Осенний маршрут

Светлой памяти друга Лёшки,

Алексея Филиппова, посвящаю.

Автор

1

Далеко-далеко от дорог и посёлков геологи открыли крупное месторождение железной руды. Принято решение о разворачивании работ по разведке и оценке запасов сырья для будущего промышленного центра на юге Якутии.

Намечалось строительство железнодорожной магистрали к её кладовым, а пока, всё снабжение далёкой геологоразведочной партии ложилось на авиацию. Авиация — удовольствие дорогое, съедает большую часть денег, отпущенных на разведку.

Но… ничего не поделаешь, тесная вертолётная площадки загудела, как аэропорт Шереметьево, один за другим садились вертолёты, перегруженные техникой, продуктами, запчастями, озирались, выходя из пузатых машин, новые и новые люди, тащили свой скарб к палаткам безвестного пока поселка Торго.

Для снабжения геологов всем необходимым нужно было срочно изыскать трассу будущего автозимника.

Спешно создали маленький отряд во главе с опытным съёмщиком Виктором Козьминым, который должен был пройти за месяц свыше пятисот километров через дикую тайгу, оставляя на деревьях затесы-трассу, а на карте — надёжный пунктир дороги.

Виктор заверил начальника экспедиции, что проект зимника постарается сделать вовремя. Но, на деле оказалось, что трасса должна пройти через очень сложные и тяжёлые места.

То она вылезет на лёд таликовых речек с зимними наледями, то запетляет долинами ключей, упрется в скалистые прижимы и дымные от пятидесятиградусных морозов ущелья; то взберётся на безлесные горбы сопок, где, даже в ясную погоду, буйствует ледяной ветер и несёт вихри снега, заметая зимник.

Всё это Козьмину надо учесть и постараться сделать трассу более живучей.

Уходили из поселка налегке, продуктов взяли с собой немного, промышляли охотой. Один олень завьючен резиновой лодкой-трёхсоткой. В конце маршрута предстояло сплавиться по большой реке, уточнить будущую ледовую трассу.

Пошла вторая неделя экспедиции. По утрам крепчает мороз, реки вяло несут шугу, забивая ею перекаты и ямы. Нескончаемо летят гуси, орет казара, табуны уток срываются с тихих плесов. По ночам тоскливо и тонко плачут потерявшиеся в небе кулички.

Молодые глухари на вечерних и утренних зорьках неумело и робко пробуют свои голоса, тревожно кося киноварью бровей. Сохатые затевают брачные бои, трубят изюбры на мглистых и туманных рассветах, и пересвистываются в ельниках выводки рябчиков.

Засветлела обсыпавшаяся чаща. И вот-вот закружит, заметёт снежная сутемь, повалится кедровый стланик в ноги белому царю Морозу и выпросит таки пуховое одеяло до весны…

У ручья натянута палатка. Горит костёр, ветер разносит искры. Неопределённых лет, маленький и сухой, в старенькой куртке из шинельного сукна, эвенк Николай шаманит над чаем.

Став на колени, жмурясь от едучего дыма, он достал из-за пазухи кожаный мешочек, расколупал ногтем узел н вытряхнул на ладонь горсть тёмной заварки. Порылся в бездонном кармане охотничьей куртки. Скуластое лицо расплылось в довольной улыбке, прикрылись косые щелки глаз. "Нашёл!"

С трудом вытащил провалившиеся в дырку два кусочка сахара, подул на них и бросил вместе с чаем в кипяток. Подождав малость, добавил пахучей сухой травы из камусного мешочка и снял чайник с огня. Из-под его прокопчённой крышки пузырилась коричневая пена, шипела и таяла светлым паром.

Отбросив обычную сдержанность, Николай засуетился, поспешно вскрыл банку сухого молока. Запрокинув голову, тряхнул её над открытым ртом. С наслаждением жевнул липнувший к нёбу порошок.

Чайник притягивал запахом напревшей, духмяной заварки. Он не выдержал и налил в кружку ароматной бурой жидкости, попробовал на вкус, закрыв глаза, покачал довольно головой и остатки плеснул в костёр Духу огня.

Виктор сидит на валежнике и что-то записывает в блокнот. За время похода у него пробилась кудрявая тёмно-русая бородка и стал он выглядеть старше своих тридцати трёх дет.

Обветшалая и вылинявшая штормовка с порванным капюшоном, болотные сапоги сорок шестого размера под шерстяные портянки и полевая, вытертая до белизны сумка дополняют его начальственность и солидность.

Лицо — крупное, с выжженными солнцем бровями, с тонкой горбинкой нос и длинные, отросшие за лето волосы. Зажав травинку уголком рта, начальник и единственный исполнитель небольшого отряда изыскателей внимательно просматривает карту, делает на ней пометки и условные знаки.

Из правого кармашка куртки торчит чубук трубки, такой же, как у кумира всех геологов Олега Куваева. Следит краем глаза Козьмин за проводником, пишет, считает.

Огрызок карандаша и белая бумага мало подходят к жилистым пальцам в глубоких царапинах, прокопчённым у костров и корявым от постоянной работы.

Вернулся с охоты второй проводник, Степан. Он привёл оленей и бросил у костра пару жирных уток-шилохвостей. В его унтах хлюпает вода, маленькое, совсем детское лицо вымазало в болотной жиже.

В щелках раскосых глаз ещё не успокоился охотничий азарт. Паренёк привязал оленей к деревьям, подошёл сбросил унты, вылил из них воду и повесил их подсохнуть на колышки у костра, вверх подошвами. От унтов густо повалил пар. Налил себе чай в кружку и присел у огня.

— Где добыл? — спросил Виктор, разглядывая дичь.

— На озере много сидело, полз к ним долго по мари, два раза успел из «тозовки» стрельнуть, улетели…

Николай быстро ободрал уток, сняв перо вместе со шкурками, бросил тушки в небольшой котёл. Вода заиграла золотыми монетками жира, запенилась, закипела. Пока варилась дичь, разлил густой чай по кружкам. Завтракали быстро и молча.

Хлеб давно кончился, макали в суп рыжие сухари, пили из чашек густой и наваристый бульон, обжигая пальцы, запивали чаем, жевали сочное и горячее утиное мясо.

— Николай! Неплохо бы мяска добыть. Проводник поднял на Виктора хмельные от еды глаза.

— Как добудешь с тобой? Сохатый тише бежит! Куда спешим? Некогда искать мясо…

— Поспевать надо, на консервах мы долго не протянем.

— Удача скоро будет, сам видел, чаем духов напоил, пошлют удачу…

Виктор улыбнулся.

— Я им спирт из НЗ дам, пусть только согжоя выставят на тропу.

— Витька! Ты мне дай спирт, совсем давно не пил, шибко хочу. К вечеру мясо привезу, без духов найду дикого оленя.

— Тебе только завестись, в посёлок смоешься, я тебя знаю.

Николай что-то недовольно проворчал по-эвенкийски, обиделся и косолапо ушёл к оленям. Степан засмеялся.

— Чего он там ворчит? — поинтересовался Казьмин.

— Рассердился, говорит: "Спирт есть, зачем тащить, лишний груз оленям, не жалеешь их".

— Я его жалею, ты что, не видел, как он болеет с похмелья? Ну что, братцы, поехали…

После завтрака, Степан обулся вымыл в ручье кружки, котелок и ложки. Вытряхнул из пустого чайника заварку и всё уложил в один вьюк. Туго свернули палатку, навьючили оленей. Собаки, отдохнув за ночь, носились вокруг табора в нетерпеливом ожидании.

Молодая сука Пурга, белая, как зимний горностай, подбегала к связке оленей, припадала к земле, прыгала, выгибая спину, тонко, по лисьи, тявкала, пытаясь вызвать на игру белого ездового быка. Степан ругался и прогонял её.

Между Пургой и оленем была непонятная взаимная тяга. То ли их роднил цвет, то ли общий хозяин. На привалах кружились в загадочных играх. Олень пугал собаку рогами, всхрапывал, рвал копытами мох и был, доволен, если лайка делала вид, что боится…

Степан грозился зимой разлучить их, мол, собака испортилась, не обращает внимания на следы согжоев, а ездовик сам уходит в лес на её лай, и потом ищи его, вместе с собакой.

Второй пёс — степенный и мрачный кобель Перекат. Взгляд его больших карих глаз по волчьи угрюм и пронзителен. Одно веко разодрано, косой шрам уходит через скулу под шерсть на горле метка от медвежьей лапы. На спине свёрнут кольцом пушистый хвост.

Чёрная блестящая шерсть, белые чулки на ногах и широкая крапчатая грудь выдают в нем кровь восточносибирской лайки.

Перекат неузнаваемо меняется при встречах с дичью. Мощными прыжками уходит за вспугнутыми согжоями, и долго слышится его азартный и отрывистый гон, стихающий в дальних распадках.

На бивак пёс заявляется ночью. Поскуливая от усталости, ложится у костра, долго лижет лапы, побитые по диким горельникам и осыпям. Уму и сметливости кобеля удивлялись даже старые якуты и эвенки, которые могут оценить достоинства собаки с первого взгляда.

Год назад пришлось глубокой осенью выбираться Виктору с далёкого участка своим ходом. По пути завернул к знакомым охотникам, промышлявшим соболя в отрогах Станового хребта. Переночевали в тесной, неведомо когда и кем построенной избушке.

Утром сварил Перекату суп из тушек ободранных белок, накрошил сухарей, распарил пару горстей сухой картошки. Выставил котелок остудить на снег.

Собаки крутились вокруг, фыркали, пытаясь лизнуть варево, но, ошпарившись, бросили это занятие. Расселись вокруг избы, недовольно поскуливая и взвизгивая. Охотники пили на нарах чай, вели неторопливый разговор, вспоминали общих знакомых.

Вдруг, услышали, что кто-то лакает кипяток. Выглянули за дверь. Котелок по края завален снегом, а Перекат хватает вместе с ним супец и не обжигается.

Виктор отнял котелок и опять поставил на печку, нагрел до кипения и выставил за порог. Пёс недовольно посмотрел на хозяина, повернулся и, набросав задними лапами снег в котелок, принялся завтракать. Увидев это, старый эвенк вылез из зимовья.

— Ли-и-ис! Чёрт, однако! Слушай! Бери карабин именной «Барс», где еще такой найдешь? Отдай собаку, начальник, очень прошу, отдай!

— Прости, отец, не могу. Он со мной пятый год бродит…

Старик начал придирчиво осматривать Переката: крутую грудь, щупал мускулы ног, давил спину, качал головой, цокал языком.

— Охоту брошу, привезу сучку к нему, женить будем, начальник! Олешек брошу, но привезу. Свадьба будет, щенки будут шибко соболя ловить.

Перекат, поев варево, невозмутимо косил глаз на свата, словно понимая, о чём идет речь, временами тревожно вздрагивал, настораживал в сторону леса уши, взрыкивал. С тоской смотрел вдаль, за дымчатые перевалы.

Он жил своей жизнью, и не было в ней покоя ни днём, ни ночью. Не раз выручал он Козьмина из беды. Нащупывая лапами заметённую снегом лыжню. Брёл впереди и выводил, всего обмороженного, едва живого от голода, к людскому жилью.

Однажды, ещё щенком, отогнал озверевшего от весенней бескормицы медведя, который норовил снять с молоденькой сосенки безоружного геолога. Да разве упомнишь все заслуги и незримую помощь лохматого и верного собрата по скитаньям!

Собаку любят не за породу и древнюю родословную, не за то, что она ловко подаёт тапочки по утрам к постели. В тайге любят собаку строго, без сюсюканья и мелких подачек, без фокусов. Как друга. Как брата.

2

На водораздел поднялись к вечеру. Небольшое болотце окружал густой и тёмный ельник. Над водой носился поздний бекас, то падая на кочки, то взмывая в небо. Пурга повела носом и ударилась в погоню за птицей.

— Совсем дурной собака, не сдержался Николай.

Она отозвалась из ельника тонким и азартным лаем.

— Белку нашла! спрыгнул с оленя Степан и скрылся в зарослях. Вскоре привёл упирающуюся, хрипящую на ремне собаку. Глаза у нее налились кровью, она оглядывалась и рвалась назад. Степан ругался на русском и эвенкийском, лайка виновато прижимала уши, жмурила блудливые глаза. Николай смеялся, раскачиваясь на олене.

— Ты поцелуй её, Стёпка? Поцелуй? Потом сам будешь белку лаять, она ружья стрелять…

— У тебя и такой нет, от тебя все собаки в посёлок бегут, — огрызнулся Степан.

— Они зна-а-ают, цто рапотать заставлю. Увазают…

Прошли перевал, спустились с водораздела к безымянному ключу. Южный склон распадка зарос непролазными дебрями мелкого березняка, северный — обуглен недавним пожаром.

Мрачно чернела пеплом земля, желтела хвоя на подсохших соснах, обугленными рёбрами торчали обгоревшие деревья без веток и сучков. Отряд спустился к ручью, развьючили оленей и начали ставить палатку.

Появилось такое ощущение, что затаборились на кладбище. Косо торчали горелые пни, как надгробья. Запах тлена и дыма закис в воздухе. Хрустели под ногами и рассыпались в прах угли, кремированные останки погибшего леса.

Виктор взял карабин, топор и решил осмотреть скалистый останец, темнеющий ниже по течению ручья. По звериной тропке добрался до него и понял, что, опасения подтвердились.

О прокладке трассы не могло быть и речи. Останец зубчатой стеной запирал долину свалив в ключ огромные каменные глыбы. Подошел Николай. Он прилежно усвоил инструктаж начальника по технике безопасности, что одиночные маршруты запрещены.

К себе это глупое для таёжника правило не применял, а с Виктора глаз не спускал, ходил следом надоедливой тенью.

Проводник молча сел рядом, вытащил из подкладки своей куртки бересту, ловко раздвоил ее ножом, надрезал и дунул. Получился резкий и чистый звук. После третьего свистка посыпались мелкие камешки. Николай скользнул на валун и дернул за собой Козьмина.

На скалу, повисшую над ручьём, спрыгнула кабарга, сердито щёлкая о камень передним копытом. Клыкастый самец изваянием врезался в алое полотнище вечерней зари. Резко щёлкнул выстрел «тозовки», козёл крутанулся на месте, пытаясь удержаться, закачался и упал с уступа.

Судороги пробежали под шкурой, кабарга дёргалась, поднимала голову, пытаясь встать, копытца скользили по мокрым камням. Ужас застывал в глазах, уходил, сменяясь серой дымкой угасания. Виктор вырвал малокалиберку у оленевода и добил животное.

— Зацем патрон загубил?

— Не могу смотреть, когда подранок мучается. Стрелять не умеешь.

Эвенк зло выдернул винтовку, обиделся.

— Собсем баба, нацяльник, будешь жалеть — сдохнешь от голода. Я из «тозовки» медведей бил, собсем обизаешь…

Ужинали жилистым мясом. В палатке комаром попискивала жестяная печурка, горела экономно и ровно. Сохла одежда, шипел закипающий чайник; потрескивала свечка, для экономии натёртая мылом.

Просунув морду в палатку, с интересом следил за людьми Перекат. Глаза его, от жара печки, слипались в дрёме, клонилась голова, вздрагивал и виновато оглядывал сидящих.

Степан чинил порванные унты, Николай — вспоротый сучьями рюкзак, Виктор наводил порядок в записях и предварительных набросках будущей дороги. Шелестели листья блокнота, за палаткой стучали чурки-потаски привязанные за шеи оленей, чтобы далеко не разбегались взвякивали ботала.

Ночь, тёмная и беззвёздная, облепила ночлег, затерянный в хмурых сопках Алданского нагорья. Уснули поздно, выпив по кружке горячего чаю.

Еще затемно их разбудил яростный и азартный лай собак, близкий рев медведя, топот оленей и беспрерывный звон их колокольчиков.

Перекат прижал зверя к березняку, было слышно, как собака захлёбывается выдранной шерстью, повиснув на медвежьих «штанах», зверь рявкает, трещит и ломится по кустам, уходит в сопки.

Виктор передёрнул затвор карабина и выстрелил вверх. Пламя тугим жалом куснуло небо, эхо заметалось по распадкам.

Ободрённые выстрелом, собаки добрались до самого уязвимого места хозяина тайги, донёсся громовой вопль, полный уже не силы, а боли и страха. Потом ещё долго слышался утробный рык и стихающее хрюканье.

Забрезжил рассвет. Николай исчез, прихватив карабин Виктора. Принялись собирать разбежавшихся оленей. У мари наткнулись да двух задранных медведем. Один ещё шевелился, рвал копытами мох и пытался встать. Обломок ребра прошил серебро шкуры.

Степан вытащил узкий нож с рукояткой из корня берёзы, поймал за рог мучившегося старого быка и резко ударил в основание черепа. Потом неторопливо, но скоро освежевал туши, вытер лезвие пучком мха, сложил вчетверо шкуру мехом наружу и устало присел на неё.

Разбивая топориком полые кости ног оленя, «мозгочил», высасывая из них тёплый и сладкий мозг. Лицо и руки блестели жиром. Степан довольно причмокивал, бросал в рот щепоть соли и вновь запрокидывал голову, ловя губами нежное лакомство.

— Виктор Иванович! Завтрак готов, бери кость. Козьмин молча принёс дровишек и сел на кочку. Разжёг маленький костерок. Нанизав куски печенки на прут, сунул в пламя. Потекла сукровица от жара, шашлык зарумянился, зашипел, ароматно запахло жареным.

— Вот и поохотились, — недовольно проворчал, отыскивая в кармане соль, — ещё один такой завтрак, и самим придётся навьючиться. Посолил и снял губами подгоревший кусочек. Сладко обожгло рот. А ничего свежининка, как перед колхозом будем отчитываться? А?

— Справку у медведя нужно брать, а так председатель не поверит, скажет, что потеряли, ругаться станет.

— Печать у мишки больно когтистая, так тиснет — все бумаги позабудешь… Спишем на износ, как с твоим отцом три года назад.

— Расскажи!

— По гольцам и курумникам выходили, дичи нет одни каменушки свистят, изголодались. А идти ещё много. Твой батя и говорит: "Бумажку пиши, начальник". Диктует: "Олень камни плохо падал, шибко нога ломал, мишка его кушал", а сам ножом своему быку в затылок, тот и не дёрнулся. Вот так и вышли. Старик еле дотащился пешком, а оленя не пожалел.

— Совсем старик ослаб, дома сидит, как узнал, что ты в колхоз за оленями приехал, сам меня поймал и привёл.

— Помню, помню, просил: "Витька, Стёпку забери, девки и водка забегался, как олень за грибами". Степан рассмеялся, вытирая от жира рукавом губы и щёки. — Знаешь, как он сестру мою бережёт? Говорит: "Кто подойдёт к девке, сам застрелю!" Желающих пока нет.

Вернулся Николай. Зло сопя и что-то ворча про себя, разрядил карабин и отдал Виктору. Держа патроны в руке, согнал Стёпку и сел на пригретое место. Равнодушно отодвинул рукой предложенное ему лакомство, Всё смотрел куда-то поверх сопок, кожа на его лице шевелилась, прыгали тёмные губы.

— Отпусти на два дня, начальник, убью мишку! Отпусти или сам уйду, я тебе докажу, что умею стрелять.

— Нет! Работа, сам знаешь. Было бы время, я и сам с удовольствием подстрелил бы этого нахала.

— Рапота! Рапота! Олень пропадает от рапоты! — зло ответил проводник. — Снег скоро, соболь выходной, а мы шкурки с деревьев снимаем. Зацем такая рапота!

Летом надо кочевать, а зимой охотиться. Рапота… В этом мишке злой дух, шибко сердится, что лес сожгли люди. Если не стрелять его, удачи не будет. Пойдёт по нашим следам, и всё пропадёт.

— Хватит! — оборвал Козьмин. — Думаешь, меня зло не берёт за оленей? Рубай и пошли, нам ещё долго топать. А что послали так поздно в маршрут — значит надо! И мы пройдём его, даже растеряв всех оленей. Всех до единого! Ясно? Шаманишь мне тут ерунду всякую.

Николай заворчал, расколол кость и, прикрыв глаза, начал есть. Морщины на его лице расправились, обмяк, спало напряжение, только глаза изредка взблёскивали чёрными лезвиям.

Навьючили и ездовых оленей. Они испуганно жались к палаткам, поднимая мокрыми ноздрями утренний ветерок. Мясо пришлось оставить, взяли с собой совсем немного.

Хотели бросить и тяжёлую лодку, но, в последний момент, Виктор отдал распоряжение завьючить и её. Степан, вздыхая, привязал тюк на, своего любимца рогача, ездового быка. Олень вздрагивал от большого груза, хмуро косился на хозяина, нехотя копытил пристывший ягель.

Солнце выглянуло из-за сопки, и вспыхнул иней в радужном многоцветье. Стало теплее. Собаки еще не возвращались. Напрасно вслушивались. Свежий ветер шелестел и путался в елях, глушил все звуки. Погода стала портиться, заволокло горизонт, низко клубились рваные клочья облаков.

Отряд направился на водораздел. Через подлесок вошли в горельник. Пожар отбушевал недавно пепел не успело унести водой. Полусгоревшие стланики цеплялись за одежду, словно мёртвые руки.

Жутко и тоскливо брести по такому лесу. Ни звука. Ни зверей, ни птиц. Чёрные скелеты обглоданных огнём лиственниц зловеще толпятся на фоне снеговых туч. Идти трудно, то и дело попадаются поваленные стволы деревьев, колючие заросли опаленного кедрового стланика.

Часто приходится браться за топор и рубить тропу. Одежда, олени и вьюки быстро почернели от сажи. Повалил густой липкий снег. Взмокла одежда, ледяные струйки кусают тело. Ноги скользят по камням, порывы ветра слепят белыми вихрями.

Так шли весь день. Когда на сопки упали сумерки, спустились к ручью, сделав приличный крюк по водоразделу. Расчистив место под елями, наспех растянули палатку. Уже впотьмах собрали и наготовили дров на ночь.

В палатке сыро и неуютно. Печка раскраснелась, но долго де могли согреться, оттаивали, жгли нутро чаем. Ударил мороз, а снег не прекращался, шелестел по брезенту. Перекусили и залезли в спальные мешки.

Сучка жалобно заскулила, поскребла у входа лапой. Виктор впустил её, бросил кусок мяса. Пурга улеглась в угол и, прикрыв глаза с наслаждением грызла подмёрзшую оленину. От мокрой парящей шерсти потёк острый запах псины.

Перекат тоже не выдержал: сунул нос в палатку, осторожно взял из рук мясо и вернулся под ель. Козьмин выпроводил Пургу, застегнул за палочки вход и потушил свечу.

— Зацем сопаку портишь? — буркнул Николай из спальника. — Пусть мышкуют!

— Где им мышковать? Такая темень и снег.

— Сопака должна хозяина кормить, а не он её, — опять недовольно отозвался эвенк, — сопсем спортишь, ленивая пудет, зацем ей зверей гонять, хозяин мясом кормит.

Притихли… Пахла сыростью сохнувшая одежда. Было слышно, как поскуливает во сне Пурга за палаткой, трещат отсыревшие дрова в мятой походной печке, огонь в ней поёт колыбельную. От песни этой веет покоем, клеит она веки, баюкает волшебной силой тепла. Усталое тело продирает озноб в отсыревшем спальнике.

Хочется, как в детстве, сжаться в комочек, засунув холодные ладошки меж коленей, уснуть, забыться от необходимости караулить печку и подбрасывать дрова. Забыть про холод, сухомятку и голод, забыть про то, что всё это завтра повторится или будет ещё труднее.

Иной раз, в моменты отчаяния, приходила к Виктору, вернее, приползала, ласкаясь и юля, красивая и цветистая мечта: бросить всё и уехать домой, на родину. Воображение рисовало тёплые моря, забытую людскую толкотню.

Поддаваясь ей и как бы смотря на себя со стороны, бродил по той сказочной земле, искал потерянных давно знакомых, друзей, чего-то ещё припоминалось. Но всё это безвозвратно кануло в прошлое, и, когда думал об этом, становилось страшно и пусто.

Долгие северные отпуска настолько приедаются и набивают оскомину благами и сервисом, что обычно во второй их половине срываешься назад, в тайгу где по-настоящему отдыхаешь на охоте и рыбалке.

Забравшись куда-нибудь к чёрту на кулички в срубленную неизвестными бродягами избушку, содрогаясь, вспоминаешь водопады людей на улицах городов, давку в пыльных автобусах.

Но, проходит года два, хандра возвращается, тянет посмотреть свет, хлебнуть пивка, нырнуть в горячую коловерть моря и солнца.

Проснувшись утром, Козьмин выполз наружу. Отвернул болотные сапоги и побрёл по снегу к притихшему и забитому шугай ручью. Набрал чайник воды, вернулся и раздул печку. Палатка провисла от тяжести мокрого снега, верёвки натянулись до звона.

Собаки рано утром куда-то ушли, перемесив снег у входа, Снег перестал идти, ветер угнал тучи. Солнце ослепительно горело в белом зеркале первой пороши, резало искрами глаза.

Свежо и просторно ступала зима по тайге. В белую фату оделись стройные ели, морозец подсушил воздух. Пролетел запоздалый табун гусей.

— "Кга-а-а… Га-а-а…"

Прощались птицы, торопливо махая крыльями. Виктора кольнула тоска и неведомая тревога. Долго стаял и смотрел вслед растаявшим за сопками вестникам зимы.

Над елями неуклюже барахтались в небе два чёрных ворона, перекликались осипшими голосами, то падали в распадок, то взмывали вверх, словно трепал ветер и кружил чёрные лохмотья сгоревшей осени…

3

Заснеженные сопки без конца и края. Перед их могучей силой и бесконечностью замирает душа. Заблудись, останься без огня и крова, закружат по тайге бессчётные ручьи, распадки и реки. Спрячут навсегда в непролазных дебрях и уложат спать под белое одеяло.

Сколько тайн и человечьих костей проросло зелённым мхом в этих суровых краях, известно одним местным духам!

Снег, с потревоженных вьюками деревьев, сыплется на одежду, за шиворот, тает… Позади остаётся глубокий петляющий след, обрывающийся у последней ночёвки.

Степан простыл и сник, захлебывается кашлем, размазывая слёзы рукавом парки. Николай лечит его испытанным средством, помогающим от всех болезней, медвежьей желчью. Лицо больного словно ею и окрасилось; стучат лихорадочно зубы по краю кружки, дрожат руки.

Виктор заспешил; от темна до темна летит кора с деревьев. Часто останавливается и, оглядываясь, проверяет видимость своих затесей. Резко выделяются они на фоне тёмных стволов леса, соединяя их с далёким Утёсным.

Выбирает места поровней, пологие склоны, мелколесье, удобные террасы под серпантины на подъёмах, чтобы облегчить строительство зимника.

Николай добывает нежное и пахучее мясо молодых глухарей, рябчиков, часто срывается по следу соболя, пропадает, но вскоре догоняет караван и с тоской смотрит на Виктора.

Охотник всей душой давно уже там, в своих бескрайних владениях зимней тайги. Во время переходов азартно работают собаки. Лес вздрагивает от захлебывающегося и зовущего дуэта лаек.

У Козьмина невольно падает рука на карабин, хочется сойти с маршрута и самому, забыв про всё, захлестнуться буйной и безоглядной радостью охотничьего азарта. Сердце горит, но голова холодна, и рассудок побеждает, рука вяло спадает с оружия.

Приближается контрольный срок выхода отряда на базу геологоразведочной партии Торго. Усталые и мокрые люди по вечерам заползают в хрустящею палатку, отогреваются, сушат одежду, занимаются и ночью работой: чинят, шьют, лечат больного и тревожно забываются прерывистым сном.

Подвалило ещё снега. Остаётся один-два дня пути до попутной реки. Виктор боится, что она станет, нельзя будет сплавиться на лодке. Придётся тогда тащиться пешком до базы по бесконечным кривунам и марям поймы.

Мороз прижимает. Трудно стало писать дневник. Немеют и мёрзнут руки.

Степан изнемог, еле шевелится. Пришлось бросить часть снаряжения и усадить его на оленя. Да и на нём держится с большим трудом. Ночами мечется в жару, беспрерывно пьёт холодный чай, глотает подряд таблетки из походной аптечки. Не помогает.

На последней ночёвке, перед выходом к реке Виктор не спал всю ночь. Израсходовал НЗ спирта, делал компрессы, растирал худое, ребячье тело проводника. Степан совсем молчал, вздыхая, лежал с закрытыми глазами.

Козьмин не мог простить себе, что, в спешнке, не взял запасных батарей к рации, те, что стояли, подмокли и потекли. Выход один — быстрее к Торго!

К реке вышли на следующий день к вечеру. Остановились на кромке крутого, скалистого обрыва.

Далеко к горизонту полками, с ощетинившимися копьями леса уходили сопки, воюя с хребтами гор. Туман и облака хороводились вокруг могучих вершин, а ниже был виден каждый распадок, каждая складочка в сиреневом хаосе скал.

Необъятный и суровый простор дикого края!

Но уже где-то там, у подножья гольцов, пульсирует и робко бьётся горячий маленький плацдарм. Урчат буровые станки, ревут взрывы, вгрызаются в камень разведочных штолен.

Лихо и трудно приходится первопроходцам, связанным с далёким миром лишь ниточкой авиации. Но, несмотря ни на что, вокруг первого колышка растёт и раскручивается спиралью, ускоряя свой бег, разведка!

После многих метров пустой породы вдруг сыпанёт под ноги помбура из колонковой трубы тяжёлый и блестящий керн потаённой руды. В этот миг нет деловых мыслей о том, что когда-то сварят из неё сталь. Есть одна жгучая, как слеза, победа!

Сбегаются геологи, буровики, трактористы и даже повара увидеть и потрогать руками ТО, что досталось такой ценой!

…Виктор смотрит на гаснущий закат, ищет глазами у подножья дымных и темнеющих гор слабые огоньки далёкой базы. Река клокочет и ревёт на перекатах. Кругом — тайга, горы и небо. И не сдвинуть ног, не оторвать глаз от живой и фантастической панорамы.

На другом берегу беспечно бродит лосиха с подросшим за лето телёнком, обкусывает густую поросль тальника.

Лопоухие и непуганые лоси похожи на домашних коров, отбившихся от стада. Пошли вдоль обрыва и вскоре спустились на широкую каменистую косу. Уже в темноте установили палатку, развьючили оленей.

Ночью поднялась пурга, порывистый северный ветер залетал в трубу, и тогда из поддувала вырывались клубы дыма. Ночь прошла сумбурно никто толком не отдохнул.

Утром ветер усилился, рябил тяжелую, забитую шугай воду, тонко голосил, выл в камнях скалистого обрыва, трепал длинную шерсть на оленьих шеях.

Собаки улеглись в затишке сугроба, а, когда их заносило позёмкой, устало поднимались, отряхивали шубы и, покружившись на месте, утоптав площадку, снова ложились с усталой отрешённостью ко всему происходящему.

Плыть в такую непогодь бессмысленно. Ветер встречный, и резиновую лодку будет парусить, прижимать к берегу.

Николай собрался уходить. Необходимо предупредить о болезни Степана на базе, вызвать санитарный вертолёт, отогнать оленей. Больной уже не мог сидеть верхом, падал.

Виктор решил, вместе с ним, отправиться в резиновой лодке. Написав письмо начальнику партии и скопировав маршрут, он передал всё это Николаю и пожал руку.

— Танкетку пусть для контроля пришлют вдоль берега. Вдруг где перехватит льдом и не сможем плыть. Если всё нормально, доберёмся до Торго вперёд тебя. Давай трогай! Не вздумай охотиться по пути, примы тебя долго не будет, набью морду, раз слов не понимаешь.

— Не шути так, помрачнел эвенк, медведь не раз хотел меня ударить, никогда не успел. Пьяному не скажи, застрелю. Я не олень, не дам за спину сесть.

Отворачиваясь от ветра, торопливо пошла связка за проводником. Пурга, убежав вперёд, вернулась к Перекату.

Покачивая хвостами, они обнюхали друг другу морды. Николай крикну издали, и белый ком растаял за перевалившими кручу оленями, собака уже привыкла охотиться с заполошным эвенком, Перекат, провожая взглядом уходящих, тоскливо поскуливал, перебирал лапами.

Виктор натаскал сухого топляка из залома, заготовил дрова на ночь. Пролез в заметённую снегом палатку, укутал Стёпку, растопил пожарче печку, плотно застегнул вход. Уснул на спальном мешке не раздеваясь.

Проснулся поздно ночью, нашарил спички зажег свечу. Степан не спал. Глаза его лихорадочно блестели в тусклом свете, губы обметала простуда. Не прогорела, со всех щелей полз холод.

Нащепав лучины, Виктор поджёг её и положил на тёплую золу, осторожно придавил сверху тонкими палочками. Сухие дрова взялись разом, пыхнули дымным смольём.

Высунув руку за полог, Виктор загреб котелком снег и поставил его на печку. Снег зашипел, оседая, заклубился паром, просыпанный на горячую жесть.

— Утром тронемся, держись… Буду грести против ветра.

— Пропаду я, Виктор Иванович. Совсем плохо. Печёт. Голова кружится. Не доплыву.

— Ты это брось! Чтобы больше не слышал. Я не в такие переделки попадал. А вот живой! На ноге двух пальцев нет, отрезали, обморозил в наледи.

Сплавлялся пять лет назад с таким же, как у тебя, воспалением лёгких почти две недели… Думал, хана! Тонули два раза. А на мне спасательный жилет был верёвкой к лодке привязан.

Выуживали, откачивали, сушили и опять плыли. Оклемался. А у тебя ерунда! Два укола, и здоров.

— Скорее бы домой. Помирать легче…

— Опять ты за своё. Ну, а как я перед твоим отцом явлюсь, если что случится? Что я ему скажу? Я перед ним и так в долгу неоплатном за те два сезона, когда он у нас был оленеводом.

— Знаете, почему он сестру бережёт? Хочет за вас её выдать. Она ведь, последний год с вами там была, потом сказала: "Вырасту и за Козьмина замуж пойду, без бабы он пропадёт в тайге, детей ему нарожаю больших и сильных, как сохатый".

— Так она же, совсем девчонка! В какой класс ходит?

— В десятый пошла. Наши девки быстро спеют…

— Ну, ты, брат, даёшь! А ведь, она правда хорошая, подумаю, пусть институт кончает, подожду.

— Ничего, старик терпеливый, сосватает. А она на наших парней не смотрит, всё с фоткой носится, где вы втроём на скалах.

— Да-да, помню. Студент нас тогда щёлкнул. Ну, задал ты мне задачку! А сам помирать собрался. Нет уж! Давай выцарапывайся, будешь сестру выдавать. Да-а, Степка, везёт же мне на школьниц…

— Невеста была в школе?

— Хуже. Потом расскажу.

Виктор отвернулся лицом к брезенту и притих, полоснуло по живому давней и незаживающей болью.

…Как давно всё это было и как недавно!

Летняя производственная практика после третьего курса; небольшая, окружённая лесами деревенька на Смоленщине. Съёмочная партия квартировала в полупустом доме председателя сельсовета.

Возвращались из маршрутов грязные, обросшие и загоревшие. Виктор в сапогах и широкополой шляпе походил на заправского ковбоя и Машка, молодая кобыла, словно знала про это. Выгибала лебедушкой шею, гарцевала под ним по заросшей травой деревенской улице.

Вернувшись из леса, мылись в бане, потом шумной ватагой шли в рубленый клуб на танцы и в кино.

Однажды Виктор ушёл с начала старой кинокартины, которую не раз видел. Дома собрался лечь спать. Скрипнула дверь, вошла дочь председателя Тома, поставила кринку парного молока на стол и присела на краешек табуретки.

— Здравствуйте!

— Привет, конопатая…

Виктор лежал на койке в спортивном костюме, читал книгу.

— Интересная книжка-то?

— Ага, про войну. Стреляют, тебе она не понравится, вам про любовь подавай, чтобы слезу пустить.

— А вы стихи любите?

Виктор оторвался от чтения, посмотрел на девушку.

— Ну, люблю. Есенина, Фёдорова, Рубцова.

— И я люблю, особенно Друнину. А у вас нет?

— Чего нет?

— Ну, стихов?

— Нет, не вожу. Дома есть.

— А где дом? Далеко?

— Ага, на южном побережье.

— А какого моря?

— Чукотского.

— Вы серьёзно?

— Да нет, пошутил. Учусь в Новочеркасске, под Ростовом.

— Жулик, значит?

— Это почему жулик?

Виктор заинтересовался, сел на койку и отложил книгу.

— Говорят про Ростов и Одессу, что там — одни жулики.

— Бывают, но не все же поголовно. Тогда же им безработица будет. Настоящие жулики вымерли, как мамонты. Ты, в каком классе учишься?

— В десятый перешла.

— А потом?

— Не знаю ещё, попробую в пединститут.

Виктор смотрел на Томку и улыбался.

— А тебе никто не говорил, что ты красивая?

— А тебе никто не говорил?

— Что, издеваешься? Нашла красавца! Меня, вместо пугала, можно ставить, даже Машка иной раз боится. А тебе конопины здорово идут.

— Не прибедняйся, студент, ваши девчонки все языки смололи о тебе.

— Ты что, действительно такая или прикидываешься?

— Какая?

— Ну, наивная, что ли.

— Прикидываюсь, дурочкам легче жить. Знаешь! Ты чем завтра занимаешься?

— Ничем. Неделю отдыхаем, а потом опять уйдём.

— Поедем к моему деду на пасеку, здесь недалеко. Там озеро, порыбачим? Дед интересный, со смеху помрёшь!

— А, на чём ехать?

— Верхами. У тебя есть лошадь, а я отцову заседлаю. Ну?

Виктор подумал, ещё раз взглянул на неё.

— Шеф отпустит, поеду. Я мед люблю, а ещё пуще — интересных дедов, это моя слабость.

Проговорили, пока не пришли ребята. Один рабочий громко расхохотался, подмигнул Виктору:

— Мы, значит, ноги бьём, дерёмся с местными, а тут с доставкой на дом. Ушлый студент пошёл!

Томка вскочила, рванула говорившего за локоть.

— Чего ржёшь, дедуля? Родную конюшню вспомнил? Кому ты нужен в деревне с такой пропитой рожей?

Прошла мимо парней и хлопнула дверью.

— Во молодёжь пошла! В дедули записала! — взбеленился дядька. — Учит жить, сопля!

— Всёе одно дураком помрёшь, — отозвался Виктор, продолжая читать книгу. — Зачем девчонку—то обидел, старый пень. Ввалить бы тебе, да жалко, помрёшь…

— Вас обидишь, как же. Чокнутые все…

Рано утром выехали из ворот под перекличку деревенских петухов. Тома в седле держалась уверенно, ехала чуть впереди. К обеду приехали на пасеку. Одичавший от безлюдья, старик балагурил, сыпал рассказами, не зная, чем ублажить дорогих гостей.

После чая с душицей и свежим мёдом все трое пошли на озеро. Дед указал рыбные места, дал удочки и вернулся работать на пасеку. До вечера ловили рыбу, купались, загорали и катались на старенькой плоскодонке.

Виктор всё чаще ловил себя на том, что любуется Томкой, открывая в ней всё новые трогательные чёрточки.

Ему нравилось, как она, лёгким крылом руки, то и дело смахивает прядь волос со лба, мимолетно касаясь двумя пальцами кончика носа, словно проверяет, на месте ли он со своими проклятыми конопушками.

Переночевали у старика. Пасечник до утра травил байки так, что сводило скулы от смеха, только на рассвете забылись сном. Проснулись поздно, наелись до отвала рыбы и ухи, потом медленно, до самого вечера ехали домой.

Перед деревней вдруг замолчали, притихли, а сколько раз сталкивались и испуганно разбегались взгляды, и неохота было уже ехать в деревню, и жалели, что не остались погостить у деда.

Расседлав лошадей во дворе председателя, повели к реке напоить. Стреножили на тёмном и росном лугу и пошли на редкие огоньки. Около дома остановились.

Томка сама обняла его, прижалась, горячая и робкая, неумело поцеловала. Потом долго целовались, позабыв про всё на свете, пока не услышали, как рядом кто-то кашлянул.

Виктор поднял глаза и обмер. В двух шагах терпеливо ожидал её отец, молча курил. Томка шмыгнула мимо, простучала по крыльцу каблучками и скрылась за дверью.

— Вот что, парень, тихо начал председатель, как мужик мужика прошу, не порть ей жизнь. Одна она у меня. А коль пришлась по душе, приезжай через пару лет, сыграем свадьбу. А целоваться целуйтесь, кто в ваши годы этим не грешил.

Но не он, а она приехала к нему через год, поступив в гидромелиоративный институт. Когда он привёл её к себе на танцы, друзья обомлели. Смотри! Тихий-тихий, а такую девчонку оторвал, завидовал первый друг Тоха, высокий, лобастый и, матёрый донжуан курса.

Пригласил её танцевать, привычно и умно говорил о "матушке геологии" и, как бы невзначай, поинтересовался", почему это такая прекрасная девушка не нашла себе кого-то получше, чем увалень Козьмин.

Прошло время, волшебное и короткое, как детская сказка. Вместе проводили старый год. Вместе встретили Новый.

Первого января он пришёл к ней в общежитие, но сокурсницы сказали, что Тамара ушла куда-то со своей подругой Мариной и Тохой.

Виктор прождал её весь день и уже поздно вечером, уходя домой, встретился с парочкой в Кривом переулке. Тамара шла с Тохой. Он, увидев Козьмина, повернулся и пошёл назад.

— Ты где была, Тамара?

От неё пахнуло вином, не обращая внимания на Виктора, обернулась вслед уходящему:

— Тоха, принеси, что я просила!

Проводив её в общежитие, Виктор догнал Тоху, дёрнул за плечо.

— Чего тебе, старче?

— Ты мне скажи, что она просила у тебя?

— А тебе будет интересно?

— Да, интересно…

— Невидимки растеряла… в постели… Виктор заледенел весь и ощутил вдруг, что становится сам себе ненужным, мерзким и пустым.

— У вас всё было?

— Пока нет, Маринка помешала. Но будет, уж за это ручаюсь. Даже скучно. Провинциальная дурочка. Я просто хотел тебе доказать, что все бабы мразь. Шопенгауэр сказал: "Самка человека — существо низшее, в эстетической иерархии".

Тоха стоял в свете фонаря, холёный, уверенный в себе и скучный. От него, пахло тонким одеколоном, каждое движение рук, каждое слово, были актёрски отработаны, всем своим видом он пытался утвердить своё превосходство.

Виктор смотрел и не мог понять, чем заманил его в свои друзья этот пустой и циничный человек? В чём сила таких людей, почему они так легко влезают в душу и проходят по ней, оставляя только грязные следы и омерзение?

И, не найдя ответа, в бешенстве тряхнул враз обмякшего Тоху за грудки. Брезгливо вытер руки о пальто.

— Крыса ты тухлая, а работаешь под мужика.

Пьяно брёл по городу в расстёгнутом пальто, и стучали в голове недавно прочитанные чьи-то строки:

Пахнет сотами в горнице,

Кони ржут у плетня,

Плачет грустная школьница,

Провожая меня.

Всё было: и соты, и кони, и горница, и школьница. И ничего не стало…

Вот почему, может быть, живя ещё, прошлым, с недоверием и прохладцей смотрел Виктор на девушек, искал и не находил среди них Томки.

Прослыл молчуном, терялся в их присутствии, в шумных компаниях забивался всегда в угол и уходил один в пустую берлогу.

Он не осуждал, не проклинал и не хулил Тамару, а переживал и не мог забыть потерю самого дорогого, что когда-либо имел.

Успокаивал себя только одним: Томку придумал сам и никогда бы ей не мог простить предательства. Никогда!

…Виктор поднялся со спальника. Степан лежал с закрытыми глазами, вроде бы уснул. Воспоминания разогнали дремоту. Выпив дружку жидкого чая, снова лёг, прислушиваясь к столпотворению, гремящему снаружи, за брезентом палатки.

А здесь, внутри, мечется горячий воздух, на лету растапливая прорвавшиеся снежинки, теплая изморось садится на лицо.

Опять наплывают воспоминания, лица друзей по работе являются и меркнут, сменяя друг друга. Приходят из прошлого отдельные случаи в маршрутах, смешные и, в тоже время, грустные, грустные потому… что не повторяется на земле даже прожитый день, час, мгновение.

Впереди много разного, а вот позади одна память… Виктор задул остаток свечи, лежал с открытыми глазами, теребил пальцами отросшую бороду. Она напомнила первый год работы здесь, на геологической съёмке. Как молодое вино, бродила в нём жизнь, вера в себя и свою бесконечность.

Однажды молодого спеца снарядили за мясом, вышли все продукты. А в ежедневных маршрутах только мясо могло сохранить силы поисковиков. Просидев всю ночь на мари, в устье безымянного ключа, Виктор утром всполошил лагерь дробью выстрелов.

Здоровенный бык согжой упал в конце второй обоймы, да и то, случайно. Пулей задело, так дрожали от холода и азарта руки. С тех пор ручей получил имя, с серьезным видом при общем сборе вписанное начальником партии на карту, — Канонадный ключ.

А на водоразделе реки Тимптон во время одиночного маршрута (приболел рабочий и остался в палатке) нарвался на медвежью свадьбу. Они вылетели из стланика неожиданно.

Огромная длинноносая медведица вся в мыле, с облезлой шкурой и три, не менее солидных, жениха. Это случилось на перевале, среди разбросанных по хребту останцев.

Геолог кедровкой взлетел на один из них, сжимая в руке игрушечный по отношению к летящему на него зверью казённый наган. Они пронеслись совсем рядом, обдав тяжелым духом. Только хотел спуститься, как послышался треск, и свадьба пролетела в обратную сторону, пропала в зарослях стланика…

А потом, в другой раз, тонул на том же Тимптоне и, выброшенный ночью на камни посреди переката, просидел сутки, не решаясь окунуться в грохочущий и летящий водяной вал. На рассвете следующего дня, набрав в лёгкие побольше воздуха, сполз.

Крутануло, как в бочке под гору, и выбросило на косу. Ещё одну память оставили друзья на карте — Козьмин перекат.

Почти два года Виктора натаскивал человек, знающий Якутию без карты, прошедший территорию от Байкала до Чукотского и Охотского морей.

Поначалу, сломленный его непосильной требовательностью, не понимал своего наставника, петушился, кичился своими институтскими знаниями. Но очень скоро Анастасий Авдеевич стал самым нужным за близким человеком.

Словно из дерева, вырезал старый геолог, делая из него человека, отбрасывая всё лишнее и пустое. Незаметно, пряча улыбку на исхлёстанном морщинами и невзгодами лице, неустанно долбил и долбил деревягу, из которой постепенно и трудно начала проступать фигура поисковика.

У Авдеича не было близких: дочь погибла на войне, жена давно умерла, и он поверил в Виктора, как в сына, словно боясь не успеть, чувствуя, что недолго осталось колобродить по тайге перекрученным ревматизмом ногам, поил и поил молодого специалиста отравой горькой и хмельной — походной жизнью.

Сам того не замечая, Козьмин всё дальше и твёрже ступал по тропе, сойти с которой и вернуться невозможно, пока не остынет кровь, а сердце не остановит свой торопливый бег.

Может ли иная работа соперничать с этой?

Может ли кто остановить руку, сующую перед началом сезона в старый рюкзак нехитрый кочевой скарб? Завлечь, утащить в гомон больших городов, в суету и текучку, усадить на скрипучий стул кабинета, забрать, увести, затуманить в памяти всё былое? Редко!

Только сломленных незваной болезнью, только слабых духом, только тех, кто нечаянно попал на эту тропу.

Разве можно забыть весенний гул тайги, самолётный рёв взбесившихся рек, запах талой хвои, упругую нежность мхов, бархатную свежесть распускающихся лиственниц?

Можно ли забыть тревогу перед неизвестностью завтрашнего дня, едкий дым костров, костоломы-курумники, синие летние наледи, зыбь марей, всплески хариусов в тёмных и студёных ключах? Буйную и скорую осень, пронзённую печальным звоном улетающих стай?..

Каждому — своё… Каждый топчет свою тропу жизни, как умеет, как научили, у каждого — свой мир с его радостями и печалями…

Помер Авдеич в тайге, напросившись в последний раз, из-за вконец осилившего ревматизма, в новую поисковую партию завхозом.

На похоронах Виктор стонал, скрипел зубами и не мог удержаться: текли и текли слёзы. Рвал тугой спуск карабина до последнего патрона из выданных на сезон. Приехало много народа из близких и далёких мест, говорили речи, и видно было по ним, что значил в жизни ушедший человек.

Гроб опустили, полетели горсти земли, застучали по крышке камни, которые он так любил вертеть в руках, звякнули лопаты. Пусто стало вокруг, отмерло своё, близкое и родное.

Над могилой завещал повесить старик фотографию полувековой давности. С неё весело смотрел молодой парень в обмотках, с трёхлинейкой за спиной.

У ног его свились клубками две собаки, рядом шалаш, чайник над костром, выцветшие от времени сопки, белая неизвестная река. Где это было? Когда? На какой земле?

Оставшись один у могилки, прибил Виктор на пирамидке, по старому обычаю, два геологических молотка накрест, свой и Авдеича…

4

Проснувшись рано утром и расчехлив лодку, Козьмин увидел, что тонкий и острый сук, во время маршрута, вспорол одну из её секций. Пришлось клеить, благо, хоть аптечка входит в комплект.

Накачанная трёхсотка расправилась на снегу, перекрещённая дюралевыми веслами. Пока провозился с ней, солнце свалилось к закату, и плыть уже поздно.

На следующее утро встал затемно. Выполз из палатки. Ветер стих, тронутое рассветом небо мохнатилось бледными звёздами. Мороз потрескивал, пощёлкивал лиственницами над обрывом.

Тёмная и тугая струя реки безудержно неслась навстречу, зиме к океану. Вода, стала на вид вязкая и густая, как кровь. От неё исходил пар и запах сырости.

Сварил завтрак и покормил больного. Наспех доев сам, погрузил в лодку скромные пожитки. Степан, еле забравшись в лодку, совсем ослаб. Оттолкнувшись от берега, Виктор прорубил коридор в припае и выгреб на струю.

Лодку крутануло течением, закачало и понесло вниз. Хрустит шуга и позванивает на лопастях вёсел, изредка чирикают по бортам маленькие льдинки, от воды несёт стылостью.

Козьмин прошёл хорошую школу сплава по таёжным рекам, любил эту нелёгкую и опасную забаву. В сплаве каждый может проверить себя, проходя гремящие и беснующиеся перекаты, правя лодку мимо обрамленных пеной и стремниной валунов.

Напряжение сменяется расслабленностью на тихих плёсах, потом, всё громче и громче, всё неотвратимее наплывает грохот следующего переката, пока ещё невидимого и незнакомого, тревога захватывает, руки и спина напрягаются, а глаза лихорадочно ищут просвет между камней — ревунов.

Сколько безымянных могил по крупным и малым рекам, сколько перетоплено добра и ружей! А всё одно любо человеку поиграть со смертью, и неистребим в нем азарт схватки со стихией.

Солнце поднялось высоко, горит и плещет зайчиками на мокрой резине лодки, слабым теплом трогает лица.

— Ну, что приуныл, Стёпка? Выберемся, не впервой. В больничке поваляешься, отдохнёшь!

— Устал я, Виктор Иванович, давай затаборимся?

— Рано, рано, братка. А ну, мороз ночью перехватит реку! И будем тут кукарекать. Куда я с тобой? Держись уж до вечера.

Степан вяло опустил руку за борт, зачерпнул воды и жадно припал к ней спёкшимися губами.

— Ты воду-то поосторожнее хлебай, совсем остынешь. Давай уж пристанем, чайку заварим. Часов пять проплыли, неплохо идем.

Выправил к косе, перелез через борт на мель и вытащил лодку с больным на камни.

Подбежал Перекат, взмокший от усталости, с отвисшим языком. Упал в снег и хватанул его жаркой красной пастью. Виктор достал чайник, набрал в реке воды. Срубил ножом молодую лиственницу, очистил сучья.

Сунул её толстым концом под корягу, подложил снизу камень и разгрёб снег для кострища, Натаскал сухих дров. Подвесил на листвяночку чайник, разжёг под ним костёр.

Вдруг заметил, что Перекат поднял уши и насторожился, Виктор оглянулся — совсем близко увидел в тальниках выводок белых куропаток. Они ещё полностью не вылиняли, на спинах и шеях торчат серые перья. Сходил за карабином, отвязал его от лодки, вернулся и прицелился.

Три раза подряд гукнули выстрелы, и куропатки распустили крылья по снегу. Остальные поднялись и пропали в кустарнике под сопкой. Степан приподнялся на локтях.

— Оленя стрелял?

— Да нет, тут уж де до жиру, быть бы живу… Но мясо есть. — Притащил за крылья добычу к костру.

— Куропашей стрелять — детская забава, — заметил больной, разглядывая дичь, — петлями ловить лучше.

— Некогда нам петлями заниматься. Смотри, что пуля творит, наизнанку птаху вывернула.

— Обмой, съедим, молодой куропаш вкусный.

— Степка, ты почему школу бросил?

— Ай, надоело! Отдохнуть малость надо. Отец писать не умеет, семьдесят лет прожил. Оленей и так пасти некому, не всем же быть учёными.

— Ты эту философию брось и на старика не смотри, другое время было. Сам думай. А тайга, она никуда от тебя не денется. Прилетим на днях в посёлок, книжек тебе притащу в больницу, будешь заниматься в заочной школе. Ясно? Мне вот пятнадцать лет пришлось учиться, а сейчас чую, что знаний-то маловато, думаю продолжать заочно. А ты ишь, сачок, отдыхать вздумал.

Степан хлебанул горячего чая и отмахнулся вялой рукой. Закашлялся, выронил кружку, сипло и трудно задышал.

— Отец пугал, что в посёлке пропаду от водки и девчат. А здесь? Тут быстрее ноги протянешь.

— Вот и учись поэтому, чтобы не загибаться всю жизнь по тайге и палаткам.

— Ты выучился и сам не вылазишь из неё.

— Беречься надо. Суворовский наказ помнить: "Держи ноги в тепле, голову в холоде, а живот в голоде". — Налил ещё чаю и подал больному. — Пей, да поплыли, надо спешить.

Собрались и отчалили. Река подхватила и опять поволокла лодку между засыпанных снегом диких берегов. Тихие плёсы затянуло льдом, и только на струе змеится протока чистой воды.

Река петляет от одной сопки к другой, мечется, бьётся о прижимы и крутые берега, словно ища защиты и спасенья от ледяного плена.

Виктор оглох от грома перекатов, руки ломит, красные от холода пальцы плохо повинуются. Чем дальше, тем труднее продвигаться. Перекаты забило шугай, они стали труднопроходимы и очень опасны. Степан с трудом переносит дорогу.

Приходится на руках таскать его из лодки на берег в обход наиболее опасных мест, переносить лодку и всё имущество, опять грузиться, чтобы проплыть совсем малый отрезок пути.

Виктора шатает от усталости, одежда насквозь промокла, и её легко прожигает сквозной северный ветерок.

Но не забывает и про работу, помечая на карте будущую трассу, опасные места на устьях впадающих речек, радостно рисует обширные косы, которые легко срежет дорога.

Собака бежит по берегу. Осторожно ступая на лёд, подходит Перекат к урезу воды, провожая глазами плывущих, гонится за ними, как за убегающими согжоями.

Остановились на ночлег поздно вечером. Палатка подмокла в пути под Степкой и смёрзлась. Виктор оттаял её у костра, натянул. Установил печку. Затащил больного и уложил на спальник. Разжёг наспех собранные дрова.

Мёртвым сном навалилась усталость и склеила веки. Не хочется ни есть, ни шевелиться. Зябко продирает дрожь под сырой одеждой ватное и непослушное тело.

Очнулся через некоторое время, сварил бульон из куропаток, накормил Стёпку и сам через силу хлебнул горячей жидкости. Мороз крепчает, кособокая луна мутно белеет сквозь палатку, шуршит «салом» река.

Больной притих, только в груди у него что-то булькает и хрипит, изредка стонет сквозь сведённые судорогой зубы. Виктор вспомнил, как вот так же мучился с ним когда-то Авдеич, щекоча бородой, слушал простуду, выгонял её устроенной из камней парилкой в двухместной палатке.

Сколько лет уже нет старика, но как сама совесть стоит он за спиной, не даёт оступиться. Учил верить в людей не таиться знаниями, пригревать и вести за собой начинающих и слабых.

Два года ходил с Виктором молодой стажёр. Молчаливый и двужильный на работу, таскал следом рюкзак с пробами. Он гораздо позже окончил тот же институт, часто вспоминали преподавателей, профессоров, их чудачества, свои похождения в трудную, но самую прекрасную в жизни пору студенчества.

Славка чем-то был схож с Авдеичем этой хваткой, тихим блеском в глазах и одержимостью.

Виктор уже суеверно (до чего только не додумаешься за летний бесконечный и мгновенный сезон!) думал, уж не старик ли вернулся с того света в образе стажёра, чтобы убедиться, как проросло обронённое им зерно.

Когда уходили на изыскания зимника, стажёр закатил концерт начальнику экспедиции, предлагая свою помощь и более рациональную методику поиска двумя встречными отрядами с заброской и вывозкой вертолётами.

Увидев его, взъерошенного и злого, вылетевшего из кабинета шефа, Виктор окончательно и серьёзно уверовал, что люди на свете повторяются.

— Бюрократы! Дедовскими методами живут. Протухли тут по кабинетам с бумажками. Ведь если бы на съёмке и поисках применить вертолёты и современную методику разведки, это десятикратно окупится временем и результатами, — тряс Виктора за плечо и орал на всю приёмную, пугая, секретаршу. — Зачем нас учили? Экономят рубли на приобретение новой техники и гробят миллионы!

У вчерашнего студента начали прорезываться «зубы» и характер Авдеича. Провожая отряд за поселок. Славка всё ещё ругался и травил душу.

5

Утро выдалось солнечное, светлое, мороз обжигает лицо, иней выбелил деревья и кусты. Дым из трубы поднимается вертикально, расползается на высоте перистым облачком

Козьмин поставил вариться завтрак и взялся рубить дрова на поваленном весенним паводком дереве. Стук топора звонко хлещет в холодном воздухе, лезвие наискосок глубоко врезается в сухую древесину.

Собака увлеклась свежими набродами куропаток, озабоченно тычет носом в следы, крутит хвостом. Куропатки, заметив пса, пыхнули белым облачком и перелетели на другой берег.

По весеннему закричал петух куропач, ныряя в прибрежные тальники. Перекат сиганул за выводком. За ночь реку напротив палатки перехватило. Бежал пес осторожно, вздрагивая, и останавливаясь от треска молодого льда, и на середине реки вдруг исчез.

Через секунду вынырнул, заскулил, пытаясь вылезти, царапая когтями гладь зелёного льда, его засасывало течением. Несколько раз лапы срывались, пёс окунался в воду, бился, чудом удерживаясь на быстрине в маленькой лунке.

Виктор бросился к лодке, но она за ночь спустила — повредило заплату при сплаве. Выбежал на берег, лёг, раскинув ноги и руки, осторожно пополз к собаке, опираясь грудью на весло.

Осталось всего полтора-два метра, но дальше ползти стало невозможно. Белые пузырьки воздуха стремительно проносятся всего в сантиметре от поверхности льда.

Козьмин перевернулся на спину, снял ремень и, сделав петлю, привязал к лопасти весла. Накинул на голову собаке, потянул. Перекат захрипел. Виктор напрягся, пытаясь его вытащить, и вдруг под ним прогнулось, треснуло, расступилось…

Ноги дна не достали. Обварило холодом. Вцепился в кромку, успокаиваясь. Попытался выбраться из полыньи. Лёд крошился под руками, опоры не было. Пёс умудрился освободиться от петли, и весло утащило. Козьмин закричал Степану, но тот вряд ли услышал, да и не смог бы помочь.

Руки сводит холодом, набрав воды, сапоги гирями тянут вниз. Телогрейка набрякла, он с трудом стащил её и выбросил на лёд. Вытолкнул обезумевшую собаку и начал локтями проламывать коридор до крепкого заберега.

Перекат отбежал, отряхнулся и помчался кругами, греясь, поджав хвост к животу. Остановился, посмотрел на хозяина и жалобно взвыл. Осторожно, нюхая под лапами лёд, пошёл к полынье. Виктор гнал его прочь, бросая лепешки льда. Наконец Перекат бросился к палатке, останавливаясь и оглядываясь на хозяина.

Ниже, метрах в пятидесяти по течению реки, паром курилась большая полынья. Пришла шальная мысль пронырнуть подо льдом и попасть на мель. Отбросил её, как нелепость.

Проломав коридор до крепкого заберега, лег на него грудью и встал на корточки. Мокрые ноги соскользнули, снова треснуло, течение обняло и потащило.

Напоследок, с брызгами стылой воды, успел поймать, глоток холодного, живого воздуха. Скрюченные пальцы скользнули по лезвию кромки. Только и полыхнуло перед глазами голубое, пронзённое солнцем небо.

В первое мгновение, замерев и потерявшись, мокрым комом скользил под холодным стеклом. Как всплеск, как взрыв, пришла последняя отчаянная надежда… Крыльями размахнув руки, гребанул вниз по течению, оттолкнулся но-

гами от мешающей крыши, уходя на глубину, закрутился, замельтешил в последнем шансе достать до полыньи.

Грудь раздирает от спёртого, уже чужого воздуха, хочется забыть обо всём и выплюнуть его омерзительную затхлость, прекратить борьбу… Но, сцепив зубы, мыча и теряя сознание, он грёб и грёб, спеша к неизвестному финишу.

Сначала тонко, потом набатно зазвенело в ушах, замелькали цветные огненные вихри в раскалывающейся голове и ослабли руки. Уже теряя сознание, увидел коричневое дно перед своим лицом, оттолкнулся от него и, собравшись в комок, рванулся вверх.

Тупой удар затылком пришёл откуда-то издалека, нереально, как во сне. Утробным толчком выбило сквозь зубы воздух и булькнула горлом вода, убитой птицей волокло его течение в щель меж льдом и подступающим дном, вяло загребали руки, пытаясь поднять безжизненное, тяжело обвисшее тело.

Резануло светом, туманно дошло до сознания, что над ним ничего нет. Очнулся через некоторое время и увидел, что лежит по пояс в воде на присыпанном снегом валуне. Холода, не чувствовал. Рвало, крутило, взблесками мигал просвет в набрякших водой глазах.

Никакая сила не могла оторвать его от этого гранитного пристанища, казалось, отступи на шаг и потащит, засосёт под синее брюхо льда зимняя река.

Сознание медленно возвращалось, хрустнули взявшиеся сосульками волосы. Сначала мутно, как в тумане, проступил берег, мечущийся по льду чёрный зверь, белое слепящее солнце. Попробовал встать на ноги, но они подломились, отказываясь служить.

Оторвал примёрзшую к валуну полу штормовки и, чертя носками сапог по гальке, выбрался по краю полыньи, подступающей к обрыву, выполз на снег.

Руки утонули в его неосязаемом пуху. Снова попытался встать и не смог. Пополз. Рядом крутится Перекат, лезет носом в лицо, скулит, мешает двигаться. Палатка совсем рядом, над обрывом, наносит дымком от печки, зовёт надеждой и теплом.

Бился долго и тяжело, всё скатывался и скатывался назад от самой кромки обрыва, отдышавшись, снова полз, ловя непослушными, деревянными пальцами тонкие корни, торчащие из земли.

Можно сделать большой крюк по косе и выползти на пологий склон, но не позволяла отступиться натура, да и не было времени, замерзал…

И всё же, одолел крутизну. Ввалился в палатку с жестяным хрустом одежды. Почувствовал на лице чьи-то руки и услышал треск вспарываемой ножом спецовки. Боль резанула в позвоночнике и отключила сознание. Провалился в чёрную яму.

…Старик вошел в палатку неожиданно и наклонился, коснувшись рукой плеча Виктора. Одет был не по походному, в яркую косоворотку, красный кушак стягивал на поясе рубаху и падал кистями на шаровары и хромовые сапоги.

— Авдеич1 Неужто ты? Я же тебя сам хоронил!

Старик усмехнулся и таким знакомым движением вытащил уголёк из печки, раскурил трубку лежащего. Подал геологический молоток с дыркой от гвоздя на отполированной ладонями деревянной ручке.

— Я за тобой пришел, собирайся.

Козьмин выбрался из спальника, оделся и выполз из палатки вслед за Авдеичем. Ослепительно жгло солнце, палатка стояла в густой траве на берегу неизвестной реки. Старик обернулся.

— Пусть Стёпка отдохнёт, иди за мной!

Привычно зашагал впереди, чуть сутулясь, опустив левое плечо. Шли долго, но усталости не было. Начался пологий подъём-тягун в гору, продирались по стланикам и, наконец, упёрлись в глухую стену мрачного ущелья.

Кругом было пусто, шумели в распадках невидимые ручьи, ветер шевелил седые космы на голове и бороду Авдеича.

Он стоял не оборачиваясь, разглядывая каменное обнажение стены, задирал голову, что-то прикидывал, шептал.

Поманил спутника рукой и пошел вдоль нависшей глыбами скалы. Остановились около небольшой щели, спрятанной за густым кустом стланика.

Старик бочком первым влез в неё, позвал за собой. Долго пробирались на ощупь в потёмках. Где-то свистел ветер, и далекий-далекий голос что-то кричал, а что не разобрать. Старик чиркнул спичкой и поджег смольё. Рваный и неяркий свет заплясал по стенам огромной пещеры.

— Мотри, Витя! Как богата наша земля! Я искал эти клады всю жизнь, а не мог отыскать. — Он наклонился и опустил факел.

Под ногами полыхнули и заискрились звёзды, замерцало и осветило пещеру причудливым светом.

— Есть алмазы, есть злато, там сурьма и олово. Железо и уголь… — Авдеич тыкал дымным факелом в разные концы зала, и глаза его горели сумасшедшей радостью. — Нет богаче страны Якутии, всё лежит под ногами, разве ты не видишь? Нас не будет на земле, а дела наши и добрая память останутся людям. Бери-выбирай образцы, здесь нет пустой, породы…

Виктор, озираясь вокруг, поднял горсть камней и машинально сжал в руке. Они обожгли ладонь живым светом.

— Ты должен найти это место! Обязан найти! А теперь иди, — сунул факел в руку в легонько толкнул в спину, — я буду ждать тебя, Вятьк-а-а-а! — Уже издалека доплыл голос: — Ждать буду-у!

Козьмин выскочил из расщелины и помчался скорее вниз, стараясь запомнить ущелье. Ругал себя за то, что припозднился и надолго оставил одного Стёпку. Почему-то уже темнело, хоть и пробыл в пещере совсем мало.

На бегу оступился и полетел в пропасть… Сердце замерло, подкатилось к горлу, и никак не мог дождаться удара, всё летел и летел вниз, и горькая несправедливость душила, что так нелепо довелось пропадать и никому не успел рассказать о подземных сокровищах.

А где-то рядом ревел на посадке вертолёт, а потом Славкин голос отдавал кому-то резкие команды.

Их нашли с воздуха. Печка потухла, осталось считанное время угаснуть теплу в стареньких спальниках. Виктор бредил, руки его беспокойно метались по шерсти прижавшегося к нему Переката.

Больных осторожно перенесли на косу и уложили на полу вертолёта. Колесом крутануло внизу протаявший квадрат от палатки и парящую на морозе реку.

* * *

Степан в декабре выписался из больницы, пошатываясь от слабости, брёл по улицам Утёсного. Завернул в экспедицию. Во дворе суетились люди, стояли тяжело гружённые сани и гусеничные вездеходы. Мощные бульдозеры, уронив лопаты, возглавляли колонну, попыхивая синими дымками.

Неожиданно из одной танкетки выскочил Николай и бросился навстречу. За ним выкатилась Пурга и тяжело спрыгнул на снег Перекат. Пес подошёл к Степану, обнюхал, фыркнул от больничных запахов, вильнул хвостом и сел. Человечья тоска стыла в его глазах.

Отошли в сторонку, смахнув снег с бревна, сели, закурили.

— Охоты запрали вертолёткой, привезли — заговорил Николай, — с оленями вместе прилетел. Председатель Геннадий Антонович велит по тропе вести. Пропала сопсем охота.

Степан молча, слушал, гладил Переката и Пургу по головам н вспоминал.

— Я с вами поеду. А Виктор Иванович-то совсем плохой… Помрёт, однако…

Колонна тронулась, ревя моторами, и, растянувшись по улице, выползла за посёлок. Высунувшись по пояс из люка головного вездехода, стоял молодой паренек, начальник колонны Станислав Андреевич — Славка.

Бульдозеры вгрызались от первого затёса Виктора в тайгу, трасса взвилась под облака, закружилась, заметалась по сопкам и распадкам и упёрлась в далёкие хребты гор, стерегущие скрытые богатства.

Следом пошли колонны тяжелых КРАЗов и «Ураганов», вдоль белой морзянки затесов, и загудела от их рева дикая, не тронутая никем спящая земля, замигала глазами фар живая трасса.

6

Он очнулся от женских голосов. Открыл глаза. Над головой тускло мигает маленькая лампочка. Рядом стоит пустая заправленная койка, на тумбочке лекарства… На металлической стойке обвисла шлангами капельница.

"Больница", — обрадованно догадался и зашарил глазами по палате. Тело невесомо парит под одеялом.

Разговор стал громче, послышался смех, и дверь палаты открылась. Боком впорхнула медсестра с полным шприцем в руках.

Прозрачный, воздушный мини-халатик облегает крупную и сильную фигуру. На руке тоненький ремешок крохотных часиков Из под пышного накрахмаленного колпака выбился тёмный волос.

Улыбаясь, она подняла глаза и застыла, наткнувшись на взгляд Виктора. Улыбка вздрогнула, затухая, и, почти исчезнув, опять пыхнула, заплясала на её скуластом лице.

— Ой! Никак ожил наш геолог?

Откинула голову набок разглядывая лежащего, поправляя левой рукой воротник халата. Из кармашка на груди торчали два градусника. Глядя на радостное, открытое лицо девушки, Виктор дрогнул уголками рта.

Сестра была чем-то похожа на Томку. Он попытался заговорить, шевельнул спеченными губами. Из горла вырвался клёкот, испугав самого больного, мимикой дал понять: "Где я и что со мной?"

Сестра молча подошла, сев рядом на табурет, взяла его руку. Положив её ладонью вверх на свои прохладные и круглые колени, перетянула резиновым шлангом у плеча.

В локте, на сгибе руки, уже не было живого места от красных точек уколов. Сестра долго теребила дряблую кожу, вздыхала, отыскивая жухлые, затаившиеся вены. Сделав укол, она придавила ватку сильными белыми пальцами и согнула руку в локте.

— Подержи так. В больнице ты, голубчик. Побегал по горам, и хватит, надо отдохнуть. Уступить место другим.

Снова заулыбалась, сматывая на ладонь жгут.

— Не уходите — уже внятно попросил Виктор, не отрывая глаз от лица девушки. И такая мольба была в этом шёпоте, такая потерянность и отчаяние, что сестра, привстав было, опять села.

— Как вас зовут?

— Вера.

— Вера? — почему-то удивился он. — А меня вот Витька…

— Какой же вы Витька? А ну посмотрите!

Она достала из нагрудного кармана зеркальце я сунула его под нос больному Виктор отшатнулся. На него смотрел незнакомый худой старик с блёстками седины в бороде. Глаза, обведённые синевой, глубоко запали, провалились щёки, выпирали скулы.

— Мама родная… Кто это?

— Вы.

Ещё не веря глазам, поднёс пальцы к лицу и, увидев их отражение, притих ещё больше — белые, вымочаленные, как после долгого купаная, и неживые, с отросшими прозрачными ногтями.

— Две недели на капельнице висел, почти месяц без сознания, замучились мы с тобой.

Виктор отдал зеркальце. Напрягся и замер, что-то вспоминая. И, откуда-то издалека, пришло видение реки, косо натянутой палатки и чёрной собаки, исчезнувшей подо льдом.

— С-степан где?

— Жив, выписался на днях, всё ждал, когда очнешься. — Сестра положила шприц на тумбочку, перебирала пальцами край халата.

— Я есть хочу, Вера.

— Сейчас, сейчас покормлю!

Она вышла, осторожно прикрыв дверь. Выпростав вторую руку, Виктор упёрся локтями в подушку и попытался сесть. Голова и грудь колыхнулись, но тело, словно отмерло.

Спустил на пол одеяло и ущипнул себя за бедро. Боли не почуял. Замер, опешив от неожиданности, потом с силой впился ногтями в ногу. Кончики пальцев заболели, подними чувствовалось что-то податливое, не своё.

В изнеможении откинулся на подушку, лихорадочно соображая. Капельки пота скатились по лбу защипало глава. "Парализовало!" пришла страшная и жгучая догадка. Опять завозился дотянулся руками к спинке койки и сел на подушку.

Чужое тело валится набок, вихляясь в поясе, не хочет повиноваться. Поднял голову и встретил взгляд застывшей в дверях медсестры. Она прижимала к себе тарелку с дымящимся бульоном. Закушенная губа и широко открытые, полные жалости глаза убедили, что это всё ему не приснилось.

Тихо сполз обратно, натаскивая одеяло на свои безжизненные ноги. Вера поставила на тумбочку бульон и села рядом. Больной отчужденно смотрел куда-то в угол. Широко открытые глаза застыли в лютой тоске. Вера прикоснулась к худому плечу.

— Это пройдёт, Витя, посмотришь, пройдёт! Переохлаждение, такое бывает довольно часто. Ведь ты — мужик! Сильный человек! Ну? Скажи хоть что-нибудь!

Молчал. Отчаяние вдавило в койку с такой силой, что даже язык не мог шевельнуться. Перевёл взгляд на сестру. Она вздрогнула и подала тарелку.

— Давай поешь. Выше нос, геолог. Распустил нюни, тоже мне!

Виктор, словно возвращался откуда-то издалека-издалека, с трудом различил размытый силуэт девушки.

— Зачем теперь есть? — Отвернулся к стенке.

Она осторожно повернула его голову ладонью, улыбнулась и дёрнула да бороду.

— Надо слушаться тетю! А это завтра сама тебе сбрею. — Поднесла полную ложку к белым губам, напряглась, взглядом умоляя открыть рот. — Ну? Тебя что, силой накормить?

Глотнул обжигающий и пахучий бульон. Мягким комом он прокатился по горлу, и сладко заныл от горячего желудок.

— Ну, ещё ложечку, за папу теперь, потом за бабушку и последнюю за меня. Попробуй только отказаться, ты же джентльмен?

Виктор машинально глотал, вспомнив, как они осенью варили подстреленных Стёпкой шилохвостей, и страшная мысль сдавила, что никогда уже не придётся теперь отведать в маршрутах пахучей свежининки, отбегал своё, отмахали зелёными крыльями родные палаточки, отдымили костры и утренние туманы по долинам.

"Милая ты моя тайга, за что же ты придумала такую долю, любви лишила своей, крова и простора. Лишила усталости на твоих звериных тропах, своей жестокости и опасности. И одарила сплошным отдыхом на этом да и на том свете… Не придётся уж отведать чайку из своего старого и мятого котелка, не выдернуть на мушку хариуса из тёмного и холодного ключа, не послушать глухариные песни и рёв сохатых".

Он поперхнулся и закрыл глаза.

— Хватит пока. Перезимуешь. Не кисни только. Не люблю размазней, особенно мужиков. Крепись, Витька!

Он лежал, прислушиваясь к самому себе, словно оттаивая изнутри. Живительное тепло растекалось, ударило в голову.

— Спасибо, Вера… Не надо меня жалеть.

— Не-ет, брат, так легко не отделаешься. Встанешь, когда, на танцы пойдём. Я проверяла уже, что ты холостяк, попляшем.

— Не надо, прошу тебя, отплясался. — Виктор устало посмотрел на неё, закрыл глаза и мгновенно уснул.

Сестра осторожно поправила одеяло, встала и, собрав всё лишнее, выключила свет. Вышла. В ординаторской присела на обтянутый красной клеёнкой диван. Открыла стол врача, нашла початую пачку сигарет, закурила, давясь дымом и кашляя, пытаясь успокоиться.

"Дура психованная! Чёрт понёс меня в медучилище Бросать надо эту работу, свихнёшься тут. Уж лучше б умер, чем так мучиться. С тридцати лет лежать пластом и до смерти ходить на судно? Я бы такое не смогла. Лучше уж сразу!"

Пальцы вздрагивали, стряхивая пепел. Тяжело вздохнула и прикрыла глаза.

Жалость к молодому и здоровому парню, сваленному внезапно с ног, не давала покоя. "Почему такая несправедливость? Чем он провинился перед судьбой, за что уготовила она ему такой конец?"

Давно минули все сроки, отведённые врачами Козьмину на этом свете, но геолог не собирался умирать, жил на уколах и на железном, закалённом здоровье.

Долго и тяжело возвращался он к жизни. И если бы не эта настырная медсестра, давно бы опустил руки и поплыл по течению куда вынесет.

Она кормила его с ложечки, как ребёнка. Ревниво следила, как он радуется приходу заросших, обветренных друзей, громко смеётся, слушая анекдоты и последние новости.

Они приносили рыбу, свежую дичь, мясо, бруснику — всё это в таких количествах, будто лежит целая съёмочная партия.

Бородатые парни чувствовали себя здесь неуютно, поджимали под стул ноги в тапочках-маломерках, старательно натягивали на широкие плечи узкие халатики, виновато отводили глаза, стыдясь своего здоровья и силы.

Поневоле Виктор опять научился улыбаться, почитывать приносимые, как на подбор, книги про героических лётчиков, капитанов, спортсменов и актёров, потерявших ноги, но не потерявших веру в жизнь…

Кто-то сунул под подушку книгу его любимого Куваева "Каждый день как последний", обведя густо красным карандашом стихи, которые он в маршруте читал эвенкам.

Но в итоге, все эти ухищрения ещё больше терзали душу тоской по бесконечным северным просторам и любимой, навсегда потерянной работе.

Дело шло к весне. Подживали и брались коркой пролежни — язвы на спине и пятках. Силы постепенно возвращались. Виктор уже научился сидеть на койке, подвернув мешающие ноги и держась руками за спинку стула.

Перестал мечтать ночами о маленькой свинцовой пульке из малокалиберной винтовки. Даже в таком состоянии жизнь прекрасна, когда есть друзья, чувствуешь их поддержку и любовь.

Долгими часами ой уходил в себя, вспоминал, размышлял, подбивая результаты того, что успел сделать за свои тридцать три года.

Трудно держать ответ перед самим собой и своей совестью. Но, кое-что, всё же, сделано и сделано крепко, надёжно.

В геолфондах лежат персональные геологические листы, итог многих бессонных ночей и маршрутов, работы трудной и ответственной, когда за тобой последнее слово, есть ли что из полезных, ископаемых на исхоженной площади этих листов.

Надо иметь силу воли, смелость и чувство долга, чтобы уверенно заключить — да или нет. Если заключение отрицательно, ещё долгие годы никто не будет искать и тратить деньги на бесперспективные районы.

Автор обрекает такие места на забвение. И, как бы ни был уверен в себе, всё равно остаётся, точит червь сомнения, тяжело подписывать такие бумаги.

Ведь съёмка — это поверхностные исследования площадей, редких обнажений, отмывка и лабораторные анализы шлихов, а что там наворочено под наносами в матушке земле, трудно предвидеть без бурения, горных работ и геофизиков.

Они, вооружённые современной техникой, внесли на многих листах свои открытые месторождения. Возможно, Славка и прав, предрекая геологическому молотку, в скором будущем, стать только символом геологии…

Однажды, когда зашуршал, сползая с крыш, мокрый снег и за окном потекла первая капель с прозрачных сосулек, Виктор проснулся после обеда от боли в левой ступне.

Сначала подумал, что боль приснилась, но потом, затаясь, ощутил, как ниже пояса взялись бегать мурашки по ногам, словно их неловко где-то отсидел, и резануло спину жгучей болью.

— Вера!!! — заорал он испуганно и тонко. — Вера!!!

В палату влетела другая медсестра, сменившая Веру. Недоумённо застыла в дверях, хлопая крашеными ресницами.

— Чего тебе? Она ушла домой, завтра её смена. Разораяся тут!

Виктор как-то сразу обмяк не решаясь поделиться своим открытием, блаженствуя и потея от разливающейся всё сильнее и дальше боли.

— Ничего, иди, Галка. Завтра, так завтра. Ноги у меня болят. Вот! — Он смахнул одеяло, показывая. жёлтые и полувысохшие ноги.

— Какой ты волосатый…

— Ага, меня мама в свитере заместо сорочки родила, это уж точно.

Сестра уложила его и позвала врача. Тот удивлённо хмыкал, тыкал стерильной иглой, видно, решив изрешетить непонятно почему ожившего человека. Виктор вскрикивал, дёргался и смеялся. Слёзы мочили мятую подушку, текли и текли из прохудившихся глаз.

— Здесь болит?

— Болит, — выдыхал торжественно.

— И здесь болит?

— И здесь, везде болит и пролежни огнём горят на пятках, на спине. Всё болит. — Обнял врача худыми руками и чмокнул в щёку.

— Ну-ну, ты успокойся, а то в психбольницу переведу. Рано ещё нос задирать! Но это уже победа, милый мой, твоя победа. Невероятно!

— А вы же раньше говорили, что так и должно быть!

— Святая ложь, дорогой, святая ложь! Психотерапия, за тебя никто не мог ручаться, даже в лучшей клинике. Нетранспортабельным и безнадёжным записан ты у нас, сынок. А друзья твои — молодцы. Ведь летал один из них, Славка кажется, аж в Саратов. В единственную клинику нейрохирургии у нас в стране, где берутся лечить таких безнадёжных.

И представляешь? Выбил там место, вчера пришёл официальный запрос о твоей доставке. Уму непостижимо! За подписью министра здравохранения РСФСР! Ведь туда попасть практически невозможно, я читал: они поставили человека на ноги, через которого проехал полоз тракторных саней и исковеркал позвоночник!

Для Славки невозможного нет он — одержимый. В экспедиции всё начальство, как его увидят, сразу в кармашек за валидолом лезут, а был такой тихий после института.

То, чему вы удивляетесь, — семечки по сравнению с вертолётами, которые он выбил на весь сезон. Теперь съёмщики не будут попусту время терять с оленями на переходы, а выбрасы ваться десантом. По его прикидкам за один сезон выполняется работа трёх лет.

Врач ушёл, а, через некоторое время, по коридору застучали частые и знакомые шаги Вера влетела в палату, распахнув настежь дверь, без халата, в лёгком пальто нараспашку, с непокрытой головой.

— Правда, Вить?! Мне Галка позвонила, говорит, мол, твой паралитик врачей целует и по коридорам, бегает!

— Правда. Хотел уж к тебе идти, да не знаю, где живёшь.

— Брось трепаться! А ну-ка? — Подошла и, запустив руду под одеяло, ущипнула его за ногу холодными с улицы пальцами.

— Ой, перестань, боюсь щекотки!

Упав на стул, растрёпанная, замеров, смотрела на него, словно видя впервые.

— Знаешь, а ты ведь, совсем молодой без бороды-то, как это я раньше не замечала?

— Не подлизывайся, я помню, как ты меня зеркальцем уела.

— Теперь будем ходить учиться, вот только пролежни подлечим и начнём ножки тренировать.

— Я в принципе не против. Мне ещё много надо походить, много.

— Ты про работу свою забудь, придётся оставить, опасны после такой болезни нагрузки, может повториться. Ну, ничего, подыщешь что-нибудь полегче.

— Да-да! Конечно! Мне бы только на ноги встать, а? На моей работе не обязательно ходить Можно летать, можно плыть вниз по огромной и бесконечной реке, можно потихоньку, даже на костылях. Вот только по болоту не пройдёшь…

— Почему?

Виктор засмеялся:

— Они проваливаться будут…

— Да ну тебя, размечтался. Кому нужен геолог на костылях?

— Пока что мне… Знаешь, как здорово плыть по реке? Кругом скалы, берёзы и ельники, мечется под лодкой перепуганная рыба, звенит волшебной струной леска спининнга! И ходит, ходит севший на тройник зверило-таймень — речной медведь. Позапрошлое лето чуть Славку не утопия такой страшило.

— Шутишь?

— Да нет, не до шуток было. Прилетел он к нам на съёмку после института, со мной ходил. Ничего парень, толк будет. Вышли однажды мы с ним к одной из партий соседней экспедиции. Бросили рюкзаки на берегу Тимтона, попили чай, поговорили.

Славка взял спиннинг у одного из парней и ушёл за поворот реки под прижим. Слышим немного спустя, вроде бы кто-то кричит! Не обратили внимания, разговариваем. Потом слышим — ещё! Ещё! Побежали туда. А он уже нахлебался под валунами, еле откачали.

— А что случилось?

— Так вот, оказывается, он первый раз вообще спиннинг взял в руки, учиться бросать. Бросил-то почти у берега, но всегда новичкам и везёт. С первого заброса сел тайменище! В один свист всю катушку и размотал. Славка видит такое дело, хвать за леску! И давай ее заматывать на кисти рук, как бабки пряжу мотают, вот, так.

Виктор привстал и показал Вере, как рыбак мотал леску.

— Таймень поддался и пошёл к берегу. А, когда увидел тень человека, рванулся назад, в глубину. Толстая леска стянула Славке кисти рук, сдёрнула его в воду. Плыть нельзя, руки-то связаны. Хорошо, хоть между двух валунов застрял, а так бы и не нашли.

Виктор лёг на койку, осторожно и бережно поправил на ногах одеяло, откинулся на подушку.

— Еле вытащили с того света, везучий парень, вроде меня. — Козьмин улыбнулся и взглянул на Веру. — Тайменя поймал и жив остался. Руки до кости леской побило, посинели даже, но ничего, отошли. И работу не бросил, и рыбу ловит. А? Может быть, и меня напрасно хоронишь.

— Не хороню я тебя, добра хочу.

— Ты вот, что, костыли мне сообрази где-нибудь. Может, на днях попробую встану…

— Лежи уж, дистрофик, куда тебе вставать, унесёт ветром в форточку. Сначала откормлю тебя и подлечу пролежни. Не спеши.

— Как не спешить? Смотри, вон за окном как высверкивает капель! И коты орут по ночам, спасу нет. Весна по всем приметам…

Вера встала, подошла к окну и долго смотрела поверх подступающих к больнице сосен на голубое, в клубах уже летних облаков, небо. Потом с трудом открыла замазанные белой краской шпингалеты на раме и резко дёрнула за ручку створку окна.

С треском разорвалась пожелтевшая бумага оклейки, и в палату хлынул густой аромат талой воды, земли, сырого снега, прозрачный и густой настой весенней закваски. Вера зябко поёжилась, запахнув пальто на груди, и повернулась:

— Тебе не холодно? Хочу, простудить тебя, чтоб ещё повалялся подольше. Вот научу ходить, и утопаешь отсюда, а мне что-то неохота тебя отпускать, привыкла.

— Оставь так окно, теперь уже не простужусь!

От свежего воздуха у Виктора пошла кругом голова, хлебал его жадно, большими глотками, пил, как воду из ручья, в звенящей от летнего зноя тайге, пил и не мог напиться.

Покой и радость вливались с каждым глотком в избитое болезнью и отчаянием тело. Оно наполнялось живой земной силой, каждая клеточка его болела, боролась за жизнь и оттаивала вместе с весенней жизнью.

Вскоре, впервые на костылях, мосластый и худой поднялся в палате и, поддерживаемый с двух сторон, долго учился передвигать ноги. Они заплетались, дрожали и подламывались, нестерпимо ныли суставы по ночам и дёргались, обжигая болью, ожившие нервы.

С каждым днём всё увереннее и твёрже, разлаписто шлёпал по скрипучим доскам. Потом разжился палкой и, опираясь одной рукой на неё, а другой о стенку, стал появляться в коридорах больницы.

Когда дежурила Вера, тренировки продолжались часами. Как армейский сержант, отдавала она команды, гоняла до изнеможения.

Снег почти весь стаял, и наступил день, когда Виктор смог выходить во двор, на солнышко. Устроился с книгой на пеньке. Тёплый ветерок котёнком игрался с бумажками, ластился и забирался под халат, теребил листы книги.

Сзади послышался шорох. От мягкого толчка Виктор распластался на молодой траве, выронил книжку. Мокрый шершавый язык прошёлся до лицу, а Перекат стал носиться вокруг, по щенячьи припадая на передние лапы, не переставая визжать и лаять от радости.

Откуда-то из окна донёсся, испуганный вопль, на поляну вылетела Вера. Лицо её было перекошено испугом. Картина, которую она увидела, успокоила медсестру. Два эвенка и молодой русский парень стояли возле Виктора, обнявшего за шею широкогрудого, могучего пса, и хохотали.

Вдруг Виктор встрепенулся, показывая вверх:

— Смотрите! Смотрите!

Высоко над больницей острым клином на север плыли гуси.

— Кга-а-а… Га-а…

Им навстречу дул ветер, косяк летел тяжело, плотно, только сзади всё дальше и дальше отставала одинокая, выбившаяся из сил или подраненная птица. Гусь уже пошёл на снижение, печально крикнув и перестав махать крыльями. Парил, теряя высоту…

Вдруг косяк заволновался, вожак повернул, и, описав большой круг, гуси снизились к отстающему, загомонили, разобрались, выстроились и, набирая высоту, вместе с ним ушли за горизонт…

7

Вернулся в Утёсный осенью. Зашёл в экспедицию и попался на глаза начальнику. Тот подал руку, пригласив в свои кабинет.

— Присаживайтесь, товарищ Козьмин. Руководство предлагает вас на Торге, но лично у меня сложилось неважное мнение о ваших деловых качествах. Броситься за каким-то псом под лёд это поступок незрелого человека. Если хотите знать, мне за вас строгача влепили и лишили премии.

— Простите, но пёс не какой-то, а мой Перекат. Вернул ему долг, он меня не раз выручал.

— Бросьте детские штучки, у нас не общество охраны животных. В стране, большой дефицит геологов, специалистов не хватает, и, если каждый будет тонуть так глупо, спасая собак, у нас министерство превратится в похоронную контору!

— Мне эта собака дороже иного человека. Предать друга, чтобы начальство получило премию, не в моих правилах. Если потребуется, ещё раз брошусь, хоть в огонь, — сорвался Виктор и заходил по кабинету, раскуривая трубку. — И нечего приплетать сюда страну.

— Поедете в Торга начальником горного отряда. Посмотрим, как проявите себя и что нового внедрите. Идите!

Потекли горячие рабочие дан. Рвали канавы на выброс котловыми зарядами. Мотобуром пробивали трёхметровую скважину, спускали на забой боевик. После прострела засыпали в образовавшийся котел аммонит, делали забойку и поджигали шнуры.

Чёрным столбом поднимались наносы, обнажая рудное тело. Виктор проводил опись канав, закладывал новые, увлёкся и не заметил, как подкатилась зима. Выпал первый снег. Осталось добить последнюю разведочную линию…

Зарядили. Отошли вверх по склону на безопасное расстояние, да забыл Козьмин впопыхах свой рюкзак у синих дымков горящих шнуров. Сверху хорошо было видно, как вылетела из тайги черная собака, обнюхала рюкзак и легла с ним рядом. А следом по тропинке шла девушка.

"Перекат!" — обожгла мысль вертолёт сегодня был на базе. Виктор сорвался с места и широко побежал вниз по склону.

— Вера!!! Убегай, Вера!!!

— Назад! Назад! — испуганно заорал взрывник за спиной. Девушка услышала крик, радостно помахала рукам, остановилась рядом с собакой в ожидании бегущего ей навстречу Виктора.

"Успею, осталось полторы минуты", — подумал он мгновенно.

С перекошенным лицом подскочил в Вере и увлёк её к толстой лиственнице, маячившей в двадцати шагах, толкнул за неё ничего не понимающую и улыбающуюся и осталось только самому нырнуть за спасительный ствол, как поднялась и заходила под ногами земля, опрокинула на спину.

И тут его сильно рвануло за руку… С грохотом и свистом пролетели камни мимо дерева, оно приняло их удары и укрыло двоих крепко обнявшихся людей…

Загрузка...