Потерянный дневник дона Хуана

Во имя Святой инквизиции

События, которые произошли с того момента, как я услышал стук в дверь, трудно описать. Они принесли мне одновременно и боль и радость.

Я уже направлялся к двери, чтобы открыть ее, когда мое сердце вдруг сжалось от тягостного предчувствия, и я приник к оконному стеклу. В свете уличного фонаря я увидел черную карету без окон. Инквизиция! Мои поздние гости не стали дожидаться приглашения. Несколько солдат ворвались в комнату, прежде чем я успел выхватить шпагу.

— Дон Хуана Тенорио, именем Святой инквизиции вы арестованы!

— Кто подписал ордер?

— Сам король. Вы, должно быть, очень важная персона.

Солдат поднес документ прямо к моим глазам, чтобы я лично мог убедиться. Я увидел королевскую печать и понял, что меня предали. Праздник при дворе должен состояться только завтра. Месяц, который король дал мне, чтобы найти себе подходящую супругу, еще не истек. Кое-кто явно не желал ждать, пока я сделаю свой выбор. Увы, мне было слишком хорошо известно имя этого человека.

Не тратя времени на размышления, я опрокинул на солдат стол и устремился по лестнице на крышу. Однако в самый последний момент, когда я почти выбрался наружу, на меня обрушился тяжелый удар дубинки или ружейного приклада, и я потерял сознание.

В бреду мне чудилось, будто я, закутанный в черный плащ монаха-иезуита, верхом на вороном коне скачу вместе с доньей Анной в Санлукар де Баррамеда. Вот мы прибываем к назначенному месту, и я помогаю ей слезть с седла. В своей руке я чувствую ее нежную ладонь. Мы гребем в лодке по направлению к кораблю, я вижу, как берег исчезает в тумане позади нас. С палубы нам сбрасывают веревку, и я наматываю ее конец вокруг своей кисти. Я лезу и лезу вверх, но почему-то никак не могу взобраться на корабль. Я вглядываюсь вверх, пытаясь разглядеть палубу, но вместо нее вижу… лицо инквизитора. В тот момент я очнулся и понял, что привязан к решетке в камере пыток замка Святого Хорхе. Веревки, охватывающие мои запястья и щиколотки, тянули руки и ноги в разные стороны.

Бледное лицо инквизитора Игнасио де Эстрада низко нависало надо мной, маленькие глазки, казалось, буравили меня насквозь. Я быстро осмотрелся и обнаружил, что, за исключением узкой белой полоски ткани вокруг бедер, я лежу обнаженный. Я попробовал пошевелить руками и ногами, но тщетно: веревки держали их слишком крепко. Шипы, которыми был утыкан стол подо мной, вонзались мне в спину.

— Ну, что ж, наконец-то мы можем начать допрос.

Я почувствовал острую боль в колене и во всех конечностях, когда колесо начало поворачиваться и веревки натянулись еще сильнее. Я сжал зубы и закрыл глаза. Огромный палач в черном капюшоне довольно усмехнулся, но инквизитор умерил его рвение:

— Пока достаточно.

Боль моментально отпустила.

— Возможно, теперь вы готовы к разговору. Имена… мне нужны имена тех женщин, которых вы склонили к прелюбодеянию, — неверных жен, осквернивших священные узы брака.

— Я не могу обмануть… их доверие.

Инквизитор тряхнул головой и сжал челюсти. В ту же секунду на своих бедрах я почувствовал жар раскаленных щипцов, насквозь прожигающих белую ткань.

— Ваше преосвященство, позвольте мне сделать это! Так он быстрее заговорит, — попросил палач.

— Терпение. Я хочу, чтобы дону Хуану было что терять. Жизнь галантедора после кастрации не стоит и ломаного гроша.

— Ну тогда его глаза. Позвольте мне выжечь его глаза.

— Хорошо, — отозвался инквизитор.

Палач взял со стола щипцы, но в последнюю секунду инквизитор остановил его.

— Прежде я хочу, чтобы он хорошенько вгляделся в мое лицо. Я хочу, чтобы мое лицо отпечаталось в его памяти как последнее, что он увидит перед тем, как навеки ослепнет. А теперь оставь нас.

— Оставить? — переспросил палач, не понимая приказа.

— Да, оставь нас.

Палач двинулся к выходу, и я услышал, как за ним закрылась тяжелая дверь.

— Если б не маркиз, я бы убил вас немедленно.

— У меня есть право на суд…

— У вас нет никаких прав! — вскричал он.

Потом его лицо исказилось в злобной усмешке, и он медленно обошел вокруг моего распятого тела.

— Итак, вот он каков, легендарный дон Хуан… Вот его руки, которые трогали так много женщин… Вот кожа, которая испытывала столь сильное наслаждение… — С этими словами он приблизил кончики пальцев к моей груди, как будто надеялся дотянуться до этих женщин через мое тело. — Расскажите мне, каково было обладать ими… сжимать их тело. Что вы делали с ними? Вы пробовали их на вкус? И каков он? Вы пили их кровь, их слезы, их пот? Расскажите же мне!

Он с силой сжал кулаки, так что побелели костяшки пальцев, и впился в них зубами.

— Я ничего вам не скажу.

Он взял нож и провел лезвием вдоль моего бедра.

— Я буду отрезать по кусочку, поэтому потеря мужского естества будет для вас медленной и мучительной. Ваша казнь на костре положит конец разгулу греха в этом Вавилоне и навеки наполнит ужасом сердца всех грешников.

По моим вискам струился пот. Я чувствовал, как острое лезвие касается нежной кожи.

— В таком случае лучше сразу убейте меня. Вы же сами сказали, что жизнь галантедора после кастрации не стоит и гроша.

— Не сейчас.

Он убрал нож от моего паха и, рассекая кожу, направил острое лезвие вдоль моих ребер.

— Сначала я увижу ваши страдания, вы расскажете мне все, что я хочу знать, и только после этого я уничтожу сам источник вашего наслаждения.

Он подошел к двери и подозвал палача:

— Поверни колесо!

Веревки натянулись еще сильнее, выворачивая мне суставы. Все мое тело пронизала ужасная боль.

— Итак, приступим.

Он заговорил официальным тоном, стремясь соблюдать формальности.

— Признаетесь ли вы в том, что обесчестили донью Анну… дочь дона Гонсало де Уллоа?

По мере того как силы покидали мое тело, уходила и последняя надежда на помощь маркиза. Наверняка он дал свое согласие, а то и сам лично организовал мой арест. Вне всяких сомнений, он желал убрать меня с дороги, а заодно воспользоваться возможностью и узнать, успел ли я соблазнить его невесту.

— Нет! — вырвалось у меня вместе со стоном.

— Вы лжете! — закричал он.

— Это правда… — едва выговорил я.

Теперь палач крутил колесо не переставая. Боль все нарастала и нарастала, слабея лишь в те мгновения, когда он перехватывал колесо поудобнее. В тот момент, когда мое сознание почти угасло, я вспомнил то, что читал о пытках в библиотеке маркиза. Сначала выворачивают плечевые суставы, затем локти и колени, а после того как позвоночник оказывается растянутым более чем на шесть дюймов, человек обречен остаться калекой.

Я почувствовал, что меня разрывает на части. Боль превратилась в огонь, пылающий в каждом суставе, но больше всего в моем больном колене. Палач продолжал поворачивать колесо, время от времени посматривая, не готов ли я сдаться. Веревки рассекали мои кисти и щиколотки, словно ножи. Мое лицо исказилось от муки, но я сдерживал крик в груди, поскольку не желал доставлять удовольствие своим мучителям.

Наконец я впал в забытье. Ко мне снизошла донья Анна и, удерживая веревки руками, поцеловала меня. Она прошептала мне на ухо, что наша любовь никогда не умрет, что любовь бессмертна. Ее слова придали мне сил, и я, напрягшись, потянул веревки к себе, не давая колесу поворачиваться. Палач взглянул на меня с удивлением и с силой налег на колесо. Теперь меня не могла спасти даже помощь доньи Анны, и я понимал, что если мои суставы будут вывихнуты, не останется ни малейшей надежды на побег.

— Дово-о-ольно! Я расскажу вам, что вы хотите знать! — закричал я.

Веревки ослабли, и чудовищная боль понемногу утихла.

— Теперь вы готовы рассказать правду и признаться в своих грехах? — с торжеством в голосе спросил инквизитор.

— Да, я расскажу всю правду.

Я знал, что он с удовольствием замучил бы меня до смерти в камере пыток, но его цель была иной. Мой пример был нужен ему для назидания другим грешникам, а для этого требовалось мое признание, перед тем как с чистой совестью сжечь меня на костре.

— Я хотел бы сделать признание в зале суда, чтобы мою исповедь могли услышать не только вы, но и другие люди.

— У нас нет времени, чтобы приглашать адвоката.

— Адвокат мне не нужен. Если понадобится, я сам буду себе защитником.

— На суд у нас тоже нет времени, — нетерпеливо сказал инквизитор.

У меня оставалась только одна надежда. Гордость, самый смертный грех.

— Неужели учитель боится проиграть в публичном споре с собственным учеником? — бросил я.

В его глазах вспыхнул огонь.

— Дайте ему его одежду и отведите в зал суда! Это не займет много времени.

Инквизитор ушел, чтобы, как и положено, переодеться в судейскую мантию. Мы оба понимали, что нам предстоит суровый спор в защиту веры — его и моей.

Едва я поднялся с решетки, мои колени подогнулись, и я рухнул на пол. Снова подняться на ноги стоило большого труда, и мне пришлось ухватиться за стол. Мои пальцы дрожали, и я не сразу сумел одеться. Шестеро стражников с арбалетами наперевес повели меня по темным коридорам замка. Ноги плохо слушались меня, и каждый шаг болью отзывался во всем теле. Казалось, сырость замка проникает в мои измученные суставы, а холод змеей ползет вдоль позвоночника. От горящих факелов на стенах плясали зловещие тени, а на лицах солдат отражались красные блики.

Наконец, мы подошли ко входу в зал для тайных судебных заседаний инквизиции. Три стражника с тремя ключами поочередно приблизились к дверям и открыли замки. За дверью нашим глазам предстала просторная комната, освещенная только факелами. Окна и стены были затянуты черной тканью.

Взглянув наверх, я увидел сводчатый потолок, который некогда украшали фрески, теперь поблекшие от сырости. И все-таки мне удалось разглядеть некоторые сюжеты из Ветхого Завета и изображения святых. Фреска, расположенная по центру, изображала царя Соломона, который вершил свой знаменитый суд над двумя женщинами, предъявившими права на одного и того же ребенка. Солдат занес меч, чтобы рассечь ребенка пополам. Поза одной из женщин выражала полное равнодушие, в то время как другая, стоя на коленях, с мольбою воздевала руки. Она была готова отдать ребенка матери-самозванке, только чтобы дитя не погибло. Царь Соломон приветствовал смерть, и мне придется сделать то же самое.

С трудом передвигая ноги, я прошел дальше и увидел маленькое зарешеченное помещение, предназначенное для «свидетелей». Донося на своих жертв, они имели возможность оставаться невидимыми для присутствующих в зале. За длинным деревянным столом сидели несколько инквизиторов, облаченных в белые рясы и черные капюшоны, скрывающие их лица. Над раскрытой тетрадью застыл писарь, готовый зафиксировать каждое слово и каждый жест, подтверждающие вину подсудимого.

Прямо передо мною, на высоком деревянном троне с кожаным сиденьем восседал епископ Игнасио. Он успел переодеться в официальные черные одежды с алым воротником. Его черную шляпу венчали два алых пера. За моей спиной стояли шесть стражников с арбалетами, готовые выстрелить при; малейшей попытке к бегству.

— Сядьте, — строго сказал епископ, и я покорно опустился на деревянный стул, стоящий в центре большой пустой комнаты.

— Не будем медлить, поскольку деяния дона Хуана говорят сами за себя. Это преступления против Бога и короля. Прелюбодеяние есть смертный грех, который карается смертью. А этот человек превратил его в доблесть и тем самым оскорбил святое таинство брака, а потому является еретиком. Прежде чем назначить наказание, суд намерен выслушать признание грешника и узнать имена соучастников, которые также понесут заслуженную кару.

— Ваше преосвященство, отнюдь не прелюбодеяние возвел я в доблесть. Перед лицом суда я готов признаться, что считаю плотское вожделение таким же священным, как страдание и воздержание.

— Итак, вы не верите в то, что похоть является смертным грехом, оскорбляющим Царствие Божие и заслуживающим смерти.

— Вожделение, о котором говорю я, это не более чем нужда, которая приводит мужчину и женщину в объятия друг друга. Не сам ли Господь заставил мужчину желать женщину — плоть от его плоти?

— Наша плоть — не более чем тлен и прах, смерть и забвение. Наша плоть слаба и грешна, и если мы будем потакать ее желаниям, то обречем свои бессмертные души на вечное проклятие — как это произошло с вами.

— Но разве не сам Господь сказал «плодитесь и размножайтесь»? Или, по вашему мнению, он ожидал, что мы будем делать это, просто глядя друг на друга?

— Если мужчина и женщина не могут противостоять своему вожделению, они должны пожениться, потому что лучше жить в браке, чем гореть от страсти.

— Почему вы полагаете, что познать Бога возможно только через страдание, а не через наслаждение? Неужели вы и в самом деле убеждены в том, что Господу больше нравится, если вы истязаете свое тело кнутом, чем если бы вы ублажали его нежными ласками?

— Наш Спаситель принес себя в жертву и страдал на кресте за наши грехи. Наш долг — следовать его примеру, то есть приносить себя в жертву и страдать.

— Вы помните только о распятии. Но позвольте напомнить, что было еще и воскрешение. Наша вера несет в себе не только боль и страдание. Помимо этого она утверждает победу радости и жизни над страданиями и смертью. Истязая самого себя и мучая других людей, вы извращаете нашу веру.

— Вы сказали «нашу веру»! — в ярости вскричал он и вскочил на ноги. — Ваша вера не имеет ничего общего с моей верой и верой святой церкви!

— А может быть, как раз моя вера и является верой Спасителя нашего? В отличие от вас, он проявлял милосердие к падшим женщинам и порицал самодовольных лицемеров вроде вас!

— Да как вы смеете!..

В этот момент я ощутил, как ярость закипает во мне.

— Вы и ваша церковь скрываете правду от верующих. Отрицая наслаждение и саму плотскую любовь, вы намеренно искажаете учение Господне. Любой может прочитать в Евангелии от Матфея, что Мария не отказывала себе в плотской любви, что Иосиф познал ее и у Господа нашего Иисуса было не менее четырех братьев. Вы и ваша церковь провозгласили вечную непорочность как величайшую женскую добродетель и объявили желание женщины греховным.

— Еретик! Как вы посмели отрицать непорочность Девы Марии?! Тем самым вы отрицаете основу основ нашей веры.

— Я отрицаю ту веру, которая замалчивает правду о Деве Марии и объявляет всех женщин грешницами.

— Немыслимое кощунство!

— Если истина для вас является кощунством, значит, вы боготворите ложь!

— Вы одержимы демоном! В вас вселился Асмодеус — демон похоти! Мне следовало раньше догадаться об этом.

— Вот это и есть ваша вера, не так ли? Любое желание для вас — это всего лишь демон, которого следует изгнать.

— Да поможет мне святой Мигель рази навсегда избавить этого грешника от Асмодеуса! Да обнажит он свой великий меч и спасет душу этого человека от соблазнов!

Инквизитор медленно двинулся в мою сторону. При этом он обращался вовсе не ко мне, а к овладевшему мною демону — на том языке, который был ему понятен:

— Asmodeus! Exorcizamus te, omnis immunde spiritus…

Я прекрасно осознавал, что мои слова обрекают меня гореть на костре, но ничего не мог с собою поделать. Я продолжал отстаивать наличие в женщине божественного начала и утверждать, что плотское желание свято.

— В желании женщины сокрыто само Царствие Божие. Познать женщину — значит узреть лик Господа нашего и тело Господне…

— …Omnis satsnica potestas, omnisincursio infernalis adversarii…

— …Разве не сказано в Писанин, что все люди созданы по образу и подобию творца? Только глупец может полагать, что эти слова касаются только мужчины…

— …Omnis legio, omnis congregatio secta diabolica…

— Инквизиция пытается скрыть, что слиться с Господом может каждый человек…

— …in nomine Domini nostri Jesu Christ!..

— …В наивысший момент плотской любви мы забываем о времени, избавляемся от одиночества и томления…

— …eradicare et effugare а Dei Ecclesia ab animabus ad imagenem Dei…

— …Словно сама вечность прикасается к нам…

— …conditis ac pretioso divini Agni sanguine redemptis…

— …И мы сливаемся со всеми созданиями Божьими и с самим Создателем…

Моя последняя фраза прозвучала как самая вопиющая ересь и окончательно вывела его и себя. Епископ придвинулся ко мне вплотную и в последней надежде изгнать демона занес руку, чтобы ударить меня по лицу. В ту же секунду я правой рукой сжал его запястье, а левой выхватил из тайника в голенище свой нож. Приставив лезвие к его горлу, я развернул своего противника таким образом, чтобы его тело служило мне щитом от выстрелов.

— Невозможно освободить человека от самого себя! — прошептал я ему в ухо.

Стражники, застигнутые врасплох, оказались совершенно беспомощными. Инквизитор жестами приказал им не стрелять.

— Откройте дверь! — крикнул я.

Инквизитор подтвердил мой приказ, после того как я попросил его об этом с помощью острого лезвия.

— Если вы станете меня преследовать, я убью падре Игнасио.

С этими словами я закрыл за собою дверь и поволок инквизитора по коридору в сторону окна. Сквозь оконный проем был виден двор и кони, запряженные в ту самую черную карету без окон, которая и привезла меня сюда.

— Нож поранил мне шею, — пожаловался инквизитор.

— Что именно вам не нравится — боль, которую причиняете не вы, или кровь, которая ваша? — поинтересовался я.

При этом я еще сильнее вдавил в его шею острие ножа. Мне стоило немалых усилий удержаться от желания перерезать ему горло и тем самым отомстить за падре Мигеля. Но я не мог позволить себе опуститься до уровня этого исчадия ада. Я швырнул инквизитора на каменные плиты пола, а сам, не мешкая, выпрыгнул в окно. Оказавшись верхом на одном из коней, я обрезал кожаные постромки, тянувшиеся к карете, и устремился в сторону выхода.

— Заприте ворота! — донесся из окна крик инквизитора.

Огромные деревянные ворота начали закрываться. Один из стражников вскинул свой арбалет, но я на скаку ударил его ногой в грудь, и выстрела не последовало. В самое последнее мгновение я успел проскочить в зазор между створками ворот. Щель была настолько узкой, что жеребец оцарапал себе бока. Позади я слышал крики инквизитора:

— Застрелите его! Откройте огонь из пушек!

Арбалетные стрелы и пули, выпущенные из мушкетов, свистели справа и слева, когда я скакал по мосту. И только оказавшись у городских стен, я услышал пушечную пальбу. Разрывы ядер походили на смертельный фейерверк. Они пугали коня, и мне приходилось натягивать вожжи всякий раз, когда падало очередное ядро. Эти ядра, хотя и небольшие, вполне годятся для того, чтобы потопить корабль или пробить стену города — того самого города, который инквизиция призвана оберегать от греха. Наконец мы отъехали на расстояние, куда ядра долететь не могли, и пушки замолчали. Я прекрасно понимал, что инквизитор уже послал погоню, и потому решил проникнуть в город с противоположной стороны.

Подъехав к воротам, я с тоской взглянул на дорогу, ведущую в Кармону. Возвращаться сейчас в Севилью означало подвергнуть себя огромному риску. Однако я не имел права думать о своем спасении, когда донье Анне грозила смертельная опасность. Венчание должно было состояться в субботу вечером, во время праздника в королевском дворце. Но я не представлял себе, сколько времени провел без сознания в пыточной камере. Оставался ли у меня шанс помешать маркизу?

Приметив случайного прохожего, выходившего из ворот, я обратился к нему с вопросом:

— Какой сегодня день?

— День святого праздника, — ответил он, удивляясь моей неосведомленности, и я понял, что провел в застенках инквизиции не более суток.

— А который час? — с тревогой спросил я.

— Полагаю, около десяти.

Торжество в королевском дворце наверняка уже началось, но у меня оставалась надежда, что донья Анна еще не стала женой маркиза. Единственным шансом повидать ее до того, как случится роковое событие, было немедленно отправиться в Алкасар и попытаться незаметно проникнуть туда. Чтобы не вызывать подозрений, я постарался успокоить коня и медленно въехал в городские ворота. Стражникам не пришло в голову, что знатный господин может быть преступником, и они даже не взглянули в мою сторону.

В этот момент я больше всего уповал на… любовь доньи Анны к лунному свету. Я взглянул на узкий серн луны, и это, как ни странно, успокоило меня. Никогда прежде, предаваясь азартной игре в кости или в карты, я не ощущал такого отчаянного нетерпения, как теперь, когда сделал великую ставку на любовь.