ПОТЕРЯННЫЙ АЛЬБОМ
— Да; определенно;
— Тогда как насчет медицины?..
— Вы меня слушаете? да; интересно; несомненно…
— Или прáва?..
— Конечно;
— Тогда лесоводство; и это?..
— Неизмеримо;
— И?..
— Глубоко…
— Или?..
— Страстно!..
наряду с морской акустикой, квантовой биографией и психогеологией, не говоря уже об их соответственных разделах; но вот что мне неинтересно, мисс Планшет — или мистер Язва, или миссис Бла-бла, или Зовите-меня-Кэрол, все вы, — так это ваши вопросы; даже у ваших тыкающих и ставящих галочки карандашей «Энох» шесть граней, мои дорогие определители: следите, что держите!; а интересно мне — почти исключительно — интересоваться, тогда как ваши редукционистские опросы предназначены лишь для того, чтобы ограничить крылья моего особняка:
— Скажите, какая книга произвела самое сильное впечатл…
история о суицидальном карьерном консультанте, о доктор Сфинктер; странное это занятие — решать, кем «быть»: в основном похоже на рассуждение, кем не быть; так избавьте меня от своей опеки, мои дорогие преуменьшатели, ибо я уже слышу, что вы скажете далее: что вскоре мне придется стать реалистом и принять неизбежное и что в конце концов я признаю скромное величие умеренности; в конце концов, скажете вы, дети могут совершать целеустремленные телодвижения, лишь когда овладевают своим судорожным неонатальным трепетом; учиться тянуться — это на самом деле учиться не делать ничего, кроме как тянуться; но пусть продолжается танец ватуси! говорю я; представьте, как бы мы двигались, коли б можно было освоить все это врожденное ерзанье:
— Но вы же знаете, что это невозможно; так, теперь вы не могли бы взглянуть на этот рисунок из заштрихованных клякс…
и вы увидите образ моего будущего; нет уж, сударь; а если я вам скажу, шелушащийся доктор Эспаньолка, что люблю славную игру в музыкальные кресла, то вы обречете меня на пожизненное на грузовом дебаркадере?; если я мимоходом пророню, что по дороге в ваши обшитые деревом кабинеты ушиб палец ноги о камень в Хопп-парке, делает ли это меня прирожденным отморозком?; приберегите ваши ТАТы[2], ваши тесты Стэнфорда-Бине и ваши тесты профпригодности для прирожденных сдавателей ТАТов, Стэнфордов-Бине и тестов профпригодности; не просите меня выбирать между классической филологией и промышленным кейтерингом, когда и то и другое сулит столько славного веселья; я хочу быть и судебным эпидемиологом, и администратором в отделе мужских чулок — только взгляните, как они, размером с 10-го по 13-й, висят на своих крошечных вешалках в виде буквы S:
— Все это, конечно, похвально; но, знаете…
— Но времени так мало…;
И потому, разумеется, это становится вопросом порядка, наилучшей организации лакомой последовательности; и я даже признаюсь в предпочтениях на сей счет; чем-то мне хотелось бы заняться в первую очередь, есть поприща, какие я горю желанием испробовать вперед манящих прочих; к примеру, скажем, всегда хотел управлять центрифугой; вот это принесло бы глубочайшее удовлетворение: отделять молоко от сливок, очищать отработанное моторное масло, извлекать тромбоциты из плазмы — это ли не почетное призвание; затем, посвятив себя постижению хотя бы одной частички беспредельных глубин центрифуги, я бы желал отметиться в антропологии; ибо я верю, что здесь, простите за нескромность, могу принести немалую пользу — более того, я верю, что нахожусь на грани существенных и значительных прорывов как в теории, так и в практике; да, допрошатели мои, смею вас заверить, это полная правда; ибо я — сам по себе, будучи независимым ученым, — дал новое определение Человека — да, его сáмого, — бесспорно, более строгое, чем любое доселе предложенное; забудьте о противопоставленных больших пальцах, пренебрегите владением орудиями, отложите способность к речи или абстрактное мышление — всего этого явно недостаточно; мое определение с легкостью превосходит эти вре́менные оборки точностью, всеохватностью и элегантностью; и вот оно: человек есть животное, которое ссыт, где не положено; и когда она обнародуется, когда эта свежая новая парадигма распространится и утвердится в умах, я уверен, что мой родной скромный Эдвардсвилл прогремит в антропологических кругах не хуже ущелья Олдувай!; что фамилия семейства Лики[3] покажется ближе к истине, чем все их пятьдесят семь лет труда на опаленной солнцем земле!; что мочеточник Билли Картера предстанет значительнее челюсти гоминида Лики! и вот что называется прогрессом, вот что считается развитием: ставить одну ногу перед другой, шаг за шагом; вот что считается достижением, вот что видят продвижением…; но нет: это не прогресс, это не достижение, это диаметральная противоположность: я есть человек на беговой дорожке, и все мои шаги не ведут меня никуда: я ничего не могу сдвинуть; прохожу мимо Беннетт-стрит, затем мимо Семинол-стрит, затем мимо Сансет, пока стекло витрин уступает прогнившим домам, уступающим зеленому простору Мидор-парка; но ничего не меняется, ничего не уходит: я никуда не направляюсь; я лишь симулирую расстояния, подделываю движение: действие лишь укрепляет стазис, старания — утверждают бессилие…
…И все это время, сопровождая на каждом шагу, в голове звучит Photographer, непрестанно мурлычущий из закрепленного «Волкмена»; хорошее произведение, оммаж Гласса Мейбриджу, минимализм на максимуме: с повторяющимися ритмами, бесконечно накатывающими снова и снова, музыка напоминает волну без движения, волну стоячую; вот что слушаешь — перемену и неперемену волны, а не какую-то проступающую мелодию: слушаешь не поверх, а внутри; нынче я часами просиживаю в Мидор-парке, гоняя запись, снова и снова переворачивая кассету, чтобы продлить ее до бесконечности; и она звучит, музыка просто звучит, без запинок, без заминок, не теряя в повторениях, но обогащаясь; и пока она звучит — без запинок, без заминок, — быстронесущаяся музыка мгновенно становится саундтреком к тому, на что я смотрю, что бы это ни было: разнообразные углы наклона шляп у стариков, порывы ветра, ворсящие траву в парке, блеск колес колясок, дети, встающие на приступку питьевого фонтанчика, горбящиеся за жмущей на кнопку рукой и выпячивающие губы; эта музыка всему подходит идеально, невероятно, словно абсолютно уместный аккомпанемент, дух видения, превращенный в утекающий звук; более того, это работает и в обратном направлении: что бы я ни видел, оно тоже служит идеальной иллюстрацией нескончаемого волнующегося гула Photographer; каждое событие и жест в моем поле зрения — вращение велосипедных спиц, скачущие по взъерошенной зелени розовые мячики — словно вырастают из каких-то скрытых императивов этой неслыханной музыки: вид и звук обретают скрепляющие свойства, о которых я до той поры и не мечтал…
…На самом деле это вопрос фигуры и фона, вопрос того, чтобы научиться их объединять: привязывать ландшафт к торчащему в нем огнеподобному кипарису, рассматривать Мир наравне с Кристиной[4]: растворять паттерны до частиц…; и я, между прочим, идеально гожусь для подобных исследований: я либо непримечательный ассамбляж джинсы́, ткани, кроссовок, объединяющий плоть и «Волкмен» и плывущий по улицам Спрингфилда, едва заметный в своих случайных блужданиях, либо замкнутый девятнадцатилетний парень, слегка сутулый, который сбежал из дома; смотря у кого спросить: у меня — или у кого угодно в мире, кроме меня; фигура и фон; фигура или фон; но кто со времен Мэйбриджа вообще смотрит на фон?; а Кристина была калекой…
И все же я перехожу Гранд-стрит, потом Катальпа-стрит, потом Беннетт, иду мимо неподметенных барбекю-ресторанов, мимо необитаемых парковок, мимо заляпанных и заставленных витрин коллекционных магазинов хеви-метала, мимо гостиницы «Деннс Нип», «Топ Гир Энтерпрайзес» и продуктового магазина «Фор Роузес»; и хоть для меня эти улицы и их кричащие отличия практически исчезли, через меня хлещет выхлопная вонь проходящего автобуса номер 5, несмотря на то что я задержал дыхание; от тебя, цивилизация, не сбежать: ты просачиваешься даже в зажатые ноздри; когда я не выдержал мысли о поступлении в колледж, нашел работу в «Синко де Майо»; когда больше не мог вытерпеть раздачу разогретых в микроволновке полуфабрикатных тако, перешел в «Мелкие приборы Стерна»; когда больше не мог заставить себя торговать пультами для ворот гаража и блендерами с четырьмя лезвиями и семнадцатью функциями, в то время как те же самые приборы продаются неизменно дешевле в «ДиСи Притчерс» за углом, я оказался в «Аптеке Рейдера»; когда уже не мог вынести жестокие замечания Джима Рейдера о покупателях, изрекаемые в тот же миг, как за их спинами закрывалась дверь, я пошел домой и открыл один из своих альбомов М. К. Эшера; тяжелая и покрытая блестящим целлофаном книга начинается с раздела об истории мозаики — от Византии до Эшера и его преемников; да, знаю, что Эшер презираем, сверхкоммерциализирован и уныл, что это не искусство, что его осудили судьи культурного вкуса, но, пока я переворачивал страницы, меня начали затягивать уходящие в глубину литографии; и, все больше вплетаясь в эшеровские кружева и преломления измерений, я перевернул следующую страницу и понял, что должен отправиться сюда: наружу, вне: в середину, но в то же время прочь; обрести невидимость посредством нового присутствия; исчезнуть посредством утверждения, посредством самоутверждения: вне, наружу…
…И теперь я двигаюсь вокруг тебя, цивилизация, подобно электрону: средь твоего гвалта и трудов, твоей обыденности и совместных усилий, я — пылинка с отрицательным зарядом, что вращается и кружит; без измеримого существования, не считая статистического, я везде, а значит — нигде; я избегал внимания вот уже восемь дней кряду: я иду по району Уолнат-стрит или стою на Гленстоун-стрит, притворяясь, будто жду автобус, и ем пенопластовые остатки помойных булочек и мятые останки шоколадного пирога, подхваченные с крайних столиков в забегаловках, куда я хожу в туалет, но меня ни разу не остановила полиция: ни сирен, ни арестов для допросов, ни проверок документов, ни мимолетных, но резких взглядов от серьезных людей, увешанных охранным снаряжением; ни в чем они не изменили мою орбиту; другими словами, они всецело признали мою невидимость…; здесь, сейчас я наконец консумировал свою тенденцию к небытию, даже довел ее до непредвиденного уровня совершенства; отныне моя единственная функция в этом мире — доказывать, что я несущественен; каждый накопленный мною опыт — лишь очередное касание ластика; и опыт бесконечен…
…К примеру, пять ночей назад: пять ночей назад я после полных трех дней на улице решил вернуться — чтобы расследовать; меня потянуло взглянуть, что за это время произошло в центральной точке, некогда известной как мой дом; так что ранним вечером после блужданий по городу — я игрался, спрашивая у людей дорогу до несуществующих улиц, — сразу после десяти часов я сделал поворот; быстро двигаясь, направился петляющим маршрутом по самым непроходным дворовым кварталам и ощутил гранулированный переход от урбанистически безразличных общественных владений к мягко массивному своему району; потом значительно замедлился; наконец достигнув своего квартала, обогнул темный угол, примерно так, будто преследую кого-то, подкрадываясь мелкими шажками, с силой задерживая дыхание; и когда я наконец свернул к своему двухэтажному дому, вот что узрели мои воронки глаз: никаких патрульных машин перед дверями с никакими вращающимися мигалками; никаких бдительных соседей в подсвеченных изнутри окнах; никаких новоприбывших родственников; только привычная лиственная тьма, обволакивающая серо-зеленую «солонку»[5], укутанную зыбкой пригородной тишью; ничего не изменилось; ничего не отличалось; ничего не потревожено; я застиг невидимость в действии…
…Затем я несколько минут оставался снаружи, спрятавшись за деревом на другой стороне улицы, и только наблюдал; а потом решил, что должен войти: мне нужно было видеть, что это не притворство и фасад, найти конкретные признаки своего отсутствия; так что я сторожко приблизился к дому неторопливыми, шепчущими по тротуару шажками, а потом медленно продвигался по гипсокартонной подъездной дорожке; но замок входной двери легко разжался перед моим ключом, как и всегда, а прихожую все так же окружали знакомые гардеробы; далее, в гостиной, по-прежнему был стерт до куцей опустошенности коврик перед продавленным диваном, где моя мать садилась смотреть телевизор, пока ее вековечная пепельница всегда ожидала на пластмассовом столике с металлическими ножками; другими словами, ничто не отличалось, ничто не переменилось: нельзя было сказать, что я пропал на три полных дня; предметы, мебель — все по-прежнему оставалось на месте, и мое небытие ничем это не изменило; никаких — совершенно — следов моей невидимости…
…Но тогда встал вопрос: а с чего им быть?; с чего они будут?; моя мать работает помощником ночного дежурного в Лейклендской региональной больнице и из-за работы и долгих сверхурочных не бывает дома шесть вечеров в неделю; таким образом, обстановка в моем доме тем тихим вечером целиком встраивалась в принятую традицию: последние десять лет мы с матерью в обычном порядке не видели друг друга целыми днями; встав в колею наших взаимодополняющих графиков, мы проходили через противоположные квадранты вращающейся двери в затяжном пируэте, каким восхитился бы и Штраусслер; конечно, встречи случались, и время от времени я замечал в пепельнице козью ножку ее сигаретного окурка или раскрытый журнал на диване, и всегда можно было рассчитывать на наполненность холодильника; но наши орбиты практически никогда не пересекались; поэтому тем вечером, в тот миг, когда я был там, оглушенный неизменным единообразием своего дома, я понял, что должен сделать: я достал из холодильника пачку апельсинового сока и поставил на кухонную стойку, с силой — на металлический край раковины; даже на самой грани над провалом раковины; затем подтащил от кухонного стола, на котором пестрела родинками сигаретных ожогов пластиковая скатерть с орхидейным узором, один из стульев и поставил в гостиной, просто посреди комнаты; вот это, подозревал я, будет замечено — обязательно будет замечено; и тогда ушел, щелкнув за собой дверью, обратно в ночь и ласковый ветер, к его прохладе и легкой подвижности, к его темному свету средь тишины, что происходит не от сдержанности, а от глубины; другими словами, я снова был снаружи: снаружи — в своей искусственной невидимости…
Сегодня я часто гадаю — заглядывая в витрину музыкального магазина или минуя беспорядочный газетный лоток — откликнусь ли я, если кто-то позовет меня по имени; развернусь ли невольно ко звуку себя или почувствую ли вообще прежнее пищеводное мерцание от потенциального узнавания; сомневаюсь: кажется, словно этот режим конкретности ускользает (и, соответственно, мне практически все равно); но и это еще не все: теперь я практически не соотношу себя с обобщенностью: трудно чувствовать себя беглецом, когда никто не заметил, что тебя нет; проблематично слиться с толпой в реальности без лиц…
…Как в тот раз, несколько лет назад, — по-моему, мне было пятнадцать — когда я приехал подкачать велосипед на заправку «Эндис Гетти»: тогда у меня был красный десятискоростной «Рейли», без щитков, с блестяще хромированными шестернями дерэйлера, и я о нем заботился (мне его подарили на прошлый день рождения); все то лето я во второй половине дня гонял вверх-вниз по холму до парка Риттер-Спрингс с его зелеными склонами и заброшенными беседками; но к середине лета педали стали туже, так что однажды после поездки в парк я проверил колеса и обнаружил, что они приспустились; соответственно, по пути домой я остановился на газовой заправке «Энди»; на ней напротив гаража есть кроваво-красный насос, и хоть на его табличке сказано «10 центов», это больше запугивание несведущих, чем настоящее требование; и, никого не трогая, я подъехал к насосу, слез с липкого сиденья велосипеда, опустил тормоз и приступил к приятному ритуалу: повернул каждое колесо велосипеда, чтобы опустить клапан, затем взял шланг; он свисал круглой петлей с бассетовской брыли поникшего металлического желоба; с немым апломбом я нашел округлый наконечник шланга, присел на колено и прижал хромированный набалдашник к переднему колесу велосипеда; колесо тут же начало распухать от закачивающихся сорока пяти фунтов давления, рама заметно приподнялась; еще раз — это приятный процесс: я осуществил рабочую сцепку, насос пыхтел и дребезжал в страсти воздушного выхлопа, как ни с того ни с сего кто-то схватил меня за руку, вздернул и рывком развернул — так резко, что я потерял контроль над шлангом, и он зазмеился, шипя, прочь по земле; секунду я думал, что Энди решил разозлиться, раз я не заплатил десять центов, но тут к моему лицу прижалась грубая мужская рука и сползла на подбородок и рот; затем мужчина задрал мне голову, обжигая кожу на шее и обрывая возглас; а затем раскрутил меня к заправке, когда я и увидел Энди, старого и тощего Энди, вылетевшего пулей из своей конторы рядом с гаражом; Энди замер как вкопанный, дико уставившись в мою сторону, и нервно заколебался; затем, с гримасой и паникой на лице, медленно поднял руки вверх…
…В другой руке у державшего меня человека был пистолет; его я заметил уголком глаза сразу перед тем, как в мой висок врезался твердый холод; прижатый к голове, пистолет казался твердым в каком-то абсолютном, костекрушительном, неоспоримом и холодном смысле, в каком-то совершенном и вечном смысле; затем мужчина дернул и поставил меня прямо между собой и Энди, у которого глаза раскрылись, как его ладони, и потом настала тишина, и потом я услышал, как пыхтит шланг, и потом были слова: Эй, и Брось, и Отпусти его; потом человек с пистолетом потянул меня задом наперед за горло и подбородок, и я увидел, что Энди паникует и потирает свою покрасневшую щеку; но потом с шоссе 44 к колонкам въехал красный универсал, и преступник задрал мою голову еще выше, прижимая затылком к своей твердой груди; Энди, весь обливавшийся потом и жамкавший губами, переводил взгляд между колонками и нами, и преступник начал выдыхать черт… черт…, и у меня на шее горела кожа, а висок непредсказуемо отделялся и снова болезненно бился о металлический ствол пистолета, и я думал, как все это удивительно интересно; как будто я оказался в фильме, и все это удивительно интересно; это о чем-то говорит; но потом из окна красного универсала высунулся водитель и окликнул Привет, Энди…, после чего Энди запаниковал еще больше и стал пятиться к конторе, не говоря ни слова; и потом универсал внезапно взревел и рванул задом наперед вокруг колонок, потом сорвался и зафыркал по шоссе 44; и, когда машина скрылась из виду, я задумался о пуле в пистолете: увидел пулю перед глазами в ошеломительно точном поперечном срезе, сильно увеличенную, но скрупулезно точную в деталях: заостренный снаряд, поблескивающий в своей облегающей шахте, исполосованный и исчерченный отраженным светом; и потом задумался о том, как пулю выпихнет в пространство, — как свинец, кусочек свинца взорвется наружу, про-зенонит и достигнет исключительной непрерывности, перед тем как ворваться прямиком в растрепываемую плоть живота; и задумался о том, каково иметь такую рану, задирать в школе низ рубашки и показывать бинты, белые мазки на пузе, когда ужасной силы Ух-х-х катапультировал меня вперед, а шею мотнуло назад, и я свалился на асфальт, и все мое лицо заплакало; а потом, после мимолетной паузы, надо мной оказался Энди — он просто парил, дробя солнечный свет и лепеча Ты в порядке? ты в порядке?..; но меня не трогал; даже не наклонился; и из своего изломанного положения на асфальте я оглянулся через плечо и увидел, как человек с пистолетом бежит к поджидающему дальше по дороге серому «седану»; потом он забрался со стороны пассажира, и машина тронулась; и потом, с волшебной быстротечностью, все кончилось; все завершилось; событие прошло и жизнь вернулась в колею; Энди даже не потрудился вызвать полицию — сказал, их такое не интересует; просто помог мне встать, встрепенул рукой перед штанами, чтобы помочь смахнуть гравий, и вернулся в контору; я, конечно, был в порядке: человек с пистолетом всего лишь меня толкнул, только и всего; руки у него были сильные, но ничего страшного не случилось, и, конечно, обошлось без всяких пуль, — конечно, в меня не стреляли…; ничего подобного; и так закончилась моя карьера заложника — кратко, неубедительно, с абсолютным отсутствием последствий: не-событие, раскрывшее весь свой потенциал, дивные новые течения к нынешней невидимости —
Я в проходе, блуждаю… блуждаю по этому темному проходу, мимо полок с по-цирковому красочными пачками хлопьев, консервированной солониной, буханками в прозрачном целлофане, блестящими «Биг Джимами», чопорными «Пепперидж-Фармами», яркими переполохами моркови и гороха… такой маленький магазин, всего лишь гастроном посреди улицы, но сколь напориста его торговля… «схвати меня», говорит здесь все, и «выбери меня», и «ты должен взять меня»… и я беру… беру… ведь теперь это мои средства к существованию…; так что я иду по проходу между баррикадами торговли и пользуюсь невидимостью… несусь волной в канавах торговли, продвигаясь, неудержимое течение, совершенно невидимое… незначительный и невидимый, я выбрасываю руку вперед и срываю что-нибудь с баррикады, хватаю коммерческую единицу… «Кларк Бар»… «Бэйби Рут»… «Дрейкс Кейк»… и сую в свой рукав, что длиной до костяшек, или в боковую прорезь толстовки… а потом выхожу, прочь из магазина… и смотрю… смотрю налево и направо, но никогда — назад… и совершенно спокоен, куда бы ни смотрел… ведь таков эффект моей невидимости… невидимости подтвержденной… ибо как можно потревожить невидимость, как может отсутствие последствий обеспокоиться… да, теперь я могу использовать свои обстоятельства… могу достичь нового мастерства… могу служить своим собственным человеческим щитом… зная, что меня нельзя поймать… что я по определению незастигаем… потому что я везде… а следовательно, нигде…
…Более того, так было и вчера вечером…; ведь вчера вечером, после почти восьми дней вне дома, восьми дней снаружи, я мог действовать с уверенностью, с полной уверенностью, что меня не поймают, что меня никогда не поймают…; и потому в десять часов снова проходил дорожные ритмы своего знакомого пригородного сектора; снова продвигался между знакомыми рядами одноквартирных жилищ, мимо известных теневых масс и заглушающих деревьев; и снова дом — мой дом — молчал; снова уличный фонарь на углу отбрасывал градиенты серости на доски и стыки дома, ночной ветер запинался о нависающие ветки; но коврик у входа по-прежнему плоско лежал на пороге, а лестница в доме — моем доме — по-прежнему вела через переходящие друг в друга полосы тени и черноты на второй этаж; и все же я огляделся…; пачка апельсинового сока, поставленная на раковину, вернулась в холодильник и стала чуть легче, а стул, который я притащил из гостиной, полностью приткнулся на свое место под кухонный стол — где в своей возобновившейся обычности стал практически невидим…; другими словами, дом был спокоен, опрятен, обычен; другими словами, ничто не нарушало бытовую гармонию; другими словами, дом — мой дом — демонстрировал достойную восхищения последовательность…
…И снова я действовал решительно, снова взял дело в свои руки — я не мог оставаться в стороне и наблюдать, как стирается даже самая моя невидимость; я оглядел гостиную, потом взял с дивана одну из боковых подушек и положил на пол, прямо перед местом, где рядом с пепельницей на столике сидит мать; потом на кухне с сушилки рядом с раковиной взял синий пластиковый стакан и положил на кухонную стойку — но боком; а потом ушел, потом покинул дом — хотя по дороге прихватил из буфета небольшую стопку крекеров «Евфрат» и вдобавок парочку яблок из миски; яблоки болтались и оттягивали толстовку, но это ничего; ничего из того, что я взял, знал я, никто не заметит, никто не пожалеет; никто, даже полиция, не скажет, что что-то пропало…
…И затем я вернулся в Мидор-парк, где глазу раскрываются пространства, где зелень зеленая, даже когда черная, где в моих ушах гудел темный ветер ночи…; убегая из дома (моего дома), я тосковал по резным просторам парка, по его возможности расстояний, я нуждался в его зонированной открытости — хотел оказаться там моментально; и потому шел быстро, гранично, мимо Саншайн-стрит и мимо Семинол, а потом еще сильнее прибавил шагу, когда заметил зыбкую фигуру — человека, выгуливающего собаку, покупателя из «Приборов Стерна»; он, в пальто с темным воротником, вел своего подопечного на тугом поводке-рулетке; в какой-то момент он поднял взгляд и почти наверняка заметил, как я прохожу свои граничные шаги; но не возникло ни колебания, ни узнавания, ни проблеска памяти, ведущего к приятному выводу; мы оба просто кивнули друг другу в слепом добрососедском ритуале и быстро отвернулись…; и я спросил себя: а я раньше знал, что он живет рядом?..
…И вот я снова снаружи — вне, вдали, — чувствую себя как дома в своем тихом парке; и теперь я молчу; теперь я сижу на скамейке, облюбованной потому, что с ее планок — выложенных дугами, чтобы изящно принять человеческую спину, — я вижу три полных стороны парка; вижу достаточно, чтобы сказать, что ночь стоит тихая…; и она тихая…; какое-то время, признаюсь, я даже подумывал завалиться на боковую дома… у себя дома… хотя бы просто на несколько часов, просто неформально прикорнуть; уверен, этот опыт подарил бы всяческие прелести мягкости — потянуться, примоститься…; даже если речь о жестком диване в гостиной; но это было невозможно; никак нельзя; осознать себя там, понимать себя оставшимся там — не ради наблюдения — было бы невыносимо…; видите ли, в определенных обстоятельствах лучше быть невидимым даже для себя…; и вот я снова здесь, снаружи, сижу, задрав колени к подбородку, на своей темной облюбованной скамейке — не более чем свернувшийся клубок джинсы, ткани и кроссовок; и вот теперь я здесь, где и предпочитаю быть, — я часть невидимости, которая есть, а не часть невидимости, которой нет…; и вот я сижу и наблюдаю…; и со своего места, сидя, в приглушенной ночи я вижу — постоянно — другие фигуры, вижу вечно пополняемую последовательность других фигур…; идут по торговым улицам, уменьшаются в неосвещенных кварталах, переходят дорогу, посмотрев в обе стороны или не посмотрев вообще никуда…; прочесываются фарами проезжающих машин или марлятся желтоватым свечением фонарей над головой — эти фигуры окинуты тенью, разнообразны, погружены в себя и бурны, как волны, как стоячие волны…; и глядя на них, сворачиваясь все туже в лодыжечное тепло на облюбованной скамейке, я гадаю, кто из этих фигур тоже беглец, кто из этих плывущих сгустков — подвижные силуэты беглецов… но тех беглецов, кого я не узнаю́, чье соответствие определению я не признаю́: кого из этих фигур я отрицаю…; поскольку, уверен, достаточно всего лишь взгляда, всего одного взаимного встрепета глаза, чтобы все это закончилось, чтобы их обстоятельства внезапно обратились вспять; достаточно всего одного взгляда на них… и одного взгляда от них…; это и будет толкованием, подлинным толкованием, истинным опровержением фигуры и фона…; но это кажется маловероятным, это кажется невероятным, так что я цепляю «Волкмен» на мои здоровые уши, вселяюсь во все искрометности Гласса, встаю со своей темной парковой скамейки и продолжаю — иду, просто иду, бросаю один шаг перед другим, во тьму еще глубже, нога за ногой, иду, просто иду, вечно иду, просто продолжаю, иду и продолжаю, они продолжаются, они продолжаются, они просто продолжаются, бесконечная последовательность несущихся машин просто продолжается, машина за машиной, ни о чем не подозревая, нисколько не заботясь о моем опоздании домой; но интересно, потом пришло мне в голову: когда чего-то ждешь — когда ты, скажем, в очереди на почте или ждешь, как я, когда дадут съехать на межштатное шоссе, — и ты реально торопишься, в смысле, уже реально неймется сдвинуться с места, тогда неважно, сколько ты суетишься, и неважно, насколько раздраженно скрежещут твои мышцы, и неважно, как громко вопишь про себя Эй, давай!: ты что, не видишь, что я опаздываю? — другими словами, неважно, что ты такого делаешь, это просто ничегошеньки не меняет, ну совершенно; мир, увы, безразличен к немому воззванию; если все держать в себе, то всем и всегда плевать, неудобно ли там тебе, тревожно или досадно; иногда надеешься, что это не так, но это так; и вот пожалуйста: машины все пыхтели мимо, одна за другой — бесконечная целеустремленная спешка в блаженном неведении; и мне пришло в голову, как же это обескураживает, как такие мелкие ситуации каждодневных задержек могут стать адскими и парализующими, когда, к моему немалому удивлению, в движении появился небольшой просвет и я не упустил шанс, сердито ускорился в поток межштатного шоссе…
И вот я наконец продолжил путь; встречу назначили на 19:30, но, когда я взглянул на черные цифры на золотом фоне своей приборки, они уже показывали 20:01; прискорбно: я, по сути, и так навязывался тому, с кем хотел встретиться, и очень не хотел еще больше раздражать опозданием; но, когда мы созванивались, он показался приятным человеком, даже на редкость покладистым; поэтому я решил, что он подождет, хотя бы еще чуть-чуть: было ощущение, что он из тех, кто даже незнакомцам дает шанс — ужасно хорошее качество; и все же я знал, что надо поторопиться, так что нажал на газ и перешел в левый ряд, где набрал скорость и скоро дошел до 105 или 110 — на редкость радикально, по крайней мере для меня; затем я включил фары — обе, чтобы справиться с сумерками, сползающими по склонам холмов, и попросить «ниссан» впереди подвинуться с дороги — что он, к счастью, и сделал; но стоило включить фары мне, как зажег их и коричневый «седан», проезжающий мимо меня по встречной; наверное, не больше чем совпадение или реакция на незапланированную просьбу, но я пришел в восторг, потому что мне это напомнило, какие моменты я больше всего люблю в поездках по шоссе: я сейчас о тех случаях, когда едешь по межштатной дороге в ночи, когда стоит такая темень, что ты будто плывешь в бездну по практически бескоординатному пространству; конечно, какое-то освещение есть — молочная секреция приборной доски, размытый по краям натиск твоих фар, но они только усиливают чувство одиночества, изоляции; и вот ты на дороге, курсируешь по черному каньону ночи, когда как откуда ни возьмись в далеком небе начинает мерцать какой-то свет — и тут видишь, что он появился из-за доселе скрытого утеса или змеистых изгибов поворота; и тут, конечно, понимаешь, что это другая машина, другие люди, и тогда откидываешься и наблюдаешь, как огонек постепенно разгорается, понемногу превращается в пенистое облако рыжеватых гранул, затем — в нарастающую тучу сияющей пыли; и тут, пока едешь дальше, пенистое облако одновременно ширится и разгорается, одновременно становится более размытым и более направленным, и продолжает расти, и приближаться, и разгораться вплоть до того, что почти напоминает вулкан в момент перед чем-то крупным, когда — шлип — фары другой машины переключаются на жидковатый ближний свет, безопасный, обычный и рациональный; а потом, конечно, и сам приглушаешь фары и ждешь, пока вторая машина пройдет мимо; а когда она проходит и сменяется вжухом идеальной ночной черноты, тогда ты мановением расслабленной руки перещелкиваешься обратно на дальний свет и продолжаешь плыть вперед, видеть дальше; вот и все; но и не совсем все — ведь по ходу всего этого, хоть каждый шаг взаимодействия доведен практически до автоматизма, отчасти ты понимаешь, пусть и только подсознательно, что состоялось общение, имела место коммуникация, в какой-то степени хорошее событие; и с нетерпением ждешь, даже если и безотчетно, следующего такого же…
Когда я доехал до съезда 12, приборка показывала 20:26; я последовал по табличке в Элбридж, как мне и сказали, но вдоль этого непримечательного отрезка пути никакая забегаловка не встретилась, поэтому через несколько километров я повернул назад и сразу у межштатного шоссе нашел алюминиевый дом у дороги — надписанный неоном «У Тима», как мне и говорили; ошибочный поворот обошелся мне всего в семь-восемь минут, но я решил держать эту ошибку наготове, если придется объяснять опоздание; я заехал на стоянку и там среди припаркованных машин, трейлеров и фур увидел парня, облокотившегося на «тойоту», в трех автомобилях налево от небольшой входной двери забегаловки; высокого, длинноногого и худосочного, и руки он держал на бедрах так, что мог бы служить дорожным символом нетерпения; предполагалось, что мы встретимся у входа, но я не сомневался, что это он; а все из-за моего опоздания; припарковавшись, я подошел прямо к нему:
— Дейв? сказал я, не доходя несколько шагов;
— Добрый вечер, сказал он;
— Да уж, ответил я: метко подмечено…
Он стоял у машины, не двигаясь:
— Слушай, сказал я тогда: прости за время, но ко мне тут повадился заходить домовладелец и…
— Эй, сказал он и широко улыбнулся: я что, разве жалуюсь?..
И вот мы пожали руки и позволили улыбкам закрепить знакомство; Дейв оказался не только светлее кожей и выше, чем я ожидал, но и с исключительно неожиданным конским хвостом цвета апельсинового мороженого «Кримсикл», стекающим до самой его клетчатой рубашки; его джинсы знавали лучшие дни, а на шее у него висела золотая цепочка с каким-то украшением, напоминающим руну; я был так благодарен за добродушие Дейва, что тут же предложил угостить его ужином — и необязательно в этой дыре, где мы стояли, а где ему захочется; Дейв поблагодарил за предложение, но сказал, что, пока ждал, уже перехватил бутерброд и картошку фри и что картошка тут ничего, если я в настроении; но потом с сожалением прибавил, что в такой поздний час он уже подумывал ехать в другое место: его ждали на съемках в 20:45; Дейв, вспомнил я, называл себя видеооператором:
— Прости, сказал он: но это такой заказ, когда надо быть на месте в точное время, и там наверняка уже ждут;
— Понимаю, сказал я и кивнул: слушай — ничего страшного;
Но тут Дейв пошел навстречу: объяснил, что съемки будут относительно короткие — наверное, не больше часа, — так что пригласил меня с собой; переговорить можно будет потом; я с радостью согласился, поэтому мы пожали руки и расселись по своим машинам — у «тойоты» Дейва, увидел я, вместо заднего левого окна — пластиковый лист и скотч; я выехал за ним обратно на I-51, где мы направились на север, к Трое; к тому времени окончательно стемнело, и я больше десяти минут ехал благодаря только вере и стоп-сигналам Дейва; затем Дейв включил поворотник — как оказалось, за сотни метров до съезда, правда же думал о других людях, — и я выехал за ним на шоссе 21, а затем по череде петляющих дорог; так продолжалось пару километров и, хотя тьма стояла почти кромешная, было понятно, что едем мы через густые деревья — возможно, на углу заповедника «Рилфут-Лейк»; затем снова вспыхнул поворотник Дейва, и мы значительно замедлились, после чего я выбрался за ним с дороги на небольшую поляну; мы оба остановились, и, выйдя из машины, я заметил, что Дейв не выключил противотуманные фары; мы прошли вдоль их луча на поляну — широкий травяной полукруг, окаймленный дубами, ниссами и подлеском; они, в свою очередь, растворялись в бесконечном пространстве чистой ночной тьмы; здесь было очень спокойно и очень тихо:
— Добро пожаловать в страну кино, сказал Дейв и снова улыбнулся;
Но в этот раз улыбка была скорее благоговеющей, чем ироничной; поскольку, когда мои глаза привыкли к глубокой тьме леса, я наблюдал, как мир мало-помалу расцветает поблескиванием; словно постепенно выкручивали ручку зрительной громкости, на периметре поляны понемногу проявлялась популяция мерцаний и пятнышек, курсируя в течениях секундных миганий: самая высокая концентрация светлячков, что я видел в жизни:
— Знаю, сказал голос из темноты, это как войти во влажную мечту Макса Планка;
Это был Юрген, напарник Дейва; скоро он показался из-за деревьев, и мы пожали руки; Юрген, насколько я видел, был как более зрелая версия Дейва — с темными волосами и более грузного склада, но и с той же клетчаторубашечной неряшливостью; Дейв представил нас формально, после чего Юрген сказал просто «добро пожаловать»; тогда Дейв заявил, что пора приниматься за работу; в ответ Юрген пошел в угол поляны за двумя пустыми трехлитровыми склянками, которые держал за круглые и вытянутые стеклянные горлышки, напоминавшие банки, и за сачком, напоминавшим слегка увеличенный сачок, который обычно можно встретить прислоненным к аквариуму у любителей бабочек; одну склянку и сачок он вручил Дейву, а потом с улыбкой кивнул:
— К бою готов, сказал Юрген.
Но я ничего не понимал; я обратился к Дейву:
— Эй, сказал я: А я думал, вы тут какой-то фильм снимаете;
— Видео, поправил он.
— А, сказал я;
— И правда — снимаем, сказал Дейв и тихо усмехнулся: нас нанял для съемок магазин электроники в Дайерсбурге;
— Про сачки? уточнил я;
— Сачки — это начало, ответил Дейв и улыбнулся: это все для их промовидео;
— Хм, сказал я;
— Вообще-то идея довольно крутая, сказал Дейв: помнишь, как раньше во всяких парикмахерских были конкурсы «Угадай, сколько бобов в аквариуме»..?
— М-м;
— В общем, Риббер, владелец магазина электроники, захотел что-то в этом роде;
— Ясно…
— И вот он подумал и придумал «Посчитай светлячков»;
— Хм, сказал я;
— Ага, сказал Дейв: у Риббера в витрине стоит здоровый шестидесятидюймовый экран «Сони», и нам заказали восьмиминутное видео с облаком этих мигалок на весь кадр; потом он закольцует его у себя на магнитофоне, чтобы оно шло бесконечно; будет офигенно…
— Чистейший зрительный передоз, сказал Юрген: когда смотришь по видео рой и видишь, как загорается козявка, ты не поймешь: это та, которую ты уже видел, или какая-то другая; поэтому считать будет прикольно…
— Хорошая идея для рекламы, сказал Дейв: у Риббера их полно; вот мы и приезжаем сюда уже несколько ночей, чтобы собрать актерский состав, а потом возвращаемся ко мне и снимаем; у меня есть большая кладовая, в ней мы оборудовали сцену для светлячков, мы просто ставим мой «Бетакам» — и вперед;
— Знаешь, я все равно думаю, что тебе надо быть с этим поосторожней, сказал Юрген Дейву, хотя при этом смотрел на меня и улыбался: в смысле, известно же, что люминесценция светящихся жуков не пропадает без следа — как когда лягушки обожрутся этих засранцев и сами начинают светиться; вот и подумай, что эти букашки сделают с твоей камерой;
— И правда, сказал Дейв: всю выдержку мне навсегда похерят;
И на этом охотники разошлись; Дейв — в один угол поляны, а Юрген проник за завесу листвы на противоположной стороне; скоро они приступили к делу: в свечении от противотуманников на машине Дейва я мог разобрать, как Юрген бросается на летающие точки с кулаком, а Дейв размахивает сачком; раздавалось кряхтенье и шаги на пару со стеклянным шорохом, с которым отворачивали и возвращали на место крышечки; так продолжалось несколько минут; и хотя я предполагал, что сколько-то насекомых все-таки поймали, в реальности это было не проверить: со своего места я толком не видел, летают искорки внутри прозрачных склянок или снаружи:
— Это брачный ритуал, сказал Юрген:
— Говори за себя, сказал Дейв;
— Я и говорил, ответил Юрген, перед тем как махнуть сверху вниз смыкающимся кулаком: все эти мошки — самцы, а они, как любит напоминать нам природа, самые расходные члены любого вида; по округе они летают в процессе поиска женских светочей, а у этих-то все просто: виси себе в сравнительной безопасности у земли, не показывай нос из травы; примерно каждые пять с половиной секунд мужики подмигивают где-то на три десятых секунды, и тогда дамы укладываются поудобнее секунды на две и зажигают свой призывной ответ; в общем, как и во всем остальном, это вопрос совпадения времени: эта животина сходится вместе благодаря ритму проблесков, и благодаря ему же не встречаются разные виды светлячков;
— Дело житейское, сказал Дейв и сделал сачком фьють: мужики ищут, а дамочки просто включают посадочные огни;
Они продолжали свое преследование; влезали в кустарники, хрустели невидимыми ветками и скрежетали крышечками; вскоре Юрген, пока шлепал ночь, стал изображать звуковое сопровождение — мультяшные гнусавые «ньоуп», — а Дейв дальше гонял воздух; но, наблюдая, я нашел происходящее по-своему трогательным: один раз Юрген дернулся за точкой света, которая потом моргнула и растворилась в ничто, а другой — Дейв обрушил свой сачок на идеальную бездну, что скоро стала живой крошкой; казалось, для этих охотников присутствие и отсутствие не имеют значения или по крайней мере укладываются в больший континуум; Дейв и Юрген явно понимали, что эти клопы обладают не только зримым существованием; это было и достойной восхищения преданностью делу, и обнадеживающим актом веры:
— Блин, ох уж эти ребята с их отношениями в стиле вкл-выкл, сказал Юрген;
— Ага, ответил Дейв: то их видишь, то опять их видишь;
— Это гипотетические насекомые! сказал Юрген;
— Гипотетически неисчислимые, сказал Дейв;
— Но интересно, вдруг мы ошибаемся, сказал Юрген: в смысле, интересно, вдруг их естественное состояние — гореть; вдруг на самом деле их нулевое состояние — именно когда они светятся;
— Хм, сказал Дейв: то есть на самом деле они выключают свет…
— Точно: на миг скрываются;
— Мигают тьмой…
— Излучают внутреннюю бездну…
— Повторяющиеся, периодические подавления…
— Тогда, видимо, их правильно называть темнечки́…
— Именно…
— Или природные пропадальщики…
— Летающие тушители…
— Жужжащие пламегасители!..
— Или, может…
— Или, может, несмотря на видимость, может, все-таки они светятся постоянно, сказал Юрген: но из-за какого-то неизвестного зловредного механизма их вечный свет периодически проглатывают еще не открытые атмосферные силы;
— Так что когда их приглушают…
— Грубо приглушают…
— Отнимают богоданное право сиять…
— Они, получается, — о ужас — жертвы…
— Во-во: жертвы хищной тьмы…
— Или неуправляемых вспышек ночи;
— Значит, это не биолюминесценция, а эко-затмение…
— Именно: стирание окружающей средой…
— Природная заставка телесети…
— Нескончаемые уроки кротости…
— На самом деле это бы объяснило фактор эффективности этих букашек, сказал Юрген: ну, знаете, эти ребята горят настолько чисто, что испускают, как это зовется в науке, холодный свет: в их клеточных структурах под названием фотоциты проходит такая очень медленная реакция окисления при помощи очень странных фермента и субстрата, которые, типа, названы в честь дьявола;[6] результат — практически стопроцентная эффективность: почти нет потери тепла…
— То есть на самом деле эти ребятки должны быть нашими героями…
— Именно: примерами для подражания…
— Идеалами для нашего эго…
— Ведущими синдицированных[7] ток-шоу…
— Лицами масштабных рекламных кампаний…
— Больше того, у семей надо отнимать детей и отдавать им на воспитание…
— Все как на подбор лауреаты стипендии Макартура…
Тут я вдруг услышал спешно приближающиеся шаги; через секунду на поляну широкими шагами вышел Дейв и проскочил мимо меня; все еще со склянкой и сачком в руках направился прямиком к машине, сунулся в окно с водительской стороны и выключил противотуманники; потом неспешно подошел ко мне:
— Надо быть внимательнее, сказал он: купил эту чертову батарею всего месяца три-четыре назад;
— Хм, сказал я: забавно, я ничего и не заметил;
— Наверное, у тебя глаза лучше привыкают к темноте, сказал Юрген, выходя из кустов: наверное, это компенсация;
— М-м, сказал Дейв;
Затем Дейв и Юрген вышли на середину поляны и осмотрели свой улов; впервые — возможно, из-за того, что фары выключили, — я увидел в обеих склянках заметное коллективное свечение; они почти напоминали призрачные шары, которые держат безликие монахи в части «Аве Мария» из «Фантазии»; это было здорово и впечатляюще:
— И сколько наловили? спросил я;
— А, фиг знает, сказал Дейв: может — ну, сколько примерно, Юр…
— Может, десятка четыре, пять?..
— М-м, ну примерно;
— Ага, сказал Юрген: старому хрычу хватит за глаза…
Но я недоумевал:
— И значит, что, сказал я: потом их посчитаете, дома?..
На поляну пыхнул ночной ветер; я смотрел, как он зашуршал верхушками деревьев, стоящих силуэтами на фоне неба; но потом опустил глаза и увидел, что Дейв вдруг оробел: просто стоял, потупив взор; и только через десять секунд он смог ответить:
— Ну…, сказал он: типа того…
В двойном свечении от бутилированных светлячков я увидел, что Юрген тоже смотрит на землю; и тут стало очевидно: он, как и Дейв, прячет от меня глаза; когда Дейв начал еще и гонять ногой травинки, я совсем запутался:
— Я имею в виду, вам же в какой-то момент понадобится точная цифра? спросил я;
Дейв бросил на меня взгляд, потом снова метнул глаза вниз; Юрген упустил смешок, но тут же шмыгнул его обратно:
— Эй, вы чего? сказал я: вы, типа, что, не знаете, сколько их у вас будет?..
— Ну, проронил Юрген меж напряженных мышц лица: как бы знаем…
— Как не знать, сказал Дейв, хихикая, но все еще не поднимая взгляд;
— Ну и сколько?; сколько у вас…
— Один! пальнул в ответ Дейв под наконец выпущенный залп хохота, его и Юргена;
Какое-то время они фыркали и пинали землю:
— Ну ребят, наконец сказал я…
— Эй, слушай, ну ты же не собираешься участвовать в этом чертовом конкурсе? сказал, все еще посмеиваясь, Дейв;
— Конечно нет, ответил я;
— Потому что если да, тебе, наверно, ничего говорить нельзя, сказал Дейв;
— Наверно, лучше в любом случае не говорить, добавил Юрген и прыснул;
— Так… парни…, сказал я: что за дела-то?;
— Видишь ли, этот Риббер — он реально что-то с невероятным чем-то, сказал Юрген;
— Реально, сказал Дейв и наконец посмотрел мне в глаза: видишь ли, Риббер сразу решил, что хочет сделать конкурс чуточку интереснее…
— Реально, сказал Юрген;
— И поэтому, понимаешь, придумал так, сказал Дейв под их широкие улыбки: он придумал, что мы для прикола обхитрим народ и будем просто раз за разом снимать одного и того же светлячка;
— То есть…
— То есть на экране люди увидят целый огромный рой мигалок, и будут гадать, типа, восемьсот, или сто шестьдесят один, или тридцать два миллиона, а будет там, на хрен, всего один!..
Новый смех от Дейва и Юргена:
— А потом, когда правда выйдет наружу, он таким образом прорекламирует новую свитчерную систему, на которой можно совмещать, типа, бесконечное число изображений, сказал Дейв: можно симулировать почти неограниченное наложение записей;
— Ага, сказал Юрген: изначально японцы разрабатывали это для HDTV, но теперь это вышло и в виде отдельной модели для потребителей — как бы совершенно шикарной…
— И получится как бы реально прикольно…
— Реально, сказал Юрген;
И снова хихиканье Дейва и Юргена; они приходили в себя почти минуту, а потом вернулись к разглядыванию склянок, хотя оба продолжали по необходимости разбрасываться осколками смешков; к этому времени Юрген держал обе ловушки за горлышко, а сачок торчал у него из заднего кармана, тогда как Дейв возился с ключами от машины; впервые я заметил, как на ближайших дубах примостилась полная луна:
— Звучит неплохо, сказал я;
— Ага, ответил Дейв, все еще не поднимая глаз: в смысле, вроде бы…
Потом мы приготовились уезжать; Юрген убрал склянки и сачок к себе в машину — он припарковался чуть дальше поляны, — а Дейв сказал мне следовать за ним до его дома, где мы и сможем поговорить; пока Дейв умасливал свой ленивый двигатель, я сел к себе и бросил на поляну краткий прощальный взгляд; и теперь, когда глаза полностью привыкли к ночи, я заметил две вещи: первое — что штрихованная чернота этой сцены на самом деле рассеялась в ауру на всю поляну, наделяя округу щедрым бескрайним свечением; и второе — что, вне зависимости от этого, бурная деятельность на поляне казалась почти неизменной, несмотря на устранение нескольких ватт обитателей; мы сделали свое дело, разработали нужную нам жилу, но с точки зрения самой поляны мы здесь все равно что никогда и не были…
Скоро машины Дейва и Юргена тронулись, и я последовал за ними; с элегантной линейностью мы втроем пропетляли по извилистым лесным дорогам, общаясь посредством стоп-сигналов, шума двигателя и расставаниями на различное расстояние; ветер затих, небо было практически безоблачным, и долгая улица среди деревьев придавала ночи радушное и тесное ощущение; но, минуя нескончаемые повороты и подавляя нервный инстинкт включить радио, я обнаружил, что меня кое-что беспокоит; мне только что стало очевидно: у каждой из наших машин высочайшая вероятность попасть в аварию; Дейв впереди может столкнуться с чем угодно, от перебегающего дорогу оленя до мегадорогой «импалы», а Юрген посередине находился под угрозой несовершенных и непредсказуемых автомобилей как с фронта, так и с тыла; аналогично и мне приходилось мириться с непредвиденной опасностью сзади, а также с добавочным риском влететь в Юргена и/или в Дейва, если что-нибудь приключится; это казалось несправедливым; на миг я подумал замедлиться, проложить какое-то расстояние между собой и остальными и тем самым снизить угрозу столкновения; но потом понял, что дальность только больше раскрывает меня опасностям, сопутствующим положению Дейва в авангарде, при этом не снижая в приемлемой степени риски пребывания в хвосте; по размышлении это казалось неравноценным разменом; поэтому в конечном счете я остался на месте, последним, но недалеко — хотя немало обрадовался, когда после пятнадцати минут в пути мы наконец добрались до удаленного от дороги жилища Дейва:
— Милый дом, сказал Дейв, выходя навстречу моей машине;
Я припарковался на улице, и мы перешли скромный газон до входной двери; у места была атмосфера приятной неопрятности — два этажа из облупившихся досок под лиственным пологом; коврик с надписью «Добро пожаловать» на невысоком деревянном крыльце лежал в полном метре от входной двери, а множество углов и щелей затуманились от паутины, а самая сложная растянулась между пустым глиняным горшком и подоконником сразу у двери, где висел горшок; Дейв отпер замок и включил свет как внутри, так и снаружи; войдя за ним, я увидел, что прихожая у него длинная и узкая, с тиснеными янтарными обоями и двумя низкими лавочками — по всей видимости, собранными вручную из лакированных ветвей, — вдоль стен; здесь было разбросано множество видеокабелей, подставок для прожекторов и коробок от техники наряду с несколькими парами заляпанных желтых рабочих ботинок, изможденно вываливших языки; затем вошел Юрген, с указательных пальцев которого до ног свисали светящиеся банки:
— Доставка от «Чернобыльской молочки», сказал он;
Дейв открыл подвал в конце прихожей и включил там свет; повел меня с Юргеном вниз, и мы все оглушительно протопали по кафелю ступенек; подвал оказался просторным помещением с низким потолком, пропахшим пылью и листьями, с кафельным полом, несколькими стульями и сложенным столом для пинг-понга, прислоненным сбоку к стене; посреди подвала находилась, как казалось по виду, новая строящаяся комнатка: незаконченная клетка из вертикальных и поперечных балок, торчащих из задней стены, окруженная разнообразными пилами, дрелями и немалой популяцией закрытых банок; большая часть, увидел я по ярлыкам, — со смолами, шеллаками и тому подобным; с другой стороны этой стройки находилась кладовая/звуковой павильон; снаружи она выглядела не более чем непримечательной угловой дверью с грязным пятном у ручки, хотя с расстояния трех метров можно было увидеть сплетенные провода, извергавшиеся через дырку, проштробленную у плинтуса; Дейв с Юргеном направились в кладовую и полминуты обсуждали технические вопросы, потом исчезли внутри и стали готовиться; из скрытых недр кладовой послышались шорохи и скрипы; я заглянул ради интереса, но не увидел в почти непроглядной тьме ничего, кроме Юргена поблизости, оплетавшего металлическую стойку изолентой:
— Мне нравится этот заказ, сказал он тут мне: от меня только и надо, что крикнуть «Камера, мотор»;
После очередного недолгого технического совещания было решено, что Юрген займется съемками, а мы с Дейвом пока поговорим; затем Дейв гостеприимно пригласил меня наверх, в свою комнату; выбравшись из подвала, мы обошли лестницу и поднялись по ней на второй этаж, где Дейв включил еще несколько лампочек; тут я вспомнил, что давно думал у него спросить:
— Эй, Дейв? сказал я, следуя за ним шаг в шаг;
— Йо, отозвался он;
— Знаешь, мне тут было как бы интересно;
— Что такое? сказал он;
— Ну, сказал я, поднимаясь на верхнюю площадку: мне как бы интересно, зачем же вы наловили столько светлячков, раз сказали, что снимать будете только одного;
— А, ответил Дейв: тут все просто;
Он открыл дверь к себе в комнату и включил свет там; затем любезно подождал, пока я войду:
— Ну, наверно, потому, что эту малышню не назовешь киногеничной, сказал он;
— Не понял? сказал я, остановившись в дверях.
— У них какие-то трудности с работой на камеру, сказал он: мы сами не знаем почему, но очень скоро все до одного превращаются как бы в падающие звезды;
— Упс, сказал я;
— Правда, сказал Дейв: иногда они откидываются всего секунд через десять — двадцать, так что, как только мы откупориваем склянку, надо реально торопиться; мы думали, может, это как-то связано с электрическими полями или еще чем таким, но все еще реально не въезжаем;
— Хм, сказал я;
— Но не беда, сказал Дейв: когда они отключаются, всегда можно смонтировать, так что записи это не вредит: не будет никаких неприятных вертикалей света; в этом плане мелюзга не подводит;
— М-м, сказал я.
— А Юрг аккуратно работает метлой;
— Ясно;
— Но не пойми меня неправильно, сказал он: я хочу сказать, мы же все равно снимаем по одному за раз;
Комната Дейва была не прибрана и занята в основном кроватью, чья незаправленная поверхность напоминала рябь озера; одну стену почти целиком занимал комод с зеркалом, заваленный ключами, монетами и бумажками, а о другой позаботилась большая деревянная подставка под телевизор; Дейв жестом пригласил меня сесть в углу за кроватью, в бежевое кресло с обивкой, протертой до ниток на подлокотниках у запястий; усевшись, я увидел приклеенную к комоду фотографию славянского лица с щедрым лбом, подписанную «Сергей Эйзенштейн»:
— Ладно, сказал тогда Дейв: прости, что это так долго заняло;
— Без проблем, сказал я;
— Ну так что, сказал Дейв: что он об этом сказал?..
— Кто? спросил я.
— Твой дедушка, сказал Дейв, закуривая;
— Не понял? сказал я;
— В смысле, с чего он решил…
— А, сказал я: нет, он-то не решил…; прости; наверное, я неясно выразился…
— Ну тогда давай, выразись ясно, сказал он;
Он подошел и сел на кровати лицом ко мне; я сменил позу в кресле, придвинулся чуть вперед:
— Ну ладно, сказал я: так, начнем с того, что я хотел спросить, работаешь ли ты все еще музыковедом;
— Ну да, ответил он: конечно;
— Хорошо; тогда…
— Больше того: могу с удовольствием сообщить, что после немалого бесплодного периода мою статью недавно принял «Журнал Американского музыковедческого общества»;
— Ну тогда: поздравляю;
— Благодарю, сэр; это отнюдь не техническая статья, но я над ней работал продолжительное время;
— Тогда это правда приятная новость;
— Так и есть, сказал он, сложив руки на коленях: я этим весьма доволен;
— Возможно, это что-то релевантное? спросил я;
— К сожалению, никак не связано с нашим делом, сказал он: но для меня это попытка подступиться к тому, что являлось моим главным увлечением вот уже, ох, немало лет;
— Милости прошу, сказал я;
— Что ж, ответил он с долгим выдохом, поднимаясь с кровати, чтобы сбить пепел в изящную пепельницу на ножке: статья имеет отношение к этому демону, Бетховену; как тебе может быть известно, под конец карьеры Бетховен стал одержим вариациями; больше пятидесяти двух процентов его творчества после 1818 года является наборами вариаций или материала в духе вариаций — поразительное число для столь закоренелого новатора; конечно, здесь лучший пример — вариации «Диабелли», выпущенные в 1819 году, где Диабелли — но, опять же, ты это наверняка знаешь…
— Не совсем;
— Итак: Диабелли был музыкальным издателем немалой известности, и он искал для своей компании новую музыку; поэтому попросил пятьдесят композиторов написать по одной вариации на тему простого вальса с намерением опубликовать все пятьдесят вместе; недурной коммерческий гамбит для того времени; среди участников были как Шуберт, так и одиннадцатилетний Лист; в общем, Бетховен написал тридцать три; как сел писать, так этот монстр уже не мог остановиться; он был почти неуправляем — как и практически во всем творчестве последних лет, где вариации раз за разом образуют самый фокус, генеративный центр всего сочинения: соната для пианино в ми-мажоре из опуса 109, и ариетта в опусе 111, и целых четыре из пяти последних квартетов, в том числе упоительное адажио в ми-бемоле из опуса 127 и то волнительное, захватывающее дух анданте в до-диез миноре; и есть стопки других примеров из музыки того периода…
Он начал мерить комнату шагами от конца кровати до буфета, стоящего у длинной стены; на нескольких полках буфета располагалась многоэлементная стереосистема, усеянная спящими диодами:
— И мне стало интересно, почему так: почему Бетховен, героический покоритель новых музыкальных пространств, ни с того ни с сего перешел к радикальному повороту внутрь, к этому неотвязчивому проекту детального переосмысления ограниченного материала — или, выражаясь нынешним жаргоном, почему его так очаровал ресайклинг, пересказ одной и той же своей истории; и тогда это стало основой моей статьи;
— М-м, сказал я;
— А это правда загадка, продолжил он: почему этот титан намеренно пошел против долгоиграющего западного понимания прогресса как экспансии — почему бросил вызов нашему центральному фаустовскому мифу количества — и стал таким саморефлексирующим, таким чертовски самоувлеченным, или, как я сказал в своем тексте, таким ограниченным: пытался породить бесконечность в конечных пределах; как будто он возмутился против понимания истории как прогресса и потому решил отвергнуть механику линейного времени…;
Он сдвинул на место ротанговый стул, заплутавший посреди комнаты вдали от стола; тот скрипел, подскакивая на сосновом паркете:
— И я решил выдвинуть предположение, почему так, сказал он: сперва я искал биографические или исторические объяснения; к примеру, очень долго думал, что это как-то связано с многолетними судебными тяжбами, через которые Бетховен прошел ради опеки над племянником Карлом, к кому он был глубоко привязан: все эти мучительные юридические процедуры послужили образцом для изменений внутри стазиса, движения вперед без движения; затем я думал, что ситуацию можно представить следствием обостряющейся глухоты Бетховена, которая постепенно отрезала его от мира и все больше загоняла вглубь себя, в свой собственный творческий процесс; а может, это реакция на развивающийся в Европе национализм — на сплочение невозможно разнообразных людей в единицы, основанные на внешних и обычно искусственных общностях, — который возник, в свою очередь, в ответ на Французскую революцию и Наполеоновские войны, развеявшие все иллюзии композитора; а после, когда эти подходы не принесли плодов, я даже думал в категориях аттракторов — это уже идеи из физики; как я говорил, это не техническая статья;
— Конечно, сказал я;
— Но потом, знаешь, после стольких размышлений — длившихся многие-многие месяцы — у меня кое-что возникло, так сказать, на семейном фронте; не помню, говорил я или нет, но у меня есть сын…
— Не говорил;
— Ну, есть, несмотря на то, что можно подумать из-за бардака в комнате; и он хороший и разумный паренек — бывает, конечно, ленится — с интересом к электроинженерии, несложной теории относительности и прочим радостям; но еще два года назад он не проявлял никакого интереса к музыке — по крайней мере, не больше неизбежного приобщения по касательной, как нынче у каждого подростка; но потом — около двух лет назад, как я уже сказал, — Майкл однажды вернулся домой из школы с другом Рикки — они знакомы по Младшей бейсбольной лиге, — и стало ясно, что, как они выражаются, у них какая-то тема: пока парни шли в комнату Майкла вон там, я слышал, как они особенно взбудораженно о чем-то щебечут; потом, через несколько минут, я услышал из-за закрытой двери Майкла — хоть и приглушенно — тот особый, как от зажатых кроватных пружин, звук электрогитары в акустике — то есть без усилка; и тут же раздался хор восторженного визга и слегка комичное, излишне воодушевленное пение: если не ошибаюсь, какое-то очаровательное сочинение про крыс и постельных клопов;
Казалось, не замечая, что делает, он остановился в конце кровати и медленно поводил пальцем туда-сюда по изножью:
— На следующее утро Майкл спросил, нельзя ли ему купить барабанную установку; Но ты же никогда не играл, пытался выкрутиться я, пока он не перебил Но я научусь; И они дорогие, и шумные, и, сказал я перед его быстрым Это ничего; и так наш разговор тянулся несколько минут: ну, я решил, это преходящий каприз, который забудется уже с приездом школьного автобуса, но энтузиазм не угасал: в тот вечер Майкл пришел домой с барабанными палочками с пластиковыми концами и всю ночь колотил по кровати, извлекая разные тональности из матраса, одеяла и подушек, а для акцента пользуясь стеной — у нее тон куда выше; а потом, на следующий день, он пришел с несколькими пластинками — The Pretenders, Steely Dan, вкус у него есть, — и уже в следующую среду устроился на работу в местную лавку замороженного йогурта «Свит-н-Слим», откладывая восемьдесят процентов дохода на «Волкмен»; ну, должен сказать, приятно видеть такие старания и дисциплину, но еще должен сказать, что я смотрел на них с некоторыми сомнениями: в конце концов, его заинтересовали барабаны — не то чтобы излюбленный инструмент Букстехуде; но все-таки это музыка, утешал я себя, и в каком-то смысле она его оживила по-новому;
У маленькой раковины в дальнем углу, в темных десяти метрах от меня, он помыл руки; потом снял с вешалки белое полотенце и вытерся;
— Но в конце концов мое сопротивление ослабло, и я решил, что его новому энтузиазму не повредит и какое-нибудь поощрение; так что, помню, за ужином во вторник вечером я дождался десерта, чтобы сообщить ему, что в следующую субботу можно съездить в музыкальный магазин «Саундмастер» в Сент-Джозефе, посмотреть, что найдем; ну, он очень мило завизжал, схватил меня за плечи и поцеловал в щеку, потом убежал, и матрасный концерт не прекращался всю ночь; ну, надо сказать, я был доволен, а в лофте всю неделю царила гармония: Майкл был весел и очень энергичен и каждый вечер перед сном обязательно желал мне «спокойной ночи»;
Затем наконец настала суббота, и во время поездки в музыкальный магазин я установил некоторые правила: никаких репетиций после десяти ночи, не забывать о домашней работе, испытывать великую благодарность до конца дней своих; Майкл тут же дал согласие на все и снова меня обнял; наконец мы доехали до «Саундмастера» — большого магазина на Мессани-стрит, — и для Майкла это был, ну, форменный Диснейленд: гитары, развешанные, как утки в китайской лавке, ряды усилителей, больших и малых, барабаны в конических штабелях или в укомплектованных установках, чрезвычайно грязные белые кафельные полы; и, надо сказать, зрелище правда было необыкновенное: сперва Майкл чуть ли не боялся дотронуться до барабанов; просто подошел к выставленным стойкам, цимбалам и томам, насколько мог, и потом просто взирал, будто на оракулов, излучая изумление и нешуточное ощущение сакрального; еще никогда я не видел на его лице такого благоговения и ожидания; ужасно трогательно; но скоро появился продавец — на удивление, мужчина средних лет — и со впечатляющей фамильярностью представился Бобом; а потом Боб спросил, может ли — здесь я цитирую — чем-нибудь помочь; с удовольствием уступая власть, я позволил Майклу ни в чем себе не отказывать: он с просто-таки восхитительным нетерпением выпалил, что разыскивает установку «Тама» из пяти инструментов — два навесных тома, два напольных, может, три тарелки, — и предпочтительно в тигровой окраске; Боб сказал Звучит неплохо, у паренька хороший вкус; потом показал нам прямо поблизости установку «Тама» с двумя тарелками — хотя насчет третьей, «шипучки», сказал он, можно договориться отдельно; а еще эта установка — цвета розового шампанского: на тигровую покраску уйдет от восьми до десяти недель — Ничего! перебил Майкл с ветреностью, легко объяснимой астральной лучезарностью его лица; и я видел, что Майкл уже ласково поглаживает края тарелок и потирает лаги барабанов; а потом чуть не сбил рукой хай-хэт, когда его увлекло медленное, неудержимое желание слиться с установкой в экстазе; короче говоря, это была одержимость — которая на самом деле передавалась и мне вплоть до момента, когда Боб, не вынимая жвачки изо рта, упомянул, что барабанная установка стоит почти тысячу девятьсот долларов;
Он прислонился к ближайшей из двух несущих колонн в помещении:
— Мои веки сомкнулись; я ощутил мрак; я предвидел разочарование; но это было невозможно; мои финансы, сам можешь представить, довольно ограничены; и вот с печалью и страхом я положил Майклу руку на плечо, чтобы мягко отвести от барабанов; Может, нам лучше…, сказал я, отлично зная, что заканчивать предложение необязательно; и уже когда Майкл отвернулся к другим установкам, его глаза опустились и обратились внутрь; Но это же, сказал он, это же прям оно — прям оно; и потом начались Но, папа, можно ведь, и Ну я обещаю, и Я буду отрабатывать два года…; и я попросил продавца ненадолго нас оставить, и взял Майкла за плечи; потом, полностью осознавая тяжесть ситуации, обнаружил, что вынужден озвучить ужасно очевидное: что тысяча девятьсот долларов — это очень много денег за то, в чем он только начинает, и про что не знает, сколько еще будет увлекаться; и он сказал Но па-ап с долгим и тяжелым вибрато на последнем слоге, и потом резко отвернулся и мрачно затих; но потом подошел продавец и сказал, что может кое-что нам предложить; он провел нас на несколько шагов к задней части магазина и прямо перед отделом клавишных показал черную барабанную установку, громоздившуюся на полу зиккуратом; потом объяснил, что эта установка, от железа до мембран, точно такая же, как «Тама»; производится точно теми же людьми, которые производят установки «Тама», на той же самой фабрике из тех же самых материалов; единственная разница — вторая установка продается под названием «Пауэр Плюс»; за этим исключением установки полностью идентичны, только вторая обойдется всего в восемьсот девяносто пять; ну, говоря начистоту, я был удивлен, доволен и даже тронут предложением продавца — обычно в коммерческом секторе не ожидаешь таких откровений; и я уже собирался уточнить подробности, когда обернулся и увидел, что Майкл стоит как отравленный: с серым лицом, замкнутый, уставился в грязный кафель; так что я сказал продавцу, что нам надо будет подумать, и поблагодарил; потом взял Майкла за руку и двинулся на выход;
Он достал из нагрудного кармана еще одну сигарету; потом закурил от картонной спички из коробка; последовал краткий вздох:
— По дороге домой в машине от последствий не было отбоя: Но, пап, говорил он, Но пап, после чего в ход пошло Но как насчет того, что хочу я?, и У меня что, нет права голоса — это все-таки мой барабан; а потом было Но ведь никто не играет на «Пауэр Плюс» — никто даже не слышал о «Пауэр Плюс»; Крейг Норден играет на «Таме», и Нил Курт, и они получают что хотят…; и после финального и леденящего кровь А я хочу «Таму!» последовали ругательства, оскорбления и сварливость и, наконец, молчание, продлившееся и после грохота двери в его комнату; и той ночью стука по матрасу я уже не слышал;
Он посмотрел на тыльную сторону правой ладони, в которой дымила сигарета:
— Что ж, говоря честно, сие происшествие со всем вытекающим было для меня довольно трудным; в дальнейшем жизнь здесь значительно ухудшилась: Майкл хамил или вовсе не разговаривал; поутру выбегал в школу, потом вбегал вечером, хватал что-нибудь на ужин и запирался у себя; больше не просился в ванную первым и даже бросил слушать свои альбомы; тем временем мне стало трудно сосредоточиться на своих; я сидел в своем кресле для прослушиваний, окруженный Das Lied von der Erde[8], а сам слышал только Зачем это нужно? Зачем это нужно? Что происходит?..; и размышлял, и размышлял, и вновь и вновь ворочал ситуацию в мыслях, бесконечно, просто бесконечно; и длилось это целыми днями: иногда я часами просиживал перед немым музыкальным центром после того, как замолкнут альбомы, вращая в голове возможные ответы; но отвергал все, находил изъян в каждой рассмотренной рационализации; и, несмотря на мои постоянные попытки смягчить Майкла — устроить барбекю, разрешить не ложиться допоздна, никак не скрывать, что я хочу закрыть этот вопрос, — пропасть между нами росла заметнее и даже шире; Майкл даже перестал морщиться, когда игнорировал мои вопросы; в этом общем пространстве мы каким-то образом начали жить в совершенно разных вселенных…
Что ж, двух таких недель мне действительно хватило с головой, и я решил покончить с этим, действительно оставить позади и привнести в ситуацию голос разума; так что в следующую пятницу, пока Майкл был в школе, я вернулся в «Саундмастер» и купил барабанную установку «Пауэр Плюс»; даже раскошелился на третью тарелку, шедшую отдельно; затем весь день потратил на сборку в самом лучшем виде, отполировал хром и стойки и положил на басовый барабан две пары палочек; установка так чертовски впечатляла, что я не сомневался: она растопит сопротивление Майкла, особенно раз уже становилось очевидным, что он тоже устал от трения и схватится за любой повод для перемирия; так что тем вечером я ждал в этом самом кресле, когда Майкл вернется домой, пытался читать Тови о пассакалье, но ни на чем не мог сосредоточиться; и дело уже шло к восьми, когда я наконец услышал, как в замке чирикнул ключ Майкла; что ж, тут у меня скакнул адреналин и пересохло в горле, и затем, когда дверь неожиданно замерла на середине движения, а Майкл впервые заметил установленные барабаны, я стал весь ожидание; и затем он вошел и подошел прямо ко мне, просто прошел через лофт; и потом поблагодарил меня, прямо и безыскусно, и обнял, и держал за спину; потом пошел к себе, сказав, что играть уже поздно — да так и было; потом закрыл дверь и на следующий день съехал;
— Съехал? переспросил я;
— К своей матери, в Южную Каролину, пропал на следующее утро, и, пока он не позвонил, я два дня жил в адской нервотрепке; билет он купил на свои сбережения для «Волкмена»;
— Хм, сказал я.
Он заложил выбившийся пучок волос за ухо; глаза не сходили с серого окна, которое выходило, насколько я мог судить, на безликое воздушное пространство:
— Что ж, сказал он: в любой значительной музыке важен диссонанс;
К тому времени сигарета прогорела до его пальцев; он загасил ее в дребезжащей крышке от банки из-под краски, стоящей на рабочем столе, сразу у двери:
— И впоследствии, когда было решено, что Майкл останется у матери, у меня, так сказать, появилось чуть больше свободного времени; и так я обнаружил, что мне предоставлена щедрая возможность обдумать это злоключение; что ж, довольно продолжительный период времени я, скажем так, все еще активно переживал из-за ситуации; и не отпускал ее, правда, — думал о ней нескончаемо, снова и снова, просто-таки все время; но за этот период, как ни странно, в самый его разгар, я обнаружил, что тянусь мыслями к Бетховену; и в конце концов пришел к выводу, что здесь может существовать некая связь — между моей ситуацией и моими музыковедческими загвоздками; и так за несколько недель постепенно сформировалась мысль: что поздний интерес Бетховена к вариациям связан не столько с расшелушивающимся развитием или управляемыми тональными полями, как учат по традиции, сколько с алгоритмом разрешения проблем; другими словами, для Бетховена вариации стали музыкальным способом что-нибудь обдумать — своего рода попперовский метод испытания аспектов, допущений и слабостей тематической гипотезы с разных точек зрения; другими словами, вариации, как и мои размышления, представляют собой вылазки к некоему высшему пониманию, повторные хватания и кружения по направлению к какой-то центральной истине; но еще вариации иллюстрируют то клише, что истина в конечном счете остается неопределимой; потому-то и нужны сложные пляски вариаций: мы никогда не приходим к тому, что ищем, где больше не понадобятся все нашаривания, все переборы вариаций, к той точке, где больше не будет музыки, — на что я отвечу И к лучшему!; таким образом, для позднего Бетховена лучше красота борьбы и тщетности, чем иллюзия достижения; ибо пока мы боремся, сказал бы он, мы прекрасны;
— И это тезис твоей статьи;
— Совершенно верно; и могу с удовольствием доложить, что ее тепло приняли в журнале АМО; я даже получил записку с приятными словами от какого-то младшего редактора;
— Браво;
— Благодарю; и я в самом деле верю, что у статьи есть ценность, особенно раз она рассматривает техническую тему с нетехнической точки зрения — это всегда предпочтительный подход;
— М-м;
— Да, сказал он и выдохнул: но, конечно, сына мне это не вернуло…
Он остановился и сел на кровать рядом со мной; та фыркнула под его весом:
— Но, полагаю, вы с Майклом восстановили общение, сказал я;
— Спорадическое, сказал он: мы перезваниваемся;
— Тогда ты никогда не думал отправить это ему? сказал я, показывая на круги и цилиндры барабанной установки посреди комнаты;
— Да нет, сказал он: в конце концов, едва ли известно, что случится; и вообще-то я не против оставить ее здесь, даже не трогать: я ее считаю своего рода мемориальной скульптурой;
— Хм, сказал я;
— Твою мать твою мать твою мать твою мать, сказал он;
— Прошу прощения? говорю я;
— Знаешь, мне надо сходу кое-что обозначить, говорит он: и это вот что: есть одно — только одно, — чего я хочу от этой жизни; во всем божьем творении меня удовлетворит только одно…; но по этому одному я тоскую, горю, я этого жажду, алчу и вожделею; это придает суть и текстуру всему остальному опыту, это источник всего смысла: чтоб этот гребаный разбрызгиватель наконец повернулся!..
Все это время он не поднимается с газона, лежит ничком, возится с крошечной головкой разбрызгивателя прямо у себя под носом, нижний хрящ которого почти наверняка щекочет всклокоченная трава газона; разбрызгиватель состоит из маленького круглого основания и одной короткой трубки, держащей на весу две выгнутых наверх руки, словно миниатюрный тяжеловес, с гордостью демонстрирующий мускулы; с моей точки зрения, с этой штукой мало что можно было сделать, но Ник не унимается — все пропеллирует руки разбрызгивателя указательным пальцем, хватает его и трясет или одержимо откручивает и снова затягивает шланг:
— Ладно, говорит он затем: Ладно…; теперь последняя попытка…
Он привстает на полукорточки, потом семенит вдоль шланга до маленького крана, торчащего из стены гаража; изучив шланг еще раз, он выжидает, а потом рвано крутит кран:
— М-мать, говорит он, когда разбрызгиватель просто мечет воду по бокам, нисколько не двигаясь; на мой взгляд, выглядело это так, будто из бицухи мини-силача брызнули ручьи избыточного тестостерона;
Ник мне нравится: у него этакое облысение — медово-розовый кружок, растущий над опушкой на темечке, — которое не сказать чтобы можно было часто увидеть, и еще очень тощие руки, которые он подчеркивает мешковатыми закатанными рукавами; еще мне нравится, как он пропускает место над кадыком, когда бреется, и нравится костлявость его босых ног; он встает, выключает воду и направляется к задней двери своего дома:
— Пошли внутрь, говорит он;
Придерживая для меня дверь:
— Итак, говорит он: о чем это бишь ты…
— А — да, отвечаю я, войдя в мрачный коридор: ну, кажется, о том, с чего у меня все началось…
— Ага, говорит он;
— М-м, говорю я и отхожу к стене, чтобы пропустить Ника: ну, как мы уже, кажется, обсудили, у меня в детстве, а может, лет в семь или восемь, был такой период, когда мой дедушка жил совсем рядом с нами — не больше часа на машине, если я правильно помню; сомневаюсь, что он снял тот дом из-за близости к нам, но мать пользовалась этой возможностью вовсю, так что мы ездили к нему чуть ли не каждую вторую субботу;
— М-м, говорит Ник;
— И вот мы туда ездили и как бы просто сидели целый день — мать разговаривала или просто вязала что-то свое, — а меня вскоре более-менее предоставляли себе; обычно приходилось играться во дворе с какой-нибудь фигней, которую мы привозили, потому что у дедушки на самом деле было мало что интересного, но однажды днем мне взбрело в голову пошнырять по дому; и тогда-то это и попалось мне в его спальне;
— Хм, говорит Ник, задержавшись перед дверью в конце коридора;
— Ага, говорю я: дедушка просто сунул альбом куда попало, и он мне встретился на полу в его чулане, среди старых башмаков, чемоданов и всего такого; и помню, в тот первый раз он меня действительно заинтриговал: это была такая большая, коричневая, потрепанная штука, с жесткой кожаной обложкой в старинном стиле, вся захватанная, расцарапанная и потрепанная, и она держалась на грязных черных шнурках, пропущенных через три металлических колечка на боку;
— М-м, говорит Ник;
— В общем, меня это в конце концов заинтересовало; и вот в тот день я кладу его на старый дорожный кофр у него в спальне, поверх досок и пыльной кожи, и начинаю листать; и альбом такой классный, и реально старый, и пахнет стариной, и каждый раз, как я переворачиваю страницы и нюхаю клубы пыли, кажется, вот-вот начнут где-нибудь отваливаться и рассыпаться крошки желтой бумаги;
Наконец Ник отворачивается и входит в комнату, которая оказывается длиннее, чем выглядела из коридора; неравномерно освещенная дневным солнцем из окна, комната была какой-то не то мастерской, не то студией: местами вдоль трех стен стояли разные картотеки и буфеты, а также два чертежных стола причудливого вида; в одном углу приткнулась пара пробковых досок, а посреди белого кафельного пола парили два одинаковых вращающихся кресла; у одного стола находилась явно очень нужная корзина для бумаги; включив верхний свет, Ник предлагает мне одно из кресел, а сам плюхается во второе:
— Ладно, говорит он тогда: о чем это бишь ты;
— Ага, отвечаю я и усаживаюсь в скрипучем кресле на колесиках: в общем, по какой-то причине, которую я до сих пор толком не понимаю, я постепенно привязываюсь к этой штуке и каждый раз, когда мы приезжаем к дедушке, стараюсь подняться наверх и посмотреть на нее еще; и, короче, было прикольно: просто альбом как будто охватывал столько тем и казался, не знаю, полным жизни: даже восьмилетке все фотографии, газетные вырезки и все, что он там хранил, всех размеров, форм и конфигураций — они все как будто рассказывали о жизни, в которой было столько содержания, столько настоящей деятельности, а не просто одних и тех же автоматических телодвижений; она как будто так и шумела…;
— М-м, говорит Ник;
— И еще мне нравилось, что она менялась — что она могла меняться: в то время дедушка все еще время от времени уезжал, а когда возвращался, в альбоме были новые фотографии; альбом казался живым, прямо как он сам, собирал впечатления, развивался вместе с ним без очевидного плана или предопределенности — но все это по-прежнему непосредственно отражало его самого, короче, его суть; и отчасти мне казалось, короче, что альбом в каком-то смысле поддерживает в старике огонек — что пока в этой книге еще что-то появляется, он сам будет рядом, даже вечно…
— М-м, говорит Ник: ага…
— Вот и, в общем, и все;
— Ну хорошо, говорит Ник: отлично; и спасибо;
— Без проблем;
— Хорошо, говорит Ник и чуть выпрямляется: ну, пожалуй, надо начать с того, что, знаешь, твой звонок реально меня завел;
— Правда? говорю я.
— Абсолютно, отвечает он: знаешь, я повесил трубку и задумался о твоих словах…
— Отлично;
— Ага: и знаешь, на следующий день я просто вынул все свои старые коробки и вещи — чего не делал целую вечность — и начал в них копаться; и, скажу я тебе, весело было необыкновенно;
— Отлично, говорю я;
— Ты знаешь, мой отец, если так подумать, реально был этаким архивистом…
— Вот да…
— Сохранял и копил столько барахла, которое любой другой назовет даже меньше чем банальным, но, если реально так подумать, это же реально фольклор, настоящий фольклор…
— Именно;
— Как бы, я нашел поразительные колонки светской хроники из таких газет, на которые даже местные попугаи не помнят, чтобы срали, — про свадьбы, рождения и открытия заведений, все такое, — и, типа, заметку о лотерее с призом в виде последней лошади пожарной станции в Прайор-Крике; и он даже коллекционировал старые анекдоты, просто стопками, записывал на задней стороне рецептов из своей аптеки и связывал в пачки;
— Хм, говорю я;
— Как бы, кто бы мог подумать, что у них есть хоть какая-то ценность? говорит Ник: но он знал…
Отлично: теперь в Нике разожжен огонь; это мне только на руку:
— Между прочим, говорит Ник: откуда мы знаем, что Иисус был евреем?;
— Прошу прощения? переспрашиваю я;
— Откуда мы знаем, что Иисус был евреем? повторяет Ник перед тем, как просветлеть до ухмылки: это один из его анекдотов;
— А, говорю я и кручусь на кресле в сторону: ну… я что-то и не знаю;
— Мать считала его Богом, а он считал мать девственницей;
Ник смеется, пока я разворачиваюсь на кресле спиной, чтобы выдать свою менее бурную реакцию за что-то большее; но, отвернувшись и ожидая, пока Ник утихнет, я замечаю, что в комнате, где мы сидим, какое-то необычное изобилие полок; практически все стены завешаны металлическими кронштейнами, даже если места хватает всего на одну-две доски, а остальное пространство заполняют шкафы и буфеты, большинство — приоткрытые; далее: почти на всех полках лежат невысокие и аккуратно сложенные кипы бумаг; уже стало ясно, что Ник хорошо реагирует на любопытство, и я решаю этим воспользоваться:
— А что насчет тебя? спрашиваю я: чем занимаешься, если не секрет;
— Вовсе нет, говорит он: я занят митозом;
— А кто нет, говорю я;
— И в самом деле, отвечает Ник и улыбается: вообще-то я работаю в анимации — занимаюсь мультипликацией;
— А;
— Ага; и прямо сейчас работаю фазовщиком;
— Прошу прощения? говорю я;
— Я фазовщик, говорит он: я рисую кадры, которые идут между кадрами, нарисованными старшими аниматорами;
— Впервые слышу, что есть такая работа;
— Есть-есть, отвечает Ник: существует со времен немого кино; видишь ли, студийные боссы быстро смекнули, что главным аниматорам, которые зарабатывают больше всего, ни к чему рисовать каждый кадр в мультфильме; уже минимум в двадцатых они знали, что ощущение действия передают только так называемые ключевые рисунки — типа, например, если анимируешь подающего в бейсболе, то рисунок, как подающий отклоняется для броска, и потом рисунок, как он выкидывает руку вперед до конца, — это и будут ключевые кадры; а потом приходят низкооплачиваемые негры вроде меня и делают все переходные наброски, чтобы завершить движение;
— Получается, ты должен очень много рисовать;
— Не так уж много; работы хватает, но эскизы не обязаны воспроизводить последовательность на экране целиком; как бы, это не матан; вот…
Он подскакивает и хватает с ближайшей полки стопку бумаги высотой в три сантиметра; потом встает за мной, наклоняется над плечом и проводит большим пальцем по краю пачки, чтобы пролистать у меня перед лицом страницы; на них оказывается последовательность карандашных набросков мультяшного грызуна, который стоит на двух лапах в зутерском костюме и панамке — так сказать, мышиный Кэб Кэллоуэй; и, пока пролистываются наброски, я вижу, что грызун отплясывает меренге — как будто довольно умиротворенно, с закрытыми глазами, закинутой мордочкой, щелкая пальцами, с маленькими линиями звука, исходящими от пальцев, пока он крутится на белой поверхности бумаги; пролистав, Ник возвращается к началу и показывает рисунки по отдельности, очень медленно сменяя несколько последовательных листов, чтобы продемонстрировать, насколько различаются фигуры; по крайней мере на мой взгляд, скачки от одной зарисовки к другой отличаются разительно, почти несводимо сильно:
— Хорошая сценка, говорит Ник, возвращая рисунки на полку и присаживаясь: в общем, видишь, что происходит: как только мозг фиксирует достаточно сходств между фигурками, он понимает — просто знает, — что это один и тот же персонаж; затем с помощью старого доброго постоянства зрения ты сливаешь движение воедино, и последовательность оживает; то, что может показаться невозможной разницей в отдельных рисунках, тонет в несущемся потоке;
— Хм, говорю я;
— Более того, Чак Джонс рассказывает про былые деньки в «Термит-Террас», когда подшучивали над новенькими фазовщиками, которых надо было обучать, — типа, над кем-нибудь вроде Бенни Уошема, который рисовал такие классные пальцы; новенького назначали фазовать сцену, где, скажем, Багз Банни бренчит на банджо, и потом снимали эту последовательность рисунков, чтобы показать, как сцена выглядит, — реально снимали рисунки на камеру, это называется карандашным тестом; но посреди эпизода подбрасывали кадр, ну, как Багзи трахает милую крольчиху, и не говорили новенькому фазовщику заранее; потом реально ставили для новенького фазовщика карандашный тест в проектор; чтобы он видел, как его работа выглядит на экране; и вот все смотрели, и проскакивало саботированное место, а парень даже не замечал, что там лишний рисунок; просто спокойно смотрел сцену и никогда ничего такого не видел, потому что все проскакивает слишком быстро; и потом они спрашивали новенького о мнении, и он всегда говорил Отлично, типа, отлично, все хорошо выглядит; но потом они снова включали пленку и останавливались на наброске с неистовыми кроличьими сношениями, и у парня просто крышу сносило;
— Ха, говорю я;
— В общем, как видишь, даже самые дикие вставки не нарушают общего течения;
Я видел, насколько Ник увлечен этой работой: чем больше он говорил, тем оживленнее становился, тем более распространенными становились его промежуточные фазы, пока он качался взад-вперед в крутящемся кресле и болтал руками; мне так и представлялось, как он достает откуда-нибудь из тайника позади огромную резиновую кувалду в шесть раз тяжелее его и колотит меня по башке — просто от избытка энтузиазма; но я знаю, что мне нужно пользоваться этой энергией:
— Другими словами, ты говоришь, что в ходе всего «Питера Потама» могут идти целые пачки развратных двадцать пятых кадров;
— Не совсем, говорит Ник и с улыбкой откидывается: есть же у нас какая-никакая профессиональная этика; и на случай, если мы об этом решим подзабыть, за работой обычно строго наблюдают; каждый кадр того, над чем я сейчас работаю, просматривают как минимум дважды; это научный фильм, все должно быть точно;
— Научный мультфильм? переспрашиваю я;
— А то; в науке все время что-нибудь иллюстрируют с помощью анимации — из-за ее точности: все думают, что первый полнометражный мультфильм — это «Белоснежка», но в 1923 году Флейшеры уже выпустили мультфильм о теории относительности, и с тех пор выходила еще куча всего;
— Сильвестр как кот Шредингера;
— Именно, говорит Ник;
— Так над чем конкретно ты сейчас работаешь? спрашиваю я;
— Фриланс для небольшой студии в Талсе, говорит он: фазую хороший трехминутный мультфильм о делении клетки;
— Отлично;
— Ага; студии достался большой контракт с Южным образовательным фондом, так что ставки немаленькие — образовательные мультики будут крутиться в детских умах следующие двадцать лет; но пока что все выглядит неплохо: жду не дождусь, когда мы отошлем это в Оксберри;
— Звучит классно;
— М-м, говорит Ник: и должен сказать, все идет хорошо: как бы, сейчас мы делаем часть про митоз, а это одна из наших связей с амебами, так что это обязательно надо сделать как следует;
— Обязательно;
— Вообще-то это даже красиво, говорит Ник: как бы, рассказывать историю одной маленькой клетки — как в экстазе жизнетворной силы и развития она стремится вперед и чудесным образом делит свое ядерное вещество, чтобы образовать свою точную копию, и в дрожи становится двумя одинаковыми дочерними ядрами — это великолепно; это фантастика…
— М-м, говорю я;
— Как бы, я получаю от аниматоров наброски кругов, червячков и пятнышек, и это все клеточная мембрана, хромосомы и веретена — абстрактные фигуры, символизирующие настоящие частицы живой материи — жизненности…
— М-м…
— А потом я могу подстегнуть процесс!; графитом, техникой и технологией я оживляю жизнь!; как бы, я тебе отвечаю, для меня, фазового художника, это восторг и маленькая тележка: совершить переход от сущности к сущности;
— Я понимаю…
— Как бы, это чуть ли не уцененная теология: Потеряй себя, чтобы найти меня, — а потом узри, что это опять ты… но теперь тебя больше, ты размножившийся… с перевернутыми одинаковостью и разницей… и опровергается деление… и окончательно и решительно отметается плотский ужас дистанции…; например, вчера студия прислала пачку ключевых кадров для стадии митоза под названием анафаза, и это реально здорово: как раз выходишь из метафазы, и все дочерние хромосомы собираются в самом центре клетки, сверхъестественно расположившись вдоль экваториальной плоскости; а затем, сразу после этой ошеломительной конъюнкции, хромосомы необъяснимым образом начинают делиться — разбегаться в волшебной синхронности, разворотив свой мир в этой чудесной страсти реконфигурации, в этом напористом повторном самоутверждении, разворошив прошлое, чтобы сотворить мечту о будущем без смерти; и все вокруг, вся жизнь просто яростно са́мостит, инстинктивно производит бесконечные личности, сохраняет сохранение, и микротрубки выхватывают свободные молекулы из цитоплазмического запаса, чтобы расти, или даже возвращают туда фрагменты своей субстанции, чтобы взаимодействовать, собираются и разбираются в этом постоянном переливающемся потоке, сплавляясь со своей средой или возникая из нее, обогащаясь и усиливаясь с каждой модуляцией, самоотверженно приобщаясь к этому великому взаимопроникающему клокотанию, растворяя разницу между «давать» и «принимать», о!.. О, там… оооо!.. лови… лови ее… и тащи… тащи ее… поймал… я… слава богу… на месте, в безопасности… в моих… слава богу, в безопасности в моих руках… и на месте… фьюх… фьюх…; вау, в этот раз чуть не упала; блин, страшно-то как было; правда страшно; да уж, в инструкциях никогда не пишут, как это трудно устанавливать; ну правда, никаких намеков, чего ожидать; должно быть, считают, что люди такие О, антенна: все просто — возьми да поставь; но нет, правда тут много тонких моментов: надо учитывать направление, и крепежи, и силу ветра, и все такое, а потом еще найти место на крыше, которое выдержит антенну; так что это куда сложнее, чем может показаться; и все же, несмотря на мои, скажем так, сегодняшние пируэты, я все равно думаю, что лучше поставить антенну здесь, вплотную к дымоходу: я смогу закрепить всю нижнюю стойку антенны, тогда будет стоять надежней, и вроде получится выжать несколько лишних дюймов высоты; а это правда важно: короткие волны — это еще просто, отскакивают себе от ионосферы или расходятся поверхностными волнами, так что прием всегда хороший; но вот длинные — там, где крутят самое интересное, — работают исключительно в пределах видимости, так что чем выше антенна, тем лучше, особенно для того, что мне нужно; я восемь месяцев копил на этого здоровяка (включая 60 долларов за один только ротатор — гр-р-р…), но он хорош, и с ним получится поймать больше всего; это по-своему забавно: чем ты выше, тем дальше дотянешься: рост становится шириной; а мне нужно столько, сколько только можно: в наши дни транслируют так мало, что пойдешь на все, лишь бы поймать побольше: приходится отнимать у небес; боже, не могу даже представить жизнь в Золотой век, в тридцатые и сороковые, когда радио было как душ: просто поворачиваешь ручку — и на тебя хлещут передачи, целыми потоками, хоть залейся, пей кожей; и в доступе постоянно, все время, всегда отличные драмы и комедии; правду поют в песне, что видео убило радиозвезду — что глаз со своей неудержимой тактикой выжженной земли в затяжной войне органов чувств мобилизовал против радио какой-то технологический закон Грешема и почти целиком задвинул его в сторону; но это же радио, всегда хотел сказать я, радио — живой медиум, медиум взаимообмена!; в смысле, как можно устоять против такого богатства — просто включаешь, сворачиваешься калачиком и погружаешься в мягкость, а потом возносишься силой одних только голоса, слов и инстинкта к коммуникации; куда только ни попадешь с закрытыми или широко открытыми глазами; в смысле, эта насыщенность чувствуется даже в моих альбомах переизданий, где некоторым передачам уже под пятьдесят лет; только задумайся: полвека; а кто, интересно, вспомнит через пятьдесят лет с этого момента «Внутренние ресурсы» — тот мини-сериал, который родители подбивали меня смотреть сегодня; мол, я извлеку ценный урок; я ответил, уж лучше меня раздавит экскаватор; уже одно название — «Внутренние ресурсы»; в смысле, ум за разум; это же не коммуникация с, а коммуникация в; если так хотите знать, я с радостью уступил свой подвал родакам на вечер; на этот счет — никаких проблем; а кроме того, выдалась возможность подняться без ненужных наблюдателей сюда, в темнеющий свет — убраться подальше от глаза, этого дурацкого органа; боже, глаз — это же вор чувств; он больше обманывает, чем передает; достаточно просто вспомнить результаты опросов после дебатов Никсона/Кеннеди в 60-х: кто выиграл?..
— Телезрители: Кеннеди
— Радиолюбители: Никсон
Может, с нашей точки зрения это и не самый удачный пример, но все-таки: каждый современник утверждал, что Никсон давал ответы продуманней, а это, конечно, и должно быть главным; и еще тот случай, когда британский журналист, сэр Робин Дэй, выяснил, что радиослушатели почти на пятьдесят процентов вероятнее телезрителей распознают, когда человек лжет в эфире; так что это правда — двух мнений быть не может: ухо видит то, к чему слеп глаз, видит потемкинский свет насквозь; я правда верю, что увидеть человека — значит в каком-то смысле ограничить его, но слушать — значит дать ему расцвести; только вспомним великих виртуозов радиоволн — Би Бенадерет, Руби Дандридж и, конечно, Мел Бланк: эти люди играли где-то в шести сериалах за неделю, да в каждом еще озвучивали — кто знает? — по восемь разных персонажей; то были времена, когда человек мог быть лесом — и каждая ветка, каждый листик, каждый сучок сообщали какую-то беспримесную истину; Рэймонд это понимал; мы заходили ко мне в комнату, и закрывали дверь, и выключали телевизор и музыкальный центр, и потом просто расслаблялись, были сами собой: я ложился на кровать, а он ложился спиной на пол, подложив под голову сложенные бабочкой руки; и я приносил печенье «Малломарс» и — когда были — «Скутер Пайс», а нередко и всякое другое; другими словами, мы погружались в спокойное, настоящее умиротворение, пока просто жевали что-нибудь вкусное и пялились в потолок, где не было ни плакатов, ни фотографий; и болтали о том о сем из школы, или прикалывались абсолютно надо всем, а потом, когда на него находило настроение — но с немалой напускной внезапностью — Рэймонд начинал изображать голосом барабанную дробь, разрастающуюся и драматичную, — рам-м-м-м…; и я, будто откликаясь на какой-то запланированный сигнал — без удивления, а расслабленно и просто и во все горло, — изображал Эда Херлихи и:
— Это «Большое вещание» 6 июня 1987 года!..
И устная барабанная дробь Рэймонда нарастала, и потом — снова я:
— В прямом эфире из студии KTGE в Оклендоне, и сегодня наши особые гости… неужели это Арти Ауэрбах в роли мистера Кицела?..
И теперь Рэймонд с идеальной пародией:
— М-м-м-м-м — возможно!..
И снова я:
— И неужели я вижу Генри Моргана из сериала «Вот и Морган» с радио «Мучуал»?..
И снова Рэймонд, вылитый:
— Добрый вечер, кто угодно…
Потом я:
— А это Генри Олдрич, исполненный великим Эзрой Стоуном?..
И снова Рэймонд:
— Иду, мам!..
Так классно; мы этим занимались как будто часами напролет — пара лесных существ, затерянных в сплетении голосовых лоз; я смеялся и хихикал, потому что Рэймонд был мастерским подражателем, и «Малломарс» были вкусные, и мы просто таращились в потолок и давали волю голосам; но для меня, должен сказать, во всем этом существовало что-то еще, еще какой-то аспект: потому что посреди нашей игры в радио, пародий, смеха и полнейшего наслаждения я иногда чувствовал, как минимум иногда, будто обрел безвременье или как минимум намек на него — если вы не против таких выражений; но честно, это были мгновения безвременья, когда я просто отделялся от времени, расслабленный и свободный, благодаря нашему восторженному забвению о хлопотах, нашему взбудораженному срезанию кукловодческих ниток времени; и было здорово; и отчасти поэтому мне кажется попросту немыслимым, что такой традиции, такой богатой истории коммуникации и взаимодействия позволили зачахнуть, практически умереть; как по мне, здесь попахивает какой-то тиранией — тиранией, о которой никогда всерьез не говорят и которую нам полагается считать естественной и неизбежной; но все же я бы не сказал, что она мне нравится; как и Рэймонд; нам обоим это вовсе не нравилось; конечно, по-настоящему мы поделать ничего не могли, мы оба поняли, что с этим придется просто жить, но однажды мы с Рэймондом правда пытались укрепить оборону против этих тенденций или как минимум создать скромный противовес; и вот какой: мы вдвоем, сами по себе, составили план, который, как мы надеялись, в каком-то важном смысле воскресит медиум радио; мы трудились над планом два долгих вечера у меня в спальне, в компании коробки «Ванилла Вейферс»; мы решили, что пойдем на радиосети, предложим новый радиосериал — первый в своем роде за многие десятилетия — и гарантируем, что этот проект целиком возродит медиум со всеми вытекающими коммерческими возможностями, хотя для себя дополнительных роялти мы не попросим; это было бы возвращением еженедельной радиодрамы, с получасовым хронометражем, место действия — город средних размеров, с меняющимися действующими лицами, и называлось бы это «Мир блондинов»; и каждая передача начинается — даже раньше музыкальной темы, с которой мы так и не определились, — с устного заявления одного из продюсеров шоу, либо Рэймонда, либо меня, о том, что каждый участник актерского состава — блондин или должен считаться блондином; (Рэймонд хотел расширить эту гарантию на всю производственную группу, но я отказался: это могло бы показаться оппортунизмом;) уже затем, после этого, идет собственно драма; сюжеты, решили мы, можно придумать по ходу дела, да и на самом деле они не так уж важны — мы не претендовали на новых «Охотников на гангстеров»; и все же мы не сомневались, что сериал принесет возрождение радио и, что важнее, радиосети оторвут его с руками; мы предвидели аукционные войны сетей и спонсоров, а также предвкушали сигаретные заседания в стильных конференц-залах с большими шишками в ослабленных галстуках; должен сказать, нас это очень зацепило, очень, вплоть до того, что мы набрасывали идеи и подготовили формат для заявки, хотя как раз где-то в это время, около года назад, состояние Рэймонда стало ухудшаться, так что мы правда не могли строить планы; а жаль; правда жаль; великий вышел бы сериал, истинное перерождение осмеянного медиума; но тогда я уже виделся с Рэймондом все реже — вообще не больше одного раза в пару недель, когда у него было свободное время, — и к этому времени я догадался помалкивать об определенных темах; так что просто забыл про план, хоть Рэймонд однажды и сказал, что не против, если я займусь проектом в одиночку; и все же думаю, я поступил правильно, что больше об этом не заговаривал и что продолжал покупать альбомы-переиздания — тогда я подсел на Фреда Аллена, — чтобы у нас всегда было что послушать новенького; я старался иметь хотя бы один новый альбом каждый раз, когда он заходил, потому что знал, что ему это нравится, — на всякий случай я каждый раз отправлялся и покупал альбом на следующий же день после того, как он приходил ко мне в гости; мы поднимались ко мне в комнату и заваливались, и, хоть к этому времени наш разговор становился уже не таким оживленным, благодаря альбому было что послушать; было на что отвлечься, было чем противостоять вталкивающейся тишине…
…Помню, вскоре после этого мне позвонил парень из школы по имени Невилл и назвался другом Рэймонда; я так понял, мой номер ему дали родители Рэймонда; в общем, он позвонил и сказал, что планировал собрать всех, спрашивал, не хочу ли прийти и я; так однажды вечером мы оказались дома у Невилла, пока его родителей не было; я приехал последним, потому что хватало других дел; и вот я позвонил, Невилл открыл и провел меня мимо чулана и зеркальной стены в гостиную; на столике в углу были чипсы, «Чоколат Таунс» и апельсиновая газировка, сидели человек шесть-семь на диванах и креслах в комнате немаленького размера — там можно было и бильярдный стол поставить; почти всех я знал по школе, в том числе одну девушку, Пегги Мэдден, которую не мог себе представить за разговором с Рэймондом и которая, как правило, ко мне и близко не подходила; но сюда она пришла, и помалкивала, сидя на диване с двумя другими незнакомыми мне ребятами; Невилл никого не представил (видимо, забыл), так что в воздухе ощущалась какая-то туманность, когда я сел на диван на другой от Пегги Мэдден стороне длинной комнаты; люстры светили не так уж ярко, и говорили мы мало, и в какой-то момент я даже заметил, что, пожалуй, слишком громко жую; но потом двое других ребят заговорили про какие-то кроссовки, которые кто-то из них купил — или хотел купить, — потом о чем-то из телесериала «Чирс», а потом, как бы постепенно, мы перешли к Рэймонду, и чувствовалось, как все рады до этого дойти; тут стало тише и еще скованней, когда наконец начали просачиваться слова о нем; и мало-помалу, как бы очень постепенно, люди стали делиться своими воспоминаниями о Рэймонде или его шутками (и как же полегчало, когда кто-то наконец позволил себе рассмеяться), или просто всякими случаями и мелочами; и по ходу дела я заметил, что происходит нечто интересное: тот, кто рассказывал, как будто просто говорил вслух — то есть отпускал слова в мрачную гостиную, а не обращался к кому-нибудь из слушателей конкретно; голоса просто существовали, зависшие и одинокие, и — возможно, парадоксальным образом — как раз из-за этого одиночества голоса действительно притягивали внимание; и вот я откинулся и слушал: один парень, Алекс, рассказал о планах Рэймонда после колледжа переехать в Новую Шотландию и завести там ферму для мелкого домашнего скота; потом девушка — кажется, Сьюзан — говорила о случае, когда они с Рэймондом прогуляли английский, заныкались за забором стадиона на дальнем конце школьного двора и курили ментоловые сигареты; потом Пегги Мэдден рассказала о каких-то чертежах старинных машин — «фордов», «олдсов» и «рео родстеров», говорила она, — которые ей как-то раз принес Рэймонд, чтобы помочь с докладом по книге; а другой парень, со скрипучим голосом, — он начал рассказывать о планах Рэймонда открыть дом ужасов в гараже его родителей и продавать туда билеты, и что Рэймонд показывал ему наброски — наброски манекенов, жутких световых машин и резиновых насекомых-марионеток на нитках; и пошли еще воспоминания, и еще…
…И, значит, я все это слушал, откинулся и слушал; и, признаюсь, был очень рад тому, что рассказывали люди, — их прямодушию и откровенности, тому, что, когда разговор наконец зашел о Рэймонде, никто не ударился в шуточки, сарказм или подколки или не пытался никак уклониться от ситуации; но в то же время, должен признаться, я обнаружил, что не знаю, как относиться ко всему, что слышу; на самом деле я практически никому не поверил — потому что, сказать по правде, никогда не слышал об этих событиях или интересах, ни о чем подобном; а это, если можно так сказать, довольно странно; в смысле, мне всегда нравилось, что Рэймонд казался таким бесконечным — что его чувство юмора и его голоса все продолжались и продолжались, — но тут выясняется, что он был бесконечным во многом таком, о чем я и не знал; а это, должен сказать, как-то беспокоило — хотя заодно и немного утешало; на самом деле, пока я там сидел и слушал, как голоса окрашивают тихую гостиную, ситуация чем-то мне напомнила один фильм; он называется «Расемон», и я, когда его смотрел, в конце почему-то заплакал; помню, мне не хотелось, чтобы фильм заканчивался, пришел к какой-то развязке; хотелось, чтобы он все длился и длился, представлял всё новые версии событий, вводил новых персонажей, чтобы они подкидывали свои точки зрения; поэтому я очень расстроился, когда фильм решил прийти к заключению и в зале включился свет; помню, что домой я шел с кулаком во рту, чтобы не выплеснулись слезы; и вот тем вечером у Невилла я решил, сидя на диване и слушая, как остальные все говорят и говорят, я решил, что сам единственный не скажу ни слова — что свои воспоминания я приберегу и не расскажу о дружбе с Рэймондом; буду просто слушать и участвовать одним этим; потому что тогда, может, если я не скажу ни слова, тогда, может, фильм — фильм о Рэймонде — не закончится; может, тогда он не сможет закончиться; и поэтому я помалкивал и просто слушал, все время повторяя про себя, что, возможно, вношу самую важную лепту в этот вечер — тем, что ничего не говорю; в смысле, если я не смог внести лепту в спасение Рэймонда, я хотя бы могу отплатить своим молчанием — если мой костный мозг ему не подошел, если он несовместим, то я поучаствую, чем могу; и вот что я могу — хоть это и значит, что я просто пришел и сижу и ничего не делаю; в смысле, зато я никогда не стану тем, кто его окончил…
…Впрочем, наверное, это просто очередное выражение неотъемлемой печали звука, дефектной сути звука; в конце концов, звук такой бренный: это не больше чем толчок воздуха, хрупкая последовательность взлетов и падений — мягкая, волнистая, округлая, как «Малломарс», находящаяся в опасной зависимости от среды; звук так непохож на свет с его твердостью, и лучистостью, и вечностью; звук просто растворяется, сияет в пустоту, распрямляет свои изгибы в бесформенность и уходит через атмосферу в космос, где нет направлений, пока не кончается гравитация…; и это тоже печально; ведь так много всего теряется; так много теряется; на самом деле я практически вижу этот процесс прямо сейчас, со своего места — здесь, на крыше; ведь здесь, на крыше, глядя в темнеющее небо, я так и вижу, как развеиваются бесконечные порывы мирового звука — все они бессильно разворачиваются на фоне далеких облаков, растворяются в уравнивающей ночи…; и вот здесь, пока темнеет, а в спину дует ветер, я упираюсь ногами в широкие края прочных досок и возвращаюсь к работе, гадая, что же нового уловлю своей так удачно закрепленной антенной:
— М-м…
— Значит, не было никаких…
— Нет, совсем нет: это мое первое участие в чем-то подобном;
— Значит, у вас раньше не было никаких склонностей…
— А, ну да… наверное…; пожалуй, в мыслях…
— Ну… прошу…; продолжайте…
— Что ж, пожалуй, какие-то сомнения существовали всегда, вперемешку с тихими внутренними голосами; но их всегда получалось успешно игнорировать;
— Потому что, если позволите тут заметить, не так уж часто… ну, такой политический радикализм… возникает в рядах учителей на замену…
— Но какой же это радикализм — вовсе не радикализм; в смысле, если есть какое-то организованное действие, значит, все, это сразу радикализм?..
— Нет, не дум…
— Ух, здорово у вас выходит…
— Ну, я не это…
— Больше того, кажется, мое решение вызвано совершенно консервативным инстинктом…
— Хм?..
— Вот именно: тем, что сродни основе этой страны: демократии — настоящей демократии;
— У всех свое…;
— Так это понимаю я…
— Ладно…; очень хорошо…; но теперь — теперь я бы хотел немного вернуться назад, к тому, как все началось, чтобы дать какое-то представление тем, кто не читал статью в «Оклахоман»;
— Ладно;
— Итак: с чего вы начали, где все это…; расскажите…
— А, полагаю, это только, ну знаете, следствие того, что я живой человек;
— М-м;
— Но первое конкретное событие, которое меня, можно сказать, завело, звучит совершенно просто: я сижу дома, смотрю десятичасовые новости и вижу по телевизору выборы…
— М-м…
— В смысле, я вечер за вечером смотрю, что происходит, какие новости, что говорят кандидаты, и каждый день слышу все ту же ужасающую, отупляющую дурость…; в смысле, уже сам просмотр отупляет, так что не могу и представить, каково должно быть в этом участвовать…
— Ага; и…
— И вот я сижу у себя на диване, вожусь со швом — я шью себе самостоятельно — или принимаю ежевечернюю дозу кофейного мороженого «Брейер» — но это уже другая история, — а со всей страны идут кадры этого идиотского спектакля, съемки того, как кандидаты ничего не делают, только пиарятся; как когда они, ну знаете, красуются с просчитанными речами в окружении воздушных шариков, или посещают завод по производству флагов, или просто пережевывают обычные прозрачные банальности — или тот случай, когда один из них, мелкий моллюск, видимо, решив, что кажется слабаком, разъезжал на танке[9]…
— Ух, да…; это вы жестко…
— И еще вся эта реклама, попросту бесстыжая по своей манипулятивности, глупости и подлости, и все эти позы, втягивание живота и перевирания — всё, просто всё и сразу…; в смысле, в наше время нам всем известна, так сказать, неспособность речи передать мысль, но никогда я не ощущаю ее с такой силой, как когда пытаюсь облечь в слова свое крайнее, тотальное и устрашенное отвращение и недопрезрение к тому, во что, по-моему, превратился наш политический процесс…; короче, от того, что каждый вечер показывали по телевизору, мне стало плохо, начали развиваться физические симптомы: напряжение, боль в груди — настоящие симптомы; и вот я, знаете, сижу, сижу и думаю: этого не может быть; не может быть, что вот это и есть политика — в смысле, все это невыносимое говно…; ой…; простите…; простите за это; но на кабельном вроде как можно, да?..
— [Смех] Давайте-давайте… задайте им жару…
— Ладно…; ну вот, в общем, и все: мне просто не верилось своим глазам; после восьмилетнего срока актера из фильма про обезьяну[10] теперь уже сами выборы считаются просто огромной аферой, организованной и управляемой с почти немыслимым мастерством, — извращением демократии, а не ее самым важным выражением…; ужасно наивно, знаю, и, наверное, даже глупо звучит, и уверена, то же самое люди думают с тех времен, как закрыли circus maximus[11]…; но меня, понимаете, застало врасплох, что я могу все это еще и ощутить на себе — мне никто никогда не говорил…; и в общем, видимо, поэтому это выражается так сильно — теперь, когда я, не знаю, начинаю ощущать физически…; меня даже сейчас чуточку замутило, просто от одной мысли…
— Вы, главное, отвернитесь от микрофона, если вдруг почувствуете…
— Да…; но вот это и была причина — неисследованная физическая реакция…
— Но что потом привело… я хочу сказать, всем нам противна политика, но… но почему вы начали…
— М-м…
— Что привело к вашим, как вы это называете, обходам…
— Ну, просто чем больше я сижу так перед ящиком и бушую, тем больше задумываюсь, что не могу быть единственным человеком, кто так думает, — что обязаны быть и другие, кто реагирует как минимум так же остро, как и я; и тут вспоминаю, что несколько лет назад мне что-то попадалось на тему распределения голосов; и на следующее утро я отправляюсь в библиотеку поискать об этом и нахожу очень быстро, прямо в «Статистических обзорах»: ясно как день, черным по белому, совершенно очевидно; и сводится все к тому, что мистер Рейган, несмотря на всю шумиху о решительных победах и посеянных слухах о доверии народа, — оказалось, победил Рейган, тогда, в 1980-м, только благодаря 26 процентам избирателей, и в 84-м его результат не намного лучше; так какая же это демократия, спрашиваю я себя, — какое же это выражение общенародной воли, реализация нашей коллективной судьбы — если с такими цифрами…
— Это все потому, что никто не голосует;
— Вот именно; эта куча-мала из слухового аппарата, контактных линз, «Гришн Формулы»[12] и наплечников выиграла выборы только потому, что почти половина его соотечественников, которые могли проголосовать, решили остаться в стороне; вместо того чтобы участвовать в процессе, они бежали в противоположную сторону; опять же — ничего нового, но почему-то, повторюсь, ко мне пришло ощущение того, что же это значит…; знаете, это же так странно, когда узнаешь это на себе — не сомневаюсь, что и вам это знакомо, — то, как какое-нибудь ощущение, или чувство, или идея как будто впервые пробираются в вас, проникают за все укрепления, а потом, наконец очутившись в зоне уязвимости, пускают корни — начинают что-то действительно значить, и жечь изнутри, и иметь значение…
— М-м…
— Так что вот так; в течение нескольких недель меня осенило, как я это называю, мирское откровение — с меня сорвало шоры, просто-таки сорвало; и с тех пор это не прекращается, знаете, это все еще со мной — как бы засело в груди, эта нескончаемая сила, которая, не знаю, кажется, свела с ума мой компас; например, помню случай, вскоре после того, как это случилось, как я захожу в супермаркет и просто таращусь в проходах на все коробки, пачки и цвета, или когда еду по Рино-авеню и вижу домики с газонами, окраской, номерами и… и внезапно все это кажется каким-то не таким, и иным, и ужасно печальным…; и я просто думаю, знаете, О боже…
— Хм…
— И потом, знаете, это стало сказываться и на работе — даже там это достало; в основном я преподаю историю, и, помню, где-то месяц назад надо было на несколько недель поехать в школу в Минко, когда там проходили Французскую революцию; и вот я составляю план урока, набрасываю конспект и так далее… но потом, знаете, чувствую, как меня что-то гложет, всерьез гложет мою совесть; и начинаю задумываться, вдруг, не знаю, есть какой-то другой подход — может, мне не стоит показывать Революцию великим часом всеобщего блага, с общественным договором, Просвещением и триумфом равенства над привилегиями, всем таким, но что на самом деле в ней нужно видеть катастрофические последствия финансовых трудностей из-за Семилетней войны и французского участия в Американской революции, или что ее можно истолковать как автогеноцид, совершенный народом в ужасе перед модернизацией, — показать смутой, чьим истинным и долговечным следствием стало начало эпохи рационализированных массовых войн, полицейских государств и мысли, что все противники — предатели и, следовательно, должны умереть…; другими словами, что это не более чем лежачий полицейский на маршруте от «Математических начал натуральной философии» к Гулагу…
— Вау, ну-ка — погодите…; чьи…
— А… неважно…; но меня правда не на шутку увлекла подобная нелепица…
— В общем…
— В смысле, откуда мне знать, что я учу детей тому, чему учу, правильно — в смысле, что конкретно я им рассказываю на самом деле?..; это переросло в настоящую озабоченность…
— А потом это — это, значит, подтолкнуло вас ходить от двери к двери… кажется, в статье вы это называли «обходами»…
— Да, среди прочего подтолкнуло к ним…; мне, наверное, хотелось увидеть что-то еще, другие течения, которые — это факт — есть, должны быть, — изучить их лично и понять…
— И…
— И наконец мне хватило смелости это сделать — взять и сделать; и, знаете, решимость просто пришла сама собой, однажды вечером, прямо перед сном; вот я лежу в кровати и размышляю о том, что хочу сделать, и ни с того ни с сего психологическое сопротивление просто растворилось…; и тут я понимаю, что смогу, просто понимаю…; и на следующий день, вернувшись из школы, я просто, знаете, приступила к делу: надела коричневую блузку и темную юбку — самую нейтральную одежду, чтобы никто не понял меня неправильно, — и заплела волосы в приличный викторианский узел, чтобы это тоже не… ну вы поняли; а еще решила не делать обходы в собственном доме — многим из нас не хватает времени даже толком поздороваться, и этих людей я знаю…; так что я пошла в Уорр-Акрес, где не знаю никого, чтобы избежать проблем в связи с предыдущими контактами или впечатлениями; так все и началось, всего чуть больше двух недель назад; я просто ходила и звонила в двери перед ужином, когда, как я понимаю, большинство людей уже дома;
— Так что вы — говорили…; как — в смысле, сперва…
— Я просто спрашивала того, кто открывал, если это был взрослый, планируют ли они пойти на голосование в ноябре; если отвечали «да», я благодарила и шла дальше; но если отвечали «нет», я спрашивала, можно ли об этом недолго поговорить;
— Но вы ходили с… планшетом или каким-нибудь, не знаю, бейджиком с вашей фот…
— Конечно нет; с чего бы?; я не состою ни в какой организации;
— Тогда с чего им вообще — как вы могли ожидать, что они…; другими словами, вы просто хотели поговорить;
— Именно; почему бы и нет; как еще узнаешь; и, собственно говоря, я довольно быстро преодолела неловкость ситуации; где-то ко второму звонку я уже правда стала совершенно спокойна и даже получала удовольствие: в горле не пересыхало, сердце не колотилось…; и даже приятно избавиться от всяческой коммуникативной дряни;
— Но, конечно, вы встречали сопротивление…
— Сопротивление не против меня — я воспринимаю это совсем по-другому; в смысле, да, многие неголосующие не хотели разговаривать, но многие даже не давали начать; раз за разом, дом за домом люди открывали двери и очень уважительно выслушивали; но потом просто говорили «извините» и закрывали дверь;
— Но это не назвать встречей с раскрытыми объятьями…
— Но не могла я это принять и на свой счет: я еще ничего не сказала, даже дальше первого вопроса не зашла; так что сопротивлялись они — и может быть, это вы и имеете в виду, — сопротивлялись они чему-то совершенно другому; и как раз это я и хотела изучить;
— И вы тогда — хоть кто-нибудь…
— Нет; в первые семь попыток со мной никто не разговаривал — поразительная статистика, если задуматься; у всех внезапно появлялись другие дела…
— Но потом последний — это же он, да, который…
— Правильно: это он, мой восьмой неголосующий; он самый; и заверяю, не было никаких признаков чего-то необычного: как бы, довольно приятный дом, с подстриженными изгородями и термометром на маленькой крыше над входной дверью, и самодельные занавески на окнах; и улица тихая, обсаженная деревьями;
— Но тут…
— И когда я позвонила, в своих приличных туфлях, дверь вместе открыли мужчина средних лет и его сын, на вид лет двадцати, — у обоих были одинаковые глаза, молочно-серые и очень близко посаженные; и потом они очень вежливо меня выслушали, не обменявшись между собой и словом, просто смотрели и слушали; и потом, знаете, я даже обрадовалась, когда отец просто открыл экранную дверь и пригласил меня в дом — сказал, что нам лучше поговорить внутри; и, должна заметить, было очень здорово войти в дом, ведь это мой первый настоящий контакт — в принципе первый положительный отклик; и вот меня провели и предложили сесть в небольшом обеденном уголке между прихожей и кухней; и все было мило: отец сел на одну из встроенных лавок по трем сторонам уголка и смотрел на меня пристальными, светящимися, пепельно-серыми глазами; и потом начал расспрашивать, почему я разговариваю с людьми, и кто я, и с кем работаю, и откуда я — все такое; так что я рассказала обо всем, о чем стала задумываться, и почему пошла на обходы, и он пристально слушал, и обстановка была приятной, когда внезапно сын накинул мне на грудь садовый шланг и привязал им к стулу; потом связал полностью, от груди до ног, а отец просто сидел и наблюдал или иногда придвигался и заглядывал прямо в лицо большими серыми глазами; и когда зеленый шланг скрипел на всем моем теле — на руках, ногах и груди, — отец позвонил в полицию;
— Хм…
— Да…
— Ну и… и что вы… думали, когда… когда все это…
— Вообще-то я думала просто Хм…: вот это интересно…; вот этого я никак не ожидала…
— Но вам не было… страшно, вы не сопротивлялись, когда…
— Не очень; в конце концов, он сам вызвал полицию, так что тут мне уже просто стало интересно, что будет дальше;
— Но все их обвинения…
— Нет, никаких обвинений не было — ни от отца, ни от сына, ни от полиции; насколько я понимаю, это уже целиком выдумали в «Оклахоман»; не в чем было обвинять: я не давала ложные сведения, ничего такого, не совершала незаконного вторжения — боже упаси!; и чтобы вы знали, я не сказала практически ничего из того, что мне приписали в газете; это совсем не мои слова…
— Обычное дело;
— Не было даже оснований для задержания; полицейские просто задали мне пару вопросов, потом угостили чашкой кофе и отправили восвояси; хотя один коп посоветовал хорошенько задуматься перед тем, как это повторять, как он выразился;
— М-м; и я здесь вкратце напомню, что мы в студии в прямом эфире и вы можете позвонить с вопросами или комментариями по номеру (405) 295–4355…; итак, чего я еще не понимаю — если вернуться к нашему разговору…; по-моему, мой вопрос — по-прежнему «зачем»: что вы на самом деле надеялись узнать у… у…
— М-м…; как бы, я и сама не совсем уверена…; но подозреваю, я просто хотела что-то доказать — то, что заподозрила уже давно;
— Прошу…
— Ну, знаете, за последние пару месяцев, глядя, как разворачивается просто отвратительный и совершенно удручающий фарс нашего политического процесса, я тут подумала, что должна же на это быть причина — что при таком количестве советников и консультантов у кандидатов этот ужасающий спектакль не может быть простой случайностью; и мне пришло в голову, что партии поняли — может, и подсознательно, — что им мало просто привлечь сторонников; еще нужно отпугнуть неверных — нейтрализовать, демобилизовать оппозицию; и, следовательно, это тот редкий случай, когда партии действуют сообща — негласно договорились вместе помешать участию самого большого сегмента электората;
— Но вы же не думаете…
— Еще как думаю; почему бы и нет? — вот вам результат…
— Но…
— Бросьте, между демократами и республиканцами нет и намека на различия; хоть их яростное противостояние убеждает, что две партии символизируют абсолютные полюса всех возможных вариантов, абсолютно очевидно, что настоящего выбора тут нет, раз на самом деле они предлагают только легкие вариации на одну и ту же политическую тему; но мне интересно, что одно из немногого, в чем республиканцы и демократы между собой согласны, это то, что неголосующих не надо принимать в расчет — что если люди решили не участвовать в формальном голосовании, то их голоса как бы свалились за край земли;
— Но это — я бы сказал — обозначено в Конституции…
— И с тех пор поддерживается заинтересованными сторонами, которые, очевидно, исходят из того, что эти люди — практически большинство граждан — либо безразличны к решениям об их коллективной жизни, либо неспособны в них участвовать; очевидно, логика такая; но это, как я мгновенно выяснила в своих обходах, неправда: захлопывать у меня перед носом дверь, или уходить, или все это остальное — сосредоточивать такую грубость, что совсем непросто, — это выражение настоящей политической страсти, добровольного решения не вовлекаться в процесс; но мы такую страсть не признаем и приучены не брать в расчет;
— М-м…
— С политической точки зрения мы как будто живем до Фарадея — все еще верим, что наши человеческие поля пустые, а не наполнены до отказа невидимыми силовыми линиями, так и бурлят от активности;
— Хм;
— Еще мне это, знаете, напоминает вазу Рубина — знаете, рисунок с силуэтом вазы, или тем, что похоже на вазу, пока не увидишь, что еще это и два лица в профиль, готовые поцеловаться; и это второе толкование, как бы, существует — никуда не денешься; и потом, как только увидишь будущий поцелуй, уже нельзя его перестать видеть: он так и бросается в глаза, сложно поверить, что ты его вообще не видела; вот что мне напоминает политическая ситуация…; в смысле, кому вообще нужна ваза: лично я в любой день предпочту поцелуй…
— Итак… если я вас правильно понимаю… вы говорите, вы говорите, что…
— Что для меня наша минималистичная ситуация с голосованием представляет проблему не воззрений, а измерения; видите ли, мне кажется, что не голосовать — это решение, а не его отсутствие: что неголосование ближе к минус единице, чем к нулю, и потому имеет ту же абсолютную величину, что и подсчитанный голос; более того, в неголосовании я теперь даже вижу базовую американскую свободу — возможно, пятую свободу[13]; в своем роде она глубоко традиционная, может, даже патриотичная; вспомним пуритан…
— Но вы же не хотите сказать…
— Чтобы вы знали, у меня есть знакомый, который говорит, что неголосование — это на самом деле голосование в другом измерении, в альтернативном мире, который мы потеряли способность воспринимать…
— Ну… и…
— Впрочем, для меня это часть большего целого: умения слышать рев в тишине, умения отличать молчание, которое есть, от молчания, которого нет; способности в определенных условиях видеть «нет» как утверждение;
— Разумеется; но тогда скажите — еще раз, наш телефонный номер: (405) 295–4355, — так скажите: мне все еще интересны… источники; почему так… почему, по-вашему, вы пришли к этому мнению… к которому пришли…
— А, наверное, просто здравый смысл…; как только выходишь за границы, все довольно очевидно;
— Но… ладно; ладно…; но почему — у нас звонок?; да..? а…; ладно…; тогда … тогда скажите: может, раньше было какое-то, не знаю, другое проявление — когда-то раньше… не знаю…
— Ну, знаете, я и сама как бы об этом задумывалась, потому что, как я ранее упоминала, у меня никогда не было никакой прямой или очевидной подготовки; я никогда не работала в политике или в политических кампаниях, никогда даже особенно не интересовалась, если уж на то пошло, даже когда училась в колледже;
— То есть это, получается…
— Но что мне недавно, одним вечером на прошлой неделе, пришло в голову — я сидела за кухонным столом, вспоминала, как этот липкий зеленый шланг стянул мне руки — и почему-то тогда мне пришло в голову, что, как бы, мой дедушка был довольно интересным человеком, своеобразной личностью, и, может, знаете, он…
— Угу…
— Да…; вот что мне пришло в голову…; он был славным стариканом, мой дедушка; таким суровым сварливым валлийцем, с неухоженной копной на темечке и здоровым широким носом…; и у него ко всему имелся свой подход, да…; он жил с такой полнотой и, ну, естественностью, что можно было подумать, будто иначе жить нельзя — по крайней мере, ему…
— И…
— Он был музыкантом, хотя, как бы, в молодости начинал с того, что управлял какой-то текстильной фабрикой в Шотландии, и там, видимо, сколотил неплохое состояние; и еще, думаю, благодаря этой фабрике он приобрел и какую-то славу, поскольку, судя по всему, ввел для работников приличные трудовые и жилищные условия — в те времена это еще было неслыханно, так что он настоящий первопроходец; занимался жильем своих рабочих, следил за их гигиеной, рабочими часами, следил, чтобы их дети получили образование; даже открыл продуктовый магазин с ценами ненамного выше себестоимости; и предприятие стало довольно известным: к нему приезжали послы, и всякие австрийские принцы, и епископы, и кто только не;
— Ну ясно;
— М-м…; но, судя по всему, позже он все это бросил — видимо, что-то случилось, — и потом переехал в Соединенные Штаты, чтобы участвовать в создании какой-то экспериментальной прогрессивной общины, которая в итоге стала неким образцом просвещенного реформирования…
— Хм;
— Ага: кажется, где-то на Среднем Западе; он не любил об этом распространяться, потому что, судя по всему, ничего не вышло; уже через какую-то пару лет все это накрылось и, судя по всему, осталось немало обиженных; и все, что он впоследствии рассказывал, если кто-нибудь знал об этом достаточно, чтобы упомянуть в разговоре, так это что община предала свои основополагающие принципы…; до сих пор так и слышу его удивительный, размеренный, валлийский голос: «основополагающие принципы»…
— М-м…;
— Но даже при всем этом в том его городе, кажется, учредили первую бесплатную библиотеку в Соединенных Штатах, и первый детский сад, и первую школу с общественной поддержкой — в общем, не так уж плохо…; но, думаю, ему это было довольно трудно пережить — разочарование, то, что его задумка показала себя нежизнеспособной; и, думаю, впоследствии он просто стал отдавать предпочтение собственной независимости…
— Ясно;
— Впрочем, в конце концов он снова начал с чистого листа и начал гастролировать как музыкант, даже зарабатывал на том, что ездил по стране, пел и играл; он очень хорошо играл на классической скрипке, но к этому времени, после закрытия города, предпочитал добро[14] — бренчал на нем, как на фолк-гитаре; наверное, ему нравились металлический корпус и звон, если играть в акустике; в общем, когда ничего не вышло с городом на Среднем Западе, он в основном жил в дороге, зарабатывал своим добро, странствовал из города в город, пел…
— Но как… что…
— А, он сочинял песни, которые по большей части сочинял на основе местных новостей, так что, по сути, переносил события из города в город; пел о том, как в Гранд-Джанкшене женились Хильда и Фрэнк, или как упали цены на ячмень, или что пожар в Стилвилле оставил без крова семью с новорожденной дочкой; в основном, как понимаете, дело было в дни «пыльного котла», так что у множества разбросанных поселений существовало не так уж много других источников информации; и поэтому ему радовались — этому межгородскому глашатаю, американскому гриоту; он отсутствовал месяцами, хотя однажды, как я понимаю, проездил больше двух лет подряд;
— И всегда по разным…
— Ага: просто скитался по стране; заглядывал, знаете, в опаленные солнцем городки прерии или горные деревушки, прячущиеся за ставнями, или проходил россыпь речных сел, где больше рыбацких баркасов, чем детей; и как только приезжал, находил общественное пространство побольше, открывал футляр с добро и просто начинал играть; мне он рассказывал, что обычно пел двадцать-тридцать минут, потом — перерыв на двадцать минут, и заводил снова; а когда возвращался домой, ну знаете, после поездки — туда, где в то время жил, — он привозил с собой фотографии, иногда — вырванные из местных газет, а иногда — просто снимки, сделанные на месте, которые ему потом дарили люди; и фотографии, знаете, просто великолепные: там был он с бородой и в свободной рубахе, и его плечи стягивала тугая лямка добро, прижимая инструмент высоко к груди; и перед ним стояли полукругом слушатели, пристально смотрели — просто совершенно преисполненные тем, что он делал; так трогательно; помню один снимок, где он пел людям у газебо в городском парке, — и еще один, где он рядом с витриной аптеки, заполненной бутыльками и пробирками, и еще фотографию поменьше, где он стоит на вытоптанном пятачке у лотка на ярмарке…; и других людей могло быть хоть двое, хоть шестьдесят, но он был там всегда, с закрытыми глазами, с подставленным солнцу лицом и торчащим небритым кадыком…
— Похоже, могучий старик;
— Ага; мне жаль, что я так и не узнала его толком; я была еще слишком маленькая, знаете, хотя я верю, что неплохо его понимала; но к тому времени он уже постарел и как бы утихомирился и ходил медленно, хоть и был еще полон энергии; и он был грузный, прямо глыба — но скорее из бута, не из мрамора, — и довольно высокий…; до сих пор по нему скучаю…;
— И его вы считаете, как вам кажется, возможным…
— А…; ну да…; наверное…; я и не знаю….; знаете, забавно, но до сравнительно недавнего времени я о нем даже особенно не вспоминала;
— Ну а где… нам звонок —?; алло —?; алло —?; нет; ладно, значит, нет…; итак… итак, тогда что вы считаете… у вас есть другие планы на — на активность в духе —
— На самом деле да; я бы правда хотела продолжить то, чем занимаюсь, если смогу…
— Какие-то конкретные —
— О, конечно, в нескольких направлениях; как бы, в связи с этой страстью я бы хотела, чтобы неголосующих людей — как я их называю, замолчавшее большинство — признали и тем самым привлекли к дебатам; я хочу образовать какую-то новую политическую группу или профсоюз, где неголосующих посчитают, хотя бы как-то, — что-то в духе оригинального сериала «Мэверик», если нужен ориентир; и, между прочим, я думала назвать такую группу «Отрицательными», хотя надо быть осторожней с тем, какой смысл вкладываешь —
— Ладно…; ладно, теперь мне говорят — я вижу, у нас есть позвонивший — да..? Ладно…; итак, алло; алло…; алло — вы там..?; нет..?; да..?; нет..?, там кто-нибудь есть..?; нет..?
…Ну вообще-то да…
…да, там кто-то есть…
…да, разумеется…
…Здесь кто-то есть…
…Здесь есть я…
…Я прямо здесь…
…как и ты…
…Но ты — здесь?..
…здесь?..
…ты слушаешь?
…ты там?..
…Да, ты…
…Вот именно, ты…
…Ты слушаешь?..
…Ты там?..
…Да, ты слушаешь…
…Ты там…
…А я здесь…
…И в этом-то для тебя и проблема…
…именно в этом и проблема…
…Потому что теперь ты в недоумении…
…в недоумении и замешательстве…
…а теперь даже немного испуган…
…Да — испуган…
…Что он делает в моих наушниках?..
…Но не трудись смотреть на свой аппарат, безвольно свисающий с твоего ремня…
…и не трать время на то, чтобы жать на кнопки…
…«Пауза»…
…или «Стоп»…
…или даже «Извлечь»…
…щедрое «Извлечь»…
…Потому что я все еще буду здесь…
…А ты все еще будешь там…
…Там — где, к этому моменту, ты уже бросил все дела…
…от которых ты пытался cкрыться…
…поход в газетный киоск…
…сидение на изогнутом, дружелюбном к ягодицам стуле в зале ожидания «Трейлвейс»…
…сортировка фотокопий…
…пролистывание книги, непитательной для ума…
…Потому что, понимаешь ли, где бы ты ни был…
…где бы ты ни был…
…Там и я…
…Я тебя выкорчевал…
…Этого ты и боялся…
…боялся все время…
…Вот чего ты боялся:…
…До тебя кто-то добрался…
…До тебя наконец кто-то дотянулся…
…дотянулся туда, где ты живешь…
…Вот, вкратце, чего ты боялся…
…И теперь ты бросил все дела и озираешься…
…Довольно затравленно…
…И теперь уставился на свой плеер и жмешь на все кнопки…
…Довольно лихорадочно…
…И думаешь, кто это?..
…Что происходит?..
…Что он делает у меня в голове?..
…Но, дорогой слушатель, я здесь неспроста…
…Я пришел по делу…
…Я проник в твою крепость не просто так…
…Да: я сокрушил твои личные подъемные ворота…
…Я уже за твоей личной стеной с зубцами…
…И вот что я пришел сказать: это наш шанс…
…Наш единственный шанс…
…Говорят, первым делом радиоведущих на курсах обучают…
…в эфире делать вид, будто они обращаются только к одному человеку…
…только одному…
…чтобы достичь необходимой подачи…
…Это я и делаю…
…Я притворяюсь, что говорю только с одним человеком…
…и этот человек — ты…
…Этот принцип, можно предположить, относится и к пиратскому радио…
…Так давай притворимся…
…Но это не пиратское радио…
…Нет, отнюдь нет…
…Этот флибустьер создан для «Волкмена»…
…И в этом правда…
…Да, он сделан для объединения голов…
…Твоей…
…Моей…
…«Волкмена»…
…Ведь это некоммерческая передача, которую переносят слушатели…
…Твоя личная пиратская станция…
…Идет через твой «Волкмен»…
…Просто из головы в голову…
…и в голову…
…Откуда такой скепсис?..
…Нет, давай без скептицизма…
…Или для тебя это невообразимо…
…что где-то в линии может быть протечка…
…Нет, это вообразимо…
…Это только вопрос создания взаимосвязи — сцепки, если угодно, — между волнами и гранулами…
…Вот и все…
…Между звуковыми волнами, мозговыми волнами и гранулами магнитного материала, нанесенного на ленту звукозаписи…
…оксидами железа, диоксидами хрома, впитанным кобальтом оксидом железа (III)…
…в идеально ровном напылении…
…которые, когда жужжат на воспроизводящей головке твоего портативного развлекательного центра, с размером зазора в 50 микродюймов…
…оставляют осадок, который почти в изумительной степени напоминает последовательность рецептора у —…
…но, возможно, продолжать ни к чему…
…Нет, отнюдь ни к чему: ни слова больше…
…В конце концов, кто-то может назвать нашу деятельность взломом с проникновением…
…в психоакустическом исполнении…
…и хотя это не запрещено отечественными или международными нормами или договорами…
…никогда не знаешь наверняка…
…Потому что уже было сопротивление…
…Была оппозиция…
…Помни: мы можем разобрать все наше передающее оборудование чуть больше чем за четыре минуты…
…и сложить так, что оно будет неотличимо от обычного любительского радио…
…не больше чемодана для отдыха на выходных…
…и совсем не подозрительное…
…никому и ничему…
…Так мы его специально разработали…
…Так что без глупостей…
…новых…
…Нас не заставят замолчать…
…Мы намерены навещать эту частоту…
…И по одной простой причине…
…Потому что эта частота — твоя частота…
…Вот и все…
…Потому что стоило тебе подумать, что ты наконец нашел…
…средство укрытия…
…метод побега…
…Как я тебя выследил…
…Я до тебя дотянулся…
…Там, где больше никто не достанет тебя…
…никто не достанет до тебя…
…В твоем внутреннем изгнании…
…Я тебя выкорчевал!..
…А теперь — новости…
…Сегодня в Вашингтоне…
…О — но сперва позволь включить мой телетайп…
…Ведь мы знаем, как это важно…
…для полного правдоподобия…
…Щелк-щелк-щелк-щелк-щелк…
…Сегодня в Вашингтоне — Центр по контролю заболеваемости заявил…
…что, согласно последним исследованиям, реклама вызывает рак…
…Даже невинная в малых дозах, сообщается в заявлении…
…при употреблении более восьмидесяти тысяч уникальных предложений в день…
…а это количество, которое соответствует мощности облучения в самых индустриализированных странах…
…реклама высоко канцерогенна…
…Чаще всего, утверждается дальше в исследовании, облучение приводит к образованию злокачественного рака сознания…
…перерастающего в атипичную форму рака чувства собственного достоинства…
…приблизительно в семидесяти восьми процентах случаев…
…Все известные случаи совершенно неоперабельны…
…В ответ сегодня Рекламный совет Америки объявил о начале кампании на шестьдесят восемь миллионов долларов, чтобы опровергнуть эти, цитата, «безосновательные и совершенно недоказуемые результаты»…
…вслед за чем, каких-нибудь четыре часа спустя, объявил, что отменяет кампанию…
…Причина не раскрывается…
…В тот же день на пресс-конференции представитель Национального института болезней убеждения одобрил это решение…
…Щелк-щелк-щелк-щелк-щелк…
…В Рочестере, штат Нью-Йорк, частный институт связи, относящийся к корпорации «Ксерокс», чей штаб находится в том же городе…
…объявил о начале проекта по добыче энергии из течения речи…
…Проект под названием «СеманТекс 2000» будет основываться на геотермальных моделях, сообщил журналистам представитель «Ксерокса» Вернон Дьюк…
…Согласно выпущенному сегодня предварительному краткому описанию проект исследует способы извлечения энергии из речи при ее передачи от производителя к потребителю…
…Краткое описание сообщает, что техника основана на разнице между объемом смысла, заложенным в речь ее автором, и неизменно меньшим объемом смысла, который извлекает из речи получатель…
…Дьюк сообщил журналистам: «Впервые мы сможем продуктивно использовать невнимание, непонимание и безразличие…»
…Например, продолжал Дьюк, мы предвидим времена, когда короткая беседа о карпулинге зарядит оконную вытяжку на целых четыре часа…
…более того, добавил представитель «Ксерокса», они видят, что в будущем применимость проекта только вырастет — цитата, «как минимум экспоненциально»…
…Щелк…
…Итак, на сегодня это все новости…
…следующий выпуск ожидайте в…
…когда я захочу…
…конечно…
…время, которое выбираю исключительно я, наступит тогда…
…когда ты ждешь этого меньше всего…
…Конечно…
…Бедный я с моей категоричной независимостью…
…А теперь новости…
…Хотя это уже другие новости…
…Новости местного масштаба…
…Другими словами, новости, которые нельзя продать…
…и потому кто-то может не считать их новостями…
…но мы сумели сохранить к ним некую симпатию…
…несмотря на их видимую бесполезность…
…И звучат они так:…
…Ты можешь вспомнить…
…вот именно…
…ты…
…ты можешь вспомнить, как около трех недель назад…
…твой любимый пиратский ведущий посреди особенно запоминающегося вещания по «Волкмену» внезапно должен был…
…замолчать на необъявленный срок…
…Замолчать и в результате оставить тебя одного…
…Совсем одного…
…То есть покинутого…
…потерянного…
…обделенного без поддерживающего потока…
…лишенного необходимых пайков…
…на целый долгий день…
…пока передачи не стало возможным безопасно продолжать…
…Такая ситуация, решило начальство, не должна повториться…
…Ведь мы знаем, как ты хрупок…
…как тебе требуется внимание…
…как ты опасно зависим…
…Это известно…
…Посему после продолжительных обсуждений мы решили переместиться…
…собраться и переехать…
…туда, где нас никто не найдет…
…Никто…
…Даже — …
…сам знаешь кто…
…Но переезд вызвал вопросы…
…серьезные вопросы…
…Привел к изменению в порядке работы…
…сдвигу демографии…
…всему такому…
…В частности, мы уже не уверены…
…в своей целевой аудитории…
…в тех счастливых избранных, в чьи уши мы…
…неизбежно вкрадываемся…
…Так что была подготовлена миссия…
…миссия по рекогносцировке…
…чтобы определить уровень нашего…
…охвата рынка…
…Для исполнения этой миссии…
…удачным образом избрали меня…
…После нескольких дней совещаний и коллоквиумов на высшем уровне именно меня избрали оценить…
…насколько далеко разносится наш сигнал…
…исследовать нашу — если угодно — глубину поля…
…(а я уверен, что тебе угодно)…
…В итоге миссия прошла совсем недавно, в прошлый вторник…
…оказавшийся, если помнишь, солнечным, сияющим, безветренным днем…
…Другими словами, днем с точно такой комбинацией атмосферных условий, которая обеспечила…
…самую большую дальность сигнала…
…Я начал — здесь, в нашей студии…
…в нашей неотслеживаемой студии…
…с подготовки тестового сигнала…
…Я зачитал содержимое случайного документа на наш кассетный диктофон «Ревокс 3180»…
…четырехголовочный прибор для радиовещания, имеющий функцию бесконечного повторения…
…Я случайным образом выбрал для чтения краткое руководство по сборке — а именно по сборке мобильного мини-бара от «Кронкит Энд Компани»…
…великолепного предмета мебели, который среди других выдающихся качеств может похвастаться четырьмя колесиками, встроенной и утопленной миской для орехов, а также шлангом, совместимым с домашним краном любого типа…
…и который студия недавно приобрела…
…для собственных целей…
…Сидя за тем же самым микрофоном, за которым я сижу прямо сейчас…
…развлекая тебя…
…я зачитал содержимое руководства на диктофон «Ревокс»…
…Затем настроил диктофон, чтобы он проигрывал мое тестовое сообщение вечно…
…Но не спеши впечатляться…
…Для этого от меня потребовалось всего-то два раза нажать кнопку «Повтор»…
…Такова уж природа…
…электронной вечности…
…Затем я отправил сигнал по радиоволнам…
…тем самым радиоволнам, что так радуют тебя сейчас…
…и приготовился к отъезду…
…Я взял свой «Волкмен», отключил простаивающие консоли, мониторы и освещение студии, запер двери и покинул помещение…
…Затем сел во дворе на студийную «тойоту», поправил ее успокаивающе прочное зеркальце заднего вида, завел двигатель и выехал…
…Сперва я поехал по — …
…А…
…Хм…
…Ты уж думал, что меня подловил…
…Да?..
…Но все не так-то просто…
…Нет, вовсе нет…
…Итак, обойдемся без подробностей: после неопределенного времени в дороге…
…на неопределенной машине…
…следующей в неопределенном направлении…
…я оказался на I-80…
…где-то между Линкольном и Авророй…
…очень где-то…
…Далее я следовал на запад…
…в направлении самых плоских сельских равнин…
…этот план был выбран после продолжительных измышлений руководства…
…для минимизации помех в сигнале…
…Таким образом, я был, как бы лучше выразиться…
…в пути…
…Миновал маленькую ферму…
…засаженную подсолнухами…
…затем неиспользуемые пастбища, тянущиеся к недостижимому горизонту…
…Далее воспоследовал дерновый луг, испещренный скоплениями чалых лошадей…
…большая часть из них стояла параллельно друг другу:…
…мухобойный хвост — к истязаемой слепнями морде…
…истязаемая слепнями морда — к мухобойному хвосту…
…И так далее…
…Затем я миновал…
…много всякого другого…
…В профессии известного как пейзажи…
…такие пейзажи, как высокотравная прерия …
…и еще высокотравная прерия…
…и еще высокотравная прерия…
…и еще…
…Там вообще много высокотравных прерий…
…как тебе хорошо известно…
…Курсируя по этим первым участкам межштатного шоссе…
…я с удовольствием слушал, что мой голос…
…мурчащий в ушах…
…из удобного электропылкого «Волкмена»…
…не показывал падения качества…
…(Соедините штифт Б с креплением 2)…
…(Вставьте панель В между двумя длинными опорами)…
…Никакого падения…
…Другими словами, я все еще находился в…
…пределах слышимости…
…Мой сигнал был громким и четким…
…и выразительным…
…Исключительно выразительным…
…Более того, если позволишь признаться…
…звучание моего сигнала оказалось…
…на редкость привлекательным…
…Подозреваю, как раз ты это понимаешь…
…понимаешь очень хорошо…
…Но в этот раз…
…мой сигнал оказался на редкость привлекательным…
…для меня…
…Владельца и автора сигнала…
…его изготовителя и производителя…
…впервые услышавшего свой собственный сигнал…
…на расстоянии…
…в автомобильном движении…
…Ибо нужно отметить, что этот опыт неуловимым образом доставлял значительное удовольствие…
…весьма значительное…
…Все то удовольствие, что даруют…
…плозивная хрусткость хорошо проговоренной «к»…
…шуршащий шепот хорошо выраженной «с»…
…озорное опьянение…
…хорошо сказанной «т»…
… При пристальном прослушивании даже мое скрытное дыхание через нос с легким присвистом …
…подарило свою порцию…
…акустического вознаграждения…
…если ты меня понимаешь…
…а я уверен, что ты понимаешь…
…Итак, у миссии имелся дополнительный мотив:…
…Узнать, на каком расстоянии этот приятный голос…
…мой голос…
…продолжает приносить значительное эстетическое удовлетворение…
…Если позволишь так выразиться…
…и я уверен, что ты позволишь…
…Таким образом, я продолжал…
…выполнять продвижение по I-80 на скромных 80 км/ч…
…с полностью открытыми окнами (прикрутите раковину к разъему с резьбой)…
…Передо мной разворачивался ландшафт…
…Я курсировал вдоль обширного и недавно засеянного поля…
…его глинистая бурая почва волнилась грядами, убегавшими к далекой дымке…
…Вскоре после этого близ шоссе выросло длинное, тощее металлическое сооружение, орошающее поле водой из высоких патрубков (Закрепите крылатую гайку 4 на корпусе В)…
…Через несколько километров мой взор привлекло нечто несообразное…
…Казалось, среди небольшого скопления домов, амбаров и прочих складских построек, сгрудившихся посреди широкого простора сельхозугодий…
…и в тени высоких, стройных деревьев…
…лошадь кормится содержимым ящика для растений, висящего на окне фермы…
…Проехав дальше и тем самым сменив точку зрения относительно корпуса лошади…
…я увидел, что на самом деле она прижалась мордой к оконному стеклу…
…дабы ощутить…
…утоляющую прохладу…
…И все же эпизод увлекательный (вставьте круглый болт Б в маленькое отверстие)…
…К этому моменту время поездки уже насчитывало сорок пять минут с чем-то…
…Высоко в лазурном небе стояло солнце…
…и я обнаружил, что мне захотелось пить (зажмите зажим 2 на внутреннем выступе)…
…Но как раз тогда я вспомнил, что замечал вывеску, предупреждавшую о 30 километрах до следующего города с обслуживанием…
…но это имело место по меньшей мере десять минут назад…
…Так что я облизал губы…
…и продолжал путь…
…Немного погодя я въехал в крошечный Хендерсон…
…безмятежный городок…
…с двумя заправками, ненужным мотелем, молельным домом Церкви Христа и…
…и так далее…
…Впрочем, в конце концов мы обрели то, что искали…
…в чем нуждались…
…в пыльных кабинках затянутой сигаретным дымом «Кармелины»…
…и в высокой бутылке прохладной мокрой «Колы» (в кожух В рядом с отверстием для болта)…
…Мои благодарности «Кармелине»…
…Ибо мы нуждались в вас…
…для продолжения нашей миссии…
…нашей важной миссии…
…Позже, вернувшись на шоссе, я подтвердил посредством «Волкмена», что мой голос все еще проявляет восхитительное упорство…
…Поразительное упорство…
…Почти через два часа езды по бесконечной I-80 мой сигнал оставался все столь же сильным…
…как когда я отбывал…
…Все мое произношение (панель В), даже проблемные «м» и мимолетные мягкие межзубные «т», сохранило четкость, выразительность…
…изящную выразительность…
…Словно сто километров спустя я был все так же близко к сигналу, как в студии, сидя вплотную к его источнику…
…Он все еще был идеальным близким шепотом в мое ухо…
…(длинный винт 2)…
…Разумеется, пока я продолжал путь…
…привыкая к ритмам моего сигнала…
…к его деликатной размеренности…
…постепенно сигнал стал казаться…
…особенно подходящим к своему контексту…
…Больше того, мой сигнал все больше и больше напоминал закадровое повествование для увиденного…
…повествование меткое и проясняющее…
…что-то наподобие портативных кассетных гидов, за пользование которыми в музеях берут целых четыре доллара…
…Покосившиеся ворота в конце лошадиного пастбища за проволочной оградой (вставьте резиновый буфер в нижний крепеж для буфера)…
…Мондриановские квадраты не до конца убранных кукурузных и ячменных полей (крылатая гайка 4)…
…Больше того, это продолжалось, даже когда через несколько километров я остановился у «7-Элевен»…
…«Кларк Бар» (большие болты)…
…Но и это еще не все…
…Поскольку в скором времени…
…после, возможно, дополнительного часа скольжения по межштатному шоссе…
…и очередных оставшихся за спиной крошечных ветхих городков…
…я, к небольшому своему удивлению, обнаружил…
…что в какой-то момент…
…сам начал говорить под свой сигнал…
…То есть цитировать по памяти то, что слышал…
…в идеальной миметической синхронизации…
…вне зависимости от увиденного за открытыми окнами…
…Защелкните два верхних крепежа в металлических кожухах…
…рядом с отверстием для болта и прижмите планки…
…Вскоре после этого я часто…
…уже не мог отличить…
…уже совсем не мог понять…
…слышу ли, как говорю сам…
…или шепот своего сигнала…
…Другими словами, стало трудно различать…
…внутреннее…
…и внешнее…
…приток…
…и выход…
…Или, снова другими словами, они стали…
…одним и тем же…
…практически одним и тем же…
…а губы и уши…
…работали как единое целое…
…текли как единое целое…
…запряженные вместе…
…совместно предоставляя точное, экспрессивное повествование…
…повествование, идеально подходящее к описанному ландшафту…
…Большие отверстия для болтов…
…Повествование в самом деле всегда было метким…
…волшебным образом метким…
…Хотя я и начал задаваться вопросом…
…возможно, где-то через тринадцать километров…
…почему ничего никак не достроится…
…Через четыре часа мой сигнал все еще был кристально ясным…
…хотя при этом утонченным и теплым…
…Разумеется, я был…
…доволен…
…А ты бы не был?..
…Но вот где-то через тридцать километров…
…пока все еще мчался на своих счастливых 80 километрах…
…я начал задумываться…
…кое о чем…
…я усомнился…
…В сознание прокрались тревоги, беспокойство…
…На самом деле я начал негодовать…
…слегка…
…Досадовать…
…отчасти…
…Ибо начал задумываться…
…задумываться искренне…
…не могла ли способствовать впечатляющим характеристикам моего сигнала…
…устойчивая линейность шоссе…
…Поскольку на самом деле I-80 исключительно прямое на этом долгом участке в…
…где бы то ни было…
…Возможно, длинное и беспрепятственное шоссе служило для моего сигнала каналом или бороздой…
…и аномально вмешивалось в результат…
…аномально не вмешиваясь…
…Нашей политикой, как тебе хорошо известно, всегда было находить — более того, требовать…
…надежную информацию…
…Выходит, возможность неестественной незатрудненности дороги представлялась весьма тревожной…
…Для меня как вещателя…
…И для меня как слушателя…
…И сейчас же — здесь и сейчас — мы решили провести испытание…
…эффективное испытание…
…чтобы отмести противоречивые переменные…
…И прошло оно следующим образом:…
…я проехал еще несколько километров…
…пока не нашел очередной лесистый участок, что начал приближаться к краю шоссе…
…Полагаю, это уголки нескольких зон отдыха штата…
…Меня не смутило…
…что этот край зеленого мира обильно порос деревьями, был весь в листве…
…Не страшась ничего, я съехал с шоссе и углубился прямиком в благоуханную чащу…
…где не было дорог…
…более того — не было других транспортных средств…
…Более того — не было вовсе ничего, не считая…
…первобытного леса…
…Много долгих минут я пробирался меж рощами растопыривших ветки деревьев…
…и мимо скопищ кустарников, и лиственных ковров, и множества упавших и разломанных ветвей…
…Так я забирался глубже…
…все глубже…
…в лес…
…И по мере продвижения разбросанные солнечные лучи…
…все дробились …
…Постепенно дневной свет оставлял меня…
…а машина, отныне вечно принужденная к неторопливости…
…всевозрастающей дремучестью помех в виде лесных объектов…
…начала нелепым образом раскачиваться взад-вперед все более припадочно, все более судорожно…
…ввиду растущего числа пригорков и кочек на маршруте…
…на маршруте, никогда не знавшем…
…ноги человека…
…И все же…
…Зажмите вторую изолирующую обшивку креплением…
…все так же громко…
…Мой сигнал не выказывал признаков ослабления…
…исчезновения…
…даже так далеко от дороги…
…И я погружался…
…глубже в лес…
…глубже…
…в массовое кишение теневых потоков и земляного запаха…
…проскальзывая меж древесных стволов, совершенно не привыкших к автомобильному вторжению…
…огибая непроницаемые кущи…
…врезаясь в растительность…
…проезжая еще много-много долгих минут…
…И тогда…
…тогда…
…возможно, в двадцати метрах передо мной…
…после того, как я вильнул, дабы поберечь тополь…
…я увидел…
…в лощине темной зелени…
…в игре зыбкого лиственного света…
…человека…
…человека на коленях…
…человека, преклонившего колена и сидящего на пятках…
…подставив лицо прохладному воздуху…
…с закрытыми глазами…
…умиротворенно закрытыми…
…Завидев его, я тут же нажал на тормоза…
…и вскоре заглушил мотор…
…поскольку меньше всего хотел его тревожить…
…Ибо казалось, что он, хотя и сидит неподвижно, занят каким-то…
…поклонением…
…На вид ему было пятьдесят с чем-то…
…кайма всклокоченных волос поседела…
…кудрявясь вдоль скальпа…
…У него было округлое лицо красноватого оттенка и маленький нос в форме консервного ключа…
…а одет он был в латаную темную рубашку и латаные штаны практично-зеленого цвета…
…Наблюдая за ним…
…из своей машины…
…с завороженным вниманием…
…но сохраняя молчание…
…я увидел, что он действительно чем-то занят …
…чем-то неуловимым…
…но все же чем-то…
…Ибо, наблюдая дольше и пристальней, я увидел, что человек…
…сидевший, положив левую руку наискосок груди…
…наподобие Святого Иоанна у Леонардо…
…и прижав левую ладонь к груди рядом с горлом…
…я увидел, что он постукивал двумя пальцами — в тандеме — по ключице…
…в постоянном ритме: два быстрых стука — и пауза длиной около секунды…
…два стука…
…затем секунда…
…два стука…
…затем и так далее…
…Это продолжалось несколько минут…
…пока я в каких-то двадцати метрах от него…
…продолжал наблюдение…
…понемногу проникаясь интересом…
…Необоримым интересом…
…И когда этот необоримый интерес достиг своего пика, я медленно открыл дверцу, оставил «Волкмен» в машине и вышел…
…всеми силами стараясь не потревожить лесного коленопреклоненного…
…К счастью, когда я бережно прикрыл дверцу, краснолицый человек пребыл неподвижен…
…и спокоен…
…не считая двух барабанящих пальцев…
…пока ветер вокруг кувыркал листья…
…и бросал на него и вокруг него лоскуты солнечного света…
…И тогда он произнес Может ли быть величие без неумеренности?..
…Что ж, я испугался…
…удивился и испугался…
…поскольку он совершенно не шелохнулся…
…Даже не открыл глаза…
…И я сделал к нему пару шагов…
…всего пару…
…и тактично, почти трепетно, спросил Прошу прощения?..
…И тогда он сказал Хорошо…
…Сказал Это хорошо…
…и потом открыл глаза и встал…
…и расслабленно потянулся…
…И тогда, отряхнув верх штанов одним энергичным движением сверху вниз от себя…
…он повернулся и пошел в лес…
…А скрываясь в туманной дали…
…произнес…
…не оборачиваясь…
…Можешь пойти за мной…
…И я последовал…
…Стронулся с места и последовал…
…Так я и сделал…
…Ибо что мне еще оставалось?
…Сперва я двигался споро, стараясь нагнать его…
…но затем, приблизившись, решил держаться в нескольких шагах поодаль…
…Человек, как выяснилось, был существенно ниже, чем я предполагал…
…и румяным, как темная мякоть персика…
…с широкими могучими плечами…
…и массивными руками…
…Шаги его были размашистыми…
…энергичными и размашистыми…
…хотя и пружинили на небольших боковых подкручиваниях…
…а дыхание сопровождалось заметным шипением…
…Я ищу уже несколько недель, сказал он затем…
…не сбиваясь с бойкого шага…
…средь переплетений веток…
…Вот как? сказал я…
…Именно, отозвался он, отодвигая горизонтальную ветку…
…затем вернулся и всмотрелся в ствол, на котором она росла…
…Хотя равнозначно будет сказать, что я ищу уже три-четыре года, продолжил он…
…Все еще разглядывая дерево…
…Ясно, сказал я…
…постепенно замечая…
…в его голосе некую угрюмость…
…Тогда я нашел это впервые, сказал он…
…угрюмо…
…Надо же, сказал я…
…И должен заметить, это было настоящей наградой, сказал он…
…Наградой немалой…
…Нечасто натыкаешься на чагу, что так точно напоминает лицо Джона Кейджа…
…Могу себе представить, сказал я…
…Совсем нечасто, сказал он…
…Ее нужно осмотреть вновь, сказал он…
…после чего с рывком сдвинулся с места…
…глубже в лес…
…Что ж, я последовал за ним…
…Ибо что еще здесь оставалось?..
…Мы шагали через редко освещенную чащу…
…Первым он, затем я, пробираясь мимо сучков и шипов…
…и поглядывая налево и направо…
…пока из-под ног прыскала палая листва…
…И всякий раз, когда мы замечали на дереве бледный заскорузлый нарост…
…мы останавливались…
…и присматривались…
…Это происходило регулярно…
…даже часто…
…Оказывается, белая чага хорошо прижилась…
…в здешнем нежном климате…
…Один такой белесый нарост, повстречавшийся всего спустя несколько минут лесных поисков, оказался приятен глазу…
…Своими спиралями и уступами…
…он вызывал в памяти крохотную террасу на вспаханном склоне холма…
…долгое время спустя после того, как плодородный слой смыло дождями…
…Очень, очень интересно, произнес затем он…
…глядя с прищуром на нарост…
…Отдельные съедобные виды чаги, насколько я понимаю, съедобны…
…Ого, сказал я…
…и кивнул…
…Но мой источник может быть не вполне надежным, сказал он…
…Ясно, сказал я…
…после чего он снова сорвался с места…
…Затем безо всякого предупреждения повел меня через мелкий галечный ручей…
…Мои кроссовки промокли…
…потом согрелись…
…Вслед за чем мы вильнули к небольшой поляне, не больше десяти метров в диаметре…
…На опушке он осмотрел кору нескольких деревьев…
…изгибаясь вокруг телом, чтобы охватить всю окружность…
…И снова двинулся дальше…
…шагая направо от нас, в более густые заросли…
…Так наше занятие продолжалось около двадцати душистых минут…
…пока мы углублялись в лес дальше, все дальше…
…Однажды, пробравшись под веткой чего-то колючего, я обернулся, чтобы оценить наш прогресс…
…Когда и задумался…
…Или, скажу так, задумался и озаботился…
…Поскольку становилось ясно, что в решительном предприятии этого человека слабо виделся метод или закономерность…
…крайне слабо…
…Скажу больше, никакого метода или закономерности откровенно не было…
…Он просто ломился через подлесок…
…Сперва налево…
…потом направо…
…а потом прямо…
…не предпринимая заметных попыток решать поставленную задачу…
…систематически…
…На поверку он подчинялся совершенно случайному движению…
…не оставляя пометок…
…не занося маршрут на карту…
…Его это, очевидно, не заботило…
…Но по мере продвижения…
…Я заметил, что я…
…я…
…на поверку несколько озабочен…
…в самом деле несколько озабочен…
…И вот так после где-то шести минуты подобных блужданий…
…и осмотра чаги…
…я набрался смелости…
…заговорить…
…Извините, что спрашиваю, сказал я, пока он заглядывал за ствол вяза…
…А вы имеете представление…
…где мы находимся?..
…Определенно, ответил он…
…осматривая дерево…
…Определенно…
…Мы прямо здесь…
…А, сказал я…
…Где же еще нам быть? сказал он…
…и потопал к ивовой роще где-то в двадцати метрах слева от нас…
…Я продолжал следовать позади…
…в основном потому…
…что к этому моменту…
…к этому самому моменту…
…был не совсем уверен…
…куда мне идти еще…
…Затем человек остановился посреди ив и положил руку на поясницу…
…и затем начал осматривать близстоящие стволы с этой точки…
…И вот тогда, только тогда…
…я призвал всю смелость…
…Вы…
…живете …
…где-то…
…в округе?..
…спросил я…
…Внутри округи, ответил он…
…Внутри…
…А, сказал я…
…и кивнул…
…Да, это мое убежище, сказал он…
…глядя на верхушки деревьев…
…Убежище? переспросил я…
…Именно, ответил он…
…Это единственное строение, что оберегает меня…
…Единственное строение, что не подпускает монотеистов! сказал он, все еще не опуская глаз…
…Кого? спросил я.
…Твоих соотечественников, сказал он, теперь с легким оскаленным шипением…
…А, сказал я…
…Врагов имманентности! воскликнул он…
…Авторов людей-сирот!..
…Родителей однонаправленного времени!..
…Им никогда не войти сюда! сказал он…
…Вот одно из великих преимуществ свободы от координат, сказал он…
…его губы сложились в полуулыбку, продемонстрировавшую два ряда кривых зубов…
…после чего он зашагал в другую часть леса…
…Я последовал за ним…
…минуя больше, все больше деревьев…
…и все время…
…слыша, как мои сбивчивые шаги синкопируют с его более бодрым ритмом…
…Ну а что не так с монотеизмом-то? спросил я затем, нагнав его…
…Что не так?, проскрипел он…
…а потом развернулся и скривился…
…Лучше спросить, что такого замечательного…
…в бюрократии…
…в индустрии косметики…
…в концептуальном альбоме…
…Тьфу, сказал он…
…Оси и иерархии, вот и все, что собирает монотеизм! проревел он…
…Убийственные вертикали!..
…Нездоровые конфигурации личности и структуры…
…Фетиши чувств и страстей…
…Исторически монотеизм означает одно, продолжал он…
…только одно…
…Империю, сказал он…
…Это вероисповедание в том виде, в каком оно нам известно, в первую очередь происходит от Эхнатона, сына Аменхотепа III, из ХVIII династии…
…и развивалось во времена египетского Нового царства, когда местный правитель впервые объединил всю страну, покорив земли от четвертого порога Нила до Верхнего Евфрата…
…Соответственно, Эхнатон во время своего правления — в четырнадцатом веке до так называемой нашей эры — провозгласил себя единственным сыном и манифестацией первого универсального и всеобъединяющего бога…
…Атона, сказал он…
…ранее — бога солнца, но ныне — единственного бога…
…Впоследствии Эхнатон решил уничтожить все остальные культы — и одновременно объявил, что вся человеческая истина должна измеряться его предпочтениями…
…Более того, также Эхнатон постановил, чтобы его облик служил неизменной нормой для всех изображений людей — не только царей, но и простолюдинов…
…Из-за этого и многого другого египтолог Джеймс Генри Брэстед назвал Эхнатона, цитата, первой личностью в истории человечества…
…Первой личностью…
…Но одно Эхнатон, вне всяких сомнений, понял очень рано…
…сказал он…
…Эхнатон понял, что будет полезнее, если все многочисленные подданные Египта будут поклоняться исключительно тому, кому приносят дань и налоги…
…Это будет очень полезно…
…Но здесь это не пройдет! сказал он…
…Меня никогда не колонизирует этот cauchemar[15]…
…Уж на это можешь рассчитывать!..
…И потом он потопал дальше…
…прямо в скопление деревьев где-то в десяти метрах слева от нас…
…Скоро я его догнал…
…и увидел, как он поводит ладонями по коре высокого вяза…
…просто скользит и ласкает…
…вверх-вниз по грубой, неподатливой коре…
…Вспомни Эйнштейна, добавил он затем, все еще потирая ствол…
…Вспомни!..
…Вспомни, что сказал Эйнштейн в Берлинском университете…
…на коллоквиуме весной 1926 года…
…Это именно теория определяет, что мы можем наблюдать…
…Теория…
…Что мы можем наблюдать…
…Вот что он сказал…
…Вспомни Эйнштейна, сказал он и перешел к следующему дереву…
…которое тоже начал томно ласкать…
…Вспомни и узри сон, сказал он затем…
…Узри тот же сон, что и я, продолжил он…
…Сон не столь уж фантазийный…
…Сон об игре в музыкальные стулья, сказал он…
…и перешел обследовать новое дерево…
…Сон об игре в музыкальные стулья, который начинается с того, что в комфортабельной комнате на стуле сидит один человек…
…просто один человек сидит в комнате…
…А потом звучит музыка…
…и играет, и играет…
…А когда прекращается, второй человек ставит стул рядом со стулом первого и садится…
…И музыка начинается заново…
…И, когда музыка снова прекращается, еще один приносит стул и садится…
…и вот уже трое сидят бок о бок…
…в комнате…
…И тогда музыка начинается заново…
…И игра продолжается в том же духе…
…в том же самом духе…
…пока в комнате не сидят все…
…сидят вместе…
…Все вместе…
…И все улыбаются…
…И звучит музыка…
…И все — победители…
…И что они слушают? продолжал он…
…Сейчас ты узнаешь это первым…
…Сверхдушевную музыку…
…И тогда он перешел к новому дереву…
…Ну, а я остался там, где был…
…и тихо стоял в тенистой тиши…
…раздвигая ногой листья и опавший древесный мусор…
…вороша…
…шурша…
…А когда поднял взгляд, увидел, как он уходит направо от меня…
…Так что поспешил за ним…
…Поспешил, а когда нагнал, сказал Но, сэр…
…Кто? огрызнулся он, развернувшись, пронзая пылающими глазами…
…И потом отвернулся и продолжил путь…
…Прошу прощения, сказал я со своего места…
… Прошу прощения…
…И все же снова сдвинулся…
…пока снова не нагнал его…
…Но как же древние греки? сказал я…
…и как же римляне, и индусы, и синтоизм, и митраизм, и даосизм, и вишнуизм — по сути, практически любая религия кроме христианства, иудаизма и ислама, трех религий Писания…
…в этот момент он сплюнул с пеной у рта…
…Никто из них не ограничивает себя всего одним божеством, продолжал я, и все они — едва ли образцы морали и поведения…
…У них были и милитаризм, и рабство, и непреодолимые кастовые системы, и коррупция, и фаворитизм, и экспансионизм, и жестокое обращение с женщинами, и…
…Знаю, тихо сказал он на ходу…
…Знаю…
…И общеизвестно, продолжал я, что религию и инновации Эхнатона целиком отменили почти сразу после его смерти…
…Знаю, сказал он…
…Знаю…
…и замедлился до остановки…
…Что ж, сказал он затем, это один взгляд…
…и споро устремился к очередной группе деревьев…
…на ходу мешая ногами лесной войлок…
…Я остался сзади…
…и слышал, как его шум рассеялся во всепоглощающих дебрях леса…
…Я не последовал за ним…
…ведь казалось, что он хочет побыть один…
…по крайней мере, пока…
…Так что я остался…
…и размышлял…
…и лаконично проверял бесчисленные бликующие поверхности несметных листьев, веток и деревьев…
…Но тут мне кое-что пришло в голову…
…Кое-что довольно тревожное…
…Мне тут пришло в голову, что я в самом буквальном смысле этого слова…
…потерялся…
…Другими словами, потерялся окончательно…
…Поскольку не знал, как со своего места…
…в лесу…
…найти дорогу назад…
…то есть назад к своей машине…
…я полностью потерял тропу…
…Не было никаких ориентиров, которые я мог бы с уверенностью назвать известными мне…
…Другими словами, мне оставалось ждать…
…Мне оставалось ждать и надеяться, что этот человек…
…что этот человек…
…Другими словами, неприятность…
…Тревожная…
…Даже…
…немного страшная…
…Так, столкнувшись с этой страшной тревогой, я рассудил, что мне остается только одно…
…только одно…
…а именно — ускорить процесс…
…В надежде, что если так и идти вглубь, то в конце концов…
…я определенно выберусь наружу…
…И так я со своего места осмотрел ближайшие окрестности…
…и сделал вдох…
…и затем еще один…
…и затем нырнул вглубь…
…Один…
…совсем один…
…Начал я с осмотра рощи где-то в двадцати метрах справа от меня…
…рощи приятной, со свежим ароматом…
…со множеством красивых ветвей…
…Теперь, двигаясь среди них, я приглядывался к их разнообразной коре…
…к одному дереву за другим…
…кружил и искал…
…и кружил вновь…
…И все же через какие-то несколько минут мне кое-что пришло в голову…
…кое-что с заслуживающим внимания аспектом…
…тревожным…
…Поскольку я осознал, что не уверен…
…совершенно не уверен…
…новые ли эти деревья…
…которые я осматривал…
…или они из того миллионно цветущего множества, которое мы уже охватили…
…Другими словами, я вовсе не был убежден…
…что мы вообще сдвинулись с места…
…То есть что мы проделали путь…
…хоть какой-то…
…Потому что деревья казались разными…
…и в то же время одинаковыми…
…Другими словами, неприятность…
…И все же, не найдя других вариантов, я продолжал путь…
…от одного ствола к следующему…
…и к следующему…
…обозревая бледные бугристые наросты…
…ибо что мне еще оставалось?..
…И тут произошло нечто неожиданное…
…нечто крайне неожиданное…
…Исследуя сколотый узел на одной, вероятно, ели…
…я заприметил уголком восприятия торчащий на соседней иве пузырь бледной расцветки…
…всего в нескольких метрах слева…
…И я подошел…
…подошел прямо к нему…
…И был удивлен…
…Удивлен до глубины души…
…Ведь это в самом деле был комок белой чаги…
…повисшей застывшей пеной на коре…
…И ее рябь и вмятины, разбросанные по овальной форме…
…в самом деле напоминали…
…человеческое лицо…
…Нос картошкой, и впадины глаз, и волнистая теневая линия рта…
…тогда как другие неровности губчатого вещества рисовали в воображении морщины…
…врезанные в грибные щеки и грибной лоб…
…Что ж, само собой разумеется…
…я был доволен…
…удивлен и доволен…
…На самом деле я пребывал едва ли не в изумлении…
…Вот оно!..
…С той единственной возможной претензией…
…что лично мне губка больше напоминала актера Уильяма Димареста, а вовсе не Джона Кейджа…
…Тем не менее я выпрямился…
…и прислонился рукой к дереву-носителю…
…и почувствовал, как меня наполняют светлые чувства и чаяния…
…Тогда я поискал глазами человека…
…И увидев его, склонившегося у другого дерева, где-то в двадцати пяти метрах…
…я окликнул…
…..Эй! позвал я…
…Хо! позвал я его…
…Эй, кажется, у меня здесь что-то есть!..
…И он поднял глаза и ответил: Что там?..
…И тогда я позвал: Кажется, я нашел вашу чагу!..
…Кажется, я нашел ее на этом дереве!..
…Что-что? ответил он…
…Я нашел вашу чагу! воскликнул я…
…И тогда он ответил О, да я тебя умоляю:…
…Скажи, когда найдешь текстуру коры, напоминающую рисунок эрозии человеческой надежды!..
…И затем исчез за деревом…
…и лес погрузился в тишину…
…И тогда на миг…
…на беспокойный миг…
…пока в разуме звенел сильный слог Ай-й!..
…я вовсе не видел его…
…Другими словами, он пропал…
…стал невидимым и пропал…
…Пока, возможно, спустя полминуты…
…я не увидел, как по бокам далекого вяза появляются две бледные руки…
…и ползут по темной коре…
…Хотя в этот момент…
…все, что меня волновало…
…все, что могло меня волновать…
…это поиск выхода…
…к черту отсюда…
…Я имею в виду — я сделал свое дело…
…исполнил свою функцию…
…и ради чего? спрашивал я себя…
…Ради чего?..
…Добился я всего-навсего…
…осознал я…
…того, что потерял машину…
…целиком и полностью потерял машину…
…И я подумал: Я уделил этому человеку свое время…
…уделил добровольно…
…не ожидая благодарности…
…или вознаграждения…
…А взамен…
…был позабыт, оставлен в листопадной бездне…
…окруженный бесконечными дремучестями деревьев…
…Во всех направлениях…
…Если направление еще что-то значит…
…Ведь к этому времени…
…для меня…
…оно уже ничего не значило…
…Ведь к этому времени в лесу…
…направление могло лишь неубедительно притязать на существование…
…Ведь все, что осталось…
…с моей точки зрения…
…это недифференцированность…
…с комком нервозности посередине…
…Другими словами…
…с моей точки зрения…
…у леса было направление внутрь…
…но не направление наружу…
…центр повсюду…
…и окружность нигде…
…На это могут уйти часы…
…услышал я свои мысли…
…между обрывистыми пиками адреналина…
…Когда без предварения…
…услышал что-то еще…
…снаружи меня слышалось что-то еще:…
…Вон там…
…услышал я…
…знакомый непринужденный голос…
…И взглянул в направлении голоса…
…и увидел торчащую из-за тополя…
…руку…
…одну бледную руку…
…указующую налево от меня…
…И я взглянул в направлении, обозначенном указующей рукой…
…Сперва мой взгляд мазнул по роще высоких, колонноподобных деревьев…
…прежде чем опустился на неглубокий просвет в чаще…
…Не более чем лесной альков…
…И тут я увидел…
…посреди усеянного листьями лоскута тени…
…одинокую…
…«тойоту»…
…мою собственную «тойоту»…
…мою личную…
…Что ж, конечно…
…я был доволен…
…обрадован и доволен…
…Ощущения, компас, смысл — все немедленно вернулось…
…И так я направился к своей машине, прильнул к ней…
…и потер выступающий край крыши у водительского окна…
…и дал руке опуститься на торчащее, целеустремленное зеркальце заднего вида…
…и услышал счастливый звон освобожденных ключей, выскочивших в руку из глухого переднего кармана справа…
…И так я спешно крикнул «Прощайте!» тому человеку…
…теперь совершенно невидимому в собрании деревьев…
…Но не дожидался ответа…
…Нет, ни секунды…
…Ибо я уже был в машине…
…уютно устроился внутри с закрытой дверцей…
…и устраивался в резных объятьях своего ковшеобразного сиденья…
…и положил руки на рубчатый руль…
…и улыбался одинокому сучку, примостившемуся в жилах моего дворника…
…Вставил ключ в зажигание…
…и знакомый жест скользящего вложения ключа и ощущение щелчка…
…принесли удовольствие…
…И я повернул ключ, и поддал газа, и запустил двигатель…
…и это принесло удовольствие…
…И даже поворот торсом, чтобы взглянуть на зеркальце заднего вида…
…был удовольствием…
…Мышечным и удовольствием…
…Ибо подо мной рокотала машина…
…рокотала, гудела…
…и была сильна, и переполнена энергией, и готова к дороге…
…И я надел свой «Волкмен», и поднял глаза на зеркальце заднего вида…
…и положил руку на рычаг переключения передач…
…и тут замер…
…замер в сиденье как вкопанный…
…Быстро выключил двигатель…
…и дождался, пока полностью уляжется пыхтение машины…
…И тогда подождал еще немного…
…И тогда прислушался…
…Прислушался изо всех сил…
…и тогда встряхнул плеер…
…Но это была правда…
…Ничего…
…Там не было ничего…
…Мой сигнал прекратился…
…Мой сигнал пропал…
…Из «Волкмена» исходило только молчание…
…Молчание, царапанье ушей и лесные приглушения…
…Но заметнее всего…
…молчание…
… И я был оглушен…
…удивлен и оглушен…
…Поскольку такого я не ожидал…
…Так я сидел в машине, окруженный жужжанием, и просеиванием, и чириканьем снаружи…
…И гадал, куда я попал…
…«Волкмен» все еще работал…
…каждый диодный огонек, роторное движение и соленоидная кнопка были еще в деле…
…все это я проверил…
…Но я погрузился в молчание…
…И я сидел в своем ковшеобразном сиденье, и слушал свое молчание, и не знал, как это понимать…
…совершенно не знал…
…Впрочем, немного погодя…
…я обнаружил, насколько…
…впечатлен…
…впечатлен до глубины души…
…Да: впечатлен до глубины души скрытыми способностями моего магнитофона…
…Оказывается, инженеры «Ревокса» даже умнее, чем мы думали…
…чем мы мечтали…
…Ведь, очевидно, они предвидели такие ситуации…
…очевидно…
…Очевидно, они встроили в диктофон какую-то функцию отключения…
…в его режим воспроизведения…
…во избежание избытка, забывчивости или злоупотребления…
…для сбережения головок…
…И в самом деле, это было единственным объяснением…
…моей ситуации…
…Эта автоматическая функция отключения, рассуждал я, должно быть, находится…
…в глубине механики «Ревокса»…
…в самой глубине…
…глубине, целиком скрытой от потребительского внимания…
…Инженеры «Ревокса» явно понимали, что на самом деле никому не надо, чтобы программа повторялась бесконечно…
…продолжалась всегда…
…Что это только реклама, понимали они, а не практичная потребность…
…И потому создали ограничивающую схему…
…в аппарате…
…для аппарата…
…не поделившись с нами этими сведениями…
…Они позволили нам сохранить свои жалкие иллюзии…
…Другими словами, они разработали нечто…
…нечто искусное и скрытое…
…в нутре техники…
…чтобы защитить нас…
…от нас же самих…
…за что, разумеется, нам остается испытывать лишь благодарность…
…хотя, подозреваю, «Волкмен» и остался в результате немного голодным…
…Так я направился домой…
…в молчании…
…в самомолчании…
…То есть свободным…
…свободным для подготовки…
…этой программы для тебя…
…Свободным работать над этим увлекательным развлечением…
…для тебя…
…Ведь, как ты хорошо понимаешь…
…все это мы делаем…
…для тебя…
…Чтобы сплотить людей…
…поделиться простыми удовольствиями…
…благодаря волшебству общения…
…Ведь сейчас это и есть волшебство…
…и впервые…
…настоящее общение…
…Ведь эту передачу…
…каждый ее слог и вздох…
…смакует…
…как тебе хорошо известно…
…каждый носитель «Волкмена» в твоей окрестности…
…Лишь задумайтесь, о слушатели, лишь задумайтесь об этом чудесном союзе…
…Задумайтесь и возрадуйтесь…
…Да, возрадуйтесь…
…Ибо такова сила…
…мощь…
…пиратских коммуникаций…
…Она пронизывает…
…затем объединяет…
…Сокрушает…
…затем бичует…
…Неизбежно…
…Неоспоримо…
…Более того — давайте…
…давайте, оглянитесь вокруг…
…Да, взгляните, о слушатели, взгляните на всех своих коллег по «Волкмену»…
…где бы вы ни были…
…В очереди на взвешивание…
…на конце скамьи на автобусной остановке…
…в ландромате…
…везде…
…Узрите вокруг себя народ «Волкмена»…
…А затем…
…а затем содрогнитесь…
…да, содрогнитесь…
…Ибо вы знаете, наконец вы знаете…
…что все вы…
…все вы…
…облаченные в «Волкмен»…
…обрели связь…
…солидарность и связь…
…Знайте, что все вы слушаете — по отдельности, вместе…
…Да!..
…Но погодите…
…Погодите…
…Что это я принимаю…
….Что это я слышу?..
…Иначе говоря, я слышу…
…Я слышу сомнение?..
…Я слышу сомнение в том, что эту связь можно обрести?..
…будто это по определению невыполнимо?..
…Ну хорошо же…
…Да, хорошо же…
…Мы предоставим…
…подтверждение…
…Железное подтверждение солидарности обступающего вас народа «Волкмена»…
…Всего-то нужен…
…жест…
…простой единственный жест…
…небольшой и тайный знак…
…дабы развеять все сомнения…
…все сомнения…
…в том, что народ «Волкмена» наконец-таки вместе…
…непобедимо вместе…
…перекрестно слушает один и тот же пиратский сигнал…
…молча, но вместе…
…Так оглянитесь…
…и найдите ваших сородичей по «Волкмену»:…
…на эскалаторе…
…у автомата с сигаретами…
…где бы они ни были…
…А теперь утвердите истину, что вы вместе…
…по-пиратски вместе…
…при помощи Универсального Волкменовского Жеста:…
…Положите левую руку высоко на правую сторону груди…
…прижмите к теплому зыбящемуся себе…
…и постучите двумя пальцами по ключице…
…Два стука…
…затем пауза…
…Два стука…
…затем и так далее…
…Затем дождитесь ответного сигнала…
…Никому не нужно знать…
…что вы вместе…
…Никому…
…Никогда…
…Но вы узнаете…
…вы все узнаете…
…наконец-то…
…убедительно…
…что это так…
…Узнаете — при помощи того, что отныне мы будем звать…
…Фараоновым Стуком…
…Теперь вперед…
…Давайте…
…Давайте, вперед…
…Давайте, подайте Фараонов Стук…
…Утвердите свою тайную молчаливую сеть…
…Вот…
…Вот…
…Отлично…
…Сделано…
…Отлично сделано…
…Но…
…Но что это?..
…Что это ты видишь?..
…Тот господин…
…вон там…
…тот господин с «Волкменом» у журнального киоска…
…в синем костюме из сержа…
…Он не ответил на твой Фараонов Стук…
…Более того, он отвернулся…
…отвернулся, даже не признав твой жест…
…вовсе не признав…
…Так что же теперь…
…Что?..
…Как это объяснить?..
…Как объяснить его молчание?..
…Почему нет заговорщицкой связи?..
…Не позволяет его подготовка?..
…Отрицают его стандарты?..
…Может ли дело быть в этом?..
…Может ли?..
…Или же…
…Может быть, он не состоит в нашей пиратской конфедерации…
…его «Волкмен» не нашептывает ему тайные частоты…
…более того, он вообще не слышит ничего необычного?..
…Тогда погодите…
…Погодите-ка!..
…Может ли еще быть…
…может ли еще быть…
…Мыслимо ли, что и ты не можешь меня слышать?..
…что ты меня не слышишь прямо сейчас?..
…Другими словами, что твои наушники не захвачены…
…что я не могу пробиться через твои подъемные ворота…
…что что-то фундаментально не так?..
…Или даже невыполнимо?..
…Может ли дело быть в этом?..
…Может?..
…Так опровергни…
…Давай, опровергни…
…Попробуй опровергнуть…
…В смысле, ты считаешь, этот голос у тебя в голове не прислан кем-то другим?..
…Так ты думаешь?..
…Ну тогда попробуй его остановить…
…Вот именно, останови его…
…Попробуй его остановить!..
…Попробуй от него уйти…
…Ты!: просто попробуй…
…Попробуй уйти…
…Попробуй сбежать…
…Вот именно, беги…
…Беги…
…Не иди, беги…
…Ты — тот, кто все это слушает…
…Вот именно, ты…
…Ты, тот, кто слушает…
…Попробуй сбежать…
…Попробуй сбежать от того, что, как ты знаешь, ты слышать не можешь…
… Попробуй сбежать от того, что, как ты знаешь, не может быть правдой…
…Беги…
…Беги…
…Точно — беги…
…Попробуй сбежать…
…Жалкие сволочи!.. но нет…; погодите…; прошу, просто погодите…; только послушайте…; просто погодите и послушайте…; потому что я теперь хочу кое-что сказать, кое-что должен сказать я, а где найдешь время для таких раздумий в разгар этой непрестанной, самодовольной, обиженной тирады…; когда перед лицом ваших безграничных заклинаний и предложений мне — да кому угодно — можно вставить хоть слово, когда можно вставить хоть слово о чем угодно настоящем…; о прошлом и настоящем; о нежности; об уступчивости; о бесконечных хрупких вещах; о Равеле — да, о Равеле, потому что я хочу вам сказать: человек и вправду меняется, когда работает над хитом; это правда; я это чувствую, даже когда еду по Парма-Хайтс, где я живу: просто даже нога на педали газа кажется какой-то нервной, и ребра, не знаю, как будто щекочет, и просто хочется поскорее уже добраться, добраться до театра; даже сама машина как будто ускоряется — даже «тойоте» передалось волнение, она словно так и летит; а потом, когда я наконец добираюсь до 85-й улицы, а потом сворачиваю на Евклид и вижу театр, старый добрый «Афанасьевский», то даже раньше, чем приезжает кто-нибудь еще, — когда еще нет очередей, и нет лимузинов, и нет билетных спекулянтов, и нет счастливых и, типа, ожидательно одетых людей — даже тогда чувствуешь, как в воздухе что-то разливается; видишь даже в непричастных людях, которые просто идут по своим делам по улице, просто случайно проходят под неосвещенным козырьком, но как-нибудь да реагируют на развешанные растяжки с темными буквами:
и
рядом с
и еще полдесятка; даже Кен, привыкший к таким отзывам, и то на сей раз оказался малость не готов к реакции: уже два продления, и оба — полные аншлаги, и, говорят, люди так и слетаются, просто чтобы лично увидеть этого засранца; хоть мне и кажется — если кому-то вообще интересно мое мнение, — что последняя постановка, которой он занимался около двух лет назад, будет получше: посмешнее и поразнообразнее, и отдельные персонажи на сей раз не такие свежие — но это все на мой взгляд, сами понимаете; и может — пришло мне тут в голову, — может, вся эта шумиха — просто реакция на заявления Кена, что это его последняя такая постановка — хотя никто из нас в его команде, конечно, больше не верит его привычным посулам «пора-собирать-чемоданы»; ну, может, сам Кен и верит — пока, понятно, снова не попытает удачу в Стране кино и не получит там свое обычное ни хрена: Слышь, чувак, мрачноватый ты для нас, какой-то у тебя Неформат, в театре это еще прокатывает, но на экране — да ни в жизнь, на экране это непредставимо, но в любом случае спасибо, а теперь пойди прогуляйся…; вот он и прогуливается — обратно, сюда, где все начиналось…
…И все-таки вряд ли многие ожидали, что он сделает еще один моноспектакль…; типа — блин, для Кена это хренова туча работы: написать, потом реально довести до ума, чтобы каждая реплика пела, все одному, когда даже на секунду положиться больше не на кого и не с кем готовиться во время репетиций, кроме режиссера…; забот полон рот; так что, наверное, Кен правильно раскручивал это шоу, объявляя, что оно его последнее — событие с большой буквы «С»; типа, почему нет: несмотря на свой образ правдоруба, он все же заучил, что первый персонаж, которого приходится играть в любом его представлении, — это Рекламщик…
…Вообще, будет даже забавно, если он добавит в спектакль и такую часть: часть о парне, каком-нибудь страдающем актере, который настолько беден, что под другим именем сам выступает собственным рекламщиком; и мы видим, как он говорит по телефону с агентом по кастингу, лихорадочно расхваливает другое имя, которое принадлежит ему же, — а потом, когда проваливает прослушивание, разрывает сам с собой контракт…; а что, может и сработать…; я бы подсвечивал снизу, красным и пурпурным, и это бы как влитое встало между Крикуном и Двойным Дриблером — просто как влитое…; вообще, я ему теперь это даже и предложу, правда…; хотя не знаю, принимает ли Кен чужие идеи для сюжетов, даже если они хорошие; типа — очень сомнительно; вряд ли принимал хоть раз, но, должен сказать, недавно он правда стал в чем-то помягче, расстался со своей гребаной иллюзией, типа, железного контроля: как вот, пример, в среду вечером, все мы как бы удивились, скажем так, вольностям Кена…: Кен пришел вовремя — как обычно — пропустить стаканчик на дорожку в подсобке, и там были я, еще звукач Билли и Натали, которая у нас по гриму Кена (Марио, наш бесстрашный режиссер, давно перекочевал на свою следующую постановку); Кен все еще был в уличном, в своих обычных джинсах и ботинках, хотя уже в гриме, и мы просто трепались о пустяках — кажется, главной темой было адище Натали из-за ее домовладельца, — когда Кен с бухты-барахты достает из джинсовой куртки жестянку из-под леденцов, полную кокса; ну, тут уж речь Натали о домовладельце иссякает, спонтанно затихает, не только из-за священного явления, но и потому, что это же такой сюрприз: типа, у Кена есть политика: во время представления — ни граммульки, и, хоть он об этом ни слова не говорил, предполагалось, что от нас ожидается то же самое; однако вот она, земная милость божья, да еще в таком объеме — просто мое почтение, и мы все так и захихикали, потому что, ну, просто не верилось…; и вот мы все там стоим, мозги у нас слюни пускают, и тут Кенни, как бы, при этом потупившись, Кенни такой берет и говорит:
— А, гори оно все…; это же наша последняя неделя, а..?
и идет к столику в углу, и садится; ну, короче, мы же просто солдаты в армии, тут-то никто не спорит, так что я, Билли и Натали просто такие подходим, подтягиваем стулья, присоединяемся к его подготовке, демонстрации и употреблению этой дури промышленной мощности; и, короче, пока мы готовимся и пока угощаемся, все поднимаем головы и видим друг у друга в блестящей улыбчивости глаз такие фразы, как Ну, мы же и правда подошли к завершению нашего, по словам Кенни, самого последнего сотрудничества, и Ну, в конце концов, этого хочет сам Кенни, и Блин, какая же лепота…; и занюхав по доброй паре дорожек на брата, а также, надо добавить, заглянув в бутылку «Абсолюта», которую откуда-то раздобыл Билли, — типа, почему бы и нет? — мы все сидим и угораем, когда Эрик, помреж, объявляет пятнадцать минут до начала; так что Кенни вскакивает, все остальные отрываются и направляются на боевые посты, и немного погодя я уже за осветительским пультом, перепроверяю первые задачи; ну, короче, к этому моменту я уже близко познакомился с нешуточным таким химическим вознесением, и тут так получается, что мой кайф вполне совпадает с кайфом зрителей, которые теперь стекают по проходам и горизонталят к своим местам, все на нервах, потому что, ну, они же сейчас увидят представление великого Кеннинга Флэка!; и зал понемногу, типа, заполняется до пределов сидячей человеческой вместимости, и возникает обычное ощущение дышащего ожидания, хорошая одежда в сочетании с восприятием в духе «давайте-уже-развлекайте», свежего кондиционированного сдержанного предвкушения, когда внезапно в наушниках мне дают сигнал: и вот я затеняю свет в зале, как раз когда монстр звука Билли заводит ревущий гитарный риф, оглушающий публику до молчания с воздетыми бровями; затем Билли вжаривает вступление на барабанах, они грохочут и топочут, и я навостряю уши, а потом плескаю на стену за сценой снаряд люминесцентного зеленого, как раз когда клокочущая ярость музыки находит брешь и переходит в тарахтящий супербыстрый фанк в четыре четверти…
…И тогда выходит Кенни, неосвещенный и зловещий, его силуэт делает ровно шесть пантерных шагов, пока не встает на отметку в центре сцены и не замирает спиной к публике; и потом там стоит, типа, просто стоит — неподвижный, хотя и пропитанный невидимой неотвратимостью, — пока его чернота не начинает внезапно покачиваться на пятках, четыре, пять, шесть раз; и тогда я обдаю его пятном астрально-янтарного света, и он подскакивает, вскидывая ноги сзади и спереди, в гитаристских движениях, бьется и извивается под саундтрек Билли, как хеви-металлист; и потом, покорчившись под пыхтящий слышимый напор музыки, делает свой спрингстиновский прыжок, приземляется во внезапной тишине и полном освещении, в основном оранжевом и желтом: жилистый парень в фирменных черных джинсах и футболке…
…И потом моментально переходит к первой части, почти не двигаясь и робко заговорив гнусавым голосом о том, как то и дело ломается ксерокс в кладовке — как ему приходится открывать ксерокс и вырывать исковерканную бумагу из его кишок; и ему уже четыре раза, говорит он, пришлось отвоевывать заляпанные страницы у теплого металла; и каждый раз — одна и та же херня, говорит он: приходится прочищать лоток, потом закрывать разобранного монстра, потом ждать, пока он перезагрузится, потом возвращать стопку страниц, потом бессильно наблюдать, как весь процесс опять зажевывается; но в этот раз, говорит он, он уже реально психует, потому что сто копий внутренней двухстраничной памятки от начальника Джейка надо сделать быстро, просто кровь из носу, потому что копии и так уже опаздывают на четыре часа; и он объясняет, что он в «Эквитабл Иншуренс» новенький и он суперрад получить работу, потому что искал ее семь месяцев после того, как его уволили с оплатой за две недели из «Филипа Морриса», через два дня после того, как у его матери нашли рак матки; и поэтому после четвертого отключения ксерокса он решает отнести памятку Джейка в платный копировальный центр на углу, просто лично отнести профессионалам, чтобы это стопроцентно напечатали, и расходы взять на себя; так что он втихую спускается на служебном лифте, который завешен противоударной изоляционной тканью, и юркает через черный ход; потом заворачивает за мусорные урны на улицу, выходит за угол на Кинсман-роуд и торопится мимо фасада «Эквитабл» под дневным солнцем, не желая попадаться на глаза начальству; и подходит к копировальному центру всего в двух заведениях от «Эквитабл», когда чувствует что-то у ног и внезапно замирает как вкопанный; и вот он опускает глаза и видит, что его за лодыжку схватил бомж — что бомж просто потянулся из своих картонки и хлама, где он свернулся калачиком, и вцепился одной рукой в ногу Кена; и Кен, типа, пытается его стряхнуть, дергает и брыкает ногой, и орет — Эй, типа, Эй, — но неподвижное тело — ни в какую; и вот Кен один на улице, опаздывает, ему ужасно стыдно, с оригиналом памятки Джейка, а бумажки мнутся и гнутся, и он психует, потому что выглядит все так, будто последний человеческий жест этого попрошайки — держаться смертельной хваткой за аргайловый носок Кенни; и так далее — и вот Кенни чувствует себя как дома, в образе; и, как обычно, публика — с ним, тут же и целиком с ним, сердцем и душой, реагирует, как единая связанная нейронная сеть, взрывом смеха, потом — нервного смеха, потом — гортанным удушьем стыда и ужаса, потом — реальной нервозностью, а потом — опять смехом…; и вот, другими словами, нам всем хорошо, все здорово, публика в таком же восторге, как и я…
…И короче, после этого Кенни продолжает вести людей по сегментам: дальше Мусорщик — где от меня требуется особое внимание: нужно следовать за Кеном желто-лиловым прожектором и одновременно выделять темное пространство помоек, в которые он залезает, — и потом он переходит к Мелиоратору, это прям классно; и в общем и целом начинает казаться, что вечер удался, представление хорошее, мощное: смех обрывается, где положено, и точно так же слезы коллективно сглатываются, а потом зал реально погружается с головой в беспроигрышный момент — на «Адском ландромате», — когда Кенни хлещет подряд пол-литровые «Курсы»: уже на двух третях первой банки зал бешено свистит и улюлюкает, а когда он вскрывает второй пивас и запрокидывает — очень медленно — вверх дном, ну, они так с ума и сходят…; после этого нормально заходит «Пока видит Бог», как и «Биоразнообразие», потом мне можно чуток передохнуть на Роберте Уилсоне, где только неподвижный лазурный цилиндр в полумраке, никакого движения или затухания; но как бы на этом моменте, именно здесь, я начинаю замечать, что, по непонятной мне причине, творится что-то странное: как я сказал, Кенни изображает Роберта Уилсона — его туманность, его просчитанную инфантильность, его лаконичную эгоманию, — но тут посреди движений и манер Уилсона в игру Кена — то есть в Роберта Уилсона — как будто вкрадываются отрывки Мелиоратора; в смысле, сперва у Кена ни с того ни с сего ходят желваки, как у Мелиоратора, слегка сбивая речь Уилсона, а потом он изображает моргание всем лицом в стиле Мелиоратора; ну, в зале еще никто, конечно, не просек, но я-то вижу ясно как день, это чертовски очевидно; и должен сказать, мне это кажется малость странноватым: это явно не прием, тем более незаявленный, — для такого Кенни слишком дисциплинирован; но когда он переходит к следующей части, «Маммоне», то снова-здорово: посреди пресмыкательств Маммоны в центре сцены — очень смешного момента — снова возвращаются части, заготовленные для Мелиоратора; но теперь еще ярче — он снова работает желваками и моргает всем лицом вдобавок к тому движению, когда Мелиоратор яростно чешет голову сбоку, и даже слышится намек на хриплый контрабандистский голос Мелиоратора; и я сижу за своим пультом и, ну знаете, думаю, э?..; это не типичный Кенни — чтобы так размывать границы; обычно его персонажи выпуклые, как резьба по дереву, — но вот опять большое моргание Мелиоратора, причем эта хрень все более и более выраженная; Мелиоратора, конечно, критики упоминают чаще всего, и — наверное, неизбежно, — именно на него почти всегда громче всего реагирует зал, хотя люди все еще даже не заметили, что происходит, — и упс, вот опять пошел Мелиоратор, в этот раз в Троглодите, и теперь опять, но даже еще сильнее, в Погосте; и вот объясните: какого хрена Мелиоратор делает в Погосте?; ну, меня-то, должен сказать, все это начинает уже понемногу веселить, когда во всех персонажей Кенни начинает влезать Мелиоратор — особенно в Погоста, чей рэп о квазиорганическом мыле точно не должны портить эти желваки, и он не должен звучать этим бандитским голосом; но Кенни, типа, продолжает шоу, просто идет от сегмента к сегменту и как будто не замечает, что делает, или не переживает, и, надо сказать, мне до сих пор очень хорошо, совсем даже не плохо, так что я решаю Почему нет? Подыгрывай, и вот начинаю подкидывать световые решения Мелиоратора в Борца за Свободу, на котором мы сейчас остановились; постепенно гашу мелиораторское размытие золотого слева в глубине сцены и кладу пятно на авансцену, где стоял шезлонг; и эффект, должен сказать, действительно уморительный, когда сцена начинает разлагаться еще и визуально; а потом, типа, сижу я такой, кайфую со всего этого, как вдруг замечаю, что Билли, наш проныра, смекнул, что происходит, и поддерживает за звуковым пультом, добавляя в общую солянку звук марширующих сапог и незапланированный щебет сойки от Мелиоратора — а я это слышу и, типа, так и вижу, как Билли-бой покатывается за звуковым пультом, прямо за животик хватается от смеха, который приходится сдерживать; и все же в зале никто как будто не замечает, реакция обычная, смеются и гримасничают везде, где надо, транс непробиваем, и по ходу следования сегментов мы с Билли так и продолжаем подкидывать апроприированные у Мелиоратора звуки и свет, пока Кенни не становится практически одним персонажем, почти целиком сохраняя нервные движения, тики, позу и подачу Мелиоратора во всех последующих персонажах и монологах; и блин, я-то к этому времени уже почти под пультом, мой пресс так и разрывается от подавленного хохота, и не представляю, как там держится Билли, когда вдруг из зала доносится какой-то вой или вопль, такое огромное ревущее горловое извержение, откуда-то из района оркестровой ямы:
НО Я НЕ
Я НЕ
Тогда я тут же прихожу в себя, встаю за пультом, потому что вой был громким; и оглядываюсь, и очевидно, что где-то что-то пошло не так — что-то реально пошло не так; и вижу, что Кенни тоже бросил все, что делал, выпрямился и вышел из образа; и я бегу к краю кулис у авансцены и выглядываю за просцениум, и тут вижу в семи-восьми рядах от сцены мужика, где-то лет под сорок, здорового и в бежевом костюме, но с распахнутым воротом и перекошенным набок галстуком; и он стоит в конце правого ряда у оркестровой ямы, раскинув руки по сторонам, и бьется спиной и затылком о стену зала, прямо-таки бьется снова и снова; и, типа, он сплошь выпученные глаза и зубы, и ревет, просто ревет во всю глотку:
И ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ О
О
И ЧТО ТЫ
ЧТО ТЫ
Сперва зал, кажется, думает, что это часть представления: все на своих местах, смеются, обернулись к нему или с улыбкой переглядываются с соседями, но скоро становится понятно, что это по-настоящему, что это не отрепетировано, и тогда все вскакивают и убираются подальше от бешеного; и начинаются крики и ужас, и все приливают к противоположной стене, и толпа проталкивается как можно дальше; и тут все начинают спотыкаться друг о друга, лезть по головам, типа, все панически торопятся по узким рядам или забивают проходы; и посреди этой неразберихи пытается пробраться охрана, но их утягивают тела, стремящиеся в другую сторону, синие формы барахтаются и пытаются пробиться через распуганную публику:
И ВТОРОГО ШАНСА НЕ БУ
Тут я чувствую, что у меня за правым плечом дышит Кевин, один из работников сцены: он тоже вышел посмотреть; и вот мы просто стоим и смотрим на этого мужика, на этого несчастного мужика, как он просто-таки бьется затылком о стену и бушует, просто-таки бушует, руки, пиджак и конец галстука трепыхаются, и все трясется — бедолагу целиком охватил мозговой хаос:
И НЕ БУДЕТ ВЕЧНОЙ ЖИ
Тут Кевин говорит, с уважением, что он читал о таком, о том, как человек может внезапно спятить — что у некоторых просто запрограммирована предельная близость к допустимому отклонению, потом однажды эта изначальная слабость каким-то образом пробуждается и узел развязывается:
ПОТОМУ ЧТО УТРАЧЕННОЕ
НЕ ВЕРН
Тогда наконец черный охранник из «Афанасьевского» сумел пробиться через толпу и вывалился в пустоту перед бешеным — пустоту из-за того, что вся публика смылась в другую сторону; тогда охранник, подняв обе руки перед бедным неудачником, подходит к нему реально медленно, реально медленно, пытается уболтать, но бешеный просто бросается со своего места у стены и нападает на охранника, а тот отскакивает назад в кресла и спотыкается; и теперь люди реально занервничали, все серьезно напряглись, хоть бешеный и метнулся обратно об стену, — и вот тут Кенни медленно идет к бешеному со стороны сцены, приближается, держа руки на высоте груди; и пытается успокоить, заговорить, шажок за шажком, говорит медленно и мягко:
— Ну все, мужик…: просто успокойся… просто выдохни…
ПОТОМУ ЧТО ОНО ПОХОРОНЕНО
ОНО ПОХОРОНЕНО В МОЕЙ КРОВИ
— Ну все, мужик, ты справишься…; да, у тебя получится…
И Я ПОХОРОНЮ
Я ПОХОРОНЮ ВАС В СВОЕЙ КРОВИ
И Кен подходит, и он совершенно спокоен, и, приблизившись, вытирает себе лоб, и все говорит, просто спокойно говорит:
— Потому что берег каменистый, и шаги толкутся и теснятся, но ноги не тонут, я ковыляю ко шву во времени, здесь, где небо проглатывает море: Дай мне подойти так близко, чтобы увидеть, что тебя не достигнуть; скажи мне, что это приостановленное падение, мое продвижение, есть приближение к тенденции, чтобы я достиг мимолетности и прозрачности — прозрачности непроницаемой; покажи мне, что мое страдание растет, поскольку это константа, а сам я уменьшаюсь; научи меня видеть нежность в этом ужасе — вечность моей хрупкости; разреши мне черпать силы из этой бесконечности, где шаг сливается со скольжением, а различие становится сходством; дозволь мою неистощимость; покажи, что я шаблон для подтверждения времени, когда двигаюсь так быстро, что не вижу перемен: Ты тень на генеративном краю меня: будь достижим, но невозможен; докажи мою конечность, растянутую бесконечно; научи видеть, что, страдая, я продолжаюсь; сделай из моей мимолетности нечто долговечное…
— Короче говоря, да — можешь себе представить? — вот я снова сажаю деревья, но в этот раз сделанные из языка — и там и там все дело в корнях, понимаешь ли (как видишь, я буквально-таки горожу огород) — (эм-м…) — но се есть правда; знаю, наверняка тебе кажется, что я переменчивая, вся такая эксцентрично-непостоянная, но просто парень, с которым я жила, оказался чуток шизиком — ох уж этот мой дар к неестественному отбору, — и потому подошло время перемен, снова, подальше от этого маньяка с его музыкой, — и Хомский тут полная-преполная противоположность: он страстный, но сдержанный, бесконечно благоразумен, однако ж извечно открыт для дебатов и дивергенции (-тности?) — и вот так я начала с ним работать / исследовать / учиться / развиваться — на фоне фонем! — и се есть верно: Хомский едва ль не первым (так мне мыслится) выдвинул соображение об универсальной грамматике (видимо, в противоположность «парамаунтной» или «XX века-фоксовой») (прости) (ну правда, не удержалась) — се есть врожденная языковая способность, то есть лингвистическое умение, входящее в наш большой злой биологический арсенал, — и теперь, лет тридцать спустя, это все еще сомнительно, многим еще не хочется в это верить — но я верю (ноя, верю), подстригая тут свои языковые деревья…
— Дорогая Робин — я ее обожаю, правда, как и ее письма на едином дыхании; вот это я дочитаю позже: слишком хорошее, чтобы прикончить одним залпом — слишком изобильное, слишком богатое полезными элементами; мы с ней мыслим так похоже, хотя это она вечно скачет по миру, пока я сижу тут в Хантсвилле и представляю себе, что тики часов — это тюремные прутья или штриховка на гравюре, обозначающая тень, все более глубокую; иногда я гадаю, отчего происходит ее ветреность: от внутренней бури или внутренней уверенности, это выражение силы или слабости; во всяком случае, я для нее — открытая дверь, уже на подсознательном уровне; она проникает в меня с неожиданных сторон, находит еще нехоженые дороги…
…И ведь так было всегда: вот пойдем мы на очередную долгую дневную прогулку, еще в средней школе, — и маршрут всегда выбирает она, а я не возражаю; для меня это всегда был верный маршрут, самый удачный, ведь на нем меня всегда на несколько шагов опережала Робин; и когда она бросится на траву рядом с озером Берд-Спринг, среди «скачущей Бет» и «кружев королевы Анны»[16], и вытянет руки и ноги, словно морская звезда, — сдавалась солнцу, так она это называла, — я тоже ложусь и вытягиваюсь, несмотря на грязь, из-за которой потом, понятно, мне дома еще влетит; так обнаружилось, что с ней я могу говорить и болтать день напролет, но так и не сказать всего, что могу сказать, тогда как с другими девочками — за обедом или в очереди к раковине в туалете — все разговоры о вселенной и ее содержимом исчерпывались в считаные минуты; Робин, ее улыбка и ее дух, мне представлялась аттракционом или радостно летящим через барьеры и высокие преграды вагончиком, когда от виражей, взлетов и пике дух захватывает так здорово; была у нас такая свирепая близость, уникальное ощущение, что все объяснения ни к чему, и ее отъезд в Оберлин не смог положить этому конец: потом она уже возвращалась редко, но мы переписывались, и подробности о ее постоянных переездах — в Адлеровский институт в Сиэтле, на археологические раскопки в Нью-Мексико и на Юкатане, в байкерский притон в Юджине и по всем бойфрендам — только укрепляли мое ощущение схожести, слияния; разница нашего опыта только подчеркивала тот факт, что на вещи мы смотрим в точности одинаково: Робин описывала ощущение от очистки песка столетий с маски бога дождя майя — а я просто-таки знала, что она чувствовала; она пишет, как застала своего парня в душе с другой женщиной — причем с гипоаллергенным мылом Робин, — а я просто-таки стояла рядом с ней, с комком в груди и горле; наши поверхностные различия только подтверждали нашу глубинную тождественность, показывали, что нашу солидарность не пошатнуть; ибо расстояния и различия между нами — ничто…
…Такое у нас родство; и все же — возможно, иронично — среди этой безграничной открытости и легкости в общении как раз об этой близости мы никогда не говорили; много лет, с самой первой встречи в младшей средней школе, мне хотелось сказать Робин об этом, о своих чувствах — о том, что я чувствую с ней и по отношению к ней; но я всегда сдерживалась: всегда боялась, что это повлечет ненамеренные последствия — более того, я не сомневаюсь, что так и будет; боюсь, если облечь в слова то, что, уверена, мы обе понимаем до конца, в каком-то смысле изменится тональность нашей общности, а это высокая цена; ибо впредь, уверена, наше общение утратит некую нерефлексивную невинность или как минимум долю спонтанности; некоторые контакты только убьют то, что я больше всего ценю в отношениях с Робин — легкость и невыраженность, ненапускную легкомысленность; и уверена: эти свойства уже будет не вернуть: как мы приобщались к непринужденности, так теперь нас обуяет стеснительность; обратить это вспять не легче, чем вернуть девственность; мне тяжело думать, что для близости необходима какая-то доля отстраненности, пусть и только в качестве предохранительной меры, поскольку действительно кажется, будто связь, в глубинном смысле этого слова, приходит вместе с призраком отстранения; потому что войти с человеком в контакт — значит изменить этого человека — есть такая уверенность; это напоминает мне игру, о которой однажды после школы рассказывала Робин, когда мы шли по Анатта-роуд, уже явно двадцать лет назад: найти на странице слово, знакомое слово, а потом смотреть на него, просто не спускать глаз; и скоро, не больше чем через несколько секунд, покажется, будто в слове ошибка, или опечатка, или будто с ним что-то еще не так; и я так один раз пробовала с самым знакомым словом на свете: любить, первый глагол в букваре латыни, слово, известное всем; и, клянусь, не больше чем через пять секунд это уже было не то слово, что я знала всегда: оно казалось странным, кривым, и словно у него есть самые разные произношения, кроме того, которое лично я всегда считала правильным, которым я всегда пользовалась; так что был такой диссонанс…
…На самом деле я вспоминала об этой ситуации как раз на прошлой неделе, когда у меня в офисе произошло что-то удивительно похожее; был четверг, и мы готовились ко вселяющему ужас переезду на другой конец города — в прошлом месяце Генри выиграл право на региональную дистрибуцию для «Сан Микросистемс» и тем самым заодно решил свои годичные сомнения о расширении офисного пространства, — так что среди наших столов торчали коробки и большие баки для мусора; Джоан, Джесс, Мадлен и я доставали старые документы, записки, сообщения о телефонных звонках и тому подобное и либо выбрасывали в баки, либо складывали в коробки; и тут — было где-то полчетвертого — Джесс сходила за кофе, а когда вернулась, разговор вышел на мини-сериал, который закончился в предыдущий вечер:
— Боже, такой грустный, сказала Мадлен;
— Я в конце все глаза выплакала, сказала Джоан;
Я понимала, что они имели в виду: сериал действительно был неисправимой слезовыжималкой, очередная вещь в духе «болезнь месяца», которая почему-то за три вечера вдруг набрала немалую силу; в нем рассказывалось о драгоценной луноликой девочке по имени Хиллари, которая в шесть лет страдала от лейкемии; сюжет, преданный жанру, заглянул во все закоулки этого печального мира, посетил специальные больницы и детские клиники, показал другие сраженные горем семьи; пожалуй, предсказуемо, что я так прониклась, так что, когда завершилась последняя серия, а на экране высветился телефонный номер справочной для доноров костного мозга на 800, я просто-таки скомкала «Клинекс» и бросилась к телефонному столику за блокнотом и карандашом; заодно записала и речь закадрового голоса о том, что они будут признательны финансовой поддержке; более того, такие мысли посещали меня уже во время просмотра, начиная со второго вечера: я подумала, что хотела бы как-нибудь помочь этим несчастным людям, ведь доноры — это дали понять четко — в дефиците; вот чем я могу помочь, пришло мне в голову: вот способ поучаствовать там, где это действительно нужно и где я смогу на что-то повлиять; вот наконец то, что я могу сделать — и что с удовольствием сделаю; и я была очень довольна нужной информации в конце сериала и той ночью спала очень крепко; но когда на следующий день Джесс и Мэдди, собирая макулатуру со своих столов, начали его обсуждать и просто без умолку трепались о подробностях…
— А помнишь ту сцену на кухне…
— Какое у нее было лицо…
— Знаешь, думаю, я когда-нибудь хотела бы…
…так и чувствовалось, как мой пыл угасает; инстинкт испарился, и сама возможность участия стала неприятным бременем; это ни в коем случае не элитизм — конечно, я только рада, что благодаря сериалу, скорее всего, повысится число доноров, — но мой собственный позыв задвинулся куда-то на периферию; и под конец того дня с нескончаемым потоком слов мое участие в том, что я все еще признавала незаурядно достойным делом, стало откровенно немыслимым, хоть у меня и редкая группа крови…
…Более того, это бывает часто — когда я чувствую, будто слова, чужие слова, вытесняют мои и не оставляют места мне; не знаю почему, из-за какого механизма это происходит, но когда происходит — причем часто, — я обнаруживаю, что у меня вырабатывается потребность, даже искренняя тоска по словам, которые не станут неприятными и незнакомыми — то есть по моим собственным словам, уникально моим средь этого чужеродного прибоя; и все же, когда я ищу такие слова — свои слова, — кажется, что их нет: все мои слова даже при секундном рассмотрении кажутся чужеродными, плодом чужого труда; и потому я задаюсь вопросом, как вообще могу претендовать на то, что происходящее в моем сознании — мое, а не продукт жизнедеятельности какой-нибудь другости; часто у меня такое ощущение, что я не столько думаю, сколько подслушиваю собственные мысли, слушаю со стороны повествование, которое рассказывают друг другу другости, — что это другость думает меня; потому что, сказать по правде, такое ощущение, словно от меня не исходит ничего; даже мои незапланированные вскрики, самые прочувствованные восклицания предопределены другими: я замечаю, что именно в моменты сильнейшего волнения — когда я забираюсь в глубины своих реакций, в самую глубинную частность себя, — мои слова, которые вроде бы должны быть самыми личными и спонтанными, на самом деле самые деривативные — просто чистые банальные клише: О боже! Вы только посмотрите! Поверить не могу!; но где же тогда мои слова, спрашиваю я, мои собственные мысли?; иногда кажется, я проводник, а не содержание — перевалочная база, конденсатор, паттерн в волнах; или что я самое большее кладу кирпичики, сочленяю куски чужой твердости, чтобы построить свежее восприятие; все это похоже на подростковое мышление? — не знаю, но задаюсь вопросом, а откуда взялась мысль, будто все это похоже на подростковое мышление; в лучшем случае я вижу себя, этот антрацит, каким-то раздражителем, тем, вокруг чего в моем сознании нарастают течения культуры, как жемчужина: я не выражаюсь, а накапливаюсь; отрезанная от собственных истоков, погруженная в полученную историю, я чувствую себя лишь сбивающим с толку неизвестным параметром: я не знаю, почему никогда не ношу одни и те же туфли два дня подряд; я не знаю, почему говорю людям, что не люблю путешествовать; я не знаю, почему у меня в квартире всегда так мало еды; я не знаю, почему так нервничаю, когда приходится ждать в очереди; я не знаю, почему испытываю духовный подъем, когда вижу «Изгнание из рая» Мазаччо, тогда как микеланджеловская версия того же самого сюжета не вызывает никаких чувств; я не знаю, как меня занесло на мою работу; я не знаю, почему стараюсь демонстрировать видимость невозмутимого дружелюбия; я не знаю, почему даже я обращаю на себя внимание; но знаю, что эти тревоги и слова, составляющие эти тревоги, тоже как будто приобретены у других — всем скопом; даже мои слова для выражения моей же печали — лишь воплощение выражающей печаль другости, часть ее системы, этой культуры Мебиуса, и потому — очередное подтверждение ее господства; даже суть моего страдания предопределена словами других, и превыше всего мне хочется найти собственный способ страдать, уметь выражать себя в печали; значит, это и будет моим проектом, моим творческим начинанием: найти совершенно личный вид печали; это, возможно, мой самый значительный труд; и все же, когда я об этом говорю, не стоит употреблять даже «мой», «мое», «я», ибо это слишком смелое допущение; чтобы лучше передать ситуацию, было бы лучше, точнее, уж явно — умнее, пользоваться третьим лицом, «она» — или даже «он», мужской род, еще более обобщенная форма: на самом деле мне стоит говорить Он просыпается, Он плетется в ванную; Он морщится и моргает всем лицом в зеркало — да, так лучше; так определенно правильно: Он поворачивает ручку, чтобы смыть воду в синей чаше туалета «Стандарт»; Он промывает Его глаза, Он чистит Его зубы; Он выдавливает пену из баллончика и бреется бритвой из оранжевой пластмассы; Он шлепает кремом после бритья и чувствует, как кедровая едкость морозит Его нос; Он проводит «Бэном» под Его левой рукой, Его правой рукой; Он держит Его руки перед собой, пока не уляжется холодок в подмышках, пока Он не вытрется; из Его гардероба Он вынимает рубашку «Лорен» пастельно-голубого цвета, потом извлекает темно-синий костюм «Пол Смит» с серебряными тонкими полосками; Он срывает бумажную полоску от химчистки с Его рубашки, потом чувствует, как шероховатая жесткость Его рубашки охватывает Его плечи, Его трицепсы, Его живот, Его; Он застегивает и приглаживает, Он поправляет воротник, Он ощущает тяжесть Его костюма; костюм прямоуголится на Его плечах, зауживается на Его талии; Он садится и наклоняется к мягким носкам и решительным непоцарапанным туфлям; Он расчесывает Его слои волос к предназначенным падениям, которых они все равно ищут сами по себе; Он оглядывает Его черную пластмассовую расческу и переворачивает, потом широкими зубьями подравнивает Его брови; Он берет аккуратный маленький конверт с поверхности Его письменного стола и вспоминает об обещаниях внутри: Ростропович, Дворжак, Бетховен; Он собирает Его драгоценности, аналоговые часы, монеты, ключи, бумажник, затем запечатывает на Его персоне, стягивая узел Его галстука; Он поправляет Его кожу на шее до окончательной уютной комфортности, затем распахивает Его деревянную дверь, перемещаясь на более хрустящую плоскость Его паласа в коридоре…
…внизу Он садится с низким стаканчиком сока «Флорида», после чего Его слуга, кого Он встречает дружелюбно, хотя и не удостоив взглядом, подносит тарелку с теплыми говяжьими сосисками, заключившими в виде буквы «А» яйца вкрутую, плюс полный кофейник — кипяток; Он скрещивает Его ноги и позволяет Его левой руке перебраться от удобно расположенной подставки для тостов к краю Его поднятой «Пост»; Он потребляет; Он бросает Его матерчатую салфетку, сложенную в виде половых губ, на Его заляпанную опустошенную тарелку; ножки Его стула ворчат по Его белому кафельному полу; Он находит Его бордовый дипломат, ручка из кожи страуса удобно ложится в Его кулак; Он открывает набор дверей под разное окружающее звучание; Его лицо и грудь согреты днем…
…Его обнимает ремень безопасности, внизу и поперек; Он аккуратно сдает назад, посмотрев направо, налево, на тротуар, направо, налево — после съезда на улицу; Он едет в плавной тишине, управляя лишь одной Его рукой; его мучают блики от корпуса; Он задумывается о солнечных очках, передумывает; Он сворачивает с шоссе; Он поворачивает на улицу, Он заворачивает за угол; Он находит и выворачивает на стоянку отеля; Он не заглушает Его двигатель, оставляет работнику Его ключи в Его машине, не закрывая Его дверцу; Он получает Его чек, Он идет прямо, молча, внутрь; Он направляется к лифтам и испытывает легкий подъем в торсе, когда звучит звонок, мигает свет, разъезжаются двери, подвижная камера принимает Его ноги…
…наверху Он преодолевает коридор, узкую лепнину персиковых тонов в стиле нео-рококо; Он стучит, один раз, по двери, вызывающей ранее накопленные сентиментальные ассоциации, затем входит промеж людей, теснящихся, лампочек, столов, засыпанных документами; Его привечают; Он сжимает человеческие плечи, сжимает человеческие руки; Он молча присоединяется к троице, сидящей в оживленной дискуссии у никелированного кофейного столика, никогда не державшего настоящий кофе; Он молча поднимается из этого коллоквиума, затем присоединяется к секстету, увлеченному оживленной дискуссией в расположенной сбоку спальне; Ему задают вопросы, спокойно; Он отвечает на вопросы, спокойно; между спокойными вопросами Он смотрит на Него, на Его плечи в ближайшем зеркале, пользуясь светом от бра в виде двустворчатой раковины; Он садится в мягкое кресло; Он раскрывает Его дипломат, пролистывает пагинированные документы, просматривает их заглавные буквы; Он задумывается о кофе и датском печенье, передумывает; Он встает, когда его хлопают по плечу; Он поправляет и застегивает Его непоморщенный пиджак; Он дважды вращает Его запястьями в поисках свободы конечностей; Он кем-то ведом по коридору, ведет других; Он заходит в первый лифт; внизу после ожидания из-за высадки со второго лифта Он выходит первым — Он первый, остальные следуют за Ним; тем не менее Его направляют по коридорам, за углы; Его направляют через кухню, в тот прошлый раз — пустую и темную, и через створчатые двери; тут же Он слышит полутона, Он слышит шепчущие полутона; Он один раз выкручивает Его запястья; Он покачивается на Его каблуках; Он поднимается по трем низким ступенькам; Он выкладывает Его документы на Его кафедру; Он видит перед Ним букет микрофонов:
— Приветствую; наше заявление будет коротким; два вердикта федерального апелляционного суда на этой неделе — «Палмер против „Лиггетт и Майерс“», рассмотрено в Бостоне, и «Стивен против „Американ брэндс“», рассмотрено в Атланте, — лишь недавние в исторически не прерывавшейся серии судебных решений, объявляющих право законопослушного бизнеса предоставлять услуги по желанию американского народа; в течение этих четырех дней два суда высшей инстанции нашей страны утвердили победу разума над предрассудками, корректной деловой практики — над клеветническими исками, и более того: победу идеалов Америки — над теми, кто их отрицает; постановив, что предупреждающие надписи, которые производители сигарет размещают с января 1966 года по федеральному требованию на каждой упаковке своих продуктов, имеют преимущественное значение перед законами штатов о товарной ответственности, на которых основывались оба отклоненных иска, эти суды, верим мы, подтвердили свою уверенность в мудрости американских потребителей и свою веру в право каждого американца принимать решение за себя; теперь сигареты бесспорно заслужили справедливое положение на свободном рынке, а предупреждающие надписи, как уже было продемонстрировано в избытке, впредь избавят от необходимости в дальнейших исках такого рода; а теперь, если у вас остались вопросы…
—
— Нет; мы так не считаем;
—
— Нет; вовсе нет;
—
— Мы верим, эти решения значительно сократят спектр жалоб от истцов;
—
— Конечно: реакция фондовой биржи, практически незамедлительная, естественным образом отражает широко распространенную уверенность, что угроза финансовой безупречности производителей сигарет окончательно отвращена;
—
— Нет; никогда;
—
— Нет; конечно нет: исследования, заявляющие, что курение приводит к болезни, регулярно пренебрегают значительными доказательствами обратного;
—
— Авторы таких докладов, как те, что подписаны министром здравоохранения, отбирали выгодные для себя данные и пренебрегали результатами исследований с противоположными выводами;
—
— Выдающиеся врачи и исследователи усомнились в заявленной значимости этих экспериментов;
—
— Мы верим, что на этот счет удачно выразился доктор Айзенк, уважаемый независимый исследователь из Университета Лондона, который заявил, что главная проблема существующих данных в том, что они говорят о корреляции, а не о причинно-следственной связи;
—
— Теория о причинности — не более чем теория;
—
— Нет; статистика не показывает нам причинно-следственную связь; таковы факты; эпидемиологические исследования могут только отметить статистическую связь таких факторов, как курение и болезнь, но не могут определить причинность их отношений;
—
— Да, а также выявлена корреляция курения с алкоголизмом, промискуитетом, сменой работ и прочими видами поведения; значит ли это, что причина всего вышеперечисленного — курение?; мы не можем и вообразить, что с этим кто-то согласится;
—
— Вовсе нет: публика подвергалась напору пропаганды об определенной теории причинно-следственной связи от тех, кому хватает всего одного уровня знаний; некоторые из нас требуют знаний другого порядка и уровня, прежде чем соглашаться с причинностью или одобрять обнародование заключений;
—
— Статистика и ее толкование в плане курения и здоровья уже вызывали серьезные сомнения;
—
— Науке неизвестно, какую роль курение играет в развитии болезни, если вообще играет;
—
— Курение может служить причиной болезни; может не служить; мы не знаем и сомневаемся, что кто-нибудь знает;
—
— Неизвестно, играет ли курение роль в развитии различных болезней;
—
— Существует слишком мало доказательств — и определенно вовсе не существует научно подтвержденных, — что курение сигарет служит причиной болезни у некурящих;
—
— В последней четверти века швейцарки стали курить чаще, но в тот же период число болезней сердца у женщин резко сократилось;
—
— Во время исследований воздействия курения на животных воспроизвести данные болезни сердца и легких не удалось; более того, некоторые курящие животные прожили дольше некурящих;
—
— Прирост перинатальной смертности у курящих матерей не обнаружен в семьях с высоким доходом — только у бедных;
—
— Нет: статистика не выявляет конкретного взаимоотношения; как однажды сказал Клод Бернар, великий французский физиолог: Я не отвергаю статистику, но осуждаю нежелание видеть дальше статистики;
—
— Хотя оба легких курильщика подвергаются влиянию дыма одинаково, рак легких редко происходит в обоих легких одновременно;
—
— Нет… нет; мы тоже видели все эти выкладки; но они представляют собой мнение, суждение; не научный факт;
—
— Едва ли: сигареты — только одна из множества причин, почему курильщики чаще болеют — то есть почему им становится плохо; те, кто курит, как правило, в некоторых важных отношениях отличаются от тех, кто не курит: в наследственности, физической конституции, привычках, давлении, под которым они живут; курение может не быть той угрозой здоровью, какой его выставляют антикурильщики, потому что как минимум вероятны прочие альтернативы;
—
— И снова мы цитируем доктора Айзенка: Не существует сомнений в существовании генетической предрасположенности к раку легких и ишемической болезни сердца, а также в существовании определенных серьезных отношений между подверженностью данным болезням и складом личности; таким образом возможно, что курение не выступает причинным фактором;
—
— По мере прогресса нашей науки все больше и больше факторов подозреваются в развитии болезней, за которые винят курение; среди них загрязнение воздуха, вирусы, пищевые добавки, вредная работа и стресс; когда их рассматривают вместе взятыми с целью вывести конституциональную гипотезу, предполагается, что образ жизни может служить более важной переменной, чем курение само по себе;
—
— Нет; мы не плодим сомнения о вреде здоровью, при этом не опровергая его; мы лишь заявляем о праве на поиск знаний в научных исследованиях, о праве иметь нашу собственную точку зрения и о праве публики знать ее;
—
— Заявления, что сигареты вызывают привыкание, противоречат здравому смыслу;
—
— Мы просто верим в идеал личной ответственности; мы не поощряем курение и считаем, что это вопрос личного выбора;
—
— Мы считаем, еще рано списывать со счетов мысль, что люди сами отвечают за свое поведение;
—
— Табачная индустрия не хочет, чтобы молодежь курила;
—
— Люди хотят иметь выбор; они не хотят, чтобы им указывали, что делать;
—
— Курение действительно личный выбор, и отказаться от него можно, только если и когда человек сам так решит;
—
— Нет, мы не отстаиваем право общественности на курение, на самом деле подталкивая к нему; мы просто верим, что, пока нам не дадут четких ответов, каждый должен сам определиться со своим отношением к курению;
—
— Конечно, мы слышали слова доктора Купа, что сигареты — как звучит ваша версия? — это бесспорно главный кризис здравоохранения страны; мы это считаем попросту вопиющим искажением истины; мы в поисках объективного мнения спрашиваем, насколько же это крупная проблема, если, как нам известно, ее ни разу не упоминал ни один кандидат в текущих президентских выборах;
—
— Вовсе нет: министр здравоохранения, очевидно, злоупотребляет своим положением, поставив политическую повестку выше научной достоверности; именно так — он воспользовался своими полномочиями для откровенной пропаганды;
—
— За прошедшие столетия было много односторонних нападок на табак, и все они тоже основывались на предубеждении против курения, а не на факте;
—
— На наш взгляд, он просто променял науку на политику; вот научный факт: при существующей степени изученности проблемы ответов не знает никто;
—
— Доказательства вреда здоровью такие же зыбкие, как сам сигаретный дым;
—
— Множество экспериментов с сигаретным дымом на животных не вызвали у животных эмфизему;
—
— Нет, мы не повторяем вариации на тему того, что доказательств не существует; как и в любой полемике, у этого вопроса больше одной стороны; мы просто надеемся, что дебаты будут открытыми;
—
— Требуется намного больше исследований, чтобы узнать причины этих заболеваний;
—
— Требуется еще больше исследований, чтобы определить причину или причины рака легких и механизмы этого заболевания;
—
— Только после множества исследований можно назвать причины и механизмы и решить полемику о сигаретах;
—
— Честно, я не видел ни от кого и нигде ни одного медицинского доказательства, которое бы абсолютно и неопровержимо говорило, что курение вызвало или создало болезнь; я верю в свои слова; я стою здесь и говорю с вами с совершенно чистой совестью; если бы я видел или думал, что где-то существует какое угодно убедительное доказательство того, что табак каким-то образом вреден, и поверил в него сердцем и душой, я бы ушел из этого бизнеса и разорвал бы с ним все отношения…
— Ну привет… привет-привет; заходите;
—
— Вовсе нет: можно и сейчас — часы работы указаны просто для удобства; я рад, что вы меня застали…
—
— Хорошо; ну давайте — заходите; присаживайтесь там; сейчас, только уберу, чтобы не мешалось…
—
— Вот…
—
— Хорошо; хорошо; рад вас видеть; с возвращением;
—
— Да;
—
— Не переживайте; это не проблема; я отксерокопирую свои лекции для… сколько там?..
—
— Для всех шести предметов; не переживайте — у вас все будет; и если когда-нибудь захотите их обсудить, поговорить…
—
— Именно; я буду только рад;
—
— Да; не сомневаюсь;
—
— Могу представить; ну, вы когда-нибудь… не знаю… не думали, может, отдохнуть, взять академ на семестр?..
—
— Хорошо; да, это необязательно; так у вас будет на что отвлечься; вы сможете окунуться в работу;
—
— Ага;
—
— Вы были очень близки с… то есть…
—
— Конечно;
—
— М-м; должно быть, он был сравнительно молодым человеком;
—
— М-м; а ваша мать — она все еще…
—
— М-м;
—
— Ага;
—
— Ну, что ж, если я могу чем-нибудь…
—
— М-м;
—
— Отлично; ну, тогда — что… чем я могу?..
—
— Понимаю;
—
— Хм;
—
— Нет: точно…
—
— Определенно…
—
— Конечно;
—
— Напомните вашу тему…; я не…
—
— Ладно…
—
— Но почему — в смысле, вы?..
—
— Но это сейчас ужасно интересная тема…
—
— А вы уже заглядывали во что-нибудь от Метца, «Воображаемое означающее», или что-нибудь от Ноэля Кэрролла?..
—
— Обязательно их найдите; во всех этих журналах есть интересные вещи…
—
— Тогда посмотрите в библиотеке Риты И. Кинг — думаю, большая их часть — в зале периодики;
—
— Ну, если нет, могу одолжить свои экземпляры;
—
— И все же надеюсь, вы еще передумаете, прежде чем…
—
— Но сейчас во Франции выходят потрясающе интересные исследования, разнообразные интересные прочтения кино через Фрейда, и думаю, у вас могло бы получиться чудесное…
—
— Именно: мысли о механизмах нарциссизма при просмотре фильма…
—
— Верно: видеть на экране только самих себя… воспроизводить первобытный символический раппорт…
—
— Точно: и вся метцовская концепция зеркальных отношений…
—
— Точно: это характерно фрейдистская…
—
— Хорошо…
—
— Хорошо…
—
— Но потом есть и критика этого подхода у Тодорова…
—
— Конечно: Тодоров писал об этом сильно…
—
— Не столько об этом, сколько о…
—
— Но куда конкретнее — о параллелях между практиками средневековой экзегетики, когда все сюжеты интерпретировались так, чтобы видеть одинаковую фундаментальную тему — грехопадение человека и его последующее спасение благодаря жертве Христа, — и психоаналитической тенденцией видеть все сюжеты пересказами эдиповской драмы…
—
— Именно, всё, от «Гамлета» до «Парсифаля» и «К северу через северо-запад», рассматривается как по-разному приукрашенные версии одного базового сюжета;
—
— Точно: Тодоров видел в основе подобной кинокритики теологический проект;
—
— Именно;
—
— Но все же, понимаете, и сам Тодоров работал в рамках фрейдистской концепции;
—
— Но это все равно очень сильный анализ средств, с помощью которых мы смотрим кино…
—
— И все же фрейдистские рамки…
—
— Но если позволите на секундочку вернуться к Метцу…
— Но мне просто больше не интересно, вот и все;
—
— Ну правда, мне просто не так уж…
—
— Конечно; но тема, не знаю, не так уж меня привлекает, как я…
—
— Конечно;
—
— М-м;
—
— Нет… не особенно;
—
— А, наверное, это связано с…
—
— Да…
—
— Может быть…
—
— Ну, дело в том… Мне недавно попался Эйзенштейн — «Теория кино» и все такое…
—
— Да: и правда кажется, что, ну знаете, его мысли о монтаже, о продуктивности стыка изображений…
—
— Точно: о…
—
— Да; все его слова об участии зрителя в создании смысла;
—
— Точно; как бы: не спрашивайте, что нарратив может сделать для вас, спросите, что вы можете сделать для нарратива…
—
— Ага… довольно патриотически…
—
— А еще по-нильс-боровски…
—
— Но мне кажется, есть способ получше взглянуть на увлечение Эйзенштейна монтажом — по крайней мере, способ лучше обычных…
—
— Точно — не в рамках его работы с конструктивистами, или хайку, или марксистской диалектики, или даже того, что у него в детстве ссорились родители, — без всего этого…
—
— Точно; но мне кажется, лучше смотреть в рамках Пиаже;
—
— Именно; когда Эйзенштейн видел создание кинематографического значения при монтаже, при сопоставлении двух кадров…
—
— И мне пришло в голову, что я смогу как-то сравнить это с Пьяже…
—
— Точно, он, как вы знаете, проводил исследования с детьми и с тем, что они не замечают или сбрасывают со счетов промежуточность…
—
— Точно: как когда воду из низкого широкого стакана переливают в высокий узкий, а дети всегда думают, что во втором воды больше…
—
— М-м; и сравним это с некоторыми видами монтажа и их драматическим воздействием;
—
— Именно; или как в «Супермене» — «Супермене» Томми Карра, не Доннера, — который мне недавно опять попался по телевизору: когда Криптон готов взорваться, и сперва видишь лицо Джор-Эла как бы нормальным, потом склейка — он встревоженный, а потом склейка — и он уже в ужасе: это драматичней, куда драматичней, чем просто постепенный…
—
— И это, по-моему, очень в духе Пьяже и согласуется с пониманием Эйзенштейна, что кино создает собственный язык, посредством монтажа сталкивая восприятия, создавая мост…
—
— Именно: посредством монтажа привносит смысл в виртуальную сущность…
— Но, конечно, между теорией кино и Пьяже есть еще более фундаментальная связь…
—
— О да;
—
— Еще раньше…; конечно;
—
— Это связано с самой идеей склейки, добавки на экран какой-либо прерывистости, и с тем, что за радикальный это был отход;
—
— О да, в самом начале; даже раньше Гриффита, еще у Портера и даже у Мельеса;
—
— Конечно; потому что публика еще не привыкла ни к чему подобному; первая кинопублика знала только единый кадр, или непрерывные пьесы и потом — киноадаптации пьес, ранние фотопьесы…
—
— Верно: это схоже с работой Пиаже с неонатами, или новорожденными, — с тем, что они не рождаются с пониманием постоянства предметов, что этому им приходится учиться;
—
— Точно: показываешь ребенку мячик, потом ставишь между ребенком и мячиком ширму — и ребенок уже думает, что мячика нет;
—
— М-м; но для ребенка мячик не просто исчез, он даже не существует; ребенок убирает руку и даже не пытается отодвинуть ширму; мячик буквально перестал для него существовать — или, как выразился Пиаже, ребенок еще не усвоил константность объекта…
—
— Точно;
—
— И потому первые продюсеры и промоутеры переживали из-за эффекта склейки: вот что-то — даже персонаж — есть на экране, в следующую секунду — уже нет: они боялись, что это дезориентирует публику, что зрители не поймут и разозлятся, потом разгневанно уйдут и больше не вернутся…
—
— Точно: куда уходят вещи, когда они уходят «прочь», — вот был большой вопрос;
—
— И это Пиаже, это же все Пиаже; так что, если вы намерены изменить тему, можете поразмыслить и о том, чтобы включить в свою работу размышления о…
—
— Но мне правда кажется, что дискуссия будет намного…
—
— Правда — правда; так может, подумаете о…
—
— Конечно, и у меня есть — где-то — журнальные статьи, я их для вас отксерокопирую, и…
—
— Нет-нет; не переживайте: я их передам, и можете тут же приступать, и где-то в это время, к появлению «Клюквы-кукурузы», я и задумался: вот бы это происходило каждый вечер; все бы отдал, чтобы что-то в этом роде происходило абсолютно каждый вечер: пусть аппарат для упаковки в пленку отключается — и уже не включается — каждый вечер, если благодаря этому я попаду сюда; потому что я это обожаю, просто обожаю: засучить рукава, поскрести ногти о нижний край ремня, чтобы чуток почистить, занять место у конвейера, а потом взяться за дело, на передовой, работать в упаковочной зоне с Томом, Бобби и всеми, кто свободен: со всей эффективностью и синхронным движением, когда вся фабрика вносит свой вклад и работает безупречно, слаженно, с невероятной продуктивностью, плечом к плечу…; а запахи-то, типа, запахи — я хочу сказать, если б наши покупатели только знали; покупая их на следующее утро, люди и понятия не имеют, как они прекрасны; типа, когда маффины сходят с конвейера и выпадают из своих кармашков на противнях после того, как лента переворачивается, — в общем, вот это колесо, если стоишь прямо перед ним, швыряет прямо тебе в лицо абсолютно поразительный жаркий аромат — от «Овсяных отрубей», «Банана-ревеня», а особенно — от «Двойного двойного шоколада»; а сами маффины еще такие теплые и приятной формы, как чудные сурдинки с текстурой теста, и так и чувствуешь в щеках этот блеск, это жидкое свечение, и представляешь, что эти маффины, как бы, так славно лягут прямо в кулак, чтоб взять и запихнуть их сахарно-теплыми прямо в рот — просто набить пасть и жевать да чавкать, плотные, сладко-текстурные, жидкие…; а потом, ну, пока сладко жуешь, то кажется, будто чуешь их всем ртом, всей носоглоткой, всеми порами…; но все это пропадет ко времени, когда наутро маффины развезут по магазинам и забегаловкам — мертвые, холодные и сухие; более того, никто не имеет даже зачаточного представления, насколько они охренительно прекрасные; и поэтому я на какое-то время приуныл, когда понял, что еще больше урезаю прекрасность маффинов, когда их заворачиваю — когда снимаю пленку с липких рулонов, потом срываю, потом хватаю с ней маффин, потом комкаю пластик вокруг, совершенно умерщвляя эту сдобную прекрасность внутри сморщенных блестящих оболочек…; но, видать, иначе нельзя — аппарат же правда отключился, — так что иначе никак, и лучше просто забить и радоваться, что мне дали шанс взяться за дело…
…Не то что мне не нравится моя обычная работа: нормально к ней отношусь; даже вообще-то люблю; обычно я разнорабочий на складе и отправке в ночную смену — я это называю халтурками; работа ничего — просто делаю дело, забываю и иду домой, загнав от одного до шести курсов[17], — но, в общем, я сижу в своем отделе восемь часов и по зданию перемещаюсь мало; и поэтому особо не заморачивался, когда той ночью впервые увидел того типа на угловом рабочем месте, далеко за упаковочной зоной: я решил, что он, наверное, там всегда, это просто я его не замечал; может, сменами не совпадаем или на полставки работает, уж не знаю; у нас здесь, скажем так, все не то чтобы строго; но, когда я возвращался обратно к себе, после того как починили упаковочную систему — спасибо Ронни и его волшебному набору гаечных ключей, — вот тогда тип как бы и привлек мой взгляд; ну и я задержался, потому что, ну, очень быстро стало понятно, что мужик занят какой-то шизой; и сперва я встал на месте и уставился на него на секунду, и он глаз не поднял, и тогда я заныкался в тени за клеткой лифта, метрах в пяти от его рабочего места, чтобы приглядеться получше; но даже тогда не смог особо разобрать, что там творится; значит, у этого типа по всему рабочему месту был разбросан хлам — настоящий мусор и хлам: прямо-таки кучи и наносы на полу, на центральном верстаке, на стеллажах за спиной, на большом сборочном столе слева, прислоненные к ножкам печи справа, — и тип как будто в нем рылся, перебирал и, типа, что-то искал…; сцена, типа, квазиинфернальная: всклокоченный мужик — кожа да кости под хлипкой черной курткой, с жирными черными волосами и щетиной — копается среди курганов барахла в шатре пыльного янтарного света от лампы над центральным верстаком…; ну, показалось, что тип принялся за обед, а дел у него хватало до ужина, так что я решил оставить его с богом и вернуться к работе, где меня в любом случае уже ждали, да не забивать голову тем, что до меня не касается; но, конечно, тем же вечером, когда увидел Лонно — то бишь начальника цеха Лонно, — я сразу такой Эй, а что там за история с?..
…И ответ, значит, такой: этот мужик — друг Хьюи [он же мистер Босс], они о чем-то промеж собой договорились, так что лучше в это не лезть: сверху сказали — не трогать чудика; оказывается, он приходит уже где-то неделю-полторы почти каждый вечер, собирает свою свалку и просто как бы на ней копошится; ну, что, меня это не колышет, мне тут еще чеки собирать, так что я не буду обращать внимания на сральник, который разводят в углу завода…; живи и дай жить другим, я и т. д.; но тип-то, тип был реально шизовый — так что хоть судите меня, но позже той ночью я решил пойти в мужской туалет наверху, рядом с помоечным садом этого мужика, и задержаться поблизости, в тени…; потому что тип все равно и бровью не вел, настолько упулился в свое занятие: корчевал грядки мусора, сортировал, что-то выкладывал на центральный верстак, потом тасовал эту отобранную хрень, громоздил штабелями, раскладывал, потом ходил вокруг верстака и что-то прикидывал с разных углов, с горящими глазами…; и потом, на следующий вечер, я увидел, что говна у него еще больше — видать, он его натащил…
…Какого такого говна? — такого говна, как велосипедные обода, гнутые полоски от жалюзи, сидящий, улыбающийся прорезиненный Будда с хорошим таким порезом на боку, страницы газет, севшие батарейки, пивные бутылки, детские «камаро» из жести, куски рабицы, фотографии, битые флаконы, мятые сигаретные пачки, электрические провода, ампутированные ножки от стола, пластмассовые кожухи для гитарных струн, ботинки без шнурков, леса упаковок от фастфуда, обрезки шин, выпотрошенные аудиокассеты, бумажные книжки без обложек, комодные ящики без ручек, лоботомированный планшет, останки зонтичного катаклизма, одинокие носки, согнутые пополам рации…
…Такого вот говна — вагон и еще маленькая тележка; и обращался он с хламом бережно, с заботой и вниманием, как будто это что-то драгоценное — в результате чего я стал навещать кулер почаще, чтобы был лишний повод сгонять в мужской на втором этаже и таким образом проведать мистера Необъяснимого; не то чтобы он хоть раз заметил меня, понятно: его слепота была легендарной; в смысле, типа, вот послушайте, что случилось после моего третьего похода в экскреториум на второй вечер: закончил я с пожертвованием своих почек в унитаз и заныкался в залифтовую страну теней, чтобы глянуть одним глазком; и увидел, что тип погружен в свой фирменный танец: рыскает промеж раскиданных отбросов, что-то выбирает из куч, потом скрупулезно выкладывает на центральном верстаке, с пылающими глазами… когда вдруг — зацените — хлобыщет кулаком по столу, замирает, выкручивает свой взор на дальний свет и ревет на кучу отобранного говна:
— Ты херня… ты херова… херня!
даже ни разу не подумав, что его кто-то может услышать…; другими словами, безумие, путешествие в шизу — а потом еще лучше, стало даже еще лучше: как только он закончил орать на говно, берет из штабеля на полке сзади себя полотно серого резинового материала, выкладывает поверх обложенной матюками кучи говна на верстаке, хватает ножницы и кромсает резиновое полотно так, чтобы оно накрывало кучу хлама, где-то метр на полтора, — и тогда берет всю кучу и сует прямиком в гребаную печь!; блин, я даже и не заметил, что свой хлам он выкладывал на одном из наших здоровых противней; но когда он начинает крутить температурные ручки на печи, а потом просто как бы гулять у рабочего места, пока говно печется, — ну, тут я быстренько оттуда убрался, кабанчиком метнулся обратно в цех и не мог не обратиться напрямую к Лонно:
— Ну так что?, говорю: В смысле, что там за история с…
— Слушай, на этой печи стоит мощная вытяжка; ты не переживай;
— Но я не — в смысле, этот тип…
— Слушай: Хьюи говорит, ему можно, — значит, можно; и Хьюи не хочет помех;
Все это только погнало меня обратно прямиком к кулеру…; и все же я решил пока вернуться к работе — типа, печь он будет еще долго, правильно? — так что я спустился и занялся перевозом бочек крахмальной патоки, только что поступивших в техническую зону, — ну знаете, когда раскачиваешь эти здоровые бочки, чтобы их стронуть; и я был внизу, с остальной бригадой первого этажа, работал работу — правда приятное достижение, — хотя сперва, должен сказать, на работе сосредоточиться было трудно, потому что тип — его образ то бишь — все мелькал в голове и прямо-таки отвлекал; но скоро, может, минут через тридцать пять, я вернулся в теневую сферу за клеткой лифта — к этому времени уже хотелось устроить своим почкам парад с конфетти — и снова мог наблюдать человека-шизу; и нате пожалуйста, он никуда не делся: смотрит на свои часы, что-то записывает в школьную тетрадку с мраморным рисунком на обложке, стоит у верстака и грызет первые две кутикулы на отвратительно чумазой левой руке; но потом — потом, — снова сверившись с часами, он сделал вдох, взял парочку матерчатых полотенец, распахнул печь, извлек противень с говном и быстренько выдвинул на верстак; тут же принял серьезный вид или, как бы лучше выразиться, созерцательный, положил руку на подбородок с мрачной фиксацией в глазах, пока медленно кружил вокруг верстака и разглядывал то, что сотворил…; но что он сотворил-то, вот что мне хотелось знать, что это за уродливая люмпенская масса поносной серости, где резиновый слой расплавился и полностью покрыл мусор, который мужик так старательно организовывал; и мне, скажу я вам, эта штуковина напоминала не более чем валун, но полублестящий, кусок магмы, вывернутый из харкающей земли…; другими словами, мужик был далеко в шизе, уже там корни пустил, стряпая свою мусорную пармиджану…
…Но в таком духе он продолжал несколько следующих ночей, этот одинокий гражданин собственного глубинного пространства, тот, что заточен в царстве гипергребанутости; и, когда я проходил мимо, по меньшей мере пять-шесть раз за ночь, говномастер всегда занимался все тем же: просматривал и наваливал, или занимался психотическим микроменеджментом на верстаке, или карандашил в тетрадке; впрочем, иногда мне везло, и я заставал его, когда он шипел-плевался:
— Иди на хер, херня… на хер!..
или
— Ты жалкая… жалкая херня!..
после чего немедля совал говно в печь и захлопывал; и постепенно, типа, в следующие четыре-пять дней полки его рабочего места начали заполняться этими великолепными отродьями, его печеными детками, все — совершенно одинаковые, как огромные опухолевидные пакеты тв-ужинов, которые мир от страха решил не разворачивать; и, видимо, по заводу пустили слух не трогать юродивого, потому что как будто никто к нему не приходил и не замечал, и никому особенно не сдалось его обсуждать, когда я поднимал тему, а сперва я это делал постоянно, но потом с визгом спустил ее на тормозах; не то чтобы, понятно, потерял интерес — больше того, меня это так взбудоражило, что я тогда же подал на отпуск, потому что хотел уследить за типом, посмотреть, к чему придет его кулинарный фестиваль; но отпуск приближался слишком быстро, чтобы успеть найти, с кем поменяться днями, и, несмотря на слабое остаточное любопытство, я на самом деле не представлял, чтобы стал приходить на завод в нерабочее время только ради прогресса шизовика — типа, надо же и честь знать…; и вот я в итоге взял свои две недели, из которых считались только девять дней, потому что один выпал на День труда; и это время я провел отлично, тут все без проблем: быстренько наладил свой график и зажил по-человечески, чтобы солнце меня хотя бы увидело, и наверстал по части дневного телевидения, и не брился, и ездил с Роджем на гонки серийных машин, и оттягивался, и набил полевых кроликов, и видел дно пары бутылок, и волочился за юбками, и малость постарел и немало запаршивел, и оттягивался…
…И оказался как-то не готов к такому разочарованию, когда, вернувшись на завод, обнаружил, что Его Шизовое Величество, оказывается, в мое отсутствие уже смотал манатки; то есть что-то из его уличного говна еще валялось на рабочем месте, но высушенное жарко́е пропало, как и он сам, и все, что мне ответил Лонно, — что его договор подошел к концу и что мне лучше об этом забыть; ну вот же блин, а…; то есть я знаю там насчет ценности загадки в жизни, но время от времени…; скажем так: неплохо бы увидеть мало-мальскую, как ее там, кульминацию…; но еще я понял, что моя печаль — наверняка просто результат уныния из-за первого дня работы, так что выкинул все из головы и вошел в прежний ритм; и было приятно вернуться, типа, к Тому, Джулиану и Снифтеру, все отличные мужики, и — после понятного начального сопротивления — было славно влезть обратно в часовой механизм завода, просто встать в распорядок: убирать на место то, что не на месте… помогать разгружать грузовики поставщиков… пополнять склад… распределять заказы… подметать в кабинете Джеффа… проверять счета… подписывать счета…
…И больше того, все это было настолько приятно, что, когда в тот четверг, через четыре дня после Большого Возвращения, Боб из продаж спросил, не прихвачу ли я по дороге домой утреннюю доставку, особый заказ, я бодро отозвался:
— Запросто;
И, хоть это было не особо по пути домой, как заверял Боб, я все равно не возражал; заказ состоял из пары подносов нашего лучшего — «Банан-орех» и «Черника-имбирь», — и они уже дожидались на столе Боба, когда я уходил; конечно, к сожалению, без запаха, но зато без проблем легли на мое заднее и вообще очень даже красиво смотрелись в наших картонных подносах промышленно-коричневого цвета; я постарался, как и просил Боб, проехать к задней двери того здания, куда была доставка, а именно — переделанной школы на Форсайт, и там нашел — опять же, как говорил Боб, — маленькую табличку со скошенными буквами, «нексус», ну совсем не смотревшуюся на фоне нештукатуренной кирпичной стены; я припарковался прямо у таблички, потом был как бы немало доволен собой, что умудрился постучать в гулкую дверь, не выпуская из рук шатких картонных подносов и не выронив ни единого славного плода трудов нашей фабрики; скоро я услышал приближающееся шарканье и что-то вроде пинков по мусорным ведрам и тогда подал голос:
— Доставка из «Маффинов Минди»;
Дверь резко открылась, и мужик в чернично-синем пиджаке с узкими лацканами повел меня по жутковато безлюдным, но причудливо знакомым школьным коридорам в неосвещенный и почти необставленный кабинет, где попросил положить подносы с маффинами на старый серо-металлический стол, будто оставшийся от завуча; затем сказал, что вернется с чеком, и исчез в другой двери; ну, он что-то не больно торопился вернуться, и я пока выбрел в голые коридоры здания и огляделся; там суетилась пара человек, совершенно не замечая меня, и я какое-то время дожидался, притворяясь, что не присматриваюсь к ним; скоро я начал получать удовольствие от запаха старой школы — пыльного и расплывчато кроссовочного, — и вида дверей с окнами, тянущихся вдоль пошарпанного коридора, и остатков скотча на желтоватых стенах, когда заметил, что, похоже, в передней части здания есть комната посветлее; и вот я побрел в ту сторону, по неоттираемо чумазому коридору, когда такой типа чеее?..
…Печные детки шизоида!.. но в этот раз на пьедесталах, а пьедесталы расставлены вдоль стен огромного стильного зала, безупречно окрашенных в оранжево-бежевый цвет, и каждый подсвечен отдельной дуговой лампой с узким лучом, висящей над ним на потолке; и у печеного валуна, который был прямо рядом со мной — только, хоть убей, не скажу, чем он отличался от остальных, — на его пьедестале висела белая карточка с надписью:
Изобретение одиночества
(475°: 40 минут)
а на последней строчке стояла цифра 2500 долларов!; так это запеченное говно на самом деле?.. это?..
…И все же, что бы это ни было, я обнаружил, что долго рассматривать этот пьедестальный говнобулыжник незачем, потому что смотреть там совершенно не на что, так что перешел вдоль стены к следующему, и эта бугорчатая серость тоже чопорно торчала на пьедестале, и не забывайте, что я говорил насчет одинаковости, и:
Критическая масса
(400°: 50 минут)
3500 долларов
Три пятьсот!.. но что… типа, кого они хотят?..
…Но так дела обстояли со всей забальзамированной лавой, одной за другой — целый зал; и я посмотрел кусок под названием «Хорошая Земля» и еще «Печаль», и «Абстрактная истина», на котором вроде были размазаны румяна, и еще один — «Время пожирают», и незачем вам говорить, что я думал об этом шоссированном, но по-прежнему исключительно неоспоримом говне, когда:
— Рад тебя видеть;
Я встал как истукан — типа, реально истукан…; это же он!.. и на нем очень, очень тощий галстук!..
— Здорово, сказал я;
— Типа, мне все равно кажется, что стены стоило сделать помрачнее, сказал он тогда: ну, знаешь, ради светимости, чуток усилить краски…; но гребаный Фредерик мне тут начал: О, нет…
Прошу прощения, нахер?.. он меня за кого-то другого принимает?..; и я изо всех сил сдерживался, чтобы не ляпнуть ему Слышь, мужик, будь добр, лезь обратно в шизу, из которой ты выполз, вместе со своим тощим атласноватым костюмчиком, когда:
— Ты сможешь прийти сегодня на открытие?… люди начнут собираться в шесть, шесть тридцать;
Опять сразил напрочь; но отвечать-то надо, куда деваться, так что:
— Очень хотелось бы… но, м-м, вряд ли получится; это пересекается с моим очень ценным временем сна;
— Ага, сказал он и как бы рассмеялся, полуфыркнув: вам же еще надо печь дальше;
Меня можно было прямо там в пленку заворачивать…; еще и наглый, или мне так показалось, даже квазиехидный…; типа, кем он себя, на хрен?..; типа, серьезно…
…Больше того, именно такое отношение этой тощатины — и вот как это лучше называть: «такое отношение», — мне и запомнилось, и не сразу дало уснуть, когда я наконец лег во второй половине дня; типа, мало того, что этот юродивый тип самодоволен только в путь, но так еще отношение, которое он излучал, как будто целиком противоречило тому, что он делал, — особенно учитывая, что за говно он создавал; типа, откуда при таком-то занятии появляется такое отношение?..; и все же чувствовалось, что это долбаное отношение, типа, есть во всем, что он делает; больше того, если задуматься, это самое отношение и выглядит основой всего — и самого типа, и его говноработ: словно он каким-то образом дал такому отношению заместить вдохновение; так что вместо чуткости в его вещах сквозили только замкнутость, фиксация…; и я задумался о том, как бы такое отношение отразилось на моем роде занятий — то есть запороло бы все и сразу; понимаете, в моем деле таким отношением проникаться нельзя, потому что тогда не сможешь заниматься тем, чем должен, то есть участвовать в процессе: просто приходить и делать свое дело, быть открытым ко всем и каждому требованиям, чутким к тому, что нужно сделать…; а иногда это приятно — видеть себя подключенным к цепи, умножающей твою энергию, но, добавляя свою энергию к той, что уже течет по схеме, быть продуктивным в тех отношениях, в которых просто не можешь быть продуктивным сам по себе, черпать силу из поступательной мощности требований и просто подчиняться ей, передавать эстафету — или, как мне однажды сказал какой-то приколист, быть и вышибалой, и вышибающимся…; как когда мне надо разгружать, или загружать, или проводить инвентаризацию, или даже когда я перекладываю бумажки, и я при этом многозадачный и гибкий, и чувствую себя какой-то жидкостью — приспосабливающимся, безмерным, перетекающим туда, где что-то надо сделать, предоставляя для этого необходимую смазку, затем перетекая к следующей потребности…; но если примешать в распорядок хоть каплю такого отношения, то все тут же встанет, не будет работать, задушит собственное функционирование так же, как расплавленная резина перекрыла кислород шизопроизведениям, на которые я насмотрелся тем утром…
…И тогда я выкинул мужика из головы, увидев в нем противоположность всему, чем я был, — скатертью дорожка всякой херне, как сказал мудрец, — пока не прошло где-то с неделю до дня, когда мне понадобилось прикатить для Фредди ручную тележку из заднего склада; и вот я шел, сунув блокнот для счетов в задний карман, когда глянул в дальний угол и тут, типа, просто глазам поверить не смог: там знакомо светила потолочная лампа; и, как бы, серьезно: я прям думал — быть того не может…; так что, сдав тележку помощнику Фредди, я поспешил обратно — в жопу мой хитрый план с почками, — и здрасьте, он там, опять за свое, кружит по рабочей зоне, богато пополненной уличным говном; и снова занимается своим собачьим шоу, демонически раскладывает мусор по противню для выпечки, потом на него таращится, а потом шипит, пронзая взглядом свой опус:
— Ну и что — что?.. какого хрена тебе надо?..
Другими словами, все те же страсти по говну — пока, как гром среди ясного неба, вместо того чтобы сунуть свой шедевр в топку, он медленно поднимает взгляд и смотрит на меня:
— Ой, говорю я мужику: не, слышь, я не…
— Ты что, не знаешь, что вмешиваться в процесс опасно, выпаливает тут он: это сакральный процесс…
— Ну, прости; я…
— Потому что это месть, вот что это такое; искусство — это месть…
Ну, а я что раньше говорил: шизоид, правильно? натуральный юродивый…
— Ну, прости, что побеспоко…
— Ох, да идет оно все в жопу, говорит он, потом бросает на осыпающуюся гору футляр от объектива и обходит верстак, направляясь ко мне: ну что, Марута: в чем дело?..
— Э-э, да так-то ни в чем, говорю: типа, я так-то думал, ты уже закончил…
— Знаешь, я все отдаю, отдаю, отдаю, отдаю…; а что слышу в ответ?.. ничего, нуль-множество, вакуумство, niente[18]…
— Жаль это слы…
— Всем плевать: никто не видит, никто не знает, никто не чувствует…; позыв предполагает наличие контрпозыва, но, когда позыв блокируют, он превращается в коготь, и прорастает внутрь, и окунается в яд…
Ну как?.. Ну как?.. мужик вообще уехал, правильно?..
— Слушай, я весь день доставляю продукты, чтобы всю ночь проводить здесь за этим…; и думаешь, мне сюда очень хочется?.. думаешь, я это люблю?..
— Я, э-э…
— Потому что нет; и вот почему я на своем маршруте собираю это говно, просто забрасываю в кузов грузовика: бум, лязг — рекламация…; и вот я получаю свою выставку, свою минуту славы, охренительную сделку, но только к чему все приходит — перекрытый поток, моя бесплодная огромность, совершенно заброшенная…
— М-м…
— На премьере знатоки искусства больше заинтересовались твоими маффинами, чем моей работой — вот ради чего они пришли; ты бы видел, как они хихикают и шушукаются за столом — сплошь болтовня и шампанский смех…; а я столько в это вложил… столько…
— Я, э-э, знаю…
— Ну еще бы, ты-то знаешь…; а вот они видят ли, чувствуют, воспринимают?.. не то чтобы им не нравится — они даже не видят… не хотят видеть… они отказываются делать первый шаг; и можешь закатать губу: если ты не в Нью-Йорке или ЛА, тебя не существует… вшух — фантом!; ты просто попробуй заставить «Новости, сука, Искусства» — сколько бы они ни вставили больших букв себе в название — написать хоть что-нибудь о выставке в Атланте — просто попробуй; их никакой лавиной разукрашенных пресс-релизов не заманишь…; и я тебе серьезно говорю, это больше чем ранит, больше чем мешает: это автообесславливает…
— Хм…
— Типа, даже обезьяны умирают, детеныши обезьян, если их мало трогать — это доказывают эксперименты; в лаборатории, где такое испытывают, если не трогать детеныша обезьяны достаточно, он буквально испускает дух… они туманятся и усыхают и просто угасают в бесчувствие…
— Вау…
— Ну, что, обратно к доставкам, обратно к голи, обратно в мой двухкомнатный хлев…
— Хм…
— Ага…; после первой смерти[19], знаешь…
Другими словами, тип пребывал в еще большей шизе, чем я даже воображал, — потому что сразу после этого, немедленно, мигом вернулся в свою наркоманскую кулинарию — перебирать, распределять, таращиться, — будто меня там вообще не было; и я просто решил До свидания, как бы, хватит уже с меня: оставь типа в его юродивом краю и забей; и это несмотря на то, что, сказать по правде, отчасти я был не прочь чуток помочь мужику, если это вообще возможно, может, малость избавить от мучений, возможно, даже расщедриться и купить один из его пьедесталов, где корочка похрустящей, если добазаримся за цену…; но тут я себя одернул, просто приструнил и подумал Что — это-то говно?; окстись — лучше ему не потворствовать, и это самое лучшее, чем я могу помочь бешеному; типа, кому это говно сдалось-то — особенно раз оно не так уж отличается от того, что и так уже валяется у меня по всей квартире без всякой помощи старого друга Фаренгейта; ну тогда я и решил Ладно, хватит, просто делай то, что и сказал себе делать: просто оставь юродушку в прошлом, выкинь раз и навсегда из головы и держись от него к хренам подальше…; потому что внезапно, должен сказать, интерес к мужику вдруг прекратился, вся интрига ушла, и он просто показался жалким…; по поводу этого мужика лучше прислушайся к миру, поймал я себя на мысли; в этом случае мир прав, мир мудр…; неспроста все остальные на фабрике класть на него хотели, как и народ из галереи: они знали то, чего не знал я…; просто забей… оставь его в прошлом…
…Если бы я только мог, если бы только все было так просто…; потому что после того, как я где-то с неделю счастливо игнорировал говноповара, даже не глядя на свечение от его рабочей станции в заднем углу второго этажа, на следующий четверг я завалился к Карлу — и, чтоб я сдох, здрасьте…; тот же щуплый черный пиджак, что и всегда, та же щуплая поза, стоит один за стойкой и запрокидывает стакан к вытянутым кверху губам; и выглядит он там, по крайней мере для меня, совершенно неуместным, черным пятном посреди накуренной дружелюбности, и:
— Мсье… Мсье!..
Твою мать; палево;
— Добро пожаловать, мой дорогой мсье — бьенвеню; но теперь вы обязаны — просто обязаны — присоединиться к нам на… La Fete de la Reclamation!..[20]
Ох ты черт…
— Так что прошу сюда, усладите нёбо официальным бальзамом La Grande Fete…[21]
И просит у Руди еще стаканчик, потом наливает мне из графина, который все это время стережет:
— Спасибо, сказал я: но что…
— Местный напиток, друг мой; запоминающаяся смесь, которую я зову — та-да — «ранней могилой извозчиков»: часть «Перно», часть «Робитуссина»…
Сейчас с ума сойду на хрен…; впрочем, пойло было очень даже ничего:
— Спасибо, сказал я: но мне надо… я жду…
— Но, мой дорогой мсье, не говорите, что не поздравите меня…
— Прошу прощения?..
— Да: поздравьте же меня — с моей рекламацией…
— Ну, конечно, я…
— Потому что это правда, мой дорогой цадик, это достоверно, это подтверждено — я оправдан!..; я вознесен над метаниями и блужданиями безбожной орды;
— Прекрасно, это…
— Я обрел богатства — десять тысяч долларов конвертируемой валюты Соединенных Штатов; я обрел награду — фотокамеру, спортивный костюм, товары для дома, наплечную сумку; я обрел — признание…
А если этот мужик сейчас от меня не отцепится, то еще он обретет…
— И все потому, что я — не вы, а я, — все потому, что я сделал фотографию, ту самую фотографию, какой суждено было стать — та-да! — стомиллионной фотографией, проявленной корпорацией «У. У. Беркли» за ее выдающуюся двадцатидевятилетнюю историю…
После чего он закинул в себя то, что оставалось в стакане; потом прохохотал с демонической радостью и снова наполнил стакан; рядом с ним на стуле сидел бородатый парень, которого я не узнал, и он, очевидно, старался изо всех сил не обращать внимания на спектакль:
— Ну, вроде хорошие новости, сказал я: конкурс, да?..
— Лучшие новости, мой адъютант, лучшие…; потому что, даже не делая попытки, ни разу не капитулируя пред конвенциональными уловками, я осуществил, держитесь покрепче, свою первую продажу!; невероятной карьерологической важности…
— Но я не…
— Что там, мой собеседник, это лучше продажи, поскольку процесс отбора многоуважаемой корпорации «У. У. Беркли» оценивает именно мои методы; подтверждает мои техники поиска и случайного отбора: они покупают то, что я еще даже не выставил на продажу!.. идеально, как раз в нужный тон: они делают то же, что делаю я!..
— Ну надо же…
— Понимаете ли, им в той лаборатории надо было всего-то накрыть ковром деревяшку, чтобы обезьянам было обо что тереться… большего и не требуется, только деревяшка и ковер, чтобы детеныши выжили…
И он оглоушил еще один стакан; и, знаете, смотрю я на него — на это сборище шишек и жил, обвешанное жидкими тряпками, с улыбкой в бородке, словно нарисованной восковым карандашом, и с влажным стаканом, — а думать могу только одно: Убирайся ты отсюда на хрен; серьезно, займись переездом; просто закрой счет и продай все за гроши…; а когда он закинул еще порцию, мне вдруг стало ясно, что этот тип — воплощение печали, не больше, правда, самое слабое звено в Великой Цепи Бытия, и что если он жалок во гневе, то в триумфе — трагичен; и еще казалось, будто где-то глубоко тип и сам это знает, будто тоже понимает, что путь, который он себе выбрал, изначально ошибочный, и что любая попытка переосмыслить только заново подтвердит изъяны; и что свою шизу он создал себе сам, но в качестве барьера, — конечно, чтобы не дать приблизиться миру, но заодно чтобы предотвратить утечку себя, чей эффект на других людей предвидел с легкостью; и что несчастный юродивый подсел на язык коммуникации, потому что знал, что каждое слово показывает, насколько же он безнадежен, — и что другие это тоже почувствуют и будут держаться еще дальше…; короче говоря, он сам себе создал зыбучие пески, безвыигрышную ситуацию, и я просто подумал Ладно: подыграй ему малец, а потом держись, на хрен, подальше; не просто игнорируй, но и заставь себя забыть его; признай его желание — и оставь его в вечном внутреннем изгнании…
…И я смог вырваться и быстренько убраться от Карла, но, вместо того чтобы поехать на работу, умотал домой; потом позвонил и, ссылаясь на ядовитые фахитас, отпросился на ночь; тут же после этого выехал на машине и почти всю ночь катался по округе у озера Харп; потом приехал к себе и просто рухнул; вечер пятницы провел у Уилли Зи, гонял в настольный футбол и совещался с доктором Курсом, после чего всю субботу трескал бутерброды из магазинного хлеба и смотрел, как болтают и улыбаются из своих удобных костюмов ведущие спортивных новостей; затем в субботу вечером снова катался до самого леса Окони, а там устал, заполз поспать на заднее сиденье, после чего отправился домой длинной дорогой аж через самый Итонтон и высадился у себя как раз вовремя еще для пары часиков в отрубе, прежде чем наконец прибыть в «Минди»; и потом, тем вечером, работалось хорошо, вся бригада была в сборе, все шло так, как и должно — крайне увлекательно и продуктивно: мы получили большую поставку мороженой малины, которую требовалось принять оперативно, и все прошло хорошо; и так продолжалось до вторника, потом до среды, и все шло нормально — из дома на работу, с работы домой, — и в четверг мне пришлось вынести коробки в мусор сзади завода, когда:
— Знаешь какие-нибудь анекдоты?..
Я развернулся и, ну… естественно; естественно; прислонился к рябой кирпичной стене, рядом с мусорными контейнерами, такой же пятнистый и заляпанный, как они… естественно:
— Потому что я — да; например, откуда ты знаешь, что Иисус был евреем?..
— Э-э…
— Его мать думала, что он Бог, и он устроился на работу отца;
Тут он закашлялся, но не рассмеялся; потом поднял глаза, отвернулся, потом пристально посмотрел на меня:
— Что, сказал он: не нравится?..
— Ну, я… кажется, я уже слышал что-то в этом роде…
— Ну, в таком случае, Дадли, я знаю другой, сказал он и начал постукивать правым каблуком по кирпичной стене: и гарантирую, что этот — смешной; да еще и недавний, хотя, собственно, нового в нем мало;
— Ладно…
— Но чтобы он точно был эффективным — то есть более непосредственным, более увлекательным, — я тебе скажу, что я сделаю: я расскажу его от первого лица, чтобы ты правда прочувствовал, будто ты там, в центре событий — ладно?..
— Да я не против;
— Хорошо, сказал он: итак, анекдот…: однажды я еду в полосатый офис «У. У. Беркли Инк.», фотографов королевы, и — только чтобы подкинуть, как их там?: ах да, запоминающихся подробностей, — скажем, что время — 10:20 во вторник, потому что некое волшебное письмо мне сказало, что я должен явиться; ну и, знаешь, приезжаю, и это — опрятная стерильная офисная высотка, и я паркуюсь в углу стоянки, чтобы не было слишком заметно, и их вестибюль так и гордится своей деревянной обшивкой, и я приехал в пиджаке — потому что, конечно же, я все понимаю; и вот меня встречают и привечают, но все главные герои — на восьмом этаже, заседают в угловом кабинете, где нет стен, а только окна, и на стеклянном столе стоит посеребренный кувшин с водой, и, куда ни посмотри, везде куча табличек с заметно большим числом 100 000 000; и все улыбаются и представляются один за другим, и все хотят пожать мне руку, и двоих из них зовут Боб; и потом человек в синем пиджаке, который в дальнейшем говорил за всех, достает одну из моих фотографий и спрашивает Так что это такое?; и я отвечаю Это «Печаль» и «Абстрактная истина», и он говорит Хорошо, так мы и подумали, и вот поэтому ничего у нас с вами не выйдет; и он начинает спич о промо-кампаниях — масштабных, вездесущих, с уже выделенным бюджетом в шесть миллионов двести тысяч, — и как эти кампании работают, но чтобы они точно работали при всем том, что стоит на кону, руководство ожидает привлечения самых разных контингентов, и поэтому ты — то есть я — никогда ничего не слышал о конкурсе заранее, потому что, сам понимаешь, на выигравшей фотографии могла бы оказаться порнография, или растление, или кто знает что…
— Хм…
— Но это не беда, вовсе не беда, говорит синий пиджак, просто дайте нам любую другую фотографию, любую фотографию, что у вас есть — то есть у меня, — и мы пойдем дальше, наши правила позволяют подобную безобидную замену; и я говорю Но это все, что у меня есть, я только снимал свою хрень на тот офигенно внезапный случай, если удастся ее продать, понимаете, это единственные снимки, что у меня есть, и они говорят Мы знаем; и потом спрашивают, вдруг я хотел бы предложить снимок с другой пленки, снятой в любое другое время, и я сказал Но у меня даже своего сраного фотоаппарата нет, я и этот позаимствовал в галерее: я охочусь на фотографии, я занимаюсь их рекламацией, я новые не делаю; и они говорят Что ж, это являет собой некую проблему, проблему и разочарование, поскольку мы по закону сдаем свои результаты независимой наблюдательной организации, к которой обратились для проверки процесса отбора; и затем кое-кто из них начинает переглядываться, и я подумал тут предложить, может, чтобы как-то спастись, их устроит фотография моей скульптуры с приколотым значком Джона Кугара Мелленкампа, но они уже продолжают Но, конечно, вы можете получить призовые деньги и замечательные подарки, мы сдержим свое слово, хотя, конечно, не можем… но к этому времени я уже кричал Эй, слушайте, оставьте себе свои сраные деньги, и свои сраные подарки, и свое сраное слово, можете пойти, и можете отсосать, и можете сдохнуть, и ох, как же быстро они умеют вскакивать, но я не позволил им себя схватить, и не позволил им себя вывести, и потом уже сам был в коридоре, и потом — на улице…
Он посмотрел на свою ногу, все еще стучащую о кирпичную стену; ладони он тоже прижимал к кирпичам, для дополнительного упора; я хотел что-нибудь ответить, но не смог:
— Ну, Дадли, сказал он полную минуту спустя: смешно, а..?
— Да неплохо, сказал я;
— М-м, сказал он: черная полоса для пианиста, а..?
— М-м;
— Ну, сказал он и побарабанил пальцами по кирпичу: хотя бы есть что нового добавить к моему следующему произведению…
Все еще прижимаясь лопатками к кирпичам, он посмотрел куда-то вдаль, потом вниз; мне пришло в голову, что пора бы вернуться…
— Но знаешь, что меня правда бесит, сказал он тогда: сотня миллионов фотографий, и это только от одной компании…; в смысле, с чего же начать..?
Он тяжело выдохнул, потом оттолкнулся от кирпичей, не взглянув на меня; потом, вытянув руки к небу, вошел на фабрику; я — следом; мы прошли конторы и холодильные камеры, а когда я увидел, что он направляется к своему рабочему пространству, просто шел за ним, в паре метров позади; скоро он прибыл на место, а я приткнулся за клетку лифта, поблизости, глубоко в тени; затем он вернулся к своему фирменному номеру — исследовать, что перед ним, и, как обычно, просеивать наносы мусора; но тут, поднимая из хлама удлинитель, он остановился, обернулся к верстаку и оперся на него руками; потом просто огляделся, оглядывая все рабочее место, прежде чем опустить глаза на стол; после недолгого молчания он вдруг поднял взгляд и сорвался с места и потом вошел в мужской туалет — мой мужской туалет — и там пропал; а когда появился, пару мгновений спустя, я увидел, что его лицо заметно порозовело, а волосы смочены и зачесаны назад; ну, я продолжал наблюдение и следил за ним, пока он медленно спустился в офисную зону и ждал, когда Лонно договорит по телефону; и потом он реально заговорил с Лонно; и хотя с моего места было трудно разобрать, что происходит, и мне не верилось тем отрывкам, что доносились, кажется, он действительно спрашивал Лонно насчет работы; я имею в виду, он рассказывал, что кое с кем из местных уже познакомился и уже знает, как обращаться кое с каким оборудованием на фабрике, что у него есть навыки — вот что он говорил; и, понятно, он ее получил, работу, Лонно его принял; другими словами, Лонно все понял, и вот я здесь, и я еще не был счастливее… но нет…; прошу, нет…; прошу, просто забыть…; прошу положить конец этим мечтам и поражениям, чтобы — хотя бы на мгновение, всего на одно мимолетное мгновение — я мог сказать свое слово…; ведь мне есть что высказать, на самом деле мне нужно это высказать, так что я прошу… прошу, просто выслушайте…; ведь здесь, особенно здесь, особенно посреди всего этого, я бы хотел поговорить о Равеле, рассказать вам о Равеле — не о музыке, но о жизни, конкретно о жизни…; так позвольте же мне сказать вам о Равеле — позвольте мне рассказать, всего на мгновение, о Равеле, и я стою тут и думаю Прошу, девушка, прошу, да, вы, тормозящая очередь на кассе, прошу, дорогая мадам, прошу, побыстрее отыщите свою чековую книжку, прошу, скорее!; милая моя, неужели вы не чувствуете, как напрягается и изгибается во рту мой язык, неужели мои нервные притоптывания и хлопотливость ничего вам не сообщают, неужели вы не слышите нарастающие под моим сердцем синие морские валы?; дорогая мадам, не могли бы вы поскорее найти свои водительские права и положить конец бесконечной пене всякой всячины, лезущей из вашей сумочки, чтобы мне уже пойти своей дорогой — ведь я могу уплатить наличными!; и потом — спешка, я спешно уйду: я буду двигаться к нему: ноги будут давить землю, как и ступни, я упрусь в электрическую дверь раньше, чем она откроется, потому что меня несет, мною движут внутренние ветра, я отращу шарфы, чтобы трепетали позади, поднимали меня под мышками и превращали шершавое движение в ветреное и свободное; и все же сейчас я до сих пор торчу в очереди, за другими, перед другими, и мои немые поторапливания нисколько не ускоряют этот упрямый процесс; ретивая готовность мускулов ни во что не ставится там, где кассир записывает удостоверяющий номер и где на кассе все еще раскиданы ни о чем не подозревающие покупки, беспорядочно неупакованные; и вот я гляжу на стеклянную дверь, и на ее сенсорный коврик, и на объявления о распродаже на ведущей к ней длинной витрине, и мой язык напрягается, и пробуждается мое сияние…
…и вот наконец-таки мир несется мимо меня — изогнутые сверху фонари, дефисные черты на дороге, горбатые медленные машины, пышные кусты разделительной полосы — все это я мчу мимо себя; и дорога чиста, и солнце в утешение, и чтобы добраться туда, где мне нужно быть, надо только следовать тяге в груди — дальше следовать за прозрачной нитью, что дергает за солнечное сплетенье и едва ли не срывает меня с сиденья, и ведет туда; но теперь, раз я все еще не там, кажется, будто расстояние — само расстояние — обрело плотность, вязкость, и я пробиваюсь через него, я пробиваюсь через плотность расстояния; и вот я жму на педаль, и машина бросается, и я стараюсь добраться до конца расстояния, а когда этого не происходит и я все еще не там, ощущение такое, что меня задушит неподатливость времени — будто меня задушит отвратительность расстояния, болезненная невозможность одновременности; и я с трудом удерживаю педаль газа в цивилизованных пределах, и я еду бок о бок с машинами и вокруг машин, и меня обуревает немыслимая мысль: Прошу, пустите к нему скорее; прошу; потому что машина может заглохнуть, или я испачкаю юбку, или станет не хватать обычного воздуха, чтобы поддерживать во мне жизнь; но я об этом не думаю, потому что знаю, что скоро буду с ним, в его присутствии, буду присутствовать там, в насыщенном существовании — кончики моих пальцев и волос оставляют за собой цветные хвосты, рассеивают фонарный свет…
…и когда дверь открывается, мне уютно-тепло внутри него, его руки блестят опорой на моей спине, а его поцелуи осыпают щеку смачными пауками, и теперь меня сжимают, и меня поддерживают, и я могу думать только Наконец-то мое изгнание окончено; и, не говоря ни слова, не распутываясь, мы движемся как один, жеребцовая походка на четырех ногах, через прихожую в его гостиную; и я вижу, что занавески опущены, а журнальный столик подвинут, и я прикладываю ладонь к его теплому виску; потом я поблескиваю, я мерцаю, когда он нежничает меня на ковер, на мягкое морское дно, и остается со мной, тепло со мной, опускается на локти и утыкается лицом мне в шею, и я чувствую касание его ресниц, и он шипяще выдыхает, и я благодарю Господа за его пыл; внизу со мной, присутствующий и плотный, но не обременяющий — он умеет противопоставить свой вес, — он знойная тень, затмевающая бережность, когда понемногу опускается, чтобы сосать и лизать под воротом моей рубашки; он мало-помалу остужает мою ключицу, потом проглатывает ее горячим вдохом, и его рука, рокочущая сбоку от меня, есть мощная твердость, неудержимое исследование; но сила эта превращается в жесткую деликатность, пока ладонь ползет — с мелкими паузами и непреклонными продолжениями — к моей груди; облегчая давление, он шуршит на ткани моей рубашки, чтобы ею превратить свои касания кончиками пальцев в шепот, и скоро уже медленно очерчивает мой сосок мелкими тканевыми ударами молний; затем, слава богу, знакомит уже мою пазуху с кончиками пальцев, теплыми, твердыми и одинокими, а за ними следует вся рука целиком, и твердая ладонь встает на якорь у моей груди; и потом он находит мой сосок, и берет его в горсть, и поводит по нему пальцами, нежно плывущими над искрами моего соска; и когда волшебным образом является вторая рука расстегнуть мои пуговицы, первая не сдает грудь: вцепляется в нее, берет всю, ладонь твердеет и не желает уходить; но, когда все же уходит, когда должна уйти, чтобы вынуть полу моей рубашки из юбки, на моей груди уже его вторая рука, и она грубее, она царапуче-свежая, ее поиск жестче и глубже, и более текучий в движении; и его прощупывания и горсти погружаются в меня, пробуждают меня, глубоко содрогают меня, после чего его губы пикируют и отпивают от моей второй груди, левой, пока рубашку с шепотом увлекает в сторону, настежь и прочь…
…и вот моя мягкость течет через него и возвращается ко мне вожделением, и я выгибаюсь и напрягаюсь, когда свивается его тигриный язык, чтобы уловить мой сосок снизу; и он слегка коробит, тянется и отстраняется, изобретая текстуру; его прикосновения под моим соском распределяют дискантовые тоны чувства, после чего он кружит поцелуями к верху моей груди и озвучивает ее низкие ноты; затем присасывается — только лишь легкие втягивания губами, — сминает в себя мой сосок, и я с ним, я внутри него — мое небольшое, тотальное проникновение; и он просто продолжает — покусывает мою твердую мягкую пуговку, мою розовизну, сплошь уступчивость, сплошь податливость, и я жалею, что не могу целиком войти в него, вставить себя в него, так горит по этому моя мягкость; но его касание есть напряжение, когда соскальзывает по моей грудной клетке и сливается с маревом, когда его рука проходит на мой живот, его склоны; и меня всю покалывает, когда он пасется, и кружит, и черпает мою середину, все линии его движений ведут к завершению, к определенности; и я зову, и осекаюсь, и зову, и осекаюсь на наречии, которое, знаю, слышит только он, и наше дыхание — влажным громом меж давлением и поцелуями, когда он окунает кончики двух твердых пальцев под пояс моей юбки, в покладистую падь моего бедра, где тепло, и просто оставляет там, и просто оставляет там…
…и я надавливаю и распластываю ладонь на его сильной теплой спине, пока не чувствую его всецелость, и мы единая система, мы непрерывны, разделяем продолжительные глиссандо чувства, которые сплетаются меж нами, прошивают нас; я слышу его сердцебиение, как свое, я чувствую его напор, как свой, наш ковалентный союз делает из нас новое, заряженное, неведомое вещество; и точно так же моя кожа, моя жидкая кожа — одновременно наше разделение и наше слияние, наш общий зыбкий фронтир; и все же, когда он так долго и так содрогательно-тепло целует долину моего живота, я осознаю, что я еще и проникла через пределы его кожи, я — за барьером его кожи, я живу внутри него, ведь наш стык уже расплывчат: в высшей степени, во всем объеме я чувствую его отклик на меня, чувствую, как он бурлит в ответ на мой прилив; и эта небесная схема, этот перехлест, эта неразбериха придает мне новые контуры, новую периферию, расширяет меня в добавленных измерениях, и это так непохоже на подарок, который я ему принесла — на магический квадрат букв, что скользят по своему бумажному подносу в бесконечных сдвигах бессмысленности, — чья пластмассовая твердость прижимается к моей ноге во внутреннем кармане юбки; ведь здесь, сейчас, с ним все конфигурации сходятся, все аранжировки перекликаются, наши тела — множители значения, каждое наше движение и жест — новое выражение беспредельного смысла; в конце концов взаимодействие уже не требует стратегий, и мне нужно просто встречать его поцелуи, плеск его поцелуев на мое лицо, на мои губы, на орбиты моих глаз и на верх моего горла, в мой лепечущий пульс…
…и, хватая его за волосы, я чувствую, что он вновь спускается, его поцелуи пересекают кочку моей ключицы, и теперь он лижет и смакует мою кожу, кожу моей груди; и я чувствую языком и губами сладко-соленые текстуры, что он черпает из меня, изумление моей теплой кожи; и теперь вновь он взбирается к груди, карабкается, оставляя серебряные следы языка и запинающиеся покусывания-поцелуи, пока вновь не останавливается на соске, лакая его с твердостью, и берет грудь, поддерживает своей рукой, своей нежной рукой; и они движутся в нежной синхронности: его рука баламутит, а губы — стреляют языком, когда вторую руку он пропускает мне за спину, чтобы держать меня всю, с невозможностью прижать в себя, лакая все больше и больше моей груди себе в губы, в открытый рот, мягкая твердость давит на мягкость; уплотняя язык, он лакомо ласкает всю ширь соска, и я хочу быть целиком внутри него, куда он влечет меня погладыванием и языканием…
…но я отстраняю его рот и потом расстегиваю рубашку, поднимаюсь из юбки и трусиков и отталкиваю их прочь, на ковер; и когда я откидываюсь, мое зрение заполняют его темные волосы, когда он опускается и целует распадок между моими грудями, затем мусорит поцелуями налево и направо, словно их разносит ветром — вверх по склонам моих грудей, потом вниз к их основанию: и, когда он соскальзывает по курватуре моих ребер, его поцелуи кажутся астерисками: колко отпечатываются, ссылаясь на какое-то более полное толкование, глубокое значение где-то ниже; затем, когда его лизанье ныряет к мягкости моего живота, я слышу мелкие вскрики чувства и содрогаюсь, переливаюсь, всего чуточку, пока он лижет налево, потом обратно, но неуклонно сдвигаясь ниже; мои руки — в его грубых волосах, когда он начинает медленно лизать мои бока и поперек живота и потом снова груди, и его язык, скользящий, есть сургуч, что сплетает мои трещины, что собирает меня заново, воссоединяет мою расколотую оболочку; и затем он наконец опускает руку и оставляет ее зависнуть там, огромной, твердой и могучей, прежде чем медленно, нежно окунает один палец, и вот он во мне, наконец во мне, в меня окунается твердость, в мою жидкость…
…и он взбалтывает меня, и он скользит меня, и я закипаю от желания, и я вскидываюсь, чтобы взять его лицо и поцеловать, обслюнявить; но тут он внезапно отрывается от меня и отклоняется на коленях, стоя между моих ног, глядя на меня; и не движется, и смотрит, всего миг, его чудесное лицо с крепкими костями — честное и вожделеющее, после чего поднимает мои колени и текучим движением кладет мои ноги себе на плечи; затем начинает их поглаживать вверх-вниз, твердо-грубо, скользит ладонями от моих коленей по внутренней стороне ног к ягодицам; затем берет одной рукой мою правую ногу и начинает целовать, почти чавкая, большие лижущие поцелуи там, где я мягче всего, с изнанки моей ноги; затем начинает медленно спускаться, рука и губы-поцелуи медленно нисходят ко мне, и я жду, и я тороплю, так бессловесно, так бездыханно; и, когда он прямо у моего центра, ноги уже раскинуты во всю ширь, тотально зияют, кожный ландшафт и мех — все для него, целиком для него, его поцелуи перескакивают на другую мою сторону, другую ногу, он совершенно меня не замечает, и снова начинает языковать, переносит долгие теплые лизания на мое левое бедро; и он все еще рядом со мной, но не трогает меня, только протяженно языкает по бедру, как вдруг он прямо на мне, приземляется в меня, его язык ласкает внутри моей щелки и лакает, и лижет; и, когда я принимаю этот переливающийся напор, он вытягивается во весь высокий рост, чтобы лечь прямо на ковре; он — несущаяся ко мне из дальнего угла комнаты взлетная полоса, и его язык может толкать и кружить у моей щелки, ощупывая, оглаживая и опробуя ее истечения; и я толкаюсь навстречу к нему, о него, стремясь раскрыться для всего его лица, влагалищнуть его целиком, чувствовать полное, теплое, жидкое слияние; и его язык управляет мной, ворошит меня, он все тянет и тянет со своим трудолюбивым, бесцельным, лижущим поиском; и я вжимаюсь в него, я тоже ищу достичь нашего невозможного транспроникновения, пока разводной мост его языка пересекает мой мутный ров, или как корабли «Союз» стыкуются в космосе, два невесомых судна встречаются в черной пустоте орбиты, я видела это на фотографии в журнале, как раз такой кадр, изображение двух половин космической миссии, пересекающихся и сплавляющихся в единый корабль, их электрические системы взаимосоединяются, и две разных атмосферы чудесным образом сливаются; а это — наше единение, наше бесшовное смешение, как вчера, в газетном киоске, прямо как в газетном киоске на 19-й улице, когда я хотела купить «Аваланч Джорнал», а маленький темный магазин был забит журналами, аляповатыми журналами: это было вчера, и журналы заполняли длинную стену от потолка до лодыжек рядами открытых полок, и столпились стопками на стойках, и были разбросаны на нескольких горизонтальных полках в конце; и стоило потянуться за «Аваланч Джорнал», как мой взор соблазнили цвета и лица на журнальных обложках; и вот так автоматически, без размышлений, я взяла подвернувшийся «Роллинг Стоун», выпуск с «Ван Халеном» на обложке, где им нарисовали глаза как кошачьи, и начала переворачивать огромные страницы; и без предупреждения, пока я пробегала глазами по разным типам шрифта, и броским рисункам, и фотографиям Белинды Карлайл и Пола Стенли, на меня нахлынуло — внезапно, со внезапным содроганием — предчувствие собственной смерти; но все же я листала журнал дальше, мимо прихорашиваний, и взоров, и буйных волос, и, пока сменялись невинные страницы, мою грудь пронизало какое-то ощущение когтистой хватки, сжавшийся кулак жара и стыда; и в этот момент я наткнулась на фотографию, на которой строитель ест клубничный йогурт, и внезапно услышала, как думаю Это не невинно, это не случайно, здесь каждый ракурс, грань и поза продуманы и просчитаны для максимального эффекта; и услышала, как думаю, что на это потрачены целые состояния, чтобы нанять лучших профессионалов, выдающихся знатоков обмана, чтобы в точности определить, как осуществить свои невидимые, необоримые манипуляции; и когда на следующей странице случайно попалась реклама «Вирджинии Слимс», где была лучащаяся девушка-дитя в летнем синем платье, по мне пробежала вспышка стыда, полыхнув в шее и лице, — стыда за это улыбчивое надругательство, что всучивают доверчивой публике; и я услышала, как думаю Это не может быть целью нашей предположительной свободы — вот эта возможность участвовать в жестоких обманах с улыбчивыми лицами, непостижимо разбазаривать ресурсы, усилия и изобретательность исключительно ради задуривания доверчивых и производства всего бесполезного, но только не того, что так отчаянно нужно, — не может быть, чтобы свобода служила для этого; и теперь, когда общепринято, что эти обманы естественны, или необходимы, или неизбежны, — теперь я мертва; меня нет; я больше не часть этого мира; Но это всего лишь реклама, прозвучал во мне другой голос: не более чем проблеск амбиции в двухдолларовом таблоиде, который достигнет своего наивысшего значения на помойке; Но если так, все же отвечал другой голос, тогда это расхождение слишком уж разрослось: расхождение между тем, что говорят сигналы, и тем, как я их воспринимаю; другими словами, оно стало полным, это расхождение, и я потерялась, я пропала в этом разломе: для меня разлад между видимым и существующим стал слишком огромным, слишком болезненным, и я пропала; вот так, разрываемая новой печалью, я вернула «Роллинг Стоун» обратно в стопку и приготовилась уходить; но — необъяснимым образом — вместо того чтобы уйти, я взяла ближайший выпуск «Вэнити Фэйр», почему-то зацепившись глазом за обложку с Сигурни Уивер в кроваво-красном платье с низким вырезом и леопардовыми пятнами; и вновь пролистала первые страницы журнала — мимо реклам «Гесс Джинс», «Этернити» от Кельвина Кляйна и предложений одежды от «Криска», — заполненных красивыми людьми, изображающими страдание; и тогда ко мне пришли слова, в разум ворвались слова, быстро и назойливо, слова, являющие собой истинный звук моих чувств: Шанс потерян; эксперимент того не стоил; этот биологический вид не заслуживает продолжения; уже слишком поздно…; вот так, захлестнутая мраком, я сунула журнал обратно в щель на полке и собралась с силами; затем сделала единственный шаг, и вдруг мне захотелось разрыдаться: передо мной в рядах и на полках, раскинувшись в бесконечном агрессивном ассортименте, были десятки, сотни таких журналов, до нелепого большое количество; и все, вдруг осознала я, — это дальнейшее оболванивание фальшью, поддельным бытием; несмотря на их кажущееся разнообразие и необузданное множество, очевидно, что практически все они говорят одно и то же, в точности одно и то же: войди в мир лжи, искажений и эфемерности; научись чувствовать себя неполноценной и стыдиться себя; смирись с чужой силой, что будет формировать, лепить, определять твои предпочтения, твои мысли, твои скрытые анклавы; усвой миф господ именно для того, чтобы чувствовать себя исключенным из него; осознай, что ты ничто — нуль, цель, маркетинговый потенциал, обдуриваемый и облапошиваемый маркетинговый потенциал, но в конечном счете — ничто, совершенно ничто; научись ненавидеть себя, никогда не забывая, что ненавистник есть ничто; и это транслировалось с такими ошеломительными количеством и последовательностью, что сомнения или сопротивление стали практически невозможны, обезображивающая тщетность чувствовалась в виде не подлинного противостояния, а подтверждения собственного бессилия; и поэтому журналы тоже были магическим квадратом, но его зыбкие цепляющие буквы служили уже лишь производству бесконечных комбинаций обезображивания, безграничных мелких увечий; и все же — хотя я знала, что увидела все правильно, что это окончательная истина, — мне тут же стало скверно на душе от того, что я все это подумала, что это почему-то я и виновата, раз обнаружила в пестром свете послания о смерти, что это моя болезнь; ведь свет не печален — или не должен быть печален; и это ранило, это просто-таки выжгло душу — это наказание за правоту, это выжигание за то, что видела насквозь и видела правильно; другими словами, я была уже не дочерью света: я определенно стала отродьем теней, находила тьму там, где человеческий глаз фиксировал лишь яркость; так не могло быть задумано, так никто не мог запланировать — чтобы во мне заговорили тени, а не свет; не знаю, на какую фотографию смотрели мои родители, когда познакомились, но она была, понятно, взаимодействием света и тени, продуктом говорящих и молчащих гранул; иначе бы дедушка ее не сберег, не нашел бы для нее места в своей книге; но я, очевидно, возникла только из тех теней, и трудилась, и страдала, чтобы убить в фотографии свет; нет, это никто не мог запланировать — произвести в мир искателя мерзости, огорчателя себя, врага света; никто не мог этого хотеть: это не могло быть чьим-то планом; точно так же ничего не говорило о том, что я лишусь левой руки: сразу после выпуска из колледжа, около двенадцати-тринадцати лет назад, моя талия все еще была стройна, улыбка — виртуозна; но однажды вечером, сидя в «Матушкином ландромате» на бульваре Вест-Белт-Лайн и беседуя со знакомым, я вдруг замечаю, что его взгляд раз за разом опускается к моей левой ладони, небрежно лежащей на ноге поверх другой ноги; и тогда я слегка модулирую позу, чтобы взглянуть в эту сторону, и замечаю, что на ладони видны погрызенные ногти, со стружкой кутикул; не совсем понимая, как с этим поступить, я тогда решаю избавиться от нее — от руки — и поместить в голову; и это было хорошо;
Немного погодя я наблюдал, как банковская кассирша — девушка, пожалуй, двадцати лет — отвлекается от своего занятия по складыванию монеток в сверток красного цвета на меня, бросая взгляд на мой вдовий пик; и тогда я избавился от вдовьего пика и поместил в голову; позже на той же неделе смуглый портной-иммигрант как-то излишне поспешно отвернулся, сняв мерку с моих плеч, и тогда я избавился от плеч и поместил их в голову; потом избавился от правого уха, поместив в голову, когда девушка, пожалуй, восемнадцати лет, стоящая передо мной в очереди у мясника, обернулась проверить, не оштрафовали ли ее машину, и заметила сросшуюся мочку моего правого уха; так у меня осталось только одно ухо, но и от него я избавился, когда мойщик головы в «Чистом совершенстве» попросил откинуться к тазу и тогда увидел, что из ушной раковины торчат три темноватых волоска; ее я поместил в голову вместе с тремя кучерявыми темноватыми волосками;
Приблизительно семь месяцев спустя девушка, пожалуй, двадцати одного года заметила мосластость и, пожалуй, бледность моих икр, когда я сидел на полотенце на берегу озера Кэрис, и я избавился от них, поместив в голову; на ярмарке округа Кэлхун около четырех месяцев спустя карикатурист, работавший углем, искал заказ, когда я прогуливался мимо, для чего в шутку жестом изобразил перед лицом, будто что-то вытягивает, чем вынудил меня избавиться от носа, поместив его в голову; полагаю, не более чем через два-три дня я заметил, что мошонка Мика Джаггера, замеченная в энергичном монтаже фильма «Перформанс», другого цвета, нежели у меня — темнее и более лиловатая; и я избавился от мошонки и поместил ее в голову; затем хостес в «Ристоранте Тронко», женщина, пожалуй, тридцати восьми лет, как будто заметила, пока я дожидался за веревкой своей очереди войти, небольшую царапину экземы у меня над левым локтем, даже несмотря на то, что я, как обычно, скрестил руки так, что белое пятнышко стало невидимо; и все-таки я избавился от локтя, целиком, и, вполне логично, поместил в голову;
Вскоре после этого, подумывая подойти к девушке, пожалуй, двадцати двух лет рядом с деревом в горшке на Джервейс-стрит, чтобы, пожалуй, затеять воодушевленную беседу, я осознал, что пигментированная родинка на моей правой руке, приблизительно в четырех сантиметрах от запястья, несколько выпячивается, так что я от нее избавился, поместив в голову; затем — предположительно, через четыре месяца после этого события — мне, пока я извлекал устройство для проигрывания кассет и радио из приборной доски своей припаркованной «хонды сивик», дабы запереть в надежной безопасности багажника, пришла мысль, что моя правая ступня вне моей воли подвернута внутрь — то есть сбита параллельность, — и я избавился от нее, и поместил ее в надежную безопасность головы;
Я не из тех, кто утруждает подробностями или без нужды растекается мыслию, поэтому просто укажу, что впоследствии я по разным скрупулезно подмеченным причинам избавился от трицепсов, складок под затылком, волос на пальцах ног, пениса, белых крапинок, плавающих в розоватом ногте на правой руке, вен, угла встречи спины и бедер, всех остатков правой руки, ощущения напряжения, которое в определенные моменты покоя излучали губы, и от век и поместил их в голову; соответственно, сейчас, смотрясь в зеркало в полный рост, я их совсем не вижу: когда я одет целиком, одет частично, одет для душа или голый, они больше не наличествуют; они невидимы; они нигде; и все же, хоть они надежно убраны и пропали целиком, полагаю, надо добавить, что в отдельные моменты — когда я иду через парковки, или когда ступаю на эскалатор, или в других случаях, на самом деле довольно регулярных, — в отдельные моменты по-прежнему кажется, что они есть, все еще в точности на своем месте, где и были; другими словами, в эти моменты я регенерирую ложную полноценность, фантомную целостность, которую воспринимаю в виде тактильного ощущения, будто все исчезнувшие черты подплывают ко мне и колюче поблескивают, почти что аурой, хотя их нет, наверное, категорически; и еще можно добавить, что моя голова в целом словно бы стала — как бы это характеризовать — немного тяжелее и крупнее, ее труднее уравновесить на бильярдном кие шеи; поэтому голова теперь, как правило, немного склоняется вперед, напрягая мышцы у основания черепа и вдоль плеч; происходит это как во время активности, так и в периоды покоя — всегда; а значит, встает вопрос, что же делать с крупной и тяжелой головой, как приспособить себя к ней и, скорее, ее ко мне, и возникает подозрение, что однажды — возможно, скоро, возможно, на миг — я замечу, что это информация, почти наверняка информация… эмпирическая, подкрепляемая фактами, независимо подтверждаемая информация… исходящая откуда-то, идущая куда-то… но здесь, сейчас, на мгновение, это информация обретает выражение, которое прорывается через меня в артикуляцию… которое всего миг скапливается, а потом вечно живет через меня… потому что я слышал… (звуки становятся смыслом, внешнее становится внутренним)… (психология становится биологией, биология становится химией, химия становится физикой)… потому что я слышал историю… информационную историю… что почти без исключения самоубийцы прыгают с Золотых ворот не с той стороны, которая выходит на океан, а с той, которая выходит на сушу, на людей… это правда, это подтверждаемо, это информация… но это прыжок прочь — или прыжок к?.. нет: не релевантный вопрос… но это прыжок… да: скачок, бросок… бросок в информацию… в смысл… в повышение соотношения сигнала и шума, хотя сами они этого не знают… (но знал Томпсон, он-то знал: наша разная музыка звучит не по-разному, она звучит одинаково)… таким образом прыгающие обретают скрытую непрерывность, тайный детерминизм, хотя и ужасно преломленный временем и неуловимый без тайм-лапса, — если б только можно было собрать все фотографии… да: прыжок за прыжком самоубийцы стремятся стать течением, стать как вода, человеческим водопадом… перейти из расщепленной страдающей плоти в накопленную и нестыдящуюся информацию… в царство голых фактов: внятных… поверяемых… отрицающих измерения… немясных… доискиваясь единственного печального шанса, что может обхитрить грозный фронтир… значит, мы должны помнить об их несведущем утверждении… их незнающем, решительном слиянии… их слепой настойчивости на смысле информации — их отчаянном размене своей субстанции на смысл… и тогда — где-то в другом месте, в других обстоятельствах… и тогда — в других случаях… когда у них есть оружие… заряженное и готовое, когда у них есть оружие, вложенное в рот… на что тогда нацелено оружие?.. на что они ориентировались?.. к какому центру, какой фигуре, какой концентрации?.. это важно знать… это необходимо знать: на что было нацелено оружие у них во рту… потому что мне знакомо это распутье, потому что я каждый день проявляю эгоизм: слепой эгоизм, бесстыдный эгоизм, умышленное самопотворство; не только потому, что я это считаю хорошим и благотворным — а я поддерживаю идею полезной самовлюбленности, — но и, в сущности, потому, что верю, что я этого заслуживаю; в конце концов, день был хорошим и продуктивным; в долгом затишье второй половины дня, когда с угла стола медленно соскальзывают тени от берез у меня во дворе, я заканчиваю редактуру трех длинных глав странной однообразной книги о масштабных системах параллельной обработки данных, написанной профессором из университета Санта-Круса, который, кажется, начитался Раймона Кено; рукопись набрана на пишмашинке, из-за чего, как обычно, текст стал довольно туманным, зато напечатан относительно чисто и, к счастью, с тройным пробелом; ничего не отвлекало, и чашка кофе опустошалась всего дважды; так что этот день был из тех, когда я получаю подлинное удовольствие от того, как волнится мой красный карандаш, исполняя свои тычки-арабески среди ползучих рядов черного шрифта; приведение в порядок читаемого текста профессора стало первой славной вылазкой для моего сияюще новенького карандаша, подаренного на день рождения — подаренного мной же, несмотря на то, что вчера, когда я и приобрела свой гордый 1¾, не был мой день рождения; на самом деле мой день рождения в октябре; но я рассудила, что все-таки не каждый день моей дочери, Ребекке, исполняется пять с половиной месяцев, а значит, явно требовалось заметное торжество; и далее — почему бы не аппроприировать приятные чувства дня для себя, рассудила я; как я и говорила, я придерживаюсь доктрины организованного эгоизма; хотя я еще не определилась, что было эгоистичнее: купить карандаш в подарок или получить его…
…И вот в 17:30 я несообразно баловала себя: налила большую чашку кофе с абрикосовым вкусом, без кофеина, шлепнулась за кухонный стол, вытянув ноги на прилегающий стул, и раскрыла свой «Редбук» — лучшее обозрение новостей искусства из всех ежемесячников, двух мнений быть не может; затем в довершение достала из кармана юбки рацию и поставила на стол, перед подставкой для салфеток; вот теперь я действительно себя балую, думала я, это факт; приятно почувствовать физическое облегчение от рации — ее тянущий вес в кармане часто утомляет; и не менее приятно видеть ее вытянувшейся на столе передо мной: непрерывность ее плотного серого гула означала, что Ребекка спит спокойно; а значит, могу расслабиться и я; Ребекка засыпает плохо, отходит ко сну припадочно и капризно, но, к счастью, во сне уже невозмутима; и это славно: я ценю ее общество, когда она достигает молчания, потому что, возможно, чувствую — опять же, эгоистично, — что это я помогла ей обрести этот истовый покой; более того, время от времени, когда она спит, я ей читаю: сажусь у колыбели в тускло освещенной комнате и начинаю общение — не торопясь, в одностороннем порядке; этот разреженный акт коммуникации, конечно, не более чем повод провести с дочерью чуть больше времени; но я наслаждаюсь этим опытом, главным образом потому, что безмолвный ответ Ребекки для меня несравненно выразителен и трогателен; когда я ей читаю, то стремлюсь слышать ее тишину, ее умиротворенность, и они отдаются во мне, словно в ширящейся пещере, и часто вызывают дрожь любви; и потому, не сходя с места, допив последние капли кофе, я решила предаться еще большему самопотворству: сняла ноги со стула и с легкостью и проворством юркнула наверх…
— Милая, сказала я низким хрипловатым голосом: нам пришло письмо;
…Я приблизилась к колыбели и увидела ее лицо-яблочко и ресницы сладострастницы; она казалась теплой в своей объемистой пижамке, дыхание — размеренным, а губы — гложущими; я мягко придвинула ближе к колыбели коричневое вельветовое кресло и уселась; близость означала, что говорить мне приходилось еще тише — к этому-то я и стремилась:
— Да, пришло, сказала я: вернее, письмо не нам — а тебе; смотри — даже адресовано тебе…
…В плотной тишине я показала ей конверт, где над адресом было надписано имя Ребекки и только ее одной; тем днем я достала его из почтового ящика с восторгом; как же это в духе Робин:
— Видишь?; итак, вот твое письмо;
…Я извлекла несколько страниц из конверта и расправила, но бережно, чтобы не шуршать; как всегда, письмо было рукописным — скошенный почерк Робин; я прочистила горло — тихо — и приступила к чтению:
— Итак, вот оно… Дорогая Ребекка — Эй, как тебе это понравится? — итак… Дорогая Ребекка… о крошечная карапузица, о наиблагороднейшая новорожденная, давай же теперь говорить о трансформациях… разумеется, не о грамматических, здесь тревожиться не о чем, но о личных, энзимных, социобиологических… ибо твой преданный корреспондент, твой эпистоляр, она же твоя тетя Робин — она написала «анти Робин» — обрела нечто вроде тети-материи!.. О, се правда, се правда… и, дорогая моя, нам уже пора прерваться!..
…На самом деле я уже и забыла, как головокружительно пишет эта девица; я отложила страницы на колени и в сумрачной тишине размяла руки и плечи, готовясь занырнуть обратно; ветреная Робин, как же кропотливо она трудилась, чтобы достичь той выразительности, которая Ребекке давалась неизбежно, неотъемлемо, просто спящей и теплой; не могло быть более глубокого контраста; и все же, глядя на вторую рацию моей системы, приклеенную скотчем к перилам колыбели, я подумала, что рация передаст своей сестрице на кухне только выразительность Робин от чтения вслух; только ее слова забормочут блестящим бытовым приборам на первом этаже, в то время как младенческое красноречие Ребекки туда не дойдет; мир аппаратов, пришло мне в голову, препятствует некоторым видам общения; в отсутствие правильного слушателя теряются все важные сигналы; и все же было забавно вообразить сцену внизу: неподвижность, рацию, слова; и я гадала, что бы подумал грабитель, войдя в тараторящую комнату:
— Ну ладно, поехали дальше…; итак: се правда! — итак — И что же по-новому увлекло твою графоманскую тетушку? — ой, определись уже — Не более чем приводящая в чувства пощечина достойной работы… Да, се есть проект — проецирующий меня в режим исследования, режим интереса, режим понимания и просто режимы на режимах веселья… прошу прощения… но, право, в последнем случае погружения под замерзшее море официальной реальности Хомский, мой вечный проводник, мой пожизненный поставщик удовольствий, испросил меня подготовить доклад о событиях в университете Ярмука в твоем любимом городе Ирбиде, Иордания, где несколько расплывчатых месяцев назад правительство кратко сократило больше десятка администраторов и в полтора раза больше профессоров только потому, что — подчеркнем несправедливость — они выступили в поддержку некоторых протестующих студентов… выражаясь иначе и помягче, се дельце скверное — подавление студентов и их старших вдохновителей, которые такого и представить не могли… однако ж для меня это занятие чрезвычайно увлекательное и тонизирующее, хотя для Хомского, разумеется, это житейские антидела, ведь он по-прежнему пишет, выступает и в целом ведет крестовый поход со всеми своими неудержимыми страстями на знаменах… надругательство над демократией в нашем сердечном и подвздошном союзнике Коста-Рике, американская поддержка вторжения-слэш-бойни Индонезии в Восточном Тиморе, избирательная слепота и предрассудки так называемой свободной прессы… сей желтушный институт я взяла в привычку звать депрессой… жалкие обстоятельства опальных палестинцев и прочая хомская оральная мораль… и сей труд и поддержку он продолжает вопреки всем наветам набобов и хуле — вот замечательное слово, — о том, что Хомского пора заслать в бан-таун, то есть Все будет хорошо, когда ты в …, где положено лишь ложное[22], — Ну даешь, Роб! — а именно что мелкому лингвисту-академику следовало бы и дальше возделывать свой грамматический сад, где и есть его вотчина, а не если-ть и но-кать в делах, которые он постичь не в силах… но такова уж искренность искрометности Хомского: он не может не повысить голос, когда миру требуется слово, когда единственной структурой поверхности в округе становится неправильность… То есть глубокая, универсальная участливость Хомы не исключает ничего, кроме лишь безразличия, а его абсолютно великодушная суть произрастает из демократического инстинкта столь пылкого, что, когда ты рядом, он подобно очагу согревает, он распаляет… Знаю: свой огонь я верно похитила у него… хотя и, разумеется, раздается тот огонь безвозмездно…
…И фух: время очередной интерлюдии; больше мой язык за один присест не вынесет; тогда я встала, потянулась и подошла к гардеробу за спиной, где вытащила из маленькой лампы с абажуром из мешковины, украшенным большой клоунской рожицей, провод; в каком-то смысле я читала наперегонки с растущей в комнате темнотой; затем, садясь обратно в кресло, я вспомнила оксбриджского профессора, который вечер за вечером начитывал засыпающему сыну Геродота, чтобы узнать, не будет ли в будущем у дитяти особой способности к изучению классических греков; любопытный эксперимент — хотя я гадала, что за навыки может приобрести Ребекка даже после всего одного вечера прослушивания Робин:
— Итак, дорогая моя: третий раунд; итак… Но, разумеется, связь между лингвистическими исследованиями и политическим активизмом у Хомского ясна как донефтехимизированный день… А именно, как ты вспомнишь с тех пор, когда твоя мамуля подмешала эти факты тебе в грудной коктейль, — Спасибо, Роб, — в шаловливые шестидесятые именно Хомский обратился к лингвистической традиции старого доброго профессора Гумбольдта и отстаивал необходимость различать лингвистический перформанс и лингвистическую компетентность, а потом избрал покорять вторую… А конкретно Хомский говорил, что в первейшую очередь лингвистам следует уделять внимание не ущербной, убогой, увертливой речи, а структурам мозга, вообще допускающим речевую активность… потому что он видел, понимаешь ли, что в любое время, в любом месте, в любом отношении, в любом случае у людей вырабатываются изумительно многогранные и разнообразные языковые способности, которые позволяют им складывать и понимать буквально бесконечное число идеальных предложений, при том что получают они лишь ограниченные и обычно несовершенные лингвистические вводные данные… что он и имел в виду в своих речах о врожденной компетентности… А именно, в идеальных словах Хомского, изощренность нашего понимания на порядки превосходит то, что предоставляется для нашего опыта… или, еще раз, в моем собственном несовершенном парафразе, из разбитых осколков мы восстанавливаем кристалл… как мы этому научились?.. То есть я вот не ходила в осколочную школу, а ты?.. и Хомский дивится сему, нашей чудесной лингвистической компетентности, упивается ею, не желая неорганично ограничиваться эфемерностями оскверненной, неточной, хриплой речи… и, более того, мое спеленутое суденышко снов, это верно и на уровне фонетики, физически воспроизводимого речевого звука, — здесь люди также проявляют не меньше чем чудесную компетентность… А именно — попросту задумайся, что за великолепие ожидает тебя в будущем, моя превербальная принцесса, ненадолго представь себе поджидающие тебя достижения, когда ты войдешь в Возраст Артикуляции… без труда извергая бесконечные потоки сияющих звуков… аффрикаты, фрикативы, гортанные смычки… всяческие сочные кусочки звука и смысла, когда каждое их физическое воспроизведение являет собой не иначе как диво движения и координации… исполненных в столь утонченном микромасштабе, что, если задуматься, можно дара речи лишиться… но се правда, се правда: даже процесс артикуляции столь простой фразы, как «Я недостоин вашего внимания», требует ловкости и физического мастерства, обставляющих все достижения Ирины Колпаковой в Кирове и все движения Ивана Лендла у сетки… и вот это Хомский увидел, и прочувствовал, и был тронут, и покорен, и теперь артикулировал через меня… и это так здорово, так духоподъемно, так перерождающе, главная моя гугукалка, — обрести внутри себя столь богатую палитру возможностей… прошу прощения… очень, очень невовремя…
…На самом деле я была даже рада, что зазвонил телефон: к этому времени я так и ждала внешнего раздражителя, чтобы соскочить с аттракциона письма; и, услышав второй звонок, оттолкнулась на кресле от колыбели, оставила письмо на сиденье и развернулась на выход, при повороте легонько стукнувшись ступней о ножку колыбели; затем я выскользнула, убедившись, что Ребекка все еще спит; прошла через коридор в свою спальню; там плотное, заглушающее присутствие матраса и постельного белья почувствовалось едва ли не атмосферным изменением; сразу видно, что здесь место покоя; я решила не включать свет:
— Алло, сказала я, взяв трубку;
— Алло, сказал мужской, слегка металлический голос, прежде чем на линии воцарилась тишина:
— Алло? попыталась я еще раз: ал?..
— Теперь в вашем районе, врезался голос, прежде чем линия снова провалилась в шершавую тишину:
— Прошу прощения; кто?..
— Новая услуга в вашей округе, и теперь доступна…
…А, подумала я, оторвав трубку от уха и услышав, как бодрый голос дальше гнет свое: это робот, который электронно набирает номера и просит о внимании; я читала о таких устройствах — даже не раз — и гадала, услышу ли когда-нибудь такой звонок сама; в любопытстве я решила послушать подольше; но уже подозревала, что это не то явление, которое я готова встречать на регулярной основе:
— Труднодоступные свесы и карнизы, без исключения, без риска; статистика показывает, что семьдесят процентов всех домовладельцев пренебрегают полноценной прочисткой стоков несмотря на то, что забитые или плохо прочищенные стоки могут стать благодатной средой для размножения нежелательных паразитов, а медленная коррозия металла стоков может…
…И на этом достаточно, подумала я, положив трубку: больше чем достаточно; звонок был забавным, в данный момент — даже ироничным, но в то же время слегка жутковатым: звонок случайный, но речь звучала с такой целеустремленностью; странное сочетание; поэтому я была рада вернуться в комнату Ребекки, где спокойствие и приглушенный свет оставались непотревоженными; я склонилась над колыбелью и увидела, что она на месте — красивая и на месте, мирно спит; но тут, при взгляде на нее, вулканически взыграл мой эгоизм, и я не смогла удержаться и не поднять ее на руки — всего на миг, только почувствовать ее тепло и твердость, ее бытие; и поэтому какую-то секунду я наслаждалась ее тактильным ощущением, ее теплом, выраженной материальностью; затем вернула ее на место и подоткнула одеяло, и разок усмехнулась про себя, когда она тихо икнула: я всегда находила душераздирающими, волнующими столь малые, неожиданные прорывы, крошечность их срочности; я разок погладила ее по груди и наблюдала, как над ней снова возобладали тишина и умиротворение;
— Итак, где мы остановились? сказала я;
…Я опустилась обратно в кресло; во время ухода все несколько страниц письма сдвинуло с места, но я нашла нужную строчку без большого шума, без большого труда:
— Ладно; итак — вот здесь; итак — И из всего этого можно извлечь гораздо больше, моя славная слушательница, как только ты придешь к применению критерия компетентности, что ты уже, надо добавить, выполняешь для лилии, или котенка, или ребенка, — старая добрая Роб, опять за свое, — Таким образом, резюмируя, подытоживая, короче, Хомского, наделенного сим пониманием неотъемлемого богатства наших биоспособностей, не более чем младенческий шажок отделял от того, чтобы стать универсалистом, каким он и является, и применить свое понимание в политической плоскости… и по биопотребности сделать большой шаг к политической деятельности…
Но довольно: это уже третий ик Ребекки; письмо — а там осталось не так уж много, — может подождать; положив его на кресло, я встала, нашла в колыбели соску и вложила в рот Ребекки, которая уже проснулась: ее ручки и ножки уже охватила непоседливая настойчивость бодрствования; для меня этот переход оставался удовольствием — видеть, как она сменяет передачи, от возвышенной безмятежности к хлопотливому возбуждению; но соску она почему-то не взяла, сплюнув ее в пене слюны; я попыталась еще раз, и снова соска скатилась по ее щеке; ну хорошо, подумала я: мы это просто переждем; я прижалась, и широко улыбнулась, и поцеловала ее в щечку; затем отстранилась и стала одним пальцем гладить ее грудь; сколь мелкие тревоги, думала я, и все же сколь тотальные, сколь автоматические наши реакции; мы созданы большими и сильными, чтобы служить малости; я продолжала поглаживать и улыбаться, потом начала мычать про себя песенку — что-то нестройное, на пониженных тонах, что просто проходило через меня и украшало воздух; это ей поможет, чувствовала я; и в самом деле уже скоро Ребекка затихла и снова погрузилась в дремоту; затем опять икнула; я взяла ее на руки:
— Да, дорогая моя… ты просто обслушалась письма Робин, верно? сказала я;
Я прижала одеяльное тепло Ребекки к плечу и снова дала ей соску; но снова ее не взяли: Ребекка вертела головой от соски; тогда я просто гладила ее по спинке, и это вроде бы, к счастью, подействовало; ее левая ручка расслабленно проползла вниз по моему подбородку, а ее дыхание стало тихим и размеренным; затем она опять икнула; но на сей раз я заметила, что слышу не обычное иканье: вплотную к уху оно казалось глубже, ближе к полноценному кашлю; и тянулось как будто дольше: звук овладевал ее организмом сильнее привычного и кончался не так решительно, как прочие подобные прорывы; я начала ходить с ней по комнате, медленно:
— Да, моя дорогуша, да; сейчас все пройдет, раз, два, три;
Я гуляла с ней по комнате и вскоре услышала, что ее дыхание улеглось до обычного пыхтящего шепотка: очевидно, она соскальзывала обратно в сон; Ну вот, подумала я: всего-то; затем ее ручка расслабилась у моей челюсти, и она глубоко выдохнула; помогало; но когда она снова ворвалась в бодрствование с оглушительным кашлем, тут я ясно почувствовала, что что-то неладно; слышалось в этом кашле что-то — а это было не иканье, но кашель — неладное; дополнительное наличие надсадности, перханья; и, когда я начала баюкать ее у плеча, она заплакала — или попыталась заплакать, поскольку временами кашель врывался и сбивал плач, обрубал и замещал; и я сосредоточила внимание на ее дыхании, и услышала, что она как будто синкопирована, в разладе сама с собой; я вернула ее в колыбель:
— Ну ладно, прелесть моя; сейчас пройдет; просто потерпи;
Я потянулась к умывальнику за ее бутылочкой яблочного сока, но обнаружила, что она пустая; тогда дала ей свой указательный палец, потому что это казалось правильным, будто это поможет — возможно, откроет ей доступ к воздуху; но она не смогла его взять; к этому времени она плакала и кашляла уже припадочно, трудно чередуя одно с другим: плач рос в громкости, пока не прибивался обратно влажным кашлем; и, пока я стояла над ней, смотрела на нее, обхватив ее плечики руками, но чувствуя себя где-то очень далеко, внутри меня что-то внезапно лишилось равновесия или запуталось и потерялось; появилось ощущение, что мне это не по силам, что пройден какой-то неведомый порог, за которым я как мать, несмотря на все книги и подготовку, не смогу себя проявить; ее плач не был обычным плачем, повседневным, который я унимать умела; ее кашель тоже был непривычным — вторжением откуда-то еще; мне пришло в голову, что что-то совсем неладно; а потом я заметила голос — низкий глухой голос, пробуривающийся через меня: Прошу, Ребекка, прошу; прошу, перестань кашлять; прошу, просто перестань; но тут, тут-то она снова закашлялась, и я машинально отдернула от нее руки; я не знала, можно ли ее двигать, можно ли ее вообще трогать; я боялась возможности, что любой шорох усугубит проблему, вмешается в естественный процесс автокоррекции; но я была должна, я была должна до нее дотронуться, и дотронулась: взяла на руки, и услышала ее затрудненное дыхание, и почувствовала ее метания, и понесла вниз…
На кухне я положила Ребекку на стол, смягченный салфеткой; затем разгладила свою юбку плоскими ладонями и пошла за яблочным соком в холодильнике; достала из буфета одну из бутылочек Ребекки и, нервно разлив холодный сок себе на руки и на столешницу, наполнила бутылочку наполовину; но Ребекка от нее отказывалась: мотала головой от соски, не могла организоваться для питья; я отставила бутылочку и, убрав волосы от лица, заметила, что плач ребенка несколько улегся; но кашель в то же время словно ухудшился — исходил откуда-то глубже, звучал чаще, и с каждым разом сгибал ее в животе пополам; и теперь, после каждого кашля, она недолго пускала пену или булькала, а потом задирала подбородок, напрягая шею; в то же время из-за струящихся во мне теперь горячих и холодных порывов, а также из-за полыхающей неподатливости, сковавшей руки и лоб, я застыла — неподвижная, потерянная, не знающая, что делать; и снова я услышала пробуривающий меня голос: Прошу, нет; Ребекка, прошу; прошу, перестань кашлять; и неспособность действовать в связи с мольбой, хоть как-то ей помочь, по-прежнему плескалась во мне влажным пламенем — внутри бились сомнения, паника, испуг и чувство вины: моя дочь страдала, возможно, тяжело — я чувствовала трудности, которые ее тельце не могло выразить конкретно, — но дошла до конца своих возможностей отреагировать эффективно; я видела ее стресс, находилась возле эпицентра страданий, судорог ее тельца, но не знала, что происходит внутри нее, не знала, что делать, и боялась сделать что-то не то; я могла только хватать и отпускать ткань своей юбки; в голову приходило только Прошу, Ребекка; прошу, хватит кашлять; и на краю зрения собрались темные тучи, огненные тучи, будто черные тучи нефтяного пожара — клубящиеся и колыхавшиеся на ветру, — огненные тучи отрицания, бессилия и гнева; в страхе, что тучи меня поглотят, я отшатнулась, ударившись рукой об острый угол столешницы; но зато с этого расстояния в поле зрения попал телефон, висящий на стене рядом с холодильником; я бросилась к нему, сняла трубку и набрала больницу Кловис-Хай-Плейнс, чей экстренный номер когда-то приклеила к холодильнику…
Быстро, сразу же на линии кто-то отозвался; но я не могла ждать: я торопливо пропустила формальности, нюансы:
— Алло, сказала я: алло, как можно скорее, скорую на…
Но они еще говорили, они настаивали на том, чтобы говорить первыми; так что я замолчала; если так надо, я буду слушать, выслушаю их формальности:
— И хотя прочность и долговечность меди гарантируют, что стоки прослужат долгие годы, более легкие и экономичные стоки из тефлона позволяют внести декоративные штрихи, которые…
И с внезапным «бум» огненные тучи вокруг разбухли и забурлили: этого не может быть, думала я, это не может происходить; это кино; и потом я споткнулась, чуть не упала на кухонную стену; но сразу восстановила равновесие, бросилась обратно к телефону и грохнула трубку на место, убедившись, что связь прервана, что я повесила по-настоящему; затем снова поднесла трубку к уху:
— Например, наши новые «Коричнево-зеленые свесы» с фестонами…
И я снова грохнула трубкой; и, не зная, уйти или остаться — но что я могла на кухне, пока сердце колотится, пока сердце заходится, — метнулась мимо Ребекки и взлетела по лестнице, через две ступеньки за раз; вбежав в свою спальню, я включила свет и с ужасом увидела, что вторая трубка тоже лежит на месте; но все-таки подбежала и сняла ее, чтобы перепроверить, и, услышав тот же металлический мужской голос, давила и давила на кнопку разъединения, до упора, втискивая палец в острую дырочку кнопки, и потом еще держала округлую кнопку пять, шесть, десять невыносимых секунд; но ползучий голос по-прежнему был там — каждый раз, непрестанно, прорываясь через продолжавшие обволакивать меня огненные тучи, и я закричала Чтоб тебя Чтоб тебя, сбегая обратно по лестнице; но на кухне, не успев еще дойти до телефона, с восторгом увидела, что Ребекка кашляет куда тише, почти не плачет и прекращает движение; но, подойдя ближе, увидела, что ее личико побурело и напряглось, а губы как будто подернуло фосфоресцентной на вид белизной; и тогда огненные тучи навалились, окутали, оставили в голове только Нет; нет; не может быть; такого просто не бывает — это невозможно по миллиону причин; и я наклонилась, и схватила Ребекку, и прижала к плечу, и давила на копчик ладонью, снова и снова, потом сильнее и сильнее, но она не реагировала, она почти не двигалась, ее ручка лежала под моим затылком ледяной; и я больше не могла ее бить, больше не могла ее колотить, так что вернула на стол и гладила висок и чувствовала, как в плечах, в лице, в груди полыхает страшное, опаляющее пламя; и встала рядом с ней на колени, и дала себе слово, что не упаду в обморок, и думала Нет, это невозможно, это не может, не может случиться так быстро; тут я услышала, как начала бормотать, говорить:
— Прошу, Ребекка; прошу; прошу…
И вскочила, и бросилась к кухонному телефону:
— Алло!..
— Так почему бы не воспользоваться…
— Алло — алло!, продолжала я, без конца нажимала и била по кнопке ноющей подушечкой указательного пальца, так что пластмасса дребезжала, а звонок позвякивал:
— Алло! прошу… кто-нибудь! прошу, возьмите трубку!; алло — прошу — у меня беда!..
— Недавно в вашем районе и теперь доступны…
И я грохнула трубкой, и вернулась к Ребекке, и снова встала рядом на колени; и, пока огненные тучи проносились по мне и собирались надо мной, до бесчувственности, до окончательности, я снова начала гладить ее по груди, по плечам, по холодной и неподвижной ручке; и почувствовала, как внутри меня нарастает и захлестывает прилив жидкого плача, и колени ныли, и мне тоже становилось трудно дышать; огненные тучи затмевали меня, вторгались в приток к воздуху, я с трудом глотала кислород, пробирающийся через черноту туч; но я знала, что должна бороться, что должна их отбить; и локтями и руками отталкивала их, разгоняла огненные тучи, распихивала, я ворочалась и расталкивала, чувствуя, как сопротивляется рукам их массивная клубистость; и в просвете за тучами, которые я силилась разогнать, через оставшуюся тонкую щелку света и воздуха я увидела — за Ребеккой, на столе, перед подставкой с салфетками, — рацию, лежащую на боку, совершенно немую…; но у меня еще останется сборка мозаики, о да, с ней-то что сделается; я тут даже недавно доделал один славный узор из палисандра — восьмиугольники и фигуры в виде наконечников, все такое — для стенок шкафчика с музыкальным центром, тоже славного; и уже скоро поставлю шкафчик в гостиной, о да, и тогда, может, руки дойдут и до замены моего старого усилка «Маранц» — может, куплю что с эквалайзером, что-нибудь подороже; и будет очень даже славно; и, конечно, я все так же рыбачу, это само собой, обычно на причале в Киванис-парке, там у них водится хорошая радужная и озерная форель, Роринг-Форк для этого самое оно; и уловы, надо сказать, хороши: я ловлю на приманки, что сам делаю из фантиков от леденцов, которые покупаю со всем остальным в «Пинат-Шак» на шоссе 6; они такие очень яркие, а у форели, видать, вкус на лимонный «Кэдбери», это уж точно; да и у меня тоже, если уж на то пошло, вот все и сходится; все сходится, так-то оно всегда и бывает…
…Хотя я не мог знать, да, просто в принципе еще не мог ничего знать, когда Анджело появился в тот первый раз; в смысле, и никто не мог знать; а было это, а, позапозапрошлой зимой, точно-точно, в разгар зимнего сезона, наверное, а, через четыре месяца после того, как Форрестеры, которые жили по соседству, переехали на работу в подготовительной школе на востоке; конечно, я видел фуру, коробки и грузчиков, но с Анджело еще по-настоящему не встретился; на самом деле в нашу первую встречу до меня дошло, что во время переезда я его видел, но принял за грузчика; не суть: сперва он несколько дней держался особняком, и я не знал, как это понимать — на весь квартал только два наших дома и есть, поди тут пойми; и поэтому очень обрадовался, когда он зашел во вторую субботу — очень светлый день, весь светлый от снега; он позвонил в дверь, да, тут же представился, очень любезно сказал, что он новый хозяин дома 804 и что он работает учителем математики в средней школе Святого Иоанна; ишь ты, подумал я; и улыбка у него была белая, выглядел он сравнительно опрятно, так что я пожал ему руку, поблагодарил за вежливость и сказал, что рад ему в любое время; и мы там немного поболтали о районе — я его предупредил о кассире в «Джино Маркет», который шалит с мелочью, и попросил обращаться ко мне, если ему понадобится декоративная работа по дереву, мол, у меня правда разумные расценки; и он ответил, что обязательно обратится, о да; но тут, как бы, вместо того чтобы рассказать, например, побольше о себе, о семье там, он просто сказал, что рад был зайти; а потом, как бы, отшагнул в сторону, широко обвел рукой улицу и сказал:
— И я приехал не один;
И действительно, не один; потому что, посмотрев за его вытянутую руку, я увидел на тротуаре новенький снегоочиститель, весь красный и блестящий, как миниатюрный трактор «Нэшнл Харвестер»; ну, это, конечно, была красота, отдаю ему должное, так что я поглядел и сказал:
— Очень славно выглядит;
И дал ему, как бы, насладиться моментом, потому что казалось, что он этого ждет, с такой широкой улыбкой; и, серьезно, похоже, я поступил правильно, потому что тогда он сделал славное, ну очень славное, хорошее предложение: ни разу не теряя улыбки, спросил, можно ли ему убрать мой тротуар и подъездную дорожку новым снегоочистителем, просто по-соседски — конечно, даром; а потом добавил, что еще расчистит тропинку над плитами, ведущими ко входной двери; ну, я, как услышал, любезно его поблагодарил; в конце концов, предложение правда было славное; у него есть снегоочиститель, он не поленился им славно поделиться по-соседски; какие тут проблемы; ну и мы улыбнулись друг другу и снова пожали руки, и я помахал, пока он, все еще с улыбкой, отправился к своей штуке; и какое-то время я наблюдал через экранную дверь, как он ее заводит и пару раз проходится туда-сюда по тротуару, сметая снег оттуда, где его даром не надо, туда, где его можно было потерпеть; и хорошо постарался, о да; добрых сорок минут трудился, но под самый конец я вынес ему кофе и пол целлофанового пакета «Лорна Дун»[23], и он съел все, не сходя с места, прямо на сиденье, заглушив двигатель; другими словами, благодаря солнцу, пару изо рта и славным чистым тропинкам случай был действительно приятный, говорить не о чем; тут говорить не о чем…
…И все же, если можно так сказать, меня устраивало, если бы после этого он несколько дней не попадался на глаза; ну, сами понимаете, хороший сосед умеет быть дружелюбным, а лучший умеет не лезть к тебе лишний раз, все такое; к тому же я понимал, что у новоприбывшего своих дел хватает, есть свои занятия по дому, так что, собственно, и не ожидал его часто видеть; и когда однажды вечером дней через восемь-девять приехал домой с работы — у меня маленькая дезинсекторская компания на Гранд-авеню, обычно задерживаюсь там до пяти-шести — и снова увидел, что между утесами раздвинутого снега проглядывают мой тротуар и подъездная дорожка, ну, малость удивился, что он опять обо мне позаботился; еще как удивился, но все же был доволен — надо признать, — а еще больше был доволен, когда увидел, что он снова расчистил тропинку из камней до двери; в конце концов, человек славно постарался; и ведь не обязан, но я решил, что он, наверное, подумал, пока у него в собственности есть снегоуборщик, почему бы не укрепить первое хорошее впечатление; и мне казалось, что это мило, честно скажу, очень даже мило; так что я, даже не заходя к себе, направился прямиком к двери Анджело и позвонил, намереваясь отблагодарить; когда никто не ответил, я снова позвонил, дожидаясь на пороге; но его не было; ну, жалко, конечно: я был не прочь глянуть, как он обставил дом…
…Но как только снег растаял и пропал, а солнце стало жарче — через несколько дней я, между прочим, видел Анджело на его дорожке, с сумками в руках, и не забыл его поблагодарить, получив в ответ широкую яркую улыбку, дальше я занимался своими делами, — все шло своим чередом; жизнь-то, конечно, не ждет; и мне особо было не до чего, как бы, у меня тогда случилось что-то вроде гриппа; пока однажды, где-то к ужину, в дверь не позвонили, я открыл, и это оказался Анджело; и он поздоровался, и мы пожали руки, и дружелюбно обсудили теплое начало весны; но тут он говорит, что прошлым днем ездил в город и накупил слишком много семян для газона, мол, просчитался; и вот теперь спрашивал, не хочу ли я взять себе лишнее; товар скоропортящийся, сказал он; и я ответил:
— Это очень, очень любезно;
потому что правда так думал; и тогда он очень широко улыбнулся и сказал:
— Ладно;
и его голос прозвенел как звонок; и потом, прямо пока я стоял за экранной дверью, Анджело развернулся, помахал мне, а потом начал сеять семена из мешочка в руках, разбрасывая по двору, как куриный корм; прошелся туда-сюда по газону, как настоящий профессионал, будто знал, где именно надо сеять; и когда он обернулся ко мне с большой улыбкой, я сказал:
— Но необязательно же…
— Эй, прервал он меня: мне это в удовольствие;
И махнул рукой, мол, Просто забудь, и отвернулся, и снова взялся за работу, разбрасывал и сеял; и, как бы, в этот момент я прямо почувствовал, как у меня поднимаются брови и вытягивается лицо; и потом услышал, как думаю Ну, и ладно, пусть, если ему так хочется; такие у меня были мысли; так что я просто прикрыл дверь и решил обо всем это забыть, больше не думать; просто эксцентричность, думал я, только и всего; у него свои повадки; хотя мне и было как-то странно, пока я разогревал суп из пакета, а он там работал на улице; в смысле, может, я ему теперь что-то должен: может, он попросит о чем-нибудь взамен; и я гадал, не пригласить ли его к себе, но тут пришла мысль, что есть в этом парне какое-то непредсказуемое свойство, так лучше пусть все будет, как будет…
…И жизнь шла своим чередом, о да, очень мирно, но тут все повторилось: может, через неделю Анджело — клянусь, он за кустами прятался, так и поджидал, когда я вернусь домой, — однажды вечером Анджело примчался, пока я еще выходил из машины, и ни с того ни с сего предложил мне удобрить мой газон; ну, тут я просто посмотрел на него, в его джинсах и синей ветровке, и потом посмотрел на его большую улыбку, и сказал:
— Но что ты… зачем тебе…
— Потому что мне нравится, сказал он, и так и дал петуха: мне нравится такая работа, и раз все равно нужно заниматься своим двором, то мне ничего не стоит захватить и твой…
— Но ты же не будешь потом просить деньги или еще что, после того как…
— Ой, брось ты, сказал Анджело с улыбкой, доверительно;
Ну, я окинул взглядом свой участок, потом его — по сути, одна и та же лужайка, только отделенная кустами азалии и его подъездной дорожкой; и потом посмотрел на наши дома, построенные в одно время и по большей части в одном двухэтажном пригородном стиле, с обшивкой из сосны; другими словами, я себе напомнил, что, убери пару деталей, — и у нас два одинаковых дома на одной большой лужайке; и тогда я посмотрел перед собой и сказал:
— Но если ты соберешься делать еще что-то в этом роде, тогда просто делай и меня не спрашивай; даже уже не спрашивай;
И пошел домой; не думаю, что я нагрубил, и не знаю, чего вдруг сам обиделся, но мне было как-то неловко, пока Анджело не ушел с моего уже удобренного газона — может, минут тридцать спустя; я же все эти тридцать минут сидел в кресле с высокой спинкой у себя в гостиной с выключенным светом и представлял, что слышу, как Анджело расхаживает по моему участку, чего обычно слышать не могу; и потом даже не мог собраться с мыслями насчет того, что готовить на ужин; не понимаю, почему я так рассердился, разве что, может, обычно людям не нравится, да, когда их ставят в ситуацию с ложной иллюзией выбора, и Анджело знал, что с моей стороны будет невежливо отказать его просьбе, раз это предложение мне же во благо; даже доброта может стать нежеланной, когда не дают выбора, о да; что-то новенькое всегда вызывает сомнения, как бы; так что пусть все просто кончится само и меня никто не трогает…
…А так и произошло; в следующие несколько месяцев, без особого расписания, Анджело стал пользоваться моим предложением; в процессе я его никогда не видел — на самом деле вообще редко его видел, — но однажды вечером, вернувшись домой, заметил, что оба наших газона пострижены, очень аккуратно подровнены по краям; выглядят, что твоя водная гладь; потом, под вечер через несколько недель, я обнаружил, что он постриг наши растительные границы, славно и аккуратно, — на самом деле даже добрался до кустарника на другой стороне моего двора, который вообще для него ничего не значил; и, надо сказать, с этим славным штришком весь мой передний двор прямо заиграл, тут говорить не о чем; потом, через какое-то время, может, месяц, он выложил линии из белых камешков, декоративных, вдоль тропинок из плит, которые ведут к нашим домам, тем самым ярко их подчеркнув; и надо сказать, это тоже выглядело славно, еще как; мне и в голову не приходил такой эффект, но он добавил славный цветовой контраст, о да; настоящий штрих декоратора; другими словами, для меня, несмотря на первоначальное сопротивление, все это оказалось очень даже приятным делом — и славной причиной возвращаться каждый вечер домой…
…И вот где-то через неделю я решил просто зайти и поблагодарить, навестить Анджело; его машина стояла на дорожке, и мне показалось, ему будет приятно, что мои претензии развеялись:
— О, спасибо, ответил он, стоя на пороге открытой экранной двери, после того как я сказал, что хотел: с твоей стороны очень любезно заглянуть;
— Да о чем речь, сказал я и кивнул: очень ценю твою работу; славно получилось;
— Как я уже сказал, мне это в удовольствие, ответил он, и снова появилась эта улыбка: я люблю помогать;
— Ага, сказал я;
— В смысле, зачем работать только с одной стороны изгороди, сказал он бодро: когда я возвращаюсь домой из школы, время еще раннее, а мне нравится себя чем-то занять, вот и…
— Хм, сказал я задумчиво: ага…
Я отвернулся и посмотрел на два наших двора славного размера; и выглядели они хорошо, спору нет, зеленые, чистые и опрятные, словно прошли какой-то курс подготовки; но Анджело оправдывался тем, что это его дело, подумал я; от меня не требуется соглашаться или даже на это смотреть; я просто подвернулся по соседству; то, что он это делает для меня, нерелевантно, осознал я; у него свои резоны, вот пусть им и следует: у таких принципиальных людей всегда свои повадки, вот и все; все равно они сделают, что хотят; даже у меня в семье пару поколений назад было что-то вроде такой традиции, поэтому я знал, что таким людям нет смысла мешать; так уж они живут; кроме того, ты и не видишь зубы дареного коня, когда уже скачешь верхом…
…И вот так моему участку навели полный марафет, еще как; дальше, около двух-трех недель спустя — там уже стало трудно следить за датами, да, — на наших газонах появились славные купальни для птиц, рядом с кустами по левую сторону; и белый камень этих купален очень радовал глаз на фоне зелени, это уж точно; зелень казалась темнее; затем — как бы рядом с купальнями, но ближе к домам — Анджело посадил два таких тощих японских деревца, которые с очень утонченным видом; и все это время — каждые, может, десять, двенадцать дней — он снова постригал лужайки, наводил лоск, причем, судя по виду, каким-то реально передовым оборудованием; ну, мне, надо сказать, стало только приятно каждый вечер возвращаться домой — и правда что-то вроде приключения: никогда не знаешь, что дальше учудит Анджело; на подъезде я оглядывал лужайки и искал различия, готовый к сюрпризу; но я решил, что, если ничего не изменится, никогда не позволю себе расстроиться: от этого ситуация станет странной; кроме того, иногда изменения не бросались в глаза: к примеру, как-то раз я увидел, что Анджело вымыл мои окна снаружи, и это было очень славно; но потом, скажу кстати, я понял, что и не знаю, когда он это сделал — может, уже несколько недель назад; далее, я по сей день не уверен, заменял он потрескавшуюся черепицу на крыше или нет; когда я обратил внимание, что что-то могло измениться, уже успела прогнить, как мне мерещилось, другая черепица, так что тут не поймешь; как бы, еще я сразу решил, ну, держаться от него подальше; конечно, если мы с Анджело сталкивались на улице, я вел себя любезно — махал в ответ, привечал и все такое, — но просто подумал, что благоразумнее будет не вмешиваться в ход событий чересчур; казалось, Анджело от меня не требуется ничего больше доброго приветствия и готовой улыбки, а уж я точно был не прочь этим и ограничиться; так что все это продолжалось без лишних слов — хотя мне приходило в голову поинтересоваться его выбором цвета, когда он занялся покраской; но со временем, пока я тут жил, ржаво-коричневый правда стал казаться все привлекательнее и привлекательнее; очень деревенский вид, и я махнул рукой…
…В общем и целом, дом выглядел очаровательно — даже, скажем так, такие бытовые пустяки, как новые славные зелено-пластмассовые мусорные баки у кухонной двери, сзади; больше того, у меня от этого даже стало что-то светиться внутри, вплоть до того, что однажды в начале прошлой осени я наконец собрался с духом и спросил Кэти Уоткинс — клиентка, разведенная, — не хочет ли она сходить со мной как-нибудь вечером на ужин, например в «Ла Каситу»; у нее всегда была улыбка наготове, у Кэти, мне она всегда казалась очень славной; так что, когда настал вечер и я за ней заехал, я постарался забыть кредитки дома; и мы туда заскочили, и я предложил ей просто посидеть в машине, и она ждала; и вечер прошел славно; Кэти заказала чимичангу, потом я ее подвез до дома; о моем доме она ничего не сказала, но мы все равно хорошо посидели; потом я спросил другую клиентку, Викки, не хотела бы она куда-нибудь сходить, и в тот вечер по дороге в ресторан сразу проехал мимо дома; даже остановился на обочине и сказал, что здесь я живу; и ей вроде понравилось; впрочем, минуты через три-четыре я почувствовал, что Викки уже насмотрелась, а кроме того, с ее места на пассажирском ей приходилось вертеть головой, чтобы смотреть то на дом, то на меня, так что разговорами я рисковал отвлечь ее внимание; когда мы уезжали, я просто сдал назад на свою дорожку, чтобы развернуться, так что у нее еще был случай полюбоваться; и заодно не пришлось проезжать мимо дома Анджело; потом мы ели в очень славном китайском местечке…
…Но к этому времени уже становилось ближе к осени, а для меня это традиционно время затишья на работе; так что, как обычно, каждый день я мог закрываться пораньше, и еще заметил, что уже начинает отрастать мое зимнее брюшко; в удлинившиеся вечера я сидел дома и, как обычно, переживал, уйдет ли в этот раз сезонный живот или нет, и, будто этого мало, начались мои традиционные осенние мысли, самые приставучие, о том, что, может, бросить свое дело, просто закрыться и заняться чем-нибудь другим, что мне больше нравится; и, однажды, ранним вечером сидя в гостиной и думая, что, может, в этот раз я так и сделаю, воспользуюсь зимним спокойствием и найду что-нибудь больше себе по вкусу, я услышал с улицы громкий визг, а потом металлический лязг; потом была тишина; ну, я подскочил к двери, распахнул и увидел на противоположной стороне улицы, сразу за домом Анджело, мотоцикл, размазанный о дерево на обочине, и водителя, который растянулся на тротуаре прямо перед ним; я как можно быстрее подбежал:
— Эй — ты как? нагнулся я к парню в кожаной куртке, лежащему в листве;
— Черт — ох черт, вот и все, что он мог сказать;
Сняв с него шлем, я увидел, как ему больно; у него были царапины и растрепанные волосы, и я увидел, что ему, должно быть, двадцать шесть — двадцать семь, он не больше чем на шесть-семь лет младше меня:
— Можешь встать — я могу тебе…
— Гребаная нога, мужик, прошипел он с гримасой и согнулся, чтобы схватиться за колено;
— Я вызову скорую, сказал я и побежал;
Рванул обратно в дом и вызвал срочную медицинскую помощь, потом поспешил обратно на улицу; первым делом поднял мотоцикл и прислонил к дереву, но к этому времени вокруг уже собрались люди: пара средних лет, которые проезжали мимо и остановились, несколько пенсионеров, живущих за углом; все предлагали помощь, но я их успокоил, сказав, что скорая уже в пути, и тогда было решено просто ждать; мотоциклист остался лежать на улице — мы решили его не передвигать, — время от времени постанывал и еще напрягал лицо…
…Скорая появилась через несколько минут и утащила мотоциклиста на носилках, и, пока прощались и расходились остальные зеваки, я предложил задержаться и дождаться полиции: медики сказали, копы уже едут и должны будут составить рапорт, все такое; так что я прохлаждался рядом с мотоциклом и листьями, старался их не потревожить на случай, если полиции нужно увидеть место происшествия как было; и вернулся мыслями к тому, что так быстро произошло, а потом так быстро закончилось, и что в жизни так оно и бывает; но тут, в ожидании, я начал кое-что замечать — и замечал все время, пока рассказывал полиции все, что знаю, например, имя мотоциклиста и больницу, куда его забрали; на самом деле из-за того, что я это замечал, даже стало немножко затруднительно общаться с полицией, взгляд то и дело отвлекался; потому что в этот миг с моей точки зрения стало очевидно, что различия есть — мелкие, но все же различия: неоспоримые различия; я имею в виду, я стою и пытаюсь рассказывать о визге колес, а сам просто не могу поверить своим глазам: различия есть в растительных границах, и в покраске, и даже в такой недавней вещи, как уборка двора от листьев, которую он закончил всего несколько дней назад; на самом деле различия были повсюду, единообразно; и тут я заметил кое-что еще: сравнив дома как следует — переводя между ними глаза, а потом еще раз и еще, — я заодно понял, что, ну, в каждом случае Анджело отдавал предпочтение своему участку; тут и говорить не о чем, все ясно как день: для себя он всегда старался чуточку больше; его кустарники были слегка — но заметно — больше и подстригались регулярнее, а белые камешки вдоль тропинки к его порогу лежали неоспоримо ровнее — неоспоримо; его дом покрашен совсем чисто, просто ровно и опрятно, без неаккуратных мест, как у меня — особенно над окном спальни, — и даже без единого пятна, что остались у меня на дождевых стоках; его японское дерево было просто лучше, просто больше и лучше — кустистее, шире, лучше, — а купальня для птиц не накренилась слегка под углом, которому я всегда удивлялся в своей; и можно продолжать долго, я серьезно, правда можно, потому что различия попадались практически по всем фронтам; и причем заметные: все, какими бы ни были мелкими, — неоспоримо заметные, все до единого; ну, должен сказать, меня как мешком оглушили, о да; и когда полиция уехала, я остался на улице еще на несколько минут, сравнивая дома, пока бился пульс и листья на ветру иногда щекотали лодыжки, а потом я просто ворвался к себе и захлопнул дверь, с силой…
…на кухне, где я сидел, стояла темень; должно быть, я там пробыл столько, что досидел до сумерек; но настроения перекусить не было, о нет, никакого аппетита; так что я просто теребил пару яблок, прихваченных из березовой плошки на столешнице, перекатывал в руках и между руками; как бы, дома сидеть не хотелось, но и выходить не улыбалось; я имею в виду, планов на тот вечер я не строил; конечно, всегда можно было сгонять в «Блэк Наггет» и опрокинуть пару «Молсенов», это всегда пожалуйста; но не очень-то тянуло: там накурено, и парковаться иногда приходится за квартал; да и на улице было зябко: уже к зиме; еще меня в это самое время совсем не радовала мысль столкнуться с Анджело, если так уж интересно; он мог оказаться у себя на подъездной дорожке — кто знает; с другой стороны, может, он по какой-нибудь чертовой причине зайдет; кто знает; я-то не знал; так что я встал от кухонного стола, собираясь что-нибудь делать или, может, куда-нибудь сходить, но потом подкинул яблоко, которое катал в руках, и оно упало — флач — на линолеум и закатилось прямо под парчевскую систему тональности, место новизны, где исцелялся звук, исцелялся до рациональности, физической корректности, оздоравливался и уравновешивался после трехсот лет коверканья и музыкального сколиоза…
— Сэр, вы не могли бы…
— Послушайте: производитель круглой жвачки зарабатывает миллионы, когда вводит на рынок новый вкус, — существует голод по новому опыту, по экспансии, по улучшению жизни; но Парч ввел новые звуки, новые ноты, новые диапазоны слушательских возможностей, опыт несравненно богаче…
— Сэр…
— Среди нас жил великий, подлинно великий композитор, великий американский композитор, творящий изумительные звуки, будоражащий воздух новациями; так как же люди, как же я не могу на износ помогать распространять это богатство…
— Еще раз, сэр, мы не понимаем, какое это имеет касательство к…
— Но погодите, просто погодите и послушайте; большего-то и не требуется — послушать; понимаете ли, в своем творчестве Парч стремился сделать музыку более физической или, как он сам это называл, телесной, что непосредственнее всего можно наблюдать в его преданности человеческому голосу, звучащему отдельно, — одинокому крику; соответственно, Парч считал, что должен и сам найти свой голос — для этого процесса обязательно было сбросить оковы западной музыкальной традиции, века герметического владычества нашего музыкального мышления; устроившая Перголези или Рахманинова, на Гарри Парча западная традиция действовала как мертвящий набор ограничений; в частности, Парч стремился раскрыть музыку для, как он говорил, нового сплава чувственного и интеллектуального и, чтобы этого и достигнуть, в течение жизни создавал пышные, роскошные спектакли-мюзиклы; сам Парч сравнивал свои методы с методами, цитирую, первобытного человека, который, как говорил Парч, цитирую, находил звуковое волшебство в обычных материалах вокруг и затем создавал визуально прекрасные инструменты, чтобы его актуализировать; затем первобытный человек, цитирую, примешал звуковое волшебство и визуальную красоту к своим обыденным словам и переживаниям, своим ритуалам и драмам, дабы придать своей жизни великий смысл… конец цитаты…
— Сэр…
— Просто послушайте — ну?..; соответственно, Парч очертил собственную траекторию полета туда, где воздух чист: он собрал собственный ансамбль исполнителей и натаскивал их по собственным музыкальным техникам, обучал певцов и инструменталистов освобождаться от конвенциональных музыкальных шор, выслеживать что-то подлинно новое; а потом он — сам Парч — смастерил средства их музыкальной эмансипации: он действительно придумал и создал для своих музыкантов совершенно новые инструменты; сперва Парч только удлинил грифы конвенциональных альтов и гитар, но позже мастерил всяческие новые инструменты, совершенно новые порталы в музыкальные возможности, инструменты, которым он давал имена вроде «Дерево гуиро» и «Синяя радуга», или «Бриллиантовая маримба», или китара — К-И-Т-А-Р-А, — и каждый из них за десятилетия до появления синтезаторов причащался к поразительным новым наречиям звука; и сами по себе инструменты, что мастерил Парч, часто были так прекрасны — вы бы их видели, некоторые из них — огромные монументальные алтари из дерева, чаш и висящего стекла, — некоторые столь чертовски прекрасны сами по себе, что выставлены в музеях, словно скульптуры: музеях в Сан-Франциско и Нью-Йорке: Уитни…
— Да, но что…
— Прошу, сэр — господа: вы же сказали, что хотите заявления!..; так вот оно: это мое заявление…
— …Ладно… ладно; продолжайте; но покороче; пожалуйста, постарайтесь быть покороче; ладно, Пит, убирай…
— Благодарю…; так вот: Парч был могущественным музыкальным разумом: он видел, он слышал то, чего никто не слышал прежде, — и более всего в самом субстрате музыки: тональности; ибо здесь и просиял гений Парча; в западной октаве, разумеется, двенадцать полутонов, идущих, например, от до и до си-бекара; обычно предполагается, что эта сегментация октавы на двенадцать частей каким-то образом предписана природой или отражает некий абсолютный физический императив; но на самом деле это условная конвенция, введенная всего несколько веков назад и с тех пор строго соблюдавшаяся; двенадцать тонов в октаве: это ничто, особенно когда знаешь, что доступно много больше; и в самом деле, история музыки демонстрирует, что к тональности существовали разнообразные подходы — системы, работающие с бóльшим числом тонов в октаве; к примеру, в XVI веке венецианский монах Царлино — Ц-А-Р-Л-И-Н-О — предложил две клавиатуры с семнадцатью и девятнадцатью тонами в октаве; и даже поныне по всему миру существуют более музыкально щедрые традиции: к примеру, индийская интонационная система может похвастаться двадцатью двумя шрути — Ш-Р-У-Т-И — в сравнении с эквивалентной западной октавой; но даже это и близко не подходит к пределу нашего потенциала; и в самом деле в книге «Психология музыки» великий Карл И. Сишор — пишется, как слышится — предполагает, пользуясь фехнеровской моделью JND, то есть «минимально различамой разницы», что человеческое ухо способно различать вплоть до трехсот разных ступеней в пределах одной октавы; так просто задумайтесь, как много музыки закрыл для нас широкий шаг западной диатоники; и, кстати говоря, мы же это чувствуем, мы инстинктивно знаем, что существует больше, чем допускает западная музыкальная монокультура: задумайтесь, к примеру, о том, как мы выражаем эмоцию в музыке непосредственнее всего, аналогичнее всего: через вибрато; но что есть вибрато, как не разрушение этих строгих разделов между нотами, временное окончание нашей дробленой музыкальной сегментации; свои глубочайшие и богатейшие чувства мы рисуем, изгибая тона между дискретным спектром западной октавы, расправляясь с ее делением; самое человеческое мы помещаем в промежутки, где мы больше не квантуемся, не сдерживаемся…
— Сэр…
— И Парч об этом догадался, он это услышал, и посему, начиная с 1930 года, взял и создал в качестве основы для всех своих великих композиций октаву из сорока трех ступеней; поскольку Парч слышал больше, чем ему дозволяла наша безумная кронекеровская традиция, он слышал дальше тех, кого называл эстетическими цензорами того, что называл, цитирую, нашей единой системой; более того, Парч создал октаву с равномерной темперацией: это справедливая октава, без надругательств над тонами, каких требует западная октава для поддержания иллюзии их гармоничного сосуществования…
— Сэр… сэр… ладно; теперь мы вас выслушали, то, что вы…
— Почему: вы что, устали слушать о Парче — возможно, я не захватил ваш интерес?..
— Сэр, послушайте — это не…
— Парч недостаточно знаменит, чтобы удержать ваш… он не настоящий вип?..
— Послушайте, сэр — это не имеет никакого отношения к… это не…
— Потому что вот почему я это делаю, почему даю свои лекции…; Ясно?: вот; вот чего вы хотели; можете успокоиться…; видите ли, я даю лекции, потому что о Парче даже нет записи в «Американской энциклопедии», тогда как о Берте Бакараке — есть…; но даже Баха постигло тотальное невежественное забвение, пока Мендельсон не выступил дирижером концерта «Страсти святого Матфея» в Певческой академии и не возродил его репутацию полных сто лет спустя после премьеры произведения…
— Так, ну на хрен, — сэр!.. вы можете уже перейти к…
— Ладно… ладно; прошу — держите себя в руках; просто держите себя в руках — прошу…; я начну заново; итак, сегодня я давал лекцию по случаю одиннадцатилетия кончины Парча; я читаю лекции о Парче в библиотеке Кэмпбелла уже семь лет — разумеется, в надежде чем-то помочь делу, чем-то более непосредственным, чем просто писать в концертные общества и музыковедческие журналы, а потом ждать у моря погоды — поскольку, видите ли, Парч — визионер, на голову обходящий Айвса, — давал концерты по всей стране в течение сорока лет и… что ж… ладно… ладно… просто успокойтесь…; но разве вы не понимаете: чтобы стронуться с места, необходимо набрать некую критическую массу…; но всегда, каждый год, во всем зале одни и те же пять-шесть человек, двое из которых забрели случайно, а еще двое ходят на все, что там происходит, без разбора; и тут, сегодня, понимаете, когда я заговорил о Парче как о нашем Тимофее — Т-И-М… ох, забудьте, — когда я заговорил о Парче как о нашем эквиваленте древнего грека, изгнанного из Спарты за то, что он желал добавить четыре новых тона к бывшей тогда в ходу октаве, — как только я применил это сравнение для описания нашего великолепного центуриона, вот тогда-то, тогда пара молодых людей — молодых людей — встала и вышла, весьма громко при этом топая…
— И…
— И вот;
— Так — так что с вашим заявлением, вашим…
— Вы его только что услышали;
— Сэр, послушайте… какого хера вы тут нам… сэр, мы были очень терпеливы… это правда — так что перед тем, как я предъявлю вам обвинение в препятствовании закону, вы можете, пожалуйста, изложить факты о — почему конкретно вы…
— Но я только что это и сделал…; почему — разве этого недостаточно для…
— Сэр…
— Ладно…; ладно…; если настаиваете…; если этого требует единая система, да будет так; что ж: когда я завершил лекцию — да? этого вы хотите? — проиграв пару отрывков с пластинок Парча, а потом ответив на вопросы, коих было всего где-то два-три, я просто сказал «спасибо» и собрал записи и пластинки; и дождавшись, когда уйдут две пожилые дамы, я задержался поблагодарить администраторов Кэмпбелла и потом пустился домой; хожу я пешком, так что на пути к себе пересек Нью-Берн-авеню и Мартин-стрит, а потом, на Гарнер, где она пересекается с Мартин, увидел какие-то киносъемки, какую-то работу в экстерьере…
— Верно; там снимали рекламу;
— Разумеется; и, как вам известно, я ненадолго задержался посмотреть; и, пока я оглядывал — техников, и открытые фургоны, и припаркованные грузовики, и рассеиватели света, и, ну я не знаю, всякие провода, — как раз тогда, пока я там стоял и ждал, когда в этом проявится мифическое значение, как раз тогда передо мной прошел молодой человек; ему было, быть может, двадцать два или двадцать три — щуплый, в синей футболке и с планшетом под мышкой; и, пока он проходил, я увидел, что у него — у этого непримечательного мальчишки, не замечавшего меня, — я увидел у него на лице такую улыбочку, просто такое легкое присутствие самодовольства, самоудовлетворения; и тут во мне что-то надломилось, и я набросился на него…
— О, слушайте!.. можете это уже прекратить?..
— Простите… что — что это?.. кто?..
— Ну бросьте — хватит… хватит этой невыносимой хрени…
— …Эй, Пит, это ты сказал?..
— Нет, я — я, э-э…
— Тогда кто — что?..
— Просто кончайте, ну? кончайте на хрен дурака валять…; уберите это на хрен!..
— Но…
— Йо, Пит, — да что… в смысле…
— Вы можете заткнуться на хрен!.. То есть — господи, сколько это можно терпеть?.. На вашем месте я бы убрался отсюда сейчас же, после такой дурацкой гребаной концовки… гребаный дебилизм… гребаная пресная скукота… вся эта идиотская неопифагорейская говнобредятина… То есть — довольно, хватит на этом!.. довольно отступлений… довольно всех этих гребаных помех… довольно даже асимптот к истине — или это слишком наглое утверждение, ты, хлипкий релятивист… потому что мне так не кажется… потому что даже если больше нет положительных абсолютов, все еще остаются отрицательные… или это тоже слишком откровенное заявление, неужто я недостаточно изощрен в зашифровке своих сантиментов… в их маскировке для эстетического эффекта… ну, уж извините, блин… жизнь убедила меня всего в паре вещей, но абсолютность отрицательности — точно одна из них… свет изгибается, преломляется, рассеивается, но хренова тьма никуда не денется… вот что остается, когда давно уже пропали шальные лучи и частицы… это фундамент, основа… и я тот, кто может вам сказать: узрите мое «черное тело»…
…так что остается?.. что остается мне?.. выходит, только рассказать о Равеле, о самом композиторе, о его жизни, истории, страданиях, рассказать все, что я знаю… передать историю Равелячудодея… Равель: кудесник несравненного звучания, призыватель изумительных наплывов чувств, заклинатель живой музыки, что не поддается анализу, что вдребезги его разносит… неопровержимый Равель, как бы его позабавило, что я говорю через него… от этой вести он бы возвысил свой голос в песне… это бы его позабавило, факт, почти так же, как если бы он узнал, что «Болеро» — произведение, от которого он отрекся, которое отрицал, — стало его символом… самой его визитной карточкой… единственным, чем он известен… и пожалуйста: один человек, одно произведение — и тема закрыта… так на человека вновь надевают намордник… трагедия усугубляется… и речь о произведении, что отстаивает продолжение, отстаивает инклюзивность и неопределенность… если бы только мне можно было поговорить с Равелем, рассказать о своей мечте, своей давно угасшей мечте учиться на композитора, чтобы закончить «Болеро» так же, как другие «закончили» «Реквием» Моцарта или «Десятую» Малера… то есть расширить, продолжить… продолжать неопределенно долго… до неисследованных, новых комбинаций инструментов… до блестящих и еще неиспробованных аранжировок… потому что они есть… они существуют… оно может жить дальше…
…но нет: я не возьмусь за это утопическое танго… ибо у меня нет образования композитора… у меня в голове не звучит музыка… я не из именитых исполнителей… хотя мне говорили, что я суть истории, — задаюсь вопросом, почему мне это говорили… поэтому в конце концов я не могу закончить «Болеро», я могу только жить им… такт за тактом, аккорд за аккордом… я следую правилам… я играю по нотам… я дирижирую своим временем… я каждое утро являюсь в центр полиграфии, и расплачиваюсь «Визой», и слежу за новостями… я делаю все, что от меня ожидают… я играю свою партию… по-разному и одинаково я каждый день рассказываю свою историю… и результат всех моих стараний, всей моей стоической преданности, первостепенный результат — вариации на тему разочарования… антинаграды для моего врожденного доверия… и я уже слышу ваши мысли: Чем еще удивишь?.. да, знаю… но вот тебе и радикальная слава…
…так слушайте: недавно я решаю собрать свои дневники, достать с полок, и из коробок, и из стопок… (никогда не получалось хранить их вместе)… и на страницах убористого почерка, накопленных больше чем за семнадцать лет, со времен моего совершеннолетия, я насчитываю имена шестидесяти шести мужчин… подростков и мужчин… шестидесяти шести… несуразная процессия… немыслимая последовательность… бесконечно звенящая… и я помню их всех… шестьдесят шесть… мне говорили, что у меня желанное тело… так что программа срабатывала автоматически, и программа была императивной… они понимали свой интерес… они знали, чего ищут… а я предпочитала верить, что ищут меня… но структура доверия оказывалась асимметричной… оказывалось, мое великодушие предать проще всего… я дарила им букет, и… это были не репетиции, а каждый раз — акт веры… а каждая встреча — экспозиция… экспозиция, увы, без проявления… да, я могу это сказать… ведь доказательства я ношу внутри себя… и потому могу рассказать о Билле, с его щедрым взглядом и словами закаленного мужчины, который водил меня в разные джаз-кафе и угощал морковными палочками, а потом просто перестал звонить… и о Верноне, слесаре в медицинском центре «Лавлейс», который сказал, что все понимает раньше, чем я это подумаю, и который возил меня на закатные поездки, но который, когда я захотела видеться с ним чаще раза в неделю, ответил, что я на него давлю… и еще Джимми, любитель обниматься — большие руки токаря скользили, пристраивалась между моих лопаток, — который ударил меня по предплечью, когда я потянулась к его картошке фри… и о Мейсоне, который все следующие десять лет клятвенно обещал мне уйти от своей девушки… и о Томми Джее, чья речь длиною в ночь о взаимности и нашем завете — нашем общем завете подняться на высоты — перешла в просьбу одолжить ему триста пятьдесят долларов…
…а еще был Моррис, кому я доверяла, чьи вольготная походка и безупречная квартира означали того, кому я безусловно доверяла, но кто потом позвонил и ни с того ни с сего сказал, что собирается снова жениться на бывшей, но пусть я не стесняюсь звонить ему в любое время… а за ним последовал Мелвин, который возвращался на учебу, который хотел учиться на электроинженера; и я слышала его уговоры, и чувствовала его подступы, и смеялась над его застенчивостью и нерешительностью; а потом сдалась, сплела вокруг него руки и крепко прижала, чтобы он знал, и второй ночи уже не было… и Мори́с, все эти годы работавший в газетном киоске, дружелюбный и складывающий газету «Трибьюн», когда вручал мне ее каждое утро, пока наконец робко не предложил посидеть за кофе, и его взгляд ни разу не оторвался от стойки, чтобы встретиться с моим; что ж, я рассмеялась от удивления; но он не пришел и потом больше не говорил об этом ни слова, ни разу даже не намекал, сидя в киоске с кольцом на пальце, которого я никогда раньше не видела… и Нельсон, который, пока я рассказывала ему о своей мечте поступить в университет Эль-Пасо на акушерку, потянулся за своим «Спортс Иллюстрейтед»… и я могу рассказать о Мэнни, который однажды позвонил, пока я долго и неторопливо принимала ванну, — а когда я перезвонила и сказала, что допускаю только послегигиеническую коммуникацию, осекся, потом замолк, потом бросил со смешком: А, я понял… и был Ти Джи Эдди, который говорил, что работал в маркетинге, а на самом деле занимался телефонными продажами в компании по стирке ковров, и который в ресторане попросил меня никогда его не перебивать… и я писала о Джеммере, как он себя называл, с лучезарной улыбкой и широкими-преширокими плечами, который однажды в доме своих кузенов посыпал мои волосы сахаром, чтобы показать, какая же я сладкая… и могу рассказать о Трое, за чьей бородой скрывался фанат Джудит Джеймисон и который, несмотря на свою агитацию за политику равных возможностей, ни разу не пустил меня в свое сердце… и Мак, днем работавший курьером в химчистке, чтобы оплачивать уроки тромбона по вечерам, вечно говоривший, что у него то не работает домашний телефон, то разъединяется связь, хотя, когда я нашла номер в справочнике, мне ответил женский голос… и еще Джуниор, который, когда я спросила, считает ли и он тоже, что женщинам нечего сказать, но лишь бы поговорить, улыбнулся и ответил, что он не против, если я так думаю… и могу рассказать о Майкле, заклинателе, — но этого мало, этого всегда мало, сколько их еще должно быть, пока наконец не найдется всего один — пока один не приблизится к твоему собственному опыту и не вызовет какую-то мгновенную искру, какую-то мобилизацию эмпатии и отклика, — другими словами, какое-то печальное нарциссическое волнение — ведь только на это и обращаешь внимание… и именно это, в точности это я и ищу…
…но нет: больше я этого не хочу… вовсе нет… это все в прошлом… бесполезном прошлом… поскольку я больше не удовольствуюсь обменом символами, работой над суррогатными отношениями… это провальные стратегии прошлого… техники, которые, попросту из-за того, что они техники, всегда гарантировали мне разочарование… потому что я знаю, что должно быть нечто большее… что есть незакодированные связи, непосредственные контакты — я знаю, что они существуют… должны существовать, я должна верить, что это так… и этого-то я и хочу — это я на самом деле всегда и искала… конец символам и стратегиям… раз и навсегда конец всему тому, что на самом деле лишь отчаянная компенсация ощутимого отсутствия подлинного слияния…
…но как же много времени ушло, чтобы это разглядеть… как поразительно, что осознала я это только недавно, что это пришло в голову всего несколько месяцев назад… после половины жизни в малозначимых мелких страданиях — вот видите, я читаю ваши мысли, — я сообразила только недавно… во время прискорбного эпизода — подробностями о котором я не буду вас утруждать — с участием человека по имени Стивен… но когда меня все же осенило, то осенило решительно, определенно… осознание, что с моими неудавшимися стратегиями и отчаянными компенсациями надо покончить… что я должна раз и навсегда зайти дальше них… ведь мои тенденции, осознала я, набрали самовозобновляющиеся темпы, силу нарратива, чья неотразимая, напирающая самодетерминация каждый раз — каждый раз — вела к разочарованию… и так я осознала, что должна вырваться из своего нарратива, совершенно его сломать — этот порядок кодов, что всегда предают свое содержание… другими словами, я созрела для этого, когда появился Рэймонд… потому что Рэймонд — это было очевидно, очевидно немедленно — был тем, ради кого такие усилия оправданы… да, совершенно ясно, что он этого даже требовал, он бы это понял… Рэймонд — высокий мужчина, добрый мужчина, чью прелестность невозможно афишировать или самоутверждать… мужчина, который брал меня за руку, когда мы спускались по лестнице, который взвешивал мои слова, человек, который слушал… мужчина, который сказал, что главная черта высокоразвитой души — это сострадание и только сострадание, что интеллект — это способность проводить связи не между идеями или явлениями, но между людьми… мужчина, который знал… он был учителем в средней школе, педагогом, преподавал факультатив по социологии для двенадцатого класса и предмет, который сам ввел в школьную программу, — исследования города… почитатель Льюиса Мамфорда и Дюркгейма — вспомни социальный рынок, говаривал он, социальный рынок, — он надеялся продолжить собственную учебу, чтобы преподавать в университете… у него имелись амбиции… и плотность бытия, согревающее присутствие, омывающее, когда ты находишься в его обществе, ощущение личной солидности, возникавшее больше от его продуманного самоконтроля, нежели от грузного сложения и широких плеч… его растили мать и три сестры, и потому в общении с женщинами он чувствовал себя комфортно, в нем сквозило очаровательное ослабление барьерной отчужденности и гендерного антагонизма… он ненавидел грубость во всех ее проявлениях — говорил, что грубость есть самое оскорбительное слово, — и был настороже против подобных оскорблений… в нем ощущалась некая чуткость… и, хотя смеялся он нечасто, каждый раз ты знала, что это заслуженно, что сейчас он встретил какое-то удивительное открытие… мы познакомились на заправке на бульваре Ломас, пока ждали в очереди к кассе, перед тем как заправиться… слов прозвучало немного, но уехал он с моим телефонным номером… я думала о нем весь тот день — о его тепло-бордовом голосе и нехлопотливой прямоте… когда он позвонил, на следующий вечер, мы говорили без конца, без усилий, о спонтанной всячине, словно на каком-то общем автопилоте… наши церемонии были прямодушны и просты, как будто мы уже старые друзья, непринужденные товарищи… и я могла бы рассказать об этом больше, потому что было и больше, и мне было хорошо… а я настроилась сохранить хорошее, не дать развеяться, помешать отношениям стать слишком маньеристскими… ведь он того стоил, как же очевидно он того стоил… и как очевидно бы понял…
…вскоре после этого, в четверг вечером, мы пошли в итальянский ресторан — наше первое свидание… затем, через два дня, мы пошли в кино, после чего направились в закусочную в стиле нео-деко… и мы говорили и говорили, и касались пальцами, и не торопились заниматься любовью, потому что мы понимали… потому что я понимала, что не хочу, чтобы снова взял верх мой нарратив, не хочу уступать бесспорному детерминизму… так что на следующий день, после работы, я вышла прогуляться и хорошенько все обдумать… я сорок пять минут гуляла по Старому городу и его пылкому двухэтажному фарсу, поднималась по 12-й улице, мимо и вокруг I-40… потом присела на площади перед церковью святого Филиппа… на скамейке, стоящей лицом к янтарной францисканской старине, я вдела большой палец в завиток железа, растущий из барочного черного подлокотника, и смотрела на мексиканский ресторан для туристов на восточной стороне площади… и на его веранду, поделенную белыми линиями на точки для местных торговцев… и, вернувшись домой, уже знала, что должна сделать… ведь мне дали возможность, мне дали шанс… очевидно, время пришло… наконец мне встретился тот, кто поймет, с чьей помощью я смогу положить конец своим прошлым закономерностям, освободить себя от себя, раз и навсегда разбить нарратив… разумеется, Рэймонд и сам бы не хотел ничего иного, он бы этого потребовал — мужчина, который выслушивает, не принял бы ничего меньше окончания моего карательного самозаключения, — он одолжит мне энергию, чтобы достичь скорости отрыва!.. ибо он поймет… понимаете, с Рэймондом я не выносила и мысли о том, чтобы дальше вязнуть в закономерностях, из-за которых останусь по большей части отсутствующей, из-за которых буду прятать свое центральное существо… нет, с Рэймондом я — впервые — хотела присутствовать во всю силу… и он тоже, не сомневалась я, поприветствует окончание разделения и помех, побег от символов и стратегий… а после первых же слов понадобится уже не много больше, ведь мы оба поймем… так я решила заговорить с ним в следующий вечер четверга, когда мы неформально договорились отправиться в «Караван Ист» — ковбойскую забегаловку, что все еще умудряется оставаться терпимой… и я решила не особенно планировать то, что скажу, не упаковывать слова чересчур, потому что чувствовала: презентация и риторика неприемлемы, даже противоположны тому, что я должна сказать… и решила не стремиться к эффекту, не делать ничего более, чем только сказать не тая все, что хотела сказать, просто и прямо… ведь стиль — это мерзость, а остроумие — враг содержания… и вот тем вечером, особенно не наряжаясь, я открыла дверь…
…Вошел Рэй, и мы быстро обнялись… меня утешили его тепло и широкогрудая хрипотца, солидная под блейзером «Харрис Твид»… пахло от него, как всегда, очень хорошо… лаково, зернисто… я направила его к дивану в гостиной и предложила что-нибудь выпить… но у меня не было клюквенного сока, который он попросил, так что он сказал, что подождет… и мы поболтали о всяких повседневных пустяках, а потом, без настоящего намерения начать, на меня накатило… и теперь, когда накатило, я просто подчинилась… мне не хотелось пуантилистского общения обыденности — я отдалась волнам… несколько минут подряд я испытывала на себе, каково это — бурлить… опустошаться… и попыталась прежде всего перейти к истине, не к маскараду, который представляется подлинностью, когда истина упоминается между делом, а к полному разрушению искусственностей характера, самоотверженному прыжку в… в то, что, как я полагала, обязано оставаться вечно скрытым, к сущности того, что я всегда хранила в тенях… к той точке, когда «я» становится печалью… к своему страху, что я настолько сущностно отстранена ото всех остальных людей, что обречена на пожизненное одиночество… к своему ощущению, что во мне что-то искало отравить все хорошие моменты осознанием и анализом, между тем все плохие моменты оставляя беспримесными и чистыми, а следовательно, чудодейственно сильными… к своей уверенности, что из-за самоосознания я неспособна призвать амбиции и жестокость, необходимые, чтобы преуспеть — или даже выжить — в этом мире… и я рассказала ему о своем страхе, что никогда не смогу озвучить свои мысли, поделиться с другими, потому что любого, кто их услышит, заразят они, заражу я, моя болезнь… ведь я — вирулентный агент… и я рассказала о еще большем страхе, что мои слушатели не заразятся, что они не поймут, потому что пропасть между нами настолько велика, что через нее не перейдет ничто… и рассказала ему о своей неспособности участвовать в простых ритуалах жизни — разговорах и взаимодействии, одевании, знакомстве и вращении в кругах, блаженстве общих мест, потому что я всегда отрицаю и принижаю… и о том, что я чувствовала себя так, будто наказана за грех понимания, что моя добродетель есть моя же погибель… но и о том, что втайне я гордилась мыслями, которые были моим бичом… и о том, что я никогда, ни разу в жизни, не чувствовала, что я чему-то принадлежу… что я ни разу не чувствовала себя в близком мне контексте, где мне есть место… другими словами, о том, что я никогда не чувствовала, что для меня есть место, настоящее, где угодно, — но что меня вырвали из моего времени и бросили кувыркаться и барахтаться в воздушном потоке истории… и говорила о своей уверенности, что есть и другие, кто чувствует то же самое, в точности то же самое, но что даже если мы найдем друг друга, то это не поможет, ничего не изменится… ведь уже слишком поздно… смысл не вернется… и рассказала ему о своем ужасном страхе, что из-за своей борьбы стала неспособна достичь целей этой борьбы, что процесс непоправимо мешал цели… что мою спину прогрессирующе кривят попытки выпрямиться… и говорила, как ненавижу свое зыбучее сознание… из-за страха, что в ужасающей степени на нем основано мое самоопределение… на его чистейшей деструктивности… и говорила… и говорила…
…а когда сказать больше было нечего, он уже обнял меня… сперва, когда я говорила, он взял меня за руку и гладил пальцы… а потом встал на колени у моего обитого дивана, глядя снизу вверх… потом сел на подлокотнике… а когда я закончила, он был рядом, прижимал к своему плечу, сильно, и целовал в висок, и в скулу… сперва он молчал, и это было предпочтительней, ведь я чувствовала себя голой, и испуганной, и пустой, и страшащейся того, на что способны эти слова… я выбилась из дыхания, сердце стучало, словно я только что бежала за уходящим автобусом… но он все же обнимал меня… и один раз, всего на мгновение, мне показалось, что и он задрожал… а потом уже говорил он, потому что я больше ничего сказать не могла… и говорил он, шептал… и его слова, раздававшиеся вблизи, проникали мне в ухо: Да будут благословенны твои раны…
…позже мы оправились и, в молчании и незначительностях, приготовились выходить… на улице, по пути к его машине, мы шли рука об руку… я поняла, что забыла сумочку, но решила не возвращаться… ведь к этому времени мне уже не нужны были деньги, не нужен был паспорт… тем вечером в «Караване» было сравнительно тихо, всего пара гуляк… но звучала приятная музыка — какая-то негромкая местная группа с сапогами и гитарами, и с оригинальными песнями, и мы с Рэймондом улыбались и говорили ни о чем, попивая бурбон… прощаясь, мы с силой обнялись под желтой лампой у моей двери; крепкие поцелуи Рэймонда давили на кости моего лица… позже ванна, долгая и очень горячая, оказалась щедрой и стоящей того, несмотря на позднее время — было уже больше часа ночи, когда я наконец смогла уснуть… благодарная, что Рэймонд почувствовал: еще не пришло время заниматься любовью… когда раздался звонок, в восемь вечера, через два дня, я тут же все поняла… обычно красноречивый Рэймонд начал с молчания, потом путался в словах, и я тут же все поняла… тут же… почти словно этого ожидала… и все же боролась с собой, чтобы не положить трубку, просто не повесить… но я слушала, и слушала еще, пока он говорил, медленно и с трудом, о том, как его тронули мои слова, как растревожили, как впечатлили, как он считал это за удачу… за честь, сказал он, даже чувствовал себя избранным… а потом, когда он сказал, уже тише, что, с другой стороны, много думал о том, что забрасывает работу, что ей нужно уделять больше времени, я только встряла и сказала, что все понимаю… и после краткой паузы он просто поблагодарил… и я ответила, снова спокойно, что все в порядке… видите ли, никаких дурных слов … никаких… с чего быть распрям?.. потому что, видите ли, я пережила звонок хорошо… более того, я увидела в нем подтверждение… подтверждение, что все это время была права насчет Рэймонда… что мое чутье нисколько не подвело… что я точно уловила в первую же встречу, что и он существо одинокое, и как раз это срезонировало во мне с первого же мгновения, с первых же слов… и так я поняла — и понимаю до сих пор: звонок Рэймонда на самом деле являлся его способом сделать нас ближе… определенно ближе… ведь он, очевидно, понимал, что мы можем быть ближе, только оставаясь непреодолимо далеко… потому что одиночество, понимал он, есть наше общее состояние… наша определяющая взаимность, наш режим взаимодействия… единственный доступный нам способ… и потому в одиночестве мы будем вместе… в сообществе отшельников мы достигнем нашей связи через разлуку… раздельность и будет доказательством наших уз… как я уже сказала, я все поняла… и потому отпустила его, чтобы принять его… подтвердить наш альянс…
…после я не выходила из дома три дня, все выходные… я резала купоны, и оставляла включенным свет, и добралась до как будто вечных сущностей в своем холодильнике, этих заплесневелых забытых древностей у стенки, чтобы не приходилось звонить, выходить, вступать в контакт с другими… и подолгу смотрела на телевизор… но по нему не скучала… я недостаточно хорошо его знала, чтобы скучать… на что и рассчитывала… в конце концов, должна же быть какая-то польза и от нарратива… пусть и всего лишь в утешении после гарантированной утраты… и, конечно, в течение этих трех дней дома я ловила себя на том, что вспоминаю, снова и снова вспоминаю, вполне предсказуемо, своего отца… отца, которого — как я до сих пор обнаруживаю, что думаю, и даже искренне верю, — у меня никогда не было… потому что ощущение именно такое… мое ощущение — именно такое… в конце концов, отец ушел, как мне говорили, даже раньше, чем мать узнала, что беременна… так что в каком-то смысле его поступок даже не считается уходом… ведь уходить было не от чего… родители были очень молоды… он, говорила я себе, авантюрист… на самом деле он был просто мальчишкой… мальчишкой, который рискнул… мне рассказывали, что у него были широко посаженные, горящие, как маяки, глаза… и что он любил крепкий кофе… что он размахивал руками, когда говорил, и притопывал ногами от избытка энергии, когда смеялся… с матерью его познакомили в доме ее отца, когда они оба приехали в гости… позже мать сказала, что никогда не встречала никого подобного… с таким заразительным щенячьим настроением, сказала она… он интересовался всем, сказала она, и разговаривал с любым, кто мог поведать ему что-то новое… то есть — как он, видимо, верил, — практически со всеми вокруг, сказала она… однажды, вспоминала мать, он остановил свою машину и залез на ее крышу, чтобы посмотреть на луну, огромно висящую над ночным горизонтом… он говорил о ней без умолку несколько минут, сказала мать, почему она выглядит такой большой, что это только оптическая иллюзия из-за близости ландшафта… и говорил о своей мечте посмотреть все до единого штаты в стране и в каждом завести друга… но раз денег на путешествия у него не водилось, он любил разглядывать фотографии из путешествий, даже чьи-то личные в старой помятой книге… он писал и получал ответные письма от Эдварда Р. Марроу, а это не шутки… и, хотя профессию он еще не приобрел, он был амбициозен, сказала мать… и еще сказала, что он носил щегольские туфли… и… и, видите ли, я до сих пор ничего не могу с собой поделать… совершенно ничего не могу поделать из-за этой хрени… из-за этой… из-за не больше чем мечты, мечты, что вечно возвращается, отчаянной мечты, напоминающей мне о моем времени: мечты об отсутствующем отце…
…но куда она меня довела?.. куда она меня ввергла?.. не во что иное, как в изгнание, внутреннее изгнание… изгнание и неопифагорейское молчание… где я ношу в себе собственного цензора… и подавляю собственные бунты… тем хуже для яйца!.. ибо мне доводилось читать об океанических чувствах[24], но знаю я смерть от жажды посреди океана… и доводилось читать о тысяче точек света[25], но я знаю, что они не дарят тепла, не дарят купольного свечения… но такова программа, наш великий культурный проект, императив восприятия, насажденный этим картелем кратности Демокрита/Декарта/Лейбница… мы понимаем мир, разделяя его, редуцируя… мы понимаем атомы и частицы, делая их все меньше, все дальше подразделяя… так же и с нами… каждый из нас — эксперимент… каждый из нас — задачка, над которой надо попотеть… поместить под изолированный фокус, понять… и все это можно почитать в De Particulier à Particulier[26]… но через определенное время, не забывайте, после определенного момента частицы уже нельзя разделять… вскоре уже просто ничего не остается… ничего, кроме спонтанно собирающихся сил… которые затем спонтанно распадаются и мгновенно отмирают… гниют, отмирают… другими словами, после определенной редукции ситуация становится неисправимо нестабильной… становится одновременно самосоздающей и саморазрушающей… бесконечно поглощает саму себя, и исправить ее, успокоить может лишь наблюдатель снаружи… не забыли?: один из немногих моментов, в которых сходятся теория относительности и квантовая теория, — это потребность в наблюдателе… другими словами, события, само их существование, требуют двух агентов… но если существование — это встреча, то как же я могу…
…и посему я ищу… посему я охочусь среди вас, других несчастных неопифагорейцев, чтобы обрести способ покончить со своим нескончаемым распадом… посему провожу жизнь в поисках актуализирующего взгляда, удостоверяющего прикосновения… прикосновения истинного и удостоверяющего, что положит конец метажизни… существованию как компенсации… посему я выслеживаю сознательное прикосновение, что обратит частицы в волны… но, видите ли, поиск мой — с изъяном… мои усилия, очевидно, напрасны… ибо, хотя пришлось трудиться ради этого воссоединения, хотя пришлось страдать, чтобы призвать истиной своего актуализатора, у меня ничего не вышло… значит, понятно, я предлагаю не ее — не истину… даже в этом случае не получилось ее найти… даже тогда получилось лишь извращение истины… потому что я тоже ложь… я есть ложь… фальшивая апроприация причин и ресурсов — даже ресурса сочувствия… и поэтому мое ошибочное предприятие не смогло преодолеть пропасть…
…и поэтому я забираюсь еще глубже в укрытие, ускользаю за ширму… отменяя редкие вылазки… все время твердя поговорку, что как утешает, так и режет: Если камень упадет на яйцо, тем хуже для яйца; если яйцо упадет на камень — тем хуже для яйца… и вот так, удовлетворяясь подтверждением… нисколько не сомневаясь в том, что я знаю… вместо того чтобы кричать ублюдки — пошли в жопу!, я сворачиваюсь калачиком в молчании подтверждения… окончательном утешении, что закономерность есть… что события, даже в своем самом изолированном проявлении, подчиняются какому-то большему течению… течению, что доказывает: Дарвин ошибался… и Дарвин, и Спенсер, великие конкурентисты, все поняли шиворот-навыворот… их обоих, наших излюбленных имперских porte-parole[27], заразил средневикторианский оптимизм покорителей, совершенно извратив их открытия… я имею в виду, просто посмотрите на статистику… естественный отбор, выживание сильнейшего — да не может такого быть… не может… эти законы говорят о бездоказательной телеологии… просто посмотрите на факты… стимулом жизненных процессов не может быть выживание Одного или Одной группы… ибо Одна группа останется тогда в мире неразнообразном, недостойном и бесконечно одиноком… и тогда ее члены примутся аннигилировать себя ввиду невыносимой скуки, неутолимой вины и остаточного инстинкта борьбы… пока не останется только поистине Один… совершенно одинокий, жалкий и жалости достойный… нет: это вопрос точки зрения на цифры… на вескость фактов… смены перспективы… как ни измеряй, выживание Одного телеологически никчемно в сравнении с бесконечной и изнуряющей борьбой неисчислимых гребаных триллионов, не преодолевших планку… это слепой оптимизм — сказать, что в счет идет только выживание Одного, что это оно движет системой, в то время как непостижимо огромные и нескончаемые тяготы бесчисленных триллионов значения не имеют… это несостоятельная позиция… а значит, целью все это время было породить тяготы… вот в чем суть… вот для чего была создана система… так, при всей неустанной борьбе и неизбежной смерти в мире, очевидно, что окончательная цель жизни, биологического бытия — творить максимально возможные страдания… вот ради чего затеян эксперимент жизни… вот в чем всегда был промысел… и мы встраиваемся в этот план… более того, с таким планом все наши поступки наконец обретают смысл… полный смысл… и это та линза, через которую мир, все человеческое предприятие видятся великолепно, незаурядно, сверхобильно успешными… да: наше достоинство находится в пропорции с количеством наших страданий… вот наша метрика… наш окончательный судья… наш вердикт… наша неоспоримая причина…
…но нет: эволюции нет: есть только серийная экология… Дарвин был всего лишь рекламщиком, эгоманьяком… тогда как видение нам может подарить лишь эгоманьяк без эго… так что удачи с этим… и все же эволюция остается моделью, посредством которой мы творим… она дарует вдохновение и стимул… да: Человек, Творец… деятельность, в которой каждый обязан внести свой вклад… даже я, в остальном пустышка… я, кто в остальном просто сидит у себя в гостиной, бессильно, едва дыша… вот где я могу поучаствовать… могу поучаствовать… ибо мне тоже не чужды воображения… идеализация… я тоже сочиняю сценарии… я вижу движение воображаемого по неизбежной судьбе… мои мысли захватывают зрелища и драмы… драмы в серых тонах… и твердых поверхностях… драмы о пепельных людях, лежащих бок о бок на кафельном полу офиса… в сером помещении, холодном от кондиционера… и с ощущением, как холодный твердый пол давит на животы и колени, холодный пол, неподатливый под вытянутыми локтями и подбородками… и бьющиеся пульсы, и мутный пот, и задушенные всхлипы… и беспорядочное, захлебывающееся дыхание… всех устрашенных людей, вытянутых в линию на неподатливом полу… лишь с ножками столов и пылинками перед глазами, и с доньями мусорных корзин, и обрезанными низами столов… в поту и всхлипах… а потом сапог, давящий сапог… шлепающий по линолеуму, сапог — нет, два — высокие, шнурованные и черные… и сапоги вышагивают по комнате, громыхая… большие сапоги бьют по линолеуму громовыми шагами, рассеивая пыльные облака и скрепки средь оснований металлических ножек и коротких квадратных ящиков под тяжелыми столами… затем над головой начинается пихание и грохот, и на линолеум просыпаются ручки, степлеры и завитки бумаги… на холодный, твердый линованный линолеум, на котором распластаны люди… и снова громовые шаги… и шум хлопающих ящиков, и сдвинутых кресел, и сдвинутых кресел, падающих на пол… потом стук и шорохи… и лязг металла шкафчиков, и пинки по картотекам… и снова толкание и разбрасывание… и непонятно, почему не звенит сирена… и сапог громко пинает мусорную корзину, с грохотом налетающую на металлический стол… и падение настольной лампы, и новый водопад ручек, блокнотов и скрепок… некоторые из них приземляются на руки и щеки и на копчики — хотя стряхнуть их нельзя — люди не смеют их стряхнуть… а потом броски и новые пинки, затем новые шаги, затем шлепанье шагов становится быстрее и громче и потом замолкает, и потом всхлипы, и крики, и всхлипы, и потом тишина, и потом ужасающий щелчок и…
— Боже нет боже нет боже нет боже нет бо-оже нет боже нет боже нет боже нет боже нет нет…
— и прошу и прошу не надо не надо и прошу не прошу не надо не надо…
— мое растение мой саженец мое растение вид из окна вид с веранды и Хелен и Хелен и никогда я никогда я никогда…
— но не так не так на полу как животные как шкуры как животные на полу…
— возьмите только возьмите меня я сдаюсь возьмите меня я насилуйте меня возьмите меня возьмите только оставьте только оставьте их…
— и боже о Лен дорогой Лен в конце о боже о боже бедный Лен но о Лен но Лен это я не могу это Лен это боже…
— может пожалеет может он пожалеет он подумает или пожалеет жалкий ничтожный жалкий ничтожный в рвоте боже рвота смотри смотри на жалкого смотри на жалкого смотри смотри…
— и схватить и схватить быстро лодыжку вниз плечо и упадет залезть хватать бить и тогда все тогда все сверху так что давай так что давай так что…
— мне в голову мне в череп сквозь ладони мне в череп сквозь ладони этого не может я не могу этого не может этого не может…
— вот говно на мне на боку мокро его гребаное говно говно на мне на его он на мне на мне говно ему…
— до конца видимого и конца срочности, до чистейшего нового глотка независимости, света, с растущими и сплетающимися гибкими звуками, с…
— хотя они стояли у канав просто ждали и думали просто стояли и смотрели в канавы молча и со страшным видом ждали не бежали не боролись не бежали не бежали потому что одни куда они могли куда они могли деться…
— так теперь расскажите мне расскажите мне я дожидался так расскажите мне о жизни ожидания и как потом видишь последовательность видишь барку у причала готовую и ждущую погрузки так теперь расскажите мне теперь расскажите мне теперь расскажите мне…
Приветик…
— Просто думала, тебе будет интересно, что у моего окна поет зяблик — заливается дешевыми трелями и бодрыми каденциями, — пристроившись на округлой ветви…
— Хотя песня, если прислушаться по-настоящему, на самом деле скорее визгливая…
— Просто думала, тебе будет интересно…
— Другими словами, се очередное письмо, о да, быть может, я забыта, но, увы, не пропала — и вот письмо летит — письмо несется — о, письмо прекращает движение, — но се правда, вот они мы, снова вместе, прямо в твоих жарких ладошках — и это хорошо, очень хорошо вернуться, именно теперь, к тому, что считается за прикосновение…
— Но если, в отличие от меня, отличное предание о зяблике кажется неправдоподобным, то позволь скорей уверить: се правда — ибо я, похоже, каким-то образом вновь переехала — да, теперь я решительно живу где-то — на деле твоя покорная слуга теперь обитатель съемного дома (и если одно это не смело тебя с ног, прибавлю, что вообще-то снимаю только верхний этаж) в решительно непретенциозном городке Эмпория — да, там, — где все еще встречают улыбкой почтальоны и аптекари, где недавно выписали штраф за превышение скорости ребенку на велосипеде и где словно дремлет само время — иными словами, здесь достаточно хорошего, чтобы хватило на подкрепление кому угодно, в том числе среди прочего, могу добавить — и добавлю, — ива, всячески атмосферная и прелестная, у реки Мехеррин, одинокий лесок, на вид словно бы поставленный в сотрудничестве с Артуром Рэкхэмом…
— Но отчего столь решительный съезд и переезд, можешь задаться вопросом ты, — что ж, все началось несколько месяцев назад, когда позвонила добрая подруга — представь себе, тоже по имени Робин, — и в ходе потехи ненароком упомянула, что маленькое миленькое предприятие в этих палестинах ищет административную помощь, — и сказала, что предприятие зовется «Апейрон» и что это крохотный, но растущий дистрибьютор нетоксичных принадлежностей для рисования, — ну, разумеется, все это казалось достаточным стимулом смотать шмотки и снова перелицевать личности — ибо самость и тождественность, видишь ли, не самотождественны, — в конце концов, что хорошо одному, не всегда хорошо одинокому, — и вот я здесь, снаряженная очередной новой, просторной собой — впрочем, с этой последней мной, стоит добавить, вроде бы можно научиться сосуществовать, мне даже хотелось бы узнать ее поближе, — и потому, думаю, я так и сделаю — здесь, в преобильном покое Эмпории, где я могу принимать активное участие во всей его бурной деятельности, — женщина, конечно же, есть остров, но пока что я, похоже, искренне желаю посвятить время самой себе — или, скорее, развитию той своей разновидности, что умеет сговориться со старой доброй тиранией времени…
— Не то чтобы моя пора с Хомским не была сплошь хохохомской — поскольку была, определенно была — и будет еще столько, сколько мне хватает морфем, чтобы это передать, — в конце концов, он же одно из наших сокровищ нации — буйный борец за чистую правду, — хотя большинство из тех, за кого он борется, об этом никогда не узнают, — хотя, должна сказать, сейчас о Хомском мне вспоминается даже больше его страстного отстаивания наипросвещеннейших идеалов его неотъемлемая мягкость, его рассудительное и решительное спокойствие — его неуклонное желание сохранять благородную скромность, — более того, однажды он сам об этом говорил, быть может, четыре месяца назад, на одном из наших коллоквиумов в институте — просто на очередных еженедельных посиделках, — как обычно, нас присутствовало человек восемь за круглым столом, в зале для семинаров за лестницей, — увенчанные дымом, строчащие в открытых блокнотах, не упуская ни единого его слова, — в тот день мы говорили о книге Нэнси Дориан «Смерть языка», и помню, в какой-то момент низкий, интеллигентный, мелодичный голос Хомского произнес слова Мы должны признать, что наше понимание нетривиальных феноменов чрезвычайно ограничено — да, так я услышала, — и потом продолжил Мы понимаем лишь фрагменты реальности и можем быть уверены, что любая интересная и значительная теория в лучшем случае правдива лишь частично, — вот видишь, я запомнила — его антидот от самодовольства — и помню, как сидела и слушала, поражаясь его могущественной скромности, — и вдохновилась на мысль, что единственные достойные гордости качества есть те, что ведут к тотальному ощущению скромности, — что ж, из уст столь своевольного человека эти слова тронули меня так, будто я слушала исполнение позднего Шуберта Джульярдским квартетом — и, если подождешь секундочку, я раскопаю блокнот, чтобы перепроверить цитату и тем самым воздать должное доброму Хомскому…
— Ладно — итак — нашла — он был прямо под лампой в задней комнате — итак — так вот, если правильно разбираю собственный почерк, затем класс перешел к кое-чему интересному — действительно релевантному и интересному — к дискуссии о том, что Хомский назвал «контрдоказательством» — это его термин для фактов или открытий, которые не встраиваются в то исследование или эксперимент, что проводит человек, — ну знаешь, все то, что не согласуется с твоей теорией — такая ситуация возникает практически постоянно, — так вот, Хомский сказал, как я здесь вижу, что При проведении настоящего исследования обычно встают серьезные вопросы об отношении к видимым контрпримерам — С какого момента, продолжал он, их следует принимать всерьез, — и потом сказал В естественных науках видимыми контрпримерами часто пренебрегают на том основании, что с ними каким-то образом разберутся позже, — после чего в классе последовали немалые дебаты — дебаты о таких вещах, как фактичность и достоверность, — и о том, что бы на все это сказал старый добрый Томми Кун, — но Хомский далее добавил, если я правильно разбираю почерк, что Подобное отношение к контрдоказательствам является вполне здоровым настроем, в разумных пределах, потому что это непременное условие для любого значительного прогресса — то есть, если я правильно понимаю нашего Хомса, нужно учиться жить с капелькой контрдоказательств и даже напрочь о них забывать, иначе мы вообще никуда не уедем — потому что всегда будет парочка странноватых моментов, и просто нельзя позволять им нас тормозить, — но на этом месте, увы, мои заметки о дне кончаются — и что за печальная-печальная белизна зияет в горьком низу страницы блокнота…
— Отношение Хомского к контрдоказательствам, могу добавить, не стараясь вступать в особые контры с ним, для него-то очень удобное, потому что с ним он может оправдать свою более спекулятивную лингвистическую работу — это дает больше пространства для маневра в его теориях, видишь ли, — но Хомский, такой молодец, применяет эту идею и в других областях, вне царства науки, во всяческих ситуациях, — если с ним на что-то и можно рассчитывать, так это на принципиальную последовательность, — и более того, через некоторое время после коллоквиума Хомский опубликовал в «Фениксе» (а как же: «Глоуб» к нему и близко не подойдет) статью, спикировавшую ровно в эти самые темы, — статья была, с великолепной предсказуемостью, экскориацией операции «Иран — контрас» и ее проведения, запоротого по всем фронтам, — ведь, хоть, очевидно, все дело «Иран — контрас» является, по описанию Хомского, опасным извращением правосудия, демократии и общественного доверия, страна это переставала замечать, увязнув в контрдоказательствах — се в общем и целом тоже правда — в контрдоказательствах в виде показного патриотизма, которым щеголял фотогеничный преступник, — и в виде мифической неподотчетности бюрократии — и в виде неуязвимого дружелюбия парикмахера[28] — scusi[29] — просто кровь так и вскипятилась — и я тебе скажу, статья была эффективная, очень хлесткая, и после ее публикации мы все поздравляли Хомского одобренным способом — нашими запатентованными двух-, трех- сложными похвалами с каменным лицом, в духе пробормотанного Отлично, профессор, — со славой, видишь ли, Хомский не то чтобы в ладах, — должно быть, для его личности это теперь скорее контрпример…
— Однако когда статья вышла, с ней кое-что вышло — даже довольно интересное, — потому что в местном бюро CBS[30] ее кто-то прочитал и, видимо, увидел в ней какое-то зерно, — потому что через несколько дней раздался телефонный звонок — только подумай: телефонный звонок! — телефонный звонок с вопросом, не интересно ли доброму профессору появиться ни много ни мало в «Лицом к нации», чтобы обсудить написанное, — теперь присядь поудобнее, если не против, и подумай, что это значит: двадцать лет с тех пор, как Вьетнам вышел из моды, Хомский был парией в мейнстримных СМИ — столь же полно отсутствовал на американском телевидении, сколь Чаушеску присутствовал на румынском, — другими словами, Хомский практически лишен голоса, практически запрещен на имеющих весь вес каналах этой страны, несмотря на то, что он из кожи вон лезет, чтобы не, — он стал отвергнутой альтернативой — отвергнутой криками о свободе слова от людей, вцепившихся в микрофоны мертвой хваткой, — так что когда раздался телефонный звонок, это был, скажем так, чуть больше чем курьез — в конце концов, зазывала одна из телесетей, предвещая национальное вещание — и повсеместно уважаемое национальное вещание причем, с прайм-часом в воскресенье утром, — так что после получения предложения Хомский просто заперся у себя в кабинете, делая заметки, — раз уж его приглашают на «Лицом к нации», он придет во всеоружии, — и, хотя весть о предложении разнеслась по факультету почти немедленно, Хомский не забронзовел, сообщил нескольким из нас лишь вскользь, почти ненароком — более того, лично мне он об этом рассказал, когда мы пересеклись на лестнице института, и то только после своих мыслей насчет моей статьи о свободе словопорядка в языке вальбири…
— Но потом, несколько дней спустя, меня ждал сюрприз — нешуточный сюрприз, — когда Хомский, к моему адреналиновому восторгу, позвал меня к себе в кабинет и попросил — ага, меня самую, — сопровождать его на интервью, — вот так так, подумала я, — но потом пояснил — он сидел за столом и пояснил, что интервью запланировано на следующее воскресенье и что он решил ехать ради него в Вашингтон, а не транслироваться из Города Бобов[31], — довольно спокойно сказал, что хочет сидеть рядом с ведущим передачи, что хочет находиться с ним в одном помещении — почему-то казалось, что это имеет значение, — и еще он думает, сказал он, что в путешествии ему не помешает союзник, — например, помочь с чем-нибудь, коль придется, — ну, для меня это звучало вполне правдоподобно, — хотя я не собиралась отказываться, даже если бы это не звучало правдоподобно, — так что, конечно, я согласилась не сходя с места…
— В следующее воскресенье днем CBS организовала для нас перелет и заселила в отель «Амбассадор» — в отдельных номерах, конечно же, — наш союз строго подчинительный, а не соединительный, — и я с превеликим удовольствием адаптировалась к очаровательному элегантному шику — и особенно к чудесному душу — м-м-м… — тем вечером мы ходили в приличный итальянский ресторан в нашем квартале — Хомский не из тех, кто бронирует столик в «Сфуцци», — и за беседами о фонологии прогуливались до самого Томас-серкла, — но потом легли пораньше, поскольку лимузин, как понимаешь, должен был приехать на следующее утро в восемь, — в тот самый день мы с ним встретились в вестибюле, были в свою очередь встречены водителем, на диво пунктуальным, — Хомский сошел в повседневном пиджаке и галстуке, оба — бежевые и совершенно друг к другу не подходящие, тогда как я старалась выглядеть непримечательно, — поездка до студии была короткой, по улицам по большей части безлюдным, не считая нескольких отбившихся такси, — и ох, а богачи любят вытянуть ноги в салоне — в CBS, ровнехонько в центре города, в здании 2000 на М-стрит, водитель сопроводил нас в вестибюль, где нас встретил парень с большой улыбкой и любовью к рукопожатиям по имени Чак, — затем Чак провел нас через несколько больших дверей в длиннокоридорное здание и доставил прямиком в комнату ожидания для гостей — где сказал, что мы можем, цитирую, пока просто прохлаждаться, и затем поспешил прочь…
— Комната была прямоугольником скромного размера, с мягкими креслами почти по всему периметру — на столе вдоль одной стены предлагались маффины, бейглы, кофейник, одноразовые стаканчики и тому подобное, а на другом столике в противоположном углу приютились «Сандей Пост», «Нью-Йорк Таймс» и телефон со множеством кнопок, — тем временем большой телевизор на массивном черном металлическом кронштейне, торчащем с длинной стены, поливал нас прямым эфиром CBS — и так мы приступили к ожиданию, — как и я, Хомский просматривал разные рубрики «Таймс» — и в основном притих, — хотя я после десятиминутного буферного интервала рискнула и нерешительно установила контакт с одним черничным маффином на столе — со вкусными крошками сверху, — за этим исключением в комнате было тихо, хотя в коридоре снаружи хватало туда-сюданий, — наконец я встала и выбрела из комнаты, чтобы малость оглядеться, — на удивление, никто и междометия не сказал, — вероятно, потому, что смотреть там особо было не на что, не считая коридоров и пары темных студий, — так что я вбрела обратно, и мы ждали — и читали — и ждали — и еще читали — и один раз я видела, как Хомский глянул на свои наручные часы — и на самом деле правильно глянул — время подходило к эфиру — на самом деле подходило совсем близко, — но я рассудила, что для такого интервью особой подготовки и не требуется, — так что просто откинулась, уступив — пожалуй, неизбежно — ящику, — хотя Хомский продолжал читать газету или просто глядеть куда-то вдаль, совещаясь с собственными мыслями, — и тут в комнату заскочил молодой парень, совсем не Чак, который нас привел, — приятно мускулистый, и с планшетом, и какой-то бледноватый, — и начал со слов Э-э, мистер Хомский? — Прошу прощения, мистер Хомский? — и потом, прочистив горло, сказал, что кое-что поменялось — спустили решение, сказал он и опустил глаза, — решение выбрать другого гостя, который непредсказуемо оказался свободен как раз в самую последнюю минуту, — решение о том, что так шоу получится своевременней, сказал он и потом закашлялся, — новостней, сказал он — и потом перешел к сути, да, к тому самому слову, — простите, сказал он, — я взлетела с кресла, но не успела ничего выпалить, как Хомский прочистил горло и сказал в полном спокойствии, что это нестрашно, — и практически не сдвинулся с места — так и сидел с руками на коленях, — тогда не-Чак выдохнул и сказал спасибо, спасибо за понимание — большое спасибо, сказал он, — мы это ценим, сказал он, — нам жаль доставлять неудобства, сказал он, но такое бывает то и дело, — такова натура новостного бизнеса, сказал он, — понимаю, сказал Хомский, — еще раз, бывает то и дело, сказал анти-Чак, — понимаю, сказал Хомский — и наконец встал…
— Глядя в ковер, нуль-Чак сообщил, что машина будет готова по первому требованию, потом еще раз извинился за, цитирую, любые неудобства, — Хомский снова его заверил, что это нестрашно, нет ничего страшного, — и потом спросил насчет мужского туалета пред уходом, — и его увели, — оставив меня наедине с болботящим ящиком, просто трясущуюся от противоречивых эмоций — от чувств гнева, вступивших в битву с чувствами подтверждения догадок, вкупе с жалкой щепоткой стыда, — в смысле, я не могла поверить, просто не могла поверить в то, что сейчас произошло, — в эту наглость, бесстыдство, — и, пока я опиралась одной рукой на банкетный стол комнаты ожидания, меня трясло, меня просто трясло, — тело выражало то, чего я не разрешала себе выразить словами, — и вот вскоре мне тоже пришлось искать туалет, — другими словами, я просто больше не могла там находиться, — так что побрела по коридору в поисках, куда себя деть, и прошла несколько темных дремлющих студий, — и, замедляясь и заглядывая через толстое, сероватое, акустически укрепленное стекло, могла разглядеть блики и патины бездействующих пультов — и всяческие ручки настроек, провода и экраны, — и все это казалось таким таинственным, таким компьютерным, таким интригующим, завлекательным и могущественным, — другими словами, студии — это в точности те места, где тебе всегда хотелось побывать, — но все же я шла дальше и искала туалет — миновала двери, и простенки, и трубу для пневмопочты, — потом зашла еще глубже, — но найти его никак не могла, туалет, — казалось, в округе в принципе быть не может туалета, — поэтому я решила свернуть в очередной коридор, в направлении потише, — думая, что в той стороне мне повезет больше, — и забрела в темную область здания, и продолжала искать на дверях соответствующую эмблему, — но натыкалась только на таблички, предлагающие мне «Дублирование» и «Постпродакшен», — и тут, без предупреждения, я увидела в темной нише стены Хомского, — он просто стоял, спиной к коридору, лицом к плотным штабелям картонных коробок, — полагаю, пустым, выставленным на выброс, — но Хомский просто приткнулся среди них, один, в темной нише, с очками в левой руке — и в какой-то сутулой позе, — и я коснулась его рукава, и он быстро развернулся, и сказал Ой — и тогда вышел из ниши, надевая очки, — и тогда быстро взял себя в руки, снова стал собой, — Вот, сказал он тогда, глядя дальше по коридору, — Вот: кажется, то, что ты ищешь, вон там — хотя, стоило мне услышать в его голосе дрожь, внутри меня что-то растворилось, — я позволила ему проводить меня в молчании — и показать дверь — очень любезно, — потом он отвернулся, когда я зашла, — и потом, когда я закончила, у раковин не оказалось бумажных полотенец, так что нельзя было вытереть руки…
— Мы вернулись в отель и договорились вылететь первым же самолетом — все это время делясь словами только по делу и держась как-то формально, — мне, конечно, хотелось поговорить с ним серьезнее, но еще хотелось уважать его молчание, — потому что, теперь я это сказать могу, я просто кипела — кипела из-за того, что произошло, я бушевала, — такое обращение с ним, думала я, попросту непростительно — немыслимо грубое — что, пожалуй, и надо было предвидеть, — но на миг, всего на миг мы думали, что нашли брешь в обороне, — мы действительно думали, что нам дали возможность — понюшку шанса, — но структура, как всегда, исправляет саму себя, — она оборонялась дополнительными линиями защиты — рядами запасных СОИ[32] — шумоподавителями против грозного биоразнообразия, — какой-то продюсер, большая шишка с деловых ланчей, выдумал целый трехдневный мини-сериал для прайм-тайма, только чтобы запугать кого надо и получить правильный костный мозг для сына, больного апластической анемией, — это я услышала на следующий день, — а Хомский не может даже… — в смысле, ни разу, ни слова — ни гребаного фрикатива — гребаные СМИ — гребаные коммуникации, — но достаточно — достаточно об этом — в смысле, достаточно…
— На самом деле ровно только это я все время и думала: достаточно — вот что за слово звенело у меня в голове еще несколько дней после того, как мы прибыли обратно в Бостон, — вот что за слово меня преследовало, осаждало, неустанно, как будто навязчиво, — слово, что было рядом, пока я сидела в своей кабинке в библиотеке — и ждала в очереди на кассу супермаркета — и подолгу сидела за кухонным столом без скатерти в своей двухкомнатной квартире в Соммервилле, — достаточно, думала я, — достаточно — достаточно этих внутренних противоречий — достаточно внутренних противоречий, существующих в ситуации Хомского — и сплетающихся во мне, — достаточно, этого — больше чем достаточно, — потому что невыносимо видеть, как инстинкт борьбы за правду игнорируют, — потому что жизнь в постоянном ужасном напряжении от того, что ты прав, но нерелевантен, увечила, разъедала, — потому что воочию видеть, как свободами демократии пользуются как поводом для войны с демократией, просто ужасно, — и я просто лопалась от гнева, совершенно разваливалась…
— И все же, и все же — и все же Хомский, знала я, просто вернется в свой кабинет и продолжит работу, — на следующий день, знала я, он снова будет за столом прилежно писать стопку за стопкой рассудительных аргументов — все еще продолжать, будто у него есть какой-то шанс иметь значение, — обеспечивать костный мозг, кому надо — и кому хватает оборотливости его найти, — потому что Хомский знал, что так правильно и так надо — просто упорствовать, продолжать — с вялой, омерзительно устаревшей надеждой на то, что правота, что справедливость наконец будут признаны, — что их обязаны признать, — а его страсть, его великолепная страсть, она казалась столь крепче моей — столь крепкой и взвешенной — и так прочно стоящей на моральных и интеллектуальных источниках, — тогда как мое участие, что становилось очевидно, в первую очередь основывалось на эмоциях — и потому казалось таким несущественным — и, как я начинала опасаться, таким хрупким и страшно скоропортящимся — не надежнее паутинки, — или, иными словами, просто недостаточным для работы — для того, что требуется, — и поэтому его превосходство, начинала понимать я, заодно является и мерой моей слабости, моей непригодности для этого вызова, — его разжигающее сияние подсвечивало трещины и хлипкость моего участия, — его пример, несравненный, недостижимый, показывал меня такой, какая я есть, — со всеми моими недостатками, — ибо если он ядерное предложение, то я всего лишь трансформ, — и потому стало трудно видеть, как мой образец вдруг становится уроком о моей неполноценности, моей деривативности, — потому что через него я видела, что я — не источник, а лишь отражатель — отражение — оптический обман, — и, хотя я все еще обожала Хомского, ставила выше всех, тут мне пришла мысль, что еще я на него обижаюсь и даже ненавижу, потому что я не он — и никогда не смогу им стать, — и это, видела я, и есть разница, и есть расстояние, и я сама не знала, смогу ли его выдержать или поддерживать, — и тогда я поняла, охваченная этими наждачными мыслями, поняла, что Хомского придется оставить в прошлом — сделать частью прошлого — создать расстояние другого порядка — иными словами, бороться с болезнью близости, — потому что его принципиальное превосходство стало слишком тяжким бременем — потому что слишком трудно отвечать требованиям, поставленным самим фактом его существования…
— И вот так через одиннадцать дней я ушла — собралась, и поговорила, и объяснилась, и взяла академ, и ушла — свела две комнаты пожитков в несколько набитых и заклеенных картонных коробок, разбросанных среди куч мусора, что когда-то я считала основой своей личности, — но я должна была уехать — должна была — Соммервилл, Кембридж, они стали непригодными для жилья — я ненавидела их улицы, когда по ним ходила, — ненавидела даже названия городов — потому что, видишь ли, я стала бесполезна — да: бесполезна — бесполезна не только для Хомского, но и для себя — потому что попросту начала сомневаться — да: сомневаться, — а это невозможно вытерпеть, — потому что я знала, что стоит мне даже раз хотя бы подумать, что борьба безвыигрышна или просто того не стоит, как я уже не гожусь для борьбы, — больше того, сразу исключаюсь из рядов, — потому что первое поражение, видишь ли, заодно и решающее — то есть у нас есть всего один шанс — всего один — иными словами, как ты сама уже понимаешь, они победили — меня они победили — они победили, — а я слишком устала для сопротивления — слишком устала для всего, раз уж на то пошло… — так что делать? — куда податься? — в каком направлении отступать? — потому что выбора не осталось: куда можно деться? — либо прокрустово ложе, либо центрифуга, выбирай, — а меня не привлекает ни одна из этих технологий — нет, вовсе нет — это совсем не мой путь — и вот я здесь… — прямо здесь — в обществе с зябликом — выглядываю в деревянное окно — на деревья — стою одна — слушаю, просто слушаю — терпеливо слушаю — и чувствую себя кочевником за игрой в музыкальные стулья — выхожу из игры, когда осяду…
— Вот, как говорится, и все, — хотя это «все», увы, обо мне: я свой источник, но я же и своя растрата — вот и все, — но что теперь ждет старую добрую меня, можешь задаться вопросом ты? — и что, когда и где в будущем? — ну, пока сказать невозможно — на данный момент пока все та же чушь — очевидно, что мой вояж в Эмпорию и работа в «Апейроне» — явления временные, как ни весело копаться в картотеках, — но все мы знаем, что долго это не продлится, — так что я навострила усики, приложилась ухом к земле, — среди прочего, да будет тебе известно, я вопреки Рабле задумывалась вступить в монастырь бенедиктинцев, или уж бенедиктинок, — ибо у них есть парочка традиций, что мне кажутся весьма даже ничего, — такие традиции, как скромность, молчание и возделывание земли — ну а почему бы и нет? — тоже себе святая троица, — а другая заманчивая перспектива, да будет тебе известно, — то, что, по-моему, должно тонизировать меня без меры, — отправиться куда-нибудь и изучать резонирующий, приводящий в порядок ум труд самого знаменитого ученика Юнга — то бишь старого доброго Пиаже, — чтобы немного узнать о недотепистом человечестве, пока оно не… — но не будем торопиться завершать эту мысль, хорошо? — в этой межштатной депеше ругательств не будет…
— Более того, я бы очень хотела продолжить свое погружение в Пиаже, которое несколько неформально начала за несколько месяцев до бегства из Кембриджа, — но здесь, надо сказать, исследовать доброго исследователя довольно непросто, — и кому знать, как не мне, я же пробовала, — более того, несколько недель назад, вскоре после своего славного водворения в этот заштатный городишко, я вышла на охоту за каким-нибудь неопробованным Пиаже, — давненько я уже не обращалась к чему-нибудь новенькому, — так что выехала в одну книжную лавку в городе, на главной улице, что закрывается в обед на два часа и заодно торгует открытками и украшениями для вечеринок, — но у них, увы и ах, не было ничего, — так что в следующую субботу, когда выдалось побольше времени, я направилась продолжить исследования в «Гриззард», но в универмаге нашелся только аэропортовый ассортимент, — а в, видимо, дописьменном «Кэпроне», куда я обратилась дальше, книги не продавали вовсе, — что ж, должна сказать, это уже начинало чуточку раздражать — даже весьма и весьма, — и лучше не стало, когда в следующую среду я отправилась в Лоуренсвилл, где наконец нашла книжный с отделом психологии, а потом увидела, что все две полки на восемьдесят процентов укомплектованы селф-хелпом, — последующая вылазка в Роанок-Рапидс обнаружила христианский книжный, и он на самом деле очень удобно расположен, — вот только вся литература мира в нем набита в один шкафчик и расставлена по алфавиту…
— Наконец я поняла, что придется пойти на то, чего я страшилась с первых же дней этого пиажевского начинания: предпринять экскурсию в «Питерсбург Молл», — да, знаю — отлично знаю, — но я была уверена, что там будут магазины нескольких сетей, так что смогла набраться смелости — отправилась в вечер солнечного вторника, как только закруглилась в «Апейроне», и умудрилась найти парко-место сравнительно близко — на самом деле так близко, что, выйдя из машины, даже не видела восточный и западный концы двухэтажной махины молла — и все же я шагала дальше — бормоча Си-14, Си-14 — зону парковки, — и, как всегда, стоило войти, на меня накатило старое доброе гормональное ощущение перехода: подсознательное физическое пробуждение, когда сменяешь неуправляемость на порядок, непланируемое на целеустремленное, а теплый порывистый воздух — на неподвижную, охлажденную, дышимую свежесть, — и все это завернуто в подарочное одеялко супермаркетовской музыки — я прошла по первому коридору и тут же миновала ювелирку, сигарный магазин, продавца орехов и несколько других заведений с яркими витринами — тут я попала на перекресток, где в поле зрения рос второй этаж молла над многосторонним двором с пластмассовыми скамейками, горшками с прочными кустарниками, нерабочим фонтаном и светом, преломленным и мягким, пока он не попадает на металл и не становится лазерным, — между тем по всему этому режиссированному пространству кишели гармоничные сотни людей, глядя в витрины, катая коляски и попивая газировку из банок в круглых рукавах для охлаждения, пока рядом плелась или юркала их изобильная детвора в больших кроссовках, — а звучащий кавер Let It Be от струнного ансамбля с высоким содержанием холестерина придавал всему этому ощущение безразличной хореографии Нижинского, — затем я последовала к противоположной стороне зала, где нашла карту-схему молла — черно-белую монтажную плату, где по прямоугольничкам цветов «Кэндиленда» и цифровому справочному аппарату смогла определить, что тут на самом деле в наличии два книжных магазина, — но можешь даже не спрашивать: оба — в противоположных концах этого чудовищного места — впрочем, к счастью, оба на первом этаже — уже победа! — и вот я пустилась в путь…
— Сперва я прошла мимо обувного, кафе с йогуртами, «Джей Си Пенни»[33], множества аутлетов женской одежды, магазина смешных открыток и сексуальных плакатов, нескольких галантерей с манекенами, питомцев Ноттебома[34], небольшого отдельно стоящего киоска, где делали гравировки, и очередных обувных заведений, — а потом они уже как бы сливались в одно пятно, — тем не менее люди в них входили, выходили, патрулировали округу, и все функционировало плавно — некоторые явно нашли здесь свое место, — и среди слегка дезориентирующих простора и разнообразия непрерывная и почти подсознательная музыкальная дорожка напоминала мне об исламской мысли, что заблудиться невозможно, потому что бог повсюду, — пробиваясь вперед, я решила не пробовать благоухающие подносы «Калифорни Куки Компани» и с легкостью прошла мимо печеного картофеля с начинкой в лотке, в котором как будто работали только дети, — затем немного погодя я нашла «Уолденбукс» — его наманикюренная презентабельность, сплошь пастельные оттенки и мягкость тут же вызвали в уме картину настольных ламп и мягких тапочек, — в начале магазина была набитая до отказа полка журналов, а также столики с бестселлерами, стоящими раскрытыми на торцах, — с красными объявлениями «Распродажа!» в виде закладок в каждом томе в поле зрения — там же, в начале, на нескольких столах пошире, находились тематические календари и календари со знаменитостями по пятнадцать штук в стопке, а среди промотабличек с завитыми шрифтами, захламлявших длинную стойку, сидела продавщица девчачьей внешности с пустым выражением лица, — я неторопливо вошла и нашла у стены в конце магазина отдел психологии — к счастью, там полки не разочаровали, достойный выбор Фрейда и Ролло Мэя, — но, увы, плохой улов Пиаже: только учебник Филлипса и, что приятно, «Понимая каузальность», — и я знала, что меня ждет, знала слишком хорошо: придется совершить долгий марш-бросок через весь молл во второй книжный — и да, на выходе из «Уолденбукс» я заметила целую стену компьютерных игр…
— Затем — вшух — я снова снаружи и смотрю на довольную процессию молловского народа, гуляющего с таким видом, будто присутствует в священном месте, — с моей точки обзора на краю самого потока пестрые гуляющие зеваки воплощали неприятную комбинацию: одновременно столь знакомые и столь чужие, — но, впрочем, тут я снова оказалась среди них, лавировала дальше, и последовательность возобновилась: обувные, магазин фотокамер, картины в рамках, «Снукс», женская одежда, сладости и сушеные фрукты, магазин домашней электроники под названием «Отдел 731» — и, клянусь, в противоположном направлении ни один из этих магазинов я не проходила, — затем, впрочем, я наткнулась на магазин с напольными лампами занятного вида — высокими и бронзовыми, красивыми и фигурными, — так вышло, что я искала что-то в этом ключе для своей передней комнаты, — так что решила выломаться из потока покупателей на расследование, когда бум — я с силой во что-то врезалась, — и встряхнуло меня неслабо: плечо и подбородок онемели, я ужасно напугалась, в ушах аж заревело, — и тому, с кем я столкнулась, клетчаторубашечнику лет тридцати, тоже досталось: его отбросило через ближайшую пластмассовую скамейку, и он распластался в прилегающих горшках с кустарниками — видимо, он тоже не смотрел перед собой, — так что я наклонилась над ним — и поспешила со всяческими извинениями и пожалуйста-проститеми, естественно, забыв о своей боли из-за его, — но он был милым и джентльменским: покачал головой и отмахнулся, пробормотал что-то утешительное, — и все же я ужасно себя чувствовала из-за того, что так сбила его с ног, и, пока он перегруппировался и отряхнулся, я подняла его «Волкмен», отлетевший из-за столкновения, — к счастью для меня, он казался все еще целым, — но, чтобы в этом убедиться, я поднесла наушник к уху и послушала — и была изумлена, — я имею в виду, изумлена до глубины души, — поскольку тут же услышала, что «Волкмен» играет то же самое, в точности то же самое, что играет в молле, — та же запись, с точной синхронностью, — две были едины, — и я просто изумилась, — я имею в виду, я приложила «Волкмен» к уху и убрала, потом повторила это еще несколько раз и просто слышала то же самое — что внутри, что снаружи, — музыка была абсолютно непрерывна, какая-то приторная, известная мелодия на одних и тех же духовых и струнных, в точном тандеме — иными словами, идентичные дозировки, — экзо мешалось с эндо — совершенный союз, — не осталось никакого лежачего полицейского, — сомнений быть не могло, — и голосок внутри меня издал слабое Упс! после чего я вернула «Волкмен» и произнесла еще несколько лепечущих извинений, — а затем, к счастью, удалилась — с радостью снова слилась с толпой — возможно, слегка ошарашенно, потирая плечо — и совершенно позабыв про виденную напольную лампу, — а кто знает?: у нас с ней могло и срастись…
— В остальном же, как говорится, жизнь идет своим чередом, — я процветаю вопреки себе — там, сям, где угодно, — еще остались неуслышанные деревья и неувиденные песни, — и на самом деле я как раз заметила, что ария зяблика за окном стала не на шутку нежнее, чем раньше, — что ж, браво, пернатый песенник, — но что до меня, то я по-прежнему умудряюсь умудряться, — хотя ума не приложу, как я это умудряюсь, — но вообще-то достаточно обо мне — или лучше сказать, достаточно о «я» — ну в самом деле, достаточно — больше чем достаточно, — и, подозреваю, в этом от тебя возражений не последует, — потому что, пока ты еще на линии… — то есть поскольку ты здесь, я понимаю, что это особая возможность — да-да, редкая и особенная, — потому что, пока ты здесь, должна сказать, что нередко задумываюсь о тебе — да-да — задумываюсь — задумываюсь, как ты поживаешь — как находишь свою жизнь — что, как говорится, происходит? — так что рассказывай… — рассказывай, что у тебя происходит… — правда, рассказывай, — но эй: что это за молчанка?.. — в смысле, почему ответ отрицательный? — потому что, знаешь ли, больше необязательно сдерживаться — правда необязательно — в смысле, все кончено — все те дни ушли — и теперь ты правда можешь все отпустить — да: ты — вот именно, ты — ты, с этим золотцем в руках, — так что давай, рассказывай, — ну правда, времени утекло немало, мне интересно, — в смысле, ни о чем не переживай, просто выкладывай, — так что давай, рассказывай, дай послушать… — эй: давай…
— А… ну знаешь…; да все нормально…
— Да?..; точно?..
— Ну да…; в целом точно…
— Потому что… ну, ты уж извини, но я видал и получше…
— Ну…; будет и получше, знаешь…
— Ну тогда хорошо…; это хорошо…; рад слышать;
— Ага, будет и получше…; ну знаешь…
Откуда ни возьмись справа от нас протиснулся маленький «седан» и пронесся вперед; очевидно, торопился; я на рефлексе взял немного левее, хоть мчащийся «седан» уже и показывал бампер:
— Понял, сказал тогда Арчи;
Мы скользили по I-58 на дорожной насыпи — наша половина шоссе в сторону востока была по меньшей мере на семь метров выше дороги на запад; разделительный травяной склон между двумя заасфальтированными полосами был таким крутым, что и горный козел не нашел бы удобной опоры; к тому времени уже смеркалось, лесополоса вдоль шоссе сливалась с туманной темнотой, а на дороге впереди сокращалась видимость; я включил фары, и они высветили силуэтами пятнышки от насекомых, заляпавшие лобовое стекло, испестрившие лучи света; так что я выжал ногой стеклоомыватель из машины, — понадобилось три хороших нажатия, чтобы жидкость брызнула, — и завел дворники; вскоре остатки жуков превратились в очертания открытой книги, размазанной по лобовому; ночь стояла теплая и приятная:
— Ну, а как тебе ярмарка? спросил тогда Арчи, положив ладони перед собой на приборную доску и медленно вытянув руки; это он сопровождал кряхтеньем от потягивания:
— А, да ничего, ответил я: собственно, мало что видел, но вроде так ничего; просто это не мое;
— Ага, сказал Арчи.
— Там стоял большой галеон Васко да Гамы, он ничего такой, сказал я: покрашен в красное и оранжевое, и как он взмывал на высоту, взад-вперед, — с ума сойти…
— Ага, сказал Арчи и зевнул: как-то это странно: сперва продают тебе сосиски в тесте, а потом приглашают на десятиборье для пищеварительного тракта;
На самом деле я остановился на ярмарке, чисто чтобы размять ноги; день был долгий, — я встал уже в 6:15 и выехал в пределах часа — после чего все время находился в дороге, не считая двадцатиминутной остановки на обед; так что, увидев на обочине шоссе табличку ярмарки — двойной рекламный щит, но без человека между половинками, — решил исследовать краснобуквенное предложение Больше 80 аттракционов; съезд показался где-то через десять минут, после чего я ехал шесть километров по низинам, мимо продолжающейся последовательности направляющих знаков, которые чем дальше, тем больше теряли лоск и воодушевление (от раннего Фантастическое веселье! до Славное времяпрепровождение и окончательного Просто продолжайте ехать); парковка оказалась лугом, населенным шеренгами грузовиков, машин и пикапов, и, запирая дверь, я уже слышал из-за ряда деревьев залпы лопающихся шариков, выстрелов и нестройной музыки; я пошел на звуки и немного погодя оказался на расстилающемся поле с игровыми киосками — все аляповатого, темно-оранжевого оттенка; точь-в-точь сюрреалистический вестерн-городок в осаде собственных обитателей — на ярмарке, куда ни глянь, люди стреляли из ружей, бросали метательные снаряды и участвовали в бессмысленном гаме, пока остальные заходили в «Отели ужаса» или прижимались к маленьким стеклянным будкам и скармливали им монеты; я прогуливался по когда-то зеленой тропинке, стоптанной до каменистой иловатости, среди звуковых эффектов — свистков, сирен, колокольчиков — и очередей посетителей; в конце концов, наткнувшись на лоток без очереди, я расщедрился и купил сладкую вату; затем продолжал прохаживаться; в какой-то момент мимо прошел контингент хеви-металлистов в рваном черном и сапогах, издеваясь надо всеми аттракционами; но потом трое внезапно схватили в одном киоске пистолеты, лежащие на столбиках, и устроили притворную перестрелку, выворачивая пистолеты, чтобы изрешетить друг друга невидимыми пулями; при этом они хохотали, но тут же замолкли, быстро бросив игру; дальше я легко преодолел искушение автодрома, но меня чуть не заманила огромная круговая горка — должно быть, метров десять в высоту; впрочем, в конце концов я решил, что стоит ограничиться в путешествиях только автомобильными, и направился назад; я как раз делал пару приседаний, перед тем как сесть за руль, когда из-за деревьев возник Арчи и спросил, не еду ли я куда-нибудь в сторону Саффолка; было немного неловко, но я решил — отчего нет; голос у него был интеллигентный, сам он — в футболке с Ронни Гилберт, так что я, вопреки своим желаниям, поймал себя на том, что приглашаю его сесть:
— Между прочим, сказал я потом, потому что это только сейчас пришло в голову: как ты туда добрался?; я имею в виду, на ярмарку;
Слева от нас прокряхтела фура:
— Автостопом, сказал Арчи, как-то так развалившись на кресле: причем быстро обернулся; вторая же машина довезла меня туда, откуда я уже смог дойти пешком;
— М-м, сказал я:
— Ага, сказал Арчи и слегка выпрямился: автостоп — со всех сторон хорошая штука;
— Хм, сказал я;
— Правда, сказал Арчи: и на бензине экономишь, и встречаешь самых разных людей, а когда люди знают, что больше тебя никогда не увидят, им правда свойственно раскрываться;
Я рассмеялся:
— Но это правда, сказал Арчи: когда путешествуешь автостопом, можно говорить серьезные разговоры;
— Хм, сказал я;
— Ага, сказал он: знаешь, они думают А зачем сдерживаться?; Где обычный стимул сдерживаться? и тогда видишь, как им это даже нравится;
— М-м, сказал я;
— Правда, сказал он: вот один раз меня подобрал один мужик на старом «форде эконолайне»; белая машина, и он сказал, 75-го года, и он сам оборудовал заднюю часть фургона как спальню, с матрасом, столом и всеми делами, чтобы можно было спать; и вот я сажусь, и мы едем, и мужик прям заводит какую-то херню насчет своего отца, прям сходу: начинает рассказывать, как старик избивал его безо всяких причин, реально колотил и таскал за волосы, и как отец обзывал его тысячедолларовым уродом, потому что слышал, что столько стоит воспитать ребенка…
— Ух, сказал я:
— Ага, сказал Арчи: это правда интересно; и потом мужик рассказал, что отцу принадлежал ресторан тако по франшизе, и дела дома приняли совсем крутой оборот, когда франшиза разорилась; тогда отец начал бросаться на сына из-за каждого пустяка, разок поймал на том, что он играл во фрисби крышкой от масленки, — за это, сказал тот мужик, ему устроили невероятный разнос; и он мог схлопотать каждый раз, когда не получал пятерку за контрольную в школе;
— Хм, сказал я;
— Ага, правда, сказал Арчи, поерзав в джинсах: но мужик мне сказал, что его сестре приходилось еще хуже, если можешь представить; с ней тоже жестоко обращались;
— М-м, сказал я;
— Но она это пережила, сказал Арчи: по крайней мере, похоже на то; мужик рассказал, что его сестра нашла Иисуса; увидела Иисуса в телефонной будке;
— В телефонной будке? переспросил я и рассмеялся, но потом одернулся;
— Слушай, таков автостоп, сказал Арчи;
Мы пролетели под табличкой поворота на Кортленд; сразу за ней, намного ближе к земле, висели информационные знаки, обозначающие больницу, точки общепита, возможности поспать и справочную; теперь движение было сравнительно редким, хотя звезды еще не расцвели полностью; и все же сочащаяся тьма густела и начинала напускать свою обычную смесь просторности и близости; к сожалению, луна была не ахти; я слегка приподнял окно со своей стороны:
— Да уж, это практически единственная причина, почему я стал бы водить, сказал Арчи, глядя в свое окно: подбирать автостопщиков; все время бы ездил чисто ради этого;
— Но по возрасту тебе уже можно? спросил я; он выглядел на двадцать четыре — двадцать пять;
— О да, сказал Арчи;
— Ну и…
— Ну и я бросил, сказал он и сделал глубокий вдох: где-то уже, ох, года два назад; постоянно нервничал;
— М-м;
— Ага, сказал Арчи и выглянул в окно: в смысле, тут везде трехрядки — ну знаешь: что делать?; в каком ряду ехать?..
— М-м;
— В смысле, на правый ряд въезжают машины, иногда — после остановки, а в левом все давят на газ, там сплошь скоростное движение; а в центре — по бокам от тебя машины и при необходимости придется с ними пересекаться; ну и, понимаешь, где ехать?; что логичней?; ну я и подумал — блин, да ну, с таким настроем я, скорее всего, сам аварию устрою; уж лучше бросить это дело;
— Хм, сказал я;
Хотя дорога была пустая, я сместился слегка налево, потом направо, при этом оставаясь в своем ряду; затем вернулся на свое место в центре ряда и почему-то почувствовал себя комфортнее; однако потом почувствовал, что пришло время сливать жидкость, и решил остановиться при следующей возможности; но потом вспомнил, как видел перед последним съездом знак, объявляющий Последний туалет на 30 километров вперед; тогда я привстал на сиденье и высвободил левую штанину, зажавшую бедро; потом снова устроился на месте:
— Ну а тебе как? сказал я;
— Что как? спросил Арч;
— Ярмарка, сказал я: как она тебе?..
— А, ну знаешь, ответил Арч: тоже что-то не мое;
— М-м;
Впервые за несколько минут в зеркале заднего вида появились фары:
— Ну, извини, что спрашиваю, но зачем тогда было ехать? сказал я: я имею в виду, если уж…
— Зачем я поехал? сказал Арчи;
— М-м, сказал я;
— Хм, Арчи поерзал; я поехал, потому что Эрвин умер;
— М-м, сказал я;
Сбоку от нас появились фары, а после периода растущего шума заново возникли уже габаритными огнями:
— Кто такой Эрвин? спросил я;
— Моя песчанка, ответил Арч: моя бывшая песчанка;
— М-м, сказал я;
— Что-то подцепил, дней восемь назад, продолжил Арчи: просто заразился по воздуху;
— Хм, сказал я: сочувствую;
— Ага, сказал Арчи: тяжело было; жил с ним семь лет;
— М-м;
— Целую вечность, сказал Арч; кажется, с самого детства; раньше я звал его песчанковой сущностью;
— М-м, отозвался я;
— И ведь он такой классный был, сказал Арч: правда умный: перебегал с ладони на тыльную сторону, когда я ее переворачивал, и ел чайные листья оранж пеко;
— М-м, сказал я: похоже, он был милый;
— Ага, сказал Арчи и поерзал: я по нему правда скучаю; он для меня много значил; как бы, я правда расстроился, когда он умер, просто-таки удивительно расстроился, когда вернулся домой и нашел его…
— М-м, сказал я;
— Как бы, меня, типа, напрочь выбило из колеи; всю ночь проплакал и не мог уснуть, а на следующий день не смог выйти на работу; как бы, речь же об Эрвине, да?; и даже после того, как его похоронил, было тяжко; я положил его в старую коробку из-под ассорти «Уитмен» и отнес к ручейку недалеко от себя, но после этого словно никак не мог его забыть; не мог отпустить; как бы — Эрвина больше нет…
— М-м…
— И такая херня тянулась целыми днями, сказал Арчи; сердце у меня так и ныло и все никак не проходило; я взял еще два дня отгула, а потом, когда вернулся, все равно не мог сосредоточиться, а ночное время, как бы, целиком посвящалось ему…; как же было херово…
— Ого, сказал я;
— Но потом, ну знаешь, несколько дней назад — кажется, в четверг, — я задумался, ну знаешь: минуточку… погодите минуточку; как бы, это же песчанка, всего лишь сраная песчанка, давайте говорить как есть…
— М-м, сказал я;
— И больше того, это только одна конкретная песчанка; как бы, что тут такого особенного — в случае с одной этой песчанкой, с одним этим конкретным животным?; ну знаешь, все умрут, умирают сто тыщ раз в день, так на фига убиваться из-за одного произвольного животного?; как бы, ну правда…
— Да, но…
— Как бы, он не так уж радикально отличался от любой другой песчанки, ну и что тут такого особенного? сказал Арчи: и тогда я задумался, ну знаешь, что на самом деле сердце-то ноет не по нему — то есть не по Эрвину, — а по мне, потому что это я что-то о себе возомнил; и тут до меня дошло, что я слишком ведусь на собственную пропаганду, и сердце у меня ноет потому, что я возомнил, будто у меня особенная ситуация, раз я вложил в это животное что-то от себя; и тогда это показалось таким, не знаю, таким эгоистичным, таким, ну знаешь, иерархическим…
— Хм;
— Ага, сказал он: как бы, все это, как мне показалось, происходит из-за моей центричности — из-за того, что я превратил какое-то случайное событие во что-то с особым значением; ну правда, вот в чем дело, вот в чем правда дело; и тогда я взглянул под другим углом…
— Понимаю, о чем ты; и все равно…
— Но знаешь, я тут недавно читал об относительности — то бишь о специальной теории относительности, 1905 год, — и Эйнштейн-то кое в чем соображал, и один из главных постулатов специальной теории относительности — что абсолютных центров нет, ни об одной точке нельзя сказать, что она определяет другие;
— Хм;
— Но, если так задуматься, еще это значит, что каждая точка претендует на какую-то центричность; другими словами, теперь, когда все точки свободны от общей архитектуры, любая одна точка может претендовать на то, что она — центр всего, не меньше любой другой точки; то есть действительно буквальное толкование специальной теории относительности позволяет, например, вернуться к геоцентризму — заявить, что вселенная правда вращается вокруг Земли; теперь это совершенно обоснованно; и теория позволяет зайти еще дальше — заявить, что на самом деле центр всего космоса — ты…
— Нет уж, спасибо…
— Ага, вот да, рассмеялся Арчи: но теория это допускает: все учтено или типа того; но потом я такой, ну знаешь: минутку, быть такого не может; как бы, кому это надо-то?; это же прямая дорога ко всяческому говну — например, зачем голосовать?; как бы, вот мне, типа, в таком мире жить не хочется…
— М-м;
— Как бы, я не хочу знать об этой херне, ни в каком виде; ну и тогда я решил вскоре испытать эту теорию — это единственный способ проверить: научный метод, эмпирические данные, выйти и увидеть самому; вот тогда мне в голову и пришла ярмарка;
— Ярмарка? переспросил я;
— Ага, сказал Арч: я думал, там может что-нибудь пригодиться; и вот сегодня я доехал автостопом и добрался к 16:30; и потом просто огляделся, на киоски и все такое; и потом увидел аттракцион, и решил — подойдет; он называется «Центрифуга», у колеса обозрения, — ты наверняка видел; короче, я дождался в очереди и купил билет, и потом меня повели по металлической лестнице на сам аттракцион: это такой, где большая крутящаяся тарелка, где-то метров двадцать пять в поперечнике, и по ее периметру крутится стенка; и вот я поднялся на большой диск, где от центра расходятся черные линии, как спицы, и меня поставили на обозначенное место у внешней стены; и после того как людей расставили вдоль всей стены, когда весь круг целиком расписали людьми, работник свинтил и аттракцион завелся: что-то где-то зажужжало, и потом огромный диск стал поворачиваться; сперва он был плоским и двигался очень медленно; но потом начал набирать скорость — и я, ну знаешь, двигался по кругу, раз за разом, прям как маленький Антуан Дуанель, все быстрее и быстрее; но специальная теория относительности гласит, понимаешь, что есть другой совершенно верный взгляд на вещи — будто это я неподвижен, а вращается мир вокруг, что все вращается вокруг стоячего меня, — и мне хотелось проверить, так ли это; и вот диск вращается дальше, и все быстрее, и когда я смотрю наружу, ярмарка расплывается в красочные пятна и полосы света, и я чувствую, как меня вжимает в металлическую стенку аттракциона; и тут я начинаю нервничать, знаешь, чувствую комок в горле, потому что мы кружимся реально быстро, и тут внезапно аттракцион реально начинается — как бы, движется быстрее и быстрее, невероятно быстро, и я могу видеть только точки и мутные кляксы цветов и слышать рев двигателя; и тут я закрываю глаза, настолько они слезятся, — и тут замечаю, что мне стало трудно двигаться, а потом — что я вообще не могу шелохнуться: более того, едва могу мускулом пошевелить, меня вжимает в стенку в почти полном параличе; как бы, даже головой уже не управляю, все кажется тяжелым и свинцовым — и тут аттракцион начинает подниматься с одной стороны, весь вращающийся диск начинает крениться, и вот нас мотает по этому поднятому кругу в небесах, высоко-высоко, и мы не привязаны, а только мощно прижаты к месту, это чувствуется даже в подбородке, и все несется невероятно быстро, и понятия не имеешь, какого хрена происходит, — и тогда я заставил, заставил себя это сделать, открыть глаза, и открыл, сумел, и увидел только слезящиеся полосы света и мелкие пузырьки красок, после чего опять пришлось их закрыть, закрыться; так что не может быть, этого не может быть, просто невозможно, что все вот это двигалось вокруг меня, Эйнштейн ошибался…
Он впал в молчание, потом положил руку на приборку для опоры; вернув взгляд на дорогу, я подумал, что его пока лучше оставить в покое; даже приподнял ногу с газа, чтобы помочь, чем смогу; и по-прежнему мимо проносилась ночь, окутывала нас; я посмотрел вперед и увидел, что скоро мы переедем подвесной мостик, и приготовился; без радио было хорошо и тихо:
— В общем, наконец сказал Арчи, придя в себя: прости…; меня что-то замутило от одного только пересказа;
— Без проблем, сказал я;
— У меня всегда была удивительная эмпатия к себе, если ты меня понимаешь…
— Ага, сказал я: иногда и сам себя так чувствую…
— Ага, сказал Арч;
— Если ты меня понимаешь…
Мы оба рассмеялись:
— Ну и вот, это мое доказательство, сказал Арч: я с трудом выжил, чтобы его получить, но вот; это моя история об Эрвине;
— М-м, сказал я;
Немного набрал скорость:
— Ну а ты? сказал Арчи и прочистил горло;
— Не понял?..
— Что тебя сюда привело? сказал он: как бы, зачем остановился, если ты не…
— А, сказал я: ну знаешь; просто хотел передохнуть;
— Ага, сказал Арч;
— Я в дороге уже пару дней, знаешь, вот и подумал — разомну ноги; может, перекушу вкусностями с ярмарки;
— Ты с этим полегче, сказал Арчи: меня и так уж малость тошнит…
— Ага, сказал я и улыбнулся: прости…
— Эй, сказал тогда Арчи и подвернул под себя ногу: а ты видел там парочку, на костылях? старички такие?..
— Вроде бы нет, ответил я;
— Ага, сказал Арчи: они там были самым лучшим; такой живой аттракцион…
— Хм, сказал я;
— Ага, сказал Арч и опустил ногу: они правда были прикольные; я их застал чисто случайно, когда спустился с аттракциона, «Центрифуги»;
— М-м, сказал я;
— М-м, сказал Арчи: ну знаешь, я на тот момент чувствовал себя хреново, мне нужно было чутка перегруппироваться; и вот я сел на ступеньках будки скибола, почему-то закрытой… никогда не замечал, как приятно пахнет от этих будок?.. в общем, сижу я там, жду, пока успокоятся внутренности, и случайно взглянул на аттракционы, и там эта парочка такое вытворяет: пара маленьких коренастых старичков, наверняка под шестьдесят, и он — в старомодной федоре, а она — в меховой шубе; и они оба какие-то инвалиды: у обоих что-то не так с ногами; так что они сообразили себе такую систему: ходят, держась за руки и передвигая вперед одну пару костылей — вместе, в одном движении, как на больших качелях; и ведь получалось, очень даже хорошо, они вдвоем — между одной парой костылей: топали большими шагами и реально могли дойти куда надо, причем очень быстро; отвечаю, было очень круто…
— Ага, сказал я;
— М-м, сказал Арчи: правда то еще зрелище;
Я взглянул на спидометр и увидел, что мы уже подбираемся к ста десяти; так что слегка отпустил газ — не то чтобы на такой скорости есть настоящий риск, копы всегда дадут скидку в пяток км/ч, — но просто мне так было комфортнее; хорошая была ночь:
— Так куда едешь? сказал Арчи;
— А, ответил я: Вирджиния-Бич;
— Да? сказал Арч: у меня там родственники, несколько двоюродных братьев; все музыканты; если ты там задержишься, могу узнать для тебя телефонный номер, типа того;
— Да не, сказал я: ну, любезно с твоей стороны, но я туда ненадолго; но спасибо;
— Нормально, сказал Арчи;
— М-м, сказал я;
— Ну и что тебя туда ведет? спросил Арчи;
— А, ответил я: работа; совсем ненадолго;
— М-м;
— Там есть Арт-центр, сказал я: вот я в него;
— Хм, отозвался Арч: впервые слышу;
— Ага, сказал я: я там надеюсь поговорить с одним куратором; вроде бы он знает свое дело; так что…
— Значит, проводишь исследования;
— Вроде того, сказал я: в каком-то смысле;
— Интересно;
— Не особенно, сказал я: в основном это личное; надо кое-что проверить;
— М-м, сказал Арч;
— Ага, сказал я и глянул на спидометр: несколько месяцев назад умерла моя мать…
— Хм, сказал Арчи: сочувствую;
— Ну, да, спасибо, ответил я: но все нормально, все было не так плохо;
— М-м, сказал Арч;
— В общем, она ушла в марте, и, когда она умерла, мне позвонили от секретаря городского совета, что, сам можешь представить, немного странно…
— М-м, сказал Арчи;
— Ну и мне пришлось съездить туда, где она жила, разобраться с вещами — не самое приятное занятие; и еще пришлось убрать ее квартиру, ее три комнаты, а туда, ну знаешь, шестьдесят лет набивали хлам; так что я позвонил в службу, и мы устроили гаражную распродажу с ценниками — чисто на выходные, я не хотел тянуть с этим больше двух дней;
— Конечно, сказал Арчи;
— И мы распродали почти все, продолжил я: даже ее кровать, даже ее старомодные нейлоновые чулки; потом я попросил распорядителя просто увезти все остальное;
— М-м, сказал Арчи;
— Ну и все, сказал я;
— Ага, сказал Арчи;
— Вся жизнь продана, сказал я: на этом поставлена точка;
— Хм, сказал Арч;
— Поставлена точка, сказал я;
— М-м, сказал Арч;
— Но потом, знаешь, через несколько дней мне кое-что пришло в голову, продолжил я: я имею в виду, я понимал, что все это время меня что-то гложет, и наконец однажды вечером, вернувшись домой и сидя в гостиной, я вспомнил, что: у матери был такой, типа, фотоальбом, изначально принадлежавший ее отцу…
— Да? сказал Арчи: правда?..
— М-м, сказал я: но потом, знаешь, когда он умер, альбом хранился у нас дома; и я понял, что его-то я и не увидел, вообще на него не натыкался…
— А точно не…
— Я имею в виду, я определенно его не проглядел, когда вычищал квартиру, потому что перебрал все как минимум пару раз, чтобы убедиться, что нигде не спрятаны деньги и мать ничего никуда не заныкала; так что я уверен, что не мог просто его пропустить…
— Да уж, сказал Арчи;
— Но не могу и представить, чтобы она его выкинула или что он — не знаю — не дожил до нашего времени или что-то в этом роде: это тоже невозможно; это просто немыслимо…
— Ага, сказал Арчи и с шипением выдохнул: в таких ситуациях приходится непросто…
— М-м, сказал я: типа, и что теперь?..
— М-м, сказал Арчи: ну а у тебя есть семья, братья или сестры, которые могли заехать и…
— Нет, сказал я: никого; вообще больше никого не осталось;
— Тогда, может, его кто-нибудь позаимствовал, или, может…
— Да не, сказал я: ничего подобного; быть не может; мать редко с кем виделась…
— Хм, сказал Арчи;
— М-м, сказал я;
— Ну и — как бы, ты думаешь, он может быть в Вирджиния-Бич? спросил Арчи;
— Не совсем, сказал я: в смысле, уверен, что его там нет; но, знаешь, могут быть какие-нибудь наводки, или информация, или… не знаю…
— М-м, сказал Арчи и отвернулся к окну: видимо, все сводится к той же старой истории: почему так долго ждал…
— Ага, сказал я: твоя правда…; в точку…
— Так оно и бывает, сказал Арчи и зевнул; так всегда и бывает…
Мы проехали темный универсал, с парой перевернутых велосипедов на багажнике, словно с рогами; потом оказались за большим пыхтящим фургоном «Снукс»; я ускорился, чтобы обогнать монстра, потом замедлился, когда увидел, как он сигналит для следующего съезда; скоро он свернул; Арч рядом со мной поднял ногу на сиденье; потом потянулся хорошенько, выгибаясь поверх подголовника:
— Но знаешь, сказал я тогда, возвращаясь взглядом на дорогу, чтобы следить за притягивающим светом моих фар: однажды я как бы осознал, что все-таки его искал…
— Да? спросил Арч;
— Да, сказал я: хоть сам этого и не понимал, я его искал, все время…
Арч ничего не ответил;
— Но почему-то, знаешь, поиски, не знаю, вроде как выскальзывали из мыслей, сказал я: это как-то вылетало из головы…; я отвлекался или был занят чем-то другим…
— М-м, сказал Арч;
— Правда, сказал я;
— М-м, сказал Арч и снова зевнул: ну раз так…
— Я не знаю, сказал я;
— Значит, надо заглянуть глубже, сказал он: нельзя все сводить просто к охоте, к бесконечной погоне;
— Нет?;
— Ни в коем случае, сказал он: дело совсем не в этом;
— Тогда расскажи, в чем;
— И штука не просто в насилии и боли, хотя, конечно, этого достаточно, этого там на всех хватит…
— Ну уж…, сказал я;
— В смысле, люди же должны возвращаться раз за разом…
— Ну уж;
— На самом деле суть в выживании, сказал он: умении не сдаваться;
— Думаешь?..
— Определенно, сказал он: каждый фильм, если задуматься, просто последовательность отдельных маленьких фильмов, и каждый пересказывает, по сути, одну и ту же историю;
— Ладно…
— Как Койот что-нибудь пробует, но в результате сам себя убивает;
— Ладно…
— Все они воспроизводят одну и ту же микродраму навязчивого самоуничтожения, бесконечно повторяющуюся;
— Конечно;
— Разумеется, в этих мультфильмах может происходить и что-то еще, но из всех возможных маршрутов к юмору Койот предпочитает всего один;
— Потому-то он и Койот;
— Именно; более того, из раза в раз Койот как будто не извлекает никакой урок; после каждой сцены опять берется за свое, решительно настроенный прикончить себя еще раз; для него, типа, «с видоискателя долой, из сердца вон»; валун и пропасть ничему его не учат; спустя кадр он все забывает;
— Смешно;
— И умнее он не становится;
— М-м;
— В общем, да, это важный момент, сказал он: но для меня здесь весомей то, что каждый раз Койот просто возвращается: мир каким-то образом разрешает ему второй шанс; у него всегда есть вторая попытка, как будто он только что себя не прикончил; вот что в этих мультиках главное;
— Хм;
— Ты видишь горку праха, но он просто возвращается с очередным, идентичным сюжетом, и все начинается по новой; и вот поэтому я считаю эти мультики буквально чудесными: это истории о патологически повторяющихся чудесах, где все насилие и разрушение не имеют особого отношения к центральному допущению — этой чудесной способности возвращаться;
— Понимаю;
— Так что мультики вовсе не о добровольном самоуничтожении или сизифовых неудачах Койота, а на самом деле они повествуют о его воскрешении — способности возвращаться, как бы его ни угораздило; это правда истории о воскрешении…
— Аллегории непрерывности;
— Не без этого: наше непознаваемое, но предположительное постоянство; все то же отрицание или иллюзия, на которых выросла христианская драма;
— М-м;
— И если на то пошло, то и миф Вико, и все теории о ритме возвращений в человеческой истории, будь то Тойнби, Сен-Симон, Тертуллиан или Ницше, кто угодно…
— То есть, несмотря на всю боль и фрустрацию, мультики вообще-то на редкость оптимистичные, сказал я;
— Конечно;
— Ориентированные на будущее;
— Даже если будущее точно такое же, как и прошлое: фигачащий тебе по башке валун;
— Ага, сказал я; хотя, учитывая альтернативу, это даже неплохо;
— М-м, сказал он: но в некоторых последних мультиках о Койоте, если я правильно помню, великий оркестр «Уорнер Бразерс» заменили на реально нелепую музыку из фонотеки; не знаю, захочется ли мне возвращаться к такому;
— Ни за что, сказал я;
— О чем и говорю, сказал он: помни: слово Muzak[35] произошло от сочетания слов «музыка» и «Кодак»;
— Еще раз?..
— Это происхождение термина, сказал он;
— М-м ответил я: кстати говоря: мне казалось, они называются «Мультики о Дорожном бегуне»…
— В целом, говорит он: в смысле, наверное…
— Ну и…
— Ну и это просто пиар, сказал он: мультики очевидно и неопровержимо о Койоте;
— Ага, сказал я: это ясно…
— Кстати говоря, сказал он: к слову о воскрешении… откуда люди знают, что Иисус был евреем?..
— Чего-чего? переспросил я: а; а…; откуда?..
— Он жил дома до тридцати, а в юридическую школу не пошел только потому, что его прибили к месту гвоздями…
— Ага, сказал я и улыбнулся: этот я слышал;
— А, сказал он: прости;
— Ничего, сказал я: все равно смешно;
— М-м, сказал он: тогда давай возьмем анти-воскрешение: слышал когда-нибудь историю о саморазрушающейся «хонде сивик»…
— Ага, сказал я: блин, это жестко…
— Типа, господи — мне придется вернуться в кампус до 7:30 завтрашнего утра, чтобы машину не эвакуировали…
— Блин…, сказал я;
— И с охраной там шутки плохи, сказал он: знаю одного парня, который выбежал и увидел замки на колесах, когда проспал всего на десять минут…
— Круче копов на кампусе только горы…
— А все из-за обостренного понимания важности практичности, которое у них там вырабатывается…
— Так ты понял, что там случилось? спросил я;
— Откуда я знаю, ответил он: выхожу с фильма, как и все остальные, сажусь к себе в машину, как и все остальные, а потом просто сижу, давлю на газ и кручу ключ, пока все остальные давно укатили и бросили меня на стоянке; довольно унизительно…
— М-м, сказал я: так завтра утром…
— Типа, просто так странно: машина сдохла напрочь, ни единого признака жизни; а ведь по дороге из дома урчала, как котенок;
— Слушай, сказал я: тоже бывает…
— Может, машина стала плюралистом и решила стоять на своем, продолжил он: может, решила, что на кампусе подавляют историю Мертвых синих «хонд», их культуру, традиции и вклад в мейнстримное общество…
— Может быть;
— Особенно когда увидела, насколько прочно в канон вошли лежачие полицейские…
— Ну все уже, все, сказал я;
— Ага, сказал он: прости…
— Но ты просто скажи мне, тогда предложил я: знаешь, я завтра еду обратно в Гран-Джанкшен и, знаешь, если надо подбросить…
— Правда? сказал он;
— Конечно, ответил я;
— Было бы здорово;
— Конечно, сказал я: могу встать для тебя пораньше…
— Просто здорово, спасибо, сказал он: избавишь меня от хлопот;
— Запросто;
— Можем встретиться на шоссе, где ты меня и высадишь;
— Еще бы;
— Ну, здорово, сказал он: было бы отлично;
— Без проблем, сказал я: приеду;
— А ты, значит, преподаешь в университете Месы? спросил он;
— Я? сказал я: нет, вообще нет;
— А;
— Никакой связи;
— Хорошо, сказал он: а то мне что-то показалось, что ты тот проф, который когда-то вел психологию у моей подруги; ее описание — внешнее — вроде совпадает;
— Нет, сказал я: никакой связи;
— Тем лучше, сказал он: она от него была не в восторге; в смысле, подруга у меня хорошая — и, между прочим, вылитая копия Синди Шерман, — но, говорит, этот проф был настоящим республиканцем-супрематистом, который любил вставать перед классом в позу и плохо пародировать Стэна Лорела;
— Просто очаровательно;
— И не говори;
— Я только пользуюсь библиотекой, сказал я: провожу исследования;
— Ты вроде бы из Ломы? спросил он;
— Вообще-то из округи Миннеаполиса, сказал я: в Ломе живу только потому, что все отели в Гран-Джанкшене уже забронированы; там проходит какая-то конференция производителей оконных рам или что-то в этом роде;
— Ага, сказал он: я слышал; рядом с кампусом даже в ресторан не войдешь, все забито;
— А ты? сказал я;
— Что? сказал он;
— Ты студент? спросил я,
— Ага, ответил он: второй курс; хотя в прошлом году уходил на семестр, так что немного выпал из жизни;
— Ну а что изучаешь? спросил я;
— Способ нормально отвечать на этот вопрос, сказал он;
— Не понял?;
— Ну, похоже, я уже сильно затянул с выбором основной специальности, сказал он: мой куратор сказал, что уже устанавливает для меня горячую линию…
— Да уж, ответил я: помню я этих кураторов…
— Но вообще-то сегодня вечером может быть прорыв;
— Правда? сказал я;
— М-м;
— Ну рассказывай, сказал я;
— Ну, знаешь, сегодня показывали еще один фильм — после Койота, — и я решил, отчего тогда не остаться и на него; и это был ранний регги-фильм «Тернистый путь»;
— Помню-помню, сказал я: помню, когда он вышел;
— Ага, сказал он: ну знаешь:
Чем они выше взлетают,
Тем больнее падают
Все до одного…
— Ага, сказал я: хорошая песня;
— И фильм хороший; режиссер — Перри Хензел, о котором больше никогда не слышали; так или иначе, действие фильма, кароч, ман, — прости: не могу удержаться от изумительного ямайского акцента после того, как он засел в голове, — так или иначе, действие фильма происходит в трущобах Кингстона, где квартал на квартале просто невыносимых лачуг; как бы, нам показывают бесконечные ряды хижин и хибар, склепанных, типа, из досок и гофрированной жести, вместо дверей — рванина, и везде просто горы и горы мусора — настоящая экзема на лике Земли; настоящий образ кошмарного футурополиса — целый город, который выглядит так, будто построен из говна и палок; но местные на фоне всей этой ужасающей нищеты говорят с изумительным мелодичным акцентом, напевным и…
— Могу представить;
— Вот да: у них голоса, которые то взлетают, то опускаются; на самом деле, по-моему, Хензел, чтобы придать фильму какую-то аутентичность, не брал профессиональных актеров — не считая, понятно, Джимми Клиффа;
— Хм, сказал я;
— Но штука в том, что акцент настолько сильный, что у фильма даже есть субтитры, чтобы их можно было понять, — по крайней мере, в той копии, которую смотрел я; другими словами, люди говорят на английском, но в то же время их переводят в субтитрах на их же собственный язык;
— Забавно…
— И знаешь, после фильма, когда я вышел и шел через стоянку, меня вдруг осенило…; и я подумал — Эй, типа, Эй: вот же оно; вот ответ; скажу своему куратору, пусть отправляется на лето лазить по пещерам со спокойной душой; я знаю, чем хочу заняться в жизни: я хочу переводить с английского на английский;
— Ха, сказал я;
— Ага, ответил он;
— Тогда почему…
— Эй, берегись того поворота, сказал он;
— Что-что? сказал я;
— Берегись того поворота;
— Где?..
— Вон, сказал он и показал вперед: вон там; выглядит довольно опасно;
— Хм, сказал я;
— Эй, глянь, сказал он;
— Ага, сказал я: ты только глянь на…
— Глянь на все это…
— Боже, и так идет через весь район…
— Но, наверное, возвращается…
— Ага: кажется, заворачивает обратно;
— Возвращается…
— Вообще-то — в смысле, глянь…
— Ага: глянь…
— Но когда она выезжает из-за угла Честнат, сидя на заднем сиденье кабриолета Мерла Нормана, такая красивая, с уложенными волосами и в белом шифоновом платье, — ну, тут я просто ничего не могу с собой поделать, совсем ничего; и я подаюсь вперед, просто автоматически делаю шаг, чтобы разглядеть, подойти ближе к тротуару, чтобы разглядеть ее получше — и сталкиваюсь с женщиной, которая там ела фруктовой лед, пожилой женщиной; и она его выронила, бедняжка, лед, к сожалению, оказался на тротуаре; тогда я предлагаю купить ей другой, но на душе все равно остается осадок, потому что она наверняка напугалась…
— А потом на глаза попался тощий мальчишка из оркестра школы № 44, и ему почему-то поручили здоровый басовый барабан, он нацепил на грудь огромный круглый барабан, и, пока ревели трубы, громыхал в него палкой с большим набалдашником; а когда оркестр ненадолго остановился у Стоун-стрит, ну, парень наклонился и просто поставил барабан на тротуар, а потом просто навалился на него, чтобы разгрузить плечи; должно быть, он выдохся, поэтому просто развалился на своем барабане, прижался к внешней части и обхватил руками; но потом, когда оркестр снова сдвинулся, он застрял: ему не хватало сил взвалить басовый барабан обратно, так что он вообще не мог сдвинуться, просто барахтался поверх своего большого круглого барабана…
— И следом ехали пожарные машины, одна за одной, и все такие чистые, ни пятнышка, так и блестели, и на хроме и наконечниках шлангов бликовало солнце, прямо в глаза, и глаза слезились, но солнце стояло высоко, почти полдень, так что было видно, что у людей на параде нет теней, почти никаких теней…
— И толпы были по всей Ист-Мейн, и еще народ бродил по всей Мидтаун-плазе, покупал мороженое и газировку, гулял везде, а всем лицам на Тотемном шесте на Мидтаун-плазе привесили галстуки-бабочки, у каждого — своя бабочка, просто очаровательно…
— Но потом проехали шрайнеры, в кузове своего пикапа, играя на писклявых флейтах и рожках, а их предводитель размахивал огромным изогнутым мечом, чертил восьмерки в воздухе; а потом помню грузовик с большим ковшом, где висел стяг «Ассоциации дубоводов», а потом — машину с растяжкой на решетке «Комитет по планированию округа Кроуфорд», а потом — а потом все ехали и ехали остальные…
— Хотя, конечно, платформа «Озарка» была великолепна, просто великолепна — и гиацинт, и крестовник, и шток-роза, и все в виде очаровательной веранды, и там в креслах-качалках, увитых цветами тысячелистника, сидели Андерс Косби с женой, они просто мило качались, улыбались и помахивали под большим ярким, желто-красным стягом с надписью «В 88-м все отлично»; по-моему, просто великолепно, вне конкуренции, самая красивая платформа, вне конкуренции…
— А потом был всадник «Пони Экспресс», с почтовыми сумками и шляпой с загнутыми полями, и мне захотелось пойти за ним, просто пойти рядом, хотя казалось, что ему не нравится идти так медленно, а, свернув за ним за угол и пройдя по Эксчейндж-стрит, я вижу, как возлагают венок на мемориал Жертвам войны, как вокруг стоят люди в черных костюмах…
— Потом мимо проезжает машина с Падденхедом Уилсоном, сидящим на крыше, и он мне улыбается и машет, Падденхед, улыбается во всю ширь, а потом машина проезжает и я вижу на противоположной стороне Эксчейндж подростка, как он идет в другую сторону…
— А потом был Джесси Джеймс, со всей Бандой Джеймса, они шли по Эксчейндж с пистолетами наголо и винтовками наперевес, со злобным видом, выглядывая в округе законников, но все же, ну понимаешь, с улыбочкой; а потом я вижу за ними парня, как он идет не в ту сторону…
— Прямо навстречу людям на другом тротуаре, даже не глядя на них, даже как будто не замечая, помню, он как бы погрузился в себя, шел в противоположном направлении…
— И он пронесся мимо машины Тома Сойера, просто уходил куда-то в темно-зеленых штанах, помню, причем так и выплакивал глаза…
— Но он правда рыдал, прямо надрывался, у меня тоже на глаза слезы навернулись, у меня тоже…
— Заломив руки перед животом, будто в настоящем трауре, как мне показалось, или стараясь держать себя в руках…
— И, хоть его плач заглушил оркестр школы № 38, даже тогда, несмотря на всякие тромбоны и глокеншпили, его видели все — и я тоже…
— Прямо такие выворачивающие, телесные рыдания, из горла, хрипел весь его организм, просто выкручивался, даже глаз не отвести…
— И в самом деле выглядело так, что ему от этого больно, правда…
— Но куда он идет, было интересно мне, куда он…
— Потому что, когда мимо прошла платформа «Снукс», он уже пропал из виду…
— Не то чтобы температура почвы такой уж критичный фактор, хотя можно представить, что некая отдаленная корреляция существует; слушайте — кто знает?; и все же мне самой это до сих пор странно: выходить с градусником и втыкать в почву; потому что люди, ну знаете, скажут Что это она — полоумная какая-то? замеряет температуру собственного заднего двора?; но я это обожаю, обожаю в этом все: ощущение почвы, упирающейся в колени, или глинистые ароматы, что порывами доносятся с огорода, или просто видеть белые прямоугольники карточек с данными, торчащие у моих побегов, — обожаю, обожаю все; вот для чего, по-моему, и нужен задний двор, так что оставьте меня в покое; очевидно, я занята тут делом, своей сиренью: я разговаривала с Грегом, хозяином «Флауэр Бокс» на Мидтаун-плазе, и он тоже так считает; я давала ему пару образчиков, чтобы они их культивировали у себя в ростовой камере; там есть контроль и температуры, и влажности, там есть ксеноновые дуговые лампы, и Грег сказал, что для горшечных культур они применяют особую смесь хелатированных металлов, которая не на шутку раскочегаривает растительный процесс, так что, может, они доведут сиреневый цвет дальше; но и так никто здесь не видел ее настолько темной, настолько насыщенной: просто роскошный цвет; на самом деле возможно, что она первая с таким темным оттенком, хотя Грег и сомневается, что это считается за новый культивар; и бог с ним: все равно надеюсь отправить ее на Фестиваль Сирени в следующем мае — это было бы прекрасно; вот это действительно было бы прекрасно; потребовалось восемь поколений, чтобы дойти до такого, получить такой цвет, и это очень здорово; но я выводила ее аккуратно, даже скрупулезно; весь трюк на самом деле в том, чтобы выманивать доминанты и закрашивать рецессивы; только к этому все и сводится — идти наперекор проявляющимся тенденциям цветка и потом позволить времени довершить свое изощренное дело; это живой обмен, ведущий к красоте, уходящий корнями к поре, когда еще Джон Данбар впервые привез в город сирень почти сто лет назад; тогда он прибыл сюда со своими знаменитыми двадцатью разновидностями, причем некоторые произошли от сортов с Балканских гор, завезенных первыми колонистами; и теперь вся эта родословная пришла к такому экстраординарному сиреневому цвету…; хотелось бы верить, что Томас Хант Морган и даже аббат Мендель гордились бы моей любительской работой по скрещиванию: гороховина, плодовые мушки — а теперь сирень; кто знает, до чего они дойдут — два этих прекрасных потока, сирень и генетика, слившихся воедино здесь, где традиция сплетается с традицией…; право, от этого захватывает дух…
— А я к нему подойду и спрошу, вот так просто: подойду и прямо спрошу; он освобождается из «Гэллери Кафе» около 14:30, потом переходит Принс-стрит в «Мейгс», там-то я и буду поджидать; все будет нормально, но еще я ему дам понять, что для меня это не нормально: я использую свою нервозность, направлю так, чтобы она работала на меня; и легенда простая, совершенно обычная: мне тут с моей подружкой Риной достались билеты на концерт, но ее брат попал в больницу, так что ей приходится оставаться дома с дедушкой, который обозначает, что ему надо в туалет, чавкая губами; и мне кажется, ему понравится, что я приглашаю его — такой он человек; мне правда кажется, что ему понравится — уже так и вижу эту улыбку с моноямочкой; он будет меня за это уважать; я надену свою желтую футболку и заставлю себя говорить медленно, а когда дойду до угла, прямо на Принс, заставлю себе подумать: так, все, помни: ты — не ты; теперь ты кто-то другая; просто притворись, что ты — не ты, и вперед…
— Но если я продам «Говорящую собаку», то вместо нее можно поставить «Бедствие»; наверное, тогда будет немножко неуравновешенна каминная полка, без «Бедствия», но, пожалуй, этот пробел можно заполнить какой-нибудь фотографией; и это разумно, это нормально: в наше время хорошая «Говорящая собака» уйдет за шестьсот долларов, и никого в мире не озаботит, что мне пришлось ее продать, никто даже не узнает; но, конечно, утрату почувствую я, я-то знать буду: без «Говорящей собаки» в комнате останется пустота, невидимая бездна, притягивающая мое внимание, точно гравитация, к серванту, где она стояла; я зайду — и сразу же почувствую, что чего-то не хватает, и буду туда тянуться, чувствовать это всасывающее отсутствие…; но все же факт остается фактом, ремонт в подвале нужно закончить; наверное, больше с этим тянуть нельзя; я хочу сказать, я и так уже долго откладываю: правда пора закончить, и шестьсот долларов как раз покроют стоимость, если ориентироваться на приблизительные расценки; и все же собачка так виляет хвостиком и хлопает пастью, когда бросаешь монету, — это точно мое любимое произведение от «Шепард Хардвейр», никаких сомнений; для меня она даже наравне с лучшими вещами от «Дж. энд И. Стивенс», включая «Великий велосипедный подвиг профессора Пага Фрога»; там-то простое ручное перемещение монеты в открытую корзинку — красиво, но простецки; для меня «Шепард» по-прежнему главное недооцененное имя на рынке механических копилок, хотя в последнее время их «Шалтай-Болтай» привлек некое внимание (и хотя я сам под давлением все же признаюсь в приязни к кое-чему от «Стивенс», особенно периода, ох, ну, «Хрюшки на высоком стульчике» или «Несчастного случая»); надо сказать, у такого ветерана-коллекционера, как я, то, что в последнее время творится с ценами, вызывает действительно смешанные чувства; да, цена моих вещиц пошла в гору, зато теперь и я едва ли могу себе позволить купить что-то новое; и теперь в копилки никто уже ничего не кладет, они слишком дорогостоящие, чтобы ими пользоваться; все сплошь и рядом только демонстрируют механизм копилки на пластмассовых фишках из-под покера или на гальке; вот тебе и все; копилки теперь ценнее того, что в них хранится; я имею в виду, мне-то эта ситуация очевидна с самого начала, но скажи это кому угодно в каких-нибудь 1880-х, когда эти вещицы делались, и вам бы расхохотались в лицо; копилки производили, конечно же, для того, чтобы хранить то, что в них кладешь: в этом была их цель — накапливать деньги; но теперь нам лучше знать: теперь контейнер и есть сосредоточение ценности; теперь на них люди тратят больше, чем влезет в любую копилку; (но, конечно же, сейчас большинство покупает копилки в качестве инвестиции, чтобы в конце концов обратить копилку обратно в доход и положить его в другую копилку;) но, видимо, так уж устроен рынок, и хотя бы в каком-то отношении ценность копилок признали; они уже не просто искусные подергивающиеся оболочки; это, конечно, вопрос редкости: никто бы не выложил две тысячи долларов за «Отдыхающего китайца», когда их клепали, как видеокамеры; зато теперь их осталось мало, очень-очень мало; содрогаюсь от одной мысли — сколько же их бездумно выкинули за годы; такая утрата — пропали плоды целой отрасли; в свое время их недооценивали; теперь они недоступны; кто б мог предвидеть?; контейнер дороже своего содержимого; это и чудо, и простое умудрение, — и, смею сказать, я не могу позволить какому-то затянувшемуся ремонту вмешаться в такие процессы; выйти из этого мира, даже всего разок, того не стоит, и особенно не стоит ремонта в чертовом подвале; к тому же я в него почти и не хожу, и не стану ходить чаще, даже если он станет презентабельнее; не сказать, что сейчас внизу красиво, но жить можно; я это точно переживу…
— Нет, я ответил Элисин, что дело не в этом: я регистрировался не потому, что хочу получить что-то конкретное или направить щедрость наших гостей, ничегошеньки подобного (и, конечно, не потому, что там работает моя тетя — хотя ее положению это явно не повредит); я знаю, некоторые думают, что регистрироваться — это какое-то чудачество, но я зарегистрировался в «Лернере» по другим причинам (хотя у них в продаже правда есть хороший «Веджвуд»; ясно? — не скрываю); я решил зарегистрироваться потому, что это мило — милый момент в общем процессе; в смысле, когда ты женишься — со всеми церемониями, ритуалами и прочим — и должен сертифицировать брак у государства, чтобы его узаконило официальное агентство, то ты как бы приглашаешь в свой брак широкую публику — всех; или это как написать о нем всем на обозрение, обнародовать декларацию о том, что вливаешься в общество, и это хорошо; общество дает нам место, а мы за это помогаем обществу выжить, публично в него вливаясь; вот я и решил, что зарегистрироваться — что-то в этом духе: публично влиться в бизнес-сообщество, обнародовать, что мы входим в него, входит наша коммерческая жизнь, тоже очень важная; слушай, а что делать: в такой период никуда не деться от сентиментальности…; а кроме того, что говорить, «Веджвуд» в «Лернере» правда хорош…
— И ты знаешь Малыша: встаем мы на углу Плимут, и в автобус начинает карабкаться старая-старая бабка; и вот Малыш пролезает под турникетом и выходит ей помочь, как всегда; и у старушки с рук свисают полиэтиленовые пакеты, и шея кривая, как у стервятника, и ползет она еле-еле, но Малыш все равно остается с ней, поддерживает под локоток и терпеливо заводит; и тут сзади сигналит какой-то парень; и вот я оглядываюсь, и это просто какой-то большой бордовый «линкольн», но Малыш старушку вообще не торопит; и когда она наконец заходит и расплачивается — целую вечность — и Малыш возвращается за руль, тогда парень сзади нас снова гудит; но Малыш просто гудит в ответ; и потом такой смотрит в зеркало заднего вида автобуса, и улыбается, и говорит в пустоту: я тоже гудеть умею…
— Уже, сказал я пустому магазину, когда вышел и увидел; в смысле, ведь только в понедельник повесил табличку — и уже; но, наверное, чего еще ожидать, когда пробуешь что-нибудь новое; в смысле, что здесь вообще знают о бейглах в нью-йоркском стиле?; сперва людей надо убеждать — это само собой разумеется; потом, может, если повезет, создашь нишу; и если все получится, и ты станешь известен, и отождествишься со своей нишей, тогда и появляется возможность: можно открыть вторую точку, может, третью: твое имя запомнят; но чудес не жди, зато жди сопротивления; но вот это — должно быть, это сделали, когда я пошел на склад, подмести; но кто знает? — может, так уже висит два дня; Бейглы, Сделанные Руками, такую я написал табличку; и вот они взяли фломастер и заменили «Р» на «П»; ну очень смешно…; но чего еще ожидать — это не последний раз; ну и бог с ним; но, с другой стороны, всегда остается шанс, что это будет еще не самое худшее в бизнесе…; слушайте — кто тут скажет наверняка; и все же в следующий раз повешу табличку повыше — может, вон туда, над холодильником…
— Черт, подумал я, когда открыл письмо: да — наконец-то эти жмоты раскошелились!; и ты знаешь, что праздновать я отправился прямиком в «Миллрейс»; четырнадцать месяцев клянчил, писал заявки и копил межведомственные одобрения, и — и сволочи наконец расщедрились!; твою мать! — я имею в виду, я сперва даже не поверил своим глазам!; ты знаешь, факультет антропологии в университете Роллы не назвать ведущим — у него бюджет наверняка одна пятая химического, одна двадцатая того, что дают компьютерному центру, — так что две тысячи зеленых — это большая победа; но разве они могли устоять?; лодочники, или их предки, трудились в этих краях веками — изучить их вполне логично; практически непаханая нива, а значит, идеальный материал для направления «устная история»; со времен индейцев люди в округе зарабатывали, предоставляя речной транспорт; это исторически традиционный заработок, с происхождением сродни почтовым станциям и дилижансам, но теперь в основном посвященный туристической деятельности: они перешли от торговцев-осейджей, занимающихся бартером племенного скота, к современным внутренним туристам на речных экскурсиях, по шесть штук на буксире; всего лишь управляя судном или сдавая его — сегодня в основном каноэ и гребные лодки — лодочники сводят вместе так много всего, подлинный инфаркт бинарных противоположностей: суша и вода, прошлое и настоящее, приезжие и местные, движение и покой, коммерция и отдых, вечное и преходящее, — и кто знает, что я там еще раскопаю; когда я обсуждал возможность исследования лодочников с профессором Д’Ачерно, он согласился, что они отвечают практически всем критериям исторического сословия — причем их приречные традиции и практики торчат у нас прямо под носом, и мы даже усом не ведем: эти люди практически не задокументированы; так что, когда я сидел с профессором в его кабинете, — ну, мне, без ложной скромности, правда показалось, что я совершил переворот (и добавлю, я в это верил и потом, даже когда проект устной истории Национального фонда поддержки искусств отказал моей заявке на похожий грант); смотря у кого спросить, у южной Миссури насчитывают около тридцати пяти полноценных русел; но я сосредоточусь на водных артериях нагорья Озарк-Уошито, чтобы исследование оставалось локальным и конкретным: Куртуа-Крик, Мерамек-Ривер, Хазза-Крик, а может, доберусь и до Минерал-Форк или Литл-Пайни; думаю, на таких мелких ручейках много времени для обычаев, много времени для рефлексии, они должны подойти; я уже поговорил с владельцем «Проката Каноэ в Мисти-вэлли» в Стилвилле и знаю Джо Шиллера из «Каноэ у Джо» в Лисбурге, и они оба вроде бы в деле, поэтому думаю, что у меня все получится; надеюсь начать в течение нескольких недель, когда закончу другую свою работу; целью, значит, будет записать всех этих людей на кассету как можно естественней и откровенней, чтобы они просто рассказывали — о своей жизни, о своей работе, о себе: пусть будут сами себе тестами Роршаха; применю метод Малиновски, когда вмешиваешься как можно меньше: ведь мне не хочется гейзенбергнуть исследуемых в странное поведение; и все же это правда, это неизбежность: само присутствие диктофона выбьет опрашиваемых из колеи; необратимо помешает им вести себя или говорить так же, как когда диктофона нет; несмотря на непрерывные попытки решить проблему, еще ни один этнолог или антрополог с ней не совладал: ты неминуемо меняешь то, что пытаешься изучить; стоит только прийти — и то, что хочется запечатлеть, уже пропало; иногда это раздражает, но так уж мутирует информация; профессионалы все больше и больше смиряются с ситуацией и при этом осознают, что никакая интерпретация не спасает; но забавно: как раз сейчас у меня есть друг в Университете Роллы, его отец работает в фирме добычи драгоценных металлов, с офисом в Сент-Луисе; где-то дважды в год его отец ездит в Японию с чемоданом, набитым слитками, и он предлагал, когда поедет в следующий раз, привезти мне новенький цифровой диктофон, которые у них там продаются; в Соединенных Штатах они еще не совсем законные — спасибо давлению коммерческих протекционистов, — но для этнолога это настоящий подарок: они гарантируют абсолютно вечные записи с немыслимым, как мне говорили, качеством; у них, как у компакт-дисков, безумно высокое соотношение сигнал/шум, они практически не шипят; ну, понятно, мне бы такой очень хотелось — это беспримесная вечность; но забавно: похоже, эти два направления документирования и транскрипции к совершенству движутся противоположно друг другу: как только появляется идеально точная запись, повсеместно считается, что записываешь ты что-то совершенно неточное; другими словами, прогресс означает приближение к ошибке, выдвижение на первый план экспериментальной зыбкости; мы находим, что не можем найти ничего; мы все яснее видим, насколько неисправимо ошибаемся; самодовольство технологий доказывает необходимость эпистемологической скромности; ну, как можешь представить, для человека в моей области это несколько неудобно; мы-то привыкли окутывать свою неточность невинностью, но это больше не пройдет; и теперь наша демонстрация неудач совершенна и вечна — на что можно ответить только Хм-м-м-м…; и все же деваться некуда: надо работать по мере сил с тем, что доступно, что возможно; а потом просто надеяться на лучшее; это отрицание или негативная способность? — у меня ответа нет; так что просто прешь дальше, надеясь, что, может, в нас, как получателей информации, биологически встроены дешифровщики, компенсирующие повреждение данных, и поэтому, несмотря на все искажения — ненамеренные, неизбежные или любые другие, — мы каким-то образом можем уловить смысл происходящего, что-то искреннее все же находит дорогу; потому что ведь так и бывает время от времени: просто вспомним, как Барток и Кодай в начале этого века скитались по лесам Венгрии и Румынии с эдисоновским фонографом с большим рупором, чтобы записывать восточноевропейские народные песни; Барток издал почти две тысячи песен, и, хоть они упиханы в формализм западной музыкальной нотации, в них все же пробивается какая-то аутентичность, пусть и только в виде аллювиального веера; полагаю, слышишь достаточно и каким-то образом получаешь представление — тут опять пошел Гейзенберг, отец статистического человека; может, это не запланируешь, может, не докажешь, но все-таки что-то, надеешься ты, пробьется, и, таким образом, фальсифицируется сам старик профессор Поппер; и тогда ты — с географическими картами в карманах и с магнитофоном в рюкзаке — готовишься в путь; а там уже не спрашиваешь зачем, не задумываешься о тяготах или недостатках: просто делаешь свое дело…
— Пусть другие будут завтра, а сегодня я хочу такие же; так для них правильно — в этот первый раз есть одно и то же, и не потому, что мне так меньше работы, а потому, что так правильно; да, это начало, но еще и продолжение, и его нужно подобающе отметить; я предполагаю, они будут есть вместе, в этот первый день, — ведь куда еще пойдет Том, если не к своему отцу; и поэтому сегодня вечером, вернувшись домой, они вдвоем могут меня укорять, говорить, что я ленива или незаботлива; ну и пусть: они поймут, когда я объясню; и оценят, когда поймут; потому что у меня свои резоны, и они уважительные: я не собирала Тому с собой обед с тех пор, как он учился в средней школе, и вот собираю снова; даже так же складываю верх пакета, я горжусь его коричневой аккуратностью и резким хрустом, я делаю то, что делала раньше, и это хорошо; это значит, раньше я все делала правильно, раз меня просят сделать это снова; и это хорошая гордость, потому что она относится к непрерывности; я горжусь не собой, а тем, в чем я участвую; сегодня Том станет представителем четвертого поколения семьи, которое зарабатывает себе на хлеб на том же предприятии, в тех же границах и стенах; мы с Грегом всегда думали — и всегда надеялись, — что Том пойдет по стопам Грега, и отца Грега, и деда Грега, и все сбылось; и потому мы гордимся; пока Том рос, мы надеялись, что он почувствует, что он поймет: в мире его что-то ждет — свое занятие и свое место, — и потому он найдет подтверждение своего выбранного курса; теперь же он, в свою очередь, подтвердил наше доверие, и это хорошо; правильное порождает правильное; мы надеялись, что он вырастет, зная, что может приобщиться к чему-то важнее себя и важнее нас, и что это неоспоримо хорошо; много лет назад, с намеком на что-то в этом роде, я показывала Тому собор в Бове, Франция; я держала его за руку на солнцепеке, глядя с ним с площади Верите на великолепный храм — на арки контрфорсов и витражи, на резные башни и великолепный тимпан северного портала; стоящий на все еще живых вере и амбициях, этот высочайший из всех готических соборов подарен нам — через поколения, через века, из прошлого, когда был возведен, отодвинутый на задний план, но не молчащий; взмывающий, просторный и великолепный — призыв совершенства и времени; и оттого, благодаря лишь совершенству и времени, серые камни и радужные витражи словно бы отрываются от земли, разрастаются вне земных пропорций и становятся чистейшей концепцией; и я дала ему посмотреть, дала ему увидеть, и здесь, сегодня, я вознаграждена…
— Первая позиция, конечно, скорее всего, еще ничего: надо же верить, что в инструмент встроена хоть какая-то корректность; но вот дальше наверняка непросто: скажем, к третьей позиции, когда рука у раструба, интонация наверняка сбоит, а к седьмой позиции, когда рука тянется туда, где размываются все различия, — тут уже все, инструмент должен фальшивить вовсю; уже сама кулиса полна изъянов и шероховатостей (сколько ни лей масла для клапанов), есть флуктуации в апертуре и амбушюре, а единственное, на что можно полагаться, когда водишь рукой, — это грубая механика мышечной памяти; я вообще-то поражаюсь, что тромбон хоть где-то слышимо стройный, а нас в отделении двое…; ох, тромбон-тромбон: инструмент, с которым совершенство невозможно, — впрочем, эту мысль лучше держать при себе; у меня сегодня концерт с «Нонет Минус Один» в Озарк-холле — обычный тамошний кутеж в честь Дня памяти, — и только еще не хватало, чтобы эти идеи влезли в мое исполнение: это и правда может сбить; с нашим-то названием — «Нонет Минус Один» — мы, наверное, похожи на какую-то странную группу для записи минусовок в альбомах; но вообще-то мы неплохая традиционно-диксилендовская группа, каверим некоторые стандарты Бурбон-стрит, избранные похоронные плясовые, тому подобное: бодрые вещи; мы не профессионалы, но толпу раскачать умеем, это факт; и даже сейчас, каждый раз, когда наступает затишье и я слышу, как моя труба забирается выше кларнета, потом плывет над трубой Джейка и ритм-секцией, — блин, вот где меня забирает: вот в чем вся суть; так и представляю себя стариком Билли Уотрусом, и это так прекрасно…; конечно, наверное, я слегка не попадаю в ноты, может, даже вообще не попадаю, — но, с другой стороны, если задуматься, я не один такой; это вам скажет любой музыкант: скрипки с их безладовыми грифами, гобои с их чувствительными к погоде двойными тростями, пианино с заигранными клавишами — ничто не исполнит настоящую A440; все слегка расстроены, все наперечет, все ансамбли — это этюды в неточности; но все же, спроси кого угодно, хоть музыканта, хоть нет: люди все равно слушают; толпа все равно вскакивает на ноги; звучать все равно может совершенно прекрасно…
— Но, если спросите меня, для здания можно придумать еще миллиард всего намного интереснее, чтобы сделать городок новым и другим; на самом деле у меня уже давным-давно вертятся свои мыслишки: почему бы не устроить в этом здании Международный институт десертов, где будут собирать, изучать и подавать в уютно обставленном Salon de Thé[36] всяческие сладости, какие только найдут, в рамках настоящей научной группы по исследованию и консультации в области — и вот их слоган — «Яствествоведения»; или еще лучше — Музей «Вечернего шоу», настоящие хранилище и архив; здание большое, в нем все уместится, можно легко получить поддержку от KSDK[37] на местном уровне и от NBC[38] — на национальном, а то и от Стива Аллена и Джека Пара, почти наверняка — от самого Джонни: вряд ли он еще проработает долго, так что наверняка жаждет увидеть осязаемый памятник своему труду, какой-то долговечный мемориал (а как иначе: вспомним «Салон Эда Макмахона»); на такие аттракционы в Шредер-хаус будут приезжать — даже делать крюки — тысячи посетителей из мест за сотни километров отсюда; ну, что ж…; я отправлял эти две идеи, одну — где-то прошлой осенью, а вторую — прямо в апреле, но на обе получил из отдела связей с общественностью «Озарка» одинаковую вежливую отписку: спасибо, ценим, рассмотрим…; но все-таки хотелось бы, чтобы они решились; в прошлом «Аперчер» выходила статья про то, что из Шредер-хауса, возможно, сделают, как они выразились, учебно-методический центр домашнего видео с проекторными, просмотровыми, с конкурсами и конвентами — всем таким; до этого дойдет еще не скоро, но они все равно просили присылать предложения, что можно устроить в здании; ну и почему нет — я продолжу над этим работу; что еще остается; и кто знает — может, я пробьюсь; и правда было бы здорово, если бы выбрали какую-нибудь мою идею; вообще-то было бы даже изумительно…
— Упс… погоди… только секундочку…; другое дело…; другое дело…; хорошо; м-м; спасибо…; просто надо было мазнуть вот тут, видишь, прямо под подоконником; говорят, краска на эмалевой основе устойчивей к погоде, будет держаться гораздо дольше; вот я и решил попробовать, хоть она и стоит на пару баксов дороже стандартных красок для экстерьеров, которыми я пользуюсь; слушай, ну неплохо же выглядит, очень приятный бирюзовый, а что такое пара баксов, если она продержится столько, сколько обещают, да и все лучше, чем когда, как говорит мой пацан, дом похож на рекламу псориаза…; так — ладно, на сегодня хватит, теперь пойду, в Хьюстоне через пару минут играют «Кардс», О’Нил против Дарвина, надо успеть к телевизору…
— Но меня удивило, что у них там теперь есть: как заходишь, слева добавили стоечку, где можно купить маффины, конфеты, газировку и все такое, очень хорошо выложено, чистота и порядок; просто показываешь карточку работника и — как и в киношке, и со всем остальным — тебе скидывают минимум тридцать процентов; ну, меня это очень обрадовало; в смысле, сам подумай: где еще в этом мире найдешь диетическую колу за тридцать пять центов…
— А их новая программа «Купи себе день», которую ввели в нескольких отделах, — Дори мне говорила, это есть в бухгалтерии, вроде бы дошло до каких-то исследовательских секций, — ну, мне это нравится; сама идея очень нравится; девять дней прирабатываешь лишние сорок пять минут — утром или после пяти, на твой выбор, — и тогда на десятый день можешь отдохнуть — то есть трехдневный выходной каждую вторую неделю; и это отлично; объем работы тот же, зато экономишь на машине, экономишь на бензине, получаешь лишний стимул в виде свободной пятницы или свободного понедельника — хотя мне говорили, некоторые даже берут выходной посреди недели (бывают же странные люди); не суть — я обеими руками за; и Фрэнк на вопрос, введут ли программу у нас в отделе, сказал, что уже видел служебную записку, это решается наверху…
— Но теперь я не знаю, куда его вести, куда взять, что делать…; уже много лет, семь лет мы поднимались по Пуллман, потом сворачивали на Астер, потом возвращались через Стеко, и все было хорошо, он все делал как надо, каждый раз — на одном из своих семи-восьми мест; но теперь он нездоров, серьезно, с ним что-то не то; ничего не происходит; я его выгуливаю, все жду и жду, гуляю дольше — во вторник мы обошли маршрут два раза; но впустую, а потом среди ночи он гадит в столовой, у двери, хотя один раз — в углу прихожей; но спрингеры же чистые, очень чистые животные, особенно Джереми, он всегда был очень чистый, а потом ему вообще не понравилось, когда мы сменили маршрут, когда гуляли по другим кварталам, когда пытались сделать хоть что-то…; и мне не хочется выставлять его во двор на всю ночь, я просто не могу, он будет плакать, я знаю, он будет плакать, а я не выдержу, он всю ночь будет плакать…
— Значит, нужно выдавать минимум треть акра, не меньше: я за, я целиком за, это усилит те черты района, которые у нас были всегда и которые мы хотим здесь сохранить; новая постройка должна отвечать характеристикам округи, во внутреннем кольце без того хватает коричневых таунхаусов друг у друга на головах; минимум треть акра — это абсолютный минимум, это должно быть конкретно прописано в кодексе…
— В теории мысль хорошая; с этим я могу согласиться; в районе есть дети, молодежь, им всегда нужно чем-то заняться: отвлечься после школы, сходить в какое-нибудь безопасное место — естественно; физические занятия всегда предпочтительней часов за телевизором, а игровой комплекс, как писали в газете, будет размером в пятьдесят шесть акров, то есть совсем немаленький; в самом недавнем предложении, которое мне попадалось в «Репабликан и Хроникл», говорилось, что в комплекс войдут поле для бейсбола, игровой городок и другие вещи, чтобы лазать, подтягиваться и висеть; еще будет несколько баскетбольных кортов и, если мне не изменяет память, несколько футбольных полей, а также просто лужайка для разных игр; судя по всему, это замечательный, всесторонний план, хорошо прописанный и продуманный; вообще-то заявку, как я понимаю, подала та же архитектурная фирма, которая строила «Айрондеквойт-Молл», а он, конечно, очень красивый; больше того, в той же газетной статье писали, что у проекта все еще широкая поддержка — это показал опрос общественного мнения; оно и понятно: место находится в центре — прямо на углу Риджвей и бульвара Маунт-Рид, — и вдобавок к тому, чтобы подарить участок безвозмездно, компания также предложила оплатить смету и взять на себя расходы по ежедневному надзору за строительством; а как иначе — с этим в «Озарке» всегда был полный порядок; но это им делать ни в коем случае нельзя; как минимум мне это точно совсем не по душе; нет, это делать совершенно нельзя…
— Потому что они в этом хороши: всегда надежны, всегда ответственны, обо всем заботятся и работают на благо своих; Матушка «Озарк» — так здесь говорят местные, так же к ним отношусь и я; у меня есть опекунша, защитница, та, кто обо мне печется; если просыпаюсь по ночам, всегда могу уснуть со спокойной душой; это меня согревает; я не из тех, кому приходится закупаться «Соминексом»; у меня есть гарантии; так я и говорю своей подруге Джули; говорю Где еще такое найдешь — потому что если есть проблема, какая угодно, я знаю, что компания разберется; уж на это можно положиться, это опора; Джули стоило бы прислушаться…
— Но у них играл музыкальный аппарат и казалось, что там хорошо сидят, если ты меня понимаешь, там были люди, получали удовольствие, если въезжаешь, вот я и решил заскочить; в смысле, по вечерам вторника «Стейт-Стрит Бар» обычно нормальный, там до десяти двойные дайкири за полцены, поэтому обычно ко времени, когда я туда добираюсь, местное население настроено уже довольно дружелюбно; и вот я заехал и взял «Молсен» у Билли Веларди, подменявшего за стойкой Рона, и пробился через дым к музыке, и вот тут реально удивился тому, что они поставили такой ящик, который играет диски; чтоб меня, думаю, вы только посмотрите: и впрямь прогресс; типа, теперь в машине целые альбомы, и все названия набраны на карточках, и сами диски, типа, сделаны из яркого-преяркого серебра, и прямо сияют; ну, я отслюнявил пару четвертаков на Хендрикса и даже погладил бок аппарата, когда отходил; и потом вернулся к стойке и стоя ждал, пока доиграет песня, но после нее завелся не мой Purple Haze, так что я просто присел у конца стойки; и тут увидел, что рядом сидит Курт Уайт, весь янтарный из-за люстры над головой, и смотрит в зеркало за стойкой, но мало что видит, если ты меня понимаешь; в смысле, я Курта знаю и знаю, что он не дурак выпить — совсем не дурак; и вот он мне рассказывает, что у него все хорошо, все очень-очень хорошо, но вот у его сестры Джинни беда с ребенком — тоже подсел на «Мальборо», а она не очень-то рада; так что теперь ей самой пришлось бросать, чтобы подать пример, и это оказалось труднее, чем она думала; так что я сказал, что заеду домой к Джинни подержать ее за руку, пока она бросает, — конечно, в обмен на все сигареты, которые ей больше не нужны; и Курт такой улыбается, говорит — Ага; потом отворачивается и отпивает из высокого стакана; но тут, знаешь, я сижу и вижу, как Курт начинает тереть глаза, в смысле, реально размазывает ладонями, облокотившись на стойку; ну, сперва я отворачиваюсь, потом говорю Эй, мужик, ты в норме?..; но Курт только, мол, Ага, и машет перед собой рукой; но тогда опять начинает — тереть, тереть глаза, — и я говорю Эй, Курт — Отвянь, отрезает он, а потом говорит Накурили тут просто до фига; А! говорю и жду; но, когда Курт оборачивается ко мне и улыбается, я вижу, что глаза у него прямо-таки слезятся и ярко-ярко красные, прямо переливаются, страшные на вид; ну и я, мол, Эй, мужик, ты чего…; но Курт отворачивается и не отвечает; и я тогда говорю Эй, Курт, ты чего; и тогда, пока он все еще молчит, говорю: Слушай: у меня при себе капли для глаз, если надо, у меня есть «Мурин»; но тогда он оборачивается, смотрит на меня в упор и говорит Слушай, мужик, все окей…; и вот мы переглядываемся, и тогда он мне, мол, Ну правда — это просто раздражение, окей?; Я натирал машину воском, когда вернулся домой, вот и все…; и потом несильно бьет в плечо и говорит Окей?..; и я киваю и жду, и тогда Курт улыбается; и тогда говорит: Что пьешь?..
— Ну и я говорю Что, как бы, Что ты имеешь в виду?; а потом говорю Нет, дело не в этом, не в этом, вообще не в этом…
— Тогда скажем так: зачем нам кусать кормящую руку — вот что меня интересует; у нас есть жизнь, причем хорошая, вот и все: прощай; прощай…
— Но я знаю одно: без них Изауры не будет — и точка; они наш хлеб с маслом; они почти всем здесь приносят пользу; это уже наш образ жизни…
— Если бы не дымили трубы, в этом городе сидела бы куча голодных сукиных детей; это чертовски хороший городок; я хочу сказать, здесь надежная экономика, потому что эти трубы приносят немалые деньги; здесь получка во вторник, среду и четверг, потому что невозможно привезти такую прорву денег в город за один день…
— И слушай: ведь это же хорошо, то есть чертовски хорошо, когда в этой жизни хоть раз для разнообразия на твоей стороне есть трехсоткилограммовая горилла…
— И помни: не думаю, что у них там что-то опаснее того, чем мы и так дышим; в наши дни что ни делай, все вредно для здоровья; как ни посмотри, «Озарк» — замечательный работодатель; там требуют надевать защитный костюм; у них очень строгая техника безопасности; слушай — в городе должна быть промышленность, а значит, приходится с чем-то мириться…
— Ой, глупости: это благодаря им здесь так красиво; они совершенно экологичные; у них в глубине Озарк-парка есть футбольное поле, куда пускают всех; там устраивают пикники некоторые наши отряды скаутов; потому что мы знаем: случись что — и они об этом позаботятся: естественно, об этом позаботятся, уберут и отчистят, как всегда; я по-прежнему хожу в магазин, езжу на машине и поливаю газон, как и всегда; не вижу ничего плохого…
— Мне уже семьдесят восемь лет, и я живу в доме 808 по Рэнд сорок шесть лет; здесь у меня выросли пятеро детей, три дочери и два сына, и теперь на подходе уже девятый по счету внук; у нас все замечательно, и мне очень нравится «Озарк» и очень-очень нравится Рэнд-стрит…
— Ну, значит, я традиционалист: как бы, Сперва Докажите; я живу здесь всю жизнь, в детстве — на Платт, потом мы переехали на Эмерсон, и я хочу тебе сказать, что ничего страшного не случалось ни до, ни после; я живу здесь и живу отлично; за восемь лет — ни единого пропущенного дня на работе; так что если что-то и происходит, то с кем-то другим, не со мной; ну знаешь, во времена неопределенности иногда полезно просто не забывать о своих традициях; так что да: Сперва Докажите…
— Да, я каждое утро вхожу с улыбкой — это правда; мне радостно там находиться, радостно, что у меня это есть; только представь, что там происходит каждый день, — сколько продуктов, сколько услуг разлетается по всей стране и за ее пределы, сколько людей получает чуточку того, что им хочется от жизни, — и сам факт, что это может продолжаться, каждый день, в таких масштабах и назло неизбежным проблемам, поломкам и всему такому, — ну, как же тут не гордиться; уже одна эффективность предприятия, то, что вся эта тонкая работа выполняется по очень разумным конкурентным ценам, — уже одна эффективность не может не впечатлять; и мы повредим этой эффективности, вообще ничего в итоге не сделаем — ничего, ничегошеньки, — если будем сидеть и выяснять, что там безопасно, а что нет…
— Потому что в любом деле есть риск; даже на улицу выйти — уже риск; но с ним надо смиряться; в этой области риск сам собой разумеется; за него тебе и платят — за него я и получаю чек каждую неделю; а за что еще, по-твоему, мне платят…
— Да, а какая еще причина, к чему еще это может идти?; его немногословность, его уважительность — уже одно это для меня почти что достаточная причина, чтобы продолжать; ведь он сразу же сказал, что не сделает ничего, чего не хочу я; и он сопротивлялся на каждом шагу, он был готов не продолжать; и это — уважение, это — доверие, и я ему доверяю, я ему доверяю всецело, а доверие, да, должно вознаграждаться; потому что в этой мощной груди, под зябью ребер, лежит доверие, и тепло лагуны его шеи честно и прекрасно, и теплая упругость связок его шеи чудесна и тверда; он был спокойным, теплым и заботливым, когда впервые прижался ко мне, не торопясь, обожая это, одно уже это — наши объятья, пока моя рука скользила по его спине вниз и снова вверх, потом снова вниз и на более мягкую твердость ниже; и он колебался, он ласкал, плавая поверх меня, наши поцелуи были любящими и укрепляющими, языковыми и сладкими, пока мои руки блестели вверх-вниз по его твердым зыбящим бокам; и он был таким теплосияющим и нежным, что я прижала его к себе ногами, обхватив каждой каждую его, и почувствовала его твердого и горячего у меня на животе; и тогда дала ему понять, дала понять, прижала к себе, и он мягко поднялся, и медленно, словно не зная, поднялся на колени, пока верхние части его ног не оказались у меня над головой; тогда я взяла его, и он слегка привстал на коленях, его твердый живот изогнулся у меня над головой, и я охватила его сзади, и поднесла к себе, дрожжевой запах, соленый вкус, я прильнула к его жару; и игралась с ним; отстранялась и возвращалась, отстранялась и возвращалась, язык терся снизу, потом вокруг, потом прижал во рту к щеке, где неожиданно почувствовалось его тепло, потом придавил к нёбу — для вспышки жара; и было хорошо, было сладко, его тело двигалось надо мною, как лес, благодарное, но не давящее; и здесь мы вместе, мы взаимность, мы дополняемы, я получаю от него уверенность, он не требует ничего вне доверия, и поэтому я его отпускаю, отпускаю, и опускаю ниже и все ниже, беру за ребра и опускаю, и тогда вижу его лицо, и хочу, чтобы он видел мое, и даю ему знать, даю ему знать, хоть у нас ничего нет, никакой защиты, и теперь мы знаем; и я поднимаюсь ему навстречу, выгибаюсь, чтобы принять в себя, и теперь он там, и он опускается, обнимая меня, и он на мне, и он со мной, и он — да — он во мне…
— Потому что так должно быть; у меня есть клиенты, покупатели, и они этого ожидают; так устроен мир; я должен быть с ними вежлив; должен быть любезным; могу чем-нибудь угостить — этого они ожидают; я должен быть благодарен, что им что-то нравится в моих коричных булочках или яблочных пирогах; если хотят нарезанный хлеб с кунжутом — тогда я рад положить батон в аппарат для нарезки и подождать, пока перестанет жужжать, а потом завернуть ломтики в вощеный пакет; и я обязан улыбаться вместе с ними, когда они смотрят на витрину и улыбаются при виде моего клубничного слоеного торта и когда мычат в предвкушении; так живется жизнь, и я рад всему этому — всему, и другим чувствам здесь места нет; не могу даже выдумать причин для других чувств…
— Потому что, епт, ну да, они здесь были всегда, с самого начала Изауры; Изаура выросла вместе с компанией, это из-за компании о нас вообще знают; когда они начали работу или стартовали — не знаю, сто лет назад?.. да, точно: 1880-й; сто восемь лет они были океаном для нас, рыбешки, они были городом, а город — ими; поэтому мы нужны им, потому что они и есть мы, поэтому в их интересах приглядывать за нами; и это ни за что не изменится…
— Все указывает на это; как тот раз, когда я упал, пока спускался по лестнице в корпусе 53, — меня отправили в лазарет, хоть я и говорил, что не пострадал, и там медсестра налила мне кофе и приложила компресс на вздутие у лодыжки, хотя это была форменная ерунда, — и потом она позвонила Рэю и сказала, что если я отпрошусь, то могу пойти домой; и меня отпустили без вопросов, когда моему парню попали мячом в голову в школе, и отпустили в день, когда у меня немного закружилась голова; они заботятся, они не забывают о своих: всегда чувствуешь поддержку…
— Я знаю, что разницы нет, но все равно не могу остановиться: столько времени тратишь, столько их режешь и вырываешь, а экономишь сколько — дай бог тридцать долларов за весь год?; теперь-то я знаю, что это почти не стоит трудов, но тем не менее не бросаю; не спрашивай почему: почти такое ощущение, что иначе нельзя, несмотря на очевидный обман; на самом деле даже помню как-то раз, какое-то время назад, захожу в «Вегман» с пятидесятицентовым купоном на Все, который так и прожигает дырку в руке; купон на гигантский размер, то есть почти пять килограммов; взваливаю в тележку огромную коробку и вдруг чувствую, как в правой руке что-то стрельнуло, над самым локтем; было довольно больно, но потом я ловлю себя на мысли Ой, чего ты: ты же экономишь пятьдесят центов! (хотя тогда мне даже не нужно было моющее средство); и потом прихожу на кассу и вижу, что обычную цену задрали на шестьдесят пять центов!; так что пожалуйста; и все же, надо добавить, это меня не остановило; коробка уже в тележке, я — уже у кассы, что уж теперь; впрочем, на выходе, в электрической двери, меня из-за этого разобрал смех; хотелось хихикать вслух, так это было смешно — в смысле, настолько очевидно, — но тут я сталкиваюсь с соседкой Бекки, которая как раз входила; ну и, конечно, Бекки спрашивает, в чем дело; это, если я правильно помню, было скоро после нашего случая, и она сказала, что приятно слышать чей-то смех; так что я объясняю, что случилось, но не знаю, может, это только мне смешно, потому что Бекки просто смотрит на меня и говорит, что давно отказалась от купонов, и больше того — на прошлой неделе выкинула целую пачку; так что я просто смотрю на нее, понимаешь, просто смотрю и прямо распекаю ее про себя; а потом говорю Эй, ты чего, брось…; все закончилось, все прошло; все уже закончилось…
— Везде, типа, вчера ночью — просто, нафиг, везде; мой друг Эдди — он работал в вечернюю в «Ривервью Кафе», так что я зашел, и мы вместе забили у них на кухне косячок; потом я встретился в «Биг Бопперс» с Биллом, и мы вышли и еще чутка дунули на стоянке; в «Бопхаусе» народу ни хрена не было, так что Билл свозил меня к каким-то своим друганам на Эверилл, там был приятный мужик по имени Эррол, и при нем был XTC, который он дегустировал и который скоро мы уже все на фиг задегустировали, годная дурь, и потом друг Билла Джимми — водитель, который живет на Юниверсити, — потом мы застали его сразу перед тем, как он перешел на герыч; и Джимми приколист, реально нафиг приколист, сразу после герыча присосался к «Абсолюту» и смотрит на нас с такой лыбой, весь развалился на диване, и смотрит, и говорит, медленно, с большущими горящими глазищами и большущей зубастой лыбой, еле сдерживая смех, говорит Без химикатов невозможна сама жизнь…
— По-моему, наоборот — и не только сейчас, но и тогда, в прошлом; где бы мы были без их помощи, вот что я говорю; вот как на это надо смотреть; они увидели ситуацию, быстро ее распознали, разумно оценили и затем добросовестно действовали; на всем протяжении они искренне переживали и были очень открыты, взяли ситуацию под контроль и сдержали свои обязательства; нет, они во всем действовали ответственно…
— Более того, если помнишь, это был их работник, это работник «Озарка» обнаружил ситуацию; я помню что-то типа, что однажды вечером он уходил с работы, однажды вечером, сразу после Рождества, и что-то почуял…
— По-моему, говорили, он почуял в воздухе растворитель…
— И потом, помню, они сразу нашли источник, проследили до трубопровода под Вест-Ридж-роуд…
— Прямо между Вудсайд-стрит и Десмонд-стрит, я помню, там это и случилось, там был прорыв, прямо между Вудсайд и Десмонд, под Вест-Ридж-роуд…
— Труба между перегонкой «Озарка» на западном конце Озарк-парка и заводом для основы фотопленки на Оутман-авеню, если я правильно…
— Но слушай, серьезно, слушай: это было не больше чем в пятидесяти метрах от школы № 41…
— Не больше пятидесяти метров, в смысле, всего пятьдесят метров…
— В смысле, это же начальная школа — начальная школа…
— И это только одна из двадцати двух труб, которые там проходят, если я правильно помню: в смысле, их там таких двадцать две…
— Они почти сразу предложили целую кучу вариантов: сорили деньгами налево и направо, делали то, что считали нужным; разослали нам письма со всеми подробностями, хотя и не обязаны; и помню, раздали детям яблоки в карамели: завернули их в целлофан рубинового цвета и перевязали ленточками, и, когда дети вернулись в школу, на каждой парте лежало по яблоку…
— Где-то писали, что в зачистке участвовали шестьдесят человек, работали круглосуточно, день и ночь, отскребывали, а это наверняка двойная или даже тройная плата за переработку, если попадаешь в смену на 4 часа утра; и компания предложила оплатить сиделок на дни, пока дети находятся дома, чтобы родители знали, что они под присмотром…
— Даже когда узнали, что хлорметан становится безобидным — что он развеивается в закрытых пространствах, так, кажется, сказали, — даже тогда школу не открыли, и дети сидели дома три дня подряд; они не рисковали; а потом, помню, когда уроки возобновились, тесты все равно продолжались еще три недели, пока они не убедились…
— И это еще не все: они еще выкопали, как они сказали, тестовые колодцы: я помню, пробурили прямо на месте десяток колодцев, чтобы проверить воду, воду под землей…
— И еще заменили — они сказали, что немедленно заменили шесть из двадцати двух труб, которые проходят там под землей, я помню…
— Да, не сомневаюсь, что они очень переживали; химикат используется для производства пленки, так что компания наверняка приняла это близко к сердцу; и они продолжали следить за ситуацией; вызвали эксперта, человека, который следит за всем округом Кроуфорд, какого-то чиновника, и он сказал, помню, Можно смело известить жителей Изауры, что никаких оснований для беспокойства о здоровье нет; помню, это напечатали в «Репабликан и Хроникл»; и там же, в газете, он еще сказал, что запах еще не причина для волнения, и это тоже полезный факт…
— А потом выступил Джордж Фобель, сам Джордж Фобель, и сказал Мы убеждены, что эта ситуация не создала рисков для работников «Озарка» или наших соседей, хотя мы понимаем и сожалеем, что вызвали тревогу и переполох; мне это попадалось в «Р энд Х»…
— И сразу после этого, когда «Озарк» предложил жителям в округе школы № 41 займы на улучшение жилищных условий с очень, очень хорошей ставкой — сколько там было, два процента? почти ерунда, — ну, кажется, мало кто согласился; мне кажется, люди решили, что это ни к чему; здесь все понимали, что такое бывает — что-то когда-то да случается; а «Озарк» уже сделал достаточно, больше чем достаточно…
— Разумеется, подобные системы, включающие множество параметров, неизбежно периодически сталкиваются со стрессом или, как я это называю, со встроенными рисками; подобные динамические системы, сочетающие бессчетные составляющие, как человеческой, так и механической природы, непременно сталкиваются с неучтенными при разработке элементами и тогда проявляют в ответ на подобные переменные неадекватную реакцию; в первую очередь это происходит из-за прописанной в системе, как я это называю, интерактивной «жесткости» — в технологические процессы системы не встроено достаточно «податливости» или «свободы» как для автокоррекции, так и для фазовой компенсации; результат называют несчастным случаем, хотя он не случаен и в каком-то смысле, разумеется, предсказуем…
— И, конечно, они сразу же сказали — они настаивали, — что дойдут до сути, пресекут проблему на корню; пожертвовали кучу денег, чтобы все убрать, и, помню, сказали, что сокращения и все прочее будут минимальными; они действительно действовали грамотно…
— Потом эта их идея, строительный проект — ну, меня тронуло, меня впечатлило, что местные не согласились; в смысле, в пещеры Мерамек и так приезжает много туристов — это же, на минуточку, самая крупная пещерная формация в мире, а кто-то приезжает посмотреть, потому что там прятался Джесси Джеймс и его логово обустроили так же, как оно выглядело в 1870-х; и еще по всему заповеднику есть кемпинг, аттракционы и все такое, на любой вкус; так что чего еще желать?; но в «Озарке» объявили, что хотят его отстроить, превратить в какой-то настоящий туристический центр или парк развлечений, сказали, что это пойдет на пользу всем в округе; полагаю, кому-то такая мысль пришлась по душе, особенно в Стэнтоне, но это случилось сразу после аварии, и поэтому большинство жителей Изауры просто сказали Не тратьте деньги, Оставьте себе; У вас сейчас хватает своих забот, кроме строительства; и это было мило, это было хорошо; публиковали статью про петицию, для которой кто-то собирал подписи, чтобы отправить начальству «Озарка» и сказать, что они сделали для нас достаточно, и я жалею, что не смог ее подписать; потому что я это одобряю, я правда одобряю…
— Хоть я и знал, что они бы никогда не согласились, но все-таки прислал предложение, когда только эта идея пришла в голову, и сейчас предложил бы то же самое; они показали себя с лучшей стороны, совершенно сознательными, так почему им нельзя гордиться собой; Шредер-хаус — чуть ниже по Стейт-стрит от головного офиса «Озарк», так что место идеальное; не могу придумать места лучше для музея компании или мемориального зала; сейчас у них всего-то пара стендов в зале ожидания Административной башни, а этого, очевидно, мало; город приветствовал бы должное признание роли «Озарка» в американской жизни и их места в культуре; и, не сомневаюсь, получилось бы очень, очень красиво, потому что компания умеет строить такие вещи и заслужила этого как никогда; сейчас, сидя дома некоторыми вечерами, я до сих пор думаю, с кем бы поговорить, чтобы нам преодолеть корпоративную скромность и вынести это предложение на суд общественности…
— И есть твердый тон, и твердый знак, и твердый сыр; и твердые согласные, и твердые знания, и твердые привычки; и есть твердые данные, и твердая фантастика, и твердая валюта, и — и я буду продолжать до конца подхода: так я себя подгоняю, преодолеваю слабость, — и поэтому твердая линия… и твердый удар… и… теперь… твердая… победа!..; фух! — отлично; двенадцать удовлетворительных повторов; теперь — расслабимся…; знаешь, все эти ребята, эта компания, которая торчит на дорожке, что-то там тянет и напрягает, — на что они могут рассчитывать, кроме минимальных мышц?; эти приседания и блоки — для ленивых, для мягких; уже скоро, если они к этому относятся серьезно, то все поймут: ничто не заменит гантели, — вот где результат, все просто; по молодости я видел монстров из журнала «Масл Билдер», — ну, они были размером с лайнбэкеров, только без формы; такие здоровые — в одних только своих мускулах; резные, точеные — они сделали себя неуязвимыми; потом, когда я впервые пришел в зал — свой первый зал, «Голд» на Ридж-роуд, еще в 81-м, — это казалось такой недостижимой целью; я смотрел на себя, на свою тощую, жалкую, дряблую хлипкость, и мне хотелось плакать; так что потребовалось время, потребовались часы: день за днем, месяц за месяцем, год за годом изолировал мышечные группы, наращивал сопротивление, добивался дефиниции, следил за диетой — и посмотрите теперь: грудь — 120 сантиметров, бица в 50 сантиметров, бедра в 60 сантиметров; так что иди в жопу, зеркало: я победил; вот он я: и для этого были нужны твердый характер, и твердолобость, и твердый взгляд, и…
— А теперь я тоже не могу уснуть; ну, в конце концов все же проваливаюсь в сон после стаканчика согретого в ладонях «Курвуазье», который чувствую пáром на лице, сразу перед сном; но потом вскакиваю при малейшем шорохе и сажусь, и я в ужасе, настороже; иногда непонятно, я правда что-то слышала, или мне только приснилось; тем не менее итог один: сна ни в одном глазу, нервно выслушиваю его стресс; или, когда не могу уснуть, просто лежу и вытягиваю звуки из тишины, выдергиваю ниточки шума из пустоты ночи; и потом, когда неизбежно что-то улавливаю, я пугаюсь и теряю подвижность настолько, что даже подушка у уха не шуршит, прислушиваюсь что есть мочи ради подтверждения, из-за которого помчусь к нему бегом; часто я боюсь шелохнуться в постели, даже чуть-чуть поворочаться, из страха, что пропущу начало его проблем; в других случаях, когда еще очень тихо и поздно, я укоряю сердце за его болтливые помехи; он говорит, ему снятся самолеты с горящими крыльями, падающие кувырком; или иногда ему снится, как растягиваются стены и прогибаются полы, поддаются под его ногами, как скользит мебель, рушатся здания; но я не могу туда добраться — туда, где все это происходит, где расходится их страх; так что, когда его брыканья и удары призывают меня в комнату, мне остается только обнимать его, крепко, сильно прижимать к плечу и успокаивать задыхающийся плач, бросая в бой другие звуки — такие как Все хорошо…; все хорошо…; все уже кончилось…; все прошло… это неправда…
— Ой, ну как можно нести такую ересь, говорю я ему; но он же не слушает, а потом все просто гонит и гонит — хоспади, умеет же он трепаться; да хватит, говорю я ему, дошло уже до меня — ну прорвало трубу у школы, ну и что такого?; радуйся, что тебя рядом не было, — и ведь у него даже детей нет; иногда, когда я на веранде, слышу его через окно, как он с кем-то треплется по телефону, — я хочу сказать, хренов придурок сам себе на голову проблемы придумывает: да он на этом повернутый, на хрен; теперь вот заявляет, что переезжает в Альбукерке; а куда это у нас уже делся Гранд-Рапидс? спрашиваю; там слишком холодно, говорит; да пофиг — на следующей неделе у него уже будет луна; слушай, бог с ним; я и так вчера не подошел к двери, когда увидел, как он идет; как бы, ну и что, если он знал, что я дома, — дальше-то что?; может, я занят; может, я перед теликом уснул, да?..
— Видимо, придется найти какое-то другое занятие; в смысле, я принял решение — и все тут; и буду этого решения держаться: так уж я устроен; бег — это было хорошо и чудесно приятно все эти годы, и говорить не о чем; но после стольких лет надо задуматься о коленях и о других стресс-синдромах; я уже один раз повредил хрящ в левом колене, и еще был шинсплинт, и каждый раз приходилось несколько недель отлеживаться; наверное, это спорт для молодых, и все тут; просто придется научиться с этим жить; впрочем, завтра куплю велосипедный тренажер и, надеюсь, привыкну к нему; я так думаю: буду продолжать делать хоть что-то, и к тому же будет чем заняться в 17:30, когда я возвращаюсь домой; на самом деле даже интересно, пойдет ли прогресс на велосипеде так же, как когда-то на дороге, — начнутся ли те же, как я их называю, сжатия, это всегда было интересно; я имею в виду, когда я начал бегать — по своему первому маленькому маршруту с Лили на Клей и потом на Мэйджи-авеню, — вся дорога занимала около полумили; и когда я тащился домой по первости, то был без задних ног, весь потел, задыхался и чуть ли не падал на кухонный стул; но потом, значит, я продолжал бегать, день за днем, и расстояние как будто стало уменьшаться — то есть уменьшаться физически; а через несколько недель стало казаться, что это вообще ничто, раз плюнуть; и вот тогда я понял, что могу немного увеличить расстояние; так и пошло, сперва две трети мили, потом полная миля; а потом я перескочил сразу на две мили — просто однажды решил попробовать и не почувствовал особых сложностей, — а потом две с половиной, а потом увеличил до трех — и каждый раз, когда маршрут начинал казаться слишком коротким, слишком быстрым, я понимал, что пора идти дальше; на каждой стадии происходило одно и то же: расстояние сжималось, пока мне уже не становилось мало; я проносился мимо домов и перекрестков, даже их не замечая, просто думая о чем-то своем; и в то же время я не так сильно чувствовал даже новые дистанции: пробегал свои три мили, возвращался и все еще подскакивал в душе, пока по волосам и голове струилась вода…; но в конце концов я ограничился тремя милями, потому что это лучше всего; я читал в «Раннерс Ворлд», что три мили — хороший предел для человека моего возраста и веса, поэтому дальше не зашел; лучше, наверное, не перестараться, не переусердствовать; и теперь я не хочу переусердствовать с самим бегом; мне ведь и правда не так уж трудно бросить, и даже, наверное, со всех сторон лучше, если я просто оставлю бег в прошлом; просто однажды, наверное, понимаешь свои пределы — во всем надо знать, когда лучше бросить…
— И этот момент настал: уже хватит; с меня хватит; я все это слушаю, я об этом знаю — и хватит: такова ситуация, так чего еще тебе надо?; все есть как есть; слушай — я за всем слежу и думаю, что самое лучшее — оставить это позади…
— А — вот: 23:30: Мерв; сейчас, Мерв; может, «Принглс»?; до самой кухни, до самой кухни; потом еще попить: вкусно; «Клюквенно-яблочный»: хороший, сладкий; но из стакана, и помыть — потом обратно; обратно до конца; хм…; винил теплый; хороший, теплый; потом, а, Сегодня вечером на…
— Прошло уже сколько, девять месяцев?; срок немалый, достаточно времени, чтобы делать выводы; и ничего такого не случилось, ничего страшного; ты покажи, если я ошибаюсь, но вроде бы ничего не случилось, ничего такого, что я назвал бы чем-то страшным…
— Но что они знают?: они же не эксперты; почему хоть кто-то, почему я должен их слушать; Мона не эксперт; какого хрена Мона понимает?; всякое может быть со всяким, так что ей не стоит торопиться с выводами; нужно, чтобы прошло время, и тогда принять все в расчет, прежде чем говорить что-то с уверенностью; а иначе они только доказывают, что лишь гадают, — что сами ни хрена не знают; в общем, все очевидно: эти люди сами не знают, о чем говорят…
— Слушай: даже лаборатория не подтверждает результаты: так говорят; должно быть, данные какие-то неоднозначные; должно быть, лаборатория понимает, что полученные цифры, количества или что там — не реалистичные, и не может сказать ничего определенного; такова наука — у нее есть обязательства, это вопрос доказательства; и, если доказательств нет, они не могут ничего заявить; репутация частной лаборатории зависит от надежных результатов, так что, если они их не подтверждают, сразу понятно, что данные неубедительны; иначе бы они разорились в двадцать минут…
— Но, как я понимаю, подземные воды по пути наверх фильтруются; фильтруются природным образом в слоях вулканической или осадочной почвы, являющихся природным барьером; иногда вода проходит все лежащие над ней естественные фильтрующие страты много лет, и общий эффект очистки в том, что все неблагоприятные частицы удаляются раньше, чем причиняют кому-нибудь вред; это поразительная система природной защиты…
— И всю дорогу она обрабатывается — наверное, десятки раз; я уж думаю, они все продумали, чтобы точно не было никаких проблем; для этого они и существуют, для этого они работают; следят, чтобы в поток не попали никакие газы, и очищают, добавляют фторид для зубов, все стерилизовано, и кто знает, что там еще делают на больших фабриках; у них для этого есть огромные аппараты; ты же не видишь, чтобы из крана выпала птичка или веточка, да?; просто представь, какого размера водохранилище, но я что-то не слышу, чтобы кто-нибудь нашел во рту перышко после того, как почистил зубы…
— Пусть тесты проведет государство, соответствующие агентства штата или страны; все остальное — безответственно; у властей есть ресурсы, чтобы проводить такие исследования, чтобы проводить их как положено и больше не забивать этим голову; это же их работа, черт подери, за это я и плачу налоги, именно за такую уверенность; а иначе переменных слишком много; должен быть какой-то окончательный судья; безответственно даже думать о проведении подобных текстов без участия государства или хотя бы его одобрения; это, очевидно, дело рук тех, кто не подумал о последствиях…
— Ну слушай, естественно, если взять пробу прямо у самой фабрики — а они, говорят, так и сделали, — то среди примесей найдешь хлорметан — этого и следует ожидать; в «Озарке» же сами сказали, что им пользуются, правильно?; значит, надо ожидать его примеси, если замерять вплотную; на подошвах, рукавах и всем таком всегда разносятся какие-нибудь крохи, а ты как думал; это же не такой ядерный материал, который надо охранять настолько, что даже притронуться нельзя, когда все ходят в специальных защитных костюмах, и не дышат, и хранят его в герметизированных камерах; этот метан — обычный этап процесса, хранится в чанах, открытых, совершенно спокойно…
— Расслабься, а?; ты не забывай, что хлорметан встречается в природной подземной воде; это природный компонент водной экосистемы нашей области, поэтому в небольших количествах он от природы присутствует в каждой капле воды, которую ты льешь; это все лишь одна из тысяч микропримесей, и они были с нами всегда и будут всегда, но в количествах, которые не оказывают значительного эффекта; смотри на это так: они были с тобой всю жизнь — в каждой чашке кофе, что ты пьешь, в каждой курице, что ты моешь, в каждом завтраке быстрого приготовления, что ты завариваешь, и в стакане, что всю ночь напролет стоит у тебя на прикроватной тумбочке, — но они никогда ничего не делали и никого не трогали; это как я еще в школе слышал: в каждом глотке чая есть крошечные частички тела святого Петра; и все эти незаметные фрагменты — они только придают воде из-под крана сладковатый привкус, который ты любишь и привык ожидать…
— Мне нравится покупать апельсины и бананы, потому что у них хорошая твердая кожура, и еще я беру почти любые неочищенные орехи; но вот с овощами сложнее, потому что большая их часть, кроме, может, авокадо, просто настолько обнаженная; в общем, я стараюсь как можно чаще покупать натуральные продукты, но здесь выбор натуральных овощей очень ограниченный: на Парк есть «Нейчерал Аппроуч» — практически единственный магазин натуральных продуктов в округе, хотя и там многое выглядит больно уж тощим; но жить надо, надо питаться, так что я стараюсь покупать, что могу, без консервантов, или красителей, или разрыхлителей, или прочей гадости; и вот как я делаю: я ищу, я просвещаюсь; я читаю этикетки дольше, чем…
— И это было мило, это было приятно слышать: писали, что городская управа Изауры только что издала постановление — вся управа собралась и решила раз и навсегда, что этот чертов хлорметан не вреден; по их словам, он не представляет никакого вреда для здоровья человека; и значит, можно расслабиться, потому что он безопасен; можно просто выкинуть его из головы, вот что это значит; а то, надо сказать, меня это стало немного беспокоить; понимаете, кожа на ладонях стала морщиниться чуть больше нормы, прямо под костяшками, и как-то непонятно, что об этом думать; непонятно, купить крем или просто отмахнуться, просто ничего не делать…
— Потому что, если верить тому, что говорят, вещество находится глубоко, в так называемом водоносном слое, а на днях говорили, как «Озарк» заявил, что если дихлорметан и повлиял на воду, то на глубине пяти-десяти метров под поверхностью…
— И потом они сказали, помню, они сказали в официальном заявлении, что Люди так глубоко просто не живут, так что и воздействия нет…
— В конечном счете, как я теперь понимаю, ситуация не опасна; нужна очень высокая концентрация хлорметана, чтобы начинать волноваться, и ее просто нет; как и со всем остальным, это вопрос дозировки; если ешь слишком много соли, то умрешь, если передышишь кислородом — тоже прости-прощай…
— Вот именно, я хочу сказать — вот именно; я хочу сказать, если вода вредная, то и черт бы с ним: жить тоже вредно…
— Так что примиряешься с ситуацией, только и всего; а потом просто вспоминаешь о действительно важном; на самом деле буквально вчера я решился добраться до починки лесенки со двора на кухню; под дверью всего-то одна ступенька, но за годы так ее обиваешь, что бетон начинает крошиться; и вот я буквально вчера решил, что она уже достаточно запаршивела, вся рассыпалась и облезла, и пора бы уже что-то делать; ну, я чинить не мастер, но сходил в «Сирс» за инструментами — в частности, мастерком, — и там услышал, что в заборной воде выявили еще два химиката, два новых, про которые даже не знали; и вот я стою с торчащим из сумки мастерком и думаю Что: что я здесь делаю…
— Хотя, как они туда попали, никто как будто не знает; может, от автомобилей, ходит такая версия, накапало из множества двигателей; хотя еще говорят, они просачиваются из гудрона и макадама, которыми покрывают дороги; но откуда бы они ни взялись, узнать надо, потому что…
— Да что в них такого страшного, спрашиваю я вас; как послушаешь, это примерно все то же, что мы изучали в школе на химии: ацетон и метанол, простые вещества, наверняка простые органические соединения, только и всего; можно радоваться, что у них нет невероятно длинных непроизносимых названий, как у настоящих убийц…
— Вот тут смотри: все черным по белому, просто и ясно, все, что нужно знать; в сегодняшней газете, в особой рамочке, чтобы не проглядеть; в общем, вот — начинается здесь: вот что надо знать: …Алармизм в любых его обличьях или ипостасях совершенно не оправдан; в обществе могут случаться и утечки страха, и их последствия по меньшей мере нежелательны и разрушительны; более того, избыточная реакция на слухи обязательно помешает уже идущим более основательным исследованиям, отвлекая внимание и ресурсы от работы, где они действительно могут понадобиться; в мире, полном непредсказуемого, реакция нашего сообщества — причем на явно временные трудности, не будем упускать это из виду, — должна быть предсказуемой; мы должны вести себя ответственно, как ученые и специалисты, которые трудятся ради нашего блага; и нам лучше прислушаться к их совету и бороться с неоправданной тревогой; иначе непредсказуемыми станут последствия для Изауры — как социальные, так и экономические… — и на этом кончается; вот видишь, все понятно; стоило прочитать, как руки сами потянулись это вырвать и повесить на холодильник, под магнитик, чтобы не потерять…
— Иногда я вижу себя богом воды, полноценным эквивалентом Пача Камака, Анапоса, Тефнут, ундины, Мелюзины; параллельно с круговоротом конденсации, осадков и испарения я провожу влагу через интегрированную систему — свой организм, — чтобы она его питала и поддерживала; в совершенно естественных ритмах происходят притоки, фильтрация и истоки, а я — я, физическое существо — и есть та структура-существо, что позволяет происходить этим естественным ритмам; это я придаю воде сущностные характеристики, обуславливающие ее ценность как воды, это я позволяю ей реализовать свой водный потенциал функционально; это я пью местную воду уже двадцать лет; все это время я циркулирую ее в себе с помощью этого постоянного круговорота; но проблем у меня никогда не было; и не будет; моя вода так себя не ведет…
— Но сама мысль, что такое могли бы допустить, нелепа во всех отношениях; задумайся о ставках, задумайся о последствиях — они вполне очевидны, а ведь я простой обыватель, который живет на Мэдисон; тогда как в «Озарке» над техникой безопасности работают на полную ставку сотни людей, специально обученных, с дипломами, кому платят за то, чтобы они только об этом думали; так что это невозможно; они бы все перехватили; это не могло произойти…
— Но что существенней, настаиваю я, так это что компания не позволила бы этому случиться; никогда бы не позволила…
— Ой, брось…; ну серьезно, прям уж их там много?; там не может быть огромного количества, которое вдруг всплыло; они были там всегда; но теперь эти химикаты обнаружили и отделили от остальных, вот они и нагоняют страху — конечно; они страшные, если смотреть только на них, на сами по себе, да еще и увеличенные, — положи под микроскоп мороженое, и оно тоже похоже на какой-то кошмар; но в своем обычном виде они все часть целого, они в контексте, задуманном для них и естественным образом нейтрализующем их негативный потенциал; конечно же существуют природные предохранители: поэтому в мире все держится вместе; существует равновесие, а следовательно…
— Мона всегда была чудаковата, и не стоит об этом забывать; это же она возмущалась, что у Берримен расширяют шоссе 8, потому что его прокладывали слишком близко к сосновой роще, это она подняла шумиху, и я помню, как она целую зиму проходила в шляпе с торчащим из-за ленточки перышком; так что пойми, с кем ты тут имеешь дело, — учти ее характер; и вот она заявляет, что больше не может молчать: ну ладно, говори, пожалуйста; никто тебя не затыкает; но тогда она начинает болтать и среди прочего говорит, что нашла какие-то там старые топографические диаграммы, по которым видно, что коренная порода под городом седловидная; и Джимми мне это пересказывает, а я просто начинаю ржать; а когда наконец успокаиваюсь, отвечаю И вот это она так рвалась рассказать?; вот это?..
— Но что важнее, так это что правительство, в конце концов, просто бы не позволило этому случиться; и я говорю не об одной мэрии, но и о Джефферсон-Сити; у них есть привилегии, но есть и обязанности; и прежде всего — я хочу сказать, прежде всего…
— Я сижу в ландромате на Черч-стрит, в одиночестве; в стиралке крутятся две корзины белья от семьи, а я листаю «Вог» с раскладного столика — ну, или мне кажется, что это был «Вог»: ты знаешь, журналы сейчас то и дело меняют форматы и не предупреждают; так или иначе, кто-то оставил один выпуск, а может, это его положило начальство — не поймешь; там была статья — причем хорошая, с роскошными снимками — о Венеции, но меня она что-то не зацепила; и тогда я просто брожу по знакомому уютному дискомфорту «Элитного ландромата»: пыльно-хлопковый запах от сушилок, пробивающийся через более бодрое покалывание в носу от чистящего средства; и уходящая вдаль череда дверец-иллюминаторов стиральных машин, открывающих вид на качание, мыльное плескание и верчение; среди черточек от обуви на бело-сером полу — черные катышки, словно разлагающиеся насекомые; табличка с инструкциями, где указан каждый шаг, как запустить машины, но всегда остаются неотвеченные вопросы; объявления о блошиных рынках и передвижных распродажах, приклеенные на рябую стену грязным скотчем; теперь говорят, что хлорметан — это канцероген, что он вызывает рак; вот как теперь говорят: канцероген; хлорметан — это канцероген; от одного слова грудь спирает, такое ощущение, будто через меня что-то вечно падает; но при этом у меня всегда такое ощущение, что я не понимаю по-настоящему, что это слово значит, потому что, когда пытаюсь уловить смысл, слово выскальзывает, как выскальзывает из пальцев помидорное зернышко; и потом вместо смысла я вижу Образ: прогибающийся внутрь клочок салфетки; вот что я вижу; и я живу с этими падениями, и с этими образами, живу с ними в настоящий момент и постоянно; живу с ними, а потом осмысляю остальные слова; и вот какие слова я осмысляю: теперь обнаружено, что нечто настоящее и постоянное может убить всю мою семью; теперь обнаружено, что нечто может убить всю мою семью…
— Но все равно я тебя спрашиваю, какова вероятность: сколько людей это реально затрагивает; одного на миллион?; одного на два миллиона?; ты просто задумайся о таких цифрах — рассмотри реалистично, объективно…
— Потом пойми, что это в первую очередь вопрос дозировки, единиц вещества относительно размера, веса и набора других переменных, большинство из которых мы не знаем и не понимаем; так что я не теряю голову; болезни развиваются даже не у всех мышей, накачанных через край ДДТ и чем еще только не; на самом деле только у небольшого процента…
— Смотря с чем родишься — вот определяющий фактор; шансы чем-то заразиться определяет генетика; либо у тебя хорошие гены, либо нет, и я не думаю, что на это особо влияет хоть что-то в мире…
— Но если спросите меня, главный вопрос еще остается открытым; где факты?; покажите мне надежные данные; я слышу только завиральные фантазии, ничего не подтверждено, и я знаю, что меня сплетни не потревожат — иначе бы меня видели в Хайленд-парке с бритой башкой и табличкой, до сих пор приветствующей Когоутеку; несмотря на все сенсации, ничего конкретного еще не сказали, — а когда и если скажут, уверен, все тут же и успокоится; хотя бы посмотрите, как работает «Репабликан энд Хроникл»: со здравым подходом и жесткой объективностью — вот вам образец; «Р энд Х» правильно сказали, что не станут публиковать предполагаемые лабораторные результаты, из-за которых началась шумиха, потому что лаборатория не разрешает печатать свое название; ну и о чем это нам говорит?; факты либо есть, либо их нет: в науке третьего не дано; кто знает — может, это все бизнеса-уловка или пиар-прием лаборатории; по крайней мере, это так же вероятно, как и все остальное; но в конечном счете просто приходится признать: ничего такого у нас тут нет…
— О, нет-нет — вздор; теперь ты говоришь глупости; здесь прошла вся моя жизнь, и никакого рака у меня нет…
— А еще были гексахлорофен, и микроволны, и самолеты DC-10, а еще радиальные шины, и цикламаты, и это самое свечение от гребаного цветного телевизора, и сахарин, и хлопья краски, и фасоль пинто, и красный краситель № 2, а теперь тампоны, и стресс, и — и так что выкинь из головы, просто выкинь из головы, слышишь?; все они одинаковы; все это взрывается — а потом забывается…
— Но, думаю, на этом все; думаю, пора признать, что больше я просто не смогу; может, доложу еще в открытку пять долларов: может чек побольше ее отвлечет, и она не заметит, что чего-то не хватает, — а если заметит, не будет особенно возражать; и все равно мне будет трудно смотреть на левую сторону открытки перед тем, как убрать ее в конверт, — левая сторона такая голая!; но я надеюсь, она не расстроится — и не подумает вдруг, что я забыл!; о господи, надеюсь, этого она точно не подумает; тогда она точно расстроится; но, увидев мой почерк — там, где мне все-таки пришлось кое-что черкнуть, ведь надо же написать свое имя, хотя бы так, — надеюсь, тогда она поймет; подозреваю, тогда она увидит, что мне уже сложновато писать; думаю, это будет понятно; и это плохо, конечно, потому что в этом году у меня получился неплохой; вот неплохой из этого года:
Дважды два — четыре,
Умножим в двадцать раз,
Подсчеты непростые…
Но хватит уже с нас;
Цифры утомляют,
Хороших будто нет,
Но эти меня восхищают:
Кэтрин — восемь лет
Может, зачитаю ей по телефону — и в этот раз плевать на тариф; зато какой будет сюрприз: звонок, и Мэрилин торопит ее к телефону, и я говорю алло, потом узнавание, после чего она наверняка запищит — и руки у меня будут трястись от радости, для разнообразия; о, не сомневаюсь, ей это понравится, — а еще она сама услышит, что я не совсем старая развалина, по крайней мере, не настолько, как может показаться по почерку в открытке; в ее возрасте, понятно, это еще трудно осмыслить; но хотя бы после звонка и моего голоса у нее сложится впечатление, что голова у меня еще работает, что моя беда — где-то внутри меня, еще не я; она, надеюсь, еще научится различать меня и мое тело; она, по сути, увидит, что мое тело не есть я; она это увидит, я не сомневаюсь, и тогда поймет, что я не совсем старая развалина…
— В прошлом мне казалось, ему больше нравятся мои лимонные песочные печенья, чем мой песочный бисквит: когда он поднимался мне навстречу из-за своего большого деревянного стола, при их виде улыбался шире; но теперь я думаю, может, лучше вообще ничего не приносить; это покажется странным, наверняка, — приходить после стольких лет с пустыми руками, но я просто уже не знаю, как лучше; и все же мне нужно с ним свидеться, и он ответил, что его можно посетить завтра в 16:30; так что будет жаль его огорчать, но отец Кёртин должен отвлечь меня от этих неправильных мыслей…
— Но ты ошибаешься, понимаешь, ошибаешься, говорю я ему; это я ему сразу даю понять: Мона просила штат проверить подземные воды, она ездила в управление здравоохранения в Джефферсон-Сити, поехала в такую даль, только чтобы встретиться лично, но ей там наговорили кучу слов, наговорили, что тестирование нельзя проводить по инициативе физического лица…
— Хотя так уже давно, довольно давно; конечно, не с самой покупки — на тот момент цвет был красивый и желтый; и стаканы с тарелками всегда отмывались до чистоты и блеска, не было никаких проблем; но, понимаешь, теперь я радуюсь, что обычно не приходится ее открывать, когда кто-нибудь приходит, потому что мне будет стыдно, я правда странно себя почувствую, если кто-нибудь увидит, как посудомойка потемнела внутри, какие стенки теперь лиловые и грязные…
— Ну, я работаю в отделе сортировки, понимаешь, я принимаю по телефону рекламу и отсылаю в наборный цех, для печати; еще я говорю расценки и прошу у клиента реквизиты для предъявления счета, занимаюсь еще кое-чем нужным; но со мной работают еще два человека, а суть в том, что каждый день идет такой поток рекламы — почти немедленно забываешь, что ты загружаешь в систему; так что, когда мне позвонил Милт и попросил связаться с клиенткой, я, само собой разумеется, так и сделал; вернулся за стол, и набрал клиентку, и объяснил ей, что, как мне сказал Милт, реклама не подходит ни к одной нашей рубрике — что для нас она неформатная; и клиентка меня спрашивает, что это значит, и я объясняю заново и говорю, что такое бывает, время от времени тексты не подходят, как в этом случае; потом я успокоил, что мы порвем ее чек от «Визы», чтобы ей не пришлось платить; и она поблагодарила и повесила трубку, вполне спокойно; и я зашел в систему, чтобы удалить рекламу, и только тогда увидел, что это текст о детской лейкемии, что если вам известны случаи, звоните по такому-то номеру…
— И вот, знаешь, поеду я по Риджвей-авеню, у поворота на 390, в магазин, или уже обратно с продуктами, или просто возвращаясь домой с работы, и тогда вижу трубы, разбросанные по Озарк-парку, растущие надо всеми корпусами, и трубопроводы, и конвейерные системы на всех квадратных милях их площади; и у них, уходящих ввысь, такой знакомый вид — просто часть округи, такие тихие и знакомые, всегда рядом, просто тянутся и целуют небо; они часть нашего района, к ним привыкаешь, и поэтому они придают ощущение, что жизнь продолжается, что промышленность работает, но промышленность в другом понимании: что люди — множество людей вместе — делают дело, с продуманной организацией; и видишь, как мягко клубится или рассеивается дым из труб, и тогда можешь ехать дальше, воображать, что происходит под трубами, что там, как обычно, трудятся люди, сообща прикладывают усилия; и появлялось ощущение, что сочащийся дым — признак того, что все в порядке, что он символизирует процветание…
— Хотя я тут слышу, — вчера кто-то беседовал у химчистки, и я там слышу, что восемьдесят процентов всего городского водопровода, которым пользуются восемьдесят восемь процентов жителей всей Изауры, целиком зависит от подземных вод из колодцев…
— Нет, обычно не читаю, там всякие статьи про свадьбу уборщиков или про то, как какой-нибудь отдел перевыполнил план, и всякие объявления о конференциях или о том, как дети инженеров получили какие-то стипендии, и все такое прочее; это восемьдесят пять процентов того, что печатают в «Аперчер», и через какое-то время это поднадоедает; но я все равно ее беру — привычка не дает выйти с фабрики, не прихватив по дороге газету, если я вижу, что у дверей на парковку лежит свежая стопка; и все-таки надо сказать, что в июльском выпуске что-то было про слухи, и там сказано черным по белому, что между химикатами на производстве и теми проблемами, о которых мы могли слышать или воображать, нет никакой связи; и вот это я читаю, факт, такую статью я читаю…
— И мне попалась у них статья со специалистом, по имени Маккарстон, независимым от «Озарка», и он сказал, что уровень страха и реакции на дихлорметан просто не оправдан…
— Хотя я видел в «Аперчер», что они поговорили с главой экологического отдела большой химической компании — совершенно отдельной от «Озарка», — и он сказал, прямо черным по белому, он сказал, что нет никаких научных данных, связывающих воздействие дихлорметана с любыми серьезными долговременными последствиями для здоровья; и еще он сказал, что нет никаких данных о том, что здоровье подвергавшихся воздействию химикатов в чем-то отличается от здоровья неподвергавшихся…
— И вот я читаю дальше и тут вижу, под конец, что они сказали так, прямо там: что в представления «Озарка» об экологической ответственности входит, вдобавок к полному соблюдению всех государственных стандартов, обязательство реагировать на беспокойство в сообществе; да? — так там и сказано…
— Но дошло уже до того, что я вовсе бросила: раньше обязательно доставала расческу раз в неделю — ведь апсо, конечно же, длинношерстные, и в книжке о них сказано, что это нужно, что для них это как упражнение, — но теперь всю расческу забивает шерсть, и белая шерсть липнет к дивану, где я его расчесываю, а это же коричневая кожа, и в прошлый раз, когда я взяла Пашу на руки, обнаружила на лапке место вообще без шерсти, вся выпала, место голое, розовое и раскрытое, сзади, где мягко, но сказать он ничего не может, не может ничего поделать, просто дышит, как обычно, но я же вижу, все сама вижу, и обнимаю его, и просто-таки ни черта не знаю, что же делать…
— И я просматриваю «Р энд Х», ну знаешь, листаю, и вижу статью о спортивном комплексе, который хотят построить на Риджвей и Маунт-Рид; «Озарк» снова заинтересовался этим проектом — видимо, сделали новые заявки и даже получили рекомендацию от какого-то социолога, из Гарварда или чего-то в этом роде, какого-то ученого, который написал, мол, что такие штуки в сообществе полезны для детей, что доказано, будто они лучше учатся в школе, не пробуют наркотики и все такое; и я-то не против, знаешь, я живу на Мерсер, и было бы неплохо иметь тренажерчик прямо за углом, тогда тоже можно время от времени ходить туда расслабиться; и вот я читаю, знаешь, читаю статью — и тут, не знаю, может, отвлекаюсь мыслями на секунду, но тут включаюсь, включаюсь обратно в статью и вижу, что Фобель, сам Фобель говорит Несмотря на все слухи, мы очень озабочены экологией; и тут я останавливаюсь, просто бросаю читать, как только это вижу, отрываюсь от статьи и ловлю себя на мысли Ну конечно, Джордж, ну конечно: рассказывай-рассказывай…
— Потому что я хочу заметить, знаешь, что есть и другая сторона медали; в смысле, я тут вчера слышу по радио — по независимой станции с полной свободой и без своей повестки, — я слышу, мэр Стоктон сказал, что данных недостаточно, чтобы оправдать панику…
— Но хотя бы, слава богу, поддержат они; в смысле, представь, если бы больше не к кому было обратиться — где бы мы были тогда; потому что на прошлой неделе, теперь я могу сказать честно, мне что-то наконец приспичило, стало неспокойно, и тогда я наконец решаюсь что-то сделать: нахожу телефонный номер, и звоню, и наконец нахожу человека в управлении здравоохранения округа, который выделил время, чтобы мне все растолковать, и он меня заверил, что это в худшем случае вредные условия, но далеко не серьезная угроза; и это приятно слышать; сразу приводит в чувства; но представь, если бы у меня никого не получилось найти, попробуй представить, где бы мы были тогда…
— И я стою с Риччи в очереди в столовой, и женщина за стойкой подает ему то, что он просил, тарелку тушеного мяса с горохом и картофельным пюре, и вид у тарелки такой, будто она ее несла под долгим серым ливнем; и тогда Риччи смотрит в глаза Тони, который стоит в очереди сзади него, задорно улыбается и говорит М-В-У-К-Н; ну, я особо не вникаю, даже смеюсь вместе с ними, раз смеются они, потому что, ну знаешь, прикольно же, но потом я натыкаюсь на Джина в подвале корпуса 31; он перевозил стол в Административную башню, и глушит двигатель и начинает мне рассказывать, как Бентли хочет его привлечь со следующей недели красить какие-то офисы; ну и ты знаешь, Джин у нас такой приколист, начинает пародировать Бентли с реально низким влажным голосом — и если ты не против, э-э, Джин, если ты не против, — а когда Джин снова заговаривает своим голосом, то пожимает плечами и повторяет мне то же самое — М-В-У-К-Н; и я спрашиваю, Эй, как бы, что это значит-то? я уже раньше слышал; и он говорит А ты не в курсе? — мы все умрем когда-нибудь…
— Я выставила пирог с крошкой, и печенье «Лорна Дун», и все чашечки, блюдечки и тарелочки, такого милого вида, расставила их среди журналов, которые я разложила на кофейном столике; потому что я очень рада видеть Сьюзан, понимаешь, у нее такое замечательное чувство юмора, и она действительно следит за всем, что происходит в семье; это она поддерживает связь со всеми двоюродными братьями и сестрами; Слушай, сказала она мне как-то раз: все жалуются, что у них нет времени поговорить, но если позвонить им, то время всегда находится, а чтобы набрать номер, требуется от силы две секунды; такая уж Сьюзан, вечно отмачивает что-нибудь в этом роде; так что очень приятно, когда она приезжает из Салливана; и, когда она приехала, мы сидели в гостиной и болтали, пили кофе и просто болтали о делах двоюродных братьев и сестер, как там учится Джимми в юридической школе да как Эми справляется с тем, что опять осталась одна, и вдруг я слышу, как на кухне шумит вода из крана, и слышу, что Сэнди, дочь Сьюзан, наливает себе стакан, чтобы попить; и я застываю, я просто застываю, замолкаю, мышцы напрягаются, и я не знаю, вскочить или закричать, чтобы она прекратила, бежать к ней или просто надеяться, что все в порядке, и не портить день, — и я правда не знаю, не знаю, что делать, ведь Сэнди шесть лет, ей всего шесть лет…
— Но хвала богу за «Репабликан энд Хроникл», за то, как они, знаешь, стоят на своем; я радуюсь, когда читаю у них об этом; например, сегодня они снова на коне, у них статья об официальном представителе «Озарка», его зовут Рональдсон, и вот, посмотри: он говорит Мы не верим, что существует угроза или риск для здоровья нашего сообщества; нам приходится принимать решение, сообщать ли местным жителям о том, что им не повредит, но тем не менее вызовет необоснованную тревогу; и это хорошо, знаешь, это хорошо, что они так думают…
— А сегодня у них статья о какой-то экспертной группе «Озарка», группе из шестнадцати ученых, изучающих дихлорметан; и я видела, один из них, Марвин Андерсон, токсиколог ВВС с базы «Райт-Паттерсон» в Дейтоне, он говорит прямо вот тут, что Я уверен: опасность дихлорметана преувеличена…
— Точно-точно: там писали, что приезжал врач из ВВС и наконец заговорил по делу; сказал, что EPA[39] просто пренебрегает тем, что нам известно о биологии…
— Сказали, что метилен не считается известным канцерогеном, потому что не вызывал рак ни у одного подопытного животного; и потом я читаю: эта экспертная группа пришла к выводу, что раковые опухоли и прочее, что они обнаружили у мышей и крыс, не имеют большого отношения к опухолям у людей…
— И они красивые, знаешь, окошки в задней двери, очень хорошо, что у меня наконец дошли руки их протереть, потому что они маленькие — легко залениться и не обратить на них внимания; и вот я наконец их полирую — все четыре в виде такого прелестного ромбика; но чтобы два раза не вставать, знаешь, я решаю заодно протереть экранную дверь, потому что, ну знаешь, — тоже пачкается; и вот я складываю тряпку на пальце — и, черт возьми, стоит прикоснуться, и экран так и поддается, будто я втыкаю палец в кусок мюнстера…
— О, а ты как думаешь, на что она будет жить, ты как думаешь, вечно за ней волочится какой-нибудь субчик, и дверь-то придерживает, и ручку-то на спину кладет, и сигарету ей вечно закуривают, и, конечно, поэтому она все это и затеяла, вот и вся причина, потому что она встречалась с каким-то начальником, с самой верхушки «Озарка», сохла по нему, с ума сходила, а потом он ее бросил, не хотел больше ее видеть и вроде даже сказал, что она чокнутая, слишком неотвязчивая и чокнутая, вот почему она все это затеяла, вот и вся причина — отомстить ему, она такая чокнутая, что уволилась с работы, чтобы ничто не отвлекало от мести, понимаешь теперь, какая эта Мона чокнутая…
— Кладу я сумку с бельем на большие металлические весы, работник ее слегка подвигал, чтобы выровнять; потом подождал, пока иголка перестанет вибрировать и задержится на цифре, назвал вес; потом вернулся к себе за стойку выписать квиток; но стоило мне назвать свой адрес, как он отказался принимать мою сумку; напрочь отказался принимать мое белье; смотрит мне прямо в глаза и просто говорит Не-а: ни за что…
— Вот именно, ни за что; как президент Ассоциации домовладельцев Изауры я не собираюсь сидеть сложа руки: потому что эти жалобщики, эти жалобщики нарушают покой и гармонию в районе из-за жупела, которого просто не существует…
— И знаешь, до меня все это уже доходило, недавно Даг Хасбро повторял все это слово в слово; а потом я слышу кого-то по радио, какого-то официального представителя, и он говорит — нет абсолютно никаких доказательств, что участок «Озарка» покидала подземная или наземная вода с превышением допустимой концентрации веществ; и поэтому я…
— Нет, я должен продолжать; я уверен; я уверен, что должен продолжать жить как ни в чем не бывало; я должен выйти во двор, взять доску для обшивки и прибить к следующей доске, ведь не может она стоять на кирпичах вечно; я три года мечтал, два года трудился — и теперь она наконец обретает вид, наконец на что-то похожа: мои двенадцать метров речной свободы, построенной доска за доской, доска за доской; я помню, как часами валялся в постели, потерявшись в мечтах о ней — о том, как стою на ней и смотрю, как мимо на берегах проплывают здания, о том, как почувствую качку и движение воздуха; но пока что — о том, как лягу рядом с ней, лягу на землю, потому что внизу старнпоста нужно прикрутить рулевой штырь, а потом положить настил из тика, на что уйдут целые дни, — я подхожу к задней двери во двор, и смотрю на нее, на такой неподвижный скелет, всего в дюймах от земли, и просто не могу; я просто не могу; я чувствую тревогу, сопротивление в животе и руках; они как будто дрожат — и я не могу, не могу выйти, не могу, и захлопываю дверь, сижу дома…
— И я тебе говорю, в жару становилось хуже — намного хуже; когда принимаешь душ, пар скапливается, и тогда начинаешь чувствовать пары; это ужасно; кружится голова; ты этим пропитываешься; а потом забываешь и делаешь кубики льда из…
— Ощущение, что нужно что-то делать, что какая-то проблема требует внимания, — это ощущение проявляется всегда; проступает постепенно, неумолимо, и его не остановить; и то же самое с идеей о внесении в кодекс требования, что новые дома нужно строить минимум на двух пятых акра; эту идею я полностью поддерживаю, обеими руками за — потому что это правильно, это соответствует здравому смыслу и всем нашим потребностям…
— В эти дни, сидя на задней веранде, просто тихо прохлаждаясь среди шлангов, велосипедов и складных стульев, я время от времени закрываю глаза или гляжу на старые, почерневшие от почвы горшки в грязных углах веранды, и меня охватывает такое неверие, что я и пошевелиться не могу, — я не верю, что с нами могли так поступить, при любых обстоятельствах, что правительство штата и округа могли бы им это позволить, даже если бы они этого хотели…
— А иногда, выйдя из автомобиля и пройдя по дорожке ко входной двери, машинально покручивая ключи в руке, я мешкаю перед тем, как переступить через порог; стою и думаю: я буду там, в этих комнатах, много часов, почти четырнадцать часов, буду двигаться, сидеть и спать; это дольше, чем любой работник химической промышленности проводит на любой фабрике, — причем без защиты: без очков, без респираторов; и мне страшно, мне ужасно страшно…
— И этот самый Рональдсон, в газете, мне попадалось, как в газете он сказал, что Местные жители сомневаются в нашей репутации, и нас это огорчает…
— И мне захотелось съездить во Флориду, в гости к родителям, потому что мы не виделись несколько лет, а в голове было только одно — в течение всей поездки в голове было только одно: надеюсь, пока меня нет, дом сгорит…
— А теперь я слышу, что Лоис Риггс что-то раскопала, что она обнаружила какой-то документ, что ли, и в нем сказано, будто в «Озарке» знали о химикатах уже с 1973 года…
— Я хочу сказать, они, предположительно, знали обо всех трех — о хлорметане, ацетоне и метаноле…
— С 1973 года, как говорят: она заявляет, в «Озарке» знали обо всех трех, что их находили в почве и подземной воде под корпусом 329 в Озарк-парке и что «Озарк» признавался: химикаты туда попали во время прорывов труб и утечек в корпусе 329 — другими словами, у них уже было много прорывов труб и утечек…
— Другими словами, они все отлично знали целых восемь лет и все равно ничего не сделали, а теперь я слышу, что Лоис все это рассказала Моне…
— И стоило увидеть письмо, как у меня заколотилось сердце, просто билось и колотилось, прямо с момента, как я достаю его из ящика, потому что я понятия не имею, что в нем ждет; мне было страшно, серьезно, жутко открывать, но, с другой стороны, это могло быть что-то важное, может, то, что важно знать, потому что письмо пришло из управления здравоохранения округа Кроуфорд, и я даже не знаю, откуда у них мое имя; и вот я возвращаюсь в дом, сажусь за стол, кладу руку на горло, чтобы унять сердце, и потом открываю письмо и читаю, что жители Изауры, извлекающие из подвалов своих домов чужеродные химикаты и утилизирующие их в канализационную систему, будут преследоваться округом по закону и караться штрафами от двадцати пяти долларов за каждое нарушение…
— Он думал, я псих! — сказал, может подсказать хорошего психиатра в Дэвисвилле!; но я сказал Доктор Мазлин, пожалуйста: я ничего не придумываю!; в смысле, я сижу у него в кабинете на столе, раздетый до трусов, у меня везде сыпь с обратной стороны рук и ног, сверху на ступнях, и даже в чертовых ушах есть гнойники, — а он говорит, мне нужно лечиться у психиатра!; и знаешь, я просто смотрю на него и говорю Доктор, сэр: знаю, я не специалист, но я и не псих!; да вы сами на меня посмотрите…
— Если говорить по существу, то трудно найти группу, которая заботится об экологическом и экономическом благополучии Изауры так же, как «Озарк» (Реклама)…
— Но при таких открытиях в генетике, при таком прогрессе в реверсии фенотипа рекомбинантной ДНК в голову приходит, что они могут что-нибудь найти, какой-нибудь генно-модифицированный агент, который мог попасть туда, в водоносный слой, и, не знаю…
— И зачем я в него заглядываю, зачем открываю конверт, если каждую неделю там одна и та же сумма, вплоть до пенни; но, наверное, я не могу удержаться: все равно приятно знать, что чек действительно на месте, а на чеке — мое имя и круглая сумма, приятно подтвердить, что он снова вернулся; или, наверное, мне хочется убедиться, что с чеком ничего не случилось, что в сумме нет никаких ошибок; и я надрываю конверт, и вместе с моей зарплатой выпадает зеленая бумажка, такого же размера, как и чек; а на этой бумажке — записка от Боба Росса из службы информации, и там сказано, что он пишет нам, чтобы заверить: прежде всего «Озарк» хочет поступить правильно…
— И я кипячу; я хочу сказать, так-то я не сомневаюсь, что воду из-под крана можно пить спокойно, но ведь не знаешь наверняка, что за чертовщина туда может попасть, так что я кипячу все, что принимаю внутрь: все, с чем готовлю, все, что пью; все, с чем мою посуду или чищу зубы; и стараюсь не открывать рот, когда принимаю душ: рот на замок, и дышу только — только — через нос…
— И вот, когда кончается первый период, я спешу к киоску, но увидев, как там взвинтили цены, решаю ничего не брать, — в смысле, я не уверен на сто процентов, но такое ощущение, что хот-доги как минимум на двадцать центов дороже, чем в прошлом сезоне; в смысле, не так уж они мне и нужны, есть не хочется, просто на стадионе так принято, так что я просто сходил в туалет и все; потом, когда возвращаюсь на трибуну, все вокруг стоят, или разминаются, или прогуливаются, а на поле на свой маршрут вышли машины — в медленный улиточный танец, срезающий лед, — и ни с того ни с сего я слышу, как в нескольких рядах выше поднимается шум; и там женщина в парке — не знаю, кто такая, но она стоит перепуганная и злая, кричит на девушку, которую, кажется, звали Тоня, кричит, что Тоня против Изауры, что она очевидно против Изауры, потому что у нее какие-то там дела с Моной, и что она, очевидно, хочет опорочить Изауру; и это было скверно, все вокруг смотрели, такое напряжение…; и Тоня, знаешь, бедняжка Тоня…
— Там, где это принесет пользу, «Озарк», будучи добрым соседом, пойдет дальше требований закона (Реклама)…
— Ну и что еще мне остается — только оттирать; и вот я оттираю все коридоры на первом этаже, потом оттираю подвал; лью ведра и ведра «Аякса», то и дело мою и ополаскиваю щетки; оттираю на четвереньках, и тут мне становится плохо; потом на мои руки, пока я лежу, на руки как будто что-то давит, а потом это ощущение распространяется, распространяется в ноги и в спину — что-то давит, словно пожар и давление, как будто меня буквально давят; тогда я обращаюсь к врачу, прохожу лечение стероидами — и ничего не помогает; тогда я снова иду к специалисту, и он не знал, что со мной случилось, ничего не выписал, а теперь это давящее ощущение перешло в левое бедро, и врачи, эти сраные врачи, они все боятся раскрыть рот, лишь бы не лишиться лицензии…
— А соседи бесятся из-за моего звонка в управление здравоохранения; но меня интересовала всего пара вопросов, хотелось кое-что узнать, но там ничего не смогли ответить, а соседи теперь со мной не разговаривают — видят на улице и поворачивают в другую сторону; и я так скажу, это теперь чертовски бесит меня, и более того, хочется у них спросить, откуда они-то, черт возьми, узнали, откуда они-то услышали про мой звонок…
— Так что теперь я помалкиваю, не говорю ни слова; как бы, у нас все помалкивают, никто никому не говорит ни слова; так что я просто делаю свою работу, просто, как всегда; например, только что разобрался с пептидом по Кьельдалю, и там все хорошо, хотя по нему редко выходят прямолинейные результаты; а на прошлой неделе мне дали гравиметрический анализ хлорида — оказалось, AgCl, — это попросили сделать срочно, но уложиться в срок было несложно, и даже приятно; все как и сказал Джим: мы компания маленькая, всего лишь маленькая лаборатория; у нас маловато других регулярных клиентов, и надо радоваться, что они решили сотрудничать именно с нами — доверять нам; следовательно, и мы должны доверять им; более того, Майкл мне говорил, что от месяца к месяцу от них зависит от шестидесяти до семидесяти процентов нашей прибыли — мы постоянно отправляем к ним результаты или образцы через весь город; в общем, все как и сказал Джим: мы не можем себе позволить их потерять; нельзя, чтобы даже показалось, будто мы в чем-то выступаем против них; и я ценю его честность, правда…
— Легко ненавидеть большую химическую компанию (Реклама)…
— И я вижу по телевизору репортаж о городке в Техасе, где сошел с рельсов поезд с отходами, идущий с завода по переработке нефтехимических материалов, и вагоны загорелись, весь город накрыло дымом; и ведущий говорит, это как затмение, районы города потемнели и некоторые люди надевали налобные фонарики, пока бежали домой или эвакуировались в заброшенный бойскаутский лагерь в шести километрах от западного конца городка; и местная больница уже перегружена, надо ждать четыре часа, чтобы тебя приняли, и этот телеведущий сидит на фоне черепов и костей, позади него парят под разными углами черепа и кости, некоторые — размытые или в расфокусе, и Билли, мой восьмилетний сын Билли, сидит прямо перед телевизором, смотрит все это, сидит и смотрит, не двигаясь, совершенно не двигаясь…
— И вот наконец они что-то сделали, поднялись с жопы и что-то сделали, так я слышал, когда остановился заправить «форд», мол, штат наконец велел департаменту охраны окружающей среды взять пробы воды; вот видишь, что-то они сделали, что-то они делают…
— И я чувствую себя виноватой, правда, я убиваюсь из-за чувства вины, ведь это все я: это я уговорила мужа купить этот дом; это я, это все моя идея, и это из-за моих требований мы перевезли сюда детей и отравили…
— В одной унции зубной пасты гораздо больше хлороформа, чем в 300 000 литров воды из озера (Реклама)…
— Но это только из-за штата, из-за того, что штат Миссури сказал в газете…
— Что они не были уверены, что они не знали концентрации химикатов и есть ли повод их опасаться, но из-за того, что «Озарк» сейчас печатает в газете, мне просто хотелось знать, знать хоть что-нибудь, так что я…
— Звоню в мэрию, звоню им, но как только мужчина по телефону услышал, насчет чего я звоню, он будто разозлился, отвечал резко и нетерпеливо, и не давал задавать вопросы, и оборвал на полуслове, и сказал, что для меня это слишком сложная техническая информация…
— Но главное, что у меня не идет из головы: Будут ли нормальные дети у моих детей?; что станет с ними?; что внутри них, что они в себе переносят?; потому что это же я — это я их каждый день отправляю гулять на улицу, никто же не знал, нам ни разу не говорили, и вот мне…
— Страшно становиться дедушкой: что у них родится?; надо ли попросить своих детей не иметь детей — или надо прямо им сказать, что я, что они могут быть…
— Навсегда заражены тем, что может проявиться, а может и не проявиться, а может прождать еще восемь поколений и только потом всплыть? — но когда пытаешься с этим справиться, как-то уложить это в понятную форму, когда я…
— Звоню в региональный штаб EPA в Канзас-Сити, и наконец мне ответил тот, кто мог сказать что-то внятное, он заявил, что у него куча папок с другими делами намного хуже, чем то, что я рассказываю про Изауру; и заявил, что EPA не планирует расследовать ни одно из них, что они не намерены предпринимать ничего, вообще ничего…
— В картофеле 150 различных химических веществ; одно из них — мышьяк, смертельный яд (Реклама)…
— А потом он сказал, мол, среди моих друзей высокий уровень заболеваемости раком; так он и сказал, а это, на минуточку, комиссар здравоохранения округа, начальник, это его цитата в «Репабликан энд Хроникл», но потом он сказал, комиссар здравоохранения округа сказал, что это ничего не значит, что рак у его друзей вообще не имеет отношения к…
— Ее работе, потому что она молодец, она была хорошим референтом, Джим никогда не жаловался, а Лоис всегда гордилась тем, что работает референтом у секретаря городского совета, ей там очевидно нравилось, она всем была довольна, со всеми отлично уживалась, чувствовалось, как она жалеет, когда заканчивался рабочий день; но, оказывается, Мона попросила ее позвонить на канал KMOV в Сент-Луисе, потому что у нее там работает оператором родственник, в новостях, и Лоис взяла и позвонила, она сама в этом признается, но это же вряд ли причина — я знаю, что это не причина ее отпускать, ее увольнять, ее…
— Винить во всем, но это все я, я этого хотела, я думала, это правильно, естественно и прекрасно, что это создаст и закрепит меж нами близость, какой не добиться иначе, и сам образ, когда я о нем задумывалась, был столь прелестным, столь нежным, столь трогательным — его крошечность и мое отдавание, и как я прижимала его к себе, у себя, и слабое посасывание, отдавание самой своей сущности, — но что я ему отдавала? что я давала; я пила эту воду двадцать два года так что ответьте что я ему давала…
— Потому что теперь они переобуваются, говорят, «Озарк» меняет данные…
— Говорят, им пришлось изменить… кто-то что-то обнаружил, и они были вынуждены изменить данные…
— Потому что, когда все случилось, помню, они говорили всего две тысячи литров…
— Я помню, сперва они говорили — от семисот до двух тысяч литров…
— Но на следующий день, помню, они выступили и изменили данные об объеме химиката, разлившегося у школы № 41…
— Именно: на следующий день я уже читаю, как они выступили и сказали, что на самом деле было пять тысяч литров…
— Именно — они тут же изменили данные; помню, как они изменили объем разлившегося из трубы дихлорметана…
— Почти сразу же, помню, они сказали, что разлилось пятьдесят тысяч литров…
— Ну слушайте, сперва пять тысяч, а потом сразу пятьдесят…
— И слушайте — пятьдесят тысяч литров, пятьдесят тысяч литров хлорметана прямо под территорией школы № 41…
— И при все этих изменениях, слушайте — при всех этих изменениях…
— Потому что теперь, как говорят, они заявляют о двухстах тысячах литров, теперь они снова исправились и заявляют о двухстах тысячах литров…
— И утечка, перед тем как ее обнаружили, длилась двадцать семь часов, ну слушайте…
— Двадцать семь часов, ну слушайте…
— И из-за этого в почве вокруг школы высокое содержание токсичных растворителей, говорят, там провели тестирование и обнаружили в почве токсичные…
— И что пять тысяч литров разлившихся химикатов попали в реку Джинеси, говорят, они без обработки выливались прямо в…
— И что одного работника с зачистки пришлось срочно везти в больницу Парк-Ридж, говорят, ему обожгло легкие, когда…
— Говорят, он всего-то вдохнул пары в районе Озарк-парка, и у него воспалились легкие…
— И говорят, что Мона его навещала…
— Говорят, она пыталась встретиться с работником в больнице…
— Потому что он работал в районе, куда она не могла попасть, я так понимаю, ее не пускали в Озарк-парк…
— Продолжать ее тестирование, потому что, как я понял, она обошла большую часть территории вокруг Озарк-парка…
— Говорят, она замеряла концентрацию каждые несколько кварталов…
— У нее есть оборудование, и она с кем-то сотрудничает, и, по-моему, она…
— Проводила всякие тесты, и, говорят, на углу Меррилл-стрит и Лейк-авеню…
— Говорят, в воздухе на углу Меррил и Лейк она обнаружила дихлорметан…
— Нашла там в воздухе офигенно высокую концентрацию дихлорметана, так говорят…
— Как бы, она нашла дихлорметана в пятьсот раз больше, чем допускает ГОСТ штата…
— В пятьсот раз, и я…
— В пятьсот раз, и я просто…
— А я ведь живу прямо за углом, на Росс…
— Но потом штат, говорят, штат вмешался…
— Точно, говорят, что штат участвует в деле…
— Говорят, что в Джефферсон-Сити объявили…
— Говорят, они решили повысить допустимый уровень дихлорметана в воздухе…
— Была, как говорят, одна часть на миллиард, а теперь какое-то агентство штата заявило, что разрешено вплоть до шестнадцати частей на миллиард…
— И теперь штат хочет, говорят, повысить допустимый предел…
— Я имею в виду, хотят повысить…
— Они хотят повысить до шестнадцати частей на миллиард, и я…
— И «Озарк», знаешь, «Озарк» заявляет, что штат не должен это делать, что так менять предел нельзя, предел должен быть двести частей на миллиард, и я…
— «Озарк» хочет поднять предел до двухсот частей, и я…
— И этому нет конца, просто нет конца, и я…
— И я как бы посреди всего, которое везде, и во всех направлениях, и во всем…
— и без прошлого, и без конца, но есть…
— постоянство, и вековечность, и ощущение, что я, что оно…
— никогда не исчезнет и никогда не не вернется в каком-то скрытом проявлении или скрытом направлении, а я хочу, чтобы оно просто ушло, и забылось, и умерло, и…
— просто ушло, и я…
— Невозможно заснуть — все кружится и кружится, и встаешь, и кажется, будто сейчас взлетишь, и так каждую ночь, каждую чертову ночь, и я…
— так себя чувствую, будто я на своей яхте в Айрондеквойт-Бэй, иду на гроте против убийственного ветра, и он бьет в лицо и хлещет одеждой, и я тянусь к снасти и чувствую, как она рвется и обжигает руку…
— и слышу рев, и стон дерева, и стонущий металл, и мощные порывы все свистят и хлещут…
— и это не прекращается и не замирает, и я…
— и мои горящие руки куда-то несут, и меня тянут, забирают…
— и это похоже, я хочу сказать, это в точности похоже, словно тебя подстрелили, а потом не потрудились добить…
— Друзья; соседи; добрый народ Изауры, сказал он: члены нашего сообщества; а потом поднял глаза от речи и — до сих пор это стоит перед глазами — медленно окинул публику взглядом, почти блаженным…
— И да, сегодня вечером я вижу немало знакомых лиц, — помню, сказал он: лиц, вместе с которыми я жил, работал и молился больше тридцати лет; лиц, с которыми я заседал в городских комитетах; лиц, которые почти привык считать своими отражениями…
— А потом у меня вырвался вздох, когда он наконец после долгой паузы произнес Приветствую; приветствую вас всех…
— Я пригласил вас всех присоединиться ко мне этим вечером, потому что мне нужна ваша поддержка, помню, говорил он: мне нужна ваша поддержка перед лицом испытания, которому подверглось наше сообщество; да, перед нами стоит испытание, но оно, заявляю я вам прямо, скоро уйдет…
— Но еще это испытание нужно встретить сообща, помню, сказал он, когда фотограф перед сценой начал щелкать с другого ракурса: потому что, вопреки некоторым заявлениям, это испытание для всех нас, вместе…
— Мужчина в зеленых вельветовых брюках рядом со мной опустил взгляд на колени и погладил свои длинные ноги; другой в двух рядах впереди снял белую кепку, похожую на малярскую; но у меня не получалось заставить себя двигаться, даже — несмотря на то, что хотелось, — раздавить свой бумажный стаканчик со столиков с «Пепси» и «Хай-Си Оранж», накрытых у дверей в зал; для меня все еще шло время молчания…
— И все же, друзья, я прошу вас задуматься о мощности фундамента, с которым мы встретим это испытание, помню я его слова: о нашей силе, которую мы черпаем из наших общих ресурсов; у нас есть традиции; у нас есть история; у нас есть единство цели; всего, что мы хотим достичь, мы, уверяю вас, достигнем…
— Как вам хорошо известно, в корпорации «Озарк» трудоустроена почти пятая часть всей рабочей силы Изаурского региона, помню, говорил он: мы самый крупный работодатель и налогоплательщик в городе, выплачивающий около тридцати шести процентов налога Изауры за недвижимость; в среднем мы каждый год вкладываем свыше четырнадцати миллионов долларов в местные образовательные учреждения и еще пять миллионов — в благотворительные, общественные и культурные организации района; мы второй в мире производитель и обработчик пленочных, фотографических и изобразительных продуктов…
— Но — как, уверен, вам известно — это только статистика, всего лишь цифры, помню, говорил он: а связывают нас, даруют нам связь преданность и чувства, порождающие все эти цифры, преданность и чувства, образующие самый их фундамент; и эти преданность и чувства — уверен, вы согласитесь, — обходят по важности любые цифры: их вовсе нельзя подсчитать…
— Вот почему мы хотели встретиться с вами сегодня здесь, в школе № 41, где около десяти месяцев назад и началось наше испытание, помню, говорил он: потому что здесь же мы увидим, что нашу ситуацию нужно рассматривать не только как испытание, но и как возможность; да: возможность вновь убедиться в мощности и прочности нашей связи…
— И по залу что-то зашуршало, будто провели пальцем по натянутому сарану; но, помню, раньше, чем все затихло, он продолжил, перекрывая шуршание: и я приглашаю вас, друзья и соседи: я приглашаю вас укрепить эту связь вместе со мной…
— Перед нами стояла проблема, раскатывался голос Фобеля поверх микрофона к зрителям; а потом, помню, он сказал — в точности так и сказал, — но на самом деле это вовсе не проблема…
— Ибо в конечном счете наша проблема — это страх, помню, говорил он: и бороться нам нужно со страхом — бороться так же, как с любой иррациональной стихией, грозящей нарушить покой и процветание нашего сообщества; и этим вечером у меня только одна цель: с вашей помощью заместить страх, парализующий и иррациональный страх, фактом…
— Затем, помню, он произнес, взмахнув руками: так позвольте же мне представить вам план «Озарка» для полной защиты из восьми шагов — не более чем план по освобождению нашего сообщества от напасти страха…
— Затем из-за него на сцену вышел помощник в темном костюме и поставил сбоку мольберт; на мольберте висела стопка больших листов кремового оттенка; на верхнем были эмблема «Озарка» и, если я правильно помню, напечатанные большими черными буквами слова Восемь шагов к полной защите…
— И тогда Фобель объяснил, что «Озарк» уже обещает выделить не меньше ста миллионов долларов на следующие пять лет, чтобы избавиться и предотвратить, как он выразился, все и каждое обстоятельства, которые могут вызвать общественную тревогу…
— И помню, на следующем листе говорилось Наше Обещание…
— И помню, на следующем листе говорилось 100,000,000.00 долларов…
— И помню, как он объяснял, что «Озарк Лабс» уже начали программу по замене, ликвидации или обновлению всей тысячи подземных резервуаров для хранения химикатов за свой счет, несмотря на то, что все резервуары уже отвечают или превосходят промышленные стандарты как безопасности, так и долговечности….
— И что в то же время они заново отремонтируют все объекты по утилизации и установят в них изоляцию из особых укрепленных бетона, глины и — как, по-моему, говорилось на листе — новых сплавов, специально разработанных японскими специалистами по переработке отходов как раз для этих целей…
— И что «Озарк» перестроит всю систему дымоходов, в том числе поставит у Лейк и Оутман-авеню совершенно новые трубы, что привело меня в полный восторг…
— И что часть программы — за следующие три года снизить на треть случайные выбросы в атмосферу, помню, говорил он, а в следующие три года — еще на треть…
— И что «Озарк» создаст, как он, по-моему, сказал, подземный барьер, чтобы не выпускать подземные воды из резервуарного хранилища у корпуса 115…
— И что они установят в областях вокруг Озарк-парка новую систему всестороннего мониторинга качества воздуха, помню, говорил он…
— И что «Озарк» уже внедряет передовые технологии, чтобы продолжать производство лучше, чище и эффективнее, помню, говорил он…
— В том числе, помню, говорил он, новую углеродную систему фильтрации для всех газовых выбросов с производства основы фотопленки…
— А также систему ресайклинга закрытого цикла, которая будет восстанавливать больше девяноста семи процентов всего использованного дихлорметана, помню, говорил он…
— Со сверхзадачей снизить выбросы дихлорметана на полные восемьдесят процентов в течение пяти лет, помню, говорил он…
— Более того, в «Озарке» теперь на полную ставку работают восемь инженеров-химиков, — помню, как говорил он, — чтобы создать новую, революционную пластиковую основу для фотографической пленки, для которой не требуется дихлорметан в качестве растворителя…
— Благодаря чему от него полностью избавятся, помню, говорил он…
— И публика слушала и переваривала, молча, почти не двигаясь, не двигаясь вообще; и я помню, что человек рядом со мной расслабил хватку на ветровке, которую скрутил на коленях…
— И я помню, женщина за мной проронила О, слава богу…
— Короче говоря, настоящим я обещаю сделать все, что в наших силах, чтобы сократить или ликвидировать все и каждый источники беспокойства, помню, говорил Фобель: не просто обязательный минимум, не просто то, что нужно для дальнейшей жизни, а все, что только возможно, чтобы сгладить озабоченность сообщества…
— Далее, — помню, говорил он, — в рамках важной части программы по успокоению сообщества мы также предложим гранты в пять тысяч долларов на улучшение жилищных условий для домовладельцев в окрестностях Озарк-парка, а именно — в кварталах, ограниченных Ридж-роуд и шоссе 31…
— А также рефинансируем существующую ипотеку в этой области по ставкам ниже рыночных, помню, говорил он…
— И для некоторых семей, отвечающих условиям, мы подготовили пакет беспроцентных займов, говорил он…
— И, если вам интересно, почему мы все это делаем, я вам отвечу, что наши помыслы совершенно рациональны и чисты, помню, говорил он…
— Потому что для нас в «Озарке» это надежная инвестиция, говорил он: инвестиция в долгосрочную стабильность нашего сообщества…
— Потому что мы — с вами, помню, говорил он: мы — часть вас…
— Более того, мы и есть вы, помню, говорил он: границы нет…
— Да, друзья и соседи, сегодня наше послание звучит громко как никогда, помню, говорил он: экологическая ответственность — это основополагающая ценность «Озарка»; и мы подтвердим этот девиз скоординированными действиями…
— Мы в «Озарке» настроены войти в ряды добрых стражей Земли, помню, говорил он…
— И помню, на следующем листе говорилось Вперед, к высоким достижениям…
— И потом, помню, Фобель взял паузу; потом поднял чашку рядом со своей кафедрой и сделал глоток…
— И мне показалось, он говорил хорошо, и ответственно, и правильно…
— И мне показалось, может, надо похлопать, чтобы как-то ответить, растопить лед…
— И да, меня потянуло хлопать, когда начали хлопать некоторые другие…
— Но потом подумалось, что лучше сдержаться, перестать, раз аплодисменты так быстро прекратились…
— Но потом, когда Фобель пригласил на сцену представителя управления здравоохранения округа, я сказала сыну перестать возиться с раскрасками, которые разрешила ему взять с собой; просто положила ему руку на колено, чтобы не шуршал, а потом усадила ровно, чтобы он внимательно слушал…
— Но он был очень робким, этот чиновник из Стилвилла; долго плелся к кафедре в середине сцены, и потом мямлил, и было слышно, как он дышит в микрофон…
— И, помню, сперва он представился и сразу же начал читать с бумажки; но потом прервался, потому что забыл поблагодарить Джорджа Фобеля за то, что тот его представил; но когда он поблагодарил Фобеля и снова начал читать, то еще раз представился…
— По-моему, он сказал, что его зовут доктор Джо Ницер и что он директор управления здравоохранения округа; и зал затих, чтобы расслышать его, его робкий голос…
— И помню, он сказал Как вам известно, в течение нескольких месяцев штат направлял в Изауру специалистов по воздуху, воде и почве для изучения условий…
— Эксперты провели исчерпывающее исследование, и недавно у меня была возможность ознакомиться с его результатами, помню, говорил он…
— И первым делом надо заявить, помню, говорил он: что по всем общепринятым метрикам и стандартам статистическая вероятность болезней из-за уровня содержания веществ, обнаруженного в Изауре…
— Настолько низкая, что практически нулевая, помню, говорил он…
— Практически нулевая — это в точности его слова, я не сомневаюсь…
— Другими словами, помню, говорил он, все еще читая с бумажки: для большинства граждан проблемы практически не существует…
— Волноваться правда не о чем, помню, говорил он…
— И стоило это услышать, стоило услышать, как он это говорит, у меня чуть слезы не полились…
— Но не полились, мне же не хотелось выставить себя на чертово посмешище…
— И потом, помню, он сказал В частности предварительные тесты выявили, что, исходя из средневзвешенного состояния проб из шестнадцати мест бурения до глубины залегания водоносного слоя Изауры, расположенных через равные промежутки, в образцах воды содержится сорок девять частей дихлорметана на миллиард…
— Надо сказать, это слегка выше установленного штатом предельно допустимого уровня, помню, говорил он…
— Но в три тысячи раз ниже уровня, указанного в федеральных правилах техники безопасности, помню, говорил он…
— И потом, помню, он сказал Вдобавок тестирование показало наличие атипичного подстилающего шлейфа…
— Который мог временно завысить показатели, помню, говорил он…
— А я там сижу и думаю Что за белиберду он несет?..
— Другими словами, казалось, он хочет сказать, они нашли что-то хуже, чем положено…
— А это, если я правильно его понимаю…
— И потом он читал еще, новые цифры и новые нормы, голосом, который слышался с трудом…
— И потом внезапно сложил бумажки, и я думаю: что это он делает…
— И он поднял глаза, и я думаю: это что, все?..
— Он, другими словами, закончил, кажется, он закончил…
— И потом вернулся Джордж Фобель, и пожал ему руку, и поблагодарил за то, что пришел, и потом вернулся фотограф; но не успел коротышка отвернуться, как Фобель попросил — и вот его точные слова — сказать нам прямо, объяснить выводы простым языком; и как же здорово, как же здорово, что он об этом попросил…
— И врач из округа сказал Конечно; помню, как он сказал Конечно, пожалуйста…
— И потом сказал, что данные вполне ясно показывают, что статистическая вероятность значительного риска для любого человека, по сути, ничтожна; помню, так он и сказал…
— Он сказал, что все ничтожно, помню, так и сказал…
— И, знаете, я там сижу и думаю…
— Я просто думаю Как он мог?..
— И тогда Джордж Фобель поблагодарил его и, помню, отпустил обратно на его место…
— И тогда Фобель представил следующего спикера, мужчину намного крупнее, с копной седых волос, и меня удивило, что этот вышел за кафедру безо всяких заметок…
— Такой большой плечистый мужчина в галстуке-бабочке, и Фобель представил его как медицинского эксперта штата; по-моему, он сказал, что это руководитель медицинского исследования штата и что он приехал к нам из самого Джефферсон-Сити…
— Медицинское исследование штата?..; а что за…
— И он тоже доктор, это я помню точно, из преподавательского состава Университета Линкольна, и сотрудничает с какой-то больницей в тех краях…
— И он просто говорил — просто подошел к микрофону и говорил без бумажек, жестикулируя очками в правой руке; и казалось, он знает, о чем говорит, мне казалось, он в точности знает, о чем говорит…
— Вообще он держался очень дружелюбно, словно запросто ведет беседу; правда было такое чувство, будто он обращается прямо ко мне…
— И он произнес низким приятным голосом Друзья; жители Изауры; сограждане Миссури; я пришел сообщить, что вам нечего бояться; и мне показалось, он говорил очень приятно и открыто…
— И он сказал, что в последние месяцы его просили выступить в качестве консультанта эпидемиологического отдела управления общественного здравоохранения Миссури, где один из текущих проектов — Изаура, помню, говорил он…
— Он несколько недель изучал данные из широкой выборки источников, помню, говорил он, кипы сводок, систематически собиравшихся в местных больницах, клиниках…
— У врачей частной практики, в домах престарелых и других медицинских учреждениях, помню, говорил он…
— И еще он тщательно рассмотрел результаты программы анализа крови, проспонсированной медицинским отделом корпорации «Озарк», помню, говорил он…
— Укомплектованного настоящими экспертами, помню, говорил он…
— И потом, помню, он сказал И на основании проведенного со всей тщательностью исследования этой информации, отвечающей высочайшим эпидемиологическим стандартам, я могу вас заверить, что все результаты — негативные…
— Негативные?, и руки сами вцепились в подлокотники; но как же — тогда почему же…
— А у меня все не получалось взять в толк, какого черта остальные слушают так спокойно…
— Но тут, тут до меня дошло…
— Нет никаких признаков необычных проблем со здоровьем в городе, помню, говорил он…
— Уровень всех предполагаемых химикатов в сыворотке крови — нормальный либо ниже нормального, помню, говорил он…
— И на основании всей доступной информации, проанализированной по всем обычным матрицам эпидемиологического исследования, уровень смертности в городе Изауре, включая несколько его городов-спутников, находится в ожидаемых статистических пределах, говорил он…
— То же относится к общим уровням болезни, помню, говорил он…
— Иначе говоря, исходя из эпидемиологических норм мы ожидаем в среднем два случая заболевания раком в детском возрасте в сообществе, отвечающем демографическому профилю Изауры, помню, говорил он…
— Но время от времени встречаются очаги рака, помню, говорил он…
— Так что местный слегка завышенный результат, вероятно, является аномалией, помню, говорил он…
— Да, практически наверняка, помню, говорил он…
— Итак, в завершение, помню, говорил он…
— Выражаясь так, чтобы всех вас успокоить, помню, говорил он…
— Применив самые эффективные эпидемиологические модели в нашем распоряжении, помню, говорил он….
— Мы не можем выявить никаких проблем со здоровьем, помню, говорил он…
— И я это слышу и, знаете…
— Я это слышу и…
— И думаю: Слава богу…
— Думаю: Слава богу…
— И я думаю: Бог мой…
— Ни один из результатов и ни один из показателей не назвать иначе как нормальным, помню, говорил он…
— В этом я вам ручаюсь, помню, говорил он…
— И доклад, который я подготовил по Изауре, с перечислением и анализом всех наших существенных результатов, доступен для вашего внимания, помню, говорил он…
— Вообще-то я надеялся сегодня раздать копии доклада, помню, говорил он…
— Но, к сожалению, не успел добраться до копировального центра в Джефферсоне, помню, говорил он…
— Так что, если кому-то интересно почитать мою копию, можете подойти в конце сегодняшнего собрания, помню, говорил он: или запишите свое имя и адрес на бумажке, и мы вам его вышлем…
— И тут уже рядом оказался Джордж Фобель, пожимал ему руку, и благодарил, и что-то говорил, что было не расслышать…
— И еще одно, помню, добавил тогда этот приятный мужчина: только одно…
— Меня просили передать нашу признательность от имени штата Миссури за непредвзятость и великодушие, с которыми «Озарк» отреагировал на текущую ситуацию, помню, говорил он…
— Засвидетельствовать благодарность за обязательность, с которой они отреагировали на потребности наших граждан и экономики, помню, говорил он…
— «Озарк» проявил себя образцовой социально ответственной корпорацией, помню, говорил он: эта компания находится в авангарде экологических инициатив…
— И тут, помню, фотограф уже снова был у кафедры, с запасными объективами на шее, и совершенно не обращал внимания на аплодисменты…
— И потом, помню, Джордж Фобель провел представителя штата обратно к его месту в конце стола…
— Помню, они разговаривали и улыбались…
— Потом Фобель вернулся к микрофону в середине и, помню, что-то отпил из бумажного стаканчика…
— Мне показалось, стаканчик был побольше, чем те, что выставили на столики для нас…
— Видимо, стаканчик стоял на кафедре все это время…
— А теперь, помню, сказал он: теперь, друзья…
— Обе его руки, помню, лежали на кафедре…
— Уверен, у вас есть вопросы, которые вам не терпится задать, помню, говорил он…
— И немного погодя мы передадим слово вам, помню, говорил он: и мы просим любого, у кого есть вопросы или тревоги, выйти вперед; мы приглашаем к участию всех, потому что верим, что свобода речи и открытые дебаты обязательны для понимания…
— А ради этого мы в первую очередь и собрались, помню, говорил он: работать над пониманием…
— Развеять все оставшиеся неопределенность и страхи, помню, говорил он…
— Мы с коллегами, а также с доктором Ницманом и доктором Тарру, открыты для ваших вопросов, помню, говорил он: если мы чего-то не знаем, мы так и скажем, а если знаем, то ответим не тая…
— Потому что так же, как мы знаем, что мы — все мы вместе — сильнее этого, помню, говорил он…
— Я уверен и в том, что с вашей поддержкой и участием мы — наше содружество, наше сообщество — будем процветать, и более того — просуществуем дольше, чем петроглифы в Государственном парке Вашингтона, помню, говорил он…
— И потом слева от сцены вышли два человека и вынесли перед центральным проходом высокую кафедру; мягко опустили, а потом настраивали ножки, пока она не перестала шататься; и мне все казалось, один из них — новенький уборщик из корпуса 68…
— А потом один сбегал назад и вложил в держатель на кафедре микрофон; и помню, как он несколько раз обмотал держатель проводом, после чего подключил провод в розетку спереди сцены…
— Но люди как бы не торопились, просто сидели и ждали, пока кто-то наконец не встал и не пошел по проходу; потом в двух местах от меня поднялась женщина, извинилась и пролезла мимо меня, и потом я оглядываюсь и понимаю, что те, кто стоял в конце зала, тоже выходят вперед…
— А оглянувшись и увидев столько людей на местах, и стоявших плечом к плечу вдоль стен зала, и выглядывающих из-за колонн, и всех втиснувшихся позади, кое-где — в три ряда, столько людей…
— Я гадал, где же все, почему здесь не весь город, как кто угодно мог это пропустить…
— И помню, как некоторые выстраивались перед кафедрой с бумажками в руках, записками для себя…
— А Джордж Фобель просто ждал за кафедрой на сцене, всем улыбаясь; и, помню, он сказал Милости прошу, все в порядке: у всех будет шанс, мы рады всем…
— И к очереди по-прежнему присоединялись люди, когда он сказал Ну ладно; и потом помню, как он сказал Хорошо, давайте приступим; можете обращаться с вопросом к кому пожелаете…
— Хотя первую в очереди разглядеть не получилось, потому что ее загораживал следующий, крупный мужчина в бушлате; но тут из динамиков раздался женский голос, слегка дрожащий и тихий голос; и голос произнес Да: мне хочется знать, будет ли еще хуже…
— И Джордж Фобель улыбнулся, и потом усмехнулся, и сказал На этот я отвечу сам; и потом, помню, сказал Во-первых, мэм, если вы не против, что я так к вам обращаюсь, ваш вопрос основан на ложной посылке; ваш вопрос подразумевает, что сейчас все плохо, а это совершенно не так…
— Это подтвердили все эксперты, выступавшие перед вами этим вечером, помню, говорил он…
— Далее, как я вкратце очертил перед этим, мы обновляем или заменяем практически весь наш цикл утилизации отходов, ставим на каждую фазу обработки передовые технологии, помню, говорил он…
— Цистерны из уплотненной глины тройного усиления — каждая будет работать при поддержке двух отдельных емкостей для сбора щелока, — газоочистители, раскислители, термолиз высокого давления, — у нас будет все, помню, говорил он: это потрясающая система нейтрализации отходов; следовательно, я уверен, что говорю от лица всех собравшихся, когда заверяю, что у вас никогда не будет повода для беспокойства…
— И можете на это рассчитывать, помню, говорил он: это будет последнее слово в безопасности населения…
— Спасибо, помню, сказала женщина…
— И вам спасибо, помню, сказал Фобель и поправил бутоньерку, которую он всегда носит на лацкане: Да, сэр…
— Да, мистер Фобель, у меня вопрос, помню, сказал следующий: Сэр, вы уже говорили о грантах для улучшения жилищных условий, пять тысяч долларов для тех, кто живет между Озарк-парком и Ридж-роуд; ну, у меня такой вопрос: я живу на Хитт-роуд, всего в двух кварталах от Ридж, и я не думаю, что эти два квартала должны на что-то… ну, я знаю, что моему алюминиевому сайдингу не помешает…
— Сэр, помню, перебил Фобель: сэр, благодарю за вопрос, потому что вопрос хороший; на самом деле даже важный…
— Знаете, помню, сказал он: все это время мы осознавали очевидную сложность выбора границ для некоторых наших административных решений, поскольку кому-то границы могут показаться произвольными или эксклюзивными…
— И все же, после долгих и серьезных размышлений, мы не можем в отдельных ситуациях найти альтернативу границам, и потому всегда старались быть щедрее в тех, которые все же признавали, помню, говорил он: тем не менее мы понимаем, что индивидуальные исключения неизбежны и должны быть приняты в расчет; так что, если вы мне напишете — в мой офис — и вкратце ознакомите с сутью ваших затруднений, мы обязательно уделим вам всецелое внимание…
— Спасибо, сэр, помню, сказал мужчина: спасибо…
— И вышел из начала очереди, и я помню, как он мял в руках кепку…
— И я помню, как после этого вопроса из очереди вышло еще двое…
— Но потом задал вопрос следующий мужчина в очереди; и, кажется, он прямо сказал, что хочет обратиться к чиновнику из округа…
— И тогда выступавший коротышка, который мямля, он поднял глаза от длинного стола и, помню, сказал Э-э, хорошо…
— И, помню, положил руку на микрофончик перед собой…
— И человек в очереди сказал — по-моему, он начал со Спасибо; а потом сказал Вы говорили нам о хлорметане, но, думаю, многим из нас интересно насчет других химикатов, которые обнаружили под землей…
— Вы не могли бы рассказать о них побольше, точно так он и сказал…
— Обо всех остальных химикатах, по-моему, сказал он…
— И мямлящий, этот мямлик, помню, он ответил Да, конечно, могу…
— Потом пролистал свой блокнот, и, когда нашел, что искал, помню, он сказал На всех опытных точках найдено двенадцать химикатов и пять тяжелых металлов…
— Но не более чем в виде следовых количеств, помню, говорил он…
— И потом, помню, он сказал Иначе говоря, эти химикаты, хотя и наличествуют в обнаруживаемых концентрациях…
— Но позвольте, позвольте сказать мне, помню, заговорил Джордж Фобель…
— Разрешите пояснить, помню, сказал Фобель…
— Знаете, подобные химикаты и в подобной концентрации присутствуют от природы во всех водоносных слоях на такой плотной горной породе, как наша, помню, говорил он…
— Особенно в карбонатных породах вроде известняка и доломита, как у нас, помню, сказал он…
— Все это может показаться немного заумным, помню, говорил он…
— Но это всего-навсего значит, что все хорошо, помню, говорил он…
— То есть на основании всех свидетельств и экспертных мнений мы не считаем, что какие-либо из этих элементов представляют угрозу или риск для здоровья нашего сообщества, помню, говорил он…
— Да, помню, сказал тогда мямлик: совершенно верно…
— Но как насчет слухов, что вам об этих химикатах известно уже лет восемь, помню, спросил следующий в очереди…
— Это чертовски долго, помню, сказал он…
— Да, значительный период времени, помню, сказал Джордж Фобель: и это хороший вопрос…
— Но в течение этого времени, хотя нам действительно было известно о наличии этих химикатов, помню, говорил он…
— Мы не считали, что они выходят за границы нашей собственности, помню, говорил он…
— Не было ни повода, ни признаков для того, чтобы считать, что имеет место значительная миграция элементов, помню, говорил он…
— То есть у нас действовали системы сдерживания и переработки, помню, сказал он: и мы…
— Но, но позвольте добавить пару слов, заговорил тогда человек слева от Фобеля, и я помню, что он положил руку на микрофон…
— То есть позвольте добавить здесь одну мысль, помню, сказал он…
— И потом представился, назвал, кажется, имя и сказал, что он какой-то там старший вице-президент «Озарка»…
— И говорил он очень спокойно и, пожалуй, очень уверенно…
— И потом сказал Знаете, когда-то давно многие компании не знали об опасности этих отходов, помню, сказал он…
— И мы на тот момент тоже об этом не знали, помню, сказал он…
— Другими словами, помню, сказал он: мы, конечно, знали о наличии этих химикатов — мы их использовали или производили — но мы никогда…
— Если позволишь, Джон, если можно добавить один пустяк, сказал тут Джордж Фобель и тут, помню, закашлялся…
— Если ты не против, Джон, по-моему, на ситуацию можно взглянуть так, помню, сказал он…
— Знаете, по нормам штата и страны, действовавшим в 1970-х и существующим поныне, мы не обязаны извещать власти штата об этих аспектах нашего производства, помню, сказал он…
— Этого не требует ни один закон, помню, говорил он…
— Мы неукоснительно подчинялись существующим стандартам штата и страны по раскрытию информации, помню, говорил он: и уверен, доктор Тарру здесь меня поддержит…
— Совершенно верно, помню, сказал со своего конца стола мужчина из правительства — который крупный, с седыми волосами и галстуком-бабочкой: наши нормы о документации и уведомлении были ясны и…
— И, разумеется, после тщательного исследования мы не нашли законных оснований для обязательного раскрытия подобной деятельности, помню, сказал он…
— Происходящей на частной территории, помню, говорил он…
— Более того, много лет у нас не существовало механизма оценки подобной информации, помню, говорил он…
— В этом отношении не будет судебных разбирательств, помню, говорил он…
— Вам может быть интересно, что в действительности «Озарк» уже со времен своего основания вел то, что сейчас называется экологически приемлемой практикой, безо всякой законодательной необходимости, помню, сказал Фобель…
— Более шестидесяти лет назад мы ввели масштабное сокращение объема отходов и их переработку, помню, сказал он: и мы расширяли эту программу, и в наши дни перерабатываем более 19 тысяч тонн материалов в год…
— На самом деле сегодня во всех наших инвестициях и решениях отражается все более беспримесная экологическая ответственность, помню, говорил Фобель: и с каждым годом мы делаем для охраны окружающей среды все больше, и занимаемся этим лучше, с повышенным пониманием важности…
— И тогда эта тетка, реально толстая тетка в широких шаркающих джинсах и мятой рубашке, напоминающей складки парашюта, тогда на кафедру поднялась она; но она была такая низенькая, что мужчине позади нее пришлось отцепить микрофон и подать ей, и еще, помню, она читала по бумажке…
— И помню, она сказала Добрый вечер; меня зовут Альма Уокер, и я живу на Олд-Велл-роуд с мужем и четырьмя сыновьями уже двадцать четыре года; до этого я жила в Изауре с восьми лет; сейчас я хотела бы знать, как вы могли это допустить…
— И Джордж Фобель, знаете, Джордж Фобель аж подскочил; так навалился на кафедру, что та сдвинулась и заскрипела, и тогда, помню, он перебил со словами Мэм?; миссис Уокер?; прошу меня простить, но мне кажется, это не совсем справедливо…
— Видите ли, вы предполагаете виновность с нашей стороны, хотя это просто безосновательно, и представляете нам в виде свершившегося факта то, чего попросту нет, помню, говорил он…
— Мы действовали исключительно в рамках закона, но вы все же продолжаете цепляться за слухи, будто мы в чем-то виноваты, помню, говорил он…
— Другими словами, вы продолжаете идти по опасному курсу — реагируете на страх, а не на факт, помню, говорил он…
— И потом, помню, он сказал Мэм, вам и всем присутствующим нужно понять, что химикаты являются неотъемлемым побочным продуктом нашего индустриального общества и побочным продуктом будничной жизни каждого гражданина этого общества…
— Другими словами, в каждом из вас, помню, сказал он…
— Во всем, что вы делаете, и во всем, что вы видите, неизбежно есть химическая основа, помню, говорил он…
— Химикаты есть в том, что мы производим, и в том, что вы покупаете, помню, говорил он…
— Следовательно, существующая ситуация — общественного толка, и механизмы реагирования на нее должны отражать этот социальный характер, помню, говорил он…
— Так что невозможно обойти тот факт, что все мы — все мы — в одной лодке, помню, говорил он…
— И если мы в «Озарке» реагируем на события по мере их развития благоразумно и подобающе, то и вы должны поддержать нас благоразумно и подобающе, помню, говорил он…
— Но тут, помню, следующий мужчина в очереди, сразу за толстой теткой, он взял у нее микрофон и сказал Но в Лав-Канале[40]…
— У нас не Лав-Канал, сказал тогда Фобель и стукнул по крышке кафедры: их ситуация и наша неравнозначны, помню, сказал он…
— В Лав-Канале химическую корпорацию «Хукер» признали виновной в чудовищных нарушениях закона, помню, сказал он…
— Годами, десятилетиями эти люди совершали вопиющие преступления против здоровья общественности, помню, сказал он…
— Сбрасывали химикаты почти без разбора, без задней мысли о здоровье и безопасности населения, помню, говорил он…
— В огромных количествах, десятками тысяч протекающих бочек, помню, говорил он…
— Поскольку это была их специализация, помню, говорил он…
— Исключительно и конкретно — производство химикатов, помню, говорил он…
— Более того, «Хукер» участвовал в производстве химикатов особой вирулентности и токсичности, помню, говорил он…
— Настоящих и известных убийц, помню, говорил он…
— Химикатов, не имеющих ничего общего с веществами, с которыми имеем дело мы, помню, говорил он…
— Я хочу сказать — жители Изауры слышат о дихлорметане и тут же слетают с катушек, помню, говорил он…
— Вы психуете, помню, говорил он…
— Когда на поверку — и доктор Ницман здесь меня поддержит — до сих пор не установлены никакие конкретные последствия дихлорметана для здоровья, помню, говорил он…
— То есть после долгих и неоднократных исследований дихлорметан ни разу не назвали канцерогеном однозначно, помню, говорил он…
— Более того, кому-то из вас может быть интересно, что дихлорметан, тот самый дихлорметан, помню, говорил он…
— Является важным компонентом аэрозольного лака для волос, помню, говорил он: и в этой распространенной форме концентрация дихлорметана в тридцать один раз превышает все, что когда-либо выявляли в Озарк-парке или в прилегающих районах…
— И кому-то из вас может быть еще более интересно, что дихлорметан, наш дихлорметан, помню, говорил он…
— Применяется корпорацией «Норелко» в производстве фильтров для их коммерчески успешного водоочистительного аппарата, помню, говорил он…
— Другими словами, дихлорметан в этом продукте используется для очистки воды, помню, говорил он: для того чтобы она была беспримесной…
— Для того чтобы очистить питьевую воду от примесей и защитить людей от заражения, помню, говорил он…
— И эти аппараты и фильтры очень успешны на рынке, помню, говорил он: и до того успешны…
— Что продаются даже сотнями тысяч единиц, помню, говорил он…
— Э-э, Джордж, Джордж, если позволишь, помню, раздался тут другой голос…
— И помню, на другом конце стола заговорил тот, кто все это время сидел молча: Джордж, пожалуй, я тут мог бы кое-что добавить…
— И потом, помню, он назвался другим менеджером из «Озарка», членом совета попечителей; и по нему это было видно — весь в запонках, в хорошем темно-синем костюме…
— И, помню, он сказал Знаете, передо мной находится то, что может стать содержательным вкладом в сегодняшнюю дискуссию…
— И вот я слушаю, и смотрю, но он просто сидел с локтями на столе, с небольшой стопкой документов между руками…
— И вот что это такое, помню, тогда продолжил он; и потом медленно взял бумажный стаканчик под рукой…
— Да, вот это, помню, сказал он: стакан обычной воды, наполненный в комнате для мальчиков не более сорока минут назад…
— Другими словами, это хорошая изаурская водопроводная вода, помню, сказал он: только что из-под крана, как у всех вас дома…
— И потом он поднял стаканчик на свет и смотрел на него несколько секунд; а потом опустил, и — я четко помню — медленно поднес к губам, и выпил до дна…
— Она чистая, помню, сказал он потом, когда допил: в ней ничего нет…
— И после этого зал, знаете, сперва замолк; а у меня была мысль, знаете, как же хорошо, что он пошел на такой жест…
— Но потом женщина, знаешь, довольно молодая, помню, она подошла к микрофону и наклонилась прямо к нему, в упор, и заговорила прямо в него…
— И помню, у нее были какие-то бумаги в руке…
— И помню, она сказала Доктор Ницер, ранее вы говорили о количестве дихлорметана, которое штат Миссури допускает в питьевой воде, и назвали концентрацию сорок частей на миллиард…
— И тот, который мямлил, коротышка за столом, который мямлил, помню, он ответил Да: совершенно верно…
— Но потом, помню, эта девушка сказала Но в штатах Вермонт и Вашингтон допустимый предел — только двадцать частей на миллиард…
— И тут кто-то, какой-то мужик в конце зала, он крикнул Хорош уже, Мона; и помню, многие рядом со мной оглянулись на него…
— А потом, помню, другой крикнул Работу себе найди…
— Но девушка стояла на своем; в смысле, несмотря на то, что все вертели головами, шумели и переругивались, помню, она просто смотрела Джорджу Фобелю в глаза…
— И не знаю, как он терпел ее, как терпел то, что она нарушает порядок, что из-за нее все болтают и спорят; но он очень спокойно ответил из-за кафедры Да, это правда…
— И Мона, эта чертова Мона во всем черном, — сомневаюсь, что она такое ожидала, такой прямой ответ в лоб…
— Но она вперилась в него, помню, как она в него просто-таки вперилась…
— И тогда Джордж Фобель продолжил, и я видел, что он не теряет самообладания…
— И помню, он сказал Да, в индексах различных штатов бывают вариации…
— Но, насколько нам известно, пределы, установленные управлением здравоохранения Миссури, могут быть занижены в шесть раз, помню, сказал он…
— Действительно, я ознакомился с послужным списком управления Миссури и обратил внимание, что ему свойственно перестраховываться, помню, сказал он…
— Так ей, Джордж, помню, выкрикнул кто-то…
— Например, если бы вы почитали свой список до конца, то увидели бы, что Нью-Мексико допускает уровень вплоть до шестидесяти пяти частей на миллиард, помню, сказал Фобель…
— И что нам остается думать, Мона, когда стандарты варьируются подобным образом, помню, сказал он, просто спокойно продолжая поверх всех разговоров…
— К чему мы должны стремиться — наш абсолютный стандарт, если угодно, — это к соблюдению норм, которые для нас установили правительственные органы с юрисдикцией в нашем сообществе, помню, сказал он: вот чему мы обязаны подчиняться…
— Но это нелепо, помню, сказала девушка: вы и сами это знаете; подчинение — не то же самое, что безопасность; вы можете безнаказанно убивать, пока подчиняетесь всем…
— Вот именно… скажи ему!, помню я выкрик…
— А потом еще больше насмехались, и обзывали, и освистывали, везде, по всему залу; но я видел, что Фобель, подняв руки, чтобы унять шум, попятился только тогда, когда встал чиновник из Джефферсон-Сити…
— Мисс… мисс… если позволите, помню, сказал мужчина с галстуком-бабочкой, который выступал раньше…
— А потом, помню, когда зал начал затихать, этот высокий мужчина сказал Провозглашенные в штате Миссури стандарты прошли строжайшую проверку группой медицинских экспертов на соответствие национальным нормам…
— Эти решения не взяты с потолка и не имеют политической мотивации, помню, сказал он: они обусловлены только необходимостью установить порог действий, чтобы наше общество могло продолжать функционировать…
— И их единственная цель, их сверхцель — защищать благополучие наших граждан, помню, сказал он: вот для чего установлены нормы…
— Аминь, помню, сказал тогда Джордж Фобель: это нормы безопасности, а не максимально допустимых объемов производства…
— Следовательно, этих стандартов мы и придерживаемся, помню, сказал Фобель: они представляют собой наш закон; и потому, придерживаясь их, мы по определению вели себя как социально ответственная корпорация…
— А потом, помню, женщина сказала Но разве вы не…
— Но разве вы не считаете, что должны уступить место у микрофона следующему в очереди? помню, сказал Фобель…
— Но я же только что…, помню, сказала девушка…
— Вы всегда можете снова вернуться в очередь, помню, сказал Фобель…
— Да, помню, сказала следующая женщина: Я слышала, как вы рассказываете про химию в водоснабжении, про крошечные объемы и пятое-десятое, столько-то частей на миллиард, но вопрос у меня такой, это опасно или нет?..
— Да… Да!, помню я выкрики…
— Вот именно!, помню я выкрики…
— Прошу, люди, прошу, помню, сказал Фобель: прошу вести себя спокойно, чтобы мы цивилизованно обменивались информацией…
— О-о… помню я…
— Так, мэм, сказал, как я помню, Фобель: прежде чем ответить на ваш вопрос, думаю, важно определиться с некоторыми реалиями современной жизни…
— Ответь нам, Джордж, помню я выкрик….
— И под этим я имею в виду, что нужно поместить понятие риска в какой-то содержательный контекст, помню, сказал он…
— Потому что важно держать в уме, что практически все влечет некий риск, помню, сказал он…
— Ответь нам хоть что-нибудь, Джордж, помню я…
— Например, помню, сказал Фобель: недавно мы заказали прогноз риска; и при текущей концентрации всех химикатов вместе взятых, обнаруженной в водоносном слое города, мы ожидаем, если люди в среднем пьют два литра воды в день, 1,6 смерти от рака на каждые сто тысяч человек с семидесятилетним сроком жизни…
— Ну и что вы с этим сделаете! помню, закричал кто-то…
— Но не забывайте, просто не забывайте об одном, помню, сказал тогда Фобель: за тот же семидесятилетний срок ДТП уносят жизни почти тысячи восьмисот из каждых ста тысяч человек, а курение всего одной пачки сигарет в день убивает четыре тысячи из ста тысяч только одним респираторным раком…
— Кончай, Джордж! помню я…
— Но на этот риск идем мы сами, помню я…
— Эй — брось, помню я…
— Прошу, люди, — прошу, помню, сказал тогда Фобель…
— Прошу, помню, тогда сказал Фобель: тем не менее эти цифры позволяют увидеть совершенно крошечный, незначительный риск от следовых соединений в правильной перспективе…
— Итак, мэм, возвращаясь к вашему вопросу, помню, сказал тогда Фобель: риск существует, как и почти во всем; но, в сравнении с другими повсеместно принятыми рисками, риска от следовых веществ практически нет…
— Ага, услышал я: но этот риск для нас создаете вы…
— Послушайте, послушайте, помню, вклинился чиновник от штата: факт прост: если вы всерьез заинтересованы в снижении риска, то сами можете сделать куда больше, чем любой совет директоров или законодательное собрание в истории…
— Ну понеслась, помню я…
— Например, помню, сказал он: страховая статистика по стране показывает, что число смертей от сердечно-сосудистых заболеваний в год более чем на двести двенадцать процентов выше, чем от злокачественных образований, — больше чем в два раза; но сердечно-сосудистые болезни, и это известный факт, напрямую коррелируют с диетой…
— Так что задумайтесь об этом, помню, сказал он: и задумайтесь еще раз, когда в следующий раз потянетесь за картофельными чипсами…
— Да пошел ты!, помню, выкрикнул кто-то…
— Верно, верно, это вам слышать не нравится, помню, сказал чиновник от штата: потому что вы уже решили для себя, что это приемлемый риск, хотя он в тысячи раз опаснее любого риска от изаурских водоемов…
— Так что проблема здесь — настоящая проблема — в том, что вы реагируете на свои восприятия и решения, а не на факты как они есть, помню, сказал он…
— Именно, помню, сказал человек, сидящий в другом конце сцены: но риск существует не в восприятии, а в мире…
— И пока вас заботит только первое, мы обязаны думать о втором, помню, продолжил он…
— Например, помню, рассуждал он: нет никаких сомнений, что здесь и сейчас, при существующих условиях, для вас куда вероятней заражение воды из-за ваших собственных отстойников, чем от чего угодно, что проскакивает мимо систем утилизации корпорации «Озарк»…
— И все же этот факт вы напрочь отказываетесь признать, помню, сказал он…
— Бред, помню, сказал кто-то: это какой-то бред…
— Да вы спятили! помню, сказал кто-то: вы на хрен спятили!..
— Другая противоположность свободы — это власть! помню я…
— Дайте человеку сказать, помню я выкрик…
— А потом Фобель, Джордж Фобель, он снова встал, и поднял руки, и попытался унять толпу; и помню, он сказал посреди шума Люди…; люди…; прошу…
— Прошу, давайте продолжим с каким-то порядком и приличиями, помню, сказал он, потому что если мы не, если вы не…
— И из каждого угла слышались разговоры, споры и гул, и кто-то даже смеялся, головой не успеваешь вертеть…
— А потом, помню, с самой галерки выкрикнули Вы сами сказали, что хотите нас услышать…
— Да, помню я крик: да!: вы сказали, вы…
— Так слушайте, помню я голос: слушайте, что мы…
— И тогда раздалось Люди…
— И тогда со сцены раздалось Люди, прошу…
— И тогда, помню, человек со сцены взял микрофон, и поднес ко рту, и широко открыл глаза…
— И сказал очень уверенно и громко Люди… люди…, помню, сказал он: наша проблема здесь — не слишком мало демократии, а слишком много…
— А потом я…
— Но вот наконец, наконец на кафедру поднялась следующая женщина в очереди — помню ее голос из динамиков, он был тихий, и зал чуть-чуть примолк, когда она заговорила…
— И помню, она сказала Да; меня зовут Жанетт Бейлог, и я живу на Рига-стрит…
— Рига?; но где — в смысле, какая еще…
— Может, желтый — может, тот маленький домик в тупичке, где я…
— Я из филиала «Озаркское наследие» Ассоциации виноделов Миссури, и меня просили задать всем вам следующий вопрос, помню, сказала женщина: учитывая хрупкие химические процессы в каждом аспекте качественной винокультуры, можете ли вы гарантировать нам, уже испытывающим на себе пагубные последствия после усиленной разработки свинцовых рудников в Потоси и Вибурнуме, что наши виноградники не испытают дополнительный стресс из-за ваших…
— Так, мэм, помню, сказал тогда Джордж Фобель, и помню еще, он вытянул и опять расслабил губы: повторяю еще раз, и надеюсь, в последний…
— Знаешь, Джордж, помню, тогда сказал другой мужчина, на середине стола: Джордж, должен сказать, уже доходит до того, что я не верю своим ушам…
— И он назвался директором анализа продукта «Озарка», и помню, как он сказал Знаете, мне пришло в голову, что здесь творится какой-то химический маккартизм — полное возвращение маккартиевской ментальности …
— И потом, помню, этот из «Озарка» сказал С моей стороны очевидно, что на эти химикаты просто набросились без разбора, что их репутацию порочат, не глядя на факты…
— Ах так? помню, выкрикнул кто-то: Ах так?..
— Эй, бросьте, помню, раздалось со сцены: люди, пожалуйста, просто примолкните…
— Но поймите меня правильно, помню, сказал тогда тот мужчина: поймите правильно; мы считаем, что дихлорметан — очень важный символ; если мы проиграем сейчас, это будет значить, что американский народ отбросило на пару сотен лет в эпоху охоты на ведьм, только в этот раз ведьмы не люди, а химикаты…
— Вот в чем важность этого вопроса, помню, сказал он: это не имеет никакого отношения к «Озарк Лабораторис» или к дихлорметану…
— Но тут вдруг поднялась волна шума, все говорили, жаловались и ссорились, и помню, люди выкрикивали Чушь! и Лжецы! и Вы сами себя послушайте, а…
— И помню, как женщина рядом со мной, с седыми волосами, уложенными в волнах, как в салоне красоты, и еще в ветровке и клетчатой рубашке, и вот она сидела, уронив лицо в ладони, она плакала…
— И помню, кто-то кричал Конечно — там, где живете вы…
— И потом другой мужчина за столом, который еще не говорил, помню, он вклинился и заявил Знаете, вы тоже должны задуматься о вашей роли…
— Вы там на хрен спятили?, помню я…
— Вот именно, о вашей роли, помню, сказал он…
— Я хочу сказать, мы в этом бизнесе только из-за спроса со стороны потребителей, помню, говорил он: мы производим только то, что люди активно хотят…
— Бред! помню я выкрик…
— Люди хотят убийц?, помню я выкрик…
— Да, вот именно, помню, сказал он: речь о спросе на наши продукты целой страны, целого мира; это и ваш спрос — спрос на конкурентную зарплату в индустрии, где конкуренция жестока, а регулирование — нескончаемо…
— Вы там на хрен спятили? помню я, и…
— Ты кому это рассказываешь?, помню я: ты с кем, по-твоему, разговариваешь?, и…
— Я не экстерналия!, слышал я…
— Все в порядке, Майк, помню, сказал тогда Фобель: Майк, все в порядке…
— Брось, Майк, просто оставь, помню, сказал он…
— И, знаете, один из полицейских в зале, один из полицейских у двери, помню, тут он опустил руки, которые до этого скрестил на груди…
— И доктор от штата, здоровяк в очках, он пару раз треснул кулаком по столу, очень громко, и снял очки; и все уставились на него, и шум чуть утих, и тогда он заговорил в свой микрофон…
— Знаете, люди, помню, сказал он: знаете, вы себя ведете прямо как избалованные дети — прямо как избалованные дети, когда они слышат ответы, которые им не нравятся…
— Точно, помню, сказал человек в синем костюме: когда вы не слышите простых утешений или решений, пока мы стараемся вести себя ответственно и объективно объяснить…
— Да вы же ничего толком не говорите!, помню я…
— Вы просто втюхиваете нам одну и ту же херню!, помню я…
— Дело не в том, что МЫ не хотим слышать, а в том, что ВЫ недоговариваете!, помню я…
— Ну хорошо же… хорошо!, помню, сказал тогда Джордж Фобель: хорошо!..
— Если этого вы хотите, тогда мы расскажем вам все, что недоговариваем, помню, сказал он…
— И помню, что Фобель весь блестел, он стоял с микрофоном в одной руке, и второй рукой опирался на кафедру, и весь блестел…
— Да, тогда мы вам расскажем, помню, как сказал он…
— Мы расскажем, что у нас шестнадцать человек работает на полную ставку над требованиями нормативных документов, помню, говорил он…
— И их тоже к черту, помню я выкрик…
— Городские нормы, нормы штата, федеральные нормы, помню, говорил он: нормы хранения и нормы транспортировки; нормы ограничения утечек, и герметичности, и жаровыносливости, и вязкости веществ…
— А потом нормы, которые проверяют, что мы подчиняемся всем нормам, помню, говорил он…
— А потом мы расскажем вам о «Маршалл Фото», помню, сказал он: помните таких? на севере, в Лэнсинге? один из наших главных конкурентов?.. компания, которая после тридцати четырех лет работы обанкротилась из-за того, что их, по их собственным словам, зарегулировали…
— Потому что они не могли и записку переслать, не заполнив шесть отчетов об исполнении, помню, сказал он…
— И мы расскажем о том, как этот наш инцидент произошел в тот момент нашей стооднолетней истории, когда валовый доход впервые начал снижаться, помню, сказал он: и о том, что с третьего квартала 1980 года наша прибыль упала на восемнадцать целых и восемь десятых процента…
— И расскажем о только что вышедшем исследовании «Дан энд Брэдстрит», помню, сказал он: и о том, как исследование выявило, что к середине августа этого года закрылось более десяти тысяч и ста американских предприятий — это на сорок один процент больше относительно того же периода в прошлом году…
— И о том, что, по прогнозу, ставка по ипотеке поднимется до семнадцати процентов, помню, сказал он: из-за этого жилищное строительство по всей стране упало на такой низкий уровень, который мы с 1948 года наблюдали всего три раза…
— И о том, как с апреля по середину сентября этого года Доу-Джонс рухнул больше чем на семнадцать процентов, помню, говорил он: больше чем на сто шестьдесят пунктов — из них больше чем на половину в месяц после введения президентом новых налогов и бюджетных сокращений…
— И о том, что прайм-рейт теперь находится на почти рекордных двадцати процентах с половиной, помню, сказал он…
— И о том, что многие экономисты опасаются возобновления двухзначной инфляции, помню, сказал он…
— Довольны? довольны?, помню, сказал он: как вам такие недоговоренности…
— А теперь сложите это с тем, что мы говорим, помню я его слова: что в разгар всего этого мы запускаем программу по контролю отходов и помощи сообществу монументального масштаба, требующую миллионы и миллионы долларов ради вашего же блага…
— Программу, которая, согласно всем опрошенным консультантам и экспертам, не нужна, помню я…
— Для которой не существует законодательных требований, помню я…
— Задумайтесь! помню я: мы потратим больше ста миллионов долларов на программу реконструкции и реновации, только чтобы вы спали спокойно…
— На огромную программу, помню я: всеохватную и огромную…
— Потому что мы чувствуем, что должны помнить о вас и о ваших потребностях, даже о ваших психологических потребностях, какими бы безосновательными или иррациональными они ни были…
— И все же мы считаем, что мы должны принимать все это в расчет — что это наша ответственность…
— Хоть законодательно это и не требуется, помню я…
— Но вы не задумываетесь, чего нам это стоит, — что нас это убивает?..
— Не задумываетесь, что для нас на Стейт-стрит будет еще труднее, чем сейчас?, услышала я…
— Иначе говоря, если мы вам недоговариваем о нашей новой директиве заново использовать фальцованную бумагу вместо блокнотов, это что, значит, что мы не оптимизируем расходы, где можем?..
— Если мы не хотели вас беспокоить публичным объявлением о переходе с бумажных стаканчиков на полистироловые в наших столовых, потому что они чуточку дешевле, это что, значит, что мы не столкнулись с реальными финансовыми трудностями прямо сейчас?..
— Потому что мы столкнулись: нам сейчас очень тяжело…
— И все же мы выделяем больше ста миллионов долларов ради вашей безопасности…
— Мы не хотим из-за этого обанкротиться…
— Мы не хотим стать банкротами…
— Мы сомневаемся, что это обрадует хоть одного человека в зале…
— Нет, вы этого тоже не хотите…
— Потому что невозможно представить, к чему это приведет…
— И если мы хотим минимизировать потерю рабочих мест — неизбежную из-за нынешнего кризиса…
— Из-за нашей приверженности безопасности…
— И из-за этого спада экономики…
— И бремени избыточного регулирования…
— Тогда нам придется рассчитывать на вашу поддержку…
— На понимание…
— На участие всем, чем возможно…
— Ради всех нас…
— Иначе настанут неизбежные сокращения рабочей силы…
— По-другому нельзя…
— Это будет неизбежно…
— И мы не можем заранее сказать, сколько человек уволим…
— Или «Озарк Лабс», несмотря на свою многолетнюю историю в этих местах, «Озарк Лабс» придется отправиться в другое место…
— Мы будем вынуждены переехать…
— Перенести корпоративный штаб и основное производство…
— Убраться!..
— И, может, оставить только небольшую администрацию…
— Просто чтобы проследить за закрытием!..
— Потому что, если мы не можем остаться, значит, мы не можем остаться…
— Несмотря на сто один год существования здесь…
— Если мы не можем продолжать работу в этой местности, значит, мы не можем продолжать работу в этой местности…
— Вот так все просто…
— Более того, мы уже начали переговоры с другими городами на Среднем Западе, которые будут только рады нашему присутствию…
— Очень рады…
— О чем они говорили сами…
— Совершенно не скрывая…
— Некоторые уже наперебой предлагают налоговые льготы и другие стимулы…
— Де-Мойн предложил спонсировать постройку целого промышленного парка площадью в двадцать квадратных километров…
— И доктор Тарру, который тесно сотрудничает с мэрией Джефферсон-Сити, обязательно все это вам подтвердит…
— Да, это правда…
— «Озарк Лабс» сообщили управлению торговли, что компания изучает альтернативные месторасположения…
— Все это можно подтвердить…
— Так что хорошо, хорошо, сказал Фобель…
— Пожалуйста…
— Все как есть…
— И это только доля того, о чем мы не хотели вам говорить…
— Только проба…
— Только начало…
— И теперь мы уверены, вы понимаете, почему…
— Почему мы воздерживаемся от того, чтобы кое-что говорить…
— Кое-что важное…
— Потому что не хотим посеять разлад…
— Распространять ненужную тревогу…
— Именно этого мы и не хотим…
— Потому что мы в одной лодке…
— Все мы, вместе…
— И поэтому должны работать вместе…
— Мы должны усердно работать вместе…
— Чтобы сохранить, что имеем…
— Чтобы продолжать расти…
— Чтобы поддерживать наши традиции…
— Чтобы не дать развалиться тому, что мы имеем…
— Потому что есть риск…
— Есть опасность…
— Мы столкнулись с непредсказуемой угрозой…
— И это вы в конечном счете понесете бремя последствий этой непредсказуемой угрозы…
— И это ваша жизнь, ваши дома пострадают в результате внутренних разногласий…
— И отбить эти опасности мы сможем только благодаря повышенному и неусыпному бдению…
— Ну вот и все…
— Вот и все!..
— Вот и все!..
…Когда я прижимаю, то какое-то время держится; но потом — без предупреждения, беззвучно — просто раскрывается; потом, без предупреждения, горлу холодно, и я чувствую, как зябкий воздух проникает к коже над животом; в последний раз застежка раскрылась на Астер-стрит, когда я перелезал через сугроб у обочины к «эвису»: я поднимаю ногу, переступаю почерневший снег, когда внезапно горло полыхнуло от холода, словно в горло, шею и грудь проникло холодное электричество; я тут же выбираюсь обратно на тротуар; потом снимаю перчатки и пытаюсь прижать застежку — она слишком маленькая, чтобы управиться в перчатках; и я прижимаю, а она расстегивается, и я держу застежку, и все это время пальцам холодно, и горло нараспашку, и ему холодно; потом, наконец-таки, когда я что-то делаю правильно и застежка держится, я боюсь сдвинуться, потому что знаю — из-за малейшей встряски все повторится; вот почему я не хочу двигаться; я, конечно, вижу, что с застежкой не так, могу выгнуть воротник и просто посмотреть; с мужской стороны, где пумпочка, все хорошо; все так, как и всегда; но с женской стороны стерся ребристый кружочек; одна дуга раздалась маленькой волной; так что застежка при малейшем движении просто распахивается; автоматически раскрывается; и все; каждый раз просто раскрывается; не щелкает, просто болтается; просто больше уже не держится…
— Тогда как выходной кабель телеприемника вставляется во входной джек на видике, а выходной провод видика идет к телевизору; так вроде бы должно быть по схеме; но я не понимаю — по идее, на этом проигрывателе, «Магнавокс 800Y», можно записывать одну передачу одновременно с тем, как смотришь другую; я его поэтому и купил, ради этой гибкости, но не вижу, как это получится с такой конфигурацией проводов; сомневаюсь, что телеприемник разделяет сигналы и тогда решил попробовать переключиться на другой канал на кассетном магнитофоне, вдруг тогда перенаправится сигнал, или каким-то образом разделится ввод; и вот я взял пульт, но раз теперь у меня сразу три разных пульта, я случайно переключил канал на телевизоре, потому что щелкал не тем пультом; и вот на телевизоре другая передача, но ни одна из тех двух, что нужны мне, так что я вручную сменил канал на видике и увидел, что передача никуда не делась — канал все тот же; но я понял, где ошибся, и вручную переключил канал на телевизоре, и тогда увидел, как экран заполнился «морозом» и зашипел; тогда я выключил все, разом, все три компонента, прошелся, собрал все целлофановые пакеты и пенопласт и сложил в коробку из-под видика, чтобы выкинуть; но вот пожалуйста, прямо на коробке, рядом с разрекламированными возможностями — Смотрите и записывайте разные передачи одновременно; и в инструкции это было, с объяснениями, последовательными буквами и схемами в помощь; но я не понимаю — у меня не получается, я не разбираюсь; должно же во всех этих разных вводах и выводах быть что-то, чтобы запись работала, что-то между вводом и выводом, или чтобы как-то можно было подключать разные вводы параллельно, потому что мне нужно не это, ну не получается у меня правильно собрать эту конфигурацию; я даже не понимаю, как она может работать: столько входных джеков, выходных джеков, разных пультов — я путаюсь, и схемы вроде не совпадают с оборудованием, и…
— Пора что-то менять: в этот раз я обязательно решусь; мистеру Арчеру просто придется понять — или я заставлю его понять, если надо; но только как?; просто положить и дождаться, когда он что-нибудь на это ответит, или сперва что-то сказать — опустить глаза, потом поднять и посмотреть в его, чтобы он прочувствовал, как мне это трудно; ох, даже и не знаю; одно точно — в каждом подходе есть свой риск; меня просто ошеломило, как на меня тут же вопросительно уставилась миссис Калхан в первую попытку что-то изменить: она, как обычно, пришла днем в прошлую среду за своей двухсотграммовой пачкой «Оранжевого пеко», а решение уже было принято, — что я больше не могу позволить себе тянуть резину, что просто пора ввести новую политику; и я насыпаю ей в пачку ровно двести грамм чая, иголка весов показывает почти точно, и только я снимаю пачку с весов и загибаю сверху, как она уже смотрит на меня не как обычно; не с улыбкой, а искоса; но что мне остается?; я не могу и дальше позволить себе излишнюю щедрость; хотелось надеяться, после того, как все последние годы я стараюсь угодить клиентам, помогать чем могу, они меня поймут; огромное спасибо за их непрерывную поддержку, но при том, как теперь все изменилось, мне обязательно нужно придумать, на чем сэкономить; беда, конечно, в том, что клиенты уже привыкли к моей щедрости, они ее ожидают; но я же, — как и надо было сказать миссис Калхан, когда она пришла в среду, — я же не то чтобы обвешиваю: теперь я просто выдаю правильный объем; клиенты, надеюсь, и так уж заметили, что я допоздна работаю по вечерам четверга, что Леонард теперь выходит только в дневную смену и по субботам; но в моем деле мало что можно поменять; я не хочу продавать кофе, потому что его запах портит чай; вот почему нас так мало: считая «Перч» в Копенгагене и еще одну лавку в Амстердаме, мы практически последние чисто чайные продавцы, по крайней мере на Западе, и ведь известно, что в периоды затишья эта специализация особенно уязвима; даже в зимние месяцы в этом году прибыли было не так уж много; так что у меня нет выбора; приходится затянуть пояс; но мистер Арчер — он приходил за полкило «Лапсанг сучонга» по вечерам пятницы, около 18:15, почти с самого нашего открытия, около восемнадцати лет; больше никто ко мне так долго не ходит; и мистер Арчер — я знаю, что у мистера Арчера зоркий глаз, очень зоркий глаз; что у мистера Арчера — у него такой зоркий глаз…
— Конечно, можно куда-нибудь сходить; даже нужно: я и так весь день дома; но в «Рое Роджерсе» задрали цены за большой сэндвич с ростбифом и сыром до 3,49 доллара, хотя там вкусный и солоноватый соус; но зачем тратиться?: с налогом и «Пепси» выходит уже почти пять долларов, а они мне пригодятся сегодня на стирку; и еще сегодня будет специальный выпуск об изнасилованиях на свиданиях, можно глянуть его; но что у меня там есть — даже не знаю, была, конечно, вчерашняя курица, и можно доесть булки для гамбургеров, пока не засохли; но вообще, правда, лучше куда-нибудь сходить, сменить обстановку — хотя тогда придется переодеться, прямо в этом же не пойдешь; хотя если в кино — кажется, все еще показывают «Битлджуса», — то, наверное, можно и в этом: я же только выйду прямо из машины в темноту кинозала, никто и не увидит, какая у меня мятая блузка, даже воротник; посреди недели очереди обычно короткие, никто и не заметит, разве что, может, у кассы; но фильм даже дороже «Роя Роджерса», и сегодня как-то прохладно, и я пропущу специальный выпуск об изнасилованиях на свиданиях; но мне правда уже не хочется курицу, и, может, стоит куда-нибудь сходить, и может, сменить одежду — это даже полезно, хотя телик — бесплатно, да и зачем наряжаться впустую; хотя, если постираться завтра, можно забросить эту блузку вместе со всем остальным, и «Битлджус» завтра никуда не денется, и не придется пропускать специальный выпуск об изнасилованиях на свиданиях, и, может, завтра будет теплее, да и булочки для гамбургеров к тому времени уже совсем засохнут; и курица тоже завтра может испортиться, вдруг придется выбрасывать; но, кажется, курица в меня уже не лезет, почему бы и не выбросить, хотя в «Рое Роджерсе» дорого, да еще вдобавок фильм, раз уж я выйду из дома…
— Но я возвращаюсь, а она все еще печет хворост; она стоит за кухонной стойкой и даже не оборачивается, когда я вхожу; дальше заливает себе ложкой воду в алюминиевую миску; потом устанавливает таймер на плите; Мам, говорю: хватит — нам пора; но она просто дальше возится с мисками, а потом открывает пачку маргарина, и потом еще припорошила доску мукой; Мам, говорю: мам; потом она открывает буфет, заглядывает и достает бутылочку; Мам, говорю: уже почти пора: опоздаем же; потом чувствую тепло от плиты, так что я подхожу и поворачиваю ручку; Мам, говорю: хватит, опоздаем; Это кое-что новенькое, говорит она: я положила овсяные хлопья; и все это время я ни разу не вижу ее лицо; Но, мам, говорю: тебе назначено на 11:30; она берет глубокую миску и начинает замешивать ложкой, металл царапает по приглушенному металлу, пока она прижимает миску к боку живота; потом она включает воду, потом выключает; и все это время я не вижу ее лицо; Мам, говорю: это всего лишь общий осмотр; она ставит миску на стойку, потом открывает и закрывает боковой буфет, потом достает из очень дребезжащего ящика новую ложку…
— Но вы можете быть кем угодно, говорит она: неважно, что вы мне говорите, вы можете быть кем угодно; и тогда я отвечаю Ладно, давайте мы вместе повесим трубки, вы мне перезвоните и увидите, что номер — тот же; увидите, что это телефон моего дома, я буду здесь и сразу вам отвечу; но она говорит Как же вы не поймете: вы можете быть кем угодно и звонить с этого номера; и я отвечаю Знаю, потому что я правда это знаю, с самого начала; и тогда говорю Простите, но это какое-то безумие, я же прошу у вас свой собственный номер, а она мне Простите, но мы никому не можем выдавать телефонные номера, не указанные в справочнике, без исключения, если только вы не придете с удостоверением личности; и я отвечаю Знаю, потому что правда знаю; и все же говорю Но я уже который раз повторяю, видимо, квиток с новым номером потерялся или куда-то делся, или его даже выкинули, так что мне больше никак его не узнать; и она говорит Как я ответила, вы можете либо прийти с удостоверением личности, и тогда мы сообщим вам номер, или, наверное, можете дождаться, когда придет первый счет, номер там напечатан; ну не хочу я ехать в телефонную компанию, думаю я; ненавижу эти места с бесконечными очередями, где люди вечно лезут поперек тебя, где в комнате ожидания заляпанные кресла; я просто не могу туда ехать, думаю я, хотя и слышу по ее голосу в трубке, что бесполезно звать ее начальника; начальник просто скажет то же самое, это понятно, даже слушать меня не будет, даже не ответит толком — я им кто; их такие вещи не волнуют — и точка; ну я и думаю, может, правда дождаться первого счета, может, так и лучше, только так и можно, а потом ко мне приходит та женщина…
— И этот Рой, блин, вечно он хлещет кнутом, так и хлещет, говорит, чтобы я притащил ящики к воротам для курьера в четыре часа, хотя ведь знает, что укладка нового газона на площади — которую он мне сам и поручил, — займет весь день, и он сам говорил, что это нужно закончить к пяти; а потом еще подшучивает над моей обувью, говорит, она чуть ли не старше меня, и смотрит на нее сверху вниз, и теперь вечно твердит, что время меня не жалеет, время меня не жалеет, и, даже если он так просто поддразнивает, тут Джек это однажды услышал и крикнул Точно-точно, старичок, и улыбнулся, и ушел; ну и чего они ожидают, вот скажи, чего они ожидают, ну может, я и сдаю, да сам знаю, что я сдаю, и вот Рой звонит и спрашивает, когда вернешься, а я ему — когда смогу, когда смогу, и Рой ждет несколько недель, ждет несколько недель, и снова звонит, и говорит, надо заняться удобрениями, надо удобрить газон перед домом, говорит, газон только меня дожидается; но я слышу его голос — и уже не хочу ехать, не могу ехать, пусть пошлют кого-нибудь другого, они все знают, все понимают, если я поеду, меня просто уволят, так что я не могу ехать, не хочу, не могу…
— Представить, из-за чего, потому что я просто сижу себе на диване, перед телевизором, смотрю шестичасовые новости, в полутьме, и потом наклоняюсь развязать шнурки на эспадрильях, чтобы расслабиться и вытянуть ноги, как что-то чувствую, такой вот резкий тик, как будто почти что-то слышу, и подношу руку к лицу, и прижимаю к носу, и на костяшке вижу кровь, отчетливо вижу на гаснущем свете — темноватое блестящее пятнышко на костяшке, и я закидываю голову, и обхожу журнальный столик, и бегу в ванную, и включаю свет, и в зеркале вижу, что у меня кровь из носа, что уже все темно-красное, и темно-красное понемногу сочится из ноздри, и я понятия не имею, как так получилось или из-за чего, так что беру вату, и включаю воду, и не знаю, что делать, позвонить ли врачу или позвонить Марион, потому что кровь просто пошла, пошла вдруг сама по себе, я ничего не трогал, ничего не делал, просто пошла сама собой, и я не знаю почему, или из-за чего, или что это значит, не симптом ли это и не надо ли мне в больницу, может, просто не рисковать и ехать в больницу, и вот я прислоняюсь к стене, и переживаю, и не знаю, что делать, когда что-то слышу и выхожу из ванной, и на пороге та женщина…
— Хотя в начале, писал он, в раннем младенчестве ребенок не понимает ни себя, ни мир в качестве определенных или дифференцированных сущностей; младенец только испытывает текучую мешанину чувств, раздражителей и восприятий в непрерывном, постоянно модулирующемся поле присутствия; сенсорный континуум — это безвременный, безграничный дрейф в единстве при полном отсутствии дифференциации «я»/мир; но во время четвертой подстадии так называемого сенсо-моторного периода — то есть с восьми до двенадцати месяцев — «я» и мир начинают постепенно дифференцироваться: ребенок одновременно испытывает центробежный процесс, когда мало-помалу объективируется внешняя реальность, и центростремительный процесс назревающего самоосознания; появляются «я» и «другое», и младенец узнает, что он отличается от своего внешнего окружения; далее, тогда как до сих пор центром мира виделось тело самого младенца, теперь происходит персональный эквивалент коперниковской революции: тело младенца уже не в центре, а объект среди других объектов; таким образом, после жизни в младенческом единообразии «я» и мира ребенок узнает, что «я» отдельно от мира — с исторической точки зрения это аналогично открытию древними греками разума как чего-то отдельного от природы — и что «я» отдельно ото всех других, равно смещенных «я»; таким образом, сперва происходит падение в дистанцию, в универсальную дистанцию: между «я» и миром, между «я» и всеми другими «я»; после того как ребенок знал лишь недифференцированное единство, нечто куда более взаимосвязанное, теперь он знакомится с ощущением «здесь» и «не-здесь», «здесь» и «прочь»; но только потом — на пятой подстадии сенсо-моторного периода, между двенадцатым и восемнадцатым месяцами, — у ребенка развивается то, что Пиаже называет ощущением перманентности объекта; другими словами, только на этом этапе ребенок узнает, что вещи остаются, когда покидают поле восприятия; тогда ребенок, по определению Пиаже, становится хранителем; так что, в конце концов, это все же вопрос последовательности: сперва у ребенка вырабатывается ощущение «другого места», но только потом оно созревает до понимания, что невидимые предметы все равно существуют; отдельность предшествует постоянству; и таким образом, у ребенка есть коварный период — короткий, ужасно короткий, — крошечный ухаб непонимания сразу перед развитием перманентности объекта; поскольку в этот период дистанция воспринимается негацией: вещи могут уйти «прочь», но тогда уже не существуют; есть дистанция, но нет непрерывности; механизм отрицания предшествует пониманию длительности; иначе говоря, на мимолетный миг иллюзия этого «прочь» становится убедительно реальной, прежде чем и само «прочь» уйдет прочь; и потому ребенок, временно незнающий ребенок, — я плачу, как не плакать по незнающему ребенку, когда дистанция — это негация…
— Но, знаешь, она такая входит, я ее впускаю, и, хотя она сравнительно молодая, надо признать, что при этом она очень вежливая, такая обходительная и дружелюбная, что мне и в голову не пришло ее не впустить; на ней была лавандовая блузка с кружками вразброс и простая темная юбка, и волосы были уложены красивой волной, и у нее был такой приятный низковатый голос…
— И она взвешивала слова, говорила очень обдуманно, почему было и не пригласить ее на свою кушетку; мы, конечно, не знакомы, никогда с ней не виделись; более того, она сказала, что в городе новенькая, что переехала в Изауру всего четыре месяца назад, в феврале, зимой…
— Ей здесь нравится, сказала она, ей нравится, как она выразилась, неспешность городка; и еще она сказала, что рада найти дом себе по карману, достаточно просторный для нее с сыном; она сказала, в доме хватает места, чтобы им не толкаться друг с другом, если нужно, — если хочется пожить на своей территории, так она выразилась; и это довольно забавно звучит, кстати говоря; так что я рискнул, ну знаешь, спросить ее напрямую, — ну, в конце концов, она у меня в гостях и говорит так свободно, — я спросил, замужем ли она, и она ответила Нет, это я уже переросла…
— И сказала, что уже пару дней обходит округу, когда находит время, несколько местных жилых районов вроде Брайтона, Гриса и Озарк-парка; она сказала, что набирается смелости позвонить в дверь, когда видит свет в окне; и тут снова меня поблагодарила — сперва благодарила только за то, что ее впустили; но теперь благодарила за то, что с ней разговаривают, потому что некоторые не желают говорить, сказала она; ну, тогда и я благодарю ее…
— И она отказалась от кофе, отказалась от моего свежевыпеченного пирога, потому что, сказала, не хочет навязываться; я ей в ответ — Но вы меня нисколько не стесняете, но она только еще раз поблагодарила и сказала, что на самом деле хочет только поговорить…
— Вот почему она не рассылала объявления, сказала она; она просто хочет поговорить, помню, сказала она, просто хочет слушать и слышать…
— Потому что однажды, где-то месяц назад, сказала она, она не смогла найти продуктовую тележку перед «Вегманом», так что зашла поискать за супермаркет и увидела, что у кондиционера магазина сдохла бело-серая кошка, окоченевшая на земле, спиной к металлическому кубу; и, по-моему, она правильно заметила, что это довольно необычно, потому что кошки обычно прячутся, когда им больно, обычно проводят последние мгновения в уединении, в тишине и одиночестве…
— Но, конечно, она не взяла это в голову, сказала она, хотя и испортила себе настроение; и потом, сказала она, не особенно задумывалась из-за истории, которую услышала, может, неделю спустя, в ресторане «Спринг Хаус», где она работает хостес; там за барной стойкой дожидались свободного столика две пары, сказала она, и беседовали между собой; и один мужчина начал рассказывать, как однажды его дочь вернулась домой из школы и сказала, будто сын фермера из ее класса привел для доклада свинью с тремя ушами; это было живое и здоровое животное, помню, сказала моя гостья, но потом она слишком отвлекалась на рассадку и проверку брони, сказала она, чтобы обращать на историю особое внимание…
— Потом, всего несколько недель назад, сказала она, умерла песчанка ее сына; это был его любимый зверек, чуть ли не закадычный друг, вроде бы говорила она; она купила сыну песчанку несколько лет назад, сказала она, как раз в период, как она выразилась, ее отставки от замужней жизни; на песчанку никогда не было жалоб, она без сучка без задоринки перенесла их февральский переезд из Спрингфилда; ее бывший занимается в Спрингфилде поставкой газировки, добавляла она; но тут внезапно песчанка взяла и скончалась, сказала она, прямо на руках у сына; и паренек, видимо, был просто опустошен; он принял это очень близко к сердцу, сказала она, выплакивал глаза целых три дня подряд…
— И сперва, сказала она, сын не хотел расставаться с песчанкой; положил ее в клетку и продолжал насыпать корм и сменять воду в висящей поилке; какое-то время она за этим наблюдала, а потом просто больше не выдержала, сказала она, и пообещала сыну, что купит ему другую песчанку; тогда они взяли первую и похоронили на заднем дворе, в банке из-под супа «Кэмпбелл Чикен энд Старс», набитой ватой; это было через три дня после Дня памяти, кажется, сказала она, и ее сын все еще очень плакал; но на следующий день после похорон сын подуспокоился и сказал, что не хочет другую песчанку, что Эрвин может быть только один…
— Конечно, сказала она, об этом инциденте, о сыне и его песчанке, она рассказывала на работе — в основном в период затишья людям за столиками или тем, кто дожидался за баром; этот случай потряс ее сильнее, чем она думала, — меня это очень тронуло, — и ей нужно было его провентилировать; и, рассказывая об этом разным людям, говорила она, повторяя изо дня в день, она стала задумываться, а что если между песчанкой сына и другими случаями с животными есть какая-то связь; и однажды вечером, в затишье, она об этом упомянула человеку в черном пиджаке, который сидел за коктейльным столиком в углу зала; он заказал «Том Коллинс»; и еще она немного поговорила, сказала она, с парой за баром, дожидавшейся кого-то третьего…
— Хотя, когда в тот же вечер начальник попросил ее не отвлекаться от работы, сперва она не спорила, сказала она мне; и, надо заметить, тут я его поддерживаю, ее начальника: она все-таки на рабочем месте…
— И я ей так прямо и говорю…
— Говорю, Радуйтесь, что в наши дни у вас вообще есть работа…
— Так ей и говорю…
— Но что она хотела от меня, вот что было непонятно; допустим, я ее приглашаю, и выслушиваю в своей гостиной, но что ей дальше нужно от меня — это не выходило из головы; чего ты ожидаешь от меня в связи с тем, что рассказываешь, сижу и думаю я…
— И я захожу в кабинет, и на дальнем конце дивана сидит мой отец, смотрит телевизор, что-то по KTGE; я слышу отчетливые голоса, смех в студии, и спрашиваю его, Хочешь, включу свет?: Нет, говорит он, все нормально; Может, хотя бы лампу? говорю я; но, когда он в ответ просто продолжает смотреть, я и не знаю, что делать; тогда говорю, Мне тут где-то попадалось, что смотреть вот так, в темноте, — вредно для зрения; а когда он просто продолжает смотреть, не отвечая, я смотрю на оранжевое и бледно-желтое свечение на его лице; из-за него он выглядит влажнее и морщинистее; потом, без предупреждения, он встает и проходит мимо меня, потом — через гостиную; и все это время единственный свет в доме — от уличного фонаря снаружи, через окно гостиной, серебривший одну половину отца; потом отец направляется на кухню, где только свет от холодильника, заливающий его наклонившийся силуэт спереди; и он возвращается через гостиную, освещенную только с улицы, в комнату, на свой конец дивана; там устраивается поудобнее; потом снова смотрит телевизор, — и его лоб мрачнеет, когда он погружается в зрелище; даже в темноте я вижу, что из холодильника он ничего не взял…
— Я знал; все мы знали; концерт не случился; с самого начала группа слегка не попадала в строй, в суть; мы просто не могли найти себя, и, как бы я ни поддавал бит на малом барабане, никто как будто не мог подстроиться; не то чтобы публика жаловалась — отплясывали, как в последний раз, — но мы-то знали: мы играем по нотам, но не играем музыку; просто нет этого ощущения ансамбля, единого организма, который дышит, как одно целое; и, вполне очевидно, нас всех это расстраивало: во время перерывов мы держались друг от друга подальше, расходились по отдельности что-нибудь перекусить или выпить; я на перекурах в основном сидел один за баром, и, должен отметить, так почти никогда не бывает; потом, когда концерт кончился, когда мы закруглились на Don’t Go Way, Nobody, нашем традиционном и всеми обожаемом финале, ко мне подошел Джейк — именно Джейк, самый беззаботный из нас, — ко мне подошел не иначе как Джейк и начал бухтеть; он запорол пару высоких нот, сказал он, и налажал в начале, а теперь думал, будто если поговорить об этих совершенно незначительных ошибках, то это их исправит; я пытался его успокоить, обратив внимание, что и сам не очень рад тому, как не попадал по педали басового барабана на Skeleton Jangle; такой уж вечер, пришли мы к выводу: что-то лето не задалось; но потом Джейк все не мог остановиться, тараторил, что группа какая-то разболтанная, что мы плывем, что звук у нас — как он выразился — тонкий; и тут он меня удивил: недолго поглядев вслед последним расходящимся из зала зрителям, сказал, что, может, спасти ситуацию можно, если найти гитариста; хороший полуакустический «Рикенбакер» в четыре четверти изменит все, сказал он: у нас будет костяк, к нам вернется костяк; и я просто такой Так, знаешь, минутку; а Джейк мне Эй, да нормально все будет; и я такой Ой, брось, Джейк: это слишком многие не одобрят; и Джейк робко сказал Ну слушай, уже прошло много времени…; и я на него посмотрел, просто посмотрел на него в его коричневой кожаной куртке, и потом сказал Знаешь, вся задумка была в том, чтобы помнить, чтобы оставить след, даже отсутствующий; и Джейк потупил глаза и такой Ну да… наверное…; и потом поставил свой футляр и сел на него, и я видел, что ему уже самому неприятно, что он об этом заговорил; так что я решил его взбодрить, а заодно и себя, если на то пошло; и сказал А кроме того, как же название?; об этом ты не подумал?; мы уже настолько известны как «Нонет Минус Один», что если кого-нибудь добавим, придется зваться «Озаркский Нонет Минус Один Плюс Один»; а это, сам понимаешь, никогда не прокатит; и Джейк рассмеялся, и махнул рукой, и сказал Да уж; а потом, когда встал, все уже, очевидно, прошло; он забрал свой футляр для трубы и ушел; и я был рад, что все прошло; должен сказать, я был очень рад…
— И знаешь, я все это слышу — я стою в очереди в «Аптеке Джинеси», слышу людей и не могу поверить своим ушам; стою и думаю — не верю своим ушам; конечно, мне не хотелось лезть в разговор, вмешиваться или что-нибудь говорить, но мне просто не верится; а потом это настолько отвлекло, что я даже забываю достать деньги, когда уже…
— Меня ошеломило неверие; как только мы договорили по телефону, оно окружало меня, атмосфера от него сгустилась и покалывала; и мне просто пришлось присесть на свою кушетку в гостиной, среди растений, пристенных столиков, пианино и ламп, поскольку эта тяжесть, эта грозовая туча неверия — ее…
— Не должно было быть, существовать со мной; другими словами, ничего не кончилось; вот что лезло в мысли; ничего не кончилось; ничего не…; мне, конечно, казалось, как и всем остальным, мне казалось, что…
— Что все кончилось, что с этим разобрались и оно не вернется; мне казалось…
— Что это было и быльем поросло, что ничего больше не всплывет; но теперь, говорят…
— И я не могу в это поверить: правда не могу в это поверить; хоть убей, не могу поверить…
— Что, видимо, там что-то обнаружили, как говорят…
— Что-то обнаружено; вот что говорят люди; в «Репабликан энд Хроникл» еще ничего не писали, но я…
— Кое-что слышала, пока…
— Помогал сыну сменить цепь на велосипеде, на нашем заднем дворе, буквально вчера; в предыдущий день сын катался в Сенека-парке, и возвращаться ему в основном пришлось пешком, причем в холм; и теперь велосипед — «Рейли» с тремя скоростями, который я купил ему прошлым летом, — стоял колесами кверху, на сиденье и руле; педали и подставка торчали, как лапки насекомого, и у нас была газета, чтобы протирать; Джейсон капал смазку на передние передачи, а я присел, вертел педаль велосипеда правой рукой и ставил цепь на место левой; и вот я уже почти закончил укладывать цепь на большую шестеренку, как бросил, схватил Джейсона в охапку и прижал к себе, и плевать на пальцы в смазке; семь лет назад, в разгар событий, сынишка заболел такой штукой — хронический катар евстахиевой трубы, когда надолго закладывает уши; тогда ему было всего три года, и болезнь никак не уходила; тянулась месяцами, все лето и осень, до того долго, что один ухогорлонос сказал, будто Джейсон может лишиться слуха; мы ходили как минимум к шести врачам, и все сказали, что не могут это объяснить, тем более раз поражены оба уха; это идиопатия, говорили они; а Джейсон был еще маленький, чтобы организм сопротивлялся, разве что оставалось принимать антигистаминные; помню, как я тогда думал, что если Джейсон вылечится, если все переживет и останется здоровым, я всю свою жизнь буду помнить свой приоритет в жизни; и я помню, я все еще помню: я помню приоритет в жизни…
— И вот я там — и не там; я сижу, я веду беседу в своем кабинете, и, хотя внешне я присутствую, в порядке, внутренне меня там нет, потому что если кто-нибудь теперь что-нибудь скажет…
— Если что-то надо сказать, сейчас, после стольких лет, если что-то действительно проявляется, тогда я узнаю точно, тогда будет невозможно не знать, что…
— Есть документ: так говорят; кто-то нашел какой-то документ; каким-то образом что-то проявилось; всплыло…
— Какое-то письмо, если я правильно понимаю: какое-то письмо или внутриведомственная записка; больше я ничего не знаю: есть какая-то внутриведомственная записка…
— И я все это слышу и сама думаю, О чем думает мой ребенок?; теперь мне впервые нужно знать, о чем думает мой ребенок; ведь что такое его или ее мысли, если не мои собственные — только очищенные, лишенные несущественного; из-за этого я и решила родить: чтобы опять научиться думать, но заново, по-другому, не в себе; в конце концов, это же так и называется — conception[41]; до этого времени мне не хотелось общаться с ребенком посредством чего-то даже отдаленно напоминающего язык; и в первые месяцы беременности я была рада избавиться от буквального смысла, освободиться от ограничений вербальных значений; тогда я могла просто слушать и слышать, что говорит мне без слов мой ребенок, — мое «я»; и как же много я слышала; но не сейчас: сейчас я хочу слышать, что мой ребенок сказал бы — что он или она хочет сказать; я пять лет ждала в переизбытке смысла, перед тем как согласиться зачать, — согласно руководству Ассоциации органических фермеров Калифорнии по восстановлению почвы; глупо, я с самого начала это понимала, но по-другому не могла: мне требовалась какая-то объективная метрика; теперь мне снова требуется какая-то объективная метрика: я хочу знать, что думает мой ребенок; я больше не могу полагаться на отсутствие смысла: тишина и интерпретация предали меня; теперь я хочу знать, что думает мой ребенок; я в ужасе перед бессмысленностью…
— Потому что я этого давно уже ждал — убраться ненадолго подальше; как бы, я сам понимаю, что в июне Ки-Уэст считается настоящей душегубкой, но мне правда нужно было передохнуть, и ждать уже больше не хотелось; так что я собрался соответствующе — ничего, кроме футболок и шортов, — и решил рискнуть; и как оказалось, на юге просто чудесно, все солнечно, искрится и в цвету; жара совсем не мешала, и я делал, что хотел, много рыбачил и плавал с маской — однажды днем занимался подводной охотой на омара, — и даже добрался до Ки-Ваки, поглядеть на ламантинов; больше того, однажды, где-то через неделю после приезда, я вышел в море на дрифтере, которые стоят на приколе у Ки-Уэста — такие здоровенные штуки с широкой кормой, — и возле рифов и расщелин удил групера; просто сидел на корабле, наслаждаясь водичкой, трепался с приятными ребятами из Ларами, штат Вайоминг, когда вдруг решил, что больше не могу без пива; и тогда я поднялся — и тут увидел, как моя красная кепка «Кардиналов» спархивает на воду; видать, мой бросок за пивом, скажем так, был излишне энергичным, вот я и умудрился вскочить как-то не так; и вот я стоял и смотрел, как кепка медленно погружается под рябь волн, а потом пошел помянуть ее на камбузе; впрочем, где-то через час солнце стало для меня уже суровым, так что, когда мы вернулись в порт, я поехал в Старый город купить себе что-нибудь еще на голову, желательно — просто такую штуку с зеленым прозрачным козырьком из пластмассы; и, пока я ждал в прокатной машине на светофоре, на углу, где Дюваль пересекается с Саймонтон, внезапно рядом подъезжает в большом бордово-коричневом кабриолете «мерседес» Джордж Фобель, наш старина Джордж Фобель; и он отлично выглядел, надо вам сказать, весь загорелый и отдохнувший, и тут я вспомнил, что он здесь прикупил себе домик на старость; и, хоть он глянул на мою машину и улыбнулся, уверен, меня он не узнал; как бы, вел себя дружелюбно, кивнул, но в лицо не узнал…
— Точно: я тоже все это слышу, слышу, как и все остальные, но когда наслушаешься, начинаешь задумываться, о чем говорят на самом деле; я знаю, что когда-то давно уже что-то случалось, мне что-то об этом рассказывали, и не сомневаюсь, в этот раз будет точно так же; ничего страшного и починят быстро; это как починить прорвавшийся водопровод…
— И я не знаю, что это, или откуда взялось, или кто это печатает, — в жизни не слышал про этот самый Гражданский комитет рекламации, и они не пишут адрес, или выходные данные, или какие-то объяснения, я даже не знаю, как долго они существуют…
— Но просто появилось сегодня в почтовом ящике, вместе с остальной рекламой, направлено «жителю», — и даже непонятно, это не ошиблись адресом, это действительно мне?..
— Потому что все, что для «жителя», сами понимаете, обычно просто макулатура, даже в мыслях не было читать…
— И тут у меня в сердце раздался гром, я серьезно, просто-таки гром, громкий, решительный и…
— Когда я это читаю, типа, когда наконец решаюсь прочитать и…
— Там говорилось, что у «Озарка» были токсичные химикаты, читаю я, у компании были токсичные химикаты …
— Шестьдесят шесть ядовитых химикатов, читаю я, вещества с известным ядовитым действием…
— На их территории, читаю я: «Озарк» хранит эти вещества прямо у себя на территории…
— И что хранились они уже довольно давно, читаю я, по меньшей мере несколько лет…
— И что их привезли, читаю я, что все эти химикаты специально откуда-то привезли в «Озарк»…
— И что они занимаются хранением, вот что я там читаю: насколько можно судить, «Озарк» их просто у себя хранит…
— И мне не верилось, знаешь, читаю и не знаю, верить или нет…
— Потому что, хоть убей, непонятно, почему или зачем, по какой причине…
— И просто не могу вникнуть, что там написано: зачем «Озарку» иметь дело с химикатами, которые даже не используются на производстве, зачем они нужны-то?; не знаю, и похоже, никто не знает…
— Директор управления здравоохранения округа из Стилвилла — даже он сказал Существует значительное количество неизвестных переменных; писали, что к нему обратились за комментарием…
— Доктор Липкин, начальник здравоохранения округа Кроуфорд; и несмотря на то, что ему показали обнаруженную записку, — говорят, ему вручили копию, — он все равно не взял на себя смелость сказать больше; так что я и не знаю, мне опять волноваться и накрывать «бьюик» брезентом или просто выкинуть из головы и…
— И я, и просто заниматься своими делами…
— Потому что даже когда копию вручили представителю «Озарка» — писали, что ему показали официальный документ на бланке его собственной компании, и представитель «Озарка» сказал, — процитировали, что он сказал Мне очень жаль, что вас, люди, никак не убедить, что все в порядке…
— Вас, люди, напечатали в листовке курсивом: Теперь мы можем стать больше чем «вы, люди», читаю я; и дальше, что Гражданский комитет рекламации даст нам, народу Изауры, голос, вес…
— Все, чего можно ожидать; в смысле, я все читаю, что они собираются делать да что мы собираемся делать, и через какое-то время, как бы, начинает казаться, что все это уже где-то было…
— И они пишут, что будут продолжать работу, будут копать дальше и держать нас в курсе; а я думаю — Боже мой, да сколько человек в этой организации…
— И я вижу, что они дали номер, куда можно позвонить, если хочешь помочь: Чем угодно, в любой день, так они написали…
— Но, знаешь, карандаша под рукой не оказалось, стол был далеко, так что записать не получилось…
— Хотя они сказали, что все еще ищут место для штаба; и тут я подумал, как бы, а ведь было бы идеально, просто идеально, если им удастся договориться насчет Шредер-хауса…
— И вот теперь они собираются начать все замеры заново, ходить по округе и проводить, не знаю, проводить какие-то чертовы исследования…
— По крайней мере, на это надеешься; в смысле, это же нужно, нужно начать заново, не сомневаюсь, что начнут, хотя, если честно, что-то не припомню какие-нибудь замеры в прошлый раз…
— Но я не въезжаю: это все то же самое или нет, то же самое, что и в прошлый раз, или нет, разве с этим не разобрались…
— Потому что они выложили столько денег, я же помню, столько миллионов, им это обошлось в такую круглую сумму…
— А потом все проблемы, все трудности, я помню, все закончилось…
— С этим разобрались, и вроде бы успешно, все уладили…
— По-моему, тогда все уладили; выходит, сейчас уже что-то другое, что-то новое…
— И это тоже уладят, я не сомневаюсь…
— Потому что они обязаны: не сомневаюсь, они все уладят…
— Потому что становилось очевидно, что ему уже нужна профессиональная помощь; я хочу сказать, мы уже долго пытались справиться с болезнью, — и мне просто не хотелось больше откладывать; и в то же самое утро мы с ним поехали к тому же терапевту, к которому обращались по поводу свинки несколько лет назад, когда ему было четыре; и я прошу Мэттью, прошу Мэттью объяснить терапевту своими словами, как у него болит голова, как головная боль словно бы плавает у темечка и позади лба, и что становится настолько плохо, что его мутит, и что иногда ему кажется, будто у него горят глаза; и тогда доктор Бэррон отвел его в кабинет со столом, накрытым бумагой, и провел осмотр, посветил фонариком в глаза, проверил рефлексы, просил соприкасаться пальцами с вытянутыми перед собой руками, что-то еще; а потом, пока Мэттью одевался, врач попросил меня зайти к нему в кабинет; и там сказал, что не может найти очевидной причины расстройства, так что направит нас к специалисту, неврологу; и тут же, как бы, я тут же спрашиваю Ну, вы же сами слышали, что сейчас говорят; Просто как сами считаете, это не может быть связано с водой?; и врач, в собственном кабинете, врач мне говорит, что правда не знает; так что я спрашиваю Ну, у вас нет никакого мнения, никаких мыслей?; и врач, в своем собственном кабинете, я хочу сказать — профессиональный врач в своем кабинете, — он говорит, что ему не очень хочется рисковать судебным иском, так что даже если бы он что-то знал, не сказал бы…
— Ну и, понимаешь, я, не откладывая, звоню в мэрию…
— Я звоню в мэрию…
— И мне отвечает женщина, хотя она не представилась…
— Даже на вежливый вопрос, как ее зовут…
— Вежливый вопрос …
— И не успеваю я договорить, по поводу чего звоню…
— Не успеваю я даже начать…
— Мне сообщили, что сейчас нет никакой информации…
— И стоило наконец дозвониться, когда кто-то наконец взял трубку и женщина сказала Да…
— И я понимаю, что она…
— И я слышу, просто по голосу…
— Мне сказали, что видели листовку, так что я…
— Мне сказали, что уже ее видели; и когда я…
— Но не думают, что существует повод для беспокойства; так что в ответ я его благодарю…
— И тогда я звоню Берримену, в мэрию, думая, раз они там так близко общаются, то должны что-то знать…
— И надеясь, может, получится дозвониться…
— И действительно, они все знали, они уже знали…
— И я звоню Берримену, в мэрию, и мне там сказали, что, насколько им известно, волноваться не о чем…
— И женщина мне там ответила, что тоже звонила в мэрию Изауры, все утро, сказала она, и не могла дозвониться; так что я ее благодарю и…
— И вот набираю полицию…
— Звоню я в полицейский участок Изауры, на Ист-Мейн…
— Потому что не знаю, что еще делать, вот и звоню в полицию…
— Я звоню в полицию…
— И я сижу здесь на кухне, думаю Мои глаза… мое зрение… мои глаза… — все те случаи, когда во время упражнений по каллиграфии символы бледнели и расплывались перед глазами, и все те случаи по ночам, когда свет в ванной включен, а ручку дверцы душа все равно не видно…
— И на прошлой неделе, когда по дороге с работы по Огустин-стрит вдруг так закружилась голова, что пришлось присесть на бордюр, и мне даже нечего было сказать в свое оправдание, когда сзади остановилась девочка на велосипеде, остановилась и смотрела на меня…
— И эта волокита, эта чертова волокита — я сижу и гадаю, как же после стольких лет, после стольких лет…
— И как я веду себя с мужем, как срываюсь на него, как срываюсь с цепи на абсолютно ровном месте, из-за того, что он допоздна засиживается в «Марти», — я же знаю, что это ерунда…
— А теперь от жителей в округе Озарк-парка снова будут откупаться, уж не сомневаюсь: тысячи долларов якобы им на дома… ну конечно…
— Потому что все это время, все это время меня мучил вопрос, все это время меня мучил вопрос: астма…: откуда, черт возьми, у Джерри астма…
— Улучшение жилищных условий, платить за которые придется мне; а откуда еще возьмутся деньги? — ведь понятно, что они берутся откуда-то…
— А по возвращении домой, когда наконец приедешь после работы, тогда, наконец, чувствуешь, что можешь расслабиться; вот скинешь обувь в прихожей и почувствуешь переход к густому дружелюбному ковру; видишь уходящую наверх и вбок лестницу, коридор на кухню, и тихий голос внутри, все это отметив, выдохнет все еще на месте; и потом, когда войдешь в коридор и в поле зрения раскинется мебель гостиной, мышцы наконец разожмутся; теперь же я возвращаюсь и вижу темный коридор, где по пути к кухне бликуют рамки фотографий, и напрягаюсь; теперь входить не хочется; теперь не хочется снимать куртку и накидывать на стул, и я морщусь от мысли ставить на пол сумку с продуктами; я не могу поставить сумку; даже в холодильник, на проволочные полки, где светло и холодно, даже туда не хочется класть продукты…
— Хотя, может, в этот раз границы расширят; им придется, им придется постараться побольше, им придется зайти дальше, чем в прошлый раз, потому что о тех домах уже позаботились, они уже свое получили, и поэтому я…
— Сижу здесь и все время — все свое время — трачу на то, чтобы придумать, как отсюда выбраться; это мой дом, это мои комнаты и стены; но теперь мне не надо ничего, только бы съехать; весь прошлый вечер думала о возможностях уехать, просто потерялась в мыслях о средствах убраться отсюда, сидела и не воспринимала щебет и блеск телевизора в гостиной: можно загнать «бьюик» и жить на эти деньги, пока я не обоснуюсь где-нибудь еще — может быть, в Чикаго: всегда хотела съездить в Чикаго; или можно перебраться в комнату Джонатана у моей сестры в Окленде, пока он учится в Северо-Западном университете; или можно поискать того парня, который говорил, что у него есть ресторан в Таосе, и согласиться пойти к нему официанткой; или можно…; и я слушаю себя — сижу и сама слушаю себя; и вижу картины, как все это делаю, и чувствую безотлагательность за их импульсивностью, и понимаю, что это все, что я могу: все, что я могу, — это слушать себя; не больше; все, что я могу, — это сидеть и слушать себя…
— И тогда, только после того, как уже было поздно, только тогда меня осенило: только после того, как я трясла дуршлаг, пока с него больше не капало, и унесла его от раковины; и только после того, как я выловила влажное спагетти щипцами на тарелки и выровняла три скользкие горки по высоте; и после того, как наложила ложкой соус путтанеска из кастрюли, стоящей на горящей конфорке, и посыпала петрушкой, и взяла тарелки, и держала тарелки, чтобы их подать, — тогда, только тогда, на кухне с тарелками в руках, только тогда…
— Я иду по третьему проходу — хлопья, соусы и масло для приготовления — и беру масло из ростков пшеницы «Кречмер», свое любимое, пол-литровую бутылку; и радуюсь, что оно нашлось — этот объем у них часто кончается; потом в конце магазина толкаю тележку мимо низких холодильников с курицей и сворачиваю в шестой проход — печенье и крекеры — за своими «Лорна Дун»; и заодно, пока я там, прихватываю пачку «Вена Кримс» — почему нет? потом направляюсь в последний проход, где расстилается зал и стоят большие столы с продуктами; и поворачиваю за угол, оглядываюсь, и тут прирастаю к месту: просто держусь за тележку и не могу пошевелиться, без движения среди пирамид из яблок и грейпфрутов и рядов редиски и морковки — разноцветных продуктов в просторном зале; словно кто-то сыграл низкую и мощную ноту на пианино, и казалось, точно все замедлилось и двигалось через цепляющуюся, липкую жидкость, из-за которой все тянется, и обмякает, и приглушаются шаги, и притушен гул холодильников, и появляются мутные барьеры и непреодолимое расстояние; и все, что было в голове, все, что было в голове, — что выглядит все точно так же…
— Но тут я вижу…
— Тогда я вижу, что все вовсе…
— Все вовсе не точно так же, нет…
— Хотя стиль был тот же, но в глаза бросились отличия…
— Я увидел, что пришло новое…
— Уже! думал я: уже новое…
— И, признаюсь, мне было почти страшно смотреть: почти не хотелось это видеть…
— Не хотелось там находиться…
— Тот же шрифт, вижу я, и те же две страницы…
— И не хотелось открывать…
— А когда я открываю — то пожалуйста, прямо на первой странице…
— Безошибочно, неоспоримо, прямо там, вижу собственными глазами, перепечатка с корпоративной канцелярской бумаги…
— Если органам по контролю качества воды станет известно о том факте, что у нас просачиваются отходы, они могут с полными основаниями закрыть все предприятие, читаю там я…
— И я читаю, конечно, и чувствую, сразу же чувствую…
— В глазах, и в голове, и, не знаю, до самых кончиков пальцев…
— Я чувствую такое, не знаю, чувствую такое…
— И не знаю, как к этому относиться…
— Что это значит, гадаю я: что здесь на самом деле написано…
— И они добрались до сенатора, читаю я, до сенатора штата в Джефферсон-Сити…
— Они общались с Ллойдом Мастерсоном, читаю я, в Джефферсон-Сити…
— И я читаю, что он сказал Знаете, такими вещами можно вызвать панику…
— И я читаю, он сказал, что не хочет видеть, как люди вопят на улицах…
— Вот и все, что он сказал, читаю я; в листовке написано, что больше он ничего не прибавил…
— А когда ему задавали другие вопросы, читаю я, он сказал, что у него совещание и он перезвонит…
— И больше дозвониться до него не получилось, читаю я; когда ему звонили, секретарь всегда отвечал, что его нет на месте…
— Но когда его наконец нашли, читаю я, когда ему дозвонились домой, он сказал На наш взгляд, корпорация «Озарк» вела себя ответственно от начала до конца…
— А потом разозлился, читаю я, реально разозлился, этот представитель связей с общественностью «Озарка» даже наорал на них за то, что ему позвонили домой…
— И они тогда ответили А что, какая разница? читаю я: ведь вы же добрались до наших домов, вы же атакуете наши дома…
— И я читаю, что он закричал А вы не подумали, что я тоже здесь живу?..
— И я читаю, он закричал Так что если вам так нужен комментарий, звоните кому-нибудь из начальства; я делаю заявления только в рабочее время…
— И он вопил Дома я не на работе, читаю я…
— А потом бросил трубку, читаю я, просто щелчок — и гудки…
— Это один из наших соседей, читаю после этого я…
— Образцовый работник «Добрые самаритяне инкорпорейтед», читаю я после этого…
— Но никто из нас не застрахован от того, чтобы стать таким же, читаю я…
— А потом, на обратной стороне, вижу, что они повторяют свой призыв…
— Те, кто сделал рассылку, повторяют призыв, и я читаю…
— ГКР нужна помощь, читаю я…
— ГКР нужны волонтеры, канцелярские товары, раскладные столики, освещение, пробковые доски, переносное радио, ксерокс, ПК, совместимый с IBM, картотеки, телефоны на много линий, энергия, идеи, руководство, украшения, тот, кто знает, как чинить лазерный принтер «Сан Микросистемс», читаю я….
— Я читаю, что это всего лишь маленькая группа…
— Но больше всего нам нужно место для штаба, читаю я…
— И место для общих собраний, читаю я…
— Пожалуйста, звоните, читаю я…
— Мы хотим слышать всех вас из смертного большинства, читаю я…
— Кто бы хотел найти союзников на этой почве, читаю я…
— Потому что без вас мы ничто, читаю я…
— А потом вижу, что последние слова они повторили, большими буквами…
— И я читаю, знаешь, а потом перечитываю…
— И я ее оставил, сложил в ящик для писем в своем столе…
— Обязательно сохраню…
— И я все думаю, да что тут такого…
— Я хочу сказать, «Озарк» — это компания, им же надо как-то зарабатывать; все просто; чего эти люди еще ожидают…
— Я хочу сказать, что им здесь надо?..
— Я хочу сказать, кто это вообще такие?..
— Я хочу сказать, кому они сдались?..
— Мне точно не сдались; кому они сдались?..
— Я хочу сказать, мне уж они точно не сдались…
— И я, ну знаешь, просто надеюсь, что больше эти листовки не придут…
— Мне правда было бы неприятно видеть новые…
— Потому что завтра, не сомневаюсь, завтра мне уже не захочется выходить к почтовому ящику; не захочется открывать собственный ящик…
— Меня даже не устраивает, что у них есть мой адрес…
— Я хочу сказать, что они о себе возомнили, они что, не понимают, что подумают люди?..
— Что, здесь, кроме меня, никто не задумывается о последствиях?..
— Я хочу сказать, когда я еду в Роллу, на работу в Меморивилле, — я там реставрирую классические машины, типа, до и после выставок и все такое, — когда я туда еду, и все знают, что я из этих мест, и я хочу сказать…
— Я хочу сказать, мне так даже руку перестанут пожимать…
— Захотят, не знаю, держаться от меня подальше…
— Я хочу сказать, в «Дженнис» больше никто не захочет попробовать мой пирог с яблочным муссом…
— Потому что в уголке, там, в уголке, я постоянно вижу какую-то грязь….
— Потому что, открывая экранную дверь, я всегда замечаю, что в уголок что-то заносит…
— Какой-нибудь комок грязи, или еще что, или листик, или кусочек листика, всегда там что-нибудь вижу…
— И вот я надеваю резиновые перчатки, убираю, чищу…
— Хотя это просто обычные перчатки — в том смысле, что это просто обычные перчатки, в которых моют посуду…
— И вот я беру губку, иду с губкой…
— Я надеваю резиновые перчатки и беру губку…
— Но что потом? выбросить губку?..
— Ей потом еще можно пользоваться?..
— Хотя, если она опять понадобится, лучше помыть ее саму, надо бы не забыть…
— Но как ее мыть — чем ее сполоснуть, где…
— Где взять то, чем вообще можно пользоваться…
— И поэтому приходится не снимать перчатки, пока мою посуду, до самого конца, пока не закончу, пока не закончу со всем…
— Слежу, чтобы на руках всегда были перчатки, и никогда, и никогда…
— Но когда однажды я их снимаю, один раз в коридоре…
— Когда я снимаю их в прихожей — уже убравшись, уже выбившись из сил после отскабливания…
— И снимаю их без задней мысли на кухне, снимаю…
— И на руках кровь, на обеих ладонях, на местах, которыми надавливаешь…
— У меня текла кровь…
— Кровь на руках…
— И саднило, жутко саднило…
— Но мыть их нельзя — как, где их мыть…
— Как мне смыть кровь с рук…
— И все же я до сих пор принимаю душ…
— Больше ничего не делаю, но душ принимать надо…
— Но быстро, заскакиваю совсем быстро…
— Но теперь я моюсь…
— Пришлось отказаться от душа, а ведь он мне так нравился — по утрам, горячий влажный пар, и струи, и ты просыпаешься, и…
— Теперь я моюсь…
— Нет, душ я все еще принимаю, но детям наливаю ванные…
— Я слежу за тем, чтобы дети принимали только ванные…
— Быстро ополаскиваю их в ванной…
— Хотя в прошлый раз мне прямо не сиделось в ванной, из-за сплошных нервов; так как же мне, как же мне…
— И я кипячу; я кипячу все…
— Не для себя, но для детей — кипячу…
— Я кипячу все, кипячу все, чем мы…
— Но даже когда кипятишь, даже когда кипятишь — как узнать, как узнать, что…
— С чего мне вообще думать, что…
— С чего вообще думать…
— В смысле, много ли добьешься, если только думать?..
— В смысле, я ничего не могу, я ничего не добьюсь, если буду только думать…
— Ничего не изменится, ничего не станет лучше, если я…
— Ничего не прояснится, если я…
— Кроме страха; кроме него; когда я думаю, мне страшно…
— Я хочу сказать, мои мысли стали страхом…
— Я несу только страх…
— Я только страх…
— Мне остался только страх…
— Кто я для своего мужа…
— Мне за него страшно…
— Как он, такой хрупкий, все это вынесет?; и мне страшно…
— Как он, когда ему приходится каждый день ходить на работу… мне страшно…
— Он обязан выходить, и общаться с людьми, и работать с людьми — со множеством людей; и я знаю, что он знает, что он постоянно помнит…
— Из окна на работе ему видно корпус 115, как раз где хранятся всякие растворители в резервуарах; он прямо по соседству, в тридцати метрах, прямо на заводе «Озарк», — и сидел на одном и том же месте восемнадцать лет!; и я знаю, как это на него влияет, я вижу, как это на него влияет, когда он возвращается домой, когда ничего не может сказать…
— Когда ему приходится среди всего этого работать и ни о чем не говорить, ни с кем из коллег; и я знаю, как он себя чувствует; я знаю, что он чувствует…
— Потому что, когда он возвращается домой и я его вижу…
— И я ничего не могу ему сказать, ничего, что поможет…
— Хотя я его жду, жду его весь день напролет…
— И когда я слышу, как он входит, и поднимается переодеться, и ничего не говорит…
— И все равно не могу ничего сказать…
— Потому что мне нечего сказать…
— А что мне сказать, кроме того, что я ждала его день напролет…
— Да, я ждала день напролет здесь, дома, тогда как он сбегает…
— Сбегает на свою работу, пока я…
— Пока я сижу тут безвылазно весь день напролет…
— И живу с этим, сталкиваюсь с этим, зная, что я все время в этом, маринуюсь в этом и не могу выбраться…
— А он утром может выйти за дверь и спастись, пусть всего на несколько часов; а я…
— А я никогда не могу…
— Наконец вчера, вечером, после ужина, пока мы были в гостиной, я сказала…
— Я не могла не сказать…
— Ненароком, не подумав, забылась и открыла рот…
— И сорвалась на него, налетела на него, просто набросилась в ярости…
— И мгновенно об этом пожалел, сразу же, как только понял, что наделал; как бы, потом сам себя корил — но откуда же мне было знать…; все случилось, когда я был у сестры, в прошлую среду, работал на втором этаже; дело в том, что несколько лет назад я установил у себя в комнате отдыха, в подвале, довольно хитроумное трековое освещение, с регуляторами, шарнирами и другими красивыми фишками; оно идет от барной стойки до самого аквариума, восемь отдельных ламп; и помню, моя сестра — ее зовут Нина, — когда наконец увидела освещение, сделала несколько комплиментов; вообще-то мне было приятно, что она вообще обратила внимание, и поэтому ее добрые слова тронули особенно; потом, пару недель назад, она мне звонит и говорит, что ее муж — его зовут Дэррил — решил перенести все свои тренажеры в комнату на втором этаже их дома и подумал, что лучше всего там будет с трековым освещением; комната сравнительно маленькая, объяснила она, и всего с одним окошком в углу; с трековым освещением, решили они, свет станет непрямым и мягким, и будет максимальная гибкость для настройки лампочек, чтобы не бликовали в зеркалах от пола до потолка, которые Дэррил самостоятельно повесил на все четыре стены; ну, ей даже просить не пришлось: я был только рад помочь и тут же предложил свои услуги; я с ними маловато вижусь, и поэтому радовался возможности посидеть с ними долго и неформально, — когда пересекаешься на свадьбах и всем таком, это просто не то, по крайней мере для меня; так что наконец я приехал к ним в прошлую среду и после вкусного перекуса в патио — сэндвичи с итальянским хлебом — принялся за работу; мы без проблем решили, куда вешаем лампы, а дальше уже оставалась довольно простая установка, значительно меньше, чем у меня в подвале; но только потом, уже стоя на приставной лестнице и закрепляя на потолке электрический провод, я отдал должное тому, что там сварганил для своих тренировок Дэррил: в комнате от одной зеркальной стены торчали длинная низкая скамейка — видимо, для жима лежа — и кожаное сиденье без спинки — это, по-моему, для каких-то упражнений на пресс; еще широкая подставка с кучей длинных грифов, и стопки тяжелых на вид дисков, и вторая подставка с гантелями; по периметру на полу разложены были несколько ребристых, чтобы не поскользнуться, матов, угольно-черных, а в углу — маленький планшет с небольшой стопкой линованных страниц; Дэррил сидел на скамье, вроде бы чинил один зажим, чтобы блин не съезжал с грифа, и тут мне понадобилось передвинуть лестницу; я уже прибил провод дотуда, докуда дотягивалась рука из первого положения, и поэтому понадобилось перейти под провисающим проводом поближе к стене; (еще я заметил, что из-за зеркала будет непросто закрепить провод на стыке стены и потолка так, чтобы он не бросался в глаза; но свои опасения решил держать при себе;) и только я слез по лестнице и переставил ее, как входит Нина с гантелями из подвала, — она могла поднять только по две за одну ходку, по одной в руке; она принесла гантели Дэррилу, тот показал, куда на подставке их вешать; потом она подошла глянуть, как дела у меня; я закончил с крепежом и взглянул на нее сверху, и тут увидел, что она поводит ногой по полу — она ходила в одних чулках; я спросил, в чем дело, и она ответила, мол, ей показалось, будто она на что-то наступила; и в самом деле: она наклонилась и подняла канцелярскую кнопку, с покрашенным в белое плоским концом; я тут же ее узнал; Ой, говорю: прости; и тогда объяснил, что нашел кнопку в потолке, когда вешал лампу, и вытащил; видимо, она скатилась со ступеньки, пока я переносил лестницу, сказал я; но тут увидел, что Нина просто стоит и смотрит на кнопку, вертит в руке и пробует острый конец указательным пальцем; все еще не поднимая глаз, убирает прядь волос от лица, за ухо; Это от его мобиля, сказала она тогда, медленно, все еще не отрываясь глазами от кнопки; должно быть, это от мобиля Джереми, — и тут Дэррил как вскочит со скамьи, как бросит зажим, над которым работал, — тот отлетел на середину комнаты, — и ринулся вон, зацепив и развернув Нину; секунду она мешкала, потом выбежала в коридор за ним; Дэррил, услышал я тогда: Эй, Дэррил… подожди…; но тут услышал, как хлопнула дверь, а потом — тишина; секунд через десять Нина вернулась в тренажерную — медленно, понурив голову, — и, запинаясь, извинилась за, как она сказала, грубость мужа; глаза она так и не поднимала; со своего места на лестнице я видел в зеркале за ней, что правую руку она держит за спиной и сжимает в кулак; я спустился и обнял ее; она вжалась лицом мне в плечо; я обхватил ее руками; я чувствовал и слышал, как она борется со слезами; Ох, он, сказала она тогда: он…; и я ответил Все хорошо, Нина, все будет хорошо…; гладил ее по волосам; и потом она сказала Прости — правда, прости; и потом подняла на меня блестящие глаза, и отвернулась, и приложила руку к виску; пожалуйста, извини меня, сказала она: извини нас; Дэррил мне говорил, много раз говорил, что, когда мы дома, он не желает слышать имя Джереми…
— И я просто думаю…
— И я просто думаю — ты…
— Ты безмозглый говнюк, думаю я…
— Ты эгоистичная свинья, думаю я…
— Ты упрямая сволочь, думаю я…
— Твои требования, твои требования и настойчивость, я же помню…
— Все эти твои лукавые предложения, мелкие намеки, я же помню…
— За то, что тебе это вообще в голову пришло, а я же помню, что это все ты…
— Чтобы мы сюда переехали, чтобы мы вообще сюда переехали; я помню, что это все шло от тебя…
— Что мне надо бросить работу в…
— Что мне надо слушать твои планы на…
— Что мне надо следовать за тобой, чтобы…
— Что мне надо ехать с тобой…
— В этот дом; и я…
— В этот чертов проклятый дом, где я…
— Никогда тебя не прощу, даже за одно только предложение; даже если потом скажу, что прощаю, или покажется, что прощаю…
— Я никогда тебя не прощу…
— И я лежу здесь всю ночь, до трех-четырех часов, и думаю о твоих словах…
— И думаю о твоих поступках…
— И думаю о тебе…
— Пока ты у себя в комнате, через коридор, с закрытой дверью; ты спишь? или тоже не можешь уснуть?; и я…
— И я никогда тебя не прощу…
— Потому что я здесь, а ты там…
— И это одновременно и слишком близко, и слишком далеко; и мне страшно…
— И мне страшно, что…
— Мне страшно…
— Потому что мне пришлось это увидеть…
— Потому что мне пришлось это осознать…
— Потому что мне пришлось это увидеть и, кажется, впервые осознать…
— И все ясно, все на поверхности; достаточно было просто взглянуть…
— Надо было только достать из почтового ящика, и раскрыть, и взглянуть…
— Потому что они просто дали ему говорить за себя; и тогда мне пришлось признать…
— Потому что в глаза бросился логотип компании…
— И в глаза бросился бланк компании…
— И вот я читаю, выделенное посреди страницы: Недавно вода из нашего накопителя отходов просочилась во двор соседнего дома…
— И вот я читаю, сразу под этим: Его собака наступила в воду, вылизалась и умерла…
— И вот я читаю, после этого: Записи нашей лаборатории показывают, что мы медленно заражаем все колодцы в нашей округе…
— И вот я читаю, сразу после этого: И два наших собственных колодца заражены и токсичны для животных и людей…
— И вот я читаю, ниже: ЭТО БОМБА ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ, КОТОРУЮ МЫ ОБЯЗАНЫ ОБЕЗВРЕДИТЬ…
— И вот я вижу, ниже, подпись, какого-то Эллисона, какого-то, что ли, инженера…
— И под этим, почти внизу страницы, вижу четыре добавленные строчки, другим шрифтом…
— Гражданский комитет рекламации, вижу я…
— Кэрол Дэрен, координатор группы, вижу я…
— Без вас мы ничто, вижу я следующую строчку большими буквами…
— И потом вижу телефонный номер…
— И это все, вдруг дошло до меня; всего одна страница…
— Всего одна сложенная, простеплеренная и проштампованная страница, дошло до меня…
— Это все, что отправили в этот раз, дошло до меня…
— Хотя на следующий день — так быстро! — мне попалась статья в «Репабликан энд Хроникл»…
— Статья о письме, вижу я, причем немаленькая…
— И я тут же ее читаю, даже не заварив кофе, эту статью на восьмой странице…
— И в ней сказано о записке корпорации «Озарк», полученной непрофессиональной правозащитной группой, читаю я, и о том, что записку распространили по ближайшим к Озарк-парку районам Изауры…
— И о том, что записка, по всей видимости, касается недосмотров в программе утилизации отходов «Озарка», читаю я…
— Но, по всей видимости, это не так, читаю я…
— По поводу этой ситуации выступил вице-президент «Озарка», читаю я…
— Он сказал, что компания расследовала и приняла меры относительно проблем, поднятых в письме, уже много месяцев назад, когда письмо было написано, и что уже тогда его признали неточным и алармистским…
— Письмо связано с прошедшей ситуацией, краткосрочной и локализованной, читаю я…
— И что в тот раз не было причин для беспокойства, читаю я…
— Он сказал, Эта так называемая бомба замедленного действия — пустышка, читаю я…
— Но эта женщина, эта женщина из правозащитной группы — она, похоже, не поверила, как я понимаю…
— Хотя она отказалась объяснить, как ей досталась записка; ее спрашивали, но она не ответила ни слова, читаю я…
— Хотя озарковец признался, что в такой большой организации, как «Озарк», время от времени обязательно происходят мелкие временные неурядицы, читаю я…
— Даже с нашей передовой программой утилизации отходов совершенство недостижимо, читаю я слова озарковца…
— И еще он упомянул, что в данный момент «Озарк» выделяет около восемнадцати миллионов долларов в год на проблемы, связанные с отходами, читаю я…
— И все равно та женщина сказала, что послала копии записки в управление здравоохранения округа Кроуфорд, в управление здравоохранения штата Миссури и в местное EPAM, читаю я…
— И ожидает их ответов, читаю я…
— И потом выступил кто-то из торговой палаты, читаю я, тамошний представитель, и он сказал, что палату встревожил этот документ…
— Сказал, он глубоко встревожен, читаю я…
— Что подобный документ циркулирует с такой алармистской и провокационной подачей, читаю я, — без должного расследования, верификации и чуткости к потенциальным последствиям…
— «Озарк» помогает нам — всем нам, читаю я…
— Без них большинства из нас здесь вообще бы не было, читаю я…
— И чрезвычайно неприятно представлять, как столь безответственные действия могут сказаться на местной экономике, читаю я…
— В частности, на рабочих местах, читаю я…
— Никто здесь не хочет новых сокращений, читаю я…
— И потом в статье, помню, было что-то о ГКР, о группе, в которой работает эта женщина…
— И я читаю, что это мелкая группа, они работают из подвала дома, где живет одна из них…
— И что на данный момент они готовят план по сбору денег на оплату почтовых расходов, читаю я…
— И все это читаешь и думаешь: поверить, сука, не могу, поверить, сука, не могу, что же эти люди пытаются провернуть…
— Я хочу сказать, что они там о себе возомнили?..
— Я хочу сказать, разве они не видят, что тут творится?..
— Все страдают; я хочу сказать, зачем делать еще хуже…
— Правда не понимаю таких людей…
— Но, в конце концов, типа, это улеглось, все улеглось, и тогда я возвращаюсь в гостиную и присаживаюсь; но потом, почти сразу, опять накатывает, почти сразу же, и я бегу назад, и в этот раз не успеваю, меня вырвало на раковину, сбоку, и еще попало на пол и на стену…
— И вот я цепляюсь за перила, и локти, и плечи, и колени трясутся, я держусь обеими руками и трясусь…
— И тогда, стоило выключить телевизор, до меня дошло, что все вернулось, — потому что оно уже почти забылось, за шесть-семь лет почти забылось, на что это похоже; но это точно оно, все то же самое, в ушах тот же звон, тот же стальной звон…
— И когда я вхожу на кухню…
— И когда я сворачиваю на Эткинсон-стрит по дороге на работу…
— Пока я спускаюсь на первый этаж…
— И включаю радио…
— Я слышу по радио, по KTGE…
— Слышу, что вмешалось EPA…
— Слышу, что местное EPA собирается провести, как это называется, проверку качества воды всего города…
— Из-за обнаруженного документа, слышу тут я…
— Я слышу, они пройдутся по всему городу…
— Я тут слышу, что решило вмешаться правительство…
— И я ловлю себя на мысли, знаешь, так больше не может продолжаться, я так больше не могу…
— Что они там найдут, ловлю я себя на мысли…
— И я думаю, Хрен знает, что они там найдут…
— И я думаю, знаешь, давно пора, чтобы уже кто-то что-то сделал, что-то конкретное; пусть проверяют: я хочу, чтобы они проверили…
— Но, что бы ни случилось, надеюсь, они ничего не найдут…
— Надеюсь, они не…
— Молюсь богу, я просто молюсь богу…
— Потому что нам и так уже тяжело, я знаю…
— Так тяжело, и я…
— Месяцами, уже годами, и я…
— Уже прошли годы, и я…
— И теперь станет совсем невмоготу, я нисколько не сомневаюсь, что станет невмоготу…
— Я и так почти ни с кем не вижусь…
— Я уже два года вообще ни с кем не вижусь…
— Не получалось ни с кем встретиться много лет…
— И я уже не против занизить ожидания, умерить свои желания…
— Я не против пойти на компромиссы…
— Я не против пойти на всяческие уступки…
— В смысле, теперь я уже приму почти что угодно…
— У меня и так уже спад больше чем на тридцать пять процентов…
— Четыре года назад, в начале, у меня было 84,9…
— А потом мы скинули вообще до 79…
— И теперь сижу на 59…
— Я уже соглашусь на любые деньги, а ведь это хороший двухуровневый дом на Молден-стрит…
— Потому что я не из тех, кто может просто уйти…
— Как бы, я не хочу просто уйти…
— Я не перенесу такие потери…
— Для меня это просто невозможно…
— Я не могу уйти…
— И моей надеждой, моим планом всегда было на этот доход отправить сына в колледж…
— По плану это все на безбедную старость…
— Но теперь риелторы не хотят даже принимать данные о новых домах; они смеются в лицо; например, в мою последнюю попытку…
— А цены везде так задирают, я уже даже и не мечтаю купить…
— Я даже не могу себе позволить снять что-нибудь другое…
— Но почему мы должны куда-то переезжать?; я имею в виду, мы просто попадем в другой город с такой же проблемой; эта проблема есть везде; откуда знать, что мы не переезжаем в такой же кошмар?; все городки одинаковы…
— И все равно я не могу даже потешить себя фантазией, что у меня что-то получится, после утвержденного в прошлом году кодекса…
— По кодексу на газон нельзя ставить табличку Продается, — ну слушайте…
— Нельзя даже рассказать о своей ситуации; нельзя сделать так, чтобы тебя услышали; нельзя даже что-то самостоятельно предпринять; ну слушайте…
— Мне не нужен штраф в пятьсот долларов…
— Ну слушайте, мне наплевать, что городскому совету кажется, будто на продажу выставлено слишком много домов; мне плевать, если таблички Продается для них смахивают на флаги капитуляции; я хочу честную возможность…
— Больше мне ничего не надо…
— Послушайте: я плачу налоги; так за что я плачу налоги…
— А теперь, теперь я слышу, что вмешалось управление здравоохранения…
— Управление здравоохранения Миссури, я по радио так слышу, оно…
— Управление здравоохранения штата проведет исследование, слышу я; они исследуют…
— Они будут все обходить, смотреть больничные карты, общаться с врачами, так я слышу…
— И им явно что-то известно, или они что-то слышали, или я уже не знаю…
— Потому что, чтобы такое начать, они уже должны быть уверены, что что-то неладно, я уж не знаю…
— И просто будь они прокляты, и будь они прокляты, и просто чтоб их проклял Бог…
— И я в это не верю, я просто не могу поверить…
— В смысле, ты видишь — и просто не можешь поверить…
— В газете, в «Р энд Х», я просто переворачиваю страницу…
— И чуть дыхание не перехватило…
— На всю страницу, и я…
— На всю страницу «Р энд Х», и я…
— И вот на это, думаю я, вот на это торговая палата тратит деньги…
— МЫ РУЧАЕМСЯ ЗА «ОЗАРК», читаю я, огромными буквами, буквами — буквами на полстраницы…
— УРА! вижу я, сразу под этим…
— Мы верим, что выступаем от лица всего предпринимательского сообщества Изауры, когда салютуем вам, «Озарк», читаю я ниже, шрифтом поменьше…
— За все добро, что вы нам приносите, вижу я после этого…
— Ура вам! вижу я концовку…
— А ниже — список всех больших банков, супермаркетов и других больших компаний Изауры, которые дали денег на рекламу, и я, конечно, знаю все названия до единого…
— И я это вижу и думаю: Да; давно пора…
— Да; я хочу сказать, «Озарк» — концерн мирового класса, чертова махина, и об этом не стоит забывать, и надо радоваться, что мы их часть; слушайте: либо ты с катком, либо ты с асфальтом; так что присоединяйся…
— И видишь все это, и читаешь, и, как бы, поверить невозможно…
— Я просто вскочил с кресла и зашвырнул газету…
— Как бы, видишь все это, и думаешь За каких дураков они нас принимают…
— Как бы, они что, правда думают, что мы ни о чем не догадываемся…
— Они правда думают, что мы не знаем, как бы…
— У меня есть глаза и уши…
— Как бы, о чем они там думают…
— Как бы, о чем они вообще все это время думали…
— Потому что, как бы, то, что говорила та женщина…
— То, что я слышу о ней…
— Что она добыла ту внутриведомственную записку, и я…
— И она настаивала, я помню, как она настаивала, что это подлинник…
— Она отказалась признаться журналисту, где ее взяла, потому что он спрашивал, но я не сомневаюсь из-за одного ее голоса: она знает, что это аутентичная бумага…
— Определенно, помню я ее слова: вне всяких сомнений…
— Но журналист, помню, сохранял спокойствие, продолжал говорить легко, настоящий профессионал…
— И даже когда он сказал Вы понимаете, что это значит…
— А эта женщина, эта женщина с интеллигентным голосом, я помню, она сказала Я точно знаю, что это может значить…
— Здесь же прямо написано, помню, сказала она, прямо здесь, в третьем абзаце…
— Где в записке без конца рассказывается о падении прибыли во втором квартале, помню, сказала она…
— И о том, что главного поставщика древесного волокна из Бразилии только что оштрафовали из-за нормативных нарушений в связи с лицензией на экспорт, помню, сказала она…
— И о том, что все это происходит, как раз когда они начинают вкладывать значительные ресурсы капитала в свою новую программу утилизации отходов, помню, сказала она…
— И о ее сильном негативном влиянии на перегруппировку рабочей силы и прибыль, помню, сказала она…
— И потом — вот, помню, сказала она…
— Вот, помню ее…
— Следовательно, один из вариантов — найти какое-то продуктивное применение для нашей новой системы контроля отходов, помню, сказала она…
— И потом записка переходит к следующей теме, помню, сказала она…
— Но это, помню, сказала она, одно это единственное предложение….
— В совокупности с другим документом, который мы получили несколько недель назад, помню, сказала она…
— Где, по всей видимости, приводился перечень химикатов, которые «Озарк», насколько нам известно, не использует на своем производстве, помню, сказала она…
— Что ж, оно рисует весьма тревожную картину, помню, сказала она…
— Объясните нам, почему, помню, спросил журналист…
— Потому что, похоже, это указывает, помню, сказала она…
— Это, видимо, указывает на то, что «Озарк» принимал отбросы из других источников, помню, сказала она…
— Собственно, принимал отходы других компаний, помню, сказала она…
— Другими словами, помню, сказал журналист…
— Другими словами, помню, перебила женщина, похоже, что «Озарк» пытается отбить некоторые вложения в оборудование для утилизации отходов, перерабатывая токсические материалы других компаний…
— Или, как говорится здесь, находит своей системе, в кавычках, продуктивное применение, помню, сказала она…
— И как вы можете видеть по дате записки, предположительно, они занимаются этим с августа 1982 года, помню, сказала она…
— Другими словами, меньше чем через год после того, как сошла на нет последняя местная паника из-за токсических материалов, помню, сказала она…
— Получается, вы хотите сказать, помню, начал журналист KTUI, что, предположительно, в течение почти шести лет…
— В течение почти шести лет мы живем на токсичной свалке и в ус не дуем, помню, сказала женщина…
— И я это слышу, и еду мимо YMCA на Монро-стрит…
— И я смотрю на свои тарелки на сушилке…
— И я поворачиваю на углу Юнион и Уэлд…
— И я вижу, как изгибается тросик жалюзи по кожуху батареи…
— И я думаю о навесных замках и ключах, которые мы храним в шкафу над холодильником….
— И я прохожу мимо музея Стронга с его красивыми лужайками…
— И я смотрю на ряд перчаток кэтчера и аутфилдера, висящих на гаражной балке…
— И на знаке Стоп я бросаю взгляд вдоль Александр-стрит…
— И я вижу подушки, взбитые по углам дивана в гостиной…
— И какой мы должны сделать вывод, помню, сказал ведущий…
— Допуская, что вы описываете истинную ситуацию, как на нее следует реагировать, помню, сказал ведущий: что нам…
— Есть только одно, помню, сказала женщина…
— На самом деле есть только одно, помню…
— Мы должны организоваться, помню, сказала она…
— Мы должны организоваться, помню, сказала она…
— Мы не удостоим ответом гнусную клевету, недавно озвученную какой-то шайкой алармистов и оппортунистов, читаю я…
— Поскольку в ней нет как логического, так и какого-либо фактического обоснования, читаю я…
— Мы лишь вновь подтвердим нашу приверженность совместной работе — работе сообща с нашими людьми, с нашим сообществом и с другими в целях развития наших достижений, читаю я…
— Дабы расти и дальше, читаю я…
— Точно так же, как росли последние сто восемь лет, читаю я…
— А также мы вновь подтвердим, что наша приверженность защите экологии активна, неколебима и сильна, читаю я…
— И потом я читаю, что недавно «Озарк» выпустил видео о некоторых действующих программах защиты экологии в компании…
— И, знаешь, тогда я просто складываю газету…
— Тогда я с силой отталкиваю газету…
— Я отпихиваю газету, всю всклокоченную и развернутую, через стол, подальше…
— Но чего от нас ожидают? я хочу сказать, что мы-то должны сделать?..
— Я хочу сказать, EPA — я тут слышу по радио, что EPA объявило о проведении новых тестов, оно возвращается проводить новые тесты…
— Хочет снова взять пробы воды — я так понимаю, они хотят все перепроверить заново…
— Потому что первые тесты были неубедительными; говорят, они сочли, что первые тесты не выявили то, что они искали…
— С шестнадцати мест, помню, говорили они; они сказали, что взяли образцы почвы и воды с Рэнд-стрит и Молден, и еще с площади Джонс, и Альянс-парка, и Страуб-роуд, и…
— И теперь говорят, что результаты испорчены, я так слышу: говорят, что образцы, когда их доставили в лабораторию…
— Говорят, в образцы что-то попало, они считают, это случилось во время транспортировки на место анализа…
— Опять: они говорят, опять; они говорят, им придется провести тест опять; но когда, в смысле, когда они проводили первый, когда вообще был изначальный…
— А теперь, слышу, вмешалось управление здравоохранения округа Кроуфорд, теперь едут и люди из округа…
— Теперь управление здравоохранением…; и я…
— И я это слышу, и я…
— И я чувствую, как кожа, вся моя кожа холодеет и холодно натягивается, и…
— Теперь штат считает, что для них это слишком; говорят, агентство штата теперь полагает, что им одним не справиться и придется запросить помощь у округа…
— И что штат и округ скоординируют свои данные и ресурсы, и я слышу по радио, что они упростят порядок выставления счетов между собой, чтобы все шло гладко, без ненужного…
— И вот теперь они будут перебирать мою медкарту и больничные записи, я дважды лежал в больнице Джинеси из-за мочевого пузыря, и теперь они будут смотреть все до последней буковки, и узнают все, и даже то, что я сам не знаю, что мне не говорит доктор Фельдман и что никогда не говорят в больнице, и они увидят все мои результаты они узнают все мои результаты…
— И будут опросники, я так слышу, их, скорее всего, пришлют по почте; и говорят, их нужно заполнить — их обязательно заполнить, но откуда мне знать, что писать, откуда я знаю, чего они хотят, и тут они объявили, что, может, люди придут прямо на дом, кто-то придет ко мне домой, с бумагами и вопросами, а откуда я знаю, что говорить; так что, когда зазвонят в дверь, когда кто-нибудь появится у дверей, я не захочу подходить, а мне не хочется так жить, не хочется избегать двери точно так же, как сейчас, уже сейчас, мне не хочется по утрам, каждое утро, не хочется забирать почту…
— И кто может сказать, что за ад меня облучает, что они там сбрасывают и что меня неизбежно облучает, потому что DEC, отдел охраны окружающей среды штата, они бы не стали начинать проверку, если бы не было причин для беспокойства, если бы они уже не заподозрили…
— Как они сказали, растущее беспокойство из-за корпорации «Озарк» — так, я слышу, ведущий сказал по радио, по KMOX, он начал зачитывать шестичасовые новости прямо с «Озарка», даже раньше национальных новостей или выборов, поставил «Озарк» первым…
— Но кто будет за это отвечать, хотелось бы мне знать: кто будет координировать все те группы, которые приезжают для исследований, и когда они приступят, и что будут делать, и перед кем отчитываются, потому что если от нас хотят, чтобы мы сотрудничали, то я хочу знать, ради чего, и для какой цели, и повлияет ли это хоть на что-нибудь, и кто увидит то, что я им…
— И когда будут какие-нибудь данные, какие-нибудь результаты, и когда их кто-нибудь услышит, и когда они приступят, потому что я больше не сижу на своей веранде, а когда сижу у себя в душной, темной, сырой гостиной без ветерка, я не знаю, что мне делать, как себя вести или ограничивать, когда они начнут или до тех пор, пока не закончат…
— Но теперь, как я понимаю, у DEC уже есть отчет, я слышу, что у DEC уже есть отчет об «Озарке» и утечках, длившихся шесть лет…
— По радио, там так и сказали, что DEC уже знает все подробности о химических утечках «Озарка», я слышу, у них уже есть целое досье, и это досье начинается с 1982 года и продолжается по наши дни…
— Так что они делали с?… я хочу сказать, какого хрена они не…
— И представитель «Озарка» сказал, что это были просто мелкие инциденты, просто небольшие ошибки, без которых не обходится, мелкие утечки и аварии, и они их, говорят, каждый раз оперативно подчищали…
— За исключением нескольких инцидентов, когда, как они сказали, посторонние незаконно сбрасывали химикаты на их территории; я хочу сказать, по словам «Озарка», это все посторонние, без их ведома…
— Они сказали, это все посторонние, и ну слушайте…
— Но даже тогда, стоило это обнаружить, все тут же подчищали, помню, говорил озарковец…
— И что нужно держать в уме: это сам «Озарк» и передал отчет DEC, этот отчет они подготовили и подали DEC сами; так что, видимо, они заявляют, видимо, «Озарк» подразумевает…
— Они заняли позицию, что им нечего скрывать; я слышал, их представитель сказал, вполне недвусмысленно, что они все это время были открыты и готовы к сотрудничеству и всегда подчинялись…
— Но потом репортер сказал, что отчет, о котором рассказывал «Озарк», тот, который они, по их словам, подали сами, так вот, он сказал, что отчет подготовили из-за какого-то федерального требования, принятого в 1986 году, о праве общественности знать, — и получается, и получается ты не, ты не можешь, в смысле, ты даже не можешь этим проклятым…
— И теперь я скуриваю три сраных пачки в день, в легкую, иногда и больше, три сраных пачки, а иногда, когда поздно, а я еще таращусь в светящийся зеленый экран компьютера, и глаза туманятся и ноют, и в шее у позвоночника появляется такой болезненный хруст, я обрываю у сигарет сраные фильтры и курю напрямую; и ведь сам ненавижу курить без фильтра — горло обжигает и пальцы потом воняют, и потом на сраное прокуренное утро я выкашливаю какое-то волокнистое говно, и…
— Я знаю, и знаю, и просто не могу прекратить, просто не могу прекратить, даже когда есть не хочется — особенно когда есть не хочется: это как дрожь, волнение внутри, что-то нарастает из груди в горло, и я как будто в этом растворяюсь, в этом внутреннем нарастании, — и все мои возражения и доводы превозмогаются и нейтрализуются, хоть я и понимаю, что происходит; но я просто не могу иначе, я не могу ничего не съесть, и я не даю себе слышать внутренний голос, который призывает не надо — просто не надо, и я вскакиваю с места, и слепо несусь на кухню, и что угодно, хватаю просто что угодно…
— Потому что я ось: так я себя чувствую: я ось, которая вертится, подвешенная, и растягивается, и вздрагивает из-за каждого камешка на ухабистой дороге…
— Потому что я знаю и не знаю…
— Потому что я понимаю и не понимаю…
— Потому что я вижу, что они делают, и не могу поверить в то, что они делают…
— Потому что строить планы невыносимо: потому что я устал, и без конца строить планы — невыносимо…
— И я не могу поверить, до чего все дошло…
— Я не могу поверить…
— Даже заголовок, даже видеть заголовок: я вижу и думаю: неужели только я просто никак не могу в это поверить…
— Неужели только я не могу поверить…
— ДУБ ПРОТИВ «ОЗАРКА», вижу я сверху страницы…
— Все большими буквами, вижу я, поперек шестой страницы…
— «Группа засудит компанию с помощью дерева», вижу я…
— И думаю: неужели мы правда докатились до такого?..
— И думаю: ну теперь-то что? — что за новые козни они затеяли…
— Потому что эта женщина, эта женщина с Уитленд-стрит, я читаю, что она подает иск на компанию от лица дуба, растущего на ее заднем дворе…
— И что она уже подала в суд заявку на опекунство над дубом, читаю я…
— Она хочет считаться официальным опекуном дерева, читаю я, — либо она, либо ГКР, где она работает волонтершей…
— Потому что она верит, что чертово дерево находится под угрозой, читаю я…
— Не только его безопасность, читаю я ее слова, но и вся его жизнь…
— Я хочу сказать — я хочу сказать, у них дерево судится с компанией…
— Из-за этого дерева, когда я была моя маленькой, семья решила отказаться от бассейна, читаю я слова этой женщины: оно растет прямо посреди заднего двора, и нам пришлось бы его срубить, чтобы освободить место для бассейна…
— Но отец не смог себя заставить, читаю я ее слова…
— И я хочу сказать…
— Я хочу сказать, они что, не понимают, кем себя выставляют?
— Потому что адвокат, я тут читаю, что адвокат «Озарка» уже приступил к делу и заявил, что для того, что они пытаются провернуть, нет ничего даже отдаленно похожего на юридические основания…
— Я хочу сказать, что они там о себе возомнили?..
— У таких объектов, как деревья, не может быть законных опекунов, читаю я слова юриста: также такие объекты не имеют охраняемых прав, подразумеваемых этими отношениями…
— Мы относимся к ситуации соответствующе, читаю я представителя «Озарка»…
— Мы ее игнорируем, читаю я его слова…
— Ну конечно, как бы — ну конечно…
— В конечно счете мы считаем это довольно жалким трюком, читаю я слова представителя «Озарка»: просто очередным упреком из словно бесконечного града критики, обрушенной теми, кто, очевидно, следует контрпродуктивной практически для всех повестке…
— Ну конечно это трюк — что же еще? читаю я слова другой женщины из ГКР…
— Но что нам сейчас остается? помню, сказала она…
— Факт прост: мы должны каким-то образом оживить внимание общественности, помню, говорила она: нам нужно в какой-то степени привлечь внимание всей страны и нам нужно сделать что-то — что угодно, — чтобы мобилизовать местную поддержку…
— А кроме того: почему бы и нет? помню, сказала она: мы поднимаем проблему на переднем краю современного юридического мышления; почему бы деревьям или ручьям не иметь юридические права…
— Почему бы не предусмотреть для природных объектов защиту на основании уже самого их существования, помню, сказала она…
— Этой мысли уже по меньшей мере пятнадцать лет, помню, сказала она: в этом нет ничего нового; если у деревьев и лесов нет голоса, если они не могут говорить, это еще не значит, что с ними можно делать, что хочется, и что не должно существовать механизмов правовой защиты от совершенных против них преступлений или нарушений…
— У множества абстрактных, нечеловеческих или даже неодушевленных вещей уже признали юридические права, помню, сказала она: у трастов, фондов, университетов, партнерств подраздела � — все они обладают правами, и есть юристы, которые выступают от их имени…
— Даже корпорации, помню, говорила она: даже города или страны…
— Все это абстракции, которые мы решили наделить юридическими правами, помню, говорила она: мы называем их «оно» и считаем их лицами или гражданами во множестве законодательных и конституционных целей…
— Несмотря на то что правоведам, работавшим до наделения их правами, подобные идеи показались бы несообразными и нелепыми, помню, говорила она…
— Помните, в прошлом — и не таком уж давнем, — даже некоторые люди считались недостойными некоторых основных прав, помню, говорила она: очевидный пример — рабы, но если зайти еще дальше, то были времена, когда к женщинам, детям, сумасшедшим и коренным американцам относились скорее как к предметам или вещам, нежели людям…
— И людям того времени предоставление прав так называемым подчиненным субъектам тоже казалось смехотворным и даже немыслимым, помню, говорила она: именно потому, что, пока бесправная вещь не получит свои права, мы не можем воспринимать ее иначе, кроме как вещь, — как то, что могут использовать и контролировать лица, уже имеющие права…
— И вот для нас шанс выйти в авангард, ответить чем-то новым, помню, говорила Кэрол: мы предлагаем естественное следствие; это неизбежный прогресс нашего мышления…
— Но когда интервьюер KTUI предположил, что их ожидает тяжелая борьба, я помню, что она ответила: И к лучшему; нам нужно что-то заметное и противоречивое…
— Нам нужно добиться известности, помню, говорила она: я имею в виду, для всего остального мира Изаура — это захолустье; нам нужно, чтобы нас заметили; и одновременно мы подадим традиционный коллективный иск…
— После стольких одинаковых дел мы боремся с укоренившейся национальной привычкой к ситуации вроде нашей, помню, сказала она: людям надоедает снова и снова слышать одну и ту же песню; так что нам не помешает любой шок; и, если честно, мы обязаны что-то противопоставить местной апатии, которая на самом деле поражает…
— И тут я думаю…
— Я хочу сказать, выглядит так, будто наше сообщество подверглось какому-то массовому стокгольмскому синдрому, помню, сказала она: знаете, они словно впали в зависимую любовь к своим захватчикам…
— И тут я думаю…
— И тут я просто думаю…
— И тут я думаю — ты…
— Вот почему мы так благодарны и обязаны вам за время на вашей передаче, помню, сказала она: эта коммуникация критически необходима для наших усилий…
— Конечно, мы слали письма редактору «Р энд Х» — пачками — и предлагали статьи, помню, говорила она: но «Р энд Х» не опубликовала ни одного…
— Точно так же с нашей демонстрацией два воскресенья назад в Кроссроудс-парке, помню, сказала она…
— Я хочу сказать, мы пришли с плакатами, фотографиями больных животных и тремя столиками с листовками и информацией, помню, говорила она…
— Полдесятка волонтеров ГКР простояли там больше восьми часов, помню, говорила она…
— Нигде об этом ни слова, слышу я…
— И ведь к нам подходило немало людей, помню, говорила она…
— Ни слова, помню, слышу я…
— Ни шанса, думаю я…
— Ни единого гребаного шанса, думаю я…
— Сомневаюсь, что есть хоть какие-то гребаные шансы…
— Это ничем не поможет, думаю я: я знаю, что это ничем не поможет…
— Это принесет больше вреда, чем пользы, я так думаю…
— Не сомневаюсь, что это принесет больше вреда, чем пользы…
— Выставить нас на посмешище — я имею в виду, выставить нас на гребаное посмешище таким трюком…
— Я имею в виду, ну что это за хрень про дерево…
— Я имею в виду, ну что они там придумали с деревом…
— Я имею в виду, кому не наплевать на…
— Я имею в виду, кого, блин, волнует ее дерево?..
— Это просто дерево, я имею в виду, это же просто сраное дерево…
— Я имею в виду, это не как то, другое…
— Не то что другое дерево, я имею в виду …
— Дерево, которое отравили, я имею в виду …
— То дерево в Техасе, я имею в виду…
— В одном городе, я имею в виду, типа, самое старое дерево в Техасе…
— И там мужик пытался его отравить, помню, пытался его убить…
— Вылил отраву на самое старое дерево в Техасе, помню, огромное старое дерево в Остине, штат Техас…
— Потому что, помню, хотел впечатлить какую-то девушку…
— Он хотел, помню, за что-то отомстить какой-то девушке…
— Помню, он был бродягой и вылил какой-то гербицид на корни самого старого дерева в Остине, в Техасе…
— Пытался прикончить самое старое дерево в Техасе! я так помню…
— Но ее дерево, я имею в виду, дерево этой бабы…
— У нее на заднем дворе, я имею в виду…
— Дерево у нее на заднем дворе, я имею в виду…
— Я имею в виду, кого, блин…
— Я имею в виду, кого, блин, волнует…
— Я имею в виду, кого, блин, волнует это…
— Я имею в виду, как думаешь, кому не насрать…
— Когда им даже наплевать, я имею в виду…
— Я имею в виду, когда они даже…
— Когда они даже не дают тебе высказаться, я имею в виду…
— Я имею в виду, когда звонишь, а они даже не…
— Я имею в виду, я им звоню и…
— Я поднимаюсь с жопы и звоню…
— Я в таком ужасе, что решаю позвонить…
— Я звоню в региональный офис ЕРА…
— Я получил ответ, и меня направили в Канзас-Сити, штат Канзас, где есть региональный офис ЕРА…
— И вот я звоню…
— Я звоню в DEC…
— В Джефферсон-сити, я звоню в DEC…
— Я в расстроенных чувствах звоню в Управление здравоохранения…
— Я сажусь и звоню в Управление здравоохранения округа в Джефферсон-Сити…
— В Стилвилле, мне попался номер Управления здравоохранения округа в Стиллвилле…
— Я звоню в Управление здравоохранения округа Кроуфорд…
— И решаю обратиться прямо к тому, кто обязан что-то знать: я звоню в Вашингтон…
— Я звоню в Центр по контролю за заболеваниями в Вашингтоне…
— Я звоню в EPA в Вашингтоне…
— Меня направили в какой-то Национальный институт гигиены окружающей среды в Вашингтоне…
— И мне ответили…
— Мне наконец ответили…
— В смысле, мне наконец-то, наконец-то ответили…
— И он сказал, что не в курсе нашей проблемы; ну слушайте…
— Он сказал, его офис не в курсе проблемы, ну слушайте…
— Она сказала, все еще ведется расследование, и ну слушайте…
— Он объяснил, что по ситуации все еще ведется расследование, и ну слушайте…
— Он сказал, что не вправе ответить, и ну слушайте…
— Он сказал, что не может сказать, и ну слушайте…
— Он сказал, что ничего не может сказать, и ну слушайте…
— Она сказала, что не может что-то сказать, и ну…
— Но он сказал, что, насколько он понимает, причин для паники нет, и ну…
— И она сказала, можно попробовать позвонить в Министерство здравоохранения…
— И он сказал, мне надо звонить в Отдел охраны окружающей среды…
— И я хватаюсь за трубку, ну знаешь, хватаюсь немедленно…
— Звоню в мэрию…
— Звоню в мэрию, и они что-то ответили…
— В смысле, наконец хоть кто-то что-то ответил…
— В смысле, наконец они признались, что проводили тесты…
— На мой вопрос они ответили да, проводились тесты…
— Они сказали, что тестировали воду на предмет бактерий, и их нет, так что вода в порядке; и я, знаешь, я…
— И я это слышу, я это слушаю, и я, знаешь…
— Я не могу поверить…
— Я просто не могу поверить…
— Что они говорили — знаешь, я не могу…
— Эти жалкие — в смысле, эти жалкие…
— Это же невозможно, в смысле, это, блин, невозможно…
— Я поверить, на хрен, не могу…
— Я не могу, в смысле, в это же просто невозможно поверить…
— Но пожалуйста: в смысле, это просто охренеть невероятно, но пожалуйста…
— На передовице целиком перепечатали счет-фактуру корпорации «Озарк», читаю я…
— Подписанный счет-фактура по чеку от августа 1984 года на доставку химикатов, читаю я…
— Около трех тонн химиката, читаю я…
— Химиката, известного как C-56, или сокращенно гекса, читаю я…
— Но целиком это называется гексахлороциклопентадиен, читаю я…
— Как и указано в счете-фактуре, читаю я…
— Насколько мы можем определить, гекса не применяется ни в одном аспекте ни одного этапа ни одной линии производства «Озарка», читаю я…
— Согласно нашим надежным данным, «Озарку» вообще не нужен этот химикат, читаю я…
— При этом он входит в число самых смертоносных из когда-либо созданных соединений, читаю я…
— Способен причинять вред каждому органу в теле, читаю я…
— В газообразном состоянии предельное воздействие этого соединения в десять раз сильнее, чем у нервно-паралитического газа фосгена, читаю я…
— Гекса крайне токсична при употреблении внутрь, вдыхании или нанесении на кожу, читаю я…
— Крысы, подвергавшиеся воздействию гексы в течение четырех часов, умирают в течение двух дней, читаю я…
— После тяжелого кровоизлияния в легкие и гидроторакса, читаю я…
— Если конкретно, гекса — это хлорированный углеводород, читаю я…
— Применяется как промежуточный химический продукт при производстве красителей, пластмасс, фунгицидов и пестицидов, читаю я…
— В том числе «мирекса» и «кепона», читаю я…
— На данный момент запрещенных, читаю я…
— Согласно нашим данным, армия США отказалась от идеи применения гексы в качестве нервного газа в ходе Второй мировой войны из-за потенциальных неуправляемых угроз, сопряженных с его применением, читаю я…
— Но корпорация «Озарк», судя по всему, привозила это вещество в наше сообщество, читаю я…
— Они привозили это в наше сообщество, читаю я…
— По причинам в лучшем случае неизвестным и по самой меньшей мере необъяснимым и массово опасным, читаю я…
— Как всегда, мы попытались связаться с представителями компании, читаю я…
— И, как всегда, их офис принял наши запросы, читаю я…
— Но потом они так и не перезвонили, читаю я…
— И наши заказные письма принимали под подпись, а потом не отвечали, читаю я…
— Наконец мы попытались дозвониться до завскладом «Озарка» — того, кто подписал этот счет-фактуру, — у него дома, читаю я…
— Но услышали только его автоответчик, читаю я…
— Шесть звонков подряд, читаю я…
— А компания, перевозившая гексу, «Вессико Кемикалс», читаю я…
— Обанкротилась уже около двух лет назад, насколько возможно определить, читаю я…
— Тем не менее мы направили копии счета-фактуры в соответствующие надзорные органы округа, штата и страны, читаю я…
— Но мы не остановимся, читаю я…
— Мы продолжим нашу борьбу, читаю я…
— Мы продолжим бороться за вас, читаю я….
— Наша компания, наш благодетель, наш добрый отец без необходимости подвергал нас воздействию одного из самых смертоносных веществ на Земле, читаю я…
— Потому что они верят, что могут на этом заработать, читаю я…
— Пожалуйста, задумайтесь, читаю я…
— Пожалуйста, задумайтесь, что это значит, читаю я…
— И присоединяйтесь к нам, читаю я…
— Присоединяйтесь к нам в пятницу, 8 июля, в 20:00, в зале Оутман, читаю я…
— Чтобы составить план, читаю я…
— Чтобы взвесить и спланировать, что мы можем сделать, читаю я…
— Что мы можем сделать вместе, читаю я…
— Пожалуйста, приходите на наше собрание, читаю я…
— Потому что все, что мы делаем, зависит от вашей поддержки, читаю я…
— Мы не хотим заманивать вас тактиками убеждения, или стратегиями, или красивыми словами, читаю я…
— Потому что мы верим, что это необязательно, и высокомерно, и цинично, и оскорбительно, читаю я…
— Мы просто скажем прямо, читаю я…
— Вы должны прийти на собрание, читаю я…
— Вы должны присоединиться к нам, читаю я…
— И если вам интересно, почему, читаю я…
— Почему необходимо ваше присутствие, читаю я…
— Задумайтесь о гексе, читаю я…
— Просто задумайтесь о гексе, читаю я…
— Научные исследования сообщают, что уже одна часть на миллиард немыслимо опасна, читаю я…
— Что может сделать всего одна!, читаю я…
— Друзья и соседи — Очнитесь!, читаю я…
— И я просто сижу…
— Знаешь, я просто сижу…
— И думаю…
— И думаю — ах вы сволочи…
— Вы жалкие сволочи, думаю я…
— Вы жалкие ублюдки, думаю я…
— Пошли вы!, думаю я: пошли вы…
— Просто пошли они, думаю я, пошли они…
— Пошли они в жопу, думаю я, пошли они за все, что делают…
— Я имею в виду всех, всех их на хрен, они все заслуживают гребаный пожизненный приговор…
— Пошли они — пошла эта долбаная Кэрол, и я имею в виду ее долбаное…
— Из Вашингтона поступила информация, что следователь Комитета палаты представителей по делам отечественной и зарубежной торговли обнаружил ранее не раскрывавшиеся данные ера, слышу я по телевидению…
— Данные ЕРА, которые были переданы в управление здравоохранения штата Миссури шесть недель назад, вижу я по телевизору…
— Данные, что химикат гексахлороциклопентадиен, также известный как гекса или С-56, обнаружен в пробной точке бурения в Эджертон-парке города Изауры, слышу я по новостям…
— На уровне вплоть до четырех тысяч восьмисот частей на миллиард, слышу я по пятому каналу…
— Почти в пять тысяч раз выше уровня критерия риска, установленного ера, слышу я по телевизору…
— Химик из региональной лаборатории ера в Канзас-Сити подтвердил эти данные тестов и сообщил репортерам kmov, что открытие, цитата, его шокировало, слышу я…
— В Джефферсон-Сити Дэвид П. Алансон, заместитель комиссара по медицинскому обслуживанию штата Миссури, заявил, что ранее ему или другим ответственным представителям штата не сообщали об этих данных, слышу я по «Каналу 4»…
— Я лично расследую причины задержки, слышу я…
— Теперь я могу сказать, что не верю, что это с нашего участка, слышу, как говорит по «Каналу 2» директор завода «Озарка»…
— Не может быть, чтобы это наше; мы не применяем С-56 и никогда не применяли С-56, слышу представителя «Озарка»…
— В совместном письме, выпущенном через несколько часов после новостей, доктор Карен Н. Болл, исполняющий обязанности директора здравоохранения округа Кроуфорд, и Нэнси Дж. Пим, директор Отдела оценки экологической безопасности штата, заявили, что собранные на данный момент ограниченные данные не показывают очевидные последствия или опасность для здоровья, слышу я по «Каналу 4»…
— В настоящий момент мы не видим признаков особой угрозы здоровью, требующей немедленного вмешательства, слышу я по «Каналу 4»…
— Джон Лармен, директор Программы нейтрализации опасных отходов ера, заявил, что с пунктами утилизации опасных отходов «Озарка» не установлена непосредственная связь, слышу я по телевизору…
— Проблем со здоровьем или угрозы здоровью не существует, об этом мы заявляли с самого начала, — Андерс Х. Косби, председатель, корпорация «Озарк», вижу я по «Каналу 4»…
— Наши технологии нейтрализации отходов удовлетворяют или превосходят все существующие стандарты утилизации, — Роб Лоуст, менеджер «Озарка», вижу я…
— Нет нужды в панике или страхе; я просто хочу, чтобы люди это понимали, — Альберт Бутсен, Отдел охраны окружающей среды штата Миссури, вижу я по «Каналу 5»…
— Альберт Бутсен из dec Миссури передал новостному отделу ktvi письмо от медицинской группы «Врачи за факты», где говорится, что Ни один химикат не опасен, если употреблять его или подвергаться его воздействию в небольшой дозировке, вижу я по «Каналу 2»…
— Мы понимаем свое обязательство добровольно и всесторонне раскрывать информацию общественности, — Фил Семпер, вице-председатель «Озарка», вижу я…
— Мы верим в полную открытость, — Филлип Семпер, вице-председатель, корпорация «Озарк», вижу я по KMOV…
— Если опасность для здоровья и существует, то крайне незаметная и крайне незначительная, — доктор Джейсон Липкин, директор здравоохранения округа Кроуфорд, вижу я…
— Представители компании утверждали, что недавние жалобы на запах и вкус местной воды возникли исключительно из-за небольших примесей марганца, железа и сульфидов в подземных водах Изауры, и настаивали, что она совершенно безопасна для здоровья, слышу я…
— Нам нужно убедиться, что нас не травят, — Роберт Айзекс, генеральный прокурор штата, вижу я по KTGE…
— Мы должны убедиться, что наших детей не травят, — Роберт Айзекс, генеральный прокурор штата, вижу я по SDK…
— Пока что не существует убедительных доказательств вреда здоровью из-за каких-либо химикатов «Озарка», читаю я в «Р энд Х» на следующий день, прямо-таки на следующий день…
— Хорошего понемножку, так я всегда учу сына; такая у меня была приговорка для моего мальчишки с большим аппетитом; когда ни одерну его за столом, всегда это приговариваю: хорошего понемножку; даже когда мы ездили к тете Лиллиан и она готовила ему что-нибудь вкусненькое — ее сырные тарты с чеддером такого чудесно карамельного вида, которые сами с легкостью выскакивают из своих маленьких алюминиевых форм, — даже тогда нет-нет да одерну его на полутора тартах: хорошего понемножку, приговариваю я, и он терпит; но сегодня, застав его на кухне, когда он сидел на стойке с дверцей буфета нараспашку, мне в голову даже не пришло сердиться; ни слова не говорю, хоть он и потупил виноватые глаза; просто подхожу, беру его на руки и глажу по спине, потом сажаю на стул за столом; потом, пока он сидит, возвращаюсь к буфету и достаю, что он там искал: коробку «Гуд-н-Пленти», его любимых; приношу за стол, открываю и сижу с ним, пока он опустошает всю пачку сахара с лакрицей; потом, когда он доел, я возвращаюсь к буфету и достаю еще…
— И первым делом я, конечно, звоню: сперва смотрю в справочнике, потом звоню в справку и узнаю номер ЕРА; потом набираю, кого-то дожидаюсь и объясняю свой вопрос, и меня переводят на другого человека, и я снова объясняю; к счастью, она меня выслушивает; а потом говорит, будто ей велели отвечать, что она не может сообщить ничего, кроме того, что им известно о происходящем…
— И когда я выхожу из химчистки, со своими рубашками в пластике, и иду на парковку у «Маркетплейса», я вдруг что-то слышу, а потом вижу, что там, на середине парковки, рядом с большим синим фургоном новостников, началась драка; как бы, два мужика метелили друг друга, толкались, хватались и били всерьез…
— В Изауре спецгруппа, собранная Управлением по делам потребителей и возглавленная Беверли Прейджер, специалисткой в области онкологии из Уилсонского центра здравоохранения, обнародовала результаты телефонных опросов свыше тысячи ста жителей города, вижу я по «Каналу 4»…
— В документе сообщается, что у девяти из шестнадцати детей, родившихся в группе наблюдения с 1983 года по июнь этого года, есть врожденные пороки: один ребенок родился глухим, трое — с серьезными пороками сердца, пятеро — с нарушением психической деятельности, шестеро страдают от тяжелых болезней почек, слышу я по KTGE…
— В документе заключается, что женщины в Изауре с тридцатишестипроцентной вероятностью родят ребенка с дефектами и местным жительницам рекомендуется не зачинать, слышу я…
— Также в исследовании выделили историю женщины, которая до переезда в Изауру со всей своей семьей родила двух здоровых детей после нормально протекающих родов; затем у нее было шесть выкидышей подряд, и в конце концов она родила ребенка с сильными деформациями, слышу я по TVI…
— Доктор Карен Н. Болл, помощница заместителя директора здравоохранения округа Кроуфорд, заявила в своем офисе в Стилвилле, цитата, что ограниченный характер опроса не позволяет определить с уверенностью, есть ли какая-то связь его выводов с утечками от местного производства, слышу я…
— Доктор Карен Н. Болл, помощница заместителя директора здравоохранения округа Кроуфорд, выступила против опроса, заявив, что требуется дополнительное исследование, вижу я по «Каналу 5»…
— Специалисты по здравоохранению штата раскритиковали доклад, обозначив в письменном заявлении, что он, цитата, неубедителен, лишен глубины и требует значительно больше проверок и анализов, вижу я по «Каналу 5»…
— Когда имеешь дело со статистикой и цифрами такого характера, существует большое пространство для трактовки и объяснения; то, что мы сейчас наблюдаем, могли значительно исказить, ослабить или даже усилить другие факторы риска — например, употребление алкоголя, предыдущие случаи гепатита, курение, воздействие других химикатов или предыдущая болезнь желчного пузыря, — Шэрон К. Эдельман, вице-президент Отдела здравоохранения, экологии и безопасности «Хэнсом Кемикалс», Энглвуд, штат Нью-Джерси, вижу я…
— Новый доклад от Отдела по охране окружающей среды сообщает, что в колодцах города Изауры выявлена высокая концентрация потенциально опасных органических загрязняющих веществ, а также химикат С-56, или гекса, недавно обнаруженный в местных источниках воды, вижу я…
— Канцерогенный промышленный растворитель тетрахлорэтилен обнаружен в колодце местного жителя на Глайд-стрит в Изауре, ера определяет его концентрацию в две тысячи четыреста частей на миллиард, или в десять тысяч раз больше максимального уровня, который допускает этот орган, слышу я…
— А также сорок одна часть на миллиард токсичного загрязнителя хлоробензена, который также находится в национальном перечне основных загрязнителей, вижу я…
— Специалисты по здравоохранению штата в заявлении, выпущенном в Джефферсон-Сити через несколько часов после сообщения ера, сказали, что необычный объем этих химикатов, цитата, по всей видимости, связан с товарами бытовой химии, вижу я…
— На пресс-конференции, проведенной сегодня в Административном штабе «Озарка» на Стейт-стрит, Роб Лоуст, директор участка в Озарк-парке, сказал, что будет неверным называть химикаты последствиями утечки или разлива, вижу я по «Каналу 2»…
— Эти вещества находились в почве больше пятидесяти лет; мы действительно не считаем это утечкой, — Роб Лоуст, директор участка в Озарк-парке, вижу я…
— Сегодня представители «Озарка» заявили, что в последние годы компания вырыла сотни колодцев для наблюдения и проверки качества подземных вод на территории Озарк-парка и вне ее и что сейчас на рассмотрении находятся результаты лабораторного анализа местной воды и отчеты консультантов, видел я…
— В данный момент гидрогеологическая среда снижает уровень всех мигрирующих загрязнителей, минимизируя любое их воздействие на здоровье или окружающую среду, — Вернон Дюк, представитель «Озарка», слышу я…
— Мы пришли к выводу, что проблема, о которой мы говорим, не угрожает здоровью, — Роб Лоуст, директор участка в Озарк-парке, вижу я…
— С нами в прямом эфире из Вашингтона Дэвид Уолл, директор Национального института гигиены окружающей среды; мистер Холл… вижу я по KMOV…
— У нас нет соответствующего инструментария или даже соответствующих научных знаний, чтобы оценить эту проблему, вижу, как говорит он…
— Вероятно, ученым не известны даже краткосрочные последствия, которые вызывают у подопытных животных от половины до трети химикатов, обнаруженных в воде для бытовых нужд, слышу я по «Каналу 9»…
— Без этих основополагающих знаний практически невозможно оценить непосредственный эффект на людей, вижу я…
— Еще меньше представлений у нас о том, как каждый химикат влияет в долгосрочном периоде, слышу я по KETC…
— Альберт Бутсен, работник Отдела охраны окружающей среды штата Миссури, ответственный за соблюдение «Озарком» экологических норм штата, отказался от комментария по поводу доклада ера, который находится на рассмотрении у органов штата, округа и города, вижу я…
— Да, для компании это тревожный период, поскольку этот инцидент поставил под сомнение нашу репутацию и честность, — Андерс Х. Косби, председатель «Озарк Индастрис», вижу я…
— На данный момент нам бы больше всего хотелось разрешить эту проблему и оставить ее позади, — Джеймс Бласфер, представитель «Озарка», вижу я по KTGE…
— Я сидела в уголке для завтрака, тронутая предвечерним светом, что просеивался через верхушки нахохлившихся прямо за окном кустарников; тихое время — для меня и вкусного ароматного чая; укрепленная этой пышной тишиной, я протянула руку и коснулась кончиком пальца краев стола; и скоро заметила, как меня растревожили его массивность и прямоугольная громоздкость, прохладная ровная качественность лакированного темного дерева, идеальная плоскость, и четырехногий вес, и как любезно закруглены его уголки; он, думала я, просто настолько здесь — и все же выражает свое неизбывное существование изящно ненавязчивыми атрибутами; именно эта игра чистого существования и изящной ненавязчивости и придавала столу его ценность; и вновь я протянула руку и провела по сужающейся вниз ножке стола, когда ко мне украдкой подобралась моя дочь Жаки — она играла в гостиной — и положила ручку мне на колено, и сказала, что мне нужно родить еще одного ребенка…
— Управление здравоохранения штата Миссури в Джефферсон-Сити обнародовало результаты недавней эпидемиологической проверки двухсот одиннадцати жителей города Изауры, вижу я…
— Данные тестов, опубликованные Управлением здравоохранения штата Миссури, показывают, что все двести одиннадцать человек подвергались непосредственному воздействию химиката гекса, или С-56, и что теперь этот химикат циркулирует в их кровотоке, вижу я…
— Однако представители Управления здравоохранения заявили, что исследование не выявило, цитата, медицинского симптома или группы симптомов, которые можно было бы связать с С-56, вижу я по «Каналу 2»…
— Следовое количество С-56, обнаруженное в крови, не имеет никакого клинического значения, — Хармон Олмонд, Управление здравоохранения, вижу я…
— На данный момент не обнаружено заметной разницы в состоянии здоровья тех, кто подвергся воздействию химиката, и тех, кто не подвергся, и у нас нет причин полагать, что в итоге она будет обнаружена, — Хармон Олмонд, Управление здравоохранения штата Миссури, вижу я по SDK…
— Риск для здоровья гипотетический: есть большая разница между риском и последствиями для здоровья, и как раз о последствиях мы все еще ждем новостей, — доктор медицины Карен Болл, помощница заместителя директора здравоохранения округа Кроуфорд, вижу я по «Каналу 11»…
— Сегодня корпорация «Озарк» опубликовала результаты, по их словам, тщательного и строгого исследования здоровья своих работников, вижу я по «Каналу 9»…
— Исследование, под которым подписалась команда врачей и ученых «Озарка», цитата, не обнаружило среди работников Озарк-парка значительного скачка смертности из-за онкологических или сердечно-сосудистых заболеваний, вижу я по «Каналу 5»…
— С виду исследование нормальное, но в нем ничего не говорится о данных по опытам над животными, — Ричард Дж. Швингер, заместитель директора Центра безопасности пищевых продуктов и практики питания Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов, вижу я по «Каналу 4»…
— Также сегодня корпорация «Озарк» признала, что изучает исследование Управления здравоохранения штата Миссури, обнаружившего повышенный уровень заболеваемости раком поджелудочной железы среди женщин, проживающих поблизости с объектом компании в Озарк-парке, слышу я по «Каналу 2»…
— В ходе нового исследования, заказанного Отделом охраны окружающей среды, впервые проведен забор генетического материала жителей города Изауры, вижу я…
— Результаты исследования оглашены на пресс-конференции, проведенной сегодня Барбарой Блум, заместителем директора ЕРА, вижу я…
— Исследование доктора Данте Пуччиани, цитогенетика из «Биодженетикс Корпорейшен» в Хьюстоне, выявило, что у двенадцати из тридцати шести обследованных жителей повышено число клеток с хромосомными разрывами, вижу я…
— По всей видимости, воздействие химикатов в Изауре может служить причиной наблюдаемого повышения данных цитогенетических аберраций, и жителям угрожает повышенный риск новообразований, спонтанных выкидышей и рождения детей с врожденными пороками, — доктор Данте Пуччиани, руководитель исследования, вижу я…
— Но позже сегодня Научный комитет штата Миссури, организованный губернатором Стоктоном, объявил, что исследование Пуччиани, цитата, буквально не поддается прочтению и его нельзя принимать всерьез как адекватное эпидемиологическое исследование, вижу я…
— Эпидемиологическое исследование с такой негодной организацией вообще не следовало проводить, заявил комитет, вижу я…
— Когда на кону для жителей стоит слишком много, заявил комитет, проведение экспериментов, ведущих к публичным выводам такого масштаба, без предшествующей проверки протокола непричастными квалифицированными учеными и без последующего независимого анализа компетентными учеными перед обнародованием результатов, нарушает интересы наиболее затронутых граждан, вижу я…
— Данные безоговорочно, целиком и полностью неверны, — доктор Джофф Бэррон, Управление здравоохранения штата Миссури, вижу я…
— Сегодня Отдел охраны окружающей среды отозвал свое одобрение недавнего так называемого исследования доктором Пуччиани генетических дефектов жителей Изауры, вижу я…
— Исследование, заказанное самим Отделом, вижу я…
— Группа экспертов EPA во главе с Дэвидом Уоллом, директором Национального института гигиены окружающей среды, раскритиковала исследование Пуччиани, заявив, что в нем отсутствовала контрольная группа, выборка была слишком численно мала, чтобы иметь статистическое значение, и имелись другие изъяны, которые должны лишить исследование грифа EPA, вижу я…
— EPA заявило, что его собственное исследование, цитата, предоставило недостаточную базу для каких-либо научных или медицинских выводов, даже предварительного характера, относительно воздействия мутагенных веществ на жителей Изауры, вижу я…
— Я приношу извинения за некачественную работу моего агентства, — Томас К. Хорлинг, ЕРА, вижу я по KTGE…
— Новое исследование, выпущенное сегодня Управлением здравоохранения штата Миссури, показывает, что у женщин от тридцати до тридцати четырех, проживающих в Изауре в радиусе полумили от Озарк-парка, число выкидышей почти в четыре раза превышает норму, вижу я по телевизору…
— Хотя исследование заключило, что, цитата, не существует признаков повышенного уровня заболеваемости раком в жилых районах рядом с Озарк-парком в сравнении со всем штатом Миссури вне Сент-Луиса, вижу я…
— И я там стою, значит, стою в гостиной, смотрю на телевизор и думаю: что бы там в нас сейчас ни находилось…
— Черт: как по мне, все эти так называемые экологи — кучка гребаных элитистов, которым не нравится, когда у них вид из кухни неприглядный…
— Новые данные из Изауры показывают, что в источниках воды, обслуживающих отдельные жилые районы, обнаружено токсичное и, вероятно, канцерогенное соединение гексахлороциклопентадиен в концентрации двенадцать тысяч частей на миллиард, вижу я…
— Или почти в три раза выше той концентрации, из-за которой в этот район округа в Миссури недавно бросились медицинские и экологические исследовательские команды штата и страны, в том числе ЕРА, вижу я…
— Результаты подтверждены химиками из лаборатории ЕРА в Атланте, один из которых заявил, что открытие, цитата, его шокировало, вижу я…
— На просьбу о комментарии Дэвид П. Алан, заместитель комиссара медицинского обслуживания штата Миссури, заявил, что не мог поверить своим глазами, вижу я…
— Должно быть, они перепутали десятичный знак, — Дэвид П. Алан, заместитель комиссара медицинского обслуживания штата Миссури, вижу я…
— Сегодня корпорация фотооборудования «Озарк», базирующаяся в Изауре, отзывая предыдущее заявление, признала в заявлении, что применяет химикат С-56 в отдельных процедурах проявления и обработки, вижу я…
— Да, у нас мы применяем С-56, это распространенное промышленное химическое соединение, — доктор Уильям Х. Лафтон, старший вице-президент Отдела корпоративных связей, вижу я…
— Тем не менее само собой разумеется, что мы никогда не привозили химикат исключительно для утилизации, вижу я…
— Мы по-прежнему верим, что наличие химикатов в водоносном слое и горной породе не представляет угрозы здоровью, — Рик Полито, директор Отдела технологий для жидких и твердых отходов, корпорация «Озарк», вижу я…
— Это неприемлемо; это возмутительно; это катастрофа на уровне наводнения или торнадо; нам нужна помощь федерального правительства, — Кэрол Дарен, местная активистка, вижу я…
— Да ладно: что такого случится?; в смысле, мы-то живем в трех километрах от Озарк-парка; с нами ничего не будет…
— Представитель Отдела охраны и эксплуатации водных ресурсов Службы геологической съемки США в Вашингтоне издал предупреждение о качестве воды в районе Озарк-парк города Изауры, вижу я по KTGE…
— Доктор Дж. И. Кеннеди, старший гидролог USGS[42], заявил, цитата, В Изауре существует очевидная и непосредственная угроза местным водным ресурсам, вижу я…
— В ответ на предупреждение USGS доктор Карен Н. Болл, помощница заместителя директора здравоохранения округа Кроуфорд, призвала к осторожности, поскольку данные еще предварительные и тестирование не завершено, вижу я…
— С доступной информацией невозможно с уверенностью продемонстрировать, существует или не существует небезопасный уровень загрязнения; все еще остается потребность однозначно продемонстрировать, что пострадавшие районы Изауры безопасны для обитания сейчас и в долгосрочном периоде, — Бюро технической оценки проектов, Вашингтон, округ Колумбия, вижу я…
— Мы правда не представляем, с чем имеем дело, — доктор Карен Болл, помощница заместителя директора здравоохранения округа Кроуфорд, вижу я…
Сегодня Томас Хорлинг, помощник администратора программ водопользования EPA, осудил ненадежность данных, до сих пор представленных публике, в связи с паникой в Изауре из-за загрязнения, вижу я…
— По-моему, наше поведение в данном случае заслуживает критики, — доктор Томас Хорлинг, Отдел охраны окружающей среды, Вашингтон, округ Колумбия, вижу я…
— Сегодня Изауру, уже ошеломленную многократными угрозами химического загрязнения местных водных ресурсов, потрясли новости о самоубийстве четырнадцатилетней девочки, вижу я…
— Сегодня ученица средней школы Джоли Невельсон покончила с собой с помощью снотворного, судя по сообщениям, из-за страха заболеть раком, вижу я…
— Поскольку эта болезнь уже развилась в восьми из двенадцати семей, проживающих в ее районе, вижу я…
— Сегодня в больнице Ридж-парк убитая горем мать девочки сказала, что Джоли впала в ужас из-за того, что у нее появится рак груди или что из-за рака она не сможет выносить детей, вижу я…
— Она переживала, что не сможет нормально выйти замуж, — Рут Невельсон, мать, вижу я…
— Сегодня: обнаружено, что концентрация смертельного химиката гекса в источниках воды жилых районов терпящего бедствие города Изауры достигает девятнадцати тысяч частей на миллиард, вижу я по KTGE…
— Сегодня в Джефферсон-Сити доктор Роберт Мален, комиссар здравоохранения Миссури, созвал пресс-конференцию, чтобы уточнить позицию штата относительно вестей из Изауры, вижу я…
— Управление здравоохранения штата обнаружило слегка повышенный риск спонтанных выкидышей для всех жителей Изауры, — доктор Роберт Мален, комиссар здравоохранения, вижу я…
— Но больше поражают его следующие заявления, вижу я…
— Выбросы промышленного предприятия в Озарк-парке представляют собой нарушение общественного порядка, чрезвычайно серьезную угрозу и опасность для здоровья, безопасности и благополучия всех, кто работает на предприятии, живет поблизости или подвергся воздействию условий, что оно создало, — доктор Роберт Мален, комиссар здравоохранения, вижу я…
— Руководство «Озарка» отреагировало с осторожностью, вижу я…
— У нас есть проблема, мы этого не отрицаем, и мы работаем со всеми сторонами, чтобы решить ее как можно более ответственно, — Уильям Х. Лафтон, старший вице-президент Отдела корпоративных связей, вижу я…
— Мы хотим поступить правильно — и мы поступим, — Андерс Х. Косби, председатель, вижу я…
— Может быть, там что-то и есть; мы не знаем, — Джон Л. Леман, вице-президент, вижу я…
— Однако, учитывая обстоятельства, я бы с уверенностью сказал, что компания честно старалась сотрудничать по мере своих сил в очень сложной ситуации с огромным числом избирателей и огромным числом заинтересованных лиц, — Роб Рональдс, представитель «Озарка», вижу я…
— Сегодня в Джефферсон-Сити Верховный суд штата Миссури издал приказ о прекращении противоправных действий для корпорации фотографического оборудования «Озарк», чтобы пресечь дальнейшие выбросы химических отходов ее главного завода в городе Изаура, вижу я…
— Также приказ установил для компании пятимесячный срок, за который объект в Изауре должен подать властям штата и страны план по конкретной оценке масштаба местного химического заражения, вижу я…
— И завершить исследование в самом заводе на предмет химического заражения, а также перевезти всю зараженную почву на защищенную свалку, вижу я…
— Также компания обязана закрыть все зоны обработки и хранения химикатов для предотвращения дальнейшего заражения подземных вод, подать отчет о масштабе заражения вод и предложить исчерпывающие рекомендации по программе возмещения ущерба, вижу я…
— И я думаю…
— И я просто думаю…
— Я разочарован, что общественность с такой силой и эмоциональностью реагирует на опасные отходы и игнорирует такие явления, как загрязнение воздуха; в нем часто виноваты те же самые химикаты; общественность должна возмущаться из-за качества воздуха в Сент-Луисе куда сильнее, чем из-за гексы, — Рен Лэфсон, директор Управления природных ресурсов Миссури, вижу я…
— Сегодня в Вашингтоне Министерство юстиции Соединенных Штатов совместно со штатом Миссури подало гражданский иск против подвергшейся массовой критике корпорации по производству фотографического оборудования «Озарк» в Изауре из-за предполагаемого несоблюдения стандартов безопасности жизнедеятельности страны и штата и потребовало тридцать миллионов долларов в виде штрафа, а также дополнительно пятнадцать миллионов долларов на возмещение ущерба и ликвидацию последствий, вижу я…
— К тому же Министерство юстиции объявило, что заводит уголовное дело о предполагаемых нарушениях «Озарком» межштатных норм транспортировки опасных веществ, вижу я по KTGE…
— И я снова…
— И я снова…
— И снова, снова я в это, хоть убей…
— В это я не могу поверить…
— В смысле, это как кошмар, только кошмар реален, и это наша земля, и она уничтожена навсегда…
— В смысле, это немыслимо…
— В смысле, сокращения на фабрике будут…
— Официально: Сегодня, в полдень, Отдел охраны окружающей среды в Вашингтоне издал заявление для прессы, приказывая всем физическим лицам и семьям, проживающим в трехкилометровом радиусе от фотографического завода корпорации «Озарк» в подвергшемся бедствию городе Изауре, навсегда эвакуироваться из своих домов; отдел, цитата, убедительно рекомендует пострадавшим сторонам уехать немедленно или как можно быстрее, но ни в коем случае не позже вторника, 16 августа; Федеральное управление оказания помощи пострадавшим от стихийного бедствия объявило, что оплатит временное размещение для эвакуирующихся, а консорциум Федеральных агентств и агентств штата Миссури, возглавляемый Федеральным агентством по действиям в чрезвычайных ситуациях, будет руководить перемещением пострадавшего населения и гарантирует приобретение оставленных домов по справедливой рыночной цене, вижу я по KTGE…
— Позже ЕРА опубликовало для жителей трехкилометровом зоны заражения в Изауре инструкции, которым необходимо неукоснительно следовать в течение восьмидневного периода перед обязательной эвакуацией: воздержаться от контакта с колодезной водой; воздержаться от употребления фруктов и овощей с личных огородов; воздержаться от посещения подвалов или подземных хранилищ, вижу я по KTGE…
— Сегодня Управление здравоохранения Миссури выслало восемнадцать грузовиков с незараженной водой в пострадавшие кварталы подвергшегося бедствию города Изауры, а также за счет штата на улицы центра Изауры прибыло свыше восьмидесяти автобусов на случай чрезвычайного происшествия и кардиган и кардиган не закончен но я должна, я должна, конечно я должна, так много, так много работы и мой микшерский пульт, мой микшерский пульт, и, конечно, брошка, я должна свою брошку, камея моей матери камея, которую мать так долго, так много лет, так много так много черт возьми на ее шее каждый выходной каждую свадьбу каждый раз когда кто-нибудь, когда кто-нибудь приходил, в гости, и я не могу, просто не могу, и мой «Пинкертон», значок, мой чертов значок, который он мне подарил, который обязательно надо взять мой пинкертоновский значок мой Буркхард, конечно Буркхард, я конечно моя газета, хотя бы, хотя бы это, газета, с моего дня рождения, с меня, с та самая газета с того самого дня, которую он, которую я, и которую мой отец, мой отец, мой что я, что я просто, и мой договор об ипотеке, я должен, знать, я иметь, я иметь и хранить, но где ж мой чертов договор об ипотеке, и Исса, мой Исса, книга, великолепная рисовая бумага которую я, которую я не могу и где ее свитер, где ее который был такой, был такой, который такой крошечный, такой малюсенький, что я, что я и даже мой шарф, мой длинный развевающийся чудесный, мой длинный бледно-розовый прозрачный я хочу сказать я, я не могу, без, я не могу без, конечно не могу, конечно никогда без, я не могу, я не могу и пила, я моя циркулярка, хороший тяжелый «Блэк энд Деккер», на который я копил, так тяжело, я не могу, я хочу сказать, что не должен не мочь, что не должен даже думать о я и «Кенвуд», я мой «Кенвуд» для кассет и радио, стоит ли мне, но, но как, и даже 44-й калибр, даже он, но стоит ли мне, но стоит ли, стоит ли даже Late Quartets, даже просто компакт-диск Джульярдского оркестра, Late Quartets, Late, как я могу без, я просто диск, я просто печенье «Скутер Пай», но стоит ли, нет не может нет быть, стоит ли, как я могу эти пленки, все на катушках, все старые нет не стоит, нельзя конечно не стоит, просто не стоит, не стоит даже свою одежду, свою собственную одежду, свою обувь, не стоит даже брать свои рубашки, мои я хорошие, мои я поло, мне стоит я просто оставлю, просто оставлю здесь, и мои кроссовки, я с подошвой не стоит, мне не стоит, мне не стоит брать даже шахнай, дорогой шахнай, мой дорогой я где я дышал, где я через воздух, мне не стоит я даже снова его трогать, мне не стоит даже доставать его из футляра, чтобы попрощаться, мне нельзя даже снова потрогать и «Физика», и даже машина, моя машина, как можно, в смысле, как я могу, мне стоит просто, мне не стоит даже брать машину не стоит даже брать «сивик» и блокнот, мой, мой со мной много лет, много лет, я не могу даже взять собственный блокнот я не могу трогать не могу взять, нельзя, нельзя даже думать, не могу даже взять, и что тогда, что тогда, что тогда я должен, должен я должен, я должен просто, просто бросить, просто покинуть, просто оставить я должен просто оставить и покинуть, и оставить, оставить все, выкинуть все, просто выкинуть все просто выкинуть все свои просто прочь, физически прочь, просто положить их, физически взять и положить но куда? куда их положить? куда их можно положить?, где это где прочь?, где беспокоиться, не, даже не стоит беспокоиться не стоит беспокоиться в чем разница зачем беспокоиться, выбрасывать или нет? это уже, это уже это уже сделано, все уже все уже выброшено прочь, все, каждый уголок и крошка, бесповоротно и навсегда, все бесповоротно и навсегда, и навсегда, и навсегда, так что просто уйти, уйти отсюда прочь, просто убираться прочь, просто прятаться во времени, и убираться, и стать другим, притвориться, что есть другое, и надеяться вернуться, но знать, что вернуться невозможно и никогда не будет возможно, и отказываться прощаться, потому что это не может быть прощанием, я не могу позволить себе поверить, что это прощание, но, попрощавшись, я пойму, что это прощание, что это бесповоротно это навсегда это прощание не может быть иначе и единственное возможное возвращение есть возвращение, которое определяет, что возвращение больше невозможно, так что есть только вращение, остается только скитаться и вращаться, просто двигаться и быстро и вращать, вращать и быстро и вращать и двигаться и вращать руль за угол по Холмс-роуд и потом по Сомерворт-драйв и потом по Ридж до 390-го шоссе, и вращать руль на Холиок и оттуда на Боунстил к 104-му и оттуда на 390-е, и вращать руль на Эмерсон и оттуда на Ли и потом на запад по 31-му, и вращать руль на Мэрголд и по Флауэр-Сити и потом по Лейк и оттуда на Горслайн до 104-го на восток просто течь, течь вовсю, необратимо течь невозвратимо течь, медленно хаотично нерешительно но течь неудержимо течь, течь прочь с Норберт-стрит и Хаммонд-стрит и Брайан, и прочь от Кертис-стрит и Сент-Мартин-вэй и Джонсон и Колин, и мимо Милфорд-стрит и Альбемарль-стрит и Честертон-роуд и Оберн и Таунгейт и Эсквайр, и мимо Бирр и Каслфорд и Стейт и мимо о господи боже эта бедная малышка Стефани, эта несчастная малышка Стефани, как эта бедняжка страдала, родилась с изъяном, родилась исковерканной, с волчьей пастью и больным ухом, деформированным ухом, и потом о господи говорят скоро у нее лопнули барабанные перепонки, ее барабанные перепонки просто растворились, и сердце у нее было слабое, и зубы — кривые, и я никогда, господи я никогда не забуду бедняжку Стефани Шредер мимо Риджкрест-роуд и Сенека-парквей и Родессы, и мимо Бриттон и мимо Элмгроув и мимо и волнами, машины, люди, семьи теперь волнами, нестройно, раздельно, по-разному распространяясь по-разному направляясь но волнами, наконец волнами, машины люди семьи теперь волнами, неоспоримо волнами, но волнами прочь, волнами долой, волнами, что будут преломляться, и растворяться, и разбегаться, волнами, что изгибаются, и текут, и струятся, волнами, что огибают текущее внутрь, текущее обратно, текущее обратно внутрь, набегающие волны правительственных грузовиков, правительственного оборудования и прокатного оборудования, укрепленного оборудования и оборудования для очистки, и оборудования для транспортировки, и защитного снаряжения, специалистов по низкому риску и высокорисковых работников и высокорисковых работников, и затем кто-то наконец кто-то появился, наконец черт возьми наконец кто-то наконец появился, появилась мелкая сошка, баллотирующаяся в вице-президенты, наконец кто-то соизволил появиться, но этот кто-то — он только постоял в химзе, и походил по округе, и оглядывался минут пять, зашел в один двор и за один забор — и все, он приехал только на пять минут со всеми машинами и охранниками, и это все, на этом все, только заехал пофотографироваться, вот и все, ничего, не было ничего, ничего, но со временем было другое, началось другое, начало прибывать другое, со временем прибывало другое, просто прибывало, прибывало и втекало, струилось внутрь, прибывало, из неисчислимых источников, известных и неизвестных: письма, запечатанные письма, втекающие, привезенные грузовиками, транспортированные, письма ото всех, ото всего штата, ото всей нации, континента, россыпи всех, струились и трепетали внутрь, притекали письма, адресованные адресу, конкретному адресу, адресу на Уитленд-стрит, письма струились десятками потом сотнями потом бессчетными количествами, трепетали бессчетными непрерывными дугами трепещущего белого, трепещущими дугами струились внутрь, струились со всех концов, непрерывные дуги трепещуще-белого струились через воздух и по адресу на Уитленд-стрит, дереву по адресу на Уитленд-стрит, откуда бы не шли, адресовались дереву на Уитленд-стрит, а когда их наконец открыли, когда некоторые письма открыли, все письма, все читались как исповеди, они казались исповедями, изобильным и бесконечным излиянием исповедей, излиянием, что все шло и шло, и струилось, просто струилось внутрь, письма, просто струились, и так разошелся крик, так поднялся крик Хватит уже писем, пожалуйста, больше никаких писем дереву на Уитленд-стрит, но они все шли, они все шли, прилетали, трепетали, трепетали дугами внутрь, великими изгибающимися непрерывными прерывными дугами трепещущих писем, так что наконец письма вернули, их вернули, их послали отправителю, вышло объявление, что никто не знает, что делать с письмами, что со всеми письмами не могут справиться, так что письма вернули, все вернули, но письма, письма просто шли и шли, бесконечно шли, они продолжали изгибаться и трепетать к дереву, но потом дуги белых хвостов писем стали трепетать только с одним адресом, только с одним адресом, без адреса отправителя, но только с одним адресом на Уитленд-стрит, на них был только один адрес, и поток пришедших писем копился, и разливался, и нарастал, они приливались, и трепетали, и набирались, и нарастали, только с одним адресом и штемпелем с маркой, и все текли и сливались друг с другом, с одним только штемпелем и одним адресом и разнообразными марками братских по травме городков Рехобот и Йеллоу-Крик и Инститьют, и Уильямстаун и Актон и Мидленд и Уотерфорд, и Френдли-Хиллс, и Питтсфилд, и Глен-Коув и Латроп и Ковентри и Аврора, и Хиксвилл, и Тексас-Сити и Мид и Дарроу и Гранит и Нэш и Пойнт-Плезант, и Корриган, и Монтегю, и Шарлотт и Янгсвилл и Байрон и Агана и Элси и Хоупвелл и Эмблер и Питтстон и Кантон и Байо-Соррел, и Модел-Сити, и Элизабет и Москоу-Миллс и Пиченс и Альбукерк и Кернерсвилл и Медон и Белмонт и Лебаон и Виннебаго и Уайт-Спрингс и Честер и Денни, и Камден, и Шакопи, и Дандолк, и Тун, и Стрингфеллоу, и Орлеан, и Аллендейл, и Грей, и Маунт-Вернон, и Уилсонвилл и Бедфорд и Тафт, и Битти, и Арлингтон, и Хемлок, и Саутингтон и Филадельфия и Ходженвилл, и Уэйнсборо, и Эттлборо и Литтл-Элк-Вэлли и Эдисон и Шепардсвилл и Колумбия и Шеффилд и Хауэлл и Френдсвуд и Дирфилд и Ньюарк и Бриггс и Олд-Бридж и Йерингтон и Чарльз-Сити и Солтвилл и Форкс-оф-Солмон, и Сиракузы и Аллентаун и Бомонт и Кимболл и Эмелл и Кур-Д’Ален и Кингспорт и Риверсайд и Линкольн и Женева и Лима и Глоуб и Гринвилл и Янгстаун и Понка-Сити, и Селлерсбург, и Бейтсвилл, и Барнуэлл и Мауи, и Бриджпорт, и Нью-Бедфорд, и Эскондидо, и Мио, и Харриман, и Лансдейл, и Бетпейдж, и Ханфорд, и Джексон-Тауншип, и Крайнер, и Уауайанда, и Эри, и Сеймур и Ливингстон, и Сент-Лус-Парк и Паттерсон, и Ранчо-Кордова и Уэйверли и Сомервилл и Джольет и Базил и Триана и Детройт и Кабазон и Лоуэл и Перхем и Монтебелло и Фармингтон и Сиоссет и Ричленд и Перт-Эмбой и Нью-Бедфорд и Донара и Саут-Браунсуик и Пьюаллуп, и Плейнфилд, и Уэст-Найек, и Форт-Мид, и Стейтен-Айленд, и Уэст-Ковина, и Верона и Майами и Уэст-Вэлли и Кокомо и Айлип и Холтсвилл и Тускалуза и Уоллкилл и Гошен и Кирни и Плезант-Плейнс и Эдди-Стоун и Хумакао и Уорвик и Сентралия и Рузвельт но к тому времени в письмах уже не было букв, в них уже не содержались буквы, письма были пустыми и полыми и только конвертами, тонкими легкими шуршащими белыми бумажными конвертами с воздухом и пустотой, только воздухом и пустотой, но все равно запечатанные и все равно проштампованные и все равно отправленные, и они трепетали просто конвертами, письма были только конвертами, и буквы, которых не было в конвертах, гласили Гонка Самсонов Гонка Самсонов где еще она могла закончиться? куда еще она могла завести, как не сюда — в этот недобанальный пересказ клише за клише, недобанальных клише, переосмысляющих себя, но все равно клише, где еще она могла закончиться, как не здесь — прочь, бесповоротном прочь, окончательном прочь, ибо это наш классицизм, наш современный классицизм, это наш добровольный детерминизм и вожделенная структура, ностальгический динамизм, что проституирует фрактальное сознание, что уничтожает голодвижение, что идет дальше Всеохватности, дальше пределов распределенной памяти и даже дальше этих упражнений в расширенной эмпатии, даже удовлетворительно рожденных младенцев приводя к смерти в колыбели, отправляя на покой даже пошлые присвисты ошибочного Милленарианизма, и другие буквы, все другие буквы, которых там не было, говорили Где новые крестоносцы? и Кто мог представить себе такое предательство? и Где новые крестоносцы? и Вот теперь расскажи мне о шакалах и предателях и Где умрешь ты, там умру и я и Где новые крестоносцы? но к тому времени сигналы уже ослабли, звуки и сигналы замигали и ослабли, да, сигналы мигали и гасли, гасли в накапливающееся воссоединение, в окончательное воссоединение, где физика становится математикой, а та — психологией, а та — биологией, мигали и терялись в бесповоротном воссоединении, уютном воссоединении в непрерывность, в продолжительность, в изобилие, в то изобилие, что молча и невидимо трудится над каждой вариацией, в полное и всеобъемлющее изобилие, в предельное изобилие молчания, да — в то самое пышное изобилие, в его нежные единство и пышность, бесповоротное воссоединение в добровольное изобилие, в нежное изобилие молчания, единства и молчания, да — это бесповоротная рекламация, это грандиозное предельное воссоединение и рекламация в молчание, ибо куда еще это могло завести, как не в молчание, да — молчание: молчание. Молчан
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги