Потерянный Ковчег Завета

4 ГОРОД МЕРТВЫХ

— Валлах, тут и есть тайник, эфенди! Сюда спрятали Ковчег!

Я понятия не имел, о чем толкует Дауд Лабиб — мой слегка тронутый и нервозный приятель. Вот уже несколько минут я размышлял о том, что интерес к Ковчегу за последние годы изменил всю мою жизнь. Сомневаться в этом не приходится, поскольку именно благодаря Ковчегу я оказался сегодня, весной 1994 года, в Египте, в Каире, окончательно уступив просьбам Рувима выяснить побольше о предмете, за которым в мире охотятся как ни за каким другим. Все, что раньше меня от этого удерживало, было забыто.

В Египет меня привели две основные причины. Во-первых, я собирался изучить древние легенды, гласящие, что Ковчег привезли сюда задолго до разрушения первого Храма. Во-вторых, мне хотелось исследовать условия исхода евреев из египетского рабства. На прошлой неделе я стоял в тени пирамид, которые помогали возводить евреи, ходил по полям, где они собирали солому и глину для кирпичей.

Независимо от того, что такое Ковчег — а я до сих пор пребывал на этот счет в глубоком неведении, — здесь, на земле фараонов, началось его существование, во всяком случае, теоретически. Мне хотелось почувствовать, увидеть и понять причины, которые привели к его созданию. Но понимание мне пока не давалось.

На следующий день я собирался отправиться на время в Англию, назад к затворнической жизни, к библиотечным исследованиям. Однако, вернувшись в Египет, я намеревался изучить древнеегипетские предметы в Каирском музее, похожие, так или иначе, на Ковчег.

Мой низкорослый приятель шагал впереди. Глядя на него сверху вниз, я вдруг не к месту удивился: как это его на редкость маленькая головка ухитряется производить такое непропорционально большое количество перхоти — казалось, что черную синтетическую рубашку Дауда украшает горностаевый воротник.

Этим утром Дауд, желая показать свои любимые места в Каире, вытащил меня из архива, где я проводил большую часть времени. Дауд — копт, представитель коптского христианского меньшинства, живет в пригороде Каира, но родом из Кифта — города на юге Египта, сыгравшего немалую роль в истории коптов.

Слово «копт» заимствовано из греческого языка и означает всего лишь «египтянин» — об этом факте ни один копт не замедлит упомянуть. Официальный язык богослужения — коптский; он произошел от древнеегипетского. По-коптски уже никто не говорит; христианское меньшинство общается, как и мусульманское большинство, на арабском. Сами копты считают себя наследниками великой цивилизации Древнего Египта.

Сейчас Дауд с гордостью указывал на здание в стороне от пыльной дороги, по которой мы шагали.

Его темные глаза горели от возбуждения.

— Здесь спрятан Ковчег! — повторил он, делая резкий жест правой рукой.

Таких, как Дауд, я больше в Египте не встречал. Человек с блестящим образованием, ученый, работающий над докторской диссертацией, посвященной древним коптским рукописям, он назойливо выставлял свою утомительную эксцентричность, свое «я» — словно шелковый стяг.

— Вот где его спрятали! — ревел Дауд, показывая на вывеску, гласившую, что здесь находится синагога Бен Эзра.

Мне никогда не доводилось слышать о какой-либо связи между Ковчегом и этой синагогой. Синагогу Бен Эзра знают во всем мире — здесь, в одном из старых хранилищ, обнаружили самое важное в мире собрание средневековых документов. Мне хотелось узнать, что в документах Каирской генизы говорится о Ковчеге — и говорится ли вообще. Заниматься этим я планировал не здесь и не сейчас, ведь документы еще в девятнадцатом веке развезли по библиотекам западных университетов. Насколько я знал, нет никаких оснований предполагать, что Ковчег спрятан здесь.

— О чем ты, маленький нервный копт? С чего ты заговорил про Ковчег? Это место никогда в связи с ним не упоминалось.

На самом деле Дауд меня слегка заинтриговал. Я не упоминал ему о своем интересе к Ковчегу. Мы с ним близкие друзья и всегда друг другу доверяли, но как-то раз по пьяному делу он похвалился, что работает в Мубахат аль-Давла (Главном управлении расследований в области государственной безопасности), и с тех пор, прежде чем ему о чем-нибудь рассказать, я сначала хорошо подумаю. В Египте, полном политических и религиозных распрей, Ковчег не та вещь, о которой можно трубить в обществе таких, как Дауд.

Откуда же он узнал о моем увлечении? Спина у меня вдруг сделалась неприятно липкой. Я вопросительно смотрел на приятеля.

— Ну ты знаешь, я-ахи:[12] корзина — в ней лежал Моисей в тростниках. Тростниковая корзина.

И он стал цитировать наизусть — монотонно напевая и делая рукой волнообразные движения, словно размахивая кадильницей:

— «Тогда фараон всему народу своему повелел, говоря: всякого новорожденного сына бросайте в реку, а всякую дочь оставляйте в живых. Некто из племени Левиина пошел и взял себе жену из того же племени. Жена зачала и родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца; но не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки».[13]

В еврейских текстах Библии обычная корзина, в которой мать спрятала Моисея, обозначается словом «тева», но переводят его как «ковчег». Я облегченно вздохнул. Дауду неизвестно об истинной причине моего пребывания в Египте. Конечно, мне знакомо древнее предание о том, как Моисея из колена Левиина оставили где-то в этих местах, в тростниках, положив в плавучую корзину, наподобие миниатюрной плетеной лодки. Тростники — это стебли папируса, который больше пяти тысяч лет назад использовали для изготовления бумаги и которого до сих пор полно на берегах Нила.

Закончив цитировать, мой приятель перекрестился, поклонился и что-то пробормотал себе под нос. Повернув ко мне рябое костлявое лицо, Дауд улыбнулся и потрогал висевший у него поверх рубашки большой золотой крест.

Перекрестился он как-то театрально, небрежно, словно какой-нибудь распущенный итальянский прелат. И я, как какой-нибудь распущенный итальянский прелат, не придал его жесту никакого значения.

Дауд начал разочаровываться в религии, когда учился в американском теологическом колледже. К тому времени как Дауд получил степень магистра в каком-то английском университете, он потерял веру окончательно. Он любил цитировать Габриэля Гарсия Маркеса: «Неверие устойчивей веры, потому что его поддерживает разум». Итак, Дауд больше не верил в Бога, но гордился замечательным знанием Библии; он помнил наизусть огромные куски и мог цитировать их на коптском, арабском и английском. По причинам, которые я не сразу понял, мой приятель всегда носил черные священнические рубашки и большой золотой крест на металлической цепочке.

Несмотря на чрезмерную эксцентричность, в одном Дауд точно соответствовал египетским обычаям — он был противником всего, что предпринимало государство израильтян (название «Израиль» он не употреблял и упрямо называл его «сборище сионистов»); враждебность его распространялась на всех евреев современности, за исключением Эйнштейна и братьев Маркс.[14]

Ко мне он тоже испытывал некоторое недоверие — ведь я часто бывал в Израиле, — но справился со своим предубеждением, поскольку я проводил кое-какие исследования о его прославленном предке по имени Лабиб, сыгравшем важную роль в возрождении коптского языка в качестве разговорного. Мой интерес к коптскому языку и привел меня в семью Дауда, где я с ним познакомился.

Дауду очень хотелось показать мне древнюю восстановленную каирскую синагогу — ее посещение входило в маршрут, который он для нас запланировал.

Однако хотел он этого не из любви к древнееврейскому наследию Египта, а потому, что раньше здесь была коптская церковь. Эту церковь, сообщил мне Дауд, больше тысячи лет назад, в 882 году, купили евреи — за ничтожную сумму в двадцать тысяч динаров.

— Всего-то двадцать тысяч, эфенди, совсем даром. А ведь земля в Каире такая дорогая!

Выкупив церковь, евреи превратили ее в синагогу.

— Какие бессовестные! — негодовал Дауд. — Выжили нас, так же как теперь выживают палестинцев.

От гнева его лицо пошло розовыми пятнышками. Как будто купля-продажа церкви состоялась только вчера — еще одно свидетельство того, что историческая память на Ближнем Востоке не умирает.

— Да ладно тебе, неистовый ты копт. На черта сдалась евреям ваша церковь? Я вообще читал, что копты не могли заплатить налоги и потому были вынуждены продать церковь. Евреи, можно сказать, помогли им выкрутиться.

— Валлах! Еще одна еврейская ложь! — фыркнул Дауд, яростно тряся головой и рассыпая на рубашку новый слой перхоти. — Копты тогда жили очень богато и с налогами вполне справлялись. Они были интеллектуальной и коммерческой элитой Египта — и тогда, и сейчас. Проклятые евреи нас надурили.

День стоял невыносимо жаркий. Мы укрылись в тени синагоги.

— Тут его прятали, — повторил Дауд, указывая пальцем на одну из стен здания. — Тут рос тростник. Тут спрятали пророка Мусу, и потому мы и построили здесь церковь — одну из красивейших на всем Ближнем Востоке.

Дауд обнял меня за плечи и благочестиво произнес:

— Валлах! Муса был великий человек. У него, правда, росли, говорят, рога, как у некоторых евреев. Но он все равно великий человек. Великий пророк. — Дауд криво улыбнулся. — Ему удалось устроить бегство израильтян из фараонова рабства и избавить Египет от всякого еврейского сброда.

Дауд опять помрачнел.

— Беда в том, что они потом вернулись. И осквернили эту клятую церковь. — Он снова с озабоченным видом потрогал крест.

Бегло осмотрев синагогу, мы пошли через Мадинат аль-маута — Город Мертвых, древнее каирское кладбище, которое больше тысячи лет дает пристанище как мертвым, так и живым. Воры, преступники, паломники, чтецы Корана, сторожа могил частенько устраивали себе жилье прямо в склепах, а в последние десятилетия к ним присоединились сотни тысяч бездомных. Раньше кладбище было в пустыне, за пределами города, но город вырос, окружил его, и сейчас эта обширная территория находится в центре большой, шумной столицы.

Город Мертвых оказался островком относительной тишины. По его улицам бродили кучками черные козы и грязные оборванные дети. Повсюду висели клочья дыма и тумана, скрывавшие гробницы и сами похожие на гробницы, так что оставалось только гадать, какие из них настоящие. Кое-где попадались весенние цветы, тусклые из-за покрывавшей их мелкой белесой пыли.

Дауд хорошо здесь ориентировался. Несясь, несмотря на заметную хромоту, сломя голову, он провел меня по маршруту, охватившему все самые интересные гробницы и мавзолеи.

Коротко рассказав о той или иной гробнице, Дауд тут же тащил меня к следующей. В конце концов он привел меня к сооружению, которое его действительно интересовало. Рядом с каменным чудом средневековой исламской архитектуры, увенчанным куполом — гробницей какого-то забытого поэта или святого, — несколько рабочих возводили вокруг заросшего травой пятачка земли корявую стену из шлакоблоков.

После долгой прогулки по дневной жаре обычно неутомимый Дауд пожаловался на усталость и захотел остановиться и выкурить сигарету. Мы обошли гробницу и сели неподалеку на древние каменные плиты, опоясанные красными и желтыми лишайниками. От гробницы, казалось, веяло холодным смрадом.

Дауд вел себя так, словно бывал здесь не раз.

Строители, судя по цвету кожи, явились сюда с юга Египта, а то и из более южных земель, например, из Судана. Черные, изнуренные люди; на лицах — выражение абсолютной безнадежности. Настолько раздавленные тяжестью жизни, что не поздоровались с нами и даже не обратили на нас внимания. Из низкого проема в стене гробницы появилась женщина. Она улыбнулась Дауду как знакомому. Женщина несла, прислонив к округлому бедру, алюминиевый поднос, на котором я разглядел несколько стаканчиков с золотистыми ободками и кучку самодельных папирос. Она поставила поднос на землю, подняла с земляного очага закопченный чайник и принялась разливать чай — крепкий до черноты, как принято в южном Египте. Потом стала обносить строителей: каждый получил стакан чая и папиросу.

Рабочие уселись на корточки в тени стенки, которую строили, и закурили. К запаху дыма от очага примешался свежий дух гашиша.

— Притон наркоманов, — ухмыльнулся Дауд, показывая черные зубы. — Они строят для этой вдовы стену, а она расплачивается чаем, наркотой и не знаю еще чем. Странное место — Египет. Наши прекрасные законы запрещают выращивать табак — никто не знает почему, — и каждый год нам приходится ввозить миллионы тонн табака, но гашиш может выращивать у себя на заднем дворе любой бездельник. Эта вдова — Мариам — тоже его выращивает и продает.

Один из рабочих взял барабан и стал выстукивать сложный пульсирующий африканский ритм. Дауд позабыл об усталости и начал исполнять какой-то нескладный танец в стиле диско. Похоже, у Рикки Гервайса[15] появился серьезный конкурент. Никогда не видел такого странного танца: Дауд подскакивал, вращал глазами, с жаром крестился и отвешивал глубокие поклоны в сторону заходящего солнца. Рабочие почти не обратили на него внимания.

Немного погодя Мариам вернулась к себе в склеп, а потом вышла, накинув поверх длинного поношенного хлопкового платья разноцветную шаль с блестками. Она подошла, встала прямо передо мной и, улыбаясь, тоже начала танцевать. Вдова соблазнительно извивалась, а Дауд пожирал ее глазами. К явному ее неудовольствию, барабанщик остановился, отодвинул в сторону барабан и свирепо глянул на меня. Наверное, ждал, что я заплачу ему, чтобы он продолжал стучать.

Мариам прекратила танец и вскинула голову. Она приблизилась к барабанщику; вокруг ее стройных ножек облачком взвилась пыль. С победным видом женщина подняла барабан над головой и сама стала в него ударять. Она била в барабан и танцевала. Глаза ее выражали полный триумф.

Я сидел в тени гробницы и смотрел на это выступление. Мне хотелось представить дни перед самым сотворением Ковчега, понять, как возникла необходимость его создания. И тут у меня вдруг открылись глаза; каким-то причудливым образом мне помогло то, что происходило рядом, — помогло больше, чем прогулки вокруг пирамид и памятников древнеегипетской архитектуры. Сцена у меня перед глазами напомнила почти забытое, то, о чем я читал без особого внимания много лет назад, когда был еще студентом. Я вспомнил о танце ликования другой Мариам, пророчицы, сестры Аарона и Моисея. Когда евреям удалось уйти от армии фараона, которую столь эффектно поглотили волны Красного моря, Моисей произнес хвалебный стих — эти строки одни из самых древних в Библии: «Пою Господу, ибо Он высоко превознесся; коня и всадника его ввергнул в море…»[16] Потом на сцену выходит его старшая сестра Мариам. Как и Мариам в Городе Мертвых, она держит барабан (или тимпан) — инструмент, с которым евреи познакомились в Египте и приспособили для своих целей, — и начинает танцевать, тоже с победным, разумеется, видом. Нетрудно представить, какие жесты делала в сторону Египта эта женщина, танцуя перед освободившимися рабами.

Правда, наша не первой свежести вдова танцевала уже не с победным видом, а с призывным. Слишком уж, на мой взгляд, призывным и слишком близко. Вероятно, Мариам подрабатывала и проституцией. Она была довольно хороша; тело пышное и гибкое.

Но меня ее танец не вдохновлял. Того и гляди, протянет руку за деньгами.

— Предлагает для отдыха твоих усталых членов свой скромный склеп. Точнее, себя, — тихонько хихикнул Дауд.

— Нет уж… спасибо.

— Может, она не в твоем вкусе, — обиделся Дауд, — но меня вполне устраивает. И даже очень. Не одолжишь несколько фунтов?

Вопросительно задрав брови, Дауд крутил рукой крест.

— Ах ты, гадкий маленький копт, — пробормотал я.

Сумерки переходили в ночь; в полумраке начинали кружить и нырять летучие мыши, издавая обычный высокий писк. На следующее утро мне предстояло лететь в Лондон; хотелось лечь пораньше. У меня не было никакого желания шагать через Город Мертвых в одиночестве, как, впрочем, и дожидаться, пока Дауд проведет время с Мариам. Покачав головой, я поднялся, чтобы уйти, и протянул женщине несколько довольно ветхих египетских банкнот.

С торжествующим видом она сунула барабан хозяину, который лежал на земле, покуривая вторую папиросу и глядя в темнеющее небо. Он снова застучал, теперь уже с большим воодушевлением. От гулких ударов во мне, казалось, сотрясалась каждая жилка. Из проемов в стенах и гробницах стали выбираться и устраиваться вокруг барабанщика расплывчатые фигуры; лица их освещало мерцающее пламя, раздутое в очаге порывом зловонного ветра. Удары барабана словно заворожили слушателей.

Я мысленно перенесся к сцене, последовавшей за спасением евреев от погони.

Быть может, усталые, одичавшие рабы перед тем, как пуститься в путь по Синайской пустыне, вот так же сидели и отдыхали. Имел ли барабан над ними такую же магическую власть, какую имеет над этими отчаявшимися жителями Города Мертвых?

Я пытался представить себе, что происходило тогда, — и видел евреев, собравшихся толпой, видел, как они раскладывают на земле немногочисленные пожитки. Удивительно, выходит — первая вещь, которую достали беглецы, избавившись с помощью своего харизматичного и неистового вождя от рабства и притеснений, был африканский барабан. Или даже Мариам и не пришлось его доставать; наверное, идя по дну чудесным образом расступившегося Красного моря, она несла барабан на шее — на цепочке или шнурке, — как символ грядущего освобождения. Когда евреи оказались на Синайском полуострове, в безопасности, барабан пригодился, чтобы исполнить песню освобождения, победы и надежды.

И вот сейчас на лицах рабочих из Судана, как по волшебству, засветилась надежда. Они позабыли об усталости и нищете. Толчок к этому дал гашиш, а теперь они пребывали под чарами барабана. Мне казалось, что каким-то непостижимым образом я ухитрился заглянуть в прошлое.

Я дал барабанщику американскую десятидолларовую банкноту. Его товарищи засмеялись и зашумели, повскакивали на ноги, стали жать мне руку, потом проводили нас до аллеи, проходившей с другой стороны выстроенной ими стены.

Обратно мы шли долго; в свете костров и мелькающих вдалеке автомобильных фар гробницы отбрасывали черные тени. Дауд говорил мало, потом и вовсе замолчал. Ему хотелось остаться у вдовы и не понравилось, что я не дал ему денег. У Дауда была невеста; я пару раз ее видел — худенькая девушка, простая, из среднего достатка александрийской коптской семьи. Мой приятель бесконечно фантазировал на тему, какая у нее грудь, — раз или два, хвалился он, ему удалось подсмотреть.

Никакой надежды переспать с ней до свадьбы — или хотя бы более подробно изучить ее грудь — у Дауда не было, а чтобы накопить денег на свадьбу, нужно несколько лет. И он, по его словам, утешался визитами к вдове — когда ему удавалось наскрести потребную небольшую сумму.

— Я понимаю, не мое это дело, но ты, сексуально озабоченный копт, неужели, по-твоему, ты поступаешь правильно, встречаясь с Мариам?

Дауд резко повернулся ко мне; глаза у него сверкали, лицо безобразили красные пятна. Он был в ярости.

— Где нет закона — нет и преступления! — прорычал он. — Это — Новый Завет, Послание к Римлянам. Скажи мне, эфенди, каков закон, я скажу тебе, нарушил ли я его. Говоришь — это измена?.. Нет, не измена: я не женат, она не замужем. И еще, господин паршивый пуританин, следует принять во внимание слова гениального египетского поэта — Эдмона Джейбса. Что он сказал? Он сказал то, что я считаю своим кредо, молитвой Господу: «Законы света рождены законами темноты. Что хорошо для одного — хорошо и для другого. Изучив тьму и свет по их общему голосу, мы заключаем, что две противоположности едины».

Дауд вызывающе взглянул на меня, и мне пришлось признать: приведя слова, как я позднее узнал, некоего раввина-каббалиста в интерпретации известного поэта, мой весьма эрудированный друг отлично выкрутился. Слушая его, я думал о Ковчеге. Совершенно случайно Джейбс выразил мистическую значимость Ковчега, его дуалистическую сущность. Ковчег и вправду воплощает закон Света и Тьмы.

Подъем, который испытал мой спутник после одержанной победы, вскоре испарился — обычный для Дауда скачок настроения.

Он стал говорить, что подавлен нищетой Города Мертвых, подавлен собственной нищетой, вынуждающей его браться за любую работу, какую только удается найти и не дающую ни дописать диссертацию, ни обрести блаженство в семейной жизни. Еще он заявил, что ему стыдно за свой народ, который уже тысячу лет назад мог жить в богатстве, но до сих пор по большей части нищ. Тут Дауд неудержимо разрыдался и стал проклинать свою невесту, свою судьбу и меня заодно.

Незадолго до этого мы с ним видели, как над склепами плавно скользил белый аист; он парил в теплом воздушном потоке, словно раздумывая, чем заняться. Дауд тогда рассказал, что у древних египтян аист считался олицетворением ба — одного из нескольких элементов жизненной сущности человека.

— Мое ба, — рыдал мой приятель, — мое ба — это проклятая нищета и сексуальное воздержание. Я должен был сделаться вроде Антония — великого коптского святого, — он был родом из Файюма, как мой дядя. У моего дяди ни дня не проходило без секса. А Антоний, бедняга, сексом не занимался вообще, он двадцать лет прожил в одиночестве, питаясь лишь сухими корками, которые ему перебрасывали через стену. Таков и мой удел. Не знаю, когда теперь смогу позволить себе нормальное свидание с Мариам…

— Хватит, Дауд, — оборвал я.

Мы снова молча шагали сквозь тьму города склепов; я спрятался в свою раковину ученого. В голове у меня все еще звучали африканские ритмы, и я задумался о происхождении арабского слова, обозначающего барабан. И древнееврейский «тоф», и арабский «туф», вероятно, заимствованы из древнеегипетского и могут иметь отношение к греко-египетскому демону Тифону (от его имени происходит слово «тайфун»), Тифон — противоположность доброго Осириса, повелителя подземного мира, которого он заключил в деревянный ковчег и бросил в Нил. Возможно, первоначально в барабан били для того, чтобы отпугнуть Тифона. Во многих частях Ближнего Востока и Африки барабан — символ власти. Вероятно, когда Мариам била в барабан, это был политический жест: боги Египта побеждены, и теперь бог Израиля поведет своих детей к освобождению и спасению.

Издали, сквозь какофонию воплей и стенаний Города Мертвых, все еще доносились приглушенные удары барабана. Мне вспомнились строки Томаса Элиота:[17]

Я призадумался о значении «мертвой ноты». Одна-то тут точно была. Где-то в формулировке моей задачи чего-то не хватало, что-то я проглядел.

Наша тропа вела по узкому проходу между рядами каменных склепов. Наступила уже полная темнота. Летучая мышь пролетела так близко, что задела мои волосы. Мне сделалось не по себе, но отдаленный бой барабана вернул уверенность. Настойчивый африканский ритм как-то успокаивал. Он возвратил меня назад во времени, в Мпози, маленькое селение племени лемба в Центральной Африке, где я жил несколько лет назад.

— Иногда забываешь, что Египет — тоже Африка, — пробормотал я Дауду.

— Только если здесь не жить, — кисло произнес он. — Тут полно черных беженцев. Они переходят границу и занимают на стройках все рабочие места. И не такие они бедные, какими кажутся. Эти убогие даже не понимают, что такое наша великая египетская христианская цивилизация.

— Да брось, Дауд. Не надоело тебе изображать коптского шовиниста? Может, все-таки — мусульманская цивилизация?

— Валлах, нет, эфенди! Египет был христианской страной за сотни лет до прихода арабов. Если ты прочтешь коптские гностические рукописи Наг-Хамади,[18] которые я изучаю, увидишь, что все началось в Египте. Многие вещи появились здесь и разошлись далеко — по Ближнему Востоку, Греции, — но они всегда возвращаются. В Кифте, откуда я родом, практически изобрели цивилизацию. Кифт по-гречески называется Коптус — сущность коптской цивилизации заключена в Кифте. Мы, египтяне, — я говорю про коптов — первыми в мире научились сидеть за столом и есть ножом и вилкой, как и положено людям. А эти паршивые арабы живут в шатрах, спят, скорчившись на земле, едят всякую гадость — и прямо руками. Настоящие египтяне — копты. Если поехать в восточную пустыню, то там сплошь коптские монастыри и гробницы коптских христианских святых. Основа современной мировой культуры — это наша история и цивилизация, коптская. А паршивые черные мусульмане, которых ты сейчас видел, о нас вообще не слышали, они только и знают что свои убогие африканские дела — СПИД, проституция, наркотики.

— Думаю, еврейские рабы жили так же, — отозвался я. — Навряд ли фараоны особо о них заботились. Евреи прожили в Египте не меньше двухсот лет, занимались строительством — как и суданцы, — и культура, которая образовалась у них во время рабства, была, наверное, подобного же рода — африканская культура угнетенных.

— Этих паршивых африканцев угнетают, потому что они того заслуживают, — сказал Дауд, помахивая крестом. Он как будто немного повеселел.

На следующий день я выезжал рано утром и потому, как только мы вышли из Города Мертвых, распрощался с Даудом и отправился к себе.

Той ночью, в простой беленой комнатке гостиницы, выходящей окнами на Нил, на улицу Абдула Азиза Аль-Сауда, я видел во сне Город Мертвых. Вокруг дотлевающих костров сидели рабы-израильтяне и руками ели фул — похлебку из бобов. Женщины уныло притопывали под стук африканского барабана. А забияка Моисей мечтал о кровавом бунте и войне. И уже подумывал о строительстве Ковчега.