Потерянный экипаж

Глава четвертая

— Штурмбаннфюрера Раббе! — Господин штурмбаннфюрер занят.

— Передайте, что говорит майор Вольф.

— Слушаюсь, господин майор! Одну минуту, господин майор!

Ожидая, пока Раббе возьмет телефонную трубку, майор Вольф исподлобья смотрел в окно, на облетевший осенний сад, залитый холодным солнечным светом. Солнце проглянуло внезапно. Чувствовалось — ненадолго. И хотя от деревьев тянулись по жухлой траве длинные влажные тени, хотя сучья кленов и грабов казались вычерченными черной тушью, а красная черепичная крыша гаража в глубине сада ярко блестела, ни глубина теней, ни четкость мокрых ветвей, ни блеск черепицы не могли прибавить тепла этому дню поздней осени.

Поддавшийся солнечному обману воробей, сев на ветку прямо перед окном, вертел головкой и чирикал.

Разглядывая воробья, майор иронически улыбнулся. Он знал: пичуга поплатится за легкомыслие. Солнце скроется, налетит ветер, хлынет дождь, воробьишке придется туго. Непогода сметет его, загонит в первую попавшуюся щель. Сиди и раскаивайся…

— Сам виноват! — сказал майор воробью.

— Что? — спросила трубка голосом Раббе. — Вы мне?

— Гюнтер? — оторвался от окна майор. — Нет, нет! Это не вам!.. Но что же вы не отвечаете?

— Я слушаю, — сказал Раббе. Его голос был угрюмым.

— Я хотел поговорить с вами.

— Говорите.

— Нет, не по телефону. Лично.

— Это что, срочно?

— Зная вас, боюсь, что да — срочно.

Раббе помолчал.

— Очень важно? — спросил он.

— Для меня — да. Для вас — тоже. В конечном итоге.

Раббе подумал.

— Хорошо… Можете приехать сейчас же?

— А если вы ко мне?

— Вам нужно, вы и приезжайте, — сказал Раббе.

Майор Вольф скривил рот, но ответил бодро, как обычно:

— Отлично! Через пятнадцать минут я у вас.

Он опустил трубку на рычаг, поднялся, одергивая китель, провел ладонью по волосам.

— Миних!

Адъютант возник в дверях немедленно.

— Машину, Миних!.. Минутку!.. Я уезжаю, а вы отправляйтесь спать.

— Спать, господин майор?

— Отучитесь переспрашивать старших, лейтенант. Да, спать. И только спать! Понятно? Возможно, ночью вам предстоит бодрствовать.

— Слушаюсь, — сказал Миних. — Можно идти, господин майор?

— Идите! — сказал Вольф.

Вишневого цвета «хорх» развернулся у подъезда особняка, шофер-солдат выскочил, предупредительно распахнул дверцу.

— Гестапо, — сказал майор Вольф, садясь.

Солдат молча захлопнул дверцу, положил руку на тормоз, выжал сцепление, включил скорость, «хорх» ровно сдвинулся с места и так же ровно поплыл по аллее…

Солнце зашло, и в надвигавшихся сумерках город казался покинутым: редкие пугливые прохожие, клочья пестрых афиш на рекламных тумбах, заваленная листвой мостовая, заколоченные досками, заваленные мешками с песком витрины, разинутые, словно в отчаянном вопле, пасти пустых подъездов…

Патрули провожали машину равнодушными взглядами.

Машину тряхнуло на выбоине.

— Осторожней! — процедил Вольф.

— Плохо заделывают воронки, господин майор! — виновато ответил солдат.

Вольф смолчал. Его молчание было ледяным и осуждающим. У солдата порозовели кончики ушей. Он не имел права оправдываться, он допустил ошибку, и понял это.

«Хорх» замедлил ход, остановился у перекрестка: дорогу пересекала колонна танков. Они шли с закрытыми люками, словно на поле боя, и Вольф подумал, что миновали те времена, когда танкисты торчали над башнями с сигаретами в зубах, и прикладывались к походным фляжкам, и перекликались друг с другом, стараясь перекричать стальной, оглушающий грохот машин.

Теперь они шли с закрытыми люками по пустынным улицам, мимо разноцветных афишных тумб, мимо каменных садовых оград с пожелтевшими виноградными лозами, свисающими до тротуаров, и никто не пил, не смеялся, не окликал приятелей. В грохоте машин, по-прежнему оглушающем, уже не слышалось торжества.

Штурмбаннфюрер Раббе ходил по кабинету. От угла до угла — девять шагов по мохнатому, пестрому турецкому ковру. Девять — туда, девять — обратно. Девять — туда, девять — обратно.

Выпучив рачьи глаза, за Раббе следил со стены Адольф Гитлер. Казалось, глаза на портрете поворачиваются в глазницах, впиваясь в сутулую спину штурмбаннфюрера.

Раббе был расстроен. Всего час назад Вильгельм Хеттль вызвал его к телефону. Хеттлю, видите ли, понадобилось лично узнать, как проходит операция по «эвакуации» еврейского населения. Раббе доложил, что на сегодняшний день зарегистрировались двадцать две тысячи лиц еврейского происхождения обоего пола, включая несовершеннолетних: все они изолированы в гетто, одиннадцать тысяч уже вывезены в ближайшие лагеря, остальные будут вывезены в течение недели.

— Выявляем уклонившихся от регистрации, — сказал штурмбаннфюрер в заключение и умолк, ожидая, что последует дальше. Ведь не ради евреев звонил Хеттль! Сведения, услышанные им от Раббе, он мог получить из ежедневной сводки.

И Раббе не ошибся.

— Благодарю, — сказал Хеттль. — Да! Кстати, что там у вас произошло на станции?

— Диверсионный акт.

— Русские?..

— Нет. Венгры. Местные коммунисты.

— Венгры?.. Надеюсь, венгерские власти приняли надлежащие меры?

— Дело в том…

— Я спрашиваю, — с нажимом сказал Хеттль, — приняли ли меры местные власти?

Раббе догадался.

— Так точно! Диверсанты арестованы. На допросе признались.

— Ну вот, — усмехаясь, сказал Хеттль. — Я так и знал, что вышла ошибка. Вернее, что не обошлось без враждебных элементов. Тут, в Будапеште, кое-кто поднял шум, будто мы вмешиваемся во внутренние дела страны… Помните, что мы ни во что не вмешиваемся. Если бы слухи о вашем вмешательстве подтвердились, я бы принял самые жесткие меры… Вам ясно?

— Ясно, — побагровев, сказал Раббе.

— До свиданья, — добродушно сказал Хеттль. — Желаю успеха…

Положив трубку, Раббе спросил себя; какая каналья успела все-таки сообщить в Будапешт и об арестованных рабочих? И когда успела? Каким образом? Едва схватишь мерзавцев, как это становится известно чуть ли не всему миру сразу!

Исполненный гнева, штурмбаннфюрер позвонил главарю местных салашистов Аурели Хараи.

— Немедленно явитесь ко мне! — приказал штурмбаннфюрер.

Но оказалось, Хараи совершенно ничего не знает и тоже не может представить, кто бы это мог накапать в Будапешт.

— Разрешите нам допросить коммунистическую сволочь! — попросил он.

— Это уже излишне, — сказал Раббе. — Попрошу вас немедленно опубликовать сообщение о том, что рабочие задержаны вами. Что они схвачены вами на месте преступления и по приговору военно-полевого суда будут казнены.

— Суд состоится на днях? — почтительно спросил Хараи.

— Какой вам еще суд? — спросил Раббе. — Вы лично явитесь ко мне в двадцать два часа и примете участие в ликвидации бандитов. Поняли?

— А… Понял! Понял! — заторопился Хараи.

— Идите!..

Отпустив салашиста, Раббе позвонил в тюрьму. Из тюрьмы ответили, что один из арестованных венгерских рабочих умер.

— А беглые девки и этот крестьянин?

— Живы. Но одна в тяжелом состоянии.

— Никому ничего не сообщать, — приказал Раббе. — Вечером ждите особого распоряжения.

После этого Раббе связался с командиром спецподразделения Отто Гинцлером.

— Обеспечьте на двадцать два часа фургон, — приказал он.

— Все фургоны в работе, господин штурмбаннфюрер, — осторожно заметил Гинцлер.

— Вы что, разучились понимать язык? — спросил Раббе.

— Слушаюсь, господин штурмбаннфюрер!

— Явитесь с фургоном сами.

— Куда прикажете подать?

— В тюрьму. Перед этим заедете ко мне. В двадцать один тридцать.

— Слушаюсь!..

Так все устроилось. Но Раббе нервничал по-прежнему. Конечно, Хеттль прав. Следовало заставить работать одних са-лашистов. Пусть бы они арестовывали коммунистическую сволочь. Но посадить бы Хеттля на место Раббе! Наверное, и ему было бы не до дипломатии после такой диверсии! Подумаешь, в конце концов событие: два дохлых коммуниста! Но здесь, видите ли, союзная страна. С союзниками надо считаться. Обходить их неудобно!.. А по правде говоря, грош цена этим союзникам. Солдаты у них — сволочь, и весь народ — сволочь, рвань, цыгане, подлецы, предатели! Поменьше бы дипломатничали — больше толку было бы. Зажать всех в кулак, расстреливать каждого третьего, чтоб никнуть не смели! А то еще доносят!..

— Майор Вольф! — доложил дежурный офицер.

— Просить! — сказал Раббе, останавливаясь.

В голову штурмбаннфюрера пришла внезапная мысль: а не Вольф ли сообщил в Будапешт о нерасторопности гестапо? Черт его знает, этого Вольфа! У него высокие связи. Вполне мог напакостить. Но если он…

— Хайль Гитлер! — сказал Вольф, дружески улыбаясь с порога.

— Хайль Гитлер! — мрачно отозвался Раббе. — Входите.

— Вы так на меня глядите, — посмеиваясь, сказал Вольф, проходя в кабинет, — так глядите, что можно подумать — у вас на меня по меньшей мере пять секретных донесений.

— Боитесь? — мрачно полюбопытствовал Раббе.

— Если донесения у вас — нет, — сказал Вольф. — Вы же не дадите им ходу, Гюнтер. Вы меня слишком хорошо знаете.

— Иногда выясняется, что совсем не знаешь человека, — возразил Раббе, усаживаясь за стол.

— Ко мне это не относится, — уверенно сказал Вольф. — Мы же друзья, Гюнтер. От вас у меня тайн нет.

— Хотел бы надеяться, — сказал Раббе.

— Послушайте, Гюнтер, — сказал Вольф. — Если у вас плохое настроение, это печально. Но откладывать свой визит я не хотел.

— Слушаю.

— У меня к вам маленькая просьба.

— Все ваши просьбы маленькие. Говорите.

— Прежде всего благодарю за Кандыбу. Он мне помог. Прекрасно сработал.

— Ага! Ваш летчик все-таки врал?

— Представьте себе, нет!.. Как видите, психологический метод себя оправдывает, Гюнтер.

— Трудно поверить.

— А вы поверьте!.. Штурман всерьез принял Кандыбу за русского капитана и, видимо, настолько был взвинчен, что чуть не избил его! Согласитесь, это смешно!

— Он его бил?..

— Не успел. Вмешалась охрана.

— А он не заподозрил во власовце информатора?

— Исключено! Охрана слышала, как он кричал, называл Кандыбу дураком за то, что молчит на допросах. Все равно, мол, выхода нет! И все равно он его сведения сообщит кому надо.

— Он их сообщил вам?

— Да, Гюнтер. Он, понимаете ли, решил, что удачно выпытал у Кандыбы правду!

Раббе исподлобья взглянул на майора:

— Слишком быстро он начал работать на вас, Вольф.

— По-моему, гораздо важнее то, что он начал работать, Гюнтер!

— И все-таки…

— От ошибок никто не гарантирован, Гюнтер. Но мне думается, с Телкиным ошибки не будет. На него произвело очень большое впечатление напоминание о «смерше».

— Рад за вас, если так… Впрочем, вы уже передали его показания в Будапешт?

— После Кандыбы — передал, конечно.

— Значит, недолго осталось ждать.

— То есть?

— Наши летчики проверят, лгал он или говорил правду.

— Ах, да… Конечно… Но я спокоен. Хотя моя просьба имеет прямое отношение именно к штурману Телкину.

— Слушаю вас.

— Скажите, Гюнтер, что у вас намечается на сегодня? На завтра?

Раббе посмотрел на Вольфа с подозрением. Это что? Попытка получить сведения об арестованных на станции?

— Что вы имеете в виду? — спросил Раббе.

— Вы не намерены ликвидировать кого-нибудь?

— А почему вас это интересует?

— По очень простой причине, Гюнтер. Я хотел бы, чтобы мой штурман принял участие в этой… э… операции.

— Хм!..

— Так надежней, Гюнтер. Сами понимаете, что так надежней. И хорошо бы парочку русских… У вас нет русских, Гюнтер?

Раббе немного успокоился. В просьбе Вольфа он не видел никакого подвоха. Вполне естественная просьба.

— Как раз парочка русских у меня есть, — сказал он. — Две русские девки. Девки вас устроят?

— Это даже лучше, — сказал Вольф. — Это просто прекрасно! Женщины! Вы меня обрадовали, Гюнтер. После женщин Телкину некуда будет деваться. Да! Женщины — это хорошо!

— Вы хотите дать ему оружие? — спросил Раббе.

— Нет! Зачем? Я пошлю с ним Миниха. Вы разрешите, надеюсь? Миних отлично фотографирует.

— Вы Телкину нож дайте, — посоветовал Раббе. — Пусть отрежет девкам… Но как Миних будет снимать ночью?

— Ему подсветят фарами… Нож — это тоже идея. Да. Очень хорошо!.. А когда вы намечаете операцию?

— Сегодня, — сказал Раббе. — Пусть Миних созвонится с Гинцлером. Тот в курсе дела.

— Вы опять меня выручаете, Гюнтер, — сказал Вольф. — Не знаю, как вас и благодарить!

— Сочтемся, — сказал Раббе. — Ничего, сочтемся, Вольф.

Фигуры пастуха и подпаска растворились в сумерках, но еще слышалось постукивание овечьих копытец и разноголосое меканье отары.

— Хороший старик! — сказал Бунцев. — Верно, Оля, хороший старик?

— Да, — сказала Кротова. — И мальчишка. На молдаванина похож.

— Замечательный старик! — сказал Бунцев. — Деды — они все один на другого чем-то смахивают, верно?

— Да, — сказала Кротова.

Бунцев оглянулся вокруг, посмотрел на сомкнувшиеся к вечеру стволы сосен, на темные клубы кустарников.

— А Толи мы так и не дождались, — вздохнул он. — И ждать больше нельзя, как я понимаю…

— Уходить надо быстро, товарищ капитан… Больше суток ждали, а теперь надо быстро. Мало ли что? Вдобавок видели нас.

— Да, я понимаю, — сказал Бунцев. — Вот только со штурманом плохо…

Кротова промолчала, давая Бунцеву время свыкнуться с невыносимой мыслью о том, что они уже не могут рассчитывать на встречу с Телкиным. Она ждала, чтобы он сам отдал приказ. И капитан Бунцев отдал этот приказ:

— Пора.

Пройдя насквозь сосновый лесок, Бунцев и Кротова вышли в поле. Дул слабый ветер. На севере тучи снесло, показались робкие звезды.

— Чертовы унты! — сказал Бунцев. — Словно гири.

— Ничего. Авось недолго, товарищ капитан… Слышите?

Бунцев слышал: справа от них, далеко-далеко, еле различимо урчали моторы.

— Шоссе, — сказал Бунцев. — Только почему огней не видно?

— С подфарниками идут, наверное. И холмом скрыты.

— Пожалуй.

Они двинулись через поле, за день обдутое и уже не такое вязкое, как минувшей ночью, держа на тусклые, мигающие огоньки примеченного днем хутора.

Шагали молча, чутко всматриваясь в темень, вслушиваясь в каждый новый ночной шорох. Останавливались, шепотом перекидывались двумя-тремя фразами, снова шли. Тусклые огоньки разгорались. Они дрожали впереди, словно их тоже пробирала прохлада.

Летчики спустились в низинку, пахнувшую на них сыростью и болотом, перебрались вброд через тощий ручеек, поднялись на пригорок, и на обоих повеяло теплом.

Бунцев усмехнулся:

— Скажи, как получается…

До хутора оставалось рукой подать, и они легли, чтобы понаблюдать и отдохнуть.

— А ведь это не хутор… — шепнула спустя минуту — другую Кротова.

— Почему так думаешь?

— Больно много построек, кажется…

— Это вроде не постройки, а лес.

— Скажите тогда — целый парк.

— Ну уж, парк…

— Все может быть, товарищ капитан… Возможно, это поместье.

— Ну и что? — спросил Бунцев. — Тем хуже для поместья.

— Это-то верно… — ответила Кротова, напряженно вглядываясь в огоньки. — Это-то верно, товарищ капитан…

— Но?..

— Но близко подходить не стоит.

— Что же делать?

— Выждем.

Так они лежали с полчаса, и выжидали, и, наконец, дождались: на хуторе или в поместье, как утверждала радистка, послышался рокот мотора, потом прямо в сторону пилотов метнулись столбы света от автомобильных фар, и какая-то машина, выехав из парка, развернулась и быстро пошла по направлению к шоссе.

— Так, — сказала Кротова. — Значит, проселок у них здесь… Попробуем с машиной.

— Пошли, — сказал Бунцев. — Пошли. Все ясно.

Теперь они удалялись от поместья, стараясь держаться той невидимой проселочной дороги, по которой ушла неизвестная машина. Лишь через полчаса ходьбы Бунцев решил, что можно выйти на проселок. Кротова не возражала.

— Вы заправским партизаном становитесь, товарищ капитан, — прошептала она.

Проселок оказался узкой щебенчатой дорогой.

— Факт, поместье, — сказала радистка. — К хутору дорогу не мостили бы. Теперь ищите, товарищ капитан.

Но Бунцев и так уже лазил по придорожным кустам, шаря руками, как слепой.

— У тебя нет? — тихонько окликнул он.

— Пока не вижу… Ничего. Должны быть!.. Ладонь капитана ощутила шершавый провод.

— Ольга! — выдохнул он. — Иди сюда!

Кротова перебежала дорогу, присела рядом с Бунцевым на корточки.

— Самый настоящий телефонный, — определила Кротова. — Немецкий. Знакомое производство… Погодите, не режьте! Может быть, колючку найдем все-таки…

Они обнаружили, что в одном месте дорога проходит между двумя рядами изгороди, но столбы были опутаны не колючей, а простой проволокой.

— Жаль, — сказала Кротова. — Ну ладно. Тогда этот провод режьте, товарищ капитан. Пусть без связи посидят.

Бунцев нагнулся к проводу, щелкнуло лезвие открываемого ножа.

— Побольше куски режьте, — попросила Кротова. — Глядишь, пригодятся.

Она оставалась на дороге, следила за ней.

Бунцев перерезал провод, пошел, наматывая его на руку, в сторону шоссе. Шагов через двадцать остановился.

— Может, хватит?

— Режьте! Режьте!

Бунцев вырезал еще несколько кусков провода.

— Слышь! — сказал он. — Пойдем к шоссе. Там скорей твою колючку обнаружим.

Но они не сделали и десятка шагов, как со стороны хутора донесся треск заводимого мотоцикла.

— Стой! — сказал Бунцев. — Тихо!

Кротова вытянулась, прислушиваясь.

— Неужели обнаружили? — пробормотал Бунцев.

— Точно!.. — с непонятной радостью ответила радистка. — Точно, товарищ капитан! Не иначе — связь восстанавливать хотят!

— Да ты чего?..

— Товарищ капитан! — сказала радистка. — Только быстрей… Сейчас мы их научим, как связь восстанавливать… Быстрей только, товарищ капитан!

Она бежала к изгороди.

— Ты чего задумала? Чего? — еле поспевая за ней, спрашивал Бунцев.

— Скорей!.. Держите конец! — сказала радистка, разматывая моток телефонного провода. — Да держите же!

— Слушай! Они завелись! — с тревогой сказал Бунцев, принимая конец провода. — Выезжают!

— Ладно! Стойте!

Кротова перебежала дорогу, повозилась возле изгороди, бегом вернулась обратно.

Мотоцикл уже трещал на дороге.

— Скорей, товарищ капитан! Сюда! Ваша сила нужна! Бунцев сбежал за радисткой со щебенки. Кротова выхватила у него конец провода, накинула на один из столбов:

— Тяните! Туже! Как можно туже!

— Едут, сволочи! — процедил сквозь зубы Бунцев, натягивая провод.

— Опутывайте столб! Крепите! Дайте помогу!

Мотоцикл приближался. Его сильная фара далеко освещала дорогу, и казалось, полоса света вот-вот дотянется до летчиков.

Бунцев и Кротова торопливо закрепили натянутый, как струна, провод и упали под изгородью.

Уже догадываясь, что задумала радистка, но еще не веря в успех ее затеи, остро сознавая, как плохо обернется дело, если все сорвется, Бунцев лежал на земле, следя за приближающимся мотоциклом, и на всякий случай вытаскивал пистолет.

Мотоциклист, видимо, хорошо знал дорогу и предполагал, наверное, что обрыв провода произошел где-то дальше. Может быть, связь и раньше нарушалась, и связисты уже знали, где чаще всего случаются обрывы. Во всяком случае, водитель гнал машину, ловко объезжая неровности дороги, как будто ехал среди бела дня по асфальту.

Полоса света достигла места, где лежали летчики, в следующее мгновение грохот мотоциклетного мотора стал оглушающим, а еще через мгновение Бунцев увидел, как мотоцикл проносится мимо: тяжелая машина с коляской.

В то же мгновение сидевший за рулем немецкий солдат вскинул руки, слетел с седла, мотоцикл вильнул, свет фары метнулся в поле, и машина с ревом рухнула в придорожную канаву, забилась там, как подбитая птица.

Кто-то дико закричал.

Кротова вскочила с земли, бросилась к дороге. Бунцев, не успев опомниться, за ней.

Возле мотоцикла, оглушенный внезапным падением и, видимо, сильно помятый, возился на земле солдат без пилотки. Постанывая, он пытался подняться на ноги. Бунцев замер лишь на мгновение. Он знал: солдата надо убить. Немедленно. Оставлять в живых его нельзя. Надо убить, пока солдат не пришел в себя и не схватился за оружие. Но ему еще никогда не приходилось убивать человека, сойдясь с ним лицом к лицу…

Бунцев увидел: радистка метнулась к солдату, сбила его, навалилась на отчаянно закричавшего…

— А, сволочь! — вырвалось у капитана.

Он рванулся вперед, уже не сознавая происходящего, зная только одно: то, что нужно сделать, нужно сейчас сделать ему, а не радистке, не женщине…

Солдат дернулся и затих.

— Где второй? — лихорадочно спросила Кротова. — Ищите второго! Теперь я сама…

Бунцев, не чувствуя ног, выбрался на щебенку. Водитель мотоцикла валялся на обочине, как падал — лицом вверх. Капитан нагнулся.

Голова, едва Бунцев прикоснулся к ней, качнулась, словно чужая распростертому телу.

Капитан стоял на коленях и часто дышал…

— Документы взяли? — услышал Бунцев быстрый голос Кротовой. — Ищите на груди!

Стараясь не глядеть на голову убитого, Бунцев торопливо расстегнул прыгающими пальцами нагрудные карманы мотоциклиста, нащупал какие-то бумаги, запихал в куртку.

— Пистолета нет? — спросила Кротова.

— Нет… — сказал Бунцев. — Черт!.. Как его…

— У того я взяла автомат. Надо еще поискать. В коляске.

В коляске мотоцикла они обнаружили только сумку с инструментом. Но, поднимая мотоцикл, Бунцев задел ногой что-то твердое, нагнулся и нащупал второй автомат.

— Есть, — сказал он.

— Вот и оружие, — сказала Кротова. — Мотоцикл знаете?

— Баловался…

Бунцев ощупывал ручки мотоциклетного руля, уже разбирал, где газ, где тормоз, поражаясь тому, как обыденно отвечает Кротовой, словно ничего не произошло.

— Не поврежден? — спросила радистка.

— Вроде нет… Надо попробовать…

— Выводите на дорогу, товарищ капитан.

Радистка уперлась в люльку, вдвоем они выкатили тяжелую машину из канавы.

От мотоцикла пахло бензином, и знакомый, давно привычный запах горючего действовал на Бунцева странно успокаивающе.

«Иначе мы не могли, — впервые ясно подумал он. — Война. Мы не могли иначе».

Он рывком нажал на педаль. Мотоцикл фыркнул, но не завелся.

— Ничего! Заработаешь! — яростно сказал Бунцев мотоциклу. — Заработаешь, друг!

Он выжал газ, давнул на педаль, еще давнул, и машина затрещала, оживая в привычных руках и подчиняясь им.

— Надо убрать этих! — крикнула в ухо капитану Кротова. — Нельзя их оставлять!

Бунцев оглянулся на трупы солдат. Да. Оставлять их на дороге нельзя было. Но он не стал глушить мотор. Почему-то было легче оттого, что мотор трещал.

— Куда их? — крикнул Бунцев радистке, отрываясь от машины.

— Где-нибудь должны быть труба или мостик! Погодите!.. Я сейчас!

Кротова быстро пошла по дороге в сторону шоссе.

Бунцев стоял около мотоцикла.

Волнение еще не улеглось, но он уже ощущал трепет ветра, запахи ночной земли, вновь слышал далекий шум шоссейной дороги, видел дрожащие огоньки хутора.

«Как быстро… — толчками бились мысли. — Там, на хуторе, конечно, не могли понять… Как быстро…»

Он поглядел на водителя мотоцикла.

Чувства жалости не возникало.

Вместо жалости на Бунцева нахлынула волна ненависти к убитому.

«Ты! — с яростью подумал Бунцев. — Ты заставил меня убить себя! Я никогда не хотел убивать! Но ты заставил! И я убил тебя, и если бы ты воскрес — слышишь, ты?! — если бы ты воскрес, я бы опять тебя убил, потому что ты заставил меня убивать людей! И я буду вас убивать! Слышишь, ты? Буду! Пока не убью всех, кто держит оружие! Чтобы вы не заставляли меня убивать! Чтобы никого не заставляли! Потому что люди должны жить, а не убивать!»

Радистка потрясла Бунцева за руку:

— Товарищ капитан! Есть! Труба. Там, дальше. Надо нести.

Бунцев оторвал взгляд от водителя мотоцикла.

— Да, — сказал он. — Давай понесем… А машина?

— Пока оставьте…

Бунцев отпустил руль:

— Давай. Сначала этого. Давай, берись…

Водоотводная труба находилась шагах в семидесяти, и перетащить оба тела было нелегко, но Бунцев и Кротова перенесли их и затолкали в трубу, где затхло воняло стоялой водой и плесневелыми камнями. Потом радистка побродила по щебенке, подобрала пилотку водителя мотоцикла, поискала, не осталось ли других следов, но ничего больше в темноте не нашла и вернулась к машине.

— Все, — сказала Кротова. — Теперь поехали, товарищ капитан. Быстрей!

Она забралась в коляску мотоцикла.

— Вы на унты жаловались, — нервно смеясь, сказала Кротова. — Теперь легче будет. Теперь колеса есть.

— На машине я вдвое человек, — сказал Бунцев, усаживаясь в седле. — Ну, Ольга! Я такую, как ты, впервые вижу…

Он стронул мотоцикл и повел по дороге, удаляясь от хутора. Машина слушалась, хотя и норовила вильнуть на ямках и бугорках щебенки. Бунцев почувствовал горячащий азарт удачи.

— Значит, на шоссе? — пригибаясь, крикнул он Кротовой.

— На шоссе, товарищ капитан!

— И к первой колонне?

— К первой же колонне! Там поглядим!

Бунцев удержал вильнувший мотоцикл, выпрямил, стиснул зубы, прибавил газу, и машина, завывая, рванулась вперед, в ночь, к шоссе.

Нина Малькова сидела на шершавом полу наглухо закрытого кузова тряского грузовика, поддерживая голову обессилевшей от болезни и побоев Шуры.

Нина понимала, что смерть близка. Она поняла это еще в тюрьме по лицам вошедших в камеру гестаповцев, по их голосам, по их жестам, потому, что «такие» лица, «такие» голоса, «такие» жесты могли быть лишь у тех, кто ведет к виселице или яме… Ей пришлось помогать Шуре. Шура уже никого не узнавала, ноги у нее подкашивались, глаза не открывались. Нина вела Шуру по коридорам, потом по двору, к высокому черному фургону, где возле открытой задней двери стоял с карманным фонариком какой-то человек в высокой фуражке эсэсовца и недовольно кричал высоким тенором на солдат. Поднять Шуру в фургон Нина не сумела. Ее самое приподняли и толкнули в грузовик, а потом бросили туда же Шуру, и Нина оттащила подругу в угол, положила ее голову на колени и притихла, отдыхая.

Из своего угла она видела, как вталкивали в фургон трех мужчин. Один показался Нине похожим на крестьянина, приютившего беглянок. Двух других Нина не знала, но ей показалось, что один уже мертв: брошенное в грузовик тело ударилось о доски с тупым стуком.

— Готово! — недовольно сказал кто-то. — И подумать, что из-за пяти дохляков…

— Не рассуждать! — оборвал звонкий тенор. — Закрыть дверь.

— Слушаюсь, господин шарфюрер!

Дверь захлопнули, в кузове воцарился мрак, и доносившиеся снаружи звуки стали глухими, ватными. Кто-то ходил, кто-то о чем-то спрашивал, послышался шум подъехавшей машины, кто-то рассмеялся, потом грузовик слегка тряхнуло — видимо, садился шофер, — зарокотал мотор, и начало покачивать и трясти…

Нина очнулась, когда грузовик, завывая, брал подъем. Голова Шуры сползла с коленей, Нина сама съехала с места, ей пришлось кое-как вновь подбираться к углу кузова. Пока она подбиралась, фургон выехал на ровное, мотор загудел спокойно, и тряска улеглась. Нина с облегчением закрыла глаза. Ей послышалось, что рядом, в глухой темноте фургона, кто-то бормочет, и по интонациям бормотавшего она поняла, что неизвестный молится. Чему он молился? Зачем молился? Ведь тряска кончилась, дорога пошла гладкая, похоже было, она еще долго будет гладкой, ведь ехали быстро! И мотор гудел так ровно, так деловито, так надежно!..

Нина вновь погрузилась в тишину и оцепенение, инстинктивно приноравливаясь к колыханиям кузова, чтобы не разбередить боль и не потревожить Шуру, и не поняла, сколько времени прошло — мгновение или часы, потому что, открыв глаза, почувствовала: гладкая дорога не кончилась, мотор работает по-прежнему деловито и надежно…

Она прижала к животу голову Шуры.

Нагнулась, словно защищая больную.

Ведь мотор гудел о том, что все идет, как надо, что все предусмотрено, все само собой разумеется и ничего иного быть уже не может.

А она хотела жить!

Она не хотела признать, что ей и Шуре надо сейчас умереть.

Не хотела признать, что ничего иного быть не может.

Нет!..

Прерывисто дыша, облизывая пересохшие губы, Нина торопливо гладила жесткие, спутанные волосы подруги, ощупывала ее невидимое в темноте лицо.

Мотор по-прежнему успокаивающе гудел, что ничего не будет: ни мучений совести, ни побоев, ни издевательств, ни оскорблений и обид — ничего!

— Ничего?!!

Значит, у Нины с Шурой хотели отнять и землю, и небо, и тепло дружеских рук, и голоса людей, и поцелуи невстреченного любимого, и жаркую радость слияния с ним, и неизведанное счастье материнства, и смех и лепет нерожденных малышей?!!

— Нет!.. — закричала Нина, стискивая голову Шуры. — Нет!!

Невидимый сосед споткнулся на полуслове и тотчас забормотал еще быстрей и истовей.

— Нет… — шепотом повторила Нина, но тут же какая-то огромная сила опять всколыхнула ее. — Товарищи! — крикнула она. — Кто вы? Где вы? Товарищи!

Сосед опять споткнулся на полуслове, а из другого угла чей-то слабый голос отозвался:

— Товарищ!

Человек произнес это русское слово неуверенно, но, видимо, он знал это слово, и оно значило для него сейчас так же много, как для Нины.

— Товарищ! — повторила Нина ликуя: она не одна, рядом находился друг! Она вложила в слово «товарищ» всю свою тоску по жизни, всю веру в жизнь, всю волю к жизни.

Тот, что молился, умолк. Он вслушивался. Вслушивался в странное русское слово, звучавшее с такой непонятной силой и властью, что пробуждало надежду. Это слово отметало прочь мрак тряского фургона смерти, отметало прочь то, что ждало брошенных сюда, и вера, звучавшая в нем, была сильнее веры, звучавшей в молитвах.

— Товарищи! Товарищи! — звала Нина. — Надо же что-нибудь!.. Как-нибудь! Мы не должны так!..

Нина протянула во тьму руки, сжатые в кулаки.

— Не позволим убить себя! Не позволим! Товарищи! Не позволим!

Она выпростала ноги из-под тела Шуры, шатаясь, бросилась к запертой двери фургона, ударила в нее плечом, отшатнулась, еще ударила и, не удержавшись на ногах, рухнула…

Голова плавно закружилась, шум мотора отдалился, растаял в плотной, непроницаемой тишине.

В просвете между пилоткой шофера и фуражкой лейтенанта Миниха набегала на ветровое стекло «хорха» серая полоса слабо освещенного подфарниками шоссе.

Зажатый между двумя неизвестными ему офицерами (один в форме войск СС, другой в незнакомой, видимо венгерской), штурман Телкин напряженно ждал, чем кончится эта загадочная поездка.

— Будет небольшая прогулка! — сказал ему без обычной улыбки майор, который вел допросы. — Почти пикник…

«Расстрел?» — подумал Телкин.

Но по виду майора он понял: его ждет не расстрел, а что-то другое.

«Что же? Что? — мучительно думал штурман. — Чего они еще хотят?»

Его вывели во двор.

Лейтенант Миних ободряюще потрепал штурмана по плечу:

— Гут, гут!

Потом штурмана втолкнули в этот красивый, пахнущий кожей и дорогим табаком «хорх», повезли по городу. У высокой каменной стены на окраине города «хорх» остановился, лейтенант Миних и сидевший справа от Телкина эсэсовец вышли к часовым, предъявили какие-то документы, ворота раскрылись…

«Тюрьма! — подумал Телкин. — Привезли в тюрьму…»

Но ему не предложили выйти из машины, заставили остаться в «хорхе», а потом офицеры уселись на свои места.

Машина опять мчалась через затемненный город, мимо домов, лавок, садов, особняков, выбралась на шоссе и покатила по шоссе.

Еще в городе Телкин оглянулся и заметил, что вплотную за «хорхом», не больше, чем в десятке метров от него, едет высокий грузовик.

— Не глядеть! — рванул штурмана за плечо эсэсовец.

Телкин подчинился, не оборачивался больше, но все время прислушивался и знал: высокий грузовик не отстает, он здесь, прямо за «хорхом»…

Третья бессонная ночь начиналась для лейтенанта Телкина. Третья бессонная ночь после двух суток нечеловеческого напряжения игры с немецкой разведкой.

У Телкина почти не оставалось сил, чтобы разгадывать эти загадки. Он приказывал себе помнить лишь об одном: что бы немцы ни делали, они сделают это, чтобы еще раз проверить тебя. Надо быть начеку. Надо быть начеку!..

А ему хотелось спать. Глаза сами закрывались, голова сама падала на грудь, и вдруг штурману померещилось, что он не в машине, мчащейся куда-то, а в кабине своего бомбардировщика, на своем месте чуть позади и пониже капитана Бунцева, и где-то там, за спиной, съежилась возле пулеметной турели сержант Кротова, и они уже отбомбились, летят домой, и линия фронта уже позади, и скоро их аэродром…

Телкин расслабленно и счастливо улыбнулся. Ему странно было только, почему, если линия фронта позади, если все в порядке, почему его не покидает чувство какой-то опасности.

Бунцев неожиданно толкнул Телкина и почему-то по-немецки закричал в самое ухо:

— Нихт шлафен! — и голос у него был не бунцевский, а чужой, совсем чужой.

— Саш… — бормотнул Телкин. — Брось… Ну!..

Его снова встряхнули, на этот раз штурман пришел в себя и невольно привстал: самолет уже мчался по взлетной дорожке…

Кто-то рванул Телкина вниз, на сиденье, и он окончательно проснулся, и опять увидел пилотку шофера и фуражку лейтенанта Миниха, и понял, что впереди не взлетная дорожка, а проклятое, неизвестно куда ведущее шоссе.

Но спать хотелось неудержимо, спать хотелось сильней всего на свете, и спать даже надо было, так как немцы не хотели, чтобы штурман спал. Они почему-то этого не хотели, им надо было, чтобы он не спал, и Телкин поднял голову, широко раскрыв глаза, откинулся на кожаную мягкую спинку заднего сиденья «хорха» и все-таки заснул. Заснул, обманув гадов, заснул с открытыми, ничего не видящими глазами.

Немцы поглядывали на лейтенанта, ничего не подозревая. Так промчались пять, десять, пятнадцать минут. Лишь тогда, заподозрив неладное, эсэсовец грубо двинул Телкина плечом в грудь, и штурман, проснувшись, медленно повернул к офицеру хмурое лицо.

— Нихт шлафен! — сказал фашист.

Телкин только бровями повел. Несколько минут сна освежили. Голова стала ясней, шею уже не ломило, как прежде, и веки освободились от налитого в них свинца.

Машина замедлила ход. Лейтенант Миних вертел головой, словно приглядывался к местности. Он показал шоферу рукой направо. «Хорх» проехал еще метров двести, притормозил и свернул с шоссе на грунтовую дорогу.

Телкин слышал: высокий грузовик идет следом за ними.

«Хорх» переваливался в колеях, по левому борту царапнули ветки не то деревьев, не то кустарников. В тусклом свете подфарников перед машиной качалась глинистая, с травой на проезжей части дорога. Дорога свернула влево, словно огибая холм, потом опять вправо, огибая другой холм, пошла под уклон, на «хорх» наплывали, сближаясь, глинистые, поросшие кустами откосы оврага, потом дорога резко свернула налево, и откосы оврага раздвинулись, пропали, а лейтенант Миних поднял руку и четко приказал:

— Стоп!

«Хорх» остановился. Сидевший рядом с Телкиным эсэсовец выскочил из машины, что-то закричал шоферу грузовика. Грузовик медленно объехал легковую машину, протащился метров двадцать и тоже остановился.

— Можно выходить! — обернулся к Телкину, скаля лошадиные зубы, лейтенант Миних. — Пикник начинался! Пожалуйста!

Охранники, высыпавшие из высокого фургона, делали свое дело без лишней суеты и торопливости, как опытные и уверенные мастера.

Двое вытащили лопаты и кирки, отнесли шагов на пятнадцать от грузовика, прикинули на глаз расстояние, отнесли инструмент еще шагов на пять. Трое других тем временем, повозившись в фургоне, стали выводить оттуда людей. Какую-то рослую девушку и двух мужчин они вытолкали, а затем сбросили на землю два тела. Рослая девушка закричала. «Убийцы проклятые!» — услышал Телкин.

Мужчин прикладами автоматов заставили подойти к выкинутым из фургона телам. Выполняя приказ эсэсовца, они нагнулись, подняли одно — из тел, отнесли к тому месту, где лежали лопаты и кирки, потом вернулись за вторым.

— Мерзавцы! Подлые убийцы! Мерзавцы! — крикнула фашистам рослая девушка, разгибая спину. — Все равно не спасетесь! Все равно!

«Наша! Наша! — с отчаянием думал Телкин, глядя на девушку. — Их привезли на расстрел! Немцы хотят, чтобы я… Вот чего, гады, хотят! Вот зачем!.. Ух, гады, сволочи! Гады!»

Эсэсовец отдал новую команду, водитель грузовика залез в кабину, развернул фургон радиатором к привезенным на казнь, включил фары. Свет ослепил обреченных, они невольно подняли руки, заслоняясь от ярких потоков его.

— Зо! — крикнул Миних. — Вундершон!

Он все суетился где-то сбоку, забегал с разных сторон, словно выбирал место, откуда лучше будет смотреть.

Эсэсовец приказал водителю потушить фары. Фары погасли. Теперь у грузовика горели только подфарники. Но пока свет бил прямо в заключенных, Телкин успел разглядеть их: статную русоволосую девушку в рваном полосатом одеянии, сутулого седоволосого мужчину в рыжем пиджаке и невысокого, видимо, тоже пожилого человека с темными усами.

«Наши, наши! — думал Телкин. — Ведь наши!..»

Охранники приблизились к своим жертвам, сунули им в руки лопаты, указали, где копать. Какое-то замешательство возникло там, но спины охранников загораживали место казни, и штурман не мог разобрать, что произошло. Громкая немецкая брань заглушила протестующие голоса, потом все смолкло, и Телкин различил стук лопат, вынимавших землю.

«Копают… Сами себе… — с ужасом и тоской понял Телкин. — Сами себе…»

Можно было, конечно, броситься на эсэсовца, распоряжавшегося казнью, сбить его.

«Они же хотят, чтобы я стрелял! — лихорадочно думал Телкин. — Они дадут мне оружие!.. Надо ждать, пока дадут оружие!.. Только бы дали оружие!..»

К штурману приблизился Миних, потрепал лейтенанта по плечу, засмеялся.

— Пикник! На пикнике можно пить! Хотишь?

Он протягивал штурману флягу. От самого Миниха уже попахивало.

Телкин брезгливо отдернул голову. Пить после такого дерьма!..

Миних опять расхохотался:

— Не бойсь! Коньяк! Пей!

Он все тыкал и тыкал флягу, и Телкин с трудом удерживался от искушения трахнуть лейтенанта.

— Не пью коньяк! — сообразил, наконец, что сказать, Телкин.

— Нихт?! — удивился Миних. — А! Ты любишь водка? Верно? Руссиш водка! О! Да! Это продукт колоссаль!

«Погоди, продукт!» — подумал Телкин.

Эсэсовцу, видимо, не нравилось, как идет работа. Он поглядел на часы, покачал головой и отдал какой-то новый приказ. Тотчас двое охранников взяли лопаты, стали помогать рыть могилу.

Эсэсовец и Миних о чем-то посовещались, подозвали водителя грузовика, тот козырнул, подбежал к фургону, снова включил фары. С помощью охранников обреченные на казнь уже углубились в землю по колено. Миних помахал копавшим эсэсовцам, попросил отойти, присел на корточки, и Телкин увидел: Миних снимает сцену рытья могилы.

«Ублюдок! Подонок! — клокотало в душе у Телкина. — Тварь!»

«Его — первого, — решил Телкин. — Как дадут оружие. Первого…»

Бунцев остановил мотоцикл перед выездом на шоссе и стоял с выключенной фарой, прислушиваясь и приглядываясь. Машины проходили редко, все одиночные.

— Нам нужна колонна, — шепотом повторяла радистка. — За одиночной машиной не наездишься. Остановят ее — и нас остановят. Не успеешь развернуться. А в хвосте колонны или хотя бы двух машин мы хозяева положения. Пока у головной документы проверяют, мы за несколько километров окажемся…

Но колонны пилоты пока не видели. Бунцев нет-нет да оглядывался назад, на щебенку: нет ли погони? Оглядывалась и Кротова. Автомат она держала наготове.

Показались огоньки, послышался шум мотора. Бунцев насторожился, с нетерпением ждал, пока станет понятно: одиночная машина показалась или их несколько идет…

Машина была опять одиночная и легковая.

— Черт! — сказал Бунцев. — Сговорились они, что ли?

— Ничего. Будет колонна или грузовик, — сказала Кротова. — Должны быть.

— Ага! — сказал Бунцев. — А куда пойдут?

— Все равно, — сказала радистка. — Нам бы километров на двадцать отъехать… Нам же все равно, товарищ капитан!

Бунцев, однако, не считал, что им все равно, куда ехать. Его так и тянуло оказаться поближе к линии фронта. А чтобы оказаться поближе к линии фронта, следовало двигаться, как думал капитан, направо по шоссе, на северо-восток. И ему страстно хотелось, чтобы первая колонна машин показалась слева.

Он понимал, что ехать придется за любой колонной, откуда бы она ни появилась, так как от щебенки надо уезжать немедленно, но ему очень хотелось, чтобы колонна появилась слева.

Он и смотрел больше влево, словно силой взгляда мог вызвать из ночной тьмы желанные огоньки.

Азарт первой удачи постепенно остывал, и, хотя нервы были напряжены по-прежнему, капитан снова начинал рассуждать трезво. Его вовсе не манили ночные приключения, подобные нынешнему. Его место, как ни крути, было не здесь, а за штурвалом бомбардировщика. В конце концов он был летчиком, и он имел право быть летчиком, и должен был поскорее вернуться в полк, вместо того чтобы шарахаться по немецкому тылу с сомнительными надеждами на то, что удастся прикончить еще двух — трех гитлеровцев.

Он все поглядывал влево, и огоньки небольшой колонны первой заметила Кротова.

— Товарищ капитан! — тронула она Бунцева за рукав.

Бунцев повернул голову и даже крякнул с досады. Колонна шла справа…

— Пропустите машины и выезжайте! — сказала Кротова. — Держитесь на расстоянии сотни метров от задней. Чтобы затормозить или свернуть можно было…

— Ладно! — бросил Бунцев.

Приходилось подчиняться обстоятельствам, и он был достаточно умен, чтобы подчиниться им.

Колонна приближалась. Она двигалась с потушенными фарами, и только рассеянный свет подфарников выдавал ее.

— Авиации-то боятся! — с быстрой усмешкой сказал Бунцев.

Головная машина поравнялась с пилотами: громоздкий, укрытый брезентом грузовик. Под брезентом угадывались ящики.

— Боеприпасы, наверное, — сказала Кротова. — Ах, ты… Одну бы миночку сюда! Хоть одну бы миночку!

— Ладно тебе! — бросил Бунцев, не отрывая взгляда от проходящих машин. — Скажи спасибо, что не видят нас! Миночка!

Он насчитал пятнадцать машин.

— Пора! — сказала Кротова. — Пора, товарищ капитан!

Волнуясь, Бунцев стронул мотоцикл, выехал на шоссе поехал за колонной. Красный стоп-сигнал замыкающего грузовика маячил перед глазами в каких-нибудь сорока шагах Капитан отлично видел, что у заднего борта грузовика, укрывшись брезентом, сидят солдаты. Несколько солдат. Наверное, из охраны колонны. Один даже приподнял брезент, поглядел на приставших к колонне мотоциклистов, но почти тотчас же отвалился к товарищам. Брезент опустился…

— Не разглядел, — сквозь зубы, взволнованно сказал Бунцев.

— И не разглядит, — спокойно ответила радистка.

Бунцев покосился на нее. Кротова сидела в люльке, держа автомат на коленях, откинувшись на спинку сиденья, и только щурилась. Бунцев покачал головой.

Сам он отнюдь не испытывал ни облегчения, ни покоя. От одной опасности они с Кротовой уходили, верно. Но только для того, чтобы втравиться в десятки новых. Бунцев просто предчувствовал, что добром такое наглое вторжение на немецкое шоссе не кончится.

У него заломило в висках, когда послышался шум встречной машины.

— Порядок, порядок! — тут же сказала Кротова. — Только не сворачивайте!..

Встречный грузовик промчался мимо, на миг посветив подфарниками. Его шум постепенно затихал. У Бунцева отлегло от сердца, виски отпустило.

— Привыкнете, — сказала Кротова. — Видите, как просто…

Попалась еще одна встречная машина, потом еще одна, а потом целая колонна машин, где на трех задник, сутулясь, сидели солдаты с автоматами, и ни одна из этих машин не остановилась, никто даже не окликнул мотоциклистов, хотя кое-кто из солдат и смотрел на них.

Видимо, никому не приходило в голову, что по шоссе, вплотную за колонной с боеприпасами, не таясь, едут советские воины.

— Ты скажи!.. — проговорил Бунцев. — Нет, ты скажи!..

Ощущение постоянной опасности, сознание дерзости собственных поступков опять горячило, опять вызывало прилив сил, пробуждало желание действовать еще отчаяннее.

— Близко подъехали! — предупредила Кротова. — Отставайте, отставайте, товарищ капитан! Нас не должны разглядеть!

Она, видимо, все время была настороже, ее не опьяняла эта поездка, не будоражил дьявольский риск. Она все взвешивала и учитывала.

«Ну черт! — в который раз подумал Бунцев. — Ну и ну!» — Он поубавил газу и немного отстал от грузовика.

— Довольно? — спросил он.

— Порядок, — отозвалась радистка, перевешиваясь через борт люльки и пытаясь рассмотреть шоссе впереди колонны. — Возьмите чуть левее, товарищ капитан, а?

Бунцев взял левее.

— Что там?

— Да как будто все спокойно… — сказала радистка. — Я смотрю, нет ли контрольно-пропускного впереди… Вроде нет…

Бунцев вернул мотоцикл на правую сторону шоссе.

— Километров пять отмахали, — сказал он. — Интересно, много у них бензина в бачке?

— А на указателе?

— Испорчен. Мотоцикл-то старый… Тоже мне раса господ!

— Обтрепались они, — с усмешкой сказала Кротова. — Не подрассчитали прогулку, вот и результат…

Некоторое время ехали молча.

Тускло светил стоп-сигнал идущего перед мотоциклом грузовика.

Под брезентом ворочались солдаты.

Проносились встречные машины.

— Слушай, — сказал Бунцев. — А если нагонять будут?

Кротова оглянулась:

— Вряд ли… А нагонят — посмотрим… Километров восемь есть?

— Есть.

— Еще бы столько… Если нагонять будут — присматривайте съезд с шоссе, товарищ капитан. Свернем.

— Лады. Промелькнула встречная.

— Если бы гады знали, кто тут едет… — сказал Бунцев. — Никогда бы не поверил, что так можно. Как во сне.

— Ничего, — сказала радистка. — Это сначала всегда так, товарищ капитан. Я тоже не верила первый раз.

— Это где было? — спросил Бунцев.

Кротова подождала, пока стихнет шум очередной встречной.

— Под Брянском, — сказала она. — Первый раз там. Под Брянском.

— Тоже на мотоцикле?

— Нет. На легковой. На трофейном, «фиате».

— Чего раньше не рассказывала?

— Так, ни к чему было, товарищ капитан, — сказала радистка.

Разговаривая, приходилось кричать, чтобы слова могли пробиться сквозь гул автомобильной колонны и грохот мотоцикла. Бунцев умолк. Умолкла и радистка.

В рассеянном свете проносились по бокам шоссе силуэты редких деревьев, побеленные столбики над водоотводными трубами и мостиками, телеграфные столбы со стайками фарфоровых изоляторов, по-птичьи присевших на деревянные перекладины, словно в поисках ночлега.

Километр. Второй. Третий…

— Машина! — тронула Бунцева за руку радистка.

Бунцев оглянулся. Их кто-то нагонял. Машина была еще далеко, но чувствовалось — она приближается, с каждой минутой «съедая» расстояние.

Капитан стиснул ручки мотоцикла, высматривая какой-нибудь пологий съезд. Но съезда пока не было. Вдоль шоссе все тянулся и тянулся глубокий кювет.

— Близко? — не оборачиваясь, не сводя глаз с обочины, бросил Бунцев.

— Еще можно… — отрывисто сказала Кротова.

Промелькнула минута.

— В крайнем случае останавливайте… — начала Кротова, но в этот самый миг Бунцев увидел съезд. Полевая дорога круто сползала вправо. Капитан сбросил скорость, отстал от колонны, медленно свел мотоцикл с шоссе.

— Быстрей! — сказала Кротова. — Гасите фару.

Они вслепую проскочили десяток метров, впоролись в откос, в кусты, и капитан остановил мотоцикл.

Кротова выскочила из люльки, вдвоем они быстро вытащили машину на ровное место.

Прислушивались. Догонявшая их машина промчалась мимо.

— Пронесло, — сказал Бунцев, вытирая пот. — Что теперь?

— Сколько мы дали? — спросила Кротова.

— Километров пятнадцать…

— Тогда хватит. Поехали в сторону.

Мотоцикл затрещал. Фара выхватила из тьмы поросшую травой дорогу. Бунцев дал газ. Дорога свернула влево, огибая холм, потом направо, огибая другой холм, пошла под уклон, на мотоцикл наплывали, сближаясь, глинистые откосы оврага, потом дорога круто бросилась вправо, и тут же перед летчиками вспыхнул яркий свет, и они увидели прижавшуюся к обочине легковую машину, какой-то высокий грузовик, и в ослепительном свете фар грузовика каких-то людей с оружием и других людей — связанных, стоящих на куче глины…

Бунцев, не выключая мотора, сорвал с шеи автомат и ударил, не раздумывая, по вооруженным людям.

Над ухом капитана резко и беспощадно бил автомат Кротовой…