Поверженный

На этой же площади часто слышались голоса маддохов — рассказчиков священных историй. Показывали свое искусство фокусники, а иногда появлялись даже канатоходцы.

Карим попал на эту площадь в момент, когда маддох привлек внимание собравшихся рассказом о битвах халифа Али за религию. Время от времени, в самых интересных местах, маддох прерывал рассказ и, воздев руки как на молитву, просил пожертвовать что-нибудь в награду за рассказ. Слушатели, увлеченные рассказом и пылкими речами маддоха, желая узнать, что было дальше, вытаскивали из тощих карманов или из-за пазухи мелочь и отдавали ему. Иные даже забывали, зачем сюда пришли, что собирались купить… Карим, увидев, какой эффект производит рассказчик, подумал, как хорошо было бы направить этот талант на пропаганду революционных идей.

Поодаль показывал свое искусство фокусник. Вокруг него собралось тоже немало людей. Все они ахали и охали при виде «чудес», которые он творил.

Вот он завязал крепко-накрепко платком глаза своему ученику, посадил его в центре круга, образованного зрителями так, чтобы отовсюду можно было видеть, что делается на этой площадке, и обратился к ученику с вопросом:

— Что надето на голову этого человека? Ученик мгновенно ответил:

— У него на голове шапка.

— А во что он одет?

— На нем китель и шаровары, — так же быстро и уверенно ответил ученик.

Пораженные зрители покачивали головами, делились впечатлениями. «Подумать только — с завязанными глазами увидеть, что на ком надето!»

Карим вначале тоже не мог себе представить, как это делается, но, вдумавшись, пришел к выводу, что все кроется в тексте вопросов, которые задает фокусник своему помощнику-ученику, в последовательности слов, которые он произносит. Так, он говорит: «Какой головной убор на голове этого человека?» На вопрос, так поставленный, нужно ответить: «шапка». Если он расставит эти же слова иначе, то будет назван другой убор. Все это условно, нужно только иметь хорошую память, чтобы не перепутать, когда что говорить. Далеко не все додумывались до этого, а особенно мальчишки, которым было и весело и немного жутко от этих «чудес».

С площадки, где только что выступал фокусник, Карим направился к проезду Токи Саррофон и прошел через большой торговый ряд. Здесь тоже толпился народ, и продираться сквозь толпу было нелегко. По обеим сторонам этого ряда выросли многочисленные ларьки, киоски, магазины со всевозможными товарами.

Соблазнов было масса. Тут же помещались биржа и государственный банк.

Карим здорово проголодался, хотел было зайти в шашлычную, но вовремя остановился: зачем насыщаться, когда идешь в гости к другу, где будут угощать, а ты не сможешь есть и обидишь этим его!

Пробираясь медленно по рядам, Карим дошел до торгового купола Саррофон[2], где в те дни осталось уже мало менял. Там он неожиданно встретился с Мираком.

— Здравствуй, дружок, как твои дела? — ласково спросил Карим.

— Меня вызвали в Центральный Комитет, я оттуда иду. Товарищ Аббас Алиев, — глаза мальчика щурились от радости, — посылают в Ташкент учиться.

— Прекрасно! Что ты ответил?

— Конечно, я хочу учиться в Ташкенте, но сказал, что должен посоветоваться с матерью.

— Она, конечно, согласится… Непременно поезжай! В Ташкенте школы хорошие, получишь хорошее образование.

— Непременно поеду, — весело и решительно сказал Мирак. — Так хотел дядюшка Хайдаркул… я должен исполнить его желание…

— Правильно решил, молодец!

Глядя в большие ясные глаза юноши, слушая его ломающийся голос, Карим чувствовал: теплая волна любви к нему заливает сердце. «Как Мирак вырос, — думал он, — кажется, вчера еще был ребенком… А теперь? Он стал выше ростом, шире в плечах. Да-а, этот год не прошел для него даром. Работа водоноса не легка, но она закалила Мирака… А как поумнел! Рассуждает толково, как взрослый».

— Молодец! — снова воскликнул Карим. — Не сомневаюсь, что, получив образование, ты станешь руководителем какого-нибудь учреждения.

— То есть, вы хотите сказать, заработаю себе на хлеб? — пошутил Мирак.

— Ого, ты даже шутишь, как взрослый! — засмеялся Карим. — Да, конечно! Но для этого надо хорошо учиться… И особенно дорожить временем — каждым часом, каждой минутой.

— Обещаю вам! Не зайдете ли сейчас к нам домой?

— Я бы с радостью, спасибо, но я должен сегодня навестить Насим-джана. Кстати, ты давно видел Асо?

— Да, давно! Но собираюсь пойти. Нужно же с ними посоветоваться.

— Правильно! Передай привет матери. А мне сообщи, когда будешь уезжать в Ташкент. Провожу.

— Спасибо!

Они распрощались. Мирак пошел в сторону хауза Девонбеги, а Карим в сторону Сесу.

Как же получилось, что Аббас Алиев принял участие в судьбе Мирака? А было это вот как. Однажды водоносы во время обеденного перерыва отдыхали у хауза. Несколько в стороне от всех, на каменной суфе под тенью тутового дерева, сидел Мирак. Прошел ровно месяц со дня смерти дядюшки Хайдаркула. На поминках, проводимых через двадцать дней после этого печального события, много добрых слов было сказано о покойном. Говорилось там и о том, что нужно позаботиться о Мираке, который после смерти отца лишился такого покровителя, как Хайдаркул.

Об этом он с грустью вспоминал, сидя у хауза. Он старался работать как можно больше и тратить как можно меньше, все сбережения отдавал матери, говоря:

— Храните эти деньги, они вам понадобятся, если уеду на учебу или вдруг заболею.

Желание учиться, получить образование завладело всеми его помыслами. Об этом мечтал его отец, это завещал ему дядюшка Хайдаркул. Он должен этого добиться! Но как? И где? В Бухаре открылся учительский институт, начала работать школа в здании медресе Кукель-таш. Там дают койку, одежду, кормят и, кажется, даже снабжают деньгами. Но попасть туда очень трудно, много желающих. Конечно, если б кто-нибудь замолвил о нем словечко директору школы, может, что-нибудь бы и вышло. А так, явиться без поддержки — говорят, ничего не получится. Как знать, может, это неправда?..

— О чем размечтался?

Этот вопрос вывел Мирака из задумчивости. Он встрепенулся, поднял голову и увидел перед собой бывшего школьного товарища, своего друга Богир-джана. Он вскочил, схватил Богира в объятия, даже слегка приподнял его.

— Здравствуй, как я рад, что ты пришел. Что ты так долго не показывался?

— Ну, я-то являлся, да все тебя не заставал. Приду к тебе домой — говорят, пошел к хаузу; прихожу к хаузу, а ты уже ушел к другому. А ищу я тебя для того, чтобы сказать, что я уезжаю на учебу и ты едешь со мной.

— Что ты говоришь! — воскликнул изумленно Мирак. Он не верил собственным ушам. — Вот так новость!

— Да, приятная новость. На днях меня вызвали в Центральный Комитет к Аббасу Алиеву. Он поручил мне найти тебя и еще кое-кого из ребят. Нас отправляют в Ташкент, учиться.

— А кто он, этот Аббас Алиев? Откуда знает меня?

— Он один из партийных руководителей, ведает народным образованием. О тебе он хорошо осведомлен, ведь ты сын Сайда Пахлавана.

— Погоди, не сочиняй, а лучше скажи: если ты не найдешь подходящих ребят, пошлют ли нас двоих?

— А ты мне лучше скажи, поедешь ты на учебу?

— Поеду! — сказал решительным тоном Мирак.

— Тогда точно через три дня сиди с утра дома. Я за тобой зайду. На этом они распрощались.

А через три дня, как и условились, Мирак, Богир и еще двое юношей вошли в кабинет Аббаса Алиева. Он принял их приветливо, сказал, что в Ташкенте открылось много новых школ и они широко раскрывают двери для желающих учиться. Всем предоставляется жилище, дается одежда, питание, немного денег на мелкие расходы.

Дорогу оплатит Центральный Комитет.

Юноши стали наперебой благодарить Аббаса Алиева, но, дав свое согласие, все же оговорили, что окончательный ответ дадут завтра — нужно получить разрешение родителей.

— Хорошо, — согласился Аббас Алиев, — получите разрешение, а если чьи-нибудь родители станут чинить препятствия, пусть придут поговорить со мной.

Встреча с Аббасом Алиевым, предвкушение поездки в Ташкент, учеба в школе — все это переполняло сердце Мирака радостью, уверенностью в своих силах. Встретив Карима, он поделился с ним своей радостью.

Расставшись с Мираком, Карим глубоко задумался. Разговор всколыхнул воспоминания о недавнем прошлом, о Хайдаркуле.

Как жаль, что он умер, не достигнув цели… Нет, неправда, что за мысль! Он достиг своей цели: он увидел победу революции, и в этой победе — немалая доля его личного участия. Теперь его дело продолжат его ученики, его молодые друзья. Отряд Асада Махсума будет разбит. И Карим соединится со своей любимой Ойшой.

Погруженный в свои мысли, Карим не заметил, как дошел до Сесу. Там вспомнил, что собирался купить теплую каракулевую шапку, и повернул назад, чтобы попасть туда, где продавались шапки. Вдруг его кто-то окликнул. Он остановился, повернулся и увидел Насим-джана.

— Ты куда? — спросил Насим.

— В Токи Тельпак, нужна шапка потеплей.

— Вот как!.. А я подумал, что ты ко мне. Ну, хорошо, пойду с тобой, помогу выбрать шапку, а затем отправимся ко мне. А?

— Договорились!

Кариму повезло, выбор шапок был большой, у Насима хороший вкус — купили недорогую и красивую шапку из светлого каракуля.

— Почему тебе так срочно понадобилась теплая шапка? — спросил Насим.

— Видишь ли… В Байсуне пригодится…

Насим-джан понял, что расспрашивать не надо, и перевел разговор на другое.

— У нас дома никого сейчас нет, — сказал он, — тетушка с девушками из женского клуба поехала на два дня в сад… Абдуллобай отправился в кишлак.

Теперь сами себе повара, сами гости. Да, чуть не забыл, сейчас придут Асо с Фирузой.

— Ого, значит, угощение будет.

— Надеюсь, голодными не будем.

— Правда ли, что Фируза-апа уже не работает в клубе?

— Да, она пошла в гору, заведует женским отделом в Центральном Комитете.

Карима очень порадовало это сообщение, он любил Асо и Фирузу. Его удивляло и огорчало то, что Фируза не занимала места, достойного ее ума и организаторского таланта. Он считал, что она могла бы принести своей стране гораздо больше пользы, чем некоторые малоопытные назиры.

— Ты прав, что настала пора занять Фирузе более высокий пост, но создание женского клуба — дело ее рук, и в свое время это было делом огромной важности… И она преуспела в нем!

— Конечно! Ведь не случайно такие люди, как Низамиддин, выступали против нее, ставили палки в колеса.

— Конечно!

— На Пленуме Центрального Комитета очень многие в своих выступлениях хвалили ее, предлагали избрать на должность заведующей женским отделом.

— Прекрасно! Я так был занят подготовкой добровольческого отряда, что не знал этого.

Друзья подошли к дому Насим-джана, и он привел своего друга в комнату, которую еще так недавно убирала Хамрохон. В комнате все оставалось на своем месте, как при жизни ее несчастной хозяйки. Карима и Насим-джана встретил бой настенных часов, пробивших пять раз. Тотчас же за ними стали бить старинные часы с кукушкой.

Насим-джан пригласил гостя сесть и сел сам.

— Все в этой комнате расставлено или сделано руками Хамрохон, — сказал он, тяжело вздохнув. — Ей очень нравился бой часов, слушая его, она радовалась, как ребенок…

Карим грустно молчал, то ли не находил слов для выражения сочувствия другу, то ли весь ушел в воспоминания о Хамрохон. Он видел ее дважды: первый раз в этой самой комнате, вторично — в клубе, у Фирузы. Он был поражен ее красотой, голосом…

Карим молчал, словно боясь спугнуть тишину, навеянную грустью…

— Что поделаешь! — нарушил он наконец паузу. — Теперь уж горю не поможешь… Благородная женщина пожертвовала собой ради любимого — вот что такое настоящая любовь! Если бы наше время было богато такими поэтами, как Низами, Физули, Навои, они бы запечатлели образ Хамрохон в своих поэмах.

— Ты прав, мой друг! Я не поэт, но Хамрохон научила меня любить и понимать поэзию. Она и дня не могла прожить без стихов, без книг.

Взяв танбур, Насим-джан начал играть на нем. Играл он так, что Кариму казалось: мелодия выливается прямо из его души.

Карим потонул в море звуков.

Да, мне думается, что танбур — один из самых поразительных инструментов, созданных музыкальным гением человечества. Подумать только — три струны, натянутые на длинный гриф и сравнительно небольшую музыкальную коробку из тутового дерева, в руках хорошего музыканта творят чудеса.

Струны танбура передавали боль и тоску Насим-джана. У него был приятный низкий голос, он запел, и мелодия этой песни слилась с звуками, извлеченными из танбура.

Карим был тронут. Тоска по Ойше, по несчастной Ойше, томящейся в плену, затмила в эти минуты все. Как ни велико горе Насим-джана, его горе еще ужаснее, думалось Кариму. Насим-джан хотя бы изведал счастье совместной жизни с любимой, был рядом с ней… А он, Карим, находясь у самого сказочного порога счастья, был оторван от него безжалостной рукой и повергнут в тьму разлуки. Так развеялись все его надежды и мечты… Как бы пережил он это горе, если бы не было рядом таких людей, как Куйбышев, как дядюшка Хайдаркул, если бы не проявили о нем заботу такие преданные друзья, как Асо и Фируза!

Он пережил столько горьких минут, чувствуя себя безнадежно униженным, попавшим в безвыходное положение. И вот он снова воспрянул духом, снова дышит живительным воздухом надежды. Друзья вдохнули в его сердце уверенность, что зло будет побеждено, что он вырвет из рук тирана свою любимую… Но где она теперь, бедняжка? Вернется ли к ним, после всего пережитого, незапятнанное чувство любви? А, не об этом сейчас надо думать! Все мысли, все силы должны служить главному делу — разгрому Асада Махсума. Нужно подавить мятежников во что бы то ни стало. И Ойша будет освобождена. Он должен этого добиться! Это его долг, долг мужчины, человеческий долг!

— Я навел на тебя тоску? — спросил Насим, глядя на призадумавшегося Карима.

— Нет, нет, — ответил Карим, улыбаясь.

— Да, — вздохнул Насим-джан, — таково уж свойство музыки и песни, в них или торжествует радость, или изливается человеческое Насим помолчал, потом круто повернул разговор:

— Давай сделаем плов, чтобы он был готов к приходу Лео и Фиру Пошли на кухню! Нечего тебе быть гостем.

И друзья вышли из комнаты.

Асо пришел один. Друзья были рады ему, но недоумевали.

— К сожалению, моя повелительница (Асо в шутку иногда так Фирузу) уехала в Гала Осиё, — сказал он. — Там проводится собрание.

— Она уехала одна? — спросил Насим-джан.

— Нет, у нее есть спутники — комсомольцы, профсоюзные работники еще кто-то. Правда, она уехала чуть пораньше… Ну, да там будет.

В общем, порядок.

Но Насима это не успокоило.

— Порядок-то порядок! Но у нас еще немало людей, вражде настроенных к женским собраниям… Ну, а почему ты такой.

— Да нет… Просто устал я… Много забот. Из Восточной приходят тревожные известия. В Кермине и Нурате бесчинствуют.

— А что с Низамиддином?

— Не выяснено, кто участвовал в этом, но Низамиддина забросали камнями… Махсуму достался его труп.

— Досадно, много тайн он унес с собой!

— Да, Низамиддин знал очень много. Попади он в наши руки, могли многое выяснить.

Плов поспел, друзья, накрыв его полотенцем, чтобы распри вошли в дом. Карим и Асо хотели помочь Насиму накрыть на стол, н< запротестовал:

— Нет, нет, не нужно, тут я сам справлюсь. Сейчас вы — гости располагайтесь поудобнее.

Насим достал из шкафа и поставил на стол четырехгранную бутыль с самодельным вином и три бокала.

— Дорогие друзья, — торжественно сказал он, — давно мы уже не собирались. И как хорошо, что мы трое сохраняем нерушимую данность друг другу! Как хорошо, что мы вместе. Увы, нет с нами любимых — Хамрохон и дядюшки Хайдаркула, но они всегда будут в наших сердцах. Первый бокал выпьем за них!

Выпили. Вино оказалось очень вкусным, ароматным. По телу приятная теплота. Сердце было полно воспоминаний ушел любимых людях…

— Хорошо, что мне удалось выполнить заветы дядюшки, — сказал Асо. — Во-первых, Мирак и его мать получили дом и кое из вещей покойного. Они уже поселились в его доме; поддерживают память ушедшего из жизни замечательного человека. Во вторы убедил Мирака, что ему надо учиться, внес его в список. На днях он в Ташкент.

— Да, я видел его, он очень доволен, — сказал Карим веселый шел от Аббаса Алиева…

— Конечно, получив образование, он станет еще более обществу, — подхватил опять Асо. — Он умный, понятливый.

Друзья помолчали, сидя в раздумье. Первым заговорил Карим:

— Я собирался завтра выступить с отрядом против предателя Асада Махсума… К сожалению, не получается…

— Почему? — в один голос воскликнули Асо и Насим-джан.

— Придется идти на другое задание — поимку изменника Абдулха-мида Орипова.

— Да, я слышал, — сказал Насим-джан, — Орипов в Нурате примкнул к басмачам.

— Измена за изменой! — гневно воскликнул Асо.

— Неспроста со всех сторон появились и подняли головы предатели, — сказал Насим-джан. — Они пронюхали, что прибывает Энвер-паша, и, наверное, не с пустыми руками.

Его появление для революционной власти опасно.

— Говорят в народе, что кот видит во сне мышь, — сказал Асо. — Изменники революции надеются на помощь иностранцев, особенно англичан.

— Совершенно верно, — подхватил Насим, — они надеются не столько на Энвера, сколько на стоящих за его спиной иностранцев.

— А где сейчас этот Энвер-паша? — поинтересовался Карим.

— Не знаю, каким образом, но он пробрался в Баку, явился на съезд народов Востока. Сейчас несколько наших бухарцев под видом участия в этом съезде тоже собираются в Баку. Ну, мы еще проследим, чем они намерены заняться там!

— Значит, ты едешь в Баку встречать Энвера? — спросил Карим. — А как же с твоей поездкой в Тифлис?

— Так же, как с твоей поездкой в Байсун. Думал одно, а на деле оказалось другое. Некоторые наши поклонники ислама считают, что я влюбился в турчанку и попал в ее сети. Под этим предлогом, для отвода глаз, меня и включили в делегацию… Ну что ж, послушаем, что изрекает этот Энвер-паша!

— Соблюдай крайнюю осторожность, — с тревогой заметил Асо.

— Не беспокойся, — сказал Насим-джан, наполняя бокалы. — Теперь выпьем за успех, за нашу победу!

Три товарища, три закадычных друга, крепко сплоченных революционной борьбой, подняли бокалы, звонко чокнулись и выпили за победу революции. Каждый из них думал об одном: доведется ли еще им троим встретиться как сегодня, вместе поднять бокалы, или погибнут они в боях, ожидавших их впереди?

В первые дни октября погода в Бухаре еще была устойчиво теплая, даже жаркая. Но вот налетел откуда-то холодный буйный ветер, поднял столбы уличной пыли, занавесил небо серыми тучами, и пошел холодный, назойливый дождь.

Рабочий день закончен. Асо вышел на улицу. Настроение у него было под стать мрачной погоде. Он нахлобучил круглую каракулевую шапку и, не глядя по сторонам, направился домой.

Военное и политическое положение в Бухаре было весьма сложным. Не было сплоченности, единства, решительности в самом составе правительства Бухары. Вместо того чтобы дружно вести общее дело вперед, некоторые члены правительства заняты личной карьерой, транжирят государственные средства, порой идут на прямое воровство…

Если бы не Россия, не моральная и материальная помощь Москвы, гражданская война была бы в полном разгаре. Басмачи отрывали дехкан от дела. Кишлачные юноши, наслушавшись вражеской пропаганды, не разобравшись в ней, поддавались обману.

Вооруженный отряд Карима, направленный в Кермине и Нурату, как ни старался, но не поймал предателя Абдулхамида Орипова.

Он успел сбежать в сторону Гузара. Там он присоединился к местным курбаши.

От Насим-джана шли невеселые вести. Он принял участие в съезде народов Востока, на который поехали джадиды Бухары. Видел он там и Энвер-пашу. Бухарцы встретились с ним, но Насим-джана на эту встречу не позвали. До него дошли все же сведения, что джадиды звали Энвера в Бухару.

Плохи были дела в Восточной Бухаре. Курбаши Ибрагимбек со своим почти трехтысячным отрядом создал угрозу подходам к ней. В государственных учреждениях порой оказывалось больше врагов, чем друзей. Ежедневно в ЧК и в Особый отдел приходили телеграммы с просьбой прислать людей для работы в этих учреждениях.

В этот день председатель ЧК вызвал Асо, обрисовал обстановку и спросил, кого из ответственных работников он посоветует послать в Душанбе. Асо понял намек, и, хотя председатель не обмолвился ни словом, ясно было, что хочет послать самого Асо.

— Если хотите послать меня, то пожалуйста, — прямо сказал он, — но…

— Что «но»?

— Много незавершенных дел, — сказал Асо замявшись, так как основная причина была не в этом.

— Ну так побыстрее кончайте. Мы поможем!

— Хорошо, но окончательный ответ я дам завтра. Предложение председателя ЧК явилось для Асо неожиданным; он вышел от него в глубокой задумчивости. Плохая погода тоже действовала на нервы, портила настроение.

На улицах было мало прохожих. Все старались оказаться у домашнего очага. В те времена в Бухаре зонтики еще не водились, попавшие под дождь промокали до нитки или искали какого-нибудь укрытия.

Фируза, перешедшая на работу в ЦК, была по горло загружена работой. Ежедневные командировки, прием посетителей, просмотр заявлений, разбор семейных неурядиц поглощали все ее время.

Однажды к ней пришла жена видного ответственного работника с жалобой на мужа: он хочет привести в дом еще одну жену. Фируза сначала не поверила в это… Она хорошо его знала, не раз слышала его пылкие речи, в которых он ратовал за раскрепощение женщин, за их равенство с мужчинами, выступал против ношения паранджи и чашмбанда.

Жена его, пришедшая к Фирузе, так горячо умоляла пойти с нею к ним домой, что Фируза не смогла отказаться.

Что же выяснилось? Молодая девушка из округа Пирмаст сбежала в Бухару и явилась на прием к некоему председателю искать защиты от жестокого отца, который под влиянием мачехи собирается выдать ее замуж за старого шейха, имеющего уже двух жен. Председателю девушка понравилась, он приветливо разговаривал с ней и, так как деваться ей было некуда, привел к себе домой. Всячески ублажая ее, сначала разыгрывал доброго дядюшку, потом предложил ей стать его женой. Не имея другого выхода, она дала согласие…

У Фирузы нелегкая задача — объяснить девушке, что председатель плохой человек и лучше ей будет поселиться в женском клубе, куда она отведет ее. Девушка с радостью согласилась, и Фируза, не теряя времени, повела ее в клуб.

Узнав об этом, председатель пришел в ярость и решил отомстить. Он не поленился поехать в Пирмаст, нашел отца девушки и научил его, как надо действовать, а сам при этом остался в тени. Отец девушки, наглый и злой человек, подал заявление в милицию и в суд. К тому же стал ежедневно являться к Фирузе, и на службу и домой, устраивал скандалы, совершенно измучил бедную женщину. Она обратилась за советом в Центральный Комитет, передала дело на расследование и вскоре оно разрешилось по справедливости.

Асо шел домой растерянный и усталый. Его одолевали противоречивые мысли. Какое счастье, что у них такая соседка, как Оймулло! Она и за домом присматривает, и дочку их воспитывает. Но вот ему, Асо, приходится ехать в Душанбе, а Фируза безотлучно целый день на работе, дел становится все больше… Что же будет с домом, когда он уедет? И Оймулло и ее муж сильно постарели, они как заходящее солнце над горой: вот-вот скроется, и — навсегда! Но не ехать в Душанбе нельзя… Ведь у товарищей, уехавших туда, тоже есть жены и дети. Надо ехать в Восточную Бухару! Непременно! Там нужны такие люди, как он. Это он хорошо понимает. Тем более что в Бухаре много людей для любого дела, работа кипит, а в Душанбе их нехватка.

Асо дошел до своего дома. Калитку на засов не запер, зная, что Фируза еще не вернулась домой. Идя во внутренний двор, он услышал, как Оймулло пела колыбельную, укачивая ребенка.

Увидев вошедшего в комнату Асо, она кивком головы пригласила его сесть. Потом, заглянув в люльку, тихо пропела:

Ну вот, кажется, уснула. Сегодня прямо замучила она меня своими вопросами: где мама, где папа? Спасибо дедушке, это он смастерил люльку… стало легче с ребенком управляться… Что же вы стоите? Снимите камзол, вы совсем промокли!

— Ничего, поднимусь к себе, разденусь. А жена еще не пришла?

— Нет, что-то запаздывает… Будете есть суп?

— Хорошо, спасибо! Сначала переоденусь! — И он вышел. Оймулло подошла к мужу и, стараясь говорить потише, сказала:

— Он, кажется, чем-то озабочен, ты не заметил?

— Нелегко заниматься государственными делами, — сказал Тахир-джан. — Забот полно.

— Да, басмачи подошли уже к Ситораи Мохи Хосса… Народ волнуется, запуган, распространяют всякие страшные слухи… Понятно, это не может не беспокоить такого преданного делу работника ЧК, как Асо.

— Конечно! Назиры наши уж больно беспечны. Развлекаются. А все дела ложатся на таких людей, как Асо… Вот кто-то пришел, — прислушавшись, сказал Тахир-джан.

— Фируза, наверное. Даже не зашла к нам — видно, сильно промокла, бедняжка. Хоть бы в комнатах было тепло…

Действительно, это была Фируза. Ей не хотелось сейчас заходить к Оймулло. Если дочка проснется или еще не спит, то кинется к ней на руки и уже не отпустит. А Фируза вся мокрая, сначала нужно переодеться, а уж потом спуститься к старикам.

Войдя в свою комнату, Фируза удивилась, увидев мужа. Он не снял с себя даже мокрого камзола, сидел за столом, углубившись в чтение какого-то письма.

— Что это вы читаете? Случилось что-нибудь?

Асо только сейчас увидел, что жена вошла в комнату. Он улыбнулся, говоря:

— А, это ты? Какая отвратительная погода! И мы, кажется, промокли до нитки! Что, не было для тебя фаэтона?

— Представь себе, нет! — сказала Фируза, стаскивая с себя мокрую верхнюю одежду. — Я пришла пешком. Спасибо моей парандже, она хоть немного защищает от дождя. А что у вас нового? От кого письмо получили?

— Оно лежало на столе, видимо, Оймулло положила. Письмо от Сангина, он пишет…

— Хорошо, сейчас дочитаете. Но прежде снимите камзол и шапку. Или простудиться хотите? Встаньте, да побыстрей!

Невеселое письмо пришло от Сангина, того самого Сангина, которому удалось в свое время спасти Сайда Пахлавана и Хайдаркула от воинов Асада Махсума. В Душанбе он попал по рекомендации Асо; его пригласили на работу в Особый отдел. В письме, полученном сегодня, он сообщал о тяжелом положении, в каком находился в окружении изменников и предателей. В Душанбе власть была сосредоточена в руках председателя диктаторской комиссии. Он приглашал на работу кого вздумается и снимал с постов неугодных ему. Так, начальником милиции был связанный с басмачами Сурайе-эфенди. По его приказу в кишлаке Туда арестовали ни за что ни про что двадцать крестьян-бедняков. Теперь их насильно заставляют работать, то есть, попросту говоря, этот «блюститель порядка» обеспечил на свою потребу даровую рабочую силу. Много дел в Особом отделе лежит неразрешенными по целым месяцам.

Не хватает надежных людей! Если так пойдет и дальше, революционная власть не сможет удержаться. Нужно принять срочные меры, прислать немедленно преданных революции людей, иначе будет поздно!

— Письмо Сангина подтверждает то, о чем говорил со мной председатель, — задумчиво сказал Асо. — Просто не знаю, как мне быть.

— А что сказал председатель? — тревожно спросила Фируза.

— Он рассказал о положении дел в Восточной Бухаре. И затем спросил, кого, по-моему, из самых надежных можно туда послать. Он ничего не сказал мне прямо. Он очень сдержанный человек… Но у меня создалось впечатление, что Центральный Комитет назвал ему мое имя…

— И что вы ответили?

— Пока не дал окончательного ответа, сказал, что должен посоветоваться раньше…

— С кем же это?

— Как с кем? С вами, с Оймулло… Если б я был одинок, сразу принял бы решение, а так…

— А вы представьте, что вы одиноки… Хотелось бы вам поехать?

— Конечно, поехал бы… Там так нужны люди, столько работы!.. Но боюсь оставить вас с Гульбахор одних… Наши друзья, Оймулло и Тахир-ювелир, уже не молоды…

— А я на что?

— Но вы загружены работой, домой приходите поздно.

— А вы нет? Сидите целый день дома?

— По крайней мере, меня в любой момент можно найти…

— Ну, а если и мне поехать с вами?..

— А как же Гульбахор?

— И ее возьмем с собой.

— Нет, в Восточной Бухаре очень неспокойно, полно басмачей, нужно быть всегда на страже, жить по-солдатски. Женщинам и детям нельзя там находиться.

Фируза прекрасно понимала, что творится в душе мужа. Ему трудно, очень трудно расстаться с семьей, но еще труднее отклонить назначение в Восточную Бухару: совесть замучает его.

— Завтра же скажите, что согласны поехать в Душанбе! — решительно сказала она.

— Что?

— Да, да, и я поеду с вами.

— Центральный Комитет не отпустит.

— Отпустит!

Еще, может, сами пошлют меня.

— И опять тот же вопрос — что делать с Гульбахор?

— Сначала оставим ее здесь. В Душанбе осмотримся, а потом и ее возьмем туда.

Асо был приятно поражен смелым решением жены. В то время в Бухаре вряд ли нашлась бы еще женщина, которая по собственному желанию отважилась поехать в Восточную Бухару. Да что там женщина! Многие мужчины отказывались от работы в Душанбе. В конце 1921 года Восточная Бухара была своего рода огнедышащим преддверием гор. На этой земле хозяйничали курбаши, они заняли не одну область, зверски обращались с людьми, в первую очередь с представителями революционной власти.

— Дорогая моя, храбрая Фируза, вы понимаете, на что идете? И это ради меня?!

— Почему ради вас? — Фируза чуть лукаво улыбнулась. — Мне самой хочется побывать в горах, помочь тамошним женщинам овладевать знаниями, учиться… бороться за свои права.

— Ах вы храбрый борец, моя дорогая жена! — сказал Асо, крепко обняв Фирузу.

С большим трудом шел небольшой караван, тяжело груженный книгами, тетрадями и другими школьными принадлежностями. Вечером, как только стемнело, он был вынужден остановиться в кишлаке Равотак, расположенном близко от дороги. С караваном ехали десять красноармейцев, шесть служащих различных учреждений, Асо и Фируза. Рано утром они выехали из Денау, надеясь, что к вечеру прибудут в Душанбе и отдохнут наконец после мучительно трудного пути. Но не тут-то было. Дорогу преграждали бурные речки, мостов почти не было, после бесконечных дождей переходить их стало опасно, надо было соблюдать крайнюю осторожность. Опытный, хорошо знающий этот путь караванбаши ловко перевел караван, но шли они медленно.

— Нам предстоит перебраться еще через три речушки, — сказал караванбаши, высокий, широкоплечий, смуглолицый мужчина. — Даст бог, завтра, как только рассветет, спокойно двинемся в путь, дойдем до Душанбе. Хоть кишлак Равотак и не велик, но как-нибудь на ночь устроимся.

— Есть ли в этом кишлаке какой-нибудь караван-сарай? — спросил Асо, впервые оказавшийся в этих краях.

Караванбаши рассмеялся:

— Если бы тут был караван-сарай, то это не был бы Равотак. Животных мы оставим на площадке перед мечетью, сами расположимся в мечети. А вам, — обратился он к Асо, — я надеюсь найти другое место, есть у меня тут один друг, попрошу, чтобы он взял к себе вас и вашу жену. Неудобно как-то ей, женщине, среди мужчин.

Фируза между тем помогала мужчинам сгружать и складывать кипы книг и тетрадей, накрывала брезентом, мешками, досками, чтобы не промок этот бесценный груз. Фируза отвечала за его благополучную доставку. Ее откомандировали в распоряжение отдела народного образования, в ее обязанность входило обеспечение учащихся Душанбе — как детей, так и взрослых — учебными пособиями.

Одетая в короткий белый чекмень, высокие сапожки, с шерстяным цветастым платком на голове, Фируза была очень хороша. И приятно было смотреть, с каким энтузиазмом она работает.

У Асо свои очень важные задания. В двух кожаных портфелях он вез тугие пачки денег и денежные документы. Об этом грузе не знали даже его спутники.

Появление этого каравана в кишлаке Равотак было большим событием. Кишлак стоял на отшибе, вдали от главного караванного пути. Всего десять — двенадцать дворов насчитывалось в нем. Когда кончалась летняя страда и день становился короче, жители кишлака ходили друг к другу в гости, жили, можно сказать, как одна семья. Редко кто из посторонних навещал их. Правда, имам и аксакал Равотака знали караванбаши и приветствовали его как знакомого, распорядились, чтобы принесли дров и разожгли костер. Красноармейцы привязали коней к колышкам, подложили клевер и, усевшись вокруг костра, снимали промокшие гимнастерки, портянки, чтобы высушить их.

Асо отвел в сторону караванбаши и тихо, чтобы не донеслось ни до чьего уха, спросил:

— Что, аксакал — ваш друг?

— Нет, — удивился караванбаши, — а что?

— Ничего, — ответил Асо и, усмехнувшись, добавил: — Не знаю почему, но что-то этот аксакал мне не нравится.

— Представьте, и мне он не понравился. Надо быть бдительными, — ответил караванбаши. — Зато моему другу, о котором я вам говорил, можно вполне довериться. Он скоро придет… А, вот он уже здесь, разговаривает с командиром. Пойдемте, познакомлю вас.

Они подошли к молодому человеку лет тридцати, одетому в старенький, заплатанный халат из темного сатина. Из-под халата выглядывали защитного цвета китель и галифе.

— Знакомьтесь, это мой друг Латиф Кутул, — торжественно сказал караванбаши, — он единственный представитель власти в этих местах. Басмачи, услышав это имя, удирают куда глаза глядят. Я передаю под его защиту вас и вашу жену.

— Добро пожаловать! — радушно сказал Латиф и протянул Асо руку. — Ваше появление здесь — словно луч солнца, озаривший наш скромный Равотак!

— Спасибо на добром слове! Нам пришлось побеспокоить вас, сделать здесь привал. Даст бог, завтра пораньше утром мы двинемся дальше.

— Никакого беспокойства, наоборот, мы очень рады вам! Ваше появление здесь — настоящий праздник! А где ваша жена?

— Сейчас, — сказал Асо и вместе с Латифом и караванбаши пошел на площадку подле мечети.

Фируза оказалась у погонщиков верблюдов. Она втолковывала им, как охранять сложенные в кучу кипы книг, тетради и прочие школьные принадлежности, чтобы они не промокли во время дождя. Тут же стояли двое детей, кудрявая девочка и худенький высокий мальчик.

— Вот мои новые друзья и помощники, — сказала, улыбаясь, Фируза подошедшему к ней вместе с Латифом мужу. — Эту кудрявую зовут Занджира, а этого мальца-молодца, ее брата, Шанбе.

Караванбаши в свою очередь представил ребят:

— Это воины Латифа Кутула. — И тут же обратился с вопросом к детям: — Вы из какого отряда?

— Мы из первого, — отчеканил Шанбе, — зовут нас «Огонь».

— Ну, молодцы, — сказал караванбаши. — А чей ты сын?

— Я сын Аваза — охотника.

— Привез дрова красноармейцам?

— Привез.

— Вот молодец! Теперь отведем гостей в дом.

Ребята в сопровождении Фирузы шли впереди, Асо и Латиф — за ними.

Кишлак был расположен у подножия гор. Двор Латифа стоял несколько в стороне от остальных, в нем было всего два небольших дома, айван и хлев.

Латиф зажег коптилку. Проем в стене, служивший окном, почти не пропускал света. Недалеко от него находилось сандали, вокруг которого Латиф расстелил несколько шкур, на них положил одеяла, подушки и предложил сесть.

Ребята принесли дрова и разожгли их. Из очага мгновенно вырвался дым, клубами окутавший потолок.

— Ничего не поделаешь, в наших горных домах всегда так, — сказал Латиф извиняющимся голосом. — К тому же я сам здесь не каждый день бываю. Хозяева дома — вот эти осиротевшие дети. Отца убили басмачи, я отомстил за него и привел сюда детей.

— Правильно сделали, — живо откликнулась Фируза, — Занджира вот-вот станет взрослой. Сама себе хозяйкой будет, станет готовить обед, убирать комнаты.

— Я и теперь убираю, — горделиво сказала она.

Взрослые рассмеялись и стали готовить ужин. Фируза вытащила из мешка взятые в дорогу запасы. Латиф принес свое — хлеб, чай, сливочное масло. Усевшись поудобнее, они приступили к еде, делились впечатлениями. Фирузе очень хотелось узнать, чем занимается Латиф Кутул, есть ли у него жена, дети, почему на нем старая солдатская форма. Но она так и не решилась его спросить.

Ужин был закончен.

— А теперь отдыхайте, ложитесь спать, — сказал Латиф. — Занджира остается здесь. Если понадобится что-нибудь, она поможет. А Шанбе пойдет со мной.

— Выходит, что мы вас выставляем из собственного дома! — сказал Асо. — Да вы не беспокойтесь о нас. Все мы можем устроиться на ночлег в этой комнате. Трудно ли — одну ночь?

— Нет, нет, — запротестовал Латиф, — дело не в этом. Мы с Шанбе каждую ночь дежурим. Курбаши Хаит-палван со своими басмачами хоть изредка, но совершает ночные набеги… Если мы на страже, они не решатся напасть.

А вы спите спокойно, никто вас не потревожит.

— И я останусь дежурить с вами… Можно?

— Не нужно! Сегодня все спокойно. Басмачи далеко, о караване и не подозревают.

— Почему вы так уверены? Ваш аксакал уж слишком лебезил. Не значит ли это, что он успел сообщить о нас?

— Да, он на это способен. Но придет время, и лиса попадет в капкан. Он будет наказан… руками своих же односельчан.

— А до сих пор ни разу не попадался? — спросила Фируза.

— Нет, он очень изворотлив. Но я не выпускаю его из поля зрения. Сегодня ночью он не рискнет напасть. Спокойно спите, наши не допустят, чтобы хоть один волосок упал с вашей головы. Недалеко отсюда, в Кара-таге, стоят войска. В случае чего… В общем, спите. Если понадобится, я вам сообщу.

— Ну, хорошо!

Латиф и Шанбе ушли. Фируза и Асо молчали, задумавшись.

— А все-таки было бы лучше, если бы мы были с нашими воинами, — нарушила молчание Фируза.

— Ничего, не волнуйтесь, я верю Латифу.

— Если нападут басмачи, — неожиданно заговорила Занджира, — тут недалеко есть сухой колодец, мы иногда в нем прячемся. О нем знают только дядя Латиф и Шанбе.

— Басмачи не придут, — уверенно сказал Асо, — они боятся красноармейцев.

— Да, они их боятся, — подтвердила Занджира. Она улеглась на шкуру, подложив ладошку под голову.

— Вот видите, Занджира не боится, легла спать, а вы, всегда такая храбрая… испугались? Ложитесь тоже!

Фируза была веселой, решительной, смелой. В начале пути она из предосторожности надела паранджу и чашмбанд. Потом сбросила их, прикрыв голову большим шерстяным платком. Познакомившись со своими спутниками поближе, она совсем освоилась, помогала чем могла. Что же беспокоит ее в эту ночь, почему тревожные огоньки время от времени вспыхивают в ее глазах?

— Хотел бы я все-таки понять, чего вы боитесь? — понизив голос, спросил Асо, когда Занджира заснула. — Что произошло?

Фируза посмотрела на спящую Занджиру и, убедившись, что девочка спит, так же тихо сказала:

— Ничего не произошло… Но не нравится мне здешний аксакал. Да и имам тоже. А Латиф… Кажется, будто он хороший, а что у него на душе — неясно! Вот и все. На всякий случай держите оружие наготове.

— Все учтено.

— Вот и хорошо!

Теперь я лягу и немного посплю.

Асо подбросил дровишек в очаг и задумался, глядя на огонь. «Неужели Латиф Кутул может оказаться предателем? Нет, ведь караванбаши знает его, вряд ли, если бы у него была хоть тень сомнения, он привел бы нас сюда. За Латифа говорят его поступки. Разве дурной человек взял бы на воспитание двух осиротевших детей! Фируза напрасно заподозрила его… Хотя, как говорится, «сомнение — отец истины»… Выйду-ка я, посмотрю, что он делает».

Вооружившись винтовкой, Асо вышел из дому. Став под айваном, он вгляделся в темноту. Сквозь сетку мелкого дождя ничего не было видно. Кругом стояла тишина. И только со стороны мечети порой доносились чьи-то голоса и ржание лошадей. Асо кашлянул несколько раз и направился к воротам. Тут же он услышал голос Латифа.

— Что, не спится в гостях? — спросил он шутливо.

— Да, захотелось узнать, что тут делается.

— Все спокойно. Я только что из мечети. Красноармейцы — на страже. Расставили посты…

— А где сейчас аксакал и имам?

— Наверное, спят.

Латиф взял Асо легонько под локоть и направился вместе с ним к айвану, говоря:

— Раз не спится, посидим тут немного.

Они уселись на узкий деревянный топчан и положили рядом с собой винтовки.

— Странная у нас жизнь пошла — со всех сторон опасности! — заговорил Латиф. — Нельзя спокойно ночь провести. С тех пор как отомстил за несчастных сироток убийцам их отца, я лишился покоя. Меняю места для ночлега. Никто не знает, где я сплю сегодня и где окажусь завтра.

— А вы не могли бы переменить местожительство? Вам необходимо жить именно здесь?

— Да, я должен быть здесь, где всех хорошо знаю. Дело в том, что к басмачам нужен особый подход. Далеко не все взявшие в руки ружье и севшие на коней — настоящие басмачи. Тут нужно разобраться. Что толкает человека примкнуть к басмачам? Бывает так, что диктаторская комиссия отдает судьбу жителей этих мест в руки людей, нравственно нечистоплотных. Так случилось у нас, где действует Сурайе-эфенди. Даже выступая против басмачей, он попутно громит всех и вся, принуждает мирных жителей вступить в свой отряд, отрывает от мирного труда. Я не могу спокойно видеть эти беззакония. Русские не разбираются в этих делах, но они мне доверяют и приглашают меня с собой, действуют по моему совету. Иначе, не зная наших гор, оказались бы в трудном положении. Не могли бы и шага ступить.

— Я совершенно с вами согласен, — сказал Асо, — не все басмачи разбойники, многие втянуты в их банды обманом и насилием, многие запутаны… Нужно разбираться в каждом отдельном случае.

— Да, нужно по-человечески разбираться! — тяжело вздохнув, сказал Латиф. — Но кто этим займется?

А сколько гибнет людей понапрасну. Приходят басмачи — убивают, приходят воины Сурайе-эфенди — убивают. Пора положить этому конец! Брат, скажите об этом властям, как прибудете в Душанбе. Не то все курбаши — Ибрагимбек, Хаит-курбаши, Давлятманд-бий, Фузайль и еще разбойники помельче — используют неосведомленность наших руководителей, их неспособность понимать людей. Правильно говорится: «Там, где нет котов, мыши вылезают».

— Но и в русских войсках есть разные люди, — сказал Асо. — Часть из них несколько лет не снимает военной формы. Воюют то на одном фронте, то на другом. Они не знают ни сна, ни отдыха и другим не дают отдохнуть. Смерти они не боятся. Хорошо, что среди этих военных есть коммунисты, комиссары. Они понимают и разъясняют солдатам, но дело это очень трудное.

— Верно вы говорите, — сказал Латиф. — Я для этого и живу здесь. Еще отец мне завещал: никогда не отказывайся от службы народу и уважай всех, кто предан народу.

— Хороший завет оставил ваш отец. И вы молодец, что его выполняете.

— Я что! Народ если захочет, то и глину в яхонт превратит.

— Где вы учились? — живо спросил Асо. — Ваша речь очень богата.

— Я учился в школе жизни, служил одно время в армии… Да чего это я разговорился, — оборвал он сам себя, — вы, наверное, спать хотите… Нужно пораньше лечь, чтобы пораньше встать. А я пойду проверю посты.

С этими словами Латиф встал, закинул за плечо винтовку, пошел к воротам и вскоре исчез в туманной мгле. Асо еще посидел немного, размышляя о сказанном Латифом, храбрым, мужественным человеком. Всю жизнь боролся и борется за справедливость. Ему постоянно грозит опасность быть убитым, но он не прячется в крепости, спасая свою шкуру, как некоторые… Все делает для народа.

Несмотря на все эти волнующие мысли, Асо клонило ко сну. Он встал и тихо-тихо, на цыпочках, вошел в дом. Костер, освещавший комнату, погас, и в комнате было темно. Фируза и Занджира, по-видимому, спали. Асо тихонько, не раздеваясь, прилег в углу и уснул, как только его голова коснулась подушки. Трудная, утомительная дорога дала себя знать.

Он не мог бы сказать, проспал ли он час или десять минут, когда его разбудил одиночный выстрел из винтовки. Он вскочил, взял ружье и, увидев, что Фируза тоже встала, сказал:

— Фируза, вы не выходите из дому! Я узнаю, что там.

— Нет, я тоже!

Фируза не успела договорить, как в комнату влетел Латиф.

— Идемте со мной и захватите все ваше оружие, а ты, Занджира, вместе с братом спускайся в колодец, а потом подожжешь на холмике хворост. Поторапливайтесь.

Сказав это, Латиф тут же выскочил из дому. На улице было темно — хоть глаз выколи, лил дождь, со стороны мечети раздавались выстрелы. Асо заставил Фирузу пойти с Занджирой в сухой колодец.

— Кажется мне, — сказал Латиф, — что на этот раз к нам явился сам Хаит-палван. Он знает, где мой дом… Я потому и разбудил вас. А за жену не беспокойтесь. Занджира, хоть еще и девочка, очень смышленая, знает, что нужно делать.

Латиф и Асо заняли позицию на высоте. Густая тьма не давала возможности что-либо видеть, но, судя по выстрелам, можно было заключить, что басмачи окружают кишлак с запада и юга. Красноармейцы и кара-ванбаши укрылись в мечети и во дворах, окружающих мечеть.

Асо, вглядываясь в темноту, разглядел группу всадников, направлявшихся к ним. В руках у Латифа был ручной пулемет. В ту самую минуту, когда басмачи с воинственными криками бросились в атаку, заработал пулемет. Несколько человек из нападающих были сбиты с коней, остальные бежали… Асо тоже не упускал момента, все время стрелял.

Фируза и Занджира в сухом колодце прислушивались к стрельбе.

Занджира старалась успокоить Фирузу:

— Вы не волнуйтесь, они сюда не придут. Они не знают про этот колодец. Мы уже прятались здесь. Потом я выйду и подожгу хворост. Спички при мне. Мне дал коробочку командир красноармейцев. Вот она.

— А зачем ты это делаешь?

— Это сигнал для Шанбе: увидев огонь, он должен зажечь такой же у себя, там холм повыше… На его огонь пойдут красноармейцы.

— Как же ты решаешься выйти из колодца и поджечь хворост?

— А это не опасно. Хворост лежит на верхушке холма. Я осторожно поднимаюсь на холмик, поджигаю кучку хвороста. Вот и все.

— Где Шанбе?

— Он уже далеко, на высоте. Там большая пещера. Басмачи о ней тоже не знают..

— Занджира! — откуда-то издали донесся голос Латифа.

— Ну вот, — сказала Занджира, — пришло время. Вы оставайтесь здесь и не беспокойтесь, я скоро вернусь. Красноармейцы, получив сигнал Шанбе, придут, а басмачам не под силу воевать с ними, и они отступят.

Занджира выпрыгнула из колодца и исчезла во тьме.

— Погоди, Занджира, — вскочила Фируза, — и я с тобой.

Но Занджиры уже и след простыл. Как резвый козленок, она бежала на вершину холма.

Фируза вылезла из колодца, пытаясь что-то увидеть, но смогла различить только смутные очертания холма, на вершине которого нужно поджечь хворост. Едва начала она подниматься, как услышала крик Занджиры, сразу оборвавшийся, словно кто-то зажал ей рот. Смятение, страх за девочку придали Фирузе силы, и она довольно легко и быстро взбежала на холм, держа револьвер наизготове… Думать не было времени, надо было решать немедленно, что делать. На вершине холма было чуть светлее, чем внизу, и она разглядела мужчину, который боролся с Занджирой. На какое-то мгновение она вырвалась из его рук, и тут же раздался выстрел. Мужчина упал плашмя на землю. Но упала и Занджира.

В мужчине Фируза узнала человека, который ей уже днем показался подозрительным: это был аксакал!

Кругом раздавались выстрелы, стрельба становилась все чаще и чаще, стреляли из винтовок и пулеметов. Опасность вновь приблизилась, но Фируза ни на что не обращала внимания, она склонилась над Занджирой, ласковыми словами и горячими поцелуями старалась привести ее в чувство. Через несколько минут девочка очнулась и прошептала:

— Хворост… огонь… спички.

Фируза пошарила вокруг и нашла коробок спичек, завернутый в тряпочку. К счастью, спички еще не успели отсыреть. Нашла она и кучку хвороста, быстро подожгла тряпочку и подложила ее под него. При свете вспыхнувшего костра она стала спускаться с холма, неся на руках маленькую Занджиру.

Под утро тучи развеялись, дождь прекратился, а небо на востоке стало розоветь. Красив был кишлак с его домами, разбросанными по склонам холмов. Вчера вечером усталые путники не могли увидеть всей его прелести. Широкую долину внизу омывали бурные горные речки. Деревья были щедро разукрашены чарующими красками осени: зеленые, желтые, лиловые, красные, розовые… Глаз не оторвать от этой красоты!

Сырость, принесенная дождями, испарилась, и воздух был напоен нежным запахом цветов и трав. Легкий утренний ветерок гнал по небу разрозненные тучки, а вершины высоких гор были освещены лучами восходящего солнца. Казалось, сама природа, раскаиваясь в своей вчерашней жестокости — напустила тьму, дождь и туман, — стремилась искупить свою вину.

Да, но это — природа! А люди в кишлаке сегодня суровы и печальны. Они все напуганы ночной стрельбой. И хотя басмачи были отогнаны людьми из каравана и подоспевшими в самую трудную минуту красноармейцами, победа досталась дорогой ценой. На площадке у мечети лежали трое раненых, а подле суфы стояли два наскоро сколоченных гроба. Два русских парня, два красноармейца! Прошедшей ночью они твердо, нерушимо стояли на посту и пали первыми жертвами от рук разбойников.

Одним из трех раненых, лежавших у мечети, был Асо. По счастью, среди ехавших с караваном оказался врач. Он сидел подле раненых и перевязывал раны. Ему помогала Фируза.

Асо стрелял по басмачам… Когда раздался крик Занджиры и за ним два револьверных выстрела, он вскочил и, не слушая Латифа, ринулся туда, откуда донеслись эти звуки. Но не успел он сделать и пяти шагов, как ему в плечо впилась пуля и он упал. Латиф с трудом поднял его и, накрепко перевязав рану, остановил кровотечение.

— Вам повезло, — сказал врач, — хорошо, что сразу наложили такую прочную повязку!.. А то могли потерять много крови и совсем обессилеть. Ничего, все поправимо, рана небольшая… Пуля задела лишь лопаточную кость. Сейчас мы немного почистим рану и снова забинтуем.

Асо посмотрел с нежностью на своего нового друга Латифа Кутула. Латиф ответил ему тем же. Этот вчера лишь появившийся в его жизни человек по имени Асо вызвал у него горячие чувства братской дружбы. Как благородны его мысли, его взгляды на долг человека! Вот у кого надо учиться познавать смысл жизни…

Латиф сошел на площадку у мечети и остановился перед гробами, где лежали два русских парня, погибших далеко от родного дома, в борьбе за торжество революции.

Латиф всмотрелся в молодые лица красноармейцев и представил те далекие края, откуда они пришли на его родину. И нашли здесь смерть. Он представил себе, как выходят на дорогу их матери и невесты (наверно, у этих парней они уже есть) и до боли в глазах всматриваются в даль, ожидая их возвращения. Как обидно и горько, что гибнут молодые, полные сил люди, так и не насладившись жизнью. Они пожертвовали ею ради товарищей, ради их детей и жен, ради Занджиры и Шанбе, ради Фирузы. Эти молодые солдаты воевали за мирный труд, за счастливую жизнь и братство народов. А погибли от рук предателей народа! Если вдуматься, то, может быть, в их гибели виноват и он, Латиф.

Вчера Фируза и Асо спросили его, можно ли доверять имаму и аксакалу, а Латиф, не вдумываясь в их вопрос, спокойно сказал, что они, должно быть, мирно спят. И что же получилось? Как выяснилось, эти подлые люди послали своего человека к Хаит-палвану — сообщить ему, что в кишлаке Равотак остановился на ночлег большой караван с дорогими товарами… Подумать только, маленькая Занджира тоже могла пасть жертвой. Хорошо, что Фируза подоспела вовремя, спасла девочку и достойно наказала преступника. «Вся эта история — хороший для меня урок!»

Фируза не замечала красоты и прелести свежего утра. На душе у нее было мрачно и тяжко, как вчера. Она сидела около любимого человека и, стараясь казаться спокойной, улыбалась. Без конца мысленно повторяла: «Нет, нет, он будет жить… Полежит, и через несколько дней все пройдет. Ведь он молод, силен, потерял немного крови, ранен навылет, пуля проскочила, не принеся особого вреда… Ничего, ничего, все будет хорошо».

Так она уверяла себя. Но где-то в глубине души, в каком-то ее уголке, темнела черная точка сомнения, надежда и отчаяние беспрестанно сменяли друг друга. То ей верилось, что они благополучно приедут в Душанбе, а потом поедут за Гульбахор, любимой дочкой, и их новый дом озарится радостью и весельем. С Гульбахор в дом придет сама весна. То вдруг Фирузу охватывало чувство тревоги, радость меркла при мысли, что Асо погибнет. Разве она сможет жить без Асо?! Для нее тогда дни и ночи, все померкнет, весна и лето, осень и зима — все будет неузнаваемо, и люди тоже — не отличишь врагов от друзей. Нет, нет, не дай бог, чтобы это случилось. Лучше ей самой умереть, чем дожить до такого ужасного дня!

А что переживал Асо в это время? Он не очень страдал от раны. Больно было, когда врач ее чистил, но потом рану смазали чем-то, туго перевязали, и боль улеглась. Правда, температура поднялась, в горле пересохло, болела и кружилась голова, становилось темно в глазах. Но он не терял надежды на скорое выздоровление. А мысль о смерти в голову ему не приходила.

«В бою, хочешь не хочешь, надо быть готовым ко всему, а рана не смертельна, нужно запастись терпением. Жар спадет, голова перестанет болеть, и я буду готов снова идти в бой».

Караванбаши тем временем доложил командиру, что можно хоронить. Бойцы, товарищи убитых, подняли гробы на плечи и двинулись к холму, на котором были вырыты две могилы. Все жители кишлака, все едущие с караваном присоединились к траурной процессии. На месте остались врач, Фируза и три вооруженных бойца.

Фируза вдруг увидела приближающуюся к ней Занджиру. В руках девочка несла крынку молока и две только что испеченные лепешки. У Фирузы даже слезы выступили на глазах — так она была растрогана заботой Занджиры, ее добротой.

— Здравствуй, дорогая девочка, — приветствовала она Занджиру. — Как ты донесла лепешки, горячие какие!

Занджира присела у постели Асо и, сочувственно глядя на него, тихо спросила:

— Больно?

Асо ласково погладил здоровой рукой кудрявую голову девочки.

— Нет, не больно…

Ты принесла мне здоровье.

Асо чуть ли не залпом выпил пиалу парного молока.

— Хлеба мне что-то не хочется, ешьте сами, поделитесь с товарищами. Фируза кормила раненых. Вдруг с вершины холма загремел ружейный залп. Занджира задрожала, готова была бежать, но ее успокоил доктор.

— Не бойся, девочка, — сказал он, — это стреляют наши бойцы над могилами своих убитых товарищей. Так они прощаются с ними… Это военный обычай.

Трижды раздался залп, и наступила тишина. Через час караван тронулся в путь. Раненых везли на арбах, подстелив солому и одеяла. Остальные ехали на конях. Караван выехал из кишлака, в котором за одну ночь произошло столько событий!

Душанбе расположен у подножия холмов, примыкающих вдали к горам Гиссарского хребта. Когда-то его даже городом назвать нельзя было. Он скорее походил на большой кишлак с богатыми садами, украшенными цветами необыкновенной прелести и раскраски. Недаром правители и знатные люди Гиссара любили отдыхать здесь, укрываясь от нестерпимой жары, наступающей летом. Большой, полноводный арык Хазора щедро поил сады и цветники Гиссара, хотя этого было недостаточно…

После революции эмир бежал в Гиссар и объявил своим «дворцом» здания военного гарнизона бывшего русского правительства, построенные из жженого кирпича на европейский манер. Душанбе эмир объявил своей столицей. После того как эмир был вынужден бежать и отсюда, революционное правительство Бухарской республики сделало Душанбе политическим и административным центром Восточной Бухары. Резиденция ее полномочного представителя и учреждения разместились в обширном доме, похожем на небольшую крепость А кирпичные здания гарнизона занимали бойцы Красной Армии.

Обстановка в этих местах была напряженной и сложной. В Кокташе в те дни находился Ибрагимбек, а его шайка совершала набеги до самого берега Кафирнигана, в сторону Янги-Базара.

Менее опасной была только дорога в Бухару. Но и оттуда никто не мог приехать без военной охраны.

Жители Душанбе несказанно радовались каждому, кто прибывал из Бухары. Прибывавших оттуда встречали, как желанных гостей, расспрашивали их о новостях.

Жили в Душанбе в это время трудно. Опасно было ходить в одиночку даже в кишлак Шахмансур, находившийся в пяти километрах от города. И все же в базарные дни туда стекалось много народу. Приезжали торговцы и покупатели из кишлаков Варзоба, Янги-Базара, из городов Гиссара, Каратага, Кокташа и других мест. Что только здесь не продавалось: рогатый скот — крупный и мелкий, лошади, ослы, верблюды, пшеница, ячмень, кукуруза; много хозяйственных товаров, лопаты, топоры. Приезжали в Шахмансур смелее, так как басмачи не решались нападать на этот базар: поблизости стоял сильный гарнизон Красной Армии.

Знакомый нам караван прибыл в Душанбе как раз в базарный день. На широкой площади, расположенной вблизи дороги, по которой шел караван, собралось много людей. Увидев его, все вышли к берегу реки.

Появились даже музыканты…

Кругом стоял шум и гул, кричали дети, громко приветствовали караван и взрослые. Из гарнизона явился отряд красноармейцев с носилками и постельным бельем… Увидев это, все недоумевали: что случилось, почему носилки?.. Но более опытные понимали, что не зря пришли санитары встречать караван, — видимо, кто-то заболел или ранен…

Искусный караванбаши благополучно переправил караван через реку. Тепло встретили прибывших представители правительства — работники просвещения, финансовых и других учреждений. Командир прибывшей группы красноармейцев коротко отрапортовал начальнику гарнизона и увел красноармейцев. Врачи и санитары занялись ранеными. Фируза сидела рядом с мужем. Асо был встревожен и нервничал, чувствуя свою беспомощность.

— Узнай, есть ли среди встречающих кто-нибудь из ЧК и из банка, — попросил он Фирузу.

Его беспокоила судьба денег, которые он привез из Бухары. Фируза собралась уже пойти поискать этих людей, как к ним подошел работник Особого отдела. Сказав раненому несколько ободряющих слов, он пошел искать представителя банка и вскоре привел его. Асо облегченно вздохнул, когда в присутствии работника ЧК сдал два портфеля с деньгами и получил расписку.

В госпитале Асо сразу отнесли в операционную. Прощаясь с ним, Фируза крепко обняла его, целовала лицо, лоб, руки, шептала успокаивающие слова, стараясь всеми силами вселить в него бодрость. Говорила, что сбудутся все их мечты и надежды…

Это были хорошие слова. Нужные человеку! Ведь мечты и надежды придают уверенность, усиливают стремление жить, помогают бороться с несправедливостью и злом, помогают преодолевать трудности жизни…

На Фирузу с удивлением смотрели проходившие мимо. «Что здесь делает эта мусульманка без паранджи?» — мысленно спрашивали они себя. Фируза не замечала людей, все ее мысли были заняты лишь одним вопросом: что делается в операционной?

Она не знала, сколько времени прошло с той минуты, когда несли Асо, но примерно через час его на носилках пронесли мимо нее. Он был бледен, глаза закрыты.

Фируза тихо, покорно последовала за носилками, зашла в палату, куда внесли Асо.

В этой палате было еще три человека, все русские красноармейцы. Один из них встал, взял стул и, поставив у кровати, на которой уложили Асо, предложил Фирузе сесть. Она вдруг почувствовала, как похолодели у нее руки и ноги, и чуть не упала, садясь…

В палату вошел врач. Подойдя к Асо, он взял его руку, чтобы проверить пульс.

— Неплохо, — сказал он по-русски, обращаясь к Фирузе. — Пульс у вашего мужа хороший, операция прошла нормально. А он у вас молодец! Терпеливый… Сейчас он очнется, откроет глаза… Ну, братец, как тебя звать? Говори!

— Асо-о, — с трудом открывая глаза, произнес он.

— Он, конечно, устал… Но вы не волнуйтесь. Сейчас ему сделают укол, он спокойно уснет и проснется почти совсем бодрым.

Асо сделали в присутствии врача укол, и врач лишь тогда ушел из палаты. Но Фируза не могла успокоиться, с тревогой всматривалась в лицо мужа, и слезы то и дело навертывались на глаза. Асо почувствовал прикосновение ее рук, губ. Он приоткрыл глаза, но виделось ему все как в тумане, он тихо сказал:

— Я буду здоров… Но сейчас я очень устал… Спать, спать, — пробормотал он, уже засыпая.

Спал он спокойно, и Фируза немного повеселела. Вскоре вошел санитар и сказал, что ее спрашивают, просят выйти. Фируза была поражена. «Кто бы это мог быть, — думала она, — ведь меня не знают в этом пока еще чужом краю?»

Она поправила платок на голове и вышла. У ворот стояли караванбаши и двое незнакомых мужчин. Они приветливо поздоровались с ней, выразили искреннее сочувствие ей и ее мужу и сказали о цели своего посещения.

— Мы из отдела просвещения. Председатель диктаторской комиссии поручил нам приготовить для вас квартиру и все необходимое в хозяйстве. Все у нас готово! Не смогли бы вы сейчас пойти посмотреть свой дом и вещи, отвезенные туда любезным караванбаши?

«Да, — подумала Фируза, — хорошо бы до того, как проснется Асо, пойти и посмотреть».

— Пожалуй, я пойду с вами, спасибо! А далеко ли идти?

— У нас фаэтон… И Фируза уехала.

…Асо проснулся, когда на дворе стояла ночь. Палату освещала десятилинейная лампа. У его кровати сидела Фируза и ласково улыбалась ему. Крепкий, глубокий сон значительно улучшил его состояние. Асо проснулся в хорошем настроении.

— Я так долго спал, — сказал он, — что не заметил, когда внесли лампу…

Дрожащей от слабости рукой Асо взял руку жены.

— Хорошо, что в палате два источника света, — сказал он улыбаясь. Фируза удивилась:

— Откуда два?

— Один — это лампа, другой — ваше лицо.

Фируза была счастлива: Асо говорит такое — значит, он хорошо себя чувствует.

— А как вы? — ласково спросила она. — Не болит плечо?

— Болит? Что болит? Да и болело ли что-нибудь?

Я не чувствовал… Он говорил так весело, так шутливо, что Фируза готова была поверить ему, но ей вспомнился его короткий страдальческий стон, и слезы навернулись на глаза, дрожь пробежала по телу. Между тем принесли ужин.

— Ого, — шутливо продолжал говорить Асо, — вот и ужин уже готов! Вместе и поужинаем. Хорошо?

Фируза протянула Асо пиалу кислого молока, положила в куриный бульон лепешку, говоря:

— Нам тут приготовили уютный домик, с большими окнами, с верандой, постелили большой ковер… Караванбаши помог вещи занести.

— Вот и хорошо! Когда я поправлюсь, устроим в новом доме пир.

— Непременно устроим!

— Вы сегодня будете ночевать там?

— Нет, я останусь здесь.

— Где же?

— Рядом с вами. Я говорила тут с врачами, они разрешили мне побыть несколько дней с вами, пока окрепнете… Целый день я буду за вами ухаживать, а когда настанет пора спать, уйду в соседнюю комнату, где стоит удобная кровать, и там посплю и отдохну… Будьте спокойны!

— Милая вы моя, любимая! — Только эти слова смог произнести Асо — так он был взволнован. По щеке покатилась слезинка, одна, другая, еще и еще; они убедительнее всяких слов говорили о его чувствах…

Это было в конце октября в полдень. На одной из платформ, немного в стороне от станции Каган, готов был к отправлению специальный эшелон, состоящий из красных теплушек и одного синего пассажирского вагона, прицепленного в конце состава. В теплушках с настежь раскрытыми дверями ехали красноармейцы, в закрытых находились лошади и оружие. Синий вагон был отведен для командования.

С воинским отрядом, разместившимся в этом эшелоне, почти месяц Карим преследовал в степях Кермине и Нураты Абдулхамида Орипова. Но поймать Орипова не удалось. Почуяв, откуда грозит опасность, он вместе со всеми своими людьми бежал в сторону Гиссара, к Бабатагу. Тогда отряд Карима отозвали в Бухару, пополнили новыми людьми, предоставили возможность передохнуть — и вот сегодня он снова в строю и направляется в сторону Байсуна. Настроедие у Карима было приподнятое, он был поглощен стремлением скорее расправиться с басмачами, встретиться лицом к лицу с ненавистным Асадом Махсумом, покончить с ним и освободить любимую свою Ойшу!

Вместе с Каримом до Карши собирался ехать и Насим-джан. Он имел задание ЧК, в связи с чем должен был встретиться там с Файзуллои Ходжаевым, выехавшим для проверки хозяйственных дел в областях. Кроме того, нужно было подробно рассказать, как прошла встреча Энвер-паши с группой правых джадидов. Но перед самым отправлением пришло распоряжение эшелон задержать.

— Видимо, позвонил сам председатель ЧК, — сказал опытный в таких делах Насим-джан, — не каждый имеет право задержать уходящий поезд.

— Что же случилось? — нетерпеливо воскликнул Карим.

— Наверное, что-то серьезное.

Время тянулось очень медленно. То и дело машинист подавал прерывистые гудки, словно выражал этим общее нетерпение. Да что машинист — сам пыхтящий паровоз как будто хотел сорваться с места и покатить, покатить по рельсам.

Наконец прискакали три всадника. Одним из них оказался председатель ЧК. Спешившись, он подошел к Насим-джану и Кариму и сразу приступил к делу.

— В Бухаре ожидаются большие события, — сказал он. — Предвидя их значение, мы рассудили, что я должен сам сообщить вам о них. Передайте, пожалуйста, лично Файзулле Ходжаеву этот пакет и скажите ему, что джадиды от имени бухарского правительства и от имени Файзуллы Ходжаева намерены самовольно оказывать помощь Энвер-паше. Есть среди них и такие, которые готовы поднять мятеж и взять власть в свои руки. Вот уже несколько дней, как в определенных домах и с определенными лицами ведутся тайные переговоры… Имена их и адреса — в том пакете, что я вам передал… Мы должны опередить их и принять все меры, чтобы не допустить восстания. Обстановка очень тревожная. Об этом, конечно, осведомлен председатель ЦИК республики… Знает и товарищ Юренев. Ну, все. Теперь можете ехать!

— До свидания! Всего хорошего!

— Да, Карим, — спохватился председатель, — находясь в Байсуне, проследи внимательно за Усманходжой Пулатходжаевым. Он может внезапно дать указ, якобы от имени Бухарской республики, чтобы помешать твоим делам… Ты действуй самостоятельно, ему не подчиняйся!

— Усманходже нечего делать в Байсуне, наверное, ушел оттуда.

— Возможно, что ушел, но не исключено, что он еще там. Мы узнали недавно, что Энвер, оказавшийся в наших краях, был его главным гостем.

— Вот как! — воскликнул Карим. — Хорошо, что предупредил… Спасибо!

— Итак, до свидания. Желаю удачи!

По сигналу Карима начальник поезда дал свисток. Раздался протяжный гудок, и поезд тронулся…

Насим-джан и Карим сели в последний, синий вагон и помахали на прощание председателю рукой… Поезд набирал скорость. Он мчался к городу Карши, где ехавших в нем молодых бойцов, может, ждали суровые битвы с врагами революции. Кто знает, кому суждено погибнуть в кровавых схватках… А пока они ехали и пели бодрые, подымающие дух песни.

Карим еще за час до отправления прошел по теплушкам, поговорил с бойцами, узнал, в каком они настроении, и остался очень доволен. Ребята порадовали своей боевитостью, бодростью. В купе, которое он занимал вместе с Насим-джаном, он пришел в приподнятом настроении и первым делом попросил чаю. Когда чай был принесен, Насим вынул из своего вещевого мешка хлеб, холодное мясо, халву, и друзья принялись за ужин.

Поужинав, Насим сказал:

— До Карши примерно пять-шесть часов езды, ты можешь спокойно отдохнуть, поспать…

— Спасибо, но я не устал. Ты лучше скажи, что было в Баку? Насим-джан по привычке к конспирации хотел было уже сказать «ничего»: как опытный чекист, он на вопросы отвечал одним словом, или переводил разговор на другое, или отделывался шуткой. Но от Карима нечего было скрывать.

— Ты ведь знаешь, что в мою задачу входило выяснить взаимоотношения бухарцев с Энвером. Я знал, что у наших делегатов единственная цель поездки — встреча с Энвером. Но я не знал, на чем основана их связь. Узнать это оказалось нелегким делом. Наши бухарцы меня на встречу с ним не пригласили. Зато помогли азербайджанские друзья. Они записали почти все, что говорилось на этой встрече. Так выяснилось, что правая группа джадидов поручила своим делегатам пригласить Энвера в Бухару. Он с радостью принял это предложение, сказав, что посещение Бухары в первую очередь входит в его планы; у него, мол, есть там важные дела… Я хотел сделать все возможное, чтобы сорвать его планы, но руководители Азербайджанской ЧК воспрепятствовали. Против его появления в Бухаре не возражали и представители российского правительства… Вот так он и поехал туда. Тут ведется какая-то непонятная политика, о которой мы не осведомлены. Так или иначе, Энвер в Бухаре ведет свои дела!

— Какие дела? На Регистане комсомольцы помешали ему, не допустили к трибуне. Он попытался говорить с автомобиля. Но его почти не было слышно, к тому же не понимали из-за его турецкого произношения.

— В домах правых джадидов он проводил собрания, подготовляющие заговор махровых реакционеров…

— Почему же вы его не арестуете? — взволнованно воскликнул Карим.

— Во-первых, мы еще не имеем достаточно веских доказательств, во-вторых, он — иностранец, и арестовать его мы можем только с разрешения Москвы и Ташкента.

— А теперь вы едете рассказать об этом Файзулле Ходжаеву? Неужто ему самому об этом не известно?

— Да, не известно! Он и не подозревает, какая ему грозит опасность. Где-то в Карши или в Керках должны на него напасть и убить. Нужно предотвратить их черное дело, спасти его. Вот моя задача.

— Это дело как-то связано с прибытием Энвера?

— Да, и очень крепко! — Насим помолчал минуту и продолжал: — Я сопровождал Энвера в Бухару в составе делегации. Всех разместили в Назирате иностранных дел. Бухарцы попрощались и ушли, кроме двух — Мирзо Исама и Нугман-джана Масума. Мирзо Исам хотел что-то сказать Энверу и заговорил с ним по-тюркски, но произношение у него такое плохое, что Энвер ничего не понял и обратился за помощью ко мне. Ты ведь знаешь, что я хорошо говорю по-тюркски. «Что вы хотите сказать, ака Мирзо? — спросил я. — Могу перевести».

Мирзо Исам ответил не сразу, он посмотрел на Нугман-джана Махсу-ма, как бы спрашивая разрешения говорить, и, лишь увидев в его глазах согласие, сказал:

«Скажите, что господина пашу приглашают к господину Нугман-джа-ну Махсуму, там уже собралась революционная молодежь и с нетерпением ждет его прихода».

Я перевел. Энвер принял приглашение, но с условием, чтобы я был там тоже.

Вот и пришлось пригласить и меня. Там уже собралось человек восемь поклонников тюркизма… Они хоть почти не умели говорить по-тюркски, подчеркивали, что их предки были тюрками. И они, мол, готовы сию минуту ринуться в бой, поднять восстание за тюркскую нацию, за ислам! Пыл этих молодых людей был несколько охлажден спокойным тоном старших участников этого сборища, да и самим Энвером, который сказал, что в таком важном деле нужно все глубоко обдумать, посоветоваться. Энвер только спросил, где сейчас находится Файзулла Ходжаев, и ему ответили, что уехал по делам в Карши и Керки.

«Я слышал это имя за границей, на Западе, — сказал Энвер. — О нем говорили как о зрелом и умном молодом человеке… Он из тюрков, из богатой семьи, получил хорошее образование. Я считал, что он может много сделать для укрепления и процветания тюркской нации… Но в Баку я узнал, что это не так. Он, оказывается, продал Москве и тюркскую нацию, и священную Бухару!»

«Да, да, да, — зашумели юноши, — он предатель, изменник!»

«Я думаю, — вмешался хозяин дома, — что неспроста ваше своевременное появление в Бухаре совпало с его отсутствием…»

«Мы не можем найти с ним общий язык! — воскликнул один из присутствующих на собрании. — Даже его родич Усманходжа-эфенди крайне недоволен им…»

«Значит, не надо посвящать его в наши дела», — сказал Энвер.

«Его надо уничтожить!» — решительно заявил один из ретивых молодых людей.

«Мы собираемся это сделать», — сказал хозяин дома, вопросительно глядя при этом на Энвера.

…Насим-джан горько усмехнулся и замолчал.

— М-да! — промолвил Карим.

— Эти сведения, — продолжал после минутной паузы Насим, — я передал нашему председателю. В ЧК, оказывается, о заговоре и подготовке террористического акта уже знали из других источников. Вот поэтому я и еду к Файзулле Ходжаеву. Дай бог успеть предупредить убийство!

— Конечно, хорошо, что послали вас, у вас такой опыт!..

— Да, опыт, — задумчиво, как бы что-то вспоминая, сказал Насим, — в тысяча девятьсот семнадцатом, когда началось широкое преследование джадидов, у меня не было никакого опыта, и все же удалось притворяться и благодаря этому спасти некоторых товарищей и себя от верной гибели.

— Каким образом?

— Знаешь что, — оживленно сказал Насим-джан, — давай сначала выпьем по пиале вина, его мне дал один хороший друг, еврей, Якуб-красилыцик…

Друзья выпили вина и закусили холодным мясом. Вино оказалось вкусным, и Насим начал рассказывать:

— Эмир объявил свой манифест, и джадиды, приветствуя его, подняли дикий шум. Из Самарканда приехал Бехбуди. Ты ведь его знал. Он был одним из главных в Самарканде, выпускал журнал «Ойна». Он решил бежать за границу… Но не тут-то было, сторонникам эмира удалось его задержать в Карши, где он и был убит. В честь его памяти Карши теперь называют городом Бехбуди. Как же развивались дальнейшие события? А вот как: в квартале Бозори Гул, в доме Халима Ашурова, собрались джадиды на совещание. Кто-то предложил в ознаменование поддержки манифеста эмира организовать демонстрацию. Разгорелись споры. Дальновидные люди не советовали делать этого, демонстрация может повредить революции, говорили они… Но легкомысленная молодежь настояла на своем, и демонстрация была организована…

На следующий же день у книжной лавки «Баракат» собралась уйма народу… Я был просто поражен. У хауза Девонбеги состоялся митинг. Забравшись на плоские крыши парикмахерских, ораторы произносили страстные речи, поздравляли народ со свободой, благодарили эмира за манифест, который, по их словам, провозгласил ее. В демонстрации, помимо джадидов, участвовали персы и бедняки евреи, лишенные в то время прав.

Демонстранты шли в сторону проезда Токи Саррофон. Там снова выступали ораторы, выкрикивали лозунги… После этого в квартале Говкушон к процессии присоединились еще многие. Таким образом собралось не меньше пяти-шести тысяч человек. После митинга отправились в квартал Гозиен…

Как известно, Хиёбон — самая широкая и длинная улица в Бухаре. Пока мы дошли до нее, собралось еще более двух тысяч человек, преимущественно бухарские персы и иранцы. На наши головы с крыш богатых домов сыпались конфеты, орехи и миндаль, звучали дойры, молодежь пела веселые песни… В одном многолюдном квартале была сооружена даже трибуна для ораторов. Кто-то хотел пригласить военных музыкантов эмира и под их бодрящую музыку, вслед за ними, выйти на Регистан.

— Глупцы! — воскликнул Карим.

— Да, глупость нашла там пристанище… Люди еще недостаточно разобрались в событиях, в многотысячной толпе не нашлось ни одного, кто бы сказал слово против эмира. Наоборот, на транспарантах, которые несли демонстранты, были начертаны слова благодарности эмиру за манифест, пожелания ему здоровья и долгих лет жизни.

Но вот совсем неожиданно распространился слух, что на Регистане собралось несколько тысяч мулл и учащихся медресе с дубинками, копьями, топорами… И еще триста пехотинцев и двести всадников поджидают демонстрантов…

Тут только я понял, как правы те, кто предупреждал, что затея с демонстрацией принесет лишь вред.

Взволнованные этой мрачной вестью, руководители этой демонстрации, спешно посовещавшись, решили разойтись по домам.

Что и было сделано.

Правда, после небольшой суматохи, руководители демонстрации решили послать к кушбеги трех своих представителей — Мирбобо Мухсин-заде, Атоуллоходжу и Юсуф-заде, чтобы они рассказали о миролюбивых целях демонстрантов. Вскоре пришла печальная весть: этих представителей схватили и бросили в тюрьму, а теперь рыскают по городу, хватают тех, кто заподозрен в джадидизме… Оказавшийся тут Файзулла Ходжаев посоветовал всем участникам демонстрации покинуть Бухару, поскорее добраться до Кагана. Сам же ушел домой.

Насим-джан отпил еще глоток вина, съел кусок мяса и выглянул в окно вагона. Поезд медленно шел по безжизненной пустыне. За окном мало что можно было разглядеть. Сплошные тучи заволокли небо, минутами в вагоне становилось совсем темно. Насим продолжал:

— Итак, народ разошелся по домам, на месте осталось лишь несколько организаторов демонстрации, в их числе Мукам Махсум, Халим Ашуров и я. Мы решили скрыться в доме знатного человека, занимавшего раньше высокий пост и находившегося теперь в тени. Он был другом Мукама, и тот заверил, что мы будем у него в полной безопасности.

«В доме этого человека нас не станут искать… К тому же я сделал ему немало хорошего. Неужели в опасное для нашей жизни время он не поможет нам?»

Пословица гласит: утопающий хватается за соломинку. Вот мы и схватились за «соломинку»… Оглянувшись по сторонам и убедившись, что нас никто не высматривает, постучались в дверь дома прежнего хакима. Он был крайне удивлен нашим появлением, но любезно поздоровался и только попросил побыстрее войти в калитку.

«Кто-нибудь за вами шел, вы не заметили?»

«Нет, — заверил его Мукам Махсум, — никто за нами не шел… Мы не беглые преступники… Можете не бояться! Просто нужно подождать, пока улягутся страсти. Вот мы и решили найти у вас на некоторое время приют».

«Ясно. Но должен вас предупредить, что мой дом не безопасен».

«Почему вы так думаете? Вы — почтенный, благонадежный человек. Кто вас станет преследовать? Неужели вы…»

«Простите меня, Махсум-джан, — перебил его хозяин дома, — всюду есть злые духи, нечистая сила… Все время неожиданно, сами собой воспламеняются одеяла, подушки, уголь, дрова… Днем и ночью летят в мой дом сухие комья глины. Сейчас у меня и в женском и в мужском дворе сидят шесть чтецов Корана и читают священную книгу. А тут еще демонстрация, восстание… Я просто с ума схожу от всего этого! Если я впущу вас, муллы непременно донесут на меня… Вы уж простите меня, Махсум-джан!»

Нам стало ясно, что из этого «укрытия» ничего не выйдет… Мы потихоньку вышли на улицу и начали обсуждать положение.

Куда же идти? Я считал, что самое безопасное место — кладбище. Друзья сначала замялись, но в конце концов пришли к такому же выводу. И мы, не теряя времени, двинулись в сторону кладбища, называющегося холмом Ходжа-аспгардона. Мы, все четверо, поместились в заброшенном, полуразрушенном склепе, сооруженном из камня и жженого кирпича. Один из наших спутников, не помню уже кто, очень боялся мертвецов, его мы оставили у самого входа, чтобы он мог время от времени высовываться, глотнуть свежего воздуха. Мукам Махсум и Халим Ашуров мертвецов не боялись, но оказались изнеженными: затхлый воздух склепа и мелкая въедливая пыль вызвали их крайнее раздражение, они то и дело отряхивались, морщились, что-то бормотали, видимо, ругались. И все же им пришлось лежать на этой затхлой земле, ожидая, когда можно будет уйти. Я был моложе их, но, как ни странно, рассудительней и осторожней. Я напряг весь свой слух, стараясь услышать, что происходит поблизости… Вот проехал фаэтон, вот прогрохотала арба, прокричал осел, свора собак с лаем носилась внизу, у самого холма…

Наконец наступила ночь. Ее темное покрывало окутало Бухару. Но казалось, что и во тьме она кипит интригами. Мы хотим света, но, оказывается, и темнота в иных случаях бывает нужна. Она может спрятать человека от грозящей опасности, от нападения врага… Мы вышли из склепа, когда на улицах уже никого не было. С холма спускались поодиночке и быстро свернули в переулок, в котором жил Мукам. Все вместе вошли в его невзрачный домик, закрыли на засов дверь, опустили занавески. Ждали.

Утром пришел водонос, рассказал, что творится в городе. По улицам ходят приближенные эмира и кушбеги, муллы и их ученики и еще разный сброд… Они вылавливают джадидов и вообще всех, кто им кажется джадидом или их единомышленником. Тащат в Арк, а там бросают в темницу. Они разгромили дом Файзуллы Ходжаева, но ни его самого, ни его семьи там не оказалось. Они своевременно ушли…

…Мы сидели в доме Мукама словно пленники, обдумывали, что нам делать. Любым путем надо выбраться из Бухары. И конечно, добраться до Кагана. Я сделал из найденных в доме волос для всех искусственные бороды и усы, намотал огромные чалмы, надел широкие халаты. Водонос пошел на биржу, нанял щеголеватого извозчика с красивым фаэтоном и подъехал к дому. Пара коней бежала резво и быстро, и мы скоро очутились за городом. Так мы избавились от преследования и благополучно добрались до Кагана.

Рассказ Насим-джана был прерван, поезд прибыл на станцию Караул-Базар и остановился. Карим и Насим-джан вышли из вагона и прошли вдоль всего состава, чтобы поговорить с красноармейцами, узнать, как они едут, каково их настроение… Все было хорошо. По словам начальника эшелона, часов через пять поезд должен прибыть в Карши.

Поезд тронулся примерно через час. Карим ждал продолжения рассказа Насим-джана.

— Мне довелось еще раз спасти Мукама Махсума… Он был на волоске от гибели… Это было во время наступления белых войск под командованием генерала Дутова.

— Интересно, расскажите!

— Дело было летом 1918 года в Ташкенте. Революционный комитет младобухарцев решил отправить в Москву комиссию для переговоров с правительством РСФСР, с товарищем Лениным, просить о помощи… В эту комиссию входили Файзулла Ходжаев, Ахмад-джан Махсум Хамди, Мукам Махсум и я… Вдруг перед нашим выездом пришло сообщение, что генерал Дутов идет на Оренбург. Удастся ли проехать или нет? Но революционные дела не терпели отлагательства, а все надежды были на помощь России, так что мы решили ехать. Будь что будет!

За час до прибытия в Оренбург к нам в купе вошел кондуктор и предупредил, что поезд дальше не пойдет. Собирайтесь, мол, выходить.

«Почему? — спросил Файзулла. — Ведь у нас билеты до Москвы».

«И я бы не прочь быть в Москве, — вздохнул кондуктор, — путь отрезан. Белые заняли Самару и другие города…»

Остальные члены комиссии тревожно смотрели на Файзуллу. Однако на его лице не было ни малейших признаков страха, он был спокоен, выдержан, как всегда.

«Ну хорошо, ничего не поделаешь, — сказал он, что-то обдумывая. — В Оренбурге живет много мусульман, у меня среди них есть хорошие знакомые и друзья, есть и постоялые дворы бухарцев…»

«В постоялых дворах бухарцев останавливаться опасно, — сказал Мукам Махсум, — там околачиваются разные люди… Нужно найти другое место».

«А может, лучше обратиться в штаб Красной Армии? — посоветовал Ахмад Махсум. — Там помогут».

«Хорошо, доедем — на месте обдумаем, видней будет», — заключил Файзулла и начал складывать свои вещи.

За сборами быстро прошло время, вот и оренбургский вокзал. На перроне нас встретил Олим-джан Джураев, друг Файзуллы Ходжаева.

Высокий стройный молодой человек, примерно одних лет с Файзул-лой, Олим-джан Джураев горячо поздоровался со всеми: «Добро пожаловать. За вокзалом нас ждет фаэтон. Идемте!»

Мы обрадовались этой встрече и с благодарностью приняли приглашение Олим-джана. В зале ожидания на вокзале к нам подошел полный человек с большим животом и маленькой круглой бородкой, одетый в бухарский халат, с чалмой на голове.

Он приветливо со всеми поздоровался и сказал:

«Я ходжа Гулом. Для своих земляков содержу постоялый двор, готов служить вам. Пришел поезд, я и вышел… Что ж, думаю, может, встречу земляков и смогу помочь им… Милости просим в дом слуги вашего!»

«Спасибо, дядя ходжа, — ответил за всех Файзулла, — я знаю о вас, вы очень хороший человек, заботитесь о земляках… Что поделаешь! Нас еще раньше пригласил Олим-джан».

«А, конечно, что поделаешь! Ну что ж, он мне как сын!»

«Вот и пожалуйте вечером к нам», — вежливо, но суховато сказал Олим-джан и направился вместе с нами к выходу.

Олим-джан Джураев был известен в свое время в Бухаре как один из самых богатых купцов и широкой души человек. Но ему пришлось расстаться с родной Бухарой, так как он не признавал власти эмира. Он переселился в Россию, избрав местожительством Оренбург. Там выстроил дом для себя и семьи, лавки и торговый двор. Еще в детстве он подружился с Файзуллой Ходжаевым. Живя до революции в Москве, Фаизулла не раз помогал ему, оказывал разные услуги. И неудивительно, что, узнав о прибытии Файзуллы с друзьями, Олим-джан встретил их и поселил в своем доме, где они были радушно приняты. В гостиной, убранной на европейский лад, гостей усадили за большой круглый стол. Гости изрядно проголодались и отдали должное вкусной еде… Попозже, за чаем, начали обсуждать создавшееся положение.

«С чего мы начнем? — обратился Фаизулла к хозяину дома. — Прежде всего нужно узнать, что делается у вас на фронте. Если можно надеяться, что генерал Дутов со своим войском скоро будет разгромлен, то мы обождем. Если же враг еще силен, то надо действовать. Но как?»

«Я пойду в гарнизон или в городскую комендатуру, — сказал Ахмад-джан Махсум. — Тут, как мне говорили, находится мой друг, татарин. Он командует воинской частью. Если он окажется здесь, то постараюсь с ним встретиться. Он, должно быть, сможет дать дельный совет».

«А я схожу к ходже Гулому, — сказал Олим-джан. — Этот старый хитрец общается с белыми и, наверное, знает многое… А вы лучше отдохните с дороги».

Время было послеполуденное. Небо серое, пасмурное, легкий ветерок, играя, поднимал дорожную пыль.

Мы с Мукамом Махсумом тоже ушли — хотелось пройтись по городу. В доме остался один Фаизулла.

Раньше всех вечером, как только стемнело, явился Олим-джан. Он был крайне возбужден и чем-то разгневан. Но, увидев Файзуллу, как-то сразу успокоился, и глаза его потеплели.

«А где другие? — спросил он. — Неужели еще не вернулись? Ну, наверное, сейчас придут… А вы молодец, что решили отдохнуть».

«Как ваша беседа с ходжой Гуломом?»

«Ох, лучше не спрашивайте!»

Он посидел минуту задумавшись, потом встал и вышел из комнаты.

Фаизулла недоумевал: «Что произошло? Странно!»

Через несколько минут Олим-джан вернулся, сел поближе к Файзулле, стал рассказывать:

«Я всегда думал, что это низкий человек, что он может оказаться предателем, шпионом… Но не представлял себе, до какой степени! Он встретил меня очень приветливо, угостил вином. Потом, когда заговорили о делах, он сказал, что белые очень близко, что не сегодня завтра они возьмут Оренбург».

«Он может и соврать, похвалиться своей осведомленностью», — заметил Фаизулла.

«Так или иначе, но город, кажется, действительно уйдет из рук красных, — с тревогой сказал Олим-джан. — Я-то смогу спасти вас и при белых, обеспечу укрытие… Но этот негодяй найдет и предаст вас! Он даже предложил мне стать его сообщником, сказал, чтобы я промолчал насчет приближения Дутова, наоборот, я должен вас уверить, что он при последнем издыхании. Зато, когда город будет занят белыми, чтоб я лично, своими руками передал ему вас, именно вас! Для меня, мол, это выгодно — заслужу расположение Дутова».

«Что же вы на это ответили?»

«Принял все его предложения, даже от себя добавил, сказал, что нужно сообщить каким-то образом об этом белым до их прихода».

«Вот молодец!»

«Да, я хотел разведать, кто здесь общается с Дутовым… Оказывается, он-то сам и держит эту связь со штабом генерала и уже успел о вас доложить!»

«Да, обстановка! — задумчиво сказал Файзулла. — Что же теперь надо делать?»

«По-моему, как можно скорее выбраться из города!»

«Куда и на чем?»

«Я могу привести пару добрых коней».

«Но нас четверо!»

Олим-джан смутился: как же он упустил это из виду! Но Файзулла его успокоил:

«Ничего, не тревожьтесь. Придут мои товарищи, вместе решим».

Все вскоре пришли, печальные и усталые, хотя ничего еще не знали о грозящей опасности. Только один Ахмад-джан Махсум, как всегда спокойный и сдержанный, чему-то даже улыбался.

«Ну как, — обратился к нему Файзулла, — были в штабе красных, нашли своего друга?»

«Нашел, он здесь и работает, в штабе… Сказал, что не вовремя мы приехали: Оренбург со всех сторон окружен белыми. Через день-другой штаб эвакуируется на восток. Он предложил присоединиться к ним и вместе сражаться с белыми».

«Что же вы ответили?»

«Сказал, что отвечу, когда посоветуюсь с товарищами… Лично я думаю, что другого выхода нет».

«Совершенно верно! — воскликнул Файзулла. — Мы оба можем присоединиться к Красной Армии. А что будут делать остальные двое?»

«О, за нас не беспокойтесь, — живо сказал Мукам Махсум, — меня и Насим-джана опекает ходжа Гулом. Он ручается, что с нами ничего не случится».

«Где вы видели его?»

«Мы гуляли по городу и встретились с ним… Он пригласил зайти в его лавку, угостил чаем и попутно рассказывал о событиях. Белые будто бы уже у входа в город. Мы спросили, что же делать, неужели мы приехали сюда, чтобы найти свою смерть? Ходжа засмеялся и весело сказал: «Нет, что вы! Вы ведь сын почтенного муллы! Ни один волос не упадет с вашей головы. Я не допущу. Но с одним условием: отделиться от Фай-зуллы!» Он нас ошеломил, мы терялись в догадках и не знали, что ответить. Тут, видя наше недоумение, он добавил: «Нужно найти какую-нибудь причину… А вы завтра же перебирайтесь ко мне. Об остальном позабочусь я!»

«Что вы ответили?» — нетерпеливо спросил Олим-джан.

«Что мы могли ответить? Мы согласились».

«Правильно! Молодцы! — воскликнул после короткого раздумья Файзулла. — Теперь нужно решить, как провести это дело. Я предлагаю, чтобы завтра утром Насим-джан и Мукам перешли в дом ходжи Гулома. Ахмад-джан уйдет к своему товарищу в штаб Красной Армии. А мы, Олим-джан и я, сядем на приведенных вами коней и поскачем в Саратов. Здесь нам оставаться при белых опасно».

«Вы правы. А из Саратова, надо думать, мы сумеем попасть в Москву».

Из кухни принесли тем временем дымящийся плов, и все подсели к столу.

С утра начали действовать, как решили. Первыми, собрав свои вещи, ушли мы с Мукамом Махсумом, отправились прямиком в дом ходжи Гулома, ушел и Ахмад-джан к своему другу в штаб. И тогда, накинув хурджины на своих коней, Файзулла и его друг Олим-джан пустились в путь.

О том, каков был их путь, мне много позднее рассказывал Файзулла.

Прощаясь с женой и детьми, Олим-джан сказал им, чтобы они распространили слух, будто он уехал по торговым делам в Казань.

Крепкие кони скакали быстро. На небе — ни облачка. Солнце сияло. Выехав из города, всадники скоро доскакали до реки Урал и спокойно перешли ее вброд в знакомом месте, где воды было по колено. Въехали в лес. В этом лесу, расположенном близ Оренбурга, по праздничным дням бывало много народу. Сейчас там было пусто. Слышалось только пение птиц да шелест листвы. А ведь еще вчера отсюда раздавались выстрелы… Трудно было поверить, что идет война, да к тому же совсем близко…

«Хорошо как! — мечтательно сказал Файзулла. — Тихий лес, шелест листьев, лучи солнца, золотящие их… Все так спокойно и радостно! Соловьи поют о том, что существует в мире жизнь, красота, покой, счастье… Чтобы вырвать до конца корни гнета, надо нам поскорее добраться до Москвы, просить помощи у Ленина. Сейчас это наша главная задача!»

Олим-джан слушал Файзуллу и одновременно думал о сегодняшних делах: надо поскорее выбраться из окружения белых. Важно, чтобы подлец ходжа Гулом не узнал об их отъезде из Оренбурга…

Друзья были уже далеко от города. Лес кончился, пошли пашни, крестьянские огороды. Но в поле, как это ни странно, никого не было видно.

«Неужели мы заблудились?» — озабоченно пробормотал Олим-джан, оглядываясь кругом.

«Вы говорили, что нужно идти на юго-запад. По-моему, мы так и едем?» — сказал Файзулла, глядя на свой компас.

«И никого нет, чтобы спросить, где мы находимся. Но погодите… вон там большая дорога».

Дорога тянулась за видневшимся невдалеке лесом, с юга на запад, видимо по направлению к Саратову… Всадники повернули в ту же сторону. Но как только они приблизились к лесу, оттуда выскочил отряд вооруженных всадников с криками: «Стой!»

Делать было нечего, либо застрелят на скаку, либо догонят и схватят, а там… Олим-джан боялся главным образом за Файзуллу. Но тот успел незаметно бросить бумажник с документами в придорожную канаву. Держался он совершенно спокойно, отдавал себе отчет в том, что может произойти…

Тем временем всадники подъехали к ним, окружили и по-русски спросили, кто они и куда направляются. Олим-джан сказал, что они бухарские купцы и едут в Саратов.

«Мы покажем вам Саратов!» — усмехнувшись, сказал начальник отряда и приказал тщательно их обыскать.

Во время обыска из кармана Олим-джана извлекли маленький пистолет и кошелек с керенками. В карманах Файзуллы никакого оружия не оказалось, а были только деньги, которые также перешли в карман начальника отряда.

Затем, взяв поводья коней, повели пленных в лес.

— Тем временем я и мой друг Мукам Махсум сидели у ходжи Гулома и угощались, — продолжал свой рассказ Насим-джан. Карим слушал его, затаив дыхание… — Я не могу до сих пор понять, почему ходжа Гулом был так доверчив, поверил в нашу искренность, предложил стать его сообщниками в темных делах.

— А какие вы приводили доводы, чтобы он поверил вашей искренности? — спросил Карим.

— Когда мы пришли к нему утром с вещами, то прежде всего попросили убежища. «Спасите нас, дядя ходжа, — жалобно попросили мы, — житья нет от Файзуллы и его дружков». Ходжа Гулом угодливо засуетился, пригласил в гостиную, подал обильный завтрак. А мы стали «разоблачать» еще резче Олим-джана, назвали его развратником…

«Файзулла же, вместо того чтобы быть с нами заодно, его защищал, ругался… Назвал нас невеждами, отсталыми людьми, зараженными суевериями и религиозными предрассудками. Мы не могли больше этого вынести, собрали наши вещи и вот пришли к вам, вы нас приглашали. Если революционность заключается в том, что человек предает религию, продает свое достоинство и честь, то нам не нужна такая революционность!»

Мукам Махсум говорил с такой страстью, что казалось, он выражает свои заветные мысли и чувства. Ходжа Гулом ликовал, вознес нас до неба и стал делиться своими планами. «Вы, — сказал он нам, — не обижайтесь. Эти планы придется мне по ходу дела уточнять. Белые вот-вот возьмут город. Я уже сейчас успел поставить их в известность о том, что Файзулла находится здесь. Как только город будет в руках у белых, я лично посажу его в тюрьму. Вот вы и будете свидетелями его злодеяний и отомстите ему за то, что он смеялся над вами». Мы во всем соглашались с ним, а сердце давила тоска и тревога: удалось ли Файзулле и Олим-джану выбраться из Оренбурга и добраться до Саратова? Ходжа Гулом щедро угощал нас, но мы не могли есть…

А ходжа Гулом был в чудесном настроении. Он без конца хвастался, рассказывал об услышанных им на улице разговорах, из которых явствовало, что большевики потерпели полное поражение. «Вся эта суета большевиков, — говорил он, — не больше чем на два дня! Даст бог, и вся власть вернется в руки прежних хозяев. Мы избавимся от этих голодранцев и воскресим торговлю и вообще все коммерческие дела…»

Узнав, что Файзулла и Олим-джан исчезли, он пришел в ярость. «Негодяи, шкуры свои спасают! — кричал он. — Ничего, ничего, далеко не уйдут, попадутся, голубчики!»

Через день белые захватили город. Ходжа Гулом до вечера не выходил из дому. К вечеру, когда стало тише и спокойнее, он повязал на рукав белую повязку, взял большой поднос с подарками и угощениями и ушел. Вернулся он через несколько часов радостный и возбужденный. Власть в руках у его друзей. Теперь можно и на Москву идти.

Мы спросили о Файзулле. Он сказал, что воины генерала Дутова задержали каких-то двух подозрительных. Сегодня ночью или завтра утром их привезут в городскую тюрьму и начнут следствие. «Я сам назову их имена в присутствии свидетелей, расскажу об их тайных замыслах. Потом судите и расстреливайте».

Да, этот гад так бы и сделал. Не удивительно, что мы сидели грустные и растерянные. Я решил выйти в город, сказал, что нужно прогуляться, зайти в дом Олим-джана, проведать его семью… Но план не был осуществлен, и вот почему. У ходжи Гулома был слуга-татарин, жуликоватый, очень преданный своему хозяину. Узнав, что я хочу выйти из дому, ходжа Гулом сначала не разрешал мне, а потом согласился, но с условием: меня будет сопровождать Мустафа-абзый. Конечно, в присутствии этого человека я ничего бы не смог сделать, только себя погубил бы.

Оставшись как-то ненадолго в комнате одни, мы с Мукамом стали советоваться: как быть, что предпринять? Я считал, что мы должны убрать подлеца, иначе он погубит наших друзей. Но как это сделать? А что, если выйти с ним вечером попозже погулять и пристрелить? «Это не так просто, вы рискуете попасть в лапы к белым, схватят и меня… — сказал Мукам Махсум. — К чему такие бессмысленные жертвы?»

Вопрос этот разрешился сам собой; вечером ходжа Гулом собрался уходить из дома. Он вошел в комнату, где мы сидели, в приподнятом настроении, нарядный. На нем был черный костюм, белая рубашка с крахмальным воротничком, французский галстук и американские ботинки.

«Я приглашен на ужин к самому генералу, — сказал он хвастливо. — Все поставки мои: мясо, масло, спиртные напитки. Хочу повеселиться. Наверное, вернусь поздно. Прислуживать вам будет Мустафа-абзый, отдыхайте, спите…»

Ну и отдых! Файзулла Ходжаев и Олим-джан в смертельной опасности. Неизвестно, что там с Ахмад-джаном Махсумом. А мы торчим в доме предателя и негодяя. Завтра или послезавтра нас потащат в суд как свидетелей… Нет, сейчас не время отдыхать и бездельничать. Нужно действовать! И вот я принял решение. Несмотря на то что было поздно, я встал, оделся… Мустафа-абзый проснулся и спросил, куда я иду. Я ответил, что мне снился страшный сон, что у меня сердцебиение и мне нужно выйти на воздух, проветриться… Он либо поверил мне, либо просто поленился, — голова его упала на подушку, он, по-видимому, снова заснул. Я вышел на улицу и тут же остановился: куда идти? Ведь в городе был объявлен комендантский час — после шести часов вечера запрещено появляться на улице, меня сразу же задержит патруль. Я осмотрелся и увидел, что на площадке у дома ходжи Гулома — телега, а рядом с ней большой железный чан. Я спрятался за ними и стал поджидать возвращения ходжи Гулома. Правой рукой, спрятанной за пазухой, я сжимал ручку пистолета… Вскоре к дому подъехал фаэтон и остановился у ворот. Из фаэтона вышли трое военных, и я увидел при тусклом свете фонаря, что они понесли во двор ходжу Гулома.

Он явно был в бессознательном состоянии. Потом все трое вышли со двора, уселись в фаэтон и уехали. Я очень жалел, что не мог осуществить свое намерение пристрелить Гулома, но изменить положение было невозможно. Я вернулся во двор. Там уже стонали и плакали. Выяснилось, что ходжа Гулом много выпил, веселился вовсю и вдруг вскрикнул, схватился за сердце и упал. Военный врач привез его домой, сказал семье, что надежды на его выздоровление почти нет. Так и покинул он бренный мир.

Мукам Махсум и я были весьма довольны, что одним хищником стало меньше, но на лицах наших застыла маска печали. Плач жены и детей ходжи становился все громче по мере приближения часа похорон. Понятно, что я и Мукам присутствовали на похоронах.

Дня через два после этого события Мустафа-абзый, которого мы считали преданнейшим слугой ходжи, вдруг открылся нам совсем с другой стороны.

«Дорогие братья! — обратился он к нам. — Не бойтесь меня, доверяйте мне! Я ваш друг и сторонник. Я читаю ваши мысли и чувства… Покойный, а вернее сказать, проклятый ходжа Гулом не дал возможности поработать вашей революционной комиссии и мог принести еще больше вреда. К счастью, он умер. Теперь ничто уже не угрожает вашим товарищам, что сидят под арестом! Даст бог, я найду возможность их освободить. Но сейчас нужно подумать, как вас уберечь. Надеюсь сегодня же прикрепить вас к одному бухарскому купцу и отправить обратно в Туркестан. Вот вам пропуска, чтобы вас не задерживала по дороге белая военщина».

Нас поразило такое превращение Мустафа-абзыя, и на радостях мы его обняли.

Покинув дом, где так много пережили волнений, мы направились к постоялым дворам бухарских купцов. Там стояла телега, а около нее толстопузый купец с большими, туго набитыми чемоданами поджидал нас.

Лошади и телега принадлежали купцу, но возницы у него не было. Пришлось мне стать кучером, а Мукаму Махсуму предназначена была роль слуги купца… Вот так мы и тронулись, тепло попрощавшись с Мус-тафа-абзыем. Дороги мы не знали, расспрашивали встречных. Наконец выехали на большую дорогу, ведущую в сторону казахской степи. Купец не знал, кто мы, да мы всего лишь и сказали, что из Гиждувана. Верил он нам или не верил, а только говорил с нами очень приветливо, был доволен, что выехал из города, находившегося на военном положении.

До самого вечера нас останавливали на многих постах и спрашивали пропуска. Все проходило гладко. И вдруг мы наткнулись на шалаш, где сидели четыре солдата.

«Куда прете? — грубо спросил один из них. — Кто вас пустил перейти границу к красным!»

«Мы едем не к ним, а в Бухару. Мы купцы, вот наши бумаги, пропуска…»

«Ты покажи эти пропуска своей бабушке! Ну-ка слезайте с телеги!»

Пришлось подчиниться. Они завели нас в шалаш и закрыли плетенную из прутьев дверь. Сами в шалаш не вошли, а стали совещаться. Говорили они тихо, но я все слышал. И волосы мои встали дыбом.

Один из них предложил, никого не дожидаясь, заколоть нас штыками, чтобы без выстрелов, втихомолку… А вещи наши поделить между собой. Другой возразил, сказав, что может нагрянуть десятник и им попадет. И еще как! Лучше его подождать.

Я думаю, что солдаты эти были из дозоров белой армии. Их жизнь всегда висит на волоске, потому они так грубы, злы и алчны.

Я видел смерть перед глазами, но спутникам своим ничего не говорил.

Бухарский купец весь трясся от страха. Мукам Махсум был растерян и вопросительно поглядывал на меня.

Солдаты еще не закончили спорить, как раздались ружейные выстрелы и крики… В щель я увидел, как все четыре наших стражника схватили свои ружья и побежали в сторону степи, откуда доносились крики.

«Давайте выйдем и убежим», — предложил я.

«Вы с ума сошли! — воскликнул купец. — Они нас поймают и убьют».

«И так нас не помилуют, лучше попытать счастья. Лошади у нас сильные. Мне кажется, где-то поблизости должны быть красные».

«Может быть, и так, но знаете…» — замямлил Мукам.

«Ах, до чего вы нерешительны, брат Мукам! Пока мы будем препираться, упустим время. Идем!»

Купец сопротивлялся, но мы вдвоем схватили его и посадили в телегу. Я хлестнул коней плетью, и мы поскакали в степь. Так через полчаса бешеной гонки мы попали к красноармейцам. Нас арестовали и повели к командиру. К счастью, здесь оказался Ахмад-джан Махсум. Он объяснил командиру, кто мы такие, и мы присоединились к отряду…

— Как вы потом вернулись в Бухару? — спросил Карим.

— Не в Бухару, а в Ташкент… О, это был трудный путь! Но все же добрались… Файзулла Ходжаев был освобожден с помощью друзей. Это целая история… Только в конце года он попал в Москву.

— А чем он занимался там?

— Писал новую программу партии младобухарцев… В середине тысяча девятьсот девятнадцатого года он приехал в Ташкент.

— Большое спасибо за интересный, волнующий рассказ.

Поезд подъезжал к Карши. Карим и Насим-джан собрали свои вещи.

Председатель ЧК Бухары Аминов с двумя помощниками проводил уходивший из Кагана воинский эшелон, которым командовал Карим. Затем вернулся в Бухару и прошел в свой кабинет. Его уже ждали — заместитель Федоров и два начальника отделов.

— Входите, пожалуйста! — пригласил он их. — Итак, продолжим наш разговор. Речь у нас шла об Энвер-паше. Все мы хорошо понимаем задачи и цели этого оголтелого авантюриста. Он таскался по всей Европе под защитой и на деньги капиталистических стран. Все знают, что он хорошо разбирается в военных науках, владеет искусством шантажа и подстрекательства. Другого такого не найти для организации контрреволюционного брожения в Бухаре. Он приходится зятем османскому халифу, турок по национальности. Чего же лучше? Его послали в Баку, то ли делегатом на съезд мусульман Востока, то ли в качестве гостя, но слова Энвер там не получил. Зато в Баку с Энвером встретились представители Бухары и от имени правительства пригласили в гости. И вот двадцать первого октября, проехав через Каспийское море, через города Красно-водск, Ашхабад, Мары, Байрам-Али, Чарджоу, Энвер прибыл в Каган и в Бухару. Ни в одном из названных городов он не останавливался, а приехал прямо в Бухару. Его здесь ждали и весьма хорошо встретили. Энвер выразил сожаление, что среди встречавших он не увидел Усман-ходжу, председателя Бухарской республики.

— А действительно, почему он отбыл на это время из Бухары? — спросил один из начальников отдела.

— Дело в том, что Усманходжа, стремясь установить в Восточной Бухаре мир с басмачами, чуть было не перешел на их сторону. В Центральном Комитете партии и Совете назиров был поставлен вопрос, не поехать ли ему туда самому и исправить допущенные ошибки. Решение было принято положительное. Зная о приезде Энвера, оставили это решение в силе. Усманходжа взял с собой для этой операции семьсот бойцов, семь пушек, начальника милиции Бухарской республики Данияр-бека. Как бы они там не затеяли какую-нибудь провокацию…

— Чего еще не хватает Усманходже? — недоуменно спросил кто-то.

— Ему русских не хочется видеть, — ответил Федоров.

— Так или иначе, надо предостеречь Байсун и Душанбе… Пусть следят за ним и его делами! — внушительно сказал председатель. — Я говорю об Энвере… Вместе с ним прибыли два турецких главаря: известный шпион и интриган Сами-паша и второй — Муиддин-бек. Тоже негодяй. По ним давно виселица скучает!

Срок их пребывания в гостях в их паспортах указан. Официально они гости Назирата иностранных дел, но в действительности у них другой хозяин… Мы еще не получили никаких сведений от Файзуллы Ходжаева. Сегодня отбыл Насим-джан и завтра должен с ним повидаться, узнать, что тот думает об этих делах, и сообщить его мнение нам. Какая же у нас задача? Мы должны следить за каждым шагом этих непрошеных гостей. Предусмотреть все их происки, чтобы пресечь провокации.

— А почему бы нам сразу их не схватить и не обезопасить? — спросил молодой чекист, начальник отдела.

— У нас еще нет в руках достаточных оснований для ареста. Энвер и остальные прибыли из-за границы как гости, а согласно международным законам, иностранцев нельзя арестовывать только по подозрению.

— Но ведь у Энвера нет хозяина.

— Стоит только арестовать его, как со всех сторон объявятся его хозяева… Ну что ж, товарищи, мобилизуйте своих работников. Пусть бдительно и осторожно следят за гостями, и не только за гостями. И никто не должен заметить эту слежку.

— Нужно привлечь к этому делу людей, знающих тюркские языки, — сказал Федоров. — Ведь в основном будут говорить на тюркских.

— Да, да, конечно, на тюркских, — ответил председатель.

Начало ноября. Дни становились все короче, но было сравнительно тепло. В большинстве домов еще не установили сандали, хотя окна закрывали плотно и спали под ватными одеялами. Эти дни известны разнообразием и красотой плодов. Собранные еще летом фрукты приобретают дивный вкус. Например, у винограда, называющегося «райским», летом, во время созревания, очень толстая шкурка, а к осени, полежав, каждая ягода превращается в сочный сахарный комочек, очень приятный на вкус. Знаменитый сорт дыни «бухарский караканд» уже кончается, но ему на смену идут новые замечательные сорта — «найшакар», «кулуштруми», «чарджоуский розовый». Украшают столы и айва, и гранаты, и груши. На базарах появляется виноградная патока, похожая на мед. А сколько других сластей выставлено в эти дни на базаре! Халва, сливки, сладкий горох и еще многое, разное. Люди, отдохнув от летнего зноя, с удовольствием едят все это. На базарах идет бойкая торговля.

В это время устраивают свадьбы, ходят в гости. Рачительные хозяева уже обеспечили себя на зиму, запаслись мешками муки и риса, лука, моркови, репы, заранее позаботились о корме для овец. Большие специальные кувшины наполнили жареным мясом и маслом, запаслись углем, под айваном до самого верха сложили дрова на зиму. Крыши домов помазали глиной, перемешанной с мелко нарезанной соломой, в окна вставили стекла. Словом, забот почти уже нет. Можно ходить в гости…

Но прием гостей в этот день в большом доме Сайда Ахрори носил особый характер. Жил он у Регистана, за Куш-медресе, на неприметной улочке Зато сам дом Сайда Ахрори был великолепен. Пойдемте туда! Из не очень широких ворот вы попадаете в крытый проход и, пройдя его, вступаете в просторный двор. Там высится суфа, сложенная из расписного кирпича; так же разукрашен росписью айван; стены широкой прихожей отделаны алебастром.

Пройдя эту прихожую, попадаете в большую гостиную В этот вечер она была убрана на полуевропейский лад, трапеза должна была состояться за длинным столом, вокруг которого расставлены стулья из цветного чинара. Радовала глаз с большим вкусом расставленная на полках фарфоровая и медная посуда. Ближе к входу стоял большой, обитый бархатом диван.

Стол ломился от изысканных блюд.

Комната освещалась двумя тридцатилинейными лампами с круглыми фитилями. На диване и напротив него сидели гости: тут был Абдухамид Муиддинов, Мирзо Муин, Мирзо Исам, Мирзо Абдурахим и еще несколько джадидов… Хозяин дома Сайд Ахрори подавал гостям чай.