Повелитель молний

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

омната была большая и холодная. У одной стены стоял некрашеный шкаф, где хранились грифельные доски, бумага для сшивания тетрадей и гусиные перья, а также личные вещи учительницы миссис Смит. На другой стене висела старая географическая карта. За длинным столом сидел весь класс: десятка два мальчиков разного возраста.

Учительница была не в духе: может быть, приходский совет задержал ей уплату жалованья, или лавочник отказался отпустить в долг уголь для камина, или у нее болели зубы. Расхаживая перед столом, миссис Смит, как обычно, держала в руках линейку. Уже во время первого урока устного счета линейка оставила много красных полос на ладонях учеников. Когда началось чтение, дело пошло еще хуже.

Читать вслух должен был самый младший ученик школы, Майкл Фарадей. Но с первых же слов учительница его остановила:

— Ты опять проглатываешь «р». Скажи: «Роберт»!

Робертом звали брата Майкла, который был старше его на два года. Он сидел здесь же и с беспокойством смотрел на покрасневшее лицо и дрожащие губы младшего брата.

— Вобевт, — сказал Майкл.

Ему было девять лет, но он еще плохо выговаривал звук «р».

— Роберт! — грозно повторила учительница.

В напряженной тишине кто-то тихо хихикнул. Учительнице показалось, что ученики сговорились подразнить ее. Она пришла в ярость.

— Упрямый мальчишка! — произнесла она грозным голосом. — Я выбью из тебя притворство!

Она пошарила в огромном кармане своего черного засаленного платья, достала медную монету и обратилась к Роберту:

— Сходи на рынок, кули мне пучок тростника. Ну, живо!

Она сунула монету в руку Роберта и вытолкала его за дверь.

Мальчик весь съежился от этого приказания. Дома они с братом привыкли к другому обращению, Роберт постоял на крыльце, что-то обдумывая и не замечая холодного дождя, моросящего с ноябрьского неба.

— Как же, принесу я тебе тростник пороть Майка! Дожидайся!

Монета мелькнула в воздухе и скрылась за высокой оградой соседнего сада.

Роберт пустился бежать во весь дух по направлению к своему дому. Он пробежал два квартала по пустынной улице и завернул в узкий, глухой тупик, каких было много на северной окраине Лондона. Тупик упирался в широкие тесовые ворота. Вывеска, подвешенная сбоку на железном пруте, сообщала: «Наем городских экипажей». На вывеске были намалеваны золотая карета и детина разбойничьего вида в длиннополом камзоле и высокой шляпе, с кнутом в руке.

Когда Роберт подбежал к воротам, в них как раз въезжала извозчичья карета, запряженная парой лошадей. Роберту очень хотелось помочь распрягать, но он вспомнил про горестное положение Майкла и быстро взбежал по крутой лестнице в надстройку над каменным каретным сараем.

Маргарита Фарадей, в большом фартуке, чистила на кухне картофель. Она удивленно посмотрела на сына.

— Я пришел сказать, мэмми, — не переводя духа, заговорил Роберт, — миссис Смит дала мне пенни, чтобы купить тростнику… Майк опять проглотил «р», — и она говорит, что это он нарочно…

— Что ты говоришь, Роберт? — всполошилась мать. — Что проглотил Майк?

Наконец миссис Фарадей поняла, в чем дело. Она молча сняла фартук и накинула на плечи шаль.

— Запри дверь, Бетси, — сказала она девочке, которая была на год старше Роберта, — я скоро вернусь.

Когда Маргарита Фарадей вместе с Робертом, победоносно выглядывавшим из-за ее спины, появились в классе, Майкл все еще стоял на том же месте и потихоньку вытирал глаза рукавом своей курточки. Учительница спрашивала других учеников. Увидев вошедших, она поняла, почему Роберт пропадал так долго. Лицо ее покраснело. Раньше чем миссис Фарадей открыла рот, она разразилась потоком жалоб:

— Такого дерзкого и упрямого мальчишки я еще не встречала. Сколько сил я на него потратила, чтобы научить его читать, а теперь он притворяется, что не может выговорить правильно ни одной буквы! Он портит мне всю школу. Поверьте моему опыту, миссис Фарадей, без розги тут не обойтись.

— Жалею, миссис Смит, что вы не сказали мне этого раньше, — отвечала Маргарита вежливо, хотя щеки ее горели от волнения. — Я бы давно избавила вашу школу от него. Покорнейше вас благодарю, миссис. Идем домой, Майк.

Пока Майкл искал свое слишком узкое пальто и слишком большую отцовскую шапку, растерявшаяся учительница успела процедить сквозь зубы:

— Нищие! А спесь, как у лордов! Не думаете ли вы, что о вас здесь будут плакать?..

Маргарита Фарадей до самого дома держала своего младшего сына за руку, точно боялась, что кто-нибудь опять обидит ее любимца. Она не могла успокоиться. Ее поразило не то обстоятельство, что сына хотели высечь — порка считалась тогда в Англии необходимым средством школьного воспитания, — возмутила несправедливость учительницы.

Джемс Фарадей вернулся из кузницы поздно. За ужином, когда все получили по мисочке горячей овсяной похлебки и по тоненькому ломтику хлеба, состоялся краткий семейный совет: как быть с сыновьями дальше.

— Довольно им ученья, — решил глава семьи. — Все школы одинаковы. Ребята умеют читать и писать — чего им еще? Ни писари, ни адвокаты из них не получатся. Нас было у отца с матерью десятеро, и всех кормят руки. Один фермер, другой ткач, остальные — кто плотник, кто башмачник или разносчик, а я вот кузнец. Пойдете и вы по той же дорожке.

— Нет, — возразила мать, — Майк не будет ни кузнецом, ни плотником. У него слабое здоровье. Смотри, как тебя самого вымотала тяжелая работа. Грудь впалая, лицо бледное, то и дело кашляешь…

— Ну, так будет портным, или извозчиком, или фонарщиком, если это тебе больше нравится, — сказал отец. — Мне все равно, лишь бы честно работал. Но ученья с него хватит. Теперь слишком трудное время. Вот опять хлеб подорожал…

— А все эти французы, — задумчиво сказала Маргарита. — Сегодня говорили в лавке, будто Бонапарт похвалялся, что уморит всю Англию голодом… И когда только кончится проклятая война!

Роберта отдали в ученье в кузницу, и он стал приходить домой только по воскресеньям. За Майкла заступилась мать, уверяя, что он еще молод и слаб для обучения ремеслу.

И он продолжал бегать по улицам с гурьбой друзей, кататься на запятках карет, играть в «чижей» или в «чет и нечет». Домой он приходил только к обеду и ужину.

Порции хлеба за обедом становились все меньше, а к весне мать иногда со вздохом ставила на стол одну пустую овсяную похлебку.

Это была весна 1801 года. Майкл слышал от извозчиков, что все европейские государства примирились с Францией и по требованию Наполеона Бонапарта перестали торговать с Англией. Подвоза припасов почти не было. Рабочее население Англии сильно голодало.

Однажды Маргарита Фарадей вернулась домой вечером с радостным лицом.

— Записали! — сказала она мужу. — Мы будем получать из приходского комитета по восемнадцать пенсов в неделю на детей. А Майку будут еще давать по одной булке.

— По булке в день? — спросил Джемс.

— Нет, в неделю.

По воскресеньям Майкл гордо шагал за своей фунтовой булкой. Он мужественно выстаивал перед кухней два-три часа в длинном хвосте таких же, как он, плохо одетых ребят. Потом он нес булку домой, не позволив себе отщипнуть по дороге ни кусочка, и отдавал матери. А к вечеру в доме не оставалось даже самой крошечной корочки.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

орж Рибо был француз. Он бежал из Парижа от революции, спасая свой маленький капиталец, и вот уже пятнадцать лет держал в Лондоне книжную лавку и переплетную мастерскую.

По вечерам лавка Рибо становилась чем-то вроде общественной читальни или клуба. Сам Рибо, сухой и подвижный старичок в парике с туго заплетенной косичкой и в кафтане покроя прошлого века, показывал покупателям литературные новинки и особо изящные переплеты, вышедшие из его мастерской.

Переплетная мастерская помещалась рядом с книжной лавкой и соединялась с ней дверью. Здесь, в маленькой душной комнатке с низкими, гладко выстроганными столами, Майкл начал свою работу над книгами. Сначала он только варил клей и сучил нитки. Потом его начали учить обрезать ножом края книжных листов, крепко зажатых прессом.

Майкл был счастлив. До этого он целый год разносил газеты клиентам Жоржа Рибо, прежде чем хозяин решился взять его к себе учеником…

Жорж Рибо в своем парике и коричневом фраке, Джемс Фарадей в чистой рабочей блузе и он, Майкл Фарадей, стояли в камере мирового судьи. Когда дошла до них очередь, секретарь скороговоркой прочитал заранее составленный контракт. В нем говорилось, что нижеподписавшийся Жорж Рибо принимает к себе в ученики Майкла Фарадея, четырнадцати лет, на семилетний срок, с обязательством обучить его в совершенстве переплетному делу, книжной и писчебумажной торговле; причем упомянутый Майкл Фарадей обязуется беспрекословно исполнять все поручаемые ему хозяином работы, будучи занят с 5 часов утра до 7 часов вечера, с двумя перерывами на завтрак и обед. Он пользуется помещением, пищей и одеждой хозяина. Дальше говорилось, что, принимая во внимание усердную службу Майкла в течение испытательного года, платы за обучение и содержание хозяин взимать не будет.

При чтении этого пункта Майкл самодовольно посмотрел кругом, а Джемс ласково взглянул на сына.

Потом секретарь такой же равнодушной скороговоркой прочитал статью закона, которая за побег от хозяина грозила ученику заключением в тюрьму. Джемс Фарадей и Жорж Рибо скрепили контракт своими подписями, а секретарь внес его в толстую книгу, пометив число: 7 октября 1805 года…

Вечером, когда переплетчики кончали работу и уходили в кухню поболтать с кухаркой, Майкл оставался в мастерской один. При свете маленького огарка свечи он жадно читал книги.

Рибо не мешал этому чтению. Он тоже любил книги и полагал, в отличие от большинства хозяев, что чем больше знаний приобретает его ученик, тем больше он будет ему полезен. Иногда он сам выбирал для Майкла подходящую, по его мнению, книгу. Майкл читал арабские сказки Шехерезады, романы, путешествия, Иногда он брался за ученые книги, которые манили его своими названиями и картинками, но обычно со вздохом откладывал их в сторону: он почти ничего не мог в них понять.

Но вот однажды кто-то из заказчиков принес в переплет три маленьких томика под названием «Химические беседы». Это была книга мадам Марсэ о незаметных чудесах природы, которая нас окружает. Майкл открыл первый том — и зачитался. Оказалось, что существуют простые и сложные тела, что простых тел, или элементов, всего 33[1], а все остальные вещества представляют собой их разнообразные соединения. Незадолго до Великой французской революции ученый Лавуазье впервые доказал: вещество в природе не исчезает и не появляется вновь. При всех превращениях оно лишь изменяет свой вид, а количество его остается неизменным. К этой мысли Лавуазье пришел путем тщательного взвешивания составных частей химических соединений до и после реакции. Он создал количественный анализ и химические уравнения. Он дал новые названия известным в химии веществам и составил первую таблицу элементов.

Очень поразило Майкла, что вода, самая обыкновенная вода, — это сложное химическое тело и состоит из кислорода и водорода.

В ту пору химики очень увлекались сравнительно недавно открытым кислородом и искали его даже там, где его не было. В книжках мадам Марсэ ему уделялось много места, так же как и водороду. Всего интереснее было то, что в «Химических беседах» описывались простейшие опыты, которые каждый мог сам произвести. И Майкл немедленно проделал все эти опыты.

Каждое химическое превращение казалось ему таким же чудесным, как «Сказки тысячи и одной ночи». Но это была не игра воображения, а сама действительность, простая и понятная. Казалось, что в лице мадам Марсэ наука спустилась с неприступных высот своего величия и протянула дружескую руку маленькому переплетчику.

Одолев «Химические беседы», Майкл расхрабрился.

В мастерскую принесли для переплета многотомное издание «Британской энциклопедии». Каждый том весил почти полпуда.

— Вот где бездна премудрости(— сказал Рибо. — Ну, Майкл, попробуй что-нибудь одолеть.

Мальчик взялся за статью об электричестве и прочитал ее всю, с начала до конца. Эта таинственная сила, тогда еще малоисследованная, пленила его воображение больше, чем описание самых увлекательных приключений.

Вскоре Майкл запасся палочкой сургуча и суконкой. Он раскладывал по столу обрезки бумаги, водил над ними сургучом, потертым о суконку, и радовался, глядя, как бумажки подпрыгивают к сургучу. Он пробовал делать то же с обрезками кожи, пуговицами, гусиными перьями, однако все эти предметы только чуть-чуть шевелились при приближении палочки, но с места не двигались.

Тогда Майкл выпросил у кухарки несколько булавок, воткнул их в край полки, висевшей на стене, привязал к булавкам суровые нитки, а к концам их подвесил свои непослушные сургучу предметы. Теперь они оказались более податливыми и следовали за сургучом, как за волшебной палочкой.

— Так я и знал! — с довольным видом сказал Майкл. — Им, конечно, мешало трение о доску стола.

В субботу вечером, отправляясь домой, Майкл нащупал в кармане свою сургучную палочку.

Дома мать стряпала праздничный ужин, и на столе лежали пустые яичные скорлупки. Пятилетняя Мэгги сидела на табуретке и облизывалась.

— Смотри, Мэгги, я сейчас покажу тебе фокус, — сказал Майкл, вынимая из кармана палочку и натирая ее суконкой.

Скорлупки запрыгали по столу.

— Удивляюсь я тебе, Майкл, — заметил ворчливо отец. Он сидел согнувшись у камина и грел худые руки. — Тебе шестнадцать лет, ты совсем уже взрослый, а все не прошла охота заниматься детскими забавами.

— Да разве это забава, отец? — огорченно сказал Майкл. — Ведь я показываю не простые фокусы, а научные опыты с электричеством. Видишь, я натираю сургуч суконкой. От трения он электризуется и получает способность притягивать предметы, как магнит. То же самое будет, если натереть янтарь, но у меня нет янтаря, это дорогая штука. Янтарь по-гречески — «электрон», отсюда и слово «электричество». Я прочитал это в «Британской энциклопедии». Но это еще что! Вот в следующее воскресенье я покажу фокус поважнее.

Свой «важный фокус» Майкл готовил в доме Рибо, в маленьком пустом чулане, куда его пустила доброжелательная кухарка. Пустая стеклянная бутылка, чугунный прут, куча кожаных обрезков от переплетных корешков, палки, дощечки, куски медной проволоки и несколько медных шариков — вот какие сокровища разложил Майкл на полу чулана. Он хотел соорудить электрическую машину. Мальчик видел рисунки таких машин в «Британской энциклопедии». Там стеклянный цилиндр вращался вокруг своей оси ручным приводом. Стекло терлось о прилегающие к нему кожаные подушечки, покрытые цинковой амальгамой[2], и от трения наэлектризовывалось. Электрический заряд переходил со стекла на два близко к нему приставленных металлических гребня. Отсюда он по медному пруту стекал к насаженному на конец прута шарику. На противоположной стороне был еще один прут с шариком. Если начать вертеть машину и сблизить шарики, но так, чтобы они не касались друг друга, между ними станут проскакивать электрические искры.

Подобие такой машины построил себе Майкл из набранного хлама. Ему пришлось поработать не только руками, но и головой. Кое-что в машине, нарисованной в энциклопедии, надо было упростить, кое-что сделать иначе.

Но когда после нескольких вечеров упорного труда Майкл впервые завертел бутылку и между шариками с легким треском стали пробегать голубые искры, когда в воздухе запахло особой свежестью, — он испытал удовлетворение и гордость настоящего изобретателя.

В воскресенье Мэгги собрала кучу ребят со двора, пообещав им интересный фокус. Майкл завесил окно, чтобы в кухне стало темно, и завертел ручку своей машины. Искры ярко вспыхивали, проскакивая между медными шариками, выхватывая из темноты восхищенные глаза детворы.

Пришел и Роберт, рассмотрел внимательно весь прибор и сказал:

— Ловко!

Первый успех воодушевил Майкла. Скоро он сделал вторую электрическую машину, более мощную, и производил с ее помощью простейшие электрические опыты.

Читая научные книги, Майкл интересовался всегда самим явлением природы больше, чем его объяснением. Много позже он писал о самом себе: «Я не был глубоким мыслителем и не отличался ранним развитием: я был резв и имел сильное воображение. Верил столько же в «Тысячу и одну ночь», сколько в «Энциклопедию». Но факты были для меня важны, и это меня спасло. Факту я мог доверяться; но каждому утверждению я мог всегда противопоставить возражение».

Майклу исполнилось восемнадцать лет, когда он сшил и переплел себе толстую тетрадь для разных выписок из книг и для записей собственных мыслей. На титульном листе этой тетради, когда была дописана последняя ее страница, он поставил такой торжественный заголовок:

«Философский сборник

разных статей, заметок, событий, приключений и т. д., относящихся до наук и искусств и собранных из газет, обозрений, журналов и других сочинений с целью содействовать развлечению, самообучению, а также подтверждению и разрушению теорий, распространенных в ученом мире.

Составил Майкл Фарадей от 1809 до 1810 года».

Ученый мир еще не подозревал тогда о существовании юноши, который с такой смелостью заявлял свое право на подтверждение и опровержение существующих ученых теорий.

В конце того же 1810 года, когда Майкл уходил все дальше в новый, открывшийся для него мир знаний, отец его, Джемс Фарадей, умер от чахотки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

айкл шагал по Флит-стрит с двумя связками переплетенных книг в руках. Флит-стрит — одна из самых древних улиц Лондона, и упирается она в Сити — старинный деловой центр. Здесь, над Темпльскими воротами, Майкл видел выставленные головы казненных преступников; здесь, возле Темпльских ворот, по старинному обычаю, всегда останавливался английский король и ждал письменного разрешения лорда-мэра вступить на территорию Сити — древнего самоуправляющегося города…

На маленькой колокольне громадного собора святого Павла часы только что гулко пробили девять.

Майкл остановился около витрины книжного магазина. На стекло был наклеен листок белой бумаги. Сообщалось о том, что мистер Татум прочтет начиная с 20 февраля несколько вечерних общедоступных лекций по естествознанию. Плата за вход на каждую лекцию один шиллинг. Начало в семь часов вечера.

«Если мистера Рибо попросить, он отпустит вечером на лекцию, — размышлял Майкл. — Но вот шиллинг! Где его взять?»

Весь день Майкл был озабочен. Вечером, кончив работу, он пошел домой, к Роберту, и рассказал ему про объявление.

— Это, наверное, какой-нибудь шарлатан, — сказал Роберт. — Небось хочет содрать побольше денег с нашего брата. Знаем мы этих лекторов! — И он полез в карман за шиллингом.

Подозрения Роберта имели некоторые основания: тогда в Англии находились охотники воспользоваться доверчивостью ищущих знания людей. Под заманчивыми объявлениями зачастую скрывалось невежество и недобросовестность. Однако на этот раз Роберт ошибся.

…В большом зале собралось до сотни слушателей. Они рассаживались вдоль длинных столов с чернильницами, возле которых лежали очиненные гусиные перья. Многие слушатели уже успели перезнакомиться между собой.

Когда лекция началась, Майкл раскрыл тетрадь и стал записывать с таким усердием, что уже больше никого не видел. Он не замечал, как сидевший неподалеку высокий молодой человек, довольно хорошо одетый, иногда внимательно поглядывал на него. Он не слышал, как этот молодой человек сказал своему соседу:

— Посмотрите, какое прилежание!

Лишь только лекция кончилась, Майкл ушел. Одно обстоятельство его опечалило: он не смог правильно воспроизвести чертежи, которые мелом рисовал на доске мистер Татум.

Утром Майкл поднялся в комнату жильца своего хозяина, чтобы отнести ему вычищенные сапоги. Маскерье был французский художник, ярый республиканец, бежавший из Парижа от преследований тайной полиции Наполеона.

Когда Майкл вошел в комнату, Маскерье сидел на кровати и напевал революционную песенку. Он добродушно кивнул головой молодому человеку.

— Как дела, Майкл? — спросил он, плохо выговаривая английские слова. — Вы, кажется, были вчера на ученой лекции?

— Да, сударь, — отвечал Майкл. — Лекция мне очень понравилась. Мистер Татум читал о законах притяжения тел, как они были установлены сэром Исааком Ньютоном, и о земном магнетизме. Я записал почти все. Следующая лекция будет о теплоте. Мне только жаль, что я не умею рисовать. Чертежи получились у меня очень плохие.

— Это поправимо, мой мальчик! — закричал художник и в порыве воодушевления запустил обе руки з свои нечесаные кудри. — Это проще простого. Я буду вам давать уроки рисования.

И он забегал по комнате, взъерошенный, небритый, в старом халате и стоптанных туфлях.

С этого дня Майкл начал учиться рисованию. Странные были эти уроки! Иногда Маскерье приходил в восторг и утверждал, что Майкл родился художником. Иногда учитель сердился, сжимая кулаки, и бранился по-французски. Всего чаще случалось, что он совсем забывал про уроки и, мешая английскую речь с французской, посвящал Майкла в смысл политических событий в Европе.

Вторая лекция мистера Татума состоялась через месяц после первой, и Майкл опять получил шиллинг от Роберта, на этот раз уже без всяких предостережений.

На лекции соседом Майкла оказался, может быть не совсем случайно, все тот же высокий молодой человек.

— Вы, кажется, записываете очень подробно? — спросил он Майкла по окончании лекции.

— Да. — Майкл чуть-чуть покраснел. — Уж такая привычка. Память у меня плохая: если не записываю, все улетучивается из головы. Я и из книг всегда делаю выписки.

— Какими же книгами вы особенно интересуетесь?

— Научными, конечно, особенно по химии. А также по электричеству. Мистер Татум, наверное, будет читать об электричестве?

— Непременно. Я тоже очень люблю химию. Это молодая наука. От нее можно ждать важных открытий.

— Да, — живо отозвался Майкл, — а главное, в ней все построено на фактах, на опыте.

— А чем вы занимаетесь? — спросил незнакомец.

Майкл посмотрел в глаза своему собеседнику, встретился с его серьезным, доброжелательным взглядом и отвечал, опять чуть-чуть покраснев:

— Я подмастерье переплетчика. А вы?

— Служу в торговом доме. Меня зовут Бенджамен Аббот. А вот это — мой товарищ Гекстебл, медицинский студент. Будем знакомы.

— Я уже немного знаю вас, — сказал Гекстебл. — Я видел вас несколько раз на улице. Однажды вы стояли посредине Флит-стрит и что-то записывали. Я даже хотел сказать вам, что это опасно: можно, зазевавшись, попасть под колеса.

Трое молодых людей засмеялись, и им показалось, что они знают друг друга давным-давно. Аббот сказал на прощанье, подавая Майклу руку:

— Мне почему-то кажется, что мы будем друзьями.

Тот ответил горячо и искренне:

— Я в этом уверен!

Радостно возвращался домой в этот вечер Майкл Фарадей, Теперь у него будет друг, два друга, умные и образованные, с которыми можно будет говорить о науке.

Здесь же, на лекциях мистера Татума, Майкл познакомился вскоре еще с несколькими молодыми слушателями. Особенно понравился ему Маграт, аккуратный, точный как часы, посвящавший все свое свободное время книгам. Друзья увлеченно обсуждали самые спорные научные теории. Каждая новая книга была для них важным событием. То и дело в их беседах и спорах упоминалось магическое слово «электричество». Это и понятно: слишком отрывочными, почти случайными были в ту пору сведения об электрических явлениях.

Еще в первой половине XVIII века было установлено, что многие тела при трении приобретают электрические заряды. Затем изобрели электрическую машину. Спустя несколько десятилетий Франклин добывал электричество, пуская во время грозы в облака бумажных змеев. Он же заметил, что в доме, куда ударит молния, все остальные предметы — ножи, ножницы, иголки — намагничиваются. Но связь между явлениями магнитными и электрическими осталась неразгаданной. В конце XVII! века итальянский ученый профессор Гальвани проводил опыты с мышцами животных, воздействуя на них электрическими разрядами. Но электрическая машина давала очень слабую искру, и Гальвани обратился к молнии. Желая испытать действие молнии на свежеотпрепарированные лапки мертвой лягушки, он подвесил их на медном крючке к железным перилам балкона. И — о чудо! — одного соприкосновения меди и железа оказалось достаточно для того, чтобы привести лапки в движение. Гальвани не сразу понял, какое важное открытие он сделал, и в знаменитом споре со своим соотечественником Александро Вольта доказывал, что причиной движения лапок служит «животное электричество». Этот спор привел Александро Вольта в 1800 году к великому открытию: он изобрел гальваническую батарею[3], или вольтов столб, — источник постоянного электрического тока.

«Столб, составленный из последовательно положенных друг на друга кружков меди, цинка и влажного сукна, — чего стали бы вы ожидать от этой комбинации? — писал блестящий французский исследователь Араго. — Но этот столб представляет собой прибор, чудеснее которого никогда не изобретал человек, не исключая телескопа и паровой машины.

Простого соприкосновения двух металлов, которые при этом ничего не теряют и ничего не получают, достаточно, чтобы этот волшебный прибор давал истечения, способные своим светом соперничать с самыми сильными и горючими веществами, способные своей силой разлагать самые прочные химические соединения, способные даже восстанавливать на несколько мгновений механизм жизни в бездыханном трупе».

Так на заре XIX столетия вольтов столб оказался первой вехой, отметившей зарождение науки об электричестве.

Химики испытывали воздействие тока этого столба на разные простые и сложные тела, физики искали способ получить от него свет и теплоту, анатомы и медики пробовали его действие на клетки живой и мертвой ткани, пытались применять его как лечебное средство. Однако сущность происходящего в гальванической батарее процесса оставалась еще не понятной, и действие ее казалось почти чудом.

Не удивительно, что и некоторые слушатели мистера Татума взялись за устройство гальванических батарей. Майкл Фарадей в одном письме так описывал свои опыты с вольтовым столбом:

«Недавно я произвел простой гальванический опыт, чтобы лучше уяснить самому себе основные принципы этой науки. Я пошел в Гостиный двор и раздобыл там немного ковкого цинка. Видали вы его? Я получил его в виде тончайшего листа. Первая батарея, которую я сделал, состояла из огромного числа пластинок: из семи пар! И они были огромных размеров — величиной в полупенсовую[4] монету каждая! Я собственными руками вырезал семь цинковых кружочков. На них я положил настоящие медные полупенсовики, а между ними положил семь (вернее, шесть) кружочков пропускной бумаги, смоченной в нашатырном спирте!

А теперь подивитесь тому действию, какое имело это примитивное приспособление: его силы оказалось достаточно, чтобы разложить сернокислый магний[5], чему я и сам, признаться, очень удивился».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,

е хотите ли послушать лекцию сэра Дэви? — обратился к Майклу Фарадею осенью 1812 года мистер Данс, один из постоянных посетителей лавки Рибо.

За несколько дней до этого мистер Данс, член Лондонского королевского института, зашел в переплетную мастерскую и застал Майкла до того углубленным в чтение, что тот даже не заметил, как отворилась дверь. Мистер Данс поинтересовался, что это за книга, и весьма удивился — оказывается, молодой переплетчик читал последний номер «Химического обозрения». Это тронуло мистера Данса. Он решил дать Майклу возможность послушать знаменитого химика, знакомством с которым очень гордился.

— Лекцию сэра Дэви? — едва проговорил растерявшийся от неожиданного предложения Майкл. — С большим удовольствием, сэр.

— Тогда приходите в Королевский институт двадцать девятого, в три часа дня!

…Попасть на лекцию к самому Гемфри Дэви, к человеку, о головокружительной научной карьере которого знала вся Англия!

Родиться в зеленом провинциальном городке; сбегать с уроков в лес или на рыбалку; в двенадцать лет пристраститься к чтению исторических романов и пересказывать их ватаге отчаянных босоногих друзей во весь голос, с телеги на базарной площади, изображая дерущихся на шпагах и умирающих героев Вальтера Скотта — найдется ли мальчишка, который не позавидует такому детству!

Писать веселые стихи, вызубрить в совершенстве латынь; стать учеником аптекаря; склоняться, как алхимик, над колбами и ретортами, производя диковинные опыты, — кто из подмастерьев не мечтает о подобной романтической юности!

В двадцать лет написать серьезную научную работу; открыть «веселящий газ» — закись азота; перевернуть вверх дном многие представления о химических элементах; в двадцать девять лет получить премию французской Академии наук; в тридцать четыре года стать самой блестящей фигурой английской науки, ученым, которого знал весь мир, — кого из служителей науки не заставит восхититься столь блистательная биография!

Таков был сэр Гемфри Дэви, великий ученый, баловень судьбы, когда Майкл Фарадей увидел его впервые в лекционном зале Королевского института.

Состав слушателей здесь был совсем иной, нежели у мистера Татума. Майкл очутился рядом с двумя дамами в огромных, причудливых шляпах. Ему было очень не по себе в этом обществе, но он храбро вынул свою тетрадь и приготовил карандаш.

Сначала к столу подошел лаборант и начал устанавливать приборы для опытов. Наконец появился и сам Дэви, в ярко-синем фраке с кружевными манжетами и в узких белых брюках, изящный и уверенный в себе, как всегда.

Когда лаборант объявил, что будет прочитана лекция о хлоре, по залу пронесся легкий шепоток восхищения. Еще бы! Совсем недавно за работы в этой области Гемфри Дэви чествовали, как полководца, а король Англии Георг III пожаловал ему дворянство.

Лекция началась. Дэви говорил хорошо поставленным голосом, выразительно жестикулируя…

Заняться хлором английских химиков побудило быстрое развитие текстильной промышленности. Хлор применялся для отбеливания хлопковых тканей. Понятно, как было важно знать все основные свойства этого вещества. До тех пор хлор считали сложным телом. Переубедить сторонников этой теории было не так-то легко: ведь в природе хлор в чистом виде не встречается. Он известен в соединении с металлами и входит в состав соляной (хлористо-водородной) кислоты.

Но в начале XIX века в химии еще держалось мнение Лавуазье, что всякая кислота непременно содержит кислород. Искали его и в соляной кислоте. Где же он? Лавуазье утверждал, что хлор не простое тело, а соединение некоего элемента мурия с кислородом, Соединение это очень прочное, и поэтому еще не удалось его разложить. Этим Лавуазье объяснял, почему ни мурий не выделен в чистом виде, ни кислород не поддается обнаружению в хлористых соединениях. Дэви опроверг мнение Лавуазье, блестяще доказав, что хлор — неразложимое, простое тело, элемент…

Дамы делали неуверенные заметки в записных книжечках. Майкл быстро писал в своей тетради. Он не пропустил ни одного слова из лекции.

Когда лаборант начал демонстрировать опыты, а Дэви уверенно и отчетливо объяснял смысл каждого эксперимента, Майкл Фарадей был покорен.

Величественное зрелище того, как из развалин ложных мнений вырастает новая, основанная на опыте научная истина, пленило юношу. Он понял, что в этом-то и состоит жизнь науки и что сокровенная сила великих ученых заключается в свободе от предвзятых мнений.

Четыре лекции прочитал сэр Дэви. Это были четыре счастливых, радостно волнующих вечера в жизни Майкла-переплетчика. Вскоре, положив конспекты этих лекций в основу, он написал свою первую работу — общий очерк тогдашнего состояния химии. Руки его по-прежнему переплетали книги, голова же была полна мыслями о химических реакциях, а в сердце крепло совсем новое, твердое решение — добиться возможности заниматься наукой.

Но как это сделать? С чего начать?

После некоторого раздумья Майкл решил написать сэру Джозефу Бэнксу, тому человеку, который представлялся ему главой ученого мира. Бэнкс состоял президентом Лондонского королевского научного общества. Это общество существовало уже сто пятьдесят лет, Оно издавало книги, оно присуждало премии, оно имело свои лаборатории и библиотеки.

Майкл написал сэру Джозефу Бэнксу письмо, в котором чистосердечно объяснил свое положение, свои интересы и свои желания; он просил сэра Бэнкса помочь ему получить какое-нибудь, хотя бы самое ничтожное, место при каком-либо из научных учреждений общества, где он постарался бы быть полезным науке и в то же самое время мог бы пополнить свое образование.

Майкл сам отнес свое письмо и отдал его швейцару. На другой же день он пришел за ответом — его не было. Ответа не было ни в этот день, ни в последующие семь дней, пока, наконец, Майкл не понял, что ходить к сэру Бэнксу бесполезно. Занятый своими президентскими делами, высокородный сэр Бэнкс вряд ли удосужится прочесть письмо какого-то ничтожного переплетчика.

Был конец сентября 1812 года. В лавке Рибо по вечерам шли горячие политические споры: Наполеон перешел границу России. Любители предсказывать будущее спорили: как развернутся дальнейшие баталии? И не поведет ли император свои войска через Азию к границам Индии?

Майкл Фарадей на этот раз плохо вслушивался в споры: он обдумывал свое собственное будущее. На днях должен был окончиться срок его ученичества. Рибо объявил ему, что он не в состоянии держать больше чем двух мастеров и что он уже рекомендовал Майкла своему соотечественнику-французу господину Делярошу…

Новый хозяин был пожилой человек с черными (лазами и черными полуседыми волосами, высокий, плотный и крайне вспыльчивый.

Через несколько дней после поступления Майкла к господину Делярошу тот нашел, что новичок медленно работает.

— Мне лентяев не надо! Живо рассчитаю! — кричал, замахиваясь на Майкла, багровый от гнева хозяин.

— Можете рассчитать сегодня же, — спокойно отвечал Майкл, — но предупреждаю: если хоть пальцем до меня дотронетесь — пойду жаловаться.

Такие случаи повторялись часто. Майкл приходил домой бледный и молчаливый. Он больше не производил опытов. Мысли его были направлены на то, как выбиться из тягостной зависимости, как избавиться от грубости, от унижений, от двенадцатичасового унылого труда.

Как-то вечером, в печальном настроении, Майкл зашел в лавку Рибо. В дверях он столкнулся с мистером Дансом.

— Как дела, мой молодой друг? — спросил мистер Данс. — Вы что-то невеселы.

— Да, живется плохо, — признался Майкл и рассказал про своего нового хозяина. — Мне бы очень хотелось, — добавил он, — получить какое-нибудь, хоть самое скромное, место при научном учреждении.

— Так вы бы обратились к сэру Гемфри Дэви, — сказал мистер Данс. — Я думаю, он может вас устроить.

Майкл посмотрел на своего собеседника недоверчиво: он вспомнил свое неудачное обращение к сэру Бэнксу.

— Напишите Дэви, — повторил мистер Данс. — Он сам был знаком с нуждой и выбился с помощью добрых людей. Он вас поймет.

…На этот раз Майкл долго писал письмо. К нему он приложил очерк по химии, написанный после лекций Дэви. 20 декабря 1812 года он отнес толстый пакет в Королевский институт.

Прошло несколько томительных дней ожидания. Был праздник рождества, и Майкл не пошел на работу. Десятилетняя Мэгги с голубым бантом в распущенных локонах вертелась возле праздничного стола и все время болтала.

— Наверное, Бетси скоро уже придет, — говорила она. — Я думаю, она принесет бэби с собой; погода хорошая. А вон прошел почтальон. Куда это? Кажется, к нам. Майкл, тебе письмо, наверное, от Аббота!

Майкл взял письмо из руки сестренки, и сердце его забилось. На большом конверте сияли золотые буквы:

«Королевский институт Великобритании».

Майкл развернул лист толстой лощеной бумаги и прочитал:

«Сэр! Мне чрезвычайно понравилось доказательство Вашего доверия ко мне. Ваши записи обнаруживают большое прилежание, внимание и силу памяти. Сейчас я уезжаю из города и вернусь не ранее конца января; тогда я охотно готов повидать Вас, когда Вам будет удобно. Я буду рад, если смогу быть Вам полезен; я хотел бы, чтобы это было в моих возможностях.

Готовый к услугам

Г. Дэви».

…В один из последних дней января 1813 года Майкл подходил к красивому зданию Королевского института. Строгие колонны фасада, большие окна, дубовые двери — все было внушительно, солидно, прочно.

Знаменитый химик принял Майкла Фарадея в большом, светлом зале. Щурясь на неяркое зимнее солнце, Гемфри Дэви говорил:

— …да, я помню ваше письмо и ваш конспект моих лекций. Вы, если не ошибаюсь, тоже имеете отношение к книгам? — Делая ударение на «тоже», Дэви слегка улыбнулся собственной шутке.

— Да, сэр, я переплетчик, — отвечал Фарадей. — Но ремесло мне не нравится. Я хотел бы заниматься наукой.

— Наука — суровая властительница, — сказал Дэви. — Она очень плохо вознаграждает тех, кто посвящает себя служению ей. Особенно в денежном отношении.

— Что ж, я готов довольствоваться самым малым! — живо возразил Фарадей. — Но мне кажется… я всегда думал, что занятия наукой облагораживают людей, делают их свободными от предрассудков, бескорыстными, более отзывчивыми, добрыми…

Дэви улыбнулся.

— Я полагаю, что опыт нескольких лет исправит ваши взгляды относительно науки. Что же касается вашей просьбы, то, к сожалению, я для вас ничего еще не подыскал. А пока вот вам совет: не бросайте ремесла, держитесь за место, которое дает вам заработок, и переплетайте книги. Это занятие не хуже всякого другого. Со временем, может быть, у меня найдется для вас работа. Я буду помнить о вас…

Фарадей рассеянно поблагодарил и вышел на улицу. В голове у него стоял туман. Дэви его принял, говорил с ним дружелюбно. Но что значил его совет, на что теперь надеяться? Дэви будет о нем помнить? Но для чего, если сам Дэви советует оставаться переплетчиком?

Теперь, после всех надежд и радужных мечтаний, было еще труднее, чем раньше, работать с утра до ночи под грубые окрики господина Деляроша.

Между тем Дэви действительно не забыл молодого переплетчика, который понравился ему своим прямодушием. Случилось так, что во время опытов произошел взрыв, и осколком разорвавшейся колбы слегка поранило химику оба глаза. Некоторое время Дэви не мог ни читать, ни писать, и он пригласил к себе Фарадея выполнять обязанности секретаря.

Когда Майкл впервые вошел в кабинет Дэви, ученый сидел в глубоком кресле. На глазах его белела повязка.

— Вот видите, — сказал он Фарадею, — не говорил ли я вам, что наука — жестокая повелительница.

Майкл читал книги вслух, писал под диктовку заметки для лабораторного журнала и письма. Иногда он, пересиливая робость, задавал Дэви какой-либо вопрос, и великий ученый всякий раз удивлялся про себя, откуда у этого скромного переплетчика столь обширные познания в самых различных областях науки. Только теперь Гемфри Дэви понял, какую богатую и одаренную натуру представляет Майкл Фарадей.

Через несколько дней доктора разрешили снять повязку, и Майкл опять вернулся в мастерскую господина Деляроша. Но судьба случайного секретаря сэра Гемфри Дэви была уже решена.

1 марта 1813 года Майкл пришел домой, как обычно, поздно вечером, очень усталый. Он поужинал и взялся было за книгу, но ему не читалось. Вскоре вся семья улеглась спать, и Майкл собирался уже потушить свечку, когда на улице раздался шум подъехавшего экипажа, а потом стук в нижнюю дверь, такой громкий, что Майкл выронил книгу, а миссис Фарадей и Роберт вскочили со своих постелей.

— Кто там? — крикнул Майкл, отворив окно.

— От сэра Гемфри, — отвечал голос из темноты. Когда Майкл вернулся, держа в одной руке свечу, а в другой письмо, мать спросила:

— Что случилось? Опять взрыв?

Майкл читал письмо и не сразу ответил.

— Нет, мать, — сказал он, наконец, — это не взрыв. В лаборатории сэра Дэви появилась вакансия. Он собственной властью назначает твоего сына лаборантом. — Майкл потряс в воздухе письмом. — Ты слышишь? Двадцать пять шиллингов в неделю, квартира из двух комнат в верхнем этаже института. Подумать только: ла-бо-ран-том!