Поверженный

Так и получилось.

Ойша удивляла Гаюрбека бесстрашием. Она узнавала все что могла о планах и замыслах Махсума, передавала Гаюрбеку, а он сообщал Фатхуллину. Ойша радовалась, что помогает красным и тем как бы искупает свою вину перед Каримом. Она делала это без сомнений и страха, мечтая о счастливом дне, когда избавится от тирана…

Прошел уже час, как Махсум ушел на край горы. В лагере было тихо, ждали его возвращения.

В небольшом домике, выложенном из неотесанных горных камней, очень старом (кто знает, может, выстроил его какой-то беглый военачальник или разведчик эмира), сидели при свете свечи Ойша и ее мать, пили чай и тихо разговаривали. В доме была только одна дверь, старая, из толстого ствола чинары, и два отверстия вместо окон. Стены почернели от дыма и копоти, потолок — без поперечных балок и перекрытий, как купол в медресе или в бане, — был крепок. В доме пахло сыростью.

— Сейчас в Бухаре, наверное, тепло, проговорила Ойша.

— Да, сейчас там лето, — сказала Раджаб-биби, — в Бухаре жара, фрукты поспели, собирают урожай…

— Наверное, дыни созрели, урюк, персики…

— Поспел и виноград.

— Как хорошо! Была бы спокойная ночь, лежала бы на дворе, глядела на небо, усыпанное звездами… А потом вы бы принесли дыню «ходжамуроди», захотели ее разрезать, но едва поднесли нож, как дыня с треском разломилась бы на части от одного прикосновения… Мы бы смеялись, шутили и при свете звезд ели бы ту сладкую, как мед, дыню… А потом… потом вы бы мне рассказали старую сказку… А потом…

Раджаб-биби только приговаривала «да, да», стараясь не спугнуть настроение дочери. Хорошо, что было темно и Ойша не видела материнских слез.

— А потом… — сказала задумчиво Ойша, — я бы заснула, и никто мне не мешал бы… и во сне я увидела бы Карим-джана…

— Почему только во сне? — возразила мать. — Карим-джан жив и здоров, готовится к бою и надеется увидеться с тобой.

Ведь не обманывает же Гаюрбек.

— Нет, Гаюрбек не обманывает…

— Не печалься, доченька, Карим жив. Жив и твой герой дядя!

В это время дверь отворилась и в комнату вошел Асад Махсум. Видно было при свете свечи, что на устах его змеится торжествующая улыбка.

— Герой дядя? — повторил с издевкой Махсум, поглаживая заросший подбородок. — Это тот самый повар Хайдаркул, что ли? Благодарение богу, еще один грязный большевик покинул наш мир!

— Да отсохнет ваш лживый язык! — крикнула Ойша.

— Разве я лгу ради того, чтобы приобрести себе штаны? — насмешливо сказал Махсум, не повышая голоса. — Четыре дня назад пришло это приятное известие, не говорил до сих пор, чтобы не огорчать тебя… Ведь этот твой дядя стоил, говорят, двух отцов.

— Мало вам мучений, какие небо послало на наши головы, так вы, Махсум, еще терзаете нас, говоря такое о моем брате, — вступилась Раджаб-биби.

— Не верите — дело ваше, живите вашей надеждой! — спокойно возразил Махсум. — Вот войдем в Бухару, сами узнаете, когда Хайдаркул умер, в какой больнице и пуля какого смельчака его прикончила!

— Не довольно ли обманов, Махсум? — сказала Ойша. — Ты знаешь, что я сама хочу умереть, потому и не боюсь ни твоего гнева, ни твоих угроз и брани. Поступай как хочешь, но не играй так зло с нами!

Махсум слегка покраснел и, поглаживая бороду, нагло посмотрел на Ойшу, потом достал из внутреннего кармана френча сложенный лист бумаги.

— Я не собираюсь заискивать перед вами, собаки, — сказал он грубо. — И врать не хочу, чтобы казаться хорошим. Ты мне больше не нужна, Ойша. Я давно мог бы сбросить тебя с горы, но мужское достоинство мне этого не позволяет, мне неудобно перед моими людьми. Поэтому мне не имеет никакого смысла лгать. Это письмо я получил четыре дня назад. Оно секретное, я никому не должен его показывать. Но за вас я спокоен, кроме меня, вы можете увидеть в лицо только старушку смерть, поэтому я вам прочту, что тут написано. Слушайте и знайте, какие дела творятся на свете!

Он сел поближе к свече и стал читать:

— «Брат по борьбе, наш герой, борец за веру, господин Асад Махсум! Доводим до вашего сведения, что мы живы и здоровы, желаем и просим у бога и для вас здоровья и многих лет жизни, дорогой и уважаемый друг! По милости божьей и его благоволению, наши дела хороши, с каждым днем, с каждым часом приближается наша победа.

В Бухаре все больше разгорается движение против большевиков. Недавно наши люди стреляли в секретаря партии Турсуна Ходжаева, ноу Хайдаркул, бывший рядом с ним, прикрыл его, как щитом, своим телом и спас от неминуемой смерти. Хотя на этот раз секретарю удалось спастись, но скоро его душа отправится в преисподнюю, как и душа проклятого Хайдаркула, которая сейчас отдает отчет в своих делах ангелам смерти… Мы решили послать к вам Низамиддина-эфенди, завтра вечером он выедет в Карши. Вам нужно будет встретить его и доставить к себе известным вам путем…» Ну, и так далее… Это письмо пришло четыре дня назад, — сказал Махсум. — А сейчас Низамиддин подымается в Санг Калу. Мои люди его встречают. Подробности узнаем у Низамиддина… Теперь вы верите?

Ойша и Раджаб-биби ничего не ответили, будто онемели. Хайдаркул, любимый их человек, опора, единственный их защитник, погиб. Кто теперь побеспокоится о них, кому они нужны? Никому! Никому! Земля тверда, а небо высоко — хоть плачь, хоть кричи! Неужели это правда? Неужели?

— Ну, что ж вы молчите? Говорите, кричите, зовите: «О мой дядюшка, о мой братец!» Причитайте!

— Нет, — неожиданно решительно и смело сказала Ойша. — Не будем кричать, не будем плакать! Дядя Хайдаркул жив и никогда не умрет!

— Верно говоришь, доченька, — сказала и Раджаб-биби, — твой дядя не умрет!

— Да, да, он стал Хизром, напился живой воды! Ну ладно, оставим эти разговоры. Вставайте-ка да принимайтесь готовить что-нибудь горячее из наших запасов! Сегодня Низамиддин-эфенди будет нашим гостем.

Женщины ничего не ответили. Махсум снял с гвоздя халат из алачи, набросил его на плечи, надел каракулевую шапку, сказал:

— Сегодня ночью я хочу повеселиться, выпить вина с гостем. Каждому, кто захочет мне помешать, голову отрублю!

В это время кто-то снаружи позвал Махсума. Он поспешно вышел, чтобы встретить гостя. За дверью стоял слуга Махсума, в темноте не видно было выражения его лица.

— Прибыл Мухаммед Ер, — сказал слуга.

— А Низамиддин-эфенди?

— Низамиддин-эфенди… — Слуга замялся и замолк, потом опустил голову и сказал — Он там…

У Махсума, который немного ожил в ожидании Низамиддина, вдруг сжалось сердце, во рту пересохло, он молча пошел вслед за слугой. Первое, что пришло на ум: Низамиддин убит красными. Но где?

Разве красные появились уже возле пещеры? А если он убит, почему слуга сказал «там»?

Выйдя из ворот, они подошли к площадке неподалеку. Там горел костер. У костра на земле на чем-то вроде носилок лежал кто-то, чье лицо было закрыто суконным халатом. Площадку кольцом окружали воины Махсума. У изголовья трупа стоял, опустив голову, мрачный Мухаммед Ер. Махсум быстрыми шагами подошел к трупу, наклонился и приподнял халат.

— О боже, что это?! — закричал он.

— Когда мы поднимались, — сказал Мухаммед Ер, — сверху посыпались камни.

— Камни? Какие камни? Почему они не посыпались на твою голову? Почему раздавили моего друга? — Махсум крепко схватил Мухаммеда Ера за грудь и рванул к себе. — Говори, проклятый предатель!

— Я не предатель! — отвечал Мухаммед Ер, отрывая от себя руки Махсума. — Я ранен, ногу мне пробил камень, но я все же притащил его сюда! Если бы я был предатель, не пришел бы!

— Кто же сбросил эти камни?

— Кишлачные воришки… — сказал Мухаммед Ер. — Устроили на горе засаду и стали сбрасывать на нас камни. Ногу мне зашибли, не мог пошевельнуться. Я кинулся спасать гостя, но в это время камень попал мне в голову, и я упал. А когда пришел в себя и вытащил Низамиддина из-под камней, увидел, что воры уже обчистили его карманы и скрылись.

— Ладно, — сказал Махсум, в ярости поглаживая бороду, — это мы все проверим. Урунбай!

— Слушаю вас! — отозвался высокий силач, стоявший поблизости.

— Уведите этого предателя, хорошенько обыщите, осмотрите рану на ноге! А ты, Убайдулла, осмотри одежду Низамиддина-эфенди, не найдется ли что-нибудь в карманах — письмо или еще что-нибудь. Потом отнесите тело погибшего — положите под айван, прикройте чем-нибудь. Завтра похороним.

Отдав эти распоряжения, Махсум вдруг заплакал и, вытирая слезы платком, повернулся и пошел. Люди были ошеломлены, увидев его в таком состоянии, никогда до нынешнего дня никто не видел его слез, и даже представить себе не могли его плачущим. Медленно прошел он к себе во двор, вошел в мехманхану и приказал слуге никого к нему не впускать.

Мехманхана была немногим лучше комнаты, где жили женщины. На каменном полу лежал старый грязный ковер, вдоль стен сатиновые, ситцевые и из кустарной ткани одеяла, разноцветные подушки и курпачи. На вбитых в стену гвоздях висели винтовки и револьверы, в углу комнаты стоял пулемет на колесах, в другом углу — коробки и мешки с патронами. Комната была не только приемной, но и его личным складом оружия.

Войдя в комнату, Асад закрыл за собою дверь и, сев возле пулемета, тяжело вздохнул. Снаружи и в доме было совершенно тихо.

Слышалась лишь трескотня сверчков. Это были голоса лета, только они и говорили о нем на этой пустынной горной вершине. Махсум уже давно не прислушивался к этим размеренным успокоительным вечерним голосам, твердившим о мире и благополучии. Каждый вечер перед сном он спорил или бранился со своими подчиненными, спорил или бранился с Ойшой. То доносили о приближении красных, то кто-то бежал из лагеря… А сейчас была такая тишина… Но почему же? Что случилось? А-а, привезли труп Низамиддина, все видели его размозженную, окровавленную голову и теперь сидят тихо, вспоминая об убитом… Всюду тишина, кажется, все вокруг объято печалью…

«Да, раньше они не знали, что такое горе, были беспечны и самонадеянны, а вот теперь каждый день, каждую ночь испытывают лишения, узнали горечь жизни и думают о том, что их ждет… Ах, почему злая судьба лишила меня счастья? Почему теперь нет мне ни в чем удачи? Друзья один за другим покинули меня — люди, которые были мне ближе всех, во всех случаях жизни были мне помощниками, шли со мной по одной дороге, к одной цели, не щадя се, бя… Все ушли!..

Бедный Низамиддин! Сколько он перенес из-за меня! Жить среди врагов, заискивать и лгать, притворяться, каждый час и каждый день ждать разоблачения — хуже смерти. Всякая еда казалась ему отравой, всегда он должен был скрывать свою истинную личину, обдумывать каждое слово, прежде чем его произнести; он не был ни открытым врагом, ни другом Советской власти. Ни зерно, ни солома! Жил только в надежде на будущее и вот разбил голову о камень — теперь, когда мог, сняв маску, хоть несколько дней пожить свободно, насладиться открытой борьбой… Кто знает, какие мысли унес он с собою… какие важные сообщения…

До каких же пор я буду сидеть здесь, на вершине горы? Неужели нельзя с боем спуститься вниз и пробиться в Восточную Бухару? Что думают мои трусливые руководители? Зачем они прислали ко мне Низамиддина? В письме об этом нет ни слова.

Он поднял голову и посмотрел на чайник, стоявший в нише.

— Эй! — крикнул он слугу, находившегося за дверью.

— Слушаю вас! — отвечал тот, открыв дверь.

— Подай мне чайник и пиалу!

Слуга достал чайник и пиалу, поставил их перед Махсумом и, вынув из-за пазухи перевязанную тесемкой бумагу, передал хозяину.

— Это нашли в карманах Низамиддина-эфенди.

— А еще что?

— Ничего нужного, платочек, карандаш, ножичек…

— Принеси все вещи Низамиддина, положи вон на ту полочку. Если утаишь что-то, пеняй на себя!

— Хорошо!

Слуга подкрутил фитиль в лампе, чтобы получше осветить комнату, и вышел.

Махсум развязал бумаги и стал читать:

«Бог покровитель наш! Находящемуся вдали от нас брату и герою нашему сообщаем, что мы живы и здоровы и просим у бога здоровья вам и успехов в ваших делах. Вместе с тем сообщаем, что мы послали к вам господина Низамиддина-эфенди. Этот человек будет вам полезен в вашем отряде, надеемся, что он будет вашим заместителем. Наше положение в Бухаре сейчас стало затруднительным. Но это временно. Даст бог, этой осенью известный всем национальный герой, знаменитый военачальник и наша опора — господин Энвер-паша изволит прибыть в Бухару со своими людьми, и мы направим его к вам. Тогда начнутся великие дела, вы и люди в Восточной Бухаре пойдут в наступление и победят. По намеченному высшим советом плану, под знамя защитников нации соберутся сотни тысяч преданных нам воинов, и мы возьмем власть над всей Средней Азией. Подробности узнаете от Низамиддина. А пока мы просим от вас только терпения, выдержки и стойкости. Скоро взойдет заря нашего торжества. Терпение — залог успеха!»

Махсум сложил бумагу вчетверо, положил в карман френча, взял чайник, налил из него в пиалу красного вина и жадно выпил. Закирбай иногда посылал ему снизу вино. Хотя оно было дороже и мяса и масла, но он не мог отказать себе в этих расходах, так как надеялся на помощь своих бухарских друзей. Он надеялся, что Низамиддин привезет ему денег и золота. Он был убежден и потому послал за ним проверенного человека.

«Неужели Мухаммед Ер — предатель? — спрашивал себя Махсум. — А почему бы ему им не быть? Разве сейчас можно верить кому-нибудь? Может быть, он, зная, что у Низамиддина есть золото, сговорился с Закирбаем и совершил это злое дело? Как узнать? Он, конечно, хоть убей, не сознается ни в чем. Нужно обдумать все это. Если я обращусь к своим помощникам, вряд ли они смогут узнать что-нибудь. Если бы я мог спуститься в кишлак, я бы, наверное, узнал. Но спуститься мне нельзя, невозможно. Ну что ж, допрошу хорошенько Мухаммеда Ера…»

Вдруг снаружи послышались выстрелы. Махсум вскочил, но не успел он подойти к двери, как в комнату вошел его слуга.

— Мухаммед Ер сбежал из-под стражи… Куда? Стражники говорят, Махсум грубо оттолкнул слугу и, схватив маузер, кинулся из дома…

Сентябрь 1921 года подходил к концу. Отсняло жаркое солнце, все лето щедро дарившее свои лучи земле. Оно принесло изобилие овощей и фруктов, но оно же своими яростно жаркими лучами загоняло людей в прохладные подвалы и погреба, заставляло их бежать из города, чтобы глотнуть свежего воздуха. Особенно трудно приходилось тем, кто соблюдал уразу. И вот наконец пепельно-серые, пыльные облака закрыли солнце, стало чуть-чуть прохладней, но еще по-прежнему душно.

Закрытые было базары вновь открылись. Торговцы возводили свои лавки. Магазины ломились от товаров, как когда-то. Казалось, что вернулось время баев, богачей, купцов. Еще несколько месяцев назад в Бухаре негде было купить спички, а сейчас? Глаза разбегаются… Чего только здесь нет! Бензиновые зажигалки и папиросы высшего качества, фарфоровая посуда и обувь, готовые платья и материи — бархат, сатин, ситец и еще многое… Откуда только торговцы доставали все это?

Но военное и политическое положение в стране оставалось весьма сложным, тяжелым. Эмиру Алимхану хоть и пришлось бежать в Афганистан, но он и оттуда пытался руководить басмачеством, строить козни. Деньгами его люди были обеспечены. Оружием тоже — английским, немецким… Басмаческое движение разрасталось, особенно в Восточной Бухаре. Недалеко от Душанбе находилась банда Ибрагимбека. В Гар-мском районе действовала банда Фузайля Махсума. Куляб, Бальджуан занял Давлятманд. Разные города и селения захватывали другие курбаши.

Со всеми этими хищниками вела борьбу Красная Армия, защищавшая революцию и новый общественный строй. Основные силы красных войск действовали в Душанбе, Кулябе, Курган-Тюбе, Денау… Не хватало продовольствия воинам, фуража для лошадей. Выводила из строя убийственная жара, малярия, другие болезни. Немало зла приносил Асад Махсум, укрывшийся в Байсуне, как, впрочем, и другие курбаши.

Военный комиссариат Бухарской республики и военное командование туркестанских войск решили окружить и уничтожить отряды Асада. Это должно было обезопасить дороги Байсун — Шахрисябз и Байсун — Восточная Бухара.

Но вернемся к тому сентябрьскому дню, о котором было сказано выше. В такие душные и облачные дни даже здоровым неможется. Они не находят себе места. В комнаты вползает сырая мгла, на улице так же сыро и темно.

В тот день Карим пришел в казарму побеседовать с бойцами и командирами. Чувствовал он себя неважно, но после казармы отправился еще в представительство РСФСР, чтобы ознакомиться с последними сообщениями о положении на фронтах Восточной Бухары.

Вручив Кариму листки с фронтовыми донесениями, секретарь приветливо улыбнулся и сказал:

— Как хорошо, что вы пришли! Вас ждет письмо от Фатхуллина. А еще звонили из Центрального Комитета Бухарской Коммунистической партии, просили передать, что в тринадцать часов вас приглашает товарищ Турсун Ходжаев.

Приятно слышать. Если бы я это знал раньше, пришел бы до рассвета, ожидая вас у закрытой еще двери.

— Вот как! А вы приходите почаще, хоть каждый день, я всегда буду радовать вас.

Поблагодарив секретаря еще раз, Карим присел к столу и с нетерпением стал читать письмо от Фатхуллина. Положение командующего было очень трудным. Сам Махсум спрятался в горах, но его отряды, действующие внизу, мешали Фатхуллину освободить Санг Калу. К тому же небольшие шайки басмачей, возглавляемые разными курбаши, появились у Шахрисябза и Китаба. Они нарушают планы командующего, наносят ощутимые удары по его войскам. Ни правительство Бухары, ни особенно военный комиссариат не оказывают нужной помощи. Продовольствие и фураж не доставляют вовремя, бойцы частенько голодают. Не хватает лекарств, людей валит с ног малярия.

Фатхуллин дважды писал об этом Файзулле Ходжаеву, но ответа не получил. Что бы это значило? Неужели донесения не дошли? Тогда Фатхуллин написал в Ташкент главнокомандующему войсками Туркестана. Это письмо звучало как крик о помощи.

На днях от Ойши и Гаюрбека пришло сообщение, что Асад Махсум, видимо, готовится к бою. Срок неизвестен. Фатхуллин опасается, что это может произойти внезапно и он будет атакован с двух сторон, если басмачи, действующие в окрестностях Байсуна, соединятся с отрядами Асада. Большая угроза нависла над этим городом. Карим должен все взвесить и добиться, чтобы его немедленно отправили в Байсун. Обо всем этом Фатхуллин просил сообщить Центральному Комитету и правительству Бухары.

В письмо Фатхуллина было вложено еще одно короткое письмецо, при виде которого у Карима сильно сбилось сердце. Писала ему Ойша.

«Дорогой мой, милый Карим-джан Я пишу Вам третий раз, а от Вас получила только одно письмо. Но и короткие строки, написанные Вашей рукой, — мой талисман, я ношу его в своем сердце. Эти строки вдохнули в меня, несчастную, оскорбленную и униженную, новую надежду. Мечтаю дожить до гибели моего тирана, до той минуты, когда он будет уничтожен. Я хочу всем, чем смогу, помочь Красной Армии одержать победу. У меня есть верные люди, через них буду вам передавать по возможности точные сведения о планах Махсума. Он сейчас хмурый, как туча. Каждый день проводит военные занятия, составляет какие-то планы и то принимает, то отвергает какие-то решения. Неведомо откуда приходят к нему письма. Однажды он явился радостный и веселый, был разговорчив. «Скоро, скоро, — сказал он, — к нам прибудет главнокомандующий тюрков, и с его помощью мы отправим на тот свет всех большевиков и джадидов. Победителями войдем в Бухару. Возьмем в свои руки и присоединим к ней Ташкент и Самарканд». Ума не приложу, что это за главнокомандующий, но ясно, что Махсум рассчитывает на большую помощь с его стороны, потому и готовит свое войско.

Вот пока все новости. С нетерпением буду ждать Вас. Предупредите, если сможете, заранее, и я сделаю все, что окажется в моих силах, выполню любое поручение. Жизнью готова пожертвовать ради Вашего дела…»

Карим был счастлив, он читал и перечитывал письмо. «Милая Ойша, — думал он, — моя храбрая, моя героиня! Потерпи еще немного, подожди, я страстно хочу тебя видеть и полетел бы к тебе в Байсун, не медля ни минуты, но это невозможно, ты же знаешь…»

Посмотрев последние сводки, Карим занес в свою тетрадку самое главное и, вернув документы секретарю, ушел.

На душе у него стало легко. Даже походка его стала такой бодрой, словно он обрел крылья. Последние месяцы он ни днем, ни ночью не знал покоя, все думая, как завершить дела поскорее. Руки чешутся схватиться с Асадом, взять его в плен, вырвать из рук злодея любимую Ойшу. Хлопоты по отъезду шли гладко, ему помогали организации, связанные с этим делом. Но все время бередила одна мысль: жива ли Ойша, здорова ли? Как ее мать? Ведь высоко в горах не все выдерживают. А вдруг Ойша его забыла? От этой мысли замирало сердце, леденела кровь… Недавно Карим получил известие от одного воина, бежавшего из отряда Махсума. И Ойша и ее мать живы-здоровы, но Махсум мучает бедных женщин, так что живется им там плохо. Примерно в это же время Фатхуллин установил связь с обеими женщинами, и, наконец, пришло это письмо… И все же Карим понимает, что жизнь Ойши в опасности Господи, хоть бы она продержалась до его прихода, только бы продержалась!

У здания Центрального Комитета Карим повстречал Насим-джана. Тот, видимо, куда-то спешил с толстой папкой в руках. Они обрадовались друг другу.

— Ну, что нового? — спросил Насим-джан. — Готов ли отряд добровольцев?

— Готов! Собираемся в путь, — уверенно сказал Карим. — Вот иду к Турсуну Ходжаеву, важно знать, что он скажет… А у тебя как дела? Ухватился за кончик клубка, размотал его?

— Вот именно — разматываю. — Насим-джан опасливо оглянулся. — Раскрылась целая контрреволюционная организация, во главе ее — зять эмира В числе активнейших руководителей Низамиддин-эфенди и еще несколько так называемых «правых коммунистов». По их злой воле, оказывается, творились эти темные дела: покушение на Турсуна Ходжаева, убийство Хамрохон и другие…

Приди сегодня вечером ко мне, есть о чем поговорить!..

— Непременно приду, если дела не задержат…

— А ты постарайся их закончить. Ведь я вот-вот уеду в Тифлис.

— Почему туда?

— Постпредом.

— Ого, поздравляю!

— Спасибо! А ты приходи сегодня…

— Хорошо, хорошо…

Насим-джан снова заспешил куда-то. Карим вошел в здание Центрального Комитета Коммунистической партии Бухары. В приемной у кабинета Турсуна Ходжаева он подошел к секретарше, представился и спросил, когда его примут.

— Вас вызвали на час дня, но тут возникло неожиданное дело… У товарища Ходжаева сейчас председатель ЦИК республики Усманходжа Пулатходжаев. Вам придется немного подождать.

В приемной сидели еще два человека. Карим тоже присел и размечтался… В мечтах он видел рядом с собой Ойшу, веселую, счастливую. Асад Махсум исчезнет, как дурной сон, а он и Ойша вместе с ее матерью будут ездить по стране, увидят много разных городов — Москву, Баку, Тифлис… Что может быть интереснее, да еще если с тобой рядом любимая жена.

А в кабинете у Турсуна Ходжаева в это время шел серьезный разговор с председателем Центрального Исполнительного Комитета Усманходжой Пулатходжаевым.

— Вы и ваш брат, достопочтенный Атоулло, состоите в родстве с Файзуллой Ходжаевым. Он сердечно относится к вам обоим, — говорил Турсун Ходжаев, — к тому же вы один из лидеров младобухарцев. Вы один из главных распространителей джадидизма в Бухаре… Это сыграло определенную роль при вашем избрании на пост главы республики. Такова была воля народа. Это так! Но все это еще не дает вам права своевольничать, вершить государственные дела, как вам вздумается! Народ Бухары понес много жертв в борьбе за свои права, испытал немало трудностей и тягот, обид и унижений и наконец добился победы, отвоевал с огромными усилиями принадлежащее ему место в жизни. Однако еще не зажили раны, нанесенные в этой кровавой борьбе, еще свежа память о них. Во многих семьях еще носят траур, не высохли слезы осиротевших детей. А некоторые беспечные руководители ищут легкого пути для достижения власти, хитрят, изворачиваются… Это вместо того, чтобы усилить власть тех, для кого она предназначалась — власть неимущих, трудового народа.

Усманходжа был в ярости, еле сдерживался, чтобы не поднять голос.

Плотный, среднего роста, он выглядел весьма солидно. Сквозь очки в золотой оправе глядели большие круглые глаза, редкая черная бородка едва прикрывала подбородок. На нем был ладно сшитый черный костюм из добротного материала; под пиджаком — белая рубашка с накрахмаленным воротничком, золотая цепочка от карманных часов вилась по жилетке. Стараясь казаться спокойным, он так сжимал пальцы, что они хрустели в суставах.

— Я не понимаю, — начал он, когда Турсун Ходжаев умолк, — с какой целью вы мне это говорите? Неужели я, глава Бухарской республики, заслужил такие упреки!

— А я вас и не упрекаю, я взываю к вам! — Турсун Ходжаев улыбнулся — Вы не просто глава, вы старший в нашем роду… К тому же умный и рассудительный человек, искренне служащий делу революции. Вы из тех, на ком лежит большая ответственность…

— А что случилось, Файзулла совершил какую-нибудь ошибку? Какое мне до этого дело! Я за него никогда не ручаюсь. Должен вам сказать, что я не питаю к нему доверия…

Турсун Ходжаев с недоуменной и недовольной усмешкой посмотрел на собеседника. И после минутной паузы твердо сказал:

— Что вы! Мы абсолютно доверяем товарищу Файзулле Ходжаеву. Он самый подходящий для главы правительства.

— О да, конечно, он самый подходящий, лучший… Все остальные плохи… — язвительно сказал Усманходжа.

— Да, я не устану повторять, что Файзулла Ходжаев прекрасный человек и работник, он всю душу свою вкладывает в дело революции. Но сейчас не о нем я хочу говорить с вами, а о других ваших родичах. Я вызвал вас, чтобы обсудить по-дружески до заседания бюро…

— Как, — изумился Усманходжа, — будет бюро?

— Да, я вынужден поднять этот вопрос!

— Относительно нашей семьи?

— Да, да, не касаясь, конечно, Файзуллы Ходжаева.

— Вот так так! — воскликнул закипающий гневом Усманходжа. — Так вы цените всю нашу семью! Весь наш род! Людей, которые отдали революции все, что у них было, людей, которые служат революции, государству на ответственнейших постах, руководят народным хозяйством. И вы намерены обсуждать их поведение на бюро!

— Будьте любезны, успокойтесь, — прервал его Турсун Ходжаев. — Наберитесь терпения и выслушайте меня. Во-первых, не упускайте из виду, что революцией руководила и руководит Коммунистическая партия. А во-вторых, представители вашего рода, руководящие народным хозяйством, находясь на ответственнейших постах, злоупотребляют властью…

— Приведите примеры, — огрызнулся Усманходжа.

— Не перебивайте меня, пожалуйста, — стараясь говорить как можно вежливее и спокойнее, сказал Турсун Ходжаев.

Вы хотите примеры, пожалуйста! Возьмите младшего брата Файзуллы Ибода Ходжаева. Он творит такое, на что бы не решились никакие беки или разнузданные сынки самого эмира.

— Но я к Ибод-ходже не имею никакого отношения. Конечно, он младший брат Файзуллы, крайне избаловвн. Но вы можете и должны найти на него управу. Все в ваших руках. Он член партии, вот и учите его, наставляйте, удерживайте от возмутительных дел!

— Напрасно, бесполезно! Он лжет, изворачивается и продолжает поступать по-своему. Файзулла совсем с ним замучился. Слушая упреки Файзуллы, он притворяется дурачком, грозит самоубийством. Файзулла просто не знает что делать, с кем бороться, то ли с басмачами, всякими левыми и правыми уклонистами, или с собственным братом и племянниками.

— И племянники уже виноваты! — с обидой в голосе сказал Усманходжа. — В чем же, позвольте спросить?

— Вот хотя бы такой пример. Мы послали вашего младшего брата в Восточную Бухару председателем диктаторской комиссии… Поручая ему вершить там все дела, надеялись, что он — член партии, революционер, умный и способный человек — справится с порученным делом. Мы верили, что он твердо убежден в правильности наших идей, наших целей и будет проводить их в жизнь, устанавливать в районе, далеком от Бухары, революционную власть, мир, спокойствие. А он…

— А что он натворил?

— Прежде всего он решил, что, как ваш родственник, может считать себя единоличным правителем в Душанбе. Уже одним этим он нарушил принципы революционного правления. Вместо того чтобы привлечь к делу трудящихся, еще вчера страдавших от несправедливости и злобы богачей, он привлек эмирских чиновников и роздал им все тепленькие местечки. Не забыл, конечно, и себя при этом! А что там делалось! Некий Халимов, вместо того чтобы заготовлять провиант для красных воинов, занимался воровством и под крылышком вашего родственника не понес никакого наказания! Там чиновники берут взятки, царит подкуп, строятся козни… Все это, естественно, вызывает недовольство.

— А если окажется, что это клевета, ложь, исходящая из личных врагов Атоуллоходжи?

— Мне на него жаловались многие… Не могут же все сговориться и рассказывать одно и то же! Особый отдел подтвердил это.

— А что он из себя представляет, этот Особый отдел?

— Глаза, уши и бдительный ум нашего государства?

— О! Глаза, уши и ум России.

— Значит, то что нужно.

— Так или иначе, все эти наговоры требуют проверки!

Советую вам принять к сведению.

На это замечание Турсун Ходжаев сначала ничего не ответил, затем вытащил из ящика своего письменного стола какой-то документ и сказал:

— Хорошо, проверим. Но что вы скажете об этом документе? Он вполне официален, заверен самим Агоулло Ходжаевым, тут его печать.

— А о чем он?

— Позавчера мы получили это послание на имя ЦК компартии Бухары. — Говоря это, Турсун Ходжаев пробежал письмо глазами.

— Мда! — проговорил Усманходжа. — О чем же письмо?

— Председатель диктаторской комиссии Восточной Бухары Атоулло Ходжаев сообщает: «Первого августа 1921 года мы отправились из Душанбе в Бальджуан. Он был разорен и безлюден. Курбаши были нами оповещены о том, что мы приедем. На наше сообщение Давлятманд-бий ответил: «Мы не хотим воевать, проливать кровь, всегда задираются и являются зачинщиками ваши люди. Они разграбили все наше достояние, оскорбили нас и унизили».

Турсун Ходжаев посмотрел пристально в глаза Усманходже и резко сказал:

— Оказывается, это наши люди грабят и насильничают… Слыхали вы что-нибудь подобное?! Как говорится, и вор жалуется, и обкраденный. И Атоулло Ходжаев пишет об этом всерьез!

— Ну, хорошо, Атоулло сообщил только факты, в этом и состоит смысл письма от Давлятманд-бия.

— По-разному могут звучать сообщения подобного рода. Возможно, что ваш брат писал, поверив словам басмачей, допустим, что он не знает, да и не желает знать истину. Но послушайте дальше: «…оскорбили нас и унизили, и поэтому мы тоже подняли оружие…» — Турсун Ходжаев снова оторвался от письма и пристально посмотрел на Усманходжу, говоря: — То есть убили сотни мирных людей… Но слушайте дальше: «Мы не знаем никакого эмира, у нас нет с ним никаких дел…» — Турсун Ходжаев горько усмехнулся. — Да, но на деньги эмира, его оружием они творят свое грязное дело, прислушиваясь к его приказу. Нужно ведь трезво судить…

— Пожалуйста, товарищ Ходжаев, — прервал его Усманходжа, — если можете, читайте без толкований и пояснений.

— Постараюсь, — усмехнулся Турсун Ходжаев. — Это нервы шалят, с трудом сдерживаюсь, простите. Итак: «Мы не знаем никакого эмира… и знать его не хотим. Сами за властью не гонимся, но терпеть бесправие, несправедливость, гонения на нашу религию тоже не хотим. Нам нужно только одно — мудрое, справедливое правительство, мы не потерпим, чтобы власть в нашей стране была в чужих руках…»

— Ну и ну! — не выдержал Усманходжа.

— А! И вас проняло!

— Да уж… — пробормотал он. Турсун Ходжаев продолжал читать:

— «Мы будем бороться до тех пор, пока в нашей стране не останется у власти ни одного русского, и преклонения перед русскими не допустим».

Турсун Ходжаев отложил письмо.

— Ну, что скажете на это? Чем провинился русский перед Давлятманд-бием, русские трудящиеся? Мы, коммунисты и младобухарцы, избавили народ Бухары от ига и тирании эмира и его приспешников, обратились к Ленину, к русским с просьбой помочь нашей борьбе с угнетателями, и они протянули нам руку. Русские воины, не щадя своих сил, помогали нашему народу избавить страну от власти эмира, дали народу хлеб, одежду, орудия производства!.. Если бы не красные воины, разве Давлятманд-бий, Ибрагимбек и им подобные не задушили бы уже республику, не потопили ее в крови? Не сомневаюсь, что председатель диктаторской комиссии Восточной Бухары достаточно осведомлен… И все же попал под влияние контрреволюционеров!

— Из письма я этого не вижу! — как-то вяло произнес Усманходжа. — Не понимаю, почему вы так в этом уверены.

— Тот, кто делает подобные сообщения ЦК партии, правительству, — враг либо человек, попавший под чуждое влияние. Но послушайте письмо до конца, и, надеюсь, вы поймете.

— Пожалуйста, читайте!

— «Если правительство хочет с народом дружить, то оно должно снять со всех постов русских и поставить на их место мусульман…»

— Ну что же… — начал было Усманходжа и осекся.

Он, видимо, хотел сказать, что это правильно, но сдержался.

— Вы что-то хотите сказать? — спросил Турсун.

— Нет… Я так… Читайте, пожалуйста!

— Очевидно, говоря о порядочных и почтенных мусульманах, Давлятманд-бий подразумевает самого себя, Ибрагимбека Галлю, Фузайля Махсума и Атоуллоходжу. Так?

— Похоже, — как-то нехотя согласился Усманходжа.

— Именно так, — отрезал Турсун Ходжаев. — Слушайте дальше. «В Бальджуан пришло приглашение явиться двенадцатого августа в местность Калта Чинар, находящуюся в пяти километрах от Бальджуана, у подножия гор, в ущелье. Приглашается диктаторская комиссия для переговоров о создавшемся положении Мы были вынуждены принять приглашение. Нас было восемь человек, оружия мы решили с собой не брать. А в условленном месте, словно муравьи или саранча, копошились люди. Чуть ли не две тысячи человек спустились с гор. Все вооруженные, они построились в два ряда. В тени под чинарой сидели Давлятманд-бий, Мулло Камол-бий, Кенджа-туксаба, Абдулкаюм-туксаба, Мухаммед Ходжа-муфтий и еще многие.

Давлят-бий произнес речь, длившуюся два часа, и после этого был подписан договор.

Он состоит из восьми пунктов. Все мы приняли его и подписались. Наша встреча, длившаяся с десяти часов утра до трех пополудни, закончилась, и мы отбыли.

Пришли к следующему решению: пока не уверены, что их не тронут, они оружия не отдадут. Мы, в спою очередь, твердо заверили, что наше правительство притеснять никого не будет. Каждый может приступить к своей работе. Мы поможем им получить обратно забранное или разграбленное имущество. Завтра в Кулябе, в связи с праздником жертвоприношения, будет совершен намаз…

Мы, уполномоченные представители от Бухары, просим следующее. Пункт первый: вывести из Куляба и Бальджуана все отряды русских войск, заменив их бухарцами».

Турсун Ходжаев оторвался от письма и посмотрел на Усманходжу.

— А где найти бухарцев-воинов.

— Ну, предположим, что это — их мечта! - буркнул Усманходжа. — Неисполнимая к тому же! Ведь все красные воины находятся под общим командованием Красной Армии. Ну, об этом — потом!

— Хорошо, что там у вас дальше, читайте!

— «Пункт второй: для того чтобы успешно проверить и установить, что делалось в этих краях, какой нанесен вред, нужно назначить комиссию, включив в ее состав лишь двух русских. Хорошо бы, если б в нее входил бывший консул из Душанбе Дуров.

Пункт третий: необходимо немедля убрать из Восточной Бухары Особый отдел». Непонятно, зачем? — воскликнул, оторвавшись от письма, Турсун Ходжаев.

— Все ясно.

— Что ясно? Председателю диктаторской комиссии Особый отдел нужен, как воздух, как дыхание. Особенно в нынешней обстановке, когда мы со всех сторон окружены врагами.

— Мда!.. Читайте дальше.

— «Пункт четвертый: нужно срочно послать в Восточную Бухару промышленные товары, народ совсем обносился». Пункт пятый гласит:

«В Восточной Бухаре нужно уволить всех ответственных работников, заменив их бухарцами. И если вам нужна Восточная Бухара, то пришлите двести человек.

Если вы хотите владеть Восточной Бухарой, то должны принять наши условия и незамедлительно выполнить их.

А иначе незачем нам тут толкаться». Подпись председателя: Ато Ходжаев.

Турсун Ходжаев гневно сверкнул глазами:

— Ему только остается сказать, что нужно вернчть на престол эмира Алимхана!

— Да, мой братец, видно, очень напуган… Иначе чем объяснить это письмо?.. Не стоило его писать, ведь он…

— Центральный Комитет, — прервал на полуслове Усманходжу Турсун Ходжаев, — думает отозвать Атоуллоходжу, а на его место назначить вас. Мы с товарищами уже согласовали это.

— Меня? Странно… Впрочем, я и сам собирался туда поехать, проверить, как идут дела. Но со мной вместе нужно отправить триста воинов и несколько государственных чиновных лиц.

— Это все еще нужно продумать… Ведь это по нашему предложению Атоуллоходжа ведет переговоры с Давлятманд-бием, и что же получилось? Атоуллоходжа то ли от страха, то ли по другим причинам предъявляет нам настоящий ультиматум, один из пунктов которого гласит, чтобы мы отвели Особый отдел.

— Ну, все это не страшно, образуется, — Усманходжа встал, — в государственных делах бывают такие недоразумения. Могу заверить, что Атоуллоходжа — преданный нам человек. Думаю, что его действительно надо отозвать из Душанбе. И побыстрее. А я завершу наиболее срочные дела и поеду туда, наведу порядок, если окажется возможным, договорюсь с басмачами…

— Нет, не так все просто! Атоуллоходже больше доверять нельзя.

— Вот приедет сюда, поговорим с ним как следует, построже. Турсун Ходжаев промолчал.

Усманходжа счел разговор оконченным, попрощался и ушел.

В кабинет вошел делопроизводитель и доложил, что явился Карим.

— Ах да, по вызову, просите.

Карим вошел, отчеканил «здравствуйте» и отдал честь.

— Разрешите войти.

— Заходи, заходи, Карим-джан! — приветливо встретил его Турсун Ходжаев. — Давно хочу поговорить с тобрй, да вот все срочные дела мешали… Ну, как живешь, здоровье как?

— Спасибо, дела идут, на здоровье не жалуюсь.

— Что там с добровольческим отрядом? Хорошо освоили военное дело?

— Освоили хорошо. Все готовы к бою, ждут приказа. Я сам собирался к вам прийти с просьбой — получить разрешение…

— Прекрасно, — тихо, как бы в раздумье, сказал Турсун Ходжаев, — очень хорошо… Раз твой отряд готов… Догадываешься, зачем я тебя срочно вызвал? Дело в том, что с выступлением на Байсун надо повременить.

Карим взволнованно и удивленно посмотрел на Турсуна Ходжаева.

— Да, — подтвердил тот, — принято решение отправить отряд в сторону Кермине и Нураты.

— Что случилось?

Там возникла большая опасность… Подробнее тебе объяснят в назирате. Я лишь познакомлю тебя с одним знаменательным фактом: бывший военный комиссар Абдулхамид Орипов оказался предателем, изменил нашей партии, революции, перешел на сторону басмачей, действующих в Нурате.

— Комиссар Орипов? — изумился Карим.

— Да, да! Самое плохое то, что он знал наши военные тайны, осведомлен, сколько у нас продовольственных запасов, оружия… Такой человек, ставший во главе басмачей, находясь совсем близко от столицы, крайне опасен. На данном этапе даже опаснее Байсуна. Чувствуешь — опаснее Байсуна!

— Чувствую… — приглушенно сказал Карим и, помолчав, продолжал: — Но ведь мы готовили ребят к походу на Байсун, изучили местность по картам, планировали. Как же теперь?

— Вот потому-то я и вызвал тебя. Нужно заранее подготовить отряд, объяснить причину изменения планов… Из Центрального Комитета партии мы выделили тебе в помощь двух человек.

— Спасибо. Буду стараться как можно лучше выполнить ваше задание.

— А сейчас прямиком иди в Совет назиров, к Файзулле Ходжаеву. Услышав, куда его посылают, Карим пришел в недоумение. Кто-то на днях при нем говорил, что Файзулла Ходжаев — сын миллионера из Бухары. Карим никак не мог себе представить, чтобы сын миллионера оказался во главе правительства. Узнав о предательстве Абдулхамида Орипова и о полуголодном существовании военного отряда в Байсуне, о том, что Военный назират не торопится ему помочь, он решил, что все это происходит из-за халатного отношения к делу со стороны Файзуллы Ходжаева. Еле сдерживая свои чувства, Карим спросил:

— Товарищ Турсун Ходжаев, что, я должен непременно явиться к Файзулле Ходжаеву?

— Непременно! — твердо сказал Турсун Ходжаев, не подозревая даже, какие бури бушуют в сердце Карима. — Он военный назир, он может быстро снестись с нужными для дела людьми… Ему подчинен и твой отряд!

Карим помолчал, задумавшись, что-то взвешивая в уме, потом сказал:

— Я пойду к нему, конечно. Но вот какое дело: сегодня я получил письмо от командующего байсунскими войсками Фатхуллина. Он жалуется на плохое снабжение, наши люди ходят полуголодные, болеют, а лекарств нет, голод и малярия очень изнуряют их.

— Это ужасно! Странно, что Фатхуллин не сообщает об этом мне.

— Он говорит, что писал — и не раз — в военный комиссариат, но ответа не получил.

— Это, значит, произошло из-за предательства Орипова.

— На, а что думал Файзулла Ходжаев?

— Его не было здесь, он находился в Москве, собираясь поехать в Европу. Правда, мы отозвали его, вернулся только два дня назад и сразу погрузился в работу. Если бы не измена Абдулхамида Орипова, он бы сам поехал в Байсун.

Карим молчал, думая о чем-то, видимо, очень важном для него.

— Я давно хотел спросить у вас…

— Пожалуйста, спрашивай!

— Очень трудно мне понять… Все мы знаем, что революцию совершил трудовой народ, что он проливал кровь в борьбе с баями, духовенством, эмирскими чиновниками…

Не баи строили Советскую Республику. Как же так получилось, что сын миллионера эмирской Бухары занимает ответственные советские посты?

Легкая улыбка сверкнула на губах Турсуна Ходжаева. Он встал и молча прошелся по комнате, потом, подойдя к Кариму, сказал:

— Твой вопрос вполне понятен, ты правильно сделал, что спросил меня. Но ты должен знать и о положении в Бухаре и причинах, заставляющих идти на некоторые уступки. Дело в том, что в Бухаре наряду с трудящимися революцию делали представители других классов. Кто был недоволен и обижен эмиром, кто, как джадиды, например, хотели добиться более широкого культурного и торгового общения с другими государствами и народами. К тому же трудящиеся — рабочие, крестьяне, ремесленники — в подавляющем большинстве неграмотны, а для нашего дела необходимы грамотные люди. Таковы, в основном, джадиды. Но их работа должна происходить под неусыпным вниманием коммунистов… Если в процессе строительства нового общества они оправдают доверие, то пойдут с нами рука об руку; те, кто окажутся нестойкими, неверными, отпадут, их отвергнет жизнь. Надо в это глубоко вдуматься! К Файзулле Ходжаеву это не относится. Вся его деятельность доказывает преданность Советской власти.

— Знаю только, что он возглавлял партию джадидов и младобухар-цев…

— Да, так было, но сейчас он член Коммунистической партии. Много думает и понимает, в чем состояли ошибки прошлого и заблуждения. Пока мы ему верим.

— Хорошо, в таком случае, я пойду к нему, — сказал Карим.

Он намеревался пойти прямо в Совет назиров, но, почему-то передумав, повернул в сторону ЧК.

— У меня есть дело к председателю, — сказал он коменданту ЧК.

— Пожалуйста! — сказал комендант, знавший Карима в лицо. — Проходите, кажется, он в своем кабинете.

Да, председатель ЧК республики Бухары Алим-джан Аминов был у себя и сразу принял Карима.

— Ну, как здоровье? — приветливо спросил председатель — Как дела? Подготовлен ли твой отряд для похода на Асада Махсума.

— Готов! — сказал Карим и замялся, как бы собираясь с мыслями. После короткой паузы добавил: — Но у нас теперь другая забота…

— Знаю, Абдулхамид Орипов.

— Кто тебе сказал?

— Я был на приеме у Турсуна Ходжаева, получил приказ.

— И от Военного назирата тоже?

— Еще нет. А пришел я к вам вот почему: меня все время мучают сомнения — друг ли нам Файзулла. Говорят, что он сын крупного бухарского богача… Трудно поверить, что выходец из такой семьи может стать моим другом… Но товарищ Турсун Ходжаев разъяснил мне…

— Ну, теперь твои сомнения исчезли?

— Исчезли, но…

— Что «но»?

— Но я считаю, что все же нужно быть бдительным!

— Вижу, что твои сомнения еще не улеглись… Говорят, что сомнение — отец правды, но тут особый случай, хотя Файзулла Ходжаев и сын миллионера, он участвовал в бухарской революции… Конечно, есть у него и недостатки, но партия старается их выправить, указывает ему верный путь. И еще запомни, что не все выходцы из богатого сословия подлецы и предатели. Многие из них — порядочные, справедливые люди. Бывает и это.

— Видимо, так, — сказал, соглашаясь, Карим.

Аминов раскрыл объемистую папку, лежавшую перед ним на столе.

— Вот, например, — сказал он, — эта папка стала такой толстой из-за жалоб и клеветнических писем одного джадида. Обследовав подробно и тщательно это дело, мы выяснили, что сам жалобщик — сын крупного богача, подлый и низкий человек. Сейчас он маскируется под благородного и честного человека и под этой маской порочит порядочных людей. Торгует на барахолке, клевещет же на своего родного племянника Халим-джана, очень порядочного человека, члена нашей партии, возглавляющего крупное учреждение. В результате следствия выяснилось, что все нападки на Халим-джана — клевета. Интригана сняли с работы, а Халим-джан остается на своем посту. Если хочешь глубже ознакомиться с образом жизни и прихотями эксплуататоров и их прихвостней, прочти это дело.

— С большим удовольствием! — живо откликнулся Карим. — У меня как раз есть время.

— Я ухожу по делам и предупрежу секретаря, чтобы он тебе нашел место и принес чаю.

Аминов ушел. Карим стал читать дело, история которого начиналась в 1911 году.

В 1911 году в квартале Гозиен в тот день в большом байском доме Ахмадходжи шумно справляли свадьбу. В квартале — да и не только в этом — не было дома великолепнее, пышнее. Сам хозяин сделал чертеж для строителей, сам все распланировал и следил за ходом работ. Высокая стена, огораживавшая его владения, была покрыта нарядной штукатуркой.

На суфе, на скамейках и стульях расселось много людей; тут были и местные аксакалы, и родственники жениха и невесты, и слуги. Встречая гостей, они здоровались, почтительно скрещивая руки на груди.

Среди гостей был Самадходжа, младший брат Ахмадходжи. Бледный, он выглядел очень плохо. Как раз накануне его осадили кредиторы, говорили с ним оскорбительно, всячески поносили. Собирались передать дело в суд.

Угроза заставила его действовать. Он пошел на женскую половину, сорвал с жены и дочери надетые на них кольца, брошки, серьги, ожерелья и отдал все это кредиторам. Они несколько угомонились и продлили срок уплаты еще на месяц.

Кредиторы ушли, но чувство страха не покидало Самадходжу, ведь угроза позора продолжала висеть над ним. Ему стоило больших усилий выдавить улыбку на своем лице. Все мысли его были поглощены одним: как избежать позора?

Высоко под натянутым широким полотнищем сидели известные певцы, танцоры и музыканты. Лились чарующие мелодии.

Постаревший Ахмадходжа, хоть и плохо чувствовал себя, сам руководил празднеством. Он сидел в обитом бархатом кресле, окруженный близкими друзьями. Среди них был его личный врач — индус.

Свадебный пир проходил шумно и весело. В небольшом дворике, соседствующем с двумя главными дворами — внутренним и внешним, варили плов в больших чугунных котлах. Молодые люди, выстроившись в ряд, передавали по цепочке тяжелые блюда с пловом и жареным мясом. Людям, работающим у бая, помогали соседи.

Среди совсем юных молодых людей, помогавших на этой свадьбе, находились пятнадцатилетний Халим-джан и тринадцатилетний Алим-джан. Они таскали тяжелые блюда, прислуживали гостям, а потом играли с ребятами, бегали в соседние дома. На них были новенькие халаты из гиссарской алачи, на голове маленькие нарядные чалмы, обуты они в булгарские ичиги и кауши…

Алим-джан приносил из внутреннего двора грецкие орехи, халву, лепешки, угощал своих дружков. Характер у него неважный, он шумлив, капризен и упрям, не в пример своему старшему брату Халим-джану. Тот спокоен, благоразумен, доброжелателен… Он не ввязывается в драку с мальчишками, не озорничает. Сейчас, в день свадьбы любимой сестры, Халим-джан особенно задумчив и грустен. Он привык проводить с ней много времени, разговаривал, разделял ее взгляды и суждения.

Робияхон было уже двадцать лет, девушку, достигшую этого возраста, считали старой девой. Почему же так получилось? Да дело в том, что красотой она не блистала, к тому же у родителей ей жилось неплохо, она была очень избалована, родители во всем ей потакали, никогда не наказывали. А жизнь текла, годы улетали… И вот дошло до того, что сваты забыли дорогу к дому Ахмадходжи, сначала уходили обиженные, расстроенные отказом, а потом, видимо не без их участия, стали распространяться слухи о том, что Робияхон некрасивая, тощая, что у нее дурной характер и тому подобное.

Первое время это мало заботило Ахмадходжу. Мысли его поглощены торговыми делами, он много разъезжал, бывал то в Москве, то в Оренбурге. Однажды он приехал из Москвы совсем больным, прилежно лечился, но врачам пришлось приложить немало усилий, чтобы поставить его на ноги. На долгий срок прекратились его поездки. И вот, находясь безвыездно дома, он призадумался о своей семье и о своей двадцатилетней дочери. Как человек практичный, он тут же решил действовать.

У его сестры был единственный сын, Хамидхан. Длиннобородый, с большой чалмой на голове, он был уже и немолод, и весьма непривлекателен. А жил он вместе с матерью очень бедно, на женитьбу средств не хватало. И вот Ахмадходжа вызвал сестру и сказал, что хочет выдать дочь за Хамидхана. Сестра просто опешила: подумать только, какое счастье свалилось на голову ее сына — стать зятем богача!

— Ай-вай, — простонала она, — может ли мой сын, бедняк, стать вашим зятем? И могу ли я привести дочь самого Ахмадходжи в свое убогое жилище?

— Пустяки! — ответил ей брат. — Я беру все расходы на себя. А насчет дома тоже не беспокойся… По соседству с нами есть пустырь, там я распорядился построить новый дом и привести в порядок участок. Прямо завтра начнется строительство… Я уже договорился с мастерами, будь спокойна! А сыну скажи, чтобы он сейчас приостановил на время свои занятия в медресе, накрутил чалму поменьше, подкоротил бороду и надел халат понаряднее, нынешний уж очень плохо сидит на нем.

— Этот халат я сама ему шила, из лоскутьев! Что делать! Трудно на его фигуру найти подходящий халат в лавке или вытащить из дядиного сундука.

— Потерпи немного — ив твоем доме будет достаток и сундуки, полные добра!

— Если ты правду говоришь, а не шутишь, молиться буду за тебя, жертву святым принесу…

— Незачем приносить жертвы, — резко оборвал ее Ахмадходжа. — Ты лучше слушай, что я скажу. Завтра же разнеси слух, что собираешься женить своего сына на Робин. Всюду говори это, не смущайся. Все необходимое для свадебного пира я пошлю тебе домой, а ты пригони сватов.

— Хорошо, хорошо, уж так и быть.

— О нашем разговоре никому не рассказывай. Даже нашим братьям.

— На меня можешь положиться, но разве можно что-нибудь скрыть от Самадходжи?

— К сожалению, ты права. Самад неудачник, картежник, он нас позорит. Постараемся быть как можно осторожнее, это дело нашей общей с тобой чести!

— Постараюсь, конечно.

— Значит, решено!

Когда Робия узнала о том, кому ее сватают, она рассвирепела.

— Нашли кому меня сбыть, — плакалась она матери. — Противному Хамидхану!

— А чем он плох?

Он свой человек, наша родня!

— Родня! — кипятилась Робия. — Уродина, длиннобородый, мужлан, в потрепанном халате!

— А ты, дочь моя, сама более достойных отвергла. Да и не такая уж ты и красавица. Надеюсь, что с Хамидханом ты обретешь свое счастье.

— Нет, нет, за него не пойду, лучше уж остаться старой девой!..

— Не отвергай! Ты знаешь строгость и суровый нрав отца. Выдаст за какого-нибудь арбакеша!

— Ну и лучше за арбакеша, чем за этого жалкого муллу!

— Что ты чепуху несешь! Хамидхан — человек ученый, образованный, знает толк в жизни.

— Нет, нет и нет!

— Ну и глупо! Все равно будет так, как велит отец. Мать сказала это в повышенном тоне и вышла из комнаты. Робия, рыдая, упала на ковер. Она оплакивала свою уходящую юность, свою зависимость от родителей, свою неволю. Казалось бы, все у них в доме есть, многие молодые девушки завидуют ее богатству. А счастья нет. Дочери мелких торговцев и даже простых чесальщиков шерсти вышли замуж за того, кто им нравился, нашли свое счастье, а она, дочь бухарского миллионера, обречена быть всю жизнь с нелюбимым человеком! Ее выбрасывают из родного дома, как ненужную вещь! Кому же пожаловаться на горькую долю?..

Робия понимала, что происходит: отказывая женихам, она не заметила, как шло время и она уже стала считаться старой девой, что роняет достоинство ее отца, набрасывает на него тень. Но нельзя же из-за этого оказаться в объятиях нелюбимого, скучного, холодного человека!..

И вот в эту страшную для нее минуту в комнату вошел ее младший брат, Халим-джан. Он увидел свою любимую сестру, лежащую на ковре, ее полные отчаяния глаза, красные от слез, подошел к ней, помог подняться, вытер слезы на ее щеках и участливо спросил:

— Что с вами, сестра? Вы больны?

Робия, всхлипывая, отрицательно покачала головой.

— Так что же с вами? Обидел кто-нибудь?

Робия чувствовала, что во всем мире только один этот ее брат, пятнадцатилетний юноша, заботливый и добрый Халим-джан поймет ее переживания и сделает для нее все что сможет.

— Замуж меня хотят отдать… — проговорила она, задыхаясь от слез, — этому… Хамидхану… — ей было противно даже произнести его имя.

— Хамидхану? — изумленно воскликнул Халим-джан.

— Да, уж такое мое счастье, невезучая я! Робия снова заплакала, припав к плечу брата.

— Что мне делать? Как быть?

Не смогу я с ним жить…

— А как отец к этому относится?

— Отец! — презрительно буркнула Робия. — Да он сам все это придумал! Пока был здоров, не обращал на меня внимания, а засел дома и заметил, что я уже старая дева. Вот хочет убрать меня поскорее, выбросить, как ненужную тряпку!

— А вы сами с отцом не говорили?

— Нет! Мать пугала меня: если, говорит, ты будешь отказываться, отец выдаст тебя за арбакеша… Я отца тоже понимаю, он стареет, болеет, настроение дурное…

— Давайте я с ним поговорю.

— Ох, Халим-джан, — Робия даже посветлела, — поговори. На мать надежды нет. Может, отец пожалеет?.. Не могу я… за Хамидхана.

— Будьте спокойны, непременно скажу. Отец вас любит… Халим-джан был умен и развит не по летам, умел различать, где черное, а где белое. Задумывался над сложностью жизни, над, казалось, неразрешимыми ее задачами. Он сетовал на отсталость своего народа, на его бедность, часто повторял известное двустишие:

Два-три года, проведенные в Москве, приобщение к русской культуре очень расширили его знания и представления о жизни. Он знал больше, чем не только его сверстники, но и люди значительно старше его. Учился он в свое время и в старометодной школе Бухары, и это тоже оказалось не напрасно: хороший, знающий литературу учитель привил ему интерес к чтению, к поэзии. Халим-джан читал стихи Хафиза, Саади, Бедиля… А живя в Москве, он изучал русский язык. Отец не жалел денег на образование сыновей, он пригласил для Халим-джана и его брата опытного, широкообразованного учителя, который не только учил их русскому языку, но проводил интересные беседы, в которых знакомил с духовным миром русского народа, с русской классикой. Познакомившись с произведениями великих русских классиков, он глубже понял и великие произведения родной литературы. Со временем он обратился и к газетам, читал и журнал «Молла Насреддин». Прочитанное Халим-джан проверял жизнью и все более убеждался, что встречавшаяся там критика правильна.

Пытливый юноша хотел видеть все собственными глазами. С этой целью он посещал — и довольно часто — крытые базары, торговый двор. В торговом дворе шла бойкая торговля каракулевыми шкурами. Там же их сортировали, красили, связывали в тюки для отправки в разные города и страны. Богатые торговцы восседали на обитых бархатом креслах и на деревянных суфах, покрытых коврами и одеялами.

Между делом они попивали чай, угощались сластями и фруктами… Расторопные слуги, подобострастно приложив руки к груди, выслушивали их приказания и молниеносно выполняли их.

Однажды Халим-джан оказался свидетелем, как поденщика, пришедшего с гор, оклеветали, обвинили в краже. Напрасно бедняк со слезами на глазах заверял, что не брал ничего, — управляющий отца твердил свое: пропала дорогая золотисто-коричневая шкурка и взял ее именно этот поденщик, передал сыну, а тот ее унес.

— Да, сын мой приходил, — признался поденщик, — он сказал, что матери вдруг стало плохо… Он пришел за мной, совсем, бедняга, растерялся… Но я не пошел — нужно же что-нибудь заработать. Дал ему один мири — купить для матери гранат, они очень ей помогают — и сам остался на работе… Вот… Никаких шкурок я не брал!

— Врет, врет, негодяй! — бесновался управляющий. — Он украл ее, некому больше!..

Владельцем шкурки был отец Халим-джана. Волевой человек и крепкий хозяин, он строго держал в руках своих подчиненных. С теми, кто бывал пойман на краже, обращался жестоко…

Удивительна человеческая натура. Будучи сам не без греха, человек для себя всегда находит оправдание. Но если кто-нибудь другой совершит проступок в сотую долю меньше, то он обрушивает на него гром и молнии, готов растерзать этого человека.

Ахмадходжа приказал высечь поденщика, бить, пока тот не сознается. Но тут подал голос Халим-джан.

— Отец, — воскликнул он, — не наказывайте, не бейте этого человека, он ни в чем не провинился. Я видел, когда уходил его сын, он ничего не унес с собой.

— А ну-ка, уйди отсюда!.. Ты не разбираешься в этих делах! — прикрикнул на него отец.

— Нет, я знаю! — твердо и настойчиво заявил Халим-джан. — Шкуру взял вот этот, — он указал на управляющего. — Он унес шкуру. Я видел это собственными глазами.

Ахмадходжа вскочил.

Управляющий хорошо изучил хозяйский нрав, испугался не на шутку и, осмотревшись, почел за лучшее поскорее исчезнуть — скрылся за воротами торгового ряда. Учинив обыск в его комнате, хозяин нашел украденную шкурку и, что самое удивительное, сделал своим управляющим оклеветанного поденщика.

А вот что произошло в другой из летних дней за городом, куда отправилась, спасаясь от жары, семья Ахмадходжи. С самого утра они приехали в сад и расположились у хауза. В саду все было подготовлено для приятного отдыха: хауз наполнен водой, все тропинки и дорожки чисто подметены, расстелены дастарханы, уставленные дарами щедрого лета. Чего только тут не было: яблоки, персики, инжир, виноград; огромные дыни и арбузы источали сладкий аромат…

Была тут и очень вкусная деревенская еда.

Насытившись, Халим-джан и брат его Алим-джан сняли с себя верхние халаты, остались в легких камзолах.

У Халим-джана в кишлаке был друг по имени Садык. Умный, разносторонний, способный юноша вырос в бедняцкой семье и сам остался бедняком, но, спокойный и рассудительный, никогда не жаловался и не терял бодрости.

В тот день Халим-джан пошел, как обычно, к Садыку, а Алим-джан отправился с сыном садовника покататься на ослике.

Рядом с садом, прямо за забором, стоял полуразвалившийся домишко. В нем жил Садык со своими родителями. Он был единственным сыном в семье. На стук Халим-джана вышла мать Садыка. Приветливо поздоровавшись, она сказала, что Садык с отцом пошли к распорядителю воды, так как сегодня была их очередь получить воду для посевов.

Халим-джан направился было туда же, но увидел Садыка, поливавшего огород. Халим-джан окликнул его, и они побежали навстречу друг другу. Здороваясь, обнялись, как это делают взрослые мужчины.

— Как хорошо, что ты пришел наконец.

— Отец болел, а то бы давно навестил тебя. А что у вас, как дела?

— Да как будто неплохо, но земля иссохла без воды, весь урожай мог пропасть. К счастью, сегодня получим воду, наша очередь. Поскорее бы полить землю. Немного хотя бы, если останется, попоить и деревья… Отец наказал мне присмотреть за поливом.

— Как, и на воду очередь? — изумился Халим-джан. Он никогда не задумывался над этим, считал, что все на свете продается, только воду и воздух не продают.

— Кому по очереди, а кому и без. Если арыки будут переполнены, достанется и нам немного, а если нет — пусть земля сохнет от жары, пусть выгорают все посевы!..

— Что же будет с бедняками?

— Богатым не все ли равно? — с горечью сказал Садык.

— А что, если сказать об этом аксакалу или мирабу, наконец?

— Пойти к ним без ничего — пустое дело. Но ведь и нечего нам отдать-то, ни крошки лишней нет…

Оставим этот разговор… Я вырезал для тебя красивую трость, она в доме.

— Спасибо тебе, друг, ты ведь настоящий мастер! Существует ли еще твоя свирель?

— Да, если хочешь, я тебе поиграю.

— Конечно, хочу!

Беседуя, юноши подошли к дому Садыка. Во дворе стоял страшный шум: кричали, ругались, кто-то выкрикивал проклятья.

Во дворе Халим-джан и Садык увидели такую картину: со всех сторон сбежались соседи, отец Садыка сидел на суфе, из раны на голове сочилась кровь, кто-то прикладывал к ней пепел от сожженного войлока. Мать, рыдая, сказала Садыку, что отца жестоко избили у арыка, у ворот мираба.

— Но ведь наша очередь на воду, — изумился Садык.

— Сейчас, сынок, право сильнейших, резко сказал его отец и, увидев Халим-джана, еще резче воскликнул: — Вот слуга этого избил меня и отнял воду!

— Мой слуга? — недоумевая, спросил Халим-джан. — Кто же?..

— Пойдите и сами узнайте! Лучше бы мы жили где-нибудь рядом с нищими, с кафирами, чем с баем…

Халим-джан минуту постоял в нерешительности, потом круто повернулся, выбежал со двора и помчался в свой сад. Садык в это время поливал из кумгана окровавленные руки отца.

— Отец, — сказал он, — Халим-джан — мой друг! Ручаюсь, что он ничего плохого не сделал и не сделает!

— Погоди, сынок, вырастет твой друг и тебя же побьет той самой тростью, которую ты для него вырезал. Не зря народ говорит: волчонок вырастет — непременно волком станет!

Садык в ответ твердил уверенно и упорно:

— Нет, нет, не волк он и волком не будет!

Так препирались отец с сыном. А тем временем кипящий гневом Халим-джан вбежал в свой сад. У ворот стоял фаэтон его дяди Самада, и кучер, набрав ведро воды из полноводного арыка, тщательно мыл его, приводил в порядок.

— Это приехал мой дядя? — спросил Халим-джан.

— Да, ваш дядя… Отдыхает в беседке…

Беседка была сооружена недавно из добротных деревянных досок и походила больше на маленький домик. Ряд миндальных и айвовых деревьев и густые кусты ярко-красных роз скрывали ее от глаз гуляющих в саду, от входа в сад. Эта часть сада у ворот считалась мужской половиной. Женщины, гулявшие по саду, могли быть спокойны: никто их не увидит…

Халим-джан решительно ринулся к беседке. Там сидели Самадходжа и его старший сын, они играли в карты.

Отдавая дань приличиям, Халим-джан вежливо поздоровался, но тут же резко спросил:

— В этом арыке не было воды, откуда же она появилась? Лицо Самадходжи выражало полное недоумение.

— То есть как откуда? Мы приказали слуге, он пошел и пустил. Ты, видно, плохо соображаешь…

— Сегодня очередь отца Садыка, воду должны были они получить. А вы приказали провести воду в этот арык. И ваш слуга исполнил ваше приказание: он не только повернул воду, но еще разбил голову отцу Садыка.

— Что ты болтаешь, племянничек? — зло усмехнулся Самадходжа. — Дался тебе этот Садык! Да кто он такой, в конце концов! Вода эта божья, а не чья-то…

— Нет, тут на нее очередь, потому что сразу на всех не хватит! Пойду скажу отцу, он не допустит насилия, не захочет прослыть убийцей.

Самадходжа молчал. В его руках задрожали карты, он бросил их на ковер. Карты взял его сын, нехорошо усмехнувшись. Он быстро и аккуратно сложил колоду и сунул ее в карман.

— Ну, уж если мы убийцы, так беги и докладывай миршабу, а не твоему отцу! Вставай, сынок… Больше ноги нашей здесь не будет!

— Бросьте, отец, стоит ли обращать внимание на слова этого глупого мальчишки? А вы еще обижаетесь. Он недостоин этого!

— Сами вы поступили недостойно! — резко воскликнул Халим-джан..

— Ну, погоди, щенок, так тебя стукну, что пылинки от тебя не останется! — прокричал яростно Самадходжа.

Увидев, какой оборот принимает дело, папенькин сын Самадходжи быстро побежал к воротам; за ним, тяжело ступая, шагал его отец. Он что-то бурчал, ругался и отплевывался.

Лошади еще не были распряжены, и через минуту фаэтон двинулся с места. Халим-джан облегченно вздохнул. К нему подбежал услышавший крики садовник и взволнованно спросил:

— Что случилось, мой господин?

— Поскорей собирайтесь, отведите воду в земли огорода отца Садыка!

Халим-джан говорил так решительно и резко, что садовник, пробормотав лишь: «Хорошо, хорошо», взял кетмень и ушел.

Халим-джан, глубоко задумавшись, пристально смотрел на журчащий арык. Вода была мутной, нечистой, но в то же время целительной. Души дехкан радуются при виде воды, каждая капля ее — жемчужина, источник благополучия для народа, особенно для бедняков…

Уровень воды в арыке все понижался и понижался, и в конце концов вся вода ушла. «Ага, — подумал Халим-джан, — значит, садовник перевел воду к соседям».

Подле водоема он встретил мать и сестер. Они уже обо всем знали.

— Ах, сынок, какой ты добрый, справедливый! — Мать погладила сына по голове…

Робия хорошо знала характер брата. Ей казалось, он не допустит, чтобы она страдала, будет на ее стороне. Он пожалеет ее и непременно поговорит с отцом.

Случай вскоре представился. В мехманхане сидели вдвоем отец и сын. Для Ахмадходжи это было теперь обычное времяпрепровождение. Вернувшись из Москвы больным, он большую часть дня проводил в гостиной. Его навещали друзья, и день проходил в беседе с ними. В тот день он получил письмо из Москвы, которое по слабости зрения сам прочитать не мог; позвал Халим-джана, чтобы тот прочитал ему вслух. Письмо оказалось от московского врача, лечившего его там. Врач напоминал, что он должен соблюдать режим, не волноваться, не нервничать, подольше отдыхать…

— Вот что, сын мой, — сказал он, — я плохо себя чувствую. Хотя врачи поставили меня на ноги, но боли продолжаются… Опасаюсь, что дети мои останутся сиротами.

— Да хранит вас бог, что вы такое говорите? Вы еще крепки и не стары. Это врачи вас запугали, чтобы набить себе цену.

— Дай бог, чтобы ты оказался прав!.. Но, во всяком случае, пока я жив, я должен выполнить еще два дела на земле. Во-первых, выдать замуж твою сестру Робию, во-вторых…

— Да, я узнал, что… — перебил Халим-джан отца и тут же умолк.

— Ничего, говори, говори… Что ты хотел сказать? Халим-джану пришлось сделать над собой усилие, чтобы сказать:

— Говорят, что вы намереваетесь выдать Робияхон замуж за Хамид-хана?

— Ну и что ж, сынок, лучше его не найдешь!..

— Но Робия не хочет.

— Э, сынок, девушки капризны… никогда сразу не дают согласия… Ты еще в этом не разбираешься.

— Нет, отец, это не так, Робия говорила со мной откровенно, всю душу открыла. Ей не нравится Хамидхан, она не может даже думать, что он станет ее мужем!

— Ну, а что мне делать? — воскликнул Ахмадходжа и сразу умолк, призадумавшись.

Его угнетала мысль о неустроенной судьбе дочери.

— Где найти такого человека, который понравился бы ей? Хамидхан, по крайней мере, порядочный человек, наш родственник! Он скромен, беден… Я ему охотно помогу стать на ноги. Он в тысячу раз лучше зазнавшихся, глупых папенькиных сынков, которые выросли в роскоши и богатстве. Они ничего не хотят делать, только проживать отцовские деньги, кутить! Робия — глупенькая девушка, она всего этого не знает. Вот ты — другое дело. Ты должен понять меня: я уже сказал тебе, что хочу выдать Робию замуж, проводить ее в дом мужа, тогда и умереть не страшно… Вот так, сын мой!

— Все это верно, отец! Но если Робия будет несчастна в этом браке, то вы же будете расстроены… Неужели нет другого выхода из положения?

— Это все, что я вижу, — грустно ответил отец. Голос у него был усталый, надтреснутый. — Ты не волнуйся, сын мой, все образуется. День и ночь благодарю бога за то, что он послал мне тебя. На тебя все надежды мои! Ты мой наследник и станешь хозяином моего добра… Тебе придется опекать своих братьев и сестер. Поэтому выслушай меня внимательно. Прежде всего надо объяснить глупой Робии, что лучшего мужа, чем Хамидхан, ей не найти. Он — ее судьба, ее счастье. Он будет ее на руках носить. Будущая свекровь относится к ней доброжелательно и сердечно, поможет и по хозяйству. Их дом стоит неподалеку, к тому же начали строить новый, как достроим его — сыграем свадьбу.

Халим-джан призадумался. В общем, отец говорит убедительно, по-видимому, он прав.

— Хорошо, отец, я поговорю с ней.

— Вот-вот, на тебя вся моя надежда! И когда мы закончим это дело, то отправимся с тобой в хадж! Хочу побывать там, пока жив.

— А как с моим ученьем? — встревожился юноша.

— Вернемся, и ты продолжишь свои занятия. Само путешествие расширит твои представления о мире, о людях, явится хорошей школой для молодого ума.

— Но, отец, вы еще не совсем оправились после болезни… А дорога не близкая, трудная…

— Уповаю на божью милость. Как выйдем в путь к святым местам, все болезни уйдут, как рукой снимет…

— О, если бы!

С того дня все пошло как по расписанию. Настал день, и праздновали свадьбу.

Все комнаты и большой зал были полны людей. Музыканты яростно били в бубны, танцоры плясали, на широко раскинутые дастарханы ставились все новые блюда.

А в новом доме, выстроенном для молодых супругов, хлопотали родственники и самые близкие друзья. Стены комнат были украшены мастерски исполненными рисунками.

Особой роскошью отличалась комната молодых. Пол покрыт красивым ковром, называвшимся «кизыласк», в одном из углов висели «чимилек» — свадебные занавески. Вдоль стен натянуты веревки, на которых висела женская одежда — атласные, бархатные, парчовые, расшитые золотыми нитями платья, платки. Это богатое приданое преподносит жених невесте. А развесили наряды так, чтобы гости видели — жених у девушки не бедняк. На гвоздях, вбитых в стену, красовались наряды жениха — камзолы, искусно расшитые халаты.

Соседняя комната, чуть меньше этой, предназначалась матери жениха.

Сейчас за дастарханом сидели Самадходжа, Хамидхан и его мать, они мирно беседовали.

— Милый племянничек! — сахарным голосом говорил Самадходжа. — Всей душой радуюсь, что ты стал зятем Ахмадходжи. Тебе на долю выпал счастливый жребий!

— Кто знает, дядя, — в раздумье сказал молодой человек. — Главное, чтобы я понравился невесте. Иначе счастья не будет.

— Э, что там невеста! Главное — деньги, богатство. А сойдутся ли ваши «звезды» или нет, тебя это не касается. Станешь богачом, будешь жить припеваючи…

Хамидхан усмехнулся каким-то своим мыслям и промолчал. Тут заговорила его мать, не проронившая до того ни слова:

— Ты не смейся, сынок, дядя правильно говорит: имея деньги, ни в чем нуждаться не будешь, жизнь улыбнется тебе, да и к концу ее подготовишься прилично… Вот подумай, твой дядя Ахмадходжа намеревается пойти паломником в Мекку, замаливать свои грехи у божьего порога. Многие бы хотели, да не каждому это доступно. Путь из Бухары в Мекку не дешево стоит. А при деньгах сможешь богу долг отдать и местечко в раю получишь!

— Это, значит, правда, что братец хочет в Мекку отправиться? — удивился Самадходжа.

— Правда! Говорит, что сразу после свадьбы и поедет.

— Но ведь он еле ходит, неужели один поедет?

— Не знаю…

— А впрочем, пусть едет! Ведь говорят, что тот, кто умер по пути в Мекку, становится шахидом, — сказал Самадходжа.

К этому времени Самадходжа обанкротился и погряз в долгах. Единственную возможность выкрутиться из этого положения он видел в наследстве богатого брата. Днем и ночью молил он бога, чтобы прибрал Ахмадходжу поскорее к себе и он стал его наследником. Сыновья Ахмад-ходжи еще не достигли совершеннолетия, и это давало ему особые права. Узнав, что Ахмадходжа собрался совершить хадж, он обрадовался, уверенный в том, что брату не выдержать трудного пути.

К Ахмадходже за день до отъезда в Мекку пришел врач, лечивший его. Выходец из Индии, он много лет жил в Бухаре.

— Вот хорошо, что вы пришли, я уже собрался послать за вами. Нужно ведь перед таким далеким путешествием человеку моего возраста посоветоваться с врачом, запастись лекарствами.

— Конечно! Я готов дни и ночи думать о вашем здоровье, мой господин!

— Спасибо, господин хаким. Я вам очень за это благодарен. Что же вы мне посоветуете, какие лекарства принимать, чтобы живым и здоровым добраться до священного места?

Лекарь замялся и в раздумье сказал:

— По правде говоря, господин бай, это путешествие вам будет трудно перенести… Но нужно уповать на всевышнего… Если бог смилостивится, вы преодолеете все трудности. Но для этого вы должны и сами себе помочь — вселите в сердце свре уверенность, что все будет хорошо, храбритесь, не падайте духом. Вот я приготовил для вас лекарства, поглядите. Этот шербет должен помогать желудку при переваривании пищи, а это снадобье — для укрепления сердечной деятельности… Эти таблетки — новое лекарство, вы его еще не принимали, оно успокаивает нервы…

Говоря все это, лекарь вытаскивал из своего мешочка лекарства, клал их перед баем.

— Согласно нашим правилам, — продолжал он, — я обязан принять в вашем присутствии по одной дозе от каждого, дабы вы были уверены, что они не ядовиты.

— Нет, нет, незачем, — отмахнулся Ахмадходжа. Он доверял этому врачу.

Но тот все же налил в пиалу шербет, закрыв глаза, взял первую попавшуюся из кучки таблетку и запил ее. То же самое он проделал и с другими лекарствами. Покончив с пробой, врач, улыбаясь, поклонился пациенту и сказал:

— Я бы с радостью проводил вас, мой господин, и сопровождал до Кагана, но, к сожалению, расхворался господин казий из Гиждувана, и я должен сегодня же поехать туда, осмотреть больного.

— Ничего!

Хорошо, что вы пришли и снабдили меня лекарствами. Ахмадходжа тщательно осмотрел пакетики с лекарствами и протянул лекарю золотую пятирублевку.

Врач еще раз проверил пульс у пациента, надавал ему еще много разных советов, откланялся и ушел. Направился он прямо к себе домой, в квартал Мехчагарон. Там его уже ждали. В гостиной сидел Самад-ходжа.

— Ну что? — нетерпеливо воскликнул он. — Отдали ему все?

— Отдал все и, чтобы у него не было никаких подозрений, отведал при нем от каждого.

— Как? И таблетку съели?

— Да, и таблетку.

— Что же теперь будет?! Вы либо умрете, либо таблетки ваши никуда не годятся.

— Не беспокойтесь — и я не помру, и таблетки свое дело сделают! Я предварительно принял противоядие… За такие дела надо браться умеючи.

— Ну вы и мастер! — восхищенно сказал Самадходжа. — Вот вам аванс — пять золотых пятирублевок.

Лекарь спрятал деньги в кошелек и тревожно спросил:

— А письмо?

— Позора боитесь? — усмехнулся Самадходжа.

— Как же, народ мне верит, со мной считаются, а вы заставили меня изменить самым гуманным заветам профессии врача…

— Хорошо, вот вам письмо!.. Но учтите — я не пощажу вас, если окажется, что вы меня обманули. У меня есть сотня способов доказать ваше преступление.

Лекарь промолчал и сосредоточенно начал читать письмо. Вот что там было написано:

«Высокочтимый господин, уважаемый друг Салахиддин! Позвольте сообщить вам, что все мы живы и здоровы и молимся за вас денно и нощно, чтобы бог дал вам долгую жизнь, чтобы сопутствовала вам во всем удача! А еще сообщаю вам, что пишет один из ваших верных друзей, ваш покорный слуга и доброжелатель, один из тех, кто рьяно молится за ваше здоровье. Каждый ваш успех, каждое достижение делает нас счастливыми и гордыми, каждая ваша неудача — это и наше горе! Поэтому я обязан, хотя и неловко об этом говорить, сообщить вам, что здесь, в благородной Бухаре, ложится темное пятно на вашу честь, что кое-кто соблазнил непорочную до сего времени вашу жену. Это было обнаружено и установлено вашим покорным слугой и другом следующим образом. В Бухаре проживает лекарь по имени Мухаммад Каримхон, он не то индиец, не то афганец, он лечит моего старшего брата Ахмадходжу. Болезнь моего брата затянулась, и я решил незаметно проследить за лекарем, узнать, как он ведет свои дела, прийти потом открыто к нему домой, спросить, как он находит здоровье брата.

И вот я стал следить. Однажды, когда он вышел со двора, я тут же последовал незаметно за ним. И вот я увидел, что он пошел по вашей улице, остановился, осмотрелся внимательно вокруг и затем вошел в ворота вашего дома. Я был крайне удивлен, так как знал, что вы отсутствуете. Я затрепетал от страха, не знал, что и думать, может, заболела ваша жена и пришлось вызвать лекаря?.. Так или иначе, я счел необходимым узнать истинное положение вещей. Но когда я подошел к воротам, они оказались закрытыми на засов изнутри. Я задрожал от негодования. По соседству с вашим домом проживает один мой приятель, Абдурасул Намак, вы его, конечно, знаете. Я постучался к нему. Он сам мне открыл калитку. Взяв с него слово молчать, я должен был выложить все, объяснить мое внезапное появление. Он все понял с полуслова. Мы вместе заглянули в ваш двор… Врагу вашему я не пожелаю увидеть то, что мы там увидели. Ваша чистая, незапятнанная жена вышла из дому, обнявшись с лекарем, проводила его до ворот, поцеловала его и вернулась в дом. Можно понять, что там только что происходило! Зная неприступный нрав вашей жены, ее сильную волю, ее преданность богу и его заветам, понимаю, что она ни в чем не повинна: это все должно быть на совести коварного, хитрого лекаря! Это он опутал ее колдовскими чарами, дал ей какого-то дьявольского снадобья и поймал в свои сети. Так или иначе, произошло нечто для нас всех оскорбительное! Так как это дело касается прежде всего вашей личной чести, то я счел своим долгом рассказать вам о нем со всеми подробностями. А как быть дальше, решайте сами, мы, ваши друзья, готовы исполнить все ваши распоряжения и приказы.

Ваш покорный слуга мулла Самадходжа».

Лекарь задумчиво посмотрел на Самадходжу.

— Ну что, прочитали? — живо спросил тот. — Имейте в виду, если это письмо попадет в руки Салахиддину, то вам не сносить головы! Будь их у вас хоть сотня — каждой достанется!

— А вы, оказывается, злой человек, нехороший… Это я теперь понял!

— Как говорят, голодный может и на обнаженный меч броситься. Другого выхода у меня нет. И не забывайте, что мы теперь связаны одной веревочкой. Если будете держать язык за зубами, промолчу и я… Но если хоть словечко оброните, то… пеняйте на себя! Да, — воскликнул Самад-ходжа, — сколько ног у курицы?

— Одна.

— Правильно! Не забывайте только — до завтрашнего вечера вы сидите дома, вас нет, вы уехали в Гиждуван.

Помню, помню!

Такой ответ подразумевает, что между спрашивающим и отвечающим заключено условие, которое надлежит держать в тайне.

Ахмадходжа и Халим-джан отправились к святым местам. В большом доме стало тихо и безлюдно. И Алим-джан как-то сразу повзрослел, стал замкнутым.

Зато Самадходжа, очень редко заходивший раньше в этот дом, стал наведываться чуть ли не ежедневно. Он часами сидел в гостиной, принимал там агентов по торговым делам и других людей старшего брата. Вел себя так, словно брат поручил ему это, и все кругом, даже посторонние, говорили, какой он замечательный родственник. Только Хамидхан и его мать понимали, что это хитрость, что им движет корыстная цель. Оставаясь друг с другом наедине, они часто обсуждали поведение этого хитреца. Робия при разговорах не присутствовала, она предпочитала проводить время с матерью.

— Что-то дядя Самадходжа стал частенько наведываться сюда, — говорила Хамидхану мать.

— Да, ходит.

— Это напоказ, перед людьми выставляет себя: вот какой я заботливый дядя. Ты еще узнаешь, что он за штучка! Дармоед, прокутивший все свое состояние!.. Теперь он зарится на деньги старшего брата, хочет стать его единственным наследником, заграбастать все себе.

— Но есть ведь шариат, законы, судьи, справедливость!..

— Как ты наивен, сынок, ты незнаком еще с проделками жуликов. Самадходжа из тех, кто пальцем не пошевельнет, шагу не сделает туда, где нет ему выгоды. А если что заинтересует его, на все пойдет, никого не пожалеет, не окажет снисхождения ни сестре, ни брату, ни племяннику!

А Самадходжа был в тревоге. Нервы вконец расстроились, от этого он становился еще безжалостней и бездушнее. Да и было от чего расстраиваться: от Ахмадходжи вестей не было, кредиторы насели с небывалой силой, заявили, что передают его дело в суд. А это значит: сразу его с семьей выселят из дома, заберут все имущество. Надежда была только на капитал брата, но он почему-то все больше сомневался в удачном исходе затеянного им преступления. По ночам его мучила бессонница. Осенние ночи были длинными, холодными, страшными… В оконные щели с воем врывался ветер. Он бил в окна шелестящими листьями, бросал их с шумом на землю. Стонали двери, раскачиваясь, гудели обнаженные ветви деревьев. То громко, то еле слышно дребезжали оконные стекла. Иногда слышались чьи-то шаги на крыше.

От всех этих звуков Самадходжой овладевал непреодолимый страх, била дрожь, он никак не мог заснуть. Он без конца задавал себе вопрос: почему никогда ничего подобного не испытывал? Год назад такой же сумрачной осенью он не слышал этих беспокойных голосов природы. И не подозревал, какими долгими, холодными, мрачными бывают осенние ночи!

Будь проклята эта коммерция! Одного она поднимает до небес, другого отбрасывает далеко назад, третьего убивает. Ах, почему он не выбрал себе другое занятие? Лучше был бы чиновником или миршабом. К чему он занялся торговым делом, не умея вести борьбу с конкурентами, ловчить, изворачиваться! Он потерял все! А старший брат, бессовестный Ахмадходжа, отказывается ему помочь какими-то несколькими тысячами рублей! Тех денег, что он предлагает, хватит лишь на несколько дней. А нужна большая сумма. Но большие деньги с неба не падают, их можно обрести или от удачной крупной сделки, или от не менее крупной кражи, или получив большое наследство. Сейчас он готов пойти на все, лишь бы добыть нужную сумму. Все зависит от задуманного плана. Если он будет выполнен — наследство в его руках. Но нужно ждать… А у Ахмад-ходжи куча родственников. Четыре сына, дочери, четыре жены, сестра, зять… да еще, кто их знает, найдутся… Чтобы всех удовлетворить, не хватит и богатства легендарного Каруна! Нет, нужно что-то предпринять, овладеть всем наследством. Только когда он пресытится, можно немного и им всем оставить, пусть поклюют. «Господи, помоги мне! Сделай так, чтобы наследство брата целиком досталось мне! Молю тебя, спаси меня от унижений и обид».

С такими мыслями он засыпал и просыпался. Его одолевали кошмары. Порой ему снилось, что он проваливается в яму, наполненную золотом. Он хватал его обеими руками, совал куда попало — в карманы, за пазуху, в рот. То ему снилось, что он босиком, с непокрытой головой бежит за арбой, везущей золото; бежит, бежит, но догнать никак не удается… Он теряет последние силы, задыхается и падает на землю, твердую как камень. Эти кошмары доводили его до изнеможения. Утром он просыпался с тяжелой головой, вспотевший, усталый.

Утро, о котором пойдет речь, было безоблачно, на синем небе сияло золотое солнце, легко дышалось — чист воздух осеннего дня. Самадходжа приободрился, принялся размышлять, попивая зеленый чай. Нужно действовать, думал он, под лежачий камень вода не течет, как говорится.

Зайдя в чулан, он порылся в тряпье, лежавшем в углу, и извлек оттуда небольшой кувшин, а из кувшина — десять золотых монет по десять рублей, десять пятирублевых, одно кольцо с алмазом и одно с бриллиантом. Взял две десятирублевки и десять пятирублевок, засунул все остальное обратно в кувшин, завязал горлышко и спрятал обратно в кучу тряпья. Потом вышел из чулана, запер дверь на замок и ушел из дому. Во дворе он встретил жену и сказал ей:

— Если кто придет ко мне, скажи, что не знаешь, куда пошел. А после обеда я буду у себя во дворе.

Жена кивнула головой и заперла за ним входную дверь.

Идя переулками, Самадходжа быстро дошел до здания суда. У ворот он спросил, где сейчас казикалон и принимает ли он посетителей. Оказалось, только что окончился урок по предмету, который он преподавал, и господин верховный судья в канцелярии беседует с раисом.

Самадходжа быстро прошел в переднюю перед канцелярией и, увидев, что других посетителей нет, спросил у находившегося здесь чиновника, может ли казикалон его принять. Даже не выслушав ответа, он вынул из кошелька несколько серебряных монет, сунул их чиновнику в руку и взглянул на него, приветливо улыбаясь. Чиновник бросил беглый взгляд на монеты и спокойно положил их в карман.

— Что прикажете? — подобострастно спросил он.

— Но смею ли я приказывать? Прошу лишь, если нетрудно, передать небольшую вещицу его превосходительству и сказать, что с просьбой принять его пришел младший брат Ахмадходжи, Самадходжа.

— Сейчас передам!

Чиновник живо вскочил с места и направился в канцелярию. А Самадходжа ощупал внутренний карман своего халата и, убедившись, что золотые, завернутые в бумагу, лежат на месте, присел, спокойно ожидая приема. «Подарок для кушбеги обеспечен», — подумал он с уверенностью в успехе своего дела.

Тем временем чиновник побывал уже у верховного судьи и, наклонившись так, чтобы не заметил раис, передал ему завернутые в бумагу золотые. В глазах у судьи заискрились веселые огоньки, когда он заглянул в сверток.

— Господин Самадходжа пришли, — елейно доложил чиновник. — Говорят, дело к вам есть, — сказал он, отвечая на немой вопрос судьи.

— Пусть войдет, — сказал судья и, обращаясь к раису, добавил: — Это младший брат Ахмадходжи, Самадходжа. Думаю, он собирается просить, чтобы мы объявили его единственным наследником старшего брата.

— Вы просто ясновидящий, мой друг, — улыбаясь, сказал раис.

— О, ваше степенство, вы на этом деле не потеряете…

В этот момент в комнату вошел Самадходжа. Быстрым шагом он подошел к казикалону, схватил его руку и, в знак высшего почтения, провел ею по своим глазам. Затем повернулся к раису, поклонился ему и, сев недалеко от входа, опустил голову.

— Господин Самадходжа, как поживаете?

— Слава богу! Под сенью вашего превосходительства, по милости и щедрости вашей, хорошо.

— Насколько нам известно, ваш брат Ахмадходжа отправился паломником в Мекку.

Есть ли от него какие-нибудь вести?..

— К сожалению, никаких вестей от него нет, — холодно сказал Самадходжа. — Он уехал, не совсем оправившись после болезни… Боюсь, как бы снова не расхворался!

— Бог — покровитель рабов своих, — сказал казикалон, — он не допустит такой несправедливости… Даст бог, и ваш брат достигнет исполнения своего заветного желания!

— Аминь! — воскликнул с чувством Самадходжа. — Но я все время волнуюсь… все мне кажется, что с братом произошло несчастье. Мне снятся страшные сны, кошмары… вот и пришел к вашему высокостепен-ству за советом: как быть, если с братом что-нибудь случится?

— Будем говорить прямо: вы хотите, чтобы вас признали наследником…

— Его сыновья еще несовершеннолетние, — смиренно сказал Самадходжа. — Боюсь, что мои недруги воспользуются моментом…

— Та-ак! — многозначительно произнес казикалон. — Вот сидит господин раис… Необходимо с ним посоветоваться, получить его разрешение. Конечно, и господина кушбеги.

Раис, видимо, был подготовлен к приходу Самадходжи.

— Непременно, непременно поддержим вас, — приветливо сказал он. — Я вижу, что вы смотрите далеко вперед. — А про себя он подумал:

«Богатым халва достается, а бедняку — палки. Немалую взятку получит от этого господина его высокостепенство… Да и кушбеги с удовольствием примет дары… А писать исковое заявление и ставить печать только мне придется. Правда, надеюсь, что и мне кое-что перепадет…»

— Будьте здоровы, ваше сиятельство! — сказал, вставая, Самад-ходжа. Он понял, что прием закончен. — Конечно, я отблагодарю вас, господин раис! Я надеюсь на вашу щедрую милость и верю в ваше доброе ко мне, слуге вашему, расположение. Хочу также навестить господина кушбеги.

Самадходжа явно намекал на взятку.

— Правильно! — поддержал его намерение раис.

— До свидания!

В веселом настроении Самадходжа вышел от казикалона и направился к Арку.

Примерно в это же время из Москвы в Одессу мчался с быстротой ветра скорый поезд. В вагоне первого класса занимал для себя и для сына два отдельных купе Ахмадходжа. Время было за полдень. Низко стлались хмурые облака, дождь обильно поливал вагонные окна.

Ахмадходжа, лежа на низком диване, следил за играющими в шахматы Халим-джаном и соседом по вагону, известным врачом одесского военного госпиталя. Их знакомство началось с того, что Халим-джан предложил ему сыграть в шахматы. Врач Иван Иванович охотно принял предложение. Сначала он решил, что юный Халим-джан не является сильным соперником, играл небрежно, уверенный, что в несколько ходов обыграет его.

Не тут-то было! Халим-джан очень быстро объявил ему мат. Он не верил глазам своим: его, известного в Одессе шахматиста, обыграл какой-то смуглолицый молодой человек. И как быстро, и как легко!

— Дорогой мой, — обратился к нему Иван Иванович, — вас, кажется, зовут Халим-джан? Вы, оказывается, очень хорошо играете в шахматы!

— В Бухаре много прекрасных игроков, есть у кого поучиться, — скромно ответил Халим-джан.

— А вы считаете себя только учеником?

— Да, я пока еще ученик.

Иван Иванович, улыбаясь, расставлял фигуры на доске. Теперь он играл внимательно, осторожно и выиграл. Началась третья партия. Ахмадходжа со своего ложа следил за ходом игры и, увидев, что Халим-джан решительно идет к победе, недовольно пробурчал:

— Пусть лучше будет ничья! А так — нехорошо получается… Халим-джан понял намек — нехорошо обыгрывать старшего, и через несколько ходов была ничья. Иван Иванович действительно был обеспокоен, считал себя проигравшим и очень обрадовался такому исходу. Он стал расхваливать Халим-джана. Потом, взглянув на Ахмадходжу, тихо сказал:

— Кажется, ваш отец засыпает… Выйдем, не будем ему мешать. Они вышли из купе и тихо закрыли за собой дверь.

— Мне кажется, что ваш отец не совсем здоров? — участливо спросил Иван Иванович.

— Да, болеет, — с грустью сказал Халим-джан, — он после длительной болезни несколько месяцев лежал, только недавно немного поправился.

— Куда же вы его, такого больного, везете? Ему что, одесский санаторий советовали или специальную лечебницу?

— Нет, мы едем за границу, в Мекку, паломниками…

— В таком состоянии! — воскликнул врач. — Ему вообще вредно совершать путешествия, а паломником особенно. Я вам не советую пускаться в такой дальний путь… Доезжайте до Одессы и сделайте длительную остановку там. Хорошо бы положить его в какую-нибудь специальную лечебницу. А паломничество никуда не денется.

— Отец не хочет лечиться в больнице. Он верит в снадобья своего индийского лекаря.

— Удивительно! Удивительно и странно, до чего сильны в людях предрассудки! Насколько я понимаю, ваша семья не из простых и на нужду вы тоже не можете жаловаться. Вы получили, видимо, хорошее образование. И вот, с одной стороны, знание русского языка, приобщение к европейской культуре, с другой — какие-то снадобья! Мне известно, что ежегодно тысячи мусульман совершают паломничество в Мекку, преодолевая огромные трудности.

Но знаю я и то, что немалая часть их там погибает. Даже совсем здоровые люди заболевают от невыносимо тяжких условий тамошнего быта. И вы и ваш отец, наверно, все это знаете из рассказов побывавших там.

— Вы совершенно правы, но религия для мусульманина священней всего. Мы верим всем указаниям шариата, стремимся к духовному совершенствованию. Эта вера в то, что каждому мусульманину все предопределено судьбой, совсем иная, чем у европейцев. Я не могу сказать, что мой отец невежественный и суеверный человек, нет, да он и не всегда и не во всем придерживается религиозных предписаний. Но в последнее время, постарев, он все чаще и чаще высказывал свое желание совершить паломничество в Мекку.

Халим-джан замолчал, глаза его были задумчивы и строги.

— Знаете, — заговорил он снова, — я бы не удивился, узнав, что его тайное желание — умереть в Мекке и стать шахидом.

— Как это грустно! — с искренним сожалением произнес Иван Иванович.

— Я надеюсь, что само путешествие, перемена климата и радость от достижения цели пойдут ему на пользу, помогут его исцелению.

— Возможно! Так бывает.

— У меня есть к вам одна просьба, — вдруг, словно спохватившись, сказал Халим-джан. — Если вам, конечно, не трудно, посмотрите лекарства, которые он принимает.

— Пожалуйста. Хотя предупреждаю, что я неважный фармацевт.

В два часа дня в купе, занимаемое Ахмадхаджой, вошел сопровождавший их всю дорогу из Бухары повар Мирзо Вафо. Он принес еду: курятину, холодное мясо, сливочное масло, фрукты и сдобные лепешки.

— Как, лепешки еще не кончились? — явно довольный, воскликнул Ахмадходжа.

— Это последние, — ответил Мирзо.

— Ну, ничего, — сказал Халим-джан, — купим хлеб на ближайшей большой станции.

— Кстати, в этих краях пекут очень вкусный хлеб, — поддержал его Иван Иванович, приглашенный к трапезе.

Ахмадходжа между тем достал коробочку с мачджуном, известным как укрепляющее лекарство, вынул таблетку, проглотил ее и стал рыться в мешочке в поисках еще какого-то снадобья. Старик явно нервничал.

— Два дня ищу уже и не могу найти, — проворчал он. — В Москве оставил, что ли, или где-нибудь уронил.

— Что вы потеряли, отец? — участливо спросил Халим-джан.

— Да вот хорошие таблетки для сердца. Лекарь немало потрудился, пока нашел все что нужно. Он принес это лекарство лишь за день до нашего отъезда. Я еще ни разу не принимал его, все откладывал, чтобы осталось до той поры, когда мне станет худо…

Сейчас они бы мне и пригодились.

— Что, сердце заболело? — обеспокоился Халим-джан.

— Нет, сердце пока ничего… но чувствую какую-то слабость. Ну, надеюсь, пройдет.

— Отец, покажите доктору, какие лекарства вы принимаете. Может, он даст вам совет.

— Ты прав, сын мой, — сказал Ахмадходжа и тут же обратился к доктору: — Прошу вас, ешьте, вот мясо, курятина… Жаль, что нет у нас спиртного, коньяку, вы бы рюмочку выпили. Будем считать, что мы в долгу.

— Что вы! Я не пью. Так не дадите ли посмотреть ваши снадобья? Вот, например, то, что вы сейчас приняли?

— Это мачджун. В него входит мед, раствор золота, черный перец и еще и еще какие-то лекарственные травы, всех названий не упомнишь.

Иван Иванович взял одну таблетку, понюхал ее, затем отломил с разрешения старика кусочек и положил в рот. Пососав с минуту, он убежденно сказал:

— Насколько я понимаю, это хорошее лекарство. Оно дается как тонизирующее средство, можете спокойно его принимать.

Ахмадходжа сразу повеселел, заулыбался, даже чуть порозовели его бледные, дряблые щеки.

— Да, индийский лекарь — мастер своего дела! Он сам составляет такие лекарства, которые даже в московских аптеках не найдешь.

— Вполне возможно, — сказал Иван Иванович, отдавая коробочку.

— Жаль, что я забыл в московской гостинице его таблетки! Это одно из новых, сильнейших сделанных им лекарств для сердца. Даже не знаю, что я буду делать, если начнется приступ.

Иван Иванович ласково взглянул на старика и успокаивающе сказал: — Во-первых, почему вы думаете, что будет припадок? У вас вполне здоровый вид. А во-вторых, позвольте мне пощупать ваш пульс.

Ахмадходжа охотно протянул худую руку, и врач, глядя на часы, считал слабые, но ровные удары пульса.

— У вас и пульс неплохой. Не волнуйтесь, лекарство это не понадобится — есть чем заменить. Для сердца есть у меня одно замечательное средство. Я привез его из Германии. Чуть кольнет у вас сердце и вы почувствуете слабость, положите таблетку под язык. К тому же и запах его и вкус не только не противны, но даже приятны.

Ахмадходжа взял дрожащими от волнения руками довольно объемистую коробочку. Растерявшись, он не знал, какими словами отблагодарить врача: по-русски ему запаса слов не хватало, по-таджикски — врач не понимает. И он все повторял: «Хорошо, хорошо!..»

Ахмадходжа не хотел умирать — ведь годами он еще не был очень стар, еще многое ему предстояло сделать.

Он и в паломничество пустился ради жизни. Он много думал, прежде чем решился на это. И рассчитал так: путешествие внесет некоторое разнообразие в его жизнь. Он засиделся в Бухаре. Ему надоели одолевавшие его заботы, люди, говорившие только о делах, или глупцы, ведущие пустые разговоры, раздражающие нервы и сердце… Поехать просто в Москву — это опять же значит заниматься только торговыми делами. Ему нравилось, что его считали опытным и умным коммерсантом, преуспевающим в делах, но жить только этим он не мог, у него были и другие, духовные запросы. И вот паломничество в Мекку поможет их удовлетворить. Он увидит новые места, новые города, новых людей и отдаст свой, святой для каждого мусульманина, долг богу. Это все вместе взятое принесет покой его изболевшемуся сердцу.

А все же нескладно получилось с забытыми в Москве таблетками. «Какой хороший человек наш спутник, доктор, отдал свои целительные таблетки. Он привез их из Германии и отдал. Чем смогу я одарить его за это? Нельзя же предложить ему деньги — обидится…»

Эти мысли очень волновали старика, и вдруг он вспомнил, какие у доктора неказистые часы, и цепочка дешевая, серебряная. Ахмадходжа вытащил свои золотые часы на золотой цепочке и протянул их доктору:

— Не откажите взять от меня на память!

— Нет, что вы, — сдержанно, твердо сказал Иван Иванович. — Мои часы, правда, не золотые, но работы одного из лучших мастеров в мире, Павла Буре.

— Очень хорошо, но мои часы — просто вам на память! Возьмите их, очень прошу!

— И я прошу, возьмите, — подал голос Халим-джан. Краснея от смущения, доктор протянул руку:

— Что ж, возьму, чтобы не обиделись… Спасибо!

Часа через два после этого разговора поезд внезапно остановился на небольшом разъезде, где уже несколько лет не останавливались даже товарные поезда. Оказалось, как сообщил проводник, между этим разъездом и следующей за ним станцией произошло крушение: столкнулись два поезда, много жертв… Пока исправят путь и все приберут, их поезду придется стоять чуть ли не сутки.

— Что поделаешь, очень жалко погибших людей. Но возблагодарим господа, что пока нас миновало, — сказал торжественно Ахмадходжа. — Пусть вагон отапливают, кипятят воду для чая — и с нас довольно! Мирзо, а Мирзо, у нас хватит еще на сутки провианта? Да? Ну и хорошо!

— Но хлеб кончился! — сказал Мирзо. — Мы надеялись на Киев.

— На Киев? — спросил Халим-джан. — Там мы теперь будем только завтра ночью. Но неужели здесь где-нибудь поблизости не найдется хлеба! Выйдем, поищем… Хорошо, отец?

Конечно, идите!

Ахмадходжа надел очки и взял подаренную ему доктором коробку с таблетками.

В поисках хлеба с поезда сошли многие пассажиры. Один из них обратился к местному жителю с просьбой продать ему хлеб, но тот только рукой махнул: сам, мол, ищу!

— Что же делать? Дети голодные сидят, — воскликнул, чуть не плача, пассажир.

— Жаль, ничем помочь вам не можу.

— А где же вы сами достаете хлеб, продукты?

— Мы? В селе… Да, — воскликнул он, — це ж вы можете теж пойти туда, попросить хлеба. Час вы маете, поезд будет здесь стоять усю ничь.

— Какое село?

— Оно недалече, во-он видно.

Несколько человек решительно двинулись в указанном направлении.

Халим-джан и Мирзо последовали за ними. Дождь прошел, небо прояснилось. Село хотя и виднелось с того места, где они находились, но оказалось значительно дальше, чем они думали. На бревнах, видимо предназначенных для стройки, сидело несколько человек, с любопытством глядевших на пришельцев. Поздоровавшись с ними, пришельцы сразу перешли к делу.

— Не продадите ли нам хлеба? — спросил один из них. Сидевшие на бревнах с недоумением смотрели на него.

— Дело в том, — решительно заговорил Халим-джан, — что наш поезд вынужден простоять чуть ли не сутки, а у многих нет хлеба… Вот мы и просим продать нам, за любые деньги, хлеб.

— Хлеб мы дадим, — усмехнувшись, ответил один из крестьян. — Но я никогда не слышал, чтобы им торговали!

— Ты, Микола, еще молодой, многого не знаешь, — засмеялся пожилой крестьянин, — в городе не бывал… А там все покупают, и хлеб и воду… Без денег ничего не получишь!

— Как это, воду продают? — спросил другой.

— А так, наливают в бутылки и продают.

— Интересно! — воскликнул Микола и побежал в хату.

Довольно скоро он вышел оттуда, с трудом неся три буханки свежеиспеченного хлеба. Следуя его примеру, и другие крестьяне принесли, а старый крестьянин сказал добродушно-насмешливо:

— В карманах не ройтесь, денег не ищите!.. Хлеб не продают, грешно! Халим-джан с Мирзо пришли к себе на полустанок уже в темноте. Но юноша сразу узнал своего отца, беспокойно ходившего туда-сюда вдоль состава.

— Отец, что с вами? Почему вышли один из вагона?

— Ах, это ты, наконец-то! — радостно воскликнул старик. — Я чуть с ума не сошел от беспокойства!..

— Почему?

Ведь я был не один.

Он помог отцу подняться в вагон и поскорее уложил его в постель. Уже когда отец лежал в постели, он подал ему горячего чаю, лекарства, больше, чем обычно, мачджун…

— А где все это время был доктор? Неужели он разрешил вам выйти из вагона? И без верхней одежды!

— Ну, в тулупе было бы жарко! А доктор, кажется, спал, в проходе не появлялся…

— Попросили бы проводника о помощи.

— Ничего, как видишь, не случилось, сын мой! Главное, что ты жив и здоров, все тревоги позади… А можно и без хлеба день прожить.

— Я не знал, что село так далеко, думал гораздо раньше вернуться. Волнение и простуда оказались опасными. Ахмадходжа проснулся утром в жару. Иван Иванович сделал все возможное в тех условиях. А когда приехали наконец в Одессу, он не пошел к себе домой — прежде всего позаботился о больнице для старика. Выхлопотал для него отдельную палату, сам взялся его лечить.

— Состояние здоровья вашего отца тяжелое, — сказал врач Халим-джану, — будьте готовы ко всему, дружок. Да, воспаление легких — болезнь в его возрасте очень серьезная!

Юноша едва сдерживался, чтобы не заплакать!

В доме Ахмадходжи — глубокий траур. Из женской половины доносятся стоны и рыдания. На мужскую половину то и дело входят муллы и чтецы Корана. Читают молитвы, выражают сочувствие родственникам и близким друзьям покойного и уходят: им на смену приходят другие… И всех их встречает то у ворот, то в крытом проходе сам Самадходжа или Хамидхан. Все сочувствуют им, плачут вместе с ними. «Какой любящий брат», — думают они о Самадходже, глядя на его расстроенное лицо, слушая его жалобные вскрики: «О отец наш, о родной наш, о опора и защита наша!»

— Привезли? — спрашивали у Самадходжи.

— Нет, скорее всего завтра…

— А кто везет, отсюда кто-нибудь поехал?

— Нет, ведь его с самого начала сопровождал Халим-джан. Везет покойного в специальном вагоне.

— Когда похороны?

— Если поспеют приехать завтра, то в пятницу.

Так каждый посетитель засыпал Самадходжу вопросами, на которые тот охотно отвечал — пусть все видят, как он заботится о памяти брата, как горюет. Это все было напоказ. Внутренне он ликовал. Теперь ему не страшны никакие кредиторы…

Стоит поработать в эти траурные дни! И он от души трудился, следил, чтобы были выполнены все обряды, весь похоронный ритуал. Зато как спокойно он будет спать теперь по ночам!

Торжественно встречали на каганском вокзале поезд с прахом покойного Ахмадходжи. На похороны в пятницу явился казикалон, множество духовных лиц, мулл и муфтиев. На широкой площади у мечети Девонбеги собралось множество жителей.

Время бежало быстро. Вот прошли уже поминки — и через двадцать дней и через сорок. И всем этим энергично, по-хозяйски руководил Самадходжа.

Пришла пора заняться наследством Ахмадходжи. В суд вызвали сыновей покойного — Халим-джана и Алим-джана, зятя Хамидхана и еще нескольких более дальних родственников, также заявивших о своих правах на часть наследства. Казикалон прочитал исковое заявление, написанное от имени раиса и главного законоведа Бухары. В заявлении было сказано, что, по велению шариата, подтвержденному его высочеством, все деньги и имущество покойного не будут разделены до совершеннолетия его сыновей и все, чем он владел — дома, сады, земли, торговые дворы, лавки, — переходит, согласно шариату, в руки муллы Самадходжи.

Это возмутило всех родных и родственников. Первым выразившим свое несогласие с решением суда был Халим-джан. Но когда он заявил об этом, ему ответили: «Вы не достигли совершеннолетия».

Едва Карим закончил читать дело, как вернулся Аминов.

— Ну как, Карим, прочел?

— Да, прочел и поражаюсь. Неужели этот гнусный Самадходжа смеет так бесстыдно, не считаясь с советскими законами, жаловаться на Халим-джана?!

— Как видишь! Он думает, что и мы, как кушбеги, казии, муфтии, поддержим его, вырвем из рук Халим-джана и других ближайших родственников наследство его покойного брата и отдадим ему!

— А распределили наконец имущество покойного Ахмадходжи?

— Через два года после его смерти, с помощью русских адвокатов и Российского политического агентства, Халим-джан добился распределения имущества отца между законными наследниками. Правда, в годы революции он, как член партии младобухарцев, вынужден был уехать и бросить все это дело… Но он не предал революцию и то, что осталось от состояния, пожертвовал ей. Потому-то я тебе и сказал, что нужно различать людей, видеть, чем отличаются друг от друга такие люди, например, Халим-джан от Самадходжи…

Хотя они и родня.

— А что теперь поделывает Самадходжа?

— Как я тебе уже говорил, он торгует на барахолке, обманывает покупателей. Пора закрыть барахолку.

— Настанет время — закроем… А пока пусть выносит свое барахло!

— А Халим-джан действительно оказался порядочным человеком.

— Да, и среди баев есть такие. Файзулла из их числа. Это натуры сложные, они ошибаются, но прислушиваются к голосу партии.

— Значит, можно им верить?

— Можно! — усмехнувшись, сказал Аминов.

Когда Карим вышел на улицу из здания Совета назиров, был пятый час. И хотя до вечера было еще далеко, кругом стояла мгла. Хмурилось небо, покрытое темно-серыми облаками, и как ни старался порывистый ветер их развеять, это ему не удавалось. Казалось, что из этих тусклых, скучных облаков польется не дождь, а серая муть. Мысли, перебивая друг друга, теснились в голове. «Хорошо, что уже август подходит к концу, — думал он, — скоро спадет летний зной… Очень трудно в жару драться с басмачами. А теперь, когда легче дышится, самое время воевать, изловить этого проклятого предателя Орипова! Кто мог подумать, что Орипов станет изменником! Ведь он считался революционером с давних пор. Я был тогда еще ребенком… Странное дело — стал предателем! Впрочем, кто знает, был ли он искренним революционером? Может, носил маску, чтобы быть хорошо осведомленным и тем самым получше служить контрреволюции. Быть против эмира еще не значит волноваться за судьбу трудящихся… Ведь эмир надоел и баям, и купцам, и националистам… Но когда эмира свергли и революция приняла нежелательный для них характер, они сделались яростными ее врагами — и Асад Махсум, и Абдулхамид Орипов, и всякие там еще «левые» и «правые».

Вот какие мысли волновали Карима, когда он шел к Файзулле Ходжаеву.

Файзулла Ходжаев подтвердил, что прежде всего предстояло сразиться с Ориповым в Кермине и Нурате.

— Завтра в Военном назирате получишь особый приказ и соответствующие инструкции, — сказал Файзулла Ходжаев, прощаясь с Кари-мом. — Подавив Орипова (я надеюсь твердо, что это произойдет), начнешь поход против Асада Махсума… Отряд у тебя молодой, еще неопытный… Он закалится в этих боях.

Выйдя от Файзуллы Ходжаева, Карим раздумывал, куда ему отправиться. У него свободным оставался только этот день. Завтра он получит приказ, нужно быть готовым к выступлению. Ему показалось заманчивым прогуляться по улицам и базарам Бухары, а потом навестить Насим-джана.

Центром торговли, как и раньше, была площадь у хауза Девонбеги. Она вновь стала многолюдной, шумной, красочной… Это одна из характерных черт старого городского быта на Востоке. Базары и торговые ряды отражают жизнь города. Все важные события сказываются на базаре. Там узнают последние новости, назначают деловые свидания и просто дружеские встречи, там поэты читают свои новые стихи, звучит музыка. Когда-то в Бухаре главные базары были расположены в трех местах: у Регистана, у Таи Манора и у хауза Девонбеги.

Теперь из названных осталось только два.

Произошли изменения и подле хауза Девонбеги. Там, где раньше располагались маленькие парикмахерские, теперь появилось двухэтажное здание, носившее название «Клуб Мирзо Назрулло». Вблизи выросли новые столовые и чайханы. На прежнем месте, перед мечетью, торговали лакомствами — халвой, жареным горохом, миндалем.