Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой

Послушайте, добрые люди,

повесть о смерти и любви.

Послушайте, кто хочет,

ведь это у всех в крови.

Ведь сердце, как хлеба, ищет

и так благодарит,

когда кто-то убит,

и кто-то забыт,

и кто-то один, как мы.

Монашеское платье

сошьем себе из тьмы,

холодной воды попросим

и северной зимы:

она прекрасна, как топаз,

но с трещиной внутри.

Как белый топаз у самых глаз,

когда сидят облокотясь

и глядят на фонари.

Судьба похожа на судьбу

и больше ни на что:

ни на глядящую к нам даль,

ни на щит, ни на рог, ни на Грааль,

ни на то, что у ворот.

И кто это знает, тому не жаль,

что свет, как снег, пройдет.

О будь кем хочешь, душа моя,

но милосердна будь:

мы здесь с котомкой бытия

у выхода медлим — и вижу я,

что всем ужасен путь.

Тебе понравятся они

и весь рассказ о них.

Быть может, нас и нет давно,

но, как вода вымывает дно,

так мы, говоря, говорим одно:

послушайте живых!

Когда я начинаю речь,

мне кажется, я ловлю

одежды уходящий край,

и кажется, я говорю: Прощай,

не узнавай меня, но знай,

что я, как все, люблю.

И если это только тлен,

и если это в аду —

я на коленях у колен

стою и глаз не сведу.

И если дальше говорить,

глаза закрыть и слова забыть

и руки разжать в уме —

одежда будет говорить,

как кровь моя, во мне.

Я буду лгать, но не обрывай:

Я ведь знаю, что со мной,

я знаю, что руки мои в крови

и сердце под землей.

Но свет, который мне светом был

и третий свет надо мной носил

в стране небытия, —

был жизнью моей, и правдой был,

и больше мной, чем я.

Где кто-то идет — там кто-то глядит

и думает о нем.

И этот взгляд, как дупло, открыт,

и в том дупле свеча горит

и стоит подводный дом.

А кто решил, что он один,

тот не знает ничего.

Он сам себе не господин —

и довольно про него.

Но странно, что поступок

уходит в глубину

и там живет, как Ланцелот,

и видит, что время над ним ведет

невысокую волну.

Не знаю, кто меня смущал

и чья во мне вина,

но жизнь коротка, но жизнь, мой друг, —

стеклянный подарок, упавший из рук.

А смерть длинна, как всё вокруг,

а смерть длинна, длинна.

Одна вода у нее впереди,

и тысячу раз мне жаль,

что она должна и должна идти,

как будто сама — не даль.

И радость ей по пояс,

по щиколотку печаль.

Когда я засыпаю,

свой голос слышу я:

— Одна свеча в твоей руке,

любимая моя! —

одна свеча в ее руке,

повернутая вниз:

как будто подняли глаза —

и молча разошлись.

Я северную арфу

последний раз возьму

и музыку слепую,

прощаясь, обниму:

я так любила этот лад,

этот свет, влюбленный в тьму.

Ничто не кончится собой,

как говорила ты, —

ни злом, ни ядом, ни клеветой,

ни раной, к сердцу привитой,

ни даже смертью молодой,

перекрестившей над собой

цветущие кусты.

Темны твои рассказы,

но вспыхивают вдруг,

как тысяча цветных камней

на тысяче гибких рук, —

и видишь: никого вокруг,

и только свет вокруг.

Попросим же, чтобы и нам

стоять, как свет кругом.

И будем строить дом из слез

о том, что сделать нам пришлось

и вспоминать потом.

А ты иди, Господь с тобой,

ты ешь свой хлеб, свой путь земной —

неизвестно куда, но прочь.

И луг тяжелый и цветной

за тобой задвигает ночь.

И если нас судьба вручит

несчастнейшей звезде —

дух веет, где захочет.

А мы живем везде.

И что ж, бывают времена,

бывает время таким,

что слышно, как бьется сердце земли

и вьется тонкий дым.

Сердцебиенье лесной земли

и славы тонкий дым.

И остальные скроются

по зарослям лесным.

Вот всадники как солнце,

их кони — из темноты,

из детской обиды копыта и копья,

из тайны их щиты.

К Пятидесятнице святой

они спешат на праздник свой,

там гибель розой молодой

на грудь упадет с высоты.

Ты помнишь эту розу,

глядящую на нас? —

мы прячем от нее глаза,

она не сводит глаз.

А тот, кто умер молодым,

и сам любил, и был любим,

он шел — и всё, что перед ним,

прикосновением одним

он сделал золотом живым

счастливей, чем Мидас.

И он теперь повсюду,

и он — тот самый сон,

который смотрят холм и склон

небес сияющих, как он,

прославленных, как он.

Но жизнь заросла, и лес заглох,

и трудно речь вести.

И трудно мне рукой своей

теней, и духов, и ветвей

завесу развести.

Кто в черном, кто в лиловом,

кто в алом и небесном,

они идут — и, как тогда,

сквозь прорези глядят туда,

где роза плещет, как вода

в ковше преданья тесном.

Хочу я Господа любить,

как нищие Его.

Хочу по городам ходить

и Божьим именем просить,

и все узнать, и все забыть,

и как немой заговорить

о красоте Его.

Ты думаешь, стоит свеча

и пост — как тихий сад?

Но если сад — то в сад войдут

и веры, может, не найдут,

и свечи счастья не спрядут

и жалобно висят.

И потому ты дверь закрой

и ясный ум в земле зарой —

он прорастет, когда живой,

а сам лежи и жди.

И кто зовет — с любым иди,

любого в дом к себе введи,

не разбирай и не гляди —

они ужасны все,

как червь на колесе.

А вдруг убьют?

пускай убьют:

тогда лекарство подадут

в растворе голубом.

А дом сожгут?

пускай сожгут.

Не твой же этот дом.

В геральдическом саду

зацветает виноград.

Из окна кричат:

— Иду! —

и четырнадцать козлят

прыгают через дуду.

Прыгают через дуду

или скачут чрез свирель —

но пленительней зверей

никогда никто не видел.

Остальных Господь обидел.

А у этих шерстка злая —

словно бездна молодая

смотрит, дышит, шевелит.

Тоже сердце веселит.

У живого человека

сердце бедное темно.

Он внутри — всегда калека:

будь что будет — все равно.

Он не сядет с нами рядом,

обзаведясь таким нарядом,

чтобы цветущим виноградом

угощать своих козлят.

Как всегда ему велят.

И странные картины

в закрытые двери войдут,

найдут себе названье

и дело мне найдут.

И будут разум мой простой

пересыпать, как песок морской,

то раскачают, как люльку,

то, как корзину, сплетут.

И спросят:

Что ты видишь?

И я скажу:

Я вижу,

как волны в берег бьют.

Как волны бьют, им нет конца,

высокая волна —

ларец для лучшего кольца

и погреб для вина.

Пускай свои виденья глотает глубина,

пускай себе гудит, как печь,

а вынесет она —

куда?

куда глаза глядят,

куда велят —

мой дух, куда?

откуда я знаю куда.

Ведь бездна лучше, чем пастух,

пасет свои стада:

не видимые никому,

они взбегают по холму,

играя, как звезда.

Их частый звон,

их млечный путь,

он разбегается, как ртуть,

и он бежит сюда —

затем, что беден наш народ и скуден наш рассказ,

затем, что всё сюда идет и мир забросил нас. —

Как бросил перстень Поликрат

тому, что суждено —

кто беден был,

а кто богат,

кто войны вел,

кто пас телят —

но драгоценнее стократ

одно летящее назад

мельчайшее зерно.

Возьми свой перстень, Поликрат,

не для того ты жил.

Кто больше всего забросил,

тот больше людям мил.

И в язвах черных, и в грехах

он — в закопченных очагах

все тот же жар и тот же блеск,

родных небес веселый треск.

Там волны бьют, им нет конца,

высокая волна —

ларец для лучшего кольца

и погреб для вина.

Когда свои видения глотает глубина,

мы скажем:

нечего терять —

и подтвердит она.

И мертвых не смущает

случайный бедный пыл —

они ему внушают

все то, что он забыл.

Простившись с мукою своей,

они толпятся у дверей,

с рассказами, с какими

обходят в Рождество, —

про золото и жемчуг,

про свет из ничего.

Слышишь, мама, какая-то птица поет,

будто бьет она в клетку, не ест и не пьет.

Мне говорил один рыбак,

когда я шла домой:

— Возьми себе цепь двойную,

возьми себе перстень мой,

ведь ночь коротка

и весна коротка

и многие лодки уносит река.

И, низко поклонившись,

сказала я ему:

— Возьму я цепь, мой господин,

а перстень не возьму:

ведь ночь коротка

и весна коротка

и многие лодки уносит река.

Ах, мама, все мне снится сон:

какой-то снег и дым,

и плачет грешная душа

пред ангелом святым —

ведь ночь коротка

и весна коротка

и многие лодки уносит река

Великолепие горит

жемчужиною растворенной

в бутыли темной, засмоленной.

Но в глубине земных обид

оно, как вал, заговорит,

как древний понт непокоренный.

Ты хочешь, смертная тоска,

вставать, как молы из тумана,

чтобы себя издалека

обнять руками океана.

Серебряною веткой Брана

и вещим криком тростника

смущая слух, века, века

ты изучаешь невозбранно:

как сладко ноющая рана,

жизнь на прощанье широка.

Мне нравится Тристан, когда

он прыгает из башни в море:

поступок этот — как звезда.

Мы только так избегнем горя,

отвагой чище, чем вода.

Мне нравится глубоких ран

кровь, украшающая ласку, —

что делать? я люблю развязку,

в которой слышен океан,

люблю ее любую маску.

Плыви, как раненый Тристан,

перебирая струны ожиданья,

играя небесам, где бродит ураган,

игру свободного страданья.

И малая тоска героя

в тоске великой океана —

как деревушка под горою,

как дом, где спать ложатся рано,

а за окном гудит метель.

Метель глядит, как бледный зверь,

в тысячеокие ресницы,

как люди спят, а мастерицы

прядут всеобщую кудель,

и про колхидское руно

жужжит судьбы веретено.

— Его не будет.

— Все равно.

Прими, мой друг, устроенную чудно

собачку милую, вещицу красоты.

Она из ничего. Ее черты

суть радуги: надежные мосты

над речкой музыки нетрудной —

ее легко заучишь ты.

По ней плывет венок твой новый, непробудный —

бутоны свечек, факелов цветы.

Она похожа на гаданье,

когда стучат по головне:

оттуда искры вылетают,

их сосчитают,

но уже во сне,

когда

они

свободно расправляют

свои раскрашенные паруса,

но их не ветры подгоняют —

неведомые голоса.

То судна древние, гребные.

Их океаны винно-золотые

несут на утешенье нам

вдоль островов высоких и веселых,

для лучшей жизни припасенных,

по острым, ласковым волнам.

О чем шумит волна морская?

что нереида говорит?

как будто, рук не выпуская,

нас кто-нибудь благодарит:

— Ну, дальше, бедные скитальцы!

У жизни есть простое дно

и это — чистое, на пяльцы

натянутое полотно.

Не зря мы ходим, как по дому,

по ненасытной глубине,

где шьет задумчивость по золотому,

а незабвенность пишет на волне

свои картины и названья:

вот мячик детства,

вот свиданье,

а это просто зимний день,

вот музыка, оправленная сканью

ночных кустов и деревень.

Заветный труд. Да ну его.

И дальше: липа.

Это липа у входа в город.

Рождество.

А вот — не видно ничего.

Но это лучшее, что видно.

Когда, как это ни обидно,

и нас не станет —

очевидно,

мы будем около него…

Прими, мой друг, моей печали дар.

Ведь красота сильней, чем сердце наше.

Она гадательная чаша,

невероятного прозрачнейший футляр.

Куда ты, конь, несешь меня?

неси куда угодно:

душа надежна, как броня,

а жизнь везде свободна

сама собой повелевать

и злыми псами затравлять,

восточным снадобьем целить

или недугом наделить,

медвежьим, лисьим молоком

себя выкармливать тайком

и меж любовниками лечь,

как безупречный меч.

И что же — странная мечта! —

передо мной она чиста?

не потому, что мне верна,

а потому, что глубина

неистощима;

высота

непостижима;

за врата

аидовы войдя, назад

никто не выйдет, говорят.

О, воля женская груба,

в ней страха нет, она раба

упорная…

мой друг

олень,

беги, когда судьба

тебе уйти. Она груба

и знает всё и вдруг.

А слабость — дело наших рук.

Проказа, целый ужас древний

вмещается в нее одну.

Само бессмертье, кажется, ко дну

идет, когда ее увидит:

неужто небо так обидит,

что человека человек,

как смерть свою, возненавидит?

Но, и невидимое глазу,

зло безобразней, чем проказа.

Ведь лучший человек несчастных посещает,

руками нежными их язвы очищает

и служит им, как золоту скупец:

они нажива для святых сердец.

Он их позор в себя вмещает,

как океан — пустой челнок,

качает

и перемещает

и делает, что просит Бог…

Но злому, злому кто поможет,

когда он жизнь чужую гложет,

как пес — украденную кость?

зачем он звезды понимает?

они на части разнимают.

Другим отрадна эта гроздь.

А он в себя забит, как гвоздь.

Кто этакие гвозди вынимает?

Кто принесет ему лекарства

и у постели посидит?

Кто зависти или коварства

врач небрезгливый?

Разве стыд.

И карлик это понимает.

Он оттолкнул свои созвездья,

он требует себе возмездья

(содеянное нами зло

с таким же тайным наслажденьем,

с каким когда-то проросло,

питается самосожженьем):

— Я есть,

но пусть я буду создан

как то, чего на свете нет,

и ты мученья чистый свет

прочтешь по мне, как я по звездам! —

И вырывался он из мрака

к другим и новым небесам

из тьмы, рычащей, как собака,

и эта тьма была — он сам.

Любовь, охотница сердец,

натягивает лук.

Как часто мне казалось,

что мир — короткий звук:

похожий на мешок худой,

набитый огненной крупой,

и на прицельный круг…

Сквозь изгородь из роз просовывая руку,

прекраснейший рассказ воспитывает муку,

которой слаще нет: огромный альмандин

по листьям катится, один и не один.

Что более всего наш разум восхищает?

Что обещает то, что разум запрещает:

душа себя бежит, она нашла пример

в тебе, из веси в весь бегущий Агасфер…

Скрываясь от своей единственной отрады,

от крови на шипах таинственной ограды,

не сласти я хочу: мой ум ее бежит,

другого требуя, как этот Вечный жид…

Но есть у нас рассказ, где мука роковая

шумит-волнуется, как липа вековая.

Смерть — госпожу свою ветвями осеня,

их ночь огромная из сердцевины дня

растет и говорит, что жизни не хватает,

что жизни мало жить. Она себя хватает

над самой пропастью — но, разлетясь в куски,

срастется наконец под действием тоски.

Итак, они в лесу друг друга обнимают.

Пес охраняет их, а голод подгоняет

к концу. И в том лесу, где гнал их страх ревнивый,

отшельник обитал, как жаворонок над нивой.

Он их кореньями и медом угостил

и с подаянием чудесным отпустил —

как погорельцев двух, сбиравших на пожар.

И занялся собой. Имел он странный дар:

ему являлся вдруг в сердечной высоте

Владыка Радости, висящий на Кресте.

О счастье, ты простая,

простая колыбель,

ты лыковая люлька,

раскачанная ель.

И если мы погибнем,

ты будешь наша цель.

Как каждому в мире,

мне светит досель

под дверью закрытой

горящая щель.

О, жизнь ничего не значит.

О, разум, как сердце, болит.

Вдали ребенок плачет

и мельница шумит.

То слуха власяница

и тонкий хлебный прах.

Зерно кричит, как птица,

в тяжелых жерновах.

И голос один, одинокий, простой,

беседует с Веспером, первой звездой.

— О Господи мой Боже,

прости меня, прости.

И, если можно, сердце

на волю отпусти —

забытым и никчемным,

не нужным никому,

по лестницам огромным

спускаться в широкую тьму

и бросить жизнь, как шар золотой,

невидимый уму.

Где можно исчезнуть, где светит досель

под дверью закрытой горящая щель.

Скажи, моя отрада,

зачем на свете жить? —

услышать плач ребенка

и звездам послужить.

И звезды смотрят из своих

пещер или пучин:

должно быть, это царский сын,

он тоже ждет, и он один,

он, как они, один.

И некая странная сила,

как подо льдом вода,

глядела сквозь светила,

глядящие сюда.

И облик ее, одинокий, пустой,

окажется первой и лучшей звездой.

— Да сохранит тебя Господь,

Который всех хранит.

В пустой и грубой жизни,

как в поле, клад зарыт.

И дерево над кладом

о счастье говорит.

И летающие птицы —

глубокого неба поклон —

умеют наполнить глазницы

чудесным молоком:

о, можно не думать ни о ком

и не забыть ни о ком.

Я выбираю образ,

похожий на меня:

на скрип ночного леса,

на шум ненастного дня,

на путь, где кто-нибудь идет

и видит, как перед ним плывет

нечаянный и шаткий плот

последнего огня.

Да сохранит тебя Господь,

читающий сердца,

в унынье, в безобразье

и в пропасти конца —

в недосягаемом стекле

закрытого ларца.

Где, как ребенок, плачет

простое бытие,

да сохранит тебя Господь

как золото Свое!