Девушка: Слушай, «Гроза» это ваще.
Я вся обрыдалась.
Парень: А «Горе от ума» читала?
Девушка: Нет, а что там?
Парень: Да там до фига всего,
главное, врубиться.
«Во дни сомнений,
во дни тягостных раздумий
о судьбах моей родины,
ты один мне поддержка и опора,
о великий, могучий, правдивый
и свободный русский язык!»
Лёха угрюмо сидел над хрестоматией по литературе и пытался вызубрить наизусть заданный отрывок, когда раздался звонок в дверь. Женька ввалился в прихожую и с ходу выставил перед носом у Лёхи диск.
— Во, новенький «Терминатор». Включай видик. Сейчас оторвёмся.
Лёха не разделил энтузиазма друга. Он тяжело вздохнул и помотал головой:
— Облом. Я с литературой завис. Если «двояк» огребу, отец мне в реале терминатора устроит.
— А чего за запарка с литературой? — искренне изумился Женька.
— А наизусть? Вера Ивановна напрягла с этим Гоголем, — напомнил Лёха. — Целая страница. Это ж полный завал!
Женька не мог оценить всей глубины страданий друга. Сам он обладал феноменальной памятью, поэтому учить тексты наизусть для него было плёвым делом. Зато Лёха был безутешен:
— Уже час бьюсь. Прикинь: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла…» Это ж надо такое выдать! Мозги вскипают. А тут наизусть!
— А вслух пробовал учить?
— Беспонтово. Я вообще не врубаюсь, какое стекло, куда катит? Меня этот Гоголь обломал.
Как всегда, Женька не мог оставить друга в беде. Он взял хрестоматию, пробежал глазами по тексту и утешительно сказал:
— Сейчас въедешь. Не стремайся, ты этот текст на раз выучишь.
Он начал бойко декламировать:
— Клёвый Днепр при классной погоде, когда тормозно и кайфово выпендривает сквозь леса…
По мере того, как Женька читал, Лёхино чело светлело.
— Так это ж совсем другое дело! — воскликнул он, когда Женька дошёл до конца. — А то непонятки какие-то. Чё, сразу нельзя было по-русски написать?
Женька пожал плечами:
— Мёртвый язык.
Урок литературы подходил к концу. Лёха уже надеялся, что Вера Ивановна забыла его спросить. Но оказалось, память у неё отменная. Она обвела класс взглядом и остановилась на Лёхе.
— У нас ещё есть время послушать Потапова, — сказала она.
Лёха вышел к доске, набрал в лёгкие воздуха и произнёс:
— Клёвый Днепр при классной погоде, когда тормозно и кайфово выпендривает сквозь леса и горы свою Н2O (аш два о) анлимитед.
— Что?! — перебила его Вера Ивановна.
— Днепр, — ответил Лёха и продолжил декламацию: — Не колбасит. Не вякает.
— Что ты читаешь? — снова перебила его учительница.
— Гоголь. Николай Васильевич. Вы же сами задавали, — растерялся Лёха.
— Всё! Хватит! Достаточно! — воскликнула Вера Ивановна.
Класс недовольно загудел, а с задней парты раздался голос Петухова:
— Верванна, пускай ещё почитает. Клёво же написано.
Бедная литераторша потеряла дар речи. Ободрённый её молчанием, Лёха возобновил декламацию:
— Зыришь и не догоняешь, канает или не канает его беспредельный анлим. И вдруг глюк, будто он стопудово из стекла, будто голубой хайвей кочевряжится и выёживается по зелёному реалу…
Когда Лёха завершил, класс зааплодировал, а Петухов воскликнул:
— Классный чувак этот Гоголь! А чего же нам втирают, что классика — это нудятина?
— А в школьной библиотеке эта книжка есть? — робко поинтересовался Шмыгунов, который за всю жизнь прочитал только «Репку», и то с помощью мамы.
Его перебил не менее начитанный Петухов:
— Завянь, Шмыга. Я первый на очереди.
В тот день у Веры Ивановны разыгралась мигрень. Таблетки не помогали. Ночью она без сна ворочалась в кровати. В висках пульсировала боль, а в ушах навязчиво звучали слова, которые ей смутно что-то напоминали:
«Во дни… депресняка, во дни грузилова о судьбах нашего мазерленда ты один меня крышуешь и бэкапишь, о, крутой, чумовой и драйвовый русский язык…»