер Пикквик успел произнести: «Войдите!» — за порогом его жилища показалась косматая голова и грязная бархатная фуражка, в которых великий человек немедленно угадал личную собственность мистера Смангля.

— С добрым утром, сэр! — сказал этот достойный джентльмен, сопровождая свой вопрос дюжиной маленьких поклонов. — Вы сегодня ожидаете кого-нибудь? Вон там внизу спрашивают вас какие-то три джентльмена, должно быть, славные ребята: они стучат во все двери, и жильцы наши бранят их на чем свет стоит за это беспокойство.

— Ах, боже мой, как это глупо с их стороны! — воскликнул мистер Пикквик, быстро вставая с места. — Я не сомневаюсь, что это некоторые из моих близких друзей: я ожидал их еще вчера.

— Ваши друзья! — вскричал Смангль, схватив мистера Пикквика за руку. — Ни слова больше. Будь я проклят, если с этой минуты они не будут также и моими друзьями. Мивинс тоже будет считать их своими друзьями. Ведь этот Мивинс, скажу я вам, собаку съел на все руки, не правда ли, почтеннейший? — заключил мистер Смангль с великим воодушевлением.

— Я еще так мало знаю этого джентльмена, — сказал мистер Пикквик, — что…

— Ни полслова больше, ни четверть слова! — перебил Смангль, ухватившись за плечо мистера Пикквика. — Вы узнаете его вдоль и поперек не далее как сегодня и, уж разумеется, будете от него в восторге. У этого человека, сэр, — продолжал Смангль, принимая торжественную позу, — такие комические таланты, что он был бы истинным сокровищем для Дрюриленского театра.

— Неужели?

— Клянусь честью. Послушали бы вы, как он декламирует лучшие места из наших национальных комедий: просто трещат уши, и глазам не веришь. Вот что! И уж я поручусь заранее, что вы полюбите его больше всех своих друзей, иначе быть не может. Водится за ним один только маленький грешок… ну, да это пустяки, вы знаете.

Когда мистер Смангль при этом намеке тряхнул головой и бросил на своего собеседника сочувственный взгляд, мистер Пикквик, в ожидании дальнейших объяснений, проговорил только: «А!» — и с беспокойством взглянул на дверь.

— А! — повторил мистер Смангль, испуская тяжелый и продолжительный вздох. — Лучшего товарища и собеседника не найти вам в целом мире, за исключением, разумеется, одного только этого недостатка. Если бы, примером сказать, в эту самую минуту дедушка его вышел из могилы и явился перед его глазами, он бы непременно попросил у него взаймы фунтов двести под собственную свою расписку на гербовом листе в восемнадцать пенсов.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пикквик.

— Это уж так верно, как я имею честь разговаривать с вами, — подтвердил мистер Смангль. — А что и того вернее: он прокутил бы эти деньги в какую-нибудь неделю, а там опять стал бы просить взаймы, уж, конечно, без отдачи.

— Вы сообщаете мне очень замечательные подробности, — сказал мистер Пикквик, — только знаете, когда мы этак разговариваем с вами, приятели мои, вероятно, слишком беспокоятся, что не могут отыскать меня в этом месте.

— О, это ничего, я сейчас проведу их, — сказал Смангль, делая шаг к дверям, — прощайте! Я уж, разумеется, не стану вас беспокоить, когда вы будете принимать друзей. — Да, кстати…

При этой последней фразе мистер Смангль вдруг остановился, запер дверь и, пересеменивая на цыпочках к мистеру Пикквику, сказал ему на ухо:

— Не можете ли вы, почтеннейший, ссудить мне полкроны до конца будущей недели — а?

Мистер Пикквик с трудом удержался от улыбки; но, сохраняя, однако ж, по возможности спокойный вид, вынул требуемую монету и положил ее на ладонь мистеру Сманглю, после чего этот джентльмен, таинственно прищурив левым глазом и кивнув головой, выюркнул из дверей, отправившись таким образом на поиски за тремя джентльменами, с которыми он и воротился через несколько минут. Затем, еще раз подмигнув мистеру Пикквику в удостоверение, что не забудет своего долга, он окончательно удалился из его жилища, и великий человек остался наедине со своими друзьями.

— Ах, милые друзья мои, — сказал мистер Пикквик, попеременно пожимая руки мистера Топмана, мистера Винкеля и мистера Снодграса, — как я рад, что наконец вижу вас в своей печальной квартире!

Весь триумвират приведен был в трогательное умиление при взгляде на великого человека. Мистер Топман плачевно покачал головой; мистер Снодграс, снедаемый душевной скорбью, приставил к своим глазам носовой платок; мистер Винкель удалился к окну и зарыдал.

— С добрым утром, господа! — закричал Самуэль, входя в эту минуту с сапогами и вычищенным платьем своего господина. — Прочь тоска и печали. Приветствую вас, джентльмены!

— Этот молодец, — сказал мистер Пикквик, слегка ударяя по голове своего слугу, когда тот, стоя на коленях, застегивал полусапожки на ногах своего господина, — этот молодец вздумал арестовать самого себя, чтобы не разлучаться со мною.

— Как! — воскликнули в один голос друзья мистера Пикквика.

— Да, джентльмены, — сказал Самуэль, — я здесь арестант, с вашего позволения; жалкий узник, как выразилась одна почтенная леди.

— Арестант! — воскликнул мистер Винкель с необыкновенным волнением.

— Эгой, сэр! — отвечал Самуэль, приподнимая голову. — Что новенького с вашей честью?

— Я было надеялся, Самуэль, что… ничего, ничего, — стремительно сорвалось с языка у мистера Винкеля.

В словах и манерах мистера Винкеля обнаруживалось такое странное и необыкновенное расстройство, что мистер Пикквик бросил на своих друзей изумленный взор, требуя от них объяснений этого явления.

— Мы сами не знаем, — сказал мистер Топман, отвечая громко на этот безмолвный вопрос. — Он был очень беспокоен в эти последние два дня, и обращение его сделалось необыкновенно странным, так что он решительно не похож на себя. Мы уж принимались его расспрашивать, да только он ничего не объяснил нам.

— Тут, право, нечего и объяснять, — сказал мистер Винкель, краснея, как молодая девушка, под влиянием проницательных взоров мистера Пикквика. — Уверяю вас, почтенный друг, что со мною ничего особенного не случилось. Мне вот только необходимо на несколько дней отлучиться из города по своим собственным делам, и я хотел просить вас, чтобы вы отпустили со мной Самуэля.

Изумление на лице мистера Пикквика обнаружилось в обширнейших размерах.

— Мне казалось, — продолжал мистер Винкель, — что Самуэль не откажется поехать со мною; но уж теперь, конечно, нечего об этом думать, когда он сидит здесь арестантом. Я поеду один.

Когда мистер Винкель произносил эти слова, мистер Пикквик почувствовал с некоторым изумлением, что пальцы Самуэля задрожали на его полусапожках, как будто он был озадачен неожиданной вестью. Самуэль взглянул также на мистера Винкеля, когда тот кончил свою речь, и они обменялись выразительными взглядами, из чего мистер Пикквик весьма справедливо заключил, что они понимают друг друга.

— Не знаете ли вы чего-нибудь, Самуэль? — спросил мистер Пикквик.

— Нет, сэр, ничего не знаю, — отвечал мистер Уэллер, принимаясь застегивать остальные пуговицы с необыкновенной поспешностью.

— Правду ли вы говорите, Самуэль?

— Чистейшую, сэр, — ничего я не знаю, и не слышал ничего вплоть до настоящей минуты. Если в голове у меня и вертятся какие-нибудь догадки, — прибавил Самуэль, взглянув на мистера Винкеля, — я не вправе высказывать их из опасения соврать чепуху.

— Ну, и я не вправе предлагать дальнейшие расспросы относительно частных дел своего друга, как бы он ни был близок к моему сердцу, — сказал мистер Пикквик после кратковременной паузы, — довольно заметить с моей стороны, что я тут ровно ничего не понимаю. Стало быть, нечего и толковать об этом.

Выразившись таким образом, мистер Пикквик свел речь на другие предметы, и мистер Винкель постепенно начал приходить в спокойное и ровное состояние духа, хотя не было на его лице ни малейших признаков беззаботного веселья. Друзьям представилось слишком много предметов для разговора, и утренние часы пролетели для них незаметно. В три часа мистер Уэллер принес ногу жареной баранины, огромный пирог с дичью и несколько разнообразных блюд из произведений растительного царства, со включением трех или четырех кружек крепкого портера — все это было расставлено на стульях, на софе, на окнах, и каждый принялся насыщать себя, где кто стоял. Но, несмотря на такой беспорядок и на то, что все эти кушанья были приготовлены в тюремной кухне, друзья произнесли единодушный приговор, что обед был превосходный.

После обеда принесли две или три бутылки отличного вина, за которым мистер Пикквик нарочно посылал в один из лучших погребов. К вечеру, перед чаем, эта порция повторилась, и когда, наконец, очередь дошла до последней, то есть шестой бутылки, в средней галерее раздался звонок, приглашавший посторонних посетителей к выходу из тюрьмы.

Поведение мистера Винкеля, загадочное в утреннее время, приняло теперь совершенно торжественный характер, когда, наконец, он, под влиянием виноградного напитка, приготовился окончательно проститься со своим почтенным другом. Когда мистер Топман и мистер Снодграс вышли из комнаты и начали спускаться с первых ступеней лестницы, мистер Винкель остановился на пороге перед глазами мистера Пикквика и принялся пожимать его руку с неописуемым волнением, в котором проглядывала какая-то глубокая и могущественная решимость.

— Прощайте, почтенный друг, — сказал мистер Винкель со слезами на глазах.

— Благослови тебя бог, мой милый! — отвечал растроганный мистер Пикквик, с чувством пожимая руку своего молодого друга.

— Эй! Что ж ты? — закричал мистер Топман с лестничной ступени.

— Сейчас, сейчас, — отвечал мистер Винкель.

— Прощайте, почтенный друг!

— Прощай, мой милый! — сказал мистер Пикквик.

Затем следовало еще «прощай», еще и еще, и когда этот комплимент повторен был около дюжины раз, мистер Винкель отчаянно уцепился за руку своего почтенного друга и принялся смотреть на его изумленное лицо с каким-то странным выражением отчаяния и скорби.

— Ты хочешь сказать что-нибудь, мой милый? — спросил наконец мистер Пикквик, утомленный этим нежным церемониалом.

— Нет, почтенный друг, нет, нет, — сказал мистер Винкель.

— Ну, так прощай, спокойной тебе ночи, — сказал мистер Пикквик, тщетно покушаясь высвободить свою руку.

— Друг мой, почтенный мой утешитель, — бормотал мистер Винкель, пожимая с отчаянной энергией руку великого человека, — не судите обо мне слишком строго, бога ради, не судите, и если вдруг услышите, что я доведен был до какой-нибудь крайности всеми этими безнадежными препятствиями, то я… я…

— Что ж ты еще? — сказал мистер Топман, появляясь в эту минуту на пороге комнаты мистера Пикквика. — Идешь или нет? Ведь нас запрут.

— Иду, иду, — отвечал мистер Винкель.

И, еще раз пожав руку мистера Пикквика, он вышел наконец из дверей.

В ту пору как великий человек смотрел с безмолвным изумлением за своими удаляющимися друзьями, Самуэль Уэллер побежал за ними вдогонку и шепнул что-то на ухо мистеру Винкелю.

— О, без сомнения, в этом уж вы можете положиться на меня, — сказал громко мистер Винкель.

— Благодарю вас, сэр. Так вы не забудете, сэр? — проговорил Самуэль.

— Нет, нет, не забуду, — отвечал мистер Винкель.

— Желаю вам всякого успеха, сэр, — сказал Самуэль, дотрагиваясь до своей шляпы. — Я бы с величайшим удовольствием готов был ехать с вами, сэр; но ведь, извольте сами рассудить, старшина без меня совсем пропадет.

— Да, да, вы очень хорошо сделали, что остались здесь, — сказал мистер Винкель.

И с этими словами пикквикисты окончательно скрылись из глаз великого человека.

— Странно, очень странно, — сказал Пикквик, возвращаясь назад в свою комнату и усаживаясь в задумчивой позе на софе перед круглым столом. — Что бы такое могло быть на уме у этого молодого человека?

И он сидел в этом положении до той поры, пока, наконец, не раздался за дверью голос Рокера, тюремщика, который спрашивал, можно ли ему войти.

— Прошу покорно, — сказал мистер Пикквик.

— Я принес вам, сэр, новую мягкую подушку вместо старого изголовья, на котором вы изволили почивать прошлую ночь, — сказал мистер Рокер.

— Благодарю вас, благодарю, — отвечал мистер Пикквик. — Не угодно ли рюмку вина?

— Вы очень добры, сэр, — сказал мистер Рокер, принимая поданную рюмку. — Ваше здоровье, сэр!

— Покорно вас благодарю, — сказал мистер Пикквик.

— A я пришел доложить вам, почтеннейший, что хозяин-то ваш ужасно захворал со вчерашней ночи, — сказал мистер Рокер, поставив на стол опорожненную рюмку.

— Как! Захворал тот арестант, что переведен сюда из высшего апелляционного суда? — воскликнул мистер Пикквик.

— Да-с, только уж, я полагаю, почтеннейший, что ему недолго быть арестантом, — отвечал мистер Рокер, повертывая в руках тулью своей шляпы таким образом, чтоб собеседник его удобно мог прочесть имя ее мастера.

— Неужели, — воскликнул мистер Пикквик, — вы меня пугаете.

— Пугаться тут нечего, — сказал мистер Рокер, — он-таки давненько страдал чахоткой, и вчера вечером, бог знает отчего, у него вдруг усилилась одышка, так что теперь он еле-еле переводит дух. Доктор сказал нам еще за шесть месяцев перед этим, что одна только перемена воздуха может спасти этого беднягу.

— Великий боже! — воскликнул мистер Пикквик. — Стало быть, этот человек у вас заранее приговорен к смерти.

— Ну, сэр, этого нельзя сказать, — отвечал Рокер, продолжая вертеть свою шляпу, — чему быть, того не миновать; я полагаю, что он не избежал бы своей участи и у себя дома на мягких пуховиках. Сегодня поутру перенесли его в больницу. Доктор говорит, что силы его очень ослабели. Наш смотритель прислал ему бульону и вина со своего собственного стола. Уж, конечно, смотритель не виноват, если этак что-нибудь случится, почтеннейший.

— Разумеется, смотритель не виноват, — поспешил согласиться мистер Пикквик.

— Только я уверен, — сказал Рокер, покачивая головой, — что ему едва ли встать со своей койки. Я хотел держать десять против одного, что ему не пережить и двух дней, но приятель мой, Недди, не соглашается на это пари и умно делает, я полагаю, иначе быть бы ему без шести пенсов. — Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, почтеннейший.

— Постойте, постойте! — сказал мистер Пикквик. — Где у вас эта больница?

— Прямо над вами, сэр, где вы изволите спать, — отвечал мистер Рокер. — Я провожу вас, если хотите.

Мистер Пикквик схватил шляпу и, не говоря ни слова, пошел за своим проводником.

Тюремщик безмолвно продолжал свой путь и, наконец, остановившись перед дверьми одной комнаты верхнего этажа, сделал знак мистеру Пикквику, что он может войти. То была огромная и печальная комната с двумя дюжинами железных кроватей вдоль стен, и на одной из них лежал человек, или, правильнее, остов человека, исхудалый, бледный, страшный, как смерть. Он дышал с величайшим трудом, и болезненные стоны вырывались из его груди. Подле этой постели сидел низенький мужчина, с грязным передником и в медных очках: он читал Библию вслух протяжным голосом. То был счастливый наследник джентльменского имущества.

Больной положил руку на плечо этого человека и просил его прекратить чтение. Тот закрыл книгу и положил ее на постель.

— Открой окно, — сказал больной.

Окно открыли. Глухой шум экипажей, стук и дребезжанье колес, смешанный гул кучеров и мальчишек — все эти звуки многочисленной толпы, преданной своим ежедневным занятиям, быстро прихлынули в комнату и слились в один общий рокот. Временами громкий крик праздной толпы превращался в неистовый хохот, и тут же слышался отрывок из песни какого-нибудь кутилы, возвращавшегося из таверны, — сцены обыкновенные на поверхности волнующегося моря человеческой жизни. Грустно и тошно становится на душе, когда вы рассматриваете их при своем нормальном состоянии души и тела: какое же впечатление должны были произвести звуки на человека, стоявшего одной ногой на краю могилы!

— Нет здесь воздуха, — сказал больной слабым и едва слышным голосом. — Здоров он и свеж на чистом поле, где, бывало, гулял я в свои цветущие годы; но жарок он, душен и сперт в этих стенах. Я не могу дышать им.

— Мы дышали им вместе, старый товарищ, много лет и много зим, — сказал старик. — Успокойся, мой друг.

Наступило кратковременное молчание, и тем временем мистер Пикквик подошел к постели в сопровождении мистера Рокера. Больной притянул к себе руку своего старого товарища и дружески начал пожимать ее своими руками.

— Я надеюсь, — говорил он, задыхаясь, таким слабым голосом, что предстоящие слушатели должны были склонить свои головы над его изголовьем, чтобы уловить неясные звуки, исходившие из этих холодных и посинелых губ, — надеюсь, милосердный Судья отпустит мне мои прегрешения, содеянные на земле. Двадцать лет, любезный друг, двадцать лет страдал я. Сердце мое разрывалось на части, когда умирал единственный сын мой: я не мог благословить его и прижать на прощанье к своему родительскому сердцу. Страшно, ох, страшно было мое одиночество в этом месте. Милосердный Господь простит меня. Он видел здесь на земле мою медленную и тяжкую смерть.

Наконец, больной скрестил свои руки и старался произнести еще какие-то звуки; но уже никто более не мог разгадать их смысла. Затем он уснул, и отрадная улыбка появилась на его устах.

Зрители переглянулись. Тюремщик склонил свою голову над изголовьем и быстро отступил назад.

— Вот он и освободился, господа! — сказал мистер Рокер.

Освободился… да: но и при жизни он так был похож на мертвеца, что нельзя точно сказать, когда он умер.

Глава XLV. Трогательное свидание между Самуэлем Уэллером и его семейством. Мистер Пикквик совершает миниатюрное путешествие в сфере обитаемого им мира и решается на будущее время прекратить с ним всякие отношения

Через несколько дней после своего добровольного заточения, мистер Самуэль Уэллер, убрав с возможным комфортом комнату своего господина и усадив его за книгами и бумагами, удалился на тюремный двор, чтобы провести часок-другой-третий в таких удовольствиях, какие только могли быть возможны в этом месте. Было превосходное утро, и мистер Уэллер счел благоразумным, что, при настоящих обстоятельствах, ничего не могло быть отраднее, как пить портер на открытом воздухе, при ярком блеске солнечных лучей.

Приведенный к этому счастливому умозаключению, Самуэль отправился в буфет, взял кружку пива, выхлопотал листок газеты за прошлую неделю, вышел на тюремный двор и, усевшись на скамейке, предался своим наслаждениям методически и систематически, как практический философ, понимающий цену жизни.

Прежде всего он выпил глоток пива, потом взглянул на окно и бросил платоническую улыбку на молодую леди, чистившую картофель. Затем он развернул газету и старался уложить ее таким образом, чтобы выставить наружу отдел полицейских известий, и так как при этой операции встретились довольно значительные затруднения со стороны сильных дуновений ветра, то мистер Уэллер проглотил еще один глоток крепительного напитка. Затем он прочитал ровно две строки из газетного листка и приостановился для того собственно, чтобы полюбоваться на двух молодцев, игравших на площадке в ракетки. Когда первая партия этой игры приведена была к окончанию, мистер Уэллер провозгласил: «Очень хорошо!» одобрительным и поощрительным тоном и окинул торжественным взором всех зрителей, желая удостовериться, согласны ли они были с его мнением насчет искусства забавляющихся джентльменов. Это повлекло за собой необходимость возвести глаза на окна, и так как молодая леди по-прежнему продолжала сидеть на своем месте за картофельной шелухой, то уж из одной учтивости надлежало подмигнуть ей и выпить в честь ее другой глоток пива, что и выполнено было с отменной вежливостью учтивого кавалера. Затем, бросив сердитый взгляд на одного мальчишку, имевшего нескромность следить за всеми этими движениями, Самуэль перебросил одну ногу на другую и, взявшись за газету обеими руками, принялся читать весьма внимательно и серьезно.

Едва только углубился он в это многотрудное занятие, как ему показалось, будто кто-то вдали произнес его собственное имя. И он не ошибся: фамилия Уэллера быстро переходила из уст в уста, и в несколько секунд весь воздух огласился этим громогласным звуком.

— Здесь! — проревел Самуэль богатырским голосом. — Что там такое? Кому его надобно? Кто спрашивает мистера Уэллера? Не пришла ли эстафета с известием, что загорелся его загородный палаццо?

— Кто-то вас спрашивает в галерее, — сказал человек, стоявший подле.

— А вот присмотрите-ка, любезный, за этой бумагой и пивцом, слышите? — сказал Самуэль. — Я пойду. Какого они шума наделали!

Сопровождая эти слова легким щелчком по голове вышеозначенного молодого человека, продолжавшего бессознательно визжать изо всей силы: «Уэллер!» — Самуэль быстро перебежал через двор и углубился в галерею. Первым предметом, обратившим на себя его внимание, был его собственный возлюбленный родитель, сидевший со шляпой в руках на нижней ступени лестницы и продолжавший через каждые полминуты кричать густым и громким басом: «Уэллер! Уэллер!»

— Что ты ревешь? — сказал Самуэль, когда родитель его еще раз собрался повторить с особенной энергией это знаменитое имя. — Ведь этак, чего доброго, ты лопнешь от надсады. Ну, чего тебе надобно?

— Эгой! — забасил старый джентльмен. — А я уж думал, друг мой Сэмми, что нелегкая унесла тебя гулять в Регентовский парк.

— Полно, полно, — сказал Самуэль, — нечего тут издеваться и подтрунивать над несчастной жертвой барышничества и скупости. Что ты сидишь здесь, выпучив глаза? Я ведь не тут квартирую.

— Ну, брат, Сэмми, если бы ты знал, какую потеху я состряпал для тебя, — сказал мистер Уэллер старший.

— Погоди на минуточку, — сказал Самуэль: — ты весь выбелился, как алебастр.

— Ну, оботри меня, мой друг, хорошенько, — сказал мистер Уэллер, когда сын принялся вытирать его спину. — Хорошо еще, что я не надел сюда праздничного платья, хотя бы для такого веселья не мешало…

Так как на этой фразе мистер Уэллер старший обнаружил несомненные признаки наступающего припадка судорожного хохота, то Самуэль принужден был остановить его.

— Да угомонишься ли ты, — воскликнул мистер Уэллер младший. — Что это тебя так подмывает?

— Ах, Сэмми, друг ты мой любезный, — сказал мистер Уэллер, вытирая пот со своего лба, — мне, право, кажется, что на этих днях меня хлопнет паралич от этого старческого припадка. Будь ты тут хоть каменная стена, а хохот все-таки проберет насквозь.

— Да что такое случилось? — сказал Самуэль. — Добьюсь ли я, наконец, что у тебя засело в голове?

— Угадай-ка, любезный, кто теперь пришел со мною? — сказал мистер Уэллер старший, отступая назад шага на два.

— Пелль? — сказал Самуэль.

Мистер Уэллер отрицательно покачал головой, и красные щеки его раздулись в эту минуту страшнейшим образом от усилия подавить припадок судорожного хохота.

— Пестролицый джентльмен, может быть? — сказал Самуэль.

Мистер Уэллер еще раз отрицательно тряхнул головой.

— Кто же? — спросил Самуэль.

— Мачеха твоя, Сэмми, мачеха!

Хорошо, что мистер Уэллер старший произнес, наконец, этот ответ, иначе раздутые щеки его неизбежно должны были бы лопнуть от неестественного напряжения.

— Мачеха твоя, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, — и с нею красноносый друг ее, жирный толстяк, Сэмми. Го! Го! Го!

И с этими звуками судорожный припадок старого джентльмена обнаружился в исполинских размерах. Самуэль закинул руки назад и бросил теперь на своего родителя самодовольную улыбку.

— Они пришли поучить тебя малую толику, друг мой Сэмми… предложить тебе наставления по нравственной части, — сказал мистер Уэллер, вытирая свои глаза. — Смотри, брат, ты не проболтайся насчет этого кредитора, что упрятал тебя, Сэмми.

— A разве они ничего не знают об этом?

— Ничего, Сэмми, ничего.

— Где они теперь?

— В покойчике, друг мой Сэмми, — отвечал мистер Уэллер старший. — Попробуй-ка завести этого красноносого пастыря в такое место, где нет крепительных напитков: нет, Сэмми, не таковский человек он, Сэмми. И уж если бы ты знал, какую уморительную поездку мы учинили сегодня поутру от нашего жилища! — продолжал мистер Уэллер, получивший, наконец, способность выражаться определительно и связно. — Я заложил старую пегашку в тот маленький кабриолетик, что достался нам в наследство от первого супружника твоей мачехи, и для пастыря было тут поставлено креслецо, чтобы, знаешь, сидеть-то ему было повальяжнее. Вот ведь что! И уверяю тебя родительским словом, друг мой Сэмми, что к подъезду нашего домика мы принуждены были поставить ручную лестницу, для того, видишь ты, чтобы пастырь взобрался по ней на свою сидейку в кабриолете. Вот оно как.

— Полно, правду ли говоришь ты, старичина? — возразил мистер Уэллер младший.

— Будь я не я, если соврал тут хоть на волосок, — отвечал старый джентльмен. — И посмотрел бы ты, как он карабкался по этой лестнице, придерживаясь за нее обеими руками! Можно было подумать, что он боялся разбиться в миллион кусков, если бы шарахнулся с этой высоты. Наконец, он вскарабкался с грехом пополам, уселся кое-как, и мы покатили. Только оно, знаешь ли, мне сдается, Сэмми… я говорю, мой друг, мне сдается, что его порастрясло малую толику, особенно когда мы эдак поворачивали где-нибудь за угол.

— Ты ведь, я думаю, нарочно старался задевать колесом за тумбы: от тебя ведь это станется, дедушка, — заметил Самуэль.

— Да таки нешто, уж если признаться по совести, раза три-четыре я повертывал и зацеплял таким манером, что этот пастырь чуть не перекувырнулся на мостовую. Это было ненароком, то есть невзначай, друг мой любезный.

Здесь старый джентльмен принялся раскачивать головой с боку на бок, и щеки его раздулись до невероятной степени. Эти зловещие признаки не на шутку встревожили его возлюбленного сына.

— Не бойся, Самуэль, друг любезный, — сказал старик, когда он, наконец, после многих судорожных потрясений, получил опять способность говорить. — Мне только хочется добиться того, чтобы этак можно было посмеяться втихомолку, не беспокоя добрых людей.

— Нет уж, я бы лучше советовал тебе не доходить до этого искусства, — возразил Самуэль. — Штука будет опасная.

— Разве это нехорошо, Сэмми?

— Совсем нехорошо.

— Жаль, очень жаль. Если бы удалось мне со временем навостриться в этом художестве, так мачеха твоя авось перестала бы меня шпынять за нескромную поведенцию и в доме моем авось водворилась бы супружеская тишина. Но, кажется, ты говоришь правду, Самуэль: этим способом немудрено ухайдокать себя до того, что будешь, пожалуй, на один только волосок от паралича. Спасибо тебе, сынок.

Разговаривая таким образом, отец и сын подошли наконец к покойчику, то есть к комнате подле буфета. Мистер Уэллер младший отворил дверь, они вошли.

— Здравствуйте, маменька! — сказал Самуэль, учтиво приветствуя эту леди. — Как ваше здоровье, господин пастырь?

— О, Самуэль! — воскликнула миссис Уэллер. — Это ужасно.

— Помилуйте, сударыня, вовсе не ужасно. Ведь это пастырь?

Мистер Стиджинс поднял руки к потолку, заморгал глазами, но не произнес ничего в ответ.

— Вы, милый джентльмен, не больны ли? — спросил Самуэль, обращаясь к мистеру Стиджинсу.

— Он страдает душою, а не телом, Самуэль; страдает оттого, что видит тебя в этом месте, — отвечала миссис Уэллер.

— А! Так вот что! — сказал Самуэль. — Мне, однако ж, казалось, что он забыл посыпать солью бифштекс, который ел в последний раз.

— Молодой человек, — сказал мистер Стиджинс напыщенным тоном, — я боюсь, что сердце ваше не смягчилось в этом заточении.

— Прошу извинить, сэр: не угодно ли вам пояснить, что вы изволили заметить?

— Я опасаюсь, молодой человек, что натура ваша не смягчилась от этого наказания, — повторил мистер Стиджинс громким и торжественным голосом.

— Вы очень добры, сэр, покорно вас благодарю, — отвечал Самуэль. — Смею надеяться, что натура моя действительно не мягкого сорта. Очень вам обязан, сэр, за хорошее мнение обо мне. Это для меня очень лестно.

Когда речь дошла до этого пункта, в комнате послышался какой-то странный звук, весьма близкий к нескромному и совершенно неприличному смеху, и звук этот происходил, очевидно, с той стороны, где сидел мистер Уэллер старший. Вникнув в сущность этого печального обстоятельства, миссис Уэллер сочла непременным долгом обнаружить мало-помалу опасные признаки истерического припадка.

— Уэллер! — закричала достопочтенная леди своему старому супругу, который сидел до сих пор одиноко в отдаленном углу. — Уэллер! Выйди сюда!

— Благодарствую за ласку, душенька, — отвечал мистер Уэллер, — мне хорошо и здесь.

При этих словах миссис Уэллер вдруг залилась горькими слезами.

— Что с вами сделалось, сударыня? — спросил Самуэль.

— Ах, молодой человек, молодой человек! — отвечала миссис Уэллер. — Отец твой сгонит меня, несчастную, в преждевременную могилу. Неужели ничто на свете не может исправить его?

— Слышишь ли, старичина? — сказал Самуэль. — Супруга твоя желает знать, неужели ничто на свете не может тебя исправить?

— Скажи от меня спасибо моей супружнице, Сэмми, — отвечал старый джентльмен, — и постарайся набить мне трубку. Трубка авось поправит меня, Сэмми.

Этот ответ еще более усилил рыдание миссис Уэллер и вырвал тяжкий стон из груди мистера Стиджинса.

— Что за напасти? Вот и опять захворал этот несчастный джентльмен, — проговорил Самуэль, озираясь вокруг. — Что вы теперь чувствуете, сэр?

— Болезнь в одном и том же месте, молодой человек, — отвечал мистер Стиджинс, — в одном и том же месте.

— В каком же это?

— В груди, молодой человек, — отвечал мистер Стиджинс, приставляя зонтик к своему жилету.

При этом трогательном ответе миссис Уэллер, не владея больше своими чувствами, — зарыдала во весь голос и энергично выразила свое душевное убеждение, что красноносый жирный толстяк был удивительный, редкий человек между всеми методистами, какие когда-либо появлялись на европейской и американской почве.

— Мне кажется, сударыня, господину пастырю хочется выпить чего-нибудь, стаканчик-другой-третий? В грудных болезнях бывает это пользительно. Не так ли, маменька? — спросил Самуэль.

Достойная леди, уклоняясь от прямого ответа на этот вопрос, бросила вопрошающий взгляд на мистера Стиджинса, и этот джентльмен, моргая своими кроваво-красными глазами, поспешил приставить к горлу ладонь правой руки, в ознаменование того, что печальное зрелище действительно пробудило жажду в его душе.

— Да, Самуэль, мистер Стиджинс желает утолить свою жажду, — сказала миссис Уэллер, печальным тоном.

— Какие напитки вы употребляете, сэр? — спросил Самуэль.

— Ах, молодой человек, молодой человек! — воскликнул мистер Стиджинс, возводя свои багровые глаза к потолку. — Все напитки — суета сует.

— Справедливо, слишком справедливо! — сказала миссис Уэллер, испуская тяжкий стон и кивая головой в знак своего совершеннейшего согласия с мнением господина пастыря.

— В этом не может быть ни малейшего сомнения, — подтвердил Самуэль. — Какую же суету вы предпочитаете для собственного употребления, сэр? Какая суета приятнее отзывается на ваш вкус?

— Ах, молодой друг мой, — отвечал мистер Стиджинс. — Я презираю все виды этих сует; но уж если какой-нибудь из них менее других для меня отвратителен и противен, так это — влага, называемая ромом, и в настоящем случае, молодой друг мой, я, быть может, не отказался бы промочить иссохшее горло горячим ромом с тремя кусками сахара, разведенными в стакане.

— Это очень хорошо, сэр; но с прискорбием я должен заметить, что этой-то именно влаги и не позволяют держать в буфете нашего заведения.

— О, безжалостные, жестоковыйные, одебелелые сердца! — воскликнул мистер Стиджинс. — О, неумолимые гонители человеческих недугов!

С этими словами мистер Стиджинс опять возвел наверх свои глаза и ударил себя зонтиком по жилету. И должно сказать правду, негодование достопочтенного джентльмена было на этот раз выражением искреннего и непритворного чувства.

Сделав еще несколько выразительных замечаний относительно бесчеловечия и чудовищной жестокости содержателей тюремного буфета, мистер Стиджинс с похвалой отозвался о другой влаге, называемой портвейном, и оказалось, по его словам, что эта суета может, в известных случаях, служить суррогатом горячего рома, особенно если разводить ее теплой водой, сахаром и корицей. На этом основании сделано было соответствующее распоряжение относительно бутылки портвейна, и когда Самуэль отправился в буфет, красноносый джентльмен и миссис Уэллер одновременно взглянули на мистера Уэллера старшего и одновременно испустили по глубокому вздоху и стону.

— Ну, друг мой Сэмми, — сказал старый джентльмен, когда сын его воротился из буфета, — я надеюсь, что ты надолго развеселишься после этого родственного визита. Как тебе нравится эта приятная беседа, Сэмми?

— Перестань, закоснелая душа, — отвечал Самуэль, — прошу тебя не обращаться ко мне с такими замечаниями. Молчи лучше и слушай.

Но эти слова, по-видимому, вовсе не произвели вожделенного результата. Мистер Уэллер старший никак не мог обуздать своего странного припадка, и в ту пору как супруга его и мистер Стиджинс сидели пригорюнившись на своих стульях, с глазами, поднятыми к потолку, старый джентльмен принялся выделывать в воздухе таинственные жесты, служившие выражением его пламенного желания расплющить красный нос вышеозначенного Стиджинса, и было очевидно, что эта пантомима доставляла ему величайшее утешение и отраду. Однако ж, продолжая выделывать эти штуки, старый джентльмен едва не попал впросак; когда мистер Стиджинс припрыгнул со своего места навстречу глинтвейну, принесенному из буфета, голова его чуть-чуть не пришла в соприкосновение со сжатым кулаком, которым мистер Уэллер старший описывал в воздухе свои воображаемые фейерверки.

— Ах ты, неуклюжий старичина! — сказал Самуэль, поспешивший весьма кстати на выручку своего отца. — Что это тебе вздумалось с таким азартом протянуть руку в этому стакану? Разве не видишь, что ты чуть не задел этого джентльмена?

— Ненарочно, Сэмми, ненарочно, друг мой, — сказал мистер Уэллер, озадаченный этим совершенно непредвиденным столкновением событий.

— Извините этого старика, сэр, вперед он будет учтивее, — сказал Самуэль, когда красноносый джентльмен, поправляя свои волосы, снова уселся на стул. — Какого вы мнения, сэр, об этой теплой суете?

Мистер Стиджинс не учинил словесного ответа, но жесты его приняли выразительный характер. Он приотведал влагу в стакане, который ему подали, потом бережно поставил свой зонтик на пол и приотведал еще, разглаживая в то же время свой жилет и верхнюю часть панталон. Наконец, мистер Стиджинс залпом выпил весь стакан и, облизнувшись, подал его Самуэлю с тем, чтобы он приказал изготовить другую порцию такого же вещества.

Миссис Уэллер, со своей стороны, отдала также должную справедливость этому составному веществу. Сперва, как и следует, она твердо объявила, что не берет в рот ни одной капли; потом с великим трудом проглотила крошечную капельку, потом большую каплю, и потом уже вдруг несколько капель, без малейшего труда. Получив от природы комплекцию весьма чувствительного свойства, достойная леди весьма успешно вытягивала по слезинке из своих глаз с каждой каплей глинтвейна и, растопляя постепенно свои чувства, достигла наконец величайшего пафоса при обнаруживании скорби и печали.

Мистер Уэллер старший наблюдал эти явления с превеликим отвращением и досадой, и когда, наконец, мистер Стиджинс, после второй порции крепительного напитка, вдруг испустил из своей груди несколько скорбных вздохов и стонов, старый джентльмен открыто выразил свое неудовольствие многочисленными и бессвязными речами, в которых, впрочем, нельзя было доискаться определенного значения и смысла.

— Вот что, друг мой Сэмми, — шепнул мистер Уэллер на ухо своего сыну после продолжительного пристального наблюдения за движениями супруги и достопочтенного мистера Стиджинса, — желудок у твоей мачехи, думать надобно, ужасно испорчен, так же, как и у этого пастыря с красным носом.

— Отчего ты так думаешь? — сказал Самуэль.

— Да оттого, видишь ты, что крепительные напитки ничуть не скрепляют их суставов: все, что входит в их желудок, превращается в теплую водицу, и эта водица выкатывается обратно из их глаз. Поверь мне, друг мой Сэмми, это у них, должно быть, наследственная слабость.

Высказывая это ученое мнение, мистер Уэллер старший выделывал в то же время более или менее выразительные жесты и гримасы, к величайшему огорчению своей супруги, которая, подметив теперь значительную часть этих движений, заключила весьма правдоподобно, что неисправимый муж ее продолжает издеваться над ней и над особой достопочтенного представителя методисткой доктрины. Уже она решилась в своей душе сделать необходимые приготовления к обнаружению в сильнейшей степени истерических припадков с надлежащей обстановкой, как в эту самую минуту мистер Стиджинс поднялся со своего места и, остановившись посреди комнаты, приступил к произнесению трогательной речи в назидание всей компании, и особенно для личной пользы мистера Уэллера младшего. В резких и сильных выражениях достопочтенный оратор принялся заклинать молодого человека, чтоб он бдительно смотрел за своими чувствами и помыслами и неленостно стоял на страже в этом логовище несчастья и мирской суеты, куда завлечен он силой обстоятельств, зависевших, в некоторой степени, от его собственной лукавой и злой воли. Он старался оградить его сердце от лицемерия и ложной гордыни, и в этом отношении рекомендовал молодому человеку брать пример с него самого, мистера Стиджинса, заслужившего всеобщее уважение, любовь и преданность от всех истинно благомыслящих людей. Развивая этот тезис, достопочтенный пастырь убедительно доказывал заблудшему сыну, что, имея перед глазами такой достойный образец, он, Самуэль Уэллер, сделается рано или поздно одним из наилучших сочленов методистского общества, оказавшего в последнее время такое благодетельное влияние на избранных сынов и дщерей британского и американского вертограда. Вслед за тем мистер Стиджинс, к наивящему назиданию молодого человека, изобразил живо и сильно, что все его приятели и друзья, с которыми, на свою погибель, приходил он в соприкосновение в продолжение своей жизни, бесспорно суть отъявленные негодяи и мерзавцы, стыд и поношение бренного человеческого естества.

Во второй части диссертации красноречивый оратор убеждал своего молодого слушателя удаляться, пуще всех пороков, от пьянства, так как пьяный человек, в строгом смысле, есть не что иное, как свинья, отравленная грязными и ядовитыми зелиями, изобретенными на погибель тела и души. Но на этом месте язык достопочтенного и красноносого джентльмена сделался удивительно бессвязным, и стопы его, независимо от воли своего владельца, принялись выписывать такие вензеля, что мистер Стиджинс, для сообщения своему телу перпендикулярного положения, принужден был уцепиться обеими руками за спинку стула.

Мистер Стиджинс не обнаружил в своей речи никакого желания, чтобы слушатели его стояли настороже против шарлатанов, которые выступают с медным лбом на состязание с легковерными умами и сердцами. Но так как он простоял весьма долго, облокотившись на спинку стула, и неистово моргал обоими глазами, то можно было прийти к безошибочному заключению, что все эти сентенции переваривались в его мозгу, хотя он не считал нужным высказывать их в настоящей беседе.

Слушая эту удивительную речь, миссис Уэллер всхлипывала и рыдала при конце каждого параграфа, между тем как Самуэль спокойно сидел на стуле, перебросив ногу на ногу, и смотрел на оратора самыми умильными глазами. Временами он выразительно перемигивался со своим почтенным родителем, который был при начале этой речи в самом веселом расположении духа, но потом заснул на половине и не просыпался до конца.

— Браво, браво! — сказал Самуэль, когда, наконец, красноносый джентльмен оставил свой ораторский пост. — Вы говорите очень хорошо, мистер Стиджинс.

— Надеюсь, это принесет тебе пользу, Самуэль, — сказала миссис Уэллер торжественным тоном.

— Принесет, сударыня, принесет, — отвечал Самуэль.

— О, если бы это могло также исправить твоего отца! — воскликнула миссис Уэллер.

— Благодарю тебя, душенька, — сказал мистер Уэллер старший, — я уж поправился малую толику: вздремнул и всхрапнул.

— Пропащий человек! — сказал достопочтенный мистер Стиджинс.

— Спасибо за ласку, — сказал мистер Уэллер старший, — не забуду ваших милостей. Только знаете ли, сэр, и вы, почтенная сударыня, сумерки уж, кажется, давненько наступили; Пегашка застоялась. Если мы простоим здесь еще часок-другой, то ведь она просто полетит по воздуху на обратном пути домой, и я не поручусь за вашу безопасность. Вы же ведь не любите, господин пастырь, когда колесо ненароком задевает за тумбу.

При этом намеке достопочтенный мистер Стиджинс, взволнованный и озадаченный, взял свою шляпу, зонтик и, обращаясь к почтенной леди, сказал, что пора им, наконец, выбраться из пределов этого нечистого жилища. Миссис Уэллер немедленно встала со своего места, и Самуэль вывел своих гостей на тюремный двор.

— Прощай, мой друг Сэмми! — сказал старый джентльмен.

— Прощай, добрый человек! — отвечал мистер Уэллер младший.

— Вот что, Сэмми, — шепнул старик, отведя немного в сторону своего сына, — кланяйся от меня своему старшине и скажи, что если он этак задумает что-нибудь, так я весь к его услугам. Есть у меня на примете один мебельщик, который, в случае нужды, готов выручить из омута самого черта. Пьяны, Сэмми, пьяны, — заключил мистер Уэллер, хлопнув своего сына по затылку и отступив шага два назад.

— Это что еще, старый кудесник?

— Фыртопияны, Сэмми, фыртопияны, — пояснил мистер Уэллер с тем же таинственным видом. — Пусть старшина возьмет напрокат инструмент этого сорта, на котором нельзя играть, Сэмми.

— Что ж из этого выйдет? — спросил Самуэль.

— И пусть через некоторое время он пришлет за моим приятелем, мебельщиком, чтобы тот взял назад свою машину, — продолжал мистер Уэллер. — Понимаешь теперь?

— Нет, — отвечал Самуэль.

— Эх ты, дубинная башка! — прошептал старый джентльмен. — Да в этой машине старшина твой уляжется, и с головизной, и с ногами, и с руками, и он там может отдыхать, как на своей постели. Понял?

— Еще бы! Ну?

— Ну, а уж там пиши пропало. Паспорт в Америку, да и катай-валяй на всех парусах. Американцы — народ славный, и любят дорогих гостей. Старшина может остаться там до кончины миссис Бардль или до той поры, как повесят господ Додсона и Фогга, а это, по всей вероятности, случится очень скоро. Тогда он воротится назад и настрочит книгу насчет этих американцев. Этой книгой он с лихвой возвратит все свои путевые издержки, да еще останется в барышах, особенно если он разбранит их хорошенько.

Сообщив этот удивительный план, Уэллер старший крепко пожал руку своего возлюбленного сына и окончательно скрылся за воротами тюрьмы.

Едва Самуэль пришел в себя после этого достопамятного свидания со своей родней, как мистер Пикквик вышел к нему навстречу и положил руку на его плечо.

— Послушайте, Самуэль, — сказал мистер Пикквик.

— Что прикажете, сэр?

— Я собираюсь сегодня погулять по этому заведению, и вы должны быть моим спутником, Самуэль. Вот скоро мы увидим одного очень замечательного арестанта, которого, впрочем, вы знаете, Самуэль, — добавил мистер Пикквик, улыбаясь.

— Какого, сэр? — спросил мистер Уэллер. — Не этого ли, что ходит с растрепанными волосами, или, может быть, интересного его товарища в грязных чулках?

— Ни того, ни другого, — отвечал мистер Пикквик. — Этот арестант ваш старинный друг, Самуэль.

— Мой? Неужели! — воскликнул мистер Уэллер.

— Вы, без сомнения, превосходно помните этого джентльмена, или, в противном случае, память ваша слишком коротка, Самуэль, — сказал мистер Пикквик. — Таких знакомцев нескоро забывают. Тсс… Ни слова, Самуэль, ни полслова. Вот он!

Пока мистер Пикквик говорил таким образом, впереди показался мистер Джингль, выступавший медленным и осторожным шагом. Наружность его уже не имела больше того жалкого и унизительного вида, в каком он отрекомендовался читателю в общей тюремной зале. На нем был теперь старый фрак, освобожденный из-под залога при великодушном содействии мистера Пикквика. Волосы его были острижены, и, казалось, он переменил белье. При всем том, мистер Джингль был очень бледен и тонок: он едва передвигал ноги, опираясь на костыль, и легко было заметить, что он претерпевал ужасные страдания от нищеты и постепенного упадка физических сил. При виде мистера Пикквика, он снял шляпу и был, по-видимому, очень смущен, когда взор его упал на Самуэля.

За ним, по пятам его, выступал мистер Иов Троттер, который, несмотря на значительную коллекцию дурных качеств, собранных в его особе, отличался, однако ж, замечательной преданностью к своему товарищу и другу. Был он все еще в грязных лохмотьях, но щеки его не были уже так впалы, как при первой встрече с мистером Пикквиком за несколько дней. Поклонившись теперь своему великодушному благодетелю, он пробормотал, в изъявление благодарности, несколько бессвязных слов, говоря между прочим, что его избавили от голодной смерти.

— Ну, полно, полно, — сказал мистер Пикквик, с нетерпением останавливая его на половине какой-то фразы, — вы можете идти с моим слугой. Мне надобно поговорить с вами, мистер Джингль. Можете ли вы идти, не опираясь на его плечо?

— Конечно… да… не слишком скоро… трясутся ноги… голова идет кругом… как будто дрожит земля.

— Дайте мне вашу руку, — сказал мистер Пикквик.

— Нет, нет, — отвечал Джингль, — не годится… недостоин.

— Какой вздор! — сказал мистер Пикквик. — Облокотитесь на меня: я желаю этого, сэр.

Но видя нерешимость и волнение этого джентльмена, мистер Пикквик сам взял его под руку и повел вперед, не говоря больше ни слова.

В продолжение всей этой сцены физиономия мистера Самуэля Уэллера выражала неописуемое изумление. Он поминутно переводил глаза от Иова на Джингля, от Джингля на Иова, и повторял по крайней мере раз двадцать: «Ох как! Э! Ну!»

— Самуэль! — сказал мистер Пикквик, оглядываясь назад.

— Сейчас иду, сэр, — отвечал мистер Уэллер, машинально следуя за своим господином.

И все-таки он не мог отвести глаз от мистера Иова Троттера, который продолжал стоять на одном и том же месте с понурой головой; но когда Самуэль, покорный приказанию своего господина, должен был остановиться подле него, мистер Троттер приподнял голову и сказал:

— Как ваше здоровье, мистер Уэллер?

— Так это он! — воскликнул Самуэль.

И затем последовал продолжительный и многозначительный свист, послуживший несомненным свидетельством того, что мистер Уэллер убедился, наконец, в действительности своих наблюдений.

— Обстоятельства переменились, сэр, — сказал Иов.

— Вижу, что переменились, — отвечал мистер Уэллер, обозревая с неописуемым изумлением лохмотья этого джентльмена, — и эта перемена, кажется, не к лучшему для вас, мистер Троттер.

— К худшему, мистер Уэллер, к худшему. Теперь уж нет надобности обманывать вас. Обман невозможен. Слезы не всегда бывают лучшим и единственным доказательством горя.

— Это я давно знал.

— Плакать можно по собственной воле, когда вздумается, мистер Уэллер.

— Это вы доказали.

— Да-с: но вот эти вещи, я полагаю, не слишком удобно подделывать по собственному произволу.

Говоря таким образом, Троттер указал на свои желтые, впалые щеки, и затем, выворотив рукав своего сюртука, представил на рассмотрение Самуэля тонкую костлявую руку, которую, казалось, можно было бы переломить одним легким ударом.

— Что вы сделали над собой? — спросил Самуэль, отступая шаг назад.

— Ничего, мистер Уэллер. Я вот ничего не делаю несколько недель, да уж ничего почти не ем и не пью.

Самуэль окинул еще раз проницательным взором жалкую наружность мистера Троттера и затем, не говоря больше ни слова, схватил его за руку и принялся тащить изо всей силы.

— Куда вы тащите меня, мистер Уэллер? — спрашивал Иов, тщетно стараясь вырваться из рук своего старинного врага.

— Пойдем, пойдем, — сказал Самуэль.

И он не сделал больше никаких объяснений до тех пор, пока они не пришли в буфет. Здесь мистер Уэллер приказал подать кружку портера, и этот напиток был немедленно предложен к его услугам.

— Ну, вот вам, пейте все до дна и опрокиньте кружку вверх ногами, — сказал Самуэль.

— Ах, мистер Уэллер, почтеннейший…

— Ни слова больше. Пейте.

Мистер Троттер поднес кружку к губам и в несколько минут опорожнил ее до последней капли, приостанавливаясь только два или три раза перевести дух.

— Вот это я люблю, — сказал Самуэль. — Ну, как теперь вы себя чувствуете, любезный друг?

— Получше немного, — отвечал мистер Троттер.

— Разумеется, лучше: иначе и быть не может, — сказал Самуэль. — Это ведь все равно, что прибавить газу в воздушный шар, и я вижу простым глазом, как вы начинаете толстеть. А что этак вы скажете насчет другой порции такого же размера и состава?

— Нет, уж это было бы слишком, мистер Уэллер, — покорно вас благодарю.

— A не похлопотать ли, примером сказать, насчет чего-нибудь съестного?

— Покорно вас благодарю, сэр, — отвечал мистер Троттер, — добрый господин ваш приказал нам подать баранины с картофелем, и мы уж позавтракали в три часа.

— Как! Он уж озаботился насчет вас? — спросил Самуэль выразительным тоном.

— Да, сэр, — отвечал Иов. — Он уже успел оказать нам много благодеяний, мистер Уэллер. Мы жили прежде в душной конуре, а старшина ваш нанял для нас уютную и просторную комнату, столь необходимую для моего слабого и больного господина. Он сам заплатил деньги и приходил ночью навестить нас, мистер Уэллер.

И при этих словах глаза мистера Троттера, быть может, первый раз в его жизни, оросились самыми искренними слезами.

— Да, сэр, — продолжал сердобольный Иов, — в век я не забуду вашего великодушного господина и буду служить ему до последних сил… до последнего издыхания.

— Нет, сэр, не говорите этого, — сказал Самуэль, — прошу вас и не заикаться об этом, любезный друг.

Иов Троттер вытаращил глаза.

— Да, и не заикаться об этом, — повторил Самуэль твердым и решительным тоном. — Никто не вправе служить ему, кроме меня, и я отвергаю тут всякое постороннее вмешательство и чужие услуги. Открыть ли вам тайну, любезный друг?

— Сделайте одолжение, мистер Уэллер.

— Так слушайте же обоими ушами. — Не было, нет и не будет в целой вселенной такого доброго, великодушного, щедрого, благодетельного джентльмена, как мой несравненный господин, даром что он ходит в узеньких панталонах и тесных полусапожках. Такого человека не найти нам с вами даже в сказках, которых я перечитал немало на своем веку. Это — сущий ангел. Зарубите это себе на носу, Иов Троттер.

Затем мистер Уэллер, подойдя к буфету, расплатился и положил сдачу в свой боковой карман. Снова отправившись на тюремный двор, они нашли мистера Пикквика и Джингля, занятых весьма серьезным разговором. Великий человек не обращал ни малейшего внимания на толпу, собравшуюся на площадке тюремного двора. Толпа между тем была чрезвычайно разнообразна и вполне достойна наблюдений ученого мужа.

— Очень хорошо, — сказал мистер Пикквик, когда Самуэль и Троттер появились на площадке, — вы станете теперь заботиться о поправлении своего здоровья, и больше покамест не думайте ни о чем. Вы дадите мне знать, когда вам можно будет приняться за дело, и мы еще потолкуем об этом. Ступайте теперь в свою комнату. Вы слишком слабы, утомлены, и не можете оставаться дольше на этом месте.

Мистер Альфред Джингль, не обнаруживая больше ни малейших признаков своего прежнего воодушевления и притворной веселости, сделал своему благодетелю низкий поклон и тихонько поплелся к своему жилищу, сказав наперед Иову, чтобы тот остался покамест на дворе в обществе мистера Уэллера.

— Интересная тут сцена, Самуэль, не правда ли? — сказал мистер Пикквик, озираясь вокруг себя с добродушным видом.

— Очень интересная, сэр, — отвечал мистер Уэллер. — Такие чудеса повторяются не слишком часто, — добавил он, обращаясь к самому себе. — Готов биться об заклад, что у этого Джингля навернулись слезы на глаза.

Площадка, где стоял теперь мистер Пикквик, была с одной стороны ограждена глухой стеной, с другой той частью тюремного замка, которая обращена была на Павловский собор. Разнообразная, пестрая толпа переходила с одного места на другое или сидела там и сям в более или менее интересных позах. Все это были долговые арестанты, и большая часть их дожидалась здесь окончательного решения своих дел в коммерческом банкротском суде. Некоторые имели чрезвычайно жалкий и оборванный вид; другие щеголяли в чистом белье и модных костюмах; но все без исключения слонялись, стояли или сидели таким образом, что ни у кого, по-видимому, не было определенной мысли на уме.

Из тюремных окон, обращенных на площадку, выставлялись также весьма многие лица: одни вступали в шумный разговор со своими знакомцами внизу; другие перекидывались мячами с некоторыми из ловких игроков; иные с любопытством следили за движениями игроков и наблюдали за мальчишками, подававшими мячи. Женщины, в засаленных передниках и грязных башмаках беспрестанно проходили через двор на кухню, устроенную в отдаленном углу тюрьмы; дети визжали, барахтались, играли, плакали, смеялись. Повсюду был шум и гвалт, за исключением одного только места на дворе, где лежал труп арестанта, умершего накануне.

— Не хотите ли, сэр, заглянуть в свистящую лавочку? — спросил Иов Троттер.

— Во что?

— В свистящую лавочку, сэр, — повторил Троттер.

— Что это такое? Не знаете ли вы, Самуэль? — спросил мистер Пикквик.

— Не знаю. Это, должно быть, лавчонка, где продают птиц, — сказал мистер Уэллер.

— О, нет, совсем не то! — перебил мистер Троттер. — В свистящей лавочке, сэр, продают джин для арестантов.

И затем мистер Иов Троттер объяснил в коротких словах, что закон строго запрещает, под опасением тяжкого наказания, проносить эти спиртные напитки в долговые тюрьмы; но так как здесь всегда бывают джентльмены и леди, предпочитающие этот сорт крепительной влаги всем виноградным напиткам, то некоторые сострадательные тюремщики, за условленную плату, позволяют, для общей пользы, двум или трем арестантам производить тайным образом контрабандную торговлю этим запрещенным товаром.

— И этот план введен постепенно во все долговые тюрьмы, — продолжал мистер Троттер. — Выгода здесь обоюдная и для тюремщиков, и для арестантов, производящих эту торговлю. Но ежели джин или ром попадают сюда каким-нибудь другим непозволительным путем, мимо свистящей лавочки, тюремщики немедленно ловят контрабандиста и доносят об этом начальству, за что и получают надлежащее вознаграждение, как лица, ревностно исполняющие свой долг.

— Значит — и волки сыты, и овцы целы? — заметил Самуэль.

— Точно так, мистер Уэллер.

— Но разве никогда не бывает ревизии со стороны начальства? — спросил мистер Пикквик.

— Бывает, сэр, как не бывать? Только тюремщики знают об этом заранее и передают пароль свистунам, чтобы они распорядились упрятать подальше запрещенный товар. Таким образом, ревизор может искать и свистать, сколько ему угодно; ни лысого беса не поймает.

— Все это, стало быть, хорошо устроено, — сказал мистер Пикквик.

— Очень хорошо.

Иов постучался в дверь свистящей лавочки, и когда они вошли, джентльмен с косматыми волосами тотчас же запер ее на крюк, и потом, взглянув на своих посетителей, широко открыл рот и оскалил зубы. Самуэль и мистер Троттер тоже со своей стороны нашли приличным показать зубы. Мистер Пикквик улыбнулся, и улыбка не сходила с его уст до окончания этого визита.

Вполне довольный таким безмолвным выражением участия к своему промыслу, косматый джентльмен вынул из-под кровати огромный плетеный кувшин с живительной влагой и налил три рюмки джина, которым и воспользовались, к своему удовольствию, Иов Троттер и мистер Самуэль Уэллер.

— Не угодно ли еще? — спросил свистящий джентльмен.

— Нет, довольно, — отвечал Троттер.

Мистер Пикквик заплатил деньги, дверь отворилась, и они вышли. Косматый джентльмен бросил дружеский взгляд на мистера Рокера, который в эту самую минуту проходил мимо.

От свистящей лавочки мистер Пикквик отправился осматривать все галереи пяти этажей, прошелся по всем лестницам и еще раз обозрел весь двор. По исследованиям его оказалось, что все тюремные жители и каждый поодиночке, совмещали в себе более или менее те же общие черты, которые он заметил в Смангле, Мивинсе, священнике, мяснике, конокраде, и так далее. Везде одна и та же грязь, один и тот же шум и гвалт, одна общая характерность в каждом углу и закоулке. Беспокойство и волнение замечалось повсюду, и шумные толпы бродили взад и вперед, без цели, без намерения, без мысли, как тени в тревожном сне.

— Теперь я довольно насмотрелся, — сказал мистер Пикквик, бросаясь на софу в своей маленькой комнате. — Голова моя идет кругом от всех этих сцен. С этой поры я буду арестантом в своей собственной комнате.

И мистер Пикквик вполне остался верен этому плану. Целых три месяца просидел он взаперти в своей тюремной квартире и только по ночам изредка выходил подышать чистым воздухом в ту пору, когда все другие арестанты спали или оставались в своих комнатах за карточными столами. Мало-помалу здоровье его начало слабеть от неудобств затворнической жизни; но ни часто возобновлявшиеся просьбы Перкера и его друзей, ни беспрестанные увещания мистера Самуэла Уэллера не могли изменить ни на волос твердой решимости великого человека.

Глава XLVI. Трогательная и одновременно юмористическая сцена, задуманная и выполненная господами Додсоном и Фоггом

В один прекрасный вечер, в конце июля, извозчичий кабриолет, неизвестно под каким номером, быстро катился по той самой улице, где некогда производил свои глубокомысленные исследования знаменитый президент Пикквикского клуба. В кабриолете, кроме кучера, занимавшего свое обыкновенное место, сидели две особы женского пола и один джентльмен, затиснутый в середину между ними. Обе леди были, казалось, одержимы беспокойным духом противоречия и досады, тогда как джентльмен, пасмурный и угрюмый, носил на своей физиономии очевидные следы душевного волнения. В настоящую минуту джентльмен и его спутницы давали противоречащие приказания кучеру, клонившиеся, впрочем, к одному и тому же пункту, чтобы он, кучер, остановился у ворот жилища миссис Бардль. Эти ворота, по единодушному уверению дам, окрашены были желтой краской, между тем как спутник их утверждал упорно, что ворота, калитка и подъезд у миссис Бардль определенно имеют зеленый цвет. Спор был жаркий и живой.

— Остановитесь у зеленых ворот, кучер, — сказал угрюмый джентльмен.

— Ах, что это за урод! — воскликнула одна из брюзгливых леди. — Говори ему, что хочешь, он заладил себе одно и то же. Извозчик!

— Что прикажете?

— Остановитесь у дома с желтыми воротами.

Не зная, кого слушать, кучер удержал лошадь на всем ходу и остановился.

— Ну, так где же мы пристанем? — спросил кучер. — Порешите это между собою.

Спор возобновился с новым ожесточением и силой. Пользуясь этим досугом, кучер филантропически ласкал своего коня нахлесткой по голове и ушам.

— A время все идет да идет, — сказала наконец одна из брюзгливых леди. — Ведь вам же приказано остановиться у желтых ворот: что вы не слушаетесь, извозчик?

Отдохнувший рысак стрелой примчался к желтым воротам, произведя такой шум, «как будто мы приехали в своем собственном экипаже», как заметила брюзгливая леди торжествующим тоном. Но когда кучер принялся высаживать своих пассажиров, в нижнем окне одного из домов с красными воротами выставилась маленькая круглая головка мастера Томаса Бардля, единственного детища знаменитой вдовы.

— Пустозвонный болван! — сказала вышеупомянутая леди, бросая гневный взгляд на угрюмого джентльмена.

— Я не виноват, моя милая, — проговорил джентльмен.

— Да уж молчи, по крайней мере, дубовая ты голова, — возразила неугомонная леди. — Подъезжайте, кучер, вон к тому дому, что с красными воротами. О, ох! Видано ли, чтобы какой-нибудь, с позволения сказать, бездушный истукан пользовался всяким случаем обижать и унижать свою несчастную жену, на открытой улице, среди ясного дня!

— В самом деле, как это вам не стыдно, мистер Раддль? — заметила другая маленькая женщина, в которой нам приятно отрекомендовать читателю прежнюю нашу знакомку, миссис Клоппинс.

— Да в чем же я провинился, бога ради? — спросил мистер Раддль.

— Уж сделай милость, прикуси ты свой язык, глупая скотина, иначе я принуждена буду, забыв слабость своего пола, отвесить тебе пощечину, — энергично возразила миссис Раддль.

В продолжение этого разговора кучер самым унизительным и позорным образом вел свою лошадь за узду по направлению к дому с красными воротами, уже отворенными рукой мастера Бардля. Увы! Так ли следует порядочным людям приезжать в гости к искренним друзьям? Не было никакой надобности удерживать бурное стремление рьяного коня, кучер не прыгал с козел, не звонил и не стучался у подъезда, никто не высаживал дам и никто не потрудился нести за ними шалей. Пропал весь эффект, и уже никак нельзя было похвастаться, что вот, дескать, «мы приехали в собственном экипаже». Это из рук вон. Это уж чуть ли не хуже, чем просто прийти пешком.

— Ну, Томми, здравствуй, мой милый, — сказала миссис Клоппинс. — Здорова ли твоя маменька?

— О, да, совершенно здорова, — отвечал мастер Бардль. — Она теперь в гостиной, совсем готова. Я тоже совсем готов.

Здесь мастер Бардль величаво засунул руки в карманы и молодцевато повернулся на одной ноге.

— Еще кто едет, Томми? — спросила миссис Клоппинс, поправляя свою пелеринку.

– Едет миссис Сандерс, — отвечал Томми. — И я также еду.

— Что это за несносный мальчик! — воскликнула миссис Клоппинс. — Только и думает, что о себе! Послушай, душенька Томми.

— Что?

— Кто еще едет, мой милый? — сказала миссис Клоппинс вкрадчивым тоном.

— Миссис Роджерс едет, — отвечал мастер Бардль, широко открывая глаза на любознательную гостью.

— Как? Та самая леди, что наняла недавно квартиру у твой мамы? — воскликнула миссис Клоппинс.

Мастер Бардль еще глубже засунул руки в карманы и подмигнул в знак утвердительного ответа.

— Ах, боже мой, да ведь это будет целая компания! — воскликнула миссис Клоппинс.

— Это еще ничего; а вот если бы вы знали, что у нас там в буфете-то! Вот что… — сказал мастер Бардль.

— Что ж там такое, Томми? — сказала миссис Клоппинс ласковым и нежным тоном. — Ты ведь мне скажешь, мой милый, не правда ли?

— Нет, не скажу, — отвечал мастер Бардль.

— Отчего же?

— Мама не велела.

— Ну, она не узнает: скажи, мой милый.

— Нет, после сами узнаете, — отвечал мастер Бардль, делая отрицательный жест. — А уж есть там и на мою долю славные вещички: вот что!

Радуясь этой перспективе, веселый мальчик еще раз повернулся на одной ноге и побежал домой.

В продолжение этого интересного разговора с возлюбленным сыном вдовы, мистер и миссис Раддль вели оживленную беседу с упрямым извозчиком относительно платы, которую он должен был получить за свою езду. Окончив этот спор в пользу бессовестного возницы, миссис Раддль, размахивая руками, приблизилась к подъезду.

— Ах, Мери-Анна, что это с тобою, моя милая? — спросила миссис Клоппинс.

— Ох, уж не спрашивай! Я вся дрожу, Бетси, — отвечала миссис Раддль. — Муженек-то мой хуже всякой бабы: везде и всегда я обязана хлопотать одна по его милости.

Иначе и не могло бы быть: при самом начале неприятного спора с извозчиком миссис Раддль сказала своему супругу, чтобы он держал язык на привязи и не совался не в свое дело; но когда, в настоящем случае, он хотел представить в свое оправдание этот извинительный пункт, миссис Раддль немедленно обнаружила несомненные признаки обморока, предшествуемого сильным взрывом истерического припадка. И лишь только это обстоятельство было замечено из окна маленькой гостиной домика с красными воротами и принято к сведению миссис Бардль, жилица ее, Сандерс и жилицына служанка бросились стремглав за ворота и потащили гостью в дом, разговаривая все сразу, испуская вопли, стоны, жалобные крики, как будто миссис Раддль была беспримерной страдалицей между всеми смертными, обреченными страдать и мучиться целую жизнь. Гостью положили на софу, расшнуровали, расстегнули, приставили бутылочку к ее ноздрям, скляночку к ее рту, и потом все вместе принялись растирать ее виски с такой дружной деятельностью, что миссис Раддль, чихая и зевая, принуждена была объявить наконец, что ей, слава богу, гораздо лучше.

— Ах, бедняжка! — воскликнула миссис Роджерс. — Я слишком хорошо знаю, отчего она страдает.

— Ох, кто ж этого не знает! — воскликнула миссис Сандерс. — Бедная, бедная страдалица!

И затем все леди простонали вкупе, и все объявили единодушно, что жалеют несчастную страдалицу от всего сердца и от всей души. Даже маленькая горничная жилицы, девчонка тринадцати лет от роду и трех футов ростом, поспешила выразить свое соболезнование плачевным тоном.

— Однако, что ж такое случилось? — спросила миссис Бардль.

— Что это вас расстроило, сударыня? — спросила миссис Роджерс.

— Ох, меня ужасно растревожили! — отвечала миссис Раддль болезненным тоном жалобы и упрека.

Все леди бросили негодующий взор на мистера Раддля.

— Позвольте, сударыня, я вам объясню все дело, — сказал этот несчастный джентльмен, выступая вперед. — Когда мы подъехали к этому дому, у нас, видите ли, вышел спор с кучером кабриойля²⁸…

Громкий и пронзительный взвизг из уст раздраженной супруги сделал дальнейшее объяснение совершенно невозможным.

— Вы уж лучше бы оставили нас, мистер Раддль, — сказала миссис Клоппинс, — в вашем присутствии, я полагаю, ей никогда не прийти в себя.

С этим мнением согласились все без исключения леди, и мистер Раддль принужден был выйти. Ему отрекомендовали удалиться на задний двор, где он и погулял около четверти часа. По истечении этого времени, миссис Бардль воротилась к нему с торжествующим лицом и объявила, что он может, если угодно, войти в комнату, но с условием — вести себя как можно осторожнее в отношении своей жены. Конечно, он не думает оскорбить грубым обхождением деликатные чувства бедной женщины, но Мери-Анна имеет, к несчастью, такую слабую комплекцию, и если не заботиться о ней, как о нежном цветочке, мистер Раддль может потерять ее совершенно неожиданным образом, и это, разумеется, будет служить ему горьким упреком на всю жизнь. Все эти и подобные речи мистер Раддль выслушал с великой покорностью и скоро воротился в гостиную, кроткий и смирный, как ягненок.

— A я ведь еще вас не познакомила, миссис Роджерс, — сказала миссис Бардль. — Вот это мистер Раддль, сударыня; миссис Клоппинс, сударыня; миссис Раддль, сударыня…

— Родная сестрица миссис Клоппинс, сударыня, — дополнила миссис Сандерс.

— Право? — сказала миссис Роджерс грациозным тоном. — Скажите пожалуйста, как это мило!

Миссис Раддль улыбнулась очень сладко, мистер Раддль поклонился, миссис Клоппинс с неописуемой любезностью выразила убеждение, что ей чрезвычайно приятно познакомиться с такой очаровательной леди, как миссис Роджерс, о которой она уже давно наслышалась самых лестных отзывов. Этот комплимент был принят с грациозной снисходительностью.

— A вы что скажете, мистер Раддль? — спросила миссис Бардль.

— Я, сударыня? Ничего. Я очень рад.

— Чему ж ты радуешься, болван? — проговорила миссис Раддль.

— Помилуй, душа моя, как же ему не радоваться? — подхватила миссис Бардль. — Он, да еще Томми, будут единственными нашими кавалерами, когда мы поедем теперь в Гемпстед, в «Испанскую гостиницу». Всякому порядочному джентльмену должно быть очень приятно сопровождать стольких дам. Вы как об этом думаете, миссис Роджерс?

— Я совершенно согласна с вами, — сказала миссис Роджерс.

И согласились все до одной, что мистер Раддль должен считать себя счастливейшим из смертных по поводу этой поэтической прогулки.

— Вы угадали мои чувства, милостивые государыни, — сказал мистер Раддль, самодовольно потирая руки и обнаруживая желание выставить себя с выгоднейшей стороны в глазах прелестных собеседниц. — Только вот видите, если сказать правду, в ту пору как мы ехали сюда в кабриойли…

Но при повторении этого слова, возбудившего такие печальные воспоминания, миссис Раддль испустила опять пронзительный звук и приставила платок к своим глазам. Миссис Бардль сердито нахмурила брови на мистера Раддля, в ознаменование, что ему уж было бы лучше воздержаться от всяких замечаний. Затем жилицына служанка получила приказание потчевать гостей.

Это было сигналом к раскрытию заветных сокровищ буфета, где помещались блюда с апельсинами и бисквитами, одна бутылка старого портвейна и бутылка превосходного индийского хереса, за которую в одном из лучших погребов заплатили ровно полтора шиллинга. Все эти сокровища предложены были, к наслаждению публики, от имени жилицы миссис Бардль, и о них-то маленький Томми ничего не хотел сказать любознательной миссис Клоппинс. После этого предварительного угощенья со стороны миссис Роджерс, общество благополучно уселось в гемпстедский омнибус, и через два часа приехало к загородным садам, где процветала «Испанская гостиница». Здесь самый первый поступок мистера Раддля едва не поверг в обморок его любезную супругу: он имел глупость заказать чаю на семь персон, считая за особую персону мастера Бардля, и это было очень опрометчиво, как единодушно согласились все прекрасные леди: маленький Томми мог бы, конечно, пить из одной чашки с кем-нибудь, или приотведывать из всех чашек, когда в комнате не будет трактирного лакея. Это избавило бы от лишних издержек, и чай был бы одинаково душист и крепок.

Но уже не было возможности поправить этой непростительной ошибки. Чайный поднос явился с семью блюдечками и чашками; равно как и бутерброды были приготовлены на столько же персон. Миссис Бардль, по единодушному желанию, заняла первое место за столом, по правую ее руку села миссис Роджерс, по левую — миссис Раддль. Когда таким образом, все пришло в надлежащий порядок, игривая веселость одушевила всю компанию, и разговор полился быстрейшим потоком.

— Как приятно дышать деревенским воздухом! — заметила миссис Роджерс, испустив глубокий вздох. — Мне кажется, я бы согласилась остаться здесь на всю жизнь.

— О, не говорите этого, сударыня! — возразила миссис Бардль с некоторой запальчивостью, находя, что, в качестве домовой хозяйки, ей никак не следует поощрять такого образа мыслей. — Вы бы здесь недолго прожили, миссис Роджерс, уверяю вас.

— Конечно, конечно, — подтвердила миссис Клоппинс, — при вашей живости характера, никак нельзя ограничиться однообразными удовольствиями загородной жизни. И поверьте, миссис Роджерс, деревня вам надоела бы в какие-нибудь две или самое большее три недели.

— На мой взгляд, милостивые государыни, — заметил мистер Раддль, окидывая взором все маленькое общество, — деревня хороша собственно для одиноких особ, которым нет надобности заботиться о ком бы то ни было и о которых тоже не заботится ни одна душа в мире. Для таких особ, обманутых в своих ожиданиях, надеждах, мечтах, деревня, скажу я вам, настоящий клад.

Трудно было, на месте несчастного джентльмена, придумать речь, более несообразную с положением одной из присутствующих особ. Само собою разумеется, что миссис Бардль залилась горькими слезами и потребовала, чтоб ее немедленно вывели из-за стола. Мастер Бардль зарыдал навзрыд.

— И вот, сударыня, кто бы мог подумать, — завопила миссис Раддль, обращаясь к жилице своей приятельницы, — кто бы мог подумать, что несчастной женщине суждено всю жизнь с глазу на глаз прозябать с таким неотесанным извергом, который, как видите, даже неспособен питать уважение к ее полу.

— Право, душенька, я не имел никакого намерения, — сказал мистер Раддль, — я ведь это так.

— Что так? — взвизгнула миссис Раддль с выражением величайшего презрения. — Что так? Извольте идти вон, сударь! Не могу тебя видеть, глупое животное!

— Не горячись, пожалуйста, Мери-Анна, — сказала миссис Клоппинс. — Ты решительно не бережешь себя, моя милая. Уйдите, Раддль, сделайте милость: вы не умеете обращаться со своей редкой женой.

— Я советовала бы вам, сэр, кушать чай где-нибудь подальше от нас, в другой комнате, — сказала миссис Роджерс, вынимая из ридикюля бутылочку со спиртом.

Миссис Сандерс, хлопотавшая все это время около бутербродов, выразила такое же мнение, и мистер Раддль принужден был удалиться.

С его уходом, миссис Бардль поспешила приподнять и заключить в свои объятия возлюбленного сына, что произвело некоторую суматоху за столом, так как мастер Бардль, барахтаясь в материнских объятиях, зацепился сапогами за чайный поднос и опрокинул несколько чашек. Но известно всему миру, что истерические припадки между дамами, несмотря на шумный и болезненный характер, оканчиваются весьма скоро и без всяких печальных последствий: миссис Бардль, влепив два или три поцелуя своему сынку, почувствовала неимоверную отраду на своей душе и, прихлебывая чай, не могла никак сообразить, отчего это ей вдруг сделалось так дурно.

В эту самую минуту послышался стук колес подъезжавшего экипажа. Леди заглянула в окно и увидела извозчичью карету, остановившуюся перед воротами сада.

— Гость да гость, хозяину радость, — сказала миссис Сандерс.

— Какой-то джентльмен, — сказала миссис Раддль.

— Ах, да ведь это мистер Джексон, тот молодой человек, что служит в конторе господ Додсона и Фогга! — вскричала миссис Бардль. — Что бы это значило? Неужто мистер Пикквик решился наконец заплатить неустойку?

— Вероятнее всего, он одумался и предлагает вам руку, — сказала миссис Клоппинс.

— Какой неповоротливый джентльмен! — воскликнула миссис Роджерс. — Чтобы ему поторопиться!

Мистер Джексон между тем, в продолжение всех этих обсуждений и догадок, сообщал какие-то замечания долговязому и неуклюжему парню в черных панталонах, который вышел из экипажа с толстой ясеневой палкой в руке. Кончив эти переговоры, молодой человек снял шляпу и, разглаживая волосы, подошел к тому месту, где заседали прекрасные леди.

— Что нового? Что случилось, мистер Джексон?

— Здравствуйте, милостивые государыни. Прошу извинить, mesdames, если я вас несколько обеспокоил; но закон, сударыня, закон прежде всего.

С этими словами мистер Джексон улыбнулся, отвесил всей компании общий поклон и еще раз пригладил свои волосы. Миссис Роджерс заметила своей соседке, что это был прекраснейший молодой человек.

— Я был сперва у вас в Гозуэлльской улице, — начал мистер Джексон, — и когда мне сказали, что вы здесь, я нанял карету и приехал сюда. Наши дожидаются вас в Сити, мистер Бардль.

— Неужели! — воскликнула изумленная вдова, беспокойно подпрыгивая на своем стуле.

— Да-с, — отвечал Джексон, — закусывая нижнюю губу. — Им надобно видеть вас сегодня, сию же минуту: дело не терпит ни малейшей отсрочки. Додсон именно так выразился, и то же повторил Фогг. Я затем и нанял карету, чтоб привести вас с собою.

— Как это странно! — воскликнула миссис Бардль.

Все подтвердили, что это действительно очень странно, и все единодушно согласились, что дело, по всей вероятности, заключает в себе необыкновенную важность, иначе Додсон и Фогг не прислали бы своего письмоводителя. Само собою разумеется, что миссис Бардль должна ехать немедленно в Сити.

В этом необыкновенно поспешном требовании двух знаменитых юристов Лондона не было натурально ничего унизительного для миссис Бардль, и она даже гордилась этим до некоторой степени, воображая, что это обстоятельство естественным образом возвысит ее в глазах жилицы, нанимавшей у нее первый этаж. На этом основании миссис Бардль испустила глубокий вздох, взглянула на потолок, на стены и, после минутного колебания, объявила окончательно, что уж, делать нечего, она поедет, потому что, кажется, ей нельзя не ехать.

— Но не угодно ли вам освежиться немножко после этой поездки, мистер Джексон? — спросила миссис Бардль. — Рюмочку винца, например?

— Не знаю, право, времени-то терять нельзя, сударыня, — отвечал мистер Джексон: — к тому же со мной здесь приятель, — продолжал он, указывая на джентльмена с ясеневой тростью.

— Ах, просите его сюда, сэр, — сказала миссис Бардль.

— Попросите к нам вашего приятеля, — подтвердила миссис Роджерс.

— Нет, покорно вас благодарю, сударыни, это будет неудобно, — сказал мистер Джексон. — Приятель мой не привык к дамскому обществу и ужасно застенчив. А вот если вы прикажете буфетчику поднести ему хороший стаканчик джину, так он, может быть, не прольет его на землю. Не угодно ли сделать этот опыт, миссис Бардль?

Говоря это, мистер Джексон ласкал указательным пальцом оконечность своего носа, давая знать таким образом, что слова его надо понимать в ироническом смысле.

Вслед за тем стаканчик джина действительно был отправлен к застенчивому джентльмену, и застенчивый джентльмен проглотил его залпом, закусил и облизнулся. Мистер Джексон тоже промочил горло какой-то влагой, и прекрасные леди, все до одной, выкушали за компанию по рюмочке мадеры. Тогда мистер Джексон заметил, наконец, что уж время никак не терпит, и поэтому миссис Сандерс, миссис Клоппинс и маленький Томми поспешили сесть в карету. Было решено, что мастер Томми поедет со своей матерью, тогда как другие дамы останутся под покровительством мистера Раддля.

— Исаак! — сказал мистер Джексон, когда миссис Бардль приготовлялась сесть в карету. При этом молодой человек взглянул на джентльмена с ясеневой тростью: тот сидел на козлах и покуривал сигару.

— Что?

— Вот это миссис Бардль.

— О, это я давно знал, — отвечал джентльмен, заседавший на козлах.

Миссис Бардль вошла и уселась; мистер Джексон вошел после нее, и карета двинулась с места. Миссис Бардль невольно задумалась над словами, произнесенными другом мистера Джексона. Какой умный народ все эти юристы: право!

— Странные хлопоты бывают иной раз с этими судебными издержками! — сказал Джексон, когда миссис Клоппинс и миссис Сандерс задремали на своих местах. — Я разумею издержки по вашему делу, сударыня.

— Мне очень жаль, право, что господа Додсон и Фогг не могут до сих пор получить этих издержек, — отвечала миссис Бардль, — но уж, конечно, эти лица должны иной раз терпеть и убыток, коли решаются работать за процент.

— Вы однако ж, как мне сказывали, дали им собственноручную расписку на всю сумму по этому делу, — сказал Джексон.

— Да. Это сделано для формы, — сказала миссис Бардль.

— Разумеется, для формы, — отвечал Джексон сухо. — Форма тут главное дело.

Скоро миссис Бардль, убаюканная приятной качкой экипажа, погрузилась в сладкий сон. Она проснулась через несколько минут, когда карета внезапно остановилась.

— Ах, куда это мы заехали! — проговорила изумленная вдова. — Додсон и Фогг, кажется, не здесь живут.

— Не здесь, да все равно, — отвечал Джексон. — Не угодно ли вам выйти, сударыня?

Миссис Бардль, протирая заспанные глаза, вышла из кареты. Место оказалось удивительно странным: большая каменная стена с железными воротами посередине: изнутри виднелся газовый свет.

— Ну, сударыни, — закричал джентльмен с ясеневой тростью, заглядывая в карету и стараясь разбудить миссис Сандерс, — выходите, сударыня.

Миссис Сандерс вышла. Железные ворота отворились, и миссис Бардль, сопровождаемая возлюбленным сыном, вступила в длинный коридор. Кумушки ее последовали за ней.

Комната, куда они вошли, была еще страннее длинного коридора. Их обступили грязные и неуклюжие лица.

— Что это за место? — спросила миссис Бардль, озадаченная множеством пытливых взоров, обращенных на нее.

— Это одна из наших публичных контор, — отвечал Джексон, озираясь назад и разглядывая спутниц миссис Бардль. — Смотрите в оба. Исаак!

— Все обстоит как следует, — отвечал джентльмен с ясеневой тростью.

И они спустились по маленькой лестнице в галерею первого этажа.

— Вот мы и пришли, — сказал наконец Джексон, бросая вокруг себя радостные взоры. — Все теперь исполнено, миссис Бардль, по законной форме.

— Что это значит? — сказала миссис Бардль, чувствуя сильнейшее биение сердца.

— A вот я вам объясню, сударыня, — отвечал Джексон, отводя ее в сторону, — не бойтесь ничего, миссис Бардль. Не было на свете человека деликатнее Додсона, сударыня, или, в некотором смысле, человеколюбивее Фогга. По обязанностям службы, им следовало взыскать с вас законным порядком судебные издержки, и они, как видите, выполнили эту обязанность с тонкой деликатностью, оказывая всякую пощаду и снисхождение вашим нежным чувствам. Вы будете впоследствии вспоминать об этом не иначе как с великим наслаждением, сударыня. Это Флит, сударыня, долговая тюрьма. Желаю вам спокойной ночи, миссис Бардль. Прощай, Томми.

Сказав это, Джексон поклонился и ушел в сопровождении джентльмена с ясеневой палкой. Вдовица осталась на попечении другого джентльмена с ключом в руках. То был тюремщик. Миссис Бардль завизжала; Томми заревел; миссис Клоппинс отпрянула назад, миссис Сандерс вскрикнула и всплеснула руками. Перед ними стоял мистер Пикквик, собиравшийся в эту пору освежиться ночным воздухом, и подле мистера Пикквика стоял мистер Самуэль Уэллер, который, увидев миссис Бардль, почтительно снял шляпу и отвесил ей низкий поклон.

— Не беспокойте эту женщину, — сказал тюремщик, обращаясь к мистеру Уэллеру, — она только что пришла к нам.

— Зачем? Для чего?

— Она арестантка.

— Кто ж ее арестовал?

— Додсон и Фогг.

— За что?

— За неустойку по судебным издержкам.

— Урра! — вскричал Самуэль, поспешно надевая шляпу. — Эй! Иов, Иов! — завопил он, побежав по галерее. — Бегите сейчас к мистеру Перкеру и зовите его сюда. Где старшина?

Но не было ответа на этот вопрос: Иов Троттер мигом сообразил сущность возложенного на него поручения и бросился стремглав с лестницы первого этажа. Миссис Бардль грянулась на холодный пол и обмерла серьезно, искренне, первый раз в своей жизни.

Глава XLVII. Юридическая профессия господ Перкера и Лоутона, Додсона и Фогга. — Мистер Винкель выступает на сцену под влиянием необыкновенных обстоятельств, побеждающих, наконец, закоренелое упорство великого человека

Нетерпеливый и бурный в своих движениях, Иов Троттер бросился по направлению к Гольборну и бежал посреди дороги, то по мостовой, то по канаве, смотря по тому, как видоизменялся его путь встречными толпами женщин, мужчин, детей, извозчиков и кучеров. Он остановился перевести дух только на Грэинском сквере, перед воротами судебной палаты, где можно было навести справку о настоящем местопребывании мистера Перкера. Но несмотря на величайшую поспешность, употребленную мистером Троттером, дело повернулось вовсе не так скоро, как можно было ожидать. Прошло добрых полчаса, как ворота Грэина были уже заперты, когда он подошел к ним. Иов отправился к прачке мистера Перкера, жившей где-то в Грэинском переулке у своей замужней дочери; и когда он отыскал эту особу, оставалось не более четверти часа до того, как обыкновенно запирались тюремные ворота. Прачка сообщила адрес мистера Лоутона, которого надлежало в ту пору отыскивать в общей зале трактира «Сорока», и когда, наконец, мистер Троттер выполнил поручение Самуэля, на часах ближайшей башни прогудело десять.

— Вы уж чересчур опоздали, любезный, — сказал мистер Лоутон, — сегодня не попадете назад в тюрьму. Где вы будете ночевать?

— Обо мне тужить нечего, — отвечал Иов, — засну где-нибудь под мостом, и дело с концом. Но нельзя ли отыскать теперь мистера Перкера и объяснить ему все дело так, чтобы завтра поутру он отправился туда как можно раньше?

— Мудреная задача, — отвечал Лоутон после минутного размышления. — Перкер не любит, когда отрывают его от домашних занятий; но так как здесь речь идет о мистере Пикквике, то, пожалуй, попытаться не мешает. Надобно нанять кабриолет за счет конторы.

Остановившись на этом, мистер Лоутон взял шляпу, извинился перед товарищами, пировавшими за общим столом, отправился на ближайшую биржу и, взяв извозчика, приказал ему ехать на Россель-Сквер, в квартиру мистера Перкера.

В тот день у мистера Перкера был большой парадный обед, как об этом тотчас же можно было догадаться по великолепному освещению гостиной, откуда неслись торжественные звуки фортепьяно. Запах лакомых блюд, распространившийся от кухни до крыльца, окончательно убеждал в этой догадке. В числе гостей мистера Перкера были: мистер Сниккс, секретарь компании страхования жизни, мистер Прози, знаменитый стряпчий, три адвоката, один комиссионер банкротского суда, директор из Темпля и ученик его, одноглазый молодой джентльмен, подававший блистательные надежды и выступивший на юридическое поприще ученым трактатом о хлебных законах. Были еще и другие более или менее знаменитые особы. Когда доложили о внезапном прибытии письмоводителя из конторы, мистер Перкер, оставив гостей, пошел в столовую, где, при слабом свете кухонной свечи, дожидались его мистер Лоутон и мистер Иов Троттер.

— Здравствуйте, Лоутон, — сказал мистер Перкер, затворяя дверь. — Что нового? Не получен ли какой-нибудь пакет с последней почтой?

— Нет, сэр, — отвечал Лоутон, — вот этот человек прислан к вам от мистера Пикквика, сэр.

— От Пикквика? — сказал адвокат, быстро поворачиваясь к Иову. — Ну, в чем же дело?

— Додсон и Фогг арестовали миссис Бардль за неустойку ее по судебным издержкам, — отвечал Троттер. — Теперь она в тюрьме, сэр.

— Право? — воскликнул мистер Перкер, опуская руки в карманы и облокачиваясь на буфет.

— Точно так, сэр, — подтвердил Иов. — Перед начатием этого процесса, Додсон и Фогг взяли с нее собственноручную расписку, по которой она обязалась им выплатить за все издержки немедленно после приговора, произнесенного судом присяжных. По этой расписке она и сидит теперь в тюрьме.

— Вот как! Ну, признаюсь, — сказал Перкер, вынимая обе руки из карманов и энергично постукивая суставами правой руки ладонь левой, — с такими умнейшими канальями мне еще не приходилось иметь дела.

— О, да, сэр, это самые удивительные практиканты, каких только я знал! — заметил Лоутон.

— Удивительные! — подтвердил Перкер. — Перед ними исчезает всякая юридическая опытность и самое тонкое знание законов.

— Справедливо, сэр, справедливо, — отвечал Лоутон.

Принципал и его подчиненный рассуждали еще несколько минут о необыкновенной проницательности господ Додсона и Фогга, при этом лица и глаза их просияли удивительным блеском, как будто им удалось сделать одно из самых гениальных открытий человеческого ума. Когда, наконец, мало-помалу они оправились от своего изумления, Иов Троттер сообщил остальные подробности поручения, возложенного на него Самуэлем. Перкер задумчиво опустил голову и вынул из кармана часы.

— Завтра, ровно в десять, я буду иметь честь увидеть мистера Пикквика, — сказал адвокат. — Самуэль рассуждает очень умно. Скажите ему это. — Не хотите ли рюмку вина, Лоутон?

— Нет, сэр, — покорно благодарю.

— То есть да, хотите вы сказать, — отвечал адвокат, поворачиваясь к буфету за рюмками и графином.

Лоутон не сделал никаких возражений, потому что в отрицании его действительно подразумевался утвердительный ответ. Он только обратился к мистеру Иову и спросил его довольно громким шепотом: как он думает, портрет, висевший над камином, не представляет ли удивительного сходства с особой мистера Перкера? На что Иов, как и следует, отвечал, что действительно представляет. Когда вино было налито, Лоутон выпил за здоровье миссис Перкер и ее деток; мистер Иов за здоровье Перкера. Затем они раскланялись и ушли, каждый в свою сторону. Перкер воротился к гостям, письмоводитель в трактир «Сорока», Иов — на Ковент-Гарденской рынок провести ночь, где бог пошлет.

На другой день, в десять часов утра, минута в минуту, аккуратный адвокат постучался у дверей мистера Пикквика, которые и были, с великой поспешностью, отворены Самуэлем.

— Мистер Перкер, сэр, — сказал Самуэль, докладывая о прибытии гостя своему господину, который сидел у окна в задумчивой позе. — Очень рад, сэр, что вы теперь случайно пожаловали к нам. Старшина желает, кажется, переговорить с вами, сэр.

Перкер бросил на Самуэля многознаменательный взгляд, давая знать, что он понимает, как должно вести себя при настоящих обстоятельствах. Пикквик, разумеется, не должен знать, что за ним, Перкером, посылали. Затем мистер Перкер прошептал что-то на ухо Самуэлю.

— Неужели! Вы не шутите, сэр? — сказал Самуэль, отступая назад в припадке величайшего изумления.

Перкер кивнул и улыбнулся.

Мистер Самуэль Уэллер взглянул на адвоката, потом на мистера Пикквика, потом на потолок, потом опять на Перкера; оскалил зубы, засмеялся, захохотал и, наконец, схватив шляпу, опрометью бросился из комнаты без малейших объяснений.

— Что это значит? — спросил мистер Пикквик, бросая на Перкера изумленный взгляд. — Что привело моего слугу в такое загадочное состояние?

— О, ничего, ничего, — отвечал Перкер. — Потрудитесь-ка пересесть сюда, сэр, поближе к столу. Мне надобно переговорить с вами о многом.

— Какие это у вас бумаги? — спросил мистер Пикквик, когда адвокат положил на стол пачку документов, перевязанных красным шнурком.

— Бумаги по делу вдовы Бардль и Пикквика, почтеннейший, — отвечал мистер Перкер, развязывая узел зубами.

Мистер Пикквик пододвинул стул, уселся и бросил весьма суровый взгляд на своего юридического патрона.

— A вам не нравится это дело? — сказал адвокат, продолжая развязывать узел.

— Вы должны знать это, сэр, — отвечал мистер Пикквик.

— Очень жаль, — отвечал Перкер, — потому что о нем-то собственно мы и должны рассуждать с вами сегодня.

— Кажется, я просил вас, Перкер, чтобы вы никогда не заводили со мной речи об этом процессе, — живо перебил мистер Пикквик.

— Полноте, почтеннейший, полноте, — отвечал адвокат, посматривая искоса на своего сердитого клиента. — Речь пойдет у нас своим чередом: я затем и пришел к вам. Угодно ли вам выслушать, почтеннейший, что я намерен сказать? Если покамест не угодно, я могу подождать. Торопиться не к чему. На всякий случай, я принес с собой газету. Ваше время будет и моим. Располагайте мною.

С этими словами адвокат перебросил ногу на ногу, развернул газетный листок и сделал вид, будто углубился в чтение какой-то статьи.

— Ну, уж так и быть, — сказал мистер Пикквик, вздохнув из глубины души, — говорите, что у вас на уме. Я готов слушать. Старая история, я полагаю?

— Не совсем, почтеннейший, не совсем, — отвечал Перкер, свернув газету и укладывая ее в свой карман. — Вдова Бардль, просительница, находится теперь в этих самых стенах, известно ли вам это, сэр?

— Известно.

— Очень хорошо. А знаете ли вы, сэр, по какому поводу и на каком законном основании заключили сюда вдову Бардль?

— Знаю. По крайней мере, я слышал об этом от Самуэля, — сказал мистер Пикквик, с притворной беспечностью.

— И Самуэль, смею сказать, представил вам вернейший отчет об арестовании вдовы. Теперь, почтеннейший, позвольте предложить вам первый вопрос: должна ли эта женщина остаться здесь?

— Остаться здесь!

— Да, почтеннейший, должна ли она остаться здесь? — повторил Перкер, облокотившись на спинку стула и устремив пристальный взгляд на своего клиента.

— Как вы можете об этом меня спрашивать? — сказал мистер Пикквик. — Это зависит от Додсона и Фогга: вы знаете это очень хорошо.

— Я ничего не знаю, почтеннейший, — возразил Перкер с твердостью. — Только позвольте вам заметить, что это не зависит от Додсона и Фогга. Вы знаете людей, почтеннейший, так же, как я их знаю. Это зависит единственно, исключительно и решительно от вас, почтеннейший.

— От меня! — вскричал мистер Пикквик, делая судорожное движение на своем стуле.

Адвокат произвел двойной стук по крышке своей табакерки, открыл ее, зацепил большую щепоть и, закрывая табакерку, опять энергично повторил:

— От вас, почтеннейший.

Мистер Пикквик остолбенел.

— Да, почтеннейший, — продолжал Перкер, разнюхивая табак, — я говорю, что немедленное освобождение вдовы Бардль или постоянное ее заключение в этой тюрьме зависит от вас, и только от вас одних. Выслушайте меня внимательно, терпеливо, без всякого огорчения и досады, иначе вы только вспотеете и надсадите свою грудь, нисколько не уяснив сущности этого дела. Итак, почтеннейший, я говорю и утверждаю, что никто, кроме вас, не может освободить вдову Бардль из этого логовища нравственного уничижения и нищеты, и вы только в состоянии положить разумный конец этому процессу, вручив господам Додсону и Фоггу все судебные издержки как за себя самого, так и за вдову. Не горячитесь, почтеннейший, прошу вас об этом всепокорнейше.

В продолжение этой речи мистер Пикквик и краснел, и бледнел, и негодование его едва не обнаружилось в самых сильных порывах; однако ж он удержал себя и угомонился. Перкер, между тем, зацепил еще щепоть табаку и продолжал с новым воодушевлением:

— Я видел эту женщину сегодня поутру. Уплатив судебные издержки, вы освобождаетесь от неустойки и благополучно выходите из тюрьмы вместе с нею. Это первый пункт. Второй, главнейший и существенный пункт состоит собственно в том, что вдова Бардль дает добровольное собственноручное показание, в форме письма ко мне, что все это дело, от начала до конца, было ведено по наущению этих бессовестных людей, Додсона и Фогга; что она, вдова Бардль, приносит искреннее сожаление и раскаяние в том беспокойстве, которое она, по своему неблагоразумию, причинила вам, почтеннейший, и на этом основании она просит меня употребить свое ходатайство перед вами, испрашивая вашего великодушного прощения.

— Вследствие, то есть, этих издержек, которые я заплачу за нее! — перебил мистер Пикквик с величайшим негодованием.

— О, нет, почтеннейший, вследствие письма, о котором я сейчас упомянул, — сказал Перкер торжествующим тоном. — Это письмо было другой женщиной принесено в мою контору сегодня ровно в девять часов, прежде чем нога моя переступила за порог этого здания, и прежде чем я увиделся с вдовой Бардль. Клянусь вам в этом своей юридической честью.

И, вынув это письмо из пачки других бумаг, адвокат положил его подле мистера Пикквика и потом принялся разнюхивать огромную щепоть табаку.

— Все ли вы сказали? — спросил мистер Пикквик кротким тоном.

— Не совсем, — отвечал Перкер. — Не могу ручаться, что слова и выражения расписки, представленной теперь в суд адвокатами вдовы, могут послужить для нас достаточным доказательством, что против вас, почтеннейший, составлен был заговор этими людьми. Уличить их трудно. Додсон и Фогг слишком умны для того, чтоб расставить себе ловушку в этом роде. Но то не подлежит ни малейшему сомнению, что все факты, взятые и сведенные вместе, могут окончательно оправдать вас в глазах всех рассудительных людей. Благоволите теперь сами, почтеннейший, обратить внимание на сущность всего дела. Сумма в каких-нибудь полтораста фунтов с небольшим, или около того, для вас ровно ничего не значит. Присяжные решили тяжбу не в вашу пользу. Приговор их несправедлив, конечно, но все же они судили по крайнему своему разумению, по долгу совести и чести. И вот теперь представляется вам чрезвычайно легкий и удобный случай поставить себя в самом выгодном положении, какого, разумеется, вы никогда бы не достигли, оставаясь в этом месте. И поверьте мне, почтеннейший, пребывание ваше в тюрьме все и каждый могут приписать только самому упорному, закоснелому и совершенно нерассудительному упрямству, которое, разумеется, не делает особенной чести ни вашему уму, ни сердцу. Станете ли вы еще колебаться, если уж, по одному движению благой воли, вы можете возвратиться к своим друзьям, к своим прежним занятиям и удовольствиям, освобождая в то же время своего верного и преданного слугу, который, в противном случае, был бы принужден обречь себя на вечное затворничество из-за вашего непростительного каприза. Примите в соображение и то обстоятельство, что вы можете великодушно отмстить за себя, удовлетворяя благороднейшему побуждению своего сердца: вы освободите несчастную женщину из логовища нищеты и разврата, где слишком тяжело прозябать даже мужчине с твердым характером и трезвым рассудком. Теперь спрашиваю вас, почтеннейший, как адвокат ваш и вместе с тем искренний друг: неужели вы откажетесь от благоприятного случая привести в исполнение все эти великодушные цели по одному тому, что было бы вам жаль расстаться с несколькими фунтами, которые попадут в карман двух ловких негодяев, ненасытимых в своем жадном стремлении к приобретению богатства? Не вам и не мне исправить их, сэр: люди этого сорта не различают никаких средств, коли идет дело об их прибытке. По-моему, чем скорее развязаться с ними, тем лучше. Все эти соображения, почтеннейший, я представил на ваше благоусмотрение весьма слабо и в самом несовершенном виде; но я прошу самих вас, усилиями собственного размышления, пролить на них надлежащий свет. Думайте и гадайте, сколько вам угодно: я стану терпеливо дожидаться вашего ответа.

Прежде чем мистер Пикквик успел собраться с духом для произнесения приличных возражений на эти хитросплетенные софизмы, и прежде чем Перкер успел засунуть в нос двадцатую частицу новой щепоти табаку, снаружи послышался смутный говор голосов, и затем кто-то постучался в дверь.

— Ах, что это за неугомонная дверь! — воскликнул мистер Пикквик, задержанный весьма некстати на самом интересном пункте своих глубокомысленных соображений. — Кто там?

— Я, сэр, — отвечал Самуэль, просовывая свою голову.

— Теперь я не могу говорить с вами, Самуэль. Я занят в эту минуту.

— Прошу извинить, сэр, но тут вас спрашивает леди и говорит, что ей непременно нужно видеться с вами.

— Я не могу видеть теперь никакой леди, — отвечал мистер Пикквик, живо вообразив перед собою ненавистную фигуру миссис Бардль.

— Нет, сэр, прошу извинить, вы бы не сказали этого, если бы знали, какая тут особа напрашивается на свиданье с вами.

— Кто же она?

— A вот увидите. Прикажете впустить?

— Как вы думаете, Перкер? — сказал мистер Пикквик, посмотрев на своего адвоката.

— Я думаю, вам нельзя отказать, почтеннейший.

— Браво! — закричал Самуэль. — Рога трубят, барабаны бьют, и на сцене — две неожиданные особы.

Говоря это, Самуэль Уэллер отворил дверь, и в комнату вошел мистер Натаниэль Винкель, ведя за руку ту самую молодую леди, которая некогда, на хуторе Дингли-Делле, щеголяла в меховых полусапожках. На ней была теперь щегольская шляпка, прикрытая богатым кружевным вуалем, и в этом наряде молодая особа, робкая и застенчивая в своей поступи, казалась еще прелестнее, чем прежде.

— Мисс Арабелла Аллен! — воскликнул мистер Пикквик, вставая со стула.

— Нет, почтенный друг мой, прошу извинить, — отвечал мистер Винкель, становясь на колени, — вы видите перед собою мою жену, миссис Винкель.

Мистер Пикквик едва мог верить своим глазам, да и не поверил бы, если бы в действительности этого случая не убеждали его могущественным образом улыбающаяся физиономия мистера Перкера; с другой — присутствие на заднем плане Самуэля и хорошенькой горничной, которые, по-видимому, наблюдали с живейшим наслаждением за всеми подробностями этой сцены.

— Ах, мистер Пикквик, — сказала Арабелла тихим голосом, как будто встревоженная молчанием действующих лиц, — простите ли вы мне этот неблагоразумный поступок?

Не последовало словесного ответа на этот вопрос; но ученый муж с великой поспешностью снял очки со своего носа и, схватив обе руки молодой леди, принялся целовать ее, как отец, и даже, может быть, несколько нежнее, чем отец. Затем, все еще продолжая держать руку молодой леди, мистер Пикквик назвал мистера Винкеля молодым отъявленным плутом и приказал ему встать, что тот и выполнил с большой охотой, не прежде, однако ж, как разгладив свой нос полями шляпы в изъявление искреннего сознания в вине. Вследствие чего мистер Пикквик ударил его по спине несколько раз и потом радушно пожал руку мистеру Перкеру, который, в свою очередь, приветствуя новобрачных от искреннего сердца, зацепил из своей табакерки огромную щепоть табаку, достаточную для удовлетворения по крайней мере полдюжины носов с правильной организацией и устройством.

— Ну, дитя мое, как же все это случилось? — сказал мистер Пикквик. — Садитесь и расскажите мне обо всем. Как она мила, Перкер, не правда ли? — прибавил мистер Пикквик, всматриваясь в лицо Арабеллы с такой гордостью и восторгом, как будто она в самом деле была его собственная дочь.

— Красавица, почтеннейший, красавица, — отвечал адвокат. — Не будь я сам женатый и семейный человек, я позавидовал бы вам от всей души, любезный друг.

Выразившись таким образом, Перкер задал тумака в грудь любезного друга, и тот поспешил возвратить комплимент с одинаковой ловкостью и любезностью. После чего они оба засмеялись очень громко; но все же не так, как мистер Самуэль Уэллер, который только что успел влепить несколько поцелуев хорошенькой горничной под прикрытием буфетной двери.

— Я очень, очень благодарна вам, любезный Самуэль, — сказала Арабелла с грациозной улыбкой. — Никогда я не забуду, что вы сделали для меня в клифтонском саду.

— О, это нам было нипочем, сударыня, — отвечал Самуэль. — Я только помогал природе, сударыня, как выразился однажды доктор перед матерью мальчика, которого он уморил, выпустив из него кровь.

— Что вы стоите, Мери? Садитесь, душенька, — сказал мистер Пикквик, прерывая эти комплименты. — Ну, начнем теперь с начала. Как давно вы обвенчались?

Арабелла бросила робкий взгляд на своего счастливого властелина, и тот отвечал:

— Третьего дня только.

— Только третьего дня! — повторил мистеp Пикквик. — Что ж вы делали все эти три месяца?

— Вот именно так: отдайте нам отчет во всем, что вы делали, — перебил Перкер. — Пикквику, видите ли, нужно знать, на какие пустяки вы потратили это драгоценное время.

— История очень проста, — отвечал мистер Винкель, взглянув на свою застенчивую подругу, — прежде всего, я не сразу уговорил Арабеллу бежать со мною, и когда, наконец, она согласилась, мы долго не могли найти удобного случая привести в исполнение свой план. Мери также должна была выждать срок²⁹, прежде чем могла она оставить свое место, а без ее содействия мы ничего бы и не сделали.

— Выходит, стало быть, — сказал мистер Пикквик, успевший тем временем надеть свои очки и еще раз полюбоваться на юную чету, — выходит, стало быть, что вы действовали систематически и методически. Очень хорошо. А знает ли ваш брат обо всех этих вещах?

— О, нет, нет! — воскликнула побледневшая Арабелла. — Добрый мистер Пикквик, он должен узнать об этом от вас, только от одних вас. Брат мой слишком вспыльчив, необуздан в своих действиях, и притом он так заинтересован в пользу этого друга своего, мистера Сойера, что, право, мы можем опасаться от него ужасных последствий, если он не услышит об этой истории из собственных ваших уст, добрый мистер Пикквик.

— Конечно, конечно, — сказал Перкер с важностью. — Вы должны принять это дело на себя, почтеннейший. Эти молодые люди будут иметь уважение к вашим летам, и вы можете привести их в пределы приличного благоразумия. Вам надобно предупредить зло в самом начале, и вы одни только в состоянии охладить горячую кровь.

Адвокат понюхал табаку и с сомнением покачал головой.

— Вы забываете, мой ангел, — сказал мистер Пикквик кротким и нежным тоном, — вы забываете, что я арестант в долговой тюрьме и, следовательно, не могу распоряжаться своими действиями.

— О, нет, добрый мистер Пикквик, я никогда не забывала этого, — отвечала Арабелла. — Никогда я не переставала думать, как вы должны были страдать и мучиться в этом страшном месте; но я надеялась и была уверена, что, принимая участие в нашей судьбе, вы откажетесь от жестоких планов относительно своей собственной жизни. Вы только одни можете помирить меня с братом. Он единственный мой родственник, мистер Пикквик, и без вашего великодушного ходатайства я подвергаюсь опасности потерять его навсегда. Что делать? Я поступила неосторожно, слишком неосторожно, и чувствую, что виновата перед ним кругом.

С этими словами бедняжка Арабелла закрыла свое личико платком и заплакала горько.

Эти слезы произвели, казалось, могущественное впечатление на восприимчивую душу великого человека; но когда миссис Винкель, осушив заплаканные глазки, принялась ласкать его и упрашивать самыми нежными и мелодическими звуками, какие когда-либо вырывались из женской груди, мистер Пикквик почувствовал внезапно какую-то странную неловкость и, не зная, по-видимому, что ему делать, начал энергично потирать свои очки, нос, подтяжки, затылок и штиблеты.

Заметив эти несомненные признаки нерешимости и душевного колебания, мистер Перкер, извещенный, по-видимому, заблаговременно обо всех подробностях, относившихся к настоящему положению молодой четы, привел в юридическую ясность и то не менее важное обстоятельство, что мистер Винкель старший до сих пор еще не знал ничего о роковой перемене в судьбе своего сына, который, по естественному ходу вещей, основывает все свои будущие надежды на любви и неизменной привязанности отца. Очень и очень вероятно, что отец перестанет раз и навсегда питать родительскую любовь к сыну, коли этот сын будет хранить в тайне великое событие своей жизни. На этом основании мистер Пикквик, действуя по долгу совести и чести, должен сперва поехать в Бристоль к мистеру Аллену и потом немедленно отправиться в Бирмингем для свидания с мистером Винкелем старшим. Не подлежит ни малейшему сомнению, что мистер Винкель старший имеет веское и законное право считать мистера Пикквика, в некоторой степени, опекуном, советником и наставником своего сына и, следовательно, мистер Пикквик, как честный и благородный человек, обязан лично сообщить старику изустно обо всех подробностях этого дела, равно как и показать степень участия, которое он сам непосредственно принимал и принимает в судьбе молодой четы.

К этому времени весьма кстати подоспели мистер Топман и мистер Снодграс, которые, со своей стороны, каждый по-своему, подтвердили и укрепили все доказательства красноречивого адвоката. Наконец, мистер Пикквик, совершенно запутанный и сбитый с толку, заключил Арабеллу в свои объятия и твердо объявил, что она может делать с ним все, что ей угодно.

Лишь только это слово сорвалось с языка почтенного старца, Самуэль Уэллер бросился со всех ног в галерею и отправил Иова Троттера к знаменитому мистеру Пеллю с поручением, чтобы этот ученый джентльмен вручил подателю формальную бумагу, по которой он, Самуэль, имеет право выйти из тюрьмы вследствие удовлетворения своего кредитора. Нет надобности говорить, что эта бумага, на всякий случай, изготовлена была заблаговременно в тот же самый день, когда совершился достопамятный арест. Устроив это дело, Самуэль поспешил употребить весь свой запас наличных денег на покупку двадцати пяти галлонов пива, предложенных на угощение всем обитателям Флита, без различия возраста и пола. Затем мистер Уэллер прокричал «ура» и, удовлетворив таким образом первым порывам восторженного чувства, погрузился мало-помалу в свое обычное созерцательное состояние духа.

В три часа пополудни мистер Пикквик бросил прощальный взгляд на свою маленькую комнату и отправился в тюремную контору, сопровождаемый по пути многочисленной толпой арестантов, из которых каждый усердно добивался чести пожать ему руку на прощанье. Великий человек раскланивался со всеми, и взор его, казалось, повсюду распространял утешение и отраду.

— Перкер, — сказал мистер Пикквик, подзывая к себе из арестантов одного молодого человека, — вот это мистер Джингль, о котором я говорил вам.

— Очень хорошо, почтеннейший, — отвечал Перкер, вглядываясь пристально в физиономию Джингля. — Завтра поутру я увижусь с вами, молодой человек. Надеюсь, это свидание никогда не исчезнет из вашей памяти, сэр.

Джингль почтительно поклонился и, прикоснувшись дрожащей рукой к протянутой руке мистера Пикквика, удалился молча.

– Иова, кажется, вы уже знаете? — сказал мистер Пикквик, представляя этого джентльмена.

— Этого плута? Очень знаю, — отвечал Перкер добродушным тоном. — Ухаживайте за своим приятелем и ожидайте меня завтра к первому часу, слышите?

— Слушаю, сэр, — отвечал Иов.

— Ну, нет ли еще чего, почтеннейший? — спросил адвокат.

— Ничего, — отвечал мистер Пикквик. — Самуэль, передали вы от моего имени маленький пакет своему тюремному хозяину?

— Как же, сэр, передал.

— Что ж он?

— Расплакался пуще всякого ребенка и сказал, что в жизнь никого не видывал и не знавал великодушнее вас. Он только просит, не можете ли вы привить к нему сильную чахотку, для того, видите ли, чтобы ему поскорее можно было соединиться со своим старым другом, который недавно умер в этих стенах. Другого приятеля он уже не надеется отыскать в здешнем месте.

— Бедняга! — воскликнул мистер Пикквик. — Ну, прощайте, друзья мои. Благослови вас Бог!

С этим прощальным словом мистер Пикквик, сопровождаемый громогласными напутствиями многочисленной толпы, взял своего адвоката за руки и вышел из тюрьмы, проникнутый более грустными и печальными ощущениями, чем какие наполняли его сердце при первоначальном вступлении в этот замок. Увы, сколько несчастных и погибших существ оставлял он за собою!..

После веселого вечера, проведенного в гостинице «Коршуна и Джорджа», мистер Пикквик и Самуэль Уэллер, поутру на другой день, катились по большой дороге в наемной карете. Самуэль сидел сзади в особо устроенной сидейке.

— Сэр! — сказал мистер Уэллер своему господину.

— Что скажете? — отвечал мистер Пикквик, выставляя свою голову из окна экипажа.

— Не худо бы этим лошадкам поваляться месяца три в долговой тюрьме.

— Зачем это?

— A вот мы посмотрели бы тогда, как бы они поскакали! — воскликнул мистер Уэллер, потирая руки.

Глава XLVIII. Мистер Пикквик, при содействии Самуэля Уэллера, пытается смягчить сердце мистера Бенжамена Аллена и укротить ярость мистера Роберта Сойера

Мистер Бен Аллен и неразлучный друг его, Боб Сойер, сидели в маленькой комнате позади аптеки и ели телячьи котлетки, принесенные для их завтрака из ближайшего трактира. Ели они и рассуждали, между прочим, о надеждах приобрести со временем независимое состояние посредством благородной профессии, которой посвящена была деятельность мистера Сойера, преемника Нокморфа.

— И выходит, что это вещь сомнительная, любезный друг, — сказал Боб Сойер, продолжая нить разговора.

— Что такое сомнительно? — спросил мистер Бен Аллен, выпивая стакан пива для изощрения своих умственных сил.

— Надежды-то мои сомнительны, мой милый.

— Ах, да, ты все толкуешь о своих надеждах; я и забыл. Да, брат, это все еще покамест in nubibus, за горами, за долами; а на деле просто выходит дрянь.

— Бедные люди покровительствуют мне превосходно, нечего и говорить, — сказал мистер Боб Сойер после минутного размышления. — Они стучатся без умолку в мои ворота каждую ночь, таскают лекарства из моей аптеки с удивительным постоянством, и семейства их размножаются так, что и подумать страшно. Скоро вот будет шесть родин чуть ли не в одну ночь, и я уж заранее получил приглашения от всех этих родильниц.

— Это хорошо, — заметил мистер Бен Аллен, разрезывая котлетку.

— Недурно, если хочешь, только оно было бы гораздо лучше, если б подвернулся хоть один пациент, который мог бы платить шиллинга по два за визит. Практика огромная, нечего сказать, и я описал ее высоким слогом в здешних газетах; да что в том толку?

— Послушай, Боб, — сказал мистер Бен Аллен, вытирая губы салфеткой и устремив глаза на лицо своего друга, — вот что я скажу тебе.

— Что?

— Тебе следует, мой милый, без малейшего замедления и отсрочки, овладеть тысячью фунтов сестры моей, Арабеллы.

— То есть капиталом в тысячу фунтов стерлингов, положенных на ее имя в Английский банк для приращения законными процентами, — добавил Боб Сойер, выражаясь юридическим слогом.

— Именно так, — подтвердил Бенжамен. — Деньги должны быть в ее руках, как только она достигнет совершеннолетия или выйдет замуж. Совершеннолетие ее исполнится через год, и если ты теперь же возьмешь свои меры, через месяц она непременно должна быть твоей женой. Мой совет тебе, Боб: не зевай и куй железо, пока горячо.

— Сестра твоя — премиленькая девушка, это мы знаем с тобой оба, — сказал Роберт Сойер, — но только есть в ней один неисправимый недостаток, любезный друг.

— Какой?

— Страшный недостаток: отсутствие изящного вкуса. Арабелла не любит меня.

— Вот вздор! Она еще сама, вероятно, не знает, что она любит, — сказал мистер Бен Аллен презрительным тоном.

— Может быть, — заметил мистер Боб Сойер, — но, во всяком случае, думать надобно, что она отлично знает то, чего не любит, а это, по моему мнению, прескверная статья.

— Желал бы я знать, черт побери, — сказал мистер Бен Аллен, скрежеща зубами и выражаясь скорее, как голодный дикарь, раздирающий волчью шкуру, чем скромный молодой джентльмен, разрезывающий в настоящую минуту котлетку из телячьего мяса: — желал бы я знать, не завладел ли какой-нибудь негодяй сердчишком этой девчонки? Я бы растерзал его, как собаку.

— Я всадил бы в него свинцовую пулю, — сказал мистер Сойер, отрывая свои губы от кружки пива. — И если бы он остался жив, я сам бы сделал операцию и доконал бы его на месте.

Мистер Бенжамен Аллен несколько минут смотрел рассеянно на своего друга и потом сказал:

— Ты никогда не объяснялся с нею, Боб?

— Никогда.

— Отчего же?

— Я видел, что это будет бесполезно.

— Вздор! Ты должен высказать ей все напрямик не позже, как сегодня вечером, — возразил Бен Аллен с отчаянной энергией. — Арабелла должна быть твоею, или… или мне придется употребить свою власть.

— Посмотрим, — сказал мистер Боб Сойер, — посмотрим.

— Да, посмотрим, — ответил Бен Аллен свирепым тоном. Он приостановился на несколько секунд и затем продолжал голосом, дрожащим от внутреннего волнения. — Ты любил ее с детских лет, мой друг, любил, когда мы вместе с тобой ходили в приходскую школу. И что ж? Эта девчонка даже еще в ту пору издевалась над твоими чувствами. Помнишь ли, как однажды, со всей горячностью детской любви, ты упрашивал ее принять бисквиты и яблочные пирожки, опрятно сложенные в маленький пакетец из оберточной бумаги?

— Помню, — сказал Боб Сойер.

— Ведь она, кажется, не приняла этого подарка?

— Не приняла. Она сказала, что пакет слишком долго лежал у меня в кармане и от пирожков слышался весьма неприятный запах.

— Так, так. И после этого мы сами их съели. Негодная девчонка!

Пораженные этим неприятным воспоминанием, друзья нахмурили брови и безмолвно смотрели друг на друга.

Между тем как продолжалось это заседание и мальчишка в сером балахоне смотрел на остатки лакомых кусков, долженствовавших после завтрака поступить в его бесконтрольное владение, — по улицам Бристоля катился довольно странный экипаж темно-зеленого цвета, похожий отчасти на бричку, отчасти на карету, запряженный в одну лошадь темно-бурой шерсти, которой управлял на козлах странный детина угрюмой наружности, в панталонах грума и в кучерском кафтане. Старые леди весьма часто, из экономических расчетов, присваивают своим экипажам наружность этого рода. В настоящей колымаге тоже сидела старая леди.

— Мартин! — сказала старая леди, обращаясь к угрюмому джентльмену на козлах.

— Что прикажете? — отвечал угрюмый джентльмен, притрагиваясь к полям своей шляпы.

— Ступайте к мистеру Сойеру.

— Я туда и еду.

— Ну, хорошо. Так ступайте же.

Кучер воодушевил темно-бурого коня тремя ударами огромного бича с нахлесткой, и через несколько минут колымага остановилась у ворот квартиры мистера Роберта Сойера, преемника Нокморфа.

— Мартин!

— Чего изволите?

— Попросите мальчишку постоять здесь на улице и покараулить.

— Я сам буду караулить ее, сударыня, — отвечал Мартин, укладывая бич с нахлесткой наверху экипажа.

— Нет, нет, этого я не позволю ни под каким видом, Мартин, — сказала запальчивая леди, — ваше личное свидетельство будет очень важно, и вы должны идти со мной в этот дом. В продолжение всего свидания вы должны безотлучно стоять подле меня. Слышите?

— Слышу.

— Ну, так что ж вы еще стоите?

— Ничего, сударыня.

Сказав это, угрюмый джентльмен потихоньку сошел с колеса, на котором стоял несколько минут, придерживаясь левой рукой за верх колымаги, подозвал к себе мальчишку в сером балахоне, отворил дверцы, спустил подножки и, засунув руки во внутренность экипажа, вытащил оттуда старую леди с такой же бесцеремонностью, как будто она была коробочкой или сундуком.

— Ах, боже мой, как я взволнована, Мартин! — воскликнула старая леди. — Я вся дрожу теперь.

Мистер Мартин кашлянул и крякнул, но ничем больше не выразил своей симпатии. Старушка оправилась мало-помалу и взошла на крыльцо в сопровождении мистера Мартина. Завидев ее из окна, мистер Бенжамен Аллен и Боб Сойер поспешили убрать на скорую руку спиртные напитки, опрокинули скляночку с духами для истребления табачного запаха и затем выступили оба с полной готовностью свидетельствовать глубочайшее почтение и преданность вошедшей гостье.

— Вас ли я вижу, милая тетушка! — воскликнул мистер Бен Аллен. — Как это великодушно с вашей стороны, что вы решились удостоить нас своим визитом! Имею честь представить вам, тетушка, мистера Сойера, друга моего, Боба, о котором я уже давно говорил вам по поводу, знаете…

Тут мистер Бен Аллен склонился над ухом своей тетки и шепотом произнес имя своей сестры, так однако ж, что все и каждый явственно могли расслышать слово «Арабелла».

— Любезный Бенжамен, — сказала старушка, задыхаясь от внутреннего волнения и трепеща всем телом с головы до ног, — не тревожься, мой друг, житейское дело, но ты должен оставить меня на несколько минут с мистером Сойером. Мне надобно переговорить с ним.

— Боб, не угодно ли тебе отправиться с моей тетушкой в аптеку? — сказал мистер Бен Аллен.

— С большим удовольствием, — отвечал Роберт Сойер с докторской важностью. — Пожалуйте сюда, сударыня. Не бойтесь ничего. Мы вас мгновенно поставим на ноги, сударыня, не сомневайтесь в этом. Ну-с, прошу покорно.

С этими словами мистер Боб Сойер усадил старую леди в кресла, запер дверь, сел подле нее и расположился выслушать терпеливо исчисление болезненных симптомов, представлявших его воображению перспективу существенных выгод для докторской его профессии.

После кратковременного молчания старушка несколько раз покачала головой и заплакала навзрыд.

— Это ничего, — сказал Боб Сойер успокоительным тоном. — Маленькое расстройство нервов. Это вздор, сударыня. Мы дадим вам камфорной водицы, по три раза в день, на ночь — успокоительная микстура.

— Ох, я не знаю, с чего и как начать, мистер Сойер, — сказала старая леди, — ужасно, ужасно!

— Вам нет надобности начинать, сударыня, — отвечал молодой доктор. — Я могу и без вашего объяснения понять сущность вашей болезни. У вас не в порядке голова, сударыня.

— Нет, мистер Сойер, сердце не в порядке, — сказала старая леди с глубоким вздохом.

— С этой стороны, сударыня, опасности ни малейшей, — отвечал Боб Сойер. — Засорен желудок.

— Мистер Сойер! — вскричала старая леди, привскакивая с места.

— Без всякого сомнения, — подтвердил врач. — Стоит только благовременно принять медицинские меры, и все как рукой снимет.

— Мистер Сойер, — сказала старая леди, проникнутая величайшим негодованием, — или вы решились заранее нанести мне дерзкое оскорбление, или поведение ваше объясняется тем, что вы не понимаете цели моего визита. Никакая медицинская сила, все ваши порошки и микстуры не в состоянии были предупредить того, что случилось в недавнее время на моих глазах. Нечего терять слов с вами, молодой человек, я позову племянника, — заключила старушка, судорожно повертывая в руках свой ридикюль и вставая с места.

— Остановитесь, сударыня, — сказал Боб Сойер, — кажется, я действительно вас не понял. Не угодно ли теперь объяснить, что такое случилось?

— Племянница моя, мистер Сойер, — сказала старая леди, — сестра вашего приятеля…

— Так, сударыня, — сказал Роберт, пожираемый на этот раз величайшим нетерпением, потому что старая леди, несмотря на внутреннее волнение, говорила протяжно, с расстановкой, как и все старые леди. — Так, сударыня, так.

— Моя племянница, Арабелла, за три дня перед этим отпросилась навестить мою сестру, другую свою тетку, содержательницу женского пансиона в трех милях от города. Перед заведением ее вы можете увидеть ракитовый палисадник, замечательный в своем роде, и несколько старых развесистых дубов.

На этом месте старушка приостановилась, чтобы отереть слезы.

— Ах, сударыня, пусть черт их поберет, эти ракитовые кусты! — вскричал Роберт, совершенно забывая свою докторскую сановитость и осанку. — Говорите скорее, ради бога.

— Сегодня утром, — начала опять старая леди медленно и с расстановкой, — сегодня утром она, то есть моя племянница…

— Воротилась назад, я полагаю, — сказал Роберт с великим воодушевлением. — Так, что ли?

— Нет, мистер Сойер, совсем не так. Она писала ко мне…

— Письмо, разумеется. Что ж она говорит?

— Она говорит… то есть не говорит, а пишет, — и вот, мне бы хотелось сообщить Бенжамену это известие не сразу, а постепенно, чтобы, знаете, не расстроить его пылкого чувства, — она пишет ко мне, что… письмо это у меня в кармане, мистер Сойер, но я забыла очки в карете, а без очков я никак бы не могла указать на это место, — беда со слепыми глазами, мистер Сойер! Ну да, словом сказать, племянница моя пишет, что она уже замужем.

— Что-о-о? — закричал во весь голос мистер Боб Сойер.

— Замужем, — повторила старая леди.

Больше уже ничего не слышал мистер Боб Сойер. Он опрометью бросился из аптеки в другую комнату и закричал богатырским голосом:

— Бен, друг мой, она удрала!

Лишь только эта оглушительная весть достигла ушей мистера Бена Аллена, дремавшего тем временем за конторкой, как вдруг он быстро вскочил на ноги и, не говоря дурного слова, ринулся стремглав на мистера Мартина и, запустив свою руку за галстук этого невинного джентльмена, выразил очевидное намерение задушить его на том самом месте, где стоял он, понурив голову и почесывая затылок. Бурный и решительный в своих движениях, возбужденных внезапными порывами отчаяния, молодой человек приступил к выполнению своего намерения, обнаруживая одновременно большую силу и хирургическую опытность.

Мистер Мартин, принадлежавший к разряду джентльменов, не одаренных особенной силой красноречия или убеждения, покорился этой операции на несколько секунд с невозмутимым спокойствием философа, готового ко всяким приключениям. Убедившись, однако ж, что эта шутка в скором времени может отнять у него всякую надежду на получение хорошего жалованья и даровой квартиры в этом подлунном мире, он пробормотал какое-то метафизическое возражение и с одного размаха повалил молодого человека на пол. Но так как обе руки мистера Бена Аллена зацепились за его галстук, то, увлеченный силой падающей тяжести, он грянулся и сам по тому же направлению. Когда таким образом они лежали и барахтались, дверь аптеки отворилась и внезапно вошли два неожиданных посетителя — мистер Пикквик и мистер Самуэль Уэллер.

При взгляде на эту сцену, Самуэль вообразил, что мистер Мартин, по всей вероятности, нанялся в этом врачебном заведении за условленную сумму принимать какие-нибудь сильные лекарства или выдержать, эксперимента ради, какие-нибудь болезненные пароксизмы, или временами глотать яд, чтобы испытать на себе действительность каких-нибудь новейших антидотов, или, наконец, производить какие-нибудь другие более или менее смелые опыты с благородной целью увеличить массу медицинских сведений и удовлетворить пылкой любознательности двух молодых профессоров медицинской науки. Находясь под влиянием этого впечатления, Самуэль стоял спокойно на одном месте, опустив руки в карманы, и смотрел с великим участием на результат этого интересного эксперимента. Другого рода впечатления поразили восприимчивую душу ученого мужа. Мистер Пикквик, с обычной энергией, вдруг бросился на сражающихся джентльменов и закричал повелительным голосом, чтобы их разняли.

Это пробудило, наконец, деятельность мистера Боба Сойера, который до сих пор был, казалось, совершенно парализирован внезапным бешенством своего товарища и друга. При содействии этого джентльмена мистер Пикквик скоро поставил на ноги Бена Аллена. Мистер Мартин, находя неудобным оставаться на полу, встал сам и бросил вокруг себя бессмысленно равнодушный взор.

— Мистер Аллен, — сказал мистер Пикквик, — что с вами, сэр?

— Ничего, ничего, сэр, вот мы увидим! — отвечал мистер Аллен свирепым тоном.

— Да что такое? — спросил мистер Пикквик, бросая взгляд на Боба Сойера. — Здоров ли он?

Прежде чем Роберт собрался произнести ответ, Бен Аллен схватил мистера Пикквика за руку и пробормотал болезненно печальным тоном:

— Сестра моя, почтеннеший, сестра моя.

— О, только-то? — сказал мистер Пикквик. — Мы легко можем уладить это дело, к общему благополучию, я надеюсь. Сестрица ваша здорова и счастлива, почтеннейший, и я приехал сюда именно затем, чтобы…

— Жалею, господа, что я должен некоторым образом задержать ход этих приятных переговоров, как выразился однажды король, распуская парламент, — перебил мистер Уэллер, смотревший тем временем на стеклянную дверь, — но здесь вот происходит перед вашими глазами другой медицинский эксперимент. Какая-то старушка растянулась на ковре и желает, вероятно, чтобы ей сделали ампутацию или спринцовку, или что-нибудь в этом смысле.

— Ах, я и забыл, — сказал мистер Бен Аллен. — Это моя тетка.

— Великий боже! — воскликнул мистер Пикквик. — Что ж вы стоите, господа? Бедная леди! Тихонько, Самуэль, тихонько.

— Странное положение для бабушки почтенных лет! — заметил Самуэль, приподнимая тетку и усаживая ее в кресла. — Эй, ты, шаромыжник! Принеси-ка уксуса или спирта.

Это приказание относилось к мальчику в сером балахоне, который в это время, поручив надзор за каретой уличному сторожу, воротился назад, чтобы быть свидетелем происходившей суматохи. Благодаря общим усилиям этого мальчишки, Самуэля и двух молодых врачей, старая леди была, наконец, приведена в чувство.

— Теперь, сэр, потрудитесь объяснить, что вам угодно было сказать, — начал мистер Бен Аллен обращаясь к мистеру Пикквику.

— Я хотел изъяснить вам, сэр, — отвечал мистер Пикквик, — что сестрица ваша живет в Лондоне. Она здорова и счастлива.

— Какая мне нужда до ее счастья? — сказал мистер Бенжамен Аллен, выделывая грозные жесты обеими руками.

— Дайте мне вот только добраться до ее мужа: увидим, кто счастлив и кто несчастлив, — сказал Боб Сойер, — пусть этот негодяй сойдется со мной на двенадцати шагах: раздавлю его, уничтожу, размозжу…

— Остановитесь, сэр, — прервал мистер Пикквик. — Вы должны знать наперед, к кому обращаются ваши угрозы, и прошу вас иметь в виду прежде всего, что почтенный джентльмен, которого вы злословите без всякого основания и причины, был, есть и будет моим искренним другом.

— Кто же он? — сказал мистер Боб Сойер.

— Его имя, сэр, его имя! — закричал Бен Аллен.

— Мистер Натаниэль Винкель! — отвечал мистер Пикквик с удовольствием и твердостью.

Мистер Бенжамен Аллен, пораженный как громом этой неожиданной вестью, вдребезги разбил очки о каблук своего сапога, тщательно подобрал осколки и положил их в три свои кармана. Затем, скрестив руки на груди, он закусил губы и бросил свирепый взгляд на кроткие черты мистера Пикквика.

— Так это вы, сэр, изволили устроить эту свадьбу? — спросил, наконец, мистер Бенжамен Аллен, скрежеща зубами.

— И вот, если не ошибаюсь, — подхватила старая леди, — камердинер этого джентльмена беспрестанно шлялся вокруг моего дома и подговаривал моих слуг войти в их общий замысел, противный моей воле. Мартин!

— Что угодно? — сказал угрюмый джентльмен, выступая вперед.

— Это ли тот джентльмен, которого вы видели в нашем переулке? Вы еще говорили мне о нем сегодня поутру.

Мистер Мартин, в жизнь свою не любивший терять лишних слов, осмотрел Самуэля с ног до головы и сквозь зубы промычал:

— Он и есть.

Мистер Уэллер, не питавший никогда предосудительной гордости в своем сердце, улыбнулся на угрюмого джентльмена и проговорил учтивым тоном, что он имел честь видеть его один раз перед господской конюшней.

— Стало быть, я напрасно хотел задушить этого верного челядинца? — воскликнул мистер Бен Аллен. — Потрудитесь объяснить мне, мистер Пикквик, зачем и по какому поводу вздумалось вам употребить вашего слугу для выполнения злонамеренных планов против моей сестры? Я требую от вас объяснения, сэр.

— Да, сэр, объясните нам это, — сказал Боб Сойер.

— Это настоящий заговор! — прибавил мистер Бен Аллен.

— Злонамеренный план, — дополнил Боб Сойер.

— Бесчестный обман! — заметила старая леди.

— Чистейшее надуванье! — заключил мистер Мартин.

— Прошу вас, выслушайте меня, милостивые государи, — хладнокровно и без гнева начал мистер Пикквик, когда Бен Аллен растянулся, наконец, в креслах, в которых он обыкновенно пускал кровь своим пациентам. — Помощь моя молодым людям ограничивалась только тем, что я один раз позволил себе быть свидетелем назначенного свидания между ними, и это я считал со своей стороны неизбежно необходимым, так как, в противном случае, репутация молодой девушки подвергалась некоторой опасности, между тем как присутствие старого джентльмена отстраняло всякие оскорбительные подозрения. Больше я не принимал никакого участия в этом деле, и мне тогда в голову не приходило, что молодые люди могут быть так скоро соединены неразрывными узами брака. При всем том прошу заметить, милостивые государи, — заключил мистер Пикквик с особенной энергией: — я бы не противопоставил ни малейших препятствий этому браку, если бы знал о нем заранее.

— Слышите вы это? — сказал мистер Бенжамен Аллен, озирая всю компанию.

— Надеюсь, все это слышат, — заметил мистер Пикквик кротким тоном, — и все поймут, сэр, что, в качестве единственного родственника своей сестры, вы не имели ни малейшего права делать насилие нежному чувству, принуждая ее вступить в брак без всякого влечения и склонности сердечной. Это было слишком неделикатно и жестоко с вашей стороны. Что ж касается моего молодого друга, супруга сестры вашей, сэр, он стоит с вами на одной ступени, если не выше, в лестнице общественных отношений, и если вы не будете в моих глазах оказывать ему приличное уважение, я готов заранее отказаться от всяких дальнейших объяснений по этому предмету.

— Ко всему этому, почтенные господа, позволю себе и я прибавить малую толику, — сказал мистер Уэллер, выступая вперед. — Прибавление мое состоит вот в чем: один из вас назвал меня плутом. За что, позвольте спросить? Разве я похож на плута?

— Ах, Самуэль, это не имеет никакой связи с нашим делом, — перебил мистер Пикквик, — прикусите свой язык.

— Да уж я об этом не хлопочу, сэр, — отвечал Самуэль, — только есть тут своя особая история. Этот джентльмен, может статься, забрал себе в голову, что тут была еще прежде сердечная зазноба, а я вот могу доложить всем вам, господа, что ничего тут не было в этом роде, потому что молодая леди сказала с самого начала, что она терпеть его не может. Никто, стало быть, не перебивал ему дороги, и конец был бы всегда один и тот же, если бы даже молодая леди никогда не видала мистера Винкеля. Вот все, что я желал заметить, почтенные господа, и я надеюсь, что слова мои облегчили душу этого джентльмена.

Последовала кратковременная пауза за этими утешительными замечаниями. Наконец, мистер Бен Аллен поднялся со своего места и торжественно объявил, что он никогда больше не увидит лица своей сестры, и вслед за тем мистер Боб Сойер, наперекор лестному уверению Самуэля, произнес страшную клятву мщения против соперника, перебившего ему дорогу.

Но когда это дело приняло таким образом характер грозный и жестокий, мистер Пикквик нашел внезапно сильную союзницу в старой леди, которая, казалось, была сильно поражена и растрогана доказательствами ученого мужа, представленными в защиту молодой четы. Твердым шагом старушка подошла к мистеру Бенжамену Аллену и красноречиво изложила перед ним некоторые соображения и размышления примирительного свойства. Оказалось, по ее словам, что человек иной раз сам не знает, где упадет, где встанет, где найдет, где потеряет, и что, стало быть, чем меньше толковать об этом, тем лучше. К тому же, что сделано, того не переделаешь, и что прошло, того уж не воротит никакая человеческая сила. Притом, надо сказать правду, беда еще далеко не так велика, как можно было ожидать, и, следовательно, в строгом смысле, нет здесь никаких веских поводов тужить и горевать, кручиниться, беситься или выходить из себя. На все это мистер Бенжамен Аллен отвечал, что, не думая нисколько обижать своей тетушки, или оскорблять кого бы то ни было, он, однако ж, позволяет себе здесь, как и в других случаях, иметь собственные свои мнения и расчеты. Основываясь, в настоящем случае, на этих расчетах, он твердо убежден, что будет иметь удовольствие ненавидеть свою сестру вплоть до гробовой доски.

Наконец, когда эта свирепая решимость повторена была около полсотни раз, старая леди внезапно вскочила с места и, величественно вздергивая свой почтенный нос, пожелала осведомиться и узнать, по какому это поводу и за что про что потерял к ней всякое уважение ее собственный племянник, которого она отлично помнила еще до его рождения, лет двадцать пять назад, которого потом, еще глупым ребенком, держала на коленях, нянчила на руках, кормила арроурутом, и проч., и проч.?

Между тем как старушка, в сильных и резких выражениях, распекала мистера Бена Аллена за его непослушание и буйный характер, Боб Сойер и мистер Пикквик держали уединенную беседу в другой комнате, где, как можно было заметить, молодой человек несколько раз прикладывал свои уста к черной бутылке, производившей, по-видимому, весьма живительное влияние на все черты его лица. Скоро он решительно повеселел и, наконец, схватив бутылку, выбежал в переднюю комнату и объявил торжественным голосом, что намерен предложить тост за счастье и здоровье мистера и миссис Винкель, которых он от всего сердца и без малейшей зависти на душе поздравляет с благополучным браком. Услышав это, мистер Бен Аллен быстро вскочил с места и, завладев бутылкой, налил огромный стакан ликера, от которого через несколько минут лицо его почернело почти так же, как бутылка. Немедленно черная бутылка обошла всю компанию, и все, не исключая старой леди, пили за здоровье новобрачных с таким радушием, что даже самого металлообразного Мартина угораздило придать своей физиономии пленительно веселый и улыбающийся вид.

— И вот теперь у нас пойдет потеха, — сказал Боб Сойер, потирая руками. — Прокутим всю ночь, господа.

— Очень жаль, что я должен воротиться в свою гостиницу, — сказал мистер Пикквик. В последнее время я отвык долго сидеть по ночам, и к тому же, дорога чрезвычайно утомила меня.

— Останьтесь, по крайней мере, выпить с нами чаю, мистер Пикквик, — сказала старая леди ласковым тоном.

— Нет, покорно вас благодарю, — отвечал этот джентльмен.

Мы должны признаться, что ласковость и внимание старой леди были главнейшими побуждениями, заставившими мистера Пикквика преждевременно собраться домой. Он думал ежеминутно о миссис Бардль, и каждый взгляд старушки, приветливый и ласковый, бросал его в холодный пот.

Узнав о намерении мистера Пикквика отправиться на другой день в Бирмингем, к отцу мистера Винкеля, мистер Бенжамен Аллен вызвался сопровождать его в этот город, и они условились, что почтовый экипаж будет ожидать их в девять часов утра. Устроив этот пункт, мистер Пикквик взял шляпу и, сопровождаемый своим верным слугой, отправился в гостиницу «Зеленого куста», где, после сытного ужина, погрузился в сладкий сон, отдав наперед необходимые приказания Самуэлю относительно будущей поездки.

Глава XLIX. Путешествие мистера Пикквика в Бирмингем

На другой день поутру, в три четверти девятого, почтовые лошади остановились у гостиницы «Зеленого куста». Когда мистер Пикквик сел в карету и Самуэль поместился на запятках, ямщику приказано было остановиться на минуту перед врачебным заведением мистера Боба Сойера, с тем чтобы взять оттуда нового пассажира, мистера Бенжамена Аллена.

Через несколько минут экипаж действительно остановился перед подъездом с красным фонарем и весьма четкой надписью: «Сойер, преемник Нокморфа» — но каково было изумление мистера Пикквика, когда он, выставив свою голову из окна кареты, увидел весьма явственно, что мальчишка в сером балахоне усердно забивает ставнями все окна квартиры своего хозяина! При взгляде на этот совершенно неурочный маневр в ранний час утра, две мысли почти в одно мгновение возникли в душе великого человека: первая — что, по всей вероятности, скончался какой-нибудь добрый приятель и хороший пациент мистера Боба Сойера; вторая — что сам мистер Боб Сойер объявил себя банкротом.

— Что такое случилось? — спросил мистер Пикквик мальчика в сером балахоне.

— A ничего, сэр, не случилось, — отвечал мальчишка, открывая свой рот во всю длину и широту.

— Все обстоит благополучно, мистер Пикквик, — закричал Боб Сойер, внезапно появляясь у подъезда. В одной руке он держал кожаную сумку, мокрую и грязную; в другой — дорожный сюртук и огромную шаль. — Ведь и я тоже еду, почтенный друг.

— Вы! — воскликнул мистер Пикквик.

— Именно я, и вот вы увидите, какую учиним мы экспедицию, — отвечал Боб Сойер. — Эй, Самуэль, держите!

С этими словами молодой доктор медицины перекинул кожаную сумку на запятки, где озадаченный Самуэль поспешил уложить ее в ящик экипажа. Затем мистер Боб Сойер с помощью мальчишки надел на себя дорожный сюртук и, подойдя к окну кареты, захохотал во все горло.

— Ведь это умора, да и только; не правда ли, дружище? — сказал Боб, вытирая слезы обшлагом своего рукава.

— Однако ж, я, право, не ожидал, любезнейший, что вам вздумается ехать с нами, — сказал мистер Пикквик с некоторым замешательством.

— Вот в том-то и штука, что вы этого не ожидали, — отвечал Боб, ухватившись за край сюртука мистера Пикквика. — Это ведь шутка.

— Право? Так вы только шутите, любезнейший?

— Разумеется. Нечего хлопотать тут о профессии, если сама профессия, черт бы ее побрал, не хотела хлопотать обо мне. Запер, да и баста!

Представив это объяснение, мистер Боб Сойер, указал на закрытые окна своего заведения и захохотал опять.

— Ах, боже мой, на кого вы оставляете своих больных? — спросил мистер Пикквик с беспокойством.

— На самих себя, то есть на произвол натуры, почтеннейший, — отвечал Боб Сойер. — Никто из них не платил ни шиллинга, надо вам заметить. К тому же, если сказать правду, — продолжал Боб, понизив голос и наклонившись к уху мистера Пикквика, — мое отсутствие принесет им существенную пользу: за неимением других лекарств в аптеке, я бы принужден был всем своим пациентам раздать по порции каломели, а это, знаете, было бы весьма неприятно. Так, стало быть, все к лучшему.

На этот неожиданный аргумент мистер Пикквик не мог приискать приличного ответа.

— Но это, как видите, двуместная карета, мой друг, — сказал он наконец, после кратковременной паузы, — мы можем поместиться только вдвоем с мистером Алленом.

— О, на мой счет прошу не беспокоиться, — отвечал Боб. — Самуэль и я поместимся в сидейке на запятках, и авось нам не будет тесно. А здесь у подъезда будет приклеен вот этот билетик: «Сойер, преемник Нокморфа. Осведомиться о нем напротив этого дома, у миссис Криппс».

— Это что за особа?

— Миссис Криппс — мать моего мальчугана. «Мистер Сойер ускакал сегодня поутру миль за тридцать на консультацию первых столичных врачей, — говорит миссис Криппс. — Без него ничего не могли поделать. Какая-то страшная операция. Прислали за ним курьера. Бога ради, говорят, поезжайте, спасите». Дело в том, почтеннейший, что от этой проделки я ожидаю весьма счастливых результатов. Если об этой небывалой консультации будет напечатано к здешних газетах, так оно, знаете, карьера моя обделается сама собой. А вот и Бен. Ну, пошевеливайся, дружище.

С этими словами мистер Боб Сойер подсадил на козлы ямщика, впихнул своего друга во внутренность кареты, захлопнул дверцы, приподнял подножки, прибил билетик к уличной двери, запер ее, положил ключ в карман, вскочил на запятки, закричал: «Пошел!» — и прежде чем мистер Пикквик успел сообразить и размыслить, должен или не должен Боб Сойер сопутствовать ему в дороге, экипаж уже катился во всю прыть, и ямщик весело похлопывал бичом.

Пока они ехали по бристольским улицам, веселый Боб, с зелеными очками на глазах, вел себя степенно и с приличной важностью, исподволь только прибегая к различным словесным остротам в пользу и назидание мистера Самуэля Уэллера; но стоило экипажу очутиться за городом на большой дороге, молодой врач сдернул с носа зеленые очки и принялся выделывать разнообразные практические штуки с целью обратить наивящее внимание пешеходов на проезжающий экипаж. Между этими проделками не последнее место занимало громогласное подражание звукам кондукторского рожка и махание в воздухе над поверхностью кареты малиновым шелковым платком, который нарочно для этой цели был привязан к набалдашнику дорожной палки.

— Интересно было бы знать, отчего это все здесь останавливаются и смотрят на нас, — сказал мистер Пикквик, прерываясь на самой середине вдохновенной беседы, имевшей непосредственное отношение к мистеру Винкелю и его молодой супруге. — Какую странность они могут замечать в нас.

— Они, без сомнения, заглядываются на нашу карету, — отвечал Бен Аллен самодовольным тоном. — Здесь не привыкли видеть такие щегольские экипажи. Это им в диковинку, смею сказать.

— Может быть, — сказал мистер Пикквик. — Может статься. Очень вероятно. Должно быть, так.

Догадка мистера Пикквика, нет сомнения, приняла бы для него форму действительного факта, если бы в эту минуту, случайно выглянув из окна кареты, он не заметил, что взоры пешеходов вовсе не выражали того почтительного изумления, на которое он имел некоторое право рассчитывать на основании своих соображений. Ему даже показалось, что между пешеходами и наружными пассажирами экипажа существуют какие-то телеграфические сообщения, которые, как он догадывался теперь, могли иметь близкую или отдаленную связь с какими-нибудь выходками Роберта Сойера.

— Я надеюсь, — сказал мистер Пикквик, — что ветреный друг ваш авось не делает никаких глупостей на запятках.

— О, нет, как это можно, — отвечал Бен Аллен, — Роберт пресмирный парень, уж за это я ручаюсь.

Вслед за тем последовало самое продолжительное и мастерское подражание звукам кондукторского рожка, сопровождаемое взвизгами и криками, которые — уже не было в этом ни малейшего сомнения — происходили из легких и груди мистера Роберта Сойера.

Ученый муж и юный его собеседник выразительно переглянулись друг на друга, и затем мистер Пикквик, сняв шляпу, высунулся до самой поясницы из окна экипажа, и это доставило ему полную возможность обозреть всю сцену.

Мистер Боб Сойер, растопырив ноги во всю длину, сидел не на запятках, но на кровле экипажа, и на голове мистера Боба Сойера болталась надетая набекрень шляпа Самуэля Уэллера. В одной руке он держал огромный бутерброд, в другой — плетеную бутылку удовлетворительного размера, и уста его поминутно прикладывались то к бутерброду, то к бутылке, между тем как в промежутках оглашал он воздух диким воем или перестреливался какой-нибудь шуточкой с проходившим незнакомцем. Малиновый флаг укреплен был в вертикальном положении на одной из оконечностей кузова кареты, а мистер Самуэль Уэллер, украшенный шляпой Боба Сойера, сидел в самом центре сидейки на запятках и кушал бутерброд с вдохновенным аппетитом, при чем физиономия его выражала совершеннейшее удовольствие и одобрение всех поступков мистера Роберта. Уже одно это могло в высшей степени раздражить джентльмена с характером мистера Пикквика; но это было еще не все. В эту самую минуту экипаж повстречался с дилижансом, набитым пассажирами и внизу, и вверху на империале: мистер Боб Сойер взял в одну руку шляпу, в другую флаг и прокричал во все горло троекратное «ура», свидетельствуя в то же время глубокое почтение встречным путешественникам и путешественницам, которые помирали со смеху, озирая шутовскую фигуру молодого человека.

— Мистер Сойер! — вскричал мистер Пикквик, доведенный до самого раздражительного состояния. — Мистер Сойер, сэр!

— Э-ой! — отвечал этот джентльмен, перегибаясь с величайшим хладнокровием через кровлю экипажа.

— Вы с ума сошли, сэр? — спросил мистер Пикквик.

— Ничуть не бывало, дружище.

— Что ж вы делаете?

— Веселюсь на ваше здоровье.

— Он веселится! — вскричал мистер Пикквик в порыве величайшего негодования. — Как вам не стыдно, сэр? Уберите этот шутовский красный платок. Я требую этого, сэр. Самуэль, возьмите платок.

Прежде чем Самуэль собрался исполнить волю своего господина, мистер Боб Сойер грациозно сдернул флаг с набалдашника палки и, уложив его в карман, сделал мистеру Пикквику учтивый поклон. Затем, не теряя лишних слов, он откупорил бутылку и выпил три или четыре глотка, давая знать движением руки, что он желает мистеру Пикквику великого благополучия и счастья. Выполнив этот маневр с необыкновенной быстротой, Боб Сойер бросил благосклонный взгляд на мистера Пикквика, облизнулся, закусил и улыбнулся.

— Ну, полно, полно, молодой человек, — сказал мистер Пикквик, когда гнев его стал простывать мало-помалу. — Пожалуйста, вы не делайте этих глупостей, сэр.

— Нет, нет, — отвечал Боб, размениваясь шляпами с мистером Уэллером, — ни под каким видом, почтенный друг. Признаться, я и сам не знаю, как у меня до этого дошло: езда такая веселая, я и не выдержал.

— Рассудите сами, молодой человек, ведь это ни на что не похоже.

— Знаю, знаю, старшина. Уж будьте теперь покойны: ничего этого не будет.

Успокоенный этими уверениями, мистер Пикквик скрылся во внутренности кареты и поднял стекло; но лишь только возобновился у них прерванный разговор, как внимание ученого мужа было отвлечено появлением небольшого черного тела продолговатой формы перед самым окном. Этот странный предмет два или три раза стукнулся о стекло, напрашиваясь, очевидно, в карету.

— Что это такое? — воскликнул мистер Пикквик.

— Бутылка, если не ошибаюсь, — заметил Бен Аллен, разглядывая с очевидным участием странный предмет, — и думать надобно, что эта бутылка принадлежит Роберту.

Догадка оказалась совершенно верной. Мистер Боб Сойер прицепил плетеную бутылку к оконечности своей палки и, постукивая ею в окно, выражал таким образом безмолвное желание, чтобы приятели его, для общей пользы, освидетельствовали содержание этого предмета.

— Что ж нам делать? — сказал мистер Пикквик. — Эта выходка опять никуда не годится.

— Надобно, я думаю, взять бутылку, — отвечал Бен Аллен. — Мы спрячем ее и не отдадим назад: это послужит для него наказанием.

— A что? Ведь и в самом деле!

— Больше тут и нечего делать.

Находя этот совет весьма благоразумным, мистер Пикквик тихонько отворил окно и отцепил бутылку, к очевидному удовольствию мистера Боба Сойера, который при этой операции залился самым веселым смехом.

— Что это за неугомонный весельчак! — воскликнул мистер Пикквик, посматривая на своего собеседника с бутылкой в руках.

— Да, нрав у него очень веселый, — заметил мистер Аллен.

— На него и сердиться нельзя, — сказал мистер Пикквик.

— Никак нельзя, — подтвердил Бен Аллен.

В продолжение обмена этими коротенькими сентенциями мистер Пикквик машинально откупорил бутылку.

— Что это такое? — спросил Бен Аллен беспечным тоном.

— Не знаю, — отвечал мистер Пикквик с такой же беспечностью. — Запах, кажется, довольно приятный.

— Право?

— Кажется, так, а впрочем, утвердительно нельзя сказать.

— Не лучше ли вам приотведать, мистер Пикквик?

— Вы так думаете?

— Я именно так думаю; иначе нельзя и узнать, что здесь такое.

Всегда готовый жертвовать своими личными чувствами и впечатлениями в пользу ближнего, ученый муж приложил горлышко бутылки к своим устам и втянул в себя один или два глотка.

— Ну, так что ж это такое? — спросил Бен Аллен с некоторым нетерпением.

— Не знаю, право, как бы не ошибиться, — отвечал, облизываясь, мистер Пикквик. — Ну да, да, так и есть, — сказал ученый муж после вторичного эксперимента, — это пунш, ананасовый пунш.

Мистер Бен Аллен взглянул на мистера Пикквика, мистер Пикквик взглянул на мистера Бена Аллена. Мистер Бен Аллен улыбнулся, но мистер Пикквик сохранил степенный вид.

— A вот если мы выпьем все до капли, так это впредь послужит ему уроком, — сказал мистер Пикквик.

— Скажите, пожалуйста! Ведь и мне то же пришло в голову, — отвечал Бен Аллен. — Удивительное совпадение.

— Ну, так церемониться нечего: ваше здоровье, мистер Аллен.

С этими словами мистер Пикквик втянул в себя значительное количество глотков и потом передал бутылку Бену Аллену, который не замедлил последовать его примеру. Улыбки на этот раз сделались взаимными, так же, как постепенный раздел ананасового пунша.

— A ведь, если сказать правду, шутки его очень забавны, — заметил мистер Пикквик, осушая последнюю каплю.

— И остроумны, — подтвердил Бен Аллен.

И в доказательство, что мистер Боб Сойер был остроумнейшим из смертных, молодой друг его рассказал мистеру Пикквику презабавную историю о том, как однажды этот джентльмен схватил от пьянства сильнейшую горячку и принужден был обрить себе голову. Этот рассказ был далеко не окончен, когда экипаж остановился у трактира «Берклейской долины» для смены лошадей.

— Здесь мы станем обедать, господа, не так ли? — сказал Боб Сойер, заглядывая в окно.

— Обедать! — воскликнул мистер Пикквик. — Как это можно? Мы проехали всего девятнадцать миль, а нам еще остается восемьдесят семь с половиной.

— Тем, значит, необходимее нам подкрепить силы для такой дальней дороги, — возразил мистер Боб Сойер.

— Э, полноте! Что за обед к половине двенадцатого? — сказал мистер Пикквик, взглянув на свои часы.

— Ну, так полдничать, — отвечал Боб. — Эй, любезный! Полдник для трех персон, лошади пусть постоят. Прикажите подать на стол все холодные блюда, какие у вас есть, бутылки две элю, разумеется, — и дайте нам отведать вашей лучшей мадеры.

Раздав эти приказания с необычайной суетливостью, мистер Боб Сойер побежал в буфет, чтобы лично наблюдать за приготовлениями полдника. Минут через пять он воротился и объявил, что все изготовлено на славу.

Полдник, по общему приговору, действительно оказался превосходным, и все три джентльмена с величайшим аппетитом пили шотландский эль и старую ост-индскую мадеру. Плетеная бутылочка вновь наполнилась ананасовым пуншем, и когда путешественники в прежнем порядке уселись на местах, кондукторский рожок заиграл опять и малиновый флаг появился на поверхности экипажа уже без малейшего сопротивления со стороны мистера Пикквика.

В городе Тьюксбери, в гостинице «Желтого хмеля», путешественники остановились пообедать.

Шотландский эль, мадера и портвейн были потребованы в значительном количестве, и, сверх того, плетеная бутылочка наполнилась как следует уже в четвертый раз. Под влиянием всех этих сердцекрепительных напитков, мистер Пикквик и Бен Аллен покоились сладким сном в продолжение тридцати миль, между тем как Боб Сойер и мистер Уэллер распевали дуэты на запятках.

Было очень темно, когда мистер Пикквик впервые открыл глаза и выглянул из окна кареты. Хижины и сараи, разбросанные по обеим сторонам дороги, грязная наружность всех видимых предметов, затхлая атмосфера, груды пепла, извести, мусора, кирпичей, густые клубы дыма, поднимавшиеся к облакам из высочайших труб, блеск и мерцание отдаленных огней, громадные фуры, нагруженные товарами — все это служило несомненным признаком, что путешественники быстро приближаются к большому промышленному городу Бирмингему.

И вот, наконец, они в самом центре этого коммерческого круговорота. На улицах — многочисленные толпы ремесленников, купцов, фабрикантов, рабочих. Смутный гул разнообразных голосов вырывается из каждого дома; свечи горят ярко во всех верхних этажах; движение колес и шум от гигантских машин потрясают дрожащие стены. Неугомонный стук молота, бурное дыхание паров, звон и бренчанье многочисленных орудий промышленного производства — такова была музыка, оглушившая наших путешественников при въезде в Бирмингем.

Карета между тем быстро катилась из улицы в улицу, по направлению к первой городской гостинице, где путешественники должны были остановиться. Равнодушный к окружающим предметам, мистер Пикквик успел углубиться в сущность деликатного поручения, составлявшего исключительную цель его поездки.

Деликатная сущность поручения и трудность привести его в исполнение удовлетворительным способом нисколько ни уменьшались от добровольного сотоварищества мистера Боба Сойера. Совсем напротив: мистер Пикквик чувствовал, что присутствие в настоящем случае молодого человека было для него такой честью, которой он никак не стал бы добиваться сам по себе, и, если сказать правду, он был бы даже очень рад заплатить довольно значительную сумму, чтобы удалить мистера Боба Сойера миль за пятьдесят от этого места.

Мистер Пикквик до сих пор еще ни разу не видал мистера Винкеля старшего и не пользовался его личным знакомством, хотя два или три раза он писал к нему весьма длинные письма, в которых делал лестные отзывы о характере и нравственности его сына. Он понимал теперь с удовлетворительной ясностью, что на его месте было очень неловко представляться первый раз в сопровождении двух юношей весьма легкомысленной и ветреной натуры.

«Надобно, однако ж, сделать все, что от меня зависит, — думал мистер Пикквик, успокаивая по возможности свои взволнованные чувства: — я должен увидеть его не иначе как сегодня, сообразно с обещанием, данным его сыну. Эти молодые люди, по всей вероятности, не отстанут от меня; но я постараюсь сократить свидание и буду надеяться, что они, из уважения к самим себе, станут вести себя прилично».

Когда он успокоил себя этими размышлениями, карета остановилась, наконец, у подъезда Королевской гостиницы. Самуэль Уэллер, не без некоторого усилия, разбудил Бена Аллена и вытащил его из экипажа. Мистер Пикквик последовал за ними. Когда им отвели уютный и опрятный номер, ученый муж немедленно приступил с расспросами к слуге относительно места жительства мистера Винкеля.

— Близехонько отсюда, сэр, — отвечал слуга, — четверть мили, не более. Мистер Винкель заведует у нас работами на канале, и его сделали недавно смотрителем буяна. Квартиру его вам всякий мальчишка укажет.

Здесь слуга как будто невзначай задул свечу, и принялся зажигать ее опять, доставляя таким образом мистеру Пикквику удобный случай предложить еще несколько вопросов, если он этого желает.

— Прикажете, сэр, подать что-нибудь? — сказал слуга, приведенный в отчаяние молчанием мистера Пикквика. — Чаю или кофе, сэр? Обед, сэр?

— Ничего покамест.

— Слушаю, сэр. Угодно вам заказать ужин, сэр?

— Не теперь, любезный.

— Слушаю, сэр.

Здесь он медленно пошел к дверям, но остановился на полдороге, обернулся и сказал с приятной улыбкой.

— Не прикажите ли послать к вам горничную, господа?

— Пошлите, пожалуй, — сказал мистер Пикквик.

— Слушаю, сэр.

— И принесите содовой воды, — сказал Боб Сойер.

— Содовой воды, сэр? Слушаю, сэр. Очень, хорошо, сэр.

Это приказание, по-видимому, облегчило душу честного слуги от подавляющего груза, и он незаметно скрылся из глаз. Трактирные служители никогда не ходят и не бегают: у них есть свой особый и таинственный способ выкрадываться из комнат, и этот способ неизвестен другим смертным.

Содовая вода пробудила некоторые слабые признаки жизненной деятельности в особе мистера Бенжамена Аллена: его уговорили умыться, причесаться, и он позволил Самуэлю вычистить свое платье. Мистер Пикквик и Боб Сойер привели также в порядок свой туалет, и затем все трое, рука об руку, отправились к мистеру Винкелю, при чем Боб Сойер, для препровождения времени, наполнял атмосферу табачным дымом.

За четверть мили от первой городской гостиницы, в тихой и уединенной улице, стоял старый красный кирпичный дом с тремя ступеньками перед подъездом, на поверхности которого была медная дощечка, где крупными римскими буквами было изображено: «Мистер Винкель». Ступеньки были очень белы, кирпичи очень красны, и весь дом казался очень чистым и опрятным. Здесь-то, в десять часов вечера, остановились мистер Пикквик, мистер Бенжамен Аллен и мистер Боб Сойер.

На повторенный стук в дверь к путешественникам выбежала молодая хорошенькая девушка, оторопевшая от изумления при взгляде на трех незнакомых джентльменов.

— Дома ли мистер Винкель, моя милая? — спросил мистер Пикквик.

— Дома.

— Можно его видеть, душенька?

— Мистер Винкель ужинает, сэр.

— Потрудитесь передать ему вот эту карточку, моя милая, — сказал мистер Пикквик. — Мне очень жаль беспокоить мистера Винкеля в такой поздний час, но я должен непременно увидаться с ним сегодня. Я только что приехал в этот город.

Девушка бросила робкий взгляд на мистера Боба Сойера, который между тем разнообразными и чудодейственными гримасами спешил выразить достойную степень удивления и уважения к молодой красавице.

— Не угодно ли вам пожаловать в коридор, пока я доложу мистеру Винкелю?

И затем, не дожидаясь ответа, она кликнула другую служанку, которая в ее отсутствие должна была караулить в коридоре шляпы, сюртуки и шинели. Но через минуту она воротилась опять и попросила незнакомых джентльменов войти в одну из комнат первого этажа, похожую отчасти на уборную, отчасти на приемную. Главнейшими предметами мебели здесь были: письменная конторка, рукомойник, бритвенный прибор, маленькое зеркало, колодка для сапог, подножная скамейка, маленький круглый столик, четыре стула и старинный часовой шкаф. На мраморной полке в углублении камина стояла железная касса, и, наконец, две висячих полки для книг и бумаг служили единственными украшениями стен, оклеенных обоями.

— Прошу извинить, сэр, что я заставила вас дожидаться в коридоре, — сказала девушка, зажигая лампу и обращаясь к мистеру Пикквику с обворожительной улыбкой, — но я еще никогда не имела чести вас видеть; а у нас тут столько всякого народа, что, признаться, не клади плохо…

— Ничего, моя милая, стоит ли тут извиняться? — сказал мистер Пикквик добродушным тоном.

— Вовсе не стоит, душечка, — подтвердил Боб Сойер, протягивая обе руки в изъявление желания, чтобы молодая леди не спешила уходить из комнаты.

Но эта ласка отнюдь не произвела благодетельного впечатления на молодую леди, и, сказав, что мистер Боб Сойер «возмутительный человек», она прикоснулась весьма неосторожно своими нежными пальчиками в его щеке и стремительно выбежала из комнаты.

Лишенный общества молодой леди, мистер Боб Сойер, для общей потехи и собственного удовольствия, раскрыл и закрыл конторку, заглянул в бумаги на книжной полке, попробовал замок в железной кассе, примерил хозяйские сапоги и произвел несколько забавных экспериментов над мебелью — все эти проделки поражали невыразимым ужасом и страхом мистера Пикквика и доставляли в то же время несказанное удовольствие самому мистеру Бобу Сойеру.

Наконец, дверь отворилась, и в комнату вошел низенький старичок во фраке и панталонах табачного цвета, с карточкой мистера Пикквика в одной руке и серебряным подсвечником в другой. Походка, голова и все черты лица напоминали в нем фигуру мистера Винкеля младшего, за исключением того только, что старичок был несколько плешив.

— Здравствуйте, мистер Пикквик, здравствуйте, сэр! — сказал мистер Винкель старший, поставив подсвечник на стол и протягивая свою руку. — Надеюсь, вы здоровы, сэр. Очень рад вас видеть. Садитесь, мистер Пикквик, прошу покорно. Этот джентльмен…

— Приятель мой, мистер Сойер, — перебил мистер Пикквик, — друг вашего сына.

— О! — сказал мистер Винкель старший, бросая довольно угрюмый взгляд на Боба. — Надеюсь, вы здоровы, сэр?

— Как медведь, к вашим услугам, — отвечал Боб Сойер.

— A в этом другом джентльмене, — продолжал мистер Пикквик, — мне приятно рекомендовать вам близкого родственника, или, лучше, самого искреннего друга вашего сына, как это вы сейчас увидите из письма, которое я привез к вам, мистер Винкель. Фамилия его — Аллен, сэр.

— Вы говорите об этом господине, сэр? — спросил мистер Винкель, указывая карточкой на Бена Аллена, который тем временем успел заснуть, прислонившись спиной к стене.

Мистер Пикквик только хотел отвечать на этот вопрос и уже собрался исчислить, во всей полноте, достоинства и отличия фамилии мистера Бенжамена Аллена, как в эту самую минуту остроумный и находчивый Боб Сойер ущипнул своего друга за руку с той целью, чтобы пробудить в нем сознание своего положения. Мистер Аллен взвизгнул и быстро вскочил на ноги. Затем, увидев перед собой незнакомое лицо, он стремительно подошел к мистеру Винкелю, взял его за обе руки и, пробормотав несколько отрывочных сентенций без определенного значения и смысла, спросил, не угодно ли ему чего-нибудь, в ожидании обеда, выпить, закусить или перекусить; после всего этого мистер Аллен сел опять на свое место и начал бросать вокруг себя бессмысленные взоры, как будто не имел он ни малейшего сознания о том, куда, как и зачем привела его судьба.

Положение мистера Пикквика становилось тем более затруднительным, что мистер Винкель старший не скрывал своего изумления при взгляде на странное поведение молодых людей. Чтобы разом покончить это дело, он вынул из кармана письмо и, представляя его мистеру Винкелю, сказал:

— Это письмо, сэр, от вашего сына. Из содержания его вы изволите усмотреть, что от вашего отеческого внимания и снисхождения будет зависеть все счастье и благосостояние молодого человека. Прошу вас покорнейше прочесть письмо спокойно, хладнокровно и потом сказать мне откровенно, какое впечатление произведет оно на ваше родительское сердце. О важности приговора, который я буду иметь честь выслушать из ваших уст, вы можете судить уже по одному тому, что я нарочно приехал сюда для свидания с вами и решился, не откладывая ни одной минуты, явиться к вам в столь поздний час… несмотря на такие невыгодные обстоятельства, — заключил мистер Пикквик, взглянув искоса на своих молодых друзей.

После этого вступления мистер Пикквик поспешил вручить по принадлежности озадаченному мистеру Винкелю огромное послание его сына и затем, усевшись на стул, принял наблюдательную позу, подобающую джентльмену, который не чувствует теперь ни малейшей тяжести на своей душе.

Старичок повертел письмо в руках, взглянул на углы конверта, на адрес, на печать, придвинул стул к круглому столику, поправил лампу, сломал печать, развернул бумагу и приготовился читать.

Но в этот самый момент мистер Боб Сойер, казавшийся спокойным в продолжение нескольких минут, положил свои руки на колени и сделал уморительную гримасу вроде тех, какие мы встречаем на портретах, изображающих покойного мистера Гримальди, знаменитого шута. Случилось, однако ж, что мистер Винкель старший вместо того, чтобы углубиться в чтение письма, как рассчитывал Боб Сойер, устремил ненароком пристальный взгляд на фигуру самого Боба Сойера, и, сделав логичное заключение, что шутовская гримаса имеет целью осмеяние его собственной особы, старичок сделал такую строгую и суровую мину, что черты покойного Гримальди мгновенно приняли выражение невинной скромности и смирения.

— Вы что-то говорили, сэр? — спросил мистер Винкель после страшного молчания.

— Нет, сэр, — отвечал Боб Сойер смиренным тоном.

— Уверены ли вы в этом, сэр?

— О, да, сэр, совершенно уверен.

— A мне показалось, что вы действительно говорили, сэр, — продолжал старый джентльмен тоном выразительного негодования, — вы, может быть, смотрели на меня, сэр?

— О, нет, сэр, совсем нет! — отвечал Боб с величайшей учтивостью.

— Очень рад слышать это, сэр, — сказал мистер Винкель старший.

Бросив еще раз сердитый взгляд на уничтоженного Боба, старый джентльмен пододвинул к себе лампу и уже серьезно углубился в чтение письма.

Мистер Пикквик следил пристально и внимательно за всеми движениями старца, по мере того как он перебегал от одной строки к другой, от первой страницы ко второй, от второй к третьей, от третьей к четвертой и последней; но ни малейшее изменение в чертах лица не могло служить более или менее правдоподобным истолкованием чувствований, с какими мистер Винкель старший принял известие о супружестве своего сына, которое супружество, как знал мистер Пикквик, описывалось уже на первой странице после двенадцатой строки.

Мистер Винкель прочитал письмо до последнего слова, сложил его опять со всей тщательностью и аккуратностью делового человека, и в то самое мгновение, как мистер Пикквик ожидал неминуемого взрыва сильных ощущений, старичок обмакнул перо в чернильницу и сказал совершенно спокойным тоном, как будто речь шла о какой-нибудь коммерческой безделке:

— Куда адресовать к Натаниэлю, мистер Пикквик?

— В гостиницу «Коршуна и Джорджа», — отвечал этот джентльмен.

— «Коршун и Джордж». А где эта гостиница?

— На Георгиевском подворье, в Ломбардской улице.

— В Сити?

— Да.

Старый джентльмен методически записал адрес на изнанковой стороне конверта, бросил письмо в конторку, запер ее, положил в карман связку ключей и сказал:

— Больше, я полагаю, ничто не может удерживать вас у меня, мистер Пикквик?

— Ничто, почтеннейший?! — вскричал озадаченный мистер Пикквик в порыве негодующего изумления. — Ничто?! И вы не намерены ничем больше выразить своего мнения по поводу этого великого события в жизни нашего молодого друга? Вы не хотите уверить его через меня в продолжении своего покровительства и родительской любви? И не будет от вас ни одного ласкового слова, ни одного привета этой юной чете? Что с вами, мистер Винкель? Образумьтесь, почтеннейший, подумайте!

— Я подумаю об этом на досуге, — отвечал старичок. — На этот раз мне нечего сказать. Я человек деловой, мистер Пикквик, и не привык сгоряча пускаться на какие бы то ни было аферы. В настоящем случае я никак не могу одобрить этого дела: обстановка его мне решительно не нравится. Тысяча фунтов — небольшая сумма, мистер Пикквик.

— Что правда, то правда, вовсе небольшая, бездельная сумма, — перебил Бен Алиен, проснувшийся в эту минуту и припомнивший весьма кстати, что сам он прокутил свою тысячу фунтов наследства без малейшего затруднения. — Вы умный человек, сэр. Ведь он смышленый малый: как ты думаешь, Боб?

— Очень рад, что вы, сэр, признаете мое мнение справедливым, — сказал мистер Винкель старший, бросая презрительный взгляд на Бена Аллена, продолжавшего глубокомысленно качать головой. — Дело вот в чем, мистер Пикквик; я позволил своему сыну совершить под вашим руководством несколько путешествий с той целью, чтобы он пригляделся к людям и вступил в жизнь не беспомощным школьником; но я никогда не уполномочивал его на женитьбу без моего согласия. Он знает это очень хорошо. Стало быть, если мне вздумается лишить его своего отеческого покровительства, Натаниэль не будет иметь никакого права изумляться или сетовать на меня. Впрочем, я буду писать ему, мистер Пикквик. Прощайте, спокойной вам ночи, сэр. Маргарита, проводите этих господ.

Все это время Боб Сойер неугомонно толкал мистера Бена Аллена, поощряя его сказать что-нибудь со своей стороны в защиту правого дела. На этом основании Бен Аллен, без всяких предварительных соображений, вдруг разразился краткой, но сильно патетической речью:

— Сэр! — воскликнул мистер Бен Аллен, раскрыв свои мутные глаза на старого джентльмена и размахивая вверх и вниз своей правой рукой. — Сэр, стыдитесь самих себя… стыдитесь этих стен, сэр!

— Как брат жены моего сына, вы, конечно, превосходный судья в этом деле, — отвечал мистер Винкель старший. — Довольно об этом. Прошу вас не возражать, мистер Пикквик. Прощайте, господа.

С этими словами старичок взял свечу и, отворив дверь, учтиво попросил гостей освободить его от дальнейших переговоров.

— Вы станете жалеть об этом, — сказал мистер Пикквик, с трудом удерживая порывы своего негодования.

— Это мы увидим, — отвечал спокойно мистер Винкель старший. — Еще раз, господа, желаю вам спокойной ночи.

Мистер Пикквик пошел на улицу, сердито шагая, в сопровождении мистера Боба Сойера, совершенно оглушенного непреклонно строгим решением старого джентльмена. За ними покатилась шляпа Бена Аллена, и через минуту сам Бен Аллен появился на лестничной ступени у подъезда. Все три джентльмена хранили глубокое молчание всю дорогу и, не поужинав, разошлись в гостинице по своим спальням. Углубляясь на досуге в сущность и вероятные последствия своего визита, мистер Пикквик скоро пришел к заключению, что ему никак не следовало отваживаться на эту поездку, не собрав наперед отчетливых сведений о характере мистера Винкеля старшего, который оказался в такой ужасной степени деловым человеком.

Глава L. Мистер Пикквик встречает одного из своих старых знакомых, и этому счастливому обстоятельству читатель обязан поразительно интересными подробностями относительно двух великих людей, могущественных и славных в литературном мире

Мистер Пикквик проснулся, по обыкновению, в восемь часов. Наступившее утро всего менее могло рассеять в душе великого человека неприятные впечатления, произведенные неожиданными последствиями вчерашнего визита. Небо было пасмурно и мрачно, воздух затхл и сыр, улицы мокры и грязны. Дым лениво выходил из труб, как будто у него не хватило храбрости подняться к облакам; дождь капал медленно и вяло, как будто не смея превратиться в ливень. Боевой петух на трактирном дворе, лишенный всех признаков своего обычного воодушевления, печально покачивался на одной ножке в уединенном углу; осел, понурив голову, расхаживал в созерцательном расположении духа, как будто в глупой голове его мелькала мысль о самоубийстве. На улице, кроме зонтиков, не было видно никакого предмета, и ничего не слышалось, кроме падения дождевых капель.

Завтрак был очень скучен, и разговор между нашими путешественниками вовсе не клеился. Даже мистер Боб Сойер живо чувствовал на себе одуряющее влияние погоды. Он был теперь, по его собственному выражению, «сбит с панталыка». Мистер Пикквик и Бен Аллен были тоже не в своей тарелке.

В тоскливом ожидании лучшей погоды, путешественники перечитали последний номер лондонской вечерней газеты от первой строки до последней, перетоптали ковер в своей комнате от первого до последнего рисунка, повысмотрели все картины на стенах и перепробовали, без малейшего успеха, все предметы для разговора. Наконец, мистер Пикквик, дождавшись полудня и не видя никакой перемены к лучшему, позвонил и отдал приказание закладывать лошадей.

Заложили и поехали. Дождь полил сильнее, слякоть по дороге увеличивалась с каждой минутой, и огромные куски грязи летели беспрепятственно в открытые окна экипажа, так что пассажирам во внутренности кареты было почти столько же неловко, как и тем, которые по-прежнему поместились на запятках. При всем том, в самом движении и живом сознании чувства деятельности заключалось уже бесконечное превосходство перед скучным и томительным бездействием в скучной комнате, откуда, без всякой цели и намерения, приходилось смотреть на скучную улицу и дождевые капли. Оживленные путешественники не могли понять, зачем и отчего они так долго отсрочивали свою поездку.

Когда они остановились в Ковентри на первой станции, пар от лошадей поднялся такими густыми облаками, что затмил совершенно станционного смотрителя, и путешественники слышали только его громкий голос, выходивший из тумана. Он говорил, что человеколюбивое общество³⁰, при первой раздаче премий, должно непременно наградить его первой золотой медалью вследствие того, что у него достало храбрости снять шляпу с ямщика, иначе этот парень неизбежно должен был бы утонуть, так как вода с полей его шляпы лилась обильным потоком на рукава его, грудь и шею.

— Прекрасная погода! — сказал Боб Сойер, поднимая воротник своего пальто и закрываясь шалью.

— Чудодейственная, сэр, — подтвердил Самуэль Уэллер. — А знаете что, сэр?

— Что?

— Случалось ли вам когда-нибудь видеть больного ямщика?

— Не припомню. А что?

— В ту пору, например, когда вы были студентом, в клинику вашу никогда не приносили больного ямщика?

— Нет, никогда.

— Я так и думал. А случалось ли вам видеть на каком-нибудь кладбище надгробный памятник ямщику?

— Нет, не случалось.

— A мертвого ямщика видели вы когда-нибудь?

— Никогда.

— Ну, так никогда и не увидите, — отвечал Самуэль торжественным тоном. — Есть еще другой предмет, которого никогда не видал ни один человек: это, сэр, мертвый осел. Никто не видал мертвого осла, за исключением разве одного джентльмена в черных шелковых панталонах, знакомого с одной молодой женщиной, у которой был козел. Но тот осел приехал сюда из Франции, и очень могло статься, что был он не из настоящей породы.

В этих и подобных разговорах проходило время, пока, наконец, экипаж не остановился в Дончорче. Здесь путешественники перекусили, переменили лошадей и отправились на следующую станцию в Девентри, откуда через несколько часов благополучно прибыли в Таучестер. Дождь, усиливаясь постепенно, не прекращался ни на одну минуту.

— Это, однако ж, из рук вон, господа! — заметил Боб Сойер, заглядывая в окно кареты, когда экипаж остановился в Таучестере, у подъезда гостиницы «Сарациновой головы». — Не мешало бы положить этому конец.

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пикквик, открывая глаза после продолжительной дремоты. — Вы, кажется, ужасно вымокли.

— Не то чтобы ужасно, а так себе, — отвечал Боб, — дождь, кажется, не думает церемониться с нами.

Дождь струился крупными каплями с его шеи, рукавов, локтей, колен, и весь костюм мистера Боба, пропитанный водой, представлял подобие блестящей клеенки.

— Да, как видите, я промок порядком, хотя, может быть, не до костей, — сказал Боб, стряхивая с себя дождевые капли наподобие ньюфаундленской собаки, только что вынырнувшей из воды.

— Дальше, я думаю, нам нельзя ехать в такую позднюю пору, — сказал Бен.

— Это уж само собою разумеется, — подтвердил Самуэль Уэллер, присоединяя свои наблюдения к общему совещанию, — лошади измучатся по пустякам, и толку не будет никакого. В этой гостинице, сэр, превосходные постели, — продолжал Самуэль, обращаясь к своему господину, — все чисто, опрятно и уютно как нельзя больше. В полчаса, не больше, здесь могут приготовить маленький обед первейшего сорта: пару цыплят, куропаток, телячьи котлеты, стручковая фасоль, пироги с дичью, жареный картофель на закуску. Мой совет, сэр: переночевать здесь, если вы сколько-нибудь дорожите жизнью и здоровьем.

Здесь кстати подоспел содержатель «Сарациновой головы» и вполне подтвердил показания мистера Уэллера относительно комфортабельности своего заведения, способного выдержать соперничество с первыми гостиницами столицы. К этому он прибавил несколько печальных догадок относительно прескверного состояния дорог и решительной невозможности добыть лошадей на следующей станции.

— К тому же, господа, вы должны взять в расчет, что этот неугомонный дождь зарядил, по всей вероятности, на всю ночь, тогда как завтра, без сомнения, будет прекрасная погода, — заключил убедительным тоном содержатель «Сарациновой головы».

— Ну, хорошо, — сказал мистер Пикквик, — мы переночуем. Только мне надобно послать в Лондон письмо так, чтобы завтра поутру оно могло быть доставлено по принадлежности, иначе, во что бы ни стало, мы должны ехать вперед.

Содержатель улыбнулся. Ничего, разумеется, не могло быть легче, как завернуть письмо в лист серой бумаги и отправить его или по почте, или с кондуктором вечернего дилижанса, который проедет из Бирмингема.

— И если, сэр, вы хотите, чтобы оно было доставлено как можно скорее, вам стоит только надписать на конверте: «Вручить немедленно». Или, всего лучше, извольте надписать, чтобы подателю за немедленное доставление вручили полкроны. Это уж будет верно как нельзя больше.

— Очень хорошо, — сказал мистер Пикквик, — в таком случае мы останемся здесь.

— Эй, Джон! — закричал содержатель одному из своих слуг. — Свечей в солнечный номер³¹. Развести огонь в камине. Джентльмены перезябли. — Сюда пожалуйте, господа. Не беспокойтесь насчет вашего ямщика, сэр: я пришлю его, когда вам угодно будет позвонить. — Ну, Джон, пошевеливайтесь.

Принесли свечи, развели огонь, накрыли на стол, занавесы опустили, зеркала заблистали, камин запылал, и через десять минут все предметы в отведенном номере приняли такой благообразный, праздничный вид, как будто путешественников ожидали здесь давным-давно и заранее делали всевозможные приготовления для их комфорта. Честь и слава содержателям английских гостиниц!

Мистер Пикквик сел за круглый стол и наскоро набросал несколько слов мистеру Винкелю, извещая, что, вследствие дурной погоды, он остался переночевать на полдороге в Лондон и откладывает все дальнейшие объяснения до личного свидания. Это письмецо, завернутое в пакет, он поручил Самуэлю Уэллеру отнести в буфет.

Самуэль, как и следует, отдал его молодой леди за буфетом, погрелся у камина и уже хотел воротиться в солнечный номер за господскими сапогами, как вдруг, заглянув случайно в полуотворенную дверь, увидел рыжеватого джентльмена почтенных лет, обложенного огромной кипой газет, лежавших перед ним на столе. Рыжеватый джентльмен читал какую-то статью с напряженным вниманием, читал и улыбался, улыбался и вздергивал временами свой нос, при чем все черты его лица принимали величественное выражение гордости и решительного презрения.

— Эге! — воскликнул Самуэль. — Этот господин мне что-то слишком знаком: я отлично помню и этот нос, и эту лысину, и этот знаменитый лорнет. Если он не итансвилльский забияка, так я, что называется, сам пропащий человек.

Самуэль кашлянул два или три раза, чтобы обратить на себя внимание читающего джентльмена. При этих звуках джентльмен с беспокойством поднял голову и лорнет и представил глазам постороннего наблюдателя выразительно-задумчивые черты мистера Потта, издателя и редактора «Итансвилльской синицы».

— Прошу извинить, сэр, — сказал Самуэль, приближаясь к нему с низким поклоном, — мой господин остановился в этой гостинице, мистер Потт.

— Тсс, тсс! — прошипел мистер Потт, приглашая Самуэля войти в комнату и затворяя дверь с видом таинственного ужаса и страха.

— Что такое, сэр? — спросил Самуэль, озираясь вокруг себя.

— Тут не должно ни под каким видом произносить моего имени, — отвечал мистер Потт. — Я храню глубочайшее инкогнито.

— Зачем это, сэр?

— Это местечко — главный притон всех этих Желтых негодяев. Бешеная чернь разорвет меня в куски, если узнает, что я здесь.

— Неужели!

— Без малейшего сомнения: одно только инкогнито может упрочить мою безопасность. — Ну, теперь скажите, молодой человек, где ваш господин?

— Здесь, сэр: в солнечном номере. Он и два приятеля остановились здесь переночевать проездом в Лондон.

— Не с ним ли и мистер Винкель? — спросил мистер Потт, слегка нахмурив брови.

— Нет, сэр. Мистер Винкель живет теперь в своей семье, — отвечал Самуэль. — Он женился, сэр.

— Женился! — воскликнул Потт в порыве величайшего воодушевления. Затем он приостановился, бросил мрачную улыбку и прибавил вполголоса таким тоном, в котором ясно выражалось удовольствие затаенной мести. — Поделом ему, поделом ему, поделом!

Насытив таким образом свою злобу над низверженным врагом, мистер Потт пожелал узнать, кто были теперешние друзья мистера Пикквика, Синие или Желтые? Самуэль без запинки отвечал утвердительно и несомненно, что оба они были Синие с ног до головы, хотя, натурально, никогда он и не думал справляться о политических мнениях господ Сойера и Аллена. Услышав такой успокоительный ответ, мистер Потт немедленно отправился в солнечный номер, где и был с восторгом принят мистером Пикквиком и его друзьями. После первых приветствий, рекомендаций и расспросов, журналист охотно согласился разделить с путешественниками их обед, заказанный в огромнейшем размере.

— A как идут дела в Итансвилле? — спросил мистер Пикквик, когда Потт сел у камина и путешественники, сбросив мокрые сапоги, надели туфли. — «Журавль» все еще продолжает свое существование?

— Да, сэр, эта газета, к стыду человечества, все еще влачит до времени свое жалкое и унизительное существование, справедливо презираемая даже теми, которые знают о ее позорном бытии, — отвечал мистер Потт, очевидно, обрадованный тем, что вошел, наконец, в свою обычную колею. — Да, сэр, «Журавль» хрипит еще, и не только хрипит, но даже дерзновенно поднимает свою гнусную голову, забывая всякий стыд и совесть; но с некоторого времени, можно сказать, он завяз по уши в своей собственной грязи и захлебывается мутной и ядовитой влагой, которую сам же изрыгает из своей гнусной пасти.

Разразившись этими сентенциями, журналист остановился перевести дух и бросил величественный взгляд на Боба Сойера.

— Вы еще молодой человек, сэр, — заметил мистер Потт.

Мистер Боб Сойер поклонился.

— И вы тоже, — продолжал Потт, обращаясь к мистеру Бену Аллену.

Бен не противоречил.

— При всем том, господа, вы уже напоены и пропитаны этими синими принципами, что, конечно, делает честь и уму вашему, и сердцу. Я, со своей стороны, поклялся поддерживать эти принципы для благосостояния трех соединенных королевств, и свет знает, умею ли я держать свою клятву.

— Я, признаться, не совсем понимаю эти вещи, — отвечал Боб Сойер, — я…

— Не Желтый, конечно, мистер Пикквик, — прервал Потт, беспокойно повернувшись в креслах. — Приятель ваш не из Желтых, сэр?

— Нет, нет, — отвечал Боб, — я слишком пестр в настоящую минуту и, может быть, соединяю в себе самую разнообразную коллекцию цветов.

— То есть, сэр, вы еще находитесь в переходном состоянии, — подхватил мистер Потт торжественным тоном. — Колебание вашего духа может, смотря по обстоятельствам, принести вам пользу или вред. Поэтому, сэр, я бы желал прочесть вам ряд последних моих статей, появившихся в «Итансвилльской синице». Нет никакого сомнения, что после этого чтения колебание ваше пройдет и мнения ваши раз и навсегда получат твердый и определенный характер.

— Я посинею, вероятно, и, может быть, даже побагровею, прежде чем вы успеете прочесть эти статьи, — отвечал Боб.

Мистер Потт искоса взглянул на Боба Сойера и потом, обращаясь к мистеру Пикквику, сказал:

— Вы, конечно, видели литературные статьи, которые в последние три месяца помещались в «Итансвилльской синице». Они, смею сказать, обратили на себя всеобщее внимание и произвели во всех единодушный восторг.

— Я должен сказать вам откровенно, — отвечал мистер Пикквик, приведенный в некоторое затруднение этим вопросом, — в последнее время были у меня занятия, не имевшие никакого отношения к литературе, и я никак не удосужился прочесть ваших статей.

— Напрасно, сэр, напрасно, — сказал мистер Потт, делая очень строгую мину. — Это очень жаль.

— Я прочту их, — сказал мистер Пикквик.

— Прочитайте непременно. Они появлялись под одним общим заглавием «О китайской метафизике», сэр.

— А! — заметил мистер Пикквик. — И все это, натурально, произведение вашего пера, сэр?

— Нет, произведение моего сотрудника в отделе критики, сэр, — отвечал Потт с большим достоинством.

— Предмет, должно быть, очень трудный, — сказал мистер Пикквик.

— Чрезвычайно трудный и удивительно интересный, — отвечал Потт с глубокомыслием истинного философа. — Сотрудник мой, по моему указанию, воспользовался всеми источниками, какие только мог найти в Британской Энциклопедии.

— Это, однако ж, странно, — заметил мистер Пикквик. — Я не знал до сих пор, что в Британской Энциклопедии помещены какие-нибудь материалы относительно китайской метафизики.

— Ничего нет странного, — отвечал Потт, положив одну руку на колено мистера Пикквика и бросая вокруг себя многозначительную улыбку. — Разумеется, вы не найдете там отдельного трактата о метафизических воззрениях китайцев, зато сыщете статью о метафизике под буквой М и статью о Китае под буквой К. Все это надобно сравнить, сличить, взвесить, сообразить и переварить в горниле чистого, абсолютного размышления, и все это, действительно, под моим непосредственным наблюдением и руководством, сделал мой неутомимый сотрудник. Дело мастера боится, мистер Пикквик.

И при этих ученых соображениях физиономия мистера Потта приняла такое всеобъемлющее выражение необыкновенной мудрости, что мистер Пикквик не осмеливался возобновить разговора в продолжение нескольких минут, и уже не прежде, как черты журналиста разгладились до степени обыкновенного джентльмена, он возобновил беседу таким образом:

— Позволительно ли спросить, какой великий предмет завлек вас в эту сторону, столь отдаленную от постоянного поприща ваших действий?

— Этот великий предмет, сэр, — благо моего отечества, — отвечал мистер Потт с кроткой улыбкой, — то самое благо, которое обыкновенно вдохновляет и воодушевляет меня при всех этих гигантских трудах.

— Вероятно, вы имеете какое-нибудь важное поручение от вашего общества? — спросил мистер Пикквик.

— Да, сэр, вы угадали, — отвечал Потт и, наклоняясь к уху мистера Пикквика, прибавил таинственным шепотом. — Желтые завтра вечером дают бал в Бирмингеме.

— Неужели!

— Да, сэр, бал и ужин!

— Возможно ли это?

— Очень возможно, если я вам говорю.

Но, несмотря на необычайное изумление при этой оглушительной вести, мистер Пикквик, почти незнакомый с местной политикой, не мог составить ни малейшего понятия о важности Желтых замыслов и Желтых планов, имевших отношение к этому политическому балу. Заметив это обстоятельство, мистер Потт вынул из кармана последний номер «Итансвилльской синицы» и для общего назидания громогласно прочитал следующий параграф.

«Последнее пронырство Желтой сволочи».

«Один из наших соотечественников, олицетворяющий в себе гнусную и пресмыкающуюся гадину, отрыгнул недавно змеиный яд бессильного бешенства и злобы против знаменитого и славного представителя нашего в парламенте, достопочтенного мистера Сломки, — того самого Сломки, о котором мы предсказали в свое время, — и кто не видит, что предсказание наше оправдалось и сбылось блистательнейшим образом, — что он сделается украшением и честью своей нации, ее защитником и могущественной опорой во всех начинаниях, клонящихся к общественному благу. И что же? Этот змеевидный соотечественник, говорим мы, позволил себе издеваться по поводу издержек, употребленных на покупку великолепной угольницы из чистого серебра, которую благодарные сограждане вознамерились поднести своему достойнейшему сочлену. Отринув всякий стыд и совесть, этот безымянный изверг, готовый кощунствовать над всякими благороднейшими движениями сердца, вздумал с беспримерной дерзостью уверять, будто достопочтенный мистер Сломки сам, через одного из приятелей своего домоуправителя, подписал на три четверти всей суммы, какой должен был стоить этот вышеозначенный подарок. Жалкая тварь! Неужели, спрашиваем мы, не видит этот пресмыкающийся гад, что, предположив даже действительность этого факта, достопочтенный мистер Сломки выставляется еще в более выгодном и блистательнейшем свете, если только это возможно? Думает ли он, что этот великодушный поступок в состоянии отвратить от него умы и сердца благородных сограждан, если только они не хуже каких-нибудь свиней, или, другими словами, не столь низки и презренны, как этот гнусный изверг?.. Но это еще не все: Желтая сволочь, продолжая свои интриги, думает на этих днях прибегнуть к самому отчаянному пронырству, какое только когда-либо рождалось в узколобых головах. Утверждаем смело и решительно, что в настоящую минуту совершаются скрытым и тайным образом приготовления к Желтому балу, и этот бал дан будет в Желтом городе, в самом центре, или, правильнее, в самом гнезде Желтого народонаселения, которое на этот случай избирает Желтого церемониймейстера, приглашает четырех Ультражелтых членов из парламента и заготовляет для входа только Желтые билеты! Но… ожидает ли этого бесстыдный соотечественник? Пусть он томится и крушит себя в бессильной злобе, когда перо наше начертывает эти слова: „Мы будем там!“»

— Будем и дадим себя знать, — сказал Потт, складывая газету и вытираясь платком. — Вот, сэр, цель моего путешествия. Понимаете?

— Понимаю, — сказал мистер Пикквик.

В эту минуту содержатель и трактирный слуга принесли в комнату обед: журналист с беспокойством приставил палец к своим губам, в ознаменование, что жизнь его находится теперь в руках мистера Пикквика, зависит от его скромности. Бенжамен и Боб Сойер, дремавшие в продолжение чтения красноречивого отрывка из «Итансвилльской синицы», мгновенно встрепенулись при одном слове «обед» и поспешили сесть за стол с веселым духом и превосходнейшим аппетитом.

За столом после обеда, когда разговор спустился мало-помалу на обыкновенные житейские предметы, журналист известил мистера Пикквика, что супруга его, вследствие злокачественности итансвилльского воздуха, путешествует в настоящее время по разным минеральным заведениям с целью поправления здоровья и восстановления прежней веселости духа. Это, собственно говоря, служило поэтическим прикрытием действительного факта, состоявшего в том, что миссис Потт, не раз угрожавшая разводом своему супругу, привела наконец, при содействии своего брата, лейтенанта, в исполнение свою угрозу, заключив наперед юридическую сделку, по которой мистер Потт обязался ежегодно выдавать ей половину дохода, доставляемого подписчиками «Итансвилльской синицы».

Между тем как журналист рассуждал об этих и многих других интересных предметах, беспрестанно приводя цитаты из собственных своих литературных произведений, какой-то суровый незнакомец, высунувшись из окна дилижанса, остановившегося у подъезда «Сарациновой головы» для передачи писем и пакетов, заботливо осведомлялся, может ли он, с некоторым комфортом, провести ночь в этой гостинице.

— Без всякого сомнения, сэр, — отвечал содержатель.

— Есть у вас хорошая постель?

— Да, сэр.

— И ужин?

— Все будет к вашим услугам, сэр.

— Очень хорошо, — сказал суровый незнакомец. — Кучер, я здесь выйду. Кондуктор, достаньте мой чемодан.

Пожелав другим пассажирам счастливого пути, незнакомец вышел из кареты. Это был низенький, приземистый джентльмен с густыми черными волосами, поднимавшимися щетиной на его голове. Вид его был повелителен и грозен, обращение надменно и надуто, глаза его выражали какую-то неугомонную юркость и внутреннее беспокойство, и все его манеры обличали чувство величайшей уверенности в самом себе и сознание неизмеримого превосходства перед всеми другими людьми.

Этому господину отвели ту самую комнату, которая первоначально назначена была мистеру Потту. Внимание трактирного служителя поражено было необыкновенным и странным сходством между этими двумя джентльменами. Лишь только принесены были свечи и поставлены на стол, незнакомец тотчас же вынул газету и принялся читать ее с выражением того же самого негодующего презрения, какое за час перед этим отражалось на величественных чертах мистера Потта. Существенная разница между ними, по замечанию служителя, состояла только в том, что презрение Потта вызвано было газетой, носившей заглавие «Итансвилльского журавля», тогда как настоящий джентльмен озлобился на «Итансвилльскую синицу».

— Послать содержателя гостиницы, — сказал незнакомец.

— Слушаю, сэр, — отвечал слуга.

Содержатель явился через несколько минут.

— Вы здесь хозяин? — спросил джентльмен.

— Я, сэр.

— Знаете вы меня?

— Нет, сэр.

— Фамилия моя — Слорк, — сказал джентльмен.

Содержатель слегка кивнул головой.

— Слорк, сэр, — повторил джентльмен надменным тоном. — Теперь, надеюсь, вы знаете меня?

Содержатель почесал затылок, взглянул на потолок, на незнакомца и улыбнулся весьма слабо.

— Знаете ли вы меня теперь, сэр? — повторил незнакомец сердитым тоном.

Содержатель сделал над собою великое усилие и, наконец, продолжая чесать затылок, проговорил сквозь зубы:

— Нет, сэр, не имею этой чести.

— Великий боже! — вскрикнул незнакомец, ударив по столу сжатым кулаком. — И вот вам популярность!

Хозяин невольно попятился к дверям; но мистер Слорк удержал его и, бросив на него свирепый взгляд, продолжал таким образом:

— Вот она вам, вот, вот благодарность толпы за целые годы неутомимых трудов, пожертвований, лишений, благороднейших стремлений! Останавливаясь на полдороге, выхожу из кареты, мокрый и усталый, и — ни одного восклицания, ни одного восторженного крика из этой низкой и презренной толпы? Колокола безмолвствуют, и самое произнесение моего имени ни в ком не возбуждает радостного чувства! Стоит из-за чего тонуть всю свою жизнь в этом океане чернильных партий и вражды! — заключил взволнованный мистер Слорк, расхаживая взад и вперед.

— Не угодно ли водочки, сэр?

— Бутылку рому и воды! — сказал мистер Слорк, окидывая горделивым взглядом содержателя гостиницы. — Разведен ли у вас огонь где-нибудь?

— Я прикажу развести его здесь, сэр, — отвечал содержатель.

— В этом камине? Это будет слишком долго: комната не нагреется до полуночи, — возразил мистер Слорк. — Есть у вас кто-нибудь в кухне?

На кухне не было ни души. Огонь горел там великолепно. Гости все разошлись, и дверь уже была заперта на ночь.

— В таком случае, я буду пить свой пунш на кухне у камина, — сказал мистер Слорк.

Путешественник взял шляпу и газету и торжественно последовал за хозяином в этот скромный номер. Здесь он поместился у камина на мягкой софе, развернул газету и принялся читать и прихлебывать пунш с выражением величественного презрения и досады.

Но уж, вероятно, по распоряжениям судьбы, какой-то демон раздора пробежал в эту самую минуту по всем апартаментам «Сарациновой головы» и, позавидовав обоюдному спокойствию господ журналистов, решился стравить их, как борзых собак, для собственного наслаждения и потехи. Под влиянием этого злого духа в голове мистера Боба Сойера сформировалась весьма странная мысль, которую он и выразил в следующей форме:

— A ведь огонь-то у нас потух, господа. Что мы станем делать? После дождя тут и холодно, и сыро, не правда ли?

— И холодно, и сыро, — подтвердил мистер Пикквик, подернутый судорожной дрожью.

— Недурно было бы теперь раскурить сигару на кухне у камина: что вы на это скажете? — спросил Боб Сойер, подстрекаемый, конечно, тем же демоном раздора.

— Да, это было бы очень и очень недурно, — отвечал мистер Пикквик. — Что вы нам скажете на это, мистер Потт?

— Тут нечего и распространяться, господа: пойдемте в кухню. Огонь там превосходный, — сказал мистер Пот.

И на этом основании все четверо путешественников, каждый со своим стаканом в руке, отправились на кухню в сопровождении мистера Уэллера, который взялся показывать дорогу в этот апартамент.

Незнакомец продолжал читать. Вдруг он поднял глаза и остолбенел. Мистер Потт взглянул и обомлел.

— Что с вами? — прошептал мистер Пикквик.

— Эта пресмыкающаяся гадина! — воскликнул мистер Потт.

— Какая гадина? — сказал мистер Пикквик, с беспокойством озираясь кругом, из опасения наступить на черного таракана или на паука.

— Эта гадина, — прошептал Потт, схватив мистера Пикквика за руку и указывая ему на незнакомца, — эта гадина — Слорк, издатель «Журавля».

— Так уйдемте же отсюда назад, — шепнул мистер Пикквик!

— О, нет, сэр, никогда! — отвечал Потт. — Никогда!

С этими словами журналист стремительно бросился вперед, уселся на противоположной софе и, вынув один номер из толстой пачки газет, принялся читать напротив своего врага.

Само собою разумеется, что мистер Потт читал «Журавля», а мистер Слорк — «Интансвильскую синицу». И само собою разумеется, что оба журналиста выражали вслух свое обоюдное презрение и мнения их появлялись в такой отрывочной форме:

— «Нелепо. — Дико. — Низко. — Грязно. — Бесчестно. — Шарлатан. — Наглец. — Нравственный урод. — Змей. — Идиот» и прочее, и прочее.

Мистер Боб Сойер и Бен Аллен смотрели с невыразимым наслаждением на эти энергичные выражения взаимной ненависти и соперничества двух журналистов, и, вдохновенные этой сценой, молодые люди покуривали и затягивались с величайшим аппетитом. Наконец, Боб Сойер отважился подойти к мистеру Слорку и сказал ему учтивым тоном:

— Не можете ли, сэр, одолжить мне эту газету, когда вы прочтете ее?

— С моим удовольствием, сэр; только предупреждаю вас, что вы ничего интересного не найдете в этом презренном листе, — отвечал Слорк, бросив сатанинский взгляд на мистера Потта.

— A вот я скоро передам вам эту газету, если хотите, — сказал Потт, бледный и дрожащий от злости. — Ха, ха, ха! Дерзость этого грубияна развеселит вас на целый вечер.

Ужасные слова «презренный лист» и «грубиян» были произнесены с особенной выразительностью и эффектом. Лица обоих журналистов запылали неукротимым бешенством и злобой.

— Болтовня этого жалкого писаки отвратительна в полном смысле, — сказал Потт, делая вид, что обращается исключительно к Бобу Сойеру.

Здесь мистер Слорк засмеялся от чистого сердца и сказал, что бесстыдство этого шарлатана забавляет его как нельзя больше.

— Не могу и выразить своего отвращения к этому бешеному грубияну! — сказал Потт, побагровевший от злости.

— Читали вы когда-нибудь глупое и пошлое маранье этого забияки? — спросил Слорк мистера Боба Сойера.

— Нет, не читал, — отвечал Боб. — А разве он пишет очень дурно?

— Ужасно, ужасно! — отозвался мистер Слорк.

— Поразительное бесстыдство! — воскликнул мистер Потт, притворяясь углубленным в чтение «Журавля».

— Конечно, вам неприятно будет видеть эти бессмысленные выходки низости, злобы, криводушия, клятвопреступничества, измены, варварской надутости в мыслях и чувствах, — сказал Слорк, передавая «Синицу» мистеру Бобу Сойеру; — зато, вероятно, вас очень позабавит и рассмешит уморительный слот этого безграмотного болтуна.

— Что вы сказали, сэр? — спросил Потт, озирая своего противника с выражением неописуемой ярости.

— A вам какая нужда до моих слов? — отвечал мистер Слорк.

— Вы назвали меня безграмотным болтуном, сэр?

— Назвал и повторяю еще, что вы безграмотный болтун, сэр, бессмысленный писака, сэр, шарлатан, невежда, негодяй, сэр. Довольно ли с вас этого! Ха, ха, ха!

Мистер Потт не произнес ни одного слова в ответ на эти оскорбительные шутки, но, вставая торжественно со своего места, скомкал номер «Журавля», бросил его на пол, придавил, притиснул, растоптал и потом, без церемонии, зашвырнул в пылающий камин.

— Вот мой ответ, милостивые государи! — сказал Потт, величественно отступая от камина. — И точно так бы поступил я с этой гадиной, если бы, к счастью для нее, не стесняли меня законы моего отечества!

— Блудлив, как кошка, труслив, как заяц! — вскричал Слорк, вставая с места. — Нет, господа, есть на свете негодяи, для которых ничего не значит покровительство отечественных законов!

— Слушайте, слушайте! — сказал Боб Сойер.

— Вот это потеха, так потеха! — заметил мистер Бен Аллен.

— Блудлив, как кошка, труслив, как заяц! — повторил Слорк, постепенно возвышая свой голос.

— Изверг!.. Не хочется только рук марать! — отвечал Потт.

— Слышите, господа? Ему не хочется только рук марать! — повторил мистер Слорк презрительным тоном. — Ха, ха, ха! Ведь это не то чтобы он трусил или боялся — нет, нет! Рук ему не хочется марать! Ха, ха!

— Сэр! — вскликнул мистер Потт, выведенный окончательно из себя этим ужасным сарказмом. — Сэр! Объявляю здесь перед всеми, что я считаю вас пресмыкающейся гадиной, ехидной, ползучей змеей. Своими бесчестными и бесстыдными выходками, сэр, вы давно поставили себя вне всякого покровительства законов, и раздавить вас, как презренную гадину, сэр, значило бы…

Но, не дожидаясь окончания этой речи, взбешенный «Журавль» схватил свой дорожный чемоданчик, наполненный разными хрупкими вещами, и неистово устремился к тому месту, где стоял его противник.

— Господа! — вскричал мистер Пикквик, когда Потт в свою очередь вооружился кочергой и мужественно приготовился к обороне. — Господа… ради бога… помогите… Самуэль… сюда… Эй, кто-нибудь!

И, произнося эти бессвязные восклицания, мистер Пикквик ринулся между сражающимися весьма кстати для того, чтобы, с одной стороны, принять на свое старческое тело брошенный чемодан, с другой — сильный удар кочерги. Трудно решить, какие последствия могли бы произойти отсюда для великодушного мужа, тщетно старавшегося разнять исступленных представителей двух противоположных партий, если бы не подоспел на выручку мистер Самуэль Уэллер. Не говоря дурного слова, этот джентльмен нахлобучил мучным мешком могущественного Потта и, отпихнув его в сторону, вырвал сильной рукой чемодан из рук разъяренного Слорка.

— Я задушу вас, разбойники, если вы не уйметесь! — закричал громовым голосом мистер Уэллер. — Вы что тут зевали, господа?

Последнее обращение относилось к господам Бену Аллену и Бобу Сойеру, не принимавшим никакого участия в этой битве. Им было очень весело, и притом впереди предстояла для них отрадная перспектива пустить кровь первому джентльмену, который будет оглушен неприятельским ударом.

— Ступайте спать по своим номерам, — сказал мистер Уэллер, обращаясь к обоим журналистам, — не то я скручу вас обоих по рукам и по ногам и положу на одну постель. А вам, сэр, тут нечего делать с сумасшедшими людьми. Пойдемте.

Сказав это, Самуэль взял за руку своего господина и повел его в солнечный номер, между тем как разъяренные журналисты, продолжая изрыгать угрозы и проклятия друг против друга, были разведены по своим спальням под руководством хозяина «Сарациновой головы» и молодых врачей, которые все еще не теряли надежды пустить кровь кому-нибудь из них.

Поутру на другой день журналисты встали очень рано и, не простившись ни с кем, разъехались в двух разных дилижансах. Погода прояснилась, солнце заблистало, и наши путешественники еще раз обратили свои лица к британской столице.

Глава LI. Важная перемена в семействе мистера Уэллера и окончательное низвержение достопочтенного мистера Стиджинса

Считая не совсем удобным представить, без всякого предварительного приготовления, своих двух спутников молодой чете и желая по возможности щадить деликатность нежных чувств прекрасной Арабеллы, мистер Пикквик решился остановиться со своим слугой где-нибудь неподалеку от «Коршуна и Джорджа» и предложил молодым людям нанять особою квартиру, где они хотят. Согласившись на это предложение, мистер Боб Сойер и Бен Аллен удалились в Боро и наняли комнатку в одном довольно грязном трактире, где за буфетом в былые времена имена их появлялись довольно часто под длинным и многосложным счетом, который, для ясности и краткости, всегда писался белым мелом.

— Ах, боже мой! Вы ли это, мистер Уэллер, — воскликнула смазливая девушка, встречая Самуэля у дверей.

— Должно быть, что я, — отвечал Самуэль, отскакивая назад на такое расстояние, откуда разговор не мог достигнуть ушей его господина. — Какая вы хорошенькая, Мери!

— Ах, не говорите этих глупостей, мистер Уэллер, — сказала Мери. — Нет, не делайте этого.

— Не делайте чего, моя душечка?

— Ну, да вот этого… полно, полно! Отстаньте, мистер Уэллер!

С этими словами молодая девушка с улыбкой оттолкнула Самуэля к стене, объявляя, что он совсем разбил ее локоны.

— И к тому же помешали мне сказать, что я хотела, — прибавила Мери. — Вот тут ожидает вас письмо ровно четыре дня. Я получила его через полчаса после вашего отъезда, и на конверте надписано, чтобы доставили немедленно.

— Где оно, моя милая?

— Я сберегла его для вас, мистер Уэллер, иначе, смею сказать, оно бы совсем потерялось. Вот оно, возьмите. Вы не стоите этого, сэр.

Говоря это, Мери вынула из-под лифа на груди маленький кисейный платочек, развернула его, взяла письмо и передала мистеру Уэллеру, который поспешил поцеловать его с великой любезностью.

— Ах, какой вздор! — сказала Мери, поправляя косынку и притворяясь простодушной невинностью. — Вы уж вдруг и влюбились в него, мистер Уэллер!

В ответ на это мистер Уэллер подмигнул c таким лукавым видом, которого мы никак не беремся изобразить своим слабым пером. Затем, усаживаясь на окне подле Мери, он открыл письмо и бросил на него изумленный взгляд.

— Эге! — воскликнул Самуэль. — Что бы это могло значить!

— Ничего, я надеюсь? — сказала Мери, смотря через его плечо.

— Какие у вас хорошенькие глазки! — сказал Самуэль.

— Вам нет нужды до моих глаз, мистер Уэллер, читайте-ка лучше свое письмо, сэр.

И, сказав это, мисс Мери замигала и заморгала с такой победительной миловидностью, что Самуэль счел неизбежно необходимым поцеловать молодую девицу. Затем он окончательно развернул письмо и начал читать следующие строки:

«Маркиз Гренби

Доркен

Пятница.

Милый мой Сэмми.

С прискорбием я должен иметь удовольствие саабщить тебе дурную новость мачиха твая простудилась по такой причине што слишком долго панеосторожности просидела на мокрой и сырой траве под дажжем ана все слушала этого жирного толстяка а он зарядил себя ромом и воткой и не мох никаким манером астановитца пака не пратризвился а до евтыва прашло слишком много часов дохтур гаварит што если бы она прахлатила ромку малую талику попрежи евтыва а ни после так оно накончилось бы все харашо евтим бы падмазались ее калесы и все бы накатилась как па маслецу а атец твой надеился пакамист што все ища авость разоидетца и поедит как следуит но лишь только ана павернула за угол мой милый калеса расстроились и пакатились благим матом под гору всамый оврак так што ужь просто надыбна была махнуть рукой и сказать што почитай што все прапало а все ж таки дохтур ухватился за аглобли и придержал дугу да уж поздно ничаво ни памагло и ана проехала последную заставу вполовине шестова часу вечера и вот такимто манером сын мой она соверишла свой последний путь слишком преждевреминно и скоро кприскорбию твоево атца и ето говорит дохтур произошло аттаво што она черизчур мала взяла багажу на дорогу хаша кибитка была здаравенная отец твой гаварит шта если ты придеш и навестиш мена Сэмми так евто будит ему оченно приятно и ты сделаеш мне большое адалжение потому шта я таперича совсем уж адинок Самуэль друг ты мой любезный P. S. Он велел мне еще праписать шта авось па такому важному делу старшина атпустит тебя патаму шта нам нужно таперича або многом переговорить и уж я наверно знаю Сэмми шта он атпустит честнеишая душа и он приказывает тебе сказать ему старшине то твоему нижайшее почтение ат нево засим желаю тебе всякова благополучия Сэмми и остаюсь на всегда любящий тебя отец.

Тони Уэллер».

— Что это за дребедень! — воскликнул Самуэль, прочитав это хитрое и несколько запутанное письмо.

— Кто это к вам пишет, мистер Уэллер? — спросила Мери.

— Отец, должно быть, только ведь вот тут несколько раз говорится о нем в третьем липе. И почерк вовсе не его.

— A подпись?

— Ну да, подписался-то он сам, — отвечал Самуэль, взглянув еще раз на конец письма.

— Так знаете что, мистер Уэллер? — подхватила догадливая девушка. — Он упросил кого-нибудь сочинить это письмо вместо себя, а сам только подписался.

— A вот посмотрим, — отвечал Самуэль, пробегая еще раз длинное послание и приостанавливаясь, для необходимых соображений, на некоторых местах. — Так, так, ты угадала, Мери. Джентльмен, писавший эту грамоту, рассказывал сам от себя все, что относилось к моей мачехе, а отец мой, должно быть, смотрел ему через плечо и перепутал все собственными дополнениями. Иначе тут и быть не могло. Какая ты разумница, Мери!

Разрешив таким образом, при содействии молодой девушки, эту трудную задачу, мистер Уэллер снова прочитал письмо и получил на этот раз ясное и отчетливое понятие о его содержании, сделал задумчивую мину, испустил глубокий вздох и сказал:

— Итак, нет больше моей мачехи! Жаль. Все же она, в сущности, была добрая женщина, хотя эти негодные кувыркатели испортили ее вконец. Очень жаль.

Мистер Уэллер произнес эти слова с таким глубокомысленным видом, что молодая девица пригорюнилась и потупила глазки.

— Ну, и то сказать, чему быть, того не миновать, — проговорил Самуэль, укладывая письмо в карман. — Горю пособить нельзя: не так ли, моя ягодка?

Мери опустила головку на грудь и вздохнула.

— Надобно теперь обратиться к старшине за отпуском, — сказал Самуэль.

Мери вздохнула опять: письмо было в самом деле слишком трогательного содержания.

— Прощай, душенька! — сказал Самуэль.

— Прощайте, мистер Уэллер! — проговорила Мери, отворачивая головку.

— Что ж это? Разве уж на прощанье я не могу пожать твоей руки?

Молодая девушка протянула руку, — беленькую и нежную ручку, даром что она принадлежала скромной служанке.

— Я отлучаюсь теперь ненадолго, мой светик, — сказал Самуэль.

— Вы всегда в отлучке, мистер Уэллер. Только и знаете, что приезжать да уезжать.

И она хотела уйти, но мистер Уэллер заключил ее в свои объятия, и между ними произошел немой, но красноречивый разговор, длившийся, впрочем, недолго. После этого разговора молодая девушка вырвалась из рук своего обожателя и убежала в свою комнату, чтоб поправить свою прическу и смятый костюм, после чего отправилась к своей госпоже.

— Я отлучусь, сэр, не больше как на день, максимум на два, — сказал Самуэль, сообщив мистеру Пикквику известие о потере, понесенной отцом его.

— Вы можете быть в отлучке, сколько угодно, Самуэль, — отвечал мистер Пикквик. — Даю вам мое полное позволение.

Самуэль поклонился.

— Скажите своему отцу, — продолжал мистер Пикквик, — что, если его настоящее положение требует какой-нибудь помощи с моей стороны, я готов охотно и радушно оказать ему всякое посильное содействие.

— Благодарю вас, сэр. Я не забуду сказать ему об этом.

И с этими выражениями взаимного доброжелательства и участия слуга и господин расстались.

Было семь часов вечера, когда мистер Уэллер вышел из доркинского дилижанса и остановился в ста шагах от трактирного заведения, известного в этом предместье под именем «Маркиз Гренби». Вечер был темный и холодный. Улица имела вид мрачный и печальный. Шторы у «Маркиза Гренби» были опущены, ставни заколочены в некоторых местах. У ворот не стояло больше ни одного из многочисленных гуляк, посещавших этот трактир. Все, казалось, было пусто и безмолвно.

Не видя ни одной живой души, к которой бы можно было обратиться с предварительными расспросами, Самуэль тихонько отворил дверь и тотчас же заметил в отдалении фигуру своего отца.

Вдовец сидел одиноко — за круглым столиком в маленькой комнате за буфетом, курил трубку, и глаза его неподвижно обращены были на камин. Похороны, очевидно, совершились в этот самый день, потому что осиротелый супруг имел на своей голове траурную шляпу, обвитую черным крепом. В настоящую минуту он был, казалось, весь погружен в созерцательное состояние духа. Напрасно Самуэль, постепенно возвышая голос, несколько раз произносил его имя: не видя и не слыша ничего, старик продолжал курить с глубокомысленным спокойствием философа, отрешенного от всех треволнений житейской суеты, и внимание его пробудилось не прежде, как сын положил свою могучую руку на его плечо.

— Сэмми, — сказал мистер Уэллер старший, — здравствуй, сын мой.

— Здравствуй, старец, — отвечал Самуэль. — Я звал тебя около полдюжины раз; но ты, кажется, не слышал меня.

— Не слышал, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, устремив опять задумчивый взор на пылающий камин. — Я был в эмпиреях, друг мой Сэмми.

— Где? — спросил Самуэлв, усаживаясь подле отца.

— В эмпиреях, сын мой, между небом и землею. Я думал о ней, Сэмми.

Здесь мистер Уэллер старший поворотил голову в направлении к доркинскому кладбищу, давая таким образом заметить, что слова его относились к покойной миссис Уэллер.

— Я думал, друг мой Сэмми, — сказал мистер Уэллер, бросая на своего сына выразительно серьезный и глубокомысленный взгляд, как будто в ознаменование, что настоящее его объяснение, несмотря на видимую странность, исполнено глубочайшей и чистейшей правды, — я думал, Сэмми, что мне все-таки очень жаль, что она скончалась.

— Это так и должно быть, — отвечал Самуэль. — Я не удивляюсь.

Мистер Уэллер старший одобрительно кивнул головой, затянулся, выпустил из своих губ облако дыма и опять устремил неподвижный взор на камин.

— Признания ее были очень трогательны, Сэмми, — сказал мистер Уэллер после продолжительного молчания, разгоняя рукой сгустившийся дым.

— Какие признания?

— Те, что она сделала мне в продолжение своей болезни.

— Что ж это такое?

— A вот что, сын мой. — «Уэллер, — говорила она, — мне приходит в голову, что я едва ли добросовестно выполнила свои супружественные обязанности перед тобою. Ты человек простой и добросердечный, и моим непременным долгом было — устроить твое домашнее счастье. Теперь, когда уже слишком поздно, я начинаю думать, что призвание замужней женщины состоит главным образом в исполнении разных обязанностей, которые относятся к ее собственному дому, и небрежное исполнение их нельзя оправдывать страстной приверженностью к религии, частыми посещениями церквей и часовен. Я не обращала должного внимания на свои домашние обязанности и расточала свои достатки вне дома, что вело только к расстройству нашего домашнего счастья и огорчало тебя, Уэллер. Теперь поправить этого нельзя; но я надеюсь, Уэллер, что ты не помянешь меня злом после моей смерти. Думай обо мне, как о женщине, которую ты знал прежде, чем она связалась с этими людьми». — «Сусанна, — говорю я, — надобно признаться тебе, друг мой Сэмми, что эта речь пронзила всю мою голову, в этом я не запираюсь, сын мой, — Сусанна, — говорю я, — ты была доброй женой, хотя мало ли что, кто старое помянет, тому глаз вон, и, стало быть, нечего распространяться об этом. Крепись и будь мужественна, душа ты моя, и вот ты увидишь собственными глазами, как я вытолкаю в зашеек этого пройдоху Стиджинса». — Она улыбнулась при этих словах, друг мой Сэмми, и тут же испустила дух, — заключил старый джентльмен с глубоким вздохом.

Последовало продолжительное молчание. Старец раскурил новую трубку и погрузился всей душой в печальные размышления, вызванные последними воспоминаниями.

— Делать нечего! — сказал наконец Самуэль, решившись пролить посильное утешение в отцовское сердце. — Все мы будем там рано или поздно. Это есть, так сказать, общий человеческий жребий.

— Правда твоя, Сэмми, правда.

— Уж если это случилось, так и значит, что должно было случиться.

— И это справедливо, — подтвердил старик, делая одобрительный жест. — И то сказать, что было бы с гробовщиками, Сэмми, если бы люди не умирали?..

Выступив на огромное поле соображений и догадок, внезапно открытых этой оригинальной мыслью, мистер Уэллер старший положил свою трубку на стол, взял кочергу и принялся разгребать уголья с озабоченным видом.

Когда старый джентльмен был занят таким образом, в комнату проскользнула веселая и зоркая леди в траурном платье, кухарка ремеслом, которая все это время суетилась в отдаленном апартаменте за буфетом. Бросив нежную и ласковую улыбку на Самуэля, она остановилась молча за спинкой кресла, где сидел мистер Уэллер, и возвестила о своем присутствии легким кашлем; но так как старец не обратил ни малейшего внимания на этот сигнал, она прокашлянула громче и сильнее:

— Это что еще? — сказал мистер Уэллер старший, опуская кочергу и поспешно отодвигая кресло. — Ну, чего еще надобно?

— Не угодно ли чашечку чайку, мистер Уэллер? — спросила веселая леди вкрадчивым тоном.

— Не хочу, — отвечал мистер Уэллер довольно грубо и брезгливо. — Убирайтесь… знаете куда?

— Ах, боже мой! Вот как несчастья-то переменяют людей! — воскликнула леди, поднимая глаза кверху.

— Зато уж не будет авось других перемен: этого мы не допустим, — пробормотал мистер Уэллер.

— В жизнь я не видывала такой печали! — проговорила веселая леди.

— Какая тут печаль? — возразил старый джентльмен. — Все авось к лучшему, как сказал однажды мальчишка в школе, которого учитель высек розгами.

Веселая леди покачала головой с видом соболезнования и сочувствия и, обращаясь к Самуэлю, спросила: неужели отец его не сделает никаких усилий над собою?

— A я вот и вчера, и третьего дня говорила ему, мистер Самуэль, — сказала сердобольная леди, — что, дескать, печалиться не к чему, мистер Уэллер, и горем не воротишь потери. Не унывайте, говорю, и пуще всего не падайте духом. Что делать? Мы все жалеем о нем и рады бог знает что для него сделать. Отчаиваться еще нечего: нет таких напастей в жизни, которых бы нельзя было поправить, как говорил мне один почтенный человек, когда умер добрый муж мой.

Кончив эту утешительную речь, сердобольная леди прокашлялась три раза подряд и обратила на мистера Уэллера взгляд, исполненный бесконечной преданности и сочувствия.

— А не угодно ли вам выйти отсюда вон, сударыня? — сказал старый джентльмен голосом решительным и твердым. — Чем скорее, тем лучше.

— Извольте, мистер Уэллер, — отвечала сердобольная леди. — Я говорила вам все это из сожаления, сэр.

— Спасибо, тетушка, спасибо, — отвечал мистер Уэллер. — Самуэль, вытури ее вон и запри за ней дверь.

Не дожидаясь исполнения этой угрозы, сердобольная леди стремительно выбежала из комнаты и захлопнула за собою дверь. Мистер Уэллер старший вытер пот со своего лба, облокотился на спинку кресел и сказал:

— Надоели, проклятые! Вот что, друг мой Сэмми; останься я здесь еще на одну только недельку, эта женщина силой заставит меня жениться на себе.

— Будто бы! Разве она так влюблена в тебя? — спросил Самуэль.

— Влюблена! Как не так! Просто блажит, черт бы ее побрал. Сколько ни гони ее, она все увивается здесь, как змея. Будь я заперт в патентованном браминском сундуке, она в состоянии вытащить меня даже оттуда, Сэмми.

— Неужели! Что ж она так льнет?

— A вот поди ты, спрашивай ее, — отвечал мистер Уэллер старший, разгребая с особенной энергией уголья в камине. — Ужасное положение, друг мой Сэмми! Я принужден сидеть у себя дома, словно как в безвыходной тюрьме. Лишь только мачеха твоя испустила дух, одна старуха прислала мне окорок ветчины, другая горшок с похлебкой, третья собственными руками приготовила мне кипятку с ромашкой. Беда, да и только! И ведь все они вдовицы, Сэмми, кроме вот этой последней, что принесла ромашку. Это — одинокая молодая леди пятидесяти трех лет.

Самуэль бросил, вместо ответа, комический взгляд. Старый джентльмен между тем, снова вооружившись кочергой, ударил со всего размаха по углям, как будто он собирался поразить ненавистную голову какой-нибудь вдовы.

— Я чувствую, Сэмми, что одно мое спасение — на козлах, — заметил старец.

— Это отчего?

— Да оттого, друг мой, что кучер может знакомиться с тысячами женщин на расстоянии двадцати тысяч миль и при всем том никто не имеет права думать, что он намерен жениться на которой-нибудь из них.

— Да, тут есть частица правды, — заметил Самуэль.

— Если бы, примером сказать, старшина твой был кучером или извозчиком, думаешь ли ты, что на суде присяжных произнесли бы против него этот страшный приговор? Нет, друг мой, плоха тут шутка с нашим братом. Присяжные непременно обвинили бы бессовестную вдову.

— Ты уверен в этом?

— Еще бы!

С этими словами мистер Уэллер набил новую трубку табаку и после глубокомысленного молчания продолжал свою речь в таком тоне:

— И вот, друг мой, чтобы не попасть впросак и не потерять привилегий, присвоенных моему званию, я хочу покинуть это место раз и навсегда, жить себе на ямских дворах, в своей собственной стихии.

— Что ж станется с этим заведением? — спросил Самуэль.

— Распродам все как есть и из вырученных денег две сотни фунтов положу на твое имя в банк для приращения законными процентами. Этого именно хотела твоя мачеха: она вспомнила о тебе дня за три до смерти.

— Очень ей благодарен, — сказал Самуэль. — Двести фунтов авось мне пригодятся на черный день.

— A остальную выручку также положу в банк на собственное свое имя, — продолжал мистер Уэллер старший; — и уж, разумеется, когда протяну я ноги, друг мой Сэмми, все эти денежки, и с процентами, перейдут в твой собственный карман. Только ты не истрать их за один раз, не промотай, сын мой, и пуще всего берегись, чтобы не поддедюлила тебя и с этим наследством какая-нибудь вдовушка. Это главное: если спасешься от вдовы, можно будет надеяться, что из тебя выйдет хороший человек.

Этот спасительный совет, казалось, облегчил тяжкое бремя на душе мистера Уэллера, и он принялся за свою трубку с просиявшим лицом.

— Кто-то стучится в дверь, — сказал Самуэль.

— A пусть себе стучится, — отвечал отец.

Оба замолчали. Стук между тем повторился и не умолкал в продолжение трех или четырех минут.

— Отчего ж ты не хочешь впустить? — спросил Самуэль.

— Тсс, тсс! — отвечал отец, боязливо мигая на своего сына. — Не обращай внимания, Сэмми: это, должно быть, опять какая-нибудь вдова.

Отчаявшись, наконец, получить ответ на многократно повторенный стук, невидимый посетитель, после кратковременной паузы, приотворил дверь и заглянул. То была не женская фигура. Между дверью и косяком выставились длинные черные локоны и жирное красное лицо достопочтенного мистера Стиджинса. Трубка мистера Уэллера выпала из рук.

Отверстие между косяком и дверью постепенно становилось шире и шире. Наконец, достопочтенный джентльмен осторожно перешагнул через порог и тщательно запер за собою дверь. Сделав необходимое обращение к Самуэлю и подняв к потолку свои руки и глаза в ознаменование неописуемой скорби по поводу рокового бедствия, разразившегося над фамилией, мистер Стиджинс придвинул к камину кресло с высокой спинкой, сел, вздохнул, вынул из кармана серый шелковый платок и приставил его к своим заплывшим глазам.

Пока совершалась эта церемония, мистер Уэллер старший оставался неподвижным, будто прикованный к своему месту: он смотрел во все глаза, обе руки его лежали на коленях, и вся его физиономия выражала необъятную степень изумления, близкого к остолбенению. Самуэль сидел безмолвно напротив отца и, казалось, ожидал с нетерпеливым любопытством, чем кончится эта сцена.

Несколько минут мистер Стиджинс держал серый платок перед своими глазами, вздыхал, всхлипывал, стонал; преодолев, наконец, душевное волнение, он положил платок в карман и застегнулся на все пуговицы. Затем он помешал огонь, потер руки и обратил свой взор на Самуэля.

— О, друг мой, юный друг! — сказал мистер Стиджинс, прерывая молчание весьма слабым и низким голосом. — Что может быть ужаснее этой поистине невозвратимой потери?

Самуэль слегка кивнул головой.

— Известно ли вам, друг мой, — шепнул мистер Стиджинс, придвигаясь к Самуэлю, — что она оставила нашей церкви?

— Кому?

— Почтенной нашей церкви, мистер Самуэль.

— Ничего она не оставила, — отвечал Самуэль решительным тоном.

Мистер Стиджинс лукаво взглянул на Самуэля, оглядел с ног до головы мистера Уэллера, сидевшего теперь с закрытыми глазами, как будто в полузабытьи, и, придвинув свой стул еще ближе, сказал:

— И мне ничего не оставила, мистер Самуэль?

Самуэль сделал отрицательный кивок.

— Едва ли это может быть, — сказал побледневший Стиджинс. — Подумайте, юный друг мой: неужели ни одного маленького подарка на память?

— Ни одного лоскутка, — отвечал Самуэль.

— А может быть, — сказал мистер Стиджинс после колебания, продолжавшегося несколько минут, — может быть, она поручила меня попечению этого закоснелого нечестивца, отца вашего, мистер Самуэль?

— Очень вероятно, судя по его словам, — отвечал Самуэль. — Он вот только что сейчас говорил об вас.

— Право? Так он говорил? — подхватил мистер Стиджинс с просиявшим лицом. — Стало быть, великая перемена совершилась в этом человеке. Радуюсь за него душевно и сердечно. Мы теперь можем жить с ним вместе дружелюбно и мирно, мистер Самуэль. — Не правда ли? Я стану заботиться о его собственности, как скоро вы уйдете отсюда, и уж вы можете составить понятие, как здесь все пойдет в моих опытных руках.

И затем, испустив глубочайший вздох, мистер Стиджинс приостановился для ответа. Самуэль поклонился. Мистер Уэллер старший произнес какой-то необыкновенный звук, не то стон, не то вой, не то скрежет, не то зык, но в котором, однако ж, странным образом сочетались все эти четыре степени звука.

Осененный внезапным вдохновением, мистер Стиджинс прозрел в этом звуке явственное выражение сердечного раскаяния, соединенного с угрызением. На этом основании он оглянулся вокруг себя, потер руки, прослезился, улыбнулся, прослезился опять и затем, тихонько подойдя к хорошо знакомой полочке в известном углу, взял стаканчик и осторожно положил четыре куска сахару. Совершив эту предварительную операцию, он еще раз испустил глубокий вздох и устремил на потолок свои глаза. Затем, переступая незаметно с ноги на ногу, он побрел в буфет и скоро воротился с бутылкой рому в руках. Отделив от него обыкновенную порцию в стакан, он взял чайную ложечку, помешал, прихлебнул, еще помешал и уже окончательно расположился в креслах кушать пунш.

Мистер Уэллер старший не произнес ни одного звука в продолжение всех этих приготовлений; но как только мистер Стиджинс уселся в креслах, он вдруг низринулся на него стрелой, вырвал стакан у него из руки, выплеснул остаток пунша на его лицо и разбил стакан о его лоб. Затем, схватив достопочтенного джентльмена за шиворот, он повалил его могучей рукой, дал ему пинка и, произнося энергичные проклятия, потащил его к дверям.

— Сэмми, — сказал мистер Уэллер, — надень на меня шляпу. Живей!

И лишь только Самуэль нахлобучил своего родителя, старый джентльмен вытащил Стиджинса из дверей в коридор, из коридора на крыльцо, с крыльца на двор, со двора на улицу, продолжая все это время давать ему пинки, один другого сильнее и беспощадней.

Уморительно и вместе с тем отрадно было видеть, как красноносый джентльмен кувыркался, метался, барахтался и хрипел в могучих объятиях раздраженного старца, который, наконец, в довершение потехи, погрузил его голову в корыто, наполненное водой для утоления жажды лошадей.

— Вот тебе, пастырь, вот тебе! — сказал мистер Уэллер, поддавая окончательного туза в спину мистера Стиджинса. — Скажи всем этим своим негодным товарищам, лицемерам, тунеядцам и ханжам, что я боюсь, при случае, перетопить всех до одного, если не в корыте, так в помойной яме.

— Пойдем домой, Сэмми. Налей мне стаканчик бренди. Совсем измучился с этим негодяем.

Глава LII. Деловое утро адвоката на Грэйском сквере и окончательное выступление на сцену господ Джингля и Иова Троттера

Когда, после приличных приготовлений, мистер Пикквик известил Арабеллу о неудовлетворительных последствиях своей поездки в Бирмингем и начал уверять ее, что нет покамест ни малейшего повода к огорчению или печали, молодая леди залилась горькими слезами и выразила в трогательных терминах свою жалобу, что она, по непростительной ветрености, сделалась несчастной причиной охлаждения и, быть может, вечного разрыва между сыном и отцом.

— Вы совсем не виноваты, дитя мое, — сказал мистер Пикквик трогательно, с нежностью. — Заранее никак нельзя было предвидеть, что старый джентльмен будет питать такое неожиданное предубеждение против женитьбы своего сына. Я уверен, — прибавил мистер Пикквик, взглянув на ее хорошенькое личико, — он и понятия не имеет об удовольствии, от которого отказывается теперь с таким безрассудством.

— Ах, добрый мистер Пикквик! — сказала Арабелла. — Что нам делать, если он не перестанет сердиться на нас?

— Авось все это перемелется, мой друг, и выйдет мука, — сказал мистер Пикквик добродушным тоном; — посидим покамест у моря и подождем погоды.

— Но ведь вы рассудите сами, мистер Пикквик: что будет с Натаниэлем, если отец откажется помогать ему?

— В таком случае, мой ангел, я могу предсказать, что, вероятно, найдется у него какой-нибудь друг, который готов будет оказать ему всякое содействие и помощь.

Арабелла быстро поняла и сообразила настоящий смысл и значение его ответа. Поэтому она бросилась в объятия мистера Пикквика, поцеловала его очень нежно и зарыдала очень громко.

— Ну, полно, полно! — сказал мистер Пикквик, пожимая ее маленькую ручку. — Мы вот подождем здесь несколько дней и посмотрим, что вздумает он написать вашему мужу. Если вдруг он не переменит своих мыслей, в голове у меня вертится по крайней мере полдюжины планов, из которых тот или другой составит ваше счастье, — успокойтесь, мой ангел.

Затем мистер Пикквик порекомендовал ей осушить свои глазки и не огорчать прежде времени своего супруга. Прелестная Арабелла, кроткая и послушная, как благовоспитанное дитя, уложила свой платочек в ридикюль и, к возвращению мужа, вызвала на свое личико целый ряд лучезарных улыбок, которые оказывали столь могущественное влияние на его чувствительное сердце.

— Признаться, я не вижу впереди никакого добра для этих молодых людей, — сказал мистер Пикквик, одеваясь поутру на другой день. — Пойду к Перкеру и посоветуюсь с ним.

План идти к Перкеру и посоветоваться с ним насчет финансовых обстоятельств возник в голове мистера Пикквика еще прежде. Теперь он позавтракал на скорую руку и отправился на Грэйский сквер с великой поспешностью.

Еще не было десяти часов, когда он взошел на лестницу по направлению к апартаментам, занимаемым канцелярией адвоката. Писари еще не явились. Мистер Пикквик, для препровождения времени, принялся смотреть из окна галереи.

Живительный свет прекрасного октябрьского утра весело отражался даже на грязных домах этого околодка. Конторщики и писари длинной вереницей выступали по скверу, ускоряя или замедляя свои шаги при взгляде на башенные часы. И лишь только пробило десять, каждый из них, с необыкновенной торопливостью, поспешил к месту своей ежедневной службы. Разнообразные голоса раздались со всех сторон, замки защелкали, двери застучали, головы повыставились из каждого окна, привратники один за другим стали на своих постах, почтальон суетливо начал перебегать из дома в дом, и деятельность закипела своим обычным чередом во всех этих юридических палатах.

— Раненько пожаловали вы, мистер Пикквик, — сказал чей-то голос позади этого джентльмена.

— А! Мистер Лоутон, — сказал мистер Пикквик, оглядываясь назад. — Как ваше здоровье, сэр?

— Так себе, покорно вас благодарю, — отвечал Лоутон, вытирая пот со своего лица. — Бежал чуть не со всех ног. Думал, что опоздаю. Устал как собака. Хорошо, по крайней мере, что пришел раньше него.

Утешив себя этим размышлением, мистер Лоутон вынул из кармана ключ, отпер дверь, взял письма, опущенные почтальоном в ящик, и ввел мистера Пикквика в контору. Здесь в одно мгновение ока он скинул свой фрак, надел поношенный сюртук, повесил шляпу, взял пачку бумаг, воткнул перо за ухо и потер руки с величайшим наслаждением.

— Вот я готов, как видите, — сказал мистер Лоутон. — Канцелярское платье у меня всегда тут остается, в конторе. Нет ли у вас табачку, мистер Пикквик?

— Нет, я не нюхаю табаку.

— Жаль, очень жаль. Ну, да так и быть, я пошлю за бутылкой содовой воды, будет все равно. Как вы думаете, в глазах моих нет ничего странного, мистер Пикквик?

Мистер Пикквик отступил на несколько шагов, обозрел внимательно все черты вопрошающего джентльмена и объявил утвердительно, что никакой особенности он не замечает в его глазах.

— Рад слышать это, — сказал Лоутон. — А мы, знаете, вчера вечером немножко покутили в заведении «Сороки», и голова у меня покамест все еще не на месте. Авось пройдет. — А, кстати, Перкер уж начал заниматься вашим делом.

— Каким? Издержками вдовы Бардль?

— Нет, покамест еще не этим. Я разумею вот этого голубчика, за которого мы, по вашему желанию, заплатили десять шиллингов на фунт, чтобы выручить его из тюрьмы. Теперь ведь, знаете, идет речь об отправлении его в Демерару.

— Ах, да, вы говорите о мистере Джингле, — воскликнул мистер Пикквик. — Ну, так что же?

— Ничего, все идет как следует, — сказал Лоутон, починяя перо. — Мы уж обделали эту статью. Ливерпульский агент сказал, что из благодарности к вам он очень рад посадить его на свой корабль по вашей рекомендации. Ведь вы ему, говорит он, оказали какие-то благодеяния, когда сами состояли на действительной службе?

— Безделица, любезнейший, безделица. Так он согласен взять Джингля?

— Согласен.

— Это очень хорошо, — сказал мистер Пикквик. — Мне приятно это слышать.

— A этот другой парень, должно быть, удивительный прощелыга! — заметил Лоутон, продолжая чинить перо.

— Какой парень?

— Ну, да, как его, слуга, что ли, друг, однокашник или собутыльник этого Джингля?

— Вы говорите о Троттере?

— Да. Вообразите, мистер Пикквик, ведь и он тоже просится в Демерару!

— Неужели!

— Именно так. Он отказался наотрез от выгодных предложений, которые Перкер сделал ему от вашего имени.

— Как? Отказался от восемнадцати шиллингов в неделю?

— В том-то вот и штука. Не нужно, говорит, мне никакого места, если разлучат меня с моим другом. Нечего было делать: мы принуждены были вести, по его милости, новую переписку, и он согласен ехать на правах конвикта в Новый Южный Уэльс.

— Глупый парень! — сказал мистер Пикквик с радостной улыбкой. — Глупый парень!

— A подите вот толкуйте с ним! — заметил Лоутон, обрезывая кончик пера с презрительной миной. — Заладил одно и то же. Один, дескать, друг и есть у него в этом мире, и уж он не расстанется с ним до гробовой доски. Дружба хорошая вещь, нечего сказать, да только благоразумный человек должен во всем соблюдать меру. Вот, например, мы все друзья и приятели за общим столом «Сороки», где каждый платит из собственного кармана за свой пунш; но осудить себя на добровольную ссылку с кем-нибудь из этих приятелей — нет, наше почтение, черт бы их побрал! У всякого человека, сэр, только две искренние привязанности: первая — к самому себе, вторая — к хорошеньким леди. Это уж по нашей части. Ха, ха!

В эту минуту послышались на лестнице шаги мистера Перкера. Лоутон замолчал, схватил бумагу и принялся писать с замечательной скоростью.

Приветствие между мистером Пикквиком и его адвокатом имело самый искренний и дружелюбный характер. Но лишь только Перкер усадил своего клиента, в дверях послышался стук, и чей-то голос спрашивал: здесь ли господин адвокат?

— Чу! — сказал Перкер. — Это, должно быть, один из ваших праздношатающихся приятелей, мистер Джингль, если не ошибаюсь. Хотите его видеть, почтеннейший?

— Вы как об этом думаете? — спросил мистер Пикквик.

— Мне кажется, вам не мешает взглянуть на него. Эй, сэр, как бишь вас? Можете войти.

Повинуясь этому бесцеремонному приглашению, Джингль и Троттер вошли в комнату и, увидев мистера Пикквика, остановились с некоторым смущением у порога.

— Чу? — сказал Перкер. — Знаете ли вы этого джентльмена?

— О, вечно не забыть! — отвечал Джингль, выступая вперед. — Мистер Пикквик… бесценный благодетель… спаситель жизни… сделал из меня человека… не раскаетесь в этом, сэр.

— Очень рад слышать это, — сказал мистер Пикквик. — Вы, кажется, поправились в своем здоровье, мистер Джингль?

— Всем вам обязан, сэр… великая перемена… в тюрьме было душно… воздух нездоровый… очень, — сказал Джингль, качая головой.

Он был одет прилично и опрятно, так же как неразлучный его приятель, Иов Троттер, который стоял позади, вытянувшись в струнку и устремив оловянные глаза на мистера Пикквика.

— Когда ж они едут в Ливерпуль? — спросил мистер Пикквик, обращаясь к адвокату.

— Сегодня вечером, сэр, в семь часов, — сказал Иов, делая шаг вперед. — Мы отправляемся из Сити, сэр, в дилижансе.

— Билеты на места взяты?

— Да, сэр.

— Вы твердо решились ехать?

— Да, сэр, — отвечал Иов.

— Что касается экипировки, необходимой для Джингля, — сказал Перкер громко, обращаясь к мистеру Пикквику, — я уже принял на себя устроить это дело. Мы выдали ему вперед третное жалованье из той ежегодной суммы, которую он будет получать в Демераре. Этого достанет на все его издержки, и я решительно не одобряю всякой дальнейшей помощи с вашей стороны, как скоро она не будет основываться на собственных его трудах и хорошем поведении, сэр.

— Без сомнения, — подхватил Джингль с великой твердостью. — Светлая голова… человек деловой… справедливо, сэр… да.

— Вы удовлетворили его кредитора, выкупили его платье у ростовщика, освободили его из тюрьмы, заплатили за него на корабле, — продолжал Перкер, не обращая никакого внимания на замечание Джингля: — все это стоило вам около пятидесяти фунтов, сэр, и потеря этой суммы — вещь немаловажная.

— Потери не будет, — быстро перебил Джингль. — Все заплачу… займусь делами… накоплю… возвращу все до фартинга. Желтая горячка разве… нечего делать… не то…

Здесь мистер Джингль остановился, ударил тулью своей шляпы, провел рукой по глазам и сел.

— Он хочет сказать, — заметил Иов, выступив вперед, — что он заплатит все эти деньги, если не сделается жертвой желтой горячки. И я уверен, что он сдержит это слово, мистер Пикквик, вот увидите. Если угодно, я готов подтвердить это под клятвой, — заключил Иов с великой энергией.

— Хорошо, хорошо, — сказал мистер Пикквик, — не станем распространяться об этом. Советую вам, мистер Джингль, не заводить знакомства с такими господами, как сэр Томас Блазо, с которым вы играли в крикет. Иначе легко станется, что вы опять расстроите свое здоровье.

Джингль улыбнулся при этой выходке, но тем не менее на лице его отразилась высшая степень расстройства. Мистер Пикквик поспешил переменить разговор.

— A не знаете ли вы, что случилось с тем вашим приятелем, с которым вы познакомили меня в Рочестере?

— С горемычным Яшей?

— Да.

Джингль покачал головой.

— Мошенник первой степени… гений плутовства… Иову родной брат.

— Брат Иова! — воскликнул мистер Пикквик. — Да, да, сходство между ними действительно есть.

— Да, сэр, нас всегда считали похожими друг на друга, — сказал Иов, бросая вокруг себя косвенные взгляды: — только характер у меня всегда был серьезный, а его считали весельчаком. Он переселился в Америку, сэр, вследствие крайней запутанности своих делишек на здешней почве. С той поры мы ничего не слыхали о нем.

— А! Так вот почему я не получил от него «страницы из романа действительной жизни», которую он обещал мне в ту пору на другой день поутру, когда, по-видимому, мелькала у него мысль броситься в реку с Рочестерского моста! — сказал мистер Пикквик, улыбаясь. — Не знаю только, притворялся ли он, или нет.

— Разумеется, притворялся, — подхватил Иов. — Он мастер на все руки. Это еще слава богу, что вы отделались от него так дешево. При других обстоятельствах, он мог быть для вас опаснее, чем, — Иов взглянул на Джингля, засеменил ногами и окончательно прибавил: — чем… чем даже я сам.

— Благодатная семейка! — сказал Перкер, запечатывая письмо, которое он только что окончил.

— Да, сэр, — отвечал Иов, — мы таки можем похвастаться своей породой.

— Это и видно, — сказал адвокат, улыбаясь. — Передайте это письмо нашему агенту в Ливерпуле, и советую вам остепениться, господа, когда вы будете в Вест-Индии. Подумайте об этом серьезнее теперь, когда время не ушло: иначе вас повесят на первой виселице, как, впрочем, я нисколько не сомневаюсь в этом. Можете теперь идти, если хотите: мы должны потолковать с мистером Пикквиком о многих других делах, и время для нас драгоценно. Ступайте.

Сказав это, Перкер указал на дверь, в изъявление того, что визит этих господ должен быть приведен к концу. Джингль еще колебался несколько минут, но Иов Троттер взял его за руку и пошел с ним из дверей.

— Достойная чета! — сказал Перкер, когда дверь за ними затворилась.

— Как вы думаете, Перкер, — спросил мистер Пикквик, — можно ли надеяться на их исправление?

Перкер с сомнением пожал плечами; но, заметив беспокойство мистера Пикквика, сказал:

— Надеяться можно, в этом спору нет, почтеннейший. Оба они в настоящую минуту весьма искренне раскаиваются в своих поступках: но здесь надобно взять в расчет, что на них еще сильно действует воспоминание о невыгодах тюремной жизни. Придет пора, когда это воспоминание исчезнет мало-помалу, и что именно тогда выйдет из них — этого ни я, ни вы, почтеннейший, сказать не в состоянии. Но, как бы то ни было, почтеннейший, — прибавил Перкер, положив руку на плечо мистера Пикквика, — благодеяние ваше заслуживает всякого уважения, какими бы последствиями оно ни сопровождалось. Не берусь решить, лучше или хуже поступают те господа, которые, из опасения быть обманутыми, никогда, или почти никогда не протягивают руки страждущему ближнему; но если бы эти два человека отличились каким-нибудь мошенничеством сегодня или завтра — и тогда я ни на волос не изменил бы своего мнения о вашем великодушном поступке.

Окончив эти замечания, Перкер придвинул свой стул к письменному столу и выслушал с напряженным вниманием рассказ мистера Пикквика об упрямстве старика Винкеля в Бирмингеме.

— Дайте ему одуматься недельку, — сказал Перкер, многозначительно кивая головой.

— И вы думаете, что он действительно одумается? — спросил мистер Пикквик.

— Я надеюсь. А если нет, мы должны будем употребить личное ходатайство самой молодой леди. С этого, собственно говоря, всякий бы и начал на вашем месте. Поездка ваша в Бирмингем вовсе не оправдывалась здравым смыслом, почтеннейший.

В эту минуту кто-то постучался в дверь.

— Войдите! — сказал Перкер.

Вошел мистер Лоутон с таинственным и озабоченным видом.

— Что такое? — спросил Перкер.

— Вас спрашивают, сэр.

— Кто?

Лоутон взглянул на мистера Пикквика и кашлянул.

— Кто меня спрашивает? Отчего вы не говорите, мистер Лоутон?

— Вот, видите ли, сэр, — сказал Лоутон, — пришел к вам… мистер Додсон и с ним… мистер Фогг.

— Ах, боже мой, — сказал адвокат, — я и забыл, что назначил им быть здесь в половине одиннадцатого, чтобы покончить эти расчеты по делу Пикквика! Надо взять у них квитанцию. Как это вышло некстати! Что вы станете делать, мистер Пикквик? Не хотите ли покамест выйти в другую комнату?

Но в этой другой комнате уже стояли господа Додсон и Фогг. Мистер Пикквик объявил, что намерен остаться на своем месте, тем более что не он, а господа Додсон и Фогг должны гореть со стыда при этой внезапной встрече. Это последнее обстоятельство он особенно рекомендовал вниманию мистера Перкера, при чем благородное лицо его выражало все признаки самого жгучего негодования.

— Очень хорошо, почтеннейший, очень хорошо, — отвечал Перкер. — Я могу только сказать, что если Додсон или Фогг обнаружат какие-нибудь признаки замешательства или стыда при взгляде на ваше лицо, то вы будете одним из самых кровожадных джентльменов, каких только я видел. Зовите их, мистер Лоутон.

Лоутон исчез, и через минуту воротился в сопровождении господ Додсона и Фогга.

— Вы, я полагаю, видели мистера Пикквика? — сказал Перкер Додсону, указывая пальцем по тому направлению, где сидел этот джентльмен.

— А! Здравствуйте, мистер Пикквик! — сказал Додсон громким голосом.

— Ах, боже мой! Вас ли я вижу, мистер Пикквик? — подхватил Фогг. — Надеюсь, вы совершенно здоровы, сэр. Лицо ваше, кажется, немножко изменилось; но я все-таки угадал вас с первого взгляда, — сказал Фогг, придвигая стул и озираясь вокруг себя с приятной улыбкой.

В ответ на эти приветствия, мистер Пикквик слегка наклонил голову и, заметив, что Фогг вытащил из своего кармана пачку бумаг, встал и подошел к окну.

— Мистеру Пикквику, кажется, незачем беспокоиться, мистер Перкер, — сказал Фогг, развязывая и продолжая улыбаться приятнейшим образом: — мистер Пикквик хорошо знаком с этими делами; между нами, я полагаю, нет секретов. Ха! Ха! Ха!

— Какие секреты! — подхватил Додсон. — Мы ведь стоим с ним на дружеской ноге. Ха, ха, ха!

И затем еще раз оба засмеялись, как самые веселые джентльмены, привыкшие часто получать деньги.

— Вот, стало быть, мы и рассчитываемся, — сказал Фогг. — Вся сумма издержек, мистер Перкер, сто тридцать три фунта, шесть шиллингов и четыре пенса.

Фогг и Перкер принялись сравнивать, сличать и подводить окончательные итоги. В продолжение этого занятия Додсон, обратившись к мистеру Пикквику, сказал ласковым тоном:

— Вы, кажется, немножко похудели, мистер Пикквик, с той поры, как я имел удовольствие видеть вас в последний раз.

— Очень может быть, — отвечал мистер Пикквик, уже давно сверкавший негодующими взорами, так однако ж, что это, по-видимому, ни на кого не производило никакого впечатления. — Очень может быть, сэр. В последнее время я много терпел от наглости и преследования некоторых мошенников, сэр.

Перкер кашлянул очень сильно и спросил мистера Пикквика, не угодно ли заглянуть ему в утреннюю газету, на что последовал, однако ж, отрицательный ответ, выраженный энергичным тоном.

— Мудреного нет, — сказал Додсон: — в тюрьме, конечно, вы должны были перенести много разнообразных огорчений. Народ там очень странный. А в которой части были там ваши апартаменты, мистер Пикквик?

— У меня всего была одна комната в том этаже, где помещается буфет.

— Знаю, знаю. Это, если не ошибаюсь, лучшая часть во всем заведении.

— Не ошибаетесь, — подтвердил мистер Пикквик отрывисто и сухо.

Была во всем этом весьма странная холодность, необыкновенная в джентльмене с горячей натурой. Мистер Пикквик употреблял гигантские усилия, чтобы обуздать порывы неукротимой ярости. Но когда Перкер написал вексель на всю сумму, а Фогг, с торжествующей улыбкой, положил его в карман, и когда эта улыбка отразилась также и на суровом лице Додсона, мистер Пикквик почувствовал, что кровь заклокотала в его жилах и пламень негодования насильственно исторгался наружу.

— Ну-с, мистер Додсон, — сказал Фогг, укладывая в карман бумажник и надевая перчатки, — я к вашим услугам, сэр.

— Очень хорошо, — сказал Додсон, вставая с места, — я совсем готов.

— Очень рад, что имел удовольствие возобновить приятное знакомство с мистером Пикквиком, — сказал разнеженный Фогг с вкрадчивой любезностью. — Надеюсь, мистер Пикквик, вы переменили свои мысли и не думаете о нас дурно, как прежде.

— Это уж само собою разумеется, — сказал Додсон величественным тоном оскорбленной добродетели. — Мистер Пикквик знает нас лучше, я надеюсь. Впрочем, какое бы мнение, сэр, вы ни составили о джентльменах нашей профессии, могу вас уверить, что я не питаю к вам никакого личного недоброжелательства по поводу легкомысленных и резких выражений, которые вы позволили себе произнести на наш счет в нашей конторе в ту пору, как мы имели удовольствие видеть вас первый раз.

— Примите, сэр, такое же уверение и с моей стороны, — сказал Фогг тоном великодушного прощения.

— Наше поведение, сэр, — продолжал Додсон, — говорит само за себя, и оправдывается естественным образом при каждом данном случае. Мы уже несколько лет, мистер Пикквик, занимаемся этими делами, и в числе наших клиентов были многие весьма почтенные особы. Желаю вам доброго утра, сэр.

— Доброго утра, мистер Пикквик, — повторил Фогг.

Сказав это, он взял под мышку зонтик, скинул перчатку и протянул, в знак примирения, правую руку этому негодующему джентльмену, который между тем держал обе руки за фалдами фрака и смотрел на юриста с выражением самого презрительного изумления.

— Лоутон! — сказал Перкер в эту минуту. — Отворите дверь.

— Постойте! — вскричал мистер Пикквик. — Перкер, я намерен говорить.

— Не напрасно ли, почтеннеший? — сказал адвокат, сидевший как на иголках в продолжение всех этих переговоров. — Оставьте дело, как оно есть: я прошу вас об этом, мистер Пикквик.

— О, нет, я не хочу оставаться в дураках! — возразил мистер Пикквик торопливым тоном. — Мистер Додсон, вы обращались ко мне с некоторыми замечаниями, сэр.

Додсон повернулся, сделал легкий поклон и улыбнулся.

— С некоторыми замечаниями, сэр, — повторил мистер Пикквик, задыхаясь от внутреннего волнения, — и товарищ ваш осмелился даже, с покровительственным видом, протянуть мне свою руку. Мало этого. Вы оба приняли, в отношении ко мне, тон гордого великодушия и оскорбленной невинности, и этим самым, милостивые государи, вы обнаружили такую степень бесстыдства, которого я вовсе не ожидал даже от вас.

— Что? — воскликнул Додсон.

— Что-о-о! — повторил Фогг.

— Известно ли вам, что я был жертвой ваших гнусных заговоров и сплетней? — продолжал мистер Пикквик. — Известно ли вам, что я тот самый человек, которого вы ограбили и заточили в тюрьму? Известно ли вам, одним словом, что вы были адвокатом в процессе вдовы Бардль против Пикквика!

— Да, сэр, мы знаем это, — отвечал Додсон.

— Конечно, мы знаем это, сэр, — подтвердил Фогг, ударив, вероятно, случайно, по своему карману.

— Вы, я вижу, вспоминаете об этом с удовольствием, — сказал мистер Пикквик, стараясь вызвать, быть может, первый раз в жизни, на свое лицо насильственную улыбку. — Уже давно я собирался высказать вам, отчетливо и ясно, какое мнение я составил о вас, милостивые государи, но из уважения к другу моему Перкеру я, по всей вероятности, не воспользовался бы даже и настоящим случаем, если бы вы не приняли со мной покровительственного тона и этой бесстыдной фамильярности… я говорю, бесстыдной фамильярности, сэр, — повторил Пикквик, обращаясь к Фоггу с таким стремительным и порывистым жестом, что этот джентльмен счел за нужное попятиться к дверям.

— Берегитесь, сэр! — сказал побледневший Додсон, заранее поспешивший укрыться за спиной Фогга, хотя и был выше его ростом. — Пусть он оскорбит вас, мистер Фогг: не отвечайте ему тем же.

— Нет, нет, я не стану отвечать, — сказал Фогг, — можете на меня положиться.

— Так вот что я хотел сказать вам, господа, — продолжал мистер Пикквик: — оба вы — низкие крючки, кляузники, мошенники, разбойники!

— Ну, вот и все, почтеннейший, — перебил Перкер. — Теперь можете замолчать.

— Нет, не замолчу: они низкие крючки, кляузники, мошенники, разбойники.

— Ступайте, господа, прошу вас; вы видите, что он все сказал, — продолжал Перкер примирительным тоном. — Лоутон, отворена ли дверь?

Мистер Лоутон, улыбаясь, произнес утвердительный ответ.

— Ну, так прощайте же, господа… ступайте с богом… прощайте… Лоутон, дверь! — кричал адвокат, выталкивая насильно господ Додсона и Фогга. — Сюда, сюда… пожалуйте… вот так… Лоутон, дверь! Пожалуйте скорее, господа!

— Если только есть закон у нас в Англии, сэр, — сказал Додсон Пикквику, надевая шляпу, — вы пострадаете за это.

— Крючки! Разбойники!

— О, вы дорого поплатитесь за это, сэр! — сказал Фогг, махая сжатым кулаком.

— Кляузники! Мошенники! — кричал мистер Пикквик, не обращая ни малейшего внимания на эти угрозы.

— Разбойники! — завопил мистер Пикквик в коридоре, когда юристы начали уже спускаться с лестницы.

— Разбойники! — закричал еще раз мистер Пикквик, вырываясь из рук Лоутона и Перкера и выставляя свою голову из окна коридора.

Но когда мистер Пикквик отступил от окна, физиономия его приняла очень кроткий и торжественно улыбающийся вид. Тихими и спокойными шагами он пошел в контору и объявил, что огромная тяжесть свалилась с его плеч. Было очевидно, что он чувствовал себя совершенно счастливым.

Перкер не сказал ничего до тех пор, пока не опорожнил всей своей табакерки и не послал Лоутона наполнить ее свежим табаком. Тогда с ним вдруг сделался необыкновенный припадок смеха, продолжавшийся около пяти минут, и по истечении этого времени он сказал, что, по всей вероятности, он долго будет сердиться на мистера Пикквика, если вникнет хорошенько в сущность этой беды.

— Ну, — сказал мистер Пикквик, — не мешает теперь и нам покончить счеты.

— Какие?

— Финансовые, любезный друг, финансовые, — отвечал мистер Пикквик, вынимая из кармана бумажник и пожимая руку своего адвоката. — Вы уж столько для меня сделали, что я едва ли когда расквитаюсь с вами, Перкер.

После этой маленькой прелюдии друзья серьезно занялись рассмотрением многосложных счетов и расписок, по которым мистер Пикквик с великим удовольствием заплатил своему адвокату значительную сумму денег в вознаграждение за его хлопоты и бескорыстные труды.

И лишь только они кончили этот счет, как за дверью раздался поразительно сильный стук, не умолкавший ни на одно мгновение, как будто кто-то решился раздробить и молоток, и дверную скобку.

— Что это такое? — воскликнул Перкер, быстро приподнимаясь с места.

— Стучатся в дверь, я полагаю, — сказал мистер Пикквик, как будто еще могло быть какое-нибудь сомнение в действительности этого стука.

Неугомонный стук возрастал с изумительной силой.

— Ах, боже мой! — сказал Перкер, позвонив в колокольчик. — Это в состоянии встревожить весь дом — Лоутон, разве вы не слышите?

— Сейчас выйду, — отвечал письмоводитель.

Стук между тем превратился в оглушительный бой, от которого наконец дверь зашаталась и задребезжали стекла.

— Это ужасно! — сказал мистер Пикквик, затыкая уши.

— Торопитесь, Лоутон, бога ради! — закричал Перкер.

Мистер Лоутон, умывавший тем временем свои руки за темной перегородкой, бросился к дверям, отворил их и сделался очевидцем явления, которое нужно будет описать в следующей главе.

Глава LIII. Объяснение необыкновенного стука в дверь и описание многих интересных предметов, имеющих, между прочим, отношение к мистеру Снодграсу и одной молодой леди

Предметом, представившимся глазам изумленного письмоводителя, был парень, необыкновенно жирный и толстый, в простом служительском костюме. Он стоял на половике, и глаза его смыкались как будто от непреодолимого влечения ко сну. Такого жирного парня Лоутон не видал во всю свою жизнь. Впрочем, во всех чертах его лица господствовало удивительное спокойствие, и бешеный стук, им произведенный, не объяснялся решительно ничем.

— Чего вам надобно? — спросил письмоводитель.

Необыкновенный парень не произнес в ответ ни одного слова; он дико моргнул глазами, и какой-то странный храп вырвался из его груди.

— Откуда вы, любезный? — спросил Лоутон.

Парень не сделал никакого знака. Он дышал очень тяжело; но во всех других отношениях оставался неподвижным.

Письмоводитель повторил вопрос в другой, третий, четвертый раз и, не получив никакого ответа, уже хотел затворить дверь, как вдруг парень широко открыл свои глаза, моргнул несколько раз, чихнул однажды и поднял свою руку, как будто для возобновления взбалмошного стука. Убедившись, однако ж, что дверь перед ним отворена на обе половинки, он осмотрелся вокруг себя с величайшим изумлением и, наконец, вперил глаза в лицо мистера Лоутона.

— Чего вы стучали здесь, как сумасшедший? — спросил письмоводитель сердитым тоном.

— Мой господин приказал мне не выпускать из рук молотка до тех пор, пока не отворят.

— Зачем это?

— Он боится, как бы я не заснул здесь перед дверью.

— Вот что! С каким же поручением вас прислали?

— Он там внизу.

— Кто внизу?

— A господин. Он желает знать, дома ли вы, сэр.

Мистер Лоутон выглянул на улицу из окна коридора.

У ворот стояла открытая коляска, и в коляске был какой-то пожилой джентльмен, бросавший вокруг себя беспокойные взоры. Лоутон махнул ему рукой, и при этом сигнале пожилой джентльмен немедленно выскочил из коляски.

— Это, что ли, ваш господин? — спросил Лоутон.

Жирный детина поклонился.

Дальнейшие расспросы были прерваны появлением старика Уардля, который, взбежав на лестницу, пошел, в сопровождении Лоутона, в комнату мистера Перкера.

— Пикквик! — воскликнул пожилой джентльмен. — Тебя ли я вижу, дружище? А я услышал только третьего дня, что тебя законопатили в тюрьму, любезный друг. Зачем вы посадили его, Перкер?

— Сам засел, почтеннейший, — отвечал Перкер с улыбкой, нюхая табак. — Я ничего не мог сделать: от рук отбился. Вы знаете, как он упрям.

— Знаю, да, разумеется, знаю, — отвечал пожилой джентльмен. — Ну, я все-таки рад, что вижу его. Теперь уж мы не выпустим его из виду.

С этими словами старик Уардль еще раз пожал руку мистеру Пикквику и сел в кресла, при этом его красное, добродушное лицо засияло самой дружеской улыбкой.

— Ну, так оно вот что, — сказал Уардль, — позвольте-ка вашего табаку, Перкер. — Должно быть, уж такие времена, что ли… просто из рук вон.

— Какие времена? — спросил мистер Пикквик.

— A ничего. Такие, вероятно, как и всегда. Девчонки все перебесились: вот что, любезнейший. Нового тут, конечно, ничего нет; а все-таки это сущая правда.

— Неужели вы и в Лондон приехали за тем, чтобы возвестить нам эту новость? — спросил Перкер.

— A как бы вы думали? Именно за тем, — отвечал Уардль. — Что Арабелла?

— Здорова как нельзя больше и будет очень рада видеть тебя, старый друг, — сказал мистер Пикквик.

— Черноглазая плутовка! — воскликнул мистер Уардль. — Сказать ли? Я ведь еще недавно сам рассчитывал на ней жениться. Но это не мешает мне радоваться ее счастью. Бог с ней. Если рассудить по совести, так оно и хорошо, что так случилось.

— Как вы узнали об этом? — спросил мистер Пикквик.

— Да как? Через своих девчонок, — отвечал Уардль. — Аребелла написала к ним третьего дня, что вот, дескать, она вступила в тайный брак без согласия отца своего мужа и что ты, дружище, отправился в Бирмингем хлопотать об этом согласии теперь, когда уж нельзя было не дать его. При этом известии я, натурально, счел со своей стороны необходимым заметить, что вот, дескать, так и так, и этак, что послушные дети не должны оскорблять своих родителей такими безумными выходками, что это ужасно, больно нестерпимо, и так далее; но все это, можете представить, не сделало ни малейшего впечатления на их слабые душонки: все равно, как будто я говорил этому дураку, Джо.

Здесь пожилой джентльмен приостановился, понюхал табаку, улыбнулся и потом продолжал:

— A штука, видите, в том, что у них на уме были своего рода проделки, о которых я ровно ничего не знал. Целые шесть месяцев мы бродили по минам, и вот наконец они взорвались.

— Это что значит? — воскликнул побледневший мистер Пикквик. — Неужели еще тайный брак?

— Нет, нет, до этого еще не дошло покамест. Нет.

— Что ж это такое? — спросил мистер Пикквик. — Я тут заинтересован сколько-нибудь?

— Как вы думаете, мистер Перкер, отвечать мне ему на этот вопрос?

— Как знаете. Отвечайте, почтеннейший, если это не может скомпрометировать вас.

— Ну, так слушай же, Пикквик, ты заинтересован тут, любезный друг.

— Неужели! — воскликнул мистер Пикквик с жадным беспокойством. — Какими же это судьбами?

— Ого! — сказал Уардль. — Нет, брат, ты слишком горяч, и уж я не знаю, право, рассказывать ли тебе эту историю. Вот если вы, Перкер, на всякий случай сядете здесь между нами, для предупреждения беды, так уж, пожалуй, расскажу.

Затворив дверь и подкрепив себя новой понюшкой из табакерки адвоката, пожилой джентльмен приступил к открытию своей тайны следующим образом:

— Дело в том, что дочь моя Белла… та, что вышла за молодого Трунделя, вы знаете…

— Да, да, мы знаем, — сказал мистер Пикквик с нетерпением.

— Очень хорошо, так прошу не перебивать меня. Дочь моя Белла, в ту пору, как сестра ее Эмилия, прочитав письмо Арабеллы, пошла спать с больной головой, — Белла, говорю я, подсела ко мне и повела речь об этой интересной свадьбе. — «Ну, папа, — говорит она, — что вы думаете об этом?» — «Я думаю, что это очень хорошо; все, надеюсь, будет к лучшему». Я отвечал на этот лад потому собственно, что в ту пору сидел я у камина и пил обыкновенным порядком свой гоголь-моголь. Обе мои девчонки, надо вам заметить, вылитые портреты своей покойной матери, и вот, как я становлюсь все старее и старее, мне приятно по вечерам сидеть с ними у камина и болтать о разных пустяках: голоса их, изволите видеть, и плутовские глазки живо напоминают мне счастливейшее время моей жизни, и я будто опять становлюсь молодцом, как в бывалые годы. — «Вот уж можно сказать, папа, что одна только любовь послужила основанием для этого брака», — сказала Белла после короткой паузы. — «Да, — говорю я, — так-то оно так, моя милая, только эти браки по любви не всегда бывают счастливы».

— Вздор, вздор! — перебил мистер Пикквик. — Я протестую против этого мнения.

— Очень хорошо: можешь протестовать, когда придет твоя очередь, только уж, пожалуйста, не перебивай меня, — отвечал Уардль.

— Прошу извинить, — сказал мистер Пикквик.

— Извиняю. Молчи и слушай. — «Это очень жаль, папа, что вы предубеждены против браков по любви», — сказала Белла, покраснев немного. — «О, нет, мой друг, я вовсе не предубежден, — отвечал я, потрепав ее по розовой щечке своей грубой, старческой рукой, — мне бы не следовало и говорить этого. Твоя мать вышла за меня по любви, и ты ведь тоже была влюблена в своего жениха». — «Я не об этом думаю, папа, — сказала Белла, — мне хотелось поговорить с вами об Эмилии».

Мистер Пикквик вздрогнул.

— Что же с тобою, дружище? — спросил Уардль, приостанавливаясь в рассказе.

— Ничего, — отвечал мистер Пикквик. — Продолжай.

— Но ведь, если рассказывать все по порядку, история выйдет очень длинная. Я сокращу. После приличного вступления, сопровождавшегося разными ужимками, Белла сказала наотрез, что Эмилия очень несчастлива, потому, видите ли, что она и любезный ваш приятель, Снодграс, были в постоянных связях и вели между собою переписку с прошлых святок. На этом основании, следуя, как водится, влечению своего сердца, она твердо решилась убежать с ним, подражая похвальному примеру своей старинной приятельницы и пансионской подруги; но, принимая в соображение, что я был всегда добрым и снисходительным отцом, они обе, с сестрой, решились наперед, так, для проформы, спросить моего мнения об этом предмете. Теперь, мистер Пикквик, если вы углубитесь в сущность этого дела и рассмотрите его с надлежащей точки зрения, — вы меня очень обяжете, сэр.

Но мистер Пикквик потерял, по-видимому, всякую возможность углубляться в какой бы то ни было предмет. Он широко открыл глаза и сидел, как пораженный громом.

— Снодграс! Еще с прошлых святок! — таковы были первые звуки, сорвавшиеся с языка этого озадаченного джентльмена.

— С прошлых святок, да, — отвечал Уардль, — это ясно как день, и очки наши, вероятно, слишком потускнели, если мы не заметили этого прежде.

— Не понимаю, — сказал мистер Пикквик, — совершенно не могу понять.

— Что ж тут удивительного? Все это вещи очень простые, житейские, — возразил пожилой джентльмен. — Если бы, дружище, был ты помоложе, приятель твой, вероятно, давно бы посвятил тебя в тайну. Я тоже ведь ничего не знал про все эти шашни, и потому, месяцев за пять перед этим, я намекнул Эмилии, чтобы она обходилась поблагосклоннее с одним молодым человеком, который думал искать ее руки. Нет никакого сомнения, что она представила это дело своему возлюбленному в самых ярких красках, и они, вероятно, пришли к заключению, что им, как несчастным влюбленным, остается одно из двух: или обвенчаться потихоньку, или умереть от угара. Теперь спрашивается: что тут делать?

— Ты что сделал? — спросил мистер Пикквик.

— Я?

— Ну да. Я хочу спросить: что ты начал делать, когда замужняя дочь рассказала тебе эту историю?

— Разумеется, я вспылил.

— Это очень естественно, — сказал Перкер, показывавший очевидные признаки нетерпения в продолжение этого разговора; — как же вы вспылили, почтеннейший?

— Я пришел, можно сказать, в бешенство и напугал свою мать до такой степени, что она упала в обморок.

— A потом что? — спросил Перкер.

— Потом я бесновался целый день, пыхтел, кряхтел и шумел без всякой пощады, — отвечал пожилой джентльмен. — Наконец, все это надоело мне как нельзя больше, и я начал досадовать на себя, что переполошил весь дом. Что тут было делать? Я взял лошадей в Моггльтоне и прискакал сюда под тем предлогом, что Эмилии не мешает повидаться с Арабеллой.

— Мисс Уардль, стало быть, здесь? — сказал мистер Пикквик.

— Разумеется, здесь: где ж ей быть? Она находится теперь в гостинице Осборна у театра Адельфи, если только этот твой предприимчивый приятель не успел ее похитить нынешним утром.

— Стало быть, вы помирились? — спросил Перкер.

— Ничуть не бывало. Она плакала и горевала все это время, за исключением разве вчерашнего вечера, когда она принялась, с большой торжественностью, за письмо. Я притворился, будто не замечаю этого.

— Вам, кажется, нужен мой совет? — сказал Перкер, перенося свой взгляд от задумчивого лица мистера Пикквика на сердитую физиономию Уардля.

— Конечно, нужен, — сказал Уардль, взглянув на мистера Пикквика.

— Разумеется, нужен, — подтвердил мистер Пикквик, взглянув на Уардля.

— В таком случае, вот вам мой совет, — сказал Перкер, вставая с места и отодвигая свой стул, — убирайтесь вы от меня, куда хотите, потому что вы оба мне ужасно надоели. Погуляйте где-нибудь и переговорите между собою. Если ничего не решите, приходите опять ко мне: тогда я скажу, что вам делать.

— Это очень удовлетворительно, — сказал Уардль, сам не зная, смеяться ему или сердиться.

— Полноте, почтеннейший, — отвечал Перкер, — я знаю вас обоих в тысячу раз лучше, чем вы сами себя знаете. Вы уже порешили это дело во всех отношениях и оттенках.

Выразившись таким образом, адвокат тихонько толкнул в грудь сперва мистера Пикквика, а потом Уардля, после чего все трое засмеялись, особенно мистер Перкер, который без церемонии начал провожать своих друзей.

— Вы обедаете с нами сегодня? — сказал Уардль, когда тот отворял двери.

— Не могу обещать, почтеннейший, не могу, — отвечал Перкер. — Вечером, однако ж, я во всяком случае зайду к вам.

— Я буду ждать вас в пять часов, — сказал Уардль. — Ну, Джо.

Когда Джо открыл наконец глаза после своей обычной дремоты, приятели сели в коляску мистера Уардля, где на запятках, собственно из видов человеколюбия, устроена была особенная сиделка для жирного детины, который мог тут спать и храпеть, не подвергаясь опасности сломить шею.

В буфете «Коршуна и Джорджа» приятелям нашим доложили, что миссис Арабелла и ее горничная отправились в наемной карете в гостиницу Осборна к Адельфи для свидания с мисс Эмилией, которая известила Арабеллу о своем приезде коротенькой запиской. Имея надобность в Сити по некоторым делам, Уардль отправил жирного детину в свою гостиницу, приказав ему сказать, что он и мистер Пикквик воротятся к обеду в пять часов.

С этим поручением жирный детина взгромоздился опять на запятки господской коляски и, по обыкновению, погрузился в сладкий сон, как в спокойной спальне, на пуховиках. Но, по какому-то необыкновенному чуду, он проснулся сам собой, когда коляска остановилась у подъезда, протер глаза и пошел наверх, чтобы немедленно привести в исполнение господскую волю.

Надобно теперь заметить, что жирный детина, неизвестно по какой причине — вероятно, вследствие того, что быстрая езда привела в беспорядок его умственные силы, — вломился прямо в гостиную без всякого предварительного доклада, и в гостиной он увидел молодого джентльмена, сидевшего на софе рука об руку с молодой леди, тогда как миссис Арабелла и хорошенькая ее горничная, на противоположном конце комнаты, притворялись углубленными в свои собственные занятия и рассеянно смотрели из окна. При виде этого феномена, жирный детина испустил страшный крик, леди взвизгнула, молодой джентльмен опрометью вскочил с дивана.

— Чего вам надобно, негодное создание? — вскричал молодой джентльмен, в котором, нет сомнения, читатель угадал мистера Снодграса.

Оторопелый парень вытаращил глаза и произнес одно только слово:

— Мисс!

— Что вы хотите сказать? — спросила Эмилия, гневно оборачивая к нему свою головку. — Говорите, глупец!

— Наш господин и мистер Пикквик будут сегодня обедать в пять часов, — отвечал жирный детина.

— Оставьте сейчас эту комнату! — закричал мистер Снодграс.

— Нет, нет, нет! — поспешно прибавила Эмилия. — Белла, душенька, посоветуй, что мне делать.

Затем Эмилия и мистер Снодграс, Арабелла и Мери сгруппировались в отдаленном углу и шептались между собою несколько минут. Жирный детина задремал.

— Джо, — сказала наконец Арабелла, — оглядываясь назад с привлекательной улыбкой, — здравствуйте, Джо!

— Джо, — сказала Эмилия, — вы очень добрый юноша; я никогда не забуду вас, Джо.

— Джо, — сказал мистер Снодграс, подойдя к остолбенелому парню и схватив его за руку, — я не знал вас прежде, любезный. Вот вам пять шиллингов, Джо.

— И я буду вам должна пять, Джо, — сказала Арабелла, — по старой памяти — понимаете?

Эти слова сопровождались опять самой очаровательной улыбкой.

Не одаренный от природы слишком быстрыми способностями, жирный детина сначала никак не мог постигнуть этого внезапного пристрастия к его особе и потому страшно заморгал глазами, озираясь на все стороны. Наконец щеки его раздулись мало-помалу, и он решительно захохотал, весело и беззаботно, укладывая подаренные деньги в свой карман.

— Он понимает нас, я вижу, — сказала Арабелла.

— Ему бы не мешало покушать чего-нибудь, — заметила Эмилия.

Жирный парень захохотал опять после этого утешительного предложения. Мери пошепталась со своей госпожой, отделилась от общей группы и сказала:

— Я буду сегодня обедать с вами, сэр, если вы позволите.

— Пойдемте, пойдемте, — сказал жирный парень нетерпеливым тоном, — я угощу вас отличным пирогом с дичью.

С этими словами жирный детина пошел вниз, в общую столовую, сопровождаемый хорошенькой девушкой, приводившей в изумление всех служителей этого трактира.

Подали пирог с дичью, о котором молодой человек мечтал заранее с таким упоительным восторгом. Блюдо картофелю, кружка портеру и бифштекс явились также к его услугам.

— Садитесь, — сказал жирный парень. — Ох, как же я голоден!

Юноша и молодая девушка уселись за маленьким столиком друг против друга.

— Угодно вам этого? — сказал жирный парень, вонзая нож и вилку в самую середину пирога с дичью.

— Немножко, — отвечала Мери.

Отделив частичку хорошенькой гостье и угостив себя огромным куском, жирный детина хотел было резать еще, как вдруг нож и вилка выпали из его рук: он облокотился на стул, положил руки на колени и сказал с большим чувством:

— Ох, какой лакомый кусочек!

Это был, в собственном смысле, комплимент пленительный и нежный; но в глазах молодого джентльмена засверкали такие странные желания, которые могли принадлежать только истинному людоеду.

— Что это вы говорите, мистер Джозеф? — сказала вспыхнувшая Мери.

Жирный детина отвечал тяжелым вздохом и затем, помолчав несколько минут, выпил полкружки пива. Совершив этот подвиг, он вздохнул опять и отрезал себе новый кусок пирога.

— Как хороша молодая ваша леди, мисс Эмилия! — сказала Мери после продолжительного молчания.

Жирный парень между тем доконал весь пирог. Он устремил глаза на молодую девицу и отвечал:

— Я знаю молодую леди получше ее.

— Право?

— Да-с.

— Как ее зовут?

— A вас как?

— Мери.

— И ее также. Да это вы и есть.

И жирный детина оскалил зубы, воображая, что он вызывает на свое лицо пленительную улыбку.

— Нет, вы не должны мне говорить этого, сэр, — сказала Мери, потупив глазки.

— Отчего же?

— Оттого, что вы этого не чувствуете.

— Вот и неправда! Очень чувствую, ей-богу.

Продолжительная пауза.

— A часто вы сюда ходите? — спросил жирный детина.

— Нет, не часто. Сегодня вечером я уйду домой.

— О, приходите почаще, мисс Мери!

— Зачем?

— Я стал бы всегда вас угощать сладкими пирогами, — сказал жирный детина в порыве сильного чувства.

— Извольте, я стану временами навещать вас, если вы сделаете мне одолжение.

— Какое?

— Молодая леди желает, чтоб вы не говорили старому джентльмену о том, что видели наверху. Я прошу вас также молчать об этом.

— Я буду молчать, вот увидите. Еще что?

— Больше ничего, — сказала Мери. — Мистер Снодграс любит мисс Эмилию, и мисс Эмилия влюблена в мистера Снодграса. Если вы станете говорить об этом, старый джентльмен увезет вас опять в деревню далеко-далеко, и вы никого не увидите более.

— Нет, нет, я буду нем, как рыба.

— И прекрасно. Теперь я пойду наверх готовить обед.

— Погодите еще хоть минуточку! — сказал Джо умоляющим тоном.

— Нет, нельзя. Прощайте, мистер Джозеф.

Жирный детина, с любезностью слона, протянул обе руки, чтоб заключить в объятия молодую девицу; но так как он был слишком толст и неповоротлив, то мисс Мери ускользнула от него без всяких затруднений, после чего он допил портер и заснул.

Говор в гостиной продолжался своим чередом безостановочно и быстро. Надлежало окончательно устроить благонадежный план бегства и взять прочные меры относительно тайного брака в случае непреодолимых сопротивлений со стороны старика Уардля, и все эти переговоры, многосложные и запутанные, заняли столько времени, что до обеда оставалось не больше получаса, когда мистер Снодграс решился взять шляпу и проститься с прекрасными леди. Дамы пошли одеваться в спальню мисс Эмилии, а молодой джентльмен пошел домой. Но лишь только он переступил порог гостиной, как внизу раздался громкий голос мистера Уардля. Перегнувшись через лестничные перила, мистер Снодграс действительно увидел этого джентльмена, сопровождаемого другими джентльменами, которые вместе с ним также шли наверх. Незнакомый с устройством этого дома, влюбленный юноша, не зная, что делает, машинально опять отступил в комнату, которую только что оставил, и, пройдя оттуда в спальню мистера Уардля, тихонько затворил дверь в ту самую пору, как джентльмены вошли уже в гостиную. То были: мистер Уардль, мистер Пикквик, мистер Натаниэль Винкель и мистер Бен Аллен. Всех их нетрудно было узнать по голосам.

— Хорошо, что у меня достало духу скрыться от присутствия всех этих господ, — с улыбкой подумал мистер Снодграс, подходя на цыпочках к другой двери за кроватью, — отсюда, разумеется, можно пройти в коридор, и, стало быть, я могу удалиться незаметно, с большим комфортом.

Оказалось совершенно непредвиденное препятствие для этого комфортного выхода: дверь была заперта, и ключа не было в замке.

— Давайте нам самого лучшего вина, какое только у вас есть, — сказал старик Уардль, потирая руки.

— Вино у нас первого сорта, к вашим услугам, сэр, — отвечал буфетчик, к которому относились эти слова.

— Доложите дамам, что мы их ожидаем.

— Слушаю, сэр.

Искренне и усердно желал мистер Снодграс, чтоб дамы проведали также о его несчастном положении в спальне старого джентльмена; но судьба противопоставила непреодолимые препятствия к выполнению этого невинного желания. Напрасно шептал он через замочную скважину: «Буфетчик, буфетчик!» — этот джентльмен ничего не слыхал и равнодушно спустился с лестницы, не обратив никакого внимания на усиленный шепот. Приведенный в отчаяние, мистер Снодграс сел на чемодан и задрожал.

— Перкера мы ждать не станем, — сказал Уардль, взглянув на свои часы, — он всегда аккуратен, как часовая стрелка, и будет ровно в пять, если вздумает прийти. А если нет, так ждать нечего. — Ба! Миссис Арабелла!

— Сестра! — воскликнул мистер Бенжамен Аллен, заключая ее в свои нежные объятия.

— Ах, Бен, как от тебя пахнет табаком, мой друг! — сказала Арабелла, несколько озадаченная этим энергичным обнаружением братской любви.

— Неужто! — сказал мистер Бенжамен Аллен. — Ну, пусть себе пахнет, а я все-таки рад тебя видеть. Благослови тебя Бог, сестрица!

— Да не ломай же меня, бога ради! — сказала Арабелла, целуя брата. — Ты меня совсем уронишь.

Таким образом, примирение между братом и сестрой утвердилось на прочном основании. Выпустив из рук Арабеллу, Бен Аллен окинул всех зрителей самодовольным взором.

— Не скажете ли чего мне, миссис Арабелла? — громко заговорил Уардль, приближаясь к молодой леди с распростертыми руками.

— С вами я намерена говорить о многом, — шепнула Арабелла, принимая ласковые поздравления от старого джентльмена. — Вы человек бесчувственный, сэр, жестокий, бездушный.

— Спасибо на добром слове, — отвечал Уардль таким же тоном. — Вам, сударыня, мне придется, вероятно, отказать от дома. Подобные вам особы, самовольно вступающие в брак, не должны быть терпимы в порядочном обществе. Но еще об этом мы успеем переговорить, — прибавил громко старый джентльмен. — Давайте обедать. Вы сядете подле меня, миссис Арабелла. — Джо! Вообразите, однако ж, этот пострел не спит!

И действительно: жирный парень, к огорчению своего господина, находился в замечательном состоянии бодрствования. Глаза его были открыты широко, и во всех его движениях проявлялась какая-то необыкновенная юркость. При встрече с глазами Эмилии всякий раз Джо моргал, ухмылялся, и однажды Уардлю показалось, будто он даже подмигнул его дочери.

Эта радикальная перемена в обхождении жирного парня обусловливалась исключительно глубочайшим сознанием в личном достоинстве, которое он так неожиданно приобрел в лестной доверенности к себе молодых особ. Моргая, улыбаясь и подмигивая, он давал заметить прекрасным леди, что они могут совершеннейшим образом положиться на его скромность. Справедливо рассчитывая, что все эти гримасы могут скорее пробудить, чем усыпить подозрения посторонних наблюдателей, миссис Арабелла исподоволь хмурилась, косилась и качала головой, думая образумить жирного детину, который, однако ж, принимался моргать, ухмыляться и подмигивать еще сильнее, воображая, что юная леди хочет намекнуть ему этими жестами, чтоб он не изменил их заветной тайне.

— Джо, — сказал мистер Уардль после безуспешного поиска во всех своих карманах, — не на софе ли моя табакерка?

— Нет, сэр, — отвечал жирный парень.

— Ах, да, вспомнил: я оставил ее поутру на уборном столике. Сбегай в мою спальню.

Жирный парень пошел в другую комнату и, отлучившись не больше как на одну минуту, воротился с табакеркой и бледнейшим лицом, какое только может быть у жирного человека.

— Что с тобою? — спросил Уардль.

— Ничего-с.

— Не увидел ли ты домового, любезный?

— Нет-с.

— Должно быть, он хлебнул малую толику, — сказал Бен Аллен.

— Это очень может быть, — шепнул Уардль, перегибаясь через стол к молодому джентльмену: — он пьян, бестия, я уверен.

Бен Аллен, как опытный врач, знакомый со всеми недугами человеческой природы, подтвердил эту догадку на основаниях науки, а старый джентльмен не сомневался более, что жирный детина пьян как стелька.

Несчастный юноша перекинулся только дюжиной слов с мистером Снодграсом: этот джентльмен умолял его обратиться к какому-нибудь другу, способному выручить его из этой засады, и потом он поспешил вытолкнуть Джо с табакеркой, опасаясь, чтобы дальнейшее его присутствие не возбудило подозрений. Оторопелый парень простоял несколько минут, переминаясь с ноги на ногу, и потом вышел из комнаты, чтобы отыскать Мери.

Но Мери ушла домой, после того, как одела свою госпожу, и жирный детина воротился опять, ошеломленный еще более, чем прежде.

Уардль и Бен Аллен переглянулись.

— Джо! — сказал Уардль.

— Чего изволите?

— Зачем ты выходил?

Жирный детина бросил вокруг себя безнадежный взор и пролепетал, что он сам не знает.

— А! Так ты не знаешь? — сказал Уардль. — Подай этот сыр мистеру Пикквику.

Мистер Пикквик, веселый и совершенно счастливый, был, так сказать, душою всей компании в продолжение этого обеда, и в настоящую минуту вел вдохновенный разговор с мисс Эмилией и мистером Винкелем, склонив учтиво голову на одну сторону и размахивая в воздухе левой рукой для придания особенной силы патетическим местам своей речи, при чем все лицо его лучезарилось восхитительной улыбкой. Он взял сыр с поданного блюда и уже снова хотел приступить к продолжению своей речи, как вдруг жирный детина, нагнувшись таким образом, чтобы привести свою голову вровень с головой мистера Пикквика, указал своим пальцем через его плечо и скорчил в то же время такую страшную и отвратительную рожу, какую могли заметить только на лице балаганного паяца.

— Ах, боже мой, — вскричал мистер Пикквик, с беспокойством повернувшись на своем стуле, — что это за…

Но он не кончил фразы, потому что жирный детина выпрямился опять во весь рост и сделал вид, будто его клонит ко сну.

— Что такое? — спросил Уардль.

— Удивительно странный чудак! — воскликнул мистер Пикквик, озирая жирного детину. — Мне, право, кажется, что временами, должно быть, находит на него.

— О, нет, нет! Как это можно, мистер Пикквик, — вскричали Эмилия и Арабелла в один голос.

— Разумеется, этого я не могу доказать, — сказал мистер Пикквик среди всеобщего молчания и беспокойства; — но мне показалось в эту минуту, что на лице его отразились самые возмутительные признаки. Ой! — закричал мистер Пикквик, стремительно вскакивая со стула. — Прошу извинить, mesdames, но в эту минуту — уж я не сомневаюсь в этом — он ущипнул меня за ногу. Право, он не в своем уме.

— Он пьян, бестия, — заревел старик Уардль страшным голосом. — Звоните в колокольчик, зовите людей! Он пьян.

— Нет, нет, нет! — закричал бедный юноша, становясь на колени, когда господин схватил его за шиворот. — Я не пьян.

— Ну, стало быть, ты с ума сошел, это еще хуже, — сказал старый джентльмен. — Зовите людей!

— О, я не сошел с ума, ей-богу! — заголосил жирный парень, начиная плакать.

— В таком случае, зачем же ты ущипнул мистера Пикквика?

— Мистер Пикквик не хотел смотреть на меня: мне надо было поговорить с ним.

— О чем, о чем? — спросили вдруг двенадцать голосов.

Жирный детина вздохнул, взглянул на дверь спальни, вздохнул опять и согнутыми пальцами вытер две слезы.

— Что ж ты хотел сказать мистеру Пикквику? — закричал Уардль, продолжая трясти его за ворот.

— Постойте, — сказал мистер Пикквик, — я допрошу его сам. Ну, любезнейший, скажите теперь, что вы намерены были сообщить мне?

— Мне надо шепнуть вам на ухо, — отвечал жирный детина.

— Скажите, пожалуйста! Бездельник хочет откусить ухо мистеру Пикквику! — закричал Уардль. — Не подходи к нему. Эй, кто-нибудь! Позвоните, ради бога!

Но лишь только мистер Винкель ухватился за сонетку, общее изумление, близкое к остолбенению, отразилось на всех лицах: пленный влюбленный, сгоравший от стыда, внезапно вышел из спальни и начал на все стороны делать низкие поклоны.

— Ба! — закричал Уардль, высвободив жирного парня и отступив на несколько шагов назад. — Это что значит?

— Я укрывался в другой комнате, сэр, с той поры, как вы пришли, — отвечал молодой джентльмен.

— Эмилия, друг мой! — сказал старый джентльмен тоном горького упрека. — Я гнушаюсь всякого обмана и презираю эту низость. Это неизвинительно и неделикатно в высшей степени. Того ли я заслужил от тебя, дитя мое?

— Ах, папа, милый папа! — воскликнула встревоженная Эмилия. — Арабелла знает, все здесь знают, Джо тоже знает, что я не принимала в этом никакого участия со своей стороны и совсем не знаю, как это случилось. Август, объяснись, бога ради!

Мистер Снодграс, выжидавший только случая быть выслушанным, объяснил обстоятельно и подробно, какими судьбами он очутился в таком невыгодном положении перед лицом всех присутствующих леди и джентльменов. Опасение подать повод к семейному раздору внушило ему мысль укрыться от мистера Уардля при его входе, и он принужден был удалиться в его спальню, надеясь пройти в коридор через другую дверь. Положение сделалось крайне затруднительным; но мистер Снодграс был даже рад в настоящую минуту, что все это случилось так, а не иначе. Пользуясь этим благоприятным случаем, он выразил торжественное признание пред всеми своими друзьями, что обожает издавна прекрасную дочь мистера Уардля, которая в свою очередь — он с гордостью объявляет об этом — искренне разделяет его чувства. Пусть судьба занесет его на тот край света и ревущие волны океана поставят между ними несокрушимую преграду — он, мистер Снодграс, никогда не забудет о тех счастливых днях, когда впервые — и проч., и проч.

Объяснившись таким образом, молодой джентльмен поклонился опять всей компании, заглянул в тулью своей шляпы и пошел к дверям.

— Остановитесь! — закричал Уардль.

Мистер Снодграс остановился.

— Спрашиваю вас, сэр, во имя здравого смысла, отчего вы не сказали мне всего этого при самом начале?

— Или почему бы мне не открыть этой тайны? — добавил мистер Пикквик.

— Полноте, полноте! — сказала Арабелла, принимая на себя роль адвоката влюбленной четы. — К чему спрашивать об этом теперь, особенно вам, мистер Уардль, когда вы прямо объявили, что хотите иметь своим зятем богатейшего джентльмена, и когда все боялись вас, как огня, кроме только меня одной? Подойдите-ка лучше к мистеру Снодграсу, поцелуйтесь с ним и прикажите подать ему обед, потому что, как видите, он умирает от голода. И уж, кстати, велите подать вина, потому что вы просто несносны, если не выпьете по крайней мере двух бутылок.

Достойный старый джентльмен потрепал Арабеллу по щеке, поцеловал ее очень нежно и еще нежнее поцеловал свою собственную дочь.

— Вина, самого лучшего вина! — закричал старый джентльмен, дернув за сонетку.

Вино принесено, и вместе с вином явился Перкер. Мистер Снодграс пообедал за особым столиком и после обеда придвинул свой стул к мисс Эмилии, без малейшего сопротивления со стороны старого джентльмена.

Вечер вышел превосходный. Мистер Перкер острил, любезничал, подшучивал и веселился на славу, рассказывал без умолку многие интересные анекдоты и пропел одну комическую песню. Арабелла была очаровательна, мистер Уардль забавен как нельзя больше, мистер Пикквик пленителен до неимоверной степени, влюбленные молчали, мистер Винкель ораторствовал, Бен Аллен ревел во все горло, и все были счастливы.

Глава LIV. Мистер Соломон Пелль, при содействии почтенных представителей кучерского искусства, устраивает дела мистера Уэллера старшего

— Сэмми! — сказал мистер Уэллер старший, приступив к своему сыну на другое утро после похорон. — Я нашел его, Сэмми. Я так-таки и думал, что оно там.

— О чем думал, что оно где? — спросил Самуэль.

— Я говорю, Сэмми, о завещании твоей мачехи, — отвечал мистер Уэллер, — по силе которого мы должны распорядиться так, чтобы все, знаешь, для верности и приращения было припрятано в банк, как я тебе говорил.

— A разве она не сказала, где найти эту бумагу? — спросил Самуэль.

— И не заикнулась, друг мой, в том-то и штука! — отвечал мистер Уэллер. — Мы все толковали, знаешь, об этих домашних дрязгах, и я старался развеселить ее, как мог, так что мне не пришло и в голову расспросить ее насчет этого документа. Оно, и то сказать, едва ли бы я стал делать эти расспросы, если бы даже вспомнил о них, — прибавил мистер Уэллер, — неловко, друг мой Сэмми, хлопотать о собственности человека, когда видишь, что ему надобно отправиться на тот свет. Если бы, примером сказать, какой-нибудь пассажир шарахнулся на мостовую с империала дилижанса: неужели у тебя достало бы совести запустить руку в его карман и расспрашивать в то же время, как он себя чувствует?

Озадачив своего сына этим аллегорическим вопросом, мистер Уэллер развязал бумажник и вынул оттуда грязный лист, исчерченный разнообразными каракулями в замечательном беспорядке.

— Вот он, Сэмми, этот документ, друг мой, — сказал мистер Уэллер, — я нашел его в маленькой черной чайнице на верхней полке, за стойкой, у буфета. Туда она, еще до замужества, обыкновенно прятала свои банковые билеты, Сэмми, и я подмечал несколько раз, как она вынимала их для надобностей по хозяйству. Бедняжка! Будь у нее все чайники наполнены одними только завещаниями, в доме не вышло бы никакого расстройства, потому что в последнее время она совсем перестала пить.

— О чем же говорится в этом документе? — спросил Самуэль.

— Да все о том же, о чем уж я толковал тебе, Сэмми. «Двести фунтов стерлингов оставляю моему возлюбленному пасынку Самуэлю, а всю прочую собственность, движимую и недвижимую, любезному моему супругу, Тони Уэллеру, которого я назначаю своим единственным душеприказчиком». Вот как!

— И больше ничего?

— Ничего больше. И так как все это дело касается только нас с тобой, друг мой, то эту грамотку, я полагаю, всего лучше зашвырнуть в огонь так, чтобы и след ее простыл.

— Что ты делаешь? — закричал Самуэль, выхватив бумагу из рук отца, который, в простоте душевной, принялся разгребать уголья, чтобы торжественно предать всесожжению завещание своей супруги. — Хороший ты душеприказчик, нечего сказать!

— A что?

— Как что! Ты должен явиться с этой бумагой в суд, старичина, и выполнить все по порядку, что там потребуют от тебя.

— Неужто!

— Я тебе говорю, — отвечал Самуэль, тщательно свернув документ и положив его в карман. — Надевай сейчас же свое лучшее праздничное платье и марш за мной. Времени терять не должно.

— Очень хорошо, Сэмми, времени терять не станем: чем скорее, тем лучше. Только заметь, мой друг; один только Пелль в состоянии нам обделать эту механику — никто, кроме Пелля.

— Мы к нему и пойдем, старичина. Скоро ли ты соберешься?

Мистер Уэллер подошел к маленькому зеркалу, стоявшему на окне, подвязал галстук и затем принялся напяливать на свое тучное тело разнообразные статьи верхнего туалета.

— Погоди минуточку, друг мой Сэмми, — сказал он, — старцы не так легко надевают свои жилетки, как ваша братия, ветреная молодежь. Доживешь до моих лет, сам узнаешь.

— Нет, уж я лучше останусь вовсе без жилета, чем соглашусь напяливать его по-твоему, старик.

— Ты так думаешь теперь, легкомысленная голова, — сказал мистер Уэллер с важностью маститого старца, — но вот если поживешь лет полсотни, да овдовеешь раза два, так авось запоешь другую песню. Дурь-то понемножку испарится из твоей головы, и ты на опыте узнаешь, что вдовство и премудрость идут рука об руку, Сэмми.

Выразив эту непреложную истину, бывшую плодом долговременных наблюдений, мистер Уэллер застегнул жилет от первой пуговицы до последней, надел свой парадный сюртук, почистил шляпу локтем и объявил, наконец, что он совсем готов.

— Только надобно тебе заметить, Сэмми, — сказал мистер Уэллер, когда они катились в кабриолете по лондонской дороге, — ум хорошо, два лучше, а четыре и того лучше. На всю эту собственность, пожалуй, чего доброго, могут разгореться ненасытные глаза этого доки; так поэтому не мешает нам взять с собой двух приятелей на всякий случай, тех самых, что тогда провожали тебя в тюрьму. При них я ничего не боюсь, потому что, видишь ты, они отлично знают толк в лошадях.

— Что ж из этого?

— A вот что: кто хорошо судит о лошадях, тот умеет судить обо всем на свете, и такого человека сам черт не проведет. Заметь это, сын мой Самуэль.

Такое мудрое умозаключение не допускало никаких противоречий, и Самуэль не возражал.

Пестролицый джентльмен и еще два жирные и толстые кучера, избранные, вероятно, за их необъятную премудрость, немедленно явились к услугам мистера Уэллера в харчевню на Португальской улице, откуда, с общего согласия, отправлен был посол в Коммерческий Банкротский Суд с поручением отыскать юридического доку, мистера Соломона Пелля.

Мистер Соломон Пелль, в ожидании заседания, присутствовал в Коммерческом Суде и угощал себя пеклеванным хлебом с колбасой. Получив приглашение в трактир, он засунул колбасу в карман между разными официальными документами и, перебежав через улицу с быстротой стрелы, очутился в общей зале трактирного заведения перед почтенными лицами представителей кучерского искусства.

— Джентльмены! — сказал мистер Пелль, скидая шляпу. — Желаю всем вам здравия и благополучия на многие лета. Я не намерен льстить вам, господа; но вы должны знать, что ни для кого, кроме вас, я не вышел бы сегодня из Суда.

— Разве вы очень заняты? — спросил Самуэль.

— Занят! Скажите лучше — завален делами по шею, по горло, как обыкновенно говаривал мне незабвенный друг мой, покойный лорд-канцлер, господа, когда он, после выслушания прошений, выходил из палаты лордов. Бедный товарищ! Если бы вы знали, как изнуряли его все эти труды! Мне уж не раз приходило в голову, что эти прошения совсем доконают его.

Здесь мистер Пелль, взволнованный грустными воспоминаниями, печально покачал головой и приостановился. Мистер Уэллер старший многозначительно подмигнул своему соседу и предложил вопрос относительно влияния, произведенного многотрудными занятиями на впечатлительную натуру благородного друга мистера Пелля.

— Да, джентльмены, эти занятия совсем расстроили его здоровье, и уж он никогда не мог оправиться, — сказал мистер Пелль. — Сердце, бывало, надрывалось, когда видишься с ним после парламентских заседаний. — «Пелль, друг мой, — говаривал он мне временами, — скажите, пожалуйста, какой дьявол помогает вам управляться с этой головоломной работой? Право, я не постигаю этого». — Признаться, друг мой, — обыкновенно отвечал я, — уж я и сам этого не понимаю. — «Пелль», — бывало, прибавлял он со вздохом, и при этом глаза его обращались на меня с некоторой завистью… то есть с дружеской завистью, вы понимаете, господа, и я, разумеется, ничего обидного не находил для себя в этом чувстве, — «Пелль, вы, право, можно сказать, восьмое чудо света». — Ох да! Это был прекраснейший человек, джентльмены, и вы бы полюбили его от всего сердца, если бы знали. — Стакан пуншу, моя милая.

Сделав это обращение к трактирной служанке, мистер Пелль вздохнул, посмотрел на свои сапоги, на потолок, и затем, когда принесли пунш, выпил его одним залпом.

— И то сказать, джентльмены, — продолжал мистер Пелль, придвинув своя стул к столу, — должностной человек не имеет права распространяться о собственных своих чувствах, когда требуют его помощи в какой-нибудь житейской нужде. Кстати, мистер Уэллер, сегодня я имел честь прочесть горестное известие о смерти вашей супруги. Какой ужасный случай! Умереть в пятьдесят два года!

Мистер Уэллер подтвердил, что это был действительно ужасный случай.

— Говорят, она была превосходнейшая женщина, мистер Уэллер, — сказал Пелль тоном соболезнования. — Светская дама, сэр.

— Да, вы не ошибаетесь, сэр, — отвечал мистер Уэллер старший, не любивший входить в подробности этого предмета. — Она была превосходная женщина, когда я познакомился с ней в первый раз. Тогда она была вдова, сэр.

— Ах, как это интересно! — сказал Пелль, озираясь кругом с грустной улыбкой. — И миссис Пелль тоже была вдова.

— Необыкновенный случай! — заметил пестролицый джентльмен.

— Странное стечение обстоятельств! — подтвердил мистер Пелль.

— Тут ничего нет странного, — брюзгливо заметил мистер Уэллер старший, — вдова, дело известное, скорей выйдет замуж, чем старая девка.

— И то дело, — подтвердил Пелль, — ваша правда, мистер Уэллер. Миссис Пелль была светская дама в полном смысле, с большими достоинствами, с огромным талантом: ее обращению и манерам удивлялся, можно сказать, весь наш квартал. Посмотрели бы вы, как она танцевала — ох, как танцевала! Было что-то, знаете, такое тонкое, осанистое, субтильное во всех ее движениях, и в то же время все это так просто, натурально, особенно в кадрили. Кстати, мистер Самуэль, высока ростом была ваша мачеха?

— Не совсем, — отвечал Самуэль.

— Миссис Пелль, господа, была дама высокая, стройная, блистательная, с благородной осанкой и величественным носом, созданным как будто для того, чтоб повелевать, джентльмены. Удивительно! Она меня очень любила… да, очень, и родня у нее знаменитая: брат ее матери, джентльмены, содержатель магазина гербовой бумаги, обанкротился на огромную сумму.

— Все это очень недурно, — сказал мистер Уэллер, начинавший чувствовать некоторое беспокойство в продолжение этой беседы, — только надобно нам обратиться к делу, за которым мы призвали вас, господин юрист.

Эти слова оказались истинной музыкой для ушей мистера Пелля. Уже начинал он думать с великим огорчением, что почтенные представители кучерского сословия пригласили его единственно затем, чтоб откушать с ними чашку чаю или выпить стакан грога; но теперь, к великому наслаждению, все эти сомнения рассеялись в одну минуту. Глаза юриста заблистали искрометным блеском; он облокотился на стол и сказал:

— За каким же делом я призван, джентльмены? Не желает ли кто-нибудь из вас объявить себя банкротом или засесть в тюрьму из дружеских расчетов?

— Нет, сэр, история тут будет немножко почище тюремного ареста, — сказал мистер Уэллер старший. — Самуэль, подай документ.

И завещание, по всей форме, перешло в руки делового человека.

— Обделайте нам эту механику, и мы вам будем очень благодарны, — сказал мистер Уэллер.

— Извольте, извольте, это нам нипочем, — отвечал стряпчий, — только я должен предупредить, что за хлопоты…

— Останетесь довольны, я вам говорю, — перебил пестролицый джентльмен.

— Так-то оно так, только не угодно ли пять фунтиков заплатить вперед, мистер Уэллер? — сказал мистер Пелль с улыбающимся лицом.

После предварительных переговоров со своими товарищами, мистер Уэллер принужден был тотчас же выдать эту сумму в виде задатка своему адвокату. Затем последовала юридическая консультация, не имевшая, впрочем, определенного предмета. Мистер Пелль намекнул, к общему удовольствию почтенного комитета, что, не будь это дело вверено в его собственные руки, все пошло бы навыворот вследствие причин, объясненных не совсем удовлетворительно, но признанных весьма достаточными как душеприказчиком, так и всеми его посредниками. Затем, после сытного завтрака, вся компания, в сопровождении юриста, отправилась для предъявления духовной в Докторскую Общину, где свидетельствовались завещания.

На другой день, тем же порядком, опять совершено путешествие в ту же Докторскую Общину, но необходимые в этом случае свидетельские показания были заторможены одним пьяным конюхом, который, к великому ужасу прокурора и проктора, вместо слов присяги, изрыгал безобразные ругательства. На следующей неделе пришлось сделать еще несколько визитов в Докторскую Общину и в канцелярию, специально занятию рассмотрением прав по наследству. Покончив здесь дела, достопочтенная компания посетила контору совершения контрактов. На перепутьи джентльмены заходили отдыхать в трактиры, где насыщали себя приличными завтраками, обедами и услаждали свой отдых обильными возлияниями благородных напитков.

Наконец, все эти важные дела были окончены, и назначен день для продажи полученного мистером Уэллером наследства и получения рент из Банка, что предназначалось совершить с помощью маклера Вилькинса Флэшера, эсквайра, живущего в окрестностях Банка и рекомендованного компании самим мистером Соломоном Пеллем.

Этот день был праздничным днем для мистера Уэллера и его друзей, и они, в виду предстоящего торжества, разрядились на славу. Сапоги мистера Уэллера блестели, костюм на нем был с иголочки и сидел весьма комфортабельно. Пестролицый джентльмен воткнул себе в петличку огромнейший цветок георгины; платья остальных двух друзей также были украшены букетами из листьев лавра и других деревьев. Все трое надели свои праздничные платья, лучше сказать, каждый из них нарядился по крайней мере в два кафтана, что, по мнению кучеров общественных экипажей, составляет высшее проявление изящества и вкуса.

Мистер Пелль ожидал их в месте их обыкновенных собраний. Он также имел с собой пару перчаток и надел чистую рубашку, которая, к несчастью, от слишком частого мытья, была прорвана в двух-трех местах.

— Теперь без четверти два, — сказал мистер Пелль, смотря на часы в буфете. — Я полагаю, нам лучше отправиться к мистеру Флэшеру в четверть третьего.

— Как думаете, джентльмены, не выпить ли по доброй кружке пива? — внушительно сказал пестролицый джентльмен.

— Не дурно бы проглотить кусок холодной говядины, — проговорил второй кучер.

— Слушайте! Слушайте! — вскричал Пелль.

— Не худо бы и устриц, — добавил третий кучер хриплым голосом. Этот почтенный джентльмен с давних пор страдал хрипотой.

— Надобно достойно отпраздновать получение наследства, — закончил искусный делец. — Не так ли? Ха, ха, хи, хи!

— За мной дело не станет, джентльмены, — отвечал мистер Уэллер старший, — Сэмми, позвони!

Самуэль повиновался, и, немного погодя, стол перед джентльменами был уставлен портером, холодной говядиной и устрицами. Каждый из джентльменов немедленно принялся за еду и питье, и все одинаково отличались на этом поприще; впрочем, джентльмен с хриплым голосом превзошел всех: он так исправно помачивал устрицы уксусом, что один истребил его целую пинту (почти полбутылки).

Когда устричные скорлупы были убраны со стола, джентльмены занялись приготовлением напитка из джина и воды.

— Мистер Пелль, — сказал мистер Уэллер, приподнимая свой стакан с грогом. — Вы мастерски сварганили мое дело, вам я обязан, что оно не застряло по пути…

— Слушайте! Слушайте! — прокричал Самуэль.

— Да, вы ловко смастерили его, и, в благодарность за ваши хлопоты, я предлагаю выпить за ваше здоровье.

— Стойте! Стойте на минутку! — закричал пестролицый джентльмен с изумительной энергией. — Глядите на меня, джентльмены.

И, говоря это, пестролицый джентльмен поднялся на своем месте. Все прочие последовали его примеру. Сперва он внимательно посмотрел на каждого из своих товарищей, потом медленно поднял свою руку, и каждый джентльмен также медленно поднес свой стакан к губам. Через минуту корифей опустил руку, то же сделали прочие и поставили на стол совершенно пустые стаканы. Невозможно описать потрясающий эффект этой церемонии. В одно и то же время простая, поражающая и полная достоинства, она заключала в себе все элементы величия.

Растроганный мистер Пелль благодарил своих друзей следующей превосходной речью:

— Общие хлопоты наши окончены, милостивые государи, и я очень рад, что могу изъявить вам торжественную благодарность за лестную доверенность, которой вы почтили меня в этом деле. Скажу без гордости и лести, что я здесь, как и во всех случаях, действую по утонченным правилам юридического искусства. Если бы вы обратились к какому-нибудь низшему сочлену из моей профессии, я убежден искренне и глубоко, что вам никогда бы не выкарабкаться из трущобы крючкотворных кляуз и сплетней. Это самое мог бы, конечно, подтвердить вам благородный друг мой, лорд-канцлер, если бы только был он жив. Прошу покорнейше не забывать меня и вперед, милостивые государи. Я обыкновенно присутствую в Коммерческом Суде с утра до вечера или забегаю временами в этот самый трактир. Вот мой адрес. Юридическое мое ходатайство всегда обойдется очень дешево, и никто, конечно, не будет столько заботиться о своем клиенте, как я, милостивые государи, что вы знаете теперь по собственному опыту. Можете смело рекомендовать меня всем вашим приятелям, и они в свою очередь будут вам очень благодарны, стоит им узнать меня поближе. Этот кубок, милостивые государи, имею честь пить за ваше общее здоровье.

Выразив таким образом свои чувства, мистер Соломон Пелль вручил визитные карточки друзьям мистера Уэллера и, посмотрев на часы, заявил опасение, что как бы не опоздать. Поняв намек, мистер Уэллер заплатил за съеденное и выпитое, и потом все шестеро отправились в Сити.

Маклерская контора Вилькинса Флэшера, эсквайра, находилась в первом этаже во дворе, сзади английского банка; клерк мистера Флэшера, эсквайра, ушел обедать, и сам мистер Флэшер закричал: «Войдите!» — когда Пелль и его спутники постучались у двери конторы.

— Здравствуйте, сэр, — сказал мистер Пелль, почтительно кланяясь. — Нам нужно бы получить завещанные деньги из Банка.

— Милости прошу, входите, — отвечал Флэшер. — Садитесь пожалуйста, я попрошу вас подождать минут десять.

— Нам не к спеху, — ответил Пелль. — Вот вам стул, мистер Уэллер.

Мистер Уэллер взял стул, Самуэль уселся на каком-то ящике, прочие друзья на чем попало, и стали рассматривать календарь и еще какие-то две бумаги, прибитые на стене, с таким вниманием, как будто это были картины великих мастеров.

— Ну-с, так держимте пари на полдюжины бордосского вина, — сказал мистер Флэшер, эсквайр, возобновляя разговор, прерванный приходом мистера Пелля и его товарищей.

Собеседником мистера Флэшера был весьма элегантный молодой человек, как видно, очень занятый своей наружностью. В ту минуту, как входила в контору компания мистера Уэллера, элегантный джентльмен предавался невинному занятию: ловле и истреблению мух. На обоих джентльменах были очень открытые жилеты и очень отложные воротнички, очень тесные сапоги, очень большие кольца, очень маленькие часики, несоразмерно толстые часовые цепи и сильно надушенные платки.

— Я не хочу держать на полдюжины. На дюжину, пожалуй, — отвечал элегантный джентльмен.

— Идет, Симмери, идет!

— Самого лучшего качества.

— Натурально, — ответил Вилькинс Флэшер, эсквайр, и записал пари в своей записной книжке карандашом, вправленным в золотой рейсфедер. Мистер Симмери сделал то же самое.

— Сегодня я прочел объявление, — сказал мистер Симмери, — дом Бэфера назначен в продажу с аукциона. Бедняга! Мне жаль его.

— Держу пари десять гиней против пяти, что он перережет себе горло.

— Принимаю.

— Постойте! Я подумаю, — сказал мистер Флэшер с серьезной миной. — Он, может быть, повесится.

— Отлично! — отвечал мистер Симмери, вынимая свой золотой рейсфедер. — Согласен и на это. Скажем просто, что он лишится жизни.

— Лишится жизни самоубийством.

— Превосходно, Флэшер, десять гиней против пяти; Бэфер лишится жизни самоубийством. На сколько времени идет пари.

— На две недели.

— О, нет! — возразил мистер Симмери, приостанавливаясь на минуту, чтобы убить муху. — Лучше на неделю.

— На десять дней.

— Пусть будет по вашему: идет, десять дней.

Тем же порядком, как и прежнее пари, в записные книжки обоих джентльменов была внесена памятная запись, что Бэфер лишится жизни самоубийством не позже, как через десять дней. Если это совершится, Вилькинс Флэшер, эсквайр, получит пять гиней от Франка Симмери, эсквайра, в противном случае Франк Симмери, эсквайр, получит десять, гиней от Вилькинса Флэшера, эсквайра.

— Мне очень жаль, что он провалился, — сказал Вилькинс Флэшер, эсквайр. — Какие великолепные обеды он задавал нам.

— Какой прекрасный портвейн мы всегда распивали у него. Я пошлю завтра своего метр-д’отеля на аукцион, чтобы он закупил там все вино, которое получше.

— Я тоже пошлю. Пари на пять гиней, что мой посланный отобьет вино у вашего.

— Держу.

Затем мистер Симмери, убив еще несколько мух, простился с мистером Флэшером и отправился разгильдяйничать на Биржу.

Тогда Вилькинс Флэшер, эсквайр, подошел к мистеру Пеллю и, собрав нужные сведения, пригласил всю компанию отправиться вместе с ним в Банк. По дороге мистер Уэллер и его друзья смотрели с удивлением на все, что встречали на своем пути. Самуэль же на все эти чудеса взирал с полнейшим хладнокровием, как будто они были давно ему знакомы.

Перейдя двор Банка и несколько комнат, наши путники пришли в отделение, где должно было окончательно завершиться дело мистеров Уэллера старшего и младшего. Пелль и Флэшер занялись беседой с чиновниками Банка, а остальная компания расположилась на ближайшем диване.

— Как называется это место? — прошептал пестролицый джентльмен на ухо мистера Уэллера старшего.

— Отделение фондов, — отвечал спрошенный.

— A кто такие эти джентльмены, что сидят за конторками? — спросил кучер, обладавший хриплым голосом.

— A черт их разберет, что это за птицы, — ответил мистер Уэллер. — Сэмми, сын мой любезный, кто эти джентльмены?

— Клерки, — отвечал Самуэль.

— A зачем все они едят сандвичи?

— Потому, я полагаю, что это их обязанность. Это часть системы. Они только и делают целый день, что едят.

Мистер Уэллер старший и его друзья не имели достаточно времени, чтобы размыслить о такой странной особенности английской финансовой системы, потому что мистер Пелль и мистер Флэшер возвратились и пригласили их следовать за собой к конторке, над которой была выставлена громадная литера W, написанная белой краской на черном фоне.

— На кой прах намалевано здесь это чудище? — спросил мистер Уэллер своего адвоката, указывая ему на громадную вывеску.

— Это заглавная буква фамилии вашей покойной супруги, — отвечал делец.

— Это, верно, какая-нибудь плутня, — сказал мистер Уэллер своим друзьям. — Наша фамилия начинается с V, а не с W³². Нет, брат, шалишь, я не позволю надуть себя.

Друзья согласились с правильностью умозаключения мистера Уэллера, и, по всей вероятности, дело приняло бы плачевный исход, по крайней мере в том отношении, что пришлось бы для разъяснения щекотливого обстоятельства потерять еще день, если бы Самуэль не разъяснил его способом, по виду не совсем почтительным, но зато решительным. Схватив своего отца за шиворот, он его притащил к самой конторке и держал до тех пор, пока почтенный джентльмен не подписал своего имени, на что потребовалось не мало времени, ибо мистер Уэллер выводил на бумаге свою фамилию печатными литерами. Эта операция была настолько продолжительна, что клерк успел очистить и съесть три яблока.

Так как мистер Уэллер настаивал на немедленной продаже полученных билетов, вся компания отправилась на Биржу.

Вилькинс Флэшер, эсквайр, получив свое вознаграждение, пошел в свою контору, насвистывая какую-то арию.

Мистер Уэллер старший получил билетами английского Банка пятьсот тридцать фунтов стерлингов; Самуэль двести.

Мистер Уэллер первоначально хотел превратить свои билеты в соверены, но когда друзья заметили, что для хранения их придется купить новый мешок, почтенный джентльмен согласился разменять их на пятифунтовые билеты.

— Мой сын и я, — сказал он, выходя от банкира, — сегодня же должны обделать не терпящее отлагательства дельце, зайдемте-ка куда-нибудь поблизости и покончим поскорее наши счеты.

В соседстве оказалась очень удобная и спокойная комната, где и расположились друзья и стали приводить в ясность все обязательства. На Самуэля возложили обязанность определить вознаграждение мистеру Пеллю. Затем друзья мистера Уэллера старшего подвергли выведенный счет строгому обсуждению и хотели было вычеркнуть некоторые статьи, но мистер Пелль красноречиво, жалобным тоном, стал доказывать им, что они слишком строги к нему, и так смягчил их сердца, что они беспрекословно утвердили все и еще накинули малую толику. В окончательном итоге на долю мистера Пелля пришлась весьма почтенная сумма, которой он в течение шести месяцев мог оплатить свою квартиру, стол и прачку.

Трое кучеров, хватив по стаканчику, поспешили домой, так как сегодня же вечером они должны были восседать на козлах своих дилижансов. Мистер Пелль, видя, что не предвидится новой попойки, распрощался самым дружеским образом с обоими Уэллерами, и они остались теперь одни.

— Мой любезный сын, — сказал мистер Уэллер, засовывая бумажник в свой боковой карман. — От продажи дома и прочего имущества твоей покойной мачехи, и с приложением денег, взятых из банка, у меня капиталу тысяча сто восемьдесят фунтов. Ну, Сэмми, поворачивай теперь оглобли в гостиницу «Коршуна и Джорджа».

Глава LV. Мистер Пикквик и господа Уэллеры, отец и сын, беседуют о важных делах. — Неожиданное прибытие джентльмена во фраке табачного цвета

Мистер Пикквик сидел один в своей гостиной и размышлял между прочим о средствах устроить судьбу юной четы, легкомысленно вступившей в тайный брак, как вдруг в комнату впорхнула мисс Мери и, подойдя к столу, быстро проговорила:

— Самуэль внизу, сэр, и спрашивает, может ли его отец видеть вас?

— Конечно, может, — отвечал мистер Пикквик.

— Благодарю вас, сэр, — сказала Мери, готовясь опять выпорхнуть из дверей.

— Самуэль, кажется, давно здесь не был? — спросил мистер Пикквик.

— Да; но уж теперь он никуда не пойдет больше: он сам это сказал мне.

Это известие сообщено было с особенной горячностью, в которой, при настоящих обстоятельствах, вовсе не было нужды. Мистер Пикквик улыбнулся. Молодая девушка опустила головку и посмотрела на конец своего маленького передника с усиленным вниманием.

— Пусть они войдут, — сказал мистер Пикквик.

Мери поклонилась и исчезла.

Мистер Пикквик прошелся по комнате два или три раза, потирая подбородок левой рукой. Какая-то внезапная мысль промелькнула в его голове.

— Ну да, это самый лучший способ наградить его за верную службу, — сказал, наконец, мистер Пикквик довольно печальным тоном. — Да будет воля Божия. Верно, уж так заведено, что все рано или поздно оставляют одинокого холостяка, вступая в новые отношения и связи. Я не имею никакого права надеяться и рассчитывать, что судьба тут сделает исключение в мою пользу. Нет, нет, — прибавил мистер Пикквик, стараясь по возможности казаться веселым, — было бы низко с моей стороны и думать об этом. В сторону личные интересы: я должен с радостью воспользоваться этим случаем устроить его счастье.

Углубленный в эти размышления, мистер Пикквик не слыхал, как два или три раза постучались в его дверь. Наконец, он сел на стул, сообщил своему лицу веселое выражение и сказал:

— Войдите!

Вошли мистер Самуэль Уэллер и его отец.

— Очень рад видеть вас, Самуэль, — сказал мистер Пикквик. — Как ваше здоровье, мистер Уэллер?

— Ничего, сэр, благодарим вас, — отвечал вдовец. — А вы, сэр, как поживаете?

— Я здоров, благодарю вас, — отвечал мистер Пикквик.

— Мне бы хотелось поговорить с вами, сэр, об одном дельце, — начал мистер Уэллер: — не можете ли, сэр, уделить мне минут пяток?

— С большим удовольствием. Самуэль, подайте стул вашему отцу.

Мистер Уэллер сел у дверей на кончик стула и положил шляпу на пол. Последовало продолжительное молчание.

— Погода удивительно жаркая сегодня, — сказал, наконец, вдовец, почесывая затылок.

— Ваша правда, мистер Уэллер, — отвечал мистер Пикквик. — Дни стоят очень хорошие для этого времени года.

— Да уж такие хорошие, сэр, каких лучше требовать нельзя. Отменные дни.

Здесь старый джентльмен кашлянул, крякнул и замолчал. Затем он принялся качать головой, мигать, моргать и выделывать грозные жесты на своего сына; но Самуэль, по-видимому, ничего не замечал.

Видя такое замешательство со стороны старого джентльмена, мистер Пикквик начал разрезывать листы новой книги, лежавшей перед ним, и терпеливо выжидать, пока мистер Уэллер соберется с духом для объяснения цели своего визита.

— Таких сорванцов, как ты, Самуэль, признаюсь, никогда я не видывал, — сказал мистер Уэллер, бросив гневный взор на своего сына.

— Что он вам сделал, мистер Уэллер? — спросил мистер Пикквик.

— Да посудите сами, сэр, на что это похоже. Он знает очень хорошо, что я этак, в затруднительных случаях, бываю немножко застенчив на старости лет — и что ж? Он стоит себе, выпуча глаза, и не думает выручать своего отца, а время-то все идет да идет. Ведь мы, сэр, не комедию играем, и, дело известное, у нас всякая минута дорога. Нет, ты недобрый сын, Самуэль, — заключил мистер Уэллер, отирая пот со своего лба, — недобрый сын.

— Ведь ты сказал, что сам будешь объясняться? — возразил Самуэль. — Почем мне было знать, что ты станешь в тупик при самом начале?

— Как почему? Ты видишь, что я сижу в овраге, так и вытащи меня: это твоя обязанность, Сэмми. Какой ты будешь сын, если откажешься навести на прямую дорогу своего отца.

— Дело вот в чем, сэр, — сказал Самуэль: — старик мой вынул из банка свои деньги.

— Очень хорошо, Сэмми, очень хорошо, — подхватил мистер Уэллер, кивая головой с самодовольным видом. — Забудь все, друг мой Сэмми, все, что я тебе сказал. Очень хорошо. Так и следует начинать: без обиняков, прямо к делу. Отлично, хорошо, Сэмми.

И, проникнутый чувством истинного наслаждения, старик неутомимо качал головой, изъявляя готовность выслушивать дальнейшие показания сына.

— Вы можете говорить, Самуэль, — сказал мистер Пикквик, увидевший теперь, что эта аудиенция, по всей вероятности, окончится не очень скоро.

Самуэль поклонился и сел. Старик устремил на него нетерпеливые взоры.

— Отец мой, сэр, получил в наследство чистыми деньгами пятьсот тридцать фунтов.

— Именно так: пятьсот тридцать фунтов чистоганом. Отваливай дальше, Сэмми!

— После продажи дома, мебели и всех вещей, принадлежавших к хозяйству его жены, он выручил еще значительную сумму, так что теперь весь капитал его простирается до тысячи ста восьмидесяти фунтов.

— Право? — сказал мистер Пикквик. — Очень рад слышать это. Поздравляю вас, мистер Уэллер.

— Погодите минуточку, сэр, — сказал мистер Уэллер, делая нетерпеливый жест. — Катай, Сэмми.

— Вот этот капитал, сэр, ему бы хотелось пристроить куда-нибудь в безопасное место, и я в свою очередь советую ему не оставлять этих денег у себя, потому что, в противном случае, он станет барышничать, кутить, давать взаймы, и все рассорит в самое короткое время, и сам превратится потом в египетскую мумию. Уж я его знаю, сэр.

— Очень хорошо, Сэмми, — заметил мистер Уэллер одобрительным тоном, как будто сын его читал ему великолепный панегирик. — Очень хорошо.

— По этой-то причине, сэр, он, по моему совету, пришел к вам сегодня за тем, чтобы…

— Я пришел к вам, сэр, сказать, что эти деньги совсем не нужны мне, — подхватил мистер Уэллер нетерпеливым тоном. — Я буду переезжать с одной станции на другую, и мне бы пришлось засунуть их в какой-нибудь ящик или держать под козлами, а это, согласитесь сами, плохая штука. Я буду вам премного обязан, сэр, если вы прибережете этот капитал. Оно может быть и кстати, сэр, — продолжал мистер Уэллер шепотом, наклонившись к уху мистера Пикквика: — вы поиздержались в последнее время на эти судебные кляузы, так оно и пригодится. Я скажу только одно: располагайте этими деньжонками как вам угодно, до тех пор, пока я не потребую их обратно.

С этими словами мистер Уэллер бросил свой засаленный бумажник на стол, схватил шляпу и выбежал из комнаты с замечательной скоростью, какой никак нельзя было ожидать от престарелого и тучного джентльмена.

— Остановите его, Самуэль! — вскричал мистер Пикквик. — Догоните, приведите его назад. Эй, мистер Уэллер! Воротитесь!

Исполняя приказание господина, Самуэль схватил отца своего за руку, когда тот спускался с лестницы, и насильно притащил его назад.

— Добрый мой друг, — сказал мистер Пикквик, подавая руку старому джентльмену, — ваша честная доверенность изумляет меня в высшей степени.

Старик нахмурился и запыхтел.

— Уверяю вас, добрый друг мой, — продолжал мистер Пикквик, — что я не имею ни малейшей нужды в деньгах. У меня их больше чем сколько может израсходовать на свои потребности человек в мои лета.

— Ох, сэр, не сделав прежде опыта, никто не может сказать заранее, сколько он может израсходовать, — заметил мистер Уэллер.

— Очень может быть; но я не намерен делать таких опытов и, стало быть, могу заранее сказать, что не буду нуждаться в деньгах. Прошу вас взять их назад, мистер Уэллер.

— Извольте, сэр, извольте; только уж ты замет, Самуэль, что отец твой, с этой собственностью, решится на отчаянный поступок, — помяни мое слово.

— На какой, например?

Мистер Уэллер подумал с минуту и, потом, застегивая сюртук, с великой решимостью сказал:

— Буду содержать заставу.

— Что? — спросил Самуэль.

— Шоссейную заставу, сын мой, и уж ты прощайся заранее со своим отцом. Я проведу остаток дней своих на шоссейной заставе — вот что! Поминай меня, как звали.

Не было никакого сомнения, что упрямый старик, глубоко огорченный отказом мистера Пикквика, в состоянии привести в исполнение эту страшную угрозу. Подумав несколько минут, великодушный джентльмен удержал его и сказал:

— Очень хорошо, мистер Уэллер, я беру к себе ваши деньги. Может быть, мне удастся сделать из них лучшее употребление, нежели какое вы сами можете придумать.

— Уж, разумеется, вам удастся, сэр, я в этом уверен, — отвечал старик с просиявшим лицом.

— Перестанем же толковать об этом, — сказал мистер Пикквик, запирая бумажник в своей конторке: — я вам очень обязан, добрый друг мой. Присядьте, мистер Уэллер. Мне надобно с вами посоветоваться об одном деле.

Внутренний смех, произведенный торжественным успехом этого визита, смех, скорчивший не только лицо мистера Уэллера, но его руки, плеча и все туловище, внезапно уступил место глубокомысленной и сановитой важности, когда он услышал следующие слова:

— Оставьте нас минут на пять, Самуэль.

Самуэль немедленно вышел из гостиной. Мистер Уэллер широко открыл глаза и едва не остолбенел, когда мистер Пикквик обратился к нему с такой речью:

— Вы, кажется, не слишком расположены в пользу супружеской жизни, не правда ли, мистер Уэллер?

Старик покачал головой. У него отнялся язык при мысли, что какая-нибудь хитрая вдова одержала победу над сердцем мистера Пикквика.

— Вы не заметили здесь внизу молодой девушки, когда пришли ко мне со своим сыном?

— Заметил, сэр. Вы говорите про ту молодую девушку, что докладывала о нас?

— Да. Что ж вы о ней думаете? Скажите откровенно, мистер Уэллер, что вы о ней думаете?

— Она бела, сэр, стройна и румяна, если не ошибаюсь.

— Так точно, вы не ошиблись, мистер Уэллер. Как вам нравятся ее манеры?

— Ничего, сэр, манеры сообразные.

Точный смысл, соединенный с этим последним словом, оставался несколько загадочным; но, судя по тону, с каким оно было произнесено, можно было догадаться, что старик и в этом отношении составил благоприятное мнение о молодой девице. Мистер Пикквик безостановочно продолжал свои расспросы.

— Я принимаю большое участие в этой девице, — сказал он.

Мистер Уэллер кашлянул.

— Мне хочется устроить ее счастье, — продолжал мистер Пикквик, — то есть я желаю, чтобы она была пристроена приличным образом в своей жизни. Вы понимаете?

— Как не понимать! — отвечал мистер Уэллер, для которого до сих пор слова мистера Пикквика оставались сфинксовой загадкой.

— Эта молодая особа очень расположена к вашему сыну.

— К Самуэлю?

— Да.

— Это очень естественно, — сказал мистер Уэллер после некоторого размышления; — естественно, но возмутительно и опасно для отцовских ушей. Самуэль должен держать ухо востро.

— Что вы под этим разумеете?

— Он должен быть осторожен, сэр, и ничего не говорить с нею. Девчонки эти, скажу я вам, народ очень хитрый. Стоит только развесить уши, и они как раз заманят вас в свои сети. В молодых летах я испытал это сам на себе, когда женился первый раз. Да, сэр, Самуэль должен держать ухо востро.

— Вы так думаете, мистер Уэллер?

— Да, я именно так рассуждаю.

— Ну, после этого, мне довольно трудно приступить к тому, что я намерен был сказать вам, мистер Уэллер; однако ж, вы все-таки должны выслушать меня до конца. Сын ваш Самуэль так же расположен к этой молодой девице, как она к нему.

— Неужто?

— Я вам говорю.

— Вот уж этого никак не ожидал; это все равно, что съездить обухом по виску бедного престарелого отца.

— Я давно следил за их отношениями, — продолжал мистер Пикквик, не обращая особенного внимания на последнее замечание мистера Уэллера, — и теперь убежден вполне, что они любят друг друга. Предположите теперь, что я, принимая живейшее участие в их судьбе, намерен соединить их неразрывными узами брака и, по мере возможности, обеспечить их: что вы на это скажете, мистер Уэллер?

Сначала мистер Уэллер выслушал с решительным отвращением это предложение; но по мере того, как мистер Пикквик распространялся в доказательствах, опираясь преимущественно на тот факт, что Мери не была вдовою, физиономия старика смягчалась мало-помалу, и он выслушал дальнейшие речи уже без всяких гримас. Наружность молодой девицы, если сказать правду, произвела довольно сильное впечатление на его старческое сердце, и он успел весьма замысловато подмигнуть ей два или три раза, когда всходил на лестницу для этого свидания. Наконец мистер Уэллер объявил решительно, что он заранее, с великой благодарностью, соглашается на все распоряжения мистера Пикквика и готов женить своего сына хоть сию же минуту. Мистер Пикквик с радостью поймал его на этом слове и немедленно позвал Самуэля.

— Самуэль, — сказал мистер Пикквик, — мы рассуждали о вас.

— О тебе, Самуэль, — подхватил мистер Уэллер покровительственным тоном.

— Уже давно я заметил, Самуэль, что вы питаете более чем дружеские чувства к горничной миссис Винкель. Так или нет?

— Слышишь ты это, Самуэль? — сказал мистер Уэллер тем же диктаторским тоном.

— Надеюсь, сэр, — отвечал Самуэль, обращаясь к своему господину, — надеюсь, вы ничего не находите предосудительного в поступке молодого человека, если он обращает внимание на молодую хорошенькую девушку, очень скромную и примерно честного поведения.

— Конечно, ничего, — сказал мистер Пикквик…

— Разумеется, ничего, — добавил мистер Уэллер снисходительным тоном.

— Совсем напротив: такое поведение молодого человека я считаю совершенно естественным, — продолжал мистер Пикквик, — и хотел бы всей душою помочь вам, Самуэль, сколько это может от меня зависеть. С этой целью у меня было совещание с вашим отцом, и так как он совершенно согласен с моим мнением…

— Мы приняли в расчет, что эта девушка не вдова, — дополнил в пояснение мистер Уэллер.

— Да, мы приняли в расчет, что эта девушка не вдова, — подтвердил, улыбаясь, мистер Пикквик. — Вас может в этом случае стеснить одно только то обстоятельство, что вы находитесь у меня в услужении, Самуэль; но я охотно готов отпустить вас мой друг, а чтобы выразить вам мою благодарность за вашу изумительную преданность ко мне и другие ваши прекрасные качества, мне приятно будет содействовать вашей женитьбе на этой молодой девице и доставить вам обоим средства к безбедному существованию с вашей будущей семьей. Да, Самуэль, я с радостью готов устроить вашу судьбу, — заключил мистер Пикквик голосом, немного дрожащим от внутреннего волнения.

Последовало на короткое время глубочайшее молчание. Наконец Самуэль, собравшись с духом, отвечал голосом решительным и твердым.

— Премного вам обязан, сэр, за ваше милостивое внимание к моим чувствам, но я должен сказать, что этого не может быть.

— Как не может быть! — воскликнул озадаченный мистер Пикквик.

— В уме ли ты, Сэмми? — вскричал мистер Уэллер.

— Я говорю, что этого не может быть, — повторил Самуэль, нисколько не смущенный этими восклицаниями. — Вы-то что станете делать, сэр, если не будет меня при вашей особе? Что из вас выйдет?

— Обо мне не беспокойтесь, мой друг, — отвечал мистер Пикквик. — Обстоятельства, в которые теперь поставлены мои друзья, должны совершенно изменить мой образ жизни. К тому же становлюсь я стар: мне нужен отдых и покой. Странствования мои кончились, Самуэль.

— Уж не вам бы говорить это, сэр, и не мне бы слушать, — возразил Самуэль. — Как вы можете сказать заранее, что все уже кончилось на вашей ученой дороге? Нет, сэр, вы слишком умны для этого: в одной вашей голове достанет мозгу по крайней мере на двадцать пять человек. Оттого-то и бывает, что у вас иной раз на дню семь пятниц: сегодня в Лондоне, а завтра — какая-нибудь ученая фантазия, и катайваляй за тридевять земель. Поэтому, сэр, нечего тут вздор-то городить. Я остаюсь при вас, сэр.

— Дельно, Сэмми, дельно, друг мой, — сказал мистер Уэллер одобрительным тоном.

— Но я говорю, Самуэль, после продолжительного размышления и вполне уверен, что сдержу свое слово, — возразил мистер Пикквик, качая головой. — Новые сцены и явления изменяют мой образ жизни, и еще раз: странствования мои окончены навсегда.

— Очень хорошо. В таком случае тем нужнее вам держать при себе человека, который бы знал все ваши привычки и умел ходить за вами. Если, примером сказать, есть у вас на примете другой слуга, более меня опытный и образованный — возьмите его, бог с вами; но с жалованьем или без жалованья, с квартирой или без квартиры, с хлебом или без хлеба, Самуэль Уэллер, взятый вами из гостиницы в Боро, останется при вас, что бы из этого не вышло. Этого моего намерения ничто на свете ни изменит.

К концу этой декларации, произнесенной с великим достоинством и эффектом, Уэллер старший быстро вскочил со своего места и, забывая всякие приличия времени и места, заключил своего сына в могучих объятиях и громогласно произнес троекратно: «Ура!»

— Любезный друг, — сказал мистер Пикквик, когда старик, наконец, угомонился и снова селъна свое место, — вы обязаны также обратить внимание на положение этой молодой девицы.

— Об этом уж вы не беспокойтесь, сэр, — отвечал Самуэль, — я объяснился с этой девушкой и подробно рассказал ей, что, как и почему. Она согласна ждать, пока придет время, и я уверен, что будет ждать. А если нет, так и все покончено между нами: такой девицы мне не надобно и даром. Я все сказал, сэр. Больше не стоит об этом распространяться.

Кто мог противостоять такой решимости молодого человека? Конечно, не Пикквик. Он гордился в эту минуту бескорыстной преданностью своего скромного друга и считал себя счастливейшим существом во вселенной.

Между тем как эта беседа происходила в комнате мистера Пикквика, в нижнюю галерею «Коршуна и Джорджа» пришел какой-то старичок в скромном фраке табачного цвета, сопровождаемый привратником, который нес за ним небольшой чемодан. Приказав отнести его в нанятый номер, старичок спросил слугу, не здесь ли квартирует одна особа по имени миссис Винкель? Ответ был утвердитеьбный.

— Она одна теперь? — спросил старичок.

— Кажется, что одна, сэр, — отвечал трактирный слуга. — Я могу позвать ее горничную, если угодно вашей милости.

— Не нужно. Покажите мне ее комнату. Я хочу войти без доклада.

— Как же это, сэр…

— Глухи вы, что ли?

— Нет, сэр.

— Ну, так делайте, что я вам говорю. Слышите вы теперь?

— Слышу, сэр.

— Очень хорошо. Введите меня в комнату миссис Винкель без доклада.

Отдавая это приказание, старичок вложил в руку слуги пять шиллингов и устремил на него пристальный взгляд.

— Право, сэр, я не знаю, как это… оно ведь того… не водится.

— Очень хорошо, без отговорок, — запальчиво сказал старый джентльмен, — нечего терять времени по пустякам.

Слуга рассеянно положил пять шиллингов в карман и, не делая больше никаких возражений, пошел наверх.

— Это, что ли, ее комната?

— Да, сэр.

— Ну, так можете теперь уйти.

Слуга пошел назад, недоумевая, кто бы такой мог быть этот старый джентльмен и чего ему надо. Старичок между тем постучался в дверь.

— Войдите! — сказала Арабелла.

— Гм! Хорошенький голосок! — пробормотал старый джентльмен. — Но это еще ничего не значит.

Говоря таким образом, он отворил дверь и вошел. Арабелла, сидевшая за работой, быстро вскочила с места при виде незнакомого джентльмена.

— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал незнакомец, затворяя за собою дверь. — Миссис Винкель, если не ошибаюсь?

Арабелла поклонилась.

— Миссис Натаниэль Виикель, супруга молодого человека, у которого старик-отец живет в Бирмингеме: так или нет, сударыня? — продолжал незнакомец, осматривая Арабеллу с видимым любопытством.

Молодая леди снова наклонила свою миниатюрную головку и с беспокойством осмотрелась вокруг себя, не зная, позвать ли ей на помощь или нет.

— Я застал вас врасплох, сударыня, не правда ли?

— Я не ожидала никого, сэр, — отвечала Арабелла, бросая изумленный взор на старого джентльмена.

— Прикажете мне сесть, сударыня?

— Прошу покорно.

— Ну да, я сяду и без вашего позволения, — сказал незнакомец, вынимая очки из футляра и надевая их на нос.

— Вы меня не знаете, сударыня? — спросил старичок, осматривая Арабеллу с таким напряженным вниманием, что ей сделалось очень неловко.

— Нет, сэр.

— Немудрено, очень немудрено: однако ж имя мое вам известно, сударыня.

— Позвольте узнать, сэр, с кем имею честь говорить.

— Узнаете, сударыня, сейчас же узнаете, — сказал незнакомец, не отрывая глаз от раскрасневшегося личика молодой леди. — Вы ведь недавно замужем, сударыня?

— Недавно, сэр, — отвечала Арабелла едва слышным голосом.

Волнение молодой леди увеличивалось с минуты на минуту, и она трепетала всем телом, хотя сама не знала, почему.

— И вы, если не ошибаюсь, не сочли нужным уполномочить своего жениха посоветоваться наперед с его отцом, от которого он совершенно зависит?

Арабелла приставила платок к своим глазам.

— Вы не постарались даже узнать, что станет думать бедный старик по поводу самовольной женитьбы своего сына: не так ли, сударыня?

— Ваша правда, сэр.

— Конечно, правда. И вы не принесли с собою приданого, которое бы могло обеспечить существование вашего мужа в случае, если раздраженный отец лишит его наследства: и это ведь правда?

Арабелла заплакала.

— И вот что эти девочки и мальчики называют бескорыстной страстью, пока сами не обзаведутся детьми! Ох, вы, легкомысленный народ!

Слезы Арабеллы потекли быстрым потоком, и она, в трогательных выражениях, начала извиняться, ссылаясь на свою молодость и неопытность. Что делать? Она полюбила Натаниэля страстно; посоветоваться ей было не с кем; она круглая сирота, без матери и отца, и проч.

— Нехорошо, очень нехорошо, — сказал старый джентльмен смягченным тоном. — Оба вы поступили легкомысленно, ветрено, как глупые дети.

— Я одна во всем виновата, одна, сэр! — отвечала Арабелла, заливаясь горькими слезами.

— Вздор, вздор! — возразил старый джентльмен. — Не ваша вина, что он влюбился в вас, сударыня. Он один виноват, хотя и то правда… как же ему было не влюбиться? — заключил старичок, бросив лукавый взгляд на молодую леди.

Этот комплимент вызвал невольную улыбку на заплаканное личико миссис Арабеллы.

— Где ваш муж, сударыня?

— Я ожидаю его с минуты на минуту, сэр. Я уговорила его погулять сегодня поутру. Натаниэль очень расстроен, сэр.

— Отчего?

— Оттого, что до сих пор нет никаких вестей от его отца. Это его убивает.

— Поделом ему, поделом!

— Он слишком наказан, сэр, и я глубоко чувствую, что бедный муж страдает из-за меня. Я одна была причиной, что он доведен теперь до этого несчастного состояния.

— Поделом вам обоим! Очень рад это слышать.

Едва вырвались эти слова из уст старого джентльмена, как на лестнице послышались шаги, которые, казалось, он и Арабелла угадали в одну и ту же минуту. Старичок побледнел и сделал над собой величайшее усилие, притворился спокойным и холодным, когда мистер Винкель вошел в комнату.

— Батюшка! — вскричал мистер Винкель, с изумлением отступая назад.

— Да, сэр, я ваш отец. Посмотрим теперь, что вы скажете в свою защиту?

Мистер Винкель молчал.

— Что? Вам стыдно за самого себя: не так ли, сэр.

Мистер Винкель продолжал хранить упорное молчание.

— Стыдно вам или не стыдно, сэр?

— Нет, сэр, — отвечал м-о Винкель, взяв Арабеллу за руку, — я не стыжусь ни за себя, ни за свою жену.

— Честное слово?

— Могу вас уверить. Мне очень больно и прискорбно, если мой поступок лишил меня родительской любви; но я скажу и буду говорить всегда, что не имею никаких причин стыдиться за свою жену, и вам отнюдь не стыдно признать в ней свою дочь.

— Право? Ну, давай руку, Натаниэль, — сказал старый джентльмен изменившимся голосом. — Поцелуй меня, душенька: ты прекрасная дочь!

Через несколько минут мистер Винкель побежал в комнату мистера Пикквика и, воротившись с этим джентльменом, представил его своему отцу, после чего они искренне и радушно принялись пожимать друг другу руки в продолжение пяти минут.

— Мистер Пикквик, благодарю вас душевно за все благодеяния, оказанные вами моему сыну, — сказал наконец старик Винкель. — Натура у меня вспыльчивая, мистер Пикквик, и, признаюсь, я был очень неприятно изумлен, когда свиделся с вами в последний раз. Теперь я вижу свою дочь собственными глазами и доволен как нельзя больше. Прикажете просить извиненья у вас, мистер Пикквик?

— Ах, помилуйте, какое тут извиненье! Ваше великодушие совершеннейшим образом довершило мое счастье.

Последовало новое рукопожатие, сопровождавшееся множеством весьма лестных комплиментов с обеих сторон. Старички были в восторге друг от друга.

Самуэль между тем проводил своего отца на постоялый двор и, по возвращении домой, встретил у ворот гостиницы жирного детину, который приходил с записочкой от мисс Эмилии Уардль.

— Послушайте-ка, мистер Уэллер, — сказал Джо, сделавшийся на этот раз необыкновенно болтливым, — какая красотка эта Мери! Я влюбился в нее по уши.

Вместо ответа мистер Уэллер взял жирного детину за шиворот, повернул его налево кругом и дал ему пинка в затылок, после чего мистер Уэллер свистнул и пошел в комнату своего господина.

Глава LVI. Заключающая в себе истинную легенду о принце Блэдуде и историю дяди странствующего торговца

Насладясь беседой со своим новым другом, мистером Винкелем старшим, достопочтенный президент Пикквикского клуба удалился к себе в комнату размышлять о счастливом событии — примирении отца со своими детьми. От глубоких философских соображений мысли великого человека весьма натурально перешли к истории любви молодых людей, и ему припомнилось их тайное свидание в Бристоле, устроенное под руководством великого человека. Припомнилось ему также, что в то знаменательное время он записал два чрезвычайно интересных рассказа, которым придал, во время своего долгого тюремного заключения, литературную форму, с намерением напечатать их при первом удобном случае.

Как только зародилось это воспоминание в мозгу ученого мужа, он тотчас же достал оба рассказа из своего бюро и принялся их снова перечитывать и исправлять.

Через несколько дней они сделались известны всему образованному миру, появившись в печати в одном из распространенных лондонских журналов в следующем виде:

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ. Истинная легенда о принце Блэдуде.

Лет за двести до нашего времени, а пожалуй, и ближе, на одной из общественных ванн города Бата еще красовалась надпись в честь ее могущественного основателя, знаменитого принца Блэдуда, но теперь этой надписи нет и следа.

По словам старинной легенды, изустно передаваемой из века в век, много столетий тому назад этот знаменитый принц возвратился из Афин (куда он ездил за тем, чтобы собрать обильную жатву научных познаний) зараженным проказой, почему не решился предстать к королевскому двору своего отца и удалился в пустыню, где печально проводил время в обществе пастухов и свиней. В этом стаде (говорит легенда) паслась свинья, отличавшаяся от всех своей важной и величественной осанкой; к ней принц почувствовал особенную симпатию, ибо это была не простая свинья, а свинья мудрая, задумчивая, осторожная, целой головой превышавшая своих собратий; хрюканье ее было ужасно, укушение пагубно. Молодой принц глубоко вздыхал, взирая на величественную физиономию этой свиньи. Он с грустью думал о своем отце, и слезы текли из его глаз.

Эта мудрая свинья любила полоскаться в мягкой сочной тине. И купалась она не только летом, что и до сих пор делают самые обыкновенные свиньи для собственного освежения и что делали они даже и в те отдаленные от нас времена (что доказывает, конечно, что свет цивилизации уже начинал блестеть, хотя и слабо), — но даже и зимой, во время самых сильных холодов. Ее кожа была всегда так гладка, лосниста, ее взгляд такой светлый и ясный, что принц решился и на себе испробовать очищающие свойства воды, столь благодетельно действующие на его друга. Он сделал опыт. Под черным илом журчали горячие источники Бата. Принц окунулся в них и получил исцеление от своей болезни. Тотчас же он отправился ко двору своего отца, короля, пробыл там некоторое время и вскоре опять возвратился к целебному источнику, основал здесь город и устроил знаменитые ванны.

Конечно, принц с особенным рвением старался отыскать своего друга, но, увы, эти знаменитые воды послужили причиной смерти мудрой свиньи. Она выкупалась в воде, имевшей слишком высокую температуру — и натуральный философ заплатил жизнью за свою страстную приверженность к знанию! Плиний, который шел по его стопам в философии, точно также стал жертвой своей любви к науке.

Такова была легенда. Послушаем теперь, что говорит истинная история.

3а много столетий до нашего времени благоденствовал в своем большом государстве знаменитый Люд Гудибрась, король Британии. Он был могущественный монарх. Земля стонала под его стопами, так он был дороден. Его народ согревался светом его лица, так оно было красно и блестяще. Он был король с ног до головы, и хотя он не был высок ростом, но страшная полнота уравновешивала этот недостаток, и, чего не хватало в вышину, то пополнялось шириной.

Этот добрый король имел королеву, которая восемнадцать лет тому назад произвела ему сына, получившего имя Блэдуд. До десяти лет принц обучался в приготовительном учебном заведении во владениях своего отца, затем, под надзором особоназначенного наставника, отправился в Афины для окончания курса наук. Так как по правилам заведения не требовалось вносить особой платы за то, что воспитанник оставался в школе во время праздничных дней, и не было сделано предварительного условия насчет увольнения принца в известные дни домой, он оставался в училище безвыходно целых восемь лет, по истечении которых отец его, король, послал в Афины лорда-канцлера, чтобы выплатить издержки принца и привести его домой; лорд-канцлер исполнил поручение точно и, когда возвратился назад, был милостиво принят королем и тотчас же получил хорошую пенсию.

Когда король Люд увидел своего сына и заметил, что принц стал красивым молодым человеком, он тотчас же дал себе слово как можно скорее женить принца, чтобы славный род Люда не прекращался до скончания веков. В этих видах он составил чрезвычайное посольство из благородных сеньеров, которым нечего было делать, между тем каждый из них горел желанием получить доходное место. Так удачно составленное посольство Люд послал к соседнему королю просить, чтобы его величество отдал свою прелестную дочь замуж за его сына. При этом он приказал рассыпаться в уверениях, что британский король, хотя пламенно желает сохранить дружеские отношения с королем, своим братом и другом, но, в случае неудачи в сватовстве, найдется вынужденным к горькой необходимости сделать визит своему соседу с огромной армией и выколоть ему глаза. Соседний король, как более слабейший, на такое категорическое заявление отвечал, что он чувствует себя крайне обязанным королю, своему другу, за его доброту и великодушие, и что его дочь сочтет за честь сделаться женой принца Блэдуда, который может во всякое время приехать за ней и получить ее руку.

Едва этот ответ достиг Англии, вся страна возликовала; со всех сторон раздались радостные восклицания, всюду устроились блистательные пиры и слышался звон монеты, которая переходила из рук народа в кошелек сборщика податей королевского казначейства, собиравшего ее для пополнения расходов, которых потребует счастливое бракосочетание. Король Люд выслушал ответ соседнего короля с высоты своего трона, в полном собрании своего совета, и, по случаю великой радости, приказал лорду министру юстиции принести самые лучшие вина и призвать менестрелей, — и пошел у него пир горой.

Среди этих празднеств и всеобщей радости только один человек не пил, когда искрометное вино шипело в его стакане; не танцевал, когда инструменты менестрелей издавали самые чарующие звуки. Этот человек был сам принц Блэдуд, в честь которого народ выворачивал свои карманы, наполняя его кошелек. Принц, позабыв, что за него должен официально влюбляться министр иностранных дел, в противность правилам дипломатии и политики, иозволил себе сделать самопроизвольно сердечный выбор и уже совершил помолвку с дочерью одного благородного афинянина.

Здесь для сравнения мы не можем не выставить поразительный пример одного из многочисленных преимуществ цивилизации и современной утонченности нравов. Если б принц жил в наше время, он без всякого зазрения совести женился бы на принцессе, избранной его отцом и немедленно и серьезно принялся бы за дело, чтобы тем или другим способом избавиться от нее. Он мог бы разбить ее сердце систематическим презрением и оскорблениями; а если бы спокойная гордость, свойственная ее полу, и сознание своей невинности дали бы ей силу противостоять его возмутительному обращению с нею, ему не составило бы труда другим способом отнять ее жизнь и избавиться от нее без шуму. Но ни одно из подобных средств не пришло в голову принцу Блэдуду, и он решился выпросить у отца особую аудиенцию и признаться ему во всем.

Самая древнейшая прерогатива королей — управлять всем, кроме своих страстей. Король Люд предался самому возмутительному гневу; он бросил свою корону на пол, потом опять надел ее на голову (в то время короли носили корону на своей голове, а не держали ее в Тауэре): затопал ногами, бил себя в голову; требовал ответа у неба, зачем его собственный сын возмущается против него; наконец, призвал свою стражу и приказал запереть принца в тюрьму; — такое наказание в старину короли обыкновенно назначали своим сыновьям, если их брачные наклонности расходились с видами и соображениями короля, их отца.

Прошел почти год с той поры, как принц Блэдуд был засажен в тюрьму, и его глаза не видели никакого другого предмета, кроме каменной стены, а об освобождении его не было ни слуху, ни духу. Весьма натурально, что принц стал думать о побеге; в его уме созрел подходящий план бегства, и через несколько месяцев он привел его в исполнение, вонзил при этом столовый нож в сердце своего тюремщика, из опасения, что этот бедняк, имевший семью, будет заподозрен, как пособник бегства принца, и примерно наказан раздраженным королем.

Монарх дошел до крайней степени бешенства, когда узнал о побеге своего сына. Сначала он не знал, на ком выместить свой гнев, как вдруг, к счастью, ему пришел на память лорд-канцлер, ездивший в Афины за принцем: в одно и то же время король отнял от него пенсию и снял с него голову.

Между тем молодой принц, искусно переодетый, бродил пешком по владениям своего отца; он весело и хладнокровно переносил все лишения, поддерживаемый сладкими воспоминаниям об юной афинянке, бывшей невольной причиной его несчастий. Однако ж он остановился отдохнуть в деревне и увидел, что большая часть ее жителей весело танцевала на площади, а лица всех их блестели благонамеренной радостью; принц подошел к ним и рискнул спросить их, с чего это они так радуются и веселятся.

— Разве вы не знаете, о странник, — заметил ему один старик, — о, недавней прокламации нашего милостивого короля?

— Прокламации! Нет. Какой прокламации? — спросил принц, который, проходя по проселочным путям, не знал ничего, что происходило на больших дорогах (если таковые в то время существовали).

— Дело в том, — сказал крестьянин, — что иностранная девица, на которой хотел жениться принц, вышла замуж за благородного иностранца в своей стране; наш король, объявляя об этом событии, приказал везде праздновать его, так как теперь принц Блэдуд, конечно, возвратится ко двору своего отца и женится на принцессе, выбранной его отцом; говорят, она прекрасна, как полуденное солнце. Ваше здоровье, сэр. Боже, спаси короля!

Принц не захотел дальше разговаривать и ушел из деревни быстрыми шагами. Он скрылся в соседний лес и бродил там по самым глухим местам, бродил день и ночь, бродил под палящими лучами солнца, бродил при бледном свете луны, не обращая внимания ни на полуденный жар, ни на ночные туманы. Бродя таким образом из леса в лес, из пустыни в пустыню, и желая достигнуть Афин, он очутился в Бате.

Города Бата, впрочем, в то время не существовало, и принц пришел только на то место, где теперь расположен этот город. В то время там не было и признаков человеческого жилья, не замечалось следов человека; но была та же прелестная природа, как и теперь, то же восхитительное местоположение, та же красивая долина, тот же залив, те же могучия горы, которые издали кажутся мрачными, но на близком расстоянии теряют свою дикость и представляют из себя мягкие, грациозные контуры. Очарованный красотой картины, принц упал на траву; слезы обильно потекли из его глаз и падали на его распухшие от усталости ноги.

— О! — вскричал несчастный Блэдуд, складывая свои руки и печально подняв свои глаза к небу. — О, если бы мой тяжелый путь мог окончиться здесь, на этом месте. О, если бы эти благодетельные слезы, которыми я оплакиваю свои несбывшиеся надежды и обманутую любовь, могли мирно течь целые века!

Его мольба была услышана. То было время владычества языческих богов, которые частенько ловили людей на слове с предупредительностью, подчас тягостной для проболтавшегося смертного. Земля раскрылась под ногами принца, он упал в пропасть, которая мгновенно закрылась над его головой, но его горячие слезы продолжали течь, просачиваясь через землю и образуя источник теплой воды: текут они и теперь.

Второй рассказ записан мистером Пикквиком со слов странствующего торговца, передавшего его в трактире за стаканом доброго пунша собранию из нескольких человек, и ведется от его имени. Он носит заглавие:

История дяди странствующего торговца.

Мой дядя, джентльмены, был большой весельчак, шутник, забавник, искусник на все руки, одним словом, душа человек. Жаль, что вы его не знали лично, джентльмены. Однако ж, подумав, я должен сказать: и хорошо, что вы его не знали, так как, следуя законам природы, если б вы его знали, вы были бы теперь в могиле или, по крайней мере, приготовлялись покинуть этот мир, что, конечно, лишило бы меня бесценного удовольствия беседовать с вами в эту минуту. Но, джентльмены, я тем не менее пожелал бы, чтобы ваши отцы и матери были знакомы с моим дядей. Могу уверить вас, что они остались бы им вполне довольны, в особенности ваши почтенные матушки. Он обладал многими добродетелями, но преобладающими из них были две: необыкновенная способность приготовлять пунш и удивительное уменье петь застольные песни. Извините, джентльмены, что я остановился на меланхолическом воспоминании об этих достоинствах, которые более уже не существуют; но вы не каждый день в неделе встретите такого человека, как мой дядя.

Я всегда ставил в честь моему дяде, что он был другом и товарищем Тома Смарта, агента известного дома Вильсон и Слэм. Мой дядя разъезжал по поручениям Тиджина и Уэльпа; но долгое время ему приходилось ездить по тем же местам, которые посещал Том; и в первую же ночь, как они встретились, мой дядя почувствовал склонность к Тому, а Том привязался к дяде. Не прошло и получаса после их первого знакомства, как они уже держали пари, кто приготовит из них лучший пунш и скорее выпьет его целую кварту одним духом. Дядя выиграл первое пари, то есть приготовил лучший пунш, зато Том выпил раньше: он перегнал дядю на чайную ложечку. Затем они потребовали каждый по новой кварте и выпили за здоровье один другого, и с этого времени стали друзьями навсегда. В подобных событиях играет главную роль судьба, джентльмены, она сильнее нас.

Что касается наружности, дядя мой был немного пониже среднего роста, немного потолще обыкновенного размера и, может быть, лицо его было чуть-чуть излишне красновато. Физиономия у него была самая развеселая, джентльмены: нечто вроде Пэнча (Punch, полишинель), только с более красным носом и подбородком; глаза у него вечно моргали и светились веселостью, а улыбка — не то, что ваши ничего не выражающие деревянные усмешки, — а настоящая, веселая, сердечная, добродушная улыбка не сходила никогда с его уст. Однажды его выбросило из кабриолета, и он ударился головой прямо о дорожную тумбу. Он так и остался недвижим на месте, и лицо у него, попав как раз в кучу щебня, до того было повреждено и изуродовано порезами, что, по собственному сильному выражению дяди, родная мать не узнала бы его, если бы вернулась снова на землю. Впрочем, рассудив хорошенько, джентльмены, я полагаю, что она и без того не могла бы его, узнать, потому что умерла, когда дядюшке было всего от роду два года и семь месяцев, и не случись даже щебня, одни высокие дядины сапоги сбили бы совсем с толку почтенную леди, не говоря уже о его веселой, красной роже. Как бы там ни было, он свалился, и я слыхал от него не раз, что человек, поднявший его, рассказывал после, что дядя лежал с превеселой улыбкой, как будто только споткнулся слегка; а когда пустили ему кровь и в нем обнаружились первые слабые признаки его возвращения к жизни, он вскочил на постели, разразился громким хохотом, поцеловал молодую женщину, державшую тазик, и спросил себе тотчас же порцию баранины с маринованными орехами. Он очень любил маринованные орехи, джентльмены. Он говорил всегда, что, если есть без уксуса, то нет лучшей закуски к пиву.

Главную свою поездку дядя совершал осенью; он собирал в это время долги и принимал заказы на севере: ехал из Лондона в Эдинбург, из Эдинбурга в Глазго, из Глазго обратно в Эдинбург и затем, на закуску, в Лондон. Вы понимаете, конечно, что вторичная его поездка в Эдинбург предпринималась им для собственного удовольствия. Он ездил туда на недельку единственно для того, чтобы повидаться со старыми друзьями, и, завтракая с одним, перекусывая с другим, обедая с третьим и ужиная с четвертым, он проводил очень приятно эти денечки своего отдыха. Не знаю, джентльмены, случалось ли кому из вас угощаться настоящим, существенным, гостеприимным шотландским завтраком, а потом перекусить слегка блюдом устриц, да запить все это добрыми двумя стаканами виски да дюжиной хорошего элю. Если вам приводилось на себе самих испытывать такое угощение, то вы согласитесь со мною, что требуется порядочно крепкая голова, чтобы еще плотно пообедать и поужинать после этого.

Но, чтобы мне провалиться на месте, если я вру, все это было дядюшке нипочем. Он был такой богатырской комплекции, что такой подвиг считал простой детской игрушкой. Он говаривал при мне, что мог пировать хоть каждый день с дундейцами и возвращаться потом домой не шатаясь; а ведь у жителей Дунди такие крепкие головы и такой крепкий пунш, джентльмены, каких вы не встретите более нигде между обоими полюсами. Мне рассказывали о состоянии одного доброго парня из Глазго с таким же парнем из Дунди; борцы пятнадцать часов к ряду пили не переставая. Оба они задохлись почти в один момент, насколько это можно было засвидетельствовать, но, за этим малым исключением, нисколько не пострадали при этом.

Однажды вечером, почти ровно за сутки до своего обратного путешествия в Лондон, дядя ужинал у одного своего хорошего старого приятеля, судьи, какого-то там Мака с четырьмя слогами еще после того, жившего в древнем городе Эдинбурге. Была тут жена судьи и три дочки судьи, и подросток — сынок судьи, и еще трое или четверо здоровенных, густыми бровями опушенных, веселых шотландских стариков-молодцов, которых судья пригласил для чествования моего дяди и для забавы честной компании. Ужин был на славу. Была тут и форель с икрою, и финская вахня, и головка ягненка, и сальник — великолепнейшее шотландское блюдо, джентльмены, о котором дядя мой говорил, бывало, что оно, появляясь на столе, всегда казалось ему желудком купидона! Сверх того, было много еще других блюд и закусок, название которых я позабыл, но все-таки блюд и закусок великолепных. Девушки были миловидны и любезны; жена судьи милейшее из всех живых существ; дядя был в самом превосходнейшем расположении духа; понятно, что время шло у них весело и приятно, молодые особы хихикали, старая леди громко смеялась, а судья и прочие старики хохотали до того, что даже побагровели. Не помню хорошенько, по сколько рюмок виски тогда было выпито после ужина, но знаю, что к часу по полуночи подросток — сынок судьи совсем потерял сознание в то время, как силился затянуть первую строфу песни: «Вилли варил пиво из ячменя», а так как с полчаса его одного только видел дядя за столом, то и решил, что пора отправляться восвояси, тем более что выпивка началась еще в семь часов и следовало воротиться домой в приличное время. Но, рассудив, что было бы неучтиво уйти без обычного напутствия, дядя пригласил себя сесть, налил себе еще рюмку, встал, чтобы провозгласить свое собственное здоровье, обратился к себе с милым и весьма лестным спичем и затем выпил тост с величайшим сочувствием. Никто не проснулся, однако; тогда дядя выпил еще с ноготок, ровно настолько, чтобы опохмелиться, и, схватив неистово свою шляпу, ринулся вон на улицу.

Ночь была темная, бурная, когда дядя запер за собою дверь дома судьи. Нахлобучив покрепче свою шляпу, для того, чтобы не снесло ее ветром, он засунул руки в карманы и, взглянув наверх, сделал краткое наблюдение над состоянием атмосферы. Тучи неслись с крайней быстротой мимо луны, то совершенно заслоняя ее, то дозволяя ей выглянуть в полном блеске и пролить свет на все окружающие предметы; затем они снова набрасывались на нее с удвоенной быстротой и снова погружали все в непроглядную темь. «Право, так не годится!» — сказал дядя, обращаясь к погоде, как лично оскорбленный ею. «Это вовсе не то, что мне требуется для путешествия. Решительно не годится!» — заключил он внушительно и, повторив это несколько раз, снова отыскал с некоторым трудом свое равновесие, потому что у него немножко закружилась голова от долгого смотрения на небо, и пошел потом весело вперед. Дом судьи находился в Канонгэте, а дяде надо было идти на другой конец Лейтского бульвара, так сказать, с милю пути. С каждой стороны у него высились к темному небу громадные, узкие, разбросанные врозь дома, с фасадами, потемневшими от времени, с окнами, не избегнувшими, по-видимому, участи человеческих глаз и потускневшими, впавшими с годами. Дома были в шесть, семь, восемь этажей вышиной; этажи громоздились на этажах, как в детских карточных домиках, бросая темные тени на грубо вымощенную дорогу и еще усиливая ночную темноту. Кое-какие масляные фонари торчали на больших расстояниях друг от друга, но они служили разве указанием каких-нибудь грязных калиток в соседних заборах или тех пунктов, на которых общая дорога соединилась, уступами и извилинами, с разными лежащими около нее низменностями. Поглядывая на все эти предметы с пренебрежением, взглядом человека, который видывал их и прежде слишком часто и никогда не считал достойными своего внимания, дядя шел по середине улицы, заложив большие пальцы каждой руки в карманы своего камзола, напевая временами разные мотивы с таким зыком и воодушевлением, что мирные граждане пробуждались от своего первого сна и лежали дрожа в своих постелях, пока звук не замирал в отдалении. Успокоив себя мыслию, что то был просто какой-нибудь забулдыга, отыскивавший свой путь домой, они укрывались потеплее и погружались снова в сон.

Я рассказываю вам все эти подробности и упоминаю, что дядя шел по середине улицы, держа пальцы в камзоле, для того, чтобы вы убедились, что, как он сам часто говаривал, джентльмены (и весьма небезосновательно), — в этой истории не было ничего необыкновенного, что вы и уясните себе, если уразумеете хорошенько с самого начала, что дядя был человек вовсе не романического и не суеверного настроения.

Джентльмены, мой дядя шел, засунув пальцы в карманы камзола, держась самой середины улицы и напевая то любовный куплет, то вакхический, а когда то и другое ему надоело, посвистывая мелодическим образом, шел до тех пор, пока не достиг Северного моста, соединяющего на этом пункте старый Эдинбург с новым. Здесь он приостановился на минуту, чтобы поглазеть на странные, неправильные массы огоньков, висевших один над другим и иной раз так высоко в воздухе, что они уподоблялись звездочкам, светящимся с замковых стен, с одной стороны, и Кальтонова холма, с другой, точно из действительных воздушных дворцов, между тем как старый живописный город спал тяжелым сном в тумане и мраке под ними внизу. Голлиродский дворец и часовня, охраняемые денно и нощно, как говаривал один из приятелей моего дяди, троном старого Артура, высились нахмуренно и мрачно, точно угрюмые гении над древним городом. Я сказал, джентльмены, что мой дядя остановился на минуту, чтобы оглядеться; после того, сказав любезности погоде, которая немного прояснилась, хотя луна уже заходила, он, как и прежде, величественно пошел вперед, держась с достоинством середины дороги и посматривая с таким выражением, как будто желал встретиться с кем-нибудь, кто вздумал бы оспаривать у него обладание дорогой. Но не встретил он никого, кто бы захотел посоперничать с ним насчет обладания ею, и таким образом дядя продолжал свой путь, заткнув пальцы в карманы камзола, кроткий, как овца.

При конце Лейтского бульвара дяде приходилось перейти через большое пустое пространство, отделявшее его от переулка, в который ему следовало повернуть, чтобы прямее пройти к дому. В те времена на этом пустыре находилось отгороженное место, принадлежавшее одному каретнику, покупавшему у почтового управления старые, негодные к службе дилижансы. Дядя мой, большой охотник до всяких экипажей, старых, юных или среднего возраста, забрал себе в голову своротить с дороги только для того, чтобы взглянуть сквозь частокол на старые экипажи каретника, которых, сколько он помнит, было тут с дюжину в весьма разрушенном и запустелом виде. Дядя, джентльмены, был человек пылкий и настойчивый; находя, что сквозь частокол плохо видно, он перелезь через него и, усевшись спокойно на старой дроге, принялся весьма серьезно рассматривать дилижансы.

Было их с дюжину, было, может быть, и более, — дядя никогда не удостоверился в этом в точности и, как человек крайне правдивый насчет цифр, не хотел говорить утвердительно о их числе, — но сколько бы их там ни было, они стояли нагроможденные в кучу и в такой степени запустения, какую только можно себе вообразить. Дверцы их были сняты с петель и брошены прочь, обивка оторвана и только кой-где еще придерживалась ржавыми гвоздиками; фонари были разбиты, дышла исчезли, железо покрылось ржавчиной, краска сошла. Ветер свистел сквозь щели этих оголевших деревянных останков, и дождь, собравшийся на их крышках, падал капля по капле во внутренность с пустынным меланхолическим звуком. То были, так сказать, разлагавшиеся скелеты отшедших экипажей, и в этом пустынном месте, в этот ночной час они казались страшными и наводящими уныние.

Дядя сидел, опершись головой о руки, и думал о той озабоченной, суетливой толпе, которая каталась в прежние годы в этих самых старых каретах, а теперь, может быть, изменилась и также безмолвствовала, как они. Он думал о том множестве людей, которым эти грязные, заплесневелые экипажи приносили ежесуточно и во всякую погоду и трепетно ожидаемые извещения, и страстно желаемые отсрочки, и обещанные уведомления о здоровьи и благополучии, и неожиданные вести о болезни и смерти. Купец, влюбленный, жена, вдова, мать, школьник, даже малютка, ковылявший к двери при щелканьи почтового бича, как все они ожидали, бывало, прибытия старого дилижанса! И где были все они теперь?

Джентльмены, дядя мой говаривал, что он помышлял обо всем этом в то время, но я скорее подозреваю, что он вычитал это позднее из какой-нибудь книжки, потому что сам же он подтверждал, что впал в род забытья, сидя на старой дроге и глядя на разрушенные дилижансы; он был внезапно пробужден из него каким-то звучным церковным колоколом, пробившим два часа. Дядюшка же был обыкновенно такой неторопливый мыслитель, что действительное обдумание всех вышесказанных вещей заняло бы его по крайней мере до половины третьего. Я держусь поэтому того мнения, джентльмены, что мой дядя впал в род забытья, не успев подумать решительно ни о чем.

Как бы там ни было, впрочем, церковный колокол пробил два. Дядя мой проснулся, протер себе глаза и вскочил на ноги от изумления.

Лишь только пробило два часа, в одно мгновение все тихое и пустынное место оживилось и закипело деятельностью. Дверцы дилижансов снова висели на своих петлях, обивка была в порядке, железные части блестели заново, краска посвежела, фонари горели; на всех козлах были подушки и длинные чехлы, рассыльные совали пакеты в каждый экипажный карман, кондукторы укладывали сумки с письмами, конюхи выливали ведра воды на поновленные колеса, рабочие налаживали дышла к каждому дилижансу, явились пассажиры, прислуга тащила их чемоданы, кучера запрягали лошадей — одним словом, было совершенно ясно, что каждый из находившихся тут экипажей сноровлялся в путь. Джентльмены, дядя мой при этом зрелище вытаращил глаза до такой степени, что потом, до самой последней минуты своей жизни, дивился, как это он не утратил способности снова закрывать их.

— Садитесь, сэр, — сказал кто-то, и в то же время дядя почувствовал у себя на плече чью-то руку, — вы записаны на внутреннее место. Вам, я полагаю, лучше сесть теперь же.

— Я записан? — произнес дядя, оборачиваясь.

— Разумеется.

Дядя мой, джентльмены, не мог возразить ничего, до того он был озадачен. Конечно, это было удивительно, но еще чуднее показалось дяде, что, хотя здесь теснилась целая толпа и ежеминутно прибывали новые лица, но нельзя было объяснить, откуда они появлялись: казалось, что они родятся каким-то странным образом из воздуха или из земли и исчезают тем же путем. Лишь только рассыльный сдавал свою ношу в дилижанс и получал свое вознаграждение, он поворачивался и уходил, но прежде чем мой дядя успевал выразить удивление и решить, куда пропал рассыльный, полдюжины новых рассыльных уже торчали на том же месте и гнулись под тяжестью нош, которые казались до того громадными, что должны были их раздавить. И пассажиры были одеты как-то странно: все в длинных, широко окаймленных, вышитых кафтанах, с большими манжетами и без воротников. И в париках, джентльмены, — больших, настоящих париках с косой сзади. Дядя не мог понять решительно ничего.

— Ну, садитесь же, что ли, ведь уж пора, — повторил человек, обращавшийся прежде к дяде. Он был одет в платье почтового кондуктора, был тоже в парике и с громадными манжетами на своем кафтане; в одной руке он держал фонарь, а в другой громадную двухстволку, готовясь в то же время, запустить эту руку в свой маленький дорожный ящик. — Сядете ли вы, наконец, Джек Мартин? — сказал он, поднося фонарь к лицу моего дяди.

— Позвольте! — произнес дядя, отступая на шаг или два. — Это совсем уж бесцеремонно!

— Так стоит на путевом листе, — возразил кондуктор.

— И не стоит перед этим «мистер?» — спросил дядя, потому что он находил, джентльмены, что кондуктор, которого он совсем не знал, называя просто-напросто Джеком Мартином, позволяет себе вольность, которую, конечно, не допустило бы почтовое управление, если б только этот факт дошел до его сведения.

— Нет, не стоит, — хладнокровно отвечал кондуктор.

— И за путь заплочено? — полюбопытствовал дядя.

— Разумеется! — отвечал кондуктор.

— Заплочено?.. — произнес дядя. — В таком случае… который дилижанс?

— Вот этот, — сказал кондуктор, указывая на старомодный эдинбурго-лондонский мальпост, у которого были уже отворены дверцы и подножки опущены. — Стойте… вот и другие пассажиры. Пропустите их вперед.

— При этих словах кондуктора появились, прямо под носом у моего дяди, несколько пассажиров. Впереди всех шел молодой джентльмен в напудренном парике и небесно голубом кафтане, вышитом серебром, очень полном и широком в полах, которые были обшиты накрахмаленным полотном. Тиджин и Уэльпс торговали ситцами и льняными тканями для жилетов, поэтому дядя разузнавал материи с первого взгляда. На пассажире были еще короткие штаны и род штиблетов, надетых поверх его шелковых чулков; башмаки с пряжками; на руках манжеты; на голове треугольная шляпа; с боку длинная тонкая шпага. Полы его жилета доходили до бедер, а концы галстука до пояса. Он важно приблизился к дверцам кареты, снял свою шляпу и продержал ее над своей головой, вытянув руку во всю длину и оттопырив при этом мизинец в сторону, как делают многие щепетильные люди, держа чашку чая; потом сдвинул ноги, отвесил глубокий поклон и протянул вперед свою левую руку. Мой дядя хотел уже подвинуться вперед и от всего сердца пожать протянутую руку джентльмена, как вдруг заметил, что все эти учтивости относились не к нему, а к молодой леди, которая показалась в эту минуту у подножки и была одета в старомодное зеленое бархатное платье с длинной талией и корсетиком. На голове у нее не было шляпки, джентльмены, а была она закутана в черный шелковый капюшон, но когда она оглянулась на минуту, готовясь войти в дилижанс, дядя увидел такое восхитительное личико, какого не встречал никогда, — даже и на картинках. Она вошла в карету, придерживая одной рукой свое платье, и дядя говаривал всегда, с прибавлением крепкого словца, когда рассказывал эту часть истории, что он и не поверил бы, что ноги и ступни могут быть доведены до такой степени совершенства, если бы не удостоверился в том собственными глазами.

Но при одном мимолетном взгляде на чудное личико этой леди дядя приметил, что на ее лице выражался испуг, и она смотрела совсем потерянной; она бросила на дядю умоляющий взгляд, он заметил тоже, что молодой человек в напудренном парике, несмотря на выказанную им любезность, можно сказать самую великосветскую, ухватил леди прекрепко за руку возле кисти, при входе ее в карету, и немедленно последовал за ней сам. Какой-то молодец необыкновенно подозрительной наружности, в нахлобученном темном парике, в кафтане сливяного цвета, в сапогах, доходивших ему до ляжек, и с широкой шпагой у бедра, явно принадлежавший тоже к их обществу, уселся возле молодой дамы, которая отшатнулась в угол кареты при его приближении. Заметив это движение прелестной незнакомки, дядя убедился окончательно, что первое его впечатление было верно и что должна случиться какая-нибудь таинственная и мрачная драма или, по его собственному выражению, «какая-нибудь гайка развинтилась». Изумительно даже, с какой быстротой он порешил помочь этой леди в случае опасности, если только она будет нуждаться в его помощи.

— Смерть и молния! — воскликнув молодой джентльмен, схватываясь рукой за свою шпагу, когда дядя мой вошел в карету.

— Кровь и гром! — заревел другой джентльмен и с этими словами, вытянув свою огромную шпагу из ножен, ткнул ею дядю без дальнейшей церемонии. Дядя был безоружен, но он с величайшей ловкостью стащил с подозрительного джентльмена его треугольную шляпу и, подставив ее тулью прямо под острие шпаги, смял ее, потом захватил его шпагу за острие и крепко держал ее в своей руке.

— Ткни его сзади! — закричал подозрительный джентльмен своему товарищу, тщетно стараясь высвободить свою шпагу.

— Пусть не пробует! — крикнул дядя, пуская в ход один из своих каблуков самым угрожающим образом. — Я выбью ему мозги, если таковые имеются, а если нет, то расколочу череп!

И, напрягая в это мгновение все свои силы, дядя вырвал из рук подозрительного человека его шпагу и вышвырнул ее в окно дилижанса; молодой человек снова проорал: «Смерть и молния!» — схватился за рукоять своей шпаги с весьма грозным видом, однако ж ее не обнажил. Может быть, джентльмены, он боялся встревожить молодую леди, как говаривал мой дядя с усмешкой.

— Ну, джентльмены, — сказал дядя, усаживаясь покойно на своем месте. — Мне бы не хотелось, чтобы в присутствии леди случилась чья-нибудь смерть, с молнией или без оной; и мы имеем уже достаточно крови и грома на всю нашу поездку; поэтому я вас прошу, будем сидеть каждый на своем месте, как подобает мирным пассажирам… Эй, кондуктор, поднимите поварской нож этого джентльмена.

Лишь только дядя произнес эти слова, кондуктор появился уже у окна дилижанса со шпагой джентльмена в руках. Передавая ее, он поднял к верху свой фонарь и поглядел серьезно дяде в лицо, и вдруг, к величайшему своему удивлению, дядя увидел при свете этого фонаря, что вокруг окна теснится неисчислимое множество кондукторов и каждый из них также серьезно смотрит ему в лицо. Он в жизнь свою не видывал такого моря белых рож, красных туловищ и серьезных глаз.

— Это самое странное из всего, что мне приходится теперь испытывать, — подумал дядя. — Позвольте мне возвратить вам шляпу, сэр!

Подозрительный джентльмен принял молча свою треуголку, осмотрел внимательно дыру в ее тулье, но под конец вздел ее на верхушку своего парика с торжественностью, эффект которой, однако ж, пропал, так как джентльмен неистово чихнул, и шляпа свалилась к нему на колени.

— Готово! — закричал кондуктор с фонарем в руке, влезая на свое маленькое сиденье сзади кареты. Поехали. Дядя выглянул из окна, когда дилижанс выезжал за ворота, и заметил, что прочие мальпосты, с кучерами, кондукторами, лошадьми и всем комплектом пассажиров, ехали, описывая круги, — круг за кругом, — мелкой рысью, примерно по пяти миль в час. Дядя так и кипел от негодования, джентльмены. Как человек коммерческий, он чувствовал, что с почтовыми посылками так шутить нельзя, и решил отписать об этом почтовому управлению тотчас же по своем прибытии в Лондон.

Но в настоящую минуту все его мысли были заняты молодой особой, сидевшей в заднем уголке дилижанса, с личиком, совершенно укутанным в капюшон. Джентльмен в небесно-голубом кафтане сидел против нее, а подозрительный, в платье цвета сливы, рядом с нею, и оба внимательно наблюдали за каждым ее движением. Если только она чуть-чуть раздвигала складки своего капюшона, дядя слышал, что подозрительный человек ударял рукой по своей шпаге, а по прерывистому дыханию другого (лица его нельзя было рассмотреть за темнотой) можно было догадаться, что он смотрит на нее, как бы желая проглотить ее разом. Все это более и более подзадоривало дядю, и он решился, будь что будет, дождаться, чем разрешится эта таинственность. Он был большой поклонник блестящих глазок, миловидных лиц и хорошеньких ног и ступней; одним словом, страстно любил женский пол. Это у нас уже фамильное, джентльмены; я и сам таков.

Много хитростей употреблял дядя, чтобы привлечь на себя внимание молодой леди или хотя, на всякий случай, завести разговор с таинственными джентльменами. Но все оказывалось напрасным: джентльмены не хотели беседовать, а леди не осмеливалась даже пошевелиться. Дядя от скуки стал временами высовывать голову из окна и покрикивать: «Поезжайте же скорее!» Но, хотя он кричал до хрипоты, никто не обратил ни малейшего внимания на его крики. Он снова откинулся в карету и стал думать о прекрасном личике незнакомки, о ее очаровательных ножках и ступнях. Эти думы несколько развлекли его; время теперь проходило незаметно, и он даже перестал раздумывать о том, куда его везут и каким образом он очутился в этом странном положении. Не то, впрочем, чтобы это положение его беспокоило; нет, был он человек мужественный, веселый, беззаботный, кутящий напропалую и такие ли еще он видал виды. Да, джентльмены, замечательный человек был мой дядя.

Вдруг дилижанс остановился.

— Ну, чего там еще? — спросил дядя.

— Выходите здесь! — сказал кондуктор, опуская ступеньки.

— Здесь! — воскликнул дядя.

— Здесь, — возразил кондуктор.

— Ни за что! — сказал дядя.

— И то ладно, останьтесь, где сидите, — сказал кондуктор.

— И останусь, — сказал дядя.

— Как угодно, — ответил кондуктор.

Прочие пассажиры вслушивались очень внимательно в этот разговор; видя, что дядя решил не выходить, молодой человек протеснился мимо него, чтобы высадить леди. Подозрительный человек был занят в это время рассматриванием дыры в тулье своей треуголки. Выходя из кареты, молодая леди бросила перчатку в руку моего дяди и тихо, держа так близко от него свои губы, что он почувствовал на своем носу ее жаркое дыхание, прошептала одно только слово: «Спасите!» Джентльмены, дядя в то же мгновение выпрыгнул из дилижанса так стремительно, что экипаж покачнулся на своих дрогах.

— Что, небось передумали? — сказал кондуктор.

Дядя посмотрел на него с минуту пристально, раздумывая, не лучше ли будет вырвать у кондуктора двухстволку, выстрелить прямо в рожу старшего незнакомца, повалить остальную компанию ударами приклада, подхватить молодую леди и исчезнуть с нею, как дым. Но при дальнейшем размышлении он покинул этот план, находя его несколько мелодраматичным, и последовал затаинственными незнакомцами, которые между темъвходили уже в старый разрушенный дом, в нескольких шагах от того места, где остановилсядилижанс. Молодая леди нехотя шла между мужчинами, не спускавшими с нее глаз. Они повернули в коридор, и туда дядя пошел вслед за ними.

Из всех разрушенных и запустелых мест, которые только случалось видеть дяде, это было самое ужасное, самое запустелое. По-видимому, здесь некогда была богатая гостиница, но потолки в ней обвалились местами, лестницы были запущены и частью поломаны. В комнате, в которую вошли незнакомцы и куда за ними последовал и дядя, был громадный камин, с совершенно черной от сажи трубою, но он не освещался приветливым огоньком. Белый пепел сгоревших дровъвсе еще покрывал под очага, но камин былъхолоден, и все кругом было мрачно и грустно.

— Славно, — сказал дядя, оглядываясь вокруг себя. — Ехать в почтовой карете, делающей каких-нибудь шесть с половиной миль в час, и потом остановиться на неопределенное время в подобной трущобе, — да ведь это возмутительно. Таких штук нельзя оставлять без внимания, их следует предавать гласности; непременно напишу об этом в газетах.

Дядя говорил довольно громко и с большой развязностью, имея в виду хоть этим путем завлечь незнакомцев в беседу. Но они явно не хотели вступать в разговор и показали, что замечают присутствие дяди в комнате лишь тем, что перешепнулись между собою, бросая на него свирепые взгляды. Леди находилась на противоположном конце комнаты и осмелилась раз помахать дяде рукой, как бы призывая его к себе на помощь.

Наконец, незнакомцы ступили немного вперед, и завязался серьезный разговор.

— Вы, вероятно, не знаете, что это отдельный номер, приятель? — сказал небесно-голубой джентльмен.

— Нет, не знаю, приятель, — ответил дядя. — Замечу только, что если это отдельный номер, то воображаю, как хороша и комфортабельна должна быть общая зала.

С этими словами дядя уселся в кресло с высокой спинкой и так аккуратно смерял глазами джентльмена, что Тиджин и Уэльпс могли бы, по указанию дяди, снабдить этого господина ситцем на полную пару, не ошибаясь ни на вершок больше, ни на вершок меньше.

— Оставьте сейчас эту комнату! — сказали оба джентльмена, хватаясь за свое оружие.

— Что вам угодно? — спросил дядя, притворяясь, что он не понимает, чего они требуют.

— Убирайтесь отсюда или вас тотчас же убьют! — закричал подозрительный джентльмен, вытаскивая свою огромную шпагу из ножен и помахивая ей в воздухе.

— Скорей покончи с ним, — закричал небесно-голубой джентльмен, тоже обнажая шпагу и отскакивая фута на два или на три назад. — Кончай с ним.

Леди громко взвизгнула.

Должен я вам сказать, джентльмены, что дядя всегда отличался большой отвагой и присутствием духа. В продолжение всего этого времени, выказывая, по-видимому, совершенное равнодушие ко всему происходящему, он хитро выглядывал, нет ли где какого-нибудь подходящего оборонительного оружия, и в то самое мгновение, когда оба джентльмена обнажили свои шпаги, дядя усмотрел в углу, возле печи, старую рапиру с картонным эфесом, в ржавых ножнах. Мигом схватил ее дядя, обнажил, щегольски взмахнул ею над своей головой, громко крикнул леди, чтобы она посторонилась, пустил креслом в небесно-голубого, а ножнами в подозрительного, и, воспользовавшись смятением, напал на обоих разом.

Джентльмены, есть рассказ, — который не хуже оттого, что он правдив, — о прекрасном ирландском юноше, которого спросили: «Умеет ли он играть на флейте?» Юноша, как вам известно, отвечал: «Конечно, умею, но только не могу с уверенностью утверждать этого, так как еще никогда не пробовал играть». Это достоверное предание можно применить и к моему дяде в отношении его способности к фехтованию. Он в своей жизни ни разу не держал в руках шпаги, за исключением того единственного случая, когда играл Ричарда Третьего на одном домашнем спектакле, при чем у него было условлено с Ричардом, что тот проколет его насквозь сзади, просто, без всякого предварительного сражения перед публикой. Теперь дяде пришлось сражаться с двумя отъявленными бретерами, и он нападал, отбивался, колол, рубил, вообще фехтовал изумительно ловко и мужественно, хотя до сих пор и не подозревал, что имеет малейшее понятие об этом искусстве. Из этого, джентльмены, видно, как справедлива старинная поговорка, что человек никогда не знает, на что он способен, пока не сделает опыта.

Шум битвы был ужасен; все три бойца ругались, как солдаты, а шпаги их стучали одна о другую, так что со стороны можно было подумать, что каким-нибудь механическим приводом приведены между собою в соприкосновение все ньюпортские ножи. Когда же схватка дошла до полного разгара, молодая леди, вероятно, для того, чтобы ободрить по возможности моего дядю, сдернула свой капюшон и открыла лицо такой поразительной красоты, что дядя почувствовал в себе силу сражаться против пятидесяти человек, лишь бы заслужить только одну улыбку ее и умереть. Он совершал чудеса уже и до этой минуты, но теперь нагрянул на своих противников, как обезумевший, яростный исполин.

В это самое мгновение, небесно-голубой джентльмен повернулся и увидел, что лицо молодой женщины открыто; испустив крик бешенства и ревности, он обратил свое оружие против ее прелестной груди и направил удар ей прямо в сердце, что заставило дядю вскрикнуть от испуга, так яростно, что все здание задрожало. Леди отскочила немного в сторону и, вырвав шпагу из рук молодого человека, прежде чем он успел опомниться, заставила его отступить к стене и проткнула его и стенную обшивку насквозь, вонзив шпагу так глубоко, что на виду остался только один эфес ее; небесно-голубой джентльмен был, таким образом, весьма надежно пригвозжен к стене. Это послужило великолепным примером, Дядя, с громким победным криком и неотразимой силой, принудил своего противника отступить в том же направлении и, воткнув свою рапиру прямо в сердцевину одного красного цветка, находившегося на узоре камзола подозрительного джентльмена, пригвоздил его рядышком с его другом. Так и остались оба они тут, джентльмены, подергивая в предсмертных муках своими руками и ногами, подобно игрушечным фигурам, которые приводят в движение веревочкой. Дядя впоследствии всегда говаривал, что он считает подобный способ разделываться с врагом весьма удобным, но только он непрактичен в экономическом отношении, потому что на каждого пораженного врага приходится жертвовать по шпаге.

— Дилижанс! Дилижанс! — завопила леди, кидаясь к дяде и обвивая его шею своими прелестными руками. — Мы можем теперь спастись!

— Можем! — повторил дядя. — Но не следует ли еще кого-нибудь убить?

Дядя был несколько обманут в своих ожиданиях, джентльмены, потому что по его соображению, после побоища следовало полюбезничать хотя бы только для контраста.

— Нам нельзя терять ни минуты! — сказала молодая леди. — Он (она указала на небесно-голубого) единственный сын могущественного маркиза Фильтовилля!

— Я опасаюсь, моя милая, что вряд ли ему придется теперь наследовать титул своего отца, — возразил дядя, равнодушно поглядывая на юного джентльмена, приколотого к стене на манер жука, как я уже вам докладывал. — Вы подрезали ему наследство, моя душечка!

— Я была похищена из моего дома, от моих родных, от моих друзей! — продолжала молодая леди с лицом, пылавшим негодованием. — Этот негодяй готовился силой жениться на мне!

— Вот дерзость-то! — сказал дядя, бросая презрительный взгляд на умиравшего наследника Фильтовиллей.

— Как вы могли догадаться из всего, что вы видели и слышали, — продолжала молодая леди, — эти господа были готовы убить меня, если бы вы вздумали призывать на помощь. И если их сообщники найдут нас здесь, мы погибли! Две минуты промедления могут стоить нам дорого. Дилижанс!..

И при этих словах сильно взволнованная наплывом тяжелых воспоминаний и естественным возбуждением во время убийства молодого маркиза де-Фильтовилля, она упала на руки моего дяди. Он успел подхватить ее и вынес на крыльцо. Тут стоял уже дилижанс, запряженный четверкой вороных, длиннохвостых и густогривых коней, совершенно снаряженных в путь; но не было ни кучера, ни даже трактирщика, который держал бы их под узду.

Джентьмены, я полагаю, что не оскорблю памяти моего дяди, выразив убеждение, что, хотя он и был холостяком, но ему частенько приходилось в то время держать женщин в своих объятиях; я полагаю даже, что у него была привычка целовать трактирных служанок, и знаю, по совершенно достоверным свидетельствам, что раз или два его заставали в то время, как он расточал поцелуи самой трактирщице. Я упоминаю об этом обстоятельстве с той целью, чтобы показать, какое необыкновенное существо была эта прекрасная молодая леди, если она могла так сильно взволновать моего дядю, что он решительно потерялся. Он говаривал потом не раз, что, когда ее длинные темные волосы рассыпались у него по рукам, а ее чудные темные глаза устремились на его лицо, лишь только она снова пришла в сознание, он почувствовал себя в таком расстроенном, нервном состоянии, что даже ноги его подкосились. Но кто же может спокойно выносить устремленные на него прелестные, темные нежные глаза, не чувствуя на себе их неотразимого влияния? Я не могу, джентльмены; и признаюсь, когда одна знакомая мне пара глаз остановится на мне, мне делается жутко, джентльмены, — это святая истина.

— Вы никогда не покинете меня? — прошептала прелестная леди.

— Никогда! — отвечал дядя. И в ту минуту он говорил вполне чистосердечно.

— Дорогой мой спаситель! — воскликнула молодая женщина. — Дорогой, добрый, отважный спаситель!

— Перестаньте, — сказал дядя, перебивая ее.

— Почему? — спросила она.

— Потому что ваш ротик до того прелестен, когда вы говорите, что я не ручаюсь, чтобы у меня не явилась дерзость поцеловать его.

Молодая леди подняла ручку, как бы для того, чтобы воспрепятствовать моему дяде исполнить его намерение, и сказала… Нет, она не сказала ничего, а только улыбнулась. Когда вы смотрите на прелестнейшие губки в мире и видите, что они складываются в лукавейшую улыбочку… а вы в это время близки к ним и нет возле вас никого… вы ничем лучше не засвидетельствуете вашего поклонения красоте их формы и цвета, как жарким поцелуем. Так поступил мой дядя, и я уважаю его за это.

— Тс! — воскликнула молодая леди встревоженно. — Слышите стук колес и лошадей?

— Так точно, — сказал дядя, прислушиваясь. У него был славный слух для колесного и копытного стука, но тут, казалось, мчалось издалека столько лошадей и экипажей, что было невозможно угадать их число. Судя по грохоту, могло быть карет до пятидесяти, каждая запряженная шестериком чистокровных коней.

— За нами погоня! — воскликнула молодая женщина, ломая свои руки. — За нами погоня! Вся моя надежда только на вас.

В ее лице было такое выражение ужаса, что дядя тотчас же решил, что надо делать. Он посадил ее в карету, прижал еще раз свои губы к ее губам и затем посоветовал ей поднять стекло, чтобы не настудить воздуха внутри, и не бояться ничего, сам вскарабкался на козлы.

— Подожди, милый! — закричала леди.

— Что случилось? — спросил дядя с козел.

— Мне надо сказать тебе кое-что, — продолжала она. — Одно словечко… только одно словечко, дорогой мой!

— Надо мне сойти? — осведомился дядя. Она не ответила, но только улыбнулась опять. И что это была за улыбка, джентльмены! Она разбивала в прах ту, прежнюю улыбку. Дядя слез со своего шестка в одно мгновение.

— Что нужно, моя душка? — спросил он, заглядывая в окно дилижанса. Случилось так, что леди тоже нагнулась в ту самую минуту, и дяде показалось, что она на этот раз еще прекраснее, чем была. Он находился очень близко к ней, джентльмены, и потому старался рассмотреть ее хорошенько.

— Что же нужно, моя душка? — спросил он.

— Обещаешь ли ты мне никого не любить, кроме меня?.. Не жениться ни на ком? — произнесла молодая леди.

Дядя поклялся торжественно, что никогда ни на ком не женится, кроме нее; леди снова спрятала свою голову в карету и подняла стекло. Дядя вскочил на козлы, округлил свои локти, подтянул вожжи, схватил бич, лежавший на крыше кареты, хлестнул передового коня, и пустилась наша длиннохвостая, густогривая четверка полной рысью, делая по пятнадцати добрых английских миль в час и неся за собою старый дилижанс. Батюшки как понеслись борзые кони, управляемые могучей рукой дяди.

Но шум позади их усиливался. Чем быстрее мчался старый дилижанс, тем быстрее мчались и преследователи; люди, лошади, собаки соединились для этой погони. Страшен был этот шум, но и среди него выдавался голос прелестной леди, которая кричала: «Скорее, скорее!»

Они летели мимо темных деревьев, подобно перьям, уносимым ураганом. С быстротой и шумом потока, прорвавшего свои плотины, оставляли они за собою дома, ворота, церкви, стоги сена и всякие другие встречные предметы; но грохот погони становился все громче и громче, и дядя все чаще и чаще слышал дикий крик молодой леди: «Скорей, скорей!»

Дядя налегал на бич и поводья, кони, покрытые белой пеной, мчались, как вихрь, но шум погони увеличивался, и молодая леди кричала: «Скорее, скорее!» В сильном экстазе дядя стукнул громко ногой по козлам… и увидал, что начинало светать, а он сидит посреди двора, принадлежащего каретнику, на козлах старого эдинбургского дилижанса, дрожа от холода и сырости и стуча ногами, чтобы их согреть. Он слез с козел, быстро заглянул внутрь кареты, надеясь там увидать прекрасную молодую леди… Увы! В этом дилижансе не было ни дверец, ни сиденья, от него остался всего один жалкий остов…

Во всяком случае, дядя понимал очень хорошо, что во всем этом скрывалась какая-то непостижимая тайна и что все происходило именно так, как он рассказал. Он остался верным торжественному обещанию, данному молодой леди: отказал многим выгодным невестам и умер холостяком. Он часто толковал, что, не приди ему охота перелезть через забор двора каретника, он никогда бы не узнал, что тени мальпостов, лошадей, кондукторов, почтальонов и пассажиров имеют привычку путешествовать регулярно каждую ночь. При этом он прибавлял обыкновенно, что, по всей вероятности, он был единственным живым существом, ехавшим в качестве пассажира в эту ночь и, я полагаю, он был прав, джентльмены; по крайней мере, мне ни о ком другом слышать не приходилось.

— Хотелось бы мне знать, что перевозят эти мальпосты в своих почтовых сумках, — сказал трактирщик, слушавший с большим вниманием весь рассказ.

— Конечно, мертвые письма, — заметил странствующий торговец.

Д-да, должно быть, так, — согласился трактирщик. — А я и не подумал об этом.

Глава LVII. Нет больше Пикквикского клуба, и «Записки» наши приведены к вожделенному концу

Прошло около недели после счастливого прибытия мистера Винкеля старшего из Бирмингема. Мистер Пикквик и Самуэль Уэллер постоянно отлучались из гостиницы на целый день и возвращались только в обеденную пору. Вид необыкновенной таинственности и глубокомыслия окружал их обоих. Было ясно, что в судьбе великого человека готова была совершиться весьма важная, быть может, роковая перемена; но какая именно, этого никто не был в состоянии сказать. Открылось обширное поле для разнообразных догадок и предположений. Некоторые — и в этом числе мистер Топман — держались того мнения, что мистер Пикквик намеревался вступить в брак на старости лет; но эта догадка была отвергнута и решительно опровергнута всем женским полом. Другие склонялись к тому предположению, что мистер Пикквик обдумывает какой-нибудь план обширнейшего путешествия по разным странам Азии и Европы и заранее принимает меры для приведения в исполнение этого плана; но Самуэль, допрошенный своей возлюбленной Мери, открыто объявил, что никакой поездки не имеется в виду и господин его не думает оставить британскую столицу. Наконец, когда все умы после шестидневного размышления, стали в решительный тупик, было решено на общем сейме допросить самого мистера Пикквика и потребовать настоятельно, чтобы он объяснил неведомые причины своего загадочного отсутствия из общества любящих его друзей.

С этой целью мистер Уардль, устроил торжественный обед в гостинице Осборна, и когда графины, два или три раза, совершили свое обычное путешествие вокруг стола совещание открылось таким образом:

— Все мы, сколько нас ни есть, — сказал Уардль, — с нетерпеньем желаем знать, какие побуждения заставляют тебя посвятить большую часть своего времени таинственным прогулкам? Чем мы оскорбили тебя, старый друг, что ты с таким упорством избегаешь нашего общества.

— Ого! Вот до чего дошло, — сказал мистер Пикквик. — Это, однако ж, странно: я сам выбрал именно этот день, чтобы объяснить вам подробно все поступки. Дайте еще стакан вина, и я сейчас же удовлетворю ваш любопытство.

Графин перешел из рук в руки с необыкновенной быстротой. Мистер Пикквик окинул радостным взором лица всех друзей и начал таким образом:

— Великие события совершились в нашем маленьком обществе, милостивые государыни и государи! Судьба устроила один счастливый брак на наших глазах, и скоро, нет сомнения, мы будем праздновать на другой, столько же счастливой свадьбе.

Эти внезапные перемены, равно как последствия, которые неминуемо должны сопровождать их, заставили меня по необходимости углубиться в сущность моего собственного положения и подумать раз и навсегда о своих будущих предначертаниях и планах. Итак, милостивые государыни и государи, я решился, после зрелого и трезвого размышления, избрать местом постоянного своего жительства какое-нибудь спокойное и уютное предместье близ этой самой столицы, имеющей в себе все олицетворенные сокровища, дорогие моему одинокому, старческому сердцу. Действуя под влиянием этой решимости, непоколебимой, незыблемой, непреклонной, я, после многих поисков, отыскал такой точно домик, какой заранее обрисовался в моем воображении со всеми принадлежностями, внутренними и внешними, существенными и случайными. Я купил его, омеблировал, украсил, сделал все необходимые видоизменения и улучшения по собственному вкусу, и вот, наконец, милостивые государыни и государи, этот самый дом, будущий приют старика, вами любимого, готов вполне принять меня, и я намерен, не обинуясь, переступить за его порог, в твердом и несомненном уповании, что судьба позволит мне насладиться в этом пустынном убежище еще многими годами тихой и спокойной жизни. Счастлив я, если дружба изъявит готовность усладить своим вниманием старческие дни мои, и трикрат счастлив, если приятные воспоминания друзей последуют за мной в тот вечный приют, где окончательно должны будут обрести успокоение мои обветшалые кости.

Здесь мистер Пикквик приостановился, и смутный говор голосов пробежал вокруг всего стола.

— Купленный мною дом, милостивые государыни и государи, находится в Дольвиче. Он окружен обширным садом и расположен на одном из живописнейших пунктов близ столицы. Наружная его обстановка удовлетворяет всем условиям комфорта и, быть может, даже изящного вкуса, как вы, без сомнения, будете иметь случай убедиться в этом своими собственными глазами. Самуэль сопровождает меня туда. По совету адвоката моего, Перкера, я нанял ключницу, старуху старую, милостивые государи, и найму еще других людей, которые должны будут составить полный комплект моей домашней прислуги. Новоселье должно последовать скоро; но мне бы хотелось освятить этот приют совершением в нем церемонии, в которой я принимаю близкое и непосредственное участие. Если друг мой Уардль не противопоставит к тому непреодолимых препятствий, я бы желал, милостивые государыни и государи, чтобы дочь его отправилась под венец со своим женихом из моего нового дома, в тот самый день, когда я вступлю в него настоящим и законным владельцем. Пусть потом эта свадьба отпразднуется в стенах моего приюта. Счастье молодых людей всегда составляло главнейший источник наслаждений в моей одинокой и скитальческой жизни. Сердце мое забьется живейшим восторгом, и душа запылает огнем блаженства, когда я таким образом, под своей собственной кровлей, сделаюсь свидетелем счастья особ, к которым всегда питал и буду питать чувства бескорыстной отеческой любви.

Мистер Пикквик приостановился еще раз. Эмилия и Арабелла переглянулись и вздохнули вслух.

— Я уже вступил в личные и письменные отношения с остальными членами нашего клуба и подробно возвестил их о своем радикальном изменении жизни. Продолжительное наше отсутствие было причиной, что в клубе в последнее время произошли многие несогласия и раздоры. Это обстоятельство, равно как и окончательное отчуждение моего имени и покровительства, произвели то, что члены его разошлись в разные стороны, и клуб прекратил свое существование, столько полезное и необходимое для науки. Итак, милостивые государыни и государи, — нет более Пикквикского клуба.

— Никогда я не перестану сожалеть о том, что последние два года моей жизни были посвящены изучению разнообразных сторон в характере человеческой натуры. Пусть исследования мои мелки, наблюдения ничтожны, умозаключения неверны — все же истинная философия сумеет переварить их в горниле строгой мысли и воспользоваться ими для своих целей. Предшествующий период моей жизни был, как вы знаете, посвящен занятиям служебным и приобретению богатства: тогда-то я научился ценить людей и понял всю необходимость умственного просветления. Если я сделал мало добра, смею надеяться, по крайней мере, что еще меньше сделано мною зла. Во всяком случае, последние мои приключения будут служить для меня источником приятнейших воспоминаний под исход жизни, на закате моих старческих дней. Я кончил, милостивые государыни и государи. Да благословит вас Бог.

С этими словами мистер Пикквик дрожащей рукой налил стакан вина и выпил все до дна. Друзья единодушно поднялись со своих мест и приветствовали его от всего сердца. Глаза великого человека наполнились слезами.

Требовалось весьма немного приготовлений к женитьбе мистера Снодграса. Не было у него ни отца, ни матери, и мистер Пикквик, как единственный опекун его и воспитатель, был знаком в совершенстве с его имуществом и перспективой жизни. Преисполненный необыкновенной веселости и живости во всех движениях, мистер Пикквик представил обо всем подробный отчет старику Уардлю, и когда вслед за тем приведено было в известность приданое мисс Эмилии, оба джентльмена без дальнейших хлопот решили единогласно отпраздновать свадьбу на четвертый день после этого. При такой быстроте приготовлений три модистки и один портной чуть не сошли с ума.

Приказав заложить почтовых лошадей в свою коляску, старик Уардль поскакал на Дингли-Делль, чтобы привезти в столицу свою мать. Внезапная весть о замужестве внучки громом поразила слабую старушку, и она немедленно упала в обморок; но тут же оправилась и приказала уложить как следует свое парадное парчевое платье, в котором ей надлежало присутствовать при бракосочетании юной четы. Затем она принялась рассказывать весьма интересные и в высшей степени характерные подробности о свадьбе старшей дочери покойной леди Толлинглауэр и о том, как она танцевала матрадуру: рассказ этот продолжался три часа слишком, но, к сожалению, остался неоконченным до сего дня.

Надлежало обо всех этих приготовлениях известить и миссис Трундель. Эту обязанность принял на себя сам мистер Трундель и выполнил ее самым деликатным образом, так как юная супруга его находилась в том самом интересном положении, в каком обыкновенно бывает всякая благовоспитанная и правильно организованная леди через несколько месяцев после своего замужества. Весть эта, однако ж, не произвела слишком потрясающего влияния на нервы и чувства интересной леди. Миссис Трундель немедленно заказала в Моггльтоне новую шляпку, черное атласное платье и объявила наотрез, что она намерена присутствовать при бракосочетании своей сестры. По этому поводу мистер Трундель призвал доктора на семейный консилиум, и доктор объявил, что миссис Трундель сама должна знать лучше всех, как она чувствует себя. Интересная леди отвечала, что она чувствует себя превосходно, и ничто на свете не изменит ее решимости ехать в Лондон. Достойный доктор, научившийся продолжительным опытом взвешивать свои собственные выгоды с интересами своих пациентов, выразил твердое убеждение, что миссис Трундель, по его мнению, может ехать; иначе, оставаясь дома, она пропадет с тоски, а это могло бы иметь весьма неблагоприятные последствия для ее здоровья. И миссис Трундель поехала: доктор, на всякий случай, снабдил ее полдюжиной пузырьков с микстурой, которую она, для рассеяния, должна была употреблять в дороге.

В дополнение к этим пунктам, старик Уардль снабжен был двумя маленькими письмами к двум юным леди, которые должны были действовать при церемонии в качестве невестиных подруг. Получив эти записочки, обе юные леди прослезились и пришли в отчаяние по тому поводу, что у них не было готовых платьев на этот случай, а заказывать было некогда — обстоятельство, доставившее порцию сердечной услады обоим папенькам этих двух достойнейших девиц. Делать было нечего. Старые платья были вынуты из гардероба, вычищены, выглажены, новые шляпки явились очень кстати, и юные девицы не ударили в грязь лицом: при совершении бракосочетания они плакали именно там, где нужно, трепетали, где следует, вздыхали, где подобает, и вообще вели себя таким образом, что заслужили справедливое удивление всех зрителей.

Какими судьбами две бедные родственницы очутились в Лондоне — пешком, что ли, они пришли, или прискакали на запятках почтовых карет, или приехали в обозных фурах, или принесли одна другую — неизвестно до сих пор; но не подлежит ни малейшему сомнению, что они подоспели в столицу еще раньше мистера Уардля; самые первые особы, постучавшиеся в дверь дома мистера Пикквика утром в день бракосочетания, были эти две родственницы, озаренные радостными улыбками и украшенные живыми цветами.

Их приняли ласково и радушно, потому что мистер Пикквик смотрел без лицеприятия на своих ближних, не разбирая, бедны они или богаты. Новая прислуга отличалась удивительным проворством и чудной предупредительностью. Мери блистала красотой и щегольскими лентами; Самуэль был отменно ловок, весел и жив.

Жених, поселившийся в доме двумя или тремя днями раньше, выступил торжественно в дольвичскую церковь навстречу своей невесте. Его сопровождали: мистер Пикквик, Бен Аллен, Боб Сойер, мистер Топман и Самуэль Уэллер в новой великолепной ливрее, изобретенной нарочно на этот случай и украшенной белым букетом из живых цветов, подаренных ему девой сердца. Их встретили Уардли, Винкели, невеста и невестины подруги, мистер и миссис Трундель; и когда церемония совершилась надлежащим порядком, весь поезд поворотил к дому мистера Пикквика, куда уже прибыл между прочим и мистер Перкер.

Здесь все легкие облака, прикрывавшие торжественную церемонию, исчезли в одно мгновение ока. Все лица засияли радостным восторгом, и ничего не было слышно, кроме поздравлений, приветствий и похвал. Обстановка нового жилища была восхитительна до крайней степени совершенства. Зеленый бархатный луг впереди, роскошный сад сзади, столовая, гостиная, уборная, будуар, спальни, курительная, и особенно ученый кабинет самого хозяина, с картинами, вольтеровскими креслами, готическими баулами, превосходными шкапами, затейливыми столиками на одной, двух, трех и четырех ножках, коллекция сочинений избранных писателей на всех языках, живых и мертвых, великолепный вид из огромного окна на чудный поэтический ландшафт, испещренный местами скромными хижинами, полускрытыми за деревьями, и, в довершение всего этого, малиновые занавесы, и ковры, и диваны, и кушетки, и подушки — чудо, чудо как хорошо! Все смотрели на все приятно-изумленными глазами и даже не знали, чему тут больше удивляться.

И посреди всех этих благодатных сокровищ, стоял сам мистер Пикквик, муж совета и разума, озаренный радужной улыбкой, проникнутый несказанным восторгом. Счастливейший в настоящую минуту между всеми живыми существами, он всюду распространял вокруг себя электрические струи живительной услады, кланялся на все стороны, пожимал руки всем и каждому, повертывался туда и сюда с выражением пленительного любопытства или, в избытке внутреннего блаженства, потирал свой собственный нос. Чудо, чудо как хорош был мистер Пикквик!

Завтрак подан. Мистер Пикквик берет под руку старую леди, занятую красноречивым рассказом о похождениях дочери покойной Толлинглауэр, ведет ее к столу и сажает на первом месте. Старик Уардль садится на противоположном конце; все родственники и друзья занимают места по обеим сторонам длинного стола; Самуэль становится за стулом своего господина, смех и говор умолкают. Мистер Пикквик читает назидательную речь, приостанавливается на минуту и озирается вокруг себя. И когда озирается мистер Пикквик крупные слезы радости текут по обеим его щекам.

Еще что, милостивые государи?

Да позволено будет нам оставить нашего героя в одну из этих торжественных минут, которые всегда, в большей или меньшей мере, достаются в удел человеку на земле, в каком бы положении он ни был поставлен. Есть, бесспорно, мрачные тени на земле; но тем яснее становятся лучи света, пробивающиеся между ними. Некоторые джентльмены в своих фантастических созданиях охотнее смотрят на мрак и темноту, чем на живительные струи света, — это летучие мыши или совы на горизонте литературного мира. Наше зрение устроено иначе. Нам приятно бросить последний прощальный взгляд на своих друзей, когда солнечное сияние ярко озарило их лица.

Общая судьба всех людей, вступающих в непрерывные отношения с миром, — приобретать многих действительных друзей и постепенно терять их на широкой дороге жизни. Общая судьба всех авторов — создавать воображаемых друзей и терять на широком поприще искусства. Но тут еще не вся беда: автор принужден, для удовлетворения любознательности своего читателя, отдавать ему окончательный отчет об этих друзьях.

Покорные этому всесветному обычаю, мы сообщаем здесь краткие биографические подробности о лицах, с которыми приходил в соприкосновение мистер Пикквик.

Мистер и миссис Винкели, возвратившие себе во всем объеме благосклонность старого джентльмена, поселились в новом домике, весьма недалеко от мистера Пикквика. Мистер Винкель, занявший в Сити должность столичного корреспондента своего отца, променял свой охотничий костюм на обыкновенное платье английского гражданина и выглядит теперь настоящим цивилизованным джентльменом.

Мистер и миссис Снодграс поселились на Дингли-Делле и купили небольшую ферму, которую обрабатывают теперь больше для препровождения времени, чем по житейским расчетам. Мистер Снодграс усовершенствовал свою способность казаться временами мечтательным и грустным, и на этом основании все приятели и знакомые считают его великим поэтом, хотя, собственно говоря, нет до сих пор ни одного сочинения, принадлежащего поэтическому уму мистера Снодграса. Тут, впрочем, удивляться нечему: мы знаем многих особ в философии, литературе и науке, которые стяжали известность такими же средствами, как мистер Снодграс.

Мистер Топман, после женитьбы своих приятелей, нанял квартиру в Ричмонде, где была прежняя его резиденция. В летние месяцы он постоянно гуляет на террасе и слывет весьма любезным джентльменом между многочисленными леди, не отказывающимися от надежды спутать себя неразрывными узами брака. Впрочем, до сих пор он еще не сделал предложения, хотя брюшко его становится все толще и толще.

Мистер Боб Сойер и неразлучный друг его Бен Аллен, в качестве врачей, ангажированных Ост-Индской компанией, отправились в Бенгалию, где, как и следует, выдержали желтую горячку, после которой перестали кутить, и в настоящую пору оба джентльмена ведут жизнь трезвую и умеренную в кругу многочисленных своих пациентов.

Миссис Бардль снова отдает свои покойчики холостым джентльменам; но уже ни на кого не подает жалобы в суд. Адвокаты ее, Додсон и Фогг, продолжают свои занятия с большой выгодой для себя и считаются вообще тончайшими крючками первой руки.

Самуэль Уэллер сдержал свое слово и оставался неженатым в продолжение двух лет. К концу этого времени умерла старая ключница в Дольвиче, и мистер Пикквик предложил ее место мисс Мери, с тем непременным условием, чтобы эта девица вышла за Самуэля, на что она и согласилась беспрекословно. Основываясь на том обстоятельстве, что у садовой калитки поминутно юлят и бегают двое смазливых мальчишек, пухлых и румяных, мы вправе вывести заключение, что мистер Уэллер и супруга его обзавелись семейством.

Мистер Уэллер старший заседал в продолжение двенадцати месяцев на козлах дилижанса; но подагра в ногах, усиливаясь постепенно, заставила его отказаться от профессии кучерского искусства. Получая весьма значительные проценты со своего капитала, он живет с большим комфортом в одной превосходной харчевне, где и пользуется всеобщим уважением как истинный друг и приятель мистера Пикквика. Он по-прежнему питает непреодолимое отвращение к вдовам.

Продолжая жить в своем новом доме, мистер Пикквик употреблял значительную часть своих досугов на приведение в порядок разнообразных материалов, собранных им в продолжение своей ученой карьеры. Впоследствии эти мемуары были переданы секретарю бывшего клуба, и читатель знает, как мы употребили их в дело. К несчастью, бумаги, нам доставшиеся, были во многих местах изъедены крысами, отсюда собственно произошла неполнота в изложении некоторых весьма замечательных событий.

Сначала мистер Пикквик терпел некоторые неудобства от докучливости старинных своих приятелей, господ Снодграса, Винкеля и Трунделя, которые всегда просили его быть восприемником их детей; но теперь он совершенно привык к этим просьбам и выполняет их с замечательным эффектом. Он никогда не имел повода раскаиваться в благодеяниях, излитых щедрой рукой на мистера Джингля: этот джентльмен и друг его, Иов Троттер, сделались в Индии достойными членами общества; но уже окончательно отказались возвратиться, как бы то ни было, на европейскую почву, хотя туземный климат оказался несколько вредным для их здоровья. Мистер Пикквик слабеет с каждым годом и прихварывает временами; но силы его мощного духа устояли до сих пор против сокрушительного влияния времен и обстоятельств. Часто он любуется на окрестные виды с балкона своего дома и гуляет в хорошую погоду по всему Дольвичскому предместью. Все бедные люди знают его как нельзя лучше и всегда останавливаются перед ним с глубоким почтением, когда он проходит мимо. Дети обожают его, и, если сказать правду, весь Дольвич в восторге от великодушного джентльмена. В святочную пору мистер Пикквик отправляется каждый год на Дингли-Делль, на хутор мистера Уардля, и весело проводит праздники в его многочисленной семье. В этих, как и во всех других, случаях верный Самуэль неизменно сопровождает маститого старца, убеленного теперь седыми волосами: между господином и слугой существует прочная взаимная привязанность, и нет никакого сомнения, что одна только смерть в состоянии разлучить их.

Конец.