Петля страха

1

Голубые тени от елей ложатся через заметенный снегом ручей. Справа над распадком курится в тумане белоголовая сопка. Сзади остался перевал. Впереди нетронутый, горящий под солнцем наст. Пригретый в затишке, он налипает на лыжи, мешает идти. В в

оздухе над тайгой и гольцами плутает первая оттепель. Берёзы становятся бархатно-тёмными. Ветра сбивают кусту с лапника, и лес свежеет, зеленеет и оттаивает. Пахнет весной…

Двое устало бредут вдоль ельника вниз по ручью.

— Слушай! Давай передохнём, не могу больше… — Шедший впереди обернулся.

Мелкий бисер пота на лице. Узкие прорези глаз воспалены дымом костров и бессонницей. Клочьями висит вата из вспоротой сучьями телогрейки.

— Нет! Совсем мало осталось… К вечеру будем на реке. Там изба. Будем отдыхать. На лабазе продукты.

— Откуда знаешь про избу?

— Знаю, — прохрипел в ответ и, вытер рукавом пот, косолапо пошёл, пробивая лыжню в мокром снегу.

Второй шагнул следом. Но его шатнуло и привалило боком к стволу лиственницы. В глазах поплыл туман, опять вспыхнуло нестерпимое желание есть, грызть всё подряд, даже хвою и кору деревьев, только унять боль в желудке.

Разрывая обмороженные лёгкие, подкатил к глотке неудержимый приступ хохота. Размазав пятерней грязь по потному, заросшему волосьём лицу, стащил со спины карабин.

— Бросить хочешь меня, сука, избу сочинил, чтоб оторваться, один ответ, терять нечех-о-о… — прошептал вслед удаляющемуся спутнику.

Навскидку ударил в смутно маячивший впереди рюкзак. Отдачей его отшвырнуло от дерева и бросило в снег.

Падая, услышал хрип и размыто увидел, как окунулся лицом в снег идущий впереди. Стрелявший подполз к нему, дрожащими руками развязал тесьму.

На самом дне рюкзака, завёрнутый в тряпицу, лежал талый от спины кусок сырого мяса. Впился в него зубами, но они, подъеденные цингой, шатались, не могли осилить жилистое волокно. Нашёл в рюкзаке самодельный нож, отрезал кусками и глотал.

— Восподи!.. Как хорошо… Всё равно подыхать обоим, хочь нажрусь перед концом. Ещё порылся в рюкзаке, обшарил все карманы лежащего и заспешил вниз по распадку. Снег путает лыжи и мешает идти. — Ничех-о-о… Дойду до избы, выберусь…

Пляшут в глазах синие огни… То давний знакомый шагает рядом, разговаривает, помогает встать, то старуха мать кличет из-за ёлок: "Пашенька, сыночек мой, Пашенька-а!" то волки скачут впереди гуськом, лязгают зубами, и пропадает всё опять в солнечных бликах, растворяется и хохочет, кружится в глазах пустая тайга…

— Восподи! Не дай сойти с ума, дай силы мне, Восподи!

Ручей бесконечными петлями блудит по тайге, но нет признаков реки и жилья. Солнце садится… Уже впотьмах выбрался на берег небольшой, залитой наледью речушки и, обливаясь потом, сел на взявшийся хрупкий наст у комля дерева. Глаза лихорадочно бегают, отчаянно ищут меж толстых стволов в сумерках желанное зимовье,

— Ничехо-о-о. Пересплю, привычный, всю зиму в землянке гнил.

Высыпали звёзды, и начало быстро темнеть. Кое-как разжёг костёр, лез на пламя, хватал его скрюченными от холода пальцами, пытаясь согреться. Тело колотит озноб. Липнет к спине мокрая и настылая рубашка. Хрустит схваченная ледком одежда.

Воображение рисует просторное зимовье, жарко трещит печь, огонь поёт в трубе, исходит паром котелок с варевом. Опять голодно повернулся в животе жгучий ком. Разгрёб снег под дремучей и мохнатой елью, подвинул ближе костёр. Зябко кутаясь в ватник, неспокойно задремал.

Утром, размяв окоченевшие ноги, неустойчиво встал на лыжи. За ночь мороз выстеклил настом осевший снег. Заскользил по нему легко и свободно.

Вдруг впереди вымахнул на поляну, хрустя и проламывая наст, зверь. Остановились одновременно. Лосиха с провисшей спиной и раздувшимся пузом повернула губастую морду и уставилась на человека.

Он сдёрнул карабин, долго целился. В глазах плясало от напряжения, ствол качался по горящему на солнце снегу. Поймав мгновение, когда мушка и прорезь совпали да лопатке зверя, рванул спуск.

Пуля взбила фонтан снега под пузом лосихи и, ударившись о ствол мёрзлой лиственницы, с воем отрикошетила в ельник. Плавно повернувшись, сгинуло в густом мелколесье видение.

Бросив карабин в снег, стрелявший стал топтать его ногами, жалобно причитая и воя. Опомнился, поднял оружие и заскользил дальше. Проходя мимо дерева с отщепленной корой, зло сплюнул и вслух выматерился.

Солнце клонится к вечеру, силы оставляют, наливаются тяжестью ноги и спина. Впереди голубеет большая и широкая долина реки. Снег, подхваченный ладонью на ходу, рассыпчато хрустит на зубах, холодным комом прокатывается по горлу. Ноги заплетаются, деревенеют и становятся чужими.

Усталость то грубо бьёт в плечо, то вышибает с лыж и бросает на подтаявший и ломкий наст.

Вдруг сквозь красный и мокрый туман в глазах увидел палатку на склоне и пасущихся оленей. Сердце заколотилось.

— Вот они! Вот они! — хрипел на бегу, плача и смеясь, боясь, что это тоже окажется больным миражем.

Крутой обрыв одолел ползком, из последних сил ввалился в палатку. Пахнуло холодом, задохнулся от тяжелого смрада. В углу, закутавшись в шкуры поверх спальника, лежал, сипло и трудно хрипя, человек.

"Эвенк", — мимоходом отметил пришелец, тщётно мечась на коленях в поисках съестного. Около больного и вокруг печки валялись клочья собачьей шкуры, шерсть и обглоданные кости. Покопавшись в них и ничего не найдя, выполз задом на воздух.

Два оленя паслись невдалеке, подозрительно косясь на незнакомца. У входа стояли присыпанные снегом легковые нарты. Хорошо прицелившись, выстрелил. Один олень упал, забился. Второй отбежал и нерешительно остановился.

Опять жадно вскинул карабин. Передвигая затвор, поспешил, и патрон перекосило. Отбросил карабин в снег побрёл к добыче.

Кровь у раненого оленя била из спины, струйкой растекалась по шкуре… Животное месило снег передними копытами, пытаясь подняться.

Упав на него, стрелявший стал душить голыми руками, потом, вспомнив о ноже, перехватил дёргающееся горло. Припал ртом к дымящейся ране. Кровь толчками била в лицо, на руки и одежду.

Дико и недоумённо шарил до небу большой олений глаз. Туша ещё вздрагивала, хрипели лёгкие, всасывая судорожно воздух пополам с кровью через перерезанную гортань.

Отвалился в снег, напившись до тошноты горячей и липкой крови, перемазав в ней руки и одежду, блаженно закрыл глаза. Стылость прохватила спину, заставила подняться. Обрезав прямо со шкурой переднюю лопатку оленя, потащил её за черное копыто к палатке. Красный след петлял сзади…

Растопив печурку разбитыми на дрова сухими нартами, сварил мясо, долго и жадно ел, запивал горячим бульоном, отдыхал и ел опять. Больной притих. Гость стащил с него сохатиную шкуру и устроился у гудящей печки. Темнело. Икнув и прислушиваясь к разливающемуся в животе теплу, провалился в сон.

Проснулся на рассвете от холода. Тяжело потянулся и сел. Больной смотрел прямо в глаза, облизывая спёкшиеся губы.

— Здорово, хозяин! Жрать поди хочешь, а? — Эвенк прикрыл веки, что-то зашептал, захрипел в ответ. — Плохи твои дела, некогда мне с тобой нянькаться.

Пришелец глазами пошарил вокруг и заметил тугой мешок под головой лежащего. Выдернул его и развязал. Вытряхнул ворох соболиных шкурок. Глаза разбежались. Торопливо пересчитал:

"Сто шесть штук! Вот это да. На толчке загнать по полтораста за хвост, это же почти пятнадцать тыщ!!! Молоток, косоглазый, хороший фарт имел… Ещё настреляет, ноль выживет".

Осторожно сложил меховой рюкзак, выполз за полог. С трудом отрезал от подмерзшей туши куски мяса, завернул в брезент и, положив поверх соболей, забросил лямки за плечи. Стал на лыжи. Постоял, подумал и медленно сошёл с них:

"Продаст, падла, на след наведёт, кто, окромя его, знает, что я ещё не пропал, живой, зиму в берлоге отсидели, падаль жрали, конину без хлеба и соли… Ну, не-ет… Всё одно, коль застукают. — Так безопасней. Растащит зверьё по весне, никто не прознает, сгорел, и всё…"

Принёс несколько сушин, подсунул их под правый борт со стороны больного, навалил кучу сушняка на крышу. Чиркая и ломая спички, поджёг. Медленно разгорался костёр. Палаточная ткань ярко вспыхнула, пламя свернулось смерчем заплясало.

Отбежав, вдруг вспомнил, что оставил там свой карабин. Нырнул в пламя. Сквозь дым в поисках оружия обжегся о два уголька глаз из спального мешка. Выскочил, пятясь от них задом, кашляя и вытирая слоты, забросил карабин за спину.

Снегом затушил затлевшую полу телогрейки. Стал на лыжи и выскочил к реке, ие оглядываясь. Лямки резали плечи — пожадничал с мясом, но непонятная сила несла всё дальше и дальше…

Только затемно остановился. Недоумённо уставился на старенький охотничий карабин, снятый со спины. Замирая и суетясь, дёрнул затвор. Латунный патрон выполз из ствола. Магазин пуст.

Оглянулся назад, зло сплюнул, закрыл затвор и стал разводить костёр. Вспомнил, что свой-то карабин бросил вечером, на радостях, в снег рядом с палаткой и забыл про него.

Напившись кипятка и поев полусырого, обжаренного на палочках мяса, по-собачьи закрутился на месте, поскуливая от холода и расстилая лапник у огня. Дневное тепло ещё бродит в густых зарослях распадка, искры костра теряются в шевелящихся ветках елей, гаснут меж звёзд.

Вдруг полоснули оттуда, с тёмного неба, два горящих уголька глаз больного эвенка, затрещал его птичий голос из жаркого костра, и колючий ужас наполз под одежду, парализуя тело.

— Восподи! Выведи меня отсель! Восподи! — расползались от огня хриплые стоны. — Я буду верить в тебя, буду молиться, укрой и сохрани. Боже-е! Прости грех мой пьяный. Подай надежду, страшно мне!!! Восподи! Не дай меня убить… — захлюпал, замычал под елью голос в лютой тоске.

2

РАДИОГРАММА

от 15/7-76 г.

Начальникам геологических подразделений экспедиции.

13 июля Ахтинской партии экспедиции 22 выстрелом из ружья убит геофизик Бойченко.

Преступники Постолов Павел Николаевич 21 февраля 1936 года рождения, уроженец деревни Книжная Ашевского района Псковской области, по национальности русский, холостой. Ранее дважды, судимый. Рост 162–167 см, на руках имеет татуировки. Одет чёрный ХБ костюм, болотные сапоги.

Второй Николаев Яков Петрович 1940 года рождения, уроженец Алданского района якут, рост 170–174 см, худощавый, лицо продолговатое, ранее судимый по статье 145 часть 2 УК РСФСР. Оба преступника вооружены.

В случае обнаружения этих лиц на объектах работ Южно-Якутской экспедиции, не принимая никаких мер, немедленно радировать органы милиции.

12/86, Главный инженер ЮЯКЭ Барымов"

РАДИОГРАММА

от 16/7-76 г.

Начальникам геологических подразделений экспедиции.

В поисковом отряде экспедиции 22 похищен выносной ящик, где хранился пистолет ТТ, деньги сумме 2686 рублей, 26 патронов, бутылка спирта.

Помимо этого, там же у старшего геолога Центральной экспедиции похищен из палатки неизвестными лицами карабин, бинокль, теплая одежда, подробная карта района работ.

Срочно принять меры установлению посторонних лиц ваших объектах. Привлечь опытных проводников расследованию. Принять неукоснительному исполнению РД от 15/7-76 за ЛЗ 12/86 появления Постолова — Николаева.

Немедленно усильте контроль ведомственного нарезного оружия. Под роспись запретить повторно одиночные маршруты. Принятых мерах дать информацию сегодня.

22/87. Начальник экспедиции Янополец.

В район работы экспедиции из Якутска прибыли группы поиска со служебно-розыскными собаками. Молодые ребята. Командовал ими не менее молодой лейтенант, подтянутый, с лёгкой фигурой спортсмена.

Он давал каждой улетающей группе инструкции по карте, дружески хлопал по плечам, может быть этим и нарушая устав, но приказывал надевать пуленепробиваемые жилеты в случае огневого контакта, запрятанные до поры и рюкзаки. Не на рыбалку улетали ребята.

Потом и сам подался в вертолёт, пропустив впереди себя черноспинного кобеля на тонком поводке.

Вертолёты кружились над тайгой в ранние утренние часы в надежде засечь дым костра. Поиск шёл под контролем МВД Республики. Боевое оружие, попавшее в руки убийц, могло в любое время наделать кучу бед.

Были перекрыты все дороги, аэропорты, автостанции. Разосланы фотографии для опознания по всем отделениям и милицейским постам, оповещены оленеводы и охотники в тайге.

Но беглецы из тайги не выходили. Два месяца поисков впустую. Сказался опыт потомственного охотника Николаева, спившегося и сменившего тропу охотничью на преступную.

А следы на этой тропе потерялись у большой реки, хотя и было обнаружено место, где построен и спущен на воду плот, затухший под елями костер, две остывшие лёжки. Поиск следов ниже по реке тоже оказался безуспешен.

Преступники, видимо, ушли руслом одной из многочисленных речушек, впадавших с обеих сторон поймы. Осень обожгла морозами сопки, пожелтели лиственницы низко над тайгой поплыли туманы я снеговые облака.

В родных местах преступников не оказалось. След потерялся окончательно.

Только перед самой весной молоденький егерь потревожил неизвестных охотников, живущих в землянке и укравших в ближайшем колхозе лошадь на мясо; очнулся через сутки и прочитал записку: "Вякнешь кому, грохнем, под землёй сыщем, сосунок. Не мешай охотиться!"

Не вякнул, побоялся, уж больно серьёзными были рожи тех, у кого он пытался потребовать охотничьи билеты. Такие найдут. Егерь рассчитался и уехал.

3

Сижу в потемках, откинувшись на смолистую стенку избушки. в углу скребется мышь. Зову её Эдик. Эдик-маленький. Эдик — большой лентяй, он приходит за полночь, шуршит и мешает спать.

Свет не зажигаю, остался малюсенький кусочек свечи. Эдик-маленький добрался и до неё, оставил следы зубов на парафине, не понравилась, бросил. За окном — тьма.

В печке шипят сырые дрова, сохнет одежда сто стенкам на гвоздях, булькает переспелый чай. Кончился пушной сезон, кончаются продукты и моё одиночество.

Кажется, совсем недавно, умаявшись от производственной текучки, взял полугодовой северный отпуск и решил его провести на сезонном промысле.

Старый друг, Толик Дайнекин, забросил попутно на вертолёте в глухую таёжную падь. Одного. В нарушение всех инструкции.

Я спрыгнул на землю и огляделся. На слиянии двух рек стояла древняя, вросшая в мох избушка с заплесневелым, невесть, как попавшим сюда стеклом в небольшом окне. Толик сам выбрал мне это место.

Выгрузив все продукты и вещи, мы обнялись, распрощались. Он, как всегда, спешил. Уже сев за штурвал и раскрутив винты Ми-4 до свиста, подмигнул за стеклом и помахал рукой. Вертолёт, задрав хвост, взвился в осеннюю предснежную сутемь. Обступила тишина.

Чёрный пес Махно недоверчиво обследовал избу, ставя на углах свои метки. Накосо навалена куча ящиков с продуктами, капканами, тюки с тёплой одеждой, спальником и прочей утварью.

Избушка оказалась в исправности, но запущена и замусорена. В углу стояла прогоревшая жестяная печь, обложенная камнями-окатышами из реки. Ржавая пила с выломанными зубьями согнулась у стены.

Топорище тяжёлого кованого топора рассохлось и едва держится, а топор — самый верный друг человека в тайге. Самодельный стол из грубо тёсанных плах, узкие нары с истлевшим тряпьём, земляной пол, засыпанный гнилым корьём и щепой.

Посидел на краешке нар, как в гостях, и вышел. С неба поплыл мелкий и нудный дождь. Он сбивал отмершую хвою с лиственниц, перемежался со снежной крупой. Руки чесались по настоящей забытой работе.

Первым делом прибрал в зимовье. Вымел всякий сор, починил стол и нары, утеплил и укрепил дверь. Притащил и разместил свой скарб.

К вечеру пошёл снег — Махно спрятался от мокрых хлопьев под прибрежные ели. Угомонились на новом месте далеко за полночь.

Перед сном я устроил себе праздник новоселья. Достал из рюкзака фляжку со спиртом, плеснул в огонь, как учили эвенки, чтоб была удача, и принял пару крышечек за неё, удачу. За неизвестность, за благое одиночество, за охоту.

Снег сменился дождём. Он неслышно сёк поросшую мхом и травой крышу, только журчали струйки воды, падая на землю.

Проснулся на рассвете. Окошко белым пятном освещает наискось угол и мои ноги. Встал, пройдя босиком по холодному и влажному полу, распахнул двери и остановился…

Белый туман, прятавший всё вокруг на расстоянии вытянутой руки, дохнул в лицо сыростью, пополз в сумрак жилья. Высоко над туманом курлыкали журавли. Озноб разбежался гусиной кожей по ещё горячему от сна телу, я захлопнул дверь и затопил печь.

Она плохо разгоралась, дымила, не могла прострелить из трубы вязкую мокрую мглу. Наконец, дрова занялись. Опять забрался в ещё тёплый верблюжий спальник, прикрыл глаза, пытаясь досмотреть ускользающий недавний сон.

В избушке плутал застоялый дух заброшенного жилья, сырости и прели. По пазам меж брёвен ватой белела плесень, тёмные потрескавшиеся стены осели по углам. Кто и когда срубил это жильё? Безвестный охотник? Старатель?

Ржавое кайло с истлевшей рукояткой заросло в лиственнице. Кто его притащил сюда за сотни вёрст?

Пни деревьев он, из которых рубилась изба, рассыпались, а сама она сохранилась только потому, что надёжно была сделана крыша из целиковых бревён, заложена пластами толстого дёрна, всё переплелось корнями трав, срослось, и многие годы вода скатывалась в глубокую канавку вокруг завалинки, имеющую вынос к реке.

Спать уже расхотелось, ёжась от утренней свежести, сбегал на косу за водой. Солнце где-то уже вылезло из-за сопки, привело всё в движение. Туман заклубился, потёк, падая росой на траву, переспелую голубицу и прибрежные кусты.

Изба встретила теплом. Печка раскраснелась, помигивая языками синего жара в прогоревшие дырки.

Хотел было сварить завтрак, но нестерпимое желание быстрее ознакомиться с местной тайгой и её обитателями перебороло. Открыв консервы, наспех поел, собрал рюкзак и, подперев двери поленом, двинулся вниз по реке.

Махно, одуревший от вчерашней тряски в вертолёте, ещё не пришёл в себя лениво плёлся сзади.

Горная река, тесно сжатая высоченными елями, грохочет и уступами несётся вниз. Густой буреломный лес подступает к самой воде, уронив многие деревья с вывороченными корнями в её живую струю.

Шёл долго. Место мне нравилось всё больше и больше, Не зря Толик клялся, что зимой видел с вертолёта соболей. Конечно, он заливал в очередной раз, но всё же, край действительно дикий и недоступный ещё людям.

Идти весь день вдоль реки и не встретить кострищ, стоянок и пустых консервных банок — вещь, в наши дни, почти невозможная.

А вот, соболь любит жить в таких затерянных урочищах, в густых гривках ельников, бегущих, вместе с ручьями, к долине, мышковать зимой над засыпанными светом зарослями стланика, караулить птицу в березняках и на горельниках.

Шёл до ночи. Когда уже стало темнеть, сметал односкатный шалаш, зажёг большой костёр и с наслаждением вытянулся на стланиковом лапнике. Махно усердно, охотился за блохами в своей чёрной, лохматой шубе. К полуночи вызвездило и похолодало. Затлел робкий серпик народившегося месяца.

Я встал и принёс из озерца тёмного, густого, как тесто, ила. Замуровал в него сбитого по пути крохаля. Закопал ком в песок и надвинул жар костра. Скоро ужин был готов. Высохшая глина лопалась кусками и, вместе с пером отваливалась от пареного мяса.

Пёс вопросительно уста вился на утку, кончик хвоста нетерпеливо вздрагивал и постукивал по земле.

Поужинали. Махно, прикрыв глаза, аппетитно уплетал остатки крохаля, хрустел костями и облизывался. Я пил густой и пахучий чай. Что-то в душе отмирало, рубцевалась вконец замучившая язва суетной жизни.

Покой и уверенность наполняли отвыкшие от переутомления и нагрузок мышцы. Откинувшись на лапнике, отрешённо наслаждался тишиной леса, лёгким плеском реки, свежестью и холодной чистотой ночного воздуха.

Совсем недавно, всего три дня назад, такие лирические мелочи не замечались. Обнажённые нервы жгла суровая и жестокая проза жизни главного инженера геологоразведочной партии.

Промахи снабжения, неполадки и аварии на буровых, стычки и грызня с вышестоящим руководством, которое долго всё помнит и не замедлит наказать по любому пустяку строгачом, обломать рога "бодливой корове". И всё это так закручивает, тисками сжимает тебя, что тут не до лирики.

Работа отрешает от природы и нормального отдыха. Даже работа в геологии. Хоть и приходится жить в тайге, а не видишь её.

Много оказывается неучтённого, не предусмотренного проектом, не хватает материалов, техники, людей, транспорта, продуктов. Все вопросы требуют решения, надо выкручиваться, доставать, выбивать без роздыха и выходных…

Проснулся от какого-то шороха. Над головой на сухой веточке лиственницы сидит кедровка. Почистила клюв, пригладила перья и сунула его под крыло. Что-то усердно там искала.

На зобу венчиком распухли серые крапчатые перья. Резко выдернув голову, она скосила на меня черную бусину глаза и энергично почесала шею лапкой. Я потихоньку свистнул.

— Кац-кац-кац… — тревожно отозвалась утренняя гостья. Слегка взмахнув крыльями, прыгнула на сук выше, сверкнула белым зеркалом под хвостом.

— Привет, серая!..

Она прыгнула ещё выше.

— К-р-р-р-р-р… Кра-кр-кр-кр… — засуматошила, зачастила паникёрша на весь лес.

От углей костра плавал тонкий белый дымок и таял в утреннем тумане. Приглушённо хлюпала вода в реке, медленно кружились жёлтые хвоинки, прибивались к берегу и валиком змеились по его кромке.

Над водой низко прошел табун гоголей с особым для этой утки подсвистом крыльев. В торопливом беге птиц чувствуется тревога, спешка от догоняющей зимы. Грусть вползла откуда-то со спины и змеюкой ужалила сердце.

Как ни прекрасна осень, но жалко смотреть на отмирающую землю и природу, на мёртвый лёд вместо живой воды в реках и ручьях на раздетые и замерзающие деревья, на покорно уходящий под снег упругий стланик, на тишину и пустоту, заливающую тайгу от края до края.

Хоть и помнишь, что это всё временно, но в моём сознании почему-то всегда рядом живут Ночь — Зима — Смерть. Иной раз ошибаюсь даже в разговоре, настолько близко они стоят по значению.

На одежду упала роса, магнитом держит тёплое стланиковое ложе. Ничего не хочется, кроме покоя, тишины и отрешённости…

Под руку попался клочок газеты, в которую с вечера был завёрнут кусок хлеба.

Поднял отволгшую бумагу и прочитал, что проводятся испытания нейтронной бомбы, люди упорно ищут способ уничтожить самих себя и эту ни в чём не повинную красоту, которую попросту не замечаем, а она — вот, живёт рядом сама по себе, цветёт и бурлит нескончаемыми красками, плещется, ранимая и безответная, как мать.

Сгорят леса, вымрет всё живое, и Земля будет кружиться вокруг живого Солнца, как печёная картошка, выброшенная пинком ноги из костра. Кому это нужно? Как это остановить…

Тайга — наш дом.

Приходи сюда не, как завоеватель с ружьём и потребитель, чтобы воспользоваться её благами. Иди к материнским ногам Природы выпить глоток ледяной воды, обожги ею душу, залей огонь тоски в сердце до невозможности остаться навсегда в этом доме, где так нужен настоящий и крепкий хозяин.

Лес — кров и кормилец…

Его жгут пожарами, порой бессмысленно валят люди, обуреваемые жаждой покорения природы, помеченные заразой надуманной всепрощающей экзотики.

Не могу смотреть без боли на эти страшные раны. Они, как по живому телу, зарастают и рубцуются сначала чахлой травой, потом шрамами мелких кустиков и, уже через много лет, мелкими, корявыми деревьями.

На буровых площадках тридцатилетней давности деревца едва доходят до пояса. Сколько же столетий надо, чтобы восстановить сметённые деревья? Много… Мало остаётся таких заповедных уголков, как этот. Да и они уже стали доступны авиации.

…Ныли отвыкшие от напряжения ноги, но в теле поднималась прежняя лёгкость и сила. Побродив во молодому подлеску, я съел несколько пригоршней терпкой на вкус и сочной брусники, выбрал удилище.

Хариус клевал плохо даже на ручейника. На перекате вытащил из-под камней пару небольших ленков и устроил пир. Уха, свежая рыба и густой чай продержали у костра до обеда.

По-летнему жаркое солнце разогнало туман, запарило, как перед грозой. Побрёл назад к зимовью, Пришёл поздно ночью, притащил рюкзак попутно добытой рыбы. Клевало под вечер хорошо. Солнце обмануло хариуса, и они запрыгали, запловились, жадно хватая насадку.

Полная неделя ушла на заготовку рыбы, ягоды и ремонт избушки. Полностью перебрал печь, замазал все дыры, зашпаклевал мхом щели в пазах меж брёвен. За это время изба подсохла, посветлела.

Отремонтированной наспех перед отлётом старенькой бензопилой навалил сушняка и заготовил дров на всю зиму, Срубил маленькую баньку с комельком из дикого камня. Вместо котла замуровал ведёрную кастрюлю, прихваченную случайно, как тару под патроны в хозяйственном магазине.

В избушке накрыл стол новой клеёнкой, повесил над нарами цветастого ситца коврик, всё лишнее убрал на лабаз за баней. Стало по-домашнему уютно и тепло.

По вечерам пел песни приёмник ВЭФ с лопнувшим и перевязанным проволокой корпусом. Трещала свеча, высвечивая на коврике вырезанные из журналов картинки.

Управившись с хозяйственными делами, занялся заготовкой приманки. Это дело — очень ответственное и серьёзное. Соболь — он не дурак, что попало не ест, особенно в начале зимы, когда ещё сыт и много дичи.

Любимая его поедуха — рябчик. Вот и приходилось искать и немного проредить выводки по ягодникам. Тушки аккуратно разрезаются около хвоста, извлекается мясо, а шкурка с лапками, головой и крыльями снимается, сворачивается вместе с внутренностями и укладывается в целлофановый мешок.

Повисев в тепле, приманка закисает и наполняет избушку сладковатым ягодным духом — поспела. Можно её и на лабаз. Рябчик — птица вкусная и сытная. Уходя на весь день, кладёшь в карман пару варёных рябцов и на ходу, как краюху хлеба, съедаешь и запиваешь чаем из термоса.

Незаменимая пища при ходовой охоте по соболю с собаками. А из шкурки набиваешь пахучее чучело и подвешиваешь зимой над капканом. Соблазн слишком велик для такого дерзкого и злого дикаря, как соболь…

Оказалось, что в реке пропасть налимов. Расставил закидушки на живца и потроха, и скоро яма у зимовья до половины заполнилась рыбой. Неповоротливые белобрюхие и толстые налимы особенно хороши в ухе, заправленной их жирной печёнкой — максой.

Отъедался, набирался сил перед наступающим хлопотным сезоном. Намочил бочонок брусники, набрал и пересыпал сахаром ведро голубицы. Натряс мешок кедровых шишек, стланика, насушил много связок последних, уже кое-где тронутых заморозками грибов.

А на праздники — наловил и сделал особого засола самую изысканную и любимую утеху — хариуса. С перчиком, лавровым листом, дольками чеснока, под тяжёлым гнётом он пустил жирный коричневей сок.

Не пробовал в жизни рыбы вкуснее малосольного хариуса! Снимешь чулочком с него от головы кожу с чешуёй, и тает во рту солоноватая, пряная мякоть, хочется ещё и ещё… и не можешь наесться…

Куда там до этой сласти всякой черно-красной икре, балыкам, и прочим рыбным деликатесами. Нет близкого по вкусу и силе, чтобы сравнить и, поставить рядом.

Снег принесли гуси. Они табунами потекли над рекой, падая на далёкие мари в верховьях реки, вновь взлетали и волнами клубились у перевала. Низкие тяжелые тучи укрыли гольцы, упали на лес.

Сначала брызнуло снежной крупой, потом медленно поплыли белые снеговые хлопья. Снег валил два дня с небольшими перерывами. В эти просветы откуда-то срывались утки и гуси, на недосягаемой высоте торопливо мельтешили крыльями над белой землей.

Вода в реке потемнела, понесла зелёные комья снега и шуги. Перекаты перемалывали жерновами валунов снежную кашу и забивали ею тихие плёсы…

Никогда в жизни я так сладко не спал, как под этот тихий снегопад. Сны приходили уже здешние, перестал тревожно вскакивать, искать одежду, слышать гудки водовозок, приехавших за мной с буровой.

Производство и вся суматошная жизнь отошли куда-то далеко-далеко, как в детство. Снились уже два пойманных на живца тайменя, которые выворачивались и звенели миллиметровой леской, прежде чем умаяться и подойти на выстрел.

Всякий раз они срывались, бешено колотилось сердце, и такая досада била дрожью, что хоть плачь. Снился белогрудый и свирепый Махно, гоняющий глухариный выводок, слышалось хлопанье тяжёлых крыльев, квохтанье копалух, и дёргались ноги в тесном, спальнике, гоняясь за улетающими птицами.

А то и совсем детские сны являлись, будто лечу над вершинами деревьев, оглядываюсь кругом, и такой простор, такая бесконечность земли подо мной, что неохота просыпаться.

Снился первый соболиный след на белой пороше и тяжёлый, глыбастый сохатый, на которого наткнулся при сборе ягоды, но не вытащила рука из патронташа жакан.

К рассвету вторых суток снег перестал кружиться за окном. Я выждал день, по первоснежью редко кто бродит и оставляет следы. Затаилось зверьё, привыкая, зябко поджимая лапы от холода. Зима…

Собрался на разведку. Охотиться на соболя ещё рано, мех пока не выходной. Но уже можно было, даже нужно изучить места его переходов, заранее разложить приманку, прикормить зверьков, сделать несколько плашек на белку или просто поохотиться на боровую дичь.

По небу плыли рваные клочья серых туч, сквозь них плескалось призрачное холодное солнце. Пуховый снег резал глаза свежестью и чистотой. По стволам деревьев ползала стая кукш, или, как их ещё называют, рондж, сорили корой, перепархивали, сновали над самой головой.

Махно истосковался от безделья, носился, тыкал носом в птичьи следы, повизгивал от нетерпения и любопытства. Его влажный нос ходил ходуном, втягивал в себя запахи залитого, сонной тишиной леса, искал желанный и волнующий дух затаившейся дичи.

В ельнике, нахохлившись, сбились кучей кедровки. Кончался октябрь. Морозы подступили, подсыпало ещё снежку, и стала река. От избушки к ней темнела тропинка, оканчивающаяся тёмной точкой проруби. Там я набираю воду.

Почти неделю ладил широкие охотничьи лыжи из привезённых с собой еловых дранок. Лыжи получились великолепные, настоящее произведение искусства, так мне показалось, по крайней мере.

Носы полого и остро загнуты, снизу подклеил их выклянченными за солидную долю спирта у знакомых эвенков камусами. Широкие и мягкие ремни из кислины. Не вытерпел — прошелся на них вокруг избушки. Лыжи упруго отдавали в ногу, почти не проваливались хорошо скользили вперёд, а ворсинки камуса не давали осклизаться на подъёмах. Обмёл с них налипший снег и поставил рядом с банькой. Завтра можно идти за соболем.

Перед таким праздником попарился, долго отдыхал потом на нарах в избушке, прихлёбывая холодный брусничный морс, вытирая со лба пот. Перегретое тело сладко парило, кости превратились в гибкие хрящи, проваливались по раскалённому горлу снежки терпкого и сладкого напитка.

Казалось, что прожил в этой избе долго, всё знакомо и привычно, доступно лежит под рукой. Махно встал от печки, насторожил уши, копнул в углу пол. Скособочил голову, прислушиваясь, и взялся азартно скрести лапами землю. Наверное, услышал мышь, любит их ловить, чует и находит

даже под снегом. Я сполз с нар, подошел к нему. Мышь не крот: подозрительно было, что он ищет её там. Надавил ногой под его носом и ощутил пружинящую отдачу. Принёс топор, ударил несколько раз — лезвие провалилось через трухлявое дерево и пустоту.

Отогнав собаку, расширил раскоп, опустил свечку в отверстие. Открылся маленький погребок, закреплённый тесовыми плахами. На дне аккуратно сложены темный от времени лоток, два кайла, ржавое ведро и что-то, завёрнутое в истлевшее тряпьё.

Снял крышку погреба и выложил находки на стол. Прелое тряпьё расползлось на густо смазанной дегтем японской винтовке-арисаке. С трудом открыл затвор, хищно выглянули из магазина позеленевшие от времени патроны. Открыл дверь избушки и надавил спуск.

Зло и громко ударил выстрел, пуля защёлкала по стволам прибрежных елей, унесся следом Махно, привыкший, что после выстрела должна падать дичь.

Долго рассматривал лёгкий промывочный лоток, треснутый от старости по отполированной древесине. Кто хозяин этого клада? Сколько перемыто руками в этом лотке изменчивого фарта? По какой тропе ушёл и уже не вернулся сюда хозяин?

Врядли кто скажет… Молчат стены. Молчит снаряжение одиночки-старателя. Молчит ночная дрёмная тайга…

Долго колдовал над зарядами, перебирал и сортировал патроны, укладывал рюкзак, готовил одежду на завтра.

Руки привычно делали своё дело, а душа уже жила не в сегодняшнем дне спешила, пела предчувствием наступающего торжества. Уснуть перед охотой мне редко когда удавалось с самого детства.

Мысли беспрерывно сбегались к рюкзаку, ощупывая каждую уложенную вещь, сотый раз перебирали поштучно патроны и спички. Бегали по завтрашней тропе, замирали от предчувствия жгучего мига удачи.

Собрался ещё затемно. Старенькая ухоженная берданка 32-го калибра с затвором, лёгкие унты и рюкзак, завёрнутый в тряпку, небольшой котелок. Всё готово, можно трогать.

Махно вертит своим закрученным на спину хвостом, поскуливая от нетерпения и моей неповоротливости. Он уже несколько раз отбегал от избушки, как бы приглашая за собой, но не знал, по какой тропе я пойду, возвращался и вопросительно смотрел в глаза, вертелся у ног.

Он уже чуял, что не возьму его, как обычно, на поводок и не оттащу от соболиного следа. Ждал…

Отойдя с километр от избушки, на южном склоне, поросшем березняком, кобель взвизгнул далеко впереди и молча ушёл вверх по маленькому каменистому распадку. Подойдя ближе, увидел чёткие ямки вспугнутого соболя.

В рыхлом снегу незаметен его парный след, только тянется цепочка ямок, словно детской лопаточкой вырыл кто их и переплёл со стволами упавших от старости лесин. Здесь соболь жировал.

Разогнал табун рябчиков, носился за ними по деревьям, прыгая с веток в снег, крался по кустам, ступая лапка к лапке, и всё же, поймал одного. Съел, оставив на снегу только кучку перьев и потроха.

Я осторожно поставил капкан под пером на случай, если собака не посадит соболя на дерево и ей не удастся его добыть. Он, рано или поздно, вернётся к остаткам рябчика покопаться, погрызть косточки. Найти такое место — почти верный успех в поимке осторожного соболька.

Издалека, еле слышно наплыл голос собака… Резко останавливаюсь и вслушиваюсь.

— А-а-а! Уаг! Уаг! Уаг! А-а-а-а! — доносит порыв ветра.

Вмиг приходит сумасшествие. Как удар. В глазах замелькали деревья, вспыхнули снежными искрами потревоженные ветки стланика… Взгляд на бегу выхватывал проходы меж стволов, прогалины и поляны, а ноги несут и несут!

Но перевал не взял. Задохнулся. Суматошно колотится сердце, пот заливает глаза. Вот она, проклятая сидячая работа, оброс жиром, расклеился. Умылся снегом и с горечью вспомнил недавние времена, когда весь день мог бегать за собакой в слепом азарте погони.

Отдышавшись, не торопливо пошёл на голос и вскоре увидел меж деревьев стерегущего Махно. На вершине большой лиственницы темнел пушистый ком. По кошачьи урчал, шипел, перебирал лапками, крутил головой, выискивая дерево поближе для прыжка.

Поднял ружьё, но руки дрожали от напряжения, ствол прыгал. Опустил бердану, ещё натер лицо снегом и, сквозь повисшую на правой реснице капельку, подвел мушку под голову зверька. Нажал на спуск.

Обмякнув после выстрела, раскидав широкие и толстые лапы, поплыл, становясь всё большей больше в глазах ждущей его и взвившейся в упреждающем прыжке собаки, пушистый зверь…

Кто не видел падающего, ещё в полете мёртвого соболя, не испытывал ликующего, состояния, вдыхая тонкий запах очищенного снегом меха, не ощущал пальцами стихающий трепет и стук сердца, не отнимал у захмелевшей от азарта собаки зверька, грызущего её за нос, раненного, не ещё живого и вступающего в последний бой.

Кто не падал в снег, плача от бессилия, на следу соболя, уходящего по глубокому снегу в каменные крепи, где для человека мало шансов остаться с непереломанными, ногами, тот не ведает всей красоты, страсти и опьяняющей силы охоты на этого зверя.

Кому это близко, кто вкусил этот хмельной напиток, уже никогда не вернётся к охоте на куропаток и глупых зайцев. Краем глаза будет, до самой своей смерти, ловить каждый след его, каждую сбежку и малик.

А в голове зароятся вопросы, в ответах на которые и заключается вся глубина, сила и азарт познания охоты: где он? Какого цвета и кряжа? Где жирует? Куда шёл, с охоты или на кормёжку? Местный или проходной? Кот или кошка? Сытый или голодный?

На все эти вопросы соболятник сразу ответит, осмотрев следы; даже может добавить, сколько часов назад он прошел и куда направляется.

Может пойти совершенно в другую сторону от следа и выйти наперерез, минуя многие километры его охотничьего нарыска. Наскоком соболя взять трудновато, надо его сначала изучить, начиная с букваря старых и присыпанных снегом следов.

Нет двух одинаковых соболей в тайге. У каждого свой характер, свои привычки, но всех объединяет поразительный, умеющий делать выводы ум.

На зверофермах, где искусственно с большим трудом научились разводить этого зверька, делали такой опыт: в мясо, чтобы видел это из клетки соболь, насыпали безвредный порошок, не имеющий запаха и вкуса. Он к этому мясу не прикасался. Но, если процесс засыпки не видел, то спокойно ел.

С его хитростью и смекалкой да дал бы ему Бог рост волка, добрался бы и до людей в тайге. Ведь берёт же кабаргу и молодых оленят, которые в десятки раз его больше и сильнее.

Соболя губит любопытство. Губит его дерзкая безрассудность и азарт настоящего охотника. По своей натуре он кропотливый исследователь, пытается разобраться, откуда принесло перышко, находит ещё и ещё и вдруг, замечает повисшую в шалашике вниз головой куропатку или рябчика.

Это — уже слишком! Так не бывает! Обходит пару раз вокруг, чует капкан, но, поднявшись столбиком, увлекается, отрывая пахучую приманку и, в суете, наступает на коварную тарелочку.

Если сильный мороз, то замерзает почти мгновенно. Зимой он живёт только непрерывным бегом, проходя за ночь свыше шестидесяти километров в поисках пищи. Это — настоящий трудяга и достойный царь пушного зверья.

Беда его ещё и в том, что, за одну шкурку, на международных меховых аукционах дают до девятисот долларов, иногда приравнивая к стоимости легкового автомобиля или вагона пшеницы.

А, так как он много лет находился под охраной и расселялся искусственно, то освоил большие пространства и в достаточном количестве для промысла.

Не корысть тянет по его двойчатому следу настоящего охотника, не жажда наживы, а возможность трудной и увлекательной борьбы, соперничества в хитрости и выносливости…

Дни мои потекли в хлопотных заботах промысла. В избушку вваливался ночью, снимал и натягивал на правилки шкурки и в полусне ужинал.

Казалось, уже ничто не поднимет утром, но, резво вскочив на зорьке, торопливо пил чай, опять укладывал в рюкзак дневной припас, ёкала в груди загадочность подступающей охоты.

Что она принесёт? Куда и за какие сопки уведёт соболиный след, где придётся ночевать, опять у костра или вернусь в избу?

Хорошо хоть немного пожить неплановой жизнью, когда невозможно ручаться, куда тебя бросит через миг, где придёт удача, пожить жизнью поиска и тяжёлого физического труда.

Время летело незаметно, набирал силу мороз, подвалило ещё снега. Махно быстро выбивался из сил, и пришлось ставить капканы. Пробил три кольцевых путика вверх и вниз по реке.

Соболя было много, а, по этой причине, он быстро прикончил нерасторопных и доверчивых рябчиков, разогнал и переловил белок, проредил стаи глухарей.

Многие зверьки, пробегав попусту ночь, возвращались к мимоходом замеченной ловушке и, потоптавшись у входа в шалашик, попадали в капкан.

Такой удачи я и сам не ожидал. Сумма договора с райпо будет наверняка выполнена. Мешок с высушенными и отмятыми для сдачи шкурками набухал изо дня в день.

Подходили последние дня промысла. Завтра надо идти снимать капканы, собираться, ждать вертолёт. Уже соскучился по людям, вечерами разговариваю с собакой.

Махно, видимо, уже решил, что хозяин совсем чокнулся, так печально смотрит в глаза и постукивает хвостом во земляному полу избушки.

Одиночество, всё же, надоедает, и если не занять время беспрерывной работой, если праздность наступит и лень победит, то начинает в голову лезть всякая ерунда, мучают кошмарные сны и мысли.

Человеку нужно общение; трудно поверить, что в давние года жили старики отшельники в одиночку десятки лет, для этого нужна или могучая воля, или фанатизм веры. Даже такой короткий срок, как полгода, провести наедине с собакой трудно пожелать кому-либо.

Тайга шуток не любит. Внезапная болезнь, переломы костей вдали от зимовьями и только зверьё узнает, где ты нашёл последнее пристанище. Вот эти страхи и приходят на безделье, но в нём же и сила.

Риск, проверка своих возможностей, обострённая звериная осторожность появляется наследственно от далёких пещерных предков, а когда чувствуешь эту силу, когда воля побеждает страх, тебя сам чёрт не свернёт от тропы приключений и испытаний.

Рано утром отправился в последний обход до набитой за зиму лыжне. Снимал капканы, отвязывал от них потаски, сворачивал на пружины тонкие тросики и укладывал, в рюкзак. Работа шла быстро, и рюкзак становился всё тяжелее от шуршащего, будто раков наловил, железа.

Осталось пройти половину пути, кольцом опоясывающего сопку, и спуститься к зимовью на реке. И вдруг увидел вихлявый след чужих узких лыж, выползающий из распадка на мою тропу. Радуясь встрече с человеком, побежал быстрее, попутно снимая остатки ловушек.

Приманка над ними всюду была сорвана, незнакомец останавливался у каждого, съедая куски мороженых налимов. В сумерках мелькнули искры из трубы печки. Сняв лыжи и тяжёлый рюкзак у порога, открыл дверь.

Откинувшись навзничь, на нарах спал человек, свесив ноги на пол и выставив вверх спутанную и грязную бороду. У печки — полупустой рюкзак, незнакомец обут в самодельные, грубо сшитые из шкуры оленя унты. Одежда вся прожжена искрами костров, порвана, клочьями висят вата и тряпьё…

Я поправил остаток свечи, горящий на столе, поставил чай и принялся разогревать суп. Спящий тяжело стонал, беспокойно шевелил пальцами грязных рук. В углу прилепился старенький карабин с перевязанным проволокой прикладом.

Приготовил ужни и с трудом разбудил пришельца. Он, вскочил, испуганно озираясь спросонья.

— Давай знакомится: Василий Иванович. Можно просто Вася.

— Володя, сипло отозвался он, внимательно разглядывая меня.

Несколько минут молча изучали друг друга'. Мой гость был невысокого роста, острое обожжённое морозами лицо, смятая и неухоженная бородка, маленькие, стынущие льдинками, неподвижные глаза. Щёки ввалены под скулы, жилами перевита напрягшаяся из ватника шея.

— Откуда и куда путь держишь?

— Длинная история, — прохрипел медленно гость, уставив глаза в тёмный угол, — в поселок Утёсный выхожу. Летом работал в геологоразведочной партии. Решил поохотиться попутно. Заблудился, проболел всю зиму в избе, едва не пропал…

— У кого работал, на Такарикане, что ли? У Краюшкина?

— Нет. Московская какая-то геологоразведка, тематическая.

— Что-то в этом году москвичей не припомню. Вас что, через Алдан забросили?

— Через Алдан, точно, через него, вертолётами. Потом поохотиться решил на соболя. Капканы были с собой, ловил…

— Да, далеко же тебя занесло… Через полторы недели за мной прилетит вертолёт, как раз, отдохнёшь, наберёшься сил…

— Потонет… Я пойду, поспешно ответил Владимир, — только дай мне направление на посёлок. Хочу поохотиться на глухарей, скоро ток. К весне выйду, куда спешить, меня никто не ждёт.

— Глухари ещё и не чертят крыльями по снегу. Месяца через полтора начнут токовать. Я тоже люблю ток, есть у меня местечко, где можно слушать десяток петухов сразу, на Кераке, на полпути от Утиного до Алдана. Собираюсь туда по весне, могу ваять с собой.

— Ну, если возьмёшь, можно и подождать вертолёт. По случаю знакомства я достал флягу спирта и разлил по кружкам. Принёс остатки хариусов, мочёной брусники, куски жирного копчёного тайменя.

— Давай, Володя, за встречу. Хоть поговорим с тобой соскучился я по людям.

Он с жадностью выпил и вытер усы. Закусывали, хлебали из котелка суп, гость один управился с целым глухарём. После второй кружки потихоньку разговорились.

Володя, в основном, помалкивал и кивал головой, а меня понесло, не мог остановиться. Сам похвастался и его уговорил показать добытую пушнину. Он неумело, как тряпку, держал в руках шкурку соболя — это бросилось в глаза и насторожило меня…

Осмотрев меха, я окончательно убедился, что все соболя добыты малокалиберной винтовкой, под горлышко. Снять и насадить так шкурку может только эвенк. Да и добыты они с помощью собаки, а не капканами, как он говорил.

Лапки все целые, мех — чист высокого качества, только на горле и головке каждой маленькая дырочка с тёмным кровяным обводом по мездре. Тут что-то нечисто. Недоговаривает что-то гость дорогой…

— Скупил пушнину или украл где на таборе? — спросил я, укладывая шкурки в его рюкзак. От кого бежал-то?

Он зыркнул на меня острием глаза, замолк, смачно закусывая.

— Ну? Соболя-то эвенки добыли.

— Я не сидел, брось клеить, а соболей правда скупил, в геологоразведке шибко не заработаешь, а за них хорошие деньги дадут.

Настороженность его при моём вопросе ещё больше утвердила в подозрении.

— Слушай, друг, врёшь ведь… Я пять лет бурил в зоне, и у меня были в подчинении и не такие орлы. Вашего брата насквозь вижу, да и наколки у тебя школы высшей. И на пальцах «Паша» выколото, а брешешь, что Вовкой звать.

— Ты Пашку мою не трожь Любовь-зазноба у меня была, Пашкой звали, для памяти и наколол. По дурости.

— Ну, ничего, всякое бывает, давай спать…

Распили фляжку до конца, и он уснул. Я захмелел от усталости и выпивки на голодный за весь день желудок, но всё же, разрядил оружие, спрятал код нары охотничий нож и выбросил в снег топор. Впустил в зимовье Махно.

Лёг рядом с ним у печки поверх спальника. Смутное чувство опасности не давало спать, понял, что не простой судьбой заброшен этот липовый соболятник на мои нары, и все почему-то крутилось в голове про наколки.

Где и что я про них недавно читал? Так и не вспомнил, но твёрдо решил, что гостя, любой ценой, нужно задержать до вертолёта. Трое суток гость только ел и спал. Попарился в баньке, подстриг бороду.

Решив усыпить его бдительность, я уже ни о чём не расспрашивал, корил себя за пьяную откровенность при встрече.

Дружески хлопал по плечу, старался вкуснее накормить, но понял, что пришелец не верит, раскусил, что я задумал, алая усмешка нет-нет да и дёргала его тонкие губы.

Умаявшись от трёх бессонных ночей сморился на новых нарах, крепко и беспробудно. Снилось Донское, степное что-то… Поля, жаворонки, охота и рыбалка. Нестерпимо жжёт солнце, и дым мешает дышать… Задыхаюсь…

Открыл глаза. Перед лицом плясал огонь. Кашляя, упал на пол и рванулся к двери. Но она, чем-то подпёртая снаружи, даже не шевельнулась. Бился о влахи, теряя сознание. Одежда загорелась, трещали волосы.

Схватил круглую чурку, служившую стулом, и ударил, как тараном. Дверь медленно подалась. Собрав последние силы, задыхаясь, ударил ещё раз и вывалился на снег.

Рядом с дверью подплыл кровью и оскалил зубы мёртвый Махно. Удар ножа был точен, профессионален. В его остановившемся зрачке плясало пламя… Ночь, высветленная пожаром, посерела.

Смутно подступило утро. Сквозь голубые вершины елей падало на меня вминало в снег белое небо зимы. Красный оскал смерти и чёрная грязь ночи залепила глаза.

Пришли сразу три друга небытия, которые с детства в моем сознании путались, так близко стояли по своему значению.

И тут я вспомнил, что читал радиограмму на исходе прошлого лета и даже фамилию гостя припомнил, хорошая фамилия — Постолов… И окончательно потерял сознание от ожогов и дыма.

По серой вечерней дороге бредёт человек. Одет в дорогую, с размётанными полами дубленку. Из-под неё выглядывает светлый модный костюм, галстук, новые жёлтые ботинки крошат ледок в лужах, скрипят не размятой кожей.

Часто останавливается, прикладывается к горлышку коньячной бутылки, бегает по худой шее острый кадык. Человек устал, скуластое лицо поросло щетиной, руки болтаются, как пришитые к сутулой и невысокой фигуре.

Бормочет что-то сиплым голосом, квохчет куриным смехом и допивает остатки коньяка.

Впереди мелькнул огонёк. На опушке леса стоит кордон лесника. Корова у приметка сена. На крыльце лежит собака. Она давно услышала и почуяла идущего, настороженно смотрит, прядает ушами взрыкивает. Путник останавливается у ступенек. Собака оскаливает клыки, рычит, на спине поднялась шерсть.

— Не дури, шавка? Эй, хозяин!

Дверь отворилась, и из неё выглянул крепкий седой старик.

— Чего тебе?

— Пусти переночевать, припозднился вот…

Старик придирчиво осмотрел гостя и раскрыл дверь пошире.

— Пальма, нельзя! Заходи, чего ж теперь, ночуй.

В избе тепло и чисто. Горят дрова во вделанном в русскую печь пригрубке. Путник протянул к плите грязные, с отросшими чёрными ногтями руки.

— Задубел совсем, скоро снег сыпанёт…

— Сыпанёт, сыпанёт непременно. Кости ломит. Может, и в эту ночь. Старик, достал рогачом из печи чугун, налил чашку щей и поставил перед гостем.

— Сам варю, опробуй…

Разделся, сел на лавку и с жадностью набросился на еду. Поужинав, вылез из-за стола, закурил папиросу с золотым ободком по длинному мундштуку. Молча щурился на старика. У лесника ёкнуло сердце от этого угрюмого и пронизывающего взгляда.

Что-то забытое и близкое. чудилось в истрёпанном, рано увянувшем человеке, одетом в дорогую, и чужую к его небритому лицу и грязным рукам обнову.

— Ч-то? Не признаёшь, батя?

Старик вскинулся, лихорадочно забегал по незнакомцу глазами, привстал…

— Ты, штоль? Пашка? — Бросился к сыну, неловко обнял и притих. — Откуда тебя принесло? Где был столь-то лет, не писал пошто, подлец едакий? — Лицо старика светилось, бледные губы прыгали и дрожали. — Думал, пропал, похоронили уж, а вон… Живой!.. Паша-а-а… Да чево ж это я стою-то?! — Забегал, засуетился, собирая на стол.

Достал из шкафа бутылку водки, початую и заткнутую газетной пробкой, загремел стаканами. Пашка молча курил.

— Мать-то отошла уж десять, лет как. Э-м-х! Бесстыжьи твои глаза. Как она по тебе убивалась, как ждала, мать-то! И не дождалась. Говорила, мол, чую, что живой Паша, явится всё одно домой…

Павел сам налил полный стакан и единым махом выплеснул в рот. Грызанул луковицу жёлтыми и редкими зубами.

— На Севере, батя, пропадал. Новые города строил, на повале работал, в леспромхозах…

— И не женился до этих пор?

— Подженивался. Нет но мне подходящей бабы, не хотят они проживать в лесу, телевизоры подавай им, наряды. На мой век баб и так хватит. — Тяжело поднялся. — Спать, батя, хочу, устал в дороге, потом поговорим.

Не раздеваясь, упал на кровать и, ворохнувшись, устраиваясь половчей, заснул, скрипнув напоследок зубами, и больно, долго стонал.

Лесник, тяжело вздохнув, вышел на крыльцо. Пальма подметала хвостом доски, жмурилась, преданно глядя на хозяина.

— Вот, язви её, надо же! — Старик, счастливо улыбаясь, побрёл от избы. — Ить, как нашёл он меня? Столько годов прошло? Сын.

Мысли приходили грустные и тревожные. Какая-то смутная загадка проступала в появлении Пашки и его скитаниях. Тяжело и круто же измахратила судьба сынка. Старик стариком сделался, а ведь всего сорок лет… Пашка, Паша…

Лесник сел на пень, и потекли-побежали воспоминания. Как в немом кино, мелькала кусками жизнь, то радостная, то в безутешном горе. Жена, Наталья, умирала тяжело, в сознании.

Извёлся с нею и высох, хоть рядом клади самого. Да и вообще, война жизнь перекрутила, перемяла и разбросала всех родных по белу свету. Он ещё долго сидел наедине с памятью и своим прошлым, травил заболевшую душу…

Рано утром разбудил Пашку. Тот резво вскочил, пугливо озираясь и лязгая зубами, сунул руку за пазуху. Чуть не вышиб у отца кружку.

— На, испей молочка парного… — Старик подал ему кружку, встал и вышел из хаты. В груди ёкнуло и заболело: "Не тот Пашка… Чужак, Боится, чёй-то сотворил, раз так встрепенулся. Видать, кружку за наган принял. В глаза отцу родному глядеть не могёт. Змию, чёй-то ждёт. Эх, Пашка!"

Лесник вернулся в дом, снял со стены двустволку и, свистнув Пальму, пошёл вдоль опушки. Когда брал ружьё, то приметил, как живой иконой встыл Павел в углу, не тронув молока. И такая жалость захлестнула старика!

Увидел он в этот миг в сыне родном матёрого и загнанного волка. Как он, скалясь, отбивается от своры собак, жмёт трусливо хвост под пузо и рвёт слабых на лету. Ссутулясь, брёл старик по заваленной палим листом тропинке, загребая сапогами шуршащую разноцветную волну.

Из-под самых ног поднялся вылинявший заяц. Полетел, высоко прыгая с лёгким шорохом. Сбросив с плеча старенький «зауэр», выстрелил навскидку отрешённо и автоматически. Поднял за ноги белого и тяжёлого от летнего разнотравья зайчишку, погладил ладонью по мягкой и пушистой шерстке.

— Хорош белячок… Хорош.

И вдруг почувствовал, как потекла по щеке горячая капля. Видно, прохудилась душа за горечь потерь, скучную бобылью жизнь, постылую судьбу Натальи и Пашки. Он смахнул мокроту рукавом, подивился себе! "Совсем старею!"

Вернулся домой в потёмках, бросил зайца в угол и повесил на место ружьё.

Пашка лежал на койке, курил и молчал. Старик устало откинулся на лавке… — Ну? И как дале придумал жить?

— Работать пойду, только вот документы потерял. — Брешешь, Пашка, вижу по тебе, что брешешь. Ищут тебя, видать, по энтим документам. Хоть бы сказал отцу чё сотворил лихое?

Сын скосил глазом, молча встал вышел. За порогом остановился:

— Не сочиняй, батя, говорю, что потерял или в поезде украли, не помню, выпимши я был. — И прикрыл дверь.

— Брешешь, Пашка! Всё одно брешешь. — Медленно поднял голову вверх.

Над кроватью в большой самодельной рамке висели две увеличенные фотокарточки довоенных лет. Молодая Наталья смотрела серьёзно и испытующе на него.

— Вот, Наталья Мироновна, как дело-то поворачивается с Пашкой нашим. Не говорит мне ноте, а сам, как мертвец живёт. Не знаю, чё и думать, как дальше жить, Натаха? Молчишь… А вот люди молчать не станут, когда проведают, зачем Паника за пазуху руку суёт. Не станут… Так люди страшатся только смерть свою, а от ней не отстреляешься. Чую, вперёд меня он будет у тебя там. Уж повперёд… Прости меня, Мироновна, старого. Нагляжусь досыта на него и пойду заявлю в Совет. Пусть проверяют.

Может, и вправду документы потерял. Может, я всё и придумал на старости лет? Дай-то Бог!

МВД ЯАССР

ТЕЛЕФОНОГРАММА

На рынке Пскова соболя, изъята крупная партия меха. Экспертами Ленинградской пушно-меховой виды установлена добыча юге вашей республики. Насадка шкурок госстандарта. Ранее установленные утечки городах Пятигорске, Симферополе, Лиепае вашему запросу не соответствуют, мех Красноярского края и Забайкальских кряжей.

Москва. Полковник Пономарев

Майора Вазганова вызвали в управление поздно вечером. У шефа шло совещание. Когда оно закончилось, генерал вызвал из приёмной заждавшегося офицера. Положил перед ним, на стол телефонограмму.

— Что скажете? Это — по вашей части

— Ну, что я могу сказать… Скупщик, скорее всего. Контакт с охотниками через подставных лиц. Обычное дело.

Генерал улыбнулся и положил на стол еще один листок бумаги.

— То-то и оно, что дело необычное. Я вижу, что вы не в курсе прошлогодних событий. ОБХСС их не касалось до поры. Читай.

ТЕЛЕГРАММА

Сообщению охотников-эвенков колхозник Марков сожжён своей палатке неизвестным лицом оружие пушнина исчезли рядом найден карабин М 1852775 украденный экспедиции 22. По следу охотники вышли сгоревшую избушку охотника-любителя Татаринова Василия Ивановича который был обнаружен рядом бессознательном состоянии сильными ожогами. Оказав помощь поставив палатку одного человека раненым настигли беглеца оленях. Открыв внезапно стрельбу засады пистолета ТТ неизвестный убил одного охотника второго тяжело ранил, упряжке оленей вышел трассу АЯМ. Ликвидировав лесу оленей уехал попутной машине.

Предполагаю убийца Постолов описанию татуировкам охотником Татариновым. Все принятые меры задержанию результатов не дали,

Чульман. Начальник отдела милиции капитан Исав

— Эта телеграмма из дела Постолова — Николаева. Ознакомьтесь подробно сегодня же. Вам завтра надо лететь в Псков. Билет заказан. Подробные инструкции получите у майора Гупола, он вас ждёт.

Да, ещё… Если свидетелей нет, не рискуйте. Постолов вооружён и чрезвычайно опасен, ищут его уже второй год по всей стране. Надеюсь на вас, майор! Получить дважды подряд яванце досрочно в нашем деле нелегко. Ну что же, желаю удачи.

Знакомство с бумагами затянулось до полуночи. Изучив дела беглецов, материалы следствия, взяв некоторые документы и фотографии с собой, майор отправился домой.

Над Якутском зависла мгла первых зимних морозов. Сиротливо жались такси к гостинице «Лена». В дымке мутно светилось здание речного пароходства. От площади убегала в огнях фонарей одна из главных улиц города улица Дзержинского…

Дома уже спали. Пошарив в холодильнике, Вазганов пожевал всухомятку, размышляя о прочитанном в папках.

Непонятно было, куда девался второй беглец, якут Николаев? Где они скрывались зимой? Что толкнуло подонка на зверские расправы? Скорее всего, страх. Он часто превращается в снежный ком паники, растет и творит ещё больше бед.

Достал из папки подробную карту Якутии, нанёс на неё карандашом место преступления, стоянку охотника Маркова, избушку Татаринова и точку выхода Постолова на Амуро-Якутскую магистраль — АЯМ. Прикинул масштабной линейкой.

Получилось, что преступник прошёл свыше шестисот километров по безлюдным местам. Завидный маршрут, при его физических данных! Николаев исчезает до палатки Маркова. Наверняка мёртв. Охотничий нож видел у беглеца Татаринов.

Трудно поверить, что якут-охотник добровольно расстался с такой нужной вещью в тайге. Конфликт, вероятно, произошёл из-за психологической несовместимости. Много примеров есть в жизни, когда даже лучшие друзья применяли оружие, надоев друг другу за долгие месяцы зимовки.

Налицо нелепость и дикость преступления. Начальник геофизического отряда Бойченко был зверски убит. Первым выстрелил Постолов, а добил раненого Николаев.

Весело и открыто смотрел с фотографии на Вазганова молодой темноволосый парнишка в геологической энцифалитке. А с других подробных снимков экспертизы неестественно надломленные руки, черные дыры на пояснице и спине. Стреляли сзади, подло и наверняка.

До самого утра Вазганов так и не сомкнул глаз. По крупинкам отбирал и взвешивал факты, строил невероятные гипотезы и планы. Ниточка есть, и крепкая. Найден мех, значит, Постолов решил навестить родные края. Телефонограмма от вчерашнего числа наверняка послана оперативно.

Надо найти. Найти любой ценой.

В Пскове с головой ушёл в работу. Изучал документы, присутствовал на допросах лиц, замешанных в торговле соболями.

Прибыли на место рано утром. Уложив в портфель портативную рацию и проверив ещё раз оружие, Вазганов отправился на кордон один. Наряд, вооруженный автоматами, далеко по лесу оцепил дом, появляться должны были, только в случае вызова радиосвязью.

Без стука войдя в дверь, он увидел старика. С коврика от печки поднялась собака и зарычала. Хозяин в очках с круглыми стёклами, сгорбившись, подшивал на зиму валенки.

— Здорово, папаша!

Постолов поднял голову, прищурил глаза.

— Из району, што ль?

— Из него. Заготовитель. Чайку, можно? — Прошёл и сел к столу.

Вдруг дверь в соседнюю комнату резко открылась. С порога на гостя удивленно выставился седеющий, морщинистый, с всклокоченными волосами мужчина. Он явно не ожидая увидеть кого-то с отцом, поднялся с постели. Глаза их встретились.

Старик отложил валенок и прошёл к русской печке.

— Есть будешь?

— Не откажусь. — Не подавая вида, гость разделся и вновь подсел к столу, ощущая, как правую щеку жжёт пронзительный, полный страха и крика взгляд.

Был самый подходящий момент брать, пока преступник стоит в кальсонах и нательной рубахе, без оружия. Но какую позицию займет отец? У него над головой гасит ружье. Нет, надо подождать. Теперь не уйдёт.

Дверь медленно закрылась, за ней послышался шорох и лёгкий стук. Вазганов распахнул её и плашмя упал на пол, споткнувшись о подставленный к порогу стул, покатился к стенке.

— Руки вверх, Постолов, дом окружен! — крикнул и успел заметить, что уже одетый преступник пытался пролезть в открытое окно. Пуля за пулей впивались в пол, обожгло бедро и руку. Вазганов вскочил и бросился к окну.

Левой рукой перехватил запястье стрелявшего, отведя от себя прыгающий ствол ТТ вспотевшее лицо Постолова исказилось злобой и ненавистью, страх метался в суженных чёрных зрачках глаз…

Оглушительно грохнул выстрел, рука с пистолетом ослабла, разжала пальцы и судорожно хватанула за грудь. Сползло на пол безжизненное тело… Ничего не понимая, Вазганов поднял глаза и обернулся. В светлом проёме двери, сгорбившись, стоял лесник. На полу валялось ружьё.

— Прости меня, Наталья. — Старик перекрестился на тёмную и старую фотографию.

* * *

Я прилетел в Якуток по командировке. Уладив свои дела в геологическом управлении, вечером разыскал однокурсника Генку Майорова, теперь уже Геннадия Ивановича, начальника конторы "Востокбурвод".

Вспомнили старых друзей, город юности Новочеркасск, учёбу, мою комсомольскую свадьбу, на которой Генка был свидетелем и дружком. Листали его старый альбом, надолго остановились над одним снимком.

Стояли мы на ней впятером, все смеющиеся, молодые, только ступившие в бесконечную жизнь. А двоих уж и нет в живых.

Юрка Титов погиб в автомобильной катастрофе под Краснодаром, ехал из партии к семье. Осталась жена и двое детей. Рая Животкова умерла от рака в Кишинёве, едва перевалив за тридцать лет. Мы застряли здесь, в Якутии, а друг Сатэро где-то в семипалатинских степях ищет воду.

Тренькнул звонок, ввалился рослый и симпатичный парень наших лет. Обнялся с Генкой, повисли на госте дети, прыгая и радуясь. Видно, пришёл старый друг семьи, меня даже ревность кольнула, но ничего не поделаешь, старые друзья уходят, а без новых нельзя жить.

Шумно уселись за стол, познакомились. Звали его Евгений. Когда я начал хвастать, что вырвал на одной из баз не фондовые запчасти, Майоров хитро засмеялся и показал на гостя:

— Ты сильно не трепись, перед тобой — подполковник милиции.

Я отмахнулся, приняв это за шутку.

— Такими молодыми подполковники не бывают, не ври.

Женя улыбнулся:

— Не верь ему, подполковники все солидные.

Евгений пригласил меня утром осмотреть кабинет, который оформил сам в школе милиции. Я пришел вовремя, застал его в форме за пишущей машинкой.

— Так ты и правда подполковник, — удивился я, разглядывая на погонах крупные звёзды.

— Да вот поручили в журнал статью написать, мучаюсь сижу, — увильнул он от ответа.

Поговорили и пошли смотреть. Большой зал оформлен современно и со вкусом. Автоматический кинопроектор, стулья и столы для занятий, шкафы, набитые новинками криминалистики. По периметру комнаты, как в музее, тянулись стеллажи под стеклом. Чего только в них не было!

Обрезы ружей и малокалиберных винтовок, финки и кнопочные ножи с вылетающими лезвиями, кастеты, гирьки, напильники, отточенные в форме стилета, разные шила, сделанное из ракетниц и стартовых пистолетов боевое оружие. Женя показал на старенький ТТ и заголил на рукаве китель.

— Из этого меня чуть не ухлопали, ещё и на ноге отметина.

Увидев мою заинтересованность, подошёл к стене и открыл вертикально прикрепленную большую книгу наглядного пособия. Перевернул один картонный лист, второй, и вдруг с фотографии глянул на меня безбородый, но такой знакомый гость далёкого зимовья.

— Постолов! — угадал сразу, даже не читая надписи. Эти глаза с прищуром, надломленная горбинка носа запомнились навсегда.

— Откуда его знаешь? — удивился Вазганов. — Работал с ним?

— Да нет, охотиться пришлось вместе. — И тоже показал шрамы от ожогов.

— Татаринов!

— Ну, я…

— Вот так встреча! Крестники! — Женя засмеялся. — Тесная, всё же, земля, тесная…

Сидели за столом, Вазганов рассказывал, как брали Постолова, и про самосуд отца.

— Объясни, почему стал он таким зверем? — оторвался я от воспоминаний. Евгений подумал, развёл руками.

— Моё мнение, что от страха. Но этому предшествовала жестокая школа какого-то наставника, жаль, что мы не узнали кого именно. Ты видел, сколько здесь собрано оружия? На каждом — кровь, за каждым — история преступника.

Вот эта сволочь и плодит себе подобных среди молодых. Спаивает, развращает миражом лёгкой и красивой жизни, творит себе подобных. Редко кто из этих волков приспособлен к свободе.

Зависть к людям, злоба, уязвлённое самолюбие и во главе угла — страх. Страх за расплату. Он-то и толкает часто на новые преступления. На нём, при вскрытии, нашли новый крестик, а ведь, с детства не знал религии. Запутался и не знал, кому верить, кому молиться.

Видно, так его припекло в тайге зимой, что поклялся верить в Бога, если останется живой. Но чудес не бывает…


Загрузка...